«Дьявольская сила»

Джозеф Финдер Дьявольская сила

Об авторе

Джозеф ФИНДЕР (род. в 1958 г.), писатель, филолог-русист и политолог, с отличием окончил Йельский университет, затем обучался в Русском исследовательском центре Гарвардского университета, преподавал в Гарварде, выступал со статьями по вопросам международной жизни и разведки в крупнейших газетах и журналах США. В литературе дебютировал в возрасте 24 лет книгой «Красный ковер: связи между Кремлем и самыми могущественными американскими бизнесменами».

Первый же его роман «Московский клуб» (1991) стал бестселлером в 30 странах. В нем автор точно предсказал — за полгода до августа 91-го — попытку путча, приведшую к краху советской империи. Еще более широкую известность и не менее восторженные отклики получил и второй роман Дж. Финдера — «Дьявольская сила».

Дьявольская сила

Мишель и нашей будущей дочери

Тайны и секреты — это тоже оружие, им не место в идеальном мире. Но мы живем в атмосфере скрытой вражды, где это оружие постоянно используется против нас. Если ему не противодействовать, оно сделает нас беззащитными перед опасностью, масштабы которой трудно вообразить. И хотя это может показаться тривиальным, следует подчеркнуть тот очевидный факт, что оружие секретности лишается своей эффективности, если против него целеустремленно бороться.

Сэр Уильям Стефенсон «Человека призывают к бесстрашию»

Бывший агент КГБ ищет работу по специальности. Телефон: Париж, 1-42-56-76.

Из объявления в «Интернэшнл геральд трибюн», январь 1992 года

Слово к читателям

Драматические события сентября-октября 1994 года, потрясшие мир, разумеется, не будут забыты никогда. Но широкой общественности известны лишь немногие подробности того, что происходило в те грозные дни, а скорее всего, она вообще толком ничего не знает. По крайней мере, по сей день.

Несколько месяцев назад, а именно 8 ноября 1994 года, федеральная почтовая служба доставила ко мне домой в Манхэттен объемистую бандероль. В пакете весом более девяти фунтов[1] находилась рукопись, частично отпечатанная на машинке, частично написанная от руки. Попытки выяснить, кто послал бандероль, ни к чему не привели. Федеральная почтовая служба могла лишь с уверенностью сказать, что фамилия и имя отправителя вымышленные (место отправления значилось на бандероли: Боулдер, штат Колорадо) и что оплата доставки производилась наличными.

Вместе с тем три независимых специалиста-графолога однозначно подтвердили мою догадку о том, что почерк на рукописи принадлежит Бенджамину Эллисону, бывшему оперативному сотруднику Центрального разведывательного управления, а после отставки — адвокату одной известной юридической фирмы в Бостоне, штат Массачусетс. Я предположил, что Эллисон распорядился направить мне рукопись в случае своей смерти.

Хоть мы с Беном Эллисоном и не были близкими приятелями, все же в бытность свою студентами Гарвардского университета целый семестр прожили в одной комнате общежития. Бен был добрым, надежным парнем, покладистым, обходительным, с заразительным смехом, всегда опрятным и подтянутым. Волосы у него были темно-каштановые, глаза — карие. Несколько раз встречал я и его жену Молли, она мне одно время даже нравилась. Когда ее отец, покойный Харрисон Синклер, занимал пост директора ЦРУ, мне доводилось несколько раз брать у него интервью по разным поводам — этим и ограничилось наше знакомство с папашей.

После публикации неплохо документально обоснованных журналистских статей в газете «Нью-Йорк таймс» вряд ли приходилось сомневаться в том, что Бен и Молли исчезли в водах залива Кейп-Код у берегов штата Массачусетс неделю спустя после осенних событий 1994 года, к которым они, более чем вероятно, имели какое-то отношение. Целый ряд надежных источников из разведки неофициально подтвердил мне, что Бена и Молли, скорее всего, убили как агентов Центрального разведывательного управления, которые слишком много знали, на что, собственно, и намекалось в тех статьях в «Нью-Йорк таймс».

Но, что бы там ни было, пока их тела не найдены, истинной правды нам не узнать.

Но почему все же адресат именно я? С чего это Бен Эллисон направил вдруг свою рукопись мне? Может, из-за моей репутации справедливого и беспристрастного (по крайней мере, я так сам о себе думаю) автора многих материалов по международным отношениям и разведке? Возможно, этому способствовал успех моей последней книги «Кончина ЦРУ», которая задумывалась как разоблачительный сенсационный очерк для еженедельника «Нью-йоркер».

Но наиболее вероятно — Бен сделал это потому, что хорошо знал меня и доверял: он твердо верил, что я никогда не передам его рукопись в ЦРУ или какое-то другое правительственное ведомство. Сомневаюсь, что Бен мог предвидеть, какое огромное количество предупреждений с угрозами смерти выдадут мне за последние месяцы по телефону и пришлют по почте, какая коварная и откровенно грубая кампания запугивания будет развязана против меня моими же знакомыми из разведывательного сообщества и какое давление окажет на меня ЦРУ, с тем чтобы не допустить публикации настоящей книги.

Без обиняков скажу сразу, что исповедь Бена сначала ошарашила меня, показавшись шокирующей, странной, более того — невероятной. Но когда издатели книги попросили меня подтвердить достоверность фактов и событий, упомянутых Эллисоном, я взял несколько подробных интервью у тех людей, которые общались с Эллисоном и хорошо знали его по работе адвокатом и по службе в разведорганах, а кроме того, провел обстоятельные журналистские расследования в столицах некоторых европейских государств. На основании этого я с уверенностью утверждаю, что рассказ Бена о тех тревожных событиях, каким бы удивительным он ни показался, правдив и точен.

Рукопись, которую я получил по почте, была написана сумбурно, явно в спешке, поэтому я взял на себя смелость отредактировать ее для издания и исправить отдельные бросающиеся в глаза неточности и ошибки. Кроме того, в некоторых местах я вставил газетные вырезки и процитировал документы, чтобы придать повествованию большую достоверность.

Несмотря на противоречивость этого документально подтвержденного рассказа, он, вне всякого сомнения, является первым полным изложением событий, которые действительно происходили в то тревожное время, и я искренне рад, что помог извлечь истину на свет Божий.

Джеймс Джей Моррис

The New York Times

«Нью-Йорк таймс»

Директор ЦРУ погиб в автокатастрофе

Харрисон Синклер, 67 лет, был одним из руководителей перестройки ЦРУ после «холодной войны». Завтра президент назначит его преемника.

ОТ НАШЕГО РЕПОРТЕРА ШЕЛДОНА РОССА

ВАШИНГТОН, 2 марта. Директор ЦРУ Харрисон Х. Синклер погиб вчера в результате того, что управляемый им автомобиль упал с шоссе в овраг в сельской местности в Вирджинии, в 26 милях от штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли. Других жертв не было.

Мистер Синклер, возглавлявший ЦРУ чуть менее года, был одним из основателей этой организации в послевоенные годы. У него осталась дочь Марта Хейл Синклер…

Пролог

Вполне уместно начать эту историю с описания церемонии похорон.

В свежевырытую могилу опустили гроб, в котором был пожилой человек. Лица стоявших вокруг могилы людей выражали скорбь и печаль, присущие всем приходящим на подобные церемонии. Но что отличало этих людей от многих других, так это добротная дорогая одежда и отчетливое веяние богатства и власти. Зрелище было необычным: в это серое, промозглое мартовское утро на маленьком деревенском кладбище в графстве Колумбия, на западе штата Нью-Йорк, собралась группа сенаторов Соединенных Штатов, членов Верховного суда и представителей истеблишмента Нью-Йорка и Вашингтона. Взяв по обычаю в руки комки земли, они бросили их на крышку гроба и направились к черным лимузинам — «БМВ», «мерседесам», «ягуарам» и другим автомашинам, на которых ездят богатые и могущественные избранники.

Разумеется, я присутствовал тоже, но вовсе не потому, что относился к знаменитостям, богачам или вершителям судеб. В ту пору я был простым адвокатом в преуспевающей бостонской юридической фирме «Патнэм энд Стирнс» и, хотя получал вполне приличное жалованье, чувствовал себя не в своей тарелке среди такого блестящего общества.

Но я как-никак являлся зятем покойного.

Моя жена Молли (официально ее звали Марта Хейл Синклер) была единственным ребенком Харрисона Синклера, легендарного загадочного мастера шпионажа. Хэл Синклер, как его звали близкие, являлся одним из основателей Центрального разведывательного управления, затем прославился как неутомимый боец на фронтах «холодной войны» (грязная работа, но кому-то и ее надо делать) и наконец стал директором ЦРУ, вытягивая погибающую организацию из кадрового кризиса, разразившегося после окончания «холодной войны».

Как и его предшественник Уильям Кейси, Синклер ушел на тот свет, будучи директором ЦРУ. Умерев на боевом посту, любой директор ЦРУ поневоле заставлял всех ломать голову: какие секреты старый мастер шпионажа унес с собой в могилу? И в самом деле, Хэл Синклер прихватил с собой тайну чрезвычайной важности. Но в то холодное хмурое утро на похоронах ни Молли, ни я, ни кто-либо из высокопоставленных лиц, приехавших попрощаться с покойным, этого знать, конечно же, не могли.

В том, что смерть моего тестя произошла при странных обстоятельствах, никаких сомнений не возникало. Он погиб неделю назад на дороге в штате Вирджиния в автомобильной катастрофе. Глубокой ночью он торопился на срочное совещание в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли. Его автомашина оказалась сброшенной с шоссе под откос, как полагают, другой неизвестной машиной, перевернулась, взорвалась и сгорела в огненном смерче.

За день до катастрофы в одном из переулков Джорджтауна нашли убитой его секретаршу Шейлу Макадамс. По версии вашингтонской полиции, она стала жертвой ограбления — исчезли ее сумочка и украшения. По правде говоря, мы с Молли с самого начала подозревали, что ее отец и Шейла были убиты, ни о каком ограблении и несчастном случае и речи быть не могло — и не только мы одни так думали. Во всяком случае, в «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс» и по телевидению в сообщениях об этих инцидентах так и намекалось на убийство. Но у кого поднялась рука на этих людей? В старое тревожное время мы, разумеется, не замедлили бы возложить вину на КГБ или на другую темную таинственную руку «империи зла», но Советского Союза к тому времени уже не существовало. Без сомнения, у американской разведки все еще немало противников, но кому же конкретно понадобилось предательски убивать директора ЦРУ? Молли к тому же считала, что у ее отца завязался с Шейлой роман, не носивший, однако, скандального характера, поскольку Шейла была не замужем, а мать Молли умерла шесть лет назад.

Хотя Хэл Синклер был по натуре скрытным и нелегко сходился с людьми, я всегда чувствовал расположение к нему с того самого момента, когда Молли представила меня. Я подружился с Молли еще в Гарварде, но дальше дружбы наши отношения тогда не зашли — она только что поступила в колледж, а я уже заканчивал учебу. В ту пору между нами, без всякого сомнения, уже проскочила искра, хотя оба мы были увлечены другими. Молли встречалась с одним болваном, который спустя год надоел ей до чертиков.

Когда я окончил колледж, Хэл Синклер взялся за меня и завербовал в ЦРУ, определив на секретную работу и считая, по-видимому, что из меня выйдет незаурядный шпион, но я его надежд не оправдал. Шпионаж представляется обывателю таинственным и опасным делом, полным неожиданностей и жестокости, и я сделался бы в конце концов первоклассным оперативным сотрудником, если бы не моя опрометчивость.

Итак, целых два напряженных года, перед тем как поступить в школу права при Гарвардском же университете, я был секретным оперативным сотрудником Центрального разведывательного управления и работал довольно успешно до самой трагедии в Париже. После нее я уволился из ЦРУ и поступил учиться на юриста, ничуть не сожалея о содеянном.

В результате нелепого случая в Париже я стал вдовцом и не мог даже думать о женитьбе, пока снова не повстречался с Молли и у нас не завязался серьезный роман.

Молли, будучи дочерью человека, которого прочили на должность директора Центрального разведывательного управления, горячо поддержала мое решение покончить со шпионским ремеслом. При этом она исходила прежде всего из интересов семьи, так как хорошо знала отрицательные стороны этой профессии и хотела по возможности избежать беспокойной жизни.

Даже когда Хэл Синклер стал моим тестем, я по-прежнему редко виделся с ним и так и не смог узнать поближе. На нечастых семейных встречах (он был исключительно трудолюбив, день и ночь просиживая на службе) Хэл относился ко мне тепло и участливо, я чувствовал его симпатию. Но не более того. Как я уже отметил, история эта началась при погребении Харрисона Синклера на деревенском кладбище. Когда прибывшие проститься с покойным начали расходиться к своим лимузинам, пожимая друг другу руки и раскрывая черные зонтики, ко мне, споткнувшись, подошел долговязый худощавый человек лет шестидесяти с небольшим, с седыми взъерошенными волосами.

Костюм на нем сидел мешковато, галстук сбился набок, но, хотя одет он был небрежно, сама одежда стоила больших денег: черный двубортный шерстяной костюм сшит явно у модного портного, рубашка в полоску изготовлена на заказ фирмой «Сэйвил Роу». Хоть прежде я и не встречал этого человека, тем не менее сразу догадался, что это сам Александр Траслоу, один из старейших и известных руководителей ЦРУ.

Как и Хэл Синклер, он являлся столпом истеблишмента и имел репутацию порядочного и высоконравственного человека. Во время скандального уотергейтского дела в 1973–1974 годах ему довелось несколько недель пробыть на посту исполняющего обязанности директора Центрального разведывательного управления. Никсон невзлюбил его главным образом из-за того, что Траслоу, как тогда поговаривали, отказался подыграть президентскому окружению, не позволил использовать ЦРУ для прикрытия грязных делишек. Короче, его быстренько заменили более покладистым «своим» человеком.

Несмотря на свой несколько неопрятный вид, Алекс Траслоу выглядел довольно элегантно, никогда не повышал голоса и считался хорошо воспитанным стопроцентным янки, происходившим из старинного англосаксонского протестантского рода вроде Сайруса Вэнса или Эллиота Ричардсона, от которых за целую милю разило благопристойностью и порядочностью. После того как Никсон снял его с поста руководителя ЦРУ, он ушел в отставку, но никогда не жаловался на президента и не строил против него козней, считая, что джентльмену не подобает рыться в чужом грязном белье. Черт побери, на его месте я хотя бы провел пресс-конференцию, но Алекс не пошел даже на это.

Немного осмотревшись и прочитав циклы лекций в разных аудиториях, Алекс Траслоу учредил в Бостоне собственную международную консалтинговую компанию, которую в обиходе называли Корпорацией. Она консультировала фирмы и юридические конторы, разбросанные по всему миру, как нужно действовать на вечно меняющемся, непостижимом мировом рынке. Неудивительно также, что, используя безупречную репутацию своего шефа в разведывательном сообществе, Корпорация тесно сотрудничала с ЦРУ.

Александр Траслоу слыл в кругу коллег-разведчиков выдающимся мастером своего дела. После смерти Хэла Синклера его фамилия фигурировала в коротеньком списке кандидатов на пост директора ЦРУ. По этическим нормам, бытующим в ЦРУ, его следовало бы назначить директором сразу — столь популярна была его кандидатура как среди молодых сотрудников, так и старых «зубров». Правда, раздавались и голоса сомневающихся, в связи с работой Траслоу в «частном секторе». Наконец, были и такие, кто высказывал здравые суждения насчет «новой метлы». Но так или иначе там, на кладбище, я мысленно заключил сам с собой пари, считая, что здороваюсь с будущим директором Центрального разведывательного управления.

— Примите мои глубокие соболезнования, — сказал он Молли, и на глазах его навернулись слезы. — Ваш отец был замечательным человеком. Нам будет так недоставать его.

Молли лишь кивнула головой. Знала ли она его? Я не имел понятия.

— Бен Эллисон, если не ошибаюсь? — спросил он, пожимая мне руку.

— Рад видеть вас, мистер Траслоу, — ответил я.

— Зовите меня просто Алексом. Удивляюсь, как это мы не встречались в Бостоне, — продолжал он. — Вам, должно быть, известно, что я приятель Билла Стирнса?

Уильям Кэслин Стирнс III был совладельцем конторы «Патнэм энд Стирнс», где я работал, и издавна сотрудничал с ЦРУ. Вот в каком окружении довелось мне вращаться после ухода из разведки.

— Он говорил о вас, — вспомнил я.

Ничего не значащая беседа продолжалась, пока мы шли к стоянке автомашин, а затем Траслоу взял, что называется, быка за рога.

— Знаете ли, — заявил он, — я как-то сказал Биллу, что весьма заинтересован в том, чтобы заполучить вас на работу в мою компанию в качестве юриста.

Я лишь вежливо рассмеялся, заметив:

— Извините, но с тех пор, как я ушел из ЦРУ, я не имел никаких дел ни с Управлением, ни с другими подобными учреждениями. Не думаю, что я нужный вам человек.

— Да нет же, ваше прошлое не имеет ничего общего с новым делом, — настаивал Алекс. — Будете заниматься сугубо деловыми вопросами. Мне сказали, что вы самый лучший юрист в Бостоне по вопросам права интеллектуальной собственности.

— Вас неправильно информировали, — возразил я с вежливой улыбкой на лице. — Юристов получше меня — пруд пруди.

— Вы очень скромны, — мягко настаивал он. — Давайте встретимся и позавтракаем где-нибудь. — Он улыбнулся уголками губ. — Как, Бен, договорились?

— Извините меня, Алекс. Я, конечно, польщен, но, боюсь, интереса к этому делу не испытываю. Очень сожалею, но никак не могу.

Траслоу пристально посмотрел на меня своими печальными карими глазами, напоминающими глаза бассет-хаунда. Затем передернул в недоумении плечами и опять пожал мне руку.

— Нет, это я сожалею, Бен, — ответил он, печально улыбнувшись, и нырнул на заднее сиденье черного «линкольна».

Думаю, мне следовало бы знать, что на этом дело не закончится. Но я как-то не задумывался над тем странным способом, каким он хотел завербовать меня, а когда догадался, зачем и почему, было уже слишком поздно.

Часть первая Корпорация The Independent «Индепендент»

Стоит ли Германия перед крахом?

Найджел Клемонс,

НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ В БОННЕ

В мрачные месяцы биржевого краха, ввергнувшего Германию в самый глубокий с 20-х годов экономический и политический кризис, многие здесь стали считать, что их страна, бывшая одно время ведущей в Европе, находится на краю гибели.

Во время вчерашней массовой демонстрации в Лейпциге свыше ста тысяч участников протестовали против экономических лишений, падения жизненного уровня и потери работы тысячами и тысячами людей по всей стране. Даже раздавались призывы к установлению в стране диктатуры, которая вновь привела бы Германию к ее прежнему величию.

В Берлине вспыхнули голодные бунты, участились случаи террора со стороны неонацистов и правых экстремистов, а также резко возросла уличная преступность, особенно в землях бывшей Западной Германии. В стране заканчиваются выборы нового канцлера, проходящие в ожесточенной борьбе. Всего десять дней назад был убит лидер христианско-демократической партии.

Правительство Германии продолжает объяснять кризис 1994 года всемирным спадом производства, а также непрочностью недавно возникшей общенациональной фондовой биржи «Дойче берзе».

Некоторые обозреватели многозначительно замечают, что последний экономический кризис подобных масштабов, разразившийся во времена Веймарской республики, породил Адольфа Гитлера.

1

Офисы юридической фирмы «Патнем энд Стирнс» находятся в узких улочках бостонского финансового центра, среди зданий банков, фасады которых облицованы гранитом. Здесь своеобразная бостонская Уолл-стрит, увеселительных заведений и баров тут почти нет. Наши конторы занимают два этажа в красивом старинном доме на Федеральной улице, на первом этаже которого размещается солидный старый банк «Брамин», прославившийся тем, что в свое время отмывал деньги для мафии.

Может быть, мне следует пояснить, что фирма «Патнэм энд Стирнс» является, по сути дела, юридической компанией, тесно сотрудничающей с ЦРУ. С правовой точки зрения, все выглядит безупречно: существование фирмы не нарушает устава ЦРУ (Управлению запрещено заниматься внутренними делами, только лишь международными). Центральному разведуправлению довольно часто приходится консультироваться, скажем, по проблемам иммиграции и натурализации (если нужно тайно привезти в США своего провалившегося агента) или по вопросам недвижимости (если нужно приобрести собственность, скажем, безопасную явку, либо помещение под офис, либо что-то еще, да так, чтобы не прослеживались связи с Лэнгли). Или же когда требуется совет, как перевести деньги на многочисленные счета или снять со счетов в банках Люксембурга, Цюриха или где-то еще, хоть на острове Большой Кайман, на что особенно горазд Билл Стирнс.

Но «Патнэм энд Стирнс» занимается, конечно же, не только скрытыми операциями ЦРУ, а проводит гораздо более обширную работу. Как водится, в штат первоклассной юридической фирмы обычно входят примерно тридцать адвокатов и двенадцать компаньонов, специализирующихся по широкому кругу юридических проблем, начиная с тяжб корпораций и кончая вопросами недвижимости, разводов, имущества, налогов, интеллектуальной собственности и так далее.

Я занимался последними вопросами — интеллектуальной собственностью, то есть патентами и авторскими правами на издание и воспроизведение художественных произведений, разбираясь, кто являлся автором того-то и того-то, а кто присвоил созданное другими.

Вы, наверное, помните, как несколько лет назад один известный изготовитель туфель и тапочек придумал снабжать обувь ниппелем, что позволяло носившему эту обувь накачивать ее воздухом. Цена такой обуви подскочила до полутора сотен долларов за пару. Вот защитой его прав я и занимался — это была моя официальная работа. Я оформил ему «железобетонный» патент, или, если вы воспринимаете такое определение буквально, то словно железобетонный.

Последние несколько месяцев в моей конторе лежали две дюжины больших кукол, приводя в недоумение многочисленных клиентов. Это я помогал одному владельцу фабрики игрушек из западного Массачусетса запатентовать автоматическую линию по изготовлению больших детских кукол. Вы, наверное, еще не слыхали о больших детских куклах, а все потому, что клиенту, к моему немалому огорчению, предъявили претензии. Гораздо умнее я поступил, когда посоветовал одной компании, выпускающей печенье, воздержаться от показа по телевидению в рекламном мультипликационном ролике маленького человечка, подозрительно напоминающего Пиллсбери Доубоя.

Кроме меня вопросами интеллектуальной собственности в фирме «Патнэм энд Стирнс» занимался еще один адвокат, оба мы составляли «отдел», если вас интересует штатная структура нашей фирмы с ее секретариатами и всем таким прочим. Все это означает, что фирма рекламировала себя как юридическую корпорацию, занимающуюся самыми разнообразными правовыми вопросами, улаживанием всех дел, включая проблемы переизданий и патентов. Все ваши правовые запросы удовлетворялись под одной крышей. Вроде покупок в супермаркете.

Меня считали неплохим адвокатом, но совсем не потому, что мне нравилась работа или я живо интересовался ею. В конце концов, как говорится в одной старой поговорке, адвокаты — единственные граждане, которых не наказывают за нарушения законов.

Но зато я наделен редким природным даром, которым обладают менее десятой доли процента всего человечества: эйдетической (или, говоря попросту, фотографической) памятью. Такая способность не сделала меня проворнее и находчивее других, но определенно облегчила мне учебу в колледже и в правовой школе университета, сокращая время на механическое зазубривание отдельных текстов и даже целых страниц. Я в состоянии воспроизводить по памяти целые страницы, видя их, как картинки наяву. Но я обычно никому не рассказываю о своих возможностях, ибо это не тот дар, который помогает обрести массу друзей. Так или иначе, этот дар, будучи моим неотъемлемым свойством, заставлял постоянно помнить о себе и не высовываться из общего ряда.

Чтобы поднять престиж фирмы, ее владельцы Билл Стирнс и покойный Джеймс Патнэм первые несколько лет почти все свои доходы тратили на внутреннее обустройство служебных помещений. Теперь они были устелены персидскими коврами и уставлены хрупкими редкостными вещицами начала прошлого века, что придавало интерьеру гнетущий чопорный вид. Даже телефонный звонок звучал в них приглушенно. В приемной за старинным письменным столом, отполированным до зеркального блеска, восседала секретарша, само собой разумеется — англичанка. Я встречал там клиентов, богатейших владельцев недвижимости, которые в своих владениях вели себя по-хозяйски, покрикивая на сотрудников, а входя в нашу приемную, в замешательстве стихали и чувствовали себя как нашкодившие школьники.

Как-то раз, спустя месяц с небольшим со дня похорон Хэла Синклера, я торопился в свою контору на назначенную встречу. В приемной я столкнулся с Кеном Макэлвоем, младшим компаньоном фирмы, который почти уже полгода занимался невыразимо нудной тяжбой одной корпорации. Он нес целый том деловых бумаг и выглядел таким жалким, будто только что вырвался из богадельни. Я ободряюще улыбнулся Кену и направился к себе в кабинет.

Моя секретарша Дарлен, поздоровавшись, коротко махнула рукой и сказала:

— Там кто-то пришел.

В нашей фирме Дарлен — самая большая трусиха, запугать ее не составляет никакого труда. Она всегда одета во все черное, волосы красит в блестящий черный цвет, а вокруг глаз наводит густые темно-синие тени. Вообще-то, она чрезвычайно эффектна, и я стараюсь не огорчать и не обижать ее.

Я вызвал клиента на эту встречу, чтобы уладить один запутанный вопрос, который не мог решить посредством переписки вот уже свыше полугода. Он касался одного приспособления под названием «Альпийские лыжи» — изумительно хитроумного изобретения, имитирующего скоростной спуск на лыжах, с помощью которого пользователь мог заниматься оздоровительной зарядкой — аэробикой, как на тренажере «Нордик трэк», и серьезно укреплять свои мускулы.

Изобретатель «Альпийских лыж», некто Херб Шелл, обратился ко мне за помощью. Раньше он работал персональным тренером в Голливуде, потом наладил производство своего изобретения. И вот вдруг примерно с год назад по вечерней программе телевидения стали рекламировать более дешевые приспособления под названием «Скандинавский лыжник», что, само собой разумеется, сразу же отодвинуло на задний план изобретение Херба. «Скандинавский лыжник» стоил намного дешевле: в то время как «Альпийские лыжи» продавались по цене шестьсот долларов (а «Альпийские золотые лыжи» даже по тысяче с лишним), розничная цена «Скандинавского лыжника» составляла всего сто двадцать девять долларов и девяносто девять центов.

Херб Шелл уже поджидал меня в моем кабинете, вместе с ним сидели Артур Соммер, президент и главный менеджер компании «Е-3 ФИТ», производящей тренажер «Скандинавский лыжник», и его адвокат Стивен Лайонс, очень толковый юрист с прочными связями на самом верху; о нем я много слышал, но до этого не встречал.

Про себя я рассмеялся, увидев, что Херб Шелл и Артур Соммер удивительно похожи друг на друга — оба толстенькие, с солидными животиками. Вскоре после нашей первой встречи Херб за завтраком конфиденциально сообщил мне, что он больше не работает персональным тренером, ему до чертиков надоело вкалывать день и ночь и он предпочел бы наконец немного передохнуть.

— Джентльмены, — обратился я к собравшимся, поздоровавшись со всеми за руку. — Пора как-то решить эту проблему.

— Да будет так! — согласился Стив Лайонс.

Известно, что его недруги (коих насчитывается легион) за глаза зовут его «психом Лайонсом», а его небольшую, но зубастую юридическую контору — «логовом льва».

— Итак, — продолжал я, — ваш клиент откровенно содрал конструкцию изделия моего вплоть до последнего винтика, явно нарушив его авторское право. Мы не раз обращались к вам по этому поводу, но дело чертовски запутано, и если мы его не решим сегодня же, то обратимся в Федеральный суд за соответствующим постановлением. Мы также потребуем возмещения убытков, которые, как вам известно, в случае сознательного нарушения авторского права выплачиваются в тройном размере.

На патентном законодательстве много не заработаешь, оно довольно запутано и противоречиво — в нем слепой ведет слепого, любил я говорить. Поэтому я решил цепляться за малейшие противоречия.

Артур Соммер так и побагровел от злости, но ничего не сказал, а лишь натянуто улыбнулся, поджав тонкие губы. Его адвокат откинулся на спинку стула, приняв угрожающую позу.

— Послушайте, Бен, — начал он. — Раз уж в этом деле не просматриваются физические действия, то мой клиент выражает искреннее желание решить его полюбовно и выплатить полмиллиона долларов. Я отговаривал его от этого шага, но эта шарада дорого обходится ему и всем нам…

— Всего пятьсот тысяч? Повысьте сумму раз в двадцать.

— Извините, Бен, — возразил Лайонс. — Но ваш патент не стоит и той бумажки, на которой он напечатан. — Он крепко сжал ладони вместе. — Право на него давно утрачено.

— Что за чушь, черт побери, вы городите?

— У меня имеются доказательства, что изготовление и продажа «Альпийских лыж» началась более чем за год до оформления на них соответствующего патента, — самодовольно ответил Лайонс. — А если точнее, то шестнадцать месяцев назад. Следовательно, этот чертов патент недействителен. Установленный законом срок патентования нарушен.

В деле, таким образом, открылись новые обстоятельства. До сих пор мы подступали к нему только с одной стороны (и о ней упоминали в нашей переписке), а именно: что по своей конструкции «Скандинавский лыжник» схож с «Альпийскими лыжами» и, таким образом, нарушены положения патента. Теперь же Лайонс поднял новую правовую норму — так называемое «право продажи», согласно которому изобретение не патентуется, если оно запущено для «широкого использования или в продажу» ранее, чем за год до обращения за выдачей патента.

Но я постарался не выказать удивления. Хороший адвокат должен быть одновременно и умелым артистом.

— Неплохая увертка, — заметил я. — Но она бесполезна, и вы, Стив, хорошо это знаете.

Замечание мое звучало веско, неважно, что под ним подразумевалось.

— Послушайте, Бен… — прервал меня Херб.

Лайонс передал мне скоросшиватель с документами.

— Взгляните-ка, — попросил он. — Вот копия информационного листка Клуба здоровья «Биг эппл» в Манхэттене с фотографией их последнего спортивного инвентаря — «Альпийских лыж». Он издан почти за полтора года до того, как мистер Шелл обратился за патентом. А вот и счет на эти лыжи.

Я раскрыл скоросшиватель, равнодушно взглянул на фотографию и документы и отдал папку обратно.

— Послушайте, Бен, — начал опять Херб. — Давайте выйдем на минутку переговорим.

Мы оставили Лайонса и Соммера в кабинете, а сами прошли в пустой конференц-зал, расположенный рядом.

— Что за чертовщина возникла вдруг вокруг всего этого дела? — спросил я.

— Все так. Они правы.

— Значит, вы и в самом деле стали торговать этими штуками более чем за год до заявки на патент?

— Фактически за два года. Я продал их доброй дюжине персональных тренеров в клубах здоровья в самых разных городах.

Я холодно взглянул на него и спросил:

— Зачем вы это сделали?

— Господи, Бен, да не знал я закона! Как же еще, черт побери, вы считаете можно опробовать эти штуки, если не раздать их другим? Других способов испытать нагрузочные механизмы, кроме как предложить их гимнастическим залам и клубам здоровья, просто не существует.

— Ну а посредством всего этого вы смогли внести в них усовершенствования?

— Конечно, еще как смог.

— Тогда другое дело. Как быстро вы пришлете мне документы с подтверждением внедрения усовершенствований из своей штаб-квартиры в Чикаго?

Когда мы вернулись в кабинет, Стив Лайонс так и сиял, предвкушая победу.

— Догадываюсь, — сказал он с выражением сочувствия на лице, — что мистер Шелл накачал вас соответствующим образом.

— Да, да, угадали, — ответил я.

— Нужно готовиться заранее, Бен, — сообщил он. — Вам следовало бы сначала заглянуть в законы.

Это был напряженный момент. И тут заработал мой телефакс, заскрипел, застучал и начал выдавать печатный текст. Я подошел к аппарату и, взглянув на отпечатанный документ, сказал:

— Стив, я хочу лишь, чтобы вы не тратили попусту время, зачитывая соответствующие параграфы закона.

Он посмотрел на меня в недоумении и слегка ухмыльнулся.

— А теперь взгляните сюда, — продолжал я. — Вот вторая серия выпуска сборника федеральных законов номер 917, разосланная в 1990 году.

— О чем это он говорит? — внятно шепнул Соммер на ухо Лайонсу. Тот же, не желая в моем присутствии выглядеть неосведомленным, молча смотрел на меня.

— Это что, все правда? — настаивал Соммер.

Не меняя выражения лица, Лайонс коротко бросил:

— Я должен взглянуть на бумагу.

Телефакс закончил печатать, выдав напоследок точку, и документ выполз из машины. Я протянул его Лайонсу:

— Вот письмо от менеджера клуба «Биг эппл» Хербу Шеллу, где он высказывает свои соображения насчет «Альпийских лыж» и сообщает, как на них лучше удерживаться и как их можно переделать и усовершенствовать.

В этот момент к нам вошла Дарлен и, молча положив передо мной сборник «Федеральные законы. Выпуск 917, вторая серия», тихо вышла. Даже не заглянув в книгу, я протянул ее Лайонсу.

— Вы и в такие игры играете? — запинаясь, произнес он.

— Да нет, совсем даже не играю, — ответил я. — Просто мой клиент во время испытаний тренажерных лыж продал несколько штук и собрал отзывы на проданные образцы. Следовательно, положение «право продажи» здесь просто неприменимо, уважаемый Стив.

— Не имею представления даже, откуда вы получаете эти сборники…

— От «Минвилль сэйлс корпорейшн», через компанию «Парамаунт системз».

— Да бросьте вы! — обиделся Лайонс. — Я даже никогда не слыхал…

— Открывайте-ка страницу 1314, — сказал я, уселся на стуле и, откинувшись на спинку, закинул ногу на ногу. — Давайте посмотрим, что там говорится. — И монотонным голосом начал читать наизусть:

«Практика утраты владения патентом при продаже на сторону и широком использовании изобретения не применима к тем случаям, когда патент, хотя и оформлен спустя более года после продажи изобретения на сторону, но патентовладелец позднее ввел в изобретение усовершенствования и модификации, значительно улучшающие потребительские свойства изобретения, поскольку период испытания и опробования изделия на стороне необходим для того, чтобы определить, может ли…»

Все это время Лайонс сидел, держа в руках открытую книгу, и следил по тексту за моим чтением на память этого положения. Он закончил за меня последнее предложение: «…изобретение служить предназначенной цели».

Затем он взглянул на меня и челюсть у него отвисла.

— Увидимся в суде, — предупредил я.

Херб Шелл ушел от меня тогда очень довольным, обогатившись на целых два миллиона долларов, а я имел удовольствие напоследок перекинуться со Стивом Лайонсом парой фраз.

— Вы изучили это вонючее дело от доски до доски, — согласился он. — От первого до последнего слова. Как, черт бы вас подрал, вы умудрились дойти до всего этого?

— Заранее нужно готовиться, — ответил я и крепко пожал ему руку. — И следить за публикацией законов.

2

Рано утром на следующий день я завтракал в Гарвард-клубе в Бостоне вместе со своим боссом Биллом Стирнсом.

И вот за завтраком я узнал, что очутился в ужасно шатком положении.

Стирнс завтракал там каждое утро: миссис Стирнс, болезненная домохозяйка родом из Уэллесли, ничем не занималась, кроме работы на общественных началах в музее изящных искусств. Я почему-то думал, что встает она поздно, затем долго наводит макияж перед зеркалом, ну а поскольку их двое парней к тому времени уже упорхнули из родимого гнезда и ступили на предопределенную жизненную тропу в качестве бостонских студентов-младшекурсников, Биллу вряд ли удавалось позавтракать дома.

В Гарвард-клубе он всегда садился за один и тот же столик напротив широкого окна с видом на панораму города. Неизменно заказывал фирменное блюдо клуба — яйца, приготовленные по особому рецепту (Стирнс питал антипатию к уходящему двадцатому веку, делая исключения его мимолетным причудам вроде 60-х годов). Иногда он завтракал в полном одиночестве, почитывая за столом «Уолл-стрит джорнэл» или «Бостон глоб», а кое-когда приглашал одного или несколько старших партнеров фирмы и обсуждал с ними деловые вопросы или вел жаркие споры об игре в гольф.

Изредка и мне доводилось завтракать с ним. Если вы думаете, что мы, будучи давними коллегами, как заговорщики, болтали о всяких делах-делишках ЦРУ, то со всей ответственностью заявляю, что мы с Биллом Стирнсом обычно говорили только о спорте (в чем я разбираюсь довольно неплохо и имею смелость даже подшучивать над собеседником) или о недвижимости. Так получилось, что в то утро Билл пожелал поговорить о более серьезных вещах.

Стирнс относился к тем людям, которых, если их не знают хорошо, считают добродушными дядюшками. Ему было уже около шестидесяти, седые волосы, румяное лицо, довольно внушительное брюшко. Дорогие двухтысячные костюмы от фирмы «Луис оф Бостон» сидели на нем как купленные на дешевых распродажах в «Филенес бейсмент».

По правде говоря, после кошмарной двухлетней службы в качестве секретного агента ЦРУ я чувствовал себя на легальной работе в «Патнэм энд Стирнс» в полной безопасности и обрел настоящий покой. Но в эту фирму я попал как раз благодаря своей прежней службе в Центральном разведуправлении. Билл Стирнс ранее, еще при легендарном Аллене Даллесе, руководившем Центральным разведывательным управлением в 1953–1961 годах, являлся генеральным инспектором ЦРУ.

Когда девять лет назад я поступал на работу в «Патнэм энд Стирнс», то ясно дал понять, что, несмотря на свою прежнюю службу в разведке, не имею ничего общего с ЦРУ. Моя короткая служба в этой организации принадлежит прошлому, сказал я тогда Биллу Стирнсу, да так оно и было на самом деле. К чести Стирнса, он лишь недоуменно пожал плечами и сказал: «А разве тут кто-то говорил о ЦРУ?» При этом я заметил, что в глазах у него сверкнул огонек. Кажется, он подумал, что со временем я обмякну и работать мне будет нетрудно.

Он знал, что Управлению удобнее иметь дела со своими людьми и что на меня будет оказываться всяческое давление, чтобы я по-прежнему сотрудничал с разведкой, и в конце концов сдался. А ради чего же еще бывший оперативный сотрудник вроде меня поступит на работу в фирму подобную «Патнэм энд Стирнс», тесно сотрудничающую с ЦРУ? Ответ так и напрашивался: конечно же, ради денег, которые мне положили здесь в гораздо больших размерах, нежели в любой другой компании.

Я понятия не имел, зачем Билл Стирнс пригласил меня позавтракать в то утро, но подозревал, что неспроста. И вот я сижу, уплетая сдобу с начинкой из голубики. Кофе я выпил уже предостаточно и ощущал в животе приятную тяжесть, отчего даже вставать не хотелось. Мне никогда не нравились деловые завтраки: думаю, что Оскар Уайлд был прав, когда сказал, что за завтраками блистают одни нудные и тупые люди.

Когда подали горячее блюдо, Стирнс вынул из портфеля газету «Бостон глоб».

— Полагаю, вы уже прочли насчет «Фёрст коммонуэлс», — заметил он.

Тон, которым были произнесены эти слова, сразу же насторожил меня.

— Я еще не видел сегодняшней «Глоб», — ответил я.

Он передал мне газету через стол. Я внимательно просмотрел первую страницу. Там, прямо под изгибом, мне бросился в глаза заголовок, заставивший сразу же испытать покалывание в животе. Он гласил:

«Федеральные власти закрыли инвестиционный фонд». Под ним мелким шрифтом было напечатано: «Активы фонда «Фёрст коммонуэлс» заморожены ККЦБ».

Фонд «Фёрст коммонуэлс» — это маленькая инвестиционная фирма в Бостоне, распоряжавшаяся всеми моими деньгами. Хотя фонд и носил претенциозно громкое название, по своим размерам он был совсем крошечным, управлялся одним моим знакомым и обслуживал всего полдюжины клиентов. В нем хранились, по сути дела, все мои сбережения, и он ежемесячно переводил с них проценты в погашение закладной.

Я получал их до сегодняшнего утра.

Богачом, как Стирнс, я не был. Отец Молли оставил после себя совсем немного наличных, несколько сертификатов и облигаций на предъявителя, да дом в Александрии, который и так был заложен и перезаложен. Оставил он еще один курьезный документ, подписанный им и заверенный у нотариуса. В нем Молли предоставлялось полное и безоговорочное право распоряжаться всеми его средствами как внутри страны, так и за границей, согласно действующему законодательству, и прочее, и прочее… Подробности этого завещания только засорили бы ваши мозги, поскольку они относятся к праву, регулирующему владение недвижимостью и имуществом. Я назвал документ курьезным неспроста, поскольку Молли, будучи единственной живой наследницей Харрисона Синклера, автоматически получала право распоряжаться наследством. Для этого никаких завещаний и других бумаг не надо. Ну да ладно, может, Синклер по своей натуре был чрезвычайно предусмотрительным человеком.

Мне же лично он оставил один-единственный предмет: первое издание мемуаров директора ЦРУ Аллена Даллеса «Искусство разведки» с дарственной надписью автора. На авантитуле книги было написано: «Хэлу с глубочайшим восхищением. Аллен». Ну что ж, посмертный дар Синклера довольно приятен, но вряд ли его можно считать богатым наследством.

Когда несколько лет назад умер мой отец, в наследство мне осталось немногим более миллиона долларов, которые после уплаты налога сразу же сократились наполовину. Всю оставшуюся сумму я перевел, в «Фёрст коммонуэлс», маленькую компанию с хорошей репутацией. Главу компании Фредерика Осборна, или попросту Дока, я знавал с давних времен, сталкиваясь по разным юридическим делам, и он всегда производил на меня впечатление проницательного, неглупого человека. Кажется, это Нельсон Олгрен сказал: «Никогда не ешь в месте, называемом «У Момса», и никогда не играй в карты с парнем по имени Док». И сказал он так, когда еще на свете не было управляющих фондами.

Может, кое-кого и заинтересует вопрос: а почему такой прохиндей, каким меня все считали, вложил все свои деньги в одно место — ведь яйца в одной корзинке не носят. Да, по правде говоря, я и сам не раз задавал себе этот вопрос и до сих пор продолжаю ломать над ним голову. Ответ, как мне представляется, содержится в двух фактах. Во-первых, Док Осборн был все же моим другом и у него была безупречная репутация. Поэтому мне казалось, что наводить о нем справки — излишнее дело. А во-вторых, я всегда считал свое наследство чем-то вроде курицы, несущей золотые яйца, и не трогал вклад, довольствуясь процентами, поскольку получал приличное жалованье. Ну и еще я считал, что люди, имеющие дело с деньгами, о своих собственных деньгах не пекутся, как говорится, у сапожника дети вечно бегают без сапог.

Почувствовав, как подступает тошнота, я выронил вилку. Быстро прикинув в уме, я сразу же понял, что ежели не выцарапаю свои деньги у «Фёрст коммонуэлс», то немедленно обанкрочусь — мой заработок, каким бы изрядным он ни был, не мог покрыть выплаты в погашение закладной. В данный период, когда в Бостоне спрос на недвижимость был вялым, я просто не мог продать дом, разве только с немыслимым убытком.

Кровь бурно запульсировала у меня в висках. Я взглянул на Стирнса.

— Помогите мне выпутаться, — робко попросил я.

— Бен, извини, но не могу, — ответил Стирнс, разжевывая яйцо.

— Что это все значит? Я в этих делах ни черта не понимаю, вы же знаете.

Он отпил кофе и со стуком поставил чашку на блюдце.

— А это значит вот что, — вздохнув, начал он разъяснять. — Денежки ваши теперь заморожены вместе со счетами всех других клиентов фонда «Фёрст коммонуэлс».

— Но кто их заморозил? Кто имеет на это право? И для чего?

Я бегал глазами по репортажу в «Глоб», пытаясь ухватить смысл написанного.

— А Комиссия по контролю за ценными бумагами — ККЦБ, вот кто. Ну и еще аппарат Федерального прокурора в Бостоне.

— Заморожены, — тупо пробормотал я, сам не веря в случившееся.

— В офисе прокурора США много не говорят, там объявили лишь, что предстоит расследование.

— Расследование чего?

— Они сказали мало чего, только что-то насчет нарушений постановлений и законодательства по вопросам ценных бумаг. Сообщили также, что разморозить счета можно не ранее чем через год, да и то в зависимости от исхода расследования, которое проведет ККЦБ.

— Заморожены, — снова повторил я. — Боже ты мой. — Я провел ладонью по лицу. — Ну ладно. А я могу что-то сделать?

— Не можете, — резко ответил Стирнс. — Ничего вы не можете, кроме как ждать результатов расследования. Я, конечно, могу попросить Тодда Ричлина переговорить с одним его приятелем из комиссии, но, боюсь, все будет напрасно (Ричлин работал у нас и знал все тонкости финансового дела).

Я взглянул через окно на улицы города, кажущиеся совсем малюсенькими с высоты тридцатого этажа, на котором мы сидели: зелень публичного сада казалась зеленым мхом игрушечной железной дороги, хорошо просматривались великолепное трехполосное Коммонуэлс-авеню и тянущееся параллельно ей Мальборо-стрит, на которой я жил. Если бы у меня был синдром самоубийцы, лучшего места, чтобы выпрыгнуть, не сыскать.

— Ну ладно, пошли дальше, — попросил я.

— Комиссия по контролю за ценными бумагами и министерство юстиции, действуя через офис федерального прокурора в Бостоне, прикрыли «Фёрст коммонуэлс» по подозрению в связях с торговцами наркотиками.

— Наркотиками?..

— Да, поговаривают, что Док Осборн некоторым образом замешан в отмывании денег наркомафии.

— Но я-то ведь не имею никаких дел с тем дерьмом, куда вляпался Док Осборн!

— А на это всем наплевать. Помните, как федеральные власти накрыли тогда крупную брокерскую контору Дрекселя Бернхэма по учету векселей? Они буквально вломились в помещение, на всех надели наручники и опечатали двери. Я вот что хочу этим сказать: если вы сможете проникнуть в офис «Фёрст коммонуэлс» через год, то найдете там окурки сигарет в пепельнице, недопитый кофе в чашках и все такое прочее.

— Но клиенты Дрекселя ведь не потеряли же свои вклады.

— Ну и что из этого? Возьмем филиппинца Маркоса или иранского шаха — они в свое время умудрились прихватить все свои денежки и получать по ним солидные проценты — на благо старого дядюшки Сэма.

— Прихватить все свои денежки, — механически повторил я.

— На дверь «Фёрст коммонуэлс» в буквальном смысле повесили замок, — продолжал между тем Стирнс. — Федеральные судебные исполнители захватили все компьютеры, все записи и документы, конфисковали…

— Ну, а когда же я смогу получить свои деньги?

— Может, годика через полтора вы и сможете с превеликим трудом выцарапать свои денежки, а может, понадобится еще больше времени.

— Ну а что же, черт побери, мне теперь делать?

Стирнс с шумом выдохнул воздух и сказал:

— Вчера вечером я встретился с Алексом Траслоу.

Затем, обтерев губы салфеткой, он как бы между прочим добавил:

— Бен, я бы хотел, чтобы вы выкроили время и переговорили с его коллегами.

— У меня нет ни минуты свободной, Билл, — ответил я. — Извините, не могу никак.

— Алекс мог бы положить вам для начала свыше двухсот тысяч долларов в год только за урочные часы, Бен.

— Да у нас не меньше полдюжины юристов с моей квалификацией. Даже более опытных.

— Ну не во всех же областях, — заметил Стирнс и откашлялся.

Я понял, что он имел в виду, и сказал:

— Даже если они и достаточно подготовлены в юриспруденции.

— Похоже, он так и думает.

— Ну и что же в таком случае он хочет поручить мне?

Подошла официантка, крупная грудастая женщина лет шестидесяти, и, налив нам в чашки свежего кофе, тепло по-родственному подмигнула Стирнсу.

— Уверен, довольно обычную работенку, — ответил он, стряхивая крошки с лацканов пиджака.

— Ну, а почему все же мне? Почему не «Доновану, Лежеру»?

Так называлась респектабельная юридическая фирма в Нью-Йорке, созданная самим «Диким Биллом» — Донованом, руководителем Управления стратегических служб, выдающейся личностью в истории американской разведки. Эта фирма, как известно, тоже имела связи с ЦРУ. По некоторым соображениям, секретным, как сама разведка, удивительна разница между словами «как известно» и «по слухам».

— Конечно, нет никаких сомнений, что Траслоу прибегает к помощи фирмы «Донован, Лежер». Но ему нужен местный адвокат, из бостонской юридической фирмы, а таких, вроде вас, с которыми ему удобнее вести дела, не так уж и много.

Я не смог удержаться от улыбки.

— Удобнее… — повторил я, потешаясь над деликатным выражением Стирнса. — По-видимому, ему понадобилось срочно натаскивать кого-то для выполнения шпионских заданий, и он не хочет, чтобы сор выносили из избы.

— Бен, послушайте. Вам предоставляется изумительная возможность. Думаю, в этом заключается ваше спасение. Что бы там Алекс ни замышлял, уверен, что он вовсе не собирается упрашивать вас вернуться на секретную работу в ЦРУ.

— А что мне дадут за это?

— Полагаю, кое-что можно устроить. Скажем, предложить материальную помощь. Или аванс под залог ваших будущих заработков в Корпорации. Высчитывать станут из премиальных по итогам года.

— Это что, своеобразная взятка?

Стирнс неопределенно пожал плечами и глубоко вздохнул.

— Вы и впрямь верите, что ваш тесть погиб в случайной автокатастрофе? — вдруг спросил он.

Мне стало неловко от того, что он вслух высказал мои подозрения, но тем не менее я возразил, заявив:

— Причин сомневаться в версии, которую мне преподнесли, у меня нет. А какое это имеет отношение к…

— Вас выдает ваша же манера речи, — сердито заметил Билл. — Вы говорите будто гребаный чинуша. Все равно как пресс-атташе из отдела ЦРУ по связям с общественностью. Алекс Траслоу считает, что Хэла Синклера просто-напросто убили. Какие бы чувства вы, Бен, ни таили против ЦРУ, ваш долг перед Хэлом, Молли и перед самим собой помочь Алексу всеми возможными способами.

Наступило неловкое молчание, потом я все же спросил:

— Ну а что общего имеют мои юридические познания с предположениями Траслоу насчет смерти Хэла Синклера?

— Поговорите с ним за ленчем. Уверен, он вам понравится.

— Я уже с ним встречался раньше, — ответил я. — Не сомневаюсь, что он выдающийся деятель. Но я обещал Молли…

— Мы могли бы использовать все это для дела, — уговаривал Стирнс, рассматривая скатерть — верный признак того, что он начинает терять терпение. Если бы он был собакой, то в этом месте не утерпел бы и зарычал. — А вы смогли бы иметь деньги.

— Извините меня, Билл, — твердо настаивал я. — Но я не могу. Вы понимаете почему.

— Я понимаю, — спокойно сказал Стирнс и поманил официантку, чтобы расплатиться. При этом он даже не улыбнулся.

— Нет, Бен, — категорически заявила Молли, когда я рассказал ей все в тот же вечер.

Обычно она легко возбуждалась, становилась даже игривой, но со смертью отца круто изменилась и, понятное дело, сделалась совсем другой женщиной. Не то чтобы какой-то сердитой, мрачной — такие чувства нередко появляются у тех, у кого умирают родители, — но неуверенной в себе, колеблющейся, замкнутой. За последние недели Молли стала совсем другим человеком, мне было больно глядеть на нее. «Как же она могла так измениться?» — не раз задавался я вопросом.

Я не знал, как отвечать на ее возражение, поэтому просто потряс головой.

— Но ты же не виноват ни в чем, — продолжала она в конце приступа истерии. — Ты же адвокат. Неужели не можешь что-то придумать?

— Если бы я был продувной бестией и рассовал бы заранее деньги по разным фондам, то краха не произошло бы. Задним умом все крепки.

Молли готовила ужин, чем она обычно занималась, когда нужно было успокоить нервы. Она надела на себя мой старый спортивный свитер, который я носил еще в студенческие годы, и великоватые джинсы и что-то там взбивала в глубокой миске, пахнущее помидорами, маслинами и чесноком.

Если бы вам довелось встретить Молли Синклер, не думаю, что вы сочли бы ее красивой. Но постепенно ее облик стал бы привлекать вас, а когда пообщались бы с ней подольше, то сильно удивились, если бы кто-то сказал, что в ней нет ничего такого необычного.

Она немного выше меня, росту в ней примерно пять футов десять дюймов с небольшим вместе с непокорной копной взбитых черных волос, у нее сине-серые глаза, черные ресницы и здоровый румяный цвет лица, который, на мой взгляд, представляет большую природную ценность. Я всегда считал ее загадочной личностью, себе на уме, и ничуть не меньше сейчас, чем тогда, когда мы учились в колледже. К тому же еще она обладала спокойным, уравновешенным характером.

Молли совсем недавно зачислили в штат Массачусетской больницы широкого профиля, и она работала там детским врачом. В свои тридцать шесть она была старше своих коллег, поскольку позже других вступила на стезю практикующего врача. В ее характере было не спешить, особенно когда она хотела сделать что-то как следует. После окончания колледжа она свыше года путешествовала по Непалу. В Гарварде, специализируясь в медицине, она стала изучать итальянский язык и даже написала курсовую работу по творчеству Данте, что само по себе уже означало свободное владение языком, однако в вопросах органической химии она столь же свободно не разбиралась.

Молли любила цитировать Чехова, который как-то сказал, что доктора отчасти схожи с адвокатами, но если адвокаты лишь грабят клиентов, то доктора не только грабят их, но еще к тому же и убивают. И все же, несмотря ни на что, медицина ей нравилась, и она ничуть не задумывалась о материальных выгодах профессии врача. Мы с ней частенько мечтали — полушутя, полусерьезно — бросить работу, продать свой городской дом и переселиться куда-нибудь в глушь, открыть сельскую больницу и лечить бедных детишек. Мы назвали бы ее больницей Эллисона-Синклер, что звучит словно лечебница для психических больных.

Молли закончила кипятить соус, убавила огонь, и мы перешли из кухни в гостиную, которая, как и все другие комнаты в доме, была загромождена всяким хламом: какими-то ведрами, медными трубами и прочим старьем, и все это к тому же покрыто густым слоем пыли. Там мы уселись на перетянутые кресла, временно покрытые пластиковыми чехлами, и начали серьезный разговор.

Пять лет назад мы с Молли приобрели этот прелестный старинный особняк, стоящий на Мальборо-стрит в приморском районе Бостона. Прелестным, однако, дом был только снаружи. Внутри же он заключал лишь потенциальную возможность стать таковым.

В это время на рынке недвижимости цены достигли своего пика, а через несколько месяцев резко упали. Вы, может, и думаете, что я продувная бестия, но тогда я, как и множество других «умников», самонадеянно полагал, что цены на недвижимость будут только повышаться. Так вот, купленный нами дом относился к таким, про которые в рекламных объявлениях говорится, что это не дом, а «мечта умельца». Засучивайте рукава и приступайте к воплощению своих замыслов. При покупке агент по продаже недвижимости, конечно же, таких слов нам не говорил, но зато не сказал он также, что канализационные трубы в нем засорились, деревянные перекрытия источили жуки-древоточцы, а планки под штукатуркой вконец прогнили. В 80-х годах нередко любили повторять, что кокаин — это Божье наказанье тем, у кого много денег. В 90-х таким наказанием стали закладные на недвижимость.

Я получил свое вполне по заслугам. Ремонту дома не было конца-края, не в пример возведению египетских пирамид в Гизе. Только захочешь починить покосившуюся лестницу, нужно сначала заменить прогнившие балки стен, для чего, в свою очередь, требуется… Э, да что там говорить.

Хорошо хоть, что в доме не оказалось крыс. Я всю жизнь боялся крыс, испытывая перед этими маленькими тварями необъяснимый бесконечный страх, не говоря уже об отвращении, которое питают к ним все остальные нормальные люди. Подыскивая жилище, я отверг несколько других домов, хотя они очень понравились Молли, только из-за того, что мне померещились там промелькнувшие тени крыс. Про крысоловов и говорить не приходилось: я глубоко убежден, что крыс, как и тараканов, истребить невозможно, они выживут в любых условиях. Время от времени, когда мы утыкались в «видак», Молли любила подшутить надо мной и незаметно ставила кассету с фильмом «Уиллард» со всякими ужасами про крыс. Мне же было не до смеха.

И как будто нам еще не хватало стрессов, мы целыми месяцами цапались по поводу того, иметь или не иметь ребенка. Вопреки наиболее распространенной ситуации, когда жена хочет родить, а муж против, мне хотелось ребенка, а еще лучше нескольких. Молли же категорически возражала. Я считал это странным для педиатра, поскольку она придерживалась мнения, что детей должны воспитывать не родители, а педиатры. Она полагала, что ее карьера детского врача только-только началась и своих детей иметь было рано. Поэтому между нами часто возникали ожесточенные споры по этому вопросу.

Должен сказать, что я был не прочь разделить с ней ответственность за воспитание ребенка, она же считала, что в истории цивилизации еще ни один мужчина не разделил такой ответственности. По правде говоря, я уже собирался стать отцом: когда моя первая жена, Лаура, погибла, она была беременна. Молли же беременной еще не была никогда.

Итак, споры наши не прекращались.

— Мы могли бы продать отцовский дом в Александрии, — начала Молли разговор.

— По нынешним ценам на рынке мы за него почти ничего не получим. А твой отец не оставил тебе, по сути дела, ничего. Он никогда по-настоящему не думал о деньгах.

— А не можем ли мы получить заем?

— А под какой же залог?

— Я могла бы заложить драгоценности из лунного камня.

— Да за них шиш дадут, — засомневался я. — Лучше носи сама.

— А что Александру Траслоу нужно от тебя?

В самом деле — что, когда юристов поопытнее меня как собак нерезаных? Мне не хотелось повторять подозрения Стирнса, что отца Молли убили: так или иначе такое объяснение никак не пролило бы свет на причину того, зачем я понадобился Траслоу. Ради чего, спрашивается, бередить ее рану?

— Мне не хочется даже ломать голову, для чего я вдруг понадобился ему, — запинаясь, ответил я.

Оба мы прекрасно знали, что все это как-то связано с моей прежней работой в ЦРУ, но до конкретной причины додуматься не смогли.

— Ну а как там дела в отделении интенсивной терапии для новорожденных? — спросил я, чтобы уйти от разговора, о ее работе в Массачусетской больнице.

Молли только покачала головой:

— Я хочу поговорить об этих штучках Траслоу, — она задумчиво накрутила на палец прядь своих волос и сказала далее: — Отец дружил с Траслоу. Я имею в виду, что они доверяли друг другу, хотя близкими приятелями не были. Но отец всегда любил его.

— Вот и хорошо, — заметил я. — Значит, он добрый человек. Но тот, кто хоть раз был шпионом, шпионом останется навсегда.

— То же можно сказать и о тебе.

— Нет, я давал обещание, Молли.

— Стало быть, ты полагаешь, что Траслоу хочет дать тебе какое-то секретное задание?

— Сомневаюсь. Больно высокая зарплата.

— Но ведь работа связана с ЦРУ.

— Необязательно. ЦРУ — просто самый крупный клиент Корпорации.

— Мне не хочется, чтобы ты соглашался, — настойчиво повторила Молли. — Мы же уже говорили — эта твоя работа ушла в прошлое, с ней покончено. Ты напрочь порвал с ней… так и держись.

Она знала, как важно было для меня полностью отрешиться от своей прежней работы оперативного сотрудника, приучившей меня к холодной расчетливой жестокости.

— Я тоже очень хочу остаться в стороне, — заметил я. — Но Стирнс изо всех сил уговаривал меня не отказываться.

Молли встала с кресла и опустилась передо мной на колени, обняв мои бедра.

— Я не хочу, чтобы ты снова стал работать у них. Ты же обещал мне. — Разговаривая, она принялась поглаживать мои ноги и уставилась на меня умоляющими глазами, в которых таилась непостижимая загадка. Ее действия сбивали меня с толку. — А ты можешь с кем-нибудь посоветоваться? — наконец спросила она.

Я надолго задумался, а потом заявил:

— Разве что с Эдом Муром.

Эдмунд Мур знал внутреннюю кухню ЦРУ лучше всех на свете, ибо прослужил там вплоть до отставки — более тридцати лет. Во время моей короткой работы в разведке он натаскивал меня, был, как говорят разведчики, моим «реббе». Кроме того, он обладал поразительным нюхом на распутывание всяких загадок. Эд жил в Вашингтоне, в Джорджтауне, в старинном дивном особняке и, похоже, на пенсии был занят по горло, даже больше, нежели в дни активной деятельности в ЦРУ: перечитывал, видимо, все изданные мемуары, посещал собрания ветеранов ЦРУ, встречался в ресторанах с закадычными друзьями, выступал как эксперт на заседаниях сенатских подкомитетов и делал еще миллион всяких дел, которые я даже перечислить не могу.

— Поговори с ним по телефону, — посоветовала Молли.

— Я сделаю еще лучше. Если выкрою свободное время завтра днем или послезавтра, то слетаю в Вашингтон и повидаюсь с ним.

— Если он выкроит время на встречу с тобой, — подковырнула Молли.

Тут она принялась теребить и возбуждать меня, явно давая понять для чего, а когда я наклонился, чтобы поцеловать ее в шею, вдруг вскочила и вскрикнула:

— О Боже! Там же этот чертов соус подгорает.

Я пошел вслед за ней на кухню и, когда она выключила горелку (за соусом теперь присматривать больше не надо), подошел к ней сзади и обнял. Хлопоты и заботы так заморочили нас, что малейшее замечание с ее или с моей стороны могло опять втянуть нас в бесконечную перебранку.

Я поцеловал ее в правое ухо и медленно повел назад в гостиную, и там прямо на полу мы принялись заниматься любовью, не обращая внимания на пыль, и сделали небольшую передышку лишь для того, чтобы Молли разыскала колпачок и вставила его внутрь.

Этим же вечером я позвонил Эдмунду Муру, и он вместе с супругой любезно пригласил меня к себе домой завтра вечером на скромный обед.

На другой день, отложив три малозначащие встречи, я прилетел на аэробусе компании «Дельта» в Вашингтон и, когда на Джорджтаун стали опускаться сумерки, уже пересек на такси мост Ки, с шумом и грохотом проехал по разбитой Н-стрит и остановился прямо перед кованой чугунной оградой, за которой стоял дом Эдмунда Мура.

3

После обеда мы с Эдмундом прошли в его домашнюю библиотеку. Она оказалась просто великолепной: вдоль стен стояли в два яруса дубовые книжные стеллажи, инкрустированные вишневым деревом. Вдоль верхнего яруса тянулся помост, а у нижнего лежали библиотечные стремянки. В вечернем сумеречном свете комната казалась янтарной. У Мура была, на мой взгляд, очень богатая коллекция книг про шпионов и разведчиков. Некоторые из них написали перебежчики из Советского Союза и восточноевропейских стран, а Эд Мур помог им издать их в американских и английских издательствах в годы, когда ЦРУ еще занималось такими делами (гласно, во всяком случае). В отдельных шкафах хранилась литература, посвященная творчеству Троллопа, Карлейля, Диккенса, Раскина. Выглядели они будто собрания сочинений в едином переплете, купленные для украшения интерьера и придания библиотеке старинного респектабельного вида. Но я-то хорошо знал, что Эд Мур кропотливо выискивал и приобретал эти издания на аукционах и в букинистических магазинах Парижа и Лондона, а также в комиссионках и на книжных развалах в городах по всем Соединенным Штатам. Я ничуть не сомневался, что он все их внимательно прочел сразу же по приобретении или попозже.

Потрескивали в камине горящие дрова, отбрасывая в помещение уютные желтоватые блики. Мы уселись перед камином в потертые кожаные кресла. Эд потягивал портвейн урожая 1963 года, которым он особенно гордился, я же предпочел виски «Сингл-молт».

Мне нравилась обстановка, которую Мур столь тщательно создавал для себя. В его городском особняке как-то забывалось, что ты находишься в Джорджтауне 90-х годов, перенасыщенном модерновой бытовой электроникой, и будто переносишься в Англию эпохи Эдуарда VII[2]. Эдмунд Мур — выходец из Среднего Запада, а точнее — из Оклахомы, но за время работы в ЦРУ приобрел манеры, свойственные питомцам самых престижных американских университетов, и стал таким же, какими были его сверстники, окончившие в свое время Йельский или Принстонский университет. Такие манеры — не притворство и не показуха, они вырабатываются с годами и становятся естественными у тех, кто долго работает в организациях вроде ЦРУ. По сути дела, и само Управление менялось вместе с ним. В 60-е годы, когда студенческие городки ведущих университетов захлестнула волна забастовок и наркотиков, ЦРУ стало вербовать молодых сотрудников из спокойных учебных заведений Среднего Запада. Таким образом, происходило вытеснение представителей восточной части США из ЦРУ. И вот тогда в Управлении появился один оригинальный оклахомец, который мог бы еще в 40-х годах посещать лекции в Йельском университете, и никто даже не удивился его появлению. «Аристократические замашки, — сказал мне как-то Мур, — единственное, что остается от богатого наследства, когда выйдут все денежки». Ну, а в действительности же Мур женился как раз на денежном мешке — его жена Елена была внучкой одного богатого изобретателя, придумавшего какую-то важную штуковину для телефонного аппарата.

— У нас не соскучишься, не так ли? — спросил он с озорной усмешкой, когда я представлялся ему в ЦРУ.

Ему уже тогда приближался седьмой десяток. Роста он был небольшого, почти как гномик, голова круглая и лысая, очки в массивной черной оправе сильно увеличивали его глаза. Коричневый твидовый костюм еще больше подчеркивал его тщедушное телосложение.

— Шикарная публика, путешествия, первоклассные гостиницы?..

— …Красивые женщины и трехзвездочные рестораны «Мишлен», — с готовностью подхватил я тогда.

— О, конечно же.

Когда я работал в Париже, Мур являлся начальником европейского отдела в оперативном департаменте ЦРУ, то есть, попросту говоря, моим непосредственным боссом. Он, конечно же, отлично знал, что жизнь тайного оперативного агента в действительности означает бесконечное писание нудных «надлежащих донесений» и телеграмм, обеды в грязных ресторанчиках и ожидания под холодным дождем на автостоянках.

После гибели моей первой жены Лауры Мур, приложив все силы, выпер меня из штаб-квартиры в Лэнгли и устроил встречу с Биллом Стирнсом в Бостоне. Он остро чувствовал, что если я останусь в ЦРУ после всего, что произошло, то совершу очень серьезную ошибку. Некоторое время я сильно обижался на него, но вскоре понял, что он так поступил в моих же интересах.

Мур был стеснительный, скромный человек, склонный к наукам, с виду совсем не пригодный для оперативных дел, где преуспевают напористые, ловкие горлопаны. Согласно кадровой расстановке в ЦРУ, его скорее можно было бы принять за аналитика профессорского уровня, но ни в коем случае не за выдающегося мастера шпионажа. До второй мировой войны он преподавал историю в Оклахомском университете в Нормане, а во время войны служил в военной разведке, но в душе все равно оставался приверженцем гуманитарных наук.

На улице в это время выл и стонал ветер, потоки ливня сотрясали стекла в высоких французских дверях в дальнем конце библиотеки. Двери выходили в прекрасный садик, в центре которого размещался маленький пруд с прирученными утками.

Штормовой ветер с ливнем начался во время обеда, который состоял из запеченного в горшочках мяса, приготовленного его еще более миниатюрной, нежели он сам, женой Еленой. За обедом мы болтали на самые отвлеченные темы: о политике президента, ближневосточном кризисе, приближающихся всеобщих выборах в Германии, вспоминали общих знакомых и говорили с болью в сердце о смерти Хэла Синклера. Эд и Елена выразили в этой связи свое глубокое соболезнование. После обеда Елена, извинившись, ушла к себе наверх, оставив нас вдвоем для серьезного разговора.

Я еще подумал, что всю свою замужнюю жизнь ей приходилось то и дело извиняться и уходить наверх, в другую комнату, или идти гулять, пока ее супруг не поговорит с каким-нибудь «призраком», как у нас называют шпионов, заглянувшим по неотложному делу. Вместе с тем она была любознательной и общительной по натуре, придерживалась строгих взглядов, но любила посмеяться и по своей шаловливости и взбалмошности напоминала мне артистку Рут Гордон.

— Я понимаю так, что сидячий образ жизни тебя вполне удовлетворяет? — начал разговор Эд.

— Я люблю проводить жизнь, сидя вместе с Молли. Я с нетерпением жду, когда же у меня наконец будет полноценная семья. Но работа в Бостоне в качестве адвоката меня не очень-то волнует.

Эд улыбнулся и, отхлебнув глоток портвейна, продолжал:

— Твоих прежних треволнений вполне хватило бы на несколько жизней.

Мур, будучи осведомлен о моем прошлом, знал, что следственная комиссия ЦРУ подразумевала под словом «опрометчивость», когда разбирала мое персональное дело.

— Да есть тут одна возможность поволноваться снова.

— Да, — сразу согласился он, — у тебя имелись веские причины терять голову. Но тогда ты был еще молодым. А вообще-то ты считался неплохим агентом — и это самое главное. Боже мой, ты же тогда совсем не ведал страха. Мы даже опасались, что тебя придется осаживать. А правда ли, что во время учебы на «ферме» ты поломал карьеру одному инструктору?

Я молча пожал плечами. Да, был такой случай. Во время учебы в секретном учебном центре ЦРУ в Кэмп-Пири меня затыркал своими придирками инструктор по военной подготовке. Он допекал меня и перед строем моих товарищей-курсантов, изводил и после занятий, чем довел до белого каления — меня вдруг охватила волна бешенства. Мне показалось, будто в животе выплеснулась и разлилась по всему телу едкая горечь, отчего все мое нутро внезапно заледенело. Дремавший в подсознании зверь вмиг проснулся: я превратился в примитивного дикаря, в свирепое животное и правым кулаком изо всех сил врезал инструктору в его наглую морду, сломав ему челюсть. Молва о моем «подвиге» тут же прокатилась по всему центру, его рассказывали и пересказывали за вечерним чаем, приукрашивая и привирая. С тех пор со мной обращались с почтением и осторожностью, как с гранатой с выдернутой чекой. Впоследствии такая репутация сослужила мне добрую службу, благодаря ей меня отобрали на оперативную работу и давали всякие опасные задания, которые другим поручать не хотели. Но вместе с тем такая репутация находилась в противоречии с моим спокойным, рассудительным складом ума и уж просто никак не соответствовала моему характеру.

Мур положил ногу на ногу и, откинувшись на спинку кресла, сказал напрямик:

— Ну-ка, выкладывай, зачем пожаловал сюда. Догадываюсь, что по телефону мы об этом говорить не могли.

Конечно же, не могли, подумал я, не имея телефона, надежно защищенного от подслушивания. ЦРУ лишало таких привилегий всех, уходивших в отставку, даже с такого высокого поста, который занимал Эдмунд Мур.

— Расскажите мне про Александра Траслоу, — попросил я.

— А-а, — удивился он, и брови его поползли вверх. — Догадываюсь, ты выполняешь для него какую-то работу.

— Обдумываю такую возможность. Дело в том, Эд, что я влип в беду с финансами.

— Как это?

— Вы, вероятно, кое-что слышали о маленькой компании в Бостоне под названием «Фёрст коммонуэлс».

— Кое-что слышал. Попалась на махинациях с отмыванием денег наркомафии или что-то вроде этого?

— Да, с этими махинациями. Компанию прикрыли. Вместе со всеми моими ценными бумагами и наличностью.

— Глубоко сочувствую.

— И тут вдруг Корпорация Траслоу сделала мне довольно лестное в смысле денег предложение. Мы с Молли получили бы ссуду.

— Но ведь ты занимаешься правовыми вопросами интеллектуальной собственности и патентов… или как там их называют?

— Совершенно верно.

— На мой взгляд, Алексу скорее понадобились бы услуги какого-то…

Он прервался на минутку, чтобы отхлебнуть еще немного портвейна, а я в этот момент воспользовался паузой и закончил:

— Какого-то более ушлого знатока по части прятать деньги в хранилищах за границей?

Мур чуть-чуть улыбнулся и, согласно кивнув, продолжал:

— А может, ты как раз-то ему и нужен. У тебя репутация одного из лучших и многоопытных оперативников в области…

— И непредсказуемого, и вы это знаете, Эд.

«Непредсказуемый», как я знал, было одно из многих прозвищ, которыми наделили меня в разведуправлении коллеги и начальники. Ко мне относились с опаской, удивлением и даже порой с недоумением. Работа у меня была не кабинетная, а оперативная, живая, но в то же время порой даже опасная для жизни. Вот тут-то как раз и пришлись кстати отрицательные черты моего характера. Кое-кто считал меня бесстрашным, но это не так. Те, кто полагал, что я скорее бесшабашный, были ближе к истине.

В действительности же Бен Эллисон становился жестоким и безжалостным только при определенных обстоятельствах. И эти качества зачастую выбивали меня из колеи, я знал это, и в конечном счете именно из-за них-то мне и пришлось уйти из ЦРУ.

Перед назначением в Париж меня направили на стажировку в Лейпциг, чтобы обвыкнуть и набраться кое-какого опыта. Приехал я туда под прикрытием диппаспорта торгового атташе. В числе первых заданий мне поручили допросить одного довольно пугливого осведомителя — советского солдата из дислоцировавшейся поблизости воинской части — и обеспечить ему надлежащую безопасность. Поручение возложили на меня, потому что я изучал в Гарварде русский язык и прилично говорил на нем. Я выполнил задание без сучка без задоринки и был вознагражден — получил более серьезное, но и гораздо более опасное задание.

Мне поручили перебросить из Лейпцига в Западную Германию одного физика — перебежчика из Восточной Германии. В «мерседесе», в котором я сидел за рулем, за задним сиденьем был устроен специальный тайник, где и спрятался этот физик.

На пограничном пункте, где мы проходили обычную проверку, восточногерманские пограничники запустили под днище автомашины специальные устройства с зеркалами, чтобы удостовериться, не прячется ли там кто-нибудь из немцев, пытаясь убежать из своей несчастной страны. По ту сторону нас уже ожидал представитель западногерманской разведки. Я спокойно прошел паспортный контроль и уже мысленно поздравлял себя с блестяще выполненным заданием, как вдруг этот разведчик высунулся и приветственно помахал мне рукой. Кто-то из восточногерманских пограничников опознал его и, само собой, обратил внимание на меня.

Внезапно из будки выскочили трое, а затем еще семеро полицейских ГДР, и окружили мою машину. Один встал впереди и, вытянув руку, дал мне команду остановиться.

И вот я сидел за рулем и думал о маленьком физике, который, скорчившись в три погибели, без воздуха, обливаясь потом, замер в крохотном потайном отсеке, устроенном между задним сиденьем и багажником. Думал, так сказать, о своем бесценном грузе. Физик был храбрый мужчина. Он рисковал жизнью, собственно, ни за что — мог бы и так спокойно перейти границу.

Я улыбнулся, глянул влево, вправо и вперед. Загородивший мне путь полицейский самодовольно усмехался, потом я узнал, что он был офицером восточногерманской службы безопасности — штази.

Меня взяли в кольцо, классическое кольцо, применяемое при задержании, мы изучали эту тактику в Кэмп-Пири. Тут окруженному остается только сдаться. Ставить под угрозу жизнь других, а тем более убивать, никак нельзя — слишком серьезные могут быть последствия.

И вот в этот момент на меня что-то нашло. Леденящая душу злость волной окатила меня — ну прямо как тогда, когда я сломал челюсть инструктору по военной подготовке. Я почувствовал себя так, будто оказался в ином мире. Сердце билось ровно, лицо не побагровело, я оставался внешне спокойным, но меня охватило дикое желание убивать.

Разрывай оцепление, приказал я себе, ломай его.

И я до отказа нажал педаль газа.

Никогда не уйдет из моей памяти лицо офицера штази, возникшее впереди, перед ветровым стеклом. Челюсть у него отвисла от ужаса, в глазах промелькнуло неверие в собственную гибель.

Безучастно, с ледяным спокойствием змеи смотрел я вперед. Все представлялось мне как в замедленной съемке. Глаза офицера встретились с моими, в них четко читался ужас. А в моих он увидел полное равнодушие. Не злость, не отчаяние, нет — только ледяное спокойствие.

С жутким глухим стуком машина ударила офицера, и его тело взлетело на воздух. Последовал град автоматных очередей, но я уже пересек границу и доставил «груз» целым и невредимым.

Потом мне, само собой, дали в Лэнгли хорошую взбучку за «ненужную» и «безрассудную» выходку. Но начальство все же нашло способ выразить мне поощрение. Ведь в конечном счете я переправил физика, не так ли?

Однако в итоге от всего пережитого я вынес не чувство удовлетворения от выполненного задания и не гордость за проявленный героизм. Во мне надолго остались горечь и неприязнь к самому себе. Когда я пересек границу, то примерно с минуту действовал как бездушный автомат и умудрился врезаться прямо в кирпичную стену, правда, не получив ни царапины.

Этот инцидент оставил во мне неизгладимые шрамы.

— Нет, Бен, — возразил Мур. — Непредсказуемым ты никогда не был. Ты обладал редким сочетанием изумительного здравого смысла и… отчаянной смелости. В том, что случилось с Лаурой, твоей вины нет. Ты всегда был одним из лучших наших оперативников. Больше того, обладая феноменальной памятью, ты был очень ценным кадром.

— Моя… эйдетическая память, как ее называют невропатологи, может, и была весьма полезной в колледже и в правовой школе, но в наши дни, когда повсюду понатыканы электронные блоки памяти, она ничего особенного уже не представляет.

— А ты встречался с самим Траслоу?

— Я видел его на похоронах Хэла. Минут пять мы поговорили, и все. Я по сей день даже не знаю, чего он от меня хотел.

Мур встал и направился через всю комнату к французским дверям. Одна из дверей громыхала заметно сильнее других, тогда он прижал и запер ее — стало потише. Вернувшись на место, он сказал:

— А не помнишь ли ты то громкое дело о гражданских правах, которое затевалось против ЦРУ в 70-х годах? Тогда один чернокожий претендовал на должность аналитика у нас, но ему дали от ворот поворот по довольно пустяковым причинам.

— Ну как же, конечно, помню.

— Ну, так вот, дело это в конце концов благополучно разрешил не кто иной, как Алекс Траслоу. Он заявил тогда, что управление кадров ЦРУ никогда больше не будет проводить дискриминации по признакам расы или пола. Его заявление стало из ряда вон выходящим: он предложил ввести в ЦРУ систему продвижения по службе согласно знаниям и опыту, что не позволяло «старой гвардии» держать национальные меньшинства в черном теле и не допускать их до постов своего уровня. Немало ветеранов до сих пор имеют за это зуб на Траслоу — как же, он ведь позволил этим меньшинствам войти в их бело-лилейный клуб. Ну и, как ты, может, уже слышал, его называют в числе вероятных кандидатов на пост твоего покойного тестя. Знаешь об этом? — Я согласно кивнул головой. — Что тебе известно о том, чем он сейчас занимается? — спросил Мур.

— Да в сущности ничего. Секретные работы по заказу ЦРУ, которые, как я понимаю, Лэнгли по уставу не имеет права или не может выполнять.

— Я покажу тебе кое-что, — предложил Мур и поднялся снова, пригласив меня на сей раз пойти вместе с ним. С ворчаньем и кряхтеньем он полез по деревянной винтовой лестнице на помост вокруг верхнего яруса книжных стеллажей библиотеки. — Куда же мне переставить отсюда все тома Раскина, когда он мне больше не понадобится? Отвратительная бумага — этот мерзкий старый сукин сын никогда мне не нравился. Вот что случается, когда племянницы выходят замуж, — бормотал он про себя вслух. — Ну наконец-то мы добрались. Вот мои боевые трофеи.

Футов десять мы передвигались по узким подмосткам, по которым только кошкам лазить, мимо книжных рядов в грязновато-коричневых переплетах, пока наконец Мур не остановился перед панелью, прикрывающей стену между стеллажами. Он слегка толкнул панель, и она легко отошла в сторону, открыв нишу, в которой лежал серый металлический ящик с крышкой, выкрашенной в канцелярский серый цвет.

— Прелестно, — шутя заметил я. — Вы что, нанимали мальчиков из службы ремонта бытовой техники, чтобы они соорудили вам этот тайник?

По правде говоря, это было самое ненадежное место для оборудования тайника от тех, кто занимался взломами и кражами, но я вовсе не собирался говорить Эду об этом.

Он вытащил ящик и открыл крышку, затем продолжал монотонным голосом:

— Да нет, все не так. Когда я купил этот дом в 1952 году, тайник уже был тут. Богатый старый фабрикант, который построил этот дом, — готов поспорить, что он один из тех дурацких персонажей, сошедших со страниц романов Эдит Вартон, — любил всякие тайнички. Здесь есть одна выдвижная панель, вделанная в каминную полку, но я ею никогда не пользовался. Вряд ли он когда-либо думал, что его особняк в конечном счете попадет в руки настоящего разведчика — «призрака».

В ящике лежали кое-какие секретные бумаги из ЦРУ, о чем я догадался, заметив «шапки» с индексами и реквизитами.

— Не знал я, что они разрешили вам забрать перед отставкой кое-какие документы, — заметил я.

Эд повернулся ко мне и поправил оправу очков.

— Да нет же, не разрешили, — засмеялся он. — Я верю в твое благоразумие.

— Всегда готов вам услужить.

— Хорошо. Я, по сути дела, ничем не нарушил ни единого положения законодательства о сохранении государственных тайн.

— Вам их кто-то передал?

— Помнишь ли Кента Аткинса из парижской резидентуры?

— Ну как же! Мы же с ним даже дружили.

— Ладно. Теперь он в Мюнхене. Работает заместителем начальника бюро. Это он исхитрился передать мне документы. Самое большее, что я мог сделать, — принять меры предосторожности и спрятать бумаги дома подальше от любопытных взоров грабителей или от таких, как ты.

— Итак, я правильно понял, что «фирма» ничего не знает о них?

— Сомневаюсь даже, что они обнаружили пропажу, — сказал Эд и вынул скоросшиватель из манильского картона. — Здесь про то, чем занимается Алекс Траслоу. А знаешь ли ты что-нибудь о том, чем занимался твой тесть незадолго до смерти?

Ливень за окном в это время начал стихать. Мур разложил на отполированном дубовом столе около французских дверей целую шеренгу папок и скоросшивателей. В них содержались данные о расформировании КГБ и разведывательных служб стран восточного блока: непрекращающийся поток секретных сведений о политике, действиях и людях, поступавший из Москвы, Берлина и других городов, находящихся за так называемым «железным занавесом». В досье хранились также выдержки из отчетов и докладов офицеров КГБ, пытавшихся выменять секреты за предоставление убежища на Западе или продать целые связки папок представителям ЦРУ или западным корпорациям. В них находились и расшифрованные телеграммы, содержащие отрывки информации, которая распространялась КГБ по всему миру, и (я понял это с первого взгляда) материал, носивший потенциально подстрекательский и подрывной характер.

— Видишь ли, — вежливо заметил Мур, — информации здесь вполне хватает, чтобы нас как можно скорее прикончить в застенках Лубянки.

— Что вы имеете в виду?

Эд тяжело вздохнул и ответил:

— Уверен, что ты слышал про клуб-собрания по средам.

Я согласно кивнул. Этим клубом называли регулярные собрания по средам отставных высших руководителей ЦРУ: директоров департаментов, их заместителей, начальников управлений и прочих высокопоставленных чиновников. Им нравилось общаться друг с другом и вместе ходить на ленчи в разные французские рестораны в Вашингтоне. Молодые рядовые сотрудники «конторы» называли между собой их встречи «сборищами ископаемых».

— Ну ладно. В последние месяцы слышалось немало всяких разговоров, что мы все видим возрождение того, что раньше называлось Советским Союзом.

— А будет ли от этого польза?

— Польза? — Эд посмотрел на меня поверх очков пристальным недоуменным взглядом. — Не считаешь ли ты полезным заполучить неопровержимые документальные доказательства, что Советский Союз организовал убийство Джона Ф. Кеннеди?

Секунду-другую я ошалело хлопал глазами, а затем заколебался: то ли обратить все в шутку, то ли продолжать слушать с невинным видом.

— Не думаю, что все это осчастливит Оливера Стоуна, — глубокомысленно изрек я.

Эд так и покатился со смеху:

— Но ведь секунду-другую ты верил мне, не правда ли?

— Я же прекрасно знаю, что вы изрядный шутник, — соврал я.

Он все никак не мог сдержать смех, а потом сдвинул очки на лоб и сказал:

— Генералы КГБ и штази пытались обскакать нас и всучить информацию о средствах и имуществе КГБ в разных странах мира. А также сообщить о людях, которые работали на них.

— Думаю, что нам такая информация очень пригодилась бы.

— Возможно, в некотором историческом смысле, — ответил Мур и, сняв очки, помассировал горбинку носа. — Но кого интересуют выброшенные на помойку старые красные, которые тридцать лет назад сотрудничали с правительством, больше не существующим.

— Уверен, что такие люди нашлись бы.

— В этом нет сомнений. Но нас-то это не интересует. Несколько месяцев назад на одном нашем традиционном ленче по средам я услышал историю про известного Владимира Орлова.

— Бывшего председателя КГБ?

— Того самого, а говоря более точно, последнего председателя КГБ, перед тем как люди Ельцина разогнали эту организацию. И куда же, как ты думаешь, подался этот парень, когда лишился работы?

— Уехал в Парагвай или в Бразилию?

Мур лишь коротко разразился смешком:

— Господин Орлов поступил лучше и не стал околачиваться на даче под Москвой в ожидании, когда российское правительство возьмет его за жабры за неустанную работу на боевом посту. Он взял да и уехал в изгнание.

— И куда же?

— Вот тут-то весь вопрос, — воскликнул Эд и, взяв со стола стопку бумаг, протянул их мне.

Это была фотокопия телеграммы от одного сотрудника ЦРУ в Цюрихе с сообщением о появлении в кафе на Цилштрассе Владимира Орлова, бывшего председателя советского КГБ. Его сопровождала Шейла Макадамс, помощник по текущим делам директора Центрального разведывательного управления Харрисона Синклера. Телеграмма была отправлена всего месяца полтора назад.

— Не уверен, что я что-нибудь понял, — заметил я.

— А это значит, что за три дня до смерти Хэла Синклера его секретарша и — я полагаю, что не открываю тебе тайну, — любовница Шейла Макадамс встречалась в Цюрихе с бывшим шефом КГБ.

— Неужто встречалась?

— Встреча была организована, видимо, самим Синклером.

— Вероятно, они договорились о какой-то сделке?

— Конечно же, — нетерпеливо подхватил Мур. — На следующий день сведения о Владимире Орлове исчезли из большинства картотек и банков данных ЦРУ, по крайней мере из доступных всем сотрудникам, оставшись только там, куда допущены пять-шесть высших руководителей. Небывалый случай! После этого и сам Орлов исчез из Цюриха. Теперь нам неизвестно, куда он уехал. Похоже на то, что Орлов передал секретарше Хэла кое-какие сведения в обмен на то, чтобы мы исключили его из наших досье и потеряли из виду.

— Но мы никогда не узнаем, что же было в действительности. Спустя два дня Шейлу убили в переулке в Джорджтауне, а на следующий день погиб Хэл в той ужасной «катастрофе».

— Так кто же убрал их?

— Вот это-то, мой дорогой Бен, как раз и намерен разузнать Александр Траслоу. — Огонь в камине затухал, и Мур нехотя шевелил головешки. — В Центральном разведуправлении сейчас кавардак. Ужасный кавардак. Разгорается борьба не на жизнь, а на смерть.

— Между?..

— Слушай меня внимательно. В Европе воцарился страшный хаос. Англия и Франция находятся в плачевном состоянии, а Германия, по сути дела, уже переживает депрессию.

— Да, все так. Но ведь что-то должно делаться…

— Говорят — это только слухи, уверяю тебя, но исходят они от хорошо информированных бывших высокопоставленных чиновников ЦРУ, — что кое-кто в Управлении уже нащупал пути проникновения в европейский хаос.

— Эд, все это очень и очень неопределенно…

— Да, — согласился он, но так категорически, что даже озадачил меня. — Кое-кто… Проникновение… и прочие расплывчатые короткие фразы мы применяем тогда, когда наши знания основываются на слухах и непроверенных фактах, но дело в том, что отставники, которым остается теперь лишь играть в гольф да потягивать сухое мартини, сильно встревожены. Мои друзья, которые прежде руководили нашей организацией, поговаривают об огромных суммах денег, которые перекидывают с одних счетов на другие в Цюрихе…

— А о чем это говорит? Что мы расплачиваемся с Владимиром Орловым? — перебил я. — Или же он платит нам за протекцию?

— Дело тут не в деньгах! — пылко возразил он, сверкнув золотыми зубами.

— А тогда в чем же? — тихо спросил я.

— Прежде всего позволь мне заметить, что скелеты еще не начали выползать из чуланов. А когда выползут, ЦРУ к тому времени вполне может объединиться с КГБ на куче обломков истории.

Долго мы сидели в полной тишине. Я уже собрался было заметить: «А разве от этого будет так уж плохо?» — но тут глянул на лицо Мура. Оно стало совсем бледным. Вместо этого я спросил:

— Ну а что думает обо всем этом Кент Аткинс?

С полминуты Эд молчал, собираясь с мыслями, а потом сказал:

— Ничегошеньки я не знаю, Бен. Кент запуган до смерти. Он сам спрашивал меня, что творится.

— Ну и что же вы ответили ему?

— А то, что бы там ни затевали наши доморощенные ренегаты совершить в Европе, самим европейцам все это как-то безразлично. Непосредственно это затронет нас — тут уж как пить дать. Да и весь остальной мир затронет. И я дрожу от одной лишь мысли о том, какая угроза мирового пожара таится во всем этом.

— А поконкретнее что это значит?

Эд ничего не ответил на этот вопрос, лишь слабо и печально улыбнулся и покачал головой, а затем сказал:

— Мой отец умер на девяносто втором, а мать — восьмидесяти девяти. Долгожительство присуще всему нашему роду, но никто из его членов не сражался в годы «холодной войны».

— Не понимаю, Эд. Что за мировой пожар?

— Видишь ли, когда твой тесть в последнее время еще возглавлял «фирму», он все время думал о том, как спасти Россию. Он был убежден, что если ЦРУ не примет решительных мер, то власть в Москве захватят реакционные силы. А тогда «холодная война» покажется сладким сном. Может, Хэл до чего-то и додумался. — Эд поднял свой маленький пухлый кулачок и, приложив его к поджатым губам, сказал далее: — Всем нам угрожает опасность, всем, кто работает на Центральное разведуправление. Уровень самоубийств среди нашего брата, как тебе известно, довольно высок. — Я согласно кивнул. — И хотя наших агентов убивают при исполнении служебных заданий довольно редко, все же и такое случается, — произнес он скорбным тоном. — Тебе ведь известно и это.

— Так вы опасаетесь, как бы вас не убили?

Эд снова улыбнулся и покачал головой:

— Мне уже вот-вот стукнет восемьдесят. Мне вовсе не улыбается прожить остаток жизни с вооруженным охранником под кроватью. Ну допустим, что ко мне приставят одного. Не вижу я никаких причин жить в клетке.

— А вам доводилось получать угрозы?

— Пока ни одной не получал. Меня больше волнуют заведенные порядки.

— Порядки?..

— Скажи мне вот что. Кто знает, что ты приехал ко мне?

— Только Молли.

— И никто больше?

— Никто.

— Но ведь остается еще телефон. — Я пристально посмотрел на него, задавшись вопросом, уж не к паранойе ли скатывается он, той самой, которая поразила Джеймса Англетона в последние годы его жизни. И как бы прочитав мои мысли, Мур заметил: — Обо мне, Бен, не беспокойся. Шарики у меня крутятся нормально. Конечно, мои подозрения могут быть и ошибочными. Если со мной должно что-то случиться, то этого не миновать. Именно этого мне следует опасаться, не так ли?

Я никогда не видел, чтобы Эд впадал в панику, поэтому его здравое отношение к возможным угрозам несколько успокоило меня. Но все же я счел нужным заявить:

— Думаю, что вы, по-видимому, слишком чувствительны.

Он опять печально улыбнулся, сказав при этом:

— Может, и так, а может, и нет. — Затем он взял большой крафт-пакет и подвинул его ко мне, заметив: — Его прислал мне один друг… вернее, друг моего друга.

Открыв конверт, я вынул оттуда глянцевую цветную фотографию размером восемь на десять дюймов.

За считанные секунды я опознал человека на фотографии, и у меня сразу же заныло под ложечкой.

— Господи Боже мой, — только и вымолвил я, похолодев от ужаса.

— Извини меня, Бен, но ты обязан знать правду. Фотография разрешает все сомнения насчет того, убили или не убили Хэла Синклера.

Я безучастно глядел в одну точку, чувствуя головокружение.

— Алекс Траслоу, — продолжал Эд, — теперь, может, последняя реальная надежда для нашей «фирмы». Он геройски сражался, чтобы спасти нас от этой — лучшего слова не подобрать — раковой опухоли, поразившей организм ЦРУ.

— Неужели дела столь плохи?

Мур молча отрешенным взглядом смотрел на отражение комнаты в темных стеклах французских дверей.

— Видишь ли, много лет назад, когда мы с Алексом были еще младшими аналитиками в Лэнгли, над нами стоял инспектор, который, как нам стало ясно, в выводах и оценках допускал жульничество — он всячески преувеличивал угрозу, исходящую от одной итальянской крайне левой раскольнической группировки. А делал он это для того, чтобы увеличить бюджетные ассигнования на оперативные расходы. И вот Алекс не побоялся осадить его и назвать вещи своими именами. Уже тогда за Алексом закрепилась репутация справедливого парня. Его неподкупная честность казалась неуместной, даже странной в таком бесцеремонном учреждении, каковым является наше Управление. Помнится, еще его дед был пресвитерианским пастором в Коннектикуте, вот от него-то Алекс, по всей видимости, и унаследовал такую непреклонность в вопросах порядочности. Да ведь ты и сам что-то знаешь? Люди уважали его за порядочность и справедливость.

Мур снял очки и, прикрыв глаза, погладил веки.

— Единственная проблема заключается в том, что я не уверен, есть ли в ЦРУ другие люди, подобные Алексу, — сказал он напоследок. — А если ему уготовят путь, схожий с путем Хэла Синклера… ну что ж, кто знает, что тогда может произойти?

4

Спать я лег только после полуночи. Лететь обратно в Бостон челночным рейсом было уже поздно, а Мур и слышать не хотел, чтобы я отправился в гостиницу, в то время как в его доме пустовало несколько комнат в связи с тем, что дети выросли и разлетелись из родного гнезда. Итак, спать я отправился в удобную комнату для гостей на третьем этаже и установил сигнал будильника на шесть часов утра, чтобы в урочное время быть уже у себя в конторе.

Пролежав без сна около часа, я вдруг подскочил на кровати с колотящимся сердцем и включил ночную лампу. Фотография лежала на месте. «Молли ведь никогда не видела ее», — подумал я. Я поднялся с постели и под ярко-желтым светом ночника вложил фотокарточку обратно в крафт-пакет и спрятал в боковое отделение кейса.

Затем я погасил свет, лег и начал ворочаться и метаться в постели, пока не понял, что уснуть не удастся, и тогда опять включил свет. Как правило, я избегал снотворного отчасти благодаря службе в ЦРУ (его сотрудники должны быть готовы свернуть постель по первому вызову), а отчасти потому, что, будучи правоведом по проблемам интеллектуальной собственности, считал себя вправе встряхнуться от дел, наводящих тоску и сон.

Итак, встав с постели, я включил телевизор и принялся искать какую-нибудь усыпляющую передачу. Обычно такие передачи велись по каналу «Си-эн-эн». По программе же канала «Си-эн-эн», как оказалось, в это время передавали беседу «Германия в тисках кризиса».

На экране показывали трех журналистов, обсуждающих германские проблемы: ситуацию, крах Немецкой фондовой биржи и демонстрации неонацистов. В результате довольно горячего спора они пришли к выводу, что Германия вплотную приблизилась к неминуемой угрозе установления новой диктатуры, которая поставит мир перед ужасной перспективой. Будучи журналистами, они, похоже, утвердились в таком мнении.

Одного из них я узнал сразу же. Это был Майлс Престон, корреспондент английской газеты, — румяный здоровяк (не в пример большинству знакомых мне англичан), обладающий блестящим, искрометным умом. Я знал его еще с самого начала своей карьеры в ЦРУ как великолепного, чрезвычайно информированного, с солидными налаженными связями компанейского малого. Естественно, я заинтересовался и стал внимательно прислушиваться к тому, что он говорит в передаче.

— Давайте называть вещи своими именами, договорились? — предлагал он из студии телекомпании «Си-эн-эн» в Вашингтоне. — Так называемые неонацисты, стоящие за всеми массовыми беспорядками, являются на деле самыми настоящими прежними нацистами. Я считаю, что они просто сидели и выжидали этот исторический момент. Смотрите, немцы наконец-то, спустя много лет, все же создали объединенную фондовую биржу, в лице «Дойче бёрзе», а что в результате произошло: она раскачивалась туда-сюда, а потом лопнула, не так ли?

До службы в парижской резидентуре, как я уже упоминал ранее, меня направили на стажировку в Лейпциг, чтобы пообвыкнуть и набраться опыта. Я только что закончил обучение на «ферме» и находился за границей без жены. Лаура осталась в Рестоне, в штате Вирджиния, чтобы продать дом, а потом уже выехать ко мне. И вот я сижу в одиночестве в маленькой, битком набитой пивной «Тюрингер хоф» на Бургштрассе в Альтштадте и потягиваю пивко из огромной кружки, не обращая внимания на окружающих.

И вдруг я заметил, что позади меня встал какой-то человек, явно западноевропеец.

— По всему видно, вам скучновато, — сказал этот человек с явным акцентом англичанина.

— Ничуть, — ответил я. — Нахлещитесь этой бурды как следует, и все покажется вам интересным.

— В таком случае не разрешите ли мне подсесть к вам?

Я пожал плечами, и он сел за мой столик.

— Американец? Дипломат или кто-то еще? — поинтересовался он.

— Из госдепартамента, — представился я. Я находился в ГДР «под крышей» торгового атташе.

— А я из журнала «Экономист». Майлс Престон. Давно здесь?

— Да около месяца.

— И уже ждете не дождетесь, когда уедете?

— Немцы мне уже начали надоедать.

— Вне зависимости от количества выпитого пива, — добавил он шутливо. — А сколько еще пробудете?

— Да пару недель. А потом махну в Париж. Вот куда я стремлюсь. Французы мне всегда нравились.

— О-о, — согласился он, — французы — это те же немцы, только с хорошей едой.

Так мы перекидывались ничего не значащими фразами, а потом до моего отъезда в Париж несколько раз встречались в барах или в ресторанах за обедом. Похоже, он поверил, что я из госдепартамента, по крайней мере уточняющих вопросов не задавал. Может, он и подозревал, что я сотрудник ЦРУ, но мне об этом не известно. Раза два, когда я обедал с друзьями из «фирмы» в «Ауэрбах келлер», одном из немногих приличных ресторанов города и популярном среди иностранцев, он случайно приходил туда, видел меня, но не подходил, возможно, понимая, что мне не хочется знакомить его с моими коллегами. Он мне, вообще-то, нравился, и вот почему: был он журналистом или не был, но он никогда не лез с расспросами, не выведывал информацию и не интересовался, чем я в действительности занимаюсь в Лейпциге. Он мог быть грубым в беседе, допускать даже глупости — что вызывало смех у нас обоих, — но в то же время мог быть и чрезвычайно тактичным. Оба мы вели одну линию, делали одно дело, что, вероятно, и влекло меня к нему. Оба мы охотились за информацией, разница заключалась лишь в том, что я собирал ее на теневой стороне улицы.

И вот теперь, увидев Майлса по телевидению, я поднял трубку стоящего у постели телефона. Было уже полвторого ночи, но в вашингтонской студии компании «Си-эн-эн» кто-то дежурил, без сомнения, из молодых практикантов. Он-то и сообщил мне нужную информацию.

Мы встретились с Майлсом Престоном за завтраком рано утром в гостинице «Палм». Он был все такой же энергичный и радушный, как и прежде.

— А ты женился вновь? — спросил он после второй чашки кофе. — То, что случилось с Лаурой в Париже… Боже мой, не знаю, как ты только пережил такое несчастье…

— Да, — перебил я. — Женат на женщине по имени Марта Синклер… Она детский врач.

— Врач, говоришь? Беда с ними, с врачами, Бен. Жена должна быть в меру умной, чтобы оценить ум мужа, и глупой, чтобы восхищаться им.

— Она, может, немного смышленее того, что требуется, но это ради моего же блага. Ну а как насчет тебя, Майлс? Помнится, у тебя был довольно устойчивый поток женщин.

— Никогда не совершал грязных поступков. Разве только угодишь в женские руки, но и то быстро выскальзываешь из объятий. — Он сдавленно рассмеялся и знаком подозвал официантку, чтобы заказать третью чашку кофе. — Синклер, — пробормотал он. — Синклер… На наследнице владельца большого магазина ты, конечно, не женился бы, не так ли? Уж не дочка ли Харрисона Синклера?

— Она самая.

— В таком случае прими мои соболезнования. Его что… убили? А, Бен?

— Ну ты, Майлс, как всегда, проницателен. Почему спрашиваешь?

— Извини меня, прости. Но в своем деле… не могу же я отмахиваться от слухов.

— Ну что ж, а я-то надеялся, что ты, возможно, сумеешь просветить меня на этот счет, — сказал я. — Убили его или нет, понятия не имею, но ты не первый даешь мне намек на такую возможность. Смысла в этом не вижу: насколько мне известно, у моего тестя личных врагов не было.

— Тут мыслить личностными категориями не следует. Вместо этого нужно руководствоваться политическими соображениями.

— Как это?

— Харрисон Синклер был известен как открытый и активный сторонник оказания помощи России.

— Ну и что?

— А то, что многие не хотят ей помогать.

— Конечно, — заметил я. — Немало американцев выступают против того, чтобы бросать деньги России. Они говорят: хорошие деньги не след давать после плохих дел, и все такое прочее. Особенно сейчас, во время глобальных финансовых трудностей.

— Да не это я хотел сказать. Есть такие люди — нет, не так, лучше назвать их силами, Бен, — которые хотят совсем уничтожить Россию.

— Что за силы такие?

— Вот рассуждай: Восточная Европа полностью развалилась. Она богата природными ресурсами, но ее раздирают разногласия. Многие восточные европейцы успели позабыть сталинские порядки и снова мечтают о диктатуре. Собственно, Восточная Европа уже созрела для этого. Кажется, Вольтер сказал примерно так: «Мир — это огромный храм, в котором царит разлад».

— Я как-то не усекаю твоей логики.

— Германия, парень. Германия — вот что главное. Мы вскоре увидим рождение новой германской диктатуры, и возникнет она, Бен, совсем не случайно. Ее возрождение замышлялось еще в добрые старые времена. А те, кто замышлял, вовсе не хотят иметь возрожденную, усиливающуюся Россию. Нужно всегда помнить, что германо-российское политическое соперничество явилось главной причиной возникновения в нашем столетии двух мировых войн. Слабая Россия — залог силы Германии. Может — лишь только может, — твой тесть, будучи влиятельным сторонником становления сильной демократической России, встал кое-кому поперек пути. Кстати, а кого прочат вместо него?

— Траслоу.

— Гм. Тоже из числа ярых сторонников России, наш Алекс, не так ли? Конечно, не из любимчиков старых ребят. Не следует удивляться, если он немного изменился. Ну что же, ладно. Мне нужно идти на тренировку. Я ведь холостяк, как тебе известно, и должен поддерживать форму. Ваши американские дамы стали такими требовательными в наши дни.

Спустя час, ожидая в аэропорту начала посадки на челночный рейс до Бостона, я позвонил в офис Александра Траслоу и сообщил о согласии встретиться с ним.

5

Я подъехал к зданию, в котором работал, в четверть десятого на раздолбанном городском такси с оторванной ручкой на правой задней двери, которым управлял какой-то подозрительный псих. Я заехал из аэропорта домой, быстро переоделся — Молли еще не приходила с ночного дежурства — и помчался в свою контору. И опоздал на пятнадцать минут.

Моя секретарша Дарлен с удивлением посмотрела на меня и напомнила:

— У вас же в девять совещание в конференц-зале, или вы позабыли?

— Я подзадержался в Вашингтоне, — оправдывался я. — Был там по делам. Не могли бы позвонить, извиниться от моего имени и перенести его?

— А как насчет Сэчса? Он прождал полчаса.

— Черт возьми! Дайте-ка его номер. Я сам ему позвоню.

— А еще звонила Молли, сказала, что срочно. — И она передала мне розовую полоску бумаги с сообщением.

«Интересно, — подумал я, — что же случилось такое срочное, что Молли даже позвонила, тогда как обычно она в это время совершает обход в больнице?»

Я поблагодарил Дарлен и вошел в свой кабинет, прошмыгнув мимо строя огромных трехфутовых детских кукол, и плюхнулся в кожаное кресло около стола. Некоторое время я сидел и думал, позвонила ли Дарлен в конференц-зал, а потом взял и набрал коммутатор Молли — у нее никто не отвечал. Тогда я попросил дежурного оператора передать ей, что звонил муж.

Сделав все неотложные дела, я решил приступить к работе, но никак не мог сосредоточиться. Тогда я поднял трубку, намереваясь позвонить в кабинет Билла Стирнса, но передумал и положил трубку на место. Траслоу я попросил принять меня завтра утром, и Стирнс уже мог знать об этом.

У меня на столе стояла пресс-статуэтка из числа тех, которые описать очень трудно — нужно посмотреть на них самому. Она называлась «исполнитель штрафных бросков». Когда мне понадобился пресс для бумаг на столе, я перебрал сотни пресс-кругляшек, пока не наткнулся на эту трехдюймовую статуэтку. Кроме этого в моем кабинете висело электронное баскетбольное кольцо, укрепленное на щите с пластиковым покрытием. Я повесил щит на стене напротив письменного стола, и, когда попадал в кольцо кожаным черно-белым мячом, раздавался возбужденный электронный голос: «Прекрасный бросок!», сопровождаемый бешеным ревом толпы болельщиков, что, вообще-то, звучало весьма неуместно в нашем чопорном заведении.

«Ну что там еще?» — спросил я себя.

Прошло минут десять, а Молли все не звонила.

Послышался приглушенный стук в косяк двери, и вошел Билл Стирнс с очками для чтения «Бен Франклин» на носу.

— Я встречаюсь с Траслоу, — сразу сказал я и замер, затаив дыхание, и пристально глядя на него.

— Алекс будет весьма рад.

Медленно я выдохнул воздух сквозь зубы:

— Ну и прекрасно. Но я еще не пришел к твердому решению. Только согласился встретиться и переговорить. — Брови у него поползли вверх от удивления. — А насколько важны его дела для «фирмы»? — спросил я. Стирнс объяснил. — И я не буду получать свою зарплату до конца года, пока не подсчитают все доходы? Верно? — уточнил я.

Теперь брови у него медленно поползли еще выше, отчего на лбу появились морщины.

— Чего вы добиваетесь, Бен?

— Прояснить все. Траслоу хочет, чтобы я представлял его интересы, и вы тоже этого же хотите. Получилось так, что у меня неожиданно возникла нужда в наличных, хоть немного.

— Ну и что из этого?

— Хочу, чтобы он дал мне денег. Сразу же. Не отходя от кассы.

Стирнс снял очки, резко сложил их и засунул в нагрудный карман.

— Бен, — начал он, — все это в высшей степени…

— Все это можно сделать. Я встречаюсь с Траслоу, подписываю с ним контракт, он переводит прямо на мой счет гонорар с пятью нулями. И мы приступаем к делу.

Стирнс долго раздумывал и потом согласно пожал мне руку:

— Ну и крепкий же вы, сукин сын. Ладно, Бен. По рукам. Приступаем к делу.

Он повернулся и пошел было из кабинета, но вдруг с порога обернулся и спросил:

— А с чего это вы вдруг передумали?

Тут же Билл вернулся в кабинет, удобно устроился в кожаном кресле для клиентов и, закинув ногу на ногу, приготовился слушать.

— В угоду вам я мог бы ответить, что благодаря вашему умению убеждать, — ответил я с усмешкой.

— Ну а все же? — улыбнулся Билл.

— Мне понадобились стимулы, — продолжал я, слегка улыбаясь, и крепко сжал пресс-статуэтку, отчего на ладони остался трехдюймовый отпечаток.

— Послушайте, — начал я после минутного молчания, видя, что Стирнс снова собирается уходить. — Вчера вечером у меня был долгий разговор с одним старинным другом из ЦРУ. — Стирнс понимающе кивнул головой, глядя ничего не выражающими глазами в пространство. — Он изучал обстоятельства смерти Харрисона Синклера.

Минуту-другую он сидел и думал, прикрыв глаза, а потом спросил:

— Ну и что?

— Он считает, что его смерть каким-то образом связана с деятельностью КГБ.

Билл протер глаза обеими ладонями и простонал:

— Старым ветеранам «холодной войны» нелегко отрешиться от прежних иллюзий, не так ли? Разумеется, КГБ и «империя зла» в свое время действительно были виновниками многих злодеяний. Даже главными. Но вот КГБ уже нет на свете несколько лет. Да даже когда и был, не позволял себе такие штучки, вроде убийства директора Центрального разведывательного управления. — С этими словами он ушел от меня.

Я сидел и раздумывал, не показать ли ему фотокарточку, которую Эд вручил мне, но тут зазвонил телефон.

— Звонит Молли, — раздался в трубке ровный металлический голос Дарлен. Я сразу же переключил кнопку и поднял трубку.

— Молли… — начал было я.

Она же просто рыдала в трубку, глотая слова, — разобрать ничего нельзя было.

— Бен… я… это же ужасно…

Стремглав я ринулся в коридор, к лифту, на ходу надевая плащ. Пробежал мимо Билла Стирнса, который, наклонившись, разговаривал с Джекобсоном, нашим новым толковым сотрудником. Стирнс лишь быстро и пронзительно посмотрел на меня понимающим взглядом.

Как если бы он знал…

6

В свое время (кажется, с тех пор минула тысяча лет) я полгода обучался в учебном центре ЦРУ в Кэмп-Пири, штат Вирджиния, или на «ферме», как мы между собой называли эту базу. Там чему только меня не учили, начиная с того, как незаметно проскользнуть мимо кого-нибудь, и кончая тем, как пилотировать легкий самолет или стрелять из пистолета по мчащемуся автомобилю. Один из моих инструкторов-наставников любил повторять, что мы должны постигать искусство шпионажа с таким усердием, чтобы со временем делать все автоматически, инстинктивно. Даже спустя годы ничто не должно застигнуть нас врасплох, наше тренированное тело должно знать, как реагировать на неожиданность, упреждая мысль. Я не верил в это: проработав несколько лет адвокатом, я был уверен, что этот инстинкт у меня наверняка исчез.

Я припарковал автомашину не на стоянке позади своего дома, а за полквартала от него, на Коммонуэлс-авеню. Зачем? Наверное, инстинктивно, по укоренившейся привычке за время службы в разведке.

Молли столкнулась с чем-то ужасным, о чем даже не могла говорить по телефону. Вот все, что я понял, но тем не менее…

Я быстро промчался по переулку позади нашего квартала, подбежал к черному ходу в дом и остановился перед дверью, нащупывая в кармане ключ. Затем, быстро отперев замок, вошел и тихонько стал красться по темной деревянной лестнице.

Все вроде тихо — изредка доносился обычный домашний шум: слабое пульсирование горячей воды, текущей по трубам, дребезжание работающего холодильника, жужжание и потрескивание разной бытовой техники, установленной в доме. Испытывая безотчетное беспокойство, будучи в напряжении, я вошел в длинную узкую комнату, в которой мы намеревались устроить библиотеку, но пока еще ничего не ставили. Книжные стеллажи, вытянувшиеся от пола до самого потолка, оставались пустыми. Мы наняли маляра Фрэнка, и он покрасил стеллажи всего пару дней назад — масляная краска еще не совсем высохла. Я уже намеревался подняться по лестнице наверх, в спальню, как вдруг заметил уголком глаза нечто непонятное.

Мы с Молли перенесли в эту комнату все свои книги и рассортировали их по предметам и темам, чтобы расставить по полкам, когда они будут готовы. Книги стояли разобранные по стопкам около стены напротив стеллажей, прикрытые чистой пластиковой клеенкой. Рядом с ними стояли, тоже накрытые клеенкой, дубовые ящики с картотекой и папками, которые я собрал из личных архивных бумаг несколько лет назад.

Кто-то явно трогал их.

В папках кто-то рылся, чувствовалась опытная рука, но все равно было заметно. Клеенку приподнимали, но обратно набросили не так, как она лежала: гладкой, без рисунка, цветной поверхностью внутрь, а не наружу.

Я подошел поближе.

Книги, собранные в стопки, теперь лежали не в прежнем порядке, но с первого взгляда ничто не пропало, и даже книга Аллена Даллеса «Искусство разведки» с авторской дарственной надписью оказалась на месте. Однако при более внимательном рассмотрении я увидел, что папки лежат совсем в другом порядке, некоторые перевернуты, а папки с документами Молли, относящимися к ее учебе на медицинском факультете, заняли место моих университетских документов. Все уложено как-то не так: вкривь и вкось.

Из документов, похоже, ничего тоже не пропало, только все перетасовано. Явно давалось понять, что в доме производился обыск.

Кто-то рылся в наших вещах и как бы преднамеренно переставил папки и книги?.. Уж не предупреждая ли?

С бьющимся сердцем я быстро поднялся по лестнице, вошел в спальню и там увидел… Молли, свернувшуюся калачиком в самом центре нашей постели поистине королевских размеров. Она так и не сняла рабочей одежды, которую всегда надевала, уходя в больницу: плиссированную серую юбку и светло-оранжевый шерстяной свитер. Волосы, обычно аккуратно зачесанные назад, растрепались в беспорядке. Я обратил внимание, что она надела золотой медальон с камеей — подарок ее отца. Он принадлежал ее матери и переходил из поколения в поколение в семье Синклеров и Эвансов. Думаю, она считала медальон счастливым талисманом.

— Что такое, любовь моя? — Я подошел поближе. Тени, наведенные вокруг глаз, безнадежно размазались — ясно, что долго плакала. Я прикоснулся к ее шее — она была влажной и горячей. — Что случилось? — спросил я. — Что тут произошло?

Она крепко держала в руках крафт-пакет, прижав его к груди.

— Откуда ты взяла его?

Трепеща всем телом, дрожащим голосом она только и смогла вымолвить:

— Из твоего кейса. Где лежат твои счета. Утром я искала счет за телефон… — С ужасом я припомнил, что по приезде из Вашингтона, заскочив домой, я оставил этот кейс, а вместо него взял другой. Она открыла глаза, покрасневшие от слез. — Я ушла с работы на пару часиков пораньше, спасибо Бартону, и решила отоспаться, — медленно, с трудом рассказывала она, — но уснуть никак не могла. Слишком переутомилась. А потом… почему-то мне пришло в голову оплатить счета, но счета за телефон найти нигде не могла, тогда я посмотрела в твоем кейсе…

На фотографии, которую я держал в руках, был запечатлен отец Молли сразу после смерти.

Я рассчитывал оградить ее, насколько возможно, от ужасных подробностей смерти ее отца. Во время автокатастрофы тело Харрисона Синклера столь сильно обгорело, что о захоронении его в открытом гробу и речи быть не могло. Помимо жутких увечий, вызванных взрывом бензобака, его голова оказалась оторванной почти напрочь (во время автокатастрофы, как объяснил мне судебно-медицинский эксперт). Я полагал, что Молли лучше не показывать фото отца в таком виде; и я и она согласно решили, что ей следует помнить его таким, каким она видела его в последний раз: крепким, энергичным и сильным. Я хорошо помнил, как она рыдала в морге в Вашингтоне над жалкими останками отца. Нет, определенно Молли не следовало приводить тогда в морг и подвергать еще большему стрессу.

Но она все же настояла. Я же врач, говорила она, и навидалась всяких увечий. Но все же видеть изувеченного родного отца — это совсем другое дело, от этого зрелища наверняка остаются незаживающие душевные раны. Хоть тело ее отца и было сильно изувечено, она тем не менее нашла в себе силы опознать его, указав на тусклую голубую татуировку сердца на его плече (которую ему накололи в Гонолулу во время второй мировой войны, когда он однажды вечером напился до бесчувствия), его кольцо на память о студенческих годах и родинку на подбородке. А потом она отключилась и перестала контролировать себя.

Фотография, которую Эд Мур передал мне, была снята после смерти Хэла, но до автомобильной катастрофы. Она неопровержимо свидетельствовала, что его убили.

Хэл Синклер был сфотографирован по плечи, глаза его широко открыты, в них запечатлено жгучее негодование. Губы, неестественно бескровные, слегка приоткрыты, будто он силился что-то сказать.

Но он, вне всякого сомнения, был мертв. Сразу же под челюстью зияла ужасная широкая рана от уха до уха, из которой вывалилась красно-желтая телесная ткань. Шея Синклера была располосована от левой сонной артерии до правой.

Мне хорошо знаком этот прием: нас учили распознавать разные способы убийства с первого взгляда. Рана наносится одним быстрым ударом, сразу же лишающим мозг притока артериальной крови, подобно тому, как если бы внезапно перекрыли воду. Смерть наступает мгновенно.

Убийцы поступили таким образом: убили Хэла Синклера, по какой-то неведомой нам причине сфотографировали его, затем поместили в автомашину и…

Убийцы.

Я, конечно, сразу же признал, кто они такие.

В разведывательной службе есть понятие «почерк», или «отпечаток пальца» убийства, которое означает, что такая-то конкретная группа или организация предпочитает убивать именно таким способом.

Располосовать ловко шею жертвы от уха до уха умели убийцы из разведслужбы бывшей Восточной Германии, которая у немцев называлась Государственной службой безопасности, а сокращенно — штази.

Такой способ убийства был их почерком, а фотография — визитной карточкой. Но визиткой разведывательной службы, которая в ту пору уже не существовала.

7

Молли тихо плакала, плечи ее дрожали, а я успокаивал ее, целуя в затылок и нежно приговаривая:

— Молли, дорогая, прости меня, что я не доглядел и ты невзначай наткнулась на фото.

Она вцепилась в подушку обеими руками, уткнулась в нее лицом и с трудом выговаривала, глотая слова:

— Это какой-то кошмар… Что они с ним сотворили…

— Кем бы они ни были, Молли, их поймают. Они уже почти попались. Я понимаю, что это не утешит тебя.

Я и сам не верил в то, что говорил, но Молли нужно было как-то успокоить, хотя бы словами. Я ничего не сказал ей о своих подозрениях, что наш дом обыскивали.

Она повернулась, ища глазами мое лицо. Сердце у меня сжалось.

— Кто осмелился на такое, Бен? Кто?

— Любой государственный чиновник может стать жертвой психопата. Особенно занимающий такой секретный пост, как директор ЦРУ.

— Но… это же значит, что папу сначала убили, так ведь?

— Молли, вспомни, ты разговаривала с ним утром в тот день, когда его убили.

Она всхлипнула, достала салфетку «Клинекс» и вытерла нос.

— Утром в тот день… — повторила она механически.

— Ты сказала, что ни о чем таком вы не говорили.

Она кивнула головой и глухо произнесла:

— Я помню, он жаловался, что внутри Управления идет какая-то возня между разными силами, а какая — много распространяться не стал. Но он считал, что это в порядке вещей. Он понимал, что ЦРУ — такое учреждение, которое в узде не удержишь. Думаю, он просто хотел выговориться и отвести душу, но, как всегда, не мог сказать о чем-либо секретном.

— Ну а дальше?

— А дальше — больше. Он тяжело вздохнул и сказал… нет, нет, не сказал, а пропел: «Дураки ломятся туда, куда умный нипочем не пойдет…» Пропел своим басом.

— А-а, помню эту песню. Ее Синатра исполнял. Верно?

Она опять кивнула и приложила салфетку к губам.

— Это его любимая песня. Синатру он не любил, а песня ему нравилась. Ну не так чтобы она для него была душещипательной. Так или иначе, он частенько напевал ее, когда убаюкивал меня маленькой.

Я встал с постели, подошел к зеркалу и поправил галстук.

— Уходишь, на работу, Бен?

— Н-да. Извини меня.

— Я чего-то боюсь.

— Понимаю. Но я же рядом. Позвони мне, если что, как только захочешь.

— Ты намерен подписать контракт с Алексом Траслоу, так ведь?

Я одернул лацканы пиджака и причесался, но конкретного ничего не сказал.

— Поговорим попозже, — сухо ушел я от прямого ответа.

Она как-то странно посмотрела на меня, будто собираясь сказать что-то, а потом вдруг вымолвила:

— А почему ты никогда не говорил мне о Лауре?

— А я не… — начал было я.

— Нет. Послушай. Я понимаю, что тебе больно, даже невыносимо говорить о ней. Я понимаю все. Поверь, я вовсе не хочу снова бередить твои раны, но вспомни, что случилось с папой… Ну ладно, Бен, я всего лишь хочу знать, имеет ли твое решение работать у Траслоу какую-то связь с убийством Лауры, с какими-то попытками уточнить и прояснить обстоятельства или что-то еще…

— Молли, — спокойно сказал я, не желая говорить на эту тему. — Не надо об этом.

— Ну ладно, — согласилась она. — Извини меня.

Она определенно что-то знала, но что — об этом я в то время еще не догадывался.

В тот день я многое вспомнил про Харрисона Синклера. Самое раннее воспоминание относится к случаю, когда он отпустил одну непристойную шутку.

Синклер был высокий, худощавый, элегантный мужчина с седовласой головой, ранее явно увлекался спортом (занимался академической греблей в Амхерсте). По натуре своей он был покладист, обаятелен, с чувством собственного достоинства, любил пошутить.

Когда я еще учился в колледже, мне как-то с двумя другими студентами довелось посещать семинар по ядерному оружию в Массачусетском технологическом институте. Однажды утром, в понедельник, я вошел в семинарскую аудиторию и заметил там постороннего — высокого, хорошо одетого пожилого мужчину. Он сидел за профессорским столом, сделанным в виде гроба, и слушал выступавших, не проронив ни слова. Я посчитал — и не ошибся — что он из друзей профессора. Лишь много лет спустя я узнал, что Хэл, который к тому времени уже стал третьим лицом в ЦРУ, директором департамента оперативной службы, приезжал тогда в Бостон координировать операции по пресечению деятельности группы шпионов из-за «железного занавеса», завербовавших некоторых преподавателей Массачусетского технологического института.

Получилось так, что на том семинарском занятии я представлял свой реферат на тему пагубности американской ядерной политики взаимного гарантированного уничтожения, сокращенно — МАД. Помнится, это была жалкая курсовая работа студента. В заключении работы как-то бестолково обыгрывалось созвучие, что МАД (по-английски МАД — сумасшествие, безумие) — это «поистине сумасшедшая политика». По правде говоря, я зря хулю сам себя: доклад все-таки был довольно приличным, с привлечением открытых советских и американских первоисточников по проблемам ядерной стратегии.

После семинара импозантно выглядевший незнакомец представился, поздоровался со мной за руку и сказал, что мой доклад произвел на него хорошее впечатление. Так мы стояли, беседуя, и тут он произнес непристойную, но довольно забавную шутку насчет ядерного оружия и всего такого прочего. А потом я увидел свою подружку Молли Синклер, входившую в аудиторию. Мы поздоровались, удивившись неожиданной встрече вне Гарвардского студенческого городка.

Хэл пригласил нас обоих на ленч в ресторан «Мэйсон Роберт» на Школьной улице, в здании Олд-Сити-холл (с тех пор я с Молли побывал там еще разок, когда сделал ей предложение выйти за меня замуж, а она ответила, что подумает). За столом мы немало выпили, да и нашутились вдоволь. Хэл отпустил там еще одну неприличную шутку, отчего Молли покраснела.

— Вам обоим нужно держаться друг друга, — сказал он на ушко Молли, но не так уж тихо, чтобы я не услышал, — он мировой парень.

Она еще больше покраснела, стала совсем пунцовой.

Нас явно влекло друг к другу, но стали мы мужем и женой только через несколько лет.

— Рад снова встретиться с вами, — сказал Александр Траслоу. Я сидел на следующий день вместе с ним и Биллом Стирнсом в банкетном зале ресторана «Ритц-Карлтон». — Но должен признаться — удивлен немного. Когда мы говорили на похоронах Хэла, я остро почувствовал, что мое предложение вас ничуть не заинтересовало.

Одет он был в другой костюм, тоже сшитый на заказ, но уже изрядно помятый. С костюмом как-то не вязался галстук-бабочка: маленький, аккуратный, темно-синего цвета и неловко повязанный. Я надел свой лучший костюм, оливково-зеленого приглушенного цвета в клетку, приобретенный в магазине Андовера на Гарвардской площади, я намеревался произвести достойное впечатление на ветеранов.

Алекс Траслоу критически оглядел меня с разочарованным видом, одновременно намазывая масло на поджаренную булочку.

— Полагаю, вам известно о моей кратковременной карьере разведчика, — самонадеянно заявил я.

Он кивнул и сказал:

— Билл кое-что говорил мне. Знаю, что вы пережили трагедию и что вас уволили в отставку вчистую.

— Да, все так и было, — пробормотал я.

— Но это были ужасные дни.

— Такие дни, что мне и сейчас не хотелось бы говорить о них.

— Извините. По этой причине вы и уволились из «фирмы», правильно ли я понимаю?

— Да, это был предлог, — поправил я. — Но уволился я, вообще-то, из-за профиля работы. Ради семейного блага. Я поклялся жене, что не буду связываться с разведкой.

Алекс положил на стол булочку с маслом, так и не откусив, и заметил:

— И сам себе тоже.

— Так точно.

— Ну что ж, тогда давайте говорить напрямую. Вам известно, чем занимается моя Корпорация?

— Да так, в общем и целом.

— Ну так вот. Это международная консалтинговая компания. Полагаю, что лучшей характеристикой для нее будет сказать, что один из ее клиентов — это учреждение, где вы прежде работали. И я думаю, что вам об этом прекрасно известно.

— Стало быть, и это учреждение нуждается в ваших консультациях, — не утерпел я подковырнуть.

Траслоу лишь неопределенно пожал плечами и, слегка улыбнувшись, ответил:

— Да, без сомнения, но вы же понимаете, что я сейчас говорю лишь по праву адвоката своего клиента.

Я согласно кивнул головой, а он между тем продолжал:

— По различным причинам это учреждение нуждается в помощи частных компаний, не связанных с правительственными организациями. Каковы бы ни были причины — может, потому, что я работал в «фирме» столь длительно, что почти стал его неотъемлемой частью, — руководство из Лэнгли поручает и мне выполнять время от времени их заказы.

Я взял остывшую булочку и откусил кусочек. Про себя же я заметил, что Траслоу тщательно избегал произносить «ЦРУ».

— Да, вот еще что, — вступил в разговор Стирнс и, положив руку на плечо Алекса, подчеркнул: — Удивительная скромность, — а мне же пояснил: — Знаете ли, что Алекс состоит в окончательном списке кандидатов на должность директора «фирмы»?

— Да, знаю, — подтвердил я.

— Должно быть, в подходящих кандидатах ощущается нехватка, вот меня и включили, — скромно заметил Траслоу. — Посмотрим, что из этого выйдет. Как я уже сказал, моя Корпорация занимается выполнением ряда заказов, которые по тем или иным причинам поручило нам Лэнгли.

Стирнс пояснил:

— Вам же известно, что конгресс внимательно следит за деятельностью разведки и может в любое время прекратить ее работу. Особенно теперь, когда русский вопрос снят с повестки дня.

Я вежливо улыбнулся. На эту тему напряженно велись всякие разговоры среди сотрудников Управления, особенно среди тех, кто хотел бы бесконтрольно делать все, что ему заблагорассудится, вплоть до самых бредовых замыслов вроде предложений подсунуть Кастро сигару со взрывчаткой внутри и безнаказанно убивать диктаторов из стран «третьего мира».

— Ну ладно, — заключил Траслоу и понизил голос. — «Русский вопрос», как назвал его Билл, то есть распад Советского Союза, породил для нас целый ряд совершенно новых проблем.

— Конечно! — заметил я. — На кой черт нужно ЦРУ, если нет врага? Но в таком случае кому будет нужна Корпорация?

— Все не совсем так, — не согласился Траслоу. — Остается еще множество врагов. К сожалению, нам еще долго понадобится ЦРУ. Реформированное разведуправление, улучшенное. Конгресс, может, пока этого и не понимает, но со временем и до него дойдет. Ну а как вам известно, ЦРУ теперь меняет цели, все больше занимаясь вопросами экономического шпионажа и шпионажа среди частных компаний. Американские фирмы защищаются от компаний других стран, которые всячески стремятся выкрасть у них экономические и технические секреты. Вот где поле будущих сражений. А знаете ли вы, что незадолго до смерти Харрисон Синклер установил контакт с последним председателем бывшего КГБ?

— При посредничестве Макадамс, — уточнил я.

Он замолчал, удивившись и вздернув подбородок, а затем подтвердил:

— Да, так. Но, по-видимому, Хэл в это время тоже находился в Швейцарии и не только Шейла, но и он сам встречался с Орловым. Вспомним о предсмертной агонии советской империи — о провалившемся путче в августе 1991 года. В те дни старые опытные разведчики уже поняли, что игра проиграна. Бюрократы из коммунистической партии доживали последние денечки. Советская армия перешла на сторону Бориса Ельцина, а она ведь была тогда единственной надеждой на сохранение Советского Союза, хотя бы на время. А КГБ…

— Который и инспирировал этот путч, — не удержался я.

— Да, инспирировал и руководил, хотя гордиться тут нечем — дело-то ведь не выгорело. Сотрудники КГБ знали, что и недели не пройдет, ну, может, месяца, и их разгонят. И вот в этот момент Управление стало особенно пристально следить за Лубянкой. Следить за тем, как организация безропотно взойдет на эшафот…

— Или будет яростно сопротивляться, — вставил я.

— Уточнение вполне уместное, — согласился Траслоу. — Во всяком случае, именно тогда наше Управление стало отмечать необычно большие поступления «дипломатической почты» — дорожных чемоданов, мешков и коробок, если уж быть точным, — привозимой курьерами из Москвы в советское посольство в Женеве. Получателем груза был местный резидент КГБ.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал тут Стирнс и поднялся из-за стола. — Но я должен уехать в офис.

Он попрощался, пожал Траслоу руку и уехал. Мы с Алексом, как я понял, должны были решать дело один на один.

— А не знаете ли, что там было в этих мешках и коробках?

— По правде говоря, не знаю, — ответил Траслоу. — Но полагаю, что-то очень ценное.

— Так для того, чтобы это выяснить, и понадобилась моя помощь?

Траслоу кивком головы подтвердил мою догадку. Наконец-то, он начал расправляться с булочкой.

— Ну а как конкретно?

— Путем расследования.

Я замолчал, размышляя, а потом спросил:

— Ну а почему же именно я?

— А потому что… — тут он начал говорить потише, — я не могу доверять этим парням из Лэнгли. Мне нужен человек со стороны — такой, кто знаком с «кухней» Центрального разведывательного управления, но не связан с ним.

Он надолго замолчал, как бы проверяя, достаточно ли откровенно говорит со мной. Наконец, встрепенулся и произнес:

— Выбора у меня особого нет: не знаю, кому в Управлении могу и дальше доверять.

— Что вы под этим подразумеваете?

Секунду-другую он колебался, а потом пояснил:

— В Лэнгли, Бен, процветает коррупция. Уверен, вы наслышаны о всяких историях…

— О некоторых знаю.

— Ну а вообще-то, дела там гораздо серьезнее, чем вы представляете. Кое-какие граничат с уголовными преступлениями… или с вопиющим мошенничеством.

Мне вспомнились предупреждения Мура: «В Центральном разведуправлении сейчас кавардак… Разгорается борьба не на жизнь, а на смерть… Огромные суммы денег… перекидывают с одних счетов на другие…» Тогда они показались мне преувеличенными пессимистическими причитаниями старика, засидевшегося в свое время на руководящем посту.

— Мне нужна конкретика, — попросил я.

— Конкретные факты вам предоставят, — ответил Траслоу. — И в гораздо большем объеме, чем вы ожидаете. Есть такая организация… небольшая… называется Совет старейшин… Но про нее здесь говорить не следует.

Лицо у него побагровело и он покачал головой.

— Ну а какое отношение имел Хэл Синклер ко всем этим «дипломатическим грузам»? — спросил я.

— Да в том-то и дело, что мы ничего не знаем. Никто не знает, для чего он встречался с Орловым, почему встреча проходила в строжайшей тайне. Не знаем также, какая конкретно заключалась сделка. Ну а потом появились слухи, что… дескать, Хэл получил на лапу огромные деньги…

— Получил на лапу? Хэл? И вы верите этим грязным сплетням?

— Бен, я же ведь вовсе не говорил, что верю слухам. Более того, я никак не желаю верить им. Я знаю Хэла и уверен, что, если даже он и встречался тайно с Орловым, ничего криминального не затевал. Но, независимо от его намерений, есть веские причины считать, что его убийство как-то связано с этой встречей. — «Довелось ли ему видеть фотографию, которую передал мне Мур?» — подумал я. Но не успел я спросить его об этом, как он продолжил свою мысль: — Дело тут вот в чем: через считанные дни сенат США собирается начать слушания по вопросу широко распространившейся коррупции внутри ЦРУ.

— Открытые слушания?

— Да. Отдельные заседания, без сомнения, закроют для журналистов. Но сенатский комитет по разведке уже достаточно наслушался этих сплетен и смело взялся разбирать их.

— Ну а Хэл замешан в них? Вы это хотели мне сказать?

— Официально не замешан. Пока не замешан. Я думаю даже, что до сената вряд ли дошли эти слухи. Там знают только, что пропала огромная сумма денег. Вот внутренняя инспекция Лэнгли и сделала мне заказ на расследование этих эпизодов. Изучить, чем занимался Хэл Синклер в последние дни своей жизни. Выяснить, почему его убили. Разыскать пропавшие деньги, узнать, куда они уплыли, кто замешан в этом деле. Расследование следует проводить тайно — коррупция проникла слишком глубоко. Таким образом, остается моя Корпорация «Траслоу ассошиейтс».

— А сколько пропало денег, о которых идет речь?

Траслоу в недоумении пожал плечами:

— Очень много. Огромное богатство. Позвольте мне уж и не говорить, по крайней мере сейчас.

— И вам я понадобился, чтобы…

— Я хочу, чтобы вы выяснили, что делал Хэл, встречаясь с Орловым. — Он посмотрел на меня, его карие глаза покраснели и увлажнились. — Бен, пока у вас есть прекрасный предлог отказаться от предложения. Я пойму причину. Учту, что вы пережили. Но для выполнения задания, о котором я говорил, вы один из самых лучших исполнителей. — Я пожал плечами, будучи польщенным и признательным, но не знал, что и как ответить. — У нас с вами много общего, — начал между тем разъяснять Траслоу. — Я мог бы сказать эти слова про вас с самого начала. Вы человек откровенный и честный. Управлению вы отдавали всего себя, без остатка, и всегда сохраняли оптимизм. Скажу больше: за многие годы, проведенные мною в Управлении, я понял, что его основным целям угрожают всякие идеологи и фанатики как левого, так и правого толка. Англетон сказал как-то мне примерно следующее: «Алекс — вы один из лучших наших сотрудников, но парадокс в том, что те же ценности, что делают вас сейчас незаменимым в работе, вы, достигнув определенного уровня, станете отвергать как негодные». — Он коротко сочувственно засмеялся и продолжал: — В то время я не слушал его предостережений, пока не дожил до седых волос и не понял, что он был прав. Я нутром чую, что вы, Бен, из того же теста, что и я. Мы делаем нужное дело, но есть такие, кто, стоя в стороне, с неодобрением относится к нам. — Он отхлебнул воды из стакана и снова улыбнулся мне, видимо, в смущении, что сказал слишком много. Затем передал мне многостраничную карту вин и сказал: — Не взглянете ли, Бен? Выберите себе что-нибудь по вкусу.

Я открыл карту в кожаном переплете и, быстро пробежав глазами перечень, попросил:

— Я хотел бы попробовать немного вина «Гранд-Пью-Дукасс-Поллак».

Траслоу улыбнулся и, забрав карту вин назад, попросил:

— Ну а что написано на третьей странице вверху?

На секунду-другую я задумался, восстанавливая в памяти страницу.

— Вино «Стэг-Лип-Мерло, 1982».

Траслоу в подтверждение кивнул.

— Но я вовсе не стремлюсь выступать на сцене вроде цирковой собачки, — запротестовал я.

— Знаю. Извините меня. У вас очень редкий дар. Как же я вам завидую.

— Ну, этот дар помогал мне учиться в Гарварде, особенно там, где приходилось многое запоминать, к примеру изучать английский язык, историю, историю искусств…

— Ну и хорошо. Видите ли, Бен, ваша… Эйдетическая память даст вам огромные преимущества в разведывательной работе, когда потребуется запомнить, скажем, ряды кодов и тому подобное. Если, разумеется, вы дадите согласие. Между прочим, я полностью согласен с теми условиями, которые вы обсуждали с Биллом.

Условия эти я вымогал, но из вежливости не сказал об этом.

— Ну, Алекс, когда я с Биллом обсуждал эти условия, я и понятия не имел, что от меня требуется.

— Ничего, все нормально…

— Нет, позвольте мне закончить. Если я понимаю вас правильно — что речь идет о реабилитации доброго имени Хэла Синклера, — то я не имею никакого намерения становиться наемником.

Траслоу насупился, лицо его приняло сердитое выражение.

— Наемником? Ради Бога, Бен, я же знаю ваше незавидное финансовое положение. По крайней мере, наше соглашение предоставит мне возможность хоть чем-то помочь вам. А если хотите, я могу даже зачислить вас в штат с твердым окладом.

— Спасибо, нет необходимости.

— Ну и ладно, я рад, что вы будете с нами.

Мы обменялись рукопожатием, будто завершили сделку.

— Послушайте, Бен, моя супруга Маргарет и я собираемся сегодня вечером поехать к себе домой в Нью-Хэмпшир. Начинается весенне-летний сезон. Мы будем рады, если вы с Молли поужинаете там с нами — никаких деликатесов не будет, приготовим только жареное мясо на решетке, ну и все такое прочее. Увидите моих внучат.

— Приглашение заманчивое, — сказал я.

— А завтра сможете приехать?

Завтра у меня будет напряженный день, но я смогу выкроить время, поэтому сразу согласился:

— Да, конечно. Завтра же и приедем.

Весь оставшийся день я никак не мог сосредоточиться. Неужели отец Молли всерьез оказался замешанным в какие-то тайные сделки с бывшим шефом КГБ? Мог ли он на самом деле прикарманить деньги — «огромное богатство», как сказал Траслоу? Смысла в этом не находилось.

А как же объяснение причины его убийства… в нем есть какой-то смысл, разве не так?

Обрывки напряженных мыслей крутились в моей голове, и не было никакой возможности связать концы с концами.

Зазвонил телефон. Дарлен сообщила, что на проводе Молли.

— Во сколько мы встречаемся с Айком и Линдой? — спросила она откуда-то из шумного коридора своей больницы.

— В восемь, но я отменю встречу, если ты хочешь. В связи с обстоятельствами.

— Нет, не надо… я хочу встретиться.

— Они поймут нас, Мол?

— Не отменяй. Мне надо развеяться.

К счастью, ближе к вечеру времени на грустные размышления уже не осталось. Ровно в четыре пришел Мел Корнстейн, пухленький человечек лет пятидесяти с хвостиком, одетый в дорогой модный итальянский костюм, в темных очках авиаторского типа, вечно сидящих косо. У него был вид сбитого с толку эксцентричного гения, каковым он, по-моему, и был на самом деле.

Корнстейн сколотил приличное состояние на изобретении компьютерной игры под названием «Спейстрон», о которой вы, конечно же, слышали. А если не слышали, то вкратце расскажу. Игра относится к типу «охотничьих», в ней вы выступаете в роли пилота космического корабля и должны ускользнуть от атак вражеского космического корабля, который стремится уничтожить вас, а потом и всю планету Земля. Может, это звучит и наивно, но игра является чудом компьютерной техники. В ней применен стереоскопический эффект, и она создает впечатление, что вы и в самом деле летите в космос — видите будто наяву, как проносятся мимо кометы, метеориты и вражеский космический корабль. К игре прилагалась хитроумная программа пилота, придуманная и запатентованная Корнстейном, поистине новое слово в компьютерном деле. Добавьте еще к этому его же ранее запатентованное изобретение, подающее команды голосом: «Слишком завалил влево!» или «Слишком близко подлетаешь!» — и вот перед вами объемное изображение в сочетании со звуком, и все это делается при помощи вашего персонального компьютера. От продажи новинки компания Корнстейна ежегодно получала что-то порядка сотни миллионов долларов прибыли.

Но вот недавно другая компания, разрабатывающая компьютерные программы, выбросила на рынок диски с игрой, весьма схожей со «Спейстроном», отчего доходы Мела Корнстейна резко сократились. Нет нужды говорить, что он хотел бы что-то предпринять против нежданного конкурента.

Он удобно уселся в кожаное кресло около моего рабочего стола, от него так и веяло отчаянием. Мы немного поболтали о всяких пустяках, но он был явно не в настроении. Затем он передал мне коробку с программой игры конкурента, называвшейся «Спейстайм». Я вставил диск в компьютер, включил аппаратуру и изумился, увидев, насколько схожи игры.

— Эти парни даже не потрудились внести в программу что-нибудь новенькое, не так ли? — спросил я.

Корнстейн снял очки и протер их, а затем ответил:

— Я хочу прихлопнуть этих гребаных подонков.

— Задержитесь на минутку здесь, — начал я уговаривать. — Я собираюсь провести независимую экспертизу и получить авторитетное заключение, какие положения патента нарушены и насколько.

— Я намерен как следует врезать этим ублюдкам.

— Всему свое время. Давайте пройдемся по всем нарушенным пунктам патента, пункт за пунктом.

— Программы идентичны, — продолжал долбить Корнстейн, водружая очки на место и опять криво. — Мне затевать тяжбу прямо здесь или как?

— Ну вот что, компьютерные игры патентуются на тех же принципах, что и настольные. Да, вы патентуете взаимоотношения между физическими элементами и заложенной в них концепцией, то есть путь, где они пересекаются и взаимодействуют.

— Я хочу просто врезать им.

Я согласно кивнул и заметил:

— Мы приложим все силы.

Фокачио — это одно из потрясающих, необычных блюд, которые готовят вместе с аругула и радичио в итальянском ресторане на берегу залива Бэк-Бей. Обслуживают в нем молодые и красивые девушки, одетые во все черное, будто только сошедшие с рекламы. В зале стоит нескончаемый гул голосов, заглушаемый время от времени громоподобной музыкой в стиле хард-рок. Такие североитальянские рестораны, расположенные в городах Америки, отличаются своим шумом. Похоже, шум и грохот — неотъемлемая часть их.

Молли запаздывала, но мой близкий друг Айк и его супруга Линда уже сидели за столом и старались перекричать шум и грохот, разговаривая друг с другом. Со стороны казалось, что они злобно грызутся, но на деле они просто вели беседу — другого способа не было. Айзек Кован учился вместе со мной в школе права, где специализировался на том, как одолеть меня в теннисе. Теперь он работал адвокатом и занимался корпоративным правом, столь нудным занятием, что даже не может говорить про свою работу, но я-то знаю, что это дело как-то связано с перестрахованием. Линда, по профессии детский психиатр, была на седьмом месяце беременности. Оба Кована — высокие, веснушчатые, с рыжими волосами — удивительно схожи по своим внешним данным. Мне было легко общаться с ними обоими.

Они говорили о матери Айка, приехавшей в гости. Затем Айк повернулся ко мне и упомянул что-то насчет кельтской игры, в которую мы сыграли на прошлой неделе. Мы поболтали немного о работе, о беременности Линды (она намеревалась порасспросить Молли о генетической проверке, которой ее хотели подвергнуть), о моем коронном ударе слева ракеткой по мячу (которому я, по сути, уже разучился) и наконец добрались до отца Молли.

Айк и Линда, похоже, всегда стеснялись говорить о знаменитом отце Молли, опасаясь, что их обвинят в излишнем любопытстве. Айк знал в общем и целом о моей прежней работе в ЦРУ, многого я ему не раскрывал и дал понять, что говорить на эту тему не желаю. Он знал также, что я уже был женат прежде, что моя первая жена погибла, но все это опять-таки в общем и целом. Само собой разумеется, временами эти отрывочные данные не позволяли нам о многом говорить откровенно.

Кованы выразили мне соболезнования, поинтересовались, что поделывает Молли. Я понимал, что не могу говорить им о том, чем занимался в последнее время, особенно об обстоятельствах смерти Хэла Синклера.

Когда мы уже почти расправились с закусками (из принципа блюдо фокачио мы не заказывали), появилась Молли и принялась без конца извиняться за опоздание.

— Ну, как прошел день? — спросила она меня и поцеловала в щеку.

Она пристально и долго смотрела на меня, мне стало ясно, что ее интересует встреча с Траслоу.

— Прекрасно, — ответил я.

Она поцеловалась с Айком и Линдой, села за стол и сказала:

— Не думаю, что долго выдержу все это.

— Медицину? — не поняла Линда.

— Недоношенных, — пояснила Молли, применяя медицинский термин, обозначающий преждевременно родившихся детей. — Сегодня я принимала двойняшек и еще одного ребенка. Так вот, все трое весили менее десяти фунтов. Все часы я провела, выхаживая эти крохотные бедные создания, пытаясь вставлять им артериальные катетеры и успокаивая расстроенпых родителей.

Айк и Линда сочувственно и понимающе покачали головами.

— Все больше детей рождается с дефектами, — продолжала рассказывать Молли, — или с инфекционными заболеваниями мозга. Меня вызывают к ним каждую третью ночь…

Я решился перебить ее:

— Давай пока оставим эту тему, а?

Она повернулась ко мне с широко раскрытыми глазами:

— Оставим эту тему?

— Все идет нормально, Мол, — спокойно произнес я.

Айк и Линда, чувствуя себя не в своей тарелке, сосредоточенно уплетали салат «Цезарь».

— Извините меня, — сказала Молли.

Я незаметно взял под столом ее руку. Мысли о работе иногда не оставляли ее и во время досуга — такое с ней случалось, но сейчас я понимал, что жена еще не оправилась от шока, поразившего ее, когда она увидела ту фотографию.

Во время обеда она оставалась рассеянной: кивала головой и вежливо улыбалась, но мысли ее явно витали далеко. Айк и Линда наверняка сочли, что ее странное поведение объясняется недавней смертью отца, да так оно, по сути, и было.

Возвращаясь домой на такси, мы с Молли поцапались: злобно шипели друг на друга из-за Траслоу, Корпорации, ЦРУ и насчет того, что раз я уже дал ей слово, то должен держать его вечно.

— Да будь все проклято, — шепотом сказала она. — Ежели ты уж снюхался с этим Траслоу, то, стало быть, опять затеваешь эти ужасные игры.

— Молли, — пытался я вставить слово, но раз уж она завелась, перебить ее было невозможно.

— Поваляйся с собаками — сам блохастым станешь. Тьфу, пропасть! Ты же обещал мне, что никогда больше не полезешь в это дерьмо.

— Да не собираюсь я лезть опять в то дерьмо, Мол, — защищался я.

Секунду-другую она молчала, а потом спросила:

— А ты говорил с ним насчет смерти отца, а?

— Нет, не говорил, — соврал я чуть-чуть, но мне не хотелось волновать ее и рассказывать, что сенат собирается проводить расследование факта присвоения ее отцом огромной суммы.

— Но что бы он ни хотел от тебя, ведь это имеет какое-то отношение к его смерти, так ведь?

— В известном смысле так.

В этот момент таксист вильнул, чтобы объехать колдобину, надавил на клаксон и помчался по левой полосе движения.

Некоторое время мы ехали молча. Затем, будто специально дождавшись драматического момента, она вдруг сказала ничего не выражающим тоном:

— Знаешь ли, я звонила судмедэксперту из графства Фэйрфакс.

Сначала я не понял:

— Фэйрфакс? Зачем?..

— А это там отца убили. Звонила насчет письменного заключения о вскрытии. Согласно закону, такое заключение выдается ближайшим родственникам по их требованию.

— Ну и что?

— Все бумаги опечатаны.

— Что это значит?

— Что они больше не выдаются. Их могут теперь посмотреть только окружной прокурор и генеральный прокурор штата Вирджиния.

— Почему? Потому что он… он… был… из ЦРУ?

— Нет. Потому что кто-то, замешанный в этом деле, решил, что мы узнали что-то. Узнали, что это было заказное убийство.

Остальной путь до дома мы сидели и молчали, а когда приехали, по-какой-то пустяковой причине опять поругались и отправились спать, дуясь друг на друга.

Может, покажется странным, но сейчас я вспоминаю тот вечер с грустной нежностью, ибо он был одним из последних вечеров, которые мы провели вместе, а через два дня все и завертелось.

8

В ту ночь, последнюю нормальную ночь в моей жизни, мне приснился сон.

Снился мне Париж, будто я там находился наяву (этот сон снился мне уже, наверное, тысячу раз).

Я как будто зашел в магазин готовой одежды на улице Фобур, обыкновенный магазин мужской одежды со многими крошечными светлыми примерочными вроде кроличьих клеток, и заблудился, переходя из клетушки в клетушку в поисках обусловленного места встречи с тайным агентом, пока наконец не попал в комнату для переодевания. Это и была та самая явка для встречи с агентом. Там на вешалке висел французский джемпер с пуговицами темно-синего цвета, который я и купил согласно полученным указаниям, найдя, как предполагалось, в кармане джемпера обрывок листка с зашифрованным сообщением.

Я долго провозился, расшифровывая и запоминая указания, и запаздывал ко времени, когда должен был позвонить, поэтому в бешенстве заметался по лабиринту клетушек в этом мерзком магазине, разыскивая телефон и найдя его наконец в подвале. Это был нескладный старинный французский аппарат желтовато-коричневого цвета, по необъяснимой причине почему-то не работавший. Я упорно набирал и набирал номер, и вот — слава тебе Господи! — наконец он заработал!

На том конце подняли трубку — оказалось, Лаура, моя жена.

Она просто рыдала, умоляя меня вернуться скорее домой, на улицу Жакоб. Случилось что-то ужасное. Меня охватил страх, я пустился бегом и через несколько секунд (это ведь было во сне, в конце концов) прибежал на свою улицу, оказавшись перед входом в наш дом и заранее зная, что там увижу. Тут начиналась самая жуткая сцена сна: думая о том, что мне не следует входить в дом — тогда, дескать, этого не произойдет, — под влиянием какого-то ужасного гипнотического воздействия я все-таки вошел туда. Я поплыл по воздуху, ощущая, как подкатывается тошнота.

Навстречу мне из дома вышел какой-то человек в толстой шерстяной охотничьей одежде, обутый в кроссовки «Найк». Американец, решил я, лет тридцати от роду. Хотя я видел его мельком, в основном со спины, все же заметил густые вьющиеся черные волосы и — эта деталь каждый раз отчетливо прокручивалась у меня в памяти — длинный розовый уродливый шрам вдоль его челюсти, от уха до подбородка. На шрам было жутко смотреть, но я его четко помню по сей день. Человек сильно прихрамывал, будто ходьба причиняла ему сильную боль.

Я не остановил этого человека — с чего бы я стал его останавливать? — а вместо этого, пока он шел восвояси, вошел в дом, где сильно пахло свежей кровью, запах становился все гуще, пока я поднимался по лестнице в свою квартиру, и наконец эта вонь стала просто невыносимой. Тут меня снова начало тошнить, а потом я оказался на лестничной клетке и увидел в луже крови два неуклюже лежащих трупа, а среди них — быть того не может, подумал я, — оказалась и Лаура.

Здесь я, как правило, просыпался.

Но наяву все произошло иначе. Мой сон, всегда один и тот же, был искаженным преломлением действительности.

Работая в Париже в качестве оперативного сотрудника ЦРУ, я отвечал за связи с некоторыми ценными, строго законспирированными агентами и руководил деятельностью одной небольшой группы. Там, в Париже, я достиг кое-каких успехов: так, мне удалось разоблачить советских военных разведчиков, проникших на один завод по производству турбин, расположенный в окрестностях Парижа. Для прикрытия я представлялся архитектором одной из американских компаний. Мои апартаменты на улице Жакоб были тесноватыми, но зато солнечными и находились в шестом округе, самом лучшем пригороде Парижа, как я считал. Мне чертовски повезло: большинство моих коллег по разведке жили в сером и грязном восьмом округе. Мы с Лаурой лишь недавно поженились, она ничуть не роптала насчет того, что мы живем не в самом Париже: она была художницей, естественно поэтому, что в мире насчитывалось всего несколько городов, где она хотела бы пожить, а Париж, само собой, стоял на первом месте. Она была миниатюрной, неотразимо привлекательной блондинкой с длинными светлыми волосами, которые укладывала в пучок.

Мы часто и подолгу обсуждали, иметь ли нам детей, и обоим хотелось иметь их. Но я так и не узнал, что она была беременна — этот факт потом потряс меня более всего. Она все не находила подходящего момента рассказать мне об этом. Я всегда считал, что она намеревалась сказать мне о беременности как-то по-особенному, по-своему, после того как сама свыкнется с этим состоянием. Я знал только то, что она чувствовала тошноту несколько дней — наверное, подцепила какую-то инфекцию, еще подумал я тогда.

Примерно в это же время со мной установил контакт один из младших офицеров КГБ, служивший референтом в советской резидентуре в Париже, который решил работать на нас из корысти. Он сказал, что располагает кое-какой информацией, добытой в московских архивах, и готов передать ее нам. В обмен на это он просил убежище, деньги, охрану и работу.

Я поступил так, как требовалось согласно инструкции, и план первой встречи разработал с шефом нашего отделения в Париже Джеймсом Тоби Томпсоном. Наши оперативные работники всегда недоверчиво относились к так называемым «явкам вслепую», которые означали встречу с незнакомым агентом в месте по его выбору. В этом случае всегда велик риск угодить в ловушку.

Но этот агент, назвавшийся Виктором, согласился встретиться на наших условиях, что подкупало и казалось заманчивым. Я организовал встречу, хоть и рискованную, но все же очень нужную. Мы договорились, что три коротких звонка по моему домашнему телефону в шестом округе будут означать готовность встретиться в определенном месте и в установленное время. После этого произошла «случайная» встреча в одном богатом магазине мужской одежды на улице Фобур, но, в отличие от приснившейся, все прошло без сучка без задоринки. В комнате для переодевания висел на вешалке темно-синий шерстяной джемпер, оставленный, как и было обговорено, якобы беззаботным покупателем, передумавшим его покупать. В левый карман джемпера я положил обрывок конверта с адресом, где и когда произойдет следующая встреча.

Назавтра мы встретились на одной из безопасных явок ЦРУ — в какой-то грязной, замусоренной квартире. Я по опыту знал, что большая часть случайных перебежчиков, как правило, оказываются бесполезными, но и ими нельзя пренебрегать: многие из крупных шпионов в истории разведки переходили в другой лагерь именно так.

У Виктора были светлые волосы — он явно надел парик, ибо, судя по смуглому цвету лица, у него должны были быть черные волосы. Пониже челюсти, на горле, виднелся длинный ярко-красный шрам. Он показался мне еще тем «фруктом», по крайней мере с моей точки зрения. Во время встречи он обещал в следующий раз, если договоримся о сделке, принести очень важный секретный документ, который потрясет мир. Этот документ, пояснил он, выкраден из архивов КГБ. Он назвал даже его кодовое наименование: «Сорока».

Как сказал мне шеф и близкий друг Тоби Томпсон на следующем инструктаже, эта маленькая деталь заинтриговала его. По-видимому, за всем этим крылось что-то существенное.

Итак, я договорился о второй встрече. С тех пор я прокручивал в уме все обстоятельства дела тысячи раз. Виктор неспроста обратился ко мне — он, по всей видимости, знал, кто я, несмотря на мою «крышу». Все удобно расположенные безопасные явки оказались занятыми под инструктажи, встречи и прочее. Поэтому с разрешения и даже одобрения Тоби Томпсона я организовал вторую встречу с Виктором, на которой собирался присутствовать и Джеймс, у себя на квартире на улице Жакоб.

Лаура, хотя ее и мучили время от времени приступы тошноты, уехала из города, во всяком случае, дома ее не было. Накануне вечером она отправилась повидаться с друзьями, проживавшими в Гиверни, и посмотреть на сад Моне. Она собиралась отсутствовать целых два дня, поэтому квартира была целиком в нашем распоряжении.

Рисковать мне тогда не следовало, но об этом легко говорить сейчас.

Встреча должна была проходить в середине дня, однако я задержался, присутствуя на групповых переговорах по специальному закодированному телефону с заместителем шефа оперативного департамента Эмори Сент-Клером, проводившим селекторное совещание из Лэнгли. В результате я опоздал на целых двадцать минут, думая, что Тоби и Виктор уже находятся в квартире.

Помню, как я увидел черноволосого мужчину, одетого в охотничью куртку в крупную клетку, с решительным видом выходившего из моего дома, и подумал, что это кто-то из соседей или их гость. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал странный запах, который становился все сильнее по мере того, как я поднимался. Ближе к третьему этажу стало ясно — пахнет кровью. Сердце у меня забилось как бешеное. И вот на площадке нашего этажа передо мной открылась незабываемая жуткая картина. Распластавшись на полу, в море свежей крови лежали рядом Тоби и… Лаура.

Я вроде тогда даже закричал от ужаса, но не уверен в этом. Все вокруг стало растягиваться во времени, будто в замедленной съемке. Я рухнул на колени перед Лаурой и, обняв ее голову, стал укачивать, не веря глазам своим. Она не должна была возвратиться домой — тут какая-то ошибка.

Ей выстрелили прямо в сердце, кровь забрызгала весь белый шелковый ночной халат. Она не дышала, пульс не бился. Повернувшись, я увидел, что Тоби всадили пулю в живот, он все еще трепыхался в луже крови и глухо стонал.

Не помню, что было потом. Кто-то поднялся наверх или я позвал кого-то. Я ничего не соображал, находился в каком-то трансе. Меня с трудом оторвали от бедной Лауры, которую я старался оживить, прилагая все силы.

Тоби Томпсон все же выжил, но стал калекой: пуля повредила позвоночник, и он оказался парализованным на всю жизнь.

Лаура же была мертва.

Позднее выяснилось, как это все произошло.

Лаура, почувствовав недомогание вернулась тогда домой пораньше, утром. Она позвонила мне на работу, чтобы сказать об этом, но меня, не помню по какой причине, на месте не оказалось. Потом вскрытие показало, что она была беременна. Тоби пришел в квартиру за несколько минут до полудня, имея при себе оружие на всякий непредвиденный случай. Дверь оказалась неплотно закрытой, офицер КГБ находился внутри, держа Лауру на мушке пистолета. Увидев входящего Тоби, Виктор направил пистолет на него и выстрелил, затем повернулся и выстрелил в Лауру. Тоби выхватил свой пистолет, выстрелил тоже, но не попал и тут же потерял сознание от болевого шока.

Видимо, советская разведка решила отомстить мне. За что же? За то, что я разоблачил их шпионскую сеть на турбинном заводе? Или же за те стычки в Восточной Германии, в которых меня ранили, а нескольких восточногерманских и советских агентов убили? И вот кагэбэшники подослали этого Виктора с заданием заманить меня в ловушку и убить. Но вместо меня погибла Лаура, которая в то время не должна была находиться дома, а я же, задержавшись на работе, по прихоти судьбы уцелел. Я, главный виновник всего этого ужаса, остался жить. Тоби Томпсон оказался калекой, обреченным провести остаток своей жизни в инвалидной коляске, а Лаура погибла.

Ну а черноволосый мужчина в клетчатой куртке, которого я увидел выходившим из нашего дома, был не кто иной, как Виктор, снявший светлый парик.

Много позднее руководство приняло решение, что, хотя моей вины и не было, тем не менее действовал я не так, как следовало бы: операцию продумал не столь тщательно, как требовалось, а лишь в общем и целом, и отрицать этого я не мог, хоть Тоби и санкционировал ее. В известном смысле я в конечном счете оказался виновным в убийстве собственной жены и в увечье Тоби.

В отставку меня никто не гнал; я мог бы апеллировать к вышестоящему административному органу. Со временем я пережил бы несчастье, раны в моей душе зарубцевались бы. Но в ту пору я никак не смог вынести этого, хотя и знал наверняка, что на моей работе случившееся бы не отразилось.

Некоторое время шло расследование обстоятельств. Всех хоть в малейшей степени причастных к этому делу, начиная с секретаря шифровальщиков и кончая директором европейского отдела оперативного департамента Эдом Муром, бесконечно вызывали на всякие комиссии и подвергали всевозможным проверкам и испытаниям. Я только и занимался тем, что отмывался от всяких обвинений следствия, так что у меня больше не оставалось сил выносить все эти придирки. Моя жена и будущий ребенок были убиты. Жизнь представлялась мне бесцельной.

Так шли неделя за неделей, а я все еще находился в чистилище. Меня поселили в гостинице в нескольких милях от Лэнгли. Каждое утро привозили «на работу» в белый конференц-зал без окон на втором этаже. Там меня уже ждал следователь (каждые несколько дней они менялись), который широко улыбался, тепло и крепко (по-чиновничьи) пожимал мне руку, предлагал чашечку кофе, растертого в деревянной кофемолке, с разведенными из порошка сливками в коричневом молочнике.

Затем он вытаскивал запись предыдущего допроса. Со стороны мы походили на двух знакомых парней, выясняющих, почему там, в Париже, случилось что-то не так.

На самом же деле следователь изо всех сил пытался поймать меня на малейших противоречиях, выявить мельчайшую трещинку в объяснениях, крохотное отклонение, поймать на этом и «расколоть».

После семи недель таких пыток — что стоило, наверное, немалых непредвиденных расходов — расследование прекратили, не собрав никакого компромата на меня.

Меня вызвали на беседу к Харрисону Синклеру, который тогда по-прежнему являлся третьим лицом в ЦРУ, директором оперативного департамента и одновременно заместителем директора ЦРУ. Хотя мы раньше и встречались всего пару раз, накоротке перекинувшись несколькими фразами, он вел себя со мной как со старым другом. Не могу сказать, что он прикидывался: скорее всего, он и в самом деле хотел, чтобы я не чувствовал себя скованным. Хэл сочувственно отнесся ко мне. Он по-дружески положил мне руку на плечо, усадил в кожаное кресло, а сам сел на маленькое креслице напротив. Затем по-дружески наклонился ко мне, будто собираясь посвятить в сверхсекретную тайну, и рассказал анекдот про одну пожилую пару, застрявшую в лифте в доме для престарелых в Майами. Помню только, что изюминка анекдота заключалась в словах: «Так вы теперь холостяк?»

Хотя я и чувствовал, как у меня за последние два месяца только-только начали зарубцовываться душевные раны, тем не менее, помнится, я даже нашел в себе силы смеяться и шутить, ощущая, как ослабевает напряжение хотя бы в момент беседы. Мы вспоминали и о Молли. После двухлетней службы в Корпусе мира в Нигерии она поселилась в Бостоне. Она давно порвала все отношения, как она говорила, со своим сокурсником по колледжу.

Молли хотела бы, сказал Синклер, чтобы я позвонил ей, когда снова смогу общаться с людьми. Я ответил, что постараюсь позвонить.

Синклер сказал мне также, что шеф моего отдела Эд Мур решил, что мне лучше уйти из ЦРУ, ибо мое дальнейшее продвижение по службе будет вечно находиться под вопросом. Хотя я и был полностью оправдан, подозрения все же остались. В этой ситуации мне, дескать, лучше всего уйти. Мур, сказал он мне, уперся и твердо стоит на своем.

Возражать я не мог. Мне ничего не хотелось, только лишь «слить бензин» да забиться в какую-нибудь дыру и переспать там несколько дней, а потом проснуться и считать, что все это было ужасным сном.

— Эд полагает, что вам лучше всего поступить в какую-нибудь правовую школу, — вывел меня из оцепенения Хэл.

Я безучастно слушал его соображения. Что там, в этом праве, может быть интересного для меня? Ответ, который я позднее нашел на этот вопрос, был неутешителен, но что я мог тогда поделать? Разве можно делать что-нибудь хорошо и толково, если к этому не лежит душа?

Мне хотелось поговорить с Хэлом о том, что произошло, но его эта тема совсем не интересовала. Он придерживался разработанной тактики: по его мнению, лучше было занять нейтральную позицию, в прошлое вникать он не желал.

— Из вас выйдет недюжинный адвокат, — сказал он на прощание и отпустил какую-то забавную, но довольно грязную шутку в адрес юристов. Оба мы рассмеялись.

В тот день я ушел из штаб-квартиры ЦРУ с чувством, что покидаю это учреждение навсегда.

А та кошмарная сцена, виденная мною в Париже, потом преследовала меня всю жизнь.

9

Загородный дом Алекса Траслоу расположен на юге Нью-Гэмпшира, из Бостона туда можно добраться на машине менее чем за час. Молли вполне оправилась от потрясения, смогла выкроить время и поехать туда вместе со мной. Думается, она хотела лично убедиться, что Траслоу прав и что я не совершаю колоссальную ошибку, согласившись работать на Корпорацию.

Старинный красивый дом Траслоу располагался на высоком берегу озера и оказался гораздо просторнее, чем мы ожидали. Обшитый белыми досками с черными ставнями, он некогда был довольно уютным и ухоженным. Похоже было, что первоначально, лет сто назад, здесь стоял скромный двухкомнатный фермерский домик, постепенно к нему все время пристраивали другие помещения, и дом разросся, неуклюже изгибаясь вдоль волнистого гребня высокого холма. Там и сям краска с досок облезла.

Когда мы приехали, Траслоу уже сидел дома и разводил огонь в камине. Одет он был по-домашнему: клетчатая шерстяная ковбойка, мешковатые вельветовые в широкий рубчик брюки, белые носки и высокие ботинки. Он поцеловал Молли в щечку, фамильярно похлопал меня по спине и предложил водку и мартини. И тут только до меня дошло, что больше всего в Александре Траслоу заинтриговало и привлекло меня. Каким-то поразительным образом — скорбный изгиб бровей, щепетильная честность — он напоминал моего отца, который умер от инсульта, когда мне едва минуло семнадцать лет, незадолго до моего отъезда на учебу в колледж.

Продолжая разговор, мы вышли на воздух. Его супруга, Маргарет, стройная брюнетка лет шестидесяти, тоже вышла из дома, вытирая на ходу руки о край ярко-красного передника. За ней со стуком захлопнулась дверь.

— Мне очень жаль вашего отца, — сказала она, обращаясь к Молли. — Нам так недостает его, да не только нам — многим.

Молли улыбнулась, поблагодарила за сочувствие и заметила:

— А здесь у вас чудесно.

— О-о, — подхватила Маргарет, подойдя к мужу и нежно прикладывая к его щекам ладони. — Каждый раз мне так не хочется уезжать отсюда. Когда Алекс ушел из ЦРУ, он вынудил меня проводить практически каждый уик-энд и все лето в других местах. Я смирилась, потому что выбора не было.

С виду капризная и самодовольная, она напоминала непослушного, но все равно любимого ребенка.

— Больше всего Маргарет предпочитает жить на Луизбург-сквэр, — заметил Траслоу.

Луизбург-сквэр — это небольшой анклав для бостонской элиты на самом верху Бэкон-хилла, где у Александра Траслоу находился городской дом.

— Вы ведь тоже живете в нашем городе, не так ли?

— Да, у залива Бэк-Бей, — ответила Молли. — Может, вы видели плакаты и брошюрки «Сделай сам»? Так это про нас и наш дом.

— Занимаетесь ремонтом, как я понимаю? — со смешком заметил Алекс.

Прежде чем мы ответили, из дома выскочили двое малышей: ревущая во весь голос маленькая девочка лет трех и преследующий ее мальчик чуть-чуть постарше.

— Элайес! — с укором крикнула миссис Траслоу.

— Сейчас же прекратите! — скомандовал Алекс, подхватывая девочку на руки. — Элайес, не дразни сестренку. Зоя, поздоровайся с Беном и Молли.

Маленькая девочка с опаской посмотрела на нас заплаканными глазами и спрятала личико, уткнувшись деду в грудь.

— Она стесняется, — пояснил Алекс. — Элайес, поздоровайся за руку с Беном Эллисоном и Молли Синклер.

Светловолосый упитанный малыш протянул нам по очереди маленькую пухлую ладошку и убежал прочь.

— Детки моей дочери, — начала объяснять Маргарет.

— Моя чертовски замотанная дочь, — перебил ее супруг, — и ее муж-трудоголик сейчас сидят на концерте симфонической музыки. А это значит, что их бедные детишки должны ужинать вместе с нудными старыми дедушкой и бабушкой. Верно, Зоя?

И, держа внучку одной рукой, дед принялся щекотать ее другой. Она захихикала с видимой неохотой, а потом вдруг опять разразилась плачем.

— Похоже, у маленькой Зои разболелось ушко, — забеспокоилась Маргарет. — Она плачет не переставая с тех пор, как ее привезли сюда.

— Ну-ка дайте мне взглянуть, — попросила Молли. — У вас нет тут случайно амоксицилина, может, есть?

— Амокси… чего? — не поняла Маргарет.

— Не беспокойтесь. Я вспомнила, что у меня в машине есть сто пятьдесят кубиков в пузырьке.

— Вот уж действительно прямо вызов врача на дом! — воскликнула Маргарет.

— Да еще бесплатно, — подхватила Молли.

Ужин был устроен великолепно, истинно по-американски: цыпленок, зажаренный на решетке, печеная картошка и салат. Цыпленок оказался вкуснейшим — Алекс с гордостью сообщил нам способ приготовления.

— Знаете, как говорят? — сказал он, когда мы принялись уплетать сливочное мороженое. — Пока младшие дети научатся содержать дом в порядке, старшие внуки разнесут все на клочки. Верно ведь, Элайес?

— Неверно, — проворчал внук.

— А у вас есть дети? — поинтересовалась Маргарет.

— Пока еще нет, — ответил я.

— Я считаю, что дети должны быть невидимыми и неслышимыми, — заявила Молли. — Хотя бы время от времени.

Маргарет чуть было не полезла в бутылку, но тут же поняла, что Молли просто дурачится.

— И это еще говорит детский врач! — с притворным возмущением проворчала она.

— Иметь детей — самая великая радость, — заявил Траслоу.

— А разве нет такого пособия под названием «Внуки — такая забава, что я хотела бы завести сначала их, а потом уж детей»? — в шутку сказала Маргарет и засмеялась вместе с мужем.

— В этом есть доля правды, — согласился Алекс.

— Но если вы вернетесь в Вашингтон, то от всего этого придется отказаться, — заметила Молли.

— Знаю. Но не думайте, что мне от этого станет легче.

— Да тебя еще никто не просил, Алекс, — напомнила Маргарет.

— Да, не просил, — согласился Траслоу. — А по правде говоря, занять место вашего отца — перспектива не из приятных.

Молли согласно кивнула.

— Ничто так не надоедает, как постоянное тыканье достойным примером, — вступил я в разговор.

— Ну а теперь, милые дамы, — объявил Алекс, — надеюсь, вы не будете возражать, если мы с Веном удалимся куда-нибудь и поговорим о делах.

— Нам от этого будет только лучше, — резко ответила его супруга. — Молли поможет мне уложить детей спать. Если уж она на работе может терпеть их вокруг себя, то и этих вытерпит.

— Несколько недель назад, — начал рассказывать Траслоу, — Центральное разведуправление задержало одного человека по подозрению в убийстве. Румына. Из их тайной полиции — секуритате.

Мы устроились в комнате с каменным полом, которую Траслоу, судя по всему, приспособил под домашний кабинет, за большим столом из ясеня. В комнате стояла старинная потертая мебель, единственное, что не сочеталось со стариной, — это новейший черный телефонный аппарат с шифратором-скремблером на рабочем столе.

— Его допрашивали. Он оказался жестоким убийцей.

— Мне неизвестно, что он там выложил, поэтому молчу и внимательно слушаю.

— После нескольких напряженных допросов он наконец-то раскололся. Да толку чуть — он мало что знал. Содержали его в строго изолированной камере. Он заявил, что располагает кое-какими сведениями. Чем-то, связанным с убийством Харрисона Синклера…

Тут Алекс стал запинаться.

— И?

— Он умер, не успев ничего толком рассказать.

— Наверное, приложил руку не в меру усердный следователь?

— Нет. Они сумели проникнуть в систему, добраться до него и укокошить. Руки у них длинные.

— Ну и кто это они?

— Лицо или группа лиц, — медленно и зловеще произнес Алекс, — внутри ЦРУ.

— А вам известны их имена?

— В том-то и дело, что нет. Они глубоко законспирированы. Безликие личности, Бен, эта группа внутри Лэнгли… про нее слухи давно ходят. Вы что-нибудь слышали о «Чародеях»?

— Вчера вы упомянули о каком-то совете старейшин, — заметил я. — Но кто они такие? Чего они добиваются?

— Мы не знаем. Они слишком хорошо укрыты, за несколькими линиями фронта.

— И вы вот полагаете, что… «Чародеи» стояли за убийством Хэла?

— Не полагаю, а предполагаю, — уточнил он. — Возможно даже, что Хэл был одним из них.

От этих слов у меня даже голова кругом пошла… Хэл… ведь его убил кто-то из тех, кого готовили в разведке ГДР — штази. А теперь вот Траслоу толкует о каком-то румыне. Как соединить концы с концами? Что он имеет в виду?

— Но вам же должно быть кое-что известно о том, кто они такие?

— Нам известно лишь то, что они ухитрились незаметно стянуть с разных счетов ЦРУ десятки миллионов долларов. Все проделано чрезвычайно ловко, по-хитрому. А Харрисон Синклер, оказывается, присвоил из общей суммы двенадцать с половиной миллиончиков.

— Но вы же не верите всерьез этому трепу. Вам прекрасно известно, как скромно он жил.

— Послушайте, Бен. Я не хочу даже верить, что Хэл Синклер прикарманил хотя бы цент.

— Вы не хотите верить? А тогда какого черта обо всем этом говорите?

Траслоу отвечать на этот вопрос не стал и молча протянул мне папку в твердой картонной обложке. На ней виднелся гриф ЦРУ — «гамма-один», что означало такой высокий уровень секретности, что я к нему в бытность свою рядовым сотрудником организации допущен не был.

Внутри папки находились подборки фотокопий счетов, компьютерные распечатки, смутные, нечеткие фотографии. На одной фотокарточке снят мужчина в панаме на голове, стоящий в каком-то зале.

Вне всякого сомнения, это был Хэл Синклер.

— Где это все снято? — спросил я, хотя уже догадывался, где.

— Это Хэл в банке на острове Большой Кайман, очевидно, дожидается управляющего банком. На других снимках Хэл сфотографирован в банках Лихтенштейна, Белиза и Ангуильи.

— Это ничего не доказывает.

— Бен, послушайте меня. Я был близким другом Хэла. Снимки ошеломили меня. Хэл отсутствовал несколько дней — якобы заболел или взял отгулы. И связаться с ним было невозможно — домашний автоответчик переадресовывал всех в его офис. Видимо, как раз в те дни он и вносил деньги на свои счета. Прослежены его отдельные загранпоездки по фальшивым паспортам.

— Это какое-то вонючее дерьмо, Алекс!

Траслоу лишь тяжело вздохнул, очевидно, эти факты тревожили и его:

— Вот его подпись под регистрационными бумагами корпорации «Анштальт» из Лихтенштейна, открывающими анонимные зашифрованные счета. Подлинный владелец счета, как видите, — Харрисон Синклер. У нас есть также копии перехваченных переводов значительных сумм в коммерческий сберегательный банк на Бермудах. Зарегистрирован этот банк, разумеется, в Либерии. Имеются еще записи его телефонных разговоров, копии телексов, телеграмм с распоряжениями о переводах. Тут сам черт ногу сломит, Бен. Пласт на пласте, в скорлупе другая скорлупа — как русская матрешка. Все это и есть доказательства, простые и четкие, и они разрывают мне сердце. От них никуда не денешься.

Я не знал, что и думать. Про документы можно было сказать лишь одно — это были убийственные улики. Ну а какой из этого вывод? Что мой тесть был мошенником, присвоившим казенные деньги? Если бы вы знали его так же хорошо, как и я, то поняли бы, как тяжко было мне смириться с таким выводом. И все же всегда и во всем есть хотя бы зернышко сомнения. Мы никогда не знаем до конца другую душу.

— Ключ к разгадке лежит во встрече Синклера с Орловым в Цюрихе, — между тем продолжал Алекс. — Вспомните: с чем у вас ассоциируется город Цюрих?

— С гномами.

— Гм. Почему же?

— Цюрихские гномы.

Такое название, кажется, пустил в оборот один английский журналист в начале 60-х годов. Он так назвал швейцарских банкиров, которые скрытно оказывали услуги разным мафиози и баронам наркобизнеса, за что их и «наградили» таким названием.

— О-о, конечно же. Если он встречался в Цюрихе с Орловым и о чем-то договаривался, то первое, что придет в голову, — какие-то сделки при посредничестве гномов, — согласился Траслоу и, размышляя, добавил: — Встреча между руководителем ЦРУ и последним шефом КГБ.

— Может, ничего не значащая встреча?

— Возможно. Молю Бога, чтобы в этом лежало объяснение всего. Верно, так оно и окажется. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему я предлагаю реабилитировать доброе имя Хэла вам? Центральное разведуправление обратилось ко мне с просьбой установить, где упрятаны пропавшие огромные суммы денег, по сравнению с которыми двенадцать с половиной миллионов, присвоенные Синклером, кажутся жалкими крохами. Мне необходима ваша помощь. Вы сможете убить одним махом сразу двух зайцев: разыскать деньги и добыть доказательства невиновности Хэла. Могу я рассчитывать на вас?

— Да, — твердо ответил я. — Конечно же, можете.

— Вы понимаете, Бен, что нужны максимально четкие и убедительные доказательства. Вы пройдете обычную процедуру проверки: детектор лжи, проверка благонадежности и все такое прочее. Сегодня же вечером я передам вам скремблер для кодирования разговоров по вашему служебному телефону, совместимый со скремблером к моему телефону в офисе. Но честно предупреждаю: людей, которые будут стараться всячески мешать вашему расследованию, предостаточно.

— Понимаю, — ответил я.

По правде же говоря, я ни черта не понимал, или понимал далеко не все, и к тому же понятия не имел, что же задумал Траслоу. Узнал же я об этом лишь на следующее утро.

10

Развернувшиеся на следующий день события я помню очень отчетливо, и каждый раз, когда вспоминаю их, меня охватывает необъяснимый безотчетный страх.

Служебные помещения Корпорации «Траслоу ассошиейтс» занимали все четыре этажа узкого старинного здания на Бикон-стрит (совсем близко, пешком можно дойти от дома Траслоу на Луизбург-сквэр). На медной табличке, укрепленной на массивной резной парадной двери, значилось: «Траслоу ассошиейтс, инкорпорейтед» и больше ничего: считалось, что вы и так все знаете и расспрашивать не станете. Внутри все было обустроено на самом высоком уровне. Сначала проходите в вестибюль, где вас встречает секретарша с безукоризненной прической, проверяет, кто вы такой, и вы проходите в небольшую приемную, элегантно обставленную дорогой мебелью. Я прождал там минут десять, удобно устроившись в черном кожаном кресле и листая журнал «Вэнити фэйер». Среди журналов лежали «Арт энд антикс», «Кантри лайф» и другие, все делового характера, Бог знает почему. Никакой неприглядной периодикой и близко не пахло.

Ровно через десять минут после назначенного времени появилась секретарша Траслоу, едва оторвавшаяся от весьма важных служебных дел (догадываюсь, попивала кофеек с датским сливочным печеньем), и провела меня по скрипучей, покрытой ковром лестнице наверх, в кабинет Траслоу. Секретарша представляла собой типичную помощницу шефа по общим вопросам: примерно тридцати пяти лет, довольно смазливая и эффектная, в строгом костюме парижской фирмы «Шанель», с поясом и золотистой цепочкой на шее тоже от «Шанель».

Она сказала, что ее зовут Донной, и предложила мне на выбор минеральную воду, кофе или свежий сок апельсина. Я предпочел чашечку кофе.

Александр Траслоу вышел из-за стола, когда я входил к нему в кабинет. Свет в комнате сиял столь ярко, что я пожалел, что не прихватил солнечные очки. Он свободно лился сквозь высокие чистые окна и отражался от ослепительно белых стен в старинном стиле.

Около письменного стола Траслоу в кожаном кресле сидел плотный, с покатыми плечами, черноволосый человек лет пятидесяти с небольшим.

— Бен, — начал Траслоу, — позвольте мне представить Чарльза Росси.

Росси поднялся, крепко пожал мне руку и произнес:

— Рад познакомиться с вами, мистер Эллисон.

— Я тоже, — ответил я, а когда мы оба опустились в кресла, добавил: — Зовите меня просто Бен.

Росси слегка улыбнулся и кивнул головой.

Секретарша принесла свежесваренный кофе в итальянском фаянсовом кофейнике и поставила его перед нами. Все шло хорошо. Я вынул из кейса желтый блокнот и шариковую монблановскую ручку.

Секретарша оставила нас одних. Траслоу повернулся и принялся что-то печатать на амтеловском пульте — устройстве, позволяющем бесшумно связаться с секретаршей во время совещаний или телефонных переговоров.

— То, что мы намерены обсудить с вами, должно храниться строго в тайне, — предупредил он.

Я понимающе кивнул головой и отхлебнул глоточек кофе — великолепного кофе из поджаренных по-французски зерен с чем-то еще.

— Чарльз, извини, пожалуйста, оставь нас на минутку одних, — попросил Алекс.

Росси поднялся и вышел из кабинета, аккуратно затворив за собой дверь.

— Через Росси мы будем поддерживать связь с ЦРУ, — пояснил Траслоу. — Он прибыл сюда из Лэнгли специально для работы с вами по данному делу.

— Я как-то не очень все понимаю, — заметил я.

— Росси позвонил мне вчера вечером. В связи с особой секретностью порученного нам задания Центральное разведуправление, понятное дело, озабочено сохранением тайны. Поэтому руководство настояло на том, чтобы применить к исполнителям свою процедуру проверки.

Я с пониманием кивнул.

— Мне тоже такая процедура кажется излишней, — продолжал между тем Траслоу. — Вы же и так подвергались просвечиванию насквозь и всяким там проверкам и перепроверкам. Но перед окончательной проверкой Росси хотел бы пропустить вас через предварительный тест. По соглашению с Центральным разведывательным управлением мы обязались перебирать все косточки вновь поступающим на работу сотрудникам.

— Понимаю, — согласился я.

Он имел в виду полиграф, или детектор лжи, проверку на котором обязаны проходить по нескольку раз за свою службу в ЦРУ все его сотрудники: при поступлении на службу, потом периодически во время службы и иногда после особо важных операций или в чрезвычайных случаях.

— Бен, — продолжал Траслоу, — видите ли, мы хотели бы, чтобы вы, как главное лицо в расследовании, выследили Владимира Орлова и выяснили, по мере возможности, что происходило во время его встречи с вашим тестем. Вполне может статься, что Орлов вел с Хэлом Синклером двойную игру. Мне нужно знать, так это было или не так.

— Выследить Орлова? — переспросил я.

— Это все, что я вправе сказать, пока вы не пройдете проверку. Ну а поскольку вас уже «просвечивали» раньше, то мы можем поговорить немного шире, — сказал он и нажал кнопку. Вошел Росси.

Траслоу вышел из-за своего массивного стола и, подойдя к Росси, похлопал его по плечу.

— Теперь я передаю вас в руки Чарльза, — обратился он ко мне и пожал на прощание руку. — Рад вас всегда видеть, старый приятель.

Я заметил, что Траслоу опять повернулся к амтеловскому пульту и нажал кнопку на телефонном аппарате. Выходя из кабинета, я в последний раз бегло взглянул на него. Он сидел глубоко задумавшись, его темная фигура, четко выделяющаяся на фоне яркого солнечного света, так и врезалась мне в память.

Чарльз повез меня в темно-синем служебном лимузине через реку и подрулил к ультрасовременному зданию на Кендалл-сквер в Кембридже, неподалеку от Массачусетского технологического института, компаний «Рейтсон», «Джминзим» и других крупных и престижных корпораций.

Поднявшись на лифте на пятый этаж, мы вошли в рабочее помещение с полом, покрытым серым фабричным паласом, отделанное светлыми панелями и сверкающее хромированной сталью. Прямо на стене перед нами висела серая невзрачная табличка с надписью: «Научно-исследовательские лаборатории: пропуск посетителей по особому разрешению».

Я вспомнил, что здесь некогда помещались закрытые лаборатории ЦРУ, в которых велись исследовательские работы. Об этом явно свидетельствовало все: и непонятное название на табличке, и безликость, и пугающая тишина. Я знал, что у ЦРУ были свои лаборатории и испытательные станции в окрестностях Вашингтона, а также собственное здание на Уотер-стрит в Нью-Йорке, но никак не ожидал, что они окажутся в Кембридже, на территории технологического института, однако в этом заключался особый смысл.

Без лишних слов Росси подвел меня к системе больших металлических дверей, открыл их, вставив в вертикальную щель магнитную карточку с личным шифром. Двери автоматически открылись, и мы вошли в огромный зал, в котором рядами стояли компьютерные терминалы. Перед ними сидели сотрудники и что-то набирали на пультах.

— Ну, как смотрится, а-а? — поинтересовался Росси, задержавшись на пороге зала. — Довольно скучная картина.

— Посмотрели бы вы только на нашу фирму, — сказал я в ответ.

Он вежливо улыбнулся и пояснил:

— Здесь проводится текущая проработка и опробирование почти всех проектов и планов. Изучается работа микросхем, автоматических криптографических аппаратов, приборов ночного видения и прочей новой аппаратуры. А вы знакомы с этими новинками?..

— Боюсь, что нет.

— Ну что ж, возьмем, к примеру, автоматический шифровальный аппарат. Он изобретен в Управлении военно-прикладных исследований, входящем в состав Министерства обороны.

Я согласно кивнул, и он подвел меня к работающему терминалу СПАРК-2, за которым сидел жилистый молодой бородач, увлеченно нажимая на клавиши.

— Ну вот, этот терминал создан в компании «Сан Майкросистемс», и он совместим с суперкомпьютером СМ-3, который выпускает фирма «Тинкинг машинс корпорейшн».

— Понятно.

— Как видите, Кейт разрабатывает сейчас криптографические алгоритмы текстовой части плана. Это значит, что к разработанным теоретически кодам подобрать ключ оказывается невозможным. Написанные на английском тексты затем мы можем переводить на машинный язык и придавать закодированной информации такой вид, что она по-английски звучит как ничего не значащий документ, причем не набор каких-то фраз, а складная, вполне невинная проза. После этого посредством речевого опознавательного устройства наши компьютеры смогут расшифровать текст, зашифрованный специальным вентиляционным кодом, я имею в виду так называемый ранцевый код — есть и такой.

Понять я, конечно, ничего не понял, но на всякий случай с важным знающим видом кивнул головой. Росси же, однако, оказался весьма наблюдательным человеком.

— Работа у меня нелегкая, — извиняющимся тоном произнес он. — Позвольте, я объясню все по-другому, скажем так: наш сотрудник зашифровывает секретный документ и готовит специальный сценарий для обычной радиопередачи новостей по каналам «Голоса Америки». Всем радиослушателям передача покажется обычной, но с помощью настроенного соответствующим образом компьютера ее легко можно расшифровать.

— Здорово!

— Ну и кроме того, мы еще разрабатываем целый ряд всяких нужных штучек. К примеру, в другой опытной лаборатории конструируется самая разная радиоаппаратура, а изготавливается она в серийном порядке в других местах.

— А где она применяется?

Росси покачал головой, как бы в раздумье, а потом сказал:

— Это крошечные аппаратики, сделанные из силикона и ксенона, размером всего в доли микронов. Их можно, позвольте подчеркнуть, незаметно заложить в компьютер, и они будут служить в качестве передающих устройств. Ну, есть и более интересные сферы их применения, но я просто не имею права раскрывать их. Итак, если мне позволят…

Мы вернулись в белый коридор и через него прошли в следующее секретное помещение, которое Росси открыл, вставив в вертикальную щель другую магнитную карточку. Повернувшись ко мне, он кратко напомнил:

— Здесь усиленная охрана.

Мы очутились в совершенно белом коридоре без единого оконца. На висящей прямо перед нами табличке можно было прочесть: «Допуск сотрудников по особому разрешению».

Росси повел меня по коридору и через другую сложную систему дверей мы вошли в какой-то странный на вид бетонный бокс. В центре его находилась застекленная камера, в которой стоял большой белый механизм, размерами примерно футов пятнадцать в высоту и десять — в ширину. Механизм чем-то походил на квадратный газовый баллон огромных размеров. Рядом со стеклянной камерой стояло несколько компьютеров.

— Магнитно-резонансный имиджер, — узнал я. — Видел такие в больницах. Но этот, похоже, значительно крупнее.

— Ну и прекрасно. Те аппараты, которые вы видели у медиков, работают в диапазоне от половины до полутора тесла, которыми измеряют индукцию магнитного поля. Только отдельные экземпляры, которые вам, возможно, доводилось видеть, достигают мощности в два тесла. Используются они для специальных надобностей. Сила же этого механизма достигает четырех тесла.

— Очень мощный аппарат.

— Да, и в то же время вполне безопасный. Теперь в нем кое-что модифицировано. Работами по модификации руководил я, — уточнил Росси.

Глаза его рассеянно блуждали по голым стенам бокса.

— Безопасен в смысле чего?

— Вы сейчас видите аппарат, который готовится на замену устаревшему детектору лжи. Усовершенствованный магнитно-резонансный имиджер вскоре будет применяться в ЦРУ для опросов и проверок разведчиков, руководителей разного ранга, тайных агентов и других, чтобы получить верный и точный «отпечаток» мыслей.

— Не объясните ли подоходчивее?

— Уверен, что вам известно о многих недостатках старых полиграфных систем. — Я, разумеется, знал, но хотел бы, чтобы он сам рассказал. Росси пояснил: — Работа старых детекторов лжи основывается на улавливании изменений в частоте пульсации крови и на измерении электродами уровня реагирования кожи — ее увлажнение, температуру и прочее. Методика, разумеется, примитивная, и ее результативность — какая? — всего-навсего шестьдесят процентов, а то и меньше.

— Ну хорошо, хорошо, — в нетерпении перебил я.

Росси же продолжал терпеливо объяснять:

— Советский Союз, как вам известно, вообще не применял эти штучки. Там даже проводились занятия, где объяснялось, как обмануть детекторы. Боже мой, да вы, наверное, помните то время, когда двадцать семь кубинских двойных агентов из их службы безопасности шпионили против нас, хотя их и «просвечивали» через систему проверок ЦРУ?

— Конечно же, помню, — подтвердил я.

Об этом случае широко говорили в кулуарах Центрального разведывательного управления.

— Это чертово устройство фиксирует, как вы знаете, только эмоциональную реакцию, а она очень и очень различна в зависимости от темперамента человека. И тем не менее детектор лжи остается пока главным инструментом всех проверок людей, участвующих в наших разведывательных операциях. Причем не только в системе ЦРУ, но и в разведуправлении министерства обороны, в Агентстве национальной безопасности и еще в ряде разведывательных учреждений и спецслужб. Вся безопасность их оперативных мероприятий покоится на этой аппаратуре, обеспечивая якобы точность и надежность данных и применяясь даже при проверках поступающих на службу новобранцев.

— Но ведь детектор лжи легко обмануть, — напомнил я.

— Удивительно легко, — согласился Росси. — И не только из-за социальных накладок или из-за людей, которые не замечают нормальные отклонения в человеческих чувствах, не учитывают переживания, связанные с чувством вины или озабоченности, муки раскаяния и прочие эмоциональные возбуждения. Ведь любой подготовленный соответствующим образом профессионал может обвести детектор вокруг пальца, приняв наркотики. Даже с помощью самых простых способов, к примеру, причинив себе во время теста физическую боль, можно добиться отклонений от действительности. Господи! Да просто уколите себя чертежной кнопкой.

— Ладно, уколю, — подстегнул я Росси.

— Итак, с вашего позволения, я хотел бы начать проверку, а потом отвезти вас обратно к мистеру Траслоу.

11

— Еще полчасика, — предупредил Росси, — и вам можно уходить по своим делам.

Мы стояли около застекленной камеры с магнитно-резонансным имиджером внутри и смотрели, как при помощи компьютера 3-Д воспроизводится в цвете человеческий мозг. Впереди на экране вырисовывался мозг человека, а затем его полушария и составные части отделялись друг от друга и расходились, будто дольки розоватого грейпфрута.

За монитором компьютера сидела одна из лаборанток Росси, выпускница Массачусетского технологического института, невысокая черноволосая девушка по имени Энн, и набирала различные изображения мозга. Кора головного мозга, объяснила она мне мягким, каким-то детским голоском, состоит из шести слоев.

— Мы открыли, что внешний вид головного мозга человека, говорящего правду, заметно отличается от мозга того, кто умышленно лжет, — сказала она и добавила с доверительным видом: — Я, разумеется, пока еще понятия не имею, порождаются ли такие отличия в нейронах или в глиальных клетках, но мы исследуем и этот процесс.

Она набрала на экране изображение мозга лжеца, который явно был потемнее и этим отличался от мозга говорящего правду.

— Если вас не затруднит, снимите, пожалуйста, пиджак, — предложил Росси, — так вам будет удобнее.

Я снял пиджак и галстук и повесил их на спинку стула. Тем временем Энн вошла во внутреннюю камеру и принялась настраивать аппаратуру.

— А теперь вытаскивайте все металлические предметы, — скомандовал Росси. — Ключи, ремни с пряжками, подтяжки, монеты. Часы тоже снимите. Поскольку магнит здесь мощный, железяки всякие вылетают из карманов, а часы могут встать или же собьются с хода. И бумажник выкладывайте сюда, — приговаривал он с юмором и сдавленным смешком.

— А бумажник-то зачем?

— А затем, что эта магнитная штука может размагнитить намагниченные предметы, такие как банковская кредитная карточка, магнитные записи на лентах и микродисках и все такое прочее. Нет ли у вас на голове стальной пластины или еще чего-то вроде этого? Нет?

— Нет ничего. — Я вынул все из карманов и положил на лабораторный столик.

— Ну что ж, хорошо, — заметил он и повел внутрь стеклянной камеры. — Может, вам неловко в замкнутом пространстве? Не беспокоит вас это чувство?

— Да вроде нет.

— Прекрасно. Внутри тут есть зеркало, так что можете любоваться собой, но большинство людей не любит пялить на себя глаза, распластавшись в этом аппарате. По-видимому, некоторые думают, что видят себя в своем гробу, — подметил он опять со смешком.

Я улегся на белый с колесиками стол, вроде операционного, а Энн обвязала меня ремнями. Ремни мягкой губчатой подкладкой удобно обхватили голову, удерживая ее неподвижной. Но все же ощущать себя привязанным не очень-то приятно.

Затем Энн медленно вкатила стол внутрь аппарата. Внутри него, как и предупреждали, оказалось зеркало, в котором отражались мои голова и грудь.

Откуда-то из глубины бокса послышался голос Энн:

— Включаю магнит.

И тут же из динамика, установленного рядом, я услышал, как спросил Росси:

— Ну как там, все у вас в порядке?

— Все нормально, — ответил я. — Сколько мне здесь торчать?

— Шесть часов, — послышался насмешливый голос. — Шучу, шучу. Минут десять-пятнадцать.

— Непривычно как-то.

— Все готово?

— Дайте немного освоиться.

— Вы услышите глухие стуки, — доносился голос Росси, — но они не заглушат мои команды. Понятно?

— Понятно, — в нетерпении подтвердил я.

Ремни не позволяли мне поворачивать голову, отчего я чувствовал себя неловко, поэтому еще раз попросил:

— Дайте немного обвыкнуть.

Тут вдруг раздался стук, дробный и ритмичный. Он сопровождался другим ритмичным звуком.

— Бен, — отчетливо раздался в динамике звенящий голос Росси. — Я собираюсь задать вам ряд вопросов. Отвечайте на них только «да» или «нет».

— Знаю, не впервые прохожу проверку на детекторе.

— Вас зовут Бенджамин Эллисон? — послышался дребезжащий голос.

— Да, — ответил я.

— Вас зовут Джон Доу?

— Нет.

— Вы врач?

— Нет.

— У вас были любовные связи на стороне?

— Что такое? — сердито спросил я.

— Пожалуйста, следите за моими вопросами. Да или нет?

Я заколебался. Как и у Джимми Картера, у меня некогда была одна сердечная привязанность, но не больше.

— Нет, — твердо решил я.

— Вы работали в Центральном разведывательном управлении?

— Да.

— Вы проживаете в Бостоне?

— Да.

Тут я услышал женский голос из глубины бокса, по-видимому, голос Энн, а затем и мужской откуда-то рядом. Вновь в динамике раздался вопрос Росси:

— Вы были агентом советской разведки?

Я быстро залопотал что-то несуразное, отрицая.

— Да или нет, Бен. Вы знаете, что эти вопросы задаются для того, чтобы определить параметры уровней при вашем беспокойстве. Вы были агентом советской разведки?

— Нет, — резко ответил я.

— Вы женаты на Марте Синклер?

— Да.

— Нормально себя чувствуете там, а, Бен?

— Прекрасно, продолжайте.

— Вы родились в Нью-Йорке?

— Нет.

— Вы родились в Филадельфии?

— Да.

— Вам тридцать восемь лет?

— Нет.

— Вам тридцать девять лет?

— Да.

— Вас зовут Бенджамин Эллисон?

— Да.

— Ну а теперь, Бен, мне нужно, чтобы вы неправильно ответили бы на пару следующих вопросов. Ваша юридическая специальность право недвижимости?

— Да.

— Вы когда-нибудь занимались мастурбацией?

— Нет.

— Ну а теперь говорите правду. Когда вы служили в американской разведке, вы в то же время работали на разведслужбу какого-нибудь другого государства?

— Нет.

— После ухода из Центрального разведуправления у вас когда-либо были контакты с каким-нибудь разведчиком из бывшего Советского Союза или из страны Восточного блока?

— Нет.

Наступила долгая пауза, а затем опять послышался голос Росси:

— Спасибо, Бен. На этом все.

— Тогда вытаскивайте меня отсюда.

— Энн вас извлечет через минутку.

Ритмичный стук прекратился так же внезапно, как и возник. В тишине стало как-то полегче. Уши у меня заложило. Вновь раздались откуда-то издали голоса: «…лаборатория… техники… разумеется…»

— Все готово, мистер Эллисон, — донесся до меня голос Энн, когда она выкатывала стол наружу. — Уповаю на Бога, что с ним все в порядке.

— Извините, не понял? — переспросил я.

— Я сказала, что все готово, — повторила она и, наклонившись, отстегнула сперва головные ремни, а потом сняла ремни с ног и пояса.

— Со мной все нормально, — заверил я. — Только вот уши немного заложило, но, думаю, и это пройдет через пару дней.

Энн пристально посмотрела на меня, нахмурила брови и, сказав: «Все пройдет», — помогла мне слезть со стола.

— Все прошло не так уж плохо, — заметила она, когда я вставал на ноги, и сердито добавила: — Не сработало, не сработало.

— Что не сработало?

Она озадаченно взглянула на меня и опять замолчала. Потом, поколебавшись немного, пояснила:

— Все прошло очень хорошо.

Я пошел вслед за ней в соседнюю комнату, где нас, отдыхая, ждал Росси, засунув руки в карманы пиджака.

— Спасибо, Бен, — сказал он. — Ну вот, вы и прошли проверку. Никаких сюрпризов. Компьютерный усилитель имиджа — по сути, снимок волн биополя вашего мозга — показал, что вы были совершенно откровенны, если не считать тех вопросов, на которые я попросил вас дать заведомо неверный ответ.

Он повернулся и поднял стопку папок. Я в это время подошел к лабораторному столику забрать свои вещички и вдруг услышал, что он что-то бормочет насчет Траслоу.

— Что? Траслоу? — не удержался я.

Он повернулся ко мне, вежливо улыбаясь:

— Что вы имеете в виду?

— Вы мне что-то говорили? — поинтересовался я.

Секунд пять-шесть он в недоумении смотрел на меня. Затем отрицательно покачал головой, глаза его смотрели холодно.

— Забудем об этом, — предложил я, но, конечно же, слышал его прекрасно.

Мы стояли на расстоянии не более трех футов друг от друга — никак не могло быть, чтобы я не услышал его бормотания. Точно, он что-то говорил про Траслоу. Странно как-то. Неужели он не помнит, что говорил вслух.

Я повернулся и стал смотреть на кучку своих вещей на столике: вот часы, вот пояс, монеты и все прочее. И вдруг Росси снова заговорил вслух.

— Возможно ли это? — сказал он, да так же четко, как и в прошлый раз.

— Сработало ли? — опять раздался у меня в ушах голос, как-то глухо, будто издалека, но…

…на этот раз я твердо убедился…

…рта он не открывал.

Росси не произнес ни слова. Я это ясно понял, и внутри у меня все похолодело.

Часть вторая Дар

Согласно трем последним сообщениям, Пентагон уже израсходовал миллионы долларов на секретные работы по исследованию экстрасенсорных явлений и изучению проблемы использования искусственно созданного биополя человеческого мозга для выполнения шпионских заданий…

«Нью-Йорк таймс», 10 января 1984 года

FINANCIAL TIMES «Файнэншл таймс»

Европа опасается, как бы реваншистской Германией не стали править нацисты

От нашего корреспондента в Бонне ЭЛИЗАБЕТ УИЛСОН

В предвыборной борьбе за пост канцлера Германии, в которой участвуют три кандидата, победу одерживает, как оказывается, герр Юрген Краусс, лидер возродившейся Национал-социалистской партии, опережающий обоих умеренных соперников: лидера Христианско-демократической партии Вильгельма Фогеля и священника…

12

Долго мы смотрели в недоумении друг на друга. Росси и я.

И потом, спустя многие месяцы, я никак не мог толком объяснить кому-либо, и прежде всего самому себе, что же все-таки произошло.

Я слышал голос Чарльза Росси почти так же ясно, так же отчетливо, как если бы мы разговаривали друг с другом, стоя рядом.

Голос звучал несколько по-иному, не так, как всегда. Его тембр отличался от обычного примерно так же, как отличается голос человека, говорящего издалека по телефону, от его же голоса, когда он стоит рядом и говорит отчетливо. И еще было небольшое отличие: голос доносился глухо, будто из-за тонкой перегородки в номере в дешевом мотеле.

Таким образом, между подлинным голосом Росси и его — как еще можно назвать? — «умственным» или «мысленным», голосом существовала отчетливая разница. Его обычный голос был живым, выразительным, а «мысленный» — какой-то дряблый, безжизненный, обесцвеченный.

Я понял, что могу слышать мысли Росси.

В голове у меня застучало, кровь закипела, в правом виске появилась сильнейшая боль. Все вокруг: Росси, его глазеющая лаборантка, аппаратура, лабораторная прорезиненная одежда, висящая на вешалке у дверей, — все засверкало, замерцало многоцветной радугой ауры. Кожу у меня стало неприятно покалывать, волны холода и тепла поочередно охватывали тело, к горлу подкатывала тошнота.

Тысячи томов исписаны на темы способностей экстрасенсов, большинство этих книг — сущая чепуха, я это знаю не понаслышке, так как прочел, вероятно, все из них, и ни один теоретик не упоминал о том явлении, которое произошло со мной.

Я мог слышать мысли Росси. Слава Богу, что не все мысли, а то я сошел бы с ума. Только те, которые занимали его в данный момент и казались ему самыми важными и неотложными. Это я стал понимать гораздо позже. Но когда я впервые услышал чужие мысли, я этого еще не сознавал и различий, как сейчас, не видел. В ту пору я только знал, подчеркиваю — знал, что слышу нечто такое, что Росси не произносил вслух, и меня охватил несусветный ужас. Я очутился на самом краю пропасти и с трудом преодолевал страх, чтобы не потерять остатки своего разума.

В этот момент я был убежден, что внутри меня что-то сломалось, оборвалась нить моего рассудка, что сила магнитного поля в магнитно-резонансном имиджере сделала со мной что-то страшное, каким-то образом повредила нервную систему, отчего я утратил способность схватывать и верно оценивать реальность.

Вследствие этого я реагировал на происходящее единственным путем, каким мог в тот момент: абсолютным отрицанием. Хорошо, что я оказался таким проницательным и сообразительным и уже тогда понял, что следует держать при себе эту странную и ужасную метаморфозу, хотя в тот момент мне такое и не сразу пришло в голову. Инстинктивно я все же стремился сохранить хотя бы видимость того, что мыслю по-прежнему здраво, и не дать понять Росси, что слышу его мысли.

Он заговорил первым, спокойно заметив:

— Я ничего не говорил насчет мистера Траслоу.

При этом он внимательно изучал меня, на очень близком расстоянии заглядывая в глаза.

Медленно подбирая слова, я ответил:

— Мне послышалось, Чарльз, что говорили. Должно быть, показалось.

Повернувшись к лабораторному столику, я взял бумажник, ключи, монеты, авторучку и стал распихивать все по карманам. При этом я медленно и осторожно пятился назад, подальше от него. Головная боль усиливалась, холод охватил все тело с головы до пят. Начался сильнейший приступ мигрени.

— Я вообще ничего не говорил, — ровно и спокойно сказал Росси.

Я кивнул головой и безразлично улыбнулся. Нужно где-то присесть, чем-то обмотать голову, утихомирить боль.

Он опять принялся долго и пристально изучать меня и… Я снова услышал тихий шепот:

— А обрел ли он ее?

С деланно беззаботным видом я спросил:

— Ну раз уже мы сделали все на сегодня…

Росси подозрительно глянул на меня и, моргнув раз-другой, сказал:

— Присядем на пару минуток и поговорим.

— Видите ли, — пояснил я, — у меня ужасно болит голова. Мигрень, я наверняка знаю.

Теперь я стоял в шести футах от него и надевал пиджак. Росси не отрываясь пристально глядел на меня, как на огромного удава, свертывающегося в кольца и распрямляющегося посреди его спальни. В тишине я напрягся, стремясь опять услышать его мысли, уловить хотя бы их нечеткий голос.

Ничего не слышно.

Может, мне все это показалось? Может, это были галлюцинации, как и мерцающая аура вокруг предметов в этой комнате? Ну а теперь, после такого внезапного нарушения рассудка, может, я снова прихожу в себя?

— А раньше у вас случались приступы мигрени? — спросил Росси.

— Никогда. Думаю, что это результат тестирования.

— Быть не может. Прежде таких случаев не было ни на детекторе лжи, ни на магнитно-резонансном имиджере.

— Ну что ж, — решил я, — как бы там ни было, мне надо вернуться на работу.

— Но мы еще не все закончили, — возразил Росси, поворачиваясь ко мне лицом.

— Боюсь, что…

— Мы быстро управимся… Я сейчас вернусь.

Он направился в смежную комнату, где стояли коробки с компьютерными дискетами. Я видел, как он подошел к одному из техников и что-то отрывисто сказал. Техник передал ему небольшие листки с распечатками компьютерной записи.

Росси вернулся, держа в руках листы с рисунками, сделанными компьютером во время теста. Он уселся за длинным лабораторным столом с черной крышкой и жестом пригласил меня присесть напротив. Секунду-другую я колебался, а затем с услужливым видом присел. Он разложил на столе рисунки. Сначала бегло взглянув на них, он затем наклонил голову и стал пристально изучать. Мы сидели на расстоянии примерно футов трех друг от друга. И тут я опять услышал мысли Росси, приглушенные, но все равно четко различимые: «Считаю, что ты все же приобрел способность».

Вслух же он произнес:

— А вот взгляните-ка, здесь изображение вашего мозга в начале теста. — И показав на первый рисунок, который я придвинул к себе поближе, пояснил: — Как видите, никаких изменений на большинстве участков во время всего теста, потому что вы говорили правду.

А мысли же его в это время настойчиво долбили: «Ты должен доверять мне. Ты должен доверять мне».

Потом он показал изображения, сделанные в конце теста, и даже я, не специалист, сразу заметил, что их цвет заметно отличается от цвета первоначальных рисунков — вдоль коры мозга появились желто-красные цвета, в то время как сначала преобладали коричневые и бежевые краски. Пальцем Росси показал на те участки головного мозга, где появились изображения.

— А вот здесь вы лгали, — и, чуть улыбнувшись, добавил он с деланной вежливостью: — Как я и просил вас.

— Вижу.

— Меня волнует ваша головная боль.

— Все пройдет, — успокоил я.

— Боюсь, что боль появилась из-за аппаратуры.

— Из-за шума, — уточнил я. — По-видимому, боль возникла из-за шума. Ну ничего. Все пройдет.

Росси, не отрываясь от изучения изображений моего мозга, понимающе кивнул, а сам в это время напряженно думал: «Нам было бы намного легче работать, если бы мы доверяли друг другу». Голос мыслей, казалось, затихал, а потом возник снова: «Скажи мне».

Поскольку же вслух он ничего не говорил, то я решился напомнить:

— Ну, если больше ничего не предстоит…

«Позади тебя… — снова раздался голос его мыслей, теперь громкий и предостерегающий. — Подходит к тебе… заряженный пистолет… сзади опасность… в твою голову целятся».

Вслух он не говорил. Это он так мысленно представлял.

Я ничем не выдал своего волнения, продолжая пялить на него глаза с ничего не понимающим и вопрошающим видом.

«Вот ближе, ближе. Слава Богу, он хоть не слышит шаги позади себя».

Мне стало понятно, что он испытывает меня. Я в этом был просто уверен. Я не должен реагировать, не должен показывать, что испугался, — он же этого как раз и добивается, приказывал я себе. Он пытается заметить хоть малейший признак испуга на моем лице, хоть слабый проблеск страха в глазах, хочет захватить меня врасплох, добивается, чтобы я вздрогнул и тем самым показал бы, что слышу его мысли.

— Тогда я все-таки ухожу, — спокойно заявил я.

Мысленно он спросил: «Слышит ли он?»

Вслух же сказал:

— Ну что ж. Поговорим в следующий раз.

Голос же его мыслей продолжал: «Либо он врет, либо…»

Я следил за его лицом — рта он не раскрывал, снова я ощутил, как ко мне подкрадывается страх, как стало покалывать и зудеть в разных местах, а сердце забилось еще быстрее.

Росси не отрывал от меня глаз, и я точно заметил по ним, что он смирился с неудачей. Ну что ж, подумал я, хоть на время мне удалось обдурить этого типа. Но что-то в его облике настораживало меня, и я чувствовал, что долго морочить ему голову мне не удастся.

13

Я сидел, не в силах опомниться, на заднем сиденье такси и ехал на работу по широким, запруженным машинами улицам около правительственного центра. Голова раскалывалась еще сильнее, все время я чувствовал, что меня вот-вот стошнит.

Должен признаться, что в то время меня начала охватывать глубокая и безотчетная паника. Мне казалось, что весь мир как бы перевернулся вверх ногами. Все утратило смысл. Вместе с тем я страшно боялся, что подошел к самому краю состояния, за которым теряется здравомыслие.

Теперь я слышал голоса, непроизносимые вслух слова. Я слышал, говоря без обиняков, мысли других людей так же отчетливо, как если бы они говорили вслух. И я был убежден, что теряю рассудок.

Даже теперь, когда прошло столько времени, я не могу точно припомнить, что я осознал тогда, в первые дни, и что мне стало известно гораздо позднее.

Слышал ли я в действительности чужие мысли или же мне казалось, что я их слышал? Могло ли быть такое? А если задаваться вопросом ближе к теме, то непонятно, что имели в виду Росси и его лаборантка, когда спрашивали друг у друга: «Сработало ли?»

Мне казалось, что этому есть единственное объяснение: они знали. Почему-то они — Росси и его лаборантка — не удивились тому, что имиджер сотворил со мной — так и должно было быть. Для меня не было сомнений в том, что именно их аппаратура каким-то образом подправила нормальную функцию моих мозгов.

А знал ли Траслоу, что произошло?

Тем не менее минуту спустя, после трезвого размышления обо всем случившемся, я с опаской спросил себя: а не повело ли меня к помешательству.

Такси с трудом продиралось сквозь поток машин, а в мое сознание закрались новые сомнения, усиливающиеся с каждой секундой. А что, если эта «проверка на детекторе лжи» всего лишь предлог, способ вынудить меня подвергнуться этой непонятной процедуре?

Короче говоря, знали ли они, что со мной произойдет?

Новый вопрос: а Траслоу знал об этом?

Ну и наконец: сумел ли я обмануть Росси? Или же он считал, что я все же обрел этот странный и ужасный дар?

Росси, опасался я, знал. Обычно, когда кто-то что-то говорит и его слова застают нас в состоянии задумчивости — а у нас с Росси такие ситуации случались, — то мы реагируем на это с удивлением, а нередко и с удовольствием. Без сомнения, нам доставляет удовлетворение сделать таким образом приятное своему собеседнику.

Но вовсе не было похоже, чтобы Росси удивлялся. Скорее, он казался — как бы поточнее выразиться? — испуганным, встревоженным, подозрительным. Будто он специально ждал такого развития событий.

Припоминая там, в такси, эту сцену с Росси, я подумал: а сумел ли я в самом деле убедить его, что в моей реакции ничего необычного не было, что я, по всей видимости, случайно настроился на ход его мыслей и что это всего лишь совпадение и ничего больше.

Такси теперь следовало по району, где были расположены финансовые учреждения, я наклонился вперед и хотел подсказать шоферу, куда ехать дальше. Шофер, негр средних лет, с редкой бороденкой, сидел рассеянно и вел машину будто задумавшись. Нас разделяла потертая плексигласовая перегородка, я стал было говорить ему в переговорное окошко и внезапно понял нечто удивительное: мыслей водителя не было слышно. Теперь было от чего вконец запутаться. Что, мой дар иссякает или же вообще исчез? А может, это от плексигласовой перегородки или расстояние великовато, а может, еще что-то? И снова вопрос: а не игра ли это моего воображения.

— Здесь нам направо, — подсказал я водителю, — а там слева будет большое серое здание.

Никакой реакции. Слышалось лишь радио, приглушенно раздавались голоса по широковещательному каналу да потрескивали статические разряды от мотора, а больше ничего.

А может, аппаратура сотворила с моими мозгами нечто такое, что прошло столь же внезапно, как и появилось?

Окончательно запутавшись в рассуждениях, я расплатился с водителем и вошел в вестибюль здания, где толпилась масса людей, возвращающихся на работу с ленча. Стоял невообразимый шум и гам от их разговоров. Вместе с толпой служащих, возвращавшихся на работу, меня внесли в лифт и утрамбовали там. Я нажал кнопку своего этажа и — должен признаться — принялся «слушать», или «читать», или как там еще назвать, мысли стоящих рядом, но из-за шума и гула попытки мои не удались. В висках у меня застучала кровь. Я ощутил себя как бы в замкнутом пространстве, снова подкатилась тошнота, на затылке выступила испарина. Но вот двери лифта сомкнулись, и толпа замолчала, как это нередко бывает при подъеме в лифтах.

Теперь я услышал быстро меняющиеся обрывки всяких слов, или, как мне показалось в тот момент, мазки слов и фраз, вроде как запись на магнитофонной ленте, если ее проигрывать назад (или перематывать, не выключая звук перед цифровой записью, — новейшая техника позволяет проделывать и такие трюки).

Толпа прижала ко мне одну женщину лет сорока, с пышными рыжими волосами, с невозмутимо спокойным взглядом. По-видимому, она работала секретаршей у какого-то адвоката, поскольку здание занимали по преимуществу юридические конторы. На вид она была довольно приятной, на губах у нее играла легкая улыбка. Но вот я различил голос ее мыслей — он определенно исходил от нее. Звук становился более отчетливым, накатываясь издали волнами, то усиливаясь, то затихая, как это бывает с голосами на перегруженной линии со спаренными телефонами.

«Терпи, невозможно терпеть, — слышался голос ее мыслей. — Сделать что-нибудь мне он не смеет… сделать мне он не смеет…»

Я изрядно удивился резкому контрасту между внешне приятным и сдержанным поведением этой женщины и ходом ее мыслей, граничащих с истерикой.

Затем я навострил уши по направлению к мужчине слева, похожему на адвоката, в костюме в тонкую полоску (их как раз любят носить адвокаты) и в очках в роговой оправе. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим, на лице — смутное выражение скуки. И вот издали доносится голос его мыслей, и даже не голос, а крик: «На минутку опоздал, и они начали там без меня, подонки…»

Машинально я стал «настраиваться», как прислушиваются в разноголосице толпы к знакомым голосам, на голоса, выбирая тембр или четкость звука, это оказалось совсем не трудно в царившей в лифте тишине.

Зазвонил звоночек, и двери раздвинулись на этаже прямо перед приемной нашей компании «Патнэм энд Стирнс». Я стремглав промчался мимо своих коллег, едва замечая их, и очутился в своем офисе.

Первой меня встретила Дарлен. Как обычно, оделась она во все черное, но на сей раз на вороте платья вокруг ее высокой шеи красовались кружева, которые, как она, вероятно, сочла, должны делать ее более женственной. Выглядели же они так, будто откопала эту дрянь где-то на барахолке, устраиваемой Армией Спасения. Подойдя к ней поближе, я услышал, как она подумала: «С Беном стряслось что-то серьезное».

Дарлен начала что-то говорить, но я просто отмахнулся, влетел в свой кабинет, молча поздоровавшись с большими детскими куклами, сидящими вдоль стены, и плюхнулся на стул перед тумбочкой с телефонами.

— Переключи телефон на себя, — попросил я Дарлен по переговорному устройству, встал, плотно закрыл дверь и пересел в мягкое кресло, наконец-то почувствовав себя в желанном одиночестве и в полной безопасности. Долго я сидел так в глубокой тишине, уставясь в пустое пространство, потирая пульсирующие виски, убаюкивая руками голову и прислушиваясь к бешеному стуку сердца.

Отдохнув немного, я вышел к Дарлен и спросил, какие новости. Она с любопытством оглядела меня, явно интересуясь, все ли со мной в порядке. Протянув мне стопку розовых листков-телефаксов, она добавила:

— Звонил мистер Траслоу.

— Спасибо за известие.

— Вам теперь получше?

— Что ты хочешь сказать?

— У вас голова болела, а теперь как, прошло?

— А-а. Эта мерзкая мигрень. Головная боль, оказывается, отвратительная штука.

— Знаете ли, я всегда держу таблетки адвиля от головной боли. — Она полезла в ящичек тумбочки, где хранила всякие медикаменты. — Примите сразу парочку. Меня тоже мучают мигрени, каждый месяц случаются — хуже не бывает.

— Точно, хуже не бывает, — согласился я и взял несколько таблеток.

— Да, вот еще что, с вами хотел бы переговорить как можно скорее Аллен Хайд из «Текстроникса».

Мистера Хайда, придумавшего большие детские куклы, донимали конкуренты, но он должен был со дня на день получить от них отступные.

Я поблагодарил ее за предупреждение и внимательно углубился в подборку телефаксов. Дарлен повернулась к пишущей электрической машинке «ИБМ-Селектрик» — не удивляйтесь, в «Патнэм энд Стирнс» все еще в ходу пишущие машинки: в некоторых случаях юридические документы приходится печатать на машинке, а не на лазерном принтере — и снова принялась как одержимая стучать по ней.

Я, само собой разумеется, не мог удержаться от соблазна и, подойдя совсем близко к ней, наклонился, будто интересуясь, что она там так неистово тюкает.

И сразу же услышал немного приглушенный, но отчетливый голос мыслей Дарлен: «Кажись, он потерял что-то и никак не найдет», а затем все смолкло.

— Со мной все в порядке, — спокойно сказал я.

Дарлен крутанулась на вертящемся кресле и, широко раскрыв глаза, спросила:

— А-а?

— Обо мне не волнуйся. Утром у меня были напряженные переговоры.

Она долго с удивлением смотрела на меня, затем собралась с мыслями.

— А кто волнуется-то? — фыркнула она и крутанулась снова к пишущей машинке.

А я же услышал ее внутренний голос в том же разговорном тоне: «Я что-то сказала?»

Вслух же она произнесла:

— Мне что, связаться по телефону с Траслоу?

— Пока не надо, — ответил я. — До переговоров с Корнстейном у меня еще остается сорок пять минут, мне нужно прогуляться на свежем воздухе, иначе башка наверняка взорвется.

В действительности же мне хотелось просто посидеть спокойно в темной комнате, обмотав пледом голову, но я посчитал, что прогулка по улице, какой бы болезненной та ни оказалась, лучше поправит мою разболевшуюся голову.

Я повернулся и уже хотел было пойти в кабинет за плащом, но в этот момент у Дарлен зазвонил телефон.

— Офис мистера Эллисона, — бросила она. — Минутку, мистер Траслоу, — и, нажав кнопку, чтобы не слышен был наш разговор, спросила:

— Что сказать? Вы здесь?

— Я сам возьму.

— Бен, — услышал я голос Траслоу, когда взял трубку в своем кабинете. — Я думал, вы вернетесь поговорить немного.

— Извините, — стал оправдываться я. — Тест продолжался дольше, нежели я рассчитывал. У меня сегодня сумасшедший день. Если вы не возражаете, давайте условимся сейчас о встрече.

Наступила долгая пауза.

— Прекрасно, — раздался наконец в трубке голос Траслоу. — Что вы там сделали с этим Росси? Он показался мне каким-то пришибленным, но, может, я зря волнуюсь?

— У вас не было раньше случая видеть его, чтобы сравнивать?

— В любом случае, Бен, я догадываюсь, что вы проходили проверку на детекторе лжи с изменяющимися цветными картинками.

— Надеюсь, вы не удивились.

— Конечно же, нет. Но нам нужно поговорить. Я хотел бы ввести вас в курс дела полностью. Появились кое-какие новые идеи.

В голосе его послышался смех, и я понял почему.

— Меня пригласил в Кемп-Дэвид сам президент, — продолжал он между тем.

— Поздравляю.

— Поздравления преждевременны, он хочет обсудить со мной кое-что, как сказал его помощник.

— Похоже, вы приняли приглашение?

— Ну ладно… — заключил Траслоу, казалось, он почему-то заколебался. — Я скоро перезвоню, — и повесил трубку.

По Милк-стрит я пошел по направлению к Вашингтон-стрит — этому излюбленному месту тусовок пешеходов, поэтому-то улицу иногда даже называют городским местом встреч. Там я бесцельно пошел вдоль Саммер-стрит, которая, как залив, разделяет два огромных конкурирующих универсальных магазина — «Филенес» и «Джордан-Марш». Улица эта вся заставлена палатками, лотками, ручными тележками, где продается всякая всячина: воздушная кукуруза и соленые сушки, бедуинские головные накидки и бостонские рубашки для туристов, южноамериканские свитера ручной вязки и многое другое. На улице, как всегда, полным-полно народу: покупатели, уличные музыканты, клерки из офисов. В это время дня атмосфера улицы пропитана разными звуками — какая-то какофония выкриков и бормотания, вздохов и ахов, шепотов и воплей. И все это — голоса мыслей.

На Девонширской улице я зашел в магазин электронных бытовых товаров и там безучастно смотрел на экран цветного телевизора с двадцатидюймовым экраном, отмахнувшись от назойливых услуг продавца. Несколько телевизоров были настроены на каналы, где передавали «мыльные оперы», один — на канал «Си-эн-эн» и еще один — на передачи повторных фильмов, где транслировали старый черно-белый фильм 50-х годов с участием Донны Рид. По каналу «Си-эн-эн» светловолосая дикторша говорила что-то про какого-то американского сенатора, который неожиданно умер. Я сразу же узнал его лицо на экране: да это же сенатор Марк Саттон из Колорадо — его нашли убитым в собственном доме в Вашингтоне. Полиция, как сообщалось, полагала, что его «укокошили», по всей видимости, не по политическим мотивам, а просто чтобы ограбить.

Ко мне опять подошел с уговорами продавец.

— Знаете ли, у нас уже всю неделю идут нарасхват телевизоры японской «Мицубиси», так что торопитесь, — начал он обхаживать меня.

Я лишь любезно улыбнулся в ответ, ничего не сказав, и вышел на улицу. Голова по-прежнему раскалывалась. Я очутился на пешеходном переходе, когда там зажегся желтый свет и надпись: «ВНИМАНИЕ».

Близко от меня остановилась, дожидаясь когда погаснет красный сигнал «ЖДИТЕ», симпатичная молодая женщина с коротко подстриженными светлыми волосами, одетая в светло-розовый спортивный костюм и кроссовки. В обычных условиях мы привыкли держаться подальше от незнакомцев — поэтому она стояла несколько в отдалении, погруженная в свои мысли. Я вытянул шею в надежде подслушать, что там она думает, но она сердито зыркнула в мою сторону, будто я был какой-то сексуальный извращенец, и отодвинулась еще дальше.

Люди вокруг суетились и мелькали слишком часто, и я не успевал прислушаться к их голосам из-за отсутствия опыта. Поэтому я был вынужден вытягивать шею, стоя на месте по возможности незаметно для окружающих, но все попытки оказывались тщетными.

Что ж, выходит, мой дар испарился? Может, все это было игрой моего больного воображения?

Ответа на этот вопрос не находилось.

А может, мое биополе попросту ослабло?

Вернувшись назад, на Вашингтон-стрит, я заметил газетный киоск, вокруг которого толпились прохожие, покупая газеты и журналы «Глоб», «Уолл-стрит джорнэл», «Нью-Йорк таймс» и другие, и, когда на переходе зажегся разрешающий сигнал, перешел улицу и подошел к киоску. Там какой-то молодой человек читал первую страницу газеты «Бостон геральд». Я заметил на ней броский заголовок: «Шайка бандитов прирезала жертву» — с фотографией какого-то мелкого мафиозного «шестерки», арестованного в Провиденсе. Я заинтересовался и подошел поближе, будто желая порыться в старых номерах «Геральда», лежащих перед ним.

Нет, никаких звуков от него не исходит.

Вот женщина лет тридцати, по виду похожая на юриста, быстро просматривает подшивку газет, явно ища что-то. Я пододвинулся к ней сколько можно ближе. И от нее тоже звуков нет.

Может, мой дар иссяк? Или же, подумал я, все эти люди недостаточно огорчены, раздражены, напуганы, и поэтому их мозг не излучает биополя достаточной мощности или излучает, но не той частоты (что еще может быть?), и я не могу уловить волны?

Но вот, наконец, я наткнулся на мужчину лет сорока, хорошо одетого, судя по всему — преуспевающего банкира, стоящего у подборки журналов «Повседневная женская одежда» и безразличным взглядом уставившегося на разложенные экземпляры в глянцевитых обложках. Что-то в его глазах подсказало мне, что он глубоко занят своими мыслями. Я подошел поближе, сделав вид, будто рассматриваю обложку последнего номера журнала «Атлантик», и прислушался.

«…Выгнать ее… она собирается поднять это раздолбанное дело… черт знает, каким образом она будет реагировать, она же гребаная мошенница… позовет ли она Глорию и расскажет ей все, черт возьми… что же мне делать, выбора у меня нет, какой же я идиот, что трахал эту секретаршу…» — мелькали его мысли.

Украдкой быстро взглянул на банкира — его мрачное лицо не шелохнулось.

Тут я смог сформулировать ряд, как вы догадываетесь, выводов, или, если хотите, обобщений, касательно того, что произошло и как мне надо поступать.

Первое. Мощный магнитно-резонансный имиджер «сдвинул» мои мозги таким образом, что теперь я обрел способность «слышать» мысли других людей. Правда, не всех, но, видимо, большинства и, пожалуй, наверняка некоторых.

Второе. Я мог «слышать» далеко не все мысли, а лишь те, которые «выражались» с несколько усиленной экспрессией, иначе говоря, я «слышал» лишь мысли, связанные с особой страстью, боязнью, гневом. Кроме того, я мог «слышать» мысли людей, находящихся вблизи от меня — максимум в двух-трех футах.

Третье. Чарльз Росси и его лаборантка не только не удивились этому новому качеству, но и явно ожидали его. Это значит, что они уже применяли магнитно-резонансный имиджер для этих целей еще до моего появления на горизонте.

Четвертое. Проявленная ими неуверенность относительно того, сработал их метод или нет, свидетельствует о том, что и ранее он либо не работал должным образом, или же срабатывал, но крайне редко.

Пятое. Росси твердо не знал, удался ли этот эксперимент на мне. Отсюда следует, что я могу быть относительно спокойным до тех пор, пока не дам понять, что обладаю вновь приобретенным даром.

Шестое. Из этого вытекает, что рано или поздно они все же узнают правду и станут использовать меня для каких-то своих запланированных целей.

Седьмое. По всей видимости, жизнь моя теперь изменится. Больше спокойно и безопасно чувствовать я себя не буду.

Я посмотрел на часы, прикинул, что забрался далековато и заторопился обратно в офис. Через десять минут я входил в вестибюль здания, где находилась моя фирма. До назначенной встречи оставалось несколько минут.

По какой-то необъяснимой причине на ум мне пришло лицо сенатора, которого я видел в программе новостей по телевидению. Сенатор Марк Саттон, доктор наук и полковник в отставке, был застрелен. Теперь я вспомнил: сенатор Саттон занимал пост председателя специального сенатского подкомитета по разведке. А ранее — вроде лет пятнадцать назад? — он являлся заместителем директора Центрального разведывательного управления, затем его назначили на освободившуюся должность в сенате, а спустя два года избрали в тот подкомитет.

И еще…

И еще он входил в круг старинных друзей Хэла Синклера. Они жили вместе в студенческом общежитии еще в Принстонском университете, да и в ЦРУ пошли работать вместе.

Таким образом, уже трое ветеранов ЦРУ погибли за последнее время: Хэл Синклер и два его близких наперсника.

По-моему, случайности могут быть где угодно, но только не в разведке.

Я позвонил по переговорнику Дарлен и попросил принести что-нибудь перекусить.

14

Вошел Мел Корнстейн, одетый в костюм от Армани, который вовсе не походил на костюм, сшитый на заказ, да к тому же еще плохо скрывал его полноту. Серебристый галстук Мел украсил блестящей желтой заколкой в виде полумесяца, казавшейся яйцом.

— Где этот олух? — с ходу вопросил он, протягивая мне пухлую руку и оглядывая кругом комнату.

— Фрэнк О'Лири придет сюда минут через пятнадцать. Пригласил вас пораньше, чтобы кое-что предварительно обсудить.

Фрэнк О'Лири был изобретателем «Спейс-Тайм», той самой компьютерной игры, которая являлась явной компиляцией удивительной игры «Спейстрон» Мела Корнстейна. Он и его адвокат Брюс Кантор согласились явиться на переговоры и выработать первоначальный вариант соглашения. Обычно такой шаг означал, что ответчики по иску поняли, что им лучше мирно все уладить, ибо если дело дойдет до суда, то они потеряют больше. Сутяжное дело, любят повторять юристы, — нечто вроде машины, в которую входишь как свинья, а выходишь в виде сосисок. Но они, конечно, могли явиться и просто из вежливости, хотя адвокаты к таким любезностям и не склонны. Вполне возможно также, что О'Лири и его адвокат захотели продемонстрировать свои бойцовские качества и уверенность и попугать нас немного.

Я же в тот день, как нарочно, чувствовал себя неважно. По сути дела — хоть боль в голове почти прошла, — я едва мог нормально соображать, и даже Мел Корнстейн подметил мое угнетенное состояние.

— Вы слышите меня, адвокат, или нет? — спросил он раздраженно, когда я потерял нить его рассуждений.

— Конечно же, слушаю, Мел, — ответил я, пытаясь сосредоточиться, а сам сделал из этого еще один вывод: если мне не нужно узнавать мысли другого человека, я могу их и не слышать. Это я обнаружил, сидя подле Корнстейна: меня совсем не одолевал голос его мыслей во время нашей беседы, которая носила весьма бурный характер. Я мог услышать его, как обычно, но если «хотел» услышать, что он думает, я легко мог это сделать, настроившись на его мысли и проникнув в них.

Точно описать, как это у меня получалось, я не могу, но этот процесс похож на то, как мать выделяет голос своего ребенка, плачущего среди дюжины других голосящих детей. Его можно сравнить также с гулом голосов во время приема, когда при желании можно различать отдельные голоса. Или еще понятнее сравнить этот процесс с разговором по радиотелефону, когда слышны отголоски переговоров других людей, накладывающиеея на ваши разговоры, и если вы станете внимательно прислушиваться, то все ясно услышите и поймете.

Вот и я стал прислушиваться к голосу мыслей Корнстейна, то усиливающемуся от обиды, то пропадающему от отчаяния, пока, наконец, не понял, что могу по своему желанию слышать лишь его речь.

Когда появились О'Лири и Кантор, источая любезность, я выбрал нужную дистанцию, постаравшись сесть поближе к ним.

О'Лири — высокий, рыжеволосый, очкастый мужчина лет тридцати — и Кантор — маленький, плотный, агрессивный юрист в возрасте около пятидесяти — расположились у меня в офисе как у себя дома и бесцеремонно плюхнулись в мягкие кресла, будто мы были старинными закадычными друзьями.

— Бен, — бросил фамильярно Кантор вместо приветствия.

— Рад видеть тебя, Брюс, — добродушно откликнулся я, как обычно говорят при встрече старые друзья.

На подобных встречах полагается говорить только адвокатам. Если при этом все же присутствуют их клиенты, то они могут лишь выдавать своим адвокатам нужные справки и не выступать со своими рассуждениями и предложениями по делу. Но Мел Корнстейн, просто кипя от злости, отказался поздороваться с пришедшими и не удержался от оскорблений:

— Максимум через полгода ты, О'Лири, будешь мыть посуду в «Макдоналдсе». Надеюсь, тебе понравится нюхать там вонь от французского жареного жира.

О'Лири лишь спокойно ухмыльнулся и взглянул на Кантора, как бы прося его: «Ну дай по мозгам этому психу». Кантор переадресовал его взгляд мне, и я сказал:

— Мел, позвольте уж улаживать дело мне и Брюсу.

Мел скрестил руки и замолк, с трудом удерживая кипящую злость.

На нашей встрече мы должны были прояснить довольно простой вопрос: видел ли Фрэнк О'Лири прототип «Спейстрона», когда «разрабатывал» свой «Спейстайм»? Схожесть этих игр даже не вызывала сомнений. Но если бы удалось доказать без малейших сомнений, что О'Лири видел «Спейстрон» на любой стадии разработки до того, как игру запустили в продажу, то мы выиграли бы тяжбу. Тогда это стало бы так просто, как дважды два — четыре.

О'Лири, разумеется, придерживался версии, что впервые увидел «Спейстрон» в магазине, где продаются записанные на дискетках программы к компьютерам. Корнстейн же был уверен, что О'Лири как-то исхитрился заполучить прототип игры от какого-то его инженера-программиста, но доказать свои подозрения не мог. Я же стремился всячески уклониться от стычки со склочным, задиристым «петухом», почтенным эсквайром Брюсом Кантором.

Битых полчаса Кантор разглагольствовал по поводу ограничений торговли и нечестной практики. Мне было трудно уловить его аргументы, но я достаточно хорошо понимал, что он просто старается запугать нас и выбить из колеи. Ни он, ни его клиент не собирались уступать своих позиций ни на дюйм.

В третий раз я задал один и тот же вопрос:

— Можете ли вы со всей уверенностью утверждать, что ни ваш клиент и никто из его персонала ни разу не присутствовали во время пробных разработок игры, проводившихся в компании мистера Корнстейна?

Фрэнк О'Лири по-прежнему безучастно сидел, скрестив на груди руки и делая вид, что ему все надоело, а выкручивается, как может, пусть его адвокат. Кантор же, наклонившись вперед, со слащавой улыбочкой на лице между тем продолжал:

— По-моему, вы и так уже выскребли всю бочку до дна, Бен. Если у вас нет ничего…

И тут я услышал, как раздался писклявый неясный голосок мыслей О'Лири, думающего о чем-то. Различить четко его голос я еще не мог, но, сделав вид, будто справляюсь в своих записях, для чего наклонился вперед, я сконцентрировал свое внимание на мысли О'Лири и перестал слушать болтовню Кантора.

«Айра Хованиан, — напряженно думал О'Лири. — Черт возьми, если Хованиан начнет болтать…»

— Да, Брюс, — будто между прочим заметил я. — Может, ваш клиент поведает нам кое-что об Аире Хованиане.

Кантор нахмурился, выказывая недовольство, и буркнул:

— Не знаю, что вы там…

Но тут О'Лири вдруг схватил его за руку и горячо зашептал ему в ухо. Кантор недоуменно взглянул на меня, резко повернулся к своему клиенту и что-то прошептал ему в ответ.

Я опять сделал вид, будто мне нужно кое о чем справиться с записями, вытянул шею и начал внимательно прислушиваться, но в этот момент Корнстейн легонько похлопал меня по плечу и тихонько зашептал:

— А какое отношение имеет Айра Хованиан ко всему этому делу? Да каким образом вы вообще прознали про него?

— А кто это такой? — быстро спросил я.

— Вы не знаете?..

— Скажите мне сейчас же.

— Да это один парень, он уволился из моей компании месяца за два до запуска «Спейстрона» в производство. Отъявленный скандалист.

— Как это?

— Мне жаль этого дубину. Он утратил остатки совести и стал вымогать черт-те что. Догадываюсь, что подыскал себе где-то работенку получше, ну а если остался бы, то сейчас бы разбогател.

— Он что, продавал секреты производства?

— Кто? Айра? Да он нуль без палочки.

— Послушайте, — терпеливо объяснял я. — О'Лири знает его преотлично. Он что-то значит для него.

— Вы раньше ничего не говорили…

— Мне о нем стало известно лишь на днях, — пояснил я. — Ну хорошо, дайте мне подумать минутку.

И с этими словами я отодвинулся от Корнстейна и прикинулся, будто глубоко изучаю записи в желтом блокноте. А в нескольких футах от меня сидели и о чем-то оживленно перешептывались наши ответчики.

«…Украл работающий прототип из сейфа. Он вызнал шифр замка. Продал мне за двадцать пять тысяч баксов сразу и сотню тысяч потом, когда начнем получать прибыли».

Я быстро схватил блокнот и продолжал внимательно прислушиваться, но голос мыслей затих. О'Лири сидел, улыбаясь, притворяясь беззаботным, и мысли его теперь текли спокойно, а стало быть, не выдавали ни звука.

Я уж собрался было опять повернуться к Корнстейну и спросить его о чем-то, как вдруг «услышал» другую волну мыслей.

«…Гори он синим пламенем. Какого черти он собирается что-то доказывать? Сам же совершил преступление, верно ведь? Итак, к кому он намерен обратиться теперь?»

Теперь уже Кантор повернулся ко мне и предложил:

— Давайте встретимся снова денька через два. Мы и так сегодня засиделись.

Несколько секунд я раздумывал, а затем ответил:

— Если вы вместе с клиентом предпочитаете закончить сегодня, ну что ж — очень хорошо. Нам ведь тоже понадобится время, чтобы запросить у мистера Хованиана кое-какие подробности. Он и так уже представил нам довольно любопытную информацию касательно рабочей модели «Спейстрона» и сейфа в помещении компании.

Кантор, по всему было видно, был вполне удовлетворен предложением. Он опустил ногу с колена, затем опять закинул ее на колено и нервно затеребил свой подбородок.

— Видите ли, — сказал он несколько повышенным тоном, — вы блефуете. Но давайте лучше не отнимать друг у друга драгоценное время. Если вы намерены добиться хотя бы справедливых условий, то в интересах моего клиента я предлагаю оставить у него все программы, мы тем временем подготовимся к…

— Четыре с половиной миллиона, — перебил я Кантора.

— Что-что? — открыл он от изумления рот.

Я встал и протянул, как бы на прощание, руку:

— Ну, что ж, джентльмены, у меня есть кое-какие свидетельские показания. Поскольку вы оба знаете о тяжком преступлении и умышленно скрываете его от прокурорского надзора, то, думаю, из всего этого затеется интересный судебный процесс. Благодарю вас за то, что любезно согласились прийти сюда.

— Подождите секундочку, — тяжело выдохнул Кантор. — Мы можем прийти к согласию…

— Четыре с половиной миллиона, — повторил я.

— Да вы с ума спятили!

— Джентльмены, — укоризненно увещевал я.

Оба клиента, О'Лири и Корнстейн, в изумлении молча вытаращили на меня глаза, как будто я свихнулся, снял с себя штаны и лихо заплясал на письменном столе.

— Господи! — только и смог вымолвить Корнстейн.

— Давайте… ну давайте потолкуем, — сдался Кантор.

— Хорошо, — согласился я и присел. — Давайте потолкуем.

Переговоры наши длились сорок пять минут. Фрэнк О'Лири согласился выплатить четыре миллиона двести пятьдесят тысяч долларов единовременно в течение трех месяцев при условии, что дискетки с компьютерными программами «Спейстайм» отныне больше не будут поступать в продажу.

Незадолго до перерыва на ленч О'Лири и Кантор в расстройстве покинули мой офис. Мел Корнстейн же, прослезившись, крепко обнял меня, щедро отблагодарил и ушел, впервые за последние месяцы сияя, как надраенный металлический доллар.

Оставшись один в своем кабинете, я сидел, не обращая внимания на телефонные звонки и совершая великолепные броски в электронное кольцо, после которых раздавался металлический голос судьи: «Очко!», сопровождаемый неистовым восторженным ревом бостонских болельщиков. А я, как последний идиот, глупо улыбался самому себе и задавался вопросом, сколько еще мне будет так везти. Как оказалось впоследствии, безмятежное везение длилось всего один день.

15

Как оказалось, я совершил элементарнейшую ошибку, присущую начинающим разведчикам, — не принял мер против возможной слежки.

Проблема заключалась в том, что я утратил выдержку. Мир для меня перевернулся вверх ногами. Общепринятые закономерности моей степенной, размеренной жизни адвоката больше никак к нему не подходили. Мы идем по жизни бездумно, механически, работаем и выполняем свои обязанности, будто с торами на глазах. А теперь шоры с меня в одно мгновение слетели, разве я мог в таком состоянии сохранить прежнюю бдительность?

Я ушел с работы пораньше, чтобы заскочить кое-куда, а потом уже пойти домой. Подошел пустой лифт — было еще рано для часа пик, — я вошел. Мне мучительно хотелось поговорить с кем-нибудь, но с кем я могу пообщаться? С Молли? Да она сразу же вообразит, что я уже дошел до ручки. Как все врачи, мыслила она слишком рационально. Конечно же, я расскажу ей все в свое время — но когда?

А что, если поговорить с другом Айком? Что ж, это можно, но опять-таки пока рисковать не стоит и рассказывать ему не время.

Опустившись на два этажа, лифт остановился — вошла молодая женщина, высокая, рыжеволосая, с наведенными тенями вокруг глаз, несколько полноватая, но фигуристая, шелковая блузка на ней красиво облегала высокую грудь. Мы стояли и молчали, как обычно молчат в лифте незнакомые люди, очутившиеся в металлической коробке вблизи друг от друга. Она казалась чем-то встревоженной. Оба мы внимательно смотрели, как на табло меняются цифры, у меня к тому времени, слава Богу, боль в висках совсем прошла.

Я задумался было о Молли, как вдруг «услышал» голос мыслей едущей со мной в лифте женщины: «А какой же, интересно, он в постели?»

Инстинктивно я посмотрел на нее, дабы убедиться, а не говорит ли она вслух? На какое-то мгновение мой взгляд встретился с ее, но она тут же отвела глаза и снова стала следить за мелькающими цифрами на табло над дверью.

Я еще более напрягся и разобрал: «Недурной остолоп. Наверное, довольно крепкий малый. Похож на адвоката — значит, крайне строгий и нудный тип, но от одной почки кто же удержится».

Я опять посмотрел на нее — и на этот раз встретил ее мимолетный взгляд, но на секундочку подольше.

Если уж женщина что-то задумает, то она непременно добьется своего. Я почувствовал внезапный приступ собственной вины. Ведь я незаметно проник в ее затаенные мысли, интимные вожделения, грезы, наконец. А это уже грубейшее нарушение общечеловеческой морали, попирающее все правила приличий, принятых во флирте, этом танце реплик, намеков и предположений, который срабатывает довольно успешно, ибо ничего не говорится напрямик, ничего не утверждается безапелляционно.

Я понял, что эта женщина с готовностью отправится со мной в постель. Как правило, язык телодвижений ничего наверняка не передаст, некоторым женщинам флирт нравится, но они никогда не переступают грань, а лишь хотят убедиться, не утратили ли свою способность кружить мужчинам голову. Дойдя до грани, они идут на попятную, сразу вспоминают все условности и приличия, прикидываются, что им ничего не нужно, а требуется только, чтобы за ними поухаживали. Такие любовные игры сбивают с толку не только мужчин, но и женщин, поскольку все мы привыкли верить чувствам партнера (а более вероятно, еще до игры), полагаясь на собственную неспособность узнать, что точно на уме у нее или у него. Из этого незнания и исходит наша неуверенность.

Но я-то ведь знал. Я знал абсолютно точно, о чем думала эта женщина. И по некоторым причинам глубоко опечалился, так как стал как бы нарушителем общепринятых норм поведения человека.

В то же время знаю наверняка, что другой мужчина на моем месте не преминул бы воспользоваться подвернувшимся случаем. А почему бы и не воспользоваться? Я же знал, что она этого хочет, к тому же находил ее довольно соблазнительной. Если бы даже она и не проявила интереса ко мне, я бы понял (или «услышал» ее мысли) это и знал бы, что и как ответить. Чары ее действовали притягательно.

Ну что тут сказать — я ведь целомудрен не более других мужчин. И даже несмотря на то, что Молли я искренне любил. И тут до меня дошло, что мои отношения с Молли больше никогда не будут прежними.

В начале вечера в Бостонской публичной библиотеке читателей было не так уж много, и я получил подборку заказанных книг уже через двадцать минут. Литературы об экстрасенсах и их способностях издано немало. Ряд книг имеет (по понятным причинам) скромные названия вроде таких, как «Психологические опыты за «железным занавесом» или «Научные основы телепатии». Другие же книги, наоборот, носят крикливые тенденциозные заголовки, например, «Как развить свои умственные способности» или же «Экстрасенсами могут стать все». Эти книги я бегло пролистал и отложил сразу в сторону. Несколько серьезных с виду книг после краткого чтения первых страниц оказались вовсе не серьезными — там приводилось множество всяких рассуждений и домыслов и слишком мало было убедительных фактов, страницы изобиловали всякого рода статистическими таблицами и ссылками на другие труды. В конце концов я все же наткнулся на три подходящих тома «Псих» (это слово оказалось жаргонным сокращением «психологии»), «Последние открытия в явлении парапсихологии» и «Границы разума».

Я чувствовал себя странно, поскольку, несмотря на то, что материал в них излагался наукообразным языком, создавалось впечатление, что над ними сосредоточенно сидел человек, страдающий мигренью, и читал рассуждения и предположения о том, что такое явление, как головная боль, по-видимому, может существовать на самом деле. Мне даже захотелось встать и закричать на весь затихший библиотечный зал: «Какие тут к черту теоретические предположения! У меня это явление наяву!»

Но я не встал и не закричал, а тщательно «пропахал» эти три сборника, где среди статей разных шарлатанов и полоумных всезнаек оказался ряд работ толковых ученых, заслуживающих доверия. Они писали, что некоторые индивиды обладают способностью тем или иным путем читать мысли других людей. Среди этих ученых было несколько лауреатов Нобелевской премии и выдающихся исследователей из университетов Дьюка, Принстона, Стэпфорда, Оксфорда, Лос-Анджелеса и немецкого Фрайбурга. В своих статьях они рассматривали такие разделы психиатрии, как «психометрия» и «психокинез». И все же большинство этих ученых достигли признанных успехов в традиционных исследованиях, а работам в области парапсихологии либо уделяли мало внимания, либо относились к ним несерьезно. Тем не менее одна серьезная статья на эту тему была опубликована в солидном научном английском журнале «Нейчер».

Суть ее заключалась в следующем: возможно, четверть всего человечества когда-либо испытала на себе в той или иной форме проявление телепатии. И тем не менее большинство из нас не позволяет себе признаться в этом. Я прочел целый ряд свидетельств, которые показались мне вполне правдоподобными и внушающими доверие. Вот один из примеров: некая женщина обедает с друзьями в Нью-Йорке и внезапно с уверенностью чувствует, что ее отец умер. Она бросается к телефону — оказывается, ее отец и в самом деле умер в больнице от сердечной недостаточности в тот самый момент, когда она это почувствовала. Другой пример: студент одного колледжа ощутил внезапное необъяснимое желание срочно позвонить домой, а позвонив, узнал, что его младший брат попал в страшную автомобильную катастрофу. Я вычитал, что гораздо чаще люди получают «сигналы» или «предчувствия» во сне, так как в это время им меньше всего мешает скептицизм.

Но ни один из описанных случаев не походил на то, что случилось со мной. Я ведь не получал «сигналов», ничего не «предчувствовал» и не воспринимал настоятельных «призывов». Я «слышал» — другого слова не подберу — мысли других людей, хотя и только вблизи. По сути дела, на расстоянии нескольких футов я уже ничего не «слышал». Это значило, что я улавливал какие-то излучения человеческого мозга. А вот об этом-то ни в одном сборнике как раз ничего не говорилось.

Наконец, в сборнике «Границы разума» я нашел одну заинтриговавшую меня статью. В ней автор рассказывал о применении методов воздействия на психику человека различными полицейскими подразделениями во многих штатах США и Пентагоном в операциях военной разведки во время войны во Вьетнаме. Упоминалось также, что эти методы использовались Пентагоном в январе 1982 года при поисках генерала Дозвера, похищенного «красными бригадами» в Италии.

Далее я нашел ссылку на служебный журнал американской армии «Милитари ревью» за 1980 год, в котором упоминалось о «новой битве умов». В одной из статей журнала рассматривалась проблема «значительного потенциала» «использования телепатического гипноза» в войне — психологической войне. Там упоминалось о советском «психотропном» оружии — с помощью парапсихологии было потоплено несколько американских ядерных подводных лодок, а также об использовании психических методов для расшифровки кодов в ЦРУ.

Кроме того, в сборнике говорилось о слухах относительно работ по созданию «психологических оперативных сил», проводившихся в цокольном помещении Пентагона в обстановке строжайшей секретности под руководством помощника начальника штаба по разведке.

А на следующей странице я нашел упоминание о строго засекреченном плане ЦРУ относительно возможного использования экстрасенсов в разведывательных целях.

Работы по этому плану, говорилось в статье, были отменены в 1977 году директором Центрального разведуправления адмиралом Стэнсфилдом Тернером. По крайней мере, предполагал автор статьи, они были отменены официально. Об этих работах мало что известно, знают только, писал автор, фамилию человека, руководившего ими, от одного перебежчика — бывшего сотрудника ЦРУ.

Звали руководителя Чарльз Росси.

Окончательно запутавшись во всей этой галиматье и сильно встревожившись, я почувствовал, что мне нужно «разрядиться», занявшись физическими упражнениями, прочистить мозги и начать трезво мыслить.

Вот уже пару лет я являюсь членом спортивного клуба на Бойлстоун-стрит, который мне весьма подходил из-за того, что находился вблизи от работы и дома. В его состав входила самая разношерстная публика: юристы и бизнесмены, продавцы и управляющие среднего звена, спортсмены-профессионалы и прочие; гимнастическое оборудование клуба было на самом высоком уровне. Я никак не мог уговорить Молли ходить туда заниматься вместе. Она придерживалась мнения, что у каждого выработался свой биоритм и ей незачем терять время на всякие там мудреные тренажеры, она, дескать, и без того следит за здоровьем.

Я переоделся в тренировочный костюм и минут двадцать занимался на гребном тренажере, все время думая о том, что узнал в библиотеке, и в конце концов пришел к выводу, что, строго говоря, я не читаю мысли других людей. Я способен воспринимать низкочастотные излучения мозга, порождаемые в его отдельной части — речевом центре коры. Другими словами, я слышу слова и фразы, трансформировавшиеся из мыслей и готовые вот-вот сорваться вслух с уст. По всей видимости, если моя догадка верна, некоторые мысли излучают биоволны такой силы, чтобы можно было их уловить, только при эмоциональном возбуждении, когда мы проговариваем их в уме, как бы намереваясь сформулировать, хотя вслух и не произносим. И вот в этот-то момент некоторые из них улавливаются… Ну… хотя бы мною.

Если бы мне побольше узнать, как функционирует человеческий мозг! Но я не мог подвергать себя опасности и идти консультироваться к невропатологам и психиатрам: в данный момент доверяться мне никому еще нельзя и нужно держать свои способности в тайне.

Эти мысли роились у меня в голове, когда я тренировался на тренажере для гребли, пока не потемнела от пота майка и я не перешел на другой тренажер. На нем нужно было изо всех сил давить на педали вверх и вниз, вцепившись руками в руль и оставаясь все время в вертикальном положении, в то время как на ярко-красном экране компьютера высвечивались показатели ваших мучений.

Рядом на таком же тренажере восседал тучный мужчина лет пятидесяти, одетый в рубашку с распахнутым воротом и белые шорты и смахивавший на металлическую рамку тренажера пот, обильно катившийся с ушей, носа и подбородка. Его очки в оправе даже затуманились от пота. Мне как-то довелось немного поговорить с ним в клубе не помню о чем, — и я припомнил, что его зовут не то Элан, не то Элвин, то ли еще как-то вроде этого и что он вице-президент бедствующего бостонского банка «Бикон гаранти траст». Из-за нерадивости руководства и неурядиц в экономике страны банк медленно, но неуклонно приближался к краху. Элан или Элвин — как его там? — помнится, вечно находился в угнетенном состоянии, но кто осмелился бы осуждать его?

Увлеченно работая педалями на тренажере, Эл не замечал меня. Невидящими глазами уставился он в пространство, приоткрыл рот и тяжело дышал, отдуваясь.

Мне тоже хотелось остаться наедине со своими раздумьями, но совершенно непроизвольно я не смог удержаться и подслушал его мысли.

«Может, дядюшка Кэтрин? — думал он. — Нет. Комиссия по контролю за ценными бумагами сразу доберется до него. Эти ублюдки своего не упустят. Это же незаконно, как и продажа моих акций. Должен же быть выход».

Всего, о чем он думал, разобрать я не смог. Мысли его то возникали, то пропадали, слышались то громче, то тише, то отчетливо, то невнятно, как в радиоприемнике на коротких волнах, когда ловишь далекую заморскую радиостанцию.

Но теперь я всерьез заинтересовался этими делишками насчет противозаконности и Комиссии по контролю за ценными бумагами. Поэтому я слегка повернул голову по направлению к тяжело работающему, истекающему потом Элу и навострил уши.

«Курс акций опять, черт бы его побрал, взмывает вверх. Почему так устроено, что мне не позволительно приобретать акции моей же компании? Это же неправильно. Интересно, а еще кто-нибудь из членов совета директоров думает так же, как и я? Да конечно же, думает. Все они только и прикидывают, как бы на этом деле потуже набить свою мошну».

Монолог становился все более интересным, и я все внимательнее прислушивался к нему, не обращая внимания, что мою заинтересованность могут заметить со стороны. Эл же, забывшись в своих алчных помыслах, похоже, совсем не обращал на меня внимания.

«Ну что ж, посмотрим, — продолжал он размышлять. — Завтра в два часа ночи объявят. Все финансовые обозреватели в стране, сотни тысяч держателей акций узнают, что бедный, весь в долгах, старый «Бикон траст» теперь приобретен надежной и богатой Саксонской банковской корпорацией, и служащие их материнской компании скупят за бесценок акции «Бикона». Наши акции поднимутся с одиннадцати с половиной пунктов до пятидесяти или даже шестидесяти пунктов всего за два дня. Черт возьми! А я должен сидеть сложа руки… Есть же выход. Может, у Кэтрин найдется богатенькая подружка. Может, ее дядюшка сможет предпринять что-нибудь такое, что поставит меня вне всяких подозрений — купит завтра с утра пораньше акции на чье-нибудь имя…»

Сердце у меня забилось учащенно. Мне стало известно нечто такое, что можно назвать внутренней информацией.

Итак, акции «Бикон траста» намерена приобрести Саксонская банковская корпорация. О сделке будет объявлено завтра. Элан или Элвин является одним из небольшой группки посвященных менеджеров и адвокатов. Курс акций «Бикона» наверняка резко подскочит, и всякий, кто сумеет заранее узнать об этом, может здорово разбогатеть. Эл строит планы, как бы самому обогатиться, но таким путем, чтобы ничего не разнюхали ищейки Комиссии по контролю за ценными бумагами. Сомневаюсь, чтобы он смог найти такие пути.

Но а я вот смогу.

Завтра же я смогу в течение нескольких часов сорвать огромный куш с акций «Бикон траста», по сравнению с которым мое утраченное гнездышко с золотыми яйцами в размере полумиллиона долларов покажется жалкими крохами. Но я никого не знаю на всем белом свете, кто бы свел меня с «Бикон-траст». Моя компания никогда не имела с ним каких-либо дел (мы ее попросту игнорировали). Мне нужно держаться так, чтобы не перекинуться с Элом ни малейшим словечком, даже не сказать ему «хэлло». Так будет лучше для нас обоих.

Ну и что же сможет со мной поделать эта Комиссия по контролю за ценными бумагами? Подать на меня в суд и представить перед жюри из моих же коллег, обвинив меня в том, что я подслушал чужие мысли с целью незаконного обогащения? Да в таком случае председателя этой комиссии сочтут идиотом и в момент упекут в комнату со стенами, обитыми резиной, еще задолго до того, как в Комиссии начнут собирать против меня бумаги.

Я слез с тренажера изрядно вспотевший. Целых сорок пять минут я усиленно занимался тяжелыми физическими упражнениями и даже не почувствовал этого — настолько углубился в свои мысли.

16

Вскоре я уже был дома. Минут через двадцать послышались щелчки отпираемых замков парадной двери. Раздался громкий голос Молли:

— Бен?

— Поздновато явилась, — заметил я, притворяясь раздраженным. — Скажи, пожалуйста, что важнее — жизнь ребенка или мой ужин?

Я взглянул на нее, улыбнувшись, и увидел, как она сильно измоталась.

— Эй, — встревожился я и поднялся, чтобы обнять ее. — Что случилось?

— Тяжелый денек выпал, — устало сказала она, медленно покачав головой.

— Но теперь-то ты дома.

Я обнял ее и поцеловал долго-долго, почти взасос, а затем взял ее за заднее место и сам прижался к ней.

Ее руки, холодные и сухие, скользнули мне за спину, прямо под резинку на трусах.

— М-м-м, — сладко замычала она, горячо задышав мне в шею.

Теперь уже я запустил свои «грабли» прямо ей под блузку, а там пробрался под белый хлопчатобумажный бюстгальтер и, нащупав теплые затвердевшие соски, стал их нежно щекотать.

— М-м-м, — мычала Молли от удовольствия.

— Пойдем наверх? — предложил я.

Она лишь тихонько постанывала, а потом по всему телу ее пробежала дрожь.

«Кухня…» — услышал я ее мысль.

Я наклонился над ней, не выпуская из руки ее правую грудь и щекоча и лаская кончиками пальцев твердый набухший сосок.

«Давай на кухне. Стоя. Ах, прямо здесь…» — молила она мысленно.

Выпрямившись, я нежно обнял ее за плечи и повел из гостиной на кухню, а там мягко посадил прямо на полированный поцарапанный стол.

Ее мысли. Нельзя так делать, это нехорошо, стыдно, но, охваченный страстью, остановиться я уже не мог.

«Ох, да-да…»

Молли тихо постанывала, пока я расстегивал на ней блузку.

«И другую грудь. Не останавливайся. Обе груди…»

Повинуясь ее мыслям, я принялся ласкать ей ладонями сразу обе груди, а затем нагнулся и пососал их поочередно.

«Не шевелись… замри так…»

Я, не отрываясь, продолжал сосать и лизать Молли груди, а сам все толкал и толкал ее, пока она не распласталась на столе, сдвинув в сторону посуду. Мне не пришлось посмотреть фильм «Почтальон всегда звонит дважды», но помню рекламные кадры из него: не Лана ли Тернер вместе с Джоном Гарфилдом вытворяли там нечто подобное на кухонном столе?

Тут, продолжая тереться лицом о ее грудь, я прижал свой задеревеневший член к ее ляжкам и стал медленно водить им взад-вперед, а когда я начал стаскивать с нее влажные трусики, то услышал: «Нет, нет, еще…»

И, исполняя ее невысказанные желания, я целиком переключился на ее груди, лаская их дольше обычного.

Так мы и занимались любовью прямо на кухонном столе, расколотив при этом дешевенькую фаянсовую чашку, но в экстазе даже не заметив, как она разбилась. Должен признаться, что секс у нас получился самый эротический и сладкий в моей жизни. Молли так увлеклась, что даже забыла о предохранении. Она испытывала оргазм за оргазмом, слезы блаженства градом катились по ее щекам. А потом мы лежали на софе в гостиной рядом с кухней, крепко обняв друг друга, оба мокрые от пота, пропахшие ароматом любви.

И тем не менее, когда все кончилось, я чувствовал себя безмерно виноватым. Говорят, что все люди испытывают смущение и подавленность после полового акта. Но я считаю, что такое испытывают только мужчины, усматривающие в совокуплении нечто непристойное. Молли выглядела несказанно счастливой и совсем потеряла голову, играя руками с моим покрасневшим, опавшим, мокрым членом.

— Ты же не предохранялась, — вспомнил я. — Это что, значит, ты все-таки решилась завести детей?

— Да нет, — ответила она в полусне, — сейчас у меня такая фаза цикла, что я не забеременею, риска нет тут никакого. Но зато как все здорово!

Я все больше ощущал себя виноватым, хищником и развратным злодеем, поскольку овладел ею обманом и самым бессовестным путем. Подслушав ее невысказанные желания, я, по сути дела, вертел ею, как хотел, и использовал бесчестным образом, достойным всяческого осуждения.

И я почувствовал себя словно вывалявшимся в дерьме.

— Да-а, — произнес я вслух. — Трахнулись мы просто здорово.

Свадьбу мы справляли на открытом воздухе в живописной старинной усадьбе недалеко от Бостона. День этот я помню смутно. Припоминаю только, что все вокруг суетились, глазея на меня, а я нарочно подпоясался красным кушаком и натянул не вполне приличные черные носки.

Незадолго до начала церемонии меня взял под локоть Хэл Синклер. В смокинге он выглядел еще более импозантно, нежели в костюме, когда я его увидел впервые: на фоне седых волос резко выделялось его загорелое удлиненное симпатичное лицо. Все привлекало в нем: раздвоенный подбородок, тонкие губы, морщинки вокруг насмешливых глаз и рта. Он казался каким-то раздраженным, но вскоре я понял, что он просто беспокоится за судьбу дочери, — прежде я его таким взволнованным ни разу не видел.

— Теперь ты заботься о моей дочери, — сказал он.

Я посмотрел на него, ожидая, что он намерен отмочить какую-то шутку, но он сохранял серьезность и строгость.

— Слышишь, что я говорю?

Я ответил, что слышу. Конечно же, я позабочусь о Молли.

— Теперь ты заботься о Молли.

И тут только до меня дошло, засосало под ложечкой. Так вот в чем дело! Первую мою жену убили. Хэл, правда, никогда даже словом не обмолвился об этом, но знал, что если бы я строго придерживался инструкций, то Лаура не погибла бы. Разве все это произошло не из-за моей оплошности?

«Ты ведь убил свою первую жену, Бен, — так и говорил весь его вид. — Пожалуйста, не убивай вторую».

Лицо у меня так и пыхнуло от жара. Меня так и подмывало послать его… подальше, но не мог же я сказать так своему будущему тестю, да еще в день свадьбы. И вместо ругательства я постарался ответить как можно спокойнее и теплее:

— Не волнуйтесь, Хэл. Я о ней позабочусь.

— Сегодня у меня, Мол, был один клиент, — завел я потом разговор, когда мы сидели на кухне, потягивая водку с тоником. — Нормальный вроде, вполне разумный парень…

— А чего это ему понадобилось в «Патнэм энд Стирнс»? — спросила Молли и отхлебнула глоток из стакана, куда добавила кусочки льда. — Вкусно как! Люблю, когда много-много лимонного сока.

Улыбнувшись, я продолжал:

— Ну так вот, этот клиент, вроде вполне нормальный, ни с того ни с сего вдруг спросил меня, верю ли я в возможность экстрасенсорного восприятия.

— А-а, это явление сокращенно называется ЭСВ.

— Ну слушай дальше. Видишь ли, этот клиент утверждает, что он, дескать, может улавливать мысли других людей. Как бы читать их.

— Да ладно тебе, Бен. А сам-то ты что думаешь?

— Ну, он стал пробовать на мне, и я убедился на деле, что такое возможно. А теперь мне хотелось бы знать, как ты относишься к этому явлению — согласна ли с такой возможностью?

— Нет, то есть да. Почем я знаю, черт побери? Что тебе от меня надо?

— Ну а ты сама-то что-либо слышала о таком явлении?

— Конечно, слышала, не раз. В телепередаче «Сумеречная зона» такие штучки, как ты знаешь, частенько показывают. Ну и еще об этом говорил Малыш в детской книжке Стефана Кинга. Лучше послушай меня, Бен, нам нужно серьезно поговорить.

— Ну давай поговорим, — согласился я, а сам насторожился.

— Ко мне сегодня в больнице пристал один парень.

— Какой такой парень?

— Какой парень? — с иронией передразнила она меня. — Да ты же, черт тебя подрал, прекрасно знаешь, какой.

— Молли, о чем ты говоришь?

— О сегодняшнем дне, о больнице. Он сказал, что ты объяснил ему, как найти меня.

От удивления я даже поставил стакан на стол.

— Что?

— Ты разве не говорил с ним?

— Клянусь, что обо всем этом понятия не имею. Так кто-то, говоришь, приставал к тебе?

— Не приставал, я не это хотела сказать. Ну, этот парень, ты знаешь, он сидел около нашего отделения в комнате для посетителей. Я догадалась, что это он послал кого-то из персонала позвать меня. Я его не знаю. Одет он был как-то по-чиновничьи: серый костюм, голубой галстук и все такое прочее.

— Кто он такой?

— Вот в этом-то и дело. Не знаю.

— И ты не…

— Послушай, — резко перебила она, — выслушай меня. Он спросил, не Марта ли я Синклер, дочь Харрисона Синклера. Я ответила: «Да, а в чем дело?» Он попросил меня уделить ему пару минут, ну я и согласилась. — Молли посмотрела на меня — глаза у нее, казалось, были обведены красноватой тенью и воспалились — и продолжала: — Он сказал, что только что разговаривал с тобой, что он был другом моего отца. Поэтому я решила, что он работает в ЦРУ, да и вид у него был такой. Он хотел переговорить со мной минуты две-три, я и сказала: «О'кей».

— Ну и что ему было нужно?

— Он спросил, не знаю ли я что-нибудь о счете, который открыл отец незадолго до смерти. Что-нибудь о коде счета или еще о чем-нибудь. Я даже толком не поняла, о чем он, черт бы его побрал, говорил.

— О чем же?

— Он ведь с тобой не договаривался, не так ли, а? — спросила она и не смогла удержаться от слез. — Бен, все это враки, не может быть такого.

— И ты не узнала, как его зовут?

— Меня как обухом по голове ударило! Я едва могла говорить.

— Ну а как он хотя бы выглядел?

— Такой высокий. Очень светлокожий, почти альбинос. Блондин, волосы даже очень светлые. С виду сильный, но какой-то женственный. Не знаю, может, гермафродит. Он сказал, что выполняет секретное задание Центрального разведуправления, — рассказала она и добавила тихим голосом: — Он сказал, что они там расследуют, как он назвал, слухи о том, не мог ли папа присвоить деньги, и поэтому ему нужно выяснить, не остались ли после папы какие-нибудь бумаги, не говорил ли он мне что-нибудь. Может, оставил коды к счетам. В общем, все, что может быть связано с этим делом.

— А ты сказала ему, чтобы они не совались со своими ослиными мордами, а?

— Я сказала ему, что произошла какая-то ужасная ошибка, спросила, ну ты знаешь, какие у них есть доказательства, и все такое прочее. А парень сказал что-то невразумительное, что они опять будут спрашивать меня, пока же они будут уточнять, что мог отец сообщить мне. А потом он сказал…

Тут ее голос сорвался, и она прикрыла глаза ладонью.

— Ну, давай дальше, Молли.

— Он сказал, что присвоение денег, по всей вероятности, как-то связано с убийством отца. Еще он знал про фотографию… — она опять прикрыла глаза ладонью.

— Он сказал, что из ЦРУ сильно жмут, чтобы все эти домысли и слухи выпустить на свободу, сообщить газетам и телевидению. Я ответила, что они не могут так поступить, все это вранье погубит репутацию отца. А он сказал: «Мы тоже не хотели бы так делать, мисс Синклер, все, что нам нужно, — это ваше содействие».

— Ой, Боже мой, — только и смог я вымолвить.

— Это все имеет какое-то отношение к Корпорации, а, Бен? С тем, что ты там собираешься делать вместе с Алексом Траслоу?

— Да, — наконец решился я. — Да, думаю, что имеет.

17

На следующий день ни свет ни заря — и в самом деле, должно быть, очень рано, так как Молли еще не вставала, — я продрал глаза, оглядел по привычке комнату и увидел, что на радиочасах со светящимся циферблатом еще нет и шести.

Рядом спала Молли, свернувшись калачиком и подложив ладони под груди. Мне всегда нравилось смотреть, как она спит: по-детски беззащитная, волосы спутаны, макияж стерт. Спит она более глубоко, нежели я. Временами мне кажется, что от сна она получает большее удовольствие, чем от секса. Но и просыпается зато посвежевшей, веселой и бодрой, будто только что вернулась из краткосрочного отпуска, где чудесно отдохнула. Я же отхожу от сна в подавленном состоянии, оцепеневшим и раздраженным.

Я встал с постели и по холодному паркетному полу прошел в уборную, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее. Но ее не так-то просто оторвать от сновидений. Затем я вернулся к постели и присел рядом с ней на краешек, склонив голову над ее головой, надеясь «подслушать» что-нибудь из ее грез. Но рассказать, что из этого вышло, вряд ли удалось бы. Ничего связного я не уловил, никаких, даже отдельных, кусочков мыслей не «услышал», как «слышал» их вчера.

Я разобрал только отдельные звуки вроде музыкальных тонов, которые вовсе не походили на речь на каком-либо знакомом мне языке. Впечатление было такое, будто я крутил маховичок настройки радиоприемника в каком-то иностранном государстве. И вдруг послышался довольно отчетливо набор каких-то слов. «Компьютер», разобрал я, затем какое-то слово, похожее на лису, и «монитор» и, наконец, внезапно — «Бен», ну, а потом опять пошли бессмысленные музыкальные звуки.

И тут Молли вдруг проснулась. Почувствовала ли она мое дыхание на своем лице? Медленно открыв широко глаза, она в недоумении уставилась на меня и резко приподнялась.

— Вен, что случилось? — встревоженно спросила она.

— Ничего.

— А сколько сейчас времени? Семь?

— Да всего шесть.

Я немного поколебался в раздумье, а потом все же решился:

— Я хочу поговорить с тобой.

— А я хочу спать, — заныла она и закрыла глаза. — Потом поговорим.

Перекатившись на другую сторону постели, она вцепилась в подушку.

Я слегка коснулся ее плеча:

— Молли, милая моя. Мы должны поговорить.

Не раскрывая глаз, она пробормотала:

— Ну валяй говори.

Я опять коснулся ее плеча, на этот раз она открыла глаза и, спросив: «Что такое?», — медленно поднялась и села на кровати.

Обойдя кругом постель, я подошел к ней, и она подвинулась, освобождая мне место.

— Молли, — начал было я и запнулся.

Как бы сказать ей? Как объяснить такое, чего и сам толком не понимаешь?

— Ну?

— Мол, мне это и в самом деле трудно объяснить. Думаю, тебе лучше сейчас просто послушать. Знаю, что ты даже не поверишь, я бы наверняка и сам не поверил — но пока только выслушай. Хорошо?

Она с подозрением бросила на меня взгляд:

— Это что, имеет какое-то отношение к тому парню в больнице?

— Ну пожалуйста, просто послушай. Видишь ли, тот человек из ЦРУ по-хитрому подъехал ко мне и упросил пройти проверку на магнитно-резонансном детекторе лжи.

— Ну и что? Зачем ты это говоришь?

— Думаю, что детектор что-то сделал со мной… с моими мозгами.

Глаза у нее от беспокойства широко раскрылись, затем поползли вверх брови:

— Что произошло, Бен?

— Ничего. Послушай меня. Какая-то невероятная история, Молли. Ну веришь ли ты хоть капельку, что у некоторых людей может быть дар экстрасенса?

— Это у твоего клиента, о котором ты говорил вчера вечером? — спросила она. — Никакого клиента и не было, не так ли? — и тяжело вздохнула: — Ой, Бен.

— Послушай, Молли…

— Бен, у меня есть кое-какие знакомые, и ты сможешь посоветоваться с ними. У нас в больнице…

— Молли…

— Очень хорошие, приятные люди. Заведующий психиатрическим отделением для взрослых особенно…

— Ради Бога, Молли. Не волнуйся. Я еще не рехнулся. Со мной все в порядке. Ты же знаешь, что за последние десятилетия появилось немало исследований, в которых доказывается достаточно аргументированно, если отнестись к этому без предубеждения, что некоторые люди могут улавливать мысли других людей. Вот гляди, — продолжал я. — В феврале 1993 года на ежегодном собрании Американской ассоциации содействия наукам выступал с докладом один психолог из Корнуэлла. Его доклад запротоколирован. Он представил железные статистические выкладки, что экстрасенсорное восприятие существует, что человеческие существа и в самом деле могут читать мысли других людей. Его доклад принят для опубликования самым престижным журналом в области психологии. А председатель ученого совета факультета психологии Гарварда отозвался о его докладе как о «весьма убедительном». — Молли сидела с надутым видом, больше не глядя на меня, но я не обращал внимания на нее и настойчиво продолжал: — До недавних пор я никогда не обращал внимания на эти явления. В мире полно всяких мистификаторов и шарлатанов, а я всегда считал таких людей недалекими, если не сказать хуже. — Теперь я стал запинаться, нести всякую чепуху, отчаянно пытаясь говорить рационально, обоснованно и, по-возможности, убедительно, как обычно говорят адвокаты. — Позволь, я поясню тебе суть. Дело в том, что ЦРУ, КГБ и целый ряд других разведывательных служб в разных странах — думаю, и израильская разведка Моссад в том числе — издавна интересуются тем, как использовать в целях шпионажа тех людей, которые обладают хоть чуть-чуть «психическими» способностями — лучшего слова пока я не подобрал. Ради поисков таких людей даже разработаны широкие программы — это установленный факт, — а когда таких находят, то стремятся привлечь для целей шпионажа. Помню, когда я работал в Центральном разведуправлении, слышал всякие слухи о специальных программах. А теперь и сам я кое-что почитал об этом.

Молли медленно покачивала головой, и я не мог понять от чего: от неверия или от скорби. Она дотронулась до моей коленки и сказала:

— Вен, как ты думаешь, Алекс Траслоу имеет ко всему этому какое-то отношение?

— Выслушай меня. Когда я… — Тут я сбился и задумался. — Гм?

Тогда я поднял руку, прося ее замолчать, и попытался сперва отключиться, а затем стал внимательно прислушиваться. Конечно же, она очень расстроилась, и это отчетливо сказалось на ее мыслях.

«Розенберг, — услышал я четко голос ее мыслей. Я прикусил губу и стал слушать еще внимательнее. — Показать ему эти гребаные штучки Траслоу. Ему трудно будет вернуться обратно после общения со всеми этими шпионами, после того, что с ним произошло. Там пиши пропало. Стэн Розенберг уделит ему внимание сегодня же, если я попрошу его лично для меня…»

Тут я не вытерпел и вмешался:

— Молли, ты же ведь собираешься позвонить Стэну Розенбергу, правда? Ему ведь, не так ли?

Она с печалью во взоре посмотрела на меня:

— Это наш новый заведующий психиатрическим отделением. Я говорила тебе о нем раньше, разве не помнишь?

— Нет, Молли, нет. Никогда не говорила. Ты только думала сейчас о нем. — Она согласно кивнула головой и посмотрела отсутствующим взглядом вдаль. — Молли, ну послушай меня еще хоть секундочку. Вспомни кое о чем, припомни что-то такое, о чем я никак не смогу додуматься.

— Бен, — ответила она с вымученной улыбкой на устах.

— Вспомни… ну припомни хотя бы имя твоей учительницы в начальной школе. Вспомни, Молли.

— О'кей, — терпеливо согласилась она. Затем, закрыв глаза, будто силясь вспомнить что-то, она начала припоминать, и я отчетливо услышал ее думу:

«Миссис Носито».

— Ее звали миссис Носито, не так ли?

Молли молча подтвердила, а затем раздраженно спросила:

— Что все это значит, Бен? Ты что, потешаешься надо мной?

— Послушай меня, черт бы все побрал. Со мной что-то сделали в лаборатории Росси. Как-то подправили мои мозги, что-то сотворили с ними. Мои мозги несколько свихнулись, что-то с ними сделалось. Я выскочил из их лаборатории, умея — как бы тебе объяснить? — слышать, читать или как-то еще улавливать мысли других людей. Конечно, не все время и не все мысли. Только те, которые приходят в голову людям в состоянии гнева, страха или возбуждения, — но я так или иначе улавливаю их. Очевидно, кто-то открыл, что очень мощная магнитно-резонансная машина может влиять на мозги и подправлять их, или, по меньшей мере, мозги отдельных людей…

«Пять-пять-пять-ноль-семь-два-ноль. Когда он уйдет в ванную или поднимется наверх, я позвоню Морин. Она решит, что делать…»

— Молли. Послушай. Ты же ведь собираешься позвонить какой-то Морин. Номер телефона 555-07-20. — Она тупо уставилась на меня. — Не могу я объяснить, как это происходит, Молли. Ну не знаю, и все тут. Поверь мне, Молли.

Она по-прежнему не отводила от меня непонимающего взгляда, глаза ее застилали слезы, рот приоткрылся от удивления.

— Как это у тебя получается? — только и смогла прошептать она.

О-о, слава тебе Господи! Слава Богу! Она заговорила здраво.

— Молли! Подумай кое о чем — о том, о чем я, возможно, даже пока не знаю. Ну пожалуйста.

Она подогнула ноги к груди, обняла колени и крепко задумалась. И я услышал ее мысль:

«Троллоп. Никогда не читали его «Башни Барчестра». Хотелось бы мне почитать в свободное время. В следующий отпуск…»

— Ты думаешь о том, что никогда не читала книгу Троллопа «Башни Барчестра», — очень внятно сказал я.

Молли медленно, но едва слышно вздохнула:

— О-о, нет, нет… О-о, нет, — повторила она, и я просто-напросто обалдел, увидев ее лицо не то чтобы изумленное, но безмерно испуганное: — О-о, Бен, нет, не может быть, пожалуйста, не надо!

Она подергала себя туда-сюда за подбородок, как бы непроизвольно, в глубоком раздумье. Потом встала с постели и зашагала взад-вперед.

— Ну а ты согласен показаться кому-нибудь из моей больницы? — спросила она. — К примеру, невропатологу, которому мы могли бы рассказать все как было?

Я долго думал, как быть, и наконец сказал:

— Нет, не думаю, что стоит.

— Почему же нет?

— Да кто мне поверит?

— Ну если ты расскажешь им все, что сказал мне, а еще лучше продемонстрируешь свои способности, то как же они не поверят тебе?

— Да, ты права. Ну и что из того? Что это нам даст?

Она в отчаянии ударила рукой об руку, а потом, подбоченясь, спросила:

— Как все это случилось? — голос ее звенел на пределе. — Как это могло произойти?

— Молли, — сказал я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на нее, а она в этот момент вертела в руках какую-то морскую раковину, взятую с туалетного столика. — Что случилось, то случилось. Никто не скажет мне того, о чем я сам не знаю.

Молли внимательно посмотрела на меня:

— Ну а что известно Алексу Траслоу, ты знаешь?

— Что? Насчет меня? Может, ничего. Я не дал Росси вообще ничего узнать — ну, по крайней мере, я так думаю…

— А ты говорил с Алексом насчет этого?

— Да нет еще.

— А почему?

— Да… не знаю.

— Позвони ему сейчас же.

— Он в Кемп-Дэвиде. — Молли как-то насмешливо посмотрела на меня. — Он там разговаривает с самим президентом, — пояснил я.

— Выпрашивает диктаторские полномочия? Понимаю, ну а Биллу Стирнсу ты говорил?

— Да нет, не говорил.

— А почему не говорил? — спросила она, подумав.

— Что ты имеешь в виду под словом «почему»?

— Я имею в виду, что ты боишься чего-то?

— Молли, ну не нужно. Дальше…

— Нет, Бен, подумай еще разок.

Она обошла кровать и присела около меня, водя пальцем по раковине.

— Компанию «Траслоу ассошиейтс» наняли, чтобы разыскивать пропавшие денежки; работа, как я понимаю, сверхсекретная, поэтому к тебе подослали какого-то парня из ЦРУ, ну а он под видом проверки на детекторе лжи пропустил тебя через эту чертову штуку — супердетектор лжи, как тебе объяснили. Может, он таковым и является, не знаю. Тогда все о'кей. А может, этот же сверхмощный имиджер еще воздействует — назовем это побочным эффектом — и на человеческие мозги или на какие-то его отдельные участки? И они знают об этом? И таким образом вызывают у людей способность прослушивать волны, излучаемые мозгом других? Я хочу узнать, как ты догадался, что им известно, что с тобой стало или что может с тобой статься?

— Видишь ли, после того как с нами вчера это случилось — с тобой в больнице, когда на тебя наехал тот парень, и со мной, — как можно думать иначе?

— Послушай, Бен, — сказала она приглушенно, немного подумав.

— Ну?

Она повернулась ко мне и почти вплотную приблизила свое озабоченное лицо к моему лицу.

— А когда мы… занимались любовью вчера. Ну там, на кухне.

Я как-то сразу почувствовал себя виноватым и пришибленным.

— А-а-а, гм-м?

— Ты это… делал, не так ли?

— Делал…

— Читал мои мысли, я же знаю, — в голосе ее послышалось раздражение.

Я натянуто улыбнулся.

— А тебя что волнует…

— Бен, не крути.

— Мне с тобой не надо никаких способностей экстрасенса, — начал я с притворной игривостью.

Молли резко отдернулась от моего лица.

— Читал, читал мои мысли, я же вижу! — теперь она по-настоящему рассвирепела. — Ты же подслушивал мои мысли, наглец, мои фантазии, правда ведь?

Но прежде, чем я открыл рот, чтобы сказать «да», она взорвалась:

— Подонок!

Затем она поднялась с постели, уперла руки в бока и, прямо глядя мне в лицо, выпалила:

— Ну ты, сукин сын! Не смей больше никогда проделывать со мной такие фокусы!

18

Полагаю, что реакцию Молли понять вполне можно. Если знаешь, что твои сокровенные мысли стали известны кому-то и их можно подслушивать, то при этом невольно испытываешь какое-то чувство гадливости и стыда.

Да, я и Молли, оба, испытали наивысшее в своей жизни сексуальное блаженство, а теперь, это, должно быть, кажется ей низким, подлым, нечестным. Но почему? Если порассуждать, то мой новый дар позволил мне узнать нечто такое, что в обычных условиях я никак не смог бы узнать, и, таким образом, не смог бы удовлетворить ее затаенное желание.

Верно ведь?

Человеком разумным делает нас одно обстоятельство — наша способность не делиться своими мыслями с другими людьми. Я хочу сказать, что человек сам решает, какие мысли он может открыть другим, а какие сохранить в тайне. И вот я, умник, взял да и перешел запретную грань. Когда час спустя мы с Молли расставались, она поцеловала меня на прощание подчеркнуто холодно и отчужденно. И разве можно обвинять ее в холодности после всей той гадости, что ей довелось узнать про меня?

Думаю, в глубине души у меня таилась надежда, что утром я проснусь и обнаружу, что мне все приснилось в страшном сне, что я опять отправлюсь на свою спокойную и безопасную работу в качестве адвоката по правам интеллектуальной собственности и заверчусь, как водится, по всяким там летучкам и совещаниям.

Может, мои надежды покажутся вам несколько странными, ведь, в конце концов, способность читать мысли других — это неистощимая фантазия или мечта многих и многих из нас. На свете есть даже чокнутые, которые покупают книги или видеокассеты, в которых рассказывается, как стать экстрасенсом. По сути, не открою секрета, если скажу, что каждый из нас хоть раз в жизни испытал жгучее желание обрести такой дар.

Но не надо желать этого дара. Поверьте мне на слово.

Итак, я пришел к себе в контору и, поболтав о том о сем с Дарлен, прикрыв плотно дверь, позвонил моему брокеру Джону Матера из «Шерсона». Как-то я перевел со своего банковского счета несколько тысяч долларов в эту брокерскую компанию. Эти деньги, да еще кое-какие ценности (главным образом привилегированные акции с высокими дивидендами) составляли вполне приличную сумму, чтобы заключить биржевую сделку. По сути дела, я пустил в оборот и деньги, которые Билл Стирнс ссудил мне, чтобы спасти меня от банкротства, нищеты и разорения.

В конце концов, дело-то выгорало верное.

— Джон, — сказал я после обмена любезностями, — почем идут акции «Бикон траст»?

Джон, грубоватый, открытый мужлан, ответил без раздумий:

— Нипочем. Задарма. Их спускают любому дурню, проявившему к ним интерес. Какого черта тебе понадобилось это дерьмо собачье, Бен?

— Ну а сколько просят за акции?

Слышно было, как Джон протяжно и горестно вздохнул. Затем защелкал компьютерный пульт и наконец он ответил:

— Одиннадцать с половиной просят, за одиннадцать отдают.

— Ну-ка подсчитай, — предложил я. — За тридцать тысяч баксов сколько же я получу акций… что, что?..

— Ты что, тронулся? Не будь идиотом.

— Джон, давай покупай.

— Мне не позволительно давать тебе советы, — ответил Джон, — но почему бы тебе еще разок все не обдумать и не позвонить мне снова, когда очухаешься.

Несмотря на его бешеное сопротивление и протесты, я все же поручил ему приобрести две тысячи восемьсот акций «Бикон траст» по одиннадцать с четвертью максимум. Через десять минут он перезвонил снова и сообщил, что отныне я «гордый владелец» двух тысяч восьмисот акций «Бикон траста», купленных по одиннадцать долларов за штуку, а напоследок все же не удержался и обозвал меня дубиной стоеросовой.

Я улыбнулся сам себе, а затем, собравшись с духом, стал было набирать номер Траслоу, но тут вдруг вспомнил, что он собирался уехать в Кемп-Дэвид, и сразу же запаниковал. Мне было настоятельно необходимо повидать его и выяснить, намеренно ли меня наделили новым даром и знал ли он об этом…

Но как теперь найти его?

Перво-наперво я позвонил в «Траслоу ассошиейтс», а там его секретарша ответила, что он уехал в город и связаться с ним никак нельзя. Да, сказала она, я знаю, кто вы такой, знаю, что вы его близкий друг, но понятия не имею, как поймать его.

Тогда я позвонил ему домой на Луизбург-сквэр. Женский голос ответил (по-видимому, экономка), что мистера Траслоу в городе нет, он в Вашингтоне, я полагаю, а миссис Траслоу находится в Нью-Гэмпшире. Она дала мне телефон, и я наконец-то связался с Маргарет Траслоу. Первым делом я поздравил ее с назначением Алекса, а затем сказал, что мне позарез нужно как-то связаться с ним незамедлительно.

Секунду-другую она колебалась, а потом спросила:

— Бен, а подождать не можете?

— Очень срочное дело, — ответил я.

— А его секретарша? Может, она как-нибудь поможет вам?

— Мне нужно поговорить только с Алексом, — настаивал я. — И немедленно.

— Бен, вы же знаете, что он в Мэриленде, в Кемп-Дэвиде, — мягко увещевала она меня. — Ну не знаю я, как связаться с ним, к тому же чувствую, что беспокоить его сейчас не стоит.

— Но можно же все-таки как-то связаться с ним. К тому же, думаю, он не будет против, чтобы я побеспокоил его. Если он сейчас с президентом или еще где-то, ну что же — прекрасно. Но если не…

Наконец с некоторым раздражением она все же согласилась позвонить в Белый дом тому чиновнику, который передавал приглашение Алексу, и спросить, нельзя ли связаться с мужем. Она согласилась так же передать мою просьбу, что если Траслоу будет все же звонить мне, то только с помощью скремблера.

На регулярных летучках адвокатов нашей фирмы царила такая же скука, что и на совещаниях всех других компаний, за исключением разве телевизионных развлекательных передач «Закон в Лос-Анджелесе». Мы заседали регулярно раз в неделю, по пятницам. Заседать начинали в десять утра и обсуждали те вопросы, которые приходили в голову Биллу Стирнсу.

Вот и на этот раз, попивая кофеек с весьма недурными слойками из соседней булочной, мы рассматривали целый ряд вопросов, предложенных Биллом. Тут был и самый скучный пункт — сколько новых компаньонов следует принять на работу в следующем году (решили, что шесть), и довольно сенсационный — стоит ли нам брать на себя защиту интересов одного известного главаря преступной шайки с бостонского дна — нет, не так — якобы главаря, который, как оказалось, являлся братом одного из самых влиятельных в стране политических деятелей и которого государственная лотерейная комиссия обвиняла в каких-то махинациях (решили, что не стоит).

Я сидел и слушал, но мысли мои витали в облаках. Даже если бы на летучке обсуждался вопрос, непосредственно касавшийся меня, скажем, какая-нибудь гигантская продовольственная корпорация предъявляла бы иск другой такой же огромной компании, что та, дескать, стянула у нее рецепт приготовления какого-то вонючего жира, а мне поручили бы вести это дело, то все равно я не смог бы уследить за ходом развернувшейся дискуссии.

Чувствовал я себя явно не в своей тарелке, довольно неловко и шатко, будто меня внезапно раздели догола в самый неподходящий момент. А тут еще Билл Стирнс, восседавший на председательском месте за длинным, похожим на гроб столом, бросал на меня подозрительно долгие взгляды. Может, у меня началась мания преследования? А может, он и в самом деле все знает?

Нет, быть того не может: откуда ему знать?

Тогда я попытался настроиться на ход мыслей своих коллег, пока они сидели, зевая или рисуя чертиков на бумаге, или выступали со своими соображениями, но на этот раз у меня ничего не получалось. Возбужденных, раздраженных, злых коллег оказалось так много, что их мысли слились у меня в ушах в один непрестанный гул, в нескончаемую какофонию, в которой я не мог выделить чью-то отдельную мысль. Да, я мог различить кое-какие оттенки — например, разный тембр, отличающий мысль от обычного голоса. Но эти оттенки трудно было уловить, а временами они вообще сливались в один гул, и я просто-напросто терялся и напрасно ломал себе голову.

И все-таки удержаться от попыток услышать чью-нибудь мысль я не мог. Так, на короткое время мне удалось услышать мысли Тодда Ричлина, нашего финансового ловкача, который говорил что-то об активах, пассивах и поступлениях, а сам в это время исступленно и раздраженно думал: «Вот Стирнс удивленно поднял брови, к чему бы это? А Кинней все порывается вскочить и сбить меня с толку, осел эдакий».

Тут началась словесная перепалка между Торном и Квигли, выскочившими с предложениями нанять приходящего преподавателя, чтобы тот научил наших безграмотных сотрудников правильно писать и говорить, ну и, естественно, появились мысли на этот счет. В результате возник кошмарный гомон, отчего я окончательно почти лишился рассудка.

И все это время, когда бы я ни глянул на председательское место за столом, Билл Стирнс не сводил с меня глаз.

Наконец ход совещания резко ускорился, а это верный признак того, что до конца осталось не более получаса. Ричлин и Кинней совсем зациклились в гладиаторской схватке по поводу тяжбы крупной бостонской фирмы в сфере развлечений, дело которой вел Кинней, а я все еще пытался вытряхнуть из головы непрерывное бормотание голосов и тут вдруг услышал, что Стирнс объявил перерыв, и увидел, как он быстро поднялся с места и пошел из конференц-зала.

Я вскочил и вприпрыжку побежал за ним, но он быстрым шагом покидал зал.

— Билл, — громко позвал я.

Он обернулся, взглянул на меня холодными глазами и, ничего не сказав, продолжал быстро идти. Мне даже показалось, что он нарочно удирает от меня. Исчез общительный Билли Стирнс, а в его обличье появился другой Билл — строгий, настроенный решительно и вместе с тем какой-то встревоженный. Да он что, тоже все знает?

— Извини, Бен, я сейчас не могу говорить с тобой, — отрубил он каким-то странным, не терпящим возражений голосом, какого я раньше никогда у него не слышал.

Я вернулся в свой кабинет, посидел там несколько минут, и вдруг раздался телефонный звонок — звонил Александр Траслоу.

— Черт возьми, Бен, у тебя что-то срочное? — послышался его голос, странно и непривычно ровно искаженный скремблером.

— Да, Алекс, очень срочное, — ответил я. — Этот канал не прослушивается?

— Да нет же. Думаю, ты радуешься, что я принес с собой это устройство.

— Надеюсь, мне не пришлось отрывать вас от разговора с президентом или еще от чего-то важного.

— Да конечно, нет. Он советуется с двумя-тремя своими министрами, как быть с германским кризисом, так что я сижу тут и загораю. Ну что там у тебя?

Я кратко рассказал ему, что со мной произошло в той «научно-исследовательской лаборатории» и осторожненько намекнул насчет своих вновь приобретенных способностей.

Последовало долгое-предолгое молчание, паузе, казалось, конца-края не будет. Может, он подумал, что я совсем умом тронулся? Может, он даже трубку повесил?

Когда же Алекс начал, наконец, говорить, то перешел почти на шепот.

— Проект «Оракул», — выдохнул он.

— Что?

— Боже мой, я слышал всякие сказки, но чтобы наяву…

— Вы что-то знаете?

— Знает все Господь Бог, Бен. Я же знаю только, что этот малый Росси тоже подключен к этому проекту. Я думал… черт возьми… я слышал, что у них кое-что получилось, что сработало с кем-то там. Но, как мне говорили, в конце концов Стэн Тернер давным-давно прихлопнул этот проект. Выходит, что все-таки не прикрыл его до конца. Мне, вроде бы, говорили, что у Росси не все идет гладко.

— Так вам не докладывали?

— Да кто мне станет докладывать? Мне сообщили лишь, что проводилась обычная проверка. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что я имел в виду, когда упомянул о необходимости пропустить тебя через процедуру проверки. ЦРУ ведь никто не контролирует. Ни черта не знаю, кому можно доверять здесь…

— Алекс, — перебил я. — Я намерен полностью порвать всякие отношения с вашей фирмой.

— Ты что, Бен, твердо настроился? — сразу же запротестовал Траслоу.

— Извините, но ради своей безопасности, безопасности Молли… и вашей… я собираюсь на время залечь на дно. Исчезнуть. Порвать всякие контакты с вами и с любым из ЦРУ.

— Бен, послушай. На мне лежит ответственность… это я ведь в первую очередь вовлек тебя в эту заварушку. Что бы ты там ни решил сделать, твое решение для меня свято. Я просто раздваиваюсь: мне хочется, чтобы ты надавил, и интересно посмотреть, что этим бравым ребятам из ЦРУ нужно от тебя. А в то же время хочется уберечь тебя и спрятать где-нибудь за городом, чтобы ты там отсиделся. Даже не знаю, что тебе и посоветовать.

— Не знаю, что за чертовщина приключилась со мной. До сих пор не могу постичь этого и не знаю даже, смогу ли понять когда-нибудь. Но…

— Не имею я права советовать тебе, что делать. Решай сам. Может, хочешь переговорить с Росси, выпытать у него, чего ему нужно от нас? А вдруг он опасен? А может, просто перестарался? Принимай сам решение, Бен. Вот и все, что я могу тебе посоветовать.

— Ну что же, спасибо и на этом, — ответил я. — Я все хорошенько обдумаю.

— Ну а пока, может, я могу чем-нибудь быть полезен?

— Да ничего не надо, Алекс. Пока нет никого, кто бы мог мне помочь.

Не успел я повесить трубку, как раздался другой звонок.

— Звонит какой-то Чарльз Росси, — доложила по переговорнику Дарлен.

Я поднял трубку и спросил:

— Росси?

— Мистер Эллисон, я звоню, чтобы пригласить вас прийти как можно поскорее и…

— Ну уж нет, — резко ответил я. — С ЦРУ я ни о чем не договаривался. Уславливался я обо всем с Алексом Траслоу, да и с ним все договоренности с этой минуты аннулированы.

— Нет-нет, не кладите трубку, подождите минутку!

Но я уже бросил ее.

19

Джон Матера, мой брокер с фондовой биржи, так удивился, что насилу смог выдавить из себя:

— Черт побери, ты слышал?

Мы разговаривали по телефонной линии биржи, где записываются все переговоры, поэтому я ответил тоном, будто знать ничего не знаю:

— Чего слышал?

— Ну этот… «Бикон»… что произошло с ним… его приобрела Саксонская корпорация…

— Какой ужас, — вскричал я, притворяясь взволнованным. — А как это скажется на акциях?

— Скажется? Уже сказалось. Они подскочили на целых тридцать вонючих пунктов. У тебя, Бен… да ты же увеличил втрое свои денежки, а день ведь еще не кончился. Ты уже загреб побольше шестидесяти тысяч, что очень даже недурственно за пару часиков работы.

— Продавай акции, Джон.

— Да на кой черт?..

— Продавай, Джон. И немедля.

По некоторым причинам я отнюдь не радовался привалившему богатству, наоборот, ощутил, как меня охватила волна необъяснимого тупого страха. Все случившееся со мной за прошедшие несколько часов я мог как-то оправдать игрой своего воображения, как некое ужасное заблуждение. Но в данном случае я исхитрился прочитать мысли человека, следовательно, узнал его внутреннюю информацию, и вот — конкретный результат моего подленького действия.

Причем моим новым свойством мог воспользоваться и кто-то другой, внимательно за мной наблюдавший. Я понимал, что серьезно рискую, так как Комиссия по контролю за ценными бумагами не дремлет и вполне сможет усмотреть что-то нечестное в моем быстром обогащении. Но я сильно нуждался в деньгах и поэтому позволил себе воспользоваться своим даром.

Я быстренько дал указания Джону, как поступить с деньгами, на какой счет их перевести, а потом позвонил Эдмунду Муру в Вашингтон.

В трубке долго раздавались длинные гудки — автоответчика Мур не признавал и всегда считал подобные хитроумные штучки бестактными. Я уж было собирался положить трубку, но тут в ней прорезался чей-то мужской голос.

— Да?

Голос явно не Эда, говорит какой-то молодой мужчина, да еще начальственным тоном.

— Позовите, пожалуйста, Эда Мура, — попросил я.

— А кто говорит?

— Его приятель.

— А как зовут этого приятеля?

— Не ваше дело. Позовите тогда Елену.

Из глубины комнаты доносились рыдания женщины, то усиливающиеся, то затихающие.

— Кто там меня спрашивает? — послышался откуда-то издалека ее ломающийся голос.

— Извините меня, сэр, но она не может подойти к телефону, — объяснил мужчина.

Женщина зарыдала еще сильнее, а потом я разобрал и слова:

— О Господи Боже мой! Деточка моя, детка…

Тут раздались судорожные мучительные всхлипывания.

— Что за чертовщина там происходит? — не сдержавшись, закричал я в трубку.

Человек на том конце провода прикрыл трубку рукой, посоветовался с кем-то, а потом ответил:

— Мистер Мур скончался. Его нашла мертвым супруга всего несколько минут назад. Самоубийство. Извините меня. Это все, что я могу сказать.

Меня как обухом по голове хватило, я не мог вымолвить ни слова.

Эд Мур… самоубийство? Мой дорогой друг и учитель, такой тщедушный, взбалмошный и вместе с тем столь сердечный старикан. Я был шокирован, потрясен столь основательно, что даже слез у меня не было.

Быть того не может.

Самоубийство? Он упоминал что-то смутно о нависшей над ним угрозе и об опасениях за свою жизнь. Да, конечно же, нет тут никакого самоубийства. Но все же, когда мы с ним говорили, он показался мне каким-то расстроенным, немного сбитым с толку.

Эдмунд Мур мертв.

Нет, это наверняка не самоубийство.

Я позвонил в Массачусетскую больницу и попросил подозвать Молли, ибо верил в ее здравомыслие, полагался на ее советы, в чем, собственно, и нуждался сейчас, как никогда прежде.

Было от чего перепугаться не на шутку. Молодым разведчикам, только что поступившим на секретную службу, присуще свойство подавлять в себе чувство страха и сводить его на нет, ибо они считают, что тем самым проявляют силу воли и способность управлять собой. Но опытные ветераны хорошо знают, что страх может оказаться их самым надежным и ценным союзником. Поэтому следует всегда прислушиваться к своему врожденному чутью и полагаться на него.

И вот теперь моя интуиция подсказывала, что мой нежданно-негаданно приобретенный дар поставил меня и Молли перед очень серьезной угрозой.

Молли долго искали по всей больнице, наконец, дежурный телефонист прокуренным голосом сказал:

— Извините, сэр, ее телефон не отвечает. Может, мне соединить вас с кем-нибудь из отделения интенсивной терапии?

— Да, пожалуйста.

К телефону подошла какая-то женщина и ответила с испанским акцептом:

— Извините, мистер Эллисон, но она уже ушла.

— Куда же?

— Домой. Минут десять назад.

— Как это?

— Она ушла как-то сразу. Сказала, что ей нужно срочно уйти, что-то связанное с вами. Я была уверена, что вы в курсе дела.

Положив трубку, я кинулся к лифту. Сердце у меня неистово забилось.

Дождь лил как из ведра, потоки воды хлестали под напором шквального ветра. Над головой низко нависли свинцовые тучи, перемежаясь с желтоватыми просветами. Мимо пробегали люди в непромокаемых макинтошах и дождевиках, порывы ветра выворачивали у них черные зонтики.

Пока я бежал от такси до парадной двери, успел промокнуть до нитки. Уже смеркалось, но в доме нигде не горел свет. Странно как-то.

Я буквально влетел в переднюю. Почему она пришла домой? Ведь она должна дежурить в больнице всю ночь напролет.

Первое, что мне бросилось в глаза, — выключенная охранная сигнализация. Означает ли это, что она уже дома? Молли ушла утром после меня, а она всегда такая аккуратная, даже, может быть, чересчур, и никогда не забывала включать сигнализацию, хотя в доме не было ничего ценного, на что можно позариться и стащить.

Отпирая дверь из передней в комнаты, я заметил и вторую необычную вещь: кейс Молли, стоящий тут же, — она никогда не расставалась с ним, куда бы ни шла.

Значит, она должна быть дома.

Я включил свет и тихонько поднялся по лестнице к спальне. Свет там тоже не горел, Молли не было. Тогда я быстро поднялся по лестнице к другой комнате, которую она приспособила под свой кабинет, несмотря на царящий в нем из-за ремонта беспорядок.

Никого нет.

Тогда я позвал:

— Молли?

Никакого ответа.

В крови у меня резко подскочило количество адреналина, в голове завертелись всякие мысли.

Если ее здесь нет, тогда, может, она задержалась в пути? А если так, то кто и зачем вызвал ее домой? И почему она даже не позвонила мне?

— Молли? — снова позвал я немного погромче.

Кругом тишина.

Тогда я быстро помчался вниз, по пути включая повсюду свет. Нет ее нигде — ни в гостиной, ни на кухне.

— Молли? — еще раз позвал я, на этот раз в полный голос.

Во всем доме царила гробовая тишина.

И тут зазвенел телефонный звонок, от чего я даже вздрогнул.

Быстро подскочив к телефону и сняв трубку, я крикнул:

— Молли?

Но это оказалась не она. Чей-то незнакомый мужской голос произнес:

— Мистер Эллисон?

Голос с акцентом, но каким?

— Да, я.

— Нам нужно поговорить. Дело срочное.

— Что вы с ней сделали, мать вашу так, — взорвался я. — Что вы…

— Пожалуйста, не кипятитесь, мистер Эллисон. Разговор не телефонный и не у вас дома.

Я глубоко и медленно задышал, стараясь успокоить бешено стучавшее сердце.

— Кто это говорит?

— Встретимся на улице и прямо сейчас. Дело касается безопасности вас обоих. Ну и всех нас.

— Где же, черт бы вас побрал… — начал я было говорить.

— Вам все объяснят, — снова стал успокаивать меня незнакомец. — Мы поговорим…

— Нет! — решительно возразил я. — Я хочу знать немедленно!

— Послушайте, — зашептал в трубку вкрадчивый голос. — В самом конце вашего квартала стоит такси. В нем сидит ваша жена и ждет вас. Вы выйдете из дома, повернете налево и пойдете по…

Но я даже не стал слушать до конца. Швырнув на пол телефонную трубку, я резко повернулся и вихрем помчался к парадной двери дома.

20

На улице было темно, пустынно и скользко от воды. Моросил мелкий-мелкий дождь.

И вот в конце квартала, ярдах в ста, показалось стоящее желтое такси. «А почему в конце квартала? Почему именно там?» — задавался я вопросом.

Я припустился бежать и, приблизившись, разглядел на заднем сиденье машины силуэт женской головы. Она не двигалась.

«Молли это или не она? На таком расстоянии сказать с уверенностью нельзя, но ведь она же должна быть там? Зачем она там? — думал я на бегу. — Что случилось?»

Что-то заставило меня инстинктивно замедлить бег, и я молниеносно оглянулся по сторонам.

Что там такое?

Что-то не так. Появилось слишком много прохожих в это позднее время, да еще под дождем. Идут они как-то необычно, слишком медленно. Люди под дождем стараются ускорить шаг…

А может, меня просто обуяла чрезмерная подозрительность?

Да конечно же, прохожие как прохожие, идут своим путем.

И тут на какое-то мгновение, на сотую долю секунды, я перехватил взгляд одного из прохожих — высокого сухопарого мужчины в черном или темно-синем дождевике и в темной вязаной шапочке с козырьком. Он явно следил за мной. Наши глаза встретились на долю секунды.

Лицо у него было неестественно бледным, будто совершенно обесцвеченным. Губы тонкие и бескровные, как и лицо. Под глазами глубокие желтоватые круги. Выбивающиеся из-под шапочки волосы тоже очень светлые и зачесаны назад.

Он моментально отвел взгляд, притворившись, будто посмотрел на меня нечаянно.

Почти альбинос, сказала тогда Молли. Тот самый человек, который «приставал» к ней в больнице, выпытывая, а не говорил ли ей Харрисон Синклер что-нибудь про счета и деньги.

Теперь все предстало в ином свете. Телефонный звонок, силуэт Молли в такси — все это определенно предвещало угрозу, а за время своей службы в ЦРУ я научился чуять опасность, мгновенно оценивать обстановку… и опять я перехватил чей-то взгляд, тусклый блеск чего-то такого — металлического? — в свете уличного фонаря через дорогу.

Затем послышался слабый шуршащий звук, будто от трения материи об материю или об кожу. На фоне обычного уличного шума я явственно различил знакомый звук — так шуршит кобура, когда из нее вытаскивают оружие, может ли быть такое?

Тут же раздался гортанный мужской возглас: «Ложись!» — я мгновенно распластался на тротуаре.

Внезапно уличную тишину расколола пугающая какофония звуков — какое-то адское смешение выстрелов и выкриков… негромкие выстрелы из автоматов, снабженных глушителями, противный визг пуль, отскакивающих рикошетом от капотов впереди стоящих автомашин. Где-то раздался скрежущий звук тормозов и одновременно звон разбивающегося вдребезги лобового стекла. Кое-где начали биться и оконные стекла — наверное, от шальных пуль.

Я привстал на четвереньки, пытаясь определить, откуда стреляют, и так, на четвереньках, быстро пополз в сторону, а мысли в голове скакали галопом. Где стреляют? Догадаться точно нельзя…

С другой стороны улицы? Слева? Да, вроде слева, со стороны… точно, из такси!

Ко мне бежала темная фигура, раздался еще один предостерегающий крик, разобрать, что кричат, нельзя, но я на всякий случай опять распластался на тротуаре, и тут же мгновенно прошлась еще одна автоматная очередь. На этот раз пули просвистели в опасной близости. Что-то больно ужалило меня в щеку и лоб, чиркнуло по челюсти и вонзилось в ляжку. И только я прополз мимо какой-то автомашины, как у нее вдребезги разлетелось переднее стекло.

Я угодил в западню: преследующий меня человек неотступно приближался, а оружия у меня не было. Не помня себя, я нырнул под стоявшую рядом машину, а следом раздалась еще одна очередь из бесшумного автомата, чей-то дикий предсмертный вопль, визг тормозов, и… все смолкло.

Могильная тишина.

Из-под колес автомашины я сразу же разглядел прямо на другой стороне улицы в свете зажженных фар распластанное неподвижное тело человека — лицо его было повернуто в сторону, затылок разможжен в кровавое месиво.

Неужели это тот самый альбинос, которого я заметил секундами раньше?

Нет, сразу видно — не он. Убитый помассивнее и поприземистее.

В полной тишине в ушах у меня все еще стоял хлесткий треск выстрелов и звон разбитого вдребезги стекла. Долго лежал я лод машиной, боясь пошевелиться, ибо малейшее движение сразу выдало бы мое убежище.

А потом услышал, как меня кто-то зовет.

— Бен! — голос будто знакомый.

Вот голос приближается — он раздается из открытого окна двигающейся автомашины.

— Вен! С вами все в порядке?

Какое-то мгновение я не мог даже рта раскрыть.

— Черт побери, — услышал я опять тот же голос. — Надеюсь, его не зацепило.

— Здесь я, — наконец-то выдавил я из себя. — Тут я, тут.

21

Через несколько минут я, еще не придя в себя от пережитого, ехал на заднем сиденье в пуленепробиваемом белом автомобиле.

Впереди, между мною и водителем, в отдельной кабинке, отгороженной от меня толстым стеклом, сидел Чарльз Росси. В салоне автомобиля были установлены всякие электронные приспособления, столь необходимые пассажиру в пути: встроенный небольшой телевизор, кофемолка-кофеварка, даже факсовый аппарат.

— Я рад, что с вами все в порядке, — раздался металлический голос Росси, усиленный двусторонним электронным переговорным устройством. Разделявшее нас стекло оказалось звуконепроницаемым. — Нам нужно всерьез поговорить.

— Что, черт бы вас побрал, все это значит?

— Мистер Эллисон, — сказал Росси таким тоном, будто все ему уже надоело. — Ваша жизнь в опасности. И это совсем не игрушки.

Странно как-то, но страха я не ощутил. Может, еще не отошел от всего того, что только что произошло? Скажем, от шока из-за внезапного исчезновения Молли? Наоборот, я чувствовал какое-то слабое, отдаленное раздражение, уверенность, что все складывается не так, как должно… И при этом не испытывал, как ни странно, никакого гнева.

— Ну а где же Молли? — тупо поинтересовался я.

— Ей ничто не угрожает. Знайте это, — ответил с натужным вздохом по переговорнику Росси.

— Она у вас? — спросил я.

— Да, — подтвердил будто издалека Росси, — она у нас.

— Что вы с ней сделали?

— Вы ее скоро увидите, — пообещал Росси, — и поймете, что мы сделали это ради ее же безопасности. Уверяю вас.

Говорил он многообещающе, спокойно и рассудительно.

— Вы ее увидите довольно-скоро. Мы ее охраняем. Вы сможете пообщаться с ней несколько часов — и все поймете.

— Ну ладно, а кто же хотел убить меня?

— Мы не знаем.

— Вы много чего не знаете, не так ли?

— Был ли это кто-то из наших или еще откуда-то, сказать об этом пока не можем.

Кто-то из наших. Из ЦРУ что ли? А «еще откуда-то» — это из других спецслужб? В таком случае, что им известно обо мне?

Я потянулся к дверной ручке и попытался открыть дверь, но она оказалась запертой.

— И не пытайтесь, — сказал Росси. — Пожалуйста. Вы представляете слишком большую ценность для нас. Я вовсе не хочу, чтобы вас даже ранили.

Машина ехала и ехала, куда — я не знал, не соображал даже. Только теперь я стал приходить в себя.

— Меня все же зацепило, — сообщил я.

— Гм-м. Вы вроде в порядке, Бен?

— Нет, меня долбануло.

Почувствовав боль в ляжке, я расстегнул ремень и, запустив руку под трусы, вытащил из ноги иглу — маленькую черную стрелку, вокруг которой уже начала воспаляться кожа.

— Что это вы сделали? — спросил я.

— Что сделали? — не понял Росси.

Теперь я узнал, где мы ехали — по шоссе Сторроу-драйв в ряду для езды без ограничения скорости.

Они всадили мне кетамин, подумал я.

Опять послышался в динамике металлический голос Росси:

— Ну-у?

Мне нужно говорить вслух и в то же время держать свои мысли при себе.

Вкололи ли мне раствор бензодиазерина? Нет, должно быть. Похоже, что это раствор кетамин гидрохлорида, или «особый К», как его называют в быту, — сыворотка для обездвиживания животных.

В ЦРУ изредка прибегают к впрыскиванию кетамина нежелательным субъектам. Он создает так называемое «диссоциированное обезболивание», обычно проявляющееся в том, что субъект перестает воспринимать окружающую среду, к примеру, может не чувствовать боли: он как бы отрывается от реальной действительности. Или же при впрыскивании нужной дозы он может сознавать, что ему угрожает опасность, но быть при этом поразительно беспечным, на все соглашаться, хотя и будет понимать, что соглашаться ни в коем случае нельзя.

Если нужно заставить кого-то делать такое, чего он никак в обычном состоянии делать не будет, лучшего наркотика, чем кетамин, не придумать.

Я оглянулся окрест и, заметив, что приближаемся к аэропорту, как-то тупо подумал: что это они собираются делать со мной? По крайней мере неплохо, что еще соображать мог. Да и вообще, все не так уж плохо. Опять в душе наступило какое-то раздвоение.

Одна моя часть, слабенькая и далекая, тихонько просила распахнуть дверь автомашины, выпрыгнуть и бежать, бежать… А другая — более сильная и близкая — громким голосом настоятельно убеждала, что все, дескать, идет нормально, волноваться незачем. Меня просто испытывают своеобразным путем, а испытание проводит Чарльз Росси — вот и весь сказ.

У меня они выведать ничего не смогут, ничего стоящего. Ну а если бы они намеревались меня прикончить, то уж давно бы кокнули.

Но рассуждать подобным образом об опасности — по меньшей мере глупо. Какая-то параноидальная мнительность, совершенно ненужная.

Все идет нормально, своим чередом.

Мне слышен спокойный голос Росси, находящегося от меня на расстоянии сотен миль:

— Если бы я оказался на вашем месте и со мной произошло то же самое, я испытывал бы те же чувства, что и вы. Вам кажется, что никто ничего не знает, — вы даже сами себе не верите. Временами на вас находит приподнятое настроение, и вы готовы своротить горы, а временами вас охватывает безотчетный страх.

— Я что-то никак не могу усечь, о чем это вы говорите, — ответил я, но как-то равнодушно и неубедительно, скорее машинально, не подумав.

— Всем нам было бы намного проще и лучше, если бы мы сотрудничали, а не конфликтовали.

На это я ничего не ответил. Наступила минутная пауза, а затем Росси сказал:

— Мы в состоянии охранять вас. Оказалось, что есть люди, которым стало известно о вашем участии в эксперименте.

— Эксперименте? — переспросил я. — Вы это что, имеете в виду магнитно-резонансный имиджер? Этот новый детектор лжи?

— Нам известно, что существует один шанс из тысячи, или, лучше сказать, один шанс из сотни, что имиджер оказал на вас желаемое воздействие. У нас есть веские основания считать так. Согласно вашим медицинским показателям, хранящимся в ЦРУ, у вас есть для этого необходимые данные — коэффициент умственного развития и особенно ваша эйдетическая память. Это как раз то, что нужно. Конечно, полной уверенности у нас пока нет, но есть серьезные признаки для оптимизма.

Я сидел, безучастно уставившись на сиденье автомашины, обтянутое дорогой кожей.

— Вы проявляете недостаточную бдительность, и вам это хорошо известно, — продолжал Росси. — Другой бы на вашем месте, с вашей подготовкой разведчика, да еще с вашими знаниями, был бы осмотрительнее.

Теперь все мое естество напряглось и ощутило тревожное состояние. В затылке стало неприятно покалывать. Но мой облепившийся беспечный мозг, похоже, перестал воспринимать реальность и напрочь отключился от природных инстинктов, и мне стало как-то все до лампочки.

А Росси между тем говорил:

— …И совсем не обратили внимания, что ваши домашний и служебный телефоны стали прослушиваться, на законном, между прочим, основании: по подозрению в причастности к афере фонда «Ферст коммонуэлс». А в некоторых комнатах вашего дома были вмонтированы электронные подслушивающие устройства — так что шансов у вас практически не оставалось.

Я лишь медленно покачал головой.

— Нет нужды, конечно же, говорить, что мы записывали каждое ваше слово — а вы проявляли явную беспечность как при встрече со своим клиентом Мелом Корнстейном, так и, разумеется, во время разговоров со своей супругой. Я вовсе не собираюсь вас осуждать, потому что с вашей стороны нет никаких причин подозревать, будто что-то предпринималось. Поэтому в конечном счете не было причин использовать опыт, приобретенный вами на службе в разведуправлении.

Он остановился на секунду-другую, а далее слегка обеспокоенно произнес:

— Вообще-то, все не так уж и плохо. Если бы мы упустили вас из-под столь плотного наблюдения, то не смогли бы выручить в трудную минуту.

Я с трудом подавил зевок, от чего чуть не свернул себе шею.

— Алекс… — начал было я, но Росси не дал мне закончить.

— Извините нас за все это. Вы должны понять, что все делалось ради того, чтобы предохранить вас от самого себя. Когда действие кетамина прекратится, вы поймете, что иного выхода у нас не было. Мы же на вашей стороне, всерьез заинтересованы в том, чтобы с вами ничего не произошло, и просто-напросто нуждаемся в вашем сотрудничестве с нами. Поскольку вы спокойно выслушали меня, то, полагаю, начнете с нами сотрудничать. Если не захотите что-то делать, насильно заставлять вас никто не станет.

— А-а, понимаю — консультировать по правовым проблемам… изредка, — невнятно бормотал я.

— Некоторые очень хорошие люди возлагают на вас большие надежды.

— Росси… — бессвязанно бормотал я, глотая слова, губы и язык отказывались повиноваться. — Мы были… директор проекта… психологический план ЦРУ… проект «Оракул»… вас зовут…

— Вы представляете для нас слишком большую ценность, — подчеркнул Росси. — Поэтому мы не хотим, чтобы с вами что-то случилось.

— Почему вы сидите там… что вы там прячете?

— Я изолирован от вас, — объяснил Росси. — Вы же знаете золотое правило разведки. При ваших возможностях вам опасно знать слишком много, иначе вы будете представлять угрозу для всех нас. Поэтому лучше держать вас в неведении.

Наконец мы подъехали к какому-то неприметному строению в аэропорту Логан.

— Через несколько минут здесь будет военный самолет, на котором мы полетим на военно-воздушную базу Эндрюс. Скоро вам захочется поспать, вам нужно поспать.

— Зачем… — пытался я спросить, но закончить фразу не смог.

Росси долго молчал, а потом опять стал успокаивать:

— Скоро вам все объяснят. Все, все.

22

Помнится мне, как что-то говорил Росси там, в автомобиле, а затем вдруг я будто очнулся после тяжелого похмелья внутри какого-то пустого самолета, очень похожего на военный. По-видимому, меня внесли в него на руках, а может, и на носилках.

Летит ли со мной Росси, я не знал, во всяком случае, его нигде не было видно. Рядом сидели какие-то люди в военной форме. Охраняют что ли меня? Они что, думают, что я стану удирать и выпрыгивать с высоты десять тысяч футов? Они что, не знают, что я не вооружен?

Во время той уличной перестрелки в меня всадили, видимо, изрядную дозу кетамина, так как я все еще никак не мог очухаться и здраво рассуждать. Но тем не менее попробовал.

Итак, мы летим на военно-воздушную базу Эндрюс. Может, меня везут в штаб-квартиру ЦРУ? Не должно быть, смысла в этом нет никакого, Росси же хорошо известно, что я могу читать чужие мысли, поэтому ему, должно быть, меньше всего хочется везти меня в Лэнгли. Похоже, он знает, чего я не могу делать — улавливать исходящие от мозга волны через стекло или с расстояния нескольких футов. Об этом он сам сказал там, в автомобиле, сидя за стеклянной перегородкой.

А действует ли по-прежнему мой новый дар? Пока я не знал. Какова продолжительность его действия? Возможно, он уже исчез столь же внезапно, как и возник?

Я пошевелился на сиденье, ослабил привязные ремни и увидел, как повернули головы и насторожились мои охранники.

А была ли Молли там, в такси? Ведь Росси же говорил, что она у них, жива, здорова. А тогда почему она в такси? Да еще стоящем у тротуара? Наверняка это была приманка: просто нашли какую-то женщину, похожую на Молли, и посадили ее в такси, чтобы заманить меня. Но люди ли Росси сделали это? Или же безымянные, неизвестные «другие»? Тогда кто же эти «другие»?

Тут я с трудом выдавил из себя:

— Эй!

Один из охранников поднялся и подошел ко мне поближе, но, как я заметил, не вплотную.

— Чем могу быть полезен? — любезно осведомился он.

Это был высокий, массивный, коротко подстриженный молодой человек чуть старше двадцати лет.

Я повернулся к нему, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Меня подташнивает.

Он поднял брови, наморщил лоб и ответил:

— У меня есть инструкции…

— Меня сейчас вырвет, — заторопился я. — Я просто хочу, чтобы вы знали об этом. Так сделайте что-нибудь, что предусмотрено вашими инструкциями.

Молодой человек беспомощно оглянулся вокруг. Другой охранник фыркнул и, покачав головой, сказал:

— Извините. Может, дать вам стакан воды или еще чего-то в этом роде?

— Воды? Черт побери. Что с этой воды? Тут же должен быть сортир.

Охранник обернулся к коллеге и прошептал ему что-то. Тот ответил каким-то неуверенным жестом, а первый охранник сказал мне:

— Извини, дружище. Могу предложить только тазик.

Я попытался пожать плечами, насколько позволяли привязные ремни, и ответил:

— Давай тащи.

Он прошел куда-то вперед, в кабину, и вскоре принес нечто похожее на алюминиевый ночной горшок и поставил его у моей головы.

Тут я стал кашлять, кряхтеть и тужиться, притворяясь, будто меня тошнит, а охранник держал тазик у моего рта, причем голова его оказалась на расстоянии в полфута от моей, рот его скривился от отвращения.

— Надеюсь, тебе за это платят очень даже неплохо, — вымолвил я через силу.

Он ничего не ответил.

Тут я постарался изо всех сил напрячь свои затуманенные кетамином мозги.

«…не повредить бы ему», — расслышал я голос его мыслей.

Я улыбнулся, узнав, о чем он думает, и закашлялся снова.

…ради чего…»

А спустя несколько секунд послышалась и целая фраза:

«…Чтобы он ни сделал, это пусть «фирма» избирается… ничего нам не объяснили… наверное, разоблаченный шпион… вроде на него не похож… скорее похож на хренового адвокатишку».

— Я вижу, приятель, что тебя не так уж и выворачивает-то, — заметил охранник, убирая тазик.

— Полегче что-то стало, — оправдывался я. — Но ты его далеко не убирай.

Таким образом я узнал, во-первых, что мой дар сохранился, а во-вторых, что из этих парней мне ничего не удастся вытянуть: их нарочно оставили в неведении, кто я такой и куда меня везут.

Прошло немного времени, и я опять провалился в глубокий сон.

Проснувшись, я вдруг увидел, что сижу уже не в самолете, а в автомашине — лимузине «крайслер», выпускаемом по заказу правительства. Все косточки и суставы у меня ныли и болели. Машину вел шофер — мужчина лет сорока, с седоватыми волосами, одетый в темно-синюю штормовку.

Мы ехали по сельской местности штата Виргиния, где-то в стороне от Рестона, оставляя позади пятизвездочные гостиницы, аптеки «Оско» и сотни маленьких магазинчиков и лавочек на торговых улицах, пробираясь по извилистым, узким лесным дорогам. Сперва я подумал, что мы добираемся до Лэнгли каким-то окольным путем, но потом заметил, что движемся совсем в противоположную сторону.

Ехали мы в какой-то глухомани — в подобных местах в Вирджинии ЦРУ содержит несколько собственных конспиративных домов для всяких надобностей: встреч с агентами, допросов перебежчиков и других нужд. Иногда под такие явки используются квартиры в больших домах в окрестностях Лэнгли, но все же спецслужбы предпочитают проводить подобные мероприятия на разных ранчо, обставленных дешевой мебелью, взятой напрокат на месяц, с зеркалами в безвкусных аляповатых рамах, с водкой и вермутом в холодильнике.

Спустя несколько минут мы подъехали к узорчатым воротам, установленным в ограде из кованого чугуна высотой футов пятнадцать. И ограда, и ворота выглядели ухоженными и, по-видимому, строго охранялись, может, даже к ним был подведен электрический ток. Но вот ворота автоматически открылись, и мы поехали по темной обсаженной деревьями аллее; проехав несколько сот ярдов, мы очутились на кругу перёд старинным особняком, построенном в георгианском стиле начала прошлого века из крупных каменных блоков. В сгустившейся темноте дом показался мне таинственным и зловещим. Свет горел лишь в одном окне на третьем этаже и в нескольких на втором, да на первом освещалась большая гостиная, шторы в которой были не задернуты. Освещался также парадный подъезд. Окинув взглядом этот роскошный особняк, я еще подумал: а во сколько обходится Центральному разведуправлению его содержание и на какой период его арендуют?

— Ну вот, сэр, — сказал водитель. — Мы и приехали.

Он говорил с мягким произношением, присущим многим государственным чиновникам, прибывшим на работу в Вашингтон из близлежащих графств Вирджинии.

— Ладно, — заметил я. — Спасибо, что подвезли.

— Желаю всего хорошего, сэр. — На полном серьезе, не поддержав мою шутку, ответил водитель.

Я вышел из машины и направился по гравиевой дорожке, выложенной плитняком, прямо к парадной двери, которая при моем приближении сама распахнулась настежь.

Часть третья Конспиративный особняк

The Wall Street Journal «Уолл-стрит джорнэл»

Кризис ЦРУ

По имеющимся сведениям, президент наконец-то назначил нового шефа ЦРУ. Удастся ли поставить шпионское ведомство под контроль?

От нашего корреспондента

МАЙКЛА ХЭЛПЕРНА

В разгар самых невероятных слухов, циркулирующих в Вашингтоне по поводу широкой незаконной деятельности Центрального разведывательного управления, президент США, по имеющимся сведениям, закончил отбор кандидатов на пост нового директора ЦРУ.

Согласно последним предположениям, он остановил свой выбор на профессиональном разведчике из ЦРУ Александре Траслоу, к кандидатуре которого и конгресс, и разведывательное сообщество относятся в общем и целом благосклонно.

Однако многие наблюдатели высказывают опасения относительно того, что мистер Траслоу, предпринимая попытки обуздать ЦРУ, которое, как здесь считают, вышло из-под контроля правительства, столкнется с определенными трудностями, а некоторые из них ему вообще вряд ли удастся преодолеть.

23

Войдя в огромную роскошную гостиную, я ничуть не удивился, увидев человека, сидящего в инвалидной каталке на колесиках. Меня спокойно, будто мы расстались только вчера, приветствовал Джеймс Тоби Томпсон III. Он, конечно, здорово постарел со времени того трагического инцидента в Париже, который положил конец моей карьере в разведуправлении, а что еще ужаснее — унес жизнь прекрасной женщины и парализовал ноги этого замечательного человека.

— Добрый вечер, Бен, — едва слышно произнес Тоби своим низким скрипучим голосом.

Ему уже было под семьдесят, одет он был в строгий темно-синий костюм. На ногах — черные спортивные ботинки, начищенные до зеркального блеска — они редко ступали на землю, а может, и вообще не касались ее. Совершенно седые волосы, несколько длинноватые для мужчины его возраста и особенно для ветерана спецслужбы. Помнится, в Париже, когда мы в последний раз виделись, волосы у него были как смоль черные, с седоватым отливом на висках. Глаза — карие.

Держался он с достоинством и вместе с тем как-то удрученно.

Тоби сидел в своем кресле около огромного камина, сложенного из камней, в котором неестественно ярким пламенем непонятно для чего полыхал огонь. Я сказал «непонятно для чего», потому что громадная гостиная размером пятьдесят на сто футов и с потолком высотой почти двадцать футов почему-то очень сильно охлаждалась кондиционерами — а ведь был май месяц. Мне тут же пришло в голову, что Ричард Никсон любил разводить в камине огонь в охлаждаемом кондиционерами Овальном кабинете даже в середине лета.

— О-о, Тоби, — радостно поприветствовал я, подходя к нему, чтобы пожать руку. Но он тут же отпрянул от меня подальше футов на тридцать на своей каталке и больше не приближался.

В одном из кресел возле камина восседал Чарльз Росси. Неподалеку, на обшитой дамасской тканью софе, сидели два молодых человека в дешевых костюмчиках, которые любили носить охранники ЦРУ. С уверенностью можно было утверждать, что они имели при себе оружие.

— Спасибо, что приехал, — произнес Тоби.

— Ну, это спасибо не мне, — ответил я, стараясь скрыть разочарование холодным приемом. — Это надо благодарить мистера Росси и его мальчиков. Или хищников из Центрального управления.

— Ну прости, — усмехнулся Тоби. — Зная тебя и твой темперамент, я не мог придумать иного способа заполучить тебя сюда.

— Вы же ясно дали понять, — перебил его Росси, — что не желаете с нами сотрудничать.

— Ну что же, сработано неплохо, — согласился я. — Этот наркотик действительно подавляет волю. Вы и впредь собираетесь держать меня под капельницей с этим наркотиком, чтобы сделать послушным?

— Думаю, когда ты выслушаешь нас до конца, то будешь более покладист. Ну а ежели решишь не сотрудничать, то тут мы уж ничего поделать не сможем. Дверь в клетке — плохой помощник охотнику в поле.

— Ну тогда валяй, начинай, — предложил я.

Стул с прямой спинкой, на котором я сидел, похоже, был поставлен так, чтобы я мог видеть одновременно Росси и Томпсона и говорить с ними обоими, не поворачиваясь. Но в то же время, как я заметил, он находился от них на значительном расстоянии.

— На этот раз управление подыскало вам довольно надежный конспиративный особняк в глуши, — заметил я.

— Да, он и в самом деле принадлежит одному отставнику из ЦРУ, — улыбнувшись, ответил Тоби. — Ну а как ты поживал все это время?

— У меня все в порядке, Тоби. И ты выглядишь неплохо.

— Настолько, насколько от меня ждут.

— Ты уж извини, но не было у меня случая встретиться и потолковать, — сказал я.

Он пожал плечами и снова улыбнулся, будто я ляпнул какую-то глупость.

— Ну, это же порядки, заведенные в разведуправлении, — пояснил он. — Не мои совсем. Я бы тоже хотел повидаться.

Росси молча сидел и слушал, как мы обмениваемся любезностями. А я между тем продолжал:

— Не могу выразить тебе, как я сожалею…

— Бен, — перебил меня Тоби. — Пожалуйста, не надо об этом. Я никогда тебя не винил. Случилось то, что случилось. Со мной произошла, конечно же, жуткая история, но то, что случилось с тобой, с Лаурой…

На минуту-другую мы оба замолкли. Я прислушивался к шипению оранжевого пламени газа, лизавшего в камине искусственные полешки из керамики:

— Молли… — начал я.

Тоби взмахом руки попросил меня помолчать.

— Скоро увидишь, — сказал он. — С ней все в порядке. К счастью — спасибо Чарльзу, — как и с тобой.

— Думаю, я имею право попросить, чтобы мне кое-что разъяснили, — настойчиво сказал я.

— Да, имеешь, Бен, — согласился Тоби. — Уверен, ты поймешь, что нашего нынешнего разговора не было. Твой полет в Вашингтон нигде не зафиксирован, а бостонская полиция уже похерила рапорт о случайной перестрелке на Мальборо-стрит. — Я понимающе кивнул. — Извини, что мы отсадили тебя подальше от себя, — пояснил он. — Но ты же понимаешь, что нам нужно принимать меры предосторожности.

— Да ладно, если вы ничего такого подленького не замышляете, — возразил я.

Росси издали улыбнулся и добавил:

— Да, ситуация довольно необычная, такую мы даже не просчитывали. Я уже объяснял, что единственный известный мне путь отделить вас и не дать возможности узнать наши мысли, что совершенно необходимо для данной операции, — это держаться от вас подальше.

— Для данной операции, — повторил я.

Тут я услышал приглушенный скрип — это Тоби повернул свою каталку поудобнее, чтобы смотреть мне прямо в лицо. Повернувшись, он заговорил медленно, с трудом подбирая слова.

— Тебя пригласил сюда Алекс Траслоу для выполнения определенной работы. Я не собирался прибегать к хитроумным приемам, чтобы ты оказался здесь, но Чарльз вынужден был так поступить. Ты не медвежонок и он не медведица, чтобы все время за тобой присматривать и защищать.

Росси лишь улыбнулся.

— Это игра, Бен, стоит свеч, — сказал далее Тоби. — Цель у нас с Алексом одна, только мы применяем разные средства. Нельзя упускать из виду тот факт, что здесь поставлено на карту одно из наиболее значимых и многообещающих открытий в истории человечества. Думаю, что когда ты узнаешь о нас побольше, то пойдешь вместе с нами. Ну а если изберешь другой путь — возражать не будем.

— Ну, давай дальше, — заинтересованно сказал я.

— Чарльз разъяснил тебе, что мы решили привлечь тебя как самого подходящего человека. Все необходимое для дела у тебя имеется: память, интеллект и все такое прочее.

— Так, выходит, вы заранее все знали, что произойдет? — спросил я.

— Нет, не знали, — ответил Росси. — У нас все время шли срывы и неудачи.

— Минутку, подождите минутку. Что же точно вам было известно?

— Да мало что, — спокойно сказал Тоби. — Знаем, что теперь ты приобрел способность улавливать радиоволны на сверхнизких частотах — так называемые СНЧ, которые излучает человеческий мозг. Не возражаешь, если я закурю?

С этими словам Тоби вытащил пачку сигарет «Ротманс» — помнится в Париже он курил только эту марку, — вынул сигарету, а пачку положил на подлокотник кресла.

— Да даже если бы и возражал, — заметил я, — все равно на таком расстоянии дыма я не учую.

Тогда Тоби пожал плечами — дескать, как хочешь, — и зажег сигарету. С наслаждением выпустив из носа густую струю дыма, он продолжал:

— Нам известно, что этот… дар — может, он и заслуживает лучшего названия — ничуть не ослабел с того момента, как ты приобрел его. Нам известно также, что ты можешь воспринимать только те мысли, которые возникают в минуты сильного душевного волнения. Не свои, конечно, мысли, а тех людей, которых ты стараешься «услышать». Это явление укладывается в положение теории доктора Росси, согласно которой интенсивность излучения волн мозга, или СНЧ, пропорциональна интенсивности эмоциональной реакции индивида. А эмоции, как известно, различаются по силе разряда электрических импульсов.

Тоби замолк на секунду-другую, чтобы снова затянуться сигаретой, а потом сказал хрипло, выпуская дым:

— Ты меня слышишь? Я ведь не на стадионе.

Я лишь улыбнулся в ответ.

— Разумеется, Бен, нам гораздо интереснее послушать, что ты сам скажешь о своем опыте, нежели выслушивать свою же болтовню вроде того, что я тут наплел.

— А как вы пришли к мысли применить магниторезонансный имиджер? — спросил я.

— А-а, ну это объяснит мой коллега Чарльз, — пообещал Тоби. — Может, ты знаешь, Бен, а может, и не знаешь, что в последние годы я числюсь заместителем директора оперативного департамента по резерву. — Он имел в виду, что числился в штате центрального аппарата в Лэнгли, но работал большей частью у себя дома. — Я отвечаю за так называемые специальные оперативные мероприятия.

— Ну что ж, тогда прекрасно, — заметил я, ощущая странное чувство легкого головокружения. — Пожалуй, кто-нибудь из твоих парней сможет рассказать, что это за… оперативные мероприятия, как ты вроде назвал их.

Тоби Томпсон сделал последнюю затяжку и загасил окурок сигареты в хрустальной пепельнице, стоявшей на инкрустированном дубом столике рядом с ним. Посмотрев, как медленно тает в воздухе синеватый табачный дымок, он повернулся ко мне и заметил:

— То, о чем мы говорили, — дело чрезвычайно секретное. — Выждав секунду-другую, он закончил: — И оно, как ты представляешь, довольно длительное и сложное.

24

— Центральное разведывательное управление, — начал рассказывать Тоби, не глядя на меня, — издавна проявляет живой интерес к… скажем так… необычным приемам разведки и контрразведки. Я, разумеется, не имею в виду всякие там штучки вроде взрывчатых сигар для Фиделя Кастро или еще более изощренного изобретения болгарских спецслужб — зонтика с наконечником, снабженным шприцем со смертельным ядом рисином. Не знаю, многое ли тебе было известно о таких приемах в дни своей работы в Управлении…

— Да нет, совсем немного, — заметил я.

Тоби строго посмотрел на меня, будто выразив недовольство, что его перебили, и сказал далее:

— Наши люди, разумеется, следили за тобой, когда ты читал литературу в Бостонской публичной библиотеке, стало быть — тебе должно быть известно кое-что из открытой печати. Ну а действительность — она, мой друг, намного интереснее.

Заруби себе на носу: причина, по которой большинство правительств засекречивает свои мероприятия, заключается в том, что они боятся стать посмешищем. Все тут просто, как яйцо. Ну а в обществе вроде нашего, в стране, похожей на Соединенные Штаты, чванливой, известной своим тупоумным прагматизмом… Ну что ж, думаю, основатели ЦРУ хорошо сознавали, что самая большая угроза их существованию будет исходить не от произвола и правового нигилизма общества, а от его насмешек и подковырок.

Я с понимающим видом ухмыльнулся и согласно кивнул головой. До той трагедии в Париже мы с Тоби крепко дружили, и мне всегда нравился его скупой здравый юмор.

— Ну так вот, Бен, — продолжал он, — только горстка самых высших руководителей ЦРУ всегда была в курсе, чем занимается Управление в данной сфере. Я хотел бы заверить тебя, что в этом плане у нас все чисто. — Он посмотрел мне прямо в глаза и чуть-чуть откинул голову назад: — Опыты по парапсихологии, как тебе, без сомнения, известно, начались примерно в 20-х годах в Гарварде и в университете Дьюка — там ставились серьезные эксперименты под руководством крупных ученых, но, разумеется, широкая научная общественность всерьез их никогда не воспринимала. — Он криво ухмыльнулся и добавил: — Такова, между прочим, особенность всех научных переворотов. Ведь земля же плоская — а как же может быть иначе?

Первую работу, потрясшую устоявшиеся представления в этой области, выполнил некий Джозеф Бэнкс Райн из университета Дьюка в конце 20-х — начале 30-х годов. Ты, наверное, видел карты Зенера?

— Гм-м? — неуверенно промямлил я.

— Ну, ты же знаешь, это известные карты для определения восприятия экстрасенсов, на которых представлены пять символов: квадрат, прямоугольники, круги, волнистые и прямые линии. Так или иначе Райн и его последователи узнали, что некоторые люди обладают особым даром — как оказалось, их очень мало и способности у них проявляются в разной степени. У подавляющего большинства людей таких задатков, разумеется, нет. Или, как утверждают некоторые ученые, у большинства есть потенциальные зачатки свойств, которые можно развить и на практике проявить как дар экстрасенса, но наше сознание не дает им развиваться.

Так или иначе с конца 20-х годов в целом ряде лабораторий ведутся исследования различных форм парапсихологических явлений. Тебе известен, к примеру, исследовательский фонд доктора Райна по изучению природы человека, есть также лаборатория Уильяма С. Менниджера по изучению проблем сна при Меймонидесском медицинском центре в Бруклине, где выполнены интересные работы в области телепатии во сне. Несколько подобных лабораторий были созданы Национальным институтом здоровья мозга, где велись исследования и для Центрального разведывательного управления.

— Но ведь ЦРУ начало функционировать не раньше… какого же года?.. а-а, 49-го, — заметил я.

— Да, мы с этим несколько запоздали. По архивным данным нашего управления, мы начали проявлять серьезный интерес к практическому применению результатов этих исследований не ранее начала 1952 года. Занимались главным образом выявлением лиц с соответствующими психическими задатками. Но тогдашнее руководство ЦРУ, похоже, больше заботилось о том, чтобы засекретить проводившиеся исследования…

— Из боязни, что их подымут на смех, — перебил я Тоби. — Но как, черт побери, ЦРУ ладило с этими психами? Я хочу спросить, имело ли оно дело с живыми людьми или же интересовалось только экспериментами и теоретическими выкладками? А если были живые люди, то они наверняка знали, что ими интересуются сотрудники спецслужб.

Тоби лишь медленно и как-то криво ухмыльнулся.

— Да, так и было, — пояснил он. — Возникали всяческие трудности — я читал об этом. Сотрудники выкручивались как могли, применяли двойную слепую систему безопасности, используя сразу двух посредников. Но, как я говорил, приступили мы к этим работам с запозданием, когда нас стали подгонять Советы.

Тут откашлялся Росси и уточнил:

— Таких экспериментов потребовала «холодная война».

— Да, это так, — согласился Тоби. — Еще в 50-х — 60-х годах ЦРУ начало получать надежные перепроверенные донесения о предпринимаемых Советами исследованиях в области парапсихологии в военных целях. Кажется, примерно в тот период высшие руководители ЦРУ и приняли решение начать в системе разведуправления работы по практическому применению способностей экстрасенсов для целей разведки. Но подумай только, какое это ненадежное и коварное занятие! Ведь на каждое лицо, обладающее хотя бы зачатками такого дара, приходятся сотни прохвостов, мистификаторов и помешанных старых дур с их «волшебными» кристаллами. В любом случае, ты, наверное, помнишь всякие слухи о полете «Аполлона-14» на Луну в 1971 году, когда астронавт Эдгар Митчелл впервые провел в космосе парапсихологический эксперимент, который, между прочим, не получился. В ту пору — в первые годы таких широких исследований — мы вместе с медицинскими лабораториями военных и Национальным управлением по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) ежегодно тратили на изучение явлений парапсихологии почти миллион долларов. Сумма, разумеется, смехотворная, но мы все же духом не падали.

Ну а потом, в начале 70-х годов, от военной разведки Министерства обороны пошли скопом засекреченные донесения, в которых сообщалось, что вскоре мы столкнемся с угрозой советских исследований, которые дадут КГБ, ГРУ и Советской Армии возможность проделывать всякие хитроумные операции по определению расположений войск, кораблей и прочих военных объектов и установок. Кое-кто из высшего руководства ЦРУ всерьез воспринял эти сведения. Не думаю, что разглашу тайну, если скажу, что даже Ричард Никсон проявлял к этому делу живейший интерес.

В середине 70-х годов наша разведка подтвердила, что у Советов имеются несколько секретных институтов по парапсихологии для военных целей. Ведущий находился в Новосибирске. Ну а потом, в 1977 году, органами КГБ в Москве был арестован репортер из газеты «Лос-Анджелес таймс», который якобы пытался заполучить сверхсекретные документы из одного такого института. Этот факт, разумеется, подстегнул ЦРУ, поскольку отныне и та и другая стороны узнали, что противнику известно, чем каждая из них занимается…

Но до поры до времени в ЦРУ программа по парапсихологии оставалась столь глубоко засекреченной, что о ней не упоминалось ни в одном документе. Она проходила под названием «Информация о новейших биологических передаточных системах». Через несколько лет после моего… несчастного случая… меня пригласили возглавить работы над одним проектом, поставив цель — ускорить их… или прекратить за ненадобностью. «Сваргань что-нибудь — конфетку или дерьмо, а там посмотрим, что выйдет», — получил я наказ.

Я понимающе кивнул головой и заметил:

— И ты решил, что вышло дерьмо?

— Да, что-то в этом роде. Разумеется, я был настроен очень скептически, как и любой другой, окажись он на моем месте. Я довольно неприязненно относился ко всем этим затеям, полагая, что мне поручили работенку из разряда «придумай сам, чего делать», лишь бы занять меня чем-нибудь, ну а что еще они могли предложить вышедшему в тираж оперативному работнику, да к тому же ставшему безногим калекой? Но вот, — тут он показал рукой на сидящего рядом Росси, — в один прекрасный день я повстречал доктора Чарльза Росси и от него узнал нечто такое, что, как я понял, может перевернуть весь мир.

— Может, тебе предложить что-нибудь, — спросил Тоби, поняв, что возбудил мое любопытство. — Ты же любишь виски, не так ли?

— А почему бы и не выпить? — поддержал я. — День тянулся так нудно.

— Да, разумеется, шлепнем. Действие кетамина вроде уже прошло, так что выпить не грех. Что-нибудь покрепче? Шотландского? Хотя нет, Чарльз, помнится, предпочитает водочку, что, разве не так?

— Да, водочку со льдом, — подтвердил Росси. — Да еще, с вашего позволения, сверху посыплем перчиком.

Встал один из охранников — я заметил, что под мышкой у него обозначилась кобура, — и неторопливо вышел. Через несколько минут, которые мы по понятным причинам просидели молча, он вернулся, держа поднос с выпивкой. Он явно не готовился к профессии бармена, но тем не менее умудрился налить рюмки до краев, не пролив ни капли спиртного.

— Ну вот скажи мне, пожалуйста, — спросил я. — Почему я не могу уловить ваши мысли?

— На таком расстоянии… — начал было объяснять Росси.

— Нет. Я не смог уловить мысли даже вашего охранника, когда он подошел ко мне с подносом. Тут речь не идет о расстоянии. Почему же так получилось?

Секунду-другую Тоби смотрел на меня в раздумье. От сильного света глаза его, казалось, ушли вглубь.

— Из-за глушения, — сказал он наконец.

— Не понимаю что-то.

— СНЧ. Колебания сверхнизкой частоты. — Он обвел рукой вокруг залы. — Из динамиков, установленных в разных местах гостиной, излучаются радиочастоты неслышного белого шума, передаваемые на той же частоте, что и излучения мозга человека. Вот поэтому-то ты и не можешь ничего подслушать.

— Так это значит, что вы можете сесть ко мне поближе?

Тоби только лукаво улыбнулся в ответ:

— Мы не хотим испытывать судьбу.

Я понимающе кивнул и, решив больше не спрашивать об этом, сказал:

— А я-то думал, что все эти работы ЦРУ с экстрасенсами свернул еще Стэн Тернер в 1977 году, когда он был директором ЦРУ.

— Официально да, — согласился Росси. — Ну а по сути своей их успешно упрятали от чужих глаз чиновники, так что даже люди, служившие в Управлении, вряд ли знали о том, что работы по-прежнему ведутся.

Тоби продолжил свой рассказ:

— До встречи с Росси мы в основном стремились выявить тех людей, которые обладали даром экстрасенса. Но их так мало, и они редко встречаются. Вскоре встал вопрос: а как практически расшевелить эти способности? И можно ли вообще сделать это искусственным путем? Цель казалась довольно заманчивой, но совершенно недостижимой. Чарльз… но об этом пусть лучше расскажет Чарльз.

Росси уселся поудобнее, глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

— В начале 80-х годов, — начал он свой рассказ, — я работал в небольшой компании в Калифорнии, занимаясь разработкой одной штуки, представлявшей определенный интерес для Пентагона. Если популярно объяснить, это был электронный возбудитель паранойи, или «дезинтегратор психических нейронов», как его называли по-научному, подавлявший синоптические связи, существующие между нервными клетками мозга. По сути дела, действие электронного аппарата аналогично широко известному наркотику ЛСД. Поганая штука, конечно же, ну а потом парни из Пентагона переключили нас на напалм, который придумали в компании «Доу кемикл». Так или иначе, Бен, работы наши по психике с места не сдвигались, но вот меня разыскал Тоби, предложил двойное жалованье и сманил из солнечной Южной Калифорнии сюда, в этот суматошный мегаполис. Здесь я продолжил его работы по исследованию результатов действия электромагнитных стимуляторов на человеческий мозг. Мы сразу же увлеклись идеей управления разумом. Я сосредоточился на проблемах СНЧ, радиоволн сверхнизкой частоты, как сказал Тоби. Как вы знаете, мозг излучает электрические сигналы. Вот Тоби и задался целью выяснить, нельзя ли искусственно создать сильные сигналы той же самой частоты, что излучает мозг, и направить их обратно на мозг, чтобы стимулировать в нем сумбур и неразбериху, вызвать помехи, может, даже остановку его работы.

— Прелестно, — подковырнул я.

Но Росси не обратил внимания на колкость и продолжал:

— Однако в этом направлении мы ничего существенного не добились, зато изучили и поняли возможности СНЧ. Я разыскал труды доктора Милана Ризла из Пражского университета, в которых он исследовал проблемы гипноза, и открыл, что некоторые люди под влиянием гипноза способны расслабляться и утрачивать привычные представления до такой степени, что им можно внушать команды телепатическим путем. Вот его открытие и заставило меня задуматься.

А затем совершенно случайно в 1983 году в одной из больниц в Нидерландах произошла интересная история. Некий пожилой пациент проходил обычное медицинское обследование на магнитно-резонансном имиджере и, как оказалось, приобрел в результате способность экстрасенса, хоть и в слабом проявлении, но зато документально зафиксированную. Тут же к этому человеку и его врачам зачастили представители спецслужб из Голландии, Франции и Америки, и все они подтвердили тот факт, что этот пациент и в самом деле приобрел способность воспринимать мысли других людей, находясь от них в непосредственной близости. Невропатологи объяснили это явление влиянием сильного магнитного поля МРИ на кору человеческого мозга.

— А эта способность долго действовала? — поинтересовался я.

— Да нет, не очень, — ответил Росси. — В конце концов этот человек сошел с ума. Он стал жаловаться на жуткие головные боли, ужасный шум в ушах и однажды в припадке безумия разбил себе голову о каменную стену и погиб.

Тут Росси опять приложился к рюмке водки, отхлебнув изрядный глоток.

— Интересно, а почему же МРИ не оказывал такого же воздействия на других людей? — спросил я.

— Вот и мне это тоже интересно, — ответил Росси. — Аппаратура МРИ стала широко применяться во всем мире с 1982 года, но то было первое сообщение о столь неожиданном явлении. Проведя тщательное обследование этого голландца, совместная группа нидерландских, французских и американских ученых пришла к выводу, что этот человек обладал определенными задатками, которые и предопределили возникновение у него способности экстрасенса. Во-первых, он отличался необыкновенно блестящим умом: по таблице Стэнфорда-Бинета, коэффициент умственного развития у него превышал 170; а во-вторых, обладал фотографической памятью.

Я с понимающим видом кивнул головой.

— Ну, были у него и другие потенциальные задатки: хорошо развитая память на запоминание устной речи и изрядная тренировка в области математических исчислений. Я тогда летал в Амстердам, и мне удалось встретиться с этим голландцем еще до того, как он сошел с ума.

По возвращении в Лэнгли я попытался воспроизвести этот уникальный эксперимент. Для этого мы пригласили несколько человек обоего пола, которые, по всей видимости, обладали нужными задатками — соответствующим уровнем развития интеллекта, великолепной памятью, необычными математическими способностями и прочими качествами. Ну и, не говоря им ничего о характере эксперимента, мы подвергли их магнитному облучению на самом мощном МРИ, какой только смогли достать. Этот имиджер был изготовлен в Германии на заводах известной компании «Сименс АЭГ». Здесь мы его немного усовершенствовали. И тем не менее успешного результата не добились ни разу, пока не появились вы.

— Почему же так? — поинтересовался я, допив виски и поставив пустой стакан на столик рядом.

— А вот это мы до сих пор не знаем, — резко ответил Росси. — Если бы только знать, но мы не знаем. Не знаем также, почему с вами эксперимент удался. Ну, разумеется, у вас есть все необходимые задатки: высокий интеллект, фотографическая память, которой обладают менее сотой доли процента всего населения. А в шахматы, Беп, вы как, играете?

— Играю, и довольно неплохо.

— Вот это действительно здорово! Да, кроме того, как нам известно, вы щелкаете как орешки, всякие там кроссворды и головоломки. Наверное, вы когда-то занимались и медитацией?

— Ага, — кивнул я — пробовал. Но это было давным-давно.

— Бен, мы очень внимательно изучили все твои показатели, когда ты обучался на «ферме» в Кэмп-Пири, — добавил Тоби. — И твоя кандидатура подошла как нельзя лучше, но, разумеется, мы понятия не имели, выйдет ли из всего этого какой-либо толк.

— Похоже, вы как-то безразлично относились к проявлениям моих способностей, — заметил я, обращаясь сразу ко всем присутствующим.

— Да что вы, совсем наоборот, — запротестовал Росси. — Очень далее интересовались. Более того, проявляли чрезвычайный интерес. С вашего позволения, мы хотели бы начиная с завтрашнего утра проделать с вами ряд опытов. Тесты будут совсем нетрудные.

— Мне кажется, особой необходимости в этом нет, — подчеркнул я. — Буду весьма рад продемонстрировать свои способности прямо сейчас.

Мое предложение смутило собеседников, возникло минутное молчание, а затем Тоби деланно хихикнул:

— Ну зачем же сейчас, можем и подождать.

— Вы, видимо, неплохо осведомлены об этом явлении. Может, скажете, сколь долго оно будет продолжаться?

Росси опять задумался, а потом пояснил:

— Вот этого-то мы тоже не знаем. Надеюсь, что достаточно долго.

— Достаточно долго? — испугался я. — Достаточно долго для чего?

— Бен, — спокойно сказал Тоби. — Как ты понимаешь, мы привезли тебя сюда не просто так. Нам нужно проделать с тобой ряд экспериментов. Ну а потом… нам еще нужна твоя помощь.

— Моя помощь, — повторил я, не особенно пытаясь скрыть свое раздражение. — Ну а что это за помощь, о которой вы толкуете?

В огромной, похожей на пещеру гостиной опять воцарилось долгое молчание, а потом Тоби констатировал:

— Думаю, ты назовешь это дело шпионским занятием.

Теперь я сидел не шевелясь и раздумывая минут пять, а собеседники молча разглядывали меня.

— Извините меня, джентльмены, — наконец заявил я, поднимаясь, и, медленно повернувшись к двери, направился к ней. Тут же встали двое охранников, один подошел к двери, преградив путь, а другой занял позицию у меня за спиной.

— Бен! — громко позвал Тоби.

— Ну что вы, Бен, — почти одновременно с Тоби сказал Росси.

— Бен, сядь, пожалуйста, — услышал я спокойный голос Тоби. — Теперь, боюсь, у тебя особого выбора нет.

25

За время своей службы в Центральном разведуправлении я много чему научился, в том числе узнал, когда нужно лезть на рожон, а когда и заткнуться. Я не знал, сколько охранников меня сторожат, имея в виду не только рядом сидящих двух, но и других, находящихся в доме, но твердо знал, что и они должны быть. Мысленно я прикинул свои шансы на побег, их было мизерное количество — один на десять тысяч, скорее даже на сотню тысяч.

— Ты ставишь нас в трудное положение, — упрекнул меня сзади Тоби.

Я медленно повернулся к нему:

— Слишком многого хотите от птички в клетке.

Он посмотрел на меня с каким-то беспокойством и стал объяснять:

— Мы… я не хочу прибегать к принуждению. Мы призываем к твоему разуму, чувству долга, к твоей исключительной порядочности, наконец; отсутствием этих качеств ты отнюдь не страдаешь.

— Ну и к моему желанию снова увидеться с женой, — подковырнул я.

— Да, и к этому тоже, — согласился он. В возбуждении он сильно сжимал и разжимал кулаки.

— Ну и, разумеется, вы меня уже проинформировали предостаточно, — сказал я далее. — Я знаю слишком много, верно ведь? Не так ли принято говорить в спецслужбах? Таким образом, у меня полное право уйти отсюда, но мне, видимо, не дадут дойти даже до ворот.

— Ты ведешь себя просто возмутительно — с раздражением ответил Тоби. — После всего того, что мы рассказали, на кой черт нам нужно причинять тебе какие-то неприятности? Ну разве только во имя науки…

— А для чего ЦРУ заморозило мои денежки в фонде? — с горечью спросил я и почувствовал, как напряглись мускулы в икрах моих ног, постепенно переходя в судороги. В животе замутило, на лбу выступила испарина. — Ну, это гребаное дело с «Ферст коммонуэлс»?

— Послушай, Бен, — сказал Тоби после долгого молчания. — Мы хотели бы уладить все дела к обоюдной выгоде, взывая к твоему рассудку. Думаю, что раз уж ты выслушал нас, то мы придем к согласию.

— Ладно, — решил я наконец. — Этого мне больше всего и хочется. Ну, начинайте, а я послушаю.

— Уже поздно, Бен, — заметил Тоби. — Ты устал. Да и я устал тоже, а меня легко утомить. Утром, перед тем как отправиться в Лэнгли для тестов, мы возобновим разговор. Чарльз, как ты считаешь?

Росси что-то невнятно пробурчал насчет согласия, быстро, но пронзительно глянул на меня и вышел из залы.

— Ну вот, Бен, — сказал Тоби, когда мы остались одни. — Надеюсь, здешняя обслуга приготовила тебе все необходимое для спокойного сна: сменила постельное белье, положила туалетные принадлежности, ну и все такое прочее. — Он мягко улыбнулся. — Даже зубную щетку.

— Нет, Тоби, так не пойдет. Ты все же забыл одну деталь. Я ведь сказал, что хочу повидаться с Молли.

— Бен, пока я еще не могу тебе устроить встречу с ней, — ответил Тоби. — Это просто физически невозможно.

— Ну, в таком случае, боюсь, мы не придем ни к какому соглашению.

— Да нет ее тут поблизости.

— Тогда я хотел бы переговорить с ней по телефону. Прямо сейчас, не откладывая.

Тоби долго присматривался ко мне и потом подал рукой знак охранникам. Один из них вышел, принес черный кнопочный телефон и, воткнув штепсель со шнуром в телефонную розетку, поставил аппарат на столик рядом со мной.

Затем охранник взял в руку телефонный справочник и долго набирал номер. Я подсчитал: он нажал одиннадцать раз пальцем — значит, междугородний телефон, три нажатия — местный телефон. Затем еще два. Охранник с нетерпением прислушивался к звукам в трубке и наконец сказал: «Девяносто три». Послушав еще немного, он протянул трубку мне.

Еще не сказав ни слова, я сразу же услышал голос Молли, высокий и какой-то жалобный.

— Бен? Боже мой, это ты?

— Это я, Молли, — заговорил я как можно бодрее.

— Ой, Боже мой, с тобой все в порядке?

— Я… у меня все в порядке, Молли. А как ты там?..

— Тоже в порядке. Все о'кей. Где они тебя прячут?

— В безопасном доме где-то в Вирджинии, — сообщил я и посмотрел на Тоби. Он согласно кивнул, как бы разрешая спросить.

— Ну а тебя где черти носят?

— Не знаю, Бен. Кажется, в какой-то… гостинице, а может, в меблированных комнатах. В окрестностях Бостона, неподалеку от него.

Тут я почувствовал, как на меня опять накатывается волна гнева. Обращаясь к Джеймсу, я спросил:

— Где она?

— В охраняемом месте в пригороде Бостона, — ответил тот, подумав немного.

— Бен! — заторопилась Молли. — Скажи мне только, эти люди…

— Да все в порядке, Мол. Насколько я знаю. Завтра узнаю побольше.

— Это все связано, — перешла она на шепот, — связано с этим?.. Ну, ты понимаешь…

— Да.

— Ну пожалуйста, Бен. Какая бы там чертовщина ни произошла, причем здесь я-то? Они не должны этого делать! Разве законно? Могут они…

— Бен, — предостерег Тоби. — Боюсь, мы должны прервать теперь ваш разговор.

— Я люблю тебя, Мол, — сказал я, решив закончить разговор. — Не беспокойся ни о чем.

— Не беспокоиться ни о чем? — недоверчиво переспросила она.

— Вскоре все войдет в норму, — заверил я, хотя и сам не верил в свои слова.

— Я люблю тебя, Бен.

— Знаю, — ответил я и услышал в трубке гудки отбоя.

Положив трубку, я сказал Тоби:

— У вас не было причин пугать Молли.

— Да для ее же безопасности, Бен.

— Понимаю. Такой же безопасности, как и в моем случае.

— Верно, Бен, — подтвердил он, не обращая внимания на мой сарказм.

— Максимум охраны, — продолжал я. — Я в такой же безопасности, как и заключенные в тюрьме.

— Ну ладно тебе, Бен. Завтра, когда мы обо всем поговорим, ты сможешь уйти на все четыре стороны.

— А сейчас? Ежели я сейчас уйду?

— Завтра, — твердо сказал он. — Завтра, и после того, как выслушаешь нас. Если после разговора захочешь уйти, обещаю, что не стану тебя задерживать.

Он включил электромотор на своей инвалидной коляске и поехал по персидскому ковру в дальний конец гостиной, к двери.

— Спокойной ночи, Бен. Они проводят тебя до спальни.

И тут мне в голову пришла одна мысль. Занятый ее обдумыванием, я пошел к главной лестнице в сопровождении двух охранников.

26

Меня проводили в просторную комнату, обставленную элегантной мебелью в стиле вермонтской сельской гостиницы. У одной из стен стояла пышная, поистине королевских размеров кровать, покрытая белым покрывалом. После длинного, выматывающего силы дня она особенно располагала к отдыху, но спать не хотелось. В спальне стояли также кресло из темного ореха и набор небольших столиков. Бегло осмотрев их, я обнаружил, что они привинчены к полу и с места их не сдвинуть. К комнате примыкала большая изысканно отделанная ванная: пол выложен зеленой итальянской плиткой, стены отделаны черно-белыми фаянсовыми изразцами, краны и ручки довоенные, еще 30-х годов.

Пол в спальне, который ужасно скрипел под ногами, полностью, от стены до стены, был покрыт светлым ковром. На стенах там и сям развешены со вкусом подобранные картины: пейзажи, написанные маслом неизвестными художниками. Они тоже, как и столы, намертво прикреплены к стенам, будто кто-то ожидал, что сюда может ворваться дикий зверь и все расшвырять к чертовой матери.

На окнах с толстыми свинцовыми стеклами висели до самого пола и во всю ширину тяжелые темно-бордовые с золотом портьеры. Я заметил, что окна защищены тонкой, почти невидимой металлической сеткой, которая, вне всякого сомнения, не только не позволяет разбить стекло, но и подключена к электронной сигнализации.

Я был, по сути дела, узником.

Эта комната, понял я, предназначалась для содержания шпионов-перебежчиков и прочих агентов, с которыми особо церемониться не надо. Совершенно очевидно, что и меня причислили к этой категории.

По всему выходило, что со мной поступали как с заложником, несмотря на внешне любезное обращение со стороны Тоби. Они поймали меня и держали здесь, как какого-то экзотического подопытного придурка, которого еще надо пропустить через всякие тесты и проверки, а уж потом определить, на что он годен.

Вместе с тем во всех мерах чувствовалась импровизация. Обычно, когда планируется какая-либо операция, принято предварительно рассматривать ее под разными углами зрения, просчитывать каждую мелочь, иногда даже принимать во внимание и нелепые ситуации. Зачастую все запланированное заранее идет наперекосяк, или, как написано на наклейках, прилепленных к задним бамперам некоторых автомашин: «Не тронь — а то дерьма не оберешься». Но я чувствовал, что здесь приготовления проводились на скорую руку, в аварийном порядке, и это вселяло в меня надежду на возможность побега.

Правда, у них в руках оставалась Молли, но если я буду на свободе, то смогу с большим успехом договориться о ее освобождении. Нужно немедленно что-то предпринимать.

Переодеваясь в красную фланелевую пижаму, заботливо приготовленную для меня, так как мой костюм разорвался и был испачкан во время перестрелки на Мальборо-стрит, я уже сознавал, что с Молли все будет в порядке. Вполне возможно, что они и в самом деле захватили ее ради ее же безопасности — ну и, конечно, чтобы разлучить нас и морально давить на меня. Вы ведь знаете: чтобы заставить кого-то пойти на согласие, нужно связать его девушку и положить на железнодорожные рельсы, так ведь? В данном случае, на Молли никакой поезд, конечно, не наедет, а самое худшее, что может произойти, так это то, что она крепко обложит матом своих тюремщиков. Мне известно, как любит ЦРУ применять меры воздействия к своим жертвам.

Ну а что касается меня… что же, это совсем другое дело. Как только я приобрел этот дьявольский дар, над жизнью моей нависла угроза, причем с разных сторон. И вот теперь у меня появился простой выбор: сотрудничество или же…

Или же что?

Почему Тоби не говорит всей правды — зачем им понадобился один-единственный уцелевший тогда в Париже человек для сверхсекретных экспериментов? Не смахивает ли все это на то, чтобы убить курицу, несущую золотые яйца? Или, может быть, приоритет секретности взял верх над всеми другими соображениями?

Возможно, хотя… Возможно, мне лучше взять судьбу в собственные руки. Поскольку уж я обладаю бесспорным преимуществом над всеми остальными людьми, дар будет длиться неизвестно сколь долго и нет никаких признаков, что сила его иссякает… И тут мне пришло на ум, что, поскольку мое заточение организовано второпях, без должной подготовки, я смогу выудить кое-какую нужную информацию из какого-нибудь охранника.

Тоби или кто-то другой, отвечающий за эту операцию, принял все меры предосторожности при отборе охранников, которые абсолютно ничего не знали о моих способностях или о целях операции в целом. Но, само собой разумеется, их обязательно проинструктировали о том, что все известные им детали операции следует держать в строжайшем секрете.

Когда один из охранников — его звали Чет — сопровождал меня в спальню, расположенную на третьем этаже, я постарался идти как можно ближе к нему. По всему было видно, что он получил надлежащие инструкции не вступать со мной в разговоры и вообще держаться подальше от меня.

Но, разумеется, его не проинструктировали не думать, к тому же мышление — это один из видов деятельности человека, которым управлять мы никак не можем.

— Хотел бы я знать, — спросил я его, когда мы поднялись на второй этаж, — сколько здесь таких, как ты?

— Извините, сэр, — ответил Чет, резко мотнув головой. — Но мне запрещено вступать с вами в разговоры.

Тут я повысил голос, притворяясь рассерженным:

— Ну а как же мне знать, черт побери, что я в безопасности? Сколько же таких, как ты, охраняют меня? Можешь ли ты хоть назвать мне цифру?

— Извините, сэр. Пожалуйста, поднимайтесь наверх.

Когда он вводил меня в спальню, мне уже стало известно, что перед входной дверью будут стоять всю ночь двое охранников, а Чет заступит в первую смену, чему он очень рад, и что он страстно желает узнать, кто я такой и чего я такого натворил.

Почти весь первый час я посвятил тому, что тщательно изучал спальню, разыскивая всякие подслушивающие устройства (они обязательно должны были быть, но обнаружить их я не сумел) и тому подобную аппаратуру. Рядом с постелью стояли радиочасы — самый вероятный прибор с такими устройствами. Но и в них ничего не оказалось.

Примерно в полвторого ночи я постучал в дверь, вызывая охранника. Через секунду-другую дверь открылась — появился Чет: «Чего изволите?»

— Извини, что беспокою тебя, — сказал я. — У меня в горле что-то першит, не можешь ли принести мне стаканчик воды с содой.

— Тут где-то должен быть маленький холодильник, — нерешительно ответил он, а сам весь напрягся, покачиваясь из стороны в сторону и держа руки по швам, будто его инструктируют.

— Да ведь все уже ушли, — поощрил я его с глуповатым видом.

— Я вернусь через пару минут, — сказал он раздраженным тоном, повернулся и закрыл за собой дверь. Я подумал, что он позовет кого-нибудь снизу по портативному радиопереговорному устройству, поскольку получил строгое указание ни при каких обстоятельствах не покидать вверенный пост.

Минут через пять в дверь мягко постучали. А я к этому времени запустил радиочасы на полную громкость, включил также душ на всю катушку, заполнив ванную густым паром, приоткрыл дверь, и пар валил в спальню.

— Я в душе, — громко отозвался я на стук. — Поставь там где-нибудь.

Вошел другой охранник в форме, держа в руках поднос с бутылкой французской минералки — неплохо бы выпить стаканчик, еще подумал я. Пока он в растерянности оглядывался по сторонам, отыскивая место, куда бы поставить поднос, я стремительно ринулся на него.

Охранник был явно профессионалом, неплохо натренирован, но я тоже не слабак, кое-что знал и умел, поэтому тех двух-трех секунд, пока он соображал, что к чему, мне вполне хватило, чтобы застать его врасплох. Я припечатал его к полу, поднос и бутылка с грохотом шлепнулись на ковер. Он моментально очухался и, вскочив на ноги, двинул меня что есть силы левой в челюсть. Удар был довольно болезненным.

Голос по радио громким скрипучим голосом бормотал что-то: «…Она пошла вниз… теперь я смог… пойти», да тут еще шум воды, льющейся из душа, заглушали все звуки, разобрать, конечно же, ничего нельзя было и…

Деревянный поднос оказался самым боевым оружием: схватив его с пола правой рукой, я резко и сильно рубанул им по горлу охранника, попав ребром подноса прямо в самое уязвимое место — по адамову яблоку. Охранник тяжело застонал, пытаясь сделать мне подсечку ногами, и я вдруг услышал его мысль: «…не могу… стрелять… не должен стрелять… твою мать…»

Тут я понял, что взял над ним верх, узнав, что он не может сделать. В этом-то и заключалось его уязвимое место — он не мог применить оружие. Пока он сжимал свои пудовые кулаки, я успел захватить его мертвой хваткой и завалить вперед на живот. Схватка происходила рядом с массивным креслом с подлокотниками. Когда он падал, то крепко, со стуком ударился головой о дубовый подлокотник. Что-то прохрипев и с шумом выдохнув, он вдруг как-то сразу обмяк, рот у него непроизвольно перекосился, и он неподвижно растянулся на полу.

Охранник был без сознания. Он ударился, но не так, чтоб уж очень сильно. Минут через десять, ну от силы двадцать, он придет в себя.

И все это время, пока мы боролись, радио что-то громко бормотало и бормотало.

Я точно знал, что через несколько секунд сюда войдет второй охранник, заподозрив неладное.

У лежащего без сознания охранника в кобуре под мышкой оказался великолепный девятимиллиметровый полуавтоматический револьвер «рюгер-П90»[3], из которого мне хоть и редко, но все же приходилось постреливать ради тренировки. Моментально нагнувшись, выхватив револьвер, я перезарядил его, спустил предохранитель и… выпрямившись, увидел, что надо мной угрожающе навис другой охранник, совсем не Чет, а из следующей смены, и направил на меня свой пистолет.

— А ну-ка брось, — резко скомандовал он. Мы глядели друг на друга в каком-то оцепенении. — Полегче, — продолжал он. — Никто не собирается бить тебя, если бросишь эту штуку. Положи потихоньку на пол и топай, а потом…

Выбора у меня не оставалось. Я посмотрел на него пустыми глазами и выстрелил навскидку. Я целился так, чтобы только ранить его, да и то несерьезно. Раздался внезапный звонкий выстрел, вспышка, резкий запах пороха. Я сразу же увидел, что попал ему в ляжку, и он растянулся на полу. Он, разумеется, не был профессиональным убийцей — я это понял, потому как прочел немало книг о них и получил, таким образом, бесценную информацию.

И вот я встал над ним с «рюгером», нацеленным ему в голову.

В глазах его я ясно прочел боль от пулевой раны и безмерный страх. Тут я услышал и мучительные слова «…Боже, нет, Боже, нет, он не сделает этого, Боже…»

Я тут же спокойно предостерег его:

— Если только двинешься, сразу пристрелю. Так что извини.

Глаза его еще больше расширились, нижняя губа тряслась от, страха. Я взял у него пистолет и положил к себе в карман. Затем приказал:

— Сиди тихо и считай до ста. Если только двинешься раньше, поднимешь шум, вернусь и убью.

А потом, выйдя из комнаты, я захлопнул за собой дверь и, услышав, как автоматически щелкнул замок, бросился бежать по темному коридору.

27

Пригнувшись, я прокрался вдоль обшитых дубовыми панелями стен холла и быстро оценил обстановку. В конце холла тускло темнело что-то — похоже, там виднелась полуоткрытая дверь. Может, там стоял кто-то, да еще не один. За дверью, предположил я, находилась комната для отдыха сменившихся охранников, где они, вероятно, потягивали кофеек.

Я еще подумал: а нет ли там, в комнате, чего-нибудь подходящего для меня?

Нет, вряд ли там есть что-то нужное, лучше не рисковать и не заглядывать туда.

Я продолжал красться вдоль холла, держась подальше от света. И вдруг раздался громкий металлический щелчок — включилось радиопереговорное устройство, которое оставил второй охранник, прежде чем войти в спальню. Это сигнал, требующий ответа. Я же, не зная пароля, не мог ответить за охранника. Лучше даже и не пытаться.

Все это означало, что в моем распоряжении не более минуты, а потом появится кто-то еще, чтобы выяснить, почему никто не откликается на его вызов.

В холле темно, повсюду закрытые двери. Я не знал внутреннего расположения помещений, запомнив лишь общие контуры этого роскошного особняка, пока меня вели от машины к дверям.

Теперь я двигался по направлению от парадной лестницы — там появляться опасно, она расположена в самом центре здания. Я твердо знал, что в доме должна быть и боковая лестница для прислуги.

Ну вот, наконец, и боковая лестница, — узкая, неосвещенная, ступеньки деревянные и потертые — типичная лестница для слуг, расположенная в самом конце крыла здания. Я стал спускаться по ней, стараясь не шуметь, хотя все равно ступеньки трещали и скрипели, казалось, на весь дом.

Не успел я спуститься до второго этажа, как сверху послышались чьи-то шаги. Вот они ускорились, затем раздались громкие голоса. Мой побег обнаружили гораздо раньше, чем я ожидал. Охранники знали, что я скрываюсь где-то в доме, поэтому нет сомнений, что выходы перекрыты, все в доме подняты на ноги и на меня будет устроена настоящая облава.

Взглянув вверх, затем вниз, я понял, что на первый этаж мне не пробиться. Тогда посмотрим, что там на втором.

Выбора не было, надеяться можно было лишь на счастливый случай. Бегом я добежал по лестнице до второго этажа, к сожалению, пол его не покрывал ковер, как этажом выше, и топот моих ног слышался повсюду. Голоса приближались, раздаваясь все громче.

Всюду темень, лишь за окном в конце коридора неярко светила луна. Я резко повернулся и стремглав помчался к окну, распахнул его и хотел было прыгнуть, не сообразив сперва, что под окном расстилается не мягкая рыхлая лужайка, а твердый асфальт.

Да, внизу, в добрых двадцати пяти футах, меня ждал асфальт или щебенка, покрывающие утрамбованную площадку для стоянки автомашин. Ничто не препятствовало прыжку, но прыгнуть я не мог — это было бы верное самоубийство.

И тут раздался сигнал тревоги, по всему дому пронзительно зазвенели сотни звонков, заглушая все остальные звуки. Повсюду вспыхнул свет, яркие люминисцентные лампы осветили зал, все коридоры и помещения. Свет то гас, то вспыхивал, а тревожные сигналы непрерывно раздавались повсюду.

«Двигайся же, ради Бога, не стой на месте», — мысленно закричал я себе. Да, нужно двигаться, но куда? В какую сторону?

И я в отчаянии помчался прочь от окна, к парадной лестнице в центре здания, на ходу пытаясь найти незапертую дверь… четвертая, пятая, шестая… наконец, седьмая открыта… Я влетел в маленькую и темную ванную комнату, окно в ней приоткрыто, из него тянет сквозняком. Под легким дуновением ветерка слегка шевелился виниловый занавес душа. Я сорвал занавес с крючков, и он с шелестом упал на пол.

Тревожные звонки звучали все громче и призывнее. Где-то вблизи послышался треск, хлопанье дверей, крики.

Ну, а что теперь?

Под рукой один лишь проклятый занавес для душа. Как же это я не догадался прихватить с собой простыню!

Привязать бы его к чему-нибудь — мелькнула в голове безумная мысль. Привяжи. Где-то тут торчит крюк. Нужно что-то попрочнее. Но нет ничего подходящего. Ничего, за что можно было бы привязать занавес и держаться за него, пока выкарабкаюсь из окна, а теперь уже и секунды нет искать что-то — слышно, как приближаются шаги… все ближе, они, должно быть, ищут меня по всему этажу. В отчаянии я озирался вокруг, сердце мое бешено билось, готовое выпрыгнуть из груди, я слышал громкие голоса в холле, футах в двадцати: «Направо! Живее двигаемся!»

Распахнув пошире окно, я увидел, что оно затянуто тонкой сеткой от мошкары. Громко выругавшись, я вцепился в сетку, пытаясь ее оторвать, но крепежные штыри как прикипели к стене — с места не сдвинуть. Тогда я отошел немного назад и, разбежавшись, прыгнул очертя голову… пролетел через окно, сквозь сетку, в ночную темень, извиваясь в воздухе, как кошка, стремясь упасть ногами вперед.

Я грохнулся на землю — не на мягкую траву, а на холодную твердую почву, чуть не свернув себе шею, и сразу же вскочил на ноги, больно ударившись косточкой лодыжки, отчего даже вскрикнул.

Впереди виднелись какие-то деревья, рощица деревьев, в темноте их почти нельзя было различить, но на третьем этаже то вспыхивал, то гас тревожный свет, освещая окрестности.

Зарокотала приглушенная очередь выстрелов. Позади меня, слева. Около уха, совсем близко, просвистели пули, вспоров воздух. Я пригнулся пониже. Беспорядочная стрельба не стихала, все приближаясь. Я бегом ринулся по траве под защиту деревьев и успел добежать, слава Богу. Это же естественное укрытие, под ними надежнее. В нескольких футах росло дерево с расщепленным стволом, за ним виднелось такое же. Я выбрал второе и быстро двинулся к нему, подгоняемый тупой болью в лодыжке и в плечах. Через мгновение я уже был у ограды.

Под током ли она? Кто знает?

Высота — футов пятнадцать, отлита из черного чугуна, надежна от проникновения грабителей, охраняема… а каково напряжение тока? Высокое ли? Может, все же рискнуть.

Вряд ли есть смысл возвращаться — назад дороги нет, стоять на месте тоже нельзя, в моем распоряжении всего несколько секунд, а потом они подбегут — и все кончено. Слышно даже, как они высыпали во двор, бегут в моем направлении, их, кажется, много, стрельба уже у меня за спиной, они обнаружили меня, но прицельно стрелять им мешают деревья.

Вздохнув поглубже, я решил осмотреться. Дом окружает густой виргинский лес, в нем деревья с кустами и всякая живность вроде белок да бурундуков, быстро снующих там и сям, вверх и вниз по ограде, и…

Опрометью кинулся я к ограде и, ухватившись за горизонтальную балку, полез наверх, на острые пики. Там, поколебавшись секунду-другую, показавшиеся мне вечностью, схватился прямо за остроконечные верхушки ограды и… ощутил холод твердого чугуна. Нет. К ограде ток не подключен. Если бы был ток, белки и бурундуки не резвились бы на ней, так ведь? Попробуй, порезвись под током. Я осторожно, стараясь не зацепиться и не оцарапаться, перекинул через ограду ноги и спрыгнул по ту сторону на рыхлую, покрытую травой землю — и был таков.

А позади меня остался тот залитый светом особняк, вспышки сигнальных огней, крики и гам, тревожившие ночную темень.

Я помчался что было духу, не разбирая дороги и слыша позади себя крики и топот ног преследователей, но они находились по ту сторону ограды. Я понял, что оторвался от них.

Я бежал, морщась от боли и ругаясь вслух, но не сворачивая в сторону. Наконец показалась дорога, и я оказался у развилки, где, помню, мы проезжали, когда ехали в особняк. И вот уже я мчусь по темной узкой дороге, и вдруг впереди ярко засветились автомобильные фары. Машина, я заметил, что это была «хонда-аккорд», ехала не так чтобы уж очень быстро, но и не медленно, я решил было «проголосовать», но все же поостерегся. Автомашина появилась на главной дороге, а мне надо было быть настороже. И вот пока я приближался к ней, фары вдруг вспыхнули ослепительным «дальним светом», и тут же позади вспыхнули фары другой автомашины, и я, по сути, оказался освещенным двумя машинами сразу — «хонда» светила спереди, а какой-то американский автомобиль — сзади.

Я завертелся, не зная, куда бежать, а машины быстро стали приближаться сразу с двух сторон, а потом, как по команде, из темноты вынырнули еще две, завизжав тормозами рядом с первыми.

Четыре пары фар сразу ослепили меня, и я закрутился как волчок, пытаясь вырваться из-под лучей яркого света, но бежать было некуда, а потом из одной автомашины раздался громкий голос, эхом отдавшийся в ночной темноте.

— Блестящий побег, Бен, — громко говорил Тоби. — Ты, как всегда, на высоте. Ну давай, садись ко мне, пожалуйста.

Меня со всех сторон окружили какие-то люди, нацелив пистолеты, и я нехотя положил «рюгер».

Тоби сидел на заднем сиденье машины, подъехавшей последней. Говорил он, опустив боковое стекло.

— Дико извиняюсь, — спокойно произнес он. — Но все равно, побег был просто великолепен.

28

Меня привезли на простой служебной машине, темно-синем седане марки «крайслер», в Кристал-Сити, в штате Вирджиния. Там мы въехали прямо в подземный гараж неприметного служебного здания без всяких вывесок и табличек. Я знал, что у ЦРУ есть несколько домов в Кристал-Сити и его окрестностях, этот, несомненно, тоже был одним из них.

До лифта и седьмого этажа меня сопровождал шофер, дальше он повел меня по длинному коридору, стены которого были окрашены в желтовато-коричневый цвет, как принято во всех правительственных учреждениях. Меня привели в комнату номер 706, выкрашенную в темный, неровный, напоминавший замерзшее ночное окно цвет. Там нас встретил дежурный референт и провел во внутренние помещения, где представил бородатому невропатологу, по виду индийцу лет сорока, назвавшемуся доктором Санья Мехта.

Без сомнения, вам любопытно, пытался ли я прочесть мысли сопровождавшего меня шофера или людей, мимо которых проходил по коридору. Отвечу сразу: да, пытался. Шофер был тоже из ЦРУ, да и одет был в такую же униформу, что и тот водитель, который привез меня в особняк. Но от него я не узнал ничего. Самое большее, что мне удалось узнать, пока шел по коридору, это то, что здание действительно принадлежит Центральному разведуправлению и используется для научно-технических работ.

С доктором Мехта получилось все наоборот. Не успел я поздороваться с ним, как прочитал его немой вопрос: «Можете ли вы слышать мои мысли?»

Поколебавшись немного и решив больше не прикидываться простачком, я громко ответил:

— Да, могу.

Он жестом пригласил меня присесть и мысленно спросил: «А мысли других людей вы тоже можете слышать?»

— Нет, — начал я объяснять. — Только тех людей, которые…

«Только мысли, имеющие характерные особенности. Скажем, те, которые возникают под влиянием сильных переживаний, верно?» — услышал я.

Улыбнувшись, я согласно кивнул.

Затем я услышал какую-то фразу на незнакомом языке и предположил, что она выражена на одном из языков Индии.

Тут доктор Мехта впервые заговорил:

— На хинди вы ведь не говорите? Не так ли, мистер Эллисон?

По-английски он говорил как истинный англичанин.

— Нет, не говорю.

— Ну а я двуязычный, что означает, что свободно думаю и говорю на хинди и по-английски. Так вы сказали мне, что не понимаете мои мысли, выраженные на хинди? А вы слышите их? Верно ли?

— Верно.

— Но, разумеется, не все мои мысли, — продолжал он. — За минувшие пару минут я кое о чем подумал на хинди и на английском. У меня возникли, наверное, сотни разных мыслей, если так можно назвать поток всяких идей. Но вы можете различать лишь те из них, которые я продумываю с большим напряжением.

— Полагаю, что так оно и есть.

— Не можете ли пересесть сюда на минутку?

Я снова согласно кивнул.

Он встал из-за стола и вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Я сел на его место и внимательно оглядел стоящую на столе коллекцию пластмассовых сувенирных пресс-папье, установленных так, что они обрушатся, если их качнуть, и вскоре услышал другие мысли. Голос был женский, высокий и с болью: «Они убили мужа… Убили Джека. О Боже мой. Они убили Джека».

Минуту спустя доктор Мехта вернулся.

— Ну как? — спросил он.

— Я слышал голос, — ответил я.

— Чей?

— Женский. Она думала, что ее мужа убили. Мужа зовут Джек.

Шумно вздохнув, доктор Мехта медленно покачал головой и спросил:

— Ну как?

— Что как?

— Вы больше ничего не слышали, кроме этих мыслей, не так ли?

Он придал слову «слышать» то же значение, какое и я имел мысленно в виду.

— Все было тихо.

— Вот. Но до того были и другие мысли — тут вы правы. Интересно, очень интересно. Я допустил бы, что вы улавливаете горе, страдание. Но вы не распознаете переживания, чувства. Похоже, что слышите только описательные мысли, выраженные в словах, верно?

— Да, верно.

— Ну а можете рассказать точно, что слышали?

Я повторил то, что слышал.

— Так и было, — подтвердил он. — Великолепно. А как вы отличаете голос человека от услышанных мыслей?

— Ну… тембры разные, звучат они по-разному, — пытался я объяснить. — Все равно что фразу сказать — это одно, а прошептать — другое. Или… похоже на то, когда мысленно вспоминаешь разговор со всеми модуляциями, интонациями и прочими атрибутами. Я воспринимаю слова, произнесенные голосом, совсем по-другому, нежели мысленные слова.

— М-да, интересно, — заметил доктор Мехта.

Он встал, взял со стола пресс-папье в виде Ниагарского водопада, повертел его в руках и поставил на полку позади рабочего стола.

— Но первого-то голоса вы не слышали, а?

— Не знаю, был ли тот голос.

— Был, мужской голос, с другой стороны этой стены, но говорившего попросили думать спокойно, без эмоций. Второй голос принадлежал женщине. Она была в той же комнате, ее проинструктировали представить себе мысленно что-то ужасное и думать об этом с особым напряжением. Комната, между прочим, звуконепроницаема. Третий голос, который вы тоже не уловили, исходил также от женщины, но она находилась в другой комнате, в сотне ярдов отсюда.

— Вы сказали, что она мысленно представила себе… — сказал я, — то есть вообразила, что ее мужа и впрямь убили.

— Да, это так.

— А не значит ли это, что я не сумел отличить ее подлинные мысли от придуманных?

— Можно и так сказать, — согласился Мехта. — Интересно, не так ли?

— Но это оценка неполная, — ответил я.

Затем он целый час гонял меня по всяким тестам, чтобы уточнить, насколько чувствителен мой дар, какой должен быть уровень эмоций, чтобы я улавливал звучание мыслей, на каком расстоянии от меня должен находиться «подслушиваемый» субъект и другие вопросы. В конце он дал такое объяснение:

— Как вы и предполагали, ваша необычная способность является результатом воздействия магнитного поля МРИ на ваш мозг.

Он закурил сигарету «Кэмел». Пепельница у него была сувенирная, но дешевенькая, из тех, что изготовляют в Уолл-Драге в Южной Дакоте.

Выпустив целый клуб дыма, что, видимо, помогало ему сосредоточиться, он продолжал:

— Многое о вас мне не известно, знаю лишь, что вы адвокат и что вас собираются использовать в Центральном разведывательном управлении. Так или иначе больше этого знать мне не положено. Ну а сам я являюсь заведующим психологическим отделом ЦРУ.

— Стало быть, психологические тесты, допросы и все такое прочее?

— В основном — да. Полагаю, мои сотрудники еще подвергнут вас разным тестам, прежде чем направить на учебу на «ферму» или для засылки куда-нибудь, ну и, само собой разумеется, после выполнения задания. Досье на вас забрали, стало быть, знать больше того, что я сказал, при всем своем желании не могу. И желания такого у меня нет. — Выпустив еще один клуб дыма, он продолжал далее: — Ну а если вы ожидаете, что я просвещу вас насчет вашей способности читать мысли, то, к сожалению, должен вас разочаровать. Когда Тоби Томпсон пришел ко мне несколько лет назад, я подумал, что он — спятил.

Я только улыбнулся.

— Скажу честно, — заметил он далее, — я не из тех, кто верит в чудеса. Не потому, что по своей сущности тут все нелепо и смешно. Имеется немало свидетельств, чтобы утверждать, что некоторые особи животных обладают способностью даже общаться таким образом, я имею в виду дельфинов и собак. Но мне никогда не доводилось встречать свидетельства, ну, если не считать очень уж недостоверных анекдотических сообщений, что и люди имеют подобные свойства.

— Полагаю, теперь вы думаете по-другому, — предположил я.

Мехта лишь рассмеялся и пояснил:

— Мысли рождаются в самых разных частях человеческого головного мозга: в гиппокампах, лобовой части коры и в других местах коры. Один из моих коллег, некто Роберт Галамбос, выдвинул теорию, что процесс мышления совершается с помощью глиальных клеток, а вовсе не нейронов. Вы, наверное, слышали про так называемый «центр Брока»?

Я ответил, что только слышал такой термин, а вот о его значении понятия не имею.

— Ну тогда слушайте. Французский хирург Пьер-Поль Брока открыл, что участок человеческого мозга, ведующий речью, находится в левой лобовой доли. Именно там, по Брока, располагается речевой механизм. В другом месте, известном под названием «поле Вернике», мы воспринимаем и осознаем речь. Оно находится в левой височной и теменной долях. Я утверждаю, что, когда одна из этих долей, скорее всего «поле Вернике», хотя бы немного нарушена под воздействием сильного магнитного поля, излучаемого магнитно-резонансным имиджером, то нейроны перестраиваются. Вот это-то и дает вам возможность «слышать» приходящие колебания низкой частоты, излучаемые из «поля Вернике» в мозгу других людей. Нам издавна известно, что мозг посылает такие электрические сигналы. Ну а вы, как я считаю, просто-напросто воспринимаете их. Вы наверняка знаете, что мы иногда «слышим» собственные мысли, будто они произносятся голосом.

— Да, иногда «слышим».

— Так вот. Я полагаю, что в определенный момент такого мышления в речевых центрах мозга происходит совпадающее действие. И вот тогда-то, именно в этот момент, и вырабатываются электрические сигналы. Ну ладно, хватит об этом. Недавно ученые, изучающие это явление, сделали два серьезных открытия.

Одно из них описывается в научном докладе, опубликованным два года назад в журнале «Сайенс» группой исследователей из центра Джона Гопкинса. Они открыли, что могут воспроизвести и компьютерный имидж процесса мышления человека. Они подсоединили электроды к мозгу обезьяны и применили компьютерные графики, чтобы проследить электрические сигналы, излучаемые той частью головного мозга, которая контролирует двигательные функции. Таким образом, прежде чем макака начинала двигаться, они смогли за тысячную долю секунды увидеть на экране компьютера электрические сигналы ее мозга. Поразительно! Мы и впрямь можем разглядывать процесс мышления, совершающийся в мозгу.

Ну а второе открытие сделано несколькими геобиологами из Калифорнийского технологического института. Они открыли, что человеческий мозг содержит вещество, состоящее из семи миллиардов микроскопических магнитных кристалликов. По сути дела, каждый магнит представляет собой скопление намагниченных кристалликов из железистых минералов. Эти ученые заинтересовались: нет ли какой-нибудь связи между раком и электромагнитным полем, ибо до сих пор не выяснено, имеют ли магнитные кристаллы что-либо общее с раком. Но мои коллеги, и я в том числе, ломаем голову над проблемой: а что, если мы сможем с помощью магнитно-резонансного имиджера как-то изменить структуру этих крохотных магнитиков в человеческом мозгу, скажем так — перестроить их? Вот вы являетесь адвокатом, специалистом по патентному праву, следовательно, можно предположить, что следите за техническими новинками и технологическими разработками.

— Ну, в общем и целом да, слежу.

— Так вот, еще в начале 1993 года было объявлено об ошеломляющем прорыве, сделанном почти одновременно японским конгломератом по производству компьютеров «Фуджи-су» и Японской телеграфной и телефонной корпорацией, а также технологическим университетом города Граца в Австрии. Применяя совершенно разные методики биокибернетики, фиксируя различные электрические импульсы, излучаемые мозгом, посредством электро-энцефалографических приборов они узнали, что человек действительно может управлять некоторыми специально сконструированными компьютерами, отдавая им команды мысленно. С помощью мысленных приказов подопытный субъект может передвигать стрелку на компьютерном экране и даже печатать буквы. Вот вкратце про это явление. На данный момент нам известно лишь, что такое возможно.

— А почему же в таком случае нельзя вызвать аналогичную способность у любого другого индивида?

— Ну, видите ли, на этот вопрос ответить очень и очень трудно, — подчеркнул доктор. — Возможно, здесь как-то должен затрагиваться участок коры, где расположено «поле Вернике». А возможно, это зависит от количества или плотности нервных клеток в этом поле. А что касается конкретно вас, то тут есть какая-то связь с вашей фотографической памятью. По правде говоря, я об этом ничего не знаю, одни только ничем не обоснованные предположения. Но что бы там ни предполагалось, как бы ни складывались обстоятельства, с вами такое произошло. И сделало вас поистине весьма ценным индивидом.

— Ценным? — поинтересовался я. — Для кого ценным?

Но доктор Мехта уже повернулся и вышел из комнаты.

29

— Я вполне удовлетворен, — заявил Тоби Томпсон. И в самом деле по нему было видно, что он рад безмерно.

Я сидел в стерильной, залитой светом белой комнате для допросов и смотрел на Тоби, находящегося в смежной комнате за большим и толстым листом стекла. Стекло было все заляпано отпечатками пальцев, а свет в комнате был столь яркий, что легко можно потерять счет времени и забыть, что уже восемь утра, а я не спал всю ночь. Комната располагалась в подземелье неказистого служебного здания, построенного в 60-х годах.

— Ответь мне на несколько вопросов, — попросил я. — Зачем здесь стеклянный барьер? И почему бы тебе не оборудовать эту комнату заглушающими устройствами СНЧ, как в том конспиративном доме?

Тоби лишь тоскливо улыбнулся.

— Да она оборудована. Но лучше не рисковать. Я не очень-то доверяю всякой технике. А ты как, доверяешь?

Но мне не хотелось придавать беседе шутливый тон, я очень устал после тестов доктора Мехты, длившихся свыше часа.

— Если бы мне удалось бежать… — начал я рассказывать.

— То мы не остановились бы ни перед чем, лишь бы изловить тебя снова, Бен. Ты слишком ценен для нас. Видишь ли, по всем твоим психологическим параметрам, имеющимся в нашем распоряжении, выходило, что от тебя можно ожидать попытки побега. Поэтому я особо и не удивился. Ты ведь, Бен, должен помнить, что, уволившись из ЦРУ, ты перестал ощущать запах семьи.

— А что это такое, запах семьи?

— Этот энтомологический термин применяется к муравьям. Ты же помнишь мое увлечение муравьями.

Я вспомнил, что до второй мировой войны Тоби учился на энтомолога, но война круто изменила его судьбу, и он занялся военной разведкой, сначала в Управлении стратегических служб, а потом в ЦРУ. Но он не терял интереса к жизни муравьев, жадно читал всякую научную литературу по этому вопросу и поддерживал контакт со своим старинным другом по Гарварду Е.О.Вильсоном, который стал крупнейшим в мире ученым-энтомологом. Но Тоби мог похвастаться своими знаниями о жизни этих насекомых, разве только изредка используя научные термины.

— Еще как помню, Тоби. Так говоришь — запах семьи?

— Когда муравей встречает другого муравья, он направляет в его сторону свои усы-антенны. Если этот муравей окажется другого вида, на него немедленно нападают. Но если повстречавшийся муравей принадлежит к тому же виду, хоть он и из другого муравейника, с ним доброжелательно общаются, однако ему достается меньше еды, пока он не приживется в семье. Ну а когда приживется, то уже ничем не отличается от других обитателей муравейника.

— Так, значит, я появился из другой семьи? — в нетерпении спросил я.

— Тебе доводилось когда-либо видеть, как муравей предлагает пищу другому муравью? Зрелище довольно трогательное и интимное. Ну а нападение, конечно же, картина не из приятных. Один из бойцов или оба непременно погибают.

Я положил руки на поверхность коричневого, хорошо отполированного стола заседаний, за которым сидел, и забарабанил пальцами.

— Все это хорошо, — сказал я. — Но скажи мне вот что: кто охотился за мной в тот вечер?

— В Бостоне?

— Да, там. Ответ «нам не известно» меня не удовлетворит.

— Но так оно и есть. Мы и впрямь ничего не знаем. Известно только, что произошла утечка…

— Да провались оно все пропадом, Тоби, — взорвался я. — Мы же должны ладить друг с другом.

— Я и стараюсь ладить с тобой, Бен! — почти закричал Тоби, что очень удивило меня. — Как я уже говорил, после того инцидента в Париже я отвечаю за этот проект. Его назвали проект «Оракул» — ты же знаешь, как этим парням из секретного отдела службы безопасности нравится давать планам и проектам всякие мелодраматические кодовые названия. Слово это имеет латинский корень — оракулум, происходящий от слова ораре, то есть «говорить». Говорит мысль, разум, не так ли? — Я неопределенно пожал плечами. — Проект «Оракул» — это своеобразное подобие Манхэттенского проекта, ну того, по созданию атомной бомбы, только этот в области телепатии, но они схожи по расходам, напряженности, чрезвычайной засекреченности и считаются теми, кто знает об их существовании, совершенно безнадежным делом. После того как голландец, о котором ты слышал, стал в результате магнитного облучения экстрасенсом на несколько месяцев — а точнее, на сто тридцать три дня до совершения самоубийства, — мы провели более восьми тысяч опытов с живыми людьми.

— Восьми тысяч? — воскликнул я в удивлении.

— Подавляющее большинство этих людей знало, разумеется, что с ними проводятся медицинские эксперименты, за это им прилично платили. Но только двое из них приобрели в результате слабые признаки экстрасенсов, да и то всего лишь на день-два. С тобой же…

— Да вот, два дня уже прошло, а ничего не рассосалось.

— Великолепно. Все идет великолепно.

— Ну а на какой хрен все это нужно? «Холодная война» канула в прошлое, а проклятое…

— Да ну тебя, — не согласился Тоби. — Все как раз наоборот. Ты прав — мир изменился, но опасность в нем отнюдь не исчезла. По-прежнему существует русская угроза, там зреет еще один путч. Удастся он или приведет к полному краху системы? А там, как знать, может, Россия, чтобы восстановить рухнувшую империю, пойдет по пути веймарской Германии, приведшей к власти Гитлера. Все еще клокочет как бурлящий котел, Ближний Восток. Там свирепствует терроризм — по сути, мы вступаем в эпоху разгула такого терроризма, с каким прежде никогда не сталкивались. Нам нужно прививать людям качество, которое у тебя уже в избытке: не сдаваться и держаться до последнего. Нам требуются агенты, которые в состоянии разгадывать чужие намерения. В мире всегда будут саддамы хусейны или муаммары каддафи и кто-то, черт бы их побрал, еще вроде них.

— Но скажи мне все же вот что: а зачем же устроили пальбу там, в Бостоне? Проект «Оракул» осуществляется уже сколько лет?

— Около семи.

— И тут вдруг по мне начали стрелять. Очевидно, возникла какая-то необходимость. Кое-кому я понадобился очень уж сильно и срочно. Смысла в этом не вижу никакого.

Тоби лишь тяжело вздохнул и дотронулся до стекла, разделявшего нас.

— Советской угрозы более нет, — медленно произнес он. — И слава Богу. Но сейчас мы столкнулись с гораздо более трудной и распространенной угрозой: с сотнями тысяч безработных шпионов из распавшегося Восточного блока: информаторами и матерыми мокрушниками — целый дурно пахнущий букет. Во всяком случае, многие из них в том букете.

— Но это не объяснение, — возразил я. — Они всего лишь рядовые исполнители. На кого же, черт бы их побрал, они работают? И ради чего?

— Да провались все пропадом, — не выдержал и громко закричал Тоби. — Как, по-твоему, кто прикончил Эдмунда Мура?

В изумлении я уставился на него. Глаза у Тоби широко раскрылись, в них четко читались испуг и боль.

— Так ты спрашиваешь, — медленно и спокойно произнес я, — кто убил его?

— Ой, Бен, ради всех святых. По официальной версии он схлопотал пулю из личного револьвера «смит-вессон» образца 1939 года, изготовленного по заказу ЦРУ в 1957 году.

— А на самом деле?

— Такой револьвер образца 1939 года заряжается девятимиллиметровыми пулями от пистолета «парабеллум». Это первая модель калибра девять миллиметров, выпущенная в Америке.

— Куда это ты, черт возьми, клонишь?

— Пуля, разворотившая мозги Эда Мура, вылетела из специального пистолета калибра девять миллиметров, восьмизарядного. Такая обойма у «Макарова». Усек?

— Советского производства, — вспомнил я. — Образца конца 50-х годов. Или…

— …Или восточногерманского производства. Обойма выпускалась для пистолета «М» в Восточной Германии. Не думаю, чтобы Эд Мур использовал в своем личном пистолете, выданном в ЦРУ, пули, изготавливаемые восточногерманской тайной полицией. А как ты считаешь?

— Но ведь эта чертова штази больше не существует, не так ли, Тоби?

— Да, Восточной Германии больше нет. Ее спецслужбы ликвидированы. Но их дело и люди живут. И кто-то пользуется их услугами. Кто-то нанимает их для своих целей. Вот почему ты нужен нам, Бен.

— Ладно, — ответил я, повышая голос. — Мне это ясно. Но что делать-то, черт бы всех побрал.

Молча он приступил к своей привычной процедуре — вынул пачку сигарет «Ротманс», открыл ее, постучал о подлокотник кресла-каталки, пока не вылезла сигарета, закурил и, выпустив клуб дыма, сказал:

— Мы хотим, чтобы ты разыскал последнего шефа КГБ.

— Владимира Орлова?

Он кивнул головой.

— Но вы же наверняка знаете, где он прячется? При возможностях Центрального разведуправления…

— Мы знаем лишь, что он скрывается где-то в Северной Италии. В области Тоскана. И это все.

— Как же, черт возьми, вы докопались до этого?

— Я никогда не разглашаю источники своей информации и методы их получения, — ответил Тоби и скривил губы в улыбке. — В настоящее время Орлов серьезно болен. Его видели у одного кардиолога в Риме. Вот и все, что нам известно. Он лечится у этого врача уже несколько лет, с первого своего визита в Рим в конце 70-х годов. Этот врач периодически лечит многих крупных мировых лидеров. Орлов полностью доверяет ему.

Нам также известно, что после консультаций у этого кардиолога его увезли куда-то в неустановленное место в Тоскане. Его шоферы великолепно умеют отрываться от хвостов.

— А делали ли негласный обыск помещений?

— У этого итальянского кардиолога? Мы пошарили в его рабочих помещениях в Риме. Да все без толку: историю болезни Орлова он, должно быть, прячет за семью замками.

— А если я найду Орлова? Что из этого?

— Ты же зять самого Харрисона Синклера, женат на его дочери. Совершенно немыслимо ожидать, что ты вступишь в какую-то сделку с ним. Разумеется, он будет очень осторожен и подозрителен, но и ты не промах. Как только обнаружишь его, так начинай выяснять все, о чем он говорил с Хэлом Синклером. Все-все. Точно ли, что Хэл присвоил огромные деньги? Что обещал ему Орлов? Ты же знаешь русский язык, а с твоим даром…

— Да из него и слова-то не выдавишь.

— Одним махом ты сможешь разыскать пропавшие сокровища и восстановить честное имя Хэла Синклера. Ну а сейчас, Бен, то, что ты узнаешь о Хэле, вполне возможно, не обрадует тебя.

— Быть того не может.

— Да, это так, Бен. Ты ведь нипочем не поверишь, что Харрисон Синклер был проходимцем и вором. Не верит в это и Алекс Траслоу, как и я. Но подготовься к тому, что тебе станет известно, как бы невыносимо и мерзко это ни показалось. Такое задание довольно рисковое.

— От кого задание-то?

Джеймс откинулся на спинку каталки и, помолчав немного, сказал:

— Самые ненадежные люди в разведке — это мы сами. Как ты знаешь, наиболее выдающимся энтомологом в XIX веке был швейцарец Огюст Форель; так вот он однажды сказал, что самыми опасными врагами муравьев являются другие муравьи. Самые опасные враги шпионов — это другие шпионы… — Он сложил ладони вместе, как в молитве, сцепив пальцы, и сказал: — Какую бы сделку Владимир Орлов ни затеял с Хэлом Синклером, уверен, что говорить о ней он не станет.

— Не вешай мне дерьмо на уши, Тоби, — возмутился я. — Да ты и сам не веришь, что Хэл невиновен.

Он тоскливо вздохнул и ответил:

— Да, не верю. Но очень хочу верить. И все же ты по меньшей мере можешь и сумеешь выяснить, что затевал Хэл накануне своей смерти. И для чего?

— Что затевал Хэл? — машинально пробормотал я. — Ведь его убили. — Вздрогнув, Джеймс поднял на меня глаза. Он, казалось, испугался либо моей несдержанности, либо чего-то еще, а чего — я и сам не понял. — Кто убил его? — требовательно спросил я. — Кто убил Хэла?

— Убийца, насколько мне известно, был бывшим офицером штази.

— Я имею в виду не конкретного исполнителя-мокрушника. Кто стоял за его спиной? Кто отдал приказ убить его?

— Пока мы ничего не знаем.

— Может, это ренегаты из ЦРУ, из группы «Чародеев», про которых говорил мне Алекс?

— Может, и они. А может — извини, я знаю, что тебе будет неприятно слышать мои слова, но все-таки подумай, — а может, и Синклер был из этой же колоды? Одним из этих «Чародеев». И, может, он выпал из колоды?

— Ну, это только одна версия, — возразил я. — А должны быть и другие.

— Согласен. Может, Синклер и вступил в какую-то сделку с Орловым, стоящую огромных денег. И Орлов — то ли из жадности, то ли из опасений — взял и отдал приказ устранить Синклера. В конце концов, не логично ли предположить, что кто-то из этих бывших восточногерманских или румынских головорезов взялся как наемник выполнить разовое поручение какого-то лица, бывшего его шефа.

— Мне нужно переговорить с Алексом Траслоу.

— До него не дозвониться.

— Нет, — возразил я. — Он сейчас в Кемп-Дэвиде. Дозвониться туда можно.

— Он в пути, Бен. Если тебе очень нужно переговорить — попытайся завтра. Но время нам терять негоже. Перед нами дело первостепенной важности.

— Ты собираешься держать в заложниках Молли, так ведь? Ну и как долго?

— Вен, мы в отчаянном положении. Дела складываются очень и очень плохо. — Он глубоко вздохнул и выдохнул. — Между прочим, что касается Молли, то это не мое предложение. Я вместе с Чарльзом Росси возражал до последнего, пока не посинел.

— Но действовал-то заодно с другими.

— С ней обращаются исключительно корректно. Обещаю, что так и будут обращаться. Она тебе потом сама скажет. Ее стерегут в частной резиденции неподалеку от Бостона. Начальству в больнице сказали, что ей пришлось срочно уехать по неотложным семейным делам. Ну а по сути, она несколько дней отдохнет в спокойной обстановке, в чем очень и очень нуждается.

Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову, и изо всех сил старался оставаться спокойным.

— Тоби, — сказал я ровным голосом. — Помнится, ты как-то заметил, что, когда тревожат муравейник, муравьи не отряжают молодых муравьев на охрану. Они направляют старых муравьев, так, кажется, говорил ты. Потому что, если их убьют, то ничего страшного не произойдет. Такое действие называется альтруизмом — так лучше для всей муравьиной семьи, верно ведь?

— Мы сделаем все возможное, чтобы оберегать тебя.

— Ну ладно, я дам согласие, но на двух предварительных условиях.

— Каких же? Говори.

— Во-первых, это будет единственное поручение, которое я выполню по чужому заданию. Я не собираюсь становиться подопытным кроликом или еще какой-то там «шестеркой». Как? Принимаете?

— Принимаем, — спокойно подтвердил Джеймс. — Хотя и не теряю надежды, что в один прекрасный день мы сумеем убедить тебя изменить настрой.

Не обратив внимания на его оговорку, я продолжал далее:

— Ну и, во-вторых, вы получите информацию только после того, как освободите Молли. Я разработаю точные условия и обязательства. Но это будет моя игра, и играть мы станем по моим правилам.

— Ты ведешь себя по-глупому, — заметил Тоби, повысив голос.

— Может, и по-глупому, но без этого я на сделку не пойду.

— Я не могу принять это условие. Оно противоречит всему установленному порядку.

— Принимай, Тоби.

Тоби сидел и долго раздумывал.

— Черт с тобой, Бен! Согласен, — наконец решился он.

— Ну тогда все в порядке, — подвел я итог. — Сделка заключена.

Тоби положил ладони на стоящий перед ним стол.

— Я отправляю тебя в Рим. Самолет вылетает через несколько часов, — сказал он напоследок. — Нельзя терять ни минуты.

Часть четвертая Тоскана

International Herald Tribune «Интернэшнл геральд трибюн»

Теракт против лидера Национал-социалистской партии Германии

От корреспондента «Нью-Йорк Таймс» Айзека Вуда

БОНН. Юргена Краусса, неугомонного председателя возрожденной нацистской партии Германии, который опережал своих соперников на проходящих здесь выборах канцлера, сегодня утром застрелили прямо на предвыборном массовом митинге.

Пока никто не взял на себя ответственность за террористический акт.

Таким образом, борьбу за пост германского канцлера будут продолжать всего два кандидата, причем оба они считаются центристами. Иностранные дипломаты, выражая официально соболезнования в связи с убийством герра Краусса, в то же время с облегчением говорят…

30

Прежде я бывал в Риме несколько раз, но город никогда мне особенно не нравился. Не спорю, Италия — одна из чудесных стран на свете, пожалуй, даже моя любимая, и тем не менее Рим всегда казался мне каким-то мрачным, перенаселенным и скучным. Прекрасны, конечно же, площадь Микеланджело дель Кампидольо, собор Святого Петра, вилла Воргезе, улица Венето — они поражают воображение своей древностью, пышностью и помпезностью, но вся эта роскошь как-то довлеет над тобой и будто предвещает надвигающуюся беду. Ну и еще: куда бы вы ни направились в этом городе, всегда каким-то образом выйдете к памятнику королю Виктору Эммануилу II, этой безвкусной аляповатой скульптуре из брешианского белого мрамора, установленной на площади Венеции, вечно окутанной густой дымкой от выхлопов городского транспорта. Именно здесь любил произносить свои речи Муссолини, ну а я всегда старался, по возможности, обходить это место стороной.

Когда я прилетел в Рим, моросил дождичек и было, несмотря на начало лета, как-то неприятно холодновато. Перед зданием международного аэропорта Фьюмичино под усиливающимся дождем стояло несколько такси в тщетной надежде принять пассажиров и мчаться, куда скажут.

Я разыскал бар, заказал там чашечку кофе и долго смаковал его, чувствуя, как кофеин снимает тупую боль в лодыжке. Прибыл я сюда по фальшивому паспорту, которым снабдили меня колдуны и маги по части изготовления всяких фальшивых документов, работающие в технической службе ЦРУ (в тесном сотрудничестве, позвольте заметить, с Управлением иммиграции и натурализации США).

По паспорту я стал Бернардом Мейсоном, американским бизнесменом, прибывшим в Рим, чтобы уладить кое-какие тайные делишки с итальянским филиалом своей корпорации. Врученный мне паспорт казался безукоризненным: если бы я не был уведомлен, то подумал бы, что его использовали уже не один раз для всяких заграничных поездок, к тому же он побывал в руках неряхи. Но, разумеется, его сфабриковали только что специально для меня.

Я быстро разделался со второй чашечкой кофе с ликером «Корнетто» и заторопился в зал отдыха. Удобств там не было почти никаких: стоял лишь черно-белый телевизор и ничего больше. Около стены, под большим зеркалом, тянулся ряд раковин-умывальников, напротив находились четыре туалетные кабинки; входные двери туда вытянулись от пола до потолка и были выкрашены блестящей черной краской. Крайняя левая кабинка оказалась занятой, а в центре была свободна. Я немного постоял перед умывальниками, вымыл руки и лицо, причесался, дожидаясь, пока не откроется дверь левой кабинки. Наконец она распахнулась, вышел тучный низенький пожилой араб, на ходу затягивая потуже ремень на толстом брюхе. Он ушел из зала, даже не помыв руки, а я сразу же вошел в опустевшую кабинку и запер ее.

Подняв сиденье, я вскарабкался на стульчак и внимательно осмотрел пластмассовый бачок под самым потолком. Крышка его, как мне и говорили, легко поддалась, и вот у меня в руках толстый перевязанный пакет. В пухлом конверте из плотной манильской бумаги лежала завернутая в чистую холщевую тряпочку коробка с пятьюдесятью патронами калибра 0,45 дюйма от автоматического «кольта» и матовый вороненый полуавтоматический «СИГ-зауэр-220», совершенно новенький, в масле. Этот «СИГ», на мой взгляд, самый надежный из всех пистолетов на свете. Он комплектуется ночным прицелом из трития, длина ствола четыре дюйма, в стволе — шесть рифленых нарезов, а весит всего двадцать шесть унций без обоймы. Дай Бог, чтобы мне не пришлось применять это грозное оружие.

Настроение у меня было, прямо скажем, препоганое. Я ведь поклялся, что никогда больше не ввяжусь в смертельные игры, а тут на тебе — втянулся. И опять мне придется заниматься грязными делами, с которыми, как я думал, покончил когда-то раз и навсегда.

Завернув пистолет и патроны обратно в тряпку, я засунул их в наплечную сумку, а пакет оставил в бачке, закрыв его и крепко прижав.

Выходя из зала отдыха и направляясь к стоянке такси, я нутром почуял что-то неладное, что-то не то вокруг, какое-то чрезмерное оживление. Во всех аэропортах царит неразбериха, возбуждение, суета, поэтому это идеальное место для ведения слежки. За мной явно следили. Я каждой клеткой тела ощущал это. Не могу сказать, что я улавливал чьи-то мысли — слишком много народу сгрудилось в небольших толпах, повсюду звучало вавилонское смешение языков, а итальянский язык я знал так себе — в пределах надобностей по службе. Но я интуитивно чувствовал слежку. Ко мне медленно, но верно возвращался инстинкт, которым я некогда обладал в совершенстве, но который долго дремал во мне за ненадобностью.

И вот, наконец, я выследил свой «хвост». Это был плотный, смуглый человек лет под сорок или чуть больше, одетый в серо-зеленый спортивный костюм. Он сидел, будто отдыхая, около аптечного киоска, прикрывая лицо газетой «Коррьера делла сера».

Я ускорил шаг и выскочил наружу. Он тут же пристроился мне вслед, причем ничуть не маскируясь. Вот это-то и озадачило меня. Похоже, он нисколько не волновался, что его обнаружат, а это, по-видимому, означало, что его коллег тут полным-полно. Может даже, они нарочно делали все, чтобы я их засек.

Я сел в первое попавшееся такси — это оказался белый «мерседес» — и бросил шоферу:

— В «Гранд-отель», пожалуйста.

«Топтун» мгновенно кинулся в другое такси — я это заметил сразу же. Вероятно, теперь в слежку включится еще один автомобиль, а может, два или три. Через сорок минут езды по забитым транспортными потоками в этот утренний час пик улицам Рима такси, наконец-то, подъехало по узкой улочке Витториа Эмануель Орландо к парадному подъезду «Гранд-отеля». В мгновение ока к такси кинулись сразу четыре носильщика, погрузили мой багаж на тележку, помогли выйти из машины и проводили в уютный, элегантный вестибюль гостиницы.

Одному из носильщиков я отвалил более чем щедрые чаевые и обратился в конторку к портье. Тот, улыбнувшись, быстро просмотрел список лиц, забронировавших номера. Затем по его лицу пробежало тревожное выражение.

— Синьор… э-э, мистер Мейсон? — переспросил он с виноватым видом.

— Что, какие-то проблемы?

— Да вроде того, сэр. У нас нет на вас брони…

— Может, номер забронирован на имя моей компании? — предположил я. — Это «Транс атлантик».

Просмотрев еще раз список, портье отрицательно покачал головой.

— А вы знаете, когда посылали заявку?

Я положил ладонь на мраморную стойку конторки и сказал:

— Понятия не имею, черт бы их побрал. Ваш проклятый отель, конечно же, забит до отказа…

— Если вам нужен номер, сэр, уверен, что…

Я дал знак бригадиру носильщиков и сказал портье:

— Нет, здесь не остановлюсь. Уверен, что в «Экссельсиоре» подобных ошибок не допускают.

А бригадиру скомандовал:

— Вынесите мой багаж через служебный вход. Да не рядом с парадной дверью, а в задний. Ну а мне вызовите такси до «Экссельсиора» на улице Венето. Да поскорее.

Бригадир слегка склонил почтительно голову, жестом дал команду одному из носильщиков, и тот повез тележку с моим багажом к служебному входу в задней части вестибюля.

— Сэр, если и произошла какая-то ошибка, я уверен, мы сумеем очень быстро исправить ее, — сказал портье. — У нас есть свободный одиночный номер. Есть также несколько небольших номеров-люкс на выбор.

— Не хочется беспокоить вас, — кичливо ответил я и пошел вслед за тележкой с багажом к входу в вестибюль.

Через несколько минут к тыльной стороне гостиницы подъехало такси. Носильщик погрузил чемодан и сумку в багажник «опеля», я щедро отблагодарил его и сел в машину.

— В «Экссельсиор», синьор? — поинтересовался водитель.

— Нет, — ответил я. — В «Хасслер», вилла Медичи. На площадь Святой Троицы.

Гостиница «Хасслер» выходит фасадом на Испанскую лестницу, это одно из красивейших мест в Риме. Я в ней останавливался прежде, и сейчас ЦРУ зарезервировало здесь комнату по моей просьбе. Эпизод в «Гранд-отеле» был разыгран мною, конечно же, нарочно и, похоже, неплохо сработал — во всяком случае, «хвоста» больше не замечал. Я не знал, сколь долго меня не обнаружат, но пока все шло как надо.

Усталый и измотанный долгим перелетом, я принял душ и как подкошенный рухнул на огромную, королевских размеров постель, прямо на дорогие хрустящие накрахмаленные и отглаженные простыни, моментально провалившись в глубокий сон, потревоженный лишь беспокойным сновидением о Молли.

Через несколько часов меня разбудил далекий автомобильный сигнал, донесшийся откуда-то от Испанской лестницы. День был уже в самом разгаре, яркий солнечный свет заполнил весь мой люкс. Я выскользнул из-под одеяла, поднял телефонную трубку и заказал кофе и чего-нибудь поесть. Желудок у меня урчал от голода.

Посмотрев на часы, я перевел стрелки на римское время и прикинул, что в Бостоне только начался рабочий день. Затем я позвонил в один вашингтонский банк, где еще несколько лет назад открыл текущий счет. Мой брокер Джон Матера уже, должно быть, перевел на этот счет «заработанные» мною на операции с акциями банка «Бикон траст» деньги. Но перевода вашингтонский банк, как оказалось, до сих пор не получал. Я легко догадался, что это ЦРУ все еще продолжает фокусы с моими деньгами. Мне известны их козни, и я твердо настроился больше не доверять им.

Спустя пятнадцать минут в большой, обрамленной позолотой чашке принесли кофе и великолепно приготовленные бутерброды: на толстые мягкие куски белого хлеба сверху уложены тонко нарезанные ломтики ветчины, сыра и ярко-красный помидор, и все это полито ароматным оливковым маслом.

Никогда еще я не ощущал такого одиночества. С Молли, я был уверен, все в порядке, ее, по сути дела, охраняют надежно, будто врага. Но я не переставал беспокоиться за нее, меня волновало, что они там могли наговорить ей про меня, как она воспримет все это, ведь может и напугаться. Но в одном я был убежден твердо: ее саму не запугать и не сломать, наоборот, она устроит своим тюремщикам тот еще ад, спокойной жизни им не видать.

При этой мысли я улыбнулся, и тут же зазвонил телефон.

— Мистер Эллисон? — раздался голос с типичным американским говором.

— Да, я.

— Добро пожаловать в Рим. Вы выбрали для приезда очень хорошее время.

— Спасибо за комплимент. Здесь гораздо спокойнее и удобнее, чем в Штатах в это время года.

— И гораздо больше достопримечательностей, которые стоит посмотреть, — сказал мой собеседник из ЦРУ, тем самым обменявшись со мной паролем.

Я положил трубку.

Минут через пятнадцать я вышел из гостиницы на улицу, освещенную мягким светом уходящего римского дня. На Испанской лестнице толпилась масса людей — они стояли, сидели, курили, фотографировали, кричали что-то друг другу, шутили и смеялись. Понаблюдав немного за всеобщей суматохой, я ощутил срочную необходимость убраться отсюда и поскорее сел в проходившее мимо такси.

31

На площади Республики, неподалеку от главного римского железнодорожного вокзала, я взял у фирмы «Маджоре» напрокат автомашину, предъявив водительское удостоверение на имя Бернарда Мейсона и золотую кредитную карточку «Сити-банк виза». (Кредитная карточка была настоящей, но счет на имя несуществующего мистера Мейсона был открыт переводом из юридической конторы в Фэрфаксе, штат Вирджиния, распоряжением ЦРУ.) Мне предложили тускло светящуюся черную автомашину марки «фиат-лянча», огромную, как океанский лайнер: именно такую марку предпочел бы американский нувориш Бернард Мейсон.

Клиника кардиолога находилась неподалеку от вокзала, на проспекте дель Ринашименто, этой шумной, с оживленным движением главной магистрали Рима рядом с площадью Навона. Оставив машину на подземной стоянке в полутора кварталах от нужного места, я разыскал дом доктора, у входа в который блестела медная табличка с выгравированной надписью: «ДОКТОР АЛЬДО ПАСКУАЛУЧЧИ».

Пришел я за сорок пять минут до назначенного времени, поэтому решил походить по площади. По некоторым причинам я пришел к выводу, что лучше придерживаться обусловленных сроков встречи и не приходить раньше. Визит к кардиологу был назначен на восемь часов вечера — время, конечно, поздноватое, но выбрано оно не случайно: только в это время мог посетить врача богатый американский магнат Бернард Мейсон, ведущий затворническую жизнь. Предполагалось, что выбитый из привычной колеи, доктор Паскуалуччи станет более покладист и почтителен. Он считался одним из лучших кардиологов в Европе, именно поэтому бывший шеф КГБ и предпочел обратиться к нему. Итак, вполне логично, что мистер Мейсон, проживший в Риме несколько месяцев, обратился за советом в этому врачу, а не к кому-то еще. Паскуалуччи известили, что этот американец уже лечился у другого врача-терапевта, которого он знал понаслышке, и что Мейсон придет под покровом темноты и тайно из-за опасений, что будет нанесен ущерб интересам его деловой империи и фирма понесет огромные финансовые убытки, если станет известно, что он страдает каким-то сердечным заболеванием. Паскуалуччи, разумеется, и понятия не имел, что терапевт, на которого ссылался Мейсон, на самом деле был осведомителем ЦРУ.

В это вечернее время желто-коричневая облицовка зданий на площади Навона ярко освещалась светом прожекторов, что представляло великолепное зрелище. На площади суетились группы людей, заполняя открытые кафе, они смеялись, шутили и выказывали свое восхищение блестящим зрелищем. Сновали в обнимку пары, увлеченные друг другом или разглядыванием соседей. В другое время они просто прогуливались бы по улицам. Площадь эта возникла на руинах древнего ипподрома, построенного императором Домицианом в I веке. (Вечно буду помнить, что именно Домициан как-то сказал: «Императорам на роду написано быть самыми несчастными людьми на свете, поскольку общество убеждается в реальности существования заговоров против жизни императоров лишь тогда, когда их убивают».)

В вечерних сумерках сверкали и переливались всеми цветами радуги струи двух фонтанов, сооруженных в XVIII веке архитектором Лоренцо Бернини. Кажется, они магнитом притягивают к себе людей: фонтан «Четыре реки» в центре площади и фонтан «Мавр» в южной стороне. Необычное место эта площадь Навона. Несколько веков назад здесь устраивались забеги на колесницах, а потом, по приказу папы, ипподром затопили и получилось такое водохранилище, что на нем устраивались целые морские баталии на потеху зрителям.

Продираясь сквозь толпу гуляющих, я чувствовал себя чужаком, ибо их искрометное веселье резко контрастировало с моим озабоченным видом. На своем веку, во время посещения заморских городов, мне не раз доводилось бывать на подобных празднествах, и я всегда считал забавным и интересным слышать вокруг незнакомую речь. В этот же вечер, наделенный (может, на свою беду) таким необычным даром, я, по сути дела, растерялся, так как мысли окружающих меня людей сливались в один непрестанный и монотонный гул.

Но вот я различил в этом гуле слова на итальянском языке: «Не было у меня недели хуже этой» — а вслед расслышал и горестную мысль: «Мы могли бы его спасти». Затем опять громкие слова: «Он вышел со своими девчонками» — а потом снова послышалась мысль-сожаление: «Несчастный».

И вдруг явственно послышались путаные мысли, на этот раз чисто по-американски: «Да пропади он пропадом, бросил меня тут одну». Я обернулся. В нескольких шагах от меня шла явно американка, лет двадцати с небольшим, одета в свитер под курткой из жеваной джинсовой ткани. Лицо круглое, чистое, губы сердито надуты. Увидев, что я разглядываю ее, она зыркнула в мою сторону глазами. В смущении я отвел взгляд и тут же услышал другую фразу. Сердце мое глухо застучало.

«Бенджамин Эллисон».

Откуда донеслись эти мысли? Откуда-то с расстояния не более шести футов. Должно быть, из этой вот толпы вокруг меня, но от кого именно? Изо всех сил я старался держаться спокойно и не вертеть головой из стороны в сторону, рискуя свернуть себе шею, чтобы хотя бы мельком определить человека, похожего на сотрудника ЦРУ и следящего за мной. И вдруг я совершенно случайно повернулся и вновь услышал: «Нельзя допустить, чтобы он заметил».

Я тут же прибавил шагу, направляясь к церкви святой Агнессы, но никак не мог вычислить, кто же это следит за мной. Тогда я круто повернул влево, нечаянно зацепил пластмассовый кофейный столик и повалил его; чуть было не сбив с ног какого-то пожилого мужчину, я ринулся в темный узкий переулок, где отвратительно воняло мочой. Позади себя я услышал взволнованные голоса мужчины и женщины. Я побежал по переулку, а сзади раздался топот преследователей. Подбежав к какому-то подъезду, я заскочил внутрь — оказалось, что это вход в какое-то служебное помещение. Там я прижался к высоким деревянным дверям, чувствуя затылком облупившуюся краску. Затем присел на холодный кафельный пол и осторожно выглянул из разбитого стекла в середине входной двери. В темноте, я надеялся, разглядеть меня нельзя.

Да, вот он, наблюдавший за мной «топтун».

По переулку двигалась целая гора мышц, растопырив руки для сохранения равновесия. Да, я видел этого массивного мужчину там, на площади, справа от себя, но он выглядел как настоящий итальянец — так искусно маскировался под него, — с непривычки я его не смог отличить. Но вот он прошел прямо напротив меня, прошел медленно, и я увидел, как он вонзился взглядом в дверь, за которой я прятался, стоя на коленках, и услышал его мысли: «Побежал туда…»

Заметил ли он меня?

Смотрел он прямо, а не вниз.

Нащупав холодную сталь пистолета во внутреннем кармане пиджака, я потихоньку вытащил его, затем снял с предохранителя и положил палец на спусковой крючок.

Человек двинулся дальше по переулку, внимательно вглядываясь в двери подъездов по обе стороны. Я высунулся из двери и наблюдал за ним, пока он не дошел до конца переулка, а там, постояв секунду-другую, завернул за угол направо.

Я откинулся назад и облегченно глубоко вздохнул, затем на минутку прикрыл глаза и, высунувшись вперед, опять оглядел переулок. «Топтуна» не было. До поры до времени я оторвался от него.

Через несколько невыносимо медленно тянущихся минут я поднялся, вышел из подъезда и зашагал по переулку туда же, где исчез «топтун», и по запутанному лабиринту тускло освещенных боковых улиц направился к дому кардиолога.

Ровно в восемь вечера доктор Альдо Паскуалуччи открыл дверь в свой кабинет и, слегка склонив голову, поздоровался со мной за руку. Он оказался очень маленьким, круглым, но не толстым человечком, одетым в удобный коричневый твидовый костюм, под которым виднелся свитер из верблюжьей шерсти. Лицо у него было доброе. Волосы черные, слегка тронутые сединой, аккуратно причесанные. В левой руке он держал пеньковую трубку, воздух кругом благоухал приятным табачным дымом.

— Входите, пожалуйста, мистер Мейсон, — пригласил он.

Говорил он по-английски совсем без итальянского акцента, как истый англичанин, да еще выпускник Кембриджа. Жестом руки, в которой была зажата трубка, он пригласил меня войти.

— Благодарю вас за то, что согласились принять меня в столь неудобный час, — сказал я.

Он наклонил голову — не понять, то ли в знак одобрения, то ли неудовольствия — и произнес, улыбаясь:

— Рад познакомиться. Премного наслышан о вас.

— И я рад. Но прежде должен спросить…

Я сделал паузу и сосредоточился… никаких мыслей расслышать не удалось.

— Да? Пожалуйста, присядьте сюда и снимите рубашку.

Я сел на покрытый бумажной простыней стол для обследований, снял пиджак и рубашку и сказал:

— Мне нужна твердая гарантия, что целиком могу положиться на ваше благоразумие.

Он взял лежащий на столе манжет для измерения кровяного давления, обмотал мне руку и, соединив концы манжета вместе, ответил:

— Все мои пациенты могут рассчитывать на полную конфиденциальность. По-другому я не работаю.

Тогда я задал вопрос понастойчивее, нарочно стремясь вывести его из равновесия и вызвать раздражение:

— Но можете ли вы гарантировать?

И не успел Паскуалуччи рта открыть, накачивая в этот момент манжету, отчего она неприятно сжала мне руку повыше локтя, как я услышал его мысль: «…Индюк напыщенный… нахал…»

Он стоял очень близко от меня, я даже чувствовал его дыхание, пропахшее табаком, ощущал в нем раздражение и понял, что могу читать его мысли по-итальянски.

Паскуалуччи был двуязычным, меня предупредили об этом заранее: хотя родился он в Италии, воспитывался же в Англии, в Нортумбрии, а учился в Кембридже и Оксфорде.

Ну и что все это значило? Что из того, что он двуязычен? Может, он говорит по-английски, а думает в это время по-итальянски, как сейчас, во время работы.

Сухим тоном, почти официально, он сказал:

— Мистер Мейсон, как вам хорошо известно, я лечу некоторых очень высокопоставленных и избегающих широкой огласки людей. Их имена я никому не называю. Если вы не удовлетворены моими заверениями, можете уйти от меня в любое время.

Он продолжал накачивать манжет до тех пор, пока рука у меня не задеревенела. Я даже заподозрил, что он нарочно так сделал. Но вот, высказав свое мнение, он нажал на клапан, и воздух с шипением стал выходить из манжета.

— Не раньше, чем мы достигнем взаимопонимания, — парировал я.

— Прекрасно. Так вот, доктор Корсини сказал, что у вас время от времени случаются приступы, отчего начинает заметно учащенно биться сердце.

— Да, так оно и есть.

— Мне нужна полная картина вашего заболевания. Для этого следует пройти либо обследование на аппарате Холтера, либо провести тест с помощью таллия, это мы потом посмотрим. Но прежде всего скажите мне сами, что заставило вас прийти ко мне?

Я повернулся к нему и, посмотрев прямо в лицо, сказал:

— Доктор Паскуалуччи, из некоторых источников мне стало известно, что вы лечили и Владимира Орлова, гражданина бывшего Советского Союза. Вот это-то в первую очередь и интересует меня.

Он смутился и быстро залопотал несвязно:

— Я говорил… как я сказал… можете подыскать себе другого кардиолога. Могу даже порекомендовать какого…

— Да я же просто говорю, доктор, что если его история болезни или еще какие-то данные, не знаю, как вы их называете, ну те, что у вас хранятся здесь, в кабинете, если то, что в них написано… скажем так, стало известно определенным спецслужбам, то и мою историю болезни, стало быть, тоже можно легко заполучить. Мне хотелось бы знать, какие меры предосторожности вы предпринимаете.

Доктор Паскуалуччи окинул меня пристальным сердитым взглядом, побагровел, и я очень явственно услышал его мысли…

Спустя примерно час я уже пробивался на «лянче» сквозь запруженные машинами суматошные, громкоголосые улицы Рима к его окраине, к улице дель Трулло, а там свернул направо, на улицу Сан-Джулиано, расположенную в довольно уединенном и современном районе города. Проехав по ней несколько метров, я подрулил к стоящему на правой стороне улицы бару.

Это была одна из обычных забегаловок, где всегда можно перекусить на скорую руку или выпить чашечку кофе, — небольшое белое оштукатуренное здание с полосатым желтым тентом перед входом, под которым стояли удобные белые пластиковые стулья и столики. На рекламном плакате кафе «Лавацца» было написано: «Жареное мясо — птица — хлебобулочные изделия — макароны».

На часах было еще без двадцати десять, в баре суетились подростки в кожаных куртках, толкаясь с пожилыми работягами, попивающими свое винцо. Из музыкального автомата громко неслась старая американская песенка «Танцевать с кем попало я не стану» в исполнении Уитни Хьюстон — ее голос я сразу признал.

Мой связник из ЦРУ Чарльз ван Эвер, тот самый, который звонил мне днем в гостиницу, еще не приходил. Было несколько рановато, впрочем он, по всей видимости, будет сидеть в машине на стоянке, расположенной позади бара. Я устроился на стуле, заказал бокал вина и принялся оглядывать публику. Какой-то юноша играл в карточную игру на компьютере — на экране стремительно мелькали крести, бубны, пики, черви. За маленьким столиком устроилась большая семья, оттуда то и дело доносились тосты и здравицы. Партнера моего не было видно, все посетители, похоже, завсегдатаи этого заведения, за исключением, разумеется, меня.

В кабинете кардиолога я убедился в правоте слов доктора Мехта о том, что двуязычные лица и думают тоже на двух языках сразу, на этой своеобразной языковой смеси. Мысли доктора Паскуалуччи одновременно звучали и на итальянском и на английском, причем первое слово могло думаться на одном языке, а следующее — на другом. Моих познаний в итальянском языке вполне хватило, чтобы понять суть его размышлений.

Мне стало известно, что в маленьком чулане при его кабинете вместе с моющими средствами, вениками, щетками, фотокопиями разных бумаг, компьютерными дисками, лентами для пишущей машинки и тому подобной рухлядью стоит на полу массивный сейф из железобетона. В нем хранятся образцы контрольных анализов, досье с документами о преступной небрежности при лечении одного больного, допущенной Паскуалуччи свыше десяти лет назад, и несколько папок с бумагами, касающимися некоторых высокопоставленных пациентов доктора. Там хранились досье на видных итальянских политических деятелей, принадлежащих к соперничающим партиям, на главного исполнительного директора крупнейшей в Европе автомобильной компании и на Владимира Орлова.

Доктор Паскуалуччи приложил к моей груди стетоскоп и долго-долго вслушивался, а в этот момент я лихорадочно соображал, как заставить его прокрутить в памяти комбинацию цифр, отпирающих замок сейфа, как мне уловить его мысль, но все, что я слышал в то время, — это сплошной гул в его голове, похожий на треск и шипение при настройке коротковолнового приемника, да отдельные слова: «Вольте-Бассе… Кастельбьянко»… Опять: «Вольте-Бассе… Кастельбьянко»… И наконец: «Орлов»…

И я узнал все, что мне требовалось узнать.

Ван Эвер все еще не появлялся. В ожидании я припоминал, какой он на фотографии: крупный, краснощекий мужчина шестидесяти восьми лет, крепко закладывающий за воротник. Густые волосы у него поседели и отросли чуть ли не до плеч — это хорошо видно на всех его последних фотографиях, хранящихся в досье ЦРУ. Нос у него крупный и весь в прожилках, как у заядлого пьяницы. Алкоголик, любил говорить Хэл Синклер, — это человек, который вам не нравится, потому что он пьет не меньше вашего.

В четверть одиннадцатого я расплатился по счету и потихоньку вышел из парадной двери бара. На стоянке автомашин было темновато, но я легко рассмотрел стоящие там машины: «фиаты-панда», «фиаты-ритмо», «форды-фиеста», «пежо» и черный «порше». После назойливого шума и гама в баре я с удовольствием дышал прохладным воздухом на тихой, спокойной стоянке, устроенной в этом уединенном месте Рима, где чище и свежее, чем в других районах.

В самом дальнем ряду стоял матово сверкающий темно-зеленый «мерседес» с номерным знаком «Рим-17017». В нем и спал за рулем ван Эвер. Можно было подумать, что он примчался с автогонок, а теперь отдыхает и набирается сил перед следующим трехчасовым заездом, на этот раз на север, в Тоскану, но в машине никто не ковырялся, она стояла с выключенным светом. Ван Эвер, как я посчитал, отсыпался после возлияния изрядного количества спиртного, что, согласно данным из досье на него, было его ежедневной потребностью. Подобные грешки простительны, разумеется, рядовому пьянчужке, но тут — человек, которому надлежит бывать везде и знать всех и вся.

Переднее стекло «мерседеса» было наполовину затемнено. Приблизившись, я еще подумал, а не повести ли мне машину самому, но решил, что такое предложение может больно задеть самолюбие ван Эвера. Я влез в машину и сразу же привычно настроился улавливать его мысли во сне, ну если не фразы, то хоть отдельные слова.

Но мыслей никаких не было. Абсолютная тишина. Мне показалось это странным, нелогичным…

…и тут вдруг я почувствовал сильное возбуждение, в крови у меня резко подскочил уровень адреналина. Я четко разглядел его длинные седые волосы, завивающиеся колечками на шее и наползающие на темно-синюю водолазку, голова запрокинута назад, рот широко открыт, будто он сладко похрапывает во сне, а ниже, на горле… нелепо зияла неправдоподобно широкая рана. Лацканы пиджака перепачканы ужасными густыми темно-красными кровавыми пятнами, кровь с них медленно капает вниз. Из побелевшей морщинистой шеи еще сочится дымящаяся кровь.

Я оцепенел от ужаса и сперва даже не поверил своим глазам. От мысли, что ван Эвера больше нет в живых, колени у меня мелко задрожали, ноги стали ватными и непроизвольно подогнулись, я выскочил из машины и опрометью кинулся прочь.

32

С бешено колотящимся сердцем я кинулся бежать по улице дель Трулло, где нашел оставленную мною автомашину. Несколько секунд я тыркал ключом, не попадая в прорезь в замке, наконец, попал, отпер дверь и быстро юркнул за руль. Сделав размеренно несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставил себя немного успокоиться.

Видите ли, все это время у меня перед глазами стояла кошмарная картина, которую я видел тогда в Париже, она сбивала с толку и мешала мыслить нормально. Воспоминания настойчиво отбрасывали меня назад, в прошлое, в каком-то калейдоскопе представилась мне та квартира на улице Жакоб, два недвижимых тела, и одно из них — моя любовь… Лаура.

За время службы в разведке редким оперативным агентам приходится сталкиваться с убийствами — во время работы видеть трупы им, как правило, не приходится. А когда все же случается, они обычно ведут себя так же, как и все другие люди: теряются и не знают, что делать; в них вмиг пробуждается инстинкт самосохранения, и они стремятся удрать подальше. Большинство оперативных сотрудников, которым довелось лично лицезреть жестоко убитых людей, долго на службе не выдерживают и увольняются в отставку.

Но со мной происходило все наоборот. Вид крови и кошмарных ран притуплял мои чувства, внутри меня что-то ломалось и выключалось. И при виде трупа меня обуревал гнев, я брал себя в руки, сосредоточивался и становился спокойным и хладнокровным. Мне будто делали укол какого-то успокаивающего средства.

Осмысливая произошедшее, я перебрал мысленно несколько версий. Кто знал, что я встречаюсь с ван Эвером? Кому он мог сказать о намеченной встрече? Кто — не тот ли человек, кому он сказал, — отдал приказ убить его? И почему? Ради какой цели?

Мне хотелось верить, что ван Эвера убили те самые люди, которые следили за мной в Риме с момента моего прилета в аэропорт. А за этим неизбежно возникал вопрос: почему же не убили меня? Ведь совершенно ясно, что тот, кто перерезал глотку ван Эверу, приходил по мою душу. Быть того не может, что его убил кто-то другой, а не тот, кто следил за мной (так или иначе, уходя от Паскуалуччи, я принял меры предосторожности и сделал все, чтобы ускользнуть от возможных «топтунов»).

Таким образом, волей-неволей мне опять приходилось убеждаться в том, что ван Эвера убил (или убили) кто-то, работающий внутри ЦРУ. Тот, кто знал, что он идет на встречу со мной, кто мог перехватывать переговоры, которые вел Джеймс Томпсон из Вашингтона с ван Эвером, находящимся в Риме. А чем больше я размышлял, тем сильнее убеждался, что цэрэушникам нанимать уголовников не требовалось — они с успехом прибегали к услугам бывших офицеров штази.

Однако это умозаключение дела ничуть не проясняло. Ну что ж, рассмотрим тогда мотивы.

Маловероятно, чтобы ван Эвера убили по ошибке вместо меня — все-таки он ничуть на меня не похож. А может мне уготована смерть в другом месте, раз уж я обречен?

Отнюдь не исключено, что у ван Эвера была какая-то информация и его убийцы никак не хотели, чтобы он передал ее мне. В его обязанности входило, говорил мне Тоби, сопровождать меня в Тоскану, как только я установлю местонахождение Орлова, и организовать мне встречу. Протокола и порядков я не знал, не представлял даже, как мне познакомиться с отставным председателем КГБ. Не могу же я просто прийти и постучаться в дверь к незнакомому человеку.

Может, причина кроется в этом? Может, ван Эвера убили, чтобы он не подвел меня к Орлову? Для того чтобы «выбить меня из седла», расстроить мои планы, затруднить, насколько возможно, встречу с Орловым? Не дать мне что-либо пронюхать насчет «Чародеев»?

И тут вдруг меня осенило.

Я же опоздал на встречу с сотрудником ЦРУ. Преднамеренно ли или из тактических соображений, но все равно опоздал.

Как и большинство оперативных сотрудников разведслужбы, ван Эвер, видимо, пунктуально придерживался назначенного времени встречи. И кто-то с ножом в руке застал его врасплох…

Кто?

Тот, кто поджидал, когда он встретит кого-то. Кого же?

Меня.

Знали ли они, с кем должен был встретиться ван Эвер? Они, видимо, знали лишь, что он должен встретиться с кем-то.

Приди на место встречи вовремя, я, наверное, тоже сидел бы на переднем сиденье рядом с ван Эвером с перерезанным горлом.

Откинувшись на мягкую спинку сиденья в автомашине, я медленно и тяжело вздохнул.

Могло бы так быть? Конечно.

Все могло быть.

Пока я рассчитывался за проживание в гостинице «Хасслер» и грузил свои вещи в багажник «лянчи», наступила глубокая ночь. На автостраде A-I движения практически не было, лишь изредка с шумом проносились грузовики, спешащие доставить грузы.

У консьержки гостиницы я попросил посмотреть карту области Тоскана Итальянского туристического клуба, которая оказалась хоть и сложной, но зато точной. Запечатлеть ее в своей памяти представляло для меня пару пустяков. На ней я нашел маленький город под названием Вольте-Бассе, расположенный неподалеку от Сиены, а до нее три часа езды в северном направлении…

Первым делом нужно было привыкнуть к манере езды итальянских водителей, которые не только то и дело пренебрегали правилами дорожного движения (к этому мне не привыкать: по сравнению с бостонскими, водители во всех других странах мира беспримерно послушны и дисциплинированны), но были попросту агрессивны. Мало-помалу, внимательно глядя на желтоватую дорогу, я успокоился и стал мыслить четче.

Итак, я следил за дорогой и одновременно думал. Мчался я по дороге с левосторонним движением со скоростью сто пятьдесят километров в час. Дважды во время пути я внезапно сворачивал на обочину и, выключив двигатель и свет, внимательно вглядывался и вслушивался, не преследует ли меня кто-нибудь. Предосторожность, конечно же, элементарная, но и она, бывает, срабатывает. За мной вроде бы никто не следил, но стопроцентной уверенности в этом, разумеется, не было.

Вот меня стал догонять какой-то автомобиль, вот он приблизился, включил дальний свет, и под ложечкой у меня заныло. Когда машина почти поравнялась со мной, я резко сбавил скорость и вывернул руль вправо.

Затем еще какая-то машина попыталась обогнать меня, вот и все, больше ничего необычного не случилось.

Нервы у меня расшатались до предела. Мысли путались. Они едут своим путем-дорогой, уговаривал я себя. Они уже скрылись из виду. Крепче держи руль в руках-Держись до конца. Ты добьешься своего.

Это все из-за того, что я обрел… дар… и стал, по сути дела, монстром. Понятия не имею, сколько еще продержится во мне этот дар, но он успел бесповоротно изменить мою жизнь, и несколько раз я уже оказывался на волосок от гибели.

А самое тревожное — это то, что дар и все связанное с ним опять превратили меня в того самого человека, которым я никак не хотел быть: я стал безжалостным, беспощадным автоматом, одним из тех, какими делает нормальных людей служба в Центральном разведывательном управлении. Теперь я понял, что способности экстрасенса, которыми я оказался наделенным, представляют собой ужасное качество. Вовсе не какое-то там эксцентричное и чудесное, а поистине страшное. Никому не дозволено проникать за защитные стены, окружающие мысли других людей.

Итак, думал я, я оказался вовлеченным в эпицентр какой-то жуткой заварухи, что уже оторвало меня от жены и несколько раз ставило мою жизнь под угрозу.

Так кто же эти крутые парни? Какая-то банда в ЦРУ?

Вне всякого сомнения, мне вскоре все станет известно про них. Там, в затерянном тосканском городишке Вольте-Бассе.

Вольте-Бассе оказался даже не городишком, а скорее крошечной деревушкой, малюсенькой точкой на туристической карте. В ней по обе стороны узкой дороги номер семьдесят один, проходящей прямо через Сиену, тесно сгрудилось несколько серых каменных домов. Среди них, как положено, стоял небольшой бар, где продавали бакалейные товары и мясные продукты. Больше никаких заведений не было.

В полчетвертого утра, погруженная в темноту и тишину, эта деревушка будто вымерла. На карте, которая прочно улеглась в моей памяти, были обозначены мельчайшие подробности, но ничего похожего на слово «Кастельбьянко» на ней не было. На улице в этот ранний утренний час — вернее сказать, глубокой ночью — никто разумеется, не появлялся, так что некого было спросить.

Я очень устал, мне позарез нужно было отдохнуть, но на дороге негде притулиться. Инстинкт подсказывал мне непременно поискать где-нибудь укромное местечко. Я отъехал от Сиены по семьдесят первой дороге, проскочил современный городок Росиа и поехал по лесистым холмам. Сразу же за каменоломней я заметил дорогу, ведущую к какому-то частному владению. Таких дорог в тосканских лесах предостаточно — в конце их высится, как правило, старинный замок. Дорога оказалась узкой, темной и опасной из-за насыпанного на полотно гравия и крупного камня. «Фиат-лянча» то и дело налетал на камни и с трудом продирался по-этому коварному пути. Вскоре я увидел редкий кустарник и направил машину прямо туда. В кустах меня вряд ли заметят, по крайней мере до рассвета.

Выключив мотор, я вытащил из чемодана одеяло, которое предусмотрительно стащил из гостиницы «Хасслер», и накрылся им. Откинув переднее сиденье назад как можно дальше, я устроился на нем в полулежачем положении и, чувствуя свое одиночество, вслушиваясь, как потрескивает, остывая, мотор, довольно скоро провалился в сон…

33

Проснулся я на утренней заре, весь помятый и плохо что соображающий. Где это я? Почему-то вспоминалась удобная постель дома, лежащая рядышком теплая Молли, и вдруг я тут, на переднем сиденье взятой напрокат автомашины, да еще где-то в лесах Тосканы.

Поставив сиденье на место, я выехал из кустов на трассу и через несколько километров оказался в Росиа. В воздухе чувствовалась свежесть, поднявшееся над горизонтом солнце бросало косые золотистые лучи на черепичные крыши домов. Кругом было тихо, не слышалось ни звука. Но вот тишину расколол тарахтящий в центре городка грузовичок, затем он с надрывом завыл, заурчал, с трудом взбираясь на первой скорости по извилистой дороге на крутой холм, и покатил к каменоломне, мимо которой я проезжал ночью.

В Росиа были, кажется, всего две большие улицы, недавно застроенные как придется невысокими домами с красными крышами. Во многих из них на первом этаже были расположены крохотные магазинчики — бакалея, хозяйственных товаров первой необходимости либо торгующие овощами и фруктами, периодикой и писчебумажными принадлежностями. В этот ранний час все они еще были закрыты, только в конце тихой улочки работала небольшая таверна, откуда доносились оживленные мужские голоса. Я направился прямо к ней. Там сидели простые работяги, потягивая кофеек, почитывая спортивные газеты и перебрасываясь репликами. Я вошел, все замолкли и повернули головы ко мне, внимательно и с любопытством разглядывая. Я уловил кое-какие их мысли, но в них не было ничего стоящего.

Поскольку брюки мои порядком помялись, да еще на мне был надет толстый свитер из грубой шерсти, то, надо думать, они никак не могли угадать, кто такой перед ними. Если я один из тех иностранцев (большинство из них англичане), которые владели окрестными виллами или арендовали их, то почему же раньше им не приходилось встречать меня? И что этот чокнутый иностранец делает тут спросонок в шесть часов утра?

Заказав чашечку кофе с молоком, я сел в сторонке за небольшим круглым столиком из пластика. Работяги мало-помалу опять вернулись к житейским разговорам, а мне в это время принесли кофе, налитый в небольшую чашечку с трещиной; сверх дымящегося темного кофе плавал толстый золотистый слой сливок. Я отхлебнул порядочный глоток, посмаковал приятный напиток и почувствовал, как кофеин взбадривает застоявшуюся в жилах кровь.

Немного подкрепившись, я поднялся и пошел к самому пожилому на вид рабочему — пузатому, лысому мужчине с давно небритым круглым лицом. Поверх темно-синей рабочей спецовки он надел еще грязный белый фартук.

— Добрый день, — поприветствовал я его по-итальянски.

— Добрый день, — откликнулся он, глядя на меня с некоторым подозрением. Посетители таверны говорили с мягким тосканским акцентом: у них твердый звук «це» получался «хе», а твердый звук «ч» звучал мягче, как «ше».

Мобилизуя все свои познания в итальянском, я кое-как умудрился составить фразу:

— Я разыскиваю Кастельбьянко.

Он недоуменно пожал плечами и обратился к собеседникам с вопросом:

— Мне кажется, этот малый хочет продать тому немцу страховой полис или еще что-то.

Ага! Тому немцу. Может, они принимают Орлова за немца? Может, он живет здесь под видом немца-эмигранта?

Кругом раздался хохот. Самый молодой из присутствующих — смуглый, долговязый верзила лет двадцати с небольшим, весьма похожий на араба, прокричал:

— Втолкуй ему, чтобы он поделился с нами комиссионными.

Тут хохот перешел в дикое ржание.

Еще кто-то подал реплику:

— А не думаете ли, что этот малый ищет работенку камнетеса?

Я громко засмеялся вместе со всеми и спросил:

— А вы что, все работаете в каменоломне?

— Да нет, — ответил смуглый верзила, — вот этот, например, — он похлопал пожилого работягу по плечу — работает мэром Росиа, а я его заместитель.

— Вот и прекрасно, ваше превосходительство, — обратился я к лысому пожилому человеку и спросил его, не для немца ли из Кастельбьянки заготавливают они и обрабатывают камни.

Он лишь махнул на меня рукой, и все кругом снова заржали. Молодой человек прояснил:

— Если бы мы занимались этим, тогда, как вы думаете, прохлаждались ли бы здесь в это время? Этот немец платит каменщикам по тринадцать тысяч лир в час!

— Если хочешь разжиться телятинкой, то этот мужик достать сумеет, — сказал мне другой посетитель таверны про пожилого «мэра», который в этот момент поднялся, вытер руки о фартук (теперь я понял, что он забрызган кровью скотины) и направился к выходу. Вслед за ним ушел и его помощник — тот, который мне популярно объяснил, что «мэр» — это мясник.

После их ухода я спросил смуглого молодого парня:

— Ну а все же, где же эта Кастельбьянко?

— В Вольте-Бассе, — объяснил он. — В нескольких километрах отсюда по направлению к Сиене.

— А это что, городок?

— Городок? — скептически рассмеялся он. — Слишком жирно, чтобы считаться городом, он вовсе не городок, и даже не деревня, так, имение. Все мы мальчишками много лет назад любили играть в Кастельбьянко, ну а потом его продали.

— Как так продали?

— Да так… приехал сюда какой-то богатый немец. Говорят, что он немец, не знаю, может, он швейцарец или еще кто-то. Все тут покрыто тайной, никто толком ничего не знает.

Он подробно объяснил, как разыскать Кастельбьянко, я поблагодарил его и уехал.

Не прошло и часа — и вот я наконец-то нашел это имение, где, по всей видимости, скрывался Владимир Орлов. Если, разумеется, информация, которую мне удалось выудить у кардиолога, окажется верной. Пока же полной уверенности у меня не было. Тем не менее разговоры в таверне насчет затворника «немца» вроде бы подтверждали информацию. Так, стало быть, местные жители считают, что Орлов — важная шишка из Восточной Германии и спрятался здесь после того, как рухнула Берлинская стена? Что же, лучшего прикрытия, чтобы замаскироваться, не придумать.

Кастельбьянко оказалось чудесной старинной виллой, построенной в позднем романском стиле на высоком холме с видом на Сиену. Само здание казалось довольно большим и несколько аляповатым. В одном из крыльев велись, очевидно, ремонтно-реставрационные работы. Вокруг виллы раскинулся парк, который некогда был великолепным, а теперь зарос и был запущен. Имение находилось в конце узенькой дороги, вьющейся среди холмов неподалеку от Вольте-Бассе.

Кастельбьянко, без сомнения, было некогда родовым имением знатной тосканской семьи, а много веков назад являлось, по-видимому, укрепленным пунктом многочисленных этрусских городов-государств. Вокруг запущенного парка простирались леса, густо заросшие дикими серебристо-зелеными оливковыми деревьями, и поля, в которых выращивались подсолнухи, кругом виднелись виноградники, росли высоченные кипарисы.

Я быстро догадался, почему Орлов выбрал именно эту виллу. Дело в том, что ее удаленность и расположение на высоком холме лучше обеспечивали необходимую безопасность. Поверх высокой каменной ограды была проложена, как я заметил, проволока под током. Такая ограда не то чтобы непреодолима (по сути дела, ничего непреодолимого на свете не существует для людей, поднаторевших на проведении незаконных тайных обысков, но я, к счастью, к таковым не относился), но очень неплохо укрывала от постороннего взгляда.

У единственного входа находилась недавно установленная будка, в которой сидел охранник и проверял всех приходящих. Единственными приходящими сюда посторонними были, как я узнал тем утром, рабочие из Росиа и окрестностей — каменщики и плотники, приезжающие на старом пропыленном грузовичке. Их тщательно досматривали и пропускали внутрь на весь день.

Кто знает, может, Орлов приволок этого охранника с собой из самой Москвы? Ну а ежели пройти через этого охранника, то наверняка внутри есть еще и другие. Таким образом, идея взломать ворота и прорваться совершенно безрассудна.

Внимательно понаблюдав несколько минут за имением из машины, а потом подойдя поближе, я наметил кое-какой план.

В нескольких минутах езды от этого места вдоль дороги протянулся городок Совичилле, центр коммуны, расположенной к западу от Сиены, самый непритязательный столичный город из всех виденных мною на свете. Я остановился в самом центре городка, на площади Гульельмо Маркони перед церковью, рядом с грузовиком, развозящим бутылки с минеральной водой. На площади все было спокойно, тишину нарушали только беспечный свист какой-то птички, сидящей в клетке перед входом в кафе, да болтовня кучки пожилых женщин, обсуждавших что-то поблизости. Увидев желтый наборный диск телефона-автомата, я зашагал к нему, а в это время тишину расколол громкий звон колокола. Тогда я повернул к кафе, зашел и заказал чашку кофе и бутерброд. Почему — не знаю, но в мире нет кофе лучше итальянского. Кофе в стране не выращивают, но зато итальянцы знают, как готовить его, и в любой придорожной таверне или дешевой закусочной вам предложат великолепный кофе «каппуччино», гораздо лучший, нежели в так называемом североитальянском ресторане на восточной стороне Верхнего Манхэттена.

Потягивая потихоньку кофе, я думал о том, что кое в чем мне удалось преуспеть со времени отъезда из Вашингтона. И все же, несмотря на все мои потуги, главная цель плавала в тумане. Я являлся обладателем необычного дара, а что толку из этого? Как я смогу пустить его в ход? Ну, выследил я бывшего шефа советской разведки — конечно, это уже неплохо, чтобы ЦРУ закончило разгром разветвленной шпионской сети, будь у Управления побольше времени и прояви оно хоть немного изобретательности.

Ну а дальше что?

А теперь, если все пойдет по плану, я окажусь лицом к лицу со старым поднаторевшим мастером шпионажа из КГБ. Может, мне и удастся узнать, зачем он встречался с моим покойным тестем. А может, не удастся.

Вот что я знал наверняка, или, вернее, считал, что знал, так это то, что опасения Эдмунда Мура оказались не напрасными. Их высказывал также и Тоби Томпсон. Кое-что, в чем замешано ЦРУ, уже происходит, что-то, имеющее весьма существенное и угрожающее значение, а кое-что даже привело к глобальным последствиям. События развиваются с нарастающей быстротой. Сперва убили Шейлу Макадамс, затем отца Молли. Потом ликвидировали сенатора Марка Саттона. И вот теперь здесь, в Риме, пришили ван Эвера.

Но какая вырисовывается общая картина?

Тоби направил меня с заданием разузнать, что только можно, у Владимира Орлова. При выполнении задания меня чуть не убили.

Почему? С какой целью?

Чтобы мне не удалось узнать нечто такое, что стало известно Харрисону Синклеру? Нечто такое, из-за чего его и убили?

Присвоение чужих денег, эта обыкновенная человеческая жадность, вряд ли является убедительным объяснением. Инстинктивно я почувствовал, что истинная причина гораздо серьезнее, гораздо значимее, она-то и толкнула неизвестных пока заговорщиков на путь убийства.

Ну а если мне повезет, то я узнаю от Орлова эту подлинную причину.

Если мне повезет. А повезет мне только в том случае, если я узнаю тайну, которую никак не хотят раскрыть некоторые люди, обладающие безмерной властью.

Вместе с тем весьма даже вероятно, что я ничего не узнаю. А Молли остается заложницей. Я же вернусь домой с пустыми руками. И что тогда?

А тогда мне никогда не придется жить в безопасности, да и Молли тоже. По крайней мере до тех пор, пока будет существовать мой ужасный дар, а Росси и его подручные будут знать, где меня найти.

В таком удрученном состоянии я вышел из кафе и направился по извилистой главной улице к маленькому магазинчику под названием «Боеро», на витрине которого красовалось оружие, патроны и всякое охотничье снаряжение, поскольку данный район облюбовали охотники. На ящиках и коробках, лежащих в беспорядке на витрине, виднелись этикетки таких известных оружейных фирм, как «Роттвейл», «Браунинг» и «Кассия экстра».

То, что не продавалось здесь, я раскопал в Сиене, в гораздо большем и богатом магазине охотничьих товаров «Маффей», расположенном на улице Ринальди. В нем были дорогие охотничьи куртки и всякие разные принадлежности (я еще подумал, что их продают тем богатым тосканцам, которые хотят пустить пыль в глаза, отправляясь на однодневную охоту ради спортивного интереса, или же которые просто хотят выглядеть заправскими охотниками).

Затем я зашел в местный банк и оттуда перевел значительную сумму со своего счета в вашингтонском банке в лондонское отделение «Америкэн экспресс», а уже из Лондона — в Сиену, где мне и выдали деньги в американских долларах.

Наконец-то выпало время передохнуть, я собрался с мыслями, все как следует обдумал и решил — надо позвонить.

На улице Термини в Сиене оказалось отделение Итальянской телефонной компании СИП, там из телефонной будки я набрал по автомату американский телефонный номер. После обычных щелчков, потрескиваний, хрипов и статических разрядов на третьем длинном гудке телефон на том конце провода наконец-то откликнулся. Женский голос произнес:

— «Тридцать два два нуля слушает…

Я попросил:

— Добавочный восемьдесят семь.

Еще несколько щелчков в трубке, и тембр гула почти незаметно изменился, будто сигнал стал проходить по особому изолированному оптико-волоконному кабелю. Так оно, видимо, и происходило, сигнал пошел по такому кабелю: из пункта связи около Бетесды, штат Мэриленд, на переговорную станцию в Торонто, в Канаде, а оттуда — обратно, но уже в Лэнгли.

Наконец, в трубке послышался знакомый голос. Это он, Тоби Томпсон.

— Муравей катаглифиса, — сказал он, — выполз на полуденное солнышко.

Эти слова были обусловленным паролем, придуманным нами, и они обозначали серебристого муравья из Сахары; он может выдерживать такую высокую температуру, которую не переносит ни одно живое существо на свете — почти шестьдесят градусов по Цельсию.

Я ответил тоже обусловленной фразой:

— Да и бегают они побыстрее любых других животных.

— Вен! — закричал Тоби. — Где ты находишься, черт бы тебя побрал… где ты?..

Можно ли мне доверять Тоби? Может, — да, а может, — нет, но все же лучше использовать все возможности. В конце концов, что, если Алекс Траслоу прав и в Центральное разведывательное управление проникли враги? Я знал, что, если соблюдать меры предосторожности во время телефонных разговоров, учитывать многочисленные передаточные и соединительные пункты и прочее, я могу спокойно говорить не более восьмидесяти секунд, прежде чем засекут место, откуда я веду разговор, поэтому говорить надо побыстрее.

— Бен, как там идут дела?

— Тоби, может, мне кой-кого подменить? Чарльз ван Эвер убит, уверен, что тебе известно…

— Ван Эвер? Как?..

Насколько я мог судить, разговаривая по современному чуду-средству связи, Тоби и в самом деле был просто ошарашен, услышав это известие. Я глянул на часы и сказал:

— Приглядываюсь, прислушиваюсь, расспрашиваю…

— Но где ты сейчас? На связь в обусловленное время не выходил. Мы решили…

— Просто хочу, чтобы ты знал, что по обусловленному времени на связь выходить не буду. Это небезопасно. Но связи я не оборву. Позвоню снова ночью, часов в десять-одиннадцать по моему времени, и требую, чтобы меня сразу же соединили с Молли. Ты сумеешь организовать разговор — у тебя ребята не промах. Если связи не будет в течение двадцати секунд, я положу трубку…

— Послушай, Бен…

— И еще одно. Начинаю думать, что твой аппарат прослушивается. Советую поискать утечку, иначе я совсем прекращу с тобой связь, а тебе этого не хотелось бы.

И с этими словами я повесил трубку. Прошло семьдесят две секунды: засечь меня вряд ли успели.

Я не спеша поплелся через толпу по улице Термини и вскоре наткнулся на киоск, где продавались всякие иностранные газеты, среди них были «Файнэншл таймс», «Индепендент», «Монд» и «Интернэшнл геральд трибюн», «Франкфуртер альгемайне цайтунг», «Нойе цюрхер цайтунг» и многие другие солидные издания. Я взял экземпляр «Интернэшнл геральд трибюн» и глянул на ходу на первую страницу газеты. Ведущей темой, разумеется, был крах фондовой биржи в Германии.

А пониже, на левой стороне страницы, я прочел заголовок, набранный шрифтом помельче: «Комитет сената США расследует коррупцию в ЦРУ».

Увлеченный чтением статьи, я нечаянно столкнулся с молодым итальянцем и его девушкой, одетыми в оливково-зеленые костюмы. Молодой человек, в летних темных очках, что-то свирепо закричал на меня по-итальянски, но что именно — я не понял.

— Извините, — как можно нахальнее и грознее буркнул я в ответ.

И тут я увидел в левом верхнем углу газеты другой заголовок: «Александр Траслоу назначается руководителем ЦРУ».

Ниже следовал текст:

«Как стало известно из источников, близких к Белому дому, Александра Траслоу, старейшего сотрудника ЦРУ, одно время, в 1973 году, исполнявшего обязанности главы этого ведомства, собираются назначить его директором. Мистер Траслоу, в настоящее время являющийся руководителем одной международной консалтинговой фирмы, поклялся начать большую чистку внутри ЦРУ, сотрудники которого, как утверждают, запятнали себя причастностью к коррупции».

Дела, таким образом, стали проясняться. Неудивительно, стало быть, почему Тоби с горечью упоминал о «первостепенной важности». Траслоу представляет собой определенную угрозу для некоторых очень влиятельных людей. А теперь, когда его назначают вместо погибшего Харрисона Синклера, он вполне сможет кое-что сделать в отношении «раковой опухоли», которая, как он говорил, разъела все Центральное разведуправление.

Убили Хэла Синклера, убили и Эдмунда Мура, и Шейлу Макадамс, и Марка Саттона, и, возможно… вероятно… и многих других.

Следующий объект убийства очевиден.

Это — Алекс Траслоу.

Да, Тоби прав — нельзя терять ни минуты.

34

В самом начале четвертого часа пополудни я отправился на машине к каменному карьеру, вблизи которого провел минувшую ночь.

Спустя час с четвертью я уже сидел на переднем сиденье старого побитого грузовика «фиат», подрулившего к главным воротам Кастельбьянко. На мне была рабочая одежда: темно-синие саржевые штаны и светло-голубая заношенная и пропыленная рубаха. Управлял грузовиком тот самый долговязый смуглый парень, с которым я разговаривал в таверне ранним утром.

Звали его Руджеро, как оказалось, отец его был итальянец, а мать — марокканская эмигрантка. Я прикинул, что он должен быть по характеру общительным, разговорчивым и довольно падким на всякие подношения парнем, и я не ошибся. Разыскал я его в каменоломне и отозвал в сторону, чтобы кое-что выведать. Вернее сказать, купить у него информацию.

Я наплел ему, что сам, дескать, являюсь канадским бизнесменом, занимаюсь куплей-продажей недвижимости, а за стоящую информацию готов недурно заплатить. Сунув ему в карман пять десятитысячных банкнот в лирах (это около сорока долларов), я сказал, что мне позарез надо как-то добраться до «немца» и переговорить с ним по делу, а конкретно — предложить изрядный куш в наличных (что, вообще-то, запрещено законом) за имение Кастельбьянко. У меня якобы уже есть и потенциальный покупатель; «немец», таким образом, быстро и без труда получит изрядный навар.

— Ага, подожди минутку, — с готовностью ответил Руджеро. — Мне не хотелось бы потерять работу.

— Об этом беспокоиться не стоит, — заверил я его. — Чего бояться-то, если все тут в ажуре.

Руджеро тут же выложил все, что мне было нужно, насчет реставрационных работ в Кастельбьянко. Он рассказал, что с каменщиками имеет дело только один подрядчик из обслуживающего персонала виллы, он же заказывает мраморные и гранитные плитки. Видимо, «немец» затеял нешуточные реставрационные работы — в полуразрушенном крыле здания пол застилался темно-зеленым флорентийским мрамором, а терраса обкладывалась гранитом. Для этого подрядчик нанял опытных каменщиков из Сиены, настоящих мастеров своего дела.

Руджеро отчаянно торговался за свою информацию. Мне пришлось выложить целых семьсот тысяч лир, то есть свыше полтысячи долларов, за то, чтобы он отпросился с работы на несколько часов и помог мне. Затем он позвонил подрядчику в Кастельбьянко и передал ему, что флорентийский мрамор, заказ на который они получили три дня назад, оказывается, заканчивается. Подрядчик сразу же вспылил и совершил ужасную ошибку, приказав доставить весь недостающий мрамор немедленно.

Вряд ли кто-либо в Кастельбьянко стал бы возражать против готовности каменоломни досрочно выполнить заказ — так оно и оказалось. В самом худшем случае, если, скажем, охранники Орлова заподозрили бы неладное, Руджеро всегда смог бы отвертеться, заявив, что его, дескать, просто ввели в заблуждение. И ему ничего не будет.

Уже через несколько минут мы стояли перед воротами Кастельбьянко. Из каменной будки вышел охранник с длинным листом бумаги на доске с зажимом и подошел к грузовику, подмаргивающему фарами при ярком солнечном свете.

— Ну, чего надо?

Его тон и произношение сразу выдали в нем русского. Да и по внешнему облику — коротко подстриженные соломенного цвета волосы, краснощекая морда — в нем можно было сразу признать парня из русской крестьянской семьи. Таких тупых, исполнительных, жестоких головорезов особенно любили вербовать на службу на Лубянку.

— Привет, — весело выкрикнул Руджеро.

Охранник милостиво кивнул, сделал пометку в списке допущенных к проезду на виллу, глянул на мраморные плиты в кузове и, внимательно посмотрев на меня, снова удовлетворенно кивнул.

Я нагло уставился на него и сердито нахмурил брови, будто мне уже невтерпеж, когда закончится эта глупая процедура.

Руджеро завел мотор и медленно повел грузовик между массивными каменными колоннами. Пыльная дорога огибала небольшие домики с покатыми крышами, сложенные из камня. В них, видимо, проживал обслуживающий персонал. Во двориках перед домами гуляли куры и утки, сердито кудахтая и крякая. Двое работников посыпали белыми удобрениями из большого мешка редкую травку на лужайке.

— Его люди живут здесь, — пояснил Руджеро.

Я лишь хмыкнул в ответ, не пожелав спросить, кто это «его люди», хотя Руджеро, может, и знал — кто.

Слева на склоне холма паслось небольшое стадо овец. У них были розовые изящные мордочки, совсем непохожие на морды американских овец, а когда мы проезжали мимо, они, глядя на нас, блеяли, как бы подозревая в чем-то нехорошем.

Впереди появилось главное здание.

— А как дом выглядит изнутри? — поинтересовался я.

— Никогда не был внутри. Слышал только, что там роскошно, но запущено все основательно. Требуется большой ремонт. Слышал я, что немец поэтому и купил виллу по дешевке.

— Повезло ему.

Тут мы поехали вдоль невысокого парапета, установленного по верху извилистого оврага, и миновали какое-то приземистое каменное строение без окон.

— Крысиный дом, — заметил Руджеро.

— Что? Что?

— Да я так, в шутку. Туда обычно сваливают кухонные отбросы. Крысы там так и кишат, поэтому я держусь подальше от этого места. Теперь они собираются устроить в нем склад.

Я содрогнулся при одном напоминании о крысах — всю жизнь я панически боялся их.

— А как это ты умудрился столь многое узнать про это имение? — полюбопытствовал я.

— Про Кастельбьянко-то? Да я, еще когда был мальчишкой, любил здесь играть со сверстниками. Все пацаны любили ходить сюда играть.

Он переключил коробку передач на нейтралку и покатил к террасе, где несколько загорелых пожилых рабочих сидели, сгорбившись, и высекали на плитах известняка замысловатый орнамент из концентрических кругов.

— В те дни, когда имение Кастельбьянко принадлежало семье Перуцци — Мончинис, владельцы разрешали ребятам из Росиа играть здесь. Им было на все наплевать. А иногда мы помогали прислуге выполнять всякие работы по дому.

Он потянулся к боковому ящику, вытащил оттуда две пары брезентовых рукавиц и протянул мне одну. Потом взялся за рычаг механического устройства для выгрузки мрамора и сказал:

— Если у тебя есть человек, готовый перекупить имение у немца, тогда постарайся найти людей, которые снимут и колючую проволоку вокруг. Этим местом должна пользоваться вся коммуна.

Он выпрыгнул из кабины, я вылез тоже и пошел за ним к заднему борту грузовика, где он стал поднимать с земли мраморные плиты и аккуратно укладывать их в ровный ряд около террасы.

— Какого дьявола ты сюда приперся, Руджеро? — крикнул один из каменщиков, повернувшись к нам и махнув рукой.

— Спроси начальство, — ответил ему Руджеро, продолжая сгружать плитки. — Я делаю свое дело. За это мне деньги платят.

Я стал помогать сгружать и сортировать мрамор: тонкие, необработанные плитки — укладывать в одну сторону, отполированные — в другую. Плитки были совсем не тяжелые, но довольно хрупкие, так что приходилось обращаться с ними весьма осторожно.

— А меня никто не предупреждал, что привезут мрамор, — между тем говорил, отчаянно жестикулируя, тот же каменщик, который оказался бригадиром. — Мрамор привозили на той неделе. Твои ребята что, спятили, или как?

— Я делаю только то, что мне велено, — ругался в ответ Руджеро, показывая рукой на виллу. — Того мрамора не хватило, вот Альдо и решил прислать этот. Да ладно, что бы там ни было, не твое это собачье дело.

Бригадир поднял мастерок, пригладил цементную кладку и примирительно сказал:

— Ну, черт с тобой.

Некоторое время мы проработали молча, поднимая плиты, перенося их и укладывая, стараясь работать ритмично, а потом я спросил:

— Эти рабочие, они что, знают тебя?

— Бригадир знает. Мой брат у него работал пару лет. Осел он лопоухий. Ты что, хочешь разгрузить все эти плиты?

— Почти все, — ответил я.

— Почти.

Работая без разговоров, я присматривался к дому и местности. Вблизи Кастельбьянко оказалось вовсе не роскошным дворцом. Здание было, конечно, большим и довольно красивым, но уже сильно обветшало и местами разрушилось. Наверное, потребуется выложить не менее миллиона долларов, чтобы вернуть великолепие, каким оно блистало века назад, но вряд ли у Орлова есть на счету такие огромные деньги. А где он вообще взял деньги, подумал я, а потом решил, что почему бывшему шефу советской разведки не найти путей по-умному прикарманить толику из безмерного бюджета, которым он, по сути, бесконтрольно распоряжался, и перевести суммы в конвертируемой валюте в швейцарские банки? А сколько он платит своим охранникам, которых никак не менее полудюжины? Не так уж и много, видимо, но он к тому же укрывает этих парней, оберегает их от ареста и тюрьмы, что грозит им, если они вернутся в Россию. Как быстро меняются события в истории: еще недавно всемогущие офицеры госбезопасности, щит и меч коммунистической партии, теперь дрожат от страха за свою шкуру, а на них ведется охота, как на бешеных собак.

Меня все же беспокоила сравнительная легкость, с которой удалось проникнуть на территорию виллы Кастельбьянко. Так какие же меры безопасности приняты здесь для охраны человека, который трясется за свою жизнь, человека, который вынужден был просить защиты у шефа ЦРУ, как какой-нибудь чикагский лавочник, искавший покровительства от рэкетиров у подручных Аль-Капоне?

Нет, все же система безопасности здесь самая современная, хотя и не видно никаких снайперов, скрытых видеокамер с круговым обзором.

Безопасность здесь покоилась на совершенно иных началах. Она заключалась прежде всего в анонимности охраняемого и оказалась столь надежной, что даже в ЦРУ не знали, где он скрывается. Слишком широкие и строгие меры безопасности стали бы… ну ладно, я не могу удержаться, чтобы не сказать: своеобразной красной тряпкой для быка. Слишком тщательная и строгая система охраны неизбежно привлекла бы к себе ненужное внимание. Почему бы богатому эксцентричному немцу не нанять для охраны несколько человек? Но налаживать слишком уж изощренную систему охраны — дело довольно рискованное.

Ну хорошо, так или иначе мне удалось проникнуть на объект, а согласно добытым данным, Орлов должен тоже находиться здесь. Теперь встала проблема: каким образом мне пробраться в сам дом? А когда я проберусь туда, возникнет еще более трудная задача: как выбраться оттуда живым и невредимым?

В двадцатый раз прокрутив мысленно свой план, я дал сигнал своему итальянскому пособнику бросить все эти мраморные плиты и следовать за мной.

— Помогите! Ради всех святых, помогите мне кто-нибудь! — кричал Руджеро, что есть сил молотя в тяжелую деревянную дверь, ведущую в кухню. На его руку выше локтя было просто страшно смотреть: из глубокой раны обильно капала кровь.

Я присел в кустах за ржавыми железными бачками, куда сваливали остатки пищи, и наблюдал. Внутри раздался какой-то шум — значит, отчаянные крики и стуки услышали. Наконец, дверь медленно, со скрипом открылась, показалась пожилая толстая женщина в кухонном фартуке, надетом поверх бесформенного цветастого домашнего платья. Ее карие глаза, резко выделяющиеся на фоне морщинистого лица и гривы растрепанных седых волос, широко раскрылись при виде раны на руке Руджеро.

— Что это такое? — вскрикнула она по-русски испуганно визгливым голосом. — Боже мой! Входи, молодой человек! Быстрее!

Руджеро отвечал, естественно, на итальянском:

— Плита упала. Мрамор очень острый.

Я предположил, что женщина эта — экономка, а когда Орлов находился у власти, служила у него домашней работницей и, по моим представлениям, относилась ко всем несчастным случаям по-матерински, что характерно для русских женщин ее поколения. Она, само собой разумеется, и не подозревала даже, что Руджеро оказался раненным вовсе не острым краем мраморной плиты, а это я искусно разукрасил ему руку с помощью грима, купленного в лавке в Сиене. Она не могла и предположить, что, когда повернулась, чтобы помочь этому молодому итальянцу войти в кухню и оказать ему первую помощь, кто-то еще выпрыгнет из кустов и схватит ее. Я быстро прижал к ее носу и рту пропитанную хлороформом тряпку, не дав ей даже пикнуть, и удержал от падения ее обмякшее крупное тело.

Руджеро потихоньку затворил за нами кухонную дверь и встревоженно глянул на меня, без сомнения думая: а кем это «канадский бизнесмен» является на самом деле? Но его помощь щедро оплачена, поэтому он меня не выдаст.

Играя в детстве в Кастельбьянко, Руджеро хорошо напомнил, где находится вход на кухню. Он также вкратце описал мне расположение внутренних помещений. Таким образом, по-моему, он с лихвой отработал полученные авансом денежки.

Затем я вынул припрятанную в кармане тонкую нейлоновую бечевку, с помощью Руджеро связал экономку, стараясь затягивать петли не слишком туго, и воткнул ей в рот кляп, чтобы она не шумела, когда очухается. После этого мы перенесли ее бесчувственное тело с пропахшей луком кухни в большую кладовку.

Там мы распрощались, пожав друг другу руку. Я отстегнул ему «расчет» в американских долларах. С вымученной улыбкой на устах он сказал «чао» и убежал.

Из кухни несколько каменных ступенек вели в темный коридор, по обе стороны которого оказалось несколько пустых спальных комнат. Я крался по коридору как можно тише, стараясь не вызвать ни звука. Где-то в глубине дома послышалось слабое тревожное жужжание, но звучало оно так далеко — будто в милях от этого места. Нигде не было слышно обычных домашних звуков, хотя в старых замках такие звуки не редкость.

Тут я подошел к месту, где сходятся сразу два коридора, — пустому углублению, в котором стояли два небольших потертых деревянных кресла. Настойчивое раздражающее жужжание становилось все отчетливее и громче. Казалось, оно раздается совсем где-то рядом. Я пошел на звук вниз, повернул налево, прошел несколько шагов вперед и опять свернул влево.

Сунув руку в карман спецовки, я нащупал ствол «зауэра» и почувствовал холодную сталь пистолета.

И вот я оказался перед высокими створками дубовой двери. Жужжание и звон явно доносились оттуда, повторяясь с регулярными интервалами.

Вытащив пистолет и пригнувшись как можно ниже, я медленно отворил одну створку и прокрался внутрь, не зная, кто или что ждет меня там.

Помещение оказалось большой и пустой столовой с голыми стенками, посредине стоял огромный дубовый стол с сервизом на одного человека.

Ленч, видимо, уже закончился. За столом сидел один-единственный человечек — маленький, лысоватый, по виду совершенно безвредный пожилой мужчина в очках с толстыми стеклами в черной оправе. Он с озлоблением жал на кнопку вызова экономки, которая, разумеется, никак не могла явиться на его сигнал. Фотокарточку этого человека я видел не один десяток раз, но все равно никак не ожидал, что этот коротышка и есть сам Владимир Орлов.

Он был в строгом костюме и в галстуке, и уже поэтому в домашней обстановке выглядел как-то нелепо: ну кто еще придет к нему в гостя, когда он прячется за семью замками? Костюмчик на нем был вовсе не из элегантных английских, которые так любят носить нынешние русские из высшего эшелона власти. Наоборот, он был поношенным, старомодным, мешковатым, сшитым в Советском Союзе или где-то еще в Восточной Европе много-много лет назад.

Владимир Орлов являлся самым последним шефом КГБ, его неулыбчивое, суровое лицо я разглядывал бесчисленное число раз на фотографиях в досье ЦРУ и в разных газетах. Его вытащил откуда-то из недр КГБ Михаил Горбачев на смену предавшего его в дни путча шефа КГБ с целью свержения правительства, в дни, когда Советская власть билась в предсмертных судорогах. Мы мало что знали о нем, кроме того, что он был «надежным» и «дружественно расположенным» к Горбачеву, ну и прочие общие характеристики и всякие неподтвержденные домыслы.

И вот он сидит передо мной — маленький и жалкий. Вся власть и сила, казалось, ушли из него. Он сердито глянул на меня и произнес по-русски, глотая окончания:

— Кто вы такой?

Секунд десять-двадцать я не знал, что ответить, а затем нашелся и сказал по-русски, спокойно, чего и сам не ожидал:

— Я зять Харрисона Синклера и женат на его дочери Марте.

Маленький человечек с ужасом уставился на меня, будто я был привидением. Косматые брови его поползли вверх, глаза сначала сузились, затем широко распахнулись, лицо мгновенно побледнело.

— Боже мой, — прошептал он, — Боже мой.

Я же просто стоял и глядел, и сердце у меня готово было выпрыгнуть наружу, я не понимал, за кого он меня принимает.

Он медленно поднялся из-за стола, грозно и в то же время как-то обличающе глядя на меня.

— Как же, черт вас побери, вы проникли сюда?

Я ничего не отвечал.

— Глупо с вашей стороны заявиться в мой дом, — сказал он едва слышным шепотом. — Харрисон Синклер предал меня. А теперь нас обоих прикончат.

35

Медленно входил я в похожую на пещеру столовую. Шаги гулко звучали в ее голых стенах и в высоком куполообразном потолке.

Орлов сохранял на лице своем бесстрастное и повелительное выражение, но глаза его беспокойно бегали туда-сюда. Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга.

Мысли у меня скакали галопом. «Харрисон Синклер предал меня. Теперь нас обоих прикончат», — все еще звучали в ушах его слова.

Предал его? Что он хотел этим сказать?

Орлов заговорил первым, голос у него громко и четко звенел и перекатывался под сводами потолка:

— Как вы осмелились прийти ко мне?

Он протянул руку под стол и нажал потайную кнопку. Откуда-то из холла послышался продолжительный звонок. Тут же раздался звук приближающихся шагов. Экономка, по-видимому, пришла теперь в себя, но развязаться или подать голос вряд ли могла, поэтому на вызов не откликалась. Скорее всего, это какой-нибудь охранник услышал звонок и заподозрил что-то неладное.

Я вынул из кармана «зауэр» и направил его на бывшего председателя КГБ. Я еще подумал, а стоял ли он когда-либо под «пушкой» всерьез, а не в шутку. В системе госбезопасности, где он прослужил почти всю свою жизнь, так, по крайней мере, говорилось в его досье, которое мне довелось читать, среди офицеров разведки и контрразведки ценилось не умение обращаться с пистолетами, автоматами и ядами, а способность ловко и вовремя составлять отчеты и писать докладные записки.

— Зарубите себе на носу, — сказал я, пряча пистолет под стол, — что я вовсе не собираюсь причинять вам вред. Мы просто наскоро переговорим, вы и я, а потом я исчезну. Если появится охранник, заверьте его, что все идет нормально. Иначе вы наверняка умрете, вот это я обещаю вам твердо.

Не успел я перейти к главному, как дверь внезапно распахнулась и в столовую влетел охранник, которого я прежде не видел. Направив на меня автомат, он заорал:

— Не шевелись!

Я натянуто улыбнулся и быстро зыркнул глазами на Орлова; секунду-другую поколебавшись, он сказал охраннику:

— Уходи. Спасибо, Володя, со мной все в порядке. Я невзначай задел кнопку тревоги.

Охранник опустил автомат, медленно и внимательно окинул меня взглядом — а поскольку я был одет в рабочую спецовку, то показался ему подозрительным — и, пробормотав: «Извините», вышел из столовой и аккуратно закрыл за собой дверь.

После его ухода я сел за стол напротив Орлова. На лбу его блестела испарина, лицо явно побледнело. Хотя он и сохранял видимость хладнокровия и надменности, но был явно напуган.

Теперь я сидел всего в нескольких футах от него, может, даже слишком близко, что ему не нравилось, и он отводил голову всякий раз, когда говорил. На лице его то и дело проскакивала гримаса неудовольствия.

— Зачем вы заявились сюда? — грубо проворчал он хриплым голосом.

— Чтобы узнать, что за соглашение вы заключили с моим тестем, — ответил я.

Наступило долгое молчание, я в это время весь напрягся, пытаясь расслышать голос его мыслей, но никакого голоса не услышал.

— За вами же наверняка следили. Вы подвергаете нешуточной угрозе и меня, и себя.

Ничего не отвечая, я продолжал с напряжением ловить голос его мыслей, и тут вдруг услышал какой-то шум, бессмысленные фразы, которые не смог даже понять. Проскочил сгусток мыслей, но разобрать что-либо было невозможно.

— Вы же не русский, так ведь? — спросил я.

— Зачем вы заявились сюда? — снова спросил Орлов, поворачиваясь на стуле. Локтем он задел за тарелку и с грохотом оттолкнул ее к другим блюдам. Голос его окреп и стал громким и наглым. — Дурак набитый.

Он говорил, а я в этот момент слышал еще какие-то его мысли, которые не понимал, он мыслил, видимо, на каком-то незнакомом мне языке. На каком же? Это не русский язык, не может того быть, он звучит как-то странно. Я морщился, прикрывал глаза, прислушивался и слышал лишь поток каких-то гласных звуков, слова же разобрать никак не мог.

— Что это такое? — говорил он между тем. — Зачем вы сюда приперлись? Что вам здесь нужно?

Он отодвинул дубовый резной стул с высокой спинкой подальше от меня. Раздался режущий визг ножек стула о кафельный пол.

— Вы же родились в Киеве, — говорил я. — Верно ведь?

«Убирайся отсюда!» — расслышал я голос его мысли.

— Вы не русский по национальности, не так ли? Вы украинец.

Он поднялся и стал медленно пятиться к двери. Я тоже поднялся и, вынув «зауэр», вынужденно произнес с угрозой:

— А ну, стоять на месте.

Он замер как вкопанный.

— По-русски вы говорите с небольшим украинским акцентом. Вас выдает мягкое «ге» с придыханием.

— За каким хреном ты сюда приволокся?

— Ваш родной язык украинский, — невозмутимо продолжал я. — И думаете вы по-украински, разве не так?

— Так вам и это известно? — рявкнул он. — Вам сюда незачем было приходить, угрожать мне, вынюхивать, что там Харрисону Синклеру известно. — Он сделал шаг ко мне, шаг, который должен был обозначать угрозу, а на деле оказался жалкой попыткой перехватить психологическую инициативу. Старый полувоенный френч сталинского покроя висел на нем, словно на чучеле гороховом. — Если у вас есть что-то сказать мне или передать, то поскорее уж выдайте свое потрясающее сообщение. — Он сделал еще один шаг. — Я допускаю, что у вас есть что сказать, и даю вам пять минут, чтобы выложить, а затем убирайтесь подобру-поздорову.

— Присядьте, пожалуйста, — пригласил я и пистолетом показал на стул. — Мое дело много времени не займет. Зовут меня Бенджамин Эллисон. Как я сказал, женат я на Марте Синклер, дочери Харрисона Синклера. Она целиком и полностью унаследовала всю собственность своего покойного отца. Ваши контакты — а я уверен, что вы поддерживаете широкие и устойчивые контакты, — могут подтвердить, что я не самозванец и действительно являюсь тем, кем представился.

Казалось, он смягчился и расслабился, но вдруг сделал стремительный бросок и прыгнул на меня, вытянув вперед руки. С каким-то громким, нечеловеческим, гортанным выкриком «а-а-а-х!» он кинулся на меня и, обхватив мои колени, попытался свалить. Я изогнулся, устоял и, схватив его за плечи, заученным приемом уложил на пол. Растянувшись у ножек дубового стола, тяжело дыша, с побагровевшим лицом, он только и смог выдавить: «Нет». Очки его откатились со стуком в сторону. Не отводя от него пистолета, я протянул руку, достал очки, водрузил их ему на нос и свободной рукой помог встать на ноги.

— Пожалуйста, — предостерег его я, — прошу вас, не пытайтесь проделывать снова подобные трюки.

Орлов бессильно опустился на стоящий рядом стул, он был похож на куклу-марионетку, у которой обрезали нити, но все еще сохранял настороженность. Меня почти заколдовал вид этого в недавнем прошлом мирового лидера, который так быстро, на глазах, скукожился в буквальном смысле слова. Мне припомнилось, как я однажды повстречался с Михаилом Горбачевым после лекции в школе имени Кеннеди в Бостоне, куда он приехал уже после того, как его столь бесцеремонно выгнал из Кремля Борис Ельцин. И тогда я тоже удивился, увидев, что Горбачев — невысокий человек, обыкновенный простой смертный. Еще, помнится, я испытал тогда сильную симпатию к нему.

Послышались какие-то фразы по-русски. Я четко расслышал его мысли на чистом русском языке, но их окружал поток украинских фраз и слов, как окружает урановый стержень толстая графитовая оболочка. Вот что я разобрал.

Да, родился он в Киеве, а когда ему исполнилось пять лет, семья переехала в Москву. Как и тот кардиолог в Риме, он был двуязычен, хотя думал по большей части на украинском языке, а мысли на русском проскакивали лишь изредка.

Вот он четко подумал о «Чародеях» в ЦРУ.

— Между прочим, — тут же заметил я, стараясь придать своим словам особый вес и значимость, — о наших «Чародеях» вы мало что знаете.

Орлов только рассмеялся в ответ, зубы у него оказались гнилыми, неровными, некоторых недоставало.

— Я знаю все, господин… Эллисон.

Я пристально вглядывался в его лицо, напрягался, стараясь уловить хоть какую-то мысль. И снова поток их продолжался на украинском. Лишь изредка улавливал я знакомые слова, по звуку схожие то с русскими, то с английскими словами, а иногда и с немецкими. Так, я четко расслышал слово «Цюрих», затем «Синклер» и еще какое-то слово, похожее на «банк», но твердой уверенности в том не было.

— Нам нужно поговорить, — настаивал я. — О Харрисоне Синклере. И о сделке, заключенной с ним.

Тут я опять пододвинулся к нему поближе, приняв глубоко задумчивый вид. Теперь на меня обрушился целый поток незнакомых слов, расплывчатых и неразличимых, но одно из них просто оглушило меня. Да, он опять думал о Цюрихе или еще о чем-то, звучащем очень похоже на это слово.

— Сделка называется! — проворчал старый мастер шпионажа и громко, сухо рассмеялся. — Да он украл у меня и у моей страны миллиарды долларов — слышите, миллиарды! — а вы еще имеете наглость называть это сделкой!

36

Да, это правда. И Алекс Траслоу был прав.

Но… миллиарды долларов? Что-то здесь не так. От этих цифр у меня даже голова вдруг слегка закружилась. Так ли все это? Исторически деньги являлись первопричиной многих злодеяний человека, если покопаться в них поглубже. А Синклера и других разве убили не из-за денег? А из-за чего Центральное разведуправление раскололось на два лагеря, о чем предупреждал меня Эдмунд Мур?

Миллиарды долларов!

Орлов явно глядит на меня высокомерно, можно сказать, даже надменно, пытаясь выправить дужки очков.

— Ну а теперь, — сказал он, вздохнув, переходя на английский язык, — мои люди найдут меня, только это вопрос времени. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Я нисколько не удивляюсь, что ваши люди выследили меня. На земле нет такого места — я имею в виду места, где можно сносно существовать, — где человека нельзя найти. Но одного я никак не пойму, зачем понадобилось заявляться сюда и тем самым подвергать мою жизнь опасности, каковы бы ни были ваши намерения. Ваш поступок — в высшей степени дурацкий.

По-английски он говорил блестяще, совершенно свободно, да еще с оксфордским произношением.

Быстро вздохнув поглубже, я ответил:

— Добираясь сюда, я соблюдал все меры предосторожности. Вам можно не волноваться, за мной никто не увязался.

Его лицо даже не дрогнуло, только ноздри слегка раздулись, а глаза смотрели холодно и твердо и ничего не выражали.

— Я пришел сюда, — продолжал между тем я, — чтобы восстановить справедливость, чтобы исправить ошибку, которую мой тесть допустил в сделке с вами. Я готов предложить вам большую награду, если вы поможете отыскать пропавшие деньги.

Орлов презрительно скривил губы и заметил:

— Даже с риском оказаться вульгарным, господин Эллисон, я очень хотел бы знать, что вы подразумеваете под «большой наградой»?

Я кивнул головой и встал. Вынув из кармана пистолет и положив его на стол так, чтобы он не дотянулся, я нагнулся и, засучив штанину, вынул из-под бандажа, обвязанного вокруг ноги, плотную пачку американских долларов. То же проделал и с другой ногой. Затем, сложив обе пачки, положил их на стол.

Там было очень много денег, может, Орлов в жизни не видел такой суммы, да и мне не приходилось. Такая сумма просто завораживала.

Он пристально глядел на деньги, перетасовывал пачку, как колоду карт, по-видимому, желая хотя бы поверхностно убедиться, что они не фальшивые. Затем поднял на меня глаза и спросил:

— Сколько же там… это?.. Наверное, тысяч семьсот пятьдесят, а?

— Да нет, ровно миллион.

— Ага, — удовлетворенно промолвил он, глаза у него стали квадратными. И тут он вдруг рассмеялся таким неприятным ироническим козлиным смешком и деланным театральным жестом небрежно подвинул пачку ко мне. — Господин Эллисон, как вам известно, я нахожусь в затруднительном финансовом положении. Но эта сумма — она ведь ничто по сравнению с тем, что я надеялся получить.

— Может быть, — ответил я. — Но с вашей помощью я смогу найти пропавшие деньги. Однако прежде всего нам нужно переговорить.

Орлов лишь улыбнулся:

— Я беру ваши деньги в качестве дара доброй воли. Но отплатить мне пока нечем. Конечно же, переговорить мы можем. Ну а потом, видимо, и придем к согласию.

— Прекрасно, — поддержал я. — В таком случае позвольте мне задать первый вопрос: кто убил Харрисона Синклера?

— А я-то думал, господин Эллисон, что вы мне скажете — кто?

— Но ведь тут явный почерк агентов штази. Кто же отдал им такой приказ?

— Похоже, конечно, на штази. Но еще неизвестно, штази или румынская секуритате, я же к этому не имею никакого отношения. И в самом деле — ведь не в моих интересах было устранять Харрисона Синклера.

В недоумении я поднял брови вверх.

— Когда убили Харрисона Синклера, — пояснил Орлов, — я понял, что меня и мою страну нагрели на десять с лишним миллиардов долларов.

Тут я почувствовал, как в лицо мне прилила кровь, а щеки стало даже пощипывать. По всему было видно, что Орлов говорил правду. Сердце у меня глухо и ровно застучало.

Разумеется, тосканская вилла Орлова была не из разряда скромных, но нельзя также и сказать, чтобы он купался в роскоши, как некоторые высокопоставленные нацистские бонзы в Бразилии и Аргентине спустя годы после окончания второй мировой войны. За такие сумасшедшие деньги можно не только жить всю жизнь припеваючи, но и, что еще более важно, обеспечить себе самую надежную охрану до самой смерти.

Да, но десять миллиардов долларов!

Орлов же между тем говорил дальше:

— Как называются мемуары, написанные Уильямом Колби, директором ЦРУ при президенте Никсоне? «Благородные мужчины»? Так вроде?

Я как-то с опаской согласно кивнул. Орлов мне почему-то не нравился, может, по причинам, ничего общего не имеющим с различиями в идеологии, а просто из-за соперничества сотрудников КГБ и ЦРУ, которое глубоко укоренилось в их умах. Хэл Синклер как-то признался мне, что, когда он возглавлял резидентуры ЦРУ в разных столицах мира, самыми лучшими его друзьями всегда были его супротивники из резидентур КГБ. В нас больше сходства, нежели различий, любил он повторять.

Но нет, надменность и высокомерие Орлова показались мне отвратительными. Всего минуту назад он прыгнул и навалился на меня, как старая баба, а теперь вот сидит как ни в чем не бывало, будто турецкий паша, а думает про себя по большей части по-украински, которого я не понимаю.

— Ну ладно, — продолжал Орлов. — Билл Колби, может, и был благородным человеком. Может, даже более чем благородным для своих занятий. Да и Харрисон Синклер тоже казался благородным, пока не предал меня.

— Извините, не понимаю что-то.

— Что он вам рассказывал о переговорах со мной?

— Да почти ничего.

— Незадолго до развала Советского Союза, — стал говорить Орлов, — я тайно завязал контакт с Харрисоном Синклером через запасные каналы, которые не использовались уже много лет. Ну, это были… так сказать… разные пути. И я через них запросил у него помощи.

— Для чего же?

— А для того, чтобы вывезти из Советского Союза большую часть золотых запасов, — кратко пояснил он.

Я просто оторопел, его слова даже ошеломили меня… но они все же были не беспочвенными. Я судил об этом на основе того, что читал в газетах или слышал от знакомых по разведслужбе.

В Центральном разведывательном управлении всегда исходили из того, что у Советского Союза золотой запас исчисляется в нескольких десятках миллиардов долларов в центральных кладовых Госбанка и в хранилищах поблизости от Москвы. И потом вдруг, сразу же после провалившегося путча твердолобых коммунистов в августе 1991 года, Советское правительство официально заявило, что у него в запасе золота всего на три миллиарда долларов.

Новость эта облетела весь финансовый мир и потрясла его до самого основания. Куда же, черт бы его побрал, исчез вдруг почти весь золотой запас? На этот счет выдвигались всякие домыслы и предположения. В одном из таких более или менее достоверных предположений сообщалось, что Коммунистическая партия Советского Союза отдала соответствующее распоряжение упрятать за границей сто пятьдесят тонн серебра, тонны платины и по меньшей мере шестьдесят тонн золота. Утверждалось также, что партийные боссы из СССР, возможно, упрятали не менее пятидесяти миллиардов долларов в банках Швейцарии, Монако, Люксембурга, Панамы, Лихтенштейна и в целом ряде периферийных офшорных банков вроде банка на островах Кайман.

Особенно рьяно лидеры компартии отмывали деньги в последние годы своего существования. Руководители советских частных компаний создавали повсюду совместные предприятия и фиктивные фирмы, чтобы вывезти твердую валюту из своей страны.

Дело дошло до того, что правительство Ельцина вынуждено было обратиться к услугам американской сыскной компании «Кролл ассошиейтс», между прочим, одного из основных конкурентов Корпорации Алекса Траслоу, чтобы проследить, где спрятаны деньги, но из этого ничего не вышло. Сообщалось также, что один крупный перевод в швейцарские банки сделал управляющий делами ЦК КПСС, который вскоре после провала путча совершил самоубийство или был просто-напросто прикончен.

Так что совсем нельзя исключать, что мне всячески мешают разыскать пропавшее золото и с этой целью Чарльза ван Эвера убили в Риме бывшие коллеги Орлова.

С удивлением слушал я то, что говорил Орлов.

— Россия, — сказал он, — раскололась на части.

— Вы, очевидно, имеете в виду Советский Союз?

— И Советский Союз, и Россия. Я имею в виду и то и другое. Мне, да и вообще всем, у кого еще варит голова, ясно, что Советский Союз, используя избитую фразу Карла Маркса, выброшен на свалку истории. Но и Россия, моя любимая Россия, тоже вот-вот развалится. Меня назначил на пост председателя КГБ Горбачев после того, как Крючков оказался замешанным в путче. Но власть уже ускользала из рук Горбачева. Твердолобые коммунисты растаскивали богатства страны. Они чуяли, что власть переходит к Ельцину, и залегли на дно в ожидании, когда Горбачева окончательно добьют.

Я лично читал и слышал много всяких историй про то, как таинственно исчезали богатства России то в виде твердой валюты, то в драгметаллах, даже в виде произведений искусства. Так что то, о чем говорил Орлов, было мне не в диковинку.

— Ну… и в этой обстановке, — говорил он далее, — я решил вывезти из России как можно больше ее золотого запаса. Твердолобые пытались вернуть себе власть, но, если бы мне удалось отбросить их лапы от национального богатства, они оказались бы бессильными. Вот таким образом я и решил спасти Россию от катастрофы.

— Да и Хэл Синклер так думал, — заметил я не столько Орлову, сколько себе.

— Да, точно так и думал. Я знал, что он разделял мои взгляды. Но то, что я предложил, его испугало. Я предложил ему провести нигде не зарегистрированную операцию, в ходе которой ЦРУ помогло бы КГБ тайно переправить русское золото. Вывезти его из СССР, а когда все успокоится, привезти обратно.

— Ну, а почему в этом деле понадобилась помощь со стороны ЦРУ?

— Золото не так-то просто скрытно перевозить, даже более того — чрезвычайно сложно. А учитывая то обстоятельство, что за мною наблюдали десятки пар глаз, я никак не мог дать команду отправить золото из России. За мной и моими доверенными людьми неотступно следили, мы все время находились «под колпаком». Ну и, само собой разумеется, я в то же время не мог избавиться от него, скажем, продать — тогда меня моментально вычислили бы.

— Ну и, значит, вы встретились в Цюрихе.

— Да, встретились. Организовать такую встречу было чрезвычайно сложно. Он открыл специальные счета с перечислениями, чтобы переправить золото, и согласился, чтобы я «исчез». Кроме того, он дал мне все необходимые координаты для того, чтобы снимать деньги со счетов ЦРУ в разных банках.

— Но как могли Синклер или, скажем, ЦРУ сообщить эти данные?

— Да ну вас, — отмахнулся Орлов, — для этого существуют сотни разных путей, да вы же сами это прекрасно знаете. Это те же каналы, по которым тайно переправляли в стародавние времена перебежчиков из России.

В эти каналы входила, как мне было известно, система курьеров военных атташе, охраняемых положениями Венской конвенции. По этим каналам были вывезены из-за «железного занавеса» несколько широко известных перебежчиков.

До меня, к примеру, доходил слух об одном таком легендарном перебежчике — Олеге Гордиевском, которого, как сообщалось в неподтвержденных сводках ЦРУ, вывезли из СССР в грузовике, перевозящем мебель. Слух, разумеется, неточный, но вполне возможный.

Орлов продолжал:

— Даже огромный военно-транспортный самолет объявили перевозящим дипломатическую почту, и он улетел из страны без таможенного досмотра. Ну и еще направлялись, само собой разумеется, опломбированные грузовики. Мы использовали для переправки считанное число путей, больше не могли, потому что за нами следили очень и очень пристально. Осведомители были повсюду, даже среди сотрудников моего секретариата.

Но что-то показалось мне не так, и я спросил:

— Но как Синклер определил, что он может на вас положиться? Каким же образом он удостоверился, что вы не из числа мошенников?

— Все очень просто: я ему тоже кое-что предложил.

— Не понял. Поясните, пожалуйста.

— Он намеревался провести в ЦРУ чистку, полагая, что Управление прогнило снизу доверху. А я выложил ему в подтверждение некоторые факты и доказательства такого загнивания.

37

Орлов взглянул на дверь, явно ожидая, когда войдет кто-нибудь из охраны. Вздохнув, он сказал далее:

— В начале 80-х годов мы наконец-то разработали средства перехвата и расшифровки самых хитроумных замаскированных переговоров между штаб-квартирой ЦРУ со своими зарубежными отделениями и с правительственными учреждениями.

Вздохнув еще раз, он натянуто улыбнулся. Похоже было, что рассказывать ему приходилось не в первый раз.

— Установленные на крыше советского посольства в Вашингтоне спутниковые параболические и микроволновые антенны стали улавливать широкий спектр сигналов. Радиоперехваты подтвердили информацию, полученную ранее от одного нашего агента, внедренного в Лэнгли.

— Кто это?

Еще одна слабая улыбка. Мне даже показалось, что это не улыбка, а короткое судорожное движение губ, выражение глаз при этом не менялось — он все время оставался настороже.

— Какое же, по вашему, самое значимое достижение ЦРУ со дня основания и по, скажем, 1991 год?

Теперь настал мой черед улыбнуться:

— Я считаю, что это разгром мирового коммунизма и то, что для ребят из КГБ настала не жизнь, а сущий ад.

— Правильно. А разве был когда-нибудь такой период, когда Советский Союз представлял для Соединенных Штатов реальную угрозу?

— С чего начинать? С Литвы, Латвии, Эстонии? Или, может, с Венгрии? Берлина? Праги?

— Нет, нет, все не то. Имеется в виду непосредственная угроза самим Соединенным Штатам.

— У вас была атомная бомба, не забывайте об этом.

— Это верно, что была, но мы боялись применить ее не меньше вашего. Только вы ее применили, а мы нет. Неужели в Лэнгли всерьез верили, что у Москвы имеются и средства, и желание подмять под себя весь мир? И что же, там считали, мы станем делать, когда захватим весь мир? Станем управлять им так же, как наши, с позволения сказать, великие уважаемые лидеры управляли некогда великой российской империей?

— И вы и мы заблуждались, — согласился я.

— Ага. Но такое… заблуждение… безусловно позволяло ЦРУ долгое время держать раздутые штаты и создавать видимость чрезмерной загруженности, так ведь?

— Для чего вы это все говорите?

— Просто так, — отрезал Орлов. — Теперь ваша самая главная задача — разгромить промышленный и экономический шпионаж, разве не так?

— Да, мне об этом тоже говорили. Мир теперь стал иным, — заметил я.

— Согласен. Речь идет о международном промышленном шпионаже. Японцы, французы, немцы — все хотят украсть у несчастных бедненьких, осажденных американских корпораций их ценные промышленные и экономические секреты. И только Центральное разведывательное управление может обеспечить американскому капитализму безопасную и спокойную жизнь.

Но вот смотрите, в середине 80-х годов КГБ стал единственной в мире разведывательной службой, имеющей необходимые средства для перехвата радиосигналов, исходящих из штабквартиры ЦРУ. И мы регулярно получали подтверждения самых мрачных прогнозов некоторых моих насквозь пропитанных коммунистическими идеями собратьев. Из перехватов радиообменов между Лэнгли и резидентурами ЦРУ в иностранных столицах, между Лэнгли и Федеральным резервным банком и другими организациями нам стало известно, что ЦРУ уже несколько лет вынуждено было направлять свой мощный разведывательный аппарат на борьбу с экономическими структурами своих союзников — Японии, Франции и Германии. И все это делалось ради обеспечения американской национальной безопасности.

Он замолк на минутку и повернулся, чтобы взглянуть на меня, а я воспользовался паузой и заметил:

— Ну и что? Это же происходит в любом бизнесе, обычная, так сказать, его часть.

— Да, так, — продолжал Орлов, устраиваясь поудобнее на стуле и поднимая обе ладони одновременно, будто в подтверждение своих слов. — Мы полагали, что перехватили и узнали в общих чертах, как происходит обычно отмывание денег — ну, вы знаете, что деньги переводятся со счетов штаб-квартиры в Лэнгли в Федеральном резервном банке в Нью-Йорке в отделения ЦРУ в разных странах мира. Когда нужно финансировать тайные операции по защите демократии, то, вы думаете, деньги переводятся из Нью-Йорка, скажем, в Брюссель или из Нью-Йорка в Цюрих, в Панаму, Сан-Сальвадор? Ну уж нет. Совсем не так. — Он посмотрел на меня и опять судорожно улыбнулся, а потом сказал: — Чем глубже наши финансовые гении копали… — но, заметив мой скептический взгляд, пояснил: — Да, да. Среди массы наших серых придурков были и гениальные личности. Чем глубже они копали, тем основательнее подтверждались их предположения, что это было не обычное отмывание денег. Деньги не просто перечислялись, они делались. Деньги накапливались. Прибыли извлекались из промышленного шпионажа. Радиоперехваты подтвердили такую догадку.

Занималось ли этим делом ЦРУ как организация? Нет, ни в коем случае. Наш источник внутри Лэнгли подтверждал, что этим занималось всего несколько человек, подпольным, частным, образом. Такие операции контролировались небольшой группкой лиц, работающих в ЦРУ.

— «Чародеями», — уточнил я.

— Должен сказать, что название это звучит иронически. Но отдельные чиновники из ЦРУ, входящие в эту группку, безмерно обогатились. Используя разведслужбу, они извлекали из шпионских операций огромные доходы и сколотили для себя лично целые состояния.

Я знал, что оперативные сотрудники ЦРУ зачастую снимали «навар» с отпущенных им на операции ассигнований и фондов, отчеты по использованию которых составлялись кое-как и не подкреплялись первичными документами. Такая упрощенная отчетность велась якобы по соображениям секретности, а на самом деле из-за того, что ни один директор ЦРУ, отдавая распоряжения по проведению тайных операций в какой-нибудь стране «третьего мира», не желал оставлять документальных следов, которые могли бы потом использовать всякие комитеты и комиссии конгресса. Многие мои знакомые оперативные работники завели привычку отстегивать себе десять процентов от сумм, выделенных им на проведение той или иной операции (они так и называли такое хапание — «десятиной»), и перекидывали утаенные деньги на личные закодированные счета в Швейцарии. Я никогда не позволял себе ничего подобного, но те, кто занимался отстегиванием «десятины», обделывал эти делишки под прикрытием секретности, чтобы ничего не выползло наружу. Потом израсходованные таким образом суммы, вызывавшие в Лэнгли черную зависть, списывались в обычном порядке, и все было шито-крыто.

Я сказал обо всем этом Орлову, но он отрицательно покачал головой и пояснил:

— Мы говорим сейчас о громадных суммах денег, а вовсе не о «десятине».

— А кто они такие, эти «Чародеи»?

— Поименно мы их не знаем. Они очень и очень здорово законспирировались.

— А как же они сколотили свои богатства?

— Для этого не надо иметь глубоких познаний в области бизнеса или микроэкономики, господин Эллисон. «Чародеи» общаются между собой накоротке: на глубоко законспирированных встречах или совещаниях, где разрабатывается стратегия, в служебных кабинетах или в офисах корпораций, в автомашинах, где угодно: в Бонне, Франкфурте-на-Майне, Париже, Лондоне или Токио. И с соответствующей охраной и мерами предосторожности. Ну что же, таким образом сделать крупные вложения в стратегических целях на мировых фондовых биржах Нью-Йорка, Токио или Лондона — дело плевое. В конце концов зная, что акции, скажем, «Сименса», или «Филипса» или «Мицубиси» вот-вот подскочат в цене, вы тем самым прекрасно знаете, куда следует вкладывать деньги. Что, разве не так?

— Но это же вовсе не считается присвоением чужого имущества, так ведь? — не согласился я.

— Конечно, так. Это и впрямь не присвоение. Но это называется махинациями на фондовой бирже, нарушением сотен и сотен законов Америки и других государств. А «Чародеи» это прекрасно знают и тем не менее продолжают делать. Их счета в банках Люксембурга, на острове Большой Кайман и в Цюрихе пухнут и растут. Они уже успели сколотить себе целые состояния на сотни миллионов долларов, если не больше. — Орлов снова посмотрел на двустворчатую дверь из столовой, опять на его худощавом лице быстро пробежала усмешка, и он сказал далее: — Подумайте только, как могли мы использовать все эти факты, — радиоперехваты, шифротелеграммы, расшифровки… Мозги свихнутся. Мы не могли даже просить кого-то использовать эти материалы в пропагандистских целях. А материал был сенсационный — Америка крадет секреты у своих союзников! Ничего путного сделать мы не могли. Только однажды мы преднамеренно организовали утечку: НАТО, дескать, может самораспуститься.

— Боже мой!

— Да, ну а тут подоспел 1987 год.

— А что тогда произошло?

Орлов медленно и укоризненно покачал головой.

— А вы разве не помните?

— Что было в 1987 году?

— Вы, выходит, забыли, что случилось с американской экономикой в 1987 году?

— Экономикой? — переспросил я, сильно озадаченный. — Помнится, в октябре 1987 года на фондовой бирже произошел обвал, помимо…

— Вот-вот. Обвалом, может, слишком громко называть ту панику, но, вообще-то, американскую фондовую биржу потрясло тогда довольно основательно, я имею в виду 19 октября 1987 года.

— Ну а какое это имеет отношение к…

— Обвал фондовой биржи, говоря вашими словами, вовсе не обязательно означает катастрофу для тех, кто готов к такому потрясению. Тут даже получается наоборот: так, к примеру, группа смекалистых инвесторов может даже извлечь немалую выгоду из такого обвала посредством, скажем, продажи акций на короткий срок, фьючерных операций и арбитражных услуг, ну и всяких прочих сделок, верно ведь?

— Да что вы говорите?

— Я говорю, господин Эллисон, что раз уж мы знали, что замышляют «Чародеи», каковы их тайные ходы-выходы, то мы могли следить за их деятельностью очень и очень пристально — а они об этом ничегошеньки не знали.

— Ну и они, конечно же, наживали деньги, используя обвал 1987 года, так что ли?

— Да, именно так. Да еще пустив в продажу обобщенные компьютерные программы и используя четырнадцать тысяч индивидуальных расчетных счетов, тщательно выверенных в Токио, и, нажимая на те или иные рычаги в нужное время и в нужном темпе, они не только сколотили огромные деньги в период того обвала, господин Эллисон. Они, собственно, и спровоцировали этот обвал. — Ошеломленный таким известием, я лишь бездумно таращил глаза. — Ну так вот. Как вы понимаете, — продолжал далее Орлов, — у нас имелись очень сильные доказательства того, какой вред нанесла мировому сообществу группка, сложившаяся внутри ЦРУ.

— А вы использовали эти доказательства?

— Разумеется, господин Эллисон. Было такое время, когда мы это сделали.

— Когда же?

— Когда я говорю мы, то имею в виду нашу организацию. Припомните события 1991 года, заговор против Горбачева, инспирированный и организованный КГБ. Как вы хорошо помните, ЦРУ уже к тому сроку располагало информацией о подготовке этого заговора. И как, по-вашему, почему вы палец о палец не ударили, чтобы упредить события?

— Ну, есть всякие рассуждения на этот счет, — припомнил я.

— Да, есть рассуждения, теории там всякие, а есть факты. Факты говорят о том, что у КГБ было подробное разоблачительное досье на эту группу, которая называла себя «Чародеями». Это досье, будь оно представлено широкой мировой общественности, здорово пошатнуло бы авторитет Америки, как я уже вам говорил.

— И, стало быть, ЦРУ в этом деле проявило нарочитую нерасторопность, — предположил я. — Его шантажировали угрозой разоблачения.

— Вот-вот, точно. А кто же, как вы думаете, отказался от использования такого оружия? Разумеется, не убежденный противник Соединенных Штатов. И не преданный сотрудник КГБ. Какое еще лучшее доказательство мог бы я предложить?

— Да, — согласился я. — Идея блестящая. А кто знал о существовании этого досье?

— Только немногие, — ответил он. — Ну, конечно, Крючков, который сидит сейчас где-то в тюрьме за участие в путче против Горбачева, его старший помощник, которого казнили… нет, нет, извините, я ошибся. Вспомнил: «Нью-Йорк таймс» опубликовала как-то статью, где говорилось, что он «совершил самоубийство» сразу же после провала путча, верно я говорю? Конечно же, верно.

— И вы передали Синклеру это поразительное досье?

— Нет, не передал.

— Почему же?

Снова быстро пожав плечами и судорожно улыбнувшись, он пояснил:

— А потому, что это досье исчезло.

— Как это исчезло?

— Коррупция в те дни в Москве свирепствовала особенно сильно, — стал объяснять Орлов. — Даже еще сильнее, нежели сейчас. Старые порядки, а это миллионы людей, работавших в бюрократических системах, министерствах, разных секретариатах, вся система советской государственной власти понимала, что дни ее сочтены. Директора заводов распродавали товары и оборудование на черном рынке. Чиновники торговали документами из главных архивов КГБ с Лубянки. Люди Бориса Ельцина вытащили из главных управлений КГБ многие дела, и досье и бумаги перешли в руки других владельцев! И вот тогда-то мне и доложили, что досье на «Чародеев» куда-то запропастилось.

— Досье вроде этого просто так не пропадают.

— Конечно же, нет. Мне доложили, что это досье прихватила с собой домой одна рядовая сотрудница из канцелярии Первого главного управления КГБ, а потом взяла и продала его.

— И кому же?

— Немцам, как мне доложили.

— Немцам? Еще этого не хватало.

— Точнее, консорциуму немецких бизнесменов. Как мне рассказывали, продала она его за два с небольшим миллиона немецких марок.

— Это всего миллион американских долларов. Да она же наверняка могла бы отхватить гораздо больше.

— Конечно же! Досье стоило очень больших денег. В нем содержались документы, с помощью которых можно было взять за горло некоторых очень высокопоставленных чиновников из ЦРУ! Ценность содержащихся там бумаг во много раз превышает ту сумму, за которую их продала та дурочка из ПГУ. Поистине от жадности теряется разум.

Я с трудом удержался от улыбки и сказал в размышлении:

— Немецкий консорциум… А с чего это вдруг немецким бизнесменам понадобилось пошантажировать цэрэушников?

— Вот чего не знаю, того не знаю.

— Ну а теперь-то ведь знаете?

— Есть у меня кое-какие догадки на этот счет.

— Какие же?

— Вот вы спрашивали меня про факты, — сказал Орлов. — Я встречался с Синклером в Цюрихе, само собой разумеется, в обстановке абсолютной секретности. Тогда я уже эмигрировал из своей страны и знал, что никогда больше туда не вернусь. Синклер просто пришел в бешенство, когда узнал, что у меня нет больше досье с компроматом, и угрожал расторгнуть сделку, улететь обратно в Вашингтон и плюнуть на всю эту затею. Мы переругивались с ним несколько часов. Я все пытался убедить его, что не держу камня за пазухой и не обманываю.

— Ну, и он поверил?

— Тогда мне показалось, что поверил, теперь же так не считаю.

— Почему?

— Потому что тогда я полагал, что мы заключили сделку, а потом оказалось, что вовсе не заключили. Из Цюриха я направился прямо сюда. Между прочим, этот дом подыскал мне Синклер. Здесь я ждал дальнейших вестей от него. На Западе где-то упрятано золото на десять миллиардов долларов — оно принадлежит России.

Риск был, конечно же, огромный, но я положился на честность Синклера, больше даже чем на честность — на его собственную заинтересованность. Он не хотел, чтобы Россия шарахнулась вправо, чтобы в ней установилась шовинистическая диктатура. Хотел он также, чтобы и мир в целом встал на демократические рельсы. Но я думал, что это все он говорил ради того, чтобы заполучить досье. Ведь он не получил от меня досье на «Чародеев». Должно быть, он решил, что я играю нечестно. Иначе зачем же ему понадобилось обманывать меня?

— Обманывать вас?

— Вот смотрите. Золото, оцениваемое в десять миллиардов долларов, поступило в хранилище Цюриха и было помещено в надежные подземные сейфы на Банхофштрассе, а чтобы до него добраться, надо знать два разных кода — один код у меня, другой — у него. Ну а потом Харрисона Синклера убили, и теперь уже нет надежды выручить спрятанное золото. Так что надеюсь, вы поняли, что у меня не было никакой заинтересованности в том, чтобы его прикончили, так ведь?

— Да, понял, — согласился я. — Заинтересованности у вас быть не могло. Но может, я могу помочь как-то?

— Ну, если вы знаете код, который был у Синклера…

— Нет, не знаю, — ответил я. — Нет у меня кода. Мне он ничего не говорил.

— В таком случае боюсь, что помочь вы никак не сможете.

— Неверно. Кое-что я все же могу сделать. Мне нужно только знать, как зовут того банкира, с которым вы встречались в Цюрихе.

В этот момент высокие створки двери в дальнем конце столовой внезапно распахнулись. Я быстро вскочил, но пистолета решил не доставать, так как подумал, что это, должно быть, опять пришел какой-то охранник Орлова, — в таком случае все обойдется тихо-мирно, мне вовсе не хотелось рисковать, показывая, будто я угрожаю чем-то хозяину дома.

Я увидел, как мелькнула темно-синяя одежда, и сразу все понял. В столовую ввалились сразу трое итальянских полицейских, нацелив на меня автоматические пистолеты.

— Руки по швам! — рявкнул один.

Быстро пройдя по столовой, они окружили меня. В этой ситуации мой пистолет оказался бы бесполезным, численный перевес был на их стороне. Орлов стоял несколько поодаль, около стены, в него полицейские из оружия не целились.

— Не двигаться, — сказал другой. — Ты арестован.

Я стоял как столб, ошеломленный, не говоря ни слова. Как же могло такое случиться? Кто вызвал их сюда? Я просто ничего не соображал.

И тут я увидел маленькую черную кнопку вызова, установленную в ножке дубового обеденного стола, там, где ножка касалась пола. Это была такая же кнопка, какие устанавливают в банках и нажимают ногой в том случае, когда нужно вызвать полицию. Тогда где-то далеко-далеко раздается сигнал тревоги — в данном случае, подумал я, тревожный звонок зазвенел, наверное, в отделении муниципальной полиции в Сиене, поэтому-то полицейские так долго не объявлялись. Без сомнения, полиция находилась на содержании этого таинственного «немецкого» эмигранта, которому нужна надежная охрана и безопасность.

Я наконец-то понял, что Орлов кинулся на меня несколько минут назад с единственной целью — отвлечь мое внимание. Он знал наверняка, что я повалю его на пол, и тогда он откатился и дотянулся до кнопки тревоги рукой или же ногой.

Но все равно что-то было не так.

Я взглянул на бывшего шефа КГБ и заметил, что он не в шутку встревожен. Что же испугало его?

Он смотрел на меня.

— Разыщи золото! — прохрипел он. — Проследи путь золота!

Что он имел в виду?

— Имя? — крикнул я ему. — Назови мне имя банкира!

— Не могу назвать, — захрипел он снова и замахал руками, указывая на полицейских. — Они…

Понятно. Разумеется, он не мог произнести это имя вслух при этих полицейских.

— Имя! — повторил я. — Назови мысленно имя!

Орлов только озадаченно глядел на меня с каким-то отчаянием и вдруг резко обернулся к полицейским.

— Где мои люди? — крикнул он. — Что вы сделали с моими…

Внезапно он резко бросился вперед, тут же раздался грохот, и я мгновенно понял, что он означает. Повернувшись, я увидел, что один из полицейских поливает Орлова огнем из автомата. Огненная очередь прошила его грудь. Руки и ноги его непроизвольно дернулись, и он издал жуткий предсмертный стон. Из груди хлынула кровь, забрызгивая пол, стены, полированный обеденный стол. Голова его почти оторвалась от туловища, и он рухнул на пол как бесформенный куль, кошмарный и кровоточащий.

Невольно из груди моей вырвался крик ужаса, и я выхватил пистолет, не думая о численном превосходстве полицейских.

И тут вдруг наступила полная тишина. Автоматный огонь оборвался. Ничего не соображая, в каком-то оцепенении, я поднял руки и сдался на милость врагов.

38

А дальше произошло худшее, что мне только довелось пережить в своей жизни.

Полицейские заковали меня в наручники и медленно повели через сводчатую дверь к старенькому голубому полицейскому фургону. Одеты они были в форму карабинеров, да и выглядели похоже, но на самом деле ими не являлись. По всему чувствовалось, что они профессиональные наемные убийцы. Но кто их нанял? Я просто оцепенел от ужаса и едва что соображал. Ведь Орлов вызывал своих охранников, и как же он изумился, когда заявились эти. Но кто же они такие? И почему заодно не прикончили меня?

Один из налетчиков что-то быстро и тихо скомандовал по-итальянски, двое других молча кивнули и запихнули меня в фургон. Сопротивляться я не мог — обстановка не позволяла, поэтому безропотно подчинился. Один из полицейских разместился внутри фургона позади меня, другой сел за руль, а третий устроился на переднем сиденье и наблюдал за дорогой. Никто не сказал ни слова. И я молча смотрел на своего стража, полного и угрюмого молодого человека. Сидел он футах в двух от меня. Я напрягся и сосредоточился, но голоса мыслей не услышал. Доносился лишь громкий монотонный рокот мотора — это фургон поехал по грунтовой дороге имения. Или, может, показалось, что мы едем, поскольку сзади у фургона никаких окон не было. Свет проникал лишь через люк на крыше кузова. Наручники натирали запястья до крови.

Я опять постарался ни о чем не думать, а всю энергию направил на то, чтобы сосредоточиться. За последнюю неделю мозги напрягать мне особо не приходилось, поэтому и сейчас не составляло труда отвлечься от всяких абстрактных мыслей — пусть мозги окончательно очистятся от всяких дум, а работают лишь в одном направлении — как приемник. Если я настроюсь решительно, тогда услышу вихри и потоки мыслей, отличающиеся особой тональностью, а это поможет мне не обращать внимание на словесную речь и посторонние звуки.

Итак, я напрягся, перестал думать о чем-либо и приготовился слушать мысли, и вот… сначала послышалось мое имя… затем еще какое-то знакомое слово… и так слабо, едва слышно, что я сразу же понял — это голос мыслей.

Звучал он по-английски.

Охранник явно думал по-английски.

Он вовсе не полицейский и совсем не итальянец.

— Кто вы такой? — спросил я по-английски.

Охранник взглянул на меня, лишь на секунду выдав свое замешательство, затем, молча и неприязненно пожал плечами, будто не понимая вопроса.

— По-итальянски вы говорите прекрасно, — заметил я.

Мотор фургона в это время стал сбавлять обороты и замолк совсем. Мы остановились. Должно быть, где-то невдалеке от имения — ехали-то всего лишь несколько минут. Интересно, где это они намерены спрятать меня?

Двери фургона открылись, и двое других полицейских влезли внутрь. Один направил на меня автомат, а другой жестом приказал лечь на пол. Я лег, и он принялся опутывать мне ноги черной нейлоновой веревкой. Я, как мог, сопротивлялся — брыкался и извивался, но он все равно продолжал плотно обматывать мне обе ноги вместе. Обвязывая меня, он обнаружил второй пистолет, который я прятал в кобуре под левой подмышкой.

— А вот и еще один, ребятки, — с торжеством возвестил он на чистом английском языке, показывая пистолет.

— Хорошо, если не окажется еще, — заметил другой полицейский, похоже, старший из них, глухим, хриплым, прокуренным голосом.

— Ну что ж, поищем получше, — буркнул третий и обыскал меня с головы до ног.

— Ну ладно, с этим покончено, — сказал старший. — Мистер Эллисон, а ведь мы ваши коллеги.

— Докажите, — потребовал я, лежа лицом вниз. Видел я только свет, падающий из люка на крыше прямо надо мной.

— Можете верить, а можете не верить — дело ваше, — продолжал старший.

Ответа не последовало.

— Нам все равно. Мы только зададим парочку вопросов. Если будете до конца откровенны, то бояться вам нечего.

Он говорил, а я чувствовал, как на мои оголенные руки, лицо, шею, уши льется холодная и густая жидкость — ее впору наносить кистью.

— Вам известно, что это такое? — спросил проклятый старший полицейский.

Я ощутил, что жидкость сладковата на вкус.

— Догадываюсь.

— Вот и хорошо.

Втроем они вынесли меня на руках из темного фургона наружу, на яркий дневной свет. Драться с ними я никак не мог, убежать тоже. Оглядываясь вокруг, пока они несли меня, я заметил деревья, кусты и мотки колючей проволоки. Оказывается, мы и не выезжали с территории Кастельбьянко, так как находились неподалеку от главных ворот, перед одним из приземистых каменных зданий, которые я видел, когда проезжал на грузовике.

Подойдя к зданию, они положили меня на землю, и я почувствовал ее сырой запах, затем отвратительную вонь гниющих отбросов и понял, где мы находимся.

Тут старший из моих похитителей сказал:

— Все, что от тебя требуется, — сказать, где золото.

Лежа пластом на земле и чувствуя затылком сырость и прохладу, я ответил:

— Орлов сотрудничать отказался. Мне и так с трудом удалось просто переговорить с ним.

— Ну а вот это неправда, мистер Эллисон, — заметил тот, что постарше. — Вы с нами не откровенны.

Он встал передо мной на колени, вертя в руке небольшой блестящий предмет — теперь я разглядел, что это была острая опасная бритва. Он приблизил лезвие к моему лицу, и я в страхе инстинктивно закрыл глаза. Боже, нет! Не надо, не позволяй им!

На щеке я ощутил мягкое поглаживание холодного металла и сразу же жгучую боль, будто в нее вонзились тысячи иголок.

— Мы не хотим уж слишком уродовать вас, — уговаривал старший. — Ну пожалуйста, скажите нам, снабдите информацией. Где золотишко-то?

По правой стороне моего лица медленно текло что-то тягучее и горячее.

— Понятия не имею, — не сдавался я.

Теперь бритва поползла по другой моей щеке, такая холодная и вместе с тем странно приятная.

— Мне определенно не нравятся ваши россказни, мистер Эллисон, но выбора у нас нет. Давай снова, Фрэнк!

— Нет, не надо, — шепотом произнес я.

— Где золото?

— Я же говорил, не имею…

Еще одно скобление кожи. Холодное прикосновение стали, затем щека стала гореть, и я почувствовал, как кровь потекла у меня по лицу, заливая крысиную приманку, которой они намазали мне лицо. В глазах защипало, невольно полились слезы.

— Вы же прекрасно знаете, почему мы поступаем так, мистер Эллисон, — сказал старший.

Я извивался, стараясь перевернуться на живот, но двое крепко прижимали меня к земле.

— Будьте вы прокляты, — закричал я. — Орлов сам не знал! Вам что, трудно поверить в это? Он не знал, стало быть, и я не знаю.

— Не заставляйте нас мучить вас, — уговаривал старший. — Вы же прекрасно знаете, что мы не остановимся, пока все не вызнаем.

— Если вы отпустите меня, я помогу найти вам золото, — прошептал я.

Тогда старший махнул рукой, в которой держал пистолет, и младший, повинуясь приказу, подхватил меня одной рукой под голову, а другой под колени и понес, как ребенка. Я извивался и колотился у него на руках, но все мои потуги оказывались тщетными — держали меня крепко.

На этот раз они внесли меня в холодное, темное, сырое каменное здание, отвратительно пахнущее гнилыми объедками пищи. Я услышал там какие-то шорохи. Примешивался еще какой-то запах, едкий и противный, вроде керосина или бензина.

— Вчера отбросы отсюда все вычистили, — заметил старший, — поэтому они сильно проголодались.

Шорохи заметно усилились.

Слышны потрескивания полиэтиленовых пакетов, опять шуршание, на этот раз какое-то неистовое. И запах — точно, пахнет бензином или керосином.

Они усадили меня на пол, ноги по-прежнему оставались связанными. В эту маленькую отвратительную каморку свет проникал только через дверь, в просвете которой я заметил силуэты двух лжекарабинеров.

— Что, черт бы вас побрал, вы задумали? — прохрипел я.

— А вот сперва скажи нам, где золото, тогда мы унесем тебя отсюда, — прокуренным, скрипучим голосом ответил старший. — Это ведь так просто.

— Боже ты мой, — не мог не воскликнуть я, хотя и понимал, что показывать свой страх им ни в коем случае нельзя, но как удержаться-то?

Царапанья и шорохи все ближе и громче. Они доносятся со всех концов.

— В вашем личном досье, — проскрежетал старший, — говорится, что вы панически боитесь крыс. Помогите нам, и мы вас отпустим.

— Я же сказал, не знал он!

— Запри его, Фрэнк, — рявкнул старший.

Дверь в каменном боксе захлопнулась, лязгнул засов. Сразу же все померкло вокруг, а когда глаза мои привыкли к темноте, приобрело мрачный желтоватый оттенок. Отовсюду доносились звуки шмыгания и шуршание. Со всех сторон на меня надвигались крупные темные тени.

— Когда будете готовы заговорить, — крикнули с улицы, — мы придем сразу.

— Нет! — завопил я. — Я сказал вам все, что знаю!

Что-то пробежало по моим ногам.

— Боже мой…

С улицы опять донесся хриплый голос:

— А знаете ли вы, что эти крысы привыкли к темноте? Они ориентируются исключительно на запахи. Ваше лицо, перепачканное кровью и сладкой приманкой, вроде как мед для мух. Они обгложут вас от жадности до косточек.

— Не знаю я ничего про это золото! — завопил я в отчаянии.

— В таком случае мне очень жаль вас, — опять захрипел старший «карабинер».

Я почувствовал, как около моего лица появилось сначала несколько крупных, теплых, мохнатых тушек, потом их стало еще больше. Открыть глаза я не решался и чувствовал только, как щеки мои начинают резать острые зубы, как они больно вонзаются в плоть, слышал шуршащие звуки, ощущал, как по ушам волочатся длинные хвосты, а по шее скользят влажные лапки.

Испытывая неописуемый ужас, я готов был жутко завопить, но удерживала меня лишь мысль, что за стеной стоят мои палачи и ждут не дождутся, когда я начну молить о пощаде.

39

Но все же каким-то образом, каким не знаю, я не утратил способности здраво мыслить.

Изогнувшись, я все же умудрился перевернуться лицом вверх, распугав при этом крыс и смахнув их с лица и шеи. Через несколько минут я освободился от пут, но проку от этого было мало, потому что мои палачи за стенкой все предусмотрели: выбраться отсюда, из этого бастиона с толстыми стенами, можно лишь через дверь, а она надежно закрыта на засов.

Я попытался поискать на ощупь свои пистолеты, но вскоре понял, что их не забыли унести. В носке у меня оставалась привязанной к щиколотке обойма с несколькими патронами, но они сами по себе не стреляют — для этого нужно оружие.

Глаза окончательно привыкли к темноте, и я выяснил, откуда идет едкий запах. У одной из стен среди всякого хлама и инструмента для огородных работ стояло несколько канистр с бензином.

Этот крысиный дом, как назвал его мой новый итальянский знакомый, использовался не только в качестве кухонной помойки, в нем к тому же хранилось всякое барахло, нужное для ремонта дома и ведения хозяйства: бумажные мешки с цементом, полиэтиленовые пакеты с удобрениями, садово-огородный инвентарь, распылители удобрений, разный инструмент — и все это свалено как попало.

Поскольку крысы продолжали шмыгать вокруг меня, я должен был непрестанно двигать руками и ногами и отпугивать их, а сам в это время перебирал инструмент в поисках подходящих орудий. Грабли, подумал я, вряд ли подойдут, чтобы взломать прочную, обитую железными листами дверь, да и другой сельскохозяйственный инвентарь тоже не используешь. Наиболее подходящим средством для штурма казался бензин — но штурма чего? А как его можно зажечь? Спичек или зажигалки у меня нет. Ну а если я расплескаю бензин в боксе и как-то подожгу? Что из того? Да я же сгорю заживо, и никто от этого ничего не выиграет, разве что только мои тюремщики. Глупее не придумаешь. Но какой-то выход все же должен быть!

Я почувствовал, как у меня по шее прошелся сухой венчик волос крысиного хвоста, и невольно вздрогнул.

Из-за стены нараспев опять крикнули:

— Нам нужна всего лишь информация.

Самым простым и верным способом выкрутиться можно было бы, если придумать такую информацию, прикинуться, что сломался, не выдержал, и выложить ее. Но их вряд ли проведешь, они же ждут от меня и такой финт, их наверняка хорошенько проинструктировали. Но все равно выбираться отсюда как-то надо. А как? Я же не иллюзионист Гудини. Крысы, эти противные жирные коричневые твари с длинными чешуйчатыми хвостами, так и шныряли вокруг моих ног, покряхтывая и попискивая. Их суетилось уже несколько дюжин. Некоторые взобрались на стены, пара взгромоздилась на верхушку бочки с удобрениями и оттуда прыгнула на меня, почуяв запах крови, засохшей на щеках. С отвращением и ужасом я отшвырнул их прочь. Другая крыса укусила меня в шею. Я неистово замолотил руками, затопал ногами и исхитрился даже раздавить нескольких. Но было ясно — долго протянуть мне здесь не удастся, крысы сожрут меня непременно.

И тут на глаза мне попался большой пакет с удобрениями. В темноте я все же смог разобрать этикетку: «Гранулированный химикат. Удобрения». На другой этикетке, ромбовидной, виднелась надпись: «Окислитель». Такие удобрения обычно применяются для подкормки растений, в них содержится, как написано на этикетке, тридцать три процента азота. Я нагнулся пониже и прищурился, разглядывая надписи. Удобрения состоят из селитры и натрия, смешанных в равных частях.

Так, значит, — удобрения.

А можно ли?..

Это уже идея. Вероятность ее осуществления невелика, но попробовать стоит. Другого выхода просто нет.

Я нагнулся и вынул из-под левого носка патроны для «кольта» калибра 0,45 дюйма. Пистолет у меня нашли и отобрали, а тонкую обойму не заметили. В ней находилось семь патронов — не много, конечно, но и их можно пустить в дело. Я вынул из обоймы все семь патронов.

Из-за стены опять донесся голос:

— День кончается, Эллисон. Наслаждайся. И ночку тоже прихватишь ради наслаждения.

Страх и отвращение не отпускали меня ни на секунду, пока я проходил по кишащему крысами боксу к стенке. В ней я отыскал узкую трещину и загнал туда один за другим в ряд все семь патронов пулями наружу. Теперь нужно разыскать что-то вроде клещей — для этого лучше всего подойдут кусачки для перекусывания проволоки. Они хоть и старые и ржавые, но исправные. Осторожно и аккуратно я зажимал кусачками пули и, раскачав, вытаскивал их из гильз. Пули мне ни к чему — понадобится только содержимое гильз: порох и капсюли.

Сразу три крысы заерзали на моих ногах, одна запрыгнула даже на колено, ухватилась когтями за рубашку и поползла по мне, пытаясь добраться до лица. Я чуть не задохнулся от ужаса, затрясся от отвращения и с силой отшвырнул крыс, шмякнув их на каменный пол.

Еще не придя в себя, я осторожно вытащил из расщелины все гильзы и высыпал из них порох на клочок бумаги, оторванной от мешка с цементом. Получилась небольшая кучка сероватого взрывчатого вещества из нитроцеллюлозы и нитроглицерина.

Теперь предстояло выковырнуть капсюли из гильз, а это уже небезопасная операция. Капсюль — это малюсенький никелевый диск в нижней части гильзы, в нем содержится немного сильновоспламеняющегося вещества — тетрацина. Он чрезвычайно чувствителен ко всяким ударам и резким нажимам.

В темноте, да еще в окружении снующих туда-сюда крыс, эту операцию нужно делать особенно осторожно и внимательно. Первым делом я принялся искать в боксе что-нибудь похожее на буравчик или шило, но ничего подходящего не попадалось. Может, при тщательном ощупывании каждого уголка и ниши мне и удалось бы найти что-либо подходящее, но я просто боялся шарить голыми руками по темным закоулкам, где так и шныряли крысы. Разумеется, своим страхом перед этими тварями гордиться мне не следует, но у всех есть свои слабости, каждый питает отвращение к чему-нибудь, так что мой страх, уверен, вы согласитесь с этим, вполне объясним. В кармане я нащупал серебряную шариковую авторучку — может, ее как-то пустить в ход, если действовать по-умному?

С исключительной осторожностью вставил я кончик стержня в место, где запрессован капсюль, и выковырял его. Со вторым справился уже быстрее и легче, а затем в течение нескольких минут вытащил и все остальные, но капсюль из седьмой гильзы не трогал…

Тут я опять почувствовал, как на шею мне забралась крыса, и внутренне содрогнулся, даже в животе у меня неприятно сжался комок.

Затем я аккуратно и осторожно, как только мог, опустил один за другим вынутые капсюли в нераскуроченную гильзу, сверху насыпал пороху и крепко-накрепко зажал отверстие указательным пальцем.

Таким образом, у меня получился миниатюрный взрыватель для бомбы.

После этого я разыскал небольшую ржавую трубку, старую бутылку из-под фруктовой воды, какую-то тряпку и почти прямой длинный гвоздь. На поиски всего этого ушло минут пятьдесят, так мне показалось в темноте, в то время как по полу там и сям шныряли крысы почти сплошными, жуткими до ужаса стаями. В животе у меня по-прежнему оставался какой-то комок, казалось даже, что все завязано крепким узлом. Я непрестанно дрожал от отвращения и ужаса.

Затем я забил камнем гвоздь в старую длинную доску, пока его конец не вылез с другой стороны. Теперь возьмемся за удобрения. В двух пятидесятифунтовых мешках были насыпаны азотные удобрения с концентрацией от 18 до 20 процентов, а в одном хранились даже 34-процентные удобрения. Вот за него-то я и взялся. Разорвав мешок, я набрал пригоршню и высыпал ее в приготовленную кучку цемента, взятую из другого мешка. Несколько крыс, корчась и извиваясь, пробрались к этой кучке, топорща и дергая усами от нетерпения и жадности. Я сшиб их пустой бутылкой из-под воды. Туловища их оказались намного крепче и мускулистее, чем я предполагал. Если бы мне пришлось подробно рассказывать об этом эпизоде, то при всем желании я не смог бы это сделать — настолько ужас обуял меня, а действовал я исключительно инстинктивно, как механический робот.

Этой же бутылкой я раздробил твердые кругляшки спрессованных удобрений. После прокатки несколько раз бутылкой из этих кругляшек получилась хорошо размолотая приличная кучка удобрений. В идеальных условиях эту операцию проделывать вовсе не обязательно, но условия-то были далеко не идеальные. Ее выполняют обычно профессионалы-автогонщики, чтобы повысить октановое число в горючем, для чего применяют нитрометан, да и то в виде голубой жидкости. Но где мне было взять такую жидкость в этом каменном боксе? Здесь хранится лишь бензин, который, конечно, тоже пригодился бы, хотя он и не столь эффективен. Таким образом, при размельчении нитрогенных удобрений уменьшаются размеры частиц, но зато увеличивается их общая поверхность, повышается чувствительность, а реакция происходит более активно и бурно.

Затем я открыл пробку канистры и аккуратно полил бензином размельченную кучку удобрений. Среди кишащих крыс началась возня и суматоха: почуяв опасность, они кинулись в паническое бегство, совершая при этом невероятные прыжки и перевороты и прячась в многочисленные расщелины в стенах.

Очень осторожно я вложил приготовленную таким образом из удобрений взрывчатку в проржавевшую длинную трубку и закупорил ее подходящим по размерам камнем. Диаметр трубки достигал примерно полдюйма, что как раз и требовалось. Во взрывчатое вещество я вложил самодельный запал и впрессовал нетронутый патрон от «кольта».

Осмотрев свою самоделку, я внезапно остро почувствовал, как у меня ушла душа в пятки: а вдруг она не сработает? Разумеется, все необходимые для взрыва вещества заложены в бомбе, но кто знает, что из этого получится, особенно если учесть, в каких условиях и спешке я ее изготовлял.

После этого я со всей силой с треском всадил трубку в щель между двумя камнями в стене. Она вошла туго. Сработать обязательно должна. А если не сработает?

Если заряд не сдетонирует, а лишь медленно сгорит, тогда все мои труды пойдут прахом, а ядовитый дым забьет все это крохотное помещение и отравит меня. Не исключено также, что при взрыве бомба может искалечить меня, ослепить или причинить еще какой-то непредсказуемый вред.

К выступающей из стены части самодельной бомбы я приложил длинную доску с гвоздем так, чтобы он острием касался капсюля патрона. Затем, затаив дыхание и ощущая, как глухо стучит в груди сердце, я завязал себе глаза грязной тряпкой и поднял камень, который несколько минут назад использовал в качестве молотка. Держа камень в правой руке, я нацелился им прямо в шляпку гвоздя, а затем, отойдя назад на два шага, с силой швырнул его.

Взрыв получился просто страшный, неправдоподобно громкий, будто близкий удар грома. Все вокруг вспыхнуло ослепительно оранжевым светом, видимым даже сквозь грязную тряпку, туго повязанную поверх глаз; посыпался град камней и искр — целый водопад шрапнели, а весь мир превратился для меня в огненный шар. Это было последнее, что запечатлелось в моей памяти.

Часть пятая Цюрих

Le Mond «Монд»

Результаты всеобщих выборов нового германского канцлера успокоили мир

В столицах многих стран мира вздохнули с облегчением, когда стало ясно, что клокочущая Германия избрала новым канцлером страны центриста Вильгельма Фогеля и отвергла тем самым неонацизм.

От нашего корреспондента в Бонне Жана Пьера Рейнара

Европе можно больше не опасаться возвращения нацизма, ибо избиратели в экономически поверженной Германии подавляющим большинством проголосовали за…

40

Кругом белым-бело, мягкий белый цвет. Именно цвет, а не бесцветность, густой белый цвет повсюду, который успокаивал и привносил умиротворенность своей неподвижностью и белизной. И еще до меня отчетливо донеслось откуда-то издалека непонятное бормотание.

Мне казалось, будто плыву в облаке, ныряю вниз, загребаю вправо, но где низ, где верх — не знаю, да и мне все как-то безразлично.

Еще раз послышалось какое-то бормотание.

Я только что с трудом открыл глаза, которые, казалось, слиплись и закрылись на веки вечные, и попытался приглядеться, откуда исходит приглушенное бормотание.

— Он приходит в себя, — расслышал я. — Глаза открылись.

Мало-помалу окружающая обстановка приняла более четкие очертания.

Я лежал в комнате, где все было белым: покрыт я белыми накрахмаленными муслиновыми простынями, руки перевязаны белыми бинтами. Другие части своего тела разглядеть не удалось.

Лежал я в простенькой комнате, стены ее сложены из белого известняка. Похоже на крестьянский дом или что-то вроде этого. Где я? К левой моей руке подключена трубка для внутривенного вливания, но, похоже, это не больница.

Затем я услышал, как ко мне обратились по-английски с каким-то акцентом:

— Мистер Эллисон?

Я попытался что-либо связно сказать, но ничего не получилось.

— Мистер Эллисон?

Я еще раз попробовал произнести что-нибудь, и опять ничего не вышло, но, может, я ошибся? Должно быть, я все же что-то хмыкнул или промычал, потому что опять услышал, как сказали:

— Ну вот и хорошо.

Теперь я смог разглядеть и того, кто говорил. Им оказался невысокий узколицый мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и добрыми карими глазами. Одет он был в толстый вязаный свитер из грубой серой шерсти, шерстяные серые широкие брюки, на ногах поношенные кожаные ботинки. Лет ему примерно сорок пять — пятьдесят. Он протянул мне пухлую мягкую ладонь, и мы поздоровались.

— Меня зовут Больдони, — представился он. — Массимо Больдони.

С большим трудом я начал было:

— А где…

— Я врач, мистер Эллисон, хотя и знаю, что не похож на врача. — Говорил он по-английски с благозвучным итальянским акцентом. — На мне, правда, нет медицинского халата, потому что по воскресеньям я обычно не работаю. Ну а отвечая на ваш вопрос, скажу, что вы находитесь у меня дома. К сожалению, у нас в доме несколько комнат пустуют. — Должно быть, он заметил недоумение на моем лице, потому что пояснил далее: — Это подере — старый крестьянский дом. Моя жена устроила в нем нечто вроде пансионата.

— Не… — пытался вымолвить я. — Как я…

— Хорошо, что вы пытаетесь вспомнить, что с вами случилось.

Я посмотрел на свои перевязанные руки, а потом опять перевел взгляд на доктора.

— Вам дьявольски повезло, — рассказывал он. — Вы, по-видимому, немного оглохли, ну, еще у вас обожжены руки, а остальное все в порядке — так что вскоре поправитесь. Ожоги несерьезные, пострадали отдельные участки кожи — потом увидите сами. Вы счастливый человек. Одежда ваша загорелась, но вас нашли прежде, чем огонь добрался до тела.

— А крысы? — спросил я.

— Они у нас не страдают бешенством или какими-то опасными заболеваниями, — успокоил он. — Вас тщательно осмотрели. Наши тосканские крысы на редкость здоровые. А отдельные укусы мы смазали чем надо, они быстро заживут. Может, и останутся малозаметные рубчики, но и они со временем рассосутся. Вот, собственно, и все. Я ввел вам морфий, чтобы облегчить боль, поэтому-то вы, возможно, и чувствуете временами, будто плывете. Так ведь?

Я согласно кивнул. Мне и в самом деле было легко и приятно, никакой боли не ощущалось. Я захотел узнать поточнее, кто такой этот доктор и как я очутился здесь, но не мог говорить связно, во всем теле чувствовались слабость и вялость.

— Постепенно я буду уменьшать дозы. Ну а сейчас с вами хотели бы поговорить ваши знакомые.

Он повернулся и постучал слегка несколько раз в небольшую округлую деревянную дверь. Она открылась, и доктор пригласил кого-то войти.

Я почувствовал, как у меня перехватило дыхание.

В инвалидном кресле вкатился Тоби Томпсон, такой усталый и съежившийся. А рядом с ним шла Молли.

— Ой, Боже мой, Бен, — только и вымолвила она и кинулась ко мне.

Никогда еще не казалась она мне такой прекрасной. На ней были коричневая твидовая юбка, белая шелковая блузка, нитка жемчуга, которую я купил в «Шреве», и золотой медальон с камеей, подаренный на счастье отцом.

Мы поцеловались и долго не могли оторваться друг от друга.

Она окинула меня внимательным взглядом, глаза ее помутнели от слез.

— Я… мы… так беспокоились за тебя. Боже мой, Бен.

Она взяла обе мои руки в свои.

— Как это вы оба… попали сюда? — умудрился я выдавить.

Тут я услышал скрип колес каталки — это Тоби подъехал поближе.

— Боюсь, мы примчались сюда немного поздновато, — сказала Молли, слегка сжав мне руки. От боли я чуть вздрогнул, и она моментально отпустила их. — Боже мой, прости, пожалуйста.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Тоби.

На нем был синий костюм и сверкающая лаком черная ортопедическая обувь. Седые волосы тщательно причесаны.

— Да, полагаю, со мной все в порядке. Вот увидите, когда меня перестанут пичкать всякими болеутоляющими лекарствами. Где это я нахожусь?

— В селении Греве в горах Кьянти.

— А доктор?..

— На Массимо можно полагаться целиком и полностью, — улыбнулся Тоби. — Он у нас пользуется особым доверием и при необходимости оказывает медицинскую помощь. Изредка мы используем его пансионат под конспиративное убежище.

Молли погладила меня по щекам, как бы желая удостовериться, что я и впрямь лежу здесь, перед ней. Теперь, когда я более внимательно вгляделся, я увидел, какой у нее измотанный вид, под покрасневшими глазами обозначились круги, которые она тщетно пыталась скрыть кремом и пудрой. Но несмотря на все, выглядела она прекрасно. Она нарочно надушилась моими любимыми духами. Я находил ее, как и всегда, просто неотразимой.

— Боже мой, как же я скучала без тебя, — промолвила Молли.

— Я тоже, детка.

— Ты никогда прежде не называл меня «деткой», — изумилась она.

— Никогда не поздно, — пробормотал я, — придумать новое обращение к любимой.

— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, — вмешался в наш разговор Тоби. — Никак не пойму, как ты исхитрился проделать это?

— Что проделать?

— Как ты умудрился пробить такую дыру в стене каменного сарая. Если бы ты не пробил ее, то теперь был бы уже покойником. Эти крутые ребята всерьез настроились держать тебя в нем, пока не сожрут крысы или не отдашь концы с перепугу. Или придумают еще что-нибудь похуже. Ну и, конечно же, наши люди никогда не узнали бы, где искать тебя, если бы не этот взрыв.

— Я не понимаю, — сказал я, — как вы узнали, что я здесь?

— Мало-помалу поймешь, — заверил Джеймс. — Мы сумели засечь твой звонок из Сиены за восемь секунд.

— За восемь секунд? А я-то думал…

— Техника телесвязи у нас значительно усовершенствовалась с тех пор, как ты ушел из разведки. У тебя есть прекрасная возможность убедиться, что я говорю сущую правду, Бен. Если не возражаешь, я подвину это чертово кресло поближе.

Пока же мне вполне хватало и его устного заверения, так или иначе в голове у меня стоял полный сумбур и сосредоточиться я никак не мог.

— Как только мы засекли по линии, откуда ты говоришь, сразу же отправились сюда.

— И слава Богу, что засекли, — заметила Молли. Она по-прежнему держала меня за руки, будто боялась, что я исчезну, если она их выпустит.

— Я дал команду немедленно обеспечить Молли охрану, и мы вместе вылетели в Милан в сопровождении нескольких ребят из службы безопасности. Ну и подоспели, я бы сказал, как раз вовремя. — Он шлепнул ладонями по подлокотникам кресла-каталки. — Добраться сюда оказалось не так-то просто. В Италии немного дорог с такими препятствиями и крутыми поворотами, как эта. Ну ладно, так или иначе теперь у меня под рукой всегда есть снадобье против болей. А помнишь, я говорил тебе, что если капнуть одну-единственную капельку воды у входа в муравейник…

Я лишь тяжко вздохнул и взмолился:

— Пожалей меня, Тоби. Не надо про муравьев. У меня и так нет сил.

Но Тоби уже завелся и не слушал мои увещевания:

— …как рабочие муравьи мигом помчатся по муравейнику, поднимая тревогу, предупреждая о надвигающемся наводнении и даже указывая, где находятся запасные выходы. И менее чем за полминуты все муравьиное семейство готово к эвакуации.

— Великолепно, — с иронией заключил я.

— Прости меня, Бен. Я лучше предоставлю слово Молли. Во всяком случае, она внимательно присмотрит за доктором Больдони и сделает все, чтобы тебя получше лечили.

Я повернулся к жене:

— Скажи правду, Мол. У меня что, серьезные травмы?

Она лишь печально, но не безнадежно улыбнулась. На ее глазах все еще не высохли слезы.

— С тобой, Бен, будет все в норме. Правда, правда — ты поправишься. Не хочу тревожить тебя.

— Давай говори, я послушаю.

— У тебя на руках ожоги первой и второй степени, — объяснила она. — Будет больно, но серьезного ничего нет. Обожжено не более пятнадцати процентов кожи на теле.

— Ну а если нет ничего серьезного, то почему же меня привязали к этим всяким причиндалам? — Тут я впервые обратил внимание, что к концу указательного пальца у меня прикреплена какая-то трубка с чем-то красноватым и блестящим внутри, похожая на те, которые прикрепляют к астронавтам. Я поднял палец с трубкой: — А это еще что за чертовщина?

— Измеритель кислорода в крови. Красноватое свечение — это лазерный луч. Прибор измеряет насыщенность крови кислородом, нормальная величина которой девяносто семь процентов. У тебя же эта цифра намного выше, около сотни процентов, что, вообще, и следует ожидать. Бен, при взрыве тебя слегка контузило. Доктор Больдони опасался, что огонь обжег тебе и верхние дыхательные пути, что могло бы привести к тяжелому исходу — тогда у тебя оказалась бы пораженной трахея, а это уже смертельная опасность, если при осмотре не заметить ожога. Ты еще выплевывал при кашле какие-то кусочки, вот доктор и испугался — не обгоревшие ли это частички легочной ткани. Но я внимательно пригляделась и разобралась, что это, слава Богу, всего-навсего сажа. Тут мы поняли, что ожога дыхательных путей нет, в них попали только сажа и копоть.

— Ну а как меня лечили-то, а, доктор?

— Мы вливали вам витамин «Ай» в жидком виде, ну и потом витамин «Д5» пополам с обыкновенным солевым раствором. И давали по двадцать капель «К» в двухсотпроцентном растворе.

— Не понимаю. А по-английски это что?

— Извините. Это обычный бромистый калий. Я должен быть уверен, что организм у вас не обезвожен, поэтому давал побольше жидкости. Вам нужно ежедневно делать перевязки. Вот то белое вещество под повязками на руках — это «мазь Сильвидена».

— Тебе хорошо — у тебя под рукой всегда будет личный врач, — с улыбкой сказал Тоби.

— Плюс к тому же у тебя будет масса времени, чтобы отдохнуть в кровати, — вынесла свой вердикт Молли. — Вот для этого я принесла кое-что почитать.

Она положила рядом кипу газет и журналов. Сверху лежал журнал «Тайм», на обложке которого красовался большой портрет Алекса Траслоу. Выглядел он неплохо: бодрым и энергичным, хотя фотограф, похоже, выбрал такую точку съемки, чтобы получше оттенить мешки у него под глазами. «ЦРУ в кризисе» — гласила надпись под портретом, а пониже написано буквами помельче: «Наступит ли новая эпоха?»

— Алекс выглядит здесь, будто он ни разу не высыпался за последние десять лет, — заметил я.

— На другой фотографии он больше похож на самого себя, — заметил Тоби и оказался прав. На обложке еженедельника «Нью-Йорк таймс мэгэзин» Алекс Траслоу горделиво снят с аккуратно расчесанными на пробор седыми волосами. «Спасет ли он ЦРУ?» — вопрошал заголовок.

Я и сам гордо просиял и, сложив из журналов шалашик, спросил:

— А когда его будет утверждать сенат?

— Да уже утвердил, — сказал Джеймс. — На следующий же день после назначения. На сенатский комитет по разведке надавил сам президент, указав, что ему нужен как можно скорее не исполняющий обязанности директора ЦРУ, а полновесный директор. Затянувшаяся процедура утверждения вызвала бы только хаос и неразбериху. Его утвердили подавляющим большинством, против же голосовали, помнится, всего двое.

— Потрясающе, — заметил я. — Спорю, что угадаю, кто голосовал против.

И я назвал самых крикливых крайне правых сенаторов, оба они были из южных штатов.

— Да, именно они, — подтвердил Тоби. — Но эти шуты гороховые ничто по сравнению с реальными противниками.

— Очевидно, внутри ЦРУ? — догадался я. Он согласно кивнул. — Ну а тогда скажите мне, кто были те головорезы, которые замаскировались под итальянских полицейских?

— Пока мы не знаем. Знаем только, что они американцы. Предполагаю, что профессиональные наемники.

— Из разведуправления?

— Ты имеешь в виду, не из штата ли ЦРУ они? Нет, никаких сведений о них не обнаружено. Они… их убили. Была… очень жаркая перестрелка. Погибли двое наших славных парней. Мы сняли отпечатки пальцев, сделали фото и теперь проверяем все на компьютерах, может, что-то и прояснится.

Тоби посмотрел на часы:

— А вот сейчас…

И в этот момент зазвонил телефон, установленный на столике рядом.

— Это, должно быть, тебя, — сказал Тоби.

41

Звонил Алекс Траслоу. Слышимость была прекрасной: его голос звучал очень отчетливо, он, должно быть, усиливался электронными устройствами, а это говорило о том, что линия защищена от прослушивания.

— Слава Богу, что с вами все в порядке, — начал он.

— Благодаря Богу и вашим ребятам, — ответил я. — А вы, Алекс, выглядите несколько растерянным на обложке «Тайм».

— А Маргарет говорит, что я там вроде как законсервированный. Кто их поймет, может, они решили поместить такой нелестный портрет, чтобы подчеркнуть вопрос: «Наступит ли новая эпоха?» — и сами же отвечают: «Ни в коем случае. Этот старик с задачей не справится». Ты же меня знаешь — я ведь такой консервативный, а люди всегда хотят, чтобы вливалась свежая кровь.

— Ну и что из этого? Они тоже ошибаются. Во всяком случае, примите мои поздравления со вступлением в должность.

— Президенту пришлось и впрямь выкручивать кое-кому руки, чтобы добиться своего. Но это так, между прочим. Важнее другое, Бен. Нужно, чтобы ты вернулся обратно.

— Как так?

— После всего того, что с тобой случилось…

— Да, Алекс, вообще-то, я, конечно, пока не в форме, — признался я. — Вы мне говорили тогда насчет пропавших огромных ценностей, что их нужно разыскать и все такое прочее, верно ведь?

— Разумеется, нужно.

— Ладно. Вы говорили о пропавших ценностях, а у меня не было даже представления об их размерах, а также о происхождении.

— Хотите просветить меня?

— Прямо сейчас? — Я вопросительно посмотрел на Тоби, а он повернулся к Молли и спросил:

— Будете ли вы категорически возражать, если я попрошу вас оставить нас на пару минут одних — нам позарез нужно переговорить наедине?

Глаза у Молли покраснели и опухли, по щекам поползли слезы. Она глянула на него и отрезала:

— Буду категорически возражать.

Алекс переспросил по телефону:

— Бен, что там за задержка?

Тоби продолжал с виноватым видом объяснять Молли:

— Нам… нужно обсудить кое-какие важные технические вопросы…

— Извините меня, — холодно ответила она. — Я никуда не уйду. Мы с Беном партнеры, и я не желаю, чтобы мною пренебрегали.

Несколько секунд мы раздумывали, а затем Тоби сдался:

— Ну ладно, будь по-вашему. Но я полагаюсь на ваше здравомыслие…

— Можете положиться.

И я пересказал по телефону Алексу, а заодно и присутствующим здесь Тоби и Молли, суть того, что Орлов рассказал мне. На лицах Тоби и Молли во время рассказа явно читалось неподдельное изумление.

— Боже милостивый! — только и смог прошептать Алекс. — Ну, теперь в этом деле проглянул смысл. Но как, черт побери, приятно слышать! Стало быть, Хэл Синклер ни в чем предосудительном не замешан. Он пытался лишь спасти Россию. Конечно же. Ну а теперь… пожалуйста, возвращайтесь домой.

— Как это так?

— Ради Бога, Бен. Эти люди, которые подвергли вас таким дьявольским пыткам, наверняка наняты кликой.

— «Чародеями»?

— Может быть. Другим смысла нет. Хэл, должно быть, сообщил все кому-то еще. Кому-то такому, на которого он рассчитывал, что тот поможет ему осуществить продуманные меры с золотом. Ну а тот, по-видимому, вел двойную игру. А как еще они могли узнать про золото?

— Может, были какие-то дела в Бостоне?

— Может, и были. Хотя нет, я бы тогда сказал «вероятно».

— Но такое объяснение не подходит ко всему, что произошло в Риме, — возразил я.

— Убийство ван Эвера? Да. И ты спросил еще, почему я настаиваю, чтобы ты вернулся домой.

— Кто же стоит за тем убийством?

— Не представляю даже. Не вижу очевидной связи между убийством и деятельностью «Чародеев», хотя и такой вероятности исключать нельзя. Однако наверняка тот, кто убил его, знал о твоей предстоящей встрече с ним. Может, они перехватили шифровку из Вашингтона в Рим? А может, произошла утечка? Кому, черт побери, стало известно о встрече?

— Здесь утечка?

— А что такого? Всадили «жучка» в телефон ван Эвера, а может, подслушали на телефонном узле в Риме. Ты же сам знаешь, мы ведь говорили о прежних товарищах Орлова — вот тебе и зацепка. Но до правды тут не докопаться. Знаешь ли, все это так странно.

— А ты сумел прочитать мысли Орлова? — спросил меня Тоби, когда закончился разговор с Алексом.

Я кивнул головой и пояснил:

— Прочитать-то прочитал, да толку что? Орлов ведь родился на Украине.

— Но он же разговаривает по-русски? — возразил Тоби.

— Русский — его второй язык. Когда до меня дошло, что он думает на украинском языке, я упал духом. Дело приняло совершенно иной оборот. А потом я вспомнил, что тот психиатр из ЦРУ, доктор Мехта, предполагал, что я улавливаю мысли не непосредственно, а сверхнизкие частотные радиоволны, излучаемые речевым участком мозга. Таким образом, я слышу слова так, как они прокручиваются в мозгу перед тем, как их произнести вслух, или даже не произнести, а только подготовить к речи. Поэтому я намеренно вел с Орловым беседу и на английском, и на русском языках, поскольку он говорит на обоих. Такой маневр помог мне понять некоторые его мысли, поскольку в уме он переводил английские слова на родной украинский.

— Неплохо придумано, — сказал Тоби, одобрительно кивнув головой.

— Да, неплохо. Я задал ему несколько вопросов, зная заранее, что, прежде чем ответить, он продумает мысленно ответы и составит фразы в уме.

— Неплохо, неплохо, — согласился Тоби.

— А иногда, — продолжал я, — он твердо намеревался не давать ответа, но все равно мысленно прокручивал по-английски те фразы, которые не собирался произносить вслух.

Болеутоляющее средство снова начало проявлять свое действие, и мне стало трудно сосредоточиться на разговоре. Теперь мне хотелось только закрыть глаза и провалиться в сон на несколько дней.

Тоби пошевелился в своем кресле и подъехал ко мне поближе, качнув рычаг. Раздался тихий скрип колес.

— Бен, — сказал он. — Несколько недель назад один бывший полковник из секуритате — это румынская тайная полиция при убитом диктаторе Николае Чаушеску — невзначай вышел на нашего тайного осведомителя и рассказал ему кое-что, ну а тот потом все передал нам.

И Тоби рассказал, что румынский полковник имел связь с одним ловкачом, который фабрикует поддельные документы и удостоверения личности для всяких наемников, работающих за плату по разовым поручениям.

Мы помолчали минуту-другую, и Тоби продолжал:

— Мы схватили этого румына. Во время интенсивного допроса выяснилось, что ему кое-что известно о заговоре с целью убийства некоторых высокопоставленных американских сотрудников из разведслужбы.

— А кто его организовал?

— Пока не знаем.

— А кого намечено устранить?

— Тоже не знаем.

— Ну и что вы думаете — тут есть какая-то связь с пропавшим золотом?

— Вполне возможно, что есть. А теперь скажи мне вот что: говорил ли Орлов, где упрятаны те десять миллиардов?

— Нет, не говорил.

— А как ты думаешь, он знал — где, но не хотел сказать?

— Нет, не знал.

— И он не сообщил тебе ни тайного кода, ничего такого прочего?

Тоби, казалось, искренне расстроился.

— Так что же, выходит Синклер все-таки провернул грандиозную аферу? Ты же понимаешь, что, скажи он Орлову, что собирается проделать, когда золото на десять миллиардов будет найдено, и тогда…

— Ну и что тогда? — не выдержав, встряла в разговор Молли и пристально уставилась на него со свирепым видом. На щеках ее проступили красные пятнышки, и я понял, что слушать дальше у нее не хватало сил. И она тихо произнесла, почти шепотом: — Мой отец был прекрасный и добрый человек. Он был прямой и честный, какие редко встречаются. Ради всех святых, самое худшее, что вы только можете сказать про него, это то, что он был слишком прямолинеен.

— Молли… — начал было Тоби.

— Как-то в Вашингтоне я ехала с ним в такси, он нашел на заднем сиденье двадцатидолларовую купюру и, не задумываясь, передал ее шоферу. При этом он сказал, что тот, кто потерял деньги, может вспомнить — где и обратиться в компанию, откуда такси, ну а я и сказала: «Пап, а шофер ведь наверняка прикарманит эти денежки…»

— Молли, — умоляюще попросил Тоби с тоскливым взглядом во взоре. — Мы ведь должны обсудить все варианты, какими бы невероятными они ни казались.

Я невольно стал настраиваться на ее мысли, но она сидела далековато и уловить ее мысли я не сумел. По правде говоря, я даже не знал в тот момент, сохранилась ли во мне эта дьявольская способность. Может, от всего пережитого там, в крысином сарае, я лишился этого дара так же внезапно, как и обрел его. Я еще подумал, что, если способность исчезла, черт с ней, тужить не стоит.

Одно было ясно: если она о чем-то и думала, то с большим волнением. Так или иначе я прекрасно представлял себе, какая сумятица сейчас у нее в голове. Мне так хотелось выпрыгнуть из постели, обнять ее и успокоить — слишком тяжело было видеть ее в таком смятенном состоянии. А я был вынужден лежать в этой проклятой постели с забинтованными руками и ощущать, как то и дело кружится голова.

— Тоби, — заметил я как бы размышляя, — а ведь Молли права: то, о чем мы говорим, никак не подходит к складу Хэла.

— Но нам тогда придется танцевать от того же места, откуда и начали, — возразил Тоби.

— Нет, — ответил я. — Орлов все же оставил мне след.

— Какой?

— «Проследи путь золота, — сказал он. — Разыщи золото». И думал при этом о городе, где оно спрятано.

— О Цюрихе?

— Нет, не о нем, о Брюсселе. В этом есть свой резон, Тоби. Поскольку Бельгия, как известно, не входит в число главных рынков золота, то не трудно будет вычислить, где может быть спрятано в Брюсселе золото на сумму в десять миллиардов долларов.

— Я сейчас же позабочусь о твоем немедленном вылете туда, — предложил Тоби.

— Нет, не надо! — воскликнула Молли. — Никуда он не поедет. Ему нужно лежать в постели неделю, не меньше.

Я медленно покачал головой и ответил:

— Нет, Мол. Если мы не разыщем его, следующим прикончат Алекса Траслоу. А потом и нас. Нет ничего проще, чем подстроить «несчастный случай».

— Но если я позволю тебе встать с постели, то, как врач, нарушу клятву Гиппократа…

— Да забудь ты про эту клятву Гиппократа, — настаивал я. — Наша жизнь под угрозой. На карту поставлено безмерное богатство, а если мы не найдем его, то тогда… тебе не доведется жить в согласии с этой чертовой клятвой.

Тоби придвинулся ко мне совсем вплотную и тихо-тихо прошептал:

— Я с вами.

И с тонким жужжанием электромотора своего кресла-каталки он медленно поехал прочь.

В комнате стало тихо. Живя в городе, мы привыкаем к городскому шуму и не замечаем его. Но здесь, на севере Италии, с городской улицы шум вообще не доносился. Из окна в тусклом предвечернем свете Тосканы виднелись высокие, созревшие подсолнухи, их высохшие коричневые стебли смиренно склонились ровными рядами.

Тоби выехал, оставив нас с Молли поговорить наедине. Она присела около меня на кровати и машинально поглаживала мои ноги через одеяло.

— Прости меня, пожалуйста, — сказал я.

— За что прости?

— Не знаю за что. Просто говорю: виноват я очень.

— Ладно, принимаю твои извинения.

— Надеюсь, что все это враки насчет твоего отца.

— Но в глубине сердца…

— А в глубине своего сердца я не верю, чтобы он поступил когда-то плохо. Но мы обязаны все выяснить до конца.

Молли оглядела кругом комнату, а потом, увидев в окне живописный вид тосканских холмов, сказала:

— А ты знаешь, мне здесь нравится, я бы осталась тут жить.

— И я бы тоже остался.

— Правда? Думаешь, мы здесь прижились бы?

— А тебе понравилось бы, если бы я открыл здесь тосканский филиал компании «Патнэм энд Стирнс»? Ну что ж, давай начнем.

— Нет, мы будем зарабатывать деньги с помощью твоего дара… — скривила она в улыбке губы. — Мы могли бы переехать сюда. Ты бросишь свою адвокатскую практику, и мы заживем счастливо…

Помолчав немного, она сказала:

— Я хочу поехать вместе с тобой. В Брюссель.

— Молли, это же так опасно.

— Я могу оказаться полезной. Ты сам знаешь. Но так или иначе, никуда ты не поедешь без сопровождения врача. Во всяком случае, при твоем нынешнем состоянии здоровья.

— А почему ты вообще не против моих поездок куда-либо? — спросил я.

— А потому, что я знаю, что все это враки про папу. И хочу, чтобы ты докопался до правды.

— А ты принимаешь в расчет такую возможность, хотя и весьма отдаленную, что, если я и докопаюсь до сути, то может оказаться, что отец твой не такой уж паинька?

— Послушай, Бен. Отец мой погиб. Самое худшее уже позади. Ничего хуже этого быть не может.

— Ладно, — сказал я. — Согласен с тобой. — Веки мои начали смыкаться, у меня не хватало сил бороться со сном. — А теперь дай мне заснуть.

— Ну, так я позвоню в Брюссель и забронирую номер в гостинице, — услышал я ее голос, доносившийся издали, будто за миллион миль отсюда.

— Алекс Траслоу предупреждал меня насчет змей в саду, — тихо шепнул я. — И… и я начинаю думать, а не из этого ли клубка Тоби?

— Бен, у меня кое-что есть. Такое, что может пригодиться нам там.

Молли говорила еще что-то, но я уже не воспринимал ее слова, а потом ее голос, казалось, зазвучал тише и наконец совсем замолк.

Чуть позже — может, через несколько минут, а может, и секунд — я услышал, как Молли тихонько выскользнула из комнаты. Откуда-то издалека донеслось до меня блеяние барашка, и я быстро уснул.

42

В международном аэропорту Милана нас провожал до стойки авиакомпании «Сюиссэр» Тоби Томпсон. На прощание Молли поцеловала его в щеку, а я пожал руку, и мы прошли через контрольную арку с определителем наличия металлических предметов. Через несколько минут по радио объявили посадку на наш самолет, вылетающий в Брюссель. Я знал, что в эту же минуту Тоби садится в самолет, отправляющийся рейсом в Вашингтон.

Действие болеутоляющих таблеток, от которых я «плавал» последние два дня, стало проходить (хотя голова у меня по-прежнему была не в порядке и я с трудом улавливал неясный голос мыслей Тоби). Я знал, что мне следует отказаться от лекарств, чтобы все время быть начеку. Теперь руки мои, особенно предплечья, без болеутоляющих средств просто горели огнем. Они дрожали, а каждый удар сердца, посылающий свежую кровь, отдавался в них, словно удар ножом. Но самое худшее — оказалось, что без болеутоляющих средств меня стала мучить непрерывная головная боль.

И все же, несмотря на это, я нашел в себе силы пронести две сумки (в багаж мы ничего не сдавали) и уложить их в самолете на полки над сиденьями. Тоби купил нам авиабилеты в первый класс и передал новые паспорта. Теперь мы стали супругами Осборнами: я — Карлом, а Молли — Маргарет, владельцами небольшого процветающего магазинчика по продаже сувениров и подарков в городке Каламазу, штат Мичиган.

Я сел в кресло около окна (Тоби приобрел билет на место около окна по моей просьбе) и внимательно наблюдал, как суетилась аэродромная команда «Сюиссэр» вокруг самолета, заканчивая последние предполетные приготовления. Я весь напрягся в ожидании. Переднюю дверь в салоне авиалайнера закрыли и опечатали несколько минут назад. Со своего места мне все было прекрасно видно.

Как только последний техник отошел от самолета и убрал пассажирский трап, я принялся дико вопить.

Размахивая перевязанными руками, я орал что есть мочи:

— Выпустите меня отсюда! Боже мой! О-о, Боже милостивый! Выпустите меня!

— Что такое? Что такое? — всполошилась Молли.

Естественно, все пассажиры в ужасе уставились на нас. По проходу подбежала стюардесса.

— О-о Господи! — продолжал я вопить. — Мне нужно выйти… сейчас же!

— Извините, сэр, — сказала стюардесса, высокая блондинка с плоским мужеподобным непреклонным лицом. — Мы не разрешаем пассажирам покидать самолет перед самым взлетом. Может, мы сможем что-то сделать для вас?..

— Что такое с тобой? — лезла с расспросами Молли.

— Выпустите меня! — еще раз потребовал я и поднялся с кресла. — Мне позарез нужно выйти отсюда. Нет больше сил терпеть эту дикую боль.

— Сэр! — укоризненно воскликнула стюардесса.

— Забирай сумки! — скомандовал я Молли.

Размахивая руками, со стонами и причитаниями я стал пробираться к проходу между креслами. Молли быстро вытащила сумки из багажной полки над головами, каким-то образом умудрилась повесить на свои хрупкие плечи обе мои сумки на ремнях, а свои ухватить за ручки, и мы пошли по проходу к передней двери самолета. Однако путь нам преграждала все та же стюардесса.

— Сэр! Мадам! Извините, но согласно инструкции… — начала она отчитывать нас.

Но тут закричала в страхе какая-то пожилая дама:

— Да выпустите его отсюда!

— О-о Боже мой! — завывал я.

— Сэр, самолет вот-вот взлетит.

— Отойди! Прочь с дороги! — заорала вдруг Молли, всегда бешеная в гневе. — Я его врач! Если не выпустите нас сию же минуту, вам всучат прямо в руки будь здоров какой иск. Я имею в виду вас лично, леди, и тогда на вас обрушится вся ваша чертова авиакомпания и задаст вам жару, понимаете это или нет?

Глаза у стюардессы стали квадратными, она попятилась и прижалась к креслам, освобождая нам проход. Я быстро сбежал по служебному трапу, который, слава Богу, еще не отвели от самолета, а Молли, воюя с сумками, неотступно следовала за мной. Так мы пробежали по стоянке и вломились в здание аэропорта. Уже там я взял багаж у Молли и, хоть сильно болели руки, сам понес его. Молли поплелась за мной к билетной кассе «Сюиссэр».

— Что, черт бы тебя побрал, ты собираешься делать?

— Не шуми, спокойно… Потерпи минутку.

К счастью, кассиры компании не заметили, откуда мы появились. Я вытащил тугую пачку денег (их любезно отстегнул мне Тоби) и купил два билета первого класса до Цюриха. Самолет вылетал туда через десять минут. На рейс мы успели вовремя.

Хотя полет из Милана в Цюрих на самолете «Сюиссэр» проходил нормально и без всяких происшествий (а я всегда предпочитал летать самолетами именно этой компании, а не каких-либо других), меня все время мучили сильные головные боли. Я старался успокоиться и ни о чем не думать. Молли быстро уснула. Еще до посадки в самолет, даже еще раньше — по сути, до приезда в аэропорт, — она чувствовала себя неважно, ее слегка подташнивало. Внимания на свое состояние она не обратила: дескать, ничего серьезного. По-видимому, она простудилась еще во время перелета из Вашингтона в Италию на «боинге-747», который она окрестила «тюбиком из-под зубной пасты», — в нем дуло, как в аэродинамической трубе. Ей вообще явно претило летать самолетами.

Я твердо решил, что отныне безоглядно доверять Тоби было бы глупостью. Может, я и становился чересчур подозрительным, но больше испытывать судьбу мне не хотелось, а что, если Тоби и впрямь является тем самым змеем в саду…

Вот поэтому-то я и наплел ему, что отправляюсь в Брюссель. Конечно же, у Орлова и в мыслях не было Брюсселя, но об этом никто, кроме меня, не знал. Я был уверен, что примерно через час сотрудники отделения ЦРУ в Брюсселе узнают, что супруги Осборн из Милана туда не прилетели, и поднимут тревогу. Поэтому лучше не сидеть сложа руки, а предпринять обходной маневр.

«Проследи путь золота», — успел крикнуть мне Орлов перед своим жутким концом. — Проследи его».

Теперь я понял, что он имел в виду. Или, по меньшей мере, подумал, что понял. Он вместе с Синклером совершил сделку в Цюрихе. Да, как зовут банкира, он не сказал, но все же думал о нем, мысленно назвал его. Керфер — так, кажется, произнес он. Это что, название банка? Или же так зовут человека? Стало быть, мне надлежит в первую очередь установить банк, в который решили поместить золото эти два «рыцаря плаща и кинжала».

Слова «проследи путь золота» могут также означать призыв следить за прессой, откуда только и можно почерпнуть кое-что о повадках зверя, убившего Синклера. А еще более вероятно, что так только и можно избежать ловушки, где меня и Молли наверняка ухлопают.

Я попытался расслабиться и не забивать себе голову всякими мыслями, но вопросы так и крутились в голове, и первым возник такой: а почему во время нашего короткого разговора Тоби первым делом осторожно спросил, глядя на мои ожоги, а осталась ли у меня способность… улавливать чужие мысли. По правде говоря, я и сам пока не знал, что ответить: я еще не восстановил силы и не собрал волю, чтобы умственно сосредоточиться.

Ну а что, если попробовать? Я напряг все силы и, пока Молли спала, попытался привести в действие свой дар. Голова раскалывалась немилосердно, казалось, никогда в жизни она так не трещала. Наверняка это сказывается контузия, полученная тогда, при взрыве. А еще хуже, если боль как-то связана с теми способностями экстрасенса, которыми меня наделили в лаборатории в соответствии с проектом «Оракул». Может, я начинаю сходить с ума, что-то не то творится с моими мозгами? Помнится, кто-то — Росси или Тоби? — невзначай обмолвился, что один из тех, на ком ставили опыты, голландец, кажется, сошел с ума? Его довел до самоубийства несмолкающий гул в голове. Теперь я начинаю понимать, что его толкнуло на такой шаг.

Вместе с тем я испытывал беспокойство: а вдруг этот дьявольский дар, которым меня все же в конце концов наделили, исчез и я больше им не обладаю?

Итак, я нахмурился, прищурился и попытался настроиться на прием чужих мыслей, но ничего не получалось. Со всех сторон до меня доносился гул и разные шумы, из-за чего улавливать волны СНЧ представлялось совершенно невозможным. Во-первых, приглушенно и монотонно гудели двигатели самолета; во-вторых, почти не смолкали разговоры сидящих поблизости пассажиров; в-третьих, откуда-то сзади, из салона для курящих, доносился громкий смех, прерываемый радостными возгласами; в-четвертых, в задних рядах, совсем близко, заливался плачем грудной ребенок; в-пятых, в проходе постукивал колесиками и звякал посудой сервировочный столик с бутылками и банками, который возила стюардесса.

Рядом со мной сладко посапывала во сне Молли, но мне очень уж не хотелось нарушать данное ей обещание. Ближайшие пассажиры сидели на порядочном расстоянии от нас — как-никак летели мы первым классом.

Потихоньку я все же подвинулся поближе к Молли, наклонил голову, сконцентрировался и услышал громкое бормотание. Но она вдруг зашевелилась, будто почувствовав, что я прилаживаюсь к ней, и открыла глаза.

— Чего это ты делаешь? — спросонок спросила она.

— Да вот… проверяю тебя, — быстро нашелся я.

— Вот как?

— Как ты себя чувствуешь, Молли?

— Да вроде полегче. Но все же подташнивает.

— Ну, извини.

— Да ладно тебе. Пройдет все. — Она медленно приподнялась, поглаживая свою затекшую спину. — Бен, скажи мне, у тебя есть четкий план… чем заняться в Цюрихе?

— Нет, одни наметки, — ответил я. — Главное начать, а дальше буду действовать в соответствии с обстановкой.

Она понимающе кивнула и, дотронувшись до моей правой руки, спросила:

— Ну как, болит?

— Понемногу утихает.

— Ну и хорошо. Я понимаю, что тебе, конечно, нравится разыгрывать из себя бравого мужчину, но в то же время знаю, как тебе больно. Если хочешь, на ночь я дам тебе что-нибудь снотворное. Ночью хуже всего болит: ты же не можешь все время оглаживать свои руки?

— Зачем? Особой необходимости нет.

— Ну, в крайнем случае скажи мне.

— Ладно, ладно, скажу.

— Бен? — Я посмотрела на ее глаза — они покраснели. — Бен, мне приснился папа. Но ты, наверное, уже знаешь.

— Молли, но я же обещал тебе, что не буду…

— Да ладно тебе, я это так, к слову пришлось. Так вот, во сне я увидела… Ты знаешь те места, где мы жили, когда я была маленькая: Афганистан, Филиппины, Египет? С самого раннего детства я всегда ощущала отсутствие отца. Я понимаю, что все дети сотрудников ЦРУ переживают такое же чувство: отец всегда в отъезде, ты не знаешь, где он, почему уехал и что делает, а твои друзья то и дело спрашивают, а почему это твоего папы никогда нет. Ну, ты и сам знаешь. Мне всегда казалось, что отца поблизости нет, и так продолжалось до тех пор, пока позднее я не решила сама, что если буду поласковее с мамой, то и отец станет подольше оставаться дома и играть со мной. Потом я повзрослела, и отец сказал мне, что работает в ЦРУ. Я восприняла известие одобрительно: мне казалось, что от положения отца повысится и мой вес среди друзей, во всяком случае, двое из них уже стали на меня рассчитывать. Но оказалось, что жить легче от этого ничуть не стало. — Она принялась медленно вращать маховичок кресла, а когда спинка приняла почти горизонтальное положение, откинулась и закрыла глаза как бы в раздумье: — Ну, а когда его рассекретили, то есть когда он стал работать в ЦРУ открыто, то и тогда нам ничуть легче не стало. Он работал без передыху, превратился в настоящего раба своей службы. Ну, а что же сделала я? Да тоже стала рабыней своей работы, ударилась в медицину, что в некотором смысле еще хуже, чем разведка.

Тут она заплакала, а я решил, что это сказывается усталость или душевная травма, которую нам обоим только что пришлось перенести.

Шмыгнув носом и горестно вздохнув, она между тем продолжала:

— Я всегда почему-то думала, что, когда отец уйдет в отставку, а я выйду замуж, мы станем лучше понимать друг друга. А теперь… — и тут она поперхнулась и жалобно произнесла: — А теперь я никогда…

Дальше продолжать Молли не смогла, а я нежно поглаживал ее волосы, давая понять, что дальше говорить и не надо.

Последний раз я видел отца Молли, когда приезжал в Вашингтон утрясти некоторые служебные дела. Он уже несколько месяцев был директором Центрального разведывательного управления. Я как-то не находил подходящего предлога, чтобы позвонить ему из гостиницы «Джефферсон», где остановился. Возможно, мне отчасти льстило, что мой тесть занимает такой важный пост в этом почтенном учреждении. Играло ли какую-то роль мое самолюбие? Само собой разумеется. Мне хотелось погреться в отблесках чужой славы. Несомненно также, что я подумывал и о том, чтобы вернуться в ЦРУ с некоторой помпой, несмотря на то, что триумф-то не мой, а тестя. И я позвонил ему.

Хэл ответил, что ему было бы приятно встретиться со мной и позавтракать на скорую руку или выпить что-нибудь (он ревностно следил за своим здоровьем, спиртного в рот ни капли не брал, а под выпивкой подразумевал безалкогольное пиво или свой излюбленный фруктовый коктейль из клюквенного сока, сельтерской воды и лимона).

Он послал за мной машину с шофером, что вынудило меня изрядно струхнуть: а что, если какой-нибудь репортер из «Вашингтон пост» засечет, что Хэл злоупотребляет своим служебным положением? Дескать, вот и Харрисон Синклер, это живое воплощение честности и твердых моральных устоев, посылает за своим зятем правительственный лимузин, да еще за счет налогоплательщиков. И за кем? За тем, кто вполне в состоянии доехать и на такси. Я с ужасом представил себе, как завтра же на первой полосе газеты появится фотография, где видно, как я забираюсь в большой черный служебный лимузин.

В последний раз я выбирался из штаб-квартиры ЦРУ крадучись, тайком, зажав под мышкой картонную коробку, по всяким закоулкам дотащился до стоянки автомашин, стараясь избегать сослуживцев. Теперь же я возвращался в здание с парадного подъезда, как триумфатор. В вестибюле меня встретила Шейла Макадамс, симпатичная тридцатилетняя помощница шефа разведки по текущим вопросам, и провела в кабинет Хэла.

Пышущий здоровьем, он был весьма рад увидеться со мной, отчасти, как я почему-то подумал, чтобы похвалиться своими новыми служебными апартаментами. Завтракали мы в его небольшой персональной столовой; на ленч нам подали салат по-гречески и поджаренные хлебцы с баклажанами, а в высокие хрустальные стаканы налили клюквенный сок с сельтерской водой и лимонным соком.

Мы немного поболтали о том о сем, слегка коснувшись дел, которые привели меня в Вашингтон. Затем поговорили о тех переменах в ЦРУ, которые произошли в связи с распадом Советского Союза, и о том, какие планы строит Хэл, пока руководит разведкой. Посплетничали об общих знакомых, затронули и политические проблемы. В общем и целом завтрак прошел в приятной обстановке.

И я никогда не забуду слова, которые он сказал на прощание. Когда мы шли к выходу, он положил мне руку на плечо и произнес:

— Я заметил, что мы никогда не говорили о том, что произошло тогда в Париже. — Я поглядел на него с недоумением. — То, что произошло с тобой, я хочу сказать…

— Да, а в чем дело? — все еще не понял я.

— Хочется все же когда-нибудь пообстоятельнее поговорить с тобой об этом. Мне есть, что сказать.

Мне как-то сразу стало не по себе:

— Ну давайте поговорим сейчас.

И с облегчением я услышал в ответ:

— Сейчас я не могу.

— Должно быть, у вас весь день забит до отказа…

— Да не в этом дело. Просто я не могу сейчас, скажу немного погодя.

Но потом мы уже не встретились.

Прилетев в аэропорт Клотен, мы взяли такси «мерседес» и доехали до центра Цюриха. Шофер нарочно прокатил нас по самым интересным и памятным местам. Мы проехали мимо огромного, недавно отремонтированного здания Центрального железнодорожного вокзала, объехали вокруг памятника Альфреду Эшеру, политическому деятелю XIX века, положившему начало Цюриху как современному банковскому центру.

Я заранее заказал номер в «Савой Бауэр ан вилль», старейшей гостинице города, в которой обычно останавливаются преуспевающие американские адвокаты и бизнесмены. В 1975 году гостиницу прекрасно отреставрировали, и она неплохо вписалась в ансамбль старых домов на площади Парадов, где до всего — рукой подать, а главное — близко до Банхофштрассе, на которой почти каждый дом — это банк.

Мы зарегистрировались у портье и поднялись в свой номер, он оказался очень приятным — кругом всякие медные ручки и инкрустированные деревянные панели, и при этом никаких штучек-дрючек под старину или, наоборот, под модерновый стиль.

Разместившись в номере, мы нехотя перекинулись впечатлениями. Молли опять предложила мне принять успокоительные таблетки, но я отказался. Тут я заметил, что она устала и хочет спать, да и сам чувствовал, что меня тоже клонит ко сну. Уснуть мне нужно было во что бы то ни стало, но сон никак не приходил. Все время кололо и щипало в руках, а в голове мелькали воспоминания о только что прошедших днях.

Где-то в одном из подземных хранилищ под Банхофштрассе, всего в нескольких ярдах от нашей гостиницы, таится ответ на вопрос, что же произошло с десятью миллиардами долларов золотом, вывезенными из бывшего Советского Союза, и почему так нелепо погиб Хэл Синклер. Не пройдет и несколько часов, как мы, вполне вероятно, значительно приблизимся к разгадке этой тайны. Неплохо, если бы это произошло уже на следующее утро.

На краю журнального столика, около настольной лампы, лежал свежий номер газеты «Интернэшнл геральд трибюн», оставленный специально для постояльцев гостиницы. Я взял газету и от нечего делать лениво глянул на первую страницу.

Над статьей на правой стороне была помещена фотография человека с очень знакомым лицом. Хотя я и не удивился, прочитав текст внизу, все равно его содержание показалось мне зловещим предвестником надвигающейся беды. Вот что там было написано:

Последнего шефа КГБ нашли убитым в Северной Италии

От Крейга Римера, Корреспондента «Вашингтон Пост»

РИМ. Владимир Орлов, последний руководитель советской разведслужбы КГБ, найден местной полицией убитым в своей резиденции в двадцати пяти километрах от Сиены. Ему исполнилось семьдесят два года.

В дипломатических кругах поговаривают, что господин Орлов скрывался в области Тоскана в Италии целых семь месяцев после побега из России.

Итальянские власти подтверждают, что господина Орлова убили в момент вооруженного нападения. Его убийцы не установлены, но полагают, что они принадлежат либо к его политическим противникам, либо к сицилийской мафии. По неподтвержденным данным, господин Орлов незадолго до убийства якобы был замешан в противоправных финансовых махинациях.

Российские правительственные круги отказались комментировать смерть господина Орлова. В официальном заявлении, сделанном сегодня утром в Вашингтоне назначенным на днях шефом ЦРУ Александром Траслоу, говорится: «Владимир Орлов руководил процессом ликвидации самого огромного советского аппарата подавления, за что мы все глубоко признательны ему. Мы скорбим в связи с его кончиной.

Я присел на кровать, пульс застучал в голове, руках, ладонях. Рядом в статье говорилось о новом руководителе Германии. Заголовок гласил: «Фогель раскрывает объятия Америке».

В статье сообщалось:

«Новый канцлер Германии Вильгельм Фогель, избранный на этот пост подавляющим большинством голосов через несколько дней после краха Немецкой фондовой биржи, ввергнувшего весь народ Германии в панику, пригласил недавно назначенного нового директора ЦРУ Александра Траслоу посетить с официальным визитом Германию, чтобы обсудить вопросы дальнейшего укрепления американо-немецких отношений.

Новый шеф разведслужбы немедленно принял это первое официальное государственное приглашение и, как полагают, встретится в Бонне не только с вновь избранным канцлером, но и со своим немецким контрпартнером, директором Германской федеральной разведслужбы Гансом Кенигом…»

И я сразу же понял, что жизнь Траслоу находится под угрозой, да еще в самой непосредственной от нее близости.

Владимир Орлов недаром предупреждал, что твердолобые в его стране захватывают власть. А что говорил мой приятель, английский корреспондент Майлс Престон относительно того, что слабая Россия — залог силы Германии? Нет ли здесь какой-то связи? Орлов, который, как и Харрисон Синклер, пытался спасти Россию, теперь мертв. Новый лидер Германии скакнул к власти именно в тот период, когда Россия ослабла и ей приходится туго.

Анонимные теоретики, к сонму коих я не отношусь (кажется, я уже упоминал об этом), любят писать и разглагольствовать о неонацизме в том духе, будто уже вся Германия только и мечтает стать снова Третьим рейхом. Это абсолютная чепуха, глупость. Немцы, с которыми мне доводилось встречаться и разговаривать во время краткого пребывания в Лейпциге, думали и мечтали совсем о другом. Они не были нацистами, или коричневорубашечниками, они не носили свастику или что-либо подобное. Это были добрые, скромные патриотически настроенные люди, по сути своей ничем не отличающиеся от средних русских, средних американцев, шведов, камбоджийцев и представителей других народов.

Но вопрос-то касается вовсе не простых людей, не так ли?

«Германия, парень, — сказал тогда Майлс. — Германия — вот что главное. Мы вскоре увидим рождение новой германской диктатуры, и возникнет она, Бен, совсем не случайно. Ее возрождение замышлялось еще в добрые старые времена. Замышлялось».

Да и Тоби тоже предупреждал о зреющем широком заговоре с целой цепью политических убийств.

А затем сверкнул свет в конце туннеля, вспышка фейерверка озарила густую темень, наступил момент истины.

И ее привнес во время нашей беседы убитый Владимир Орлов. Он напомнил тогда о крахе фондовой биржи США в 1987 году. Вот что он заявил: «Обвал фондовой биржи, говоря вашими словами, вовсе не обязательно означает катастрофу для тех, кто готов к такому потрясению. Тут многое получается наоборот: так, к примеру, группа смекалистых инвесторов может извлечь немалую выгоду из такого обвала…»

Помнится, я еще спросил, а не «Чародеи» ли воспользовались крахом фондовой биржи и увеличили свои капиталы?

Конечно же, они, подтвердил он: «Пустив в продажу обобщенные компьютерные программы, используя четырнадцать тысяч индивидуальных расчетных счетов, тщательно выверенных в Токио, и нажимая на те или иные рычаги в нужное время и с нужным темпом, они не только сколотили огромные деньги в период того обвала, господин Эллисон. Они, собственно, и спровоцировали этот обвал».

А если «Чародеи» смогли спровоцировать в 1987 году такой глубокий и в то же время принесший им огромные прибыли кризис фондовой биржи, то… почему бы им не организовать нечто подобное и в Германии?

Ведь Алекс высказывал же мрачное предостережение о том, что ЦРУ разъедают раковые метастазы коррупции. Они выражаются, в частности, и в том, что разведка теперь собирает по всему миру сверхсекретные сведения экономического характера с тем, чтобы манипулировать фондовыми биржами, а через них — оказывать давление на правительства.

Может ли быть такое?

Следовательно, приглашая Александра Траслоу в Германию, новый канцлер Фогель имел при этом какие-то скрытые замыслы? А что, если в Бонне начнут протестовать против приезда американского обер-шпиона? По крайней мере, сообщения о неонацистских демонстрациях не сходят со страниц прессы. И разве в такой обстановке кто-нибудь удивится, если Александра Траслоу прикончат немецкие экстремисты? Нет, все же это тщательно разработанный, последовательный план.

Алекс, разумеется, слишком много знает о «Чародеях» и о подспудных пружинах краха Немецкой фондовой биржи…

В Вашингтоне уже было девять часов вечера, когда я наконец дозвонился до Майлса Престона.

— Крах Немецкой фондовой биржи? — хрипло переспросил Майлс таким тоном, будто я сморозил какую-то глупость. — Бен, послушай, эта биржа лопнула потому, что немцы наконец-то создали единую фондовую биржу «Дойче берзе». Еще четыре года назад такого случиться никак не могло. А теперь скажи мне вот что: с чего ты это вдруг заинтересовался экономикой Германии?

— Не могу сказать, Майлс…

— Ну а чем ты вообще-то сейчас занимаешься? Ты где-то в Европе, верно ведь? Где же?

— Ну просто в Европе, а больше не спрашивай.

— А чего ты там потерял?

— Извини, пожалуйста.

— Бен Эллисон — мы же друзья. Со мной не финти.

— Если бы мог, не финтил. Но не могу.

— Ну как знаешь… черт с тобой, я все понял. Если собираешься разбираться с этим делом, я тебе могу помочь. Поговорю кое с кем, кое-что покопаю, поспрашиваю кругом. Как тебе позвонить?

— Не могу сказать…

— Тогда сам звони мне.

— Я позвоню, Майлс, — бросил я на прощание и положил трубку.

Долго я сидел потом на краю кровати, тупо уставившись в окно, откуда открывался великолепный вид на площадь Парадов. Там в лучах яркого солнца блестели красивые старинные здания. И тут меня почему-то охватил безотчетный, тупой страх.

43

Я не спал — просто не мог уснуть, и тогда решил позвонить одному из своих знакомых адвокатов в Цюрихе. Он, к счастью, оказался в городе, да еще в своей конторе. Звали его Джон Кнапп, он специализировался в области корпоративного права, то есть права акционерных обществ — отрасли еще более скучной, нежели патентное право, чему я особенно радовался. Жил он постоянно в Цюрихе и вот уже лет пять являлся представителем одной солидной американской юридической компании. Банковскую систему Швейцарии он знал несравненно лучше, чем кто-либо другой из известных мне юристов, потому что учился в свое время в Цюрихском университете и иногда выполнял по поручению своих клиентов некоторые довольно щекотливые операции по переводу денег. Мы были знакомы еще со студенческой скамьи, учась на одном курсе и одном отделении правовой школы в Гарварде и, случалось, играли в теннис. Я подозревал, что в глубине души он недолюбливал меня, как и я его, но адвокатские дела частенько сводили нас вместе, поэтому мы поддерживали непринужденный, шумливый дух товарищества, столь характерный для отношений матерых мужчин.

Молли все еще спала, будить ее я не решился и оставил записку, что вернусь через час или два. Выйдя из гостиницы, я поймал около подъезда свободное такси и попросил шофера подвезти меня до «Кронненхалле» на Рамиштрассе.

Джон Кнапп был худощавым мужчиной маленького роста и страдал обычной болезнью всех коротышек. Как крохотная собачонка чихуахуа, бывает, грозно рычит на огромного сенбернара, так и он старался пыжиться, напускать на себя важный и надменный вид с величественными жестами, а в результате выглядел смешным, если не сказать больше — карикатурным. У него были небольшие карие глазки, коротко подстриженные каштановые волосы, а на лоб начесана челка, отчего он походил на разбитного монаха-расстригу. Долго прожив в Цюрихе, он привык носить одежду, по цвету и фасону принятую у швейцарских банкиров: темно-синий костюм английского покроя и бургундские рубашки в полоску, выписанные, видимо, из Парижа от «Шарве», ну и, конечно же, плетеные запонки.

На встречу он приехал с запозданием на целую четверть часа, по всей видимости, намеренно: он был из породы тех парней, которые перечитали все брошюрки и самоучители, растолковывающие, как добиться успеха и влияния, устроить ленч для нужных людей, пустить пыль в глаза и открыть свою контору на людном месте у перекрестка.

Бар «Кронненхалле» всегда набит битком, я с трудом пробирался между столиками в поисках заказанного места. Публика в зале была что надо — сливки местного общества. Кнаппу нравилось вращаться в подобных кругах, и он регулярно ездил кататься на лыжах на модные горные курорты.

— Господи, да что же это с твоими руками? — воскликнул он в недоумении, пожав мне правую перевязанную руку немножко сильнее, чем следовало бы, и заметив, как я поморщился.

— Да это мне маникюр не так сделали, — пошутил я.

Выражение испуга на его лице моментально сменилось на гримасу неудержимой живости и веселья.

— Так ты хочешь сказать, что порезал себе пальцы вовсе не о бумагу, когда с увлечением листал заявления и жалобы клиентов?

Я лишь улыбнулся, хотя меня так и подмывало отмочить какую-нибудь колкость из своего богатого арсенала шуточек и осадить его (адвокаты, занимающиеся корпоративным правом, особенно ранимы и не терпят подковырок, я это знаю по собственному опыту), тем не менее промолчал и не сказал ни слова. В моих правилах всегда помнить, что нудный и скучный собеседник — это такой человек, который болтает и болтает, в то время как вам хотелось бы, чтобы он побольше вас слушал. Ну ладно, Бог с ним, так или иначе он мигом забыл о моих перевязанных руках и переключился на другие темы. Быстренько покончив со всякими общими предварительными словами, он взял быка за рога:

— Ну а все же, какого черта ты приперся сюда, к нам, в Цюрих?

Я потягивал виски с содовой, а он заказал себе вишневой наливки.

— На этот раз, боюсь, мне придется быть кое в чем осмотрительным, — объяснил я. — Приехал по делам.

— Ага, — многозначительно и понимающе промолвил он.

Без сомнений, кто-нибудь из наших общих знакомых рассказал ему, что я одно время работал в разведке. Может, он даже считал, что моя прошлая работа и обусловила успех на адвокатском поприще (разумеется, он и сам хотел бы быть причастным к разведке). Так или иначе я полагал, что с Кнаппом лучше держаться, напустив туману, нежели выдумывать какую-то легенду, поэтому я решился чуть приоткрыть карты:

— У одного моего клиента здесь осталось наследство, вот он и пытается разыскать его.

— А это что, твоя побочная работа? Халтурка, так сказать?

— Не совсем так. Но, вообще-то, этим делом занимается наша фирма. Больше того, что я уже сказал, разреши мне не говорить.

Он поджал обидчиво губы, усмехнулся, будто и без меня знал уже все, и предложил:

— Ну валяй, послушаем, что тебе надо.

Со всех сторон несся такой неумолчный шум и гам, что всякая попытка уловить голос его мыслей оказалась бы безуспешной. Несколько раз я придвигался и наклонялся к нему, напрягаясь и сосредоточиваясь изо всех сил, но безрезультатно. Оставалось ждать, что он скажет вслух, а это меня как раз и не устраивало. Все слова его были настолько банальны, мелочны и глупы, что о них и говорить не стоило.

— Ну, а что тебе известно насчет золота? — задал я первый вопрос.

— А что тебя конкретно интересует?

— Я следую по следам вклада золота в один из местных банков.

— В какой банк-то?

— Убей — не знаю.

Он лишь иронически фыркнул и пояснил:

— Послушай, бедолага. Здесь официально зарегистрировано четыре сотни банков, да еще, считай, сотен пять филиалов и отделений. А в Швейцарию ежегодно поступают миллионы унций нового золота из Южной Африки и отовсюду. Так что желаю удачи в поисках золотишка.

— Ну, а какой банк самый большой?

— Самый большой банк? Большая тройка — это Анштальт, Ферейн, Гезелльшафт.

— Что за названия?

— Извини, пожалуйста. Анштальтом мы зовем «Креди сюисс», или «Швейцарский кредит». Ферейн — это «Сосьете де банк сюисс» («Швейцарская корпорация банков»). Ну а Гезелльшафт — это «Юнион де банк сюисс», то есть «Объединение швейцарских банков». Так, значит, ты думаешь, что золото помещено в один из этой троицы, а в какой конкретно — не представляешь?

— Во-во, понятия не имею.

— Ну а сколько золота-то?

— Тонны.

— Тонны? — еще одно ироническое хмыканье. — Я очень и очень сомневаюсь. О чем мы говорим? Какой стране принадлежит золотишко-то?

Я лишь в недоумении пожал плечами:

— Да не стране. Процветающей частной компании.

Кнапп лишь протяжно присвистнул. Какая-то блондинка, одетая в узкое светло-зеленое платье, подпоясанная тонким пояском, обернулась на его свист, видимо, подумав, что это он таким образом выразил свое восхищение ее фигурой. Но, разобрав, очевидно, что для этого монаха-расстриги в синем костюме интерес она вряд ли представляет, быстренько отвернулась.

— Итак, в чем тут проблема? — поставил он вопрос, допив вишневку и поманив пальцем официанта, чтобы тот принес еще бокальчик. — Кто-то перепутал или забыл номер счета?

— Ну вот послушай, — начал я подделываться под его манеру разговора, хотя мне это очень не нравилось. — Если в Цюрих прибудет весьма значительная партия золота и ее поместят на хранение под кодовым номером, то куда, скорее всего, поместят?

— В специальные хранилища. Ну а банкам решать такие задачи становится все труднее. Они уже набили свои подвалы золотом и ценностями под завязку, свободных мест больше нет, а муниципальные власти не дают разрешения строить высокие здания, так что им приходится зарываться в землю, словно кротам.

— Стало быть, под Банхофштрассе?

— Во-во, прямо под нее.

— А может, сподручнее перепродавать золото прямо здесь и превращать его в легко реализуемые ценные бумаги или в банкноты? В немецкие марки, швейцарские франки или еще в какую-то твердую валюту?

— Ни в коем случае. Швейцарское правительство панически боится инфляции, поэтому установило предельные суммы, которые иностранцы могут держать в местных банках в форме наличности. Максимальная сумма наличности в иностранной валюте не должна превышать ста тысяч франков.

— Но ведь золото не приносит процента на вклад, верно ведь?

— Само собой разумеется, не приносит, — согласился Кнапп. — Но в Швейцарии ты вообще не найдешь банка, где выплачивают проценты, на которые можно сносно жить-поживать. Обычно ставка устанавливается не более одного процента, а то и вообще ни шиша. А кое-когда даже самому вкладчику приходится платить за то, что банк взял его деньги на сохранение. Я ничуть не шучу. Многие банки удерживают до полутора процентов при выдаче вклада.

— Ну хватит об этом. А теперь вот что скажи: если посмотреть на золото, ведь можно определить его происхождение, из какой страны оно поступило, разве не так?

— Обычно можно. Золото, ну я имею в виду то, которое центральные банки используют в качестве золотых резервов, хранится в виде золотых слитков, как правило, по двенадцать с половиной кило в чушке, содержащей золота пробы «три девятки», то есть чистого золота в слитке — 99,9 процента. На клейме слитка обычно указываются страна, проба и серийный номер. — Тут официант принес Кнаппу его вишневку, а он взял ее, даже не спросив, в какой стране ее изготовили, и продолжал говорить далее: — Каждый десятый слиток золота проверяется, для чего его просверливают в шести разных местах и миллиграммы отскабливают на пробу. В общем, на подавляющем большинстве золотых чушек стоит знак, указывающий, где добыли для них исходный материал. — Он сдавленно хихикнул, медленно отхлебнул порядочный глоток вишневой наливки и продолжал далее: — Попробуй вот этого пойла. Уверен, тебе понравится. Чтобы там ни говорили, а рынок золота — дело очень щекотливое и напряженное. Помню, как совсем недавно случилась довольно забавная заварушка. Весьма солидную партию золотишка затеяли сплавить Советы, а тут кто-то из бдительных заметил, что на некоторых слитках на клеймах стоит царский орел. Ну, понятное дело, гномы и засуетились.

— С чего бы это они?

— Слушай дальше, дружище. Случилось это в 1990 году. Представляешь, в 1990 году от Рождества Христова вдруг появились слитки золота с царскими, романовскими орлами на клеймах! Было от чего прийти в изумление. Все подумали: горбачевское правительство, которое доживало последние деньки; решило выбросить на рынок остатки золотого запаса страны! Подчищало, так сказать, все, что оставалось внутри некогда бездонной бочки. Ну, а ради чего еще оно стало бы выскребать остатки царских золотых резервов? В результате цены на золото резко рухнули вниз — до пятидесяти долларов за унцию.

Я медленно отпил виски с содовой, почувствовав, как кровь прилила мне в голову, и спросил:

— Ну а что потом?

— Что потом-то? А потом ничего. Как оказалось, все произошло в результате самого обыкновенного советского бардака, полной неразберихи внутри финансового механизма Советов. Получилось так, что в результате нагромождения ошибки на ошибку, они сами запутались, где хранится царское золото. Видя, что цены на рынке золота пляшут, они решили дождаться наивысших цен и припрятали здесь у нас золотишко на хранение до лучших времен. Недурно задумано, как ты считаешь, а? Совки, они ведь не все поголовно олухи.

Долго я сидел в раздумье. А что, если все его слова дезинформация, «липа», так сказать? А что, если… Но смысла во вранье не находилось. И, допив стакан, я спросил, стараясь казаться как можно равнодушным:

— Итак, стало быть, золото тоже можно отмывать?

Секунду-другую Кнапп соображал, а потом заметил:

— Да-а… конечно же, можно. Его нужно только переплавить, переделать пробу, избавиться от клейма. Если нужно проделать все это в тайне, то не надо только связываться с дураками, хоть это и трудно, но зато все будет шито-крыто, и стоит переделка недорого. Золото полностью видоизменяется. Но учти, Бен, этими делишками я не балуюсь. Ты, как я понимаю, разыскиваешь целую груду золота, принадлежащую какому-то твоему клиенту, а где она спрятана — толком не знаешь, так ведь, а?

— Да все не так-то просто. Более точно насчет золота сказать не могу. Ну а ты вот что объясни мне: когда ты говоришь о тайне, сохраняемой швейцарскими банками, то что это значит? Трудно ли проникнуть в эту тайну?

— Постой, постой, — засуетился Кнапп. — Мне на ум сразу приходит что-то из области шпионажа.

Я в недоумении посмотрел на него, а он пояснил:

— Очень даже нелегко, Бен. Здесь у нас наиболее глубоко почитаются слова «принцип конфиденциальности» и «беспрепятственный обмен валюты», а попросту говоря, здесь уважают неотъемлемое право индивида на сохранение тайны размеров своих вкладов. Я хочу сказать, что, когда Ульрих Цвингли затеял в Цюрихе реформацию, утопив все эти католические изваяния святых в реке Лиммат, перво-наперво что он сделал, это содрал со статуй золотые украшения и позолоту и передал их городскому совету, что и послужило началом швейцарской банковской системы.

Но швейцарцы — это такие люди, их поневоле полюбишь. Они просто помешались на секретности, если она способствует конфиденциальности. Мафиози, заправилы наркобизнеса, коррумпированные диктаторы из стран «третьего мира» — все с чемоданами, набитыми награбленными ценностями, и все их вклады Швейцария хранит в тайне, подобно тому, как священник охраняет тайну исповеди. Но нельзя забывать, что, когда сюда во время войны заявились нацисты и прижали швейцарцев, те сразу же проявили сговорчивость и сообщили нацистам имена евреев из Германии, имевших вклады в швейцарских банках. Теперь они не прочь рассказывать байки, что якобы всячески противились нацистам, когда те заявились грабить деньги евреев, но поделать, дескать, ничего не смогли. Да, да, нацисты обчистили местные банки, ну не все подряд, но, во всяком случае, многие. А потом награбленные деньги отмывал «Базельский коммерческий банк» — это достоверно задокументированный факт. — Он говорил, а сам так и шарил глазами по толпе, будто выискивая кого-то. — Послушай, Бен, а не кажется ли тебе, что ты ищешь иголку в стоге сена?

Я согласно кивнул, рассматривая запотевший пустой стакан из-под виски, и ответил:

— Вполне может статься. Но вообще-то, мне известно одно имя.

— Имя? Какое имя?

— Полагаю, имя одного банкира.

Я не сказал, что тогда, в Кастельбьянко, у Орлова в голове промелькнуло имя Керфер, и я назвал его сейчас.

— Уже неплохо, зацепка есть, — заметил торжественно Кнапп. — Назвать бы тебе это имя пораньше. Доктор Эрнст Керфер — исполнительный директор «Банка Цюриха». Вернее, был таковым еще месяц назад.

— Что, ушел в отставку?

— Да нет, похуже. Умер. Инфаркт или что-то вроде этого, хотя я и не могу достоверно сказать, что у него случился инфаркт. Он был порядочный сукин сын, но здорово управлял делами своего банка — этого не отнять, а дел хватало по горло.

— Понятно, — подумав, ответил я. — А не знаешь ли, кто теперь в банке вместо него?

Кнапп лишь окинул меня таким взглядом, будто я с Луны свалился:

— Спроси что-нибудь потруднее, дружище. В швейцарских банках мне известен каждый. Это же моя работа, долдон ты эдакий. Новым директором-распорядителем теперь там некий Эйслер, доктор Альфред Эйслер. Если желаешь, могу позвонить и порекомендовать, чтобы он переговорил с тобой. Ну как, хочешь?

— Да не откажусь, — согласился я. — Было бы очень даже неплохо.

— Ну что же, проблем тут нету.

— Спасибо тебе, дружище, — поблагодарил я.

Достать оружие в Швейцарии оказалось делом куда более трудным, нежели я предполагал. Связи у меня были очень ограниченными, если не сказать, что их вообще не существовало. К Тоби или кому-либо еще из ЦРУ обращаться опасно. Теперь я никому уже не доверял. В случае крайней необходимости можно, конечно, позвонить и Траслоу, но этого шага лучше всего избегать: как я могу быть уверенным, что линия связи с ним не прослушивается? Поэтому лучше всего вообще не звонить. В конце концов, подкупив управляющего магазином спортивных товаров и охотничьих принадлежностей, я получил адрес одного человека, который мог оказать мне услугу: им оказался родственник управляющего, он держал магазинчик антикварных книг и вдобавок втихую приторговывал всякой всячиной.

Его лавка находилась в нескольких кварталах от магазина спорттоваров. Позолоченными буквами на оконной витрине готическим шрифтом было написано: «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН. АНТИКВАРИАТ И МАНУСКРИПТЫ».

Я вошел, над дверью тонко звякнул звоночек. В маленьком темном помещении пахло плесенью и сыростью, примешивался и ванильный запах старых, полусгнивших кожаных переплетов.

Высокие стеллажи из темного металла битком забиты кое-как запихнутыми без всякого разбора книгами и пожелтевшими журналами. Они лежали в беспорядке и на полу, не оставляя ни дюйма свободного места. Узкий проход между стеллажами вел в глубь помещения, к маленькой, заваленной книгами и бумагами дубовой конторке, за которой восседал хозяин. Он вежливо поприветствовал меня:

— Гутен таг.

Я кивнул головой в ответном приветствии и, оглядываясь кругом будто в поисках нужной книги, спросил его по-немецки:

— А до которого часа вы работаете?

— До семи, — ответил он.

— Тогда я зайду попозже, когда освобожусь.

— Но если у вас сейчас найдется свободная минута, — предложил он, — я кое-что покажу. В задней комнате у меня есть новые приобретения.

Таким образом, мы обменялись паролем.

Он встал из-за конторки, запер входную дверь, а на окне повесил табличку «закрыто». Затем он повел меня в небольшую комнатку, где от наваленных кое-как книг в кожаных переплетах повернуться было негде. В ящиках для обуви у него оказалось несколько пистолетов, лучшим из них были, на мой взгляд, «ругер-марк-4» (приличный полуавтоматический пистолет, но калибр у него маловат — всего 0,22 дюйма), затем «смит-вессон» и «глок-19».

Я предпочел взять «глок», ибо у него, как говорили мои знакомые по разведслужбе, больше достоинств, чем недостатков, да он и так всегда нравился мне. Хозяин слупил с меня за пистолет непомерную сумму, но здесь была как-никак все же Швейцария.

За обедом в «Агнес Амберге» мы думали каждый о своем и не обмолвились ни словом, остро ощущая необходимость расслабиться и хотя бы на время почувствовать себя самыми обыкновенными туристами. С перевязанными руками мне было нелегко расправляться с цесаркой, но так руки хоть не очень болели.

«Проследи путь золота…»

Теперь мне известно имя банкира и название банка. Таким образом, я приблизился к цели еще на несколько шагов.

Ну а раз мне известны направление и путь, то, может, скоро узнаю и почему убили Синклера, иначе говоря, раскрою заговор, стоящий за этим убийством. Разумеется, если мой дьявольский дар возродится снова.

Мы сидели в тягостном молчании. И прежде, чем я открыл рот, Молли сказала:

— А знаешь ли, в какой стране мы находимся? А в той, где женщины вплоть до 1969 года не имели избирательного права.

— Ну и что из этого?

— А то, что, как я думала, в США с женщинами-врачами не очень-то считаются. После того как я побывала сегодня у врача, больше таких слов никогда не скажу.

— Ты была у врача? — удивился я, хотя и знал уже, подслушав в пути ее мысли. — Это насчет того, что тебя подташнивает?

— Ну да.

— Ну и что тебе там сказали?

— А сказали вот что, — решилась она, нервно скатывая в трубочку белую матерчатую салфетку. — Я беременна. И ты прекрасно знаешь об этом.

— Да, — признался я. — Мне это уже известно.

44

Еле сдерживая нетерпение, мы заспешили обратно в гостиницу. Мысль о том, что я являюсь творцом живого существа и что в ту памятную ночь мы испытали подлинную страсть, поневоле наполняла меня неподдельной радостью, но вместе с тем вкрадывалась и тревога. Хотя Лаура и была беременна, при ее жизни мне о том узнать не довелось. Так что только сейчас я впервые почувствовал себя будущим отцом. Ну а что касается Молли, то она столько лет предохранялась, что я поневоле подумал, что она отнесется к этой новости удрученно и даже начнет говорить об аборте и всяком таком прочем.

Но все произошло совсем наоборот. Ее охватило глубокое волнение, радость так и переполняла ее всю. Может, это как-то связано с тем, что она недавно потеряла отца? Может и так, но кто знает, как зарождаются чувства и желания?

Едва закрылась дверь в номер, как Молли принялась лихорадочно срывать с меня одежду. Она гладила мою грудь, затем руки ее скользнули мне за талию, опустились ниже — на ягодицы, а оттуда ладони нежно поползли вперед, одновременно она исступленно целовала меня. Я отвечал ей с неменьшей страстью, стаскивая с нее шелковую кремовую блузку, торопливо расстегивая пуговицы (несколько штук оторвались и попадали на ковер), добираясь в нетерпении до ее упругих грудей, до сосков, которые уже затвердели и поднялись. А затем, не в состоянии пустить в ход обожженные и перевязанные руки, я начал целовать и лизать ее груди, постепенно приближаясь к соскам. Молли вся трепетала. Толкая ее плечами и грудью — мои перевязанные руки нелепо торчали словно клешни у рака, — я опрокинул ее на широченную кровать, а сам упал на нее сверху. Но взять ее сразу оказалось не так-то просто. Мы боролись друг с другом, извивались и толкались с таким остервенением, какого я еще никогда не видел за все время нашей супружеской жизни, но от этого я только сильнее возбуждался. И еще до того, как я вошел в ее тело, она охала и стонала в предвкушении несказанного сладострастия.

А потом мы, как водится, лежали в теплом предвечернем свете, липкие от пота, с наслаждением вдыхая запах любви, нежно лаская друг друга, и тихо, вполголоса, переговаривались.

— Когда же это случилось? — спросил я.

Я хорошо помнил, как мы занимались любовью, когда я только что стал экстрасенсом, и так увлеклись, что она даже забыла о предохранении. По это ведь было совсем недавно.

— Да еще в прошлом месяце, — сказала Молли. — Но мне тогда и в голову не приходило, что что-то случится.

— Ты забыла сделать необходимое?

— Отчасти да.

Я лишь улыбнулся, раскусив ее невинную уловку, но виду не подал и согласно кивнул.

— Видишь ли, — заметил я, — женщины твоего возраста непременно стараются забеременеть, для чего приобретают всякие приспособления для овуляции, покупают медицинские книги и все такое прочее. Ну а ты просто однажды забыла вставить колпачок — и все получилось случайно.

Она согласно кивнула и, загадочно улыбнувшись, ответила:

— Да не все так уж и случайно.

— Интересно, а как же?

Она недоуменно пожала плечами и спросила:

— А мы разве не договаривались заранее?

— Может, и договаривались. Но я против ничего не имею.

Мы еще полежали молча, а потом она сказала:

— Ну как твои ожоги?

— Да все в норме. Естественный эндорфин — преотличное болеутоляющее средство.

Тут она заколебалась, как бы собираясь с силами сообщить что-то весьма важное. Я отчетливо услышал, как она мысленно произнесла: «Ужасная новость, но ему не привыкать», а затем сказала вслух:

— Ты же изменился, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь. Ты стал таким, каким обещал никогда больше не быть.

— Верно, Мол. Но выбора, собственно говоря, у меня не было.

Ответила она медленно и печально:

— Нет, я имею в виду совсем иное. Ты же стал совсем другим — я чувствую это, ощущаю всеми фибрами души. Для этого мне совсем не надо быть экстрасенсом. Это похоже на то, будто все годы, прожитые нами совместно в Бостоне, вычеркнуты из нашей жизни. Ты как-то замкнулся в себе. Мне это не нравится, пугает меня.

— И меня тоже пугает.

— Вот ты, к примеру, разговаривал среди ночи.

— Во сне что-ли?

— Да нет, по телефону. С кем это ты говорил?

— Да с одним знакомым журналистом, Майлсом Престоном. Я встречался с ним в Германии, когда только-только начинал работать в ЦРУ.

— Ну и вот, ты что-то спросил его насчет краха Немецкой фондовой биржи.

— А я-то думал, что ты десятый сон видишь.

— Ты считаешь, что крах имеет какое-то отношение к смерти папы?

— Не знаю. Может, и имеет.

— А я кое-что нашла.

— Да, да, — заметил я. — Помнится, ты что-то говорила, когда я еще плохо соображал, там, в Греве.

— Кажется, теперь я начинаю догадываться, зачем отец оставил мне письмо с завещанием.

— О чем это ты говоришь?

— Ну, вспомни про тот документ, который он оставил мне, выразив в нем свою волю. Он завещал мне дом, акции, облигации и тот мудреный финансовый документ, как обычно называют его юристы, предоставляющий мне все права на его собственность внутри страны и за границей.

— Ну как же, хорошо помню. Ну и…

— Так вот, для наследования собственности внутри нашей страны документ тот совершенно не нужен, она и так автоматически переходит ко мне. Но что касается всяких там счетов за границей, где банковское право в каждой стране свое, такой документ очень кстати.

— Да, особенно применительно к счетам в швейцарских банках.

— Да, особенно здесь.

Молли встала с постели, подошла к стенному шкафу, открыла чемоданчик и вынула конверт.

— Вот этот финансовый документ, — торжественно объявила она.

Затем покопалась еще в чемодане и нашла там книгу, которую ее отец почему-то подарил мне, — первое издание мемуаров Аллена Даллеса «Искусство разведки».

— На кой черт тебе сдалось таскать все это с собой? — поинтересовался я.

Она ничего не ответила, вернулась к постели и положила конверт и книгу на мятые листы бумаги.

Сначала она открыла книгу. Ее серая массивная суперобложка была чистенькая, а корешок сразу же треснул, как только она раскрыла книгу посредине. Наверное, ее уже открывали прежде не один раз. А может, даже и всего один раз, когда легендарный Даллес достал авторучку и надписал на авантитуле темно-синими чернилами своим четким почерком: «Хэлу с глубочайшим восхищением. Аллен».

— Вот единственное, что папа оставил тебе, — сказала Молли. — И я долго-долго размышляла, к чему бы это.

— И я тоже ломал голову.

— Он любил тебя и, хотя всегда жил очень экономно, жадюгой не был никогда. Мне стало любопытно, почему же он оставил тебе только эту книгу. Я хорошо знала склад его ума — он любил всякие головоломки и загадки. Ну а когда меня повезли к тебе, то позволили заскочить домой забрать кое-какие вещички, ну я прихватила завещание и документы, которые мне оставил отец, а также книгу и решила тщательно все пересмотреть на досуге, надеясь найти кое-какие отцовские пометки. Когда я была маленькой, он обычно делал для меня такие пометки — отмечал в книгах нужные страницы, чтобы я не пропустила их и не забыла. Ну вот я и нашла такую пометку. Смотри-ка сюда.

— Гм-м. Любопытненько взглянуть.

Я посмотрел на ту страницу, на которую она указывала. Это оказалась страница семьдесят три, на ней рассказывалось о кодах и шифрах, а слова «розовый секретный код» были подчеркнуты. Рядом с ними на полях виднелась нечеткая запись карандашом «L2576HI».

— Вот так он писал семерку, — объясняла Молли. — А это наверняка двойка. А так он писал букву «I».

Я мигом догадался, в чем тут дело. Розовый секретный код означал код «Оникс». Даллес явно не хотел называть его прямо. Это был легендарный код времен первой мировой войны, а к ЦРУ он перешел от дипломатической службы США. От него давным-давно отказались, так как его «раскололи», но тем не менее изредка все же употребляли. Стало быть, надпись «L2576HI» означала какую-то зашифрованную фразу.

Хэл Синклер оставил Молли юридический документ, посредством которого она получила доступ к счетам в банке. А мне он оставил номер этого счета, но его еще предстояло расшифровать.

— А вот еще одна пометка, — обратила внимание Молли. — На предыдущей странице.

Она показала на верх страницы семьдесят второй, где Даллес, чтобы объяснить простому читателю, как зашифровываются документы, взял в качестве примера цифру 79648. Она тоже была слегка подчеркнута карандашом, а рядом Синклер еле видно написал «R2». Этот знак относился к коду, которым пользоваться перестали сравнительно недавно, мне же применять его никогда не доводилось. Я предположил, что цифра 79648 означает какое-то другое число (или слово), которые можно расшифровать, применив код «R2».

Для расшифровки мне требовалось связаться с местным бюро ЦРУ, но сделать этого я не мог из-за опасения, как бы в штаб-квартире не узнали, где я скрываюсь. Поэтому я позвонил одному своему старинному приятелю, с которым служил вместе еще в отделении ЦРУ в Париже. Несколько лет назад он вышел в отставку и теперь преподавал политические науки в университете города Эри в штате Пенсильвания. Мне как-то пришлось дважды выручать его из неприятных историй из-за его же собственной дурости: первый раз, когда по его вине провалилась ночная операция, а во второй — когда я писал объяснительную записку по поводу этого провала и постарался выгородить его.

Таким образом, он был безмерно благодарен мне, не колеблясь, согласился выдать звонок своему надежному другу, который по-прежнему работал в ЦРУ, и попросил его не в службу, а в дружбу быстренько спуститься на этаж пониже, в архив шифров. Поскольку любая книга с шифрами семидесятипятилетней давности вряд ли представляет из себя государственную тайну, друг моего приятеля сообщил ему по телефону серии кодов. После этого он позвонил мне в гостиницу (разговор я оплатил заранее) и продиктовал нужные цифры.

Так наконец-то я заполучил номер счета в банке.

Однако второй код оказался орешком покрепче. Шифровальной книги с этим кодом в архиве не оказалось, поскольку им до сих пор пользовались.

— Я сделаю все возможное, чтобы достать, — пообещал мой приятель из Эри.

— А я перезвоню тебе, — закончил я разговор.

Мы с Молли сидели и молчали. Я машинально листал мемуары Даллеса. Раздел книги «Коды и шифры» открывался эпиграфом — знаменитым изречением государственного секретаря Генри Стимсона, которое он сделал в 1929 году: «Порядочные люди письма друг друга не читают».

Разумеется, Стимсон ошибался, и Даллес недаром привел его цитату. В шпионском деле все читают письма друг друга и вообще все, что смогут прочесть. Хотя, может быть, потому, что шпионы к категории порядочных людей не относятся.

Интересно, а какую хреновину выдал бы Генри Стимсон насчет того, может ли порядочный человек читать мысли других людей?

Через час я снова позвонил в Эри. Приятель сразу же поднял трубку, но голос его изменился и стал каким-то напряженным.

— Я не смог достать книгу, — заявил он.

— Как так? Ее что, взял кто-то?

— Она изъята.

— Как это?

— Очень просто — изъята. Все экземпляры взяли из открытого фонда и никому не выдают.

— А с каких это пор?

— Со вчерашнего дня. Бен, что все это значит?

— Извини, старина, — ответил я, а в груди у меня сжалось сердце от нехорошего предчувствия: и здесь рука «Чародеев». — Я должен бежать. Спасибо тебе.

И положил трубку.

Утром мы пошли по Банхофштрассе и, миновав несколько кварталов от площади Парадов, очутились на нужной улице. Большинство местных банков свои операционные конторки и служебные помещения оборудуют на верхних этажах зданий, а на нижних располагаются фешенебельные магазины.

Хотя «Банк Цюриха» носил довольно претенциозное название, на деле он оказался маленьким, скромным учреждением, и управляла им одна семья. Вход в банк найти было нелегко — он оказался в переулке, отходящем от Банхофштрассе, около кондитерской. На небольшой медной пластине виднелась гравировка «Б.Ц. И КОМПАНИЯ».

Кто не знает этого сокращения, тому и знать незачем.

Когда мы входили в вестибюль, я ощутил за спиной какое-то движение, внутренне напрягся и быстро повернулся кругом. Мимо проходил явно местный житель — банкир или владелец магазина, высокий, худощавый, одетый в темно-серый костюм. На душе стало легче, и, взяв Молли под руку, я ввел ее в вестибюль.

Но что-то не давало мне покоя, и я снова оглянулся назад — местный житель спешил по делам. Тут я вспомнил его лицо — бледное, даже чересчур, с большими растянутыми желтоватыми кругами под глазами, бледными тонкими губами и редкими светлыми волосами на голове, зачесанными назад. Без всякого сомнения, его лицо напоминало мне чье-то еще.

И вдруг я вспомнил тот дождливый вечер в Бостоне, когда на Мальборо-стрит разгорелась ожесточенная пальба, промелькнувшую длинную сухопарую фигуру.

Да, это был он! Сомнений нет. Сразу я как-то его не припомнил и не среагировал, но теперь был абсолютно уверен, что это тот самый альбинос из Бостона околачивается здесь, в Цюрихе.

— Что случилось? — встревожилась Молли.

Я повернулся, и мы продолжили путь в вестибюль.

— Ничего особенного, — успокоил я. — Пошли. Нам предстоит провернуть здесь одно дело.

45

— Что там такое, Бен? — испуганно воскликнула Молли. — Там кто-то прошел?

Но не успела она сказать еще что-то, как откуда-то из глубины невидимый служащий спросил, зачем мы сюда пожаловали.

Я представился, назвав свое подлинное имя. Невидимка, не меняя тона, ответил:

— Входите, пожалуйста, господин Эллисон. Герр директор Эйслер уже ожидает вас.

Должен отдать должное Джону Кнаппу — он все-таки обладал известным влиянием в местных кругах.

— Пожалуйста, выньте все металлические предметы, — продолжал между тем говорить служащий. — Ключи, перочинные ножички, крупные монеты. Можете положить их на хранение в ящичек.

На стене мы увидели небольшой ящик и, вынув из карманов монеты, ключи и прочую металлическую мелочь, положили все в него. «Внушительная предусмотрительность», — еще подумал я про себя.

Послышалось слабое гудение — и перед нами автоматически открылись двери с электронными запорами. Посмотрев наверх, я заметил под потолком пару небольших японских телевизионных камер слежения. Мы с Молли прошли в небольшую комнату и остановились перед другими дверьми, тоже открывающимися с помощью электронного устройства.

— Ты пушку случаем не приволок с собой? — шепнула Молли.

Я мотнул головой. «Пушку», «приволок» — откуда только моя жена таких словечек нахваталась?

Двери открылись, и нас встретила молоденькая блондинка, немного полноватая, в больших очках в металлической оправе, которые на ком-то другом, может, и выглядели бы довольно модными. Она представилась личным секретарем герра Эйслера и повела нас по коридору, застланному серым ковром. На секунду-другую я замешкался в приемной, а затем последовал за ними.

Рабочий кабинет доктора Альфреда Эйслера оказался совсем небольшим и простенько обставленным, стены были обиты панелями из ореха. На них висели несколько акварелей в светлых деревянных рамках. Я ожидал увидеть всякие дорогие красивые предметы — восточные ковры, дедовские напольные часы, мебель из красного дерева, но ничего подобного и в помине не было. Даже письменный стол был довольно простым — из хромированного металла и стекла. И на нем ничего не лежало. Напротив стола стояла пара шведских кресел, на вид довольно удобных, обтянутых белой кожей, и кожаная кушетка тоже белого цвета.

Эйслер показался мне довольно высоким, примерно моего роста, но чуточку пополнее, носил он черный шерстяной костюм. На вид ему можно было дать лет сорок с небольшим, лицо круглое с выступающим подбородком, глаза глубоко посажены, большие уши слегка оттопырены. Около рта, на лбу и между бровей прорезались заметные морщины. На голове не осталось ни волосочка — лысина так и сияла. Весь облик его невольно привлекал внимание — от него веяло чем-то мрачным.

— Мисс Синклер, — приветствовал он Молли, пожав ей руку. Эйслер прекрасно знал, кому следует уделить внимание в первую очередь — не супругу, понятное дело, а его половине, ведь это она, согласно положениям швейцарского банковского права, наследница зашифрованного счета своего отца.

Мне Эйслер в качестве приветствия слегка кивнул головой:

— Мистер Эллисон.

Голос у него оказался низким — глубоким басом, в акценте причудливо смешались швейцарско-немецкий говор и чистое оксфордское произношение англичанина.

Мы с Молли уселись в кресла из белой кожи, а он устроился на кушетке. Для начала мы обменялись ничего не значащими словами, обычно предшествующими деловому разговору, а его секретарша принесла на подносе по чашечке кофе. Когда Эйслер говорил, складки у него на переносице обозначались еще резче, при разговоре он жестикулировал руками с наманикюренными ногтями, причем так вычурно, что своими манерами напоминал женщину.

Наконец он натянуто улыбнулся и всем своим видом дал понять, что пора переходить к главному: что у нас за дело к нему и что нам нужно.

Я вынул из портфеля соответствующий документ о наследстве, подписанный отцом Молли, и передал ему. Он просмотрел текст и сказал:

— Догадываюсь, вам нужен доступ к зашифрованному вкладу.

— Совершенно верно, — подтвердила Молли сухим деловым тоном.

— Но сначала нужно выполнить несколько формальностей, — как бы извиняясь, произнес банкир. — Требуется подтверждение вашей личности, заверенный образец вашей подписи, ну и еще кое-что по мелочи. Полагаю, что у вас имеются поручительства от американских банков?

Молли важно кивнула головой и вытащила целую кипу бумаг с необходимыми рекомендациями. Взяв бумаги, он нажал кнопку вызова и передал их появившейся секретарше.

Минут пять мы болтали о всяких пустяках, о «Кунстхаузе» и о других достопримечательностях Цюриха, которые стоит осмотреть, а потом послышалось жужжание зуммера телефона. Эйслер поднял трубку и, уронив «да», несколько секунд слушал, что ему говорят. Положив трубку, он опять деланно улыбнулся.

— Удивительная вещь — телефакс, — заметил он. — Прежде такая процедура обычно отнимала гораздо больше времени. Не могли бы вы…

И с этими словами он протянул Моли шариковую ручку и подставку, обтянутую твердой резиной, на которой лежал чистый фирменный бланк «Банка Цюриха», и попросил ее написать прописью номер счета, а над тонкой серой линией в центре бланка указать номер счета цифрами и поставить свою подпись.

Когда Молли закончила писать номер счета, столь оригинально зашифрованный ее отцом, Эйслер снова вызвал секретаршу, передал ей бланк и опять заговорил о разных пустяках. Беседа несколько затянулась, пока подпись Молли сверялась, как он объяснил, посредством оптических приборов с ее подписью, полученной по факсу из нашего банка в Бостоне.

Снова раздалось жужжание телефона, подняв трубку, он сказал «спасибо». И положил ее. Тут же опять появилась секретарша и принесла серый скоросшиватель под номером 322069. Номер счета мы определили правильно. Таким образом, первый барьер был взят нами чисто.

— Ну а теперь, — сказал Эйслер, — чем конкретно могу быть полезен?

Я заранее намеренно сел в кресло поближе к нему. Теперь я наклонился вперед и сосредоточился.

Нужно прогнать все мысли. Воспользоваться наступившей тишиной. Напрячься и сконцентрироваться. И вот мой дар стал прорезаться. Послышались отдельные слова по-немецки, разумеется, однако фразы понять невозможно.

— Пожалуйста, слушаю вас, — повторил он, глядя, как я вытягиваю шею и сосредоточенно хмурю брови.

Моя дьявольская способность еще не восстановилась полностью. Немецкий язык я изучал, для чего прошел интенсивные языковые курсы еще на «ферме», но он думал как-то непривычно быстро, и я не улавливал ход его мыслей. Не мог я толком расслышать и слова. Пауза затягивалась, и я решился:

— Нам хотелось бы узнать величину вклада.

Я снова вытянул шею, немного наклонился вперед и напрягся, пытаясь выделить из потока мыслей на немецком языке отдельные слова, которые понятны мне, и ухватиться за них.

— Я не уполномочен обсуждать частные вопросы, — нудно процедил Эйслер. — Да все равно так или иначе это мне не известно.

И тут я расслышал слова «стальная камера».

Без всякого сомнения, это слово имело ко мне прямое отношение. Итак, стальная камера, то есть хранилище золота.

Тогда я спросил:

— Вклад, видимо, хранится в специальном хранилище — верно ведь?

— Да, сэр, — подтвердил Эйслер, — хранится там. Вклад, в сущности, довольно объемный.

— Я хотел бы сразу и пройти туда.

— Как пожелаете, — засуетился Эйслер. — Конечно же. Сразу и пойдете. — Он привстал с кресла. Лысая голова его сверкнула в свете маленьких лампочек, скрытно укрепленных на потолке. — Полагаю, вам известна комбинация кода для открытия замка в хранилище.

Молли в растерянности посмотрела на меня и подала знак, что ей эта комбинация не известна.

— Думаю, что та же самая, что и номер счета, — самонадеянно заявил я.

Эйслер коротко хмыкнул и сел обратно в кресло:

— А я ведь и впрямь не знаю кода. По соображениям безопасности мы и своим клиентам не советуем говорить нам его номер. Но как бы там ни было, этот номер не совпадает с номером счета.

— У нас он есть. Уверен, что есть, но где запропастился — не помним. Отец моей супруги оставил после себя целую кучу всяких бумаг и записок. Может, вы поможете нам разобраться. Сколько чисел в этом коде?

Он заглянул в досье и ответил:

— Боюсь, не могу сказать даже этого.

Но я уже подслушал его мысль, да еще несколько раз. Мысленно он произнес число цифр — оно так и вертелось где-то в речевом центре его мозга: «Четыре…»

Стало быть, четыре цифры?

И я как бы нехотя заметил:

— В коде четыре цифры?

Он снова рассмеялся и пожал плечами: такая игра ему явно понравилась, весь его вид говорил об этом; а мы взяли еще один барьер.

— Существует закодированный вклад, который мы обслуживаем, — терпеливо разъяснял он, как разъясняют непонятное тупоумному дитяти. — По закону вам разрешается закрывать свой вклад или переводить его по вашему желанию. А кроме того, имеются также и хранилища. Это, по сути дела, сейфы для хранения ценностей, об охране и безопасности которых взяли на себя заботу мы. Но допуска к этим ценностям у нас нет. И мы никогда не входим в хранилища, за исключением разве уж очень чрезвычайных происшествий. Мистер Синклер предусмотрел условия, согласно которым, чтобы открыть хранилище, нужно назвать код допуска.

— В таком случае сообщите нам его, — попросила Молли, стараясь держаться как можно высокомернее.

— Извините, мадам, но никак не могу.

— Я законная наследница его счета и требую сообщить цифру кода.

— Если бы я мог, то с радостью сообщил бы вам, — отбивался Эйслер. — Но, по условиям, изложенным в этом договоре, никак не могу этого сделать.

— Но ведь…

— Извините, — твердо и окончательно заявил он. — Боюсь, это никак невозможно.

— Но я же законная наследница всего имущества и достояния моего отца, — с возмущением упорствовала Молли.

— Прошу меня извинить, — невозмутимо отвечал Эйслер. — Очень надеюсь, что вы прилетели сюда — из Вашингтона, так ведь? — не ради того, чтобы узнать код. Что вам стоит поднять трубку и позвонить туда — звонок сбережет вам массу времени и предотвратит ненужные расходы.

Я сидел и молчал, не слушая этого обмена любезностями и забыв закрыть молнию на своем кожаном портфеле.

И вдруг я четко услышал слово «четыре», а вслед за ним и другие цифры. «Восемь… семь…» — читал он в досье, а потом назвал мысленно все цифры, не спеша и по порядку: «Четыре… Восемь… семь… девять… девять».

— Видите ли, мисс Синклер, — произнес вслух банкир, — здесь применена система двойных цифр, предназначенная…

— Да, — перебил я Эйслера и, пошарив рукой в портфеле, вытащил какой-то листок и сделал вид, будто внимательно разглядываю цифры. — Вот этот код. Я нашел его.

Эйслер замолчал, кивнул головой и подозрительно посмотрел на меня.

— Великолепно, — отозвался он, когда я назвал цифры кода. — По условиям, предложенным самими вкладчиками, теперь, когда у вас есть доступ к вкладу, он переходит из пассивного состояния в активное…

— Вкладчики? — удивившись, перебил я его. — Разве вкладчик не один?

— Да, сэр, не один. Этот счет открыт на двух вкладчиков. Ваша супруга в качестве законной наследницы является только одним из них.

— А кто второй-то вкладчик? — задала вопрос Молли.

— А вот этого сказать вам не могу, — пояснил Эйслер виноватым и вместе с тем снисходительным тоном. — Требуется вторая подпись. По правде говоря, я и сам не знаю, кто такой этот второй владелец вклада. Порядок таков: совладельцы вклада сообщают нам каждый по отдельности свои цифры и порядок кода, открывающего двери в хранилище, и мы вводим эти данные в компьютеры. При этом зашифровываются также образцы их подписей. Таким образом, в случае необходимости, выведя этот код на экране дисплея можно получить изображение подписи вкладчика, так сказать, в натуре, графически. Вот какую сложную систему применяем мы у себя в банке в целях безопасности, чтобы в случае, если к нам будут предъявляться какие-либо претензии, никто не смел бы обвинить служащих банка в каких-то махинациях.

— Ну а что же все это значит для нас? — задала вопрос Молли.

— А это значит, — стал объяснять Эйслер, — что вам позволено на законном основании всего лишь осмотреть хранилище и проверить его содержимое. Но вы не вправе ни забрать назад вклад, ни перевести его в другое место без ведома и разрешения второго вкладчика.

После этого мы в сопровождении доктора Альфреда Эйслера спустились в тесном лифте на несколько пролетов ниже и, оказавшись глубоко под Банхофштрассе, направились в хранилище.

Сначала мы прошли по короткому коридору, застланному серым ковром, вдоль его стен тянулись стальные рельсы-поручни. В самом конце коридора стоял здоровенный охранник в униформе оливкового цвета. Он поздоровался с директором банка и отпер тяжелую стальную дверь.

Молча мы прошли через эту дверь, спустились немного вниз и по другому коридору со стальными поручнями вошли в небольшое закрытое помещение, обозначенное цифрой 7. В нем стояла клетка, три стены которой сделаны из стальных рельсов, а четвертая была сплошной металлической из блестящей хромированной стали. В центре помещения находился большой штурвал с шестью спицами — очевидно, какой-то механизм, открывающий и закрывающий сплошную металлическую стену.

Эйслер снял с кольца на своем поясе ключ и открыл клетку.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — пригласил он, показав на маленький столик из серого металла и два стула около него. В центре стола мы увидели бежевый настольный телефон без диска или кнопок и небольшой черный электронный клавишный пульт.

— В условиях соглашения о хранении ценностей, — пояснил банкир, — предусмотрено, что во время набора кода для входа в хранилище сотрудникам банка запрещено находиться в этом помещении. Цифры кода набирайте медленно, во избежание ошибки перепроверяйте себя, ту ли цифру вы нажали. Если ошиблись, то можно сделать вторую попытку. Ну а если и во второй раз ошибетесь, то включится электронный запорный механизм, и в хранилище нельзя будет войти по меньшей мере в течение суток.

— Понятно, — заметил я. — Ну а что будет, когда мы наберем код для входа в хранилище?

— В это время, — рассказывал Эйслер, — замок внутреннего хранилища откроется с помощью электронного устройства, а вы должны повернуть вот этот штурвал, — он указал на колесо с шестью спицами. — Не бойтесь, оно с виду только тяжелое, а поворачивается очень легко. Ну и дверь в хранилище откроется.

— А когда мы все сделаем, как быть дальше? — спросила Молли.

— Когда вы закончите проверять содержимое или же если у вас возникнут какие-то проблемы, пожалуйста, позвоните мне по этому телефону, просто подняв трубку.

— Благодарю вас, — сказала Молли, и доктор Эйслер ушел, оставив нас одних. Спустя какое-то время мы услышали, как за ним захлопнулась вторая стальная дверь.

— Бен, — шепнула Молли, — какого черта мы тут…

— Наберись терпения, — огрызнулся я и медленно и осторожно — мои перевязанные пальцы работали довольно неуклюже — набрал код 48799, следя, как на табло маленького черного пульта поочередно зажигаются для контроля красные цифры. Когда я нажал последнюю «девятку», послышался металлический свистящий звук, будто трескалась сургучная печать.

— Ну, заметано! — воскликнул я.

— У меня даже дыхание сперло, — проговорила Молли сорвавшимся от волнения голосом.

Вместе мы подошли к штурвалу и повернули его, он с каким-то пощелкиванием внутри легко проворачивался в наших руках.

И вот половина стальной стены медленно отползла в сторону.

Хранилище внутри освещалось слабой лампой дневного света. Оно показалось мне уж очень тесным, отчего я даже испытал в душе некоторое разочарование. Стены камеры казались неровно выложенными кирпичами, размеры ее составляли примерно пять на пять футов. И она почему-то оказалась совершенно пустой. Но, приглядевшись как следует, я понял, что ошибся.

Когда глаза у меня привыкли к слабому освещению, оказалось, что стены выложены вовсе не кирпичами. Это тускло отсвечивали массивные слитки золота, желтые с красноватым отливом.

Похожее на пещеру хранилище почти все, от пола до потолка, было заполнено золотом на миллиарды долларов.

46

— Боже мой! — только и смогла прошептать Молли.

А я стоял как столб, разинув рот от изумления. Осторожно озираясь по сторонам, подходили мы к стенам хранилища, сплошь заставленным золотыми брусками. Они вовсе не блестели и не сверкали, как обычно думают люди. При беглом взгляде все они казались тусклыми, желтовато-горчичного цвета, но, присмотревшись получше, я заметил, что некоторые аккуратно уложенные слитки имели ровный желтый цвет сливочного масла (это новые слитки, почти стопроцентно чистые), а другие отливали красноватым налетом, что говорило о наличии в них примесей меди: их, видимо, отлили из золотых монет и украшений. На торце каждого бруска виднелись большие выбитые цифры серийных номеров. Если бы не этот глубокий желтый цвет и не густая патина на чушках, то их можно было бы принять за простые аккуратно уложенные в штабели кирпичи, во множестве встречающиеся, почитай, на каждой стройке.

На многих чушках виднелись царапины и вмятины — их, по всей видимости, выплавили в России лет сто назад, а может, и раньше. Некоторые, я это знал наверняка, захватили у гитлеровской армии победоносные войска Сталина, но большая часть изготовлена из золота, добытого в Советском Союзе. Некоторые слитки были просверлены — это из них брали пробы. Самые новые слитки имели трапецевидную форму, но большинство отлито в виде прямоугольных вытянутых брусков.

— Боже мой, Бен, — вымолвила Молли, поворачиваясь ко мне. Лицо ее раскраснелось, глаза широко распахнулись. — Ты что-нибудь понимаешь?

По известным причинам говорила она шепотом. Я молча отрицательно мотнул головой.

Молли подошла к золоту и попыталась поднять чушку, но тщетно — слишком тяжела оказалась ноша, и лишь обеими руками она все же подняла ее. Подержав несколько секунд, она с глухим стуком положила тяжелый брусок обратно на место и сунула большой палец во вмятину в нем.

— Это же настоящее золото, верно ведь? — как бы с сомнением сказала она.

Я молча кивнул головой. Само собой разумеется, я очень волновался и вместе с тем перепугался, отчего в крови у меня резко подскочило содержание адреналина.

Известно знаменитое высказывание Владимира Ильича Ленина насчет золота. Вот что он писал: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира…»[4].

Изречение это неверно во многих аспектах. Более точно подметил сущность золота древнеримский поэт Плаутий, который сказал еще за два века до нашей эры: «Ненавижу золото: оно толкает многих людей во многих обстоятельствах на дурные поступки».

Справедливо сказано.

Из задумчивости меня вывела поза Молли, сидящей прямо на цементном полу и подпирающей спиной стену из золотых брусков на миллиарды долларов. Казалось, что душа ее выпорхнула из бренного тела. Хотя она и не побледнела, но выглядела как одуревшая.

— И кто же владелец всего этого? — спокойно спросила она.

— Не знаю.

— А догадываешься?

— Даже не догадываюсь. Пока что.

Она обхватила руками колени и притянула их к самой груди.

— Сколько же его?

— Чего?

— Золота. Сколько же здесь золота? — задала она вопрос и прикрыла глаза.

Я прикинул на глазок размеры камеры. Штабели золотых чушек вытянулись вверх на шесть футов. Длина каждой чушки девять дюймов, ширина три, а высота один дюйм. На подсчет рядов ушло некоторое время, их оказалось 526, каждый высотой шесть футов. Итого, общая длина всех слитков 3.156 футов. Стало быть, в хранилище находятся… 37.879 золотых брусков.

А верны ли мои подсчеты?

Я вспомнил, что в одной газетной заметке как-то рассказывалось о Федеральном резервном банке в Нью-Йорке, и постарался восстановить в памяти ее содержание. Там отмечалось, что в хранилище банка длиной в половину футбольного поля было упрятано золота на сумму порядка 126 миллиардов долларов, если исходить из рыночной цены золота в 400 долларов за унцию. Я не знал цену золота на тот день, когда Орлов и Синклер завладели национальными ценностями Советов и спрятали их здесь, но ради примерного подсчета можно взять те же 400 долларов за унцию.

Нет, так дело не пойдет.

Ну ладно. Подсчитаем по-другому. В самом большом помещении в Федеральном резервном банке хранится штабель золотых чушек объемом десять на десять и на восемнадцать футов. В нем насчитывается 107.000 чушек стоимостью 17 миллиардов долларов.

От лихорадочных подсчетов у меня даже голова закружилась. Объем золота в этом хранилище составляет примерно треть от объема того золота в Резервном банке.

Я опять взял за основу первоначальную цифру 37.879 золотых чушек. Золото сейчас идет по 400 долларов за унцию, но более вероятно, что оно продается по 330 долларов. Ну что ж, пойдем дальше. Если одна унция золота стоит 330 долларов, то один золотой слиток весом 400 тройских унций, то есть 12,5 килограмма, будет оцениваться в 132 тысячи долларов.

Стало быть, все это золото стоит… пять миллиардов долларов.

— Пять, — сказал я вслух.

— Пять миллиардов? — не поверила Молли.

— Ага.

— Не могу даже вообразить себе такую махину, — заметила Молли. — Вот она здесь, высится в штабелях… я опираюсь на нее спиной… и все же не могу охватить умом сумму в пять миллиардов… и все они мои…

— Нет, не твои.

— Ну хотя бы половина?

— И половина не твоя. Все принадлежит России.

Молли пристально окинула меня холодным взглядом, а потом сказала:

— А ведь ты не шутишь.

— Верно, отнюдь не шучу.

— Он ведь говорил о десяти, — вспомнил я спустя некоторое время.

— О каких десяти?

— Здесь, должно быть, пять миллиардов, а Орлов говорил мне о десяти миллиардах долларов.

— Но он мог и ошибиться. Или же водил тебя за нос.

— Или же половина золота уже уплыла.

— Уплыла? На что ты намекаешь, Бен?

— Я думал, что мы наконец-то нашли золото, — размышлял я вслух. — А оказывается, что нашли всего лишь половину.

— Ой, а это что такое? — встревоженно спросила Молли.

— Где?

В щели между двумя вертикальными штабелями золотых чушек, около самого пола, виднелся небольшой конверт сероватого цвета.

— Какого черта?.. — начала она, вытаскивая конвертик. Вытащить его не составляло никакого труда.

Глаза у Молли стали квадратными, она перевернула конверт и, увидев, что он не надписан, осторожно открыла клапан.

Внутри оказался фирменный листок почтовой бумаги с голубой каемкой по краям, а вверху крупными заглавными буквами было напечатано: «ХАРРИСОН СИНКЛЕР».

В центре листа отец Молли написал что-то своей рукой.

— Вот, да это… — начала было Молли, но я не дал ей договорить.

— Не говори вслух. Покажи мне, что это такое.

На листке две строчки. На первой строчке написано: «Абонементный ящик 322. «Банк де Распай». А на второй давался адрес: «Париж, 7-й округ, бульвар Распай, 128».

Ну вот и все. Название банка есть и его адрес в Париже тоже имеется. Номер абонементного ящика — это, вероятно, номер хранилища. Хранилища чего? Что же под этим подразумевается? Видимо, понимать надо буквально: номер ячейки в хранилище. Вот к чему привела очередная головоломка Синклера.

— Что, что там такое?.. — спросила Молли.

— Пошли, — нетерпеливо перебил ее я, засовывая в карман листок с конвертом. — Разговор с герром Эйслером еще не окончен.

47

«Мертвый человек, — писал Плутарх в «Параллельных жизнеописаниях», — не кусается». А спустя много веков после него кто-то, вроде бы Джон Драйден, заметил: «Мертвецы загадок не задают».

Оба изречения неверны: мертвые еще как кусаются и задают загадки. Хэл Синклер, к примеру, после своей смерти долго продолжал подкидывать нам всякие головоломки, которые еще предстояло раскусить.

Старый блестящий мастер шпионажа Харрисон Синклер и в свои шестьдесят с небольшим лет не раз выкидывал всякие фортели и удивлял сотни людей на этом свете — друзей и коллег, начальников и подчиненных, врагов и недругов по всему миру и в Лэнгли. И даже после смерти от него, похоже, по-прежнему следовало ожидать разные неожиданности, крутые виражи и хитроумные запутанные ходы. От какого другого умершего можно было бы ждать подобные сюрпризики, идя по оставленным им следам?

Мы позвонили личной секретарше Эйслера и попросили, чтобы он немедленно принял нас. И пока мы с Молли перешептывались в хранилище, она уже стояла в коридоре и поджидала нас.

— Какая-то проблема? — озабоченно поинтересовалась она.

— Да, — коротко отрезала Молли.

— В любом случае всегда рады помочь, — говорила секретарша, сопровождая нас к лифту и далее, к кабинету директора.

Она напустила на себя деловой вид, но все же ее швейцарская холодность немного растопилась, и она по пути беспечно щебетала, будто в последний момент все мы стали близкими друзьями.

Молли что-то вежливо отвечала ей, а я не говорил ни слова. В правом кармане пиджака у меня лежал пистолет «глок», и я то и дело ощупывал его пальцами.

Чтобы пронести его в банк, да еще через специальные двери с детекторами на предмет обнаружения металла, надо было проявить недюжинное мастерство и ловкость, чему меня обучили в ЦРУ, за что я ему премного благодарен.

Один мой коллега по службе в разведке, некий Чарльз Стоун (его необычайные приключения вы наверняка знаете), как-то рассказал мне, как он умудрился пронести «глок» через стойку безопасности в аэропорту Шарля де Голля в Париже.

Большинство частей этого пистолета сделано из пластмассы, поэтому Стоун, проявив сообразительность, разобрал его и мелкие металлические детали уложил в толстый бритвенный футляр, крупные же спрятал в раме саквояжа, а пластмассовые части просто рассовал по карманам. Все это он беспрепятственно пронес через контроль, где просвечивают рентгеновскими лучами ручную кладь.

К сожалению, метод Стоуна для моих условий не подходил, так как никакого багажа в банк с собой я не нес и через детектор металла и рентгеновский аппарат его не пропускал. Все должно было быть при мне, а сигнальные устройства наверняка сразу же обнаружили бы спрятанный пистолет.

Поэтому я придумал свой способ, как пронести его, воспользовавшись несовершенством в детекторах металла. Эта аппаратура проявляет максимум чувствительности в центре магнитного поля. В пистолете системы «глок» относительно мало металлических деталей. Поэтому я просто-напросто привязал его к длинному нейлоновому шнуру и, прикрепив другой конец шнура к поясному ремню, положил в правый карман брюк, где предварительно проделал дыру. Пистолет, таким образом, свободно болтался у меня под штаниной около лодыжки, а я засунул руку в карман и крепко держал конец шнура, пока проходил через стойку детектора металла. При этом весьма важно поддать пистолет ногой так, чтобы он попал на самый край магнитного поля детектора, где оно самое слабое и почти ничего не обнаруживает.

Само собой разумеется, когда я проходил через эту стойку, то почти замер с перепугу, что мой трюк не удастся и попытка обмануть детектор окажется тщетной. Но тем не менее проскочил я без всяких проблем, а в приемной, следуя за Молли и секретаршей, нарочно немного задержался и быстро поднял и удобно уложил пистолет в кармане брюк.

Доктор Эйслер, который казался еще более обеспокоенным, нежели его секретарша, предложил нам кофейку, но мы вежливо отказались. Озабоченно нахмурив брови, он сел на диван напротив нас.

— Ну а теперь, — спросил он дрожащим, но все же четким голосом, — скажите, что за проблема возникла вдруг?

— Да в хранилище не хватает содержимого, — ответил я.

Он окинул меня долгим пристальным взглядом и, высокомерно пожав плечами, сказал:

— Мы знать ничего не знаем о содержимом своих клиентов в хранилище. Мы обязаны лишь предпринять все меры безопасности и все…

— Но банк ведь отвечает за целостность содержимого.

Эйслер сухо рассмеялся.

— Боюсь, что не отвечает. Но так или иначе ваша супруга всего лишь совладелец.

— Похоже, что значительная часть золота пропала, — наморщил лоб я. — Слишком большое количество, чтобы этого не заметить. Я хотел бы знать, куда его могли отправить.

Глубоко вдохнув и выдохнув, Эйслер понимающе кивнул головой и беспечно сказал:

— Мистер Эллисон, мисс Синклер, вы, конечно же, прекрасно знаете, что я не вправе рассказывать о каких-либо переводах и перечислениях…

— Но раз уж дело касается моего вклада, — вспылила Молли, — то я, наверное, вправе знать, куда его переправили!

Подумав немного, Эйслер снова снисходительно кивнул:

— Мадам, сэр, что касается закодированных вкладов, то наша обязанность заключается в том, чтобы допускать к ним всех лиц, которые отвечают всем требованиям, предусмотренным лицом или лицами, внесшими данный вклад. А во всем остальном, чтобы защитить всех заинтересованных лиц, мы обязаны придерживаться тотальной конфиденциальности.

— Но мы-то ведь, — холодно заметила Молли, — ведем разговор о моем вкладе. Я настоятельно требую сказать, куда отправлено мое золото.

— Мисс Синклер, конфиденциальность в подобных делах является старинной традицией банковской системы нашей страны, и «Банк Цюриха» обязан неукоснительно ее соблюдать. Извините меня, если у вас есть еще какие-то проблемы, мы могли бы…

Тут одним движением руки я выхватил из кармана «глок» и нацелил его прямо в высокий лоб Эйслера.

— Пистолет заряжен, — предупредил я, — и я готов нажать курок. Не надо… — Увидев, что он потихоньку подвинул ногу вправо, к кнопке тревоги, вделанной в стол в нескольких дюймах от него, я снял курок с предохранителя. — Не надо глупить и поднимать тревогу.

Предупредив Эйслера, я подвинулся к нему поближе, так что дуло пистолета теперь оказалось всего в дюйме или паре дюймов от его лба.

Теперь мне не надо было особо напрягаться и сосредоточиваться — мысли его так и рвались наружу, и я мог легко читать их: безудержно лился целый поток мыслей, правда, большинство по-немецки, но изредка проскакивали и английские фразы и слова, когда он готовился говорить вслух по-английски предложения, возражения или выражать протест и негодование.

— Как видите, мы находимся в безвыходном положении, — предупредил я.

По выражению моего лица и тону он понял, что, несмотря на мое отчаянное положение, я сохранял присутствие духа и, не колеблясь, пустил бы ему пулю прямо в лоб.

— Если вы дошли уж до точки, что готовы прикончить меня, — произнес Эйслер с поразительным хладнокровием, — то не добьетесь ничего хотя бы потому, что не уйдете из этого кабинета. Выстрелы услышит не только секретарша, но и чувствительные элементы, установленные здесь и реагирующие на резкие движения и звук.

Он говорил неправду — я это сразу усек. И он, понятное дело, боялся: такое с ним прежде никогда не случалось.

— Даже если предположить, — продолжал он, — что я выложу вам нужные сведения, которых у меня и в помине нет, все равно вы никак не выберетесь из банка — это уж как пить дать.

Вот здесь он, похоже, говорил правду — я это здорово почувствовал, хотя для того, чтобы понять логику его рассуждений, обладать особо острым восприятием было совсем не обязательно.

— Но я готов положить конец этому безрассудству, — продолжал Эйслер. — Если вы положите пистолет и немедленно уберетесь прочь, шума я поднимать не буду. Я понимаю, что вы находитесь в отчаянном положении. Но угрозами от меня все равно ничего не добьетесь.

— Но мы вам вовсе не угрожаем, — возразил я. — Нам нужны всего лишь сведения о вкладе, который по банковскому законодательству и Америки, и Швейцарии принадлежит моей супруге.

Со лба Эйслера покатились две струйки пота, прорезав глубокие линии. Решимость его заметно отступала, и вновь я услышал поток его мыслей, некоторые из них были сердитые, другие — жалобные. Он явно колебался в душе.

— А что, кто-нибудь забирал золото из этого хранилища? — спокойно спросил я.

«Никто, — отчетливо услышал я его мысль. — Никто».

Он закрыл глаза, как бы приготовившись к выстрелу, который оборвет его жизнь. Теперь пот катился с него градом.

— Не могу сказать, — прошептал он.

Значит, никто золота отсюда не забирал. Но все же…

И тут мне вдруг пришла в голову другая мысль: «А что, если другая половина золота сюда вовсе и не вкладывалась, а стало быть, никуда отсюда и не переводилась?»

Я все время держал пистолет в руке, а тут стал медленно приближать его к голове Эйслера, пока ствол не коснулся виска, и слегка прижал его. Пистолет даже немного спружинил, образовав вокруг ствола заметные белые круги на виске.

— Не надо, пожалуйста, — прошептал он. Так тихо, что я едва расслышал его просьбу.

Теперь его мысли заторопились и лихорадочно заскакали, я ничего не смог уловить в их хаосе.

— Отвечайте, — настаивал я, — и мы вас оставим в покое.

Он проглотил слюну, закрыл глаза и, опять открыв их, прошептал:

— Десять миллиардов долларов золотом в слитках. Наш банк получил это золото целиком.

— Ну и куда же его распределили?

— Половину поместили в хранилище. Вы сами видели это золото.

— А остальное?

Он опять сделал судорожный глоток.

— Остальное продано. Мы оказывали содействие при его продаже на рынке золота через брокеров, с которыми сотрудничаем на конфиденциальной основе. Оно было расплавлено, а затем переделано.

— А какова его стоимость?

— Да, наверное, пять… или шесть…

— Миллиардов?

— Да.

— Оно было обменено на ликвидные средства? Продано за наличные?

— Был телеграфный перевод.

— Куда же?

Опять он закрыл глаза, мускулы на его лице напряглись, будто он молился.

— Не могу сказать.

— Куда?

— Не вправе сказать.

— Деньги переведены в Париж?

— Нет, пожалуйста, не могу…

— Куда отправлен телеграфный перевод?

«Германия… Германия… Мюнхен…»

— Деньги перечислены в Мюнхен?

— Можете убить меня, — снова шепнул он, закрыв глаза. — Я готов к смерти.

Решимость его удивила меня. Какая одержимость охватила его? Что толкнуло на такую безрассудную решимость? Может, он думает, что я беру его на «пушку»? Но в таком случае ему нужно дать понять, что меня вокруг пальца не проведешь. Да и какой здравомыслящий человек вообразит, что я блефую, что мой пистолет даже не заряжен, когда я стою вот тут рядом и приставил оружие к его виску? Нет, он скорее предпочел бы быть убитым, чем нарушить традицию конфиденциальности швейцарских банков!

Затем послышался слабый звук журчащей воды, и я увидел, что он обмочился. На брюках между ног у него появилось большое мокрое пятно. Испуг его был неподдельным. Глаза закрылись, он сам весь как бы захолодел, парализованный страхом.

Но я не отставал от него, просто не мог этого сделать. Прижав поплотнее пистолет к его виску, я медленно и настойчиво повторял:

— Нам нужно только имя. Скажите, куда переведены деньги. Кому. Назовите имя.

Все тело Эйслера сотрясала дрожь. Глаза он не открывал, губы плотно сжал и скривил, мускулы напряг. Пот ручьем катился по его лицу, подбородку и шее. Даже лацканы серого пиджака на нем и галстук потемнели от пота.

— Я же сказал, нам нужно только имя.

Молли молча сидела и смотрела на меня, на глазах ее навернулись слезы, время от времени она морщилась, как от боли. Она с трудом переносила разыгравшуюся сцену. «Крепись, Мол, — хотелось мне сказать ей. — Сиди и не рыпайся».

— Вы же знаете, какое имя мне нужно.

И через минуту я услышал это имя. Эйслер по-прежнему хранил молчание. Губы его дрожали, он вот-вот готов был расплакаться, но сдерживался изо всех сил и не произнес ни слова.

Но он думал, хотя вслух ничего не говорил. Я уже намеревался было отпустить пистолет, как мне в голову пришла новая мысль, и я спросил:

— А когда в последний раз произведен ему перевод из вашего банка?

«Сегодня утром», — подумал Эйслер.

Он крепко зажмурился, большие капли пота опять потекли по его носу, а с носа — на лацканы пиджака.

Итак, сегодня утром. Опустив пистолет, напоследок я заметил:

— Ну что ж. Вижу, вы человек с железной волей.

Медленно он открыл глаза и взглянул прямо на меня. В глазах его все еще четко просматривался, конечно же, испуг, но вместе с тем появилось и что-то новенькое, похожее на блеск триумфатора, вспышку радости за то, что выдержал в поединке и не сломался.

И вот наконец-то он, слава Богу, заговорил, хоть и ломающимся голосом:

— Если не уберетесь из моего офиса немедленно же…

— Вы ничего нам не сказали, — подбодрил я его. — Я просто восхищаюсь вами.

— Если вы не уберетесь…

— В мои планы не входит убивать вас, — продолжал я. — Вы ведь человек чести и делаете свое дело как надо. Наоборот, если вы согласны, что здесь ничего не происходило, что вы не будете сообщать обо всем этом в полицию и позволите нам уйти из банка без помех, то мы будем считать инцидент исчерпанным и тихо уйдем.

Разумеется, я был твердо уверен, что, как только мы покинем банк, он сразу же кинется звонить в полицию (на его месте я бы тоже так же поступил), но все равно мы в результате выиграем несколько минут, которые нам так нужны.

— Да, — произнес он опять ломающимся голосом и откашлялся. — Немедленно убирайтесь отсюда. И если вы еще сохранили хоть чуточку здравого смысла, в чем я здорово сомневаюсь, то вообще сразу же уматывайте из Цюриха.

48

Мы поспешно выскочили из банка, а оказавшись на Банхофштрассе, прибавили шагу. Эйслер, как видно, выполнил свое обещание и позволил нам беспрепятственно уйти из банка (наверное, из соображений личной безопасности и безопасности служащих), но теперь, думал я, он наверняка уже позвонил в охрану своего банка и муниципальную полицию. При этом он назвал, разумеется, наши подлинные имена, а не вымышленные псевдонимы, под которыми мы можем скрываться всего несколько часов, а потом нас все равно непременно разоблачат и схватят. А самое страшное — то, что люди «Чародеев» теперь сразу узнают, где мы находимся, а может, уже и знают, но мне об этом даже и думать не хотелось.

— Ну, узнал имя? — на ходу спросила Молли.

— Да. Но разговаривать сейчас не надо.

Я был весь на взводе, внимательно приглядывался ко всем прохожим, выискивая в толпе знакомое лицо того вероятного убийцы-альбиноса, которого впервые увидел в Бостоне.

Нет, здесь его не видно.

Но тут же я кожей ощутил, что нас «пасут».

Для слежки за людьми применяются десятки разнообразных приемов и методов, но поднаторевшего оперативного сотрудника спецслужбы редко можно облапошить и застать врасплох. Что касается того альбиноса, то я его «уделал», а говоря на жаргоне службы наблюдения — раскрыл его. При слежке за мной у него не было никаких шансов, что я его не замечу, разве только если слежка будет вестись не плотно, а издали. И действительно, поблизости его фигура не мелькала.

Но, как я очень скоро убедился, он действовал не один. Прилипли другие «хвосты», которые я пока не вычислил. В густой толпе народу на Банхофштрассе раскрыть «топтунов» было чрезвычайно трудно, а может, и вообще невозможно.

— Бен, — начала было Молли, но я так сердито зыркнул на нее, что она тут же осеклась.

— Не сейчас, еще не время, — пояснил я, стараясь регулировать дыхание.

Подойдя к Баренгассе, я повернул направо, Молли последовала за мной. В огромных стеклянных витринах магазинов хорошо отражалась вся улица, и я легко видел всех, кто шел вслед за нами, но ничего подозрительного не обнаружил. Наверняка за нами следили профессионалы. По всей вероятности, слежка велась уже в тот момент, когда я входил в банк и заметил того блондина, а он понял, что я его раскрыл, и решил больше не показываться мне на глаза. Теперь в игру вступили его соучастники.

Мне обязательно надо их засечь.

Молли глубоко и прерывисто вздохнула:

— Это какое-то помешательство, Бен. Так же нельзя, опасно, черт бы все побрал! — Понемногу она успокаивалась. — Послушай, мне всерьез было противно смотреть, как ты приставил пистолет к башке того парня. Мне противно было смотреть, что с ним сделалось. Это так гнусно.

Мы шли по Баренгассе, я приглядывался к прохожим на обеих сторонах улицы, но пока никого заслуживающего внимания не обнаружил.

— Пистолет? — переспросил я. — Да пистолеты не раз спасали мне жизнь.

Она лишь тяжко вздохнула:

— Папа тоже говорил об этом. Он научил и меня стрелять из оружия.

— Из дробовика, что ли? Или из чего-то вроде этого?

— Из пистолетов и револьверов крупного калибра. 0,38 и 0,44 дюйма. Не хвастаясь, скажу, что стреляла я просто здорово. Была снайпером, чтоб ты знал. Как-то раз я даже попала со ста футов в глаз буйвола на мишени в полицейском тире, а после этого положила папин пистолет и больше никогда не стреляла и попросила его не хранить оружие дома.

— А вот если бы тебе довелось как-нибудь применить оружие для самозащиты или чтобы защитить меня?..

— Да, разумеется, я бы применила его не задумываясь. Но никогда не заставляй меня стрелять.

— Не буду. Обещаю тебе.

— Спасибо. А что, с Эйслером было необходимо поступать именно так?

— Да, боюсь, по-другому нельзя было. Теперь я знаю имя. Имя и номер счета, которые, быть может, подскажут нам, куда исчезло золото.

— А как насчет «Банка де Распай» в Париже?

Я лишь мотнул головой и признался:

— Не знаю до сих пор, что означает эта записка. Кому еще она предназначается.

— Ну а для чего же тогда отец оставил ее там?

— Не знаю.

— Но если существует номер секретного абонементного ящика, то к нему, стало быть, и шифр должен быть, правда ведь?

— Да, обычно бывает.

— Ну а где же этот шифр?

Я снова отрицательно мотнул головой:

— Пока у нас его нет. Но к ящику должны быть подходы, лежать пути, и в первую очередь — это Мюнхен. Если бы можно было как-то перехватить Траслоу, пока с ним не случилось несчастья, я нашел бы эти подходы.

Ускользнули ли мы от «топтунов»?

Вряд ли.

— Ну а как насчет Тоби? — спросила Молли. — Почему бы не позвонить ему?

— С ним опасно связываться. Да и вообще с любым из ЦРУ.

— Но мы воспользовались бы его помощью.

— В его помощь я не верю.

— А что, если все же попытаться связаться с Траслоу сейчас же?

— Хорошо, — согласился я. — Он, наверное, уже летит в Германию. Но если я смогу остановить его…

— Ты куда?

Прервавшись на полуслове, я круто повернулся и заспешил к уличной телефонной будке. Разумеется, звонить напрямую в офис Траслоу в ЦРУ было уж слишком рискованно. Но тем не менее имелись и другие пути. К примеру, можно выдать очень короткий звонок и поступать по обстановке. Словом, запасные пути были.

Остановившись около будки (Молли стояла рядом), я внимательно огляделся: пока ничего подозрительного не видно.

Телефонистка на международной телефонной станции соединила меня с частным переговорным пунктом в Брюсселе, номер которого я помнил наизусть. Соединившись с Брюсселем, я мог набирать через их пункт другие номера с помощью сложной телефонной системы, при этом если на конечном телефоне кто-то заинтересуется, откуда я звоню, и захочет проследить всю линию от начала до конца, то замкнется на переговорном пункте в Брюсселе.

Итак, трубку в офисе Траслоу поднял его исполнительный помощник. Я назвался именем, по которому Траслоу сразу бы догадался, кто ему звонит, и попросил доложить директору.

— Извините, сэр, — ответил секретарь. — Но директор в данный момент находится на борту военного самолета и летит где-то над Европой.

— Но с ним же можно связаться через спутниковую связь, — настаивал я.

— Сэр, мне не разрешено…

— Дело чрезвычайно важное! — почти кричал я в трубку.

С Траслоу нужно связаться во что бы то ни стало и предупредить, чтобы он не появлялся в Германии.

— Извините, сэр… — отвечал он.

И я повесил трубку. Все — я опоздал.

И тут я вдруг услышал свое имя.

Я рывком повернулся к Молли — она рта не раскрывала. Тогда я подумал, что мне это послышалось. Довольно странное восприятие.

Но чу — опять определенно слышится мое имя. Я огляделся вокруг.

Снова слышится мое имя, но оно, без сомнения, не произносится вслух — это голос мысли.

Однако вблизи нет никакого мужчины, который мог бы…

Ба! Да это вовсе не мужчина, а женщина! Что же, мои преследователи, оказывается, из шеренги работодателей, которые выступают за предоставление женщинам равных возможностей с мужчинами. Политически тут не подкопаешься.

В нескольких шагах от нас у газетного стенда стояла одинокая женщина и, казалось, с увлечением читала французскую сатирическую газету «Канар аншене». На вид ей можно было дать лет тридцать пять, рыжеватые волосы у нее коротко подстрижены, на ней строгий деловой костюм оливкового цвета. Выглядела она физически хорошо развитой и была, как я догадывался, довольно сильна. Без всякого сомнения, свою работу она выполняла преотлично и, думается, могла справиться и с более сложными обязанностями, нежели просто «пасти» жертвы.

Но ежели она «топтун», то следит за мной уже столько времени, что я и представить себе не могу. А кто ее нанял на эту работу? Уж не пресловутые ли «Чародеи» из ЦРУ, о чем предупреждал Траслоу? Или, может, люди, связанные с Владимиром Орловым, которым стало известно о существовании золота и что я иду по его следам?

Они — работодатели — точно знают, что я заходил в «Банк Цюриха» и вышел оттуда с пустыми руками…

С пустыми руками — да, вышел, но зато теперь с достоверными сведениями. С именем мюнхенского банкира, который получил на хранение пять миллиардов долларов золотом.

Ну а теперь настал мой черед.

— Мол, — постарался сказать я как можно спокойнее, — тебе надо убираться отсюда.

— Что…

— Говори потише. Действуй так, будто ничего не случилось, — прошептал я ей. — Мы не одни. Тебе нужно уходить.

— Но где они? — испуганно спросила она.

— Уходи и быстро забирай багаж из камеры хранения около Главного железнодорожного вокзала, — шепнул я и, немного подумав, продолжал: — Затем поезжай в гостиницу «Бор-о-Лак» на Тальштрассе. Любой таксист в Швейцарии знает, где она расположена. В ней есть ресторан, который называется «Гриль-рум». Там я тебя и встречу. — И, протянув кожаный портфель, сказал: — А его возьми с собой.

— А что, если…

— Шевелись!

В ответ Молли зашептала, как бешеная:

— Ты же в таком положении, что не сможешь справиться с угрозой. Бен. Твои руки, твое физическое состояние…

— Иди!

Она свирепо посмотрела на меня и, ничего не сказав, повернулась и быстро зашагала по улице. Сцена получилась разыгранной мастерски и по-умному: наблюдатель подумал бы, что мы поцапались — столь естественной получилась у Молли реакция.

Рыжеволосая сразу же оторвалась от газеты, посмотрела вслед Молли, потом на меня и опять принялась читать газету. Совершенно очевидно, что она решила остаться караулить меня, главного выслеживаемого зверя.

Ну что ж, хорошо, сейчас она увидит, на что я горазд.

Внезапно и резко развернувшись, я быстро помчался вдоль улицы. Уголком глаза заметил, что рыжеволосая оторвалась от газеты и, забыв про всякую осторожность и маскировку, припустила за мной.

Как раз неподалеку находился узенький переулок, в него-то я повернул. Сзади, с Баренгассе, слышались какие-то выкрики и доносился стук каблуков той женщины. Я плотно прижался к кирпичной стене и увидел рыжеволосую в оливковом костюме, спешащую вслед за мной, заметил, как она вытащила пистолет, и, поняв, что теперь моя безопасность целиком зависит от «глока», выстрелил в нее.

Послышался глухой стон. Лицо у женщины перекосилось, она неловко подалась вперед и зашаталась. Я ранил ее в ногу, видимо, в ляжку. Без раздумий я прыгнул и побежал навстречу ей, ведя на ходу огонь, но стараясь, чтобы пули не попали в нее, а ложились бы рядом. Мотая головой и дергая плечами, она опять чуть не упала, но изогнулась и удержалась на ногах. Затем, подняв руку с пистолетом, она стала целиться в меня — секунда показалась мне вечностью, но тут моя пуля попала ей в запястье, ладонь у нее невольно разжалась, и пистолет с лязгом упал на тротуар, а я одним махом подскочил к ней, сбил с ног и прижал к земле, локтем правой руки упираясь ей в горло, а левой рукой удерживая туловище.

Какое-то время она лежала не шевелясь.

Она была ранена в ногу и руку, темные кровяные пятна проступали через оливковую шелковую одежду в нескольких местах. Но, несмотря на ранения, сил в ней оставалось предостаточно, к тому же она была гибкая и хорошо натренированная. Извернувшись и вскочив внезапно на ноги, она со всей яростью обрушилась на меня, чуть не свалив на землю. Я вынужден был хрястнуть ее локтем по хрящику на горле, чтобы она утихомирилась.

Эта женщина оказалась гораздо моложе, нежели показалось раньше, наверное, ей было чуть больше двадцати лет, к тому же она обладала недюжинной силой.

Молниеносным уверенным движением руки я подхватил ее пистолет — небольшой «вальтер» — и запихнул его в нагрудный внутренний карман пиджака.

И вот эта обезоруженная и явно испытывающая сильную боль женщина-убийца застонала, издав гортанное животное рычание, а я поднял пистолет, целясь ей прямо между глаз.

— Это девятнадцатизарядный пистолет, — спокойно произнес я. — Я истратил пять пуль. Стало быть, осталось четырнадцать.

Глаза у нее широко раскрылись, но не от страха, а от демонстративной злости.

— Я не задумываясь убью тебя, — говорил я. — Ты понимаешь, что я не шучу, а если не понимаешь, то мне на это наплевать. Я убью тебя, потому что должен защитить себя и других. Но пока лучше подожду.

Она медленно сужала глаза как бы в знак того, что понимает и готова подчиниться.

Теперь стали слышны сирены полицейских машин, они раздавались все громче, вот уже почти рядом. Не думает ли она, что появление швейцарской полиции даст ей возможность беспрепятственно ускользнуть?

Я по-прежнему был готов стрелять в любой момент, понимая, что эта тварь — профессиональный убийца, она способна без колебаний убить любого, да кроме того за это ей наверняка отвалят целую кучу денег.

Она готова на все. Но просто так, ни за что, умирать она не станет, будет драться до конца. В любом человеке присутствует жажда жизни, и даже у профессионального убийцы сохраняются человеческие инстинкты.

Итак, первым делом нужно заставить ее уйти отсюда, пока нас не обнаружили.

— Ну а теперь, — скомандовал я, — вставай полегоньку на ноги. А потом поворачивайся кругом и иди потихоньку. Я буду поддерживать тебя. Если же ты отмочишь какую-нибудь штучку и сделаешь не так, как я сказал, не мешкая пристрелю тебя.

Я поднялся, убрал локоть с ее горла и, держа «глок» прямо у ее лба, смотрел, как она медленно, с трудом и болью вставала на ноги. Поднявшись, она впервые обратилась ко мне, сказав по-английски «не надо» с явным акцентом какого-то европейского языка.

— Поворачивайся кругом, — приказал я в ответ.

Она медленно повернулась ко мне спиной, а я быстро обыскал ее — при ней ничего больше не было, ни второго пистолета, ни даже ножа.

— Ну а теперь пошли, — сказал я, ткнув пистолетом ей в затылок, принуждая тем самым двигаться побыстрее.

В конце квартала в стене оказалась довольно просторная ниша, и я неожиданно толкнул ее в это темное углубление, все время держа «глок» наготове около ее головы.

— А ну-ка, встань ко мне лицом.

Она медленно повернулась. На лице ее лежала печать угрюмого упрямства. Вблизи оно показалось квадратным, почти мужским на вид, но отнюдь не отталкивающим. На лице проглядывала гримаса боли, которую она тщетно пыталась скрыть то ли из самолюбия, то ли из-за беспокойства. Под глазами нанесен синеватый грим и подведены бледно-голубые тени с едва заметными блестками. Округлые пухлые губы аккуратно густо накрашены губной помадой малинового цвета.

— Кто ты такая? — спросил я.

Она ничего не ответила. Лицо у нее казалось каменным, только под левым глазом судорожно подергивалась жилка.

— В твоем положении тебе не следует играть в молчанку.

Теперь у нее начала дергаться вся левая щека, но в глазах явно читалась тоска.

— Кто тебя нанял? — не отставал я.

В ответ молчание.

— Вот, чувствуется настоящий профессионал, — продолжал я. — В наши дни так редко их встретишь. Тебе, должно быть, прилично заплатили.

Молчок. Щека по-прежнему дергается.

— Кто такой блондин? — настойчиво лез я с расспросами? — Ну, тот альбинос?

Молчание. Она посмотрела на меня, будто порываясь сказать что-то, а затем опять замкнулась в себе. Ох, как хороша была она в этот момент, всячески стараясь не показать страха.

Сначала мне пришла в голову мысль, а не припугнуть ли ее снова, но тут я вспомнил, что у меня есть и другие пути выведать нужные сведения. Иные возможности, иные способы. Я ведь совсем было забыл про свой дар, который, собственно, и привел меня сюда.

Итак, я придвинулся к ней поближе и нацелил пистолет точно между глаз. И сразу же на меня обрушился поток непонятных звуков из каких-то скомканных странных гласных и согласных — несомненно, это раздался голос ее мыслей, но на языке, которого я не знал. И, как ни странно, чувства страха в них я не уловил.

Левая щека ее продолжала конвульсивно дергаться, но, оказывается, вовсе не от страха, который каждый человек испытывает по-своему. Эта женщина оказалась в темной нише под угрозой оружия, но при этом ничуть не испугалась.

У сотрудников секретных служб имеется широкий набор разнообразных наркотиков, с помощью которых они могут держать своих тайных агентов в состоянии спокойствия и собранности. Это целая фармакология блокадных и притупляющих чувства химических веществ, которые, если их ввести человеку, будут активно проявлять свое действие годами. Как знать, может, эта женщина как раз и находилась под влиянием таких наркотиков. С другой стороны, она, может, по природе своей была такой неестественно спокойной, принадлежала к такому редкому сорту людей, которым не ведомо чувство страха в условиях, когда другие испытывают его. Стало быть, она как никто другой подходит для выполнения всяких шпионских заданий. И сдалась она мне вовсе не из-за страха, а по очень здравым соображениям. По всей видимости, она замыслила захватить меня врасплох, когда я ослаблю бдительность.

Людей, вообще не знающих страха, на свете не бывает. Без него — мы не люди. Все мы испытываем страх в той или иной мере. Мы все живем благодаря этому чувству.

— Как его зовут? — опять шепнул я.

«Макс».

В потоке звенящих звуков ее мыслей я отчетливо расслышал слово «Макс». Похоже, это слово. Имя, понятное на всех языках.

— Макс, — произнес я громко. — Макс… А дальше?

Посмотрев ей в глаза, я не увидел в них ни страха, ни удивления, лишь тупое безразличие.

— Меня предупредили, что ты можешь откалывать такие штучки, — заговорила она наконец-то. Акцент в речи у нее чувствовался европейский. Но какой конкретно? Не французский, тогда, может, скандинавский? Финский или норвежский?.. Она пожала плечами: — Я мало что знаю. Поэтому-то меня и взяли на задание.

Вот теперь я узнал акцент: датский или фламандский.

— Ты мало что знаешь, — повторил я, — но не может быть, чтобы совсем ничего не знала. Тогда от тебя пользы бы не было. Тебя наверняка инструктировали, назвали клички и все такое прочее. Как фамилия Макса?

И снова я услышал ее мысль: «Макс».

— Попробуй, допроси меня, — нахально предложила она.

— Как его фамилия?

— Не знаю. Уверена, что Макс, во всяком случае, не настоящее его имя.

Я согласно кивнул:

— И я уверен, что ты права. А с кем он связан?

Опять недоуменное пожатие плечами.

— На кого ты работаешь?

— Ты имеешь в виду, как называется компания, которая платит мне зарплату? — спросила она снова с нахальной ухмылкой.

Я подвинулся к ней еще ближе, ощутив даже на своем лице ее горячее дыхание. Пистолет я не отводил, левой рукой прочно прижимая ее к кирпичной стене.

— Как зовут-то тебя? — спросил я. — Надеюсь, что это-то ты знаешь.

Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

«Занна Хьюгенс», — подумала она.

— Откуда ты, Занна?

«Отвяжись, твою мать! — услышал я ее мысль по-английски. — Отстань, паскуда».

Она знает английский, немецкий, фламандский. Возможно, одна из тех убийц, которых любят привлекать к выполнению отдельных разовых заданий за высокую плату секретные службы разных стран. ЦРУ, к примеру, пользуется услугами датчан и фламандцев не только потому, что они хорошие исполнители, но и из-за их природных способностей к легкому усвоению многих иностранных языков, что позволяет им легко и незаметно смешаться с местным населением разных стран и скрыть свое подлинное происхождение.

Больше из ее мыслей я ничего не уловил. В голове у нее все время вертелась и плавала одна и та же бессмысленная фраза: «Имя, имя, имя, имя, имя… твою мать… имя, имя, назови мне имя».

— Знать ничего не знаю, — выпалила она, обрызгав слюной мне лицо.

— Тебе наказали выведать у меня имя, не так ли?

Опять у нее задергалась левая щека, густо накрашенные малиновые губы крепко сжались. Подумав секунду-другую, она наконец заговорила:

— Я же знаю, что ты какой-то чудик. — Ее вдруг прорвало, и слова полились по-английски с четким мелодичным фламандским акцентом. — Я знаю, что тебя обучали в ЦРУ. Я знаю, что каким-то образом ты обрел эту сверхъестественную способность и иногда можешь слышать мысли других людей, проникать в мысли тех, кто напуган. Я не знаю, как, зачем и где заполучил ты эту способность или, может, она у тебя от рождения… — Она жалобно скулила, быстро-быстро тараторила, несла всякий вздор, что в голову придет, но до меня сразу дошло, что она затеяла. — …или зачем ты объявился здесь, — болтала она без умолку, — но я знаю, что от тебя всего можно ожидать: ты безжалостен, кровожаден; и я знаю также, что живым возвращаться в США ты не намерен; но я, может, и помогла бы тебе как-то; пожалуйста, не убивай меня, не убивай, я же на работе, я прицельно по тебе не стреляла; ты увидишь, пожалуйста…

Искренне ли молила она о пощаде? Вот о чем я тотчас же подумал. Был ли страх в ее глазах? Может, перестал действовать наркотик, подавляющий страх, или же ее наконец-то охватили стресс и испуг?

И вот пока я раздумывал, как мне поступить, она неожиданно схватила меня за лицо и попыталась выцарапать мне глаза острыми ногтями, пронзительно завизжав при этом, а ногой ударив меня в пах. Естественно, я мгновенно был сбит с толку и испугался, поэтому среагировал чуть-чуть запоздало, но все же совсем врасплох она меня не застала.

Сумев удержать пистолет, я положил забинтованный неуклюжий палец на спусковой крючок, а она дергала меня за руку, безуспешно пытаясь сбить с прицела. Инстинктивно я отпрянул назад и слегка нажал на курок — голова у нее раскололась, и, испустив дух, она рухнула на землю.

Сохраняя спокойствие, я наклонился и обыскал ее, но каких-либо документов, бумаг или даже сумочки при ней не оказалось — ничего, кроме маленького бумажничка с небольшой суммой швейцарских франков, которые предназначались, видимо, для выполнения данного ей на это утро задания.

А после этого я поднялся и, не оглядываясь, ушел.

Долго разыскивал я Молли в ресторане «Гриль-рум» при гостинице «Бор-о-Лак» и с ужасом и мукой подумал вдруг, а что, если ее уже нет в живых? Я понял, что они добрались и до нее. Как это уже было со мной, я уцелел и вышел невредимым из схватки, а в это время другие убийцы достали мою жену.

«Гриль-рум» — это своеобразное уютное заведение, похожее на клуб, с баром на американский лад, с большим каменным камином. За столиками кругом сидели и завтракали, уплетая вкусные кусочки рыбы, местные бизнесмены. В перепачканной одежде с кровавыми пятнами я никак не вписывался в общую мирную картину, многие посетители бросали на меня косые враждебные взгляды. Только я повернулся, намереваясь уйти, ко мне подошла официантка в униформе и спросила:

— Не вы ли мистер Осборн?

Я тут же вспомнил, что теперь выступаю под этим вымышленным именем, и поэтому ответил:

— А вы почему интересуетесь?

Она слегка кивнула головой и протянула мне сложенный листок бумаги.

— От миссис Осборн, сэр, — пояснила она и встала рядом, вопросительно глядя на меня в ожидании чаевых, пока я открывал листок. Я дал ей десятифранковую банкноту, и она поспешно ушла.

«Синий «форд-гранада» у парадного подъезда», — было написано в записке почерком Молли.

49

Когда мы приехали в Мюнхен, уже стемнело. В Цюрихе мы забрали багаж из камеры хранения при вокзале и сели на поезд, отправляющийся в 15 часов 39 минут, а прибыли на Мюнхенский главный вокзал в 20 часов 09 минут.

В поезде все прошло тихо-спокойно, только однажды, когда мы пересекали германскую границу, на душе стало чуть-чуть тревожно, и я приготовился к встрече с пограничниками, проверяющими паспорта. У швейцарцев было предостаточно времени, чтобы сообщить немецким властям о наших фальшивых паспортах, особенно если к этому делу подключилось ЦРУ, в чем я ничуть не сомневался.

Но теперь настали иные времена. Раньше, бывало, пассажиров будили среди глубокой ночи, дверь в купе рывком распахивалась и грубый голос лаял на немецком языке: «Германский паспортный контроль!» Такие денечки ушли в далекое прошлое. Европа объединяется. Проверка паспортов производится лишь изредка.

Напряжение, настороженность, нервное возбуждение не спадали, я здорово вымотался за день и попытался соснуть в пути, но никак не мог.

В отделении «Дойче феркерсбанка» на железнодорожном вокзале мы обменяли валюту, и я занялся подыскиванием подходящей гостиницы. В «Метрополе», который находился очень удобно — прямо напротив вокзала, свободных мест не было. Я сумел зарезервировать номер только в отеле «Бауэришер хоф унд палас монтгелас», расположенном на Променаденплац, в самом центре города, но и то за непомерно высокую плату, что поделаешь: в шторм любой порт — убежище, и на том спасибо.

Затем из телефона-автомата я позвонил домой Кенту Аткинсу, заместителю шефа бюро ЦРУ в Мюнхене. Тому самому Аткинсу, которого я когда-то натаскивал в Париже, куда он приехал на стажировку. Он был приятелем Эдмунда Мура и, что еще более важно, снабдил Эда документами, свидетельствующими, что по службе над ним нависла угроза.

Когда я звонил ему из будки, часы показывали уже полдесятого. Он взял трубку сразу же:

— Да?

— Кент?

— Да?

Голос у него звучал отчетливо и встревоженно, но чувствовалось, что он говорит спросонок. На разведслужбе поневоле приобретаешь жизненно важный навык просыпаться сразу же и быть готовым четко соображать за доли секунды.

— Послушай, парень, а не раненько ли ты спать ложишься? Еще и десяти нет.

— Кто это?

— А это я, отец Джон.

— Кто? Кто?

— Отец Жан, — припомнил я по-французски старую шутку, ходившую в кругу наших приятелей; я подумал, что ее-то он наверняка не забыл и сразу сообразит что к чему.

Последовало долгое молчание, а затем:

— Кто это… Ой, Боже мой. Где ты?

— Можем ли мы встретиться? Шлепнем накоротке, поговорим о том о сем.

— А подождать нельзя?

— Нет. Извини, но дело не ждет. Как насчет встречи в «Хофбраухауз» через полчасика?

Аткинс ответил моментально и с сарказмом:

— А почему бы нам не встретиться прямо в вестибюле американского посольства?

Я понял шутку и улыбнулся про себя. Молли озабоченно посмотрела на меня — я одобряюще кивнул ей.

— Встретимся на Леопольде, — сказал он и повесил трубку. По его голосу чувствовалось, что он смутился.

Леопольдом мы называли Леопольдштрассе в Швабинге — районе на севере города. Я знал это, и он знал, что я знаю. Там находится Английский парк — место очень удобное для встреч, особенно Моноптерос — храм, построенный на пригорке в парке в начале XIX столетия. Весьма подходящее место для встречи с незнакомцем в первый раз.

Мы не стали рисковать и не поехали на Леопольдштрассе прямо с вокзала на метро, а вместо этого прошлись пешком окольным путем до Мариенплац, этой центральной площади города, на которой вечно толпится народ. На ней стоит уродливое здание нового городского муниципалитета, серый раскрашенный фасад которого ярко освещается всю ночь, а на юго-западной стороне недавно воздвигнут довольно некрасивый универсальный магазин, который явно нарушает единый старинный готический стиль всей площади, хотя этот стиль сам по себе уже безобразный.

По большому счету Германия мало в чем изменилась с тех пор, как я в последний раз побывал здесь. В этом я убедился, наблюдая, как терпеливо и тупо стоит толпа в ожидании зеленого света светофора на переходе через Максбургштрассе, в то время как поблизости нет ни одного автомобиля и можно смело перебежать на красный свет, причем никто этого нарушения не заметит. Но закон есть закон. Некий молодой человек метался там туда-сюда, перебирая ногами от нетерпения, словно лошадь на старте скачек, но даже он не осмелился нарушить общепринятые правила.

В частностях же Германия изменилась довольно резко. Толпы людей на Мариенплац вели себя громче и развязнее по сравнению с прежними вежливыми людьми, обычно фланировавшими здесь по вечерам. Сбиваясь в небольшие злобствующие кучки, бритоголовые неонацисты издавали расистские кличи.

Отдельные дома в готическом стиле, обычно чистые и опрятные, обезображены нацистскими лозунгами и надписями вроде: «Иностранцы, вон отсюда!» — в различных оскорбительных словосочетаниях. Видны и другие нацистские призывы: «Смерть евреям и шайкам иностранцев», «Германия сильнее без Европы». Не забыты нападки и на бывшую Восточную Германию: «Осси — паразиты». Фронтальную стену изысканного ресторана испоганил лозунг давно минувших дней: «Германия для немцев». И тут же рядом печальный призыв: «Больше человечности, долой насилие».

На уличных решетках, откуда несет теплом, на смятых картонных ящиках спят десятки бездомных. Витрины многих магазинов разбиты и заколочены досками, а продавцы, казалось, вымерли. На одном лозунге написано: «Кончай торговлю!»

Мюнхен стал походить на город, утративший контроль. И я невольно подумал: а не походит ли на него и вся страна, которая переживает сейчас самый серьезный экономический кризис со дней, предшествующих приходу Гитлера к власти.

На поезд метро мы с Молли сели на Мариенплац и доехали до станции Мюнхенер фрейхейт. Там вышли из подземки и прошли по заасфальтированным дорожкам Английского парка мимо искусственного озера и Китайской башни. Моноптерос мы нашли довольно быстро. Церковь всегда напоминала мне мемориал Джефферсона — такие же громоздкие колонны и вычурные завитые капители. Молча мы обогнули храм. В 60-х годах здесь околачивались бродяги, хиппи и им подобные. Теперь же он стал, видимо, местом свиданий подростков обеих полов, одетых в американские спортивные студенческие свитера и кожаные куртки.

— А почему ты думаешь, что деньги перевели в Мюнхен? — спросила Молли. — Разве финансовый центр Германии не Франкфурт?

— Да, Франкфурт. Но Мюнхен — промышленный центр. Главный город индустрии и в то же время Баварии. Настоящий финансовый город. Иногда Мюнхен называют «невидимой столицей» Германии.

Пришли мы рановато, или, скорее, Аткинс явился с запозданием. Приехал он на насквозь проржавевшей, антикварной развалюхе «форде-фиеста», некоторые детали в нем были прикручены проводом и изоляционной лентой. В машине громко играло радио, а может, это был плейер: классическую старую песню дискотек «Деньги ей за так не достаются» пела Донна Саммер. В Париже, как я вспомнил, он был без ума от дискотек. Музыка прекратилась, только когда он выключил зажигание, мотор заглох, и автомобиль остановился футах в пятидесяти от нас.

— Неплохая машина, — улыбнулся я, когда он подошел к нам. — Очень удобная.

— Да ну тебя. Довольно паршивая, — даже не улыбнувшись, ответил он.

Лицо его выражало сильную озабоченность и настороженность, как и голос, когда он говорил со мной по телефону. Ему было где-то около сорока, выглядел он гибким и худощавым, на голове — копна рано поседевших волос, резко контрастирующих с густыми темными бровями. Лицо у него вытянутое, с тонкими чертами, по сути, даже губ не видно, но в то же время выглядел Аткинс отнюдь не отталкивающим, а скорее привлекательным. По характеру своему он был довольно беспутным, легкомысленным малым, что долгое время сильно мешало ему продвигаться по службе (руководящий состав высшего звена в Лэнгли стал более либеральным и просвещенным лишь недавно).

Аткинс изрядно постарел с тех пор, как мы расстались в Париже. Под глазами у него появились четкие круги — верный признак частой бессонницы. В Париже он, помнится, отличался беспечностью и ничуть не задумывался о происходящем, теперь же он был явно озабочен чем-то, и я знал чем.

Я стал знакомить его с Молли, но он не придерживался общепринятых правил вежливости. Поэтому просто протянул руку, а меня фамильярно похлопал по плечу.

— Бен, — сказал он, и в глазах его промелькнула тревога. — Уматывай отсюда к чертовой матери. Уезжай вообще из Германии. Мне нельзя светиться вместе с тобой. Где ты тут остановился?

— В «Яресцайтен», — соврал я.

— Там слишком много народу и очень небезопасно. На твоем месте я бы вообще и в Мюнхене не стал задерживаться.

— Почему так?

— А потому, что ты теперь персона нон грата.

— Здесь?

— Не только здесь. Повсюду.

— За что же?

— Ты попал в список неблагонадежных.

— Как так? Почему?

Аткинс замялся, глянул на Молли, потом на меня, как бы спрашивая, а стоит ли продолжать дальше. Я согласно кивнул.

— А тебя «заклеймили».

— Что? Как это?

На жаргоне сотрудников ЦРУ, скомпрометированного или засвеченного агента «клеймят» ради его же безопасности, для чего быстро убирают из того места, где ему не следует оставаться, и переводят в другое, более спокойное место. Но в последнее время это жаргонное словечко стало все чаще употребляться в ироническом смысле и означать, что руководители агента перестали доверять ему, так как он сам стал представлять опасность для разведслужбы.

Аткинс рассказал, что по всем заграничным резидентурам ЦРУ разослан приказ, предписывающий всем сотрудникам при встрече незамедлительно задержать меня.

— Ты попал в циркулярный приказ по разведуправлению, а всадил тебя туда один говнюк по имени Росси. Ну а здесь-то ты чего поделываешь?

Аткинс быстро зашагал, по-видимому, чтобы снять нервное напряжение. Мы пошли за ним, стараясь не отставать, Молли при этом пришлось чуть ли не бежать вприпрыжку. Она пока ничего не говорила, предоставив мне вести разговор.

— Кент, мне нужна твоя помощь.

— Я же спросил, чего ты здесь поделываешь? Ты что, совсем уже спятил?

— Что тебе известно про меня?

— Меня предупредили, что ты здесь, возможно, промелькнешь. Ты сюда прибыл по частному делу или какому еще?

— С тех пор как я вышел из игры и поступил учиться в правовую школу, я занимаюсь частными делами.

— Но ты же ведь опять вступил в игру, — закинул он удочку. — Зачем?

— Меня вынудили вступить.

— Так всегда все говорят. Тебе никогда не выйти из игры.

— Да брось ты. Я вступил временно.

— Говорят, тебя включили в какую-то чрезвычайно секретную экспериментальную программу. Что-то вроде научно-исследовательской программы, которая может очень здорово усилить твои возможности. Не знаю, что за этим скрывается. Ходят всякие смутные слухи.

— Слухи эти — чистой воды барий, — заметил я.

Он понял, о чем я говорю. Слово «барий» применяют в КГБ, когда хотят сказать о нарочно допущенной утечке ложной информации с целью выявить пути и источники утечки. В аналогичных целях барий применяется и в медицине для распознавания заболеваний органов пищеварения.

— Может, и так, — согласился Аткинс. — Но тебе, Бен, нужно залечь на дно. Лучше вам обоим. Исчезнуть. Ваши жизни под угрозой.

Когда мы подошли к пустынному месту — грязная тропка вилась через молодую рощицу — я остановился и сказал:

— А ты знаешь, что Эд Мур умер?

Он прищурился и ответил:

— Да, знаю. Я разговаривал с ним вечером, накануне его убийства.

— Он сказал мне, что тебя запугали до смерти.

— Ну, это он преувеличил.

— Но ты же точно запуган, Кент. Ты просто обязан сказать мне, что тебе известно. Ты же передал Муру документы…

— О чем это ты говоришь?

Тут Молли, заметив, что при ней он не слишком разговорчив, сказала:

— Я пойду прогуляюсь. Мне позарез нужно подышать свежим воздухом.

И уходя, легонько похлопала меня по шее.

— Он сам сказал мне, Кент, — продолжал я. — Я никому об этом не болтал, даю слово. Ну а здесь у нас просто времени нет. Так что же все-таки тебе известно?

Он прикусил тонкую нижнюю губу и нахмурился. Рот его растянулся в прямую линию, круги под глазами стали еще больше. Посмотрев на часы, подделку под «Ролекс», он ответил:

— Документы, которые я передал Эду, были довольно сырыми и неточными.

— Но ты же знаешь больше, чем там написано, не так ли?

— В письменном виде у меня ничего нет. Никаких документов. Все, что знаю, — почерпнул в беседах, разговорах.

— Но Кент, это же подчас самая ценная информация. Эда Мура и убрали-то из-за нее. У меня есть кое-какие сведения, которые могут оказаться полезными.

— Не нужны мне твои проклятые сведения.

— Послушай.

— Нет, — возразил Аткинс. — Это ты слушай меня. Я говорил с Эдом за несколько часов до того, как эти гребаные подонки инсценировали его самоубийство. Он предупреждал меня о заговоре убийц по политическим мотивам.

— Да, да, — заметил я и почувствовал, как заныло под ложечкой. — А против кого же?

— Эд знал лишь фрагментики. Всякие домыслы и догадки.

— Против кого же?

— Против одного парня, который мог здорово почистить разведуправление.

— Догадываюсь. Алекс Траслоу.

— Ты знаешь об этом?

— Еще бы. Я и работаю на него.

— Рад слышать, что работаешь на него и на благо ЦРУ.

— Весьма польщен. Ну а теперь мне нужна кое-какая информация. Недавно на счет одной корпорации в Мюнхене перевели огромную сумму денег. В «Коммерцбанк».

— А на чей счет-то?

Могу ли я доверять ему или нет? В этом деле мне следует целиком положиться на здравую оценку Эда Мура, и я решился:

— Ты мне веришь или нет?

Аткинс глубоко вздохнул и решительно ответил:

— Верю, Бен.

— Перевод пришел на имя Герхарда Штосселя. Корпоративный счет принадлежит концерну «Краффт АГ». Расскажи мне все, что знаешь про них.

Он мотнул головой.

— У тебя, должно быть, неверная информация. Дружище, тебе просто запудрили мозги.

— Почему ты так считаешь?

— Да знаешь ли ты, кто такой Штоссель?

— Нет, откуда мне знать, — признался я.

— Господи! Вот святая простота! Да ты что, газет не читаешь? Герхард Штоссель — председатель совета директоров громадного концерна, ворочающего недвижимым имуществом, «Нойе вельт». Считается, что он обладает огромной собственной недвижимостью и контролирует ее значительную долю, поступающую на рынок во всей объединенной Германии. Еще нужно сказать, что Штоссель является экономическим советником нового канцлера Фогеля. Тот уже пригласил его занять пост министра финансов в своем правительстве. Он хочет, чтобы Штоссель поправил пошатнувшуюся экономику страны. Недаром его называют факиром у Фогеля, своего рода финансовым гением. Как я уже сказал, тебе кто-то вкрутил мозги.

— Каким же образом?

— Компания недвижимости Фогеля никак не связана с концерном «Краффт АГ». А что тебе известно об этом концерне?

— Я сюда и приехал отчасти для того, чтобы узнать. Знаю только, что это гигантский производитель вооружений.

— Всего лишь самый огромный в Европе. Главная контора у него в Штуттгарте. Он гораздо крупнее, чем другие германские военные концерны: «Крупп», «Дорнье», «Краусс-Маффей», «Мессершмитт-Бельков-Блом», «Сименс», да еще и «БМВ» не забудь сюда же добавить. Он побольше «Инжениерконтор Любек», этой компании по строительству подводных лодок; больше даже объединений «Машиненфабрик Аугсбург-Нюрнберг», «Мессершмитт», «Даймлер-Бенц», «Рейнметалл»…

— А почему ты решил, что у Штосселя нет связей с «Краффтом»?

— А на этот счет закон есть. Когда несколько лет назад «Нойе вельт» попыталась приобрести имущество «Краффта», Федеральное картельное управление приняло на этот счет специальное постановление. В нем предусмотрено, что эти две суперкомпании не могут взаимно заниматься делами друг друга, что их слияние породило бы неконтролируемую гигантскую монополию. Тебе, наверное, известно, что слово «картель» происходит от немецкого «картелль». До его создания додумались немцы.

— Но у меня информация все же верная, — заверил я.

Все это время, пока мы беседовали, я не только говорил и слушал, но и напряженно старался уловить мысли Кента. Изредка мне это удавалось. Но каждый раз его мысли подтверждали его же слова, сказанные вслух, он говорил правду, во всяком случае, ту, которую знал.

— Если… если твоя информация верна, — сказал он, подумав, — я не стану даже расспрашивать, где ты ее добыл, я знать не хочу… но она, черт побери, убедительно свидетельствует, что компания Штосселя все же как-то тайно, наверное, скупила акции «Краффта»!

Я повернулся посмотреть, где там Молли, — она находилась поблизости и вышагивала взад-вперед.

Все это означало, подумал я, что «Банк Цюриха» перевел миллиарды долларов на счет германской корпорации, этой самой крупной компании, ворочающей недвижимостью, объединившейся с крупнейшим производителем вооружений… а за этой сделкой стоит Вильгельм Фогель, очередной канцлер Германии и одновременно будущий фактический лидер Европы. Подумать-то я подумал, но вслух говорить об этом не стал.

Не желая даже размышлять о последствиях такого расклада, я поневоле вздохнул, но пересилить себя не смог. Результаты, как до меня сразу же дошло, могли оказаться гораздо плачевнее, чем я предполагал.

50

— Может, тут сыграла роль взятка? — предположил я.

— Вряд ли. У Штосселя чистые руки. Это все знают, — возразил Аткинс.

— Вот такие-то чаще всего и берут взятки.

— Согласен. Я же не утверждаю, что он не брал взятку. Но дело в том, что любая финансируемая компания в Германии теперь пристально изучается. Это делается для того, чтобы индустриальные гиганты не взяли бы под свой контроль политическую жизнь. Для скрытой перекачки денег есть много путей, но ни одна корпорация не пойдет на такой шаг. Германская служба безопасности внимательно следит за этим. Так что, если у тебя есть точные доказательства — документальные факты, они, конечно, станут динамитом в политике.

Что я мог сказать в ответ? Документов у меня не было. Имелись всего лишь подслушанные мысли Эйслера. Но как сказать про это Аткинсу?!

— Более важная причина, — предположил я, — почему миллиарды долларов или немецких марок тайно переведены в страну, может состоять в том, что они очень и очень нужны кандидату в канцлеры. Но документальных фактов у меня нет. Я считал, что Фогель из умеренных, такой, знаешь ли, из популистов.

— Пойдем прогуляемся, — предложил Аткинс.

Уголком глаза я не выпускал Молли из поля зрения. Мы пошли, она последовала за нами, соблюдая дистанцию.

— Ну ладно, — начал Аткинс, наклонив на ходу голову. — Немецкая экономика находится сейчас в такой разрухе, которую не испытывала с 20-х годов, так ведь? Массовые беспорядки наблюдаются в Гамбурге, Франкфурте, Берлине, Бонне — называю лишь крупные города, а ведь они еще и во многих малых городах. Повсюду повылезали неонацисты. По всей стране прокатилась волна насилия. Ты согласен со мной?

— Ну-ну, давай дальше.

— Итак, у немцев сейчас ведется большая избирательная кампания. И что же происходит за несколько недель до выборов? Сильнейший крах фондовой биржи. Полная, непоправимая катастрофа. Германская экономика развалилась — ты сам слышал об этом, а теперь можешь убедиться собственными глазами. На ее месте возник пустырь. Наступила фаза депрессии, которая в известном смысле даже хуже, чем великая депрессия в США в 30-х годах. Итак, немцы в панике. Прежний поводырь, разумеется, свергнут, на его место избрана новая личность — человек толпы. Человек чести — бывший школьный учитель, глава семьи, который вернет все на круги своя. Спасет Германию. Вновь сделает ее великой.

— Да, — согласился я. — Повторение пути, по которому Гитлер пришел к власти в 1933 году, в самый разгар веймарской катастрофы. А не думаешь ли ты, что Фогель замаскировавшийся нацист?

Впервые за вечер Кент коротко рассмеялся, издав скорее какое-то фырканье, нежели смех.

— Нацисты, или, точнее, неонацисты, популярностью не пользуются, — пояснил он. — Все они экстремисты. Они не выражают интересы большинства избирателей. Думается, немцы вынесли поучительный урок. Да, Гитлер был в их истории. Но случилось это много лет тому назад, а народ за это время изменился. Немцы хотят снова стать великой нацией. Им хочется объявить себя мировой державой.

— И Фогель…

— Фогель не тот, за кого он себя выдает.

— Как понимать это?

— А это значит, что я пытался раскопать этот факт, когда передавал документы Эду Муру. Я знал, что он порядочный человек и ему доверять можно. Он не в штате разведуправления, стоит в стороне от всего, что происходит. Ну и к тому же большой знаток европейских дел.

— И что же ты раскопал?

— Спустя несколько месяцев после того, как рухнула Берлинская стена, меня перебросили работать сюда. Мне поручили допрашивать агентов КГБ, штази и подобных им ребят. Тогда ходили слухи, только слухи, ты же помнишь, что Владимир Орлов вывез из СССР огромную сумму денег. Большинство рядовых агентов ничего не слышали про это. Но когда я попытался заполучить сведения об Орлове, я узнал, что во всех досье на него значится, что его местонахождение «неизвестно».

— ЦРУ скрывало его местонахождение, — сказал я.

— Верно. Странно, конечно, но бывает. Но вот довелось мне как-то допрашивать одного кагэбэшника, он был из старших офицеров Первого главного управления и, похоже, сильно нуждался в деньгах, ну и начал болтать, что видел как-то у себя на службе бумаги насчет коррупции в ЦРУ. Говорил он, конечно, правду: медведь стал гадить в своем лесу. Замешана была целая группа должностных лиц, фамилии их не помню, да это и не столь важно.

Но вот что заставило меня задуматься: этот офицер КГБ упомянул кое-что об американском плане, вернее о плане ЦРУ, как он сказал, относительно того, как верховодить на фондовой бирже Германии.

Я только с пониманием кивнул головой и почувствовал, как у меня в груди гулко застучало сердце.

— Тот офицер рассказал, — продолжал далее Кент, — что в октябре 1992 года Франкфуртская фондовая биржа согласилась создать единую централизованную германскую фондовую биржу «Дойче берзе». А надо иметь в виду, что хозяйства европейских стран находятся в сильной зависимости друг от друга, а их денежное обращение тесно взаимосвязано в Европейской валютной системе. Так что крах «Дойче берзе» неизбежно вызвал бы расстройство экономики всей Европы. А тут еще следует учитывать, что оживленная торговля готовыми компьютерными программами и активизация смешанного, портфельного, страхования неизбежно влекут за собой резкий рост продаж и покупок по компьютерным системам. На внутреннем германском рынке все шло своим чередом: в замкнутой цепи «торговля — промышленность» заминок и разрывов не наблюдалось. Планировалось, что закупки и продажа по компьютерам будут совершаться автоматически — стоит только нажать кнопку, и торговля пойдет. И вот весь процесс хорошо налаженной экономики резко нарушился. Вдобавок к тому же, поскольку «Бундесбанк», центральный банк Германии, был вынужден поднять учетную ставку по ссудам и займам, валюта перестала быть устойчивой. Так что в результате во всех европейских странах тоже разразился кризис, он затронул и рынок ценных бумаг. Ну да частности здесь не столь уж важны. Суть в том, что тот офицер КГБ сказал, что разработан план подрыва и разрушения европейской экономики. Этот тип здорово соображал в финансовых хитросплетениях, поэтому я прислушивался к его словам. Он подчеркнул, что все рычаги уже наготове, осталось только выбрать нужный момент и быстро и внезапно начать переливать капиталы…

— А где же теперь этот умник, ну, этот кагэбэшник?

— Заболел корью, — печально улыбнулся Кент и пожал плечами. Это выражение означало, что его убили, но все выглядело так, будто он умер естественной смертью. — Думаю, что его укокошили свои же.

— А ты докладывал об этом?

— А как же. Это ж моя работа, мужик. Но мне приказали все похерить, свернуть все расследования — это якобы вредит германо-американским отношениям. Сказали, чтобы я не тратил попусту время и заткнулся.

Тут я вдруг понял, что мы очутились перед допотопным проржавевшим «фордом-фиеста» Аткинса. Стало быть, мы сделали порядочный крюк, а я так увлекся, что даже не заметил этого. Молли подошла к нам.

— Ну, мальчики, вы все обговорили?

— Да, — ответил я. — Пока все. — И попрощался с Аткинсом: — Спасибо тебе, дружище.

— Да не за что, — ответил он, открывая дверь автомашины. Он ее не запирал на ключ: никто, по какой угодно нужде, не стал бы угонять такую рухлядь.

— Однако, Бен, пожалуйста, последуй моему совету. Ты и Молли. Убирайтесь к чертовой матери отсюда. На твоем месте я не рискнул бы даже переночевать здесь, — опять настоятельно посоветовал он.

Пожав ему руку, я попросил:

— Не можешь ли подкинуть нас к центру города?

— Извини, дружище, — ответил он. — Больше всего мне не хочется, чтобы меня засекли с тобой. Я согласился встретиться лишь потому, что мы друзья. Ты помогал мне в трудные времена. Я многим обязан тебе. Но лучше поезжай на метро. Сделай такое одолжение.

Он сел за руль и пристегнулся ремнем.

— Желаю удачи, — сказал он на прощание, захлопнув дверь, опустил стекло и добавил: — И уматывайте отсюда.

— А не можем ли мы снова встретиться?

— Нет. Боюсь, нельзя.

— Почему же?

— Держись от меня подальше, Бен, а то меня укокошат. — Он вставил ключ в замок зажигания и уточнил: — Умру от кори.

Я взял Молли под руку, и мы направились по дорожке к Тиволиштрассе.

Дважды Кент пытался завести машину, но безуспешно — лишь с третьей попытки мотор заурчал.

— Бен, — начала было Молли, но что-то встревожило меня, я повернулся и увидел, что Кент разворачивается задним ходом.

Музыка, нет музыки, вспомнил я.

Когда он выключал мотор, прекратилась и песня Донны Саммер. Там радиоприемник, объяснил он. Теперь мотор работает, а радио не слышно.

Но он же не выключал приемник.

— Кент! — закричал я, скакнув к машине. — Прыгай из нее!

Он лишь взглянул на меня удивленно, как-то смущенно улыбнулся, будто желая спросить, не собираюсь ли я отмочить какую-нибудь новую шутку.

И внезапно его улыбающееся лицо исчезло во вспышке ослепительного света, послышался какой-то непривычный глухой хлопок, будто треснула сосновая палка, но это лопнули стекла в «форде» Кента; затем раздался оглушительный взрыв, словно вдруг рядом грянул гром, вырвалось зелено-желтое пламя, в момент ставшее янтарным и кроваво-красным; из него высунулись длинные синие и коричневые языки; и, наконец, взметнулся вверх пепельный столб, похожий на грозовое облако, а из него высоко в воздухе разлетались всякие железки от машины. Что-то больно ударило меня по шее — оказалось, циферблат от поддельных часов «Ролекс».

Мы с Молли вцепились друг в друга и, онемев от ужаса, секунду-другую смотрели на этот кошмар, а затем сорвались с места и припустили бежать что было духу во мрак Английского парка.

51

Днем, в начале первого, мы уже оказались в Баден-Бадене, знаменитом старинном курорте с минеральными водами, уютно расположенном среди сосен и берез в горах немецкого Шварцвальда. Мы недурно прокатились во взятом напрокат серебристом «мерседесе-500» (такие машины с кожаными сиденьями любят молодые дипломаты из канадского посольства в Германии). Четырехчасовая в меру осторожная езда по автобану А8, пролегающему по живописным местам к северо-западу от Мюнхена, оставила незабываемое впечатление. Одет я был хоть и в консервативный, но все же не вышедший из моды костюм, который приобрел в магазине «Лоден-Фрей» на Маффей-штрассе, когда мы удирали из Мюнхена.

В гостинице на Променадплац мы провели кошмарную бессонную ночь. Жуткий взрыв в Английском парке, ужасная смерть моего друга — все это так ярко запечатлелось в нашей памяти. Несколько часов мы только и говорили об этом и успокаивали друг друга, стараясь осознать, что все-таки произошло.

Теперь мы поняли, что прежде всего нам следует разыскать Герхарда Штосселя, этого немецкого фабриканта и барона, ворочающего сделками с недвижимостью, который только что получил огромный денежный перевод из Цюриха. Я был уверен, что вся эта тайна завязана на нем. Поэтому нужно каким-то образом очутиться в непосредственной близости от Штосселя и выведать его сокровенные мысли. К тому же еще следует обязательно встретиться с Алексом Траслоу в Бонне или в любом другом месте, где он может появиться, и предупредить его. Тогда он либо уедет отсюда, либо предпримет соответствующие меры безопасности.

Рано поутру, вконец отказавшись от бесполезных попыток уснуть, я позвонил одной корреспондентке из «Шпигеля», которую немного знал еще в Лейпциге как журналистку, занимающуюся экономическими проблемами.

— Элизабет, где сейчас Герхард Штоссель? Он мне позарез нужен.

— Неужто сам великий Герхард Штоссель? Уверена, он в Мюнхене. Там, где головная контора «Нойе вельт».

В Мюнхене его не было, я это уже выяснил, позвонив кое-куда, поэтому спросил:

— А как насчет Бонна?

— Я не спрашиваю, зачем тебе понадобился Штоссель, — ответила она, поняв по моему голосу, что дело не терпит отлагательства. — Но нужно знать, что к нему не так-то просто подобраться. Я сейчас наведу справки.

Минут через двадцать она перезвонила:

— Он в Баден-Бадене.

— Я не спрашиваю, откуда тебе известно, но полагаю, что источник надежный.

— Даже очень и очень, — подтвердила она и, не успел я рта раскрыть, добавила: — Он всегда останавливается в гостинице «Бреннерпарк-отель унд Спа».

Баден-Баден в XIX веке был модным фешенебельным курортом знати — здесь всегда шумно толпились богатые дворяне и промышленники со всех концов Европы. Именно тут, спустив все до последнего пфеннинга в казино «Шпильбанк», написал в отчаянии Достоевский своего «Игрока»[5]. Теперь сюда приезжают немцы и жители других стран покататься на лыжах, поиграть в гольф и теннис, посмотреть скачки на Иффезхеймском ипподроме и принять лечебные ванны с горячей минеральной водой, поступающей из недр гор по артезианским скважинам.

Небо с утра заволокло тучами, в воздухе похолодало, а когда мы наконец разыскали гостиницу «Бреннерпарк-отель унд Спа», расположенную посреди частного парка на берегу речки Осбах, уже накрапывал мелкий холодный дождичек. Баден-Баден — городишко небольшой, привыкший к пышным и торжественным празднествам. На его зеленых улицах и аллеях, по обеим сторонам которых растут рододендроны, азалии и розы, с утра до вечера царит веселье и оживление. Теперь же, однако, городок выглядел притихшим, безлюдным и таинственным.

Молли осталась в «мерседесе» дожидаться меня, а я вошел в просторный и тихий вестибюль гостиницы. Немало мне пришлось поездить по белу свету за последние месяцы. Столько всего пришлось пережить нам обоим с того дождливого серого мартовского дня в глубинке штата Нью-Йорк, когда мы опускали в могилу гроб с телом Харрисона Синклера, и вот мы здесь, в этом заброшенном немецком курортном местечке, и снова идет противный моросящий дождь.

За регистрационной стойкой сидел высокий молодой человек в униформе, взъерошенный и преисполненный служебного рвения:

— Чем могу быть угоден, сэр?

— У меня срочная бумага герру Штосселю, — пояснил я с деловым видом, показав конверт небольших размеров.

Себя я назвал Кристианом Бартлеттом, вторым атташе канадского консульства с Тальштрассе в Мюнхене.

— Передайте, пожалуйста, ему это письмо, — сказал я на немецком языке — хоть с жутким акцентом, но понять вполне можно.

— Да, разумеется, сэр, — с готовностью поднялся портье и протянул руку за конвертом. — Но его здесь нет. Он ушел в полдень.

— Куда же? — поинтересовался я и положил конверт во внутренний карман пиджака.

— Думаю, принять ванну.

— В какое же место?

Он недоуменно пожал плечами:

— Извините, но я не знаю.

В Баден-Бадене, по сути дела, всего два приличных заведения с ваннами, и оба на Ромерплац: одно со старыми банями, их еще называют Фридрихсбад, а другое — термы Каракаллы. Сначала я зашел в эти термы, опять разыграл сценку с письмом и натолкнулся на равнодушный ответ: герра Штосселя здесь не было и нет. Но в разговор вмешался пожилой служитель и сказал:

— Герр Штоссель сюда не ходит. Поищите его в Фридрихсбаде.

Там какой-то служитель средних лет с желтым болезненным лицом подтвердил: да, герр Штоссель находится здесь.

— Я Кристиан Бартлетт из консульства Канады, — сказал я по-немецки. — Мне нужно весьма срочно увидеть герра Штосселя.

Служитель медленно, но упрямо как осел, покачал головой:

— Он сейчас парится, а нам наказал не беспокоить его.

Однако он все же не устоял перед моим импозантным видом, а может, потому, что я был иностранец, и любезно согласился проводить меня в парную, где могущественный герр Штоссель изволил принимать ванну. Если дело действительно очень срочное, то пусть сам и решает. Мы обогнали официанта в белой униформе, катящего сервировочный столик с бутылками минеральной воды и прохладительными напитками, прошли мимо других служителей, несущих стопки махровых белых полотенец, и наконец попали в коридор, в котором вроде никого, кроме нас, больше не было. Лишь около парной важно восседал грузный круглолицый охранник, затянутый в форму, отчего чувствовал себя явно не в своей тарелке из-за прорывающегося через дверь пара. Взглянув на нас и не отрываясь от стула, он сердито пробурчал:

— Сюда не входить!

Удивленно взглянув на него, я лишь улыбнулся. Затем быстрым и ловким движением выхватил из кармана пистолет и рукояткой приложил охранника по голове. Он охнул и тяжело сполз со стула. Резко повернувшись кругом, я ударил рукояткой служителя по затылку, и тот тоже завалился на пол.

Затем я быстро затащил и того и другого в находящуюся рядом подсобку и закрыл дверь.

Белая униформа служителя пришлась мне как раз впору. На металлическом столике лежал пустой поднос, на него я поставил несколько бутылок минеральной воды из небольшого холодильника и неторопливо засеменил к двери парной. Она поддалась с трудом и с громким скрежетом.

В один момент меня обволок пар, густой, как вата. Он переливался волнами и мешал смотреть. В парной стояла невыносимая жара, дышать стало трудно — сероводородный пар разъедал рот и горло. Стены сводчатого помещения парной были выложены белой керамической плиткой.

— Кто там? В чем дело? — раздался голос.

Сквозь густой пар я с трудом разглядел два тучных багровых тела. На длинной каменной скамейке, накинув на себя белые полотенца, сидели двое, напоминающие освежеванные свиные туши на скотобойне.

Спрашивал некто, ближайший ко мне, кругленький, с волосатой грудью. Подойдя поближе с подносом на вытянутых вверх руках, я сразу узнал эти оттопыренные уши, лысину во всю голову, крупный нос. Герхард Штоссель. Только утром я внимательно изучал его фотографию в «Шпигеле», без всякого сомнения — это был он. Кто сидел рядом с ним, я не разглядел, различил только, что он был мужчина средних лет, лысый, с короткими ногами.

— Фруктовая водичка? — рявкнул Штоссель. — Не надо!

Не сказав ни слова, я вышел из парной и закрыл за собой дверь.

Охранник и служитель все еще не очухались. Быстро пройдя по коридору, я внимательно осмотрел его и нашел, что требовалось: глухую дверь в самом его конце. За ней обычно находится узкий и низенький лаз, по которому рабочие подбираются к водопроводным трубам и чинят их в случае необходимости. Дверь оказалась незапертой — не было нужды запирать ее. Открыв дверь, я быстро, с опаской встав на четвереньки, полез в низенький проход. Сплошная темнота. Стенки скользкие от влаги и минеральных отложений. Потеряв равновесие, я протянул руку, нечаянно ухватился за обжигающе-горячую трубу и лишь с большим трудом удержался и не завопил от боли.

Пробираясь на четвереньках вглубь, я заметил впереди пятнышко света и пополз к нему. Уплотнительный материал у вентиляционной решетки, выходящей в парную, в одном месте отошел и пропускал свет, а вместе с ним приглушенные звуки.

Внимательно прислушиваясь к слабо доносящимся звукам, мало-помалу я стал различать отдельные слова, а потом и целые фразы. Разговор между двумя мужчинами велся, разумеется, на немецком языке, но я понял почти все из того, что услышал. Согнувшись в темноте в три погибели, упираясь руками в скользкие бетонные стены, замерев от страха, вслушивался я в то, о чем говорили в парной.

52

Сперва я расслышал одни обрывки фраз: «…германская федеральная служба разведки… швейцарская разведслужба… французская контрразведка…» потом что-то о Штуттгарте, про аэропорт.

Потом беседа приняла более плавный, спокойный характер. Кто-то — кто? Штоссель? или его собеседник? — снисходительно произнес:

— И несмотря на то, что задействованы все внедренные и завербованные агенты, информаторы, подняты досье, они так и не могут разгадать, кто этот засекреченный очевидец?

Ответа я не разобрал.

Глухо донесся обрывок другой фразы:

— Чтобы добиться победы…

Послышалось еще одно слово:

— Конфедерация…

Вот новая фраза:

— Если объединенная Европа станет нашей… Такая возможность возникает только раз-другой в сто лет.

— Всесторонняя координация действий с «Чародеями»…

Второй, Штоссель, как я решил, говорил:

— …в истории. Шестьдесят один год прошел с тех пор, как Адольф Гитлер стал канцлером, а Веймарская республика прекратила свое существование. Все забыли, что вначале никто не думал, что он продержится у власти более года.

Его собеседник сердито возражал:

— Гитлер был псих. А у нас котелок варит.

— Нас не обременяет идеология, — доказывал Штоссель, — которая всегда ведет к краху…

Далее я не расслышал, а потом Штоссель сказал:

— Так что нужно набраться терпения, Вильгельм. Через несколько недель вы станете лидером Германии, и мы обретем власть. Но, чтобы объединить наши силы, потребуется время. Американские партнеры заверяют, что они встревать не будут.

Ага! «Вы станете лидером Германии…» Это, должно быть, Вильгельм Фогель, баллотирующийся на выборах канцлера!

Внутри у меня все перевернулось.

Фогель — теперь я был просто уверен, что это именно он, Вильгельм Фогель, что-то возразил, но что конкретно — не разобрать, а Штоссель громко и довольно отчетливо ответил:

— …что они будут смотреть, но палец о палец не ударят. С момента подписания Маастрихтских соглашений захватить всю Европу стало неизмеримо легче. Правительства падут одно за другим, как при цепной реакции. Политики повсеместно перестали быть лидерами. Они больше смахивают на корпоративных лидеров, потому что единственные силы, способные управлять объединенной Европой, это промышленные и коммерческие корпорации. Политики — прагматики, перспектив не видят! Это мы провидцы! Мы можем заглядывать вдаль и видеть не только завтрашний, но и послезавтрашний день, а не утыкать нос в текущие повседневные делишки.

Будущий канцлер опять что-то невнятно возразил, на что Штоссель заметил:

— Покорить весь мир труда не составляет, потому что к этому побуждает закон прибыли, что ясно и просто.

— Министр обороны… — удалось мне разобрать слова Фогеля.

— Это… легко будет сделать, — отвечал Штоссель. — Да он и сам хочет этого. Ну а когда германская армия снова обретет заслуженную славу…

Далее было не разобрать, а затем опять возник голос Штосселя:

— Полегче! Полегче! Россия уже больше не угроза. Она ничто, пшик. Франция… ты уже стар, Вилли, и вторую мировую войну прекрасно помнишь. Французы будут ругаться и ныть, хвастаться своей «линией Мажино», а потом все равно капитулируют без боя.

Фогель опять что-то возразил, но Штоссель раздраженно бросил:

— Да потому что это в их же насущных экономических интересах, а для чего же еще? А остальные европейские страны сами прикатятся к нам. Ну а у России тогда и выбора-то не останется, только как тоже прикатиться вместе со всеми.

Тут Фогель что-то упомянул про Вашингтон и про тайного очевидца.

— Его найдут, не беспокойся, — заверил Штоссель. — Источник утечки информации разыщут и заткнут. Он уверяет, что все будет сделано как надо.

Фогель снова сказал что-то невнятное, слышно было только: «…прежде чем…» Штоссель же согласно подтвердил:

— Да-да, так и будет. Через три дня и произойдет… Да. Нет, этого человека просто уничтожат. Промашки не будет. Все задействовано и продумано до мелочей. Он умрет. Ты не беспокойся.

Послышался какой-то шум, глухой хлопок. Очевидно, открылась дверь в парную. Затем очень отчетливо Штоссель произнес:

— А-а, пришел наконец.

— Милости просим, — подал голос Фогель. — Надеюсь, до Штуттгарта долетели без приключений?

Еще хлопок — стало быть, дверь закрылась.

— …хотели высказать, — опять заговорил Штоссель, — свою глубокую признательность. Все мы.

— Спасибо вам, — поддержал Фогель.

— Примите наши самые искренние поздравления, — продолжал лебезить Штоссель.

Пришедший бегло говорил по-немецки, но с иностранным акцентом, вроде американским. Голос — звучный баритон, похоже — знакомый. Где я его слышал? По телевидению? По радио?

— Очевидец должен предстать перед сенатским комитетом по разведке, — заявил вновь пришедший.

— Кто он такой? — требовательно спросил Штоссель.

— Пока нам не известно. Наберитесь терпения. У нас есть возможность проникнуть в компьютерный банк сведений комитета. Таким образом, мы узнаем имя того засекреченного очевидца, который будет свидетельствовать по делу «Чародеев».

— И против нас тоже? — всполошился Фогель. — А он знает что-нибудь про Германию?

— Вряд ли это возможно, — успокоил голос с американским акцентом. — Но даже если он, или она, что-то не знает, наши связи с вами легко и просто проследить.

— Тогда его надо обязательно ликвидировать, — решительно заявил Штоссель.

— Но не зная личности очевидца, как его ликвидируешь? — заметил американец. — Только когда он появится…

— Только в тот момент?.. — прервал его Фогель.

— Да, в тот момент, — подтвердил американец, — он и будет ликвидирован. В этом я вас заверяю твердо.

— Но ведь будут же приняты меры по его охране, — сказал Штоссель.

— Мер по стопроцентной охране не существует, — продолжал между тем американец. — Насчет этого не беспокойтесь. Я лично уже спокоен. Но вот о чем стоит побеспокоиться, так это о координации. Если наши полушария разъединены — если у нас обе Америки, а у вас Европа…

— Да, — нетерпеливо перебил Штоссель, — вы говорите о координации действий двух главных мировых центров, но ее-то как раз и легко завершить.

Настало время сматывать удочки. Я повернулся как можно тише, что оказалось не так-то просто в этом узком пространстве, и полез на карачках обратно к двери. Внимательно послушав, не идет ли кто-нибудь по коридору, и убедившись, что никого поблизости нет, я быстренько открыл дверь и вернулся в вестибюль, который показался мне неестественно ярко освещенным. На коленях моих светлых брюк отчетливо чернели грязные пятна.

Из вестибюля я поспешил к входу в парилку, нашел там поднос с бутылками минеральной воды и резко распахнул дверь. Как только я шагнул в парилку и меня окутало густое облако пара, Штоссель, кажется, куда-то метнулся — теперь он оказался справа. Человек, в котором я признал Фогеля, находился на том же месте, где и ранее. А мужчина, пришедший последним, сидел на каменной лавке поблизости от Фогеля, справа от него, лица его не было видно.

— Эй! Сюда входить никому не позволено, вы меня понимаете? — окликнул он по-немецки. В ушах зазвенел до боли знакомый голос.

Тут же грубо выкрикнул Штоссель:

— По горло сыты напитками! Убирайся! Я же приказал никого не впускать!

А я стоял, не двигаясь, посредине парилки, вглядываясь в густой пар. Американец — на вид мужчина среднего возраста, точнее определить нельзя, физически развит лучше, нежели оба немца. Внезапно легкое дуновение воздуха, вырвавшееся откуда-то поблизости, немного отогнало сернистые клубы, и я вмиг опознал американца. От страха я не мог даже пошевелиться.

Это был новый директор Центрального разведывательного управления. Мой друг-приятель Алекс Траслоу.

Часть шестая Озеро Трамблан

Los Angeles Times «Лос-Анджелес таймс»

Германия перевооружается и обзаводится ядерным оружием Вашингтон и западные лидеры оказывают поддержку

Каролин Хау, собственный корреспондент «Лос-Анджелес таймс»

Получив заверения, что Германия напрочь отвергла неонацизм, и немного успокоившись, правительства Соединенных Штатов и большинства стран мира поддержали намерения нового германского канцлера Вильгельма Фогеля возродить былой дух гордости немецкого народа за свою страну…

53

— Кто это? — выкрикнул Фогель. — Где охранник?

Седые волосы Траслоу, разглядел я, аккуратно причесаны, лицо побагровело то ли от нестерпимого жара, то ли от гнева, а может, от того и другого вместе.

Я подошел поближе. Но он мягким, заботливым, вежливым тоном попросил:

— Пожалуйста, Бен, стойте, где стоите. Ради своей же безопасности. Не беспокойтесь. Я сказал им, что вы мой друг и обижать вас нельзя. С вами ничего не будет. Вреда вам не нанесут.

«Он должен быть убит, — услышал я голос его мыслей. — Убивать нужно тут же».

— А мы-то прямо обыскались вас повсюду, — продолжал расточать елей Траслоу.

«Эллисона следует убрать», — думал он в это же время.

— Должен признаться, — ласково журчал он, — что вот уж здесь-то никак не ожидал встретить вас. Ну, теперь-то вы в безопасности и…

Не выслушав до конца притворные заверения Алекса, я с силой швырнул в него подносом, а бутылки запустил в его собеседников. Одна угодила Фогелю в живот, остальные со звоном вдребезги раскололись на кафельном полу.

Траслоу закричал по-немецки:

— Задержите его! Отсюда его живым выпускать нельзя!

Я выскочил из парной и помчался что есть духу к ближайшему выходу на Ромерплац, а Траслоу что-то кричал мне вдогонку. Я понял, что впредь Александру Траслоу врать мне больше не доведется.

Молли сидела в «мерседесе» и поджидала меня у бокового входа в Фридрихсбад. Она в момент набрала скорость и помчалась прочь из городка, выскочив на автобан А8. Ближайший международный аэропорт находится милях в шестидесяти к востоку, несколько южнее Штуттгарта.

Долгое время я не мог выговорить ни слова. Наконец, отдышавшись, рассказал ей все, что видел и слышал. Она среагировала на все произошедшее точно так же, как и я: была потрясена, напугана, а под конец даже побледнела от негодования.

Теперь мы оба поняли, ради чего Траслоу завербовал меня, зачем Росси обманом пристегнул меня к проекту «Оракул» и почему они так ликовали, когда увидели, что их эксперимент со мной удался.

Их замыслы стали ясны, большое дело обрело смысл.

Под умелым управлением Молли машина летела по автобану, а я, рассуждая вслух, собирал отдельные факты в единое целое.

— Твой отец не совершал никакого преступления, — говорил я. — Он хотел сделать нечто такое, что спасло бы Россию. Поэтому-то он и согласился помочь Владимиру Орлову вывезти из казны Советского Союза за границу золото и упрятать его. Он перевез его в Цюрих, где часть поместил на хранение в специальное хранилище, а часть превратил в легко реализуемые ценные бумаги.

— А что потом сталось с этими бумагами?

— Они попали под контроль «Чародеев».

— Имеешь в виду Алекса Траслоу?

— Ага. Попросив помочь разыскать пропавшее богатство, а он сказал мне, что его похитил твой отец, — он, по сути дела, использовал меня «втемную», использовал мой дар, чтобы найти золото, к которому не мог дотянуться. Потому что твой отец спрятал его в «Банке Цюриха».

— Ну а кто же совладелец вклада?

— Мне пока неизвестно. Должно быть, Траслоу подозревает, что золото выкрал Орлов. Вот почему он поручил мне разыскать Орлова, чего не могло сделать даже ЦРУ.

— А на что он рассчитывал, если ты найдешь его?

— Вероятно на то, что смогу прочесть его мысли, когда найду. И узнать, куда он спрятал золото.

— Но совладелец-то этого золота ведь папа. Стало быть, как бы ни повернулось дело, Траслоу нужна была моя подпись.

— По какой-то причине Траслоу нужно было, чтобы мы оказались в Цюрихе. Может, для того, чтобы, когда мы разыщем золото, изъять вклад и превратить его в деньги?

— Ну и что из этого, а что дальше?

— Не знаю.

Молли немного замешкалась, пропуская на обгон огромный восемнадцатиколесный трейлер, а потом спросила:

— А что могло быть, если бы проект «Оракул» не получился и ты не обрел бы дар?

— Тогда он не смог бы узнать, где золото. А может, и узнал бы. Но так или иначе тогда на его розыски ушло бы больше, гораздо больше времени.

— А вот ты говорил вроде, что Траслоу с помощью пяти миллиардов долларов, до которых он сумел добраться, вызвал крах фондовой биржи, так ведь?

— Денежки, конечно, пригодились, Молли. Не могу сказать наверняка, но они пригодились. Если информация Орлова верна и «Чародеи»… подслушивают Траслоу, подслушивают Тоби и, вероятно, других…

— Тех, кто теперь руководит ЦРУ…

— …Да. Если «Чародеи» фактически использовали ЦРУ для сбора информации о положении на мировых рынках и как-то смогли организовать кризис фондовой биржи в США в 1987 году, в таком случае гораздо более обвальный кризис в Германии подстроили наверняка они же.

— А как это?

— Тайно переправив в Германию несколько миллиардов долларов или марок и неожиданно выбросив их на Немецкой фондовой бирже. Действуя быстро и внезапно, с помощью экспертов, имеющих доступы к компьютеризованным коммерческим счетам, вполне можно дестабилизировать и без того ослабевший рынок. Можно также захватить контроль над гораздо большими капиталами. Или же спекулировать на перепродажах, совершая заключение сделок с помощью электроники по компьютерам и факсам с невиданной ранее скоростью, которая стала возможной лишь в наш компьютерный век.

— Ну а ради чего же?

— Ради чего? — переспросил я. — Ну вот посмотри, что произошло в результате. Фогель и Штоссель вот-вот установят свой контроль над Германией. А Траслоу и «Чародеи» уже контролируют ЦРУ…

— И еще кого?

— Вот этого я не знаю.

— Ну а кого же это намечено убить?

По правде говоря, ответа на этот вопрос у меня не было, но тем не менее я знал, что произошла какая-то утечка информации, то есть кому-то стало известно о сговоре доверенных людей Траслоу и Штосселя, а иначе говоря — между Германией и Америкой. И вот этот человек — не важно, кто он такой — готов выступить в качестве свидетеля перед специальным сенатским комитетом по разведке во время слушаний дела по обвинению ЦРУ в коррупции, а подлинным руководителем коррумпированной группировки является нынешний директор Центрального разведуправления Александр Траслоу.

Этот таинственный свидетель должен взорвать сенсационную бомбу в зале слушаний, выложив через два дня подноготную всего этого темного дела. Разумеется, если его (или ее) не убьют к тому сроку.

В международном аэропорту Штуттгарта Эхтердинген мне удалось найти частный самолет и пилота, который уже собирался ехать домой отдыхать. Сторговавшись слетать в Париж за двойную плату, он надел летную куртку и усадил нас в свой легкий самолетик. Запросив по радио разрешение на вылет и получив «добро», он вырулил на взлетную полосу, и мы благополучно взлетели.

Где-то в начале третьего ночи мы прилетели в аэропорт Шарль де Голль, быстренько прошли через таможенный контроль и на такси помчались в Париж. Там мы подъехали к отелю «Герцог де Сен-Симон», на улице Сен-Симона в 7-м округе, и, разбудив ночную дежурную, спавшую за стойкой портье, мольбами и лестью выпросили у нее номер. Ей очень не понравилось, что ее потревожили среди глубокой ночи. Мне не спалось. Молли сначала намеревалась присоединиться к моим ночным бдениям, но она здорово вымоталась за рулем, да к тому же чувствовала себя паршиво из-за беременности, так что уговорить ее пойти спать труда не составило.

Париж для меня так и не стал великим мировым центром; он скорее был подмостками, на которых то и дело развертывалась одна и та же кошмарная сцена. Для меня Париж — это не красивые средневековые дома в центре города и не его достопримечательности. Он для меня — прежде всего улица Жак, та темная узенькая улочка, где гуляет гулкое эхо, где были убиты Лаура и мой так и не родившийся ребенок и где Джеймса Тоби Томпсона III в результате ранения парализовало на всю жизнь. Последствия этого трагического акта потом то и дело сказывались, превратившись в своеобразный ритуал и приобретя гротескные и искусственные формы. Париж стал для меня синонимом трагедии.

И вот я снова оказался здесь, ибо другого пути не было.

Я сижу в обшарпанной студии уличного фотографа, расположенной на втором этаже дома по улице де Сеж. На первом размещен маленький неказистый магазинчик, торгующий всякой «порнухой». На вывесках написано «Секс-шоп», «Видео и сексодром», «Нижнее белье и принадлежности для секса», поблизости ярко светятся зеленые кресты аптеки.

Некогда это была небольшая уютная однокомнатная квартира, но со временем она мало-помалу превратилась в мрачный вертеп, в котором сочетается студия фотографа, где ведутся съемки крутых порнографических сцен, с продажей и прокатом порнографических видеокассет, фотографий и всякой аппаратуры для просмотра. Я сижу на грязном покосившемся стуле и жду, когда Жан закончит работу. Жан — его фамилию я никогда не знал и не пытался узнать — занимался весьма доходным побочным занятием: прекрасно изготовлял фальшивые документы — паспорта, удостоверения и прочие «ксивы» — для частных сыщиков и мелких жуликов. Ранее, когда я служил в Париже, мне приходилось иногда обращаться к нему за услугами, и в моих глазах он был надежным парнем и добросовестным мастером своего дела.

Мог ли я теперь довериться ему? Ну что же, с одной стороны, в нашей жизни надежного и неизменного ничего нет. Но с другой, Жан обладал всеми нужными достоинствами, чтобы можно было полагаться на него, поскольку средства к существованию он добывал благодаря своей безупречной репутации и благоразумию, любой предательский шаг опозорил бы его на веки вечные.

Минут сорок пять я лениво листал зачитанный киножурнал и разглядывал от безделья пустые коробки из-под видеокассет, лежащие на прилавке. В порнобизнесе, как я понял, появилось столько новых кумиров и всяких способов, что я даже и не представлял (к примеру, появились секс мировецкий, секс крутой, секс втроем и самые разные их вариации, о которых я прежде и слыхом не слыхивал), и все эти новинки теперь можно запросто посмотреть по видаку.

Минула полночь. Фотограф еще раньше запер дверь и задернул штору на всякий случай: хоть и поздний час, а вдруг кто-то окажется на улице. Затем я услыхал в соседней комнате жужжание колесиков передвижной сушилки фотографических снимков. И вот наконец из темноты появился Жан, худощавый морщинистый человечек средних лет, лысоватый, с озабоченным лицом, на носу у него надеты небольшие круглые очки в стальной оправе. От него сильно несло химикатами, которыми он только что пользовался для придания документам вида потертых старых бумаг.

— Ну, вот и готово, — произнес он, широким жестом выкладывая на прилавок документы и горделиво улыбаясь. Работа у него была чертовски трудная: он перелопатил целую пачку изготовленных в ЦРУ документов, которые вручили нам с Молли, переписав кое-что в них, переклеив наши фотографии и переправив цифры, где требовалось. Всего он изготовил для нас пару канадских и пару американских паспортов, таким образом, мы с Молли могли теперь выдавать себя либо за канадцев, либо за американцев.

Я внимательно проверил все паспорта. Работа выполнена просто безукоризненно. Но и слупил он с меня бешеные деньги, однако в моем положении торговаться не приходилось. Поэтому я согласно кивнул и, без возражений заплатив требуемую сумму, взял документы и вышел на улицу. Там стоял едкий смрад дизельных выхлопов, не умолкал надсадный вой мопедов. Даже в ночное время шум в злачных кварталах не стихал, люди толпились на улицах в поисках быстрых и дешевых удовольствий. Повсюду шатались редкие кучки молодых людей, видимо, студентов, одетых по последней французской моде в стиле ретро 60-х годов — черные кожаные пиджаки или же расписанные надписями куртки и блузки, якобы типичные для американских студентов (однако устаревшие надписи на них вроде «Американский футбол» сразу же смазывали впечатление и наводили на мысль о подделках); длинноволосых, в подвернутых джинсах и в ботинках на толстой-претолстой платформе, смахивающих на ортопедическую обувь, а тут еще мимо промчался кто-то с рокотом и ревом на огромном мотоцикле «хонда».

Затем в течение нескольких минут я обзванивал своих прежних партнеров по работе в ЦРУ. Никто из них официально с американской разведывательной службой раньше связан не был, хотя все они так или иначе находились не в ладах с законом (их занятия трудно отделить от шпионского ремесла, но это не шпионаж). Так, один являлся владельцем греческого ресторанчика, через который отмывались «грязные» деньги (естественно, за вознаграждение), другой же был оружейником и переделывал стандартное оружие по заказам бандитов и наемных убийц. Мне удалось застать почти всех в постели, разбудить и переговорить, за исключением одного гуляки, который отправился, видимо, в какой-то ночной клуб, прихватив с собой подружку и автомобильный радиотелефон.

В конце концов с помощью одного такого партнера, который в прежние времена исполнял роль диспетчера-связника, мне удалось разыскать некого «инженера», как его когда-то называли мои коллеги из парижского отделения ЦРУ, а попросту говоря, парня, который был дока по части международных телефонных систем и горазд на всякие хитрости и выдумки с этими системами. Через час я уже стоял перед дверью его квартиры в обшарпанном многоэтажном доме, выстроенном в 60-х годах в 12-м округе, неподалеку от улицы Республики. Несколько секунд он пристально разглядывал меня через дверной глазок и, только узнав, открыл дверь. В нос сразу же ударил спертый воздух, запах несвежего пива и пота. Он провел меня в скромную, невзрачную квартирку, обставленную дешевой мебелью. «Инженер», низенький и пухлый человечек, носил нестиранные заляпанные краской джинсы и испачканную белую теннисную рубашку, под которой выпячивалось солидное округлое брюхо. Он, очевидно, спал и видел десятый сон, как и большинство парижан: волосы у него всклокочены, глаза полузакрыты. Что-то невнятно пробурчав вместо общепринятого приветствия, он просто ткнул большим пальцем в перепачканный белый телефон, стоящий на кофейном столике с пластиковой крышкой, имитирующей дерево и облупившейся по краям. У столика стоял уродливый диван ядовито-зеленого цвета, из которого в некоторых местах торчала вата. Телефон неустойчиво покоился на стопке разных парижских телефонных справочников.

«Инженер» не знал моего имени и, само собой разумеется, даже не спрашивал его. Ему сказали только, что я — деловой человек, в таком случае, очевидно, все его клиенты тоже деловые люди. За то, что «инженер» позволил мне воспользоваться своим телефоном, номер которого определить нельзя, он, не задумываясь, заломил с меня пять сотен франков.

На практике же номер телефона, по которому я собирался звонить, проследить разумеется, можно было, но в таком случае нить привела бы в глухой тупик где-то в Амстердаме. И хотя оттуда линия, проходя через несколько промежуточных телефонных подстанций, достигала все же в конце концов Парижа, надлежащую электронную аппаратуру, способную проследить линию до конца, изобрести пока не удалось.

Взяв деньги, «инженер» хрюкнул что-то по-поросячьи и поплелся в соседнюю комнату. Будь у меня побольше времени, я воспользовался бы более безопасным и надежным способом связи, но сейчас приходилось довольствоваться тем, что есть.

Трубка телефона была заляпана сальными грязными пальцами, да и воняло от нее, как от курительной трубки. Набрав на диске нужный номер, в ответ услышал странный звук. Вероятно, сигнал пошел вокруг Европы, пробежал по кабелю на дне Атлантического океана и опять вернулся в Европу, а уже затем, ослабевший и невнятный, достиг Вашингтона, где оптико-волоконная телекоммуникационная система разведуправления усилила его и пропустила по своим электронным каналам.

Я вслушивался в знакомые потрескивания и жужжания и терпеливо ожидал третьего звонка.

На третьем звонке раздался женский голос:

— Тридцать два два нуля слушает.

Как только эта женщина ухитряется отвечать по телефону в любое время дня и ночи? А может, это вовсе даже не голос живого человека, а какой-то искусственный, синтезированный голос, исходящий от робота?

— Дайте, пожалуйста, добавочный девять — восемьдесят семь, — попросил я.

Еще один щелчок, и наконец раздался голос Тоби.

— Бен? Ох, слава Богу. Я слышал о Цюрихе. С тобой все в…

— Я знаю, Тоби.

— Ты знаешь…

— Знаю про Траслоу и «Чародеев». И про немцев, Фогеля со Штосселем. И про засекреченного очевидца, который еще даст о себе знать.

— Господи Боже мой! Бен, о чем, черт бы тебя побрал, ты там бормочешь? Где ты находишься?

— Бросай это дело, Тоби, — решил я взять его «на пушку». — Об этом же все скоро узнают так или иначе. Я уже собрал предостаточно фрагментов для целой картины. Траслоу попытался убить меня, сделав тем самым серьезную ошибку.

Тоби молчал. По фону общего жужжания в телефонной трубке послышался тихий свист статических разрядов.

— Бен, — вымолвил он наконец. — Ты ошибаешься.

Я взглянул на часы и отметил, что разговор ведется уже свыше десяти секунд, за это время вполне можно проследить, откуда звонят. Хорошо, проследят и упрутся в… Амстердам. Затем они определят в Амстердаме телефон, с которого я якобы веду разговор, и зайдут в тупик.

— Само собой разумеется, — с подковыркой ответил я.

— Нет, Бен, не то. Подумай, пожалуйста. Ход некоторых вещей невозможно понять… без понимания всей картины происходящего. Мы живем в непростое и опасное время. Нам нужна помощь со стороны заинтересованных лиц вроде тебя, а теперь, при твоих способностях, все становится более…

Не дослушав Тоби, я повесил трубку.

Да, судя по всему, он тоже замешан в этом деле.

Вернувшись в гостиницу, я потихоньку разделся и юркнул под одеяло, под бочок к Молли, которая уже сладко похрапывала. Тревога и настороженность не отпускали: мне не спалось. Тогда, встав с постели, я взял мемуары Аллена Даллеса, подаренные отцом Молли, и стал бесцельно листать страницы. Делал я это совершенно машинально и вовсе не потому, что мемуары Даллеса — великая книга, а просто не находил себе покоя в гостиничном номере и хотел задержать взгляд на чем-то таком, что отвлекло бы мои лихорадочно скакавшие мысли. Я пробежал глазами главу про Джедбаргса, которого сбросили с парашютом во Франции, и просмотрел раздел про сэра Фрэнсиса Уолсингема, который был выдающимся шпионом королевы Елизаветы в XVI веке.

Затем опять глянул на коды, написанные для нас Хэлом Синклером, и вспомнил его зашифрованную записку, оставленную в подземном хранилище в Цюрихе, в которой говорится об абонементном ящике в банке на бульваре Распай.

И я подумал, наверное, в миллионный раз, об отце Молли и о тайнах, которые он завещал нам раскрыть, о секретах внутри секретов. Хотел бы я знать…

Тут меня что-то подтолкнуло, какая-то интуиция, хотя ничем и не обоснованная, и я во второй раз поднялся с постели и взял из бритвенного прибора лезвие.

В стародавние времена издатели в Америке имели обыкновение изготавливать дорогие, добротно оформленные книги; под этими временами я разумею 1963 год. Суперобложка мемуаров «Искусство разведки» — красивая и богато украшенная, толстый, клееный картон обтянут тонкой красной, серой и желтой материей, внизу помещен тисненый логотип издательства. Черно-белый матерчатый переплет не склеен, а прошит. Сняв суперобложку, я внимательно осмотрел книгу, поворачивая ее и так и сяк и разглядывая под разными углами зрения.

Может, что-то найдется? Ведь старый мастер шпионажа был очень и очень хитер и умен.

Аккуратненько я разрезал переплет острой безопасной бритвой, приподняв черно-белую материю, снял тонкую плотную коричневую бумагу с картона, и перед моими глазами мелькнул, будто проблеск маяка, сигнал, посланный из могилы Харрисоном Синклером.

Это был маленький, причудливой формы латунный ключик с выбитым на нем номером 322. С помощью этого ключика, как я предположил, можно найти объяснение, ответ на загадку, таящуюся в подземельях сокровищницы на бульваре Распай в Париже.

54

На следующее утро мы быстро направились по улице Гренель к «Банку де Распай», находящемуся на одноименной улице.

— Убийство произойдет через два дня, Бен, — напомнила Молли. — Осталось всего два дня! А мы даже не знаем, кто намеченная жертва, знаем только, что, пока он не станет выступать в качестве свидетеля, мы можем считать себя покойниками.

Два дня — я помнил это. А стрелки часов бегут, неумолимо отсчитывая время. Я ничего ей не ответил.

Навстречу нам шел прилично одетый пожилой человек в синем плаще, его седые волосы зачесаны назад, на карих миндалевидных глазах очки в толстой прямоугольной оправе. Он вежливо улыбнулся. Остановившись у магазинчика «Печатная продукция», где на витрине были разложены образцы товаров — разные визитные карточки, я увидел в витрине отражение стоящей рядом женщины с великолепной фигурой и невольно залюбовался ею, но тут до меня дошло — да это же ведь Молли; затем в витрине появилось отражение медленно ползущего позади нас небольшого автомобильчика «остин-мини-купер» красно-белой расцветки, и у меня даже дух перехватило.

Ведь я уже видел этот самый автомобильчик из окна гостиницы минувшим вечером. Сколько же других красных «остинов» с белой крышей бегает по Парижу?

— Черт возьми-то, — воскликнул я, нарочито хлопнув себя по лбу размашистым театральным жестом.

— Что, что такое? — забеспокоилась Молли.

— Да забыл кое-что, — не оборачиваясь, показал я пальцем на автомобильчик позади себя. — Нам нужно немедленно вернуться в отель. Ты не против?

— Что ты там забыл?

Ничего не ответив, я взял Молли под руку и сказал:

— Пошли назад.

Поматывая как бы от досады головой, я повернулся, и мы зашагали по тротуару обратно в гостиницу. Быстро и украдкой глянув на «остин», я заметил, что за рулем сидел молодой человек в очках и в темном костюме. Машина прибавила ходу и исчезла вдали из виду.

— Ты что, забыл документы или еще что-то? — поинтересовалась Молли, когда я отпирал дверь номера. Ничего не ответив, я приложил палец к губам, дав ей знак помалкивать. Она лишь удивленно посмотрела на меня.

Закрыв и заперев дверь на ключ, я кинул свой кожаный портфель на постель и вытряхнул из него все бумаги, затем перевернул его, поднес к свету и, расстегнув все отделения, тщательно прощупал пальцами каждую складку и каждый изгиб внутри.

Молли громко спросила:

— Объясни хоть, в чем дело?

Ответил я тоже громко:

— За нами следят.

Она удивленно взглянула на меня.

— Не волнуйся, все в порядке, Молли. Теперь можно говорить.

— Ну конечно же, нас «пасут», — раздраженно сказала она. — Следят с тех пор, как…

— С каких пор?

Она замялась и проворчала:

— А я почем знаю.

— И на том спасибо. Так с каких же пор?

— Господи, Бен, да ты же…

— …специалист по этим делам. Я знаю. Ну, хорошо. Когда я прилетел в Рим, меня там уже стерег кто-то. И там, в Риме, за мной постоянно таскался «хвост». Оторвался я от слежки, по-моему, только в Тоскане.

— А в Цюрихе…

— Да. И в Цюрихе за нами снова стали следить, около банка и потом. Возможно, следили и в Мюнхене, хотя наверняка сказать нельзя. Но даю голову на отсечение, что вчера вечером нас еще не «пасли».

— Откуда ты знаешь?

— По правде говоря, на все сто процентов я не уверен. Но я был чертовски осторожен и порядком поплутал по всяким местам, прежде чем пришел к тому парню — спецу по документам, а если бы возникло хоть малейшее подозрение, наверняка обнаружил бы что-то. Я ведь специально натаскан распознавать подобные штучки-трючки. А такие навыки никогда не забывают, независимо от того, сколько времени приходится заниматься патентным правом.

— Так о чем ты говоришь?

— О том, что нас снова «пасут».

— Так ты думаешь, что это связано как-то со мной? Из аэропорта мы ехали вместе и довольно-таки запутанным путем. Ты еще сказал, что наверняка за нами нет слежки. Ну а я из гостиницы никуда не выходила.

— Ну-ка, дай мне посмотреть твою сумочку.

Она протянула мне сумочку, я вывалил ее содержимое прямо на постель. Она встревоженно смотрела, как я копался в дамских вещичках, затем внимательно осмотрел сумочку и прощупал все швы и прокладку. Осмотрел я также каблуки и подошвы нашей обуви, хоть и носили ее, можно сказать, не снимая. Нет. Ничего подозрительного не обнаружено.

— Кажется, я вроде твоей черной кошки, — сказала Молли.

— Да нет, скорее овечка с колокольчиком на шее, — встревоженно произнес я. — Ага, кажется, здесь.

— Что? Что такое?

Протянув руку, я осторожно поднял медальон на цепочке на ее шее и снял его. Слегка щелкнув по медальону, я открыл круглую позолоченную крышку — внутри лежала только камея из слоновой кости.

— Бен, ради Бога, скажи, что ты ищешь? Запрятанного «клопа» или еще что-нибудь?

— Да я, понимаешь, подумал, что лучше все осмотреть как следует, верно ведь? — объяснил я и протянул ей назад медальон, но тут вдруг мне пришла в голову новая мысль, и я опять принялся рассматривать украшение. Открыв медальон, первым делом я повнимательнее рассмотрел крышку.

— А что это тут написано на ее внутренней стороне? — спросил я.

Молли прищурила глаза, пытаясь разобрать надпись:

— Да ничего тут не написано. Надпись не внутри, а снаружи.

— Верно, — заметил я. — Так ее легче было заделать.

— Что легче заделать?

На кольце с ключами у меня висела маленькая ювелирная отвертка. Я схватил кольцо, лежащее на кровати, и подковырнул отверткой крошечный скос на ребре крышки. Позолоченная крышка диаметром примерно с четверть дюйма и толщиной в одну восьмую дюйма раскрылась. Внутри ее лежала крохотная спиралька из проволочки толщиной с человеческий волос.

— Нет, это не «клоп», — определил я. — Это микропередатчик. Миниатюрное приводное устройство радиусом действия шесть — семь миль. Испускает радиочастотные сигналы.

Молли лишь молча вытаращила глаза.

— А когда ребята Траслоу схватили тебя там, в Бостоне, на тебе вроде был этот медальон, не так ли?

Молли глубоко вздохнула и припомнила:

— Да, был…

— А потом, когда они собирали тебя перед отлетом в Италию, они вернули тебе все отобранные ранее вещи?

— Да…

— Ну что ж, тогда все ясно. Разумеется, им было очень нужно, чтобы ты сопровождала меня. Несмотря на все наши ухищрения и предосторожности, они прекрасно знали, где мы находимся в любую минуту. По крайней мере, когда ты надевала этот медальон.

— И сейчас тоже?

Подумав как следует, я медленно ответил, стараясь не напугать ее:

— Да. Я сказал бы даже, что не так уж и плохо, что они знают, где мы сейчас находимся.

55

В 7-м округе Парижа на бульваре Распай в небольшом, красивом доме, напоминающем драгоценный камень, размещается маленький частный коммерческий банк. Он, как видно, обслуживает избранных клиентов из числа богатых, почтенных парижан, которые любят, чтобы их ублажали по высшему разряду, чего они, похоже, не находят в банках, доступных для немытой черни.

Интерьер банка как бы подчеркивал его исключительность и недоступность для простых людей: нигде не видно ни одного клиента. Да, по сути дела, он вовсе и не походил на банк. Пол покрывал выцветший старинный персидский ковер, вдоль стен там и сям стояли бейдермейровские кресла, обитые цветным шелковым гобеленом, на высоких подставках и столиках были установлены изящные итальянские средневековые бюсты и настольные лампы. На стенах в богатых позолоченных рамах висели гравюры разных зданий и сооружений, оттеняя общий внутренний вид величавой элегантности и надежной солидности банка. Я лично, разумеется, и не подумал бы помещать свои деньги в подобный банк, который транжирит слишком много средств на всякие излишества, но я же не француз.

Мы с Молли хорошо понимали, что нас сильно поджимает время. До запланированного убийства осталось всего два дня, а мы все еще не знали, кого намечено убрать.

А тут еще они — эти люди Траслоу, да вдобавок к ним, вероятно, агенты, работающие на Фогеля и на немецкий консорциум за его спиной, — всадили нам устройство, показывающее, где мы находимся в данную минуту. Им известно, что мы в Париже. Может, они и не знают, за каким чертом мы сюда заявились; может, им и ничего не известно про зашифрованную записку Синклера насчет «Банка де Распай»? Но они прекрасно понимают, что мы находимся здесь вовсе не просто так, а по какой-то весьма важной причине.

Я отчетливо сознавал, что у нас мало шансов остаться в живых, но сказать об этом Молли все же не решился.

Нужно признаться, что для американской разведывательной службы я представлял немалую ценность из-за своего необыкновенного физического дара, но в данный момент все мои достоинства перевешивала исходящая от меня угроза. Я знал, чем занимаются люди Траслоу в Германии, если не все, то по меньшей мере некоторые из них. Но у меня не было документальных доказательств, свидетельских показаний, точных, непреложных фактов, поэтому, если бы я обратился к общественности, скажем, в редакцию «Нью-Йорк таймс», мне бы просто никто не поверил. От меня в лучшем случае отмахнулись бы, как от круглого идиота. Молли и я должны быть уничтожены. Такова единственно допустимая логика, которой следуют люди Траслоу.

Но, если мы будем все время опережать своих противников и раньше их установим, кого они намереваются убить через два дня в Вашингтоне, помешаем им совершить убийство, расскажем о готовящемся преступлении широкой общественности, прольем свет на их темные дела, есть шансы уцелеть в этой гонке. Так, по крайней мере, я полагал.

Часы пущены, время неумолимо бежит.

Но кем он может быть? Кто может оказаться нежданным свидетелем? Может, это какой-то помощник Орлова, русский, которому он целиком доверял и открыл правду? Или, что тоже возможно, он друг Хэла Синклера, которого тот ввел в курс дела?

Я даже бегло проанализировал самые невероятные предположения. Может, Тоби? Кто же еще, в конце концов, знает столь много? Не он ли внезапно возникнет через два дня перед сенаторами и станет свидетельствовать против Траслоу, разоблачая и разбивая в пух и прах заговор?

Нелепица какая-то! Ради чего он стал бы выступать?

Встревоженные и взвинченные, истощив все свои доводы, сидели мы с Молли в гостинице «Герцог де Сен-Симон» и спорили до хрипоты, пока наконец не выработали более или менее подходящий план. Во-первых, нам нужно съехать из гостиницы как можно скорее, не теряя ни минуты. Во-вторых, мы должны сразу же отправиться на бульвар Распай и посмотреть, что там оставил отец Молли. Упустить случай и не попытаться разгадать хотя бы часть загадки мы никак не могли. Может, мы там вообще ничего не узнаем; может, абонементный ящик окажется пустым, может даже, что этого ящика в хранилище на имя отца Молли уже больше не существует. Все может быть, но мы просто обязаны убедиться. «Проследи путь золота», — крикнул тогда Орлов. И вот след золота неукоснительно привел нас сюда, к этому маленькому частному банку в Париже.

Итак, убедившись, что в нашем распоряжении не так уж и много возможностей для действий, мы быстренько упаковали вещи и вручили их коридорному, наказав переправить в гостиницу «Крийон» и щедро вознаградив чаевыми за благоразумие и молчание. Молли разъяснила ему, что мы выполняем предварительную подготовку к визиту одного известного иностранного государственного деятеля, поэтому весьма важно сохранять наше местопребывание в тайне и никому не говорить, куда переправили его багаж.

Ну а с медальоном с камеей мы поступили по-другому. Я ничуть не сомневался в том, что микропередатчик, упрятанный в медальоне, ежеминутно подает сигналы нашим «пастухам», что мы находимся в гостинице «Сен-Симон». Сломать его, конечно же, труда не составляет, но это не выход из положения. Всегда лучше сбить «топтунов» со следа. Я взял медальон, вышел из гостиницы и бесцельно пошел по направлению к бульвару Сен-Жермен. Напротив станции метро на улице Бак находится кафе, почти всегда переполненное. Я вошел, пробился боком к стойке бара и заказал чашечку кофе. Рядом со мной стояла холеная дама средних лет, рыжеволосая, с шиньоном, прижимая к себе вместительную хозяйственную сумку из зеленой кожи и читая свежий хрустящий номер парижского журнала «Вог». Незаметно я опустил медальон в сумку дамы, допил кофе, положил на прилавок несколько франков и вернулся в гостиницу. Поскольку передатчик подает радиосигналы, которые можно принимать в пределах видимости, наши преследователи будут хотя бы на время сбиты с толку: пока моя соседка, любительница журнала «Вог», будет находиться в толпе, «топтуны» нипочем не определят, от кого исходит сигнал.

Из гостиницы мы выходили поодиночке и из разных подъездов — подробности я опускаю, скажу только, что очень и очень маловероятно, чтобы за нами следили по-прежнему. Встретились мы в обусловленном месте — у обелиска на площади Согласия, оттуда прошли немного назад, взяли такси, пересекли по мосту Сену и покатили по бульвару Сен-Жермен, пока не подъехали к бульвару Распай.

Мы с Молли открыли резные тяжелые зеркальные двери из дорогого дерева и вошли внутрь банка. Невдалеке, за столиками из красного дерева, сидели и работали вызывающе красивые, изысканно одетые молодые женщины, лишь две-три из них неприязненно посмотрели на нас, недовольные тем, что мы прервали их интересное занятие. От женщин так и исходил шарм с каким-то особым французским шиком. Из-за одного столика поднялся молодой человек и поспешил с озабоченным видом нам навстречу, будто мы явились сюда ограбить банк и захватить всех в заложники.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался он и встал перед нами, преградив путь своим телом. Он был одет в синий двубортный шерстяной костюм, преувеличенно коротковатый, и носил отличные круглые очки в черной оправе, подобные тем, какие любил знаменитый архитектор Ле Корбюзье (а после него — целые поколения американских архитекторов — его последователей).

Инициативу я предоставил полностью Молли, поскольку дела в этом банке официально касались ее. По этому случаю она надела одно из своих старых, но все еще модных платьев из скромного черного материала, которое одинаково уместно и для выхода на пляж, и для визита на обед в Белый дом. Никто и никогда не мог сравниться с ней в умении вести себя в столь эксцентричной манере, и на этот раз она не оплошала.

Прежде всего она начала объяснять на приличном французском языке ту ситуацию, в которой оказалась: что она является единственной законной наследницей имущества своего покойного отца и что по заведенному порядку хотела бы пройти к абонементным ящикам и осмотреть помещенные в один из них на хранение ценности.

Я стоял и смотрел на них, будто находясь на значительном расстоянии, ибо был занят мыслями о необычности сложившейся ситуации и превратностях судьбы. Имущество ее отца.

Ну вот мы наконец-то пришли сюда по следам наследства ее отца, думал я. Ну и что из того? Хотя, судя по всему, оно представляет собой огромное богатство, оно вовсе не принадлежит нам.

Молли и молодой человек закончили переговоры и молча пошли по вестибюлю к столику банкира, чтобы продолжить беседу там и выполнить определенные формальности. Я последовал за ними. Хотя это был всего-навсего второй банк, куда я заходил в связи с проблемами, вставшими передо мной и Молли после того, как обрел свой дьявольский дар телепата, мне казалось, будто я последнюю неделю только и занимался тем, что ходил из банка в банк. Сама атмосфера в них, процедура, манера общения и все такое прочее были одними и теми же и до боли знакомыми мне.

Как только мы втроем сели за столик, я сразу же глубоко погрузился в процесс улавливания чужих мыслей, который за последние дни тоже стал мне привычен и знаком — эти странные плавающие звуки отдельных слов и целых фраз. Мысли. Я знал немного французский язык, более того, по общему мнению, даже довольно сносно мог говорить на нем. И вот я сижу в напряжении и жду, когда услышу на французском мысли молодого человека…

…А ничего не слышно.

На какое-то мгновение я оцепенел от страха: а вдруг этот необычный дар перестал действовать столь же неожиданно, как и появился у меня? Вроде ничего необыкновенного в этот день со мной не случалось. Я почему-то представил, будто прогуливаюсь по Бостону, только что покинув здание Корпорации, где меня в изобилии одолевали мысли других людей, где в лифте на мою голову обрушился целый поток мысленных фраз, встревоженных и раздраженных, злых и полных раскаяния, мешанина, которая лезла мне в голову сама по себе, без всяких усилий с моей стороны.

И в этот момент мне почему-то подумалось, что, может, все наши треволнения и напасти как-то сами собой рассосутся.

— Бен? — вдруг вывел меня из задумчивости голос Молли.

— Да?

— Спустись на землю, — подковырнула она. — Все витаешь в небесах?

— Извини, Мол.

— Ну вот, слушай. Он говорит, что если мы пожелаем, то нам можно спуститься в хранилище прямо сейчас. От меня только требуется заполнить соответствующий бланк.

— Ну что же, давай заполняй, — предложил я, зная, что ей не терпится предугадать мои намерения. «Если бы у тебя тоже был такой же дар, что у меня, Мол, ты не спрашивала бы», — подумал я.

Банковский служащий вынул из ящика стола бланк на двух страницах, очевидно, предназначенный для одной-единственной цели: ошарашить и напугать клиента. Молли заполнила бланк, он просмотрел написанное, поморщился, поджал губы, встал и пошел советоваться с пожилым джентльменом, видимо, его начальником. Подойдя к нам снова через несколько минут, он кивком головы пригласил нас пройти во внутреннее помещение, в котором стояли в ряд, тускло отсвечивая медными дверцами, ящики разных размеров: от четырех— до двенадцатидюймовых. Он вставил ключ в дверцу одного из маленьких ящичков и, вынув его из гнезда, понес в соседнюю небольшую комнату, где поставил на стол, а нам объяснил, что, по принятым во Франции правилам, необходимо держать два ключа для открытия абонементного сейфа: один ключ принадлежит клиенту, а другой — банку. Затем, улыбнувшись и небрежно кивнув головой, вышел, оставив нас одних.

— Ну как? — спросил я.

Молли лишь покачала головой — жест скупой, а обозначает многое: настороженность, утешение, удивление, разочарование — и вставила во второй запор маленький ключик, который ее отец спрятал в переплете мемуаров Аллена Даллеса. Харрисон Синклер, покоящийся с миром, никогда не страдал отсутствием чувства юмора.

Медная дверца ящика распахнулась с еле слышным щелчком. Молли запустила руку внутрь. На миг у меня перехватило дыхание. Я внимательно смотрел на жену.

— Ну что там? Пусто? — не выдержал я.

Помолчав немного, Молли удовлетворенно кивнула головой. Я с облегчением сделал выдох. Из темной глубины ящика-сейфа она извлекла узкий серый конверт длиной примерно девять дюймов и шириной дюйма четыре. С недоуменным видом она надорвала серый конверт и вытащила из него содержимое: листок бумаги с напечатанным на машинке текстом, пожелтевший обрывок делового конверта и маленькую черно-белую глянцевитую фотографию. А спустя секунду-другую я услышал, как она шумно и резко задышала.

— О-о, Боже милостивый, — повторяла она, — Боже ты мой.

56

Я взглянул на фотографию, столь сильно ошеломившую Молли. Фото как фото — обычный любительский снимок из семейного альбома, размер три на четыре дюйма, края обрезаны в виде зубчиков, как это делалось в 50-х годах, на обороте твердое коричневое пятно от засохшего клея. На ней долговязый, атлетически сложенный симпатичный мужчина стоит бок о бок с темноволосой, черноглазой молодой красивой женщиной, а впереди них в объектив шаловливо улыбается маленькая девчушка-сорванец лет трех-четырех с бесенятами в лукавых глазах, ее темные волосы аккуратно спускаются челкой на лоб, а с боков перевязаны лентой и свободно торчат в стороны.

Все трое стоят на истертых деревянных ступеньках большого бревенчатого дома или пристройки, смотря как глядеть. Дом старый, полуразвалившийся, но очень удобный для летнего отдыха, такие дома еще можно встретить на берегах озера Мичиган, или озера Верхнего, или в горах Адирондака, или на берегах деревенских прудов в любом регионе Америки.

Маленькая девочка — это Молли, тут даже сомнений никаких не возникает — не девчонка, а сгусток энергии, такую егозу нелегко было сфотографировать: чтобы запечатлеть ее образ, приходилось ставить выдержку 1/60 или 1/100 секунды, а то и еще меньше. Ее родители получились на снимке гордыми и самодовольными: душещипательное изображение преуспевающей семьи, такой типично американской, навевающей сентиментальные чувства.

— А я знаю это место, — заметила Молли.

— Да ну?

— Я хочу сказать, что само место я не помню, но помню, что о нем говорили. Усадьба принадлежала моей бабушке, матери моей матери, и находится она где-то в Канаде. Это ее старый дом на берегу озера.

Она замолкла и все смотрела на фотографию, видимо, припоминая всякие подробности: стул на террасе позади них; крупные неровные камни, которыми обложен фасад рубленого дома; куртку из легкой полотняной ткани и галстук-бабочку отца; простое цветастое летнее платье матери; литой мячик из каучука и бейсбольные перчатки на ступеньках позади них.

— Как странно, — промолвила Молли. — Приятно вспомнить, хотя усадьба больше нам не принадлежит, к сожалению. Мои родители продали ее, когда я была еще совсем маленькая. Больше мы туда никогда не приезжали, только вот в то лето, когда сфотографировались.

Взяв в руки обрывок конверта, я заметил на нем адрес или часть адреса, написанного тонким небрежным почерком, каким обычно пишут европейцы: Париж, 1-й округ, Лебяжья улица, дом 7, квартира 23. Что за адрес? И почему его запрятали сюда, в ящик-сейф? И к чему эта фотография? Какой-то сигнал, знак, поданный Молли ее покойным отцом… откуда угодно, но только не из могилы (извините меня за банальность).

Наконец я взял письмо, напечатанное на старой механической машинке со множеством опечаток и исправлений и адресованное почему-то: «МОИМ ЛЮБИМЫМ ЛЮБОПЫТНЫМ СНУПИКАМ!»

Я взглянул непонимающе на Молли и уж было собрался спросить, какого черта означает такое приветствие, но она опередила меня и, застенчиво улыбнувшись, пояснила:

— «Снупиками» он по-домашнему называл нас с тобой.

— Снупиками? Почему?

— По имени Снупи. Это мой любимый персонаж из мультфильма, когда я была маленькой.

— Так, значит, мы Снупики?

— Ну и… и также потому, что я любила лазить в ящик его стола, когда была маленькой. Разглядывать всякие там штучки, до которых, как считалось, мне нельзя было дотрагиваться. Все маленькие дети так делают, но если у тебя отец заведующий отделением ЦРУ в Каире, или заместитель директора по планированию, или еще какая-то важная шишка, то тебя всякий раз бранят за излишнее любопытство. Дескать, любопытной Варваре нос оторвали, ну и все такое прочее.

— Ну вот мы, оказывается, тоже любопытные Снупики, — повторил я, стараясь произнести это слово поехиднее.

— Ну-ка, не наглей, Эллисон. Слышишь меня? Не смей дразнить меня, черт побери!

Я опять стал вглядываться в письмо, плохо напечатанное на фирменной бумаге с тисненым штампом вверху «Харрисон Синклер», и начал читать вслух:

«Моим любимым любопытным Снупикам!

Когда вы начнете читать это письмо, а читать его вы будете обязательно, ибо кроме вас эти слова никто не прочтет, позвольте мне прежде всего выразить миллион раз мое восхищение вами. Ты, Молли, замечательный врач, к тому же еще стала первоклассной разведчицей, если только не считаешь избранную мной профессию низкой и не презираешь ее. Но этими словами я вовсе не намерен как-то обидеть тебя: по-своему ты, разумеется, права, если и не воспринимаешь по-хорошему профессию разведчика. В ней много такого, что вызывает протест. Но я все же не теряю надежды, что настанет день и ты также начнешь понимать и высоко ценить благородство в разведке… это произойдет совсем не из-за дочерней обязанности перед родителями, не из-за лояльности и не из-за осознания вины.

Когда у твоей матери рак перешел в последнюю стадию и стало ясно, что больше двух недель ей не протянуть, она позвала меня к себе в больничную палату — а никто не умел держаться с таким достоинством и самообладанием, как твоя мать, — и предупредила, погрозив даже в назидание пальцем, чтобы я никогда не вмешивался в твою жизнь. Она пожелала, чтобы ты никогда не шла проторенным путем, и каким бы он ни оказался, ни у кого не будет такого уравновешенного и рассудительного характера, разумного восприятия реальности, блестящих перспектив, как у нашей «дорогой Марты». Так что, надеюсь, ты поймешь, что я собираюсь поведать тебе.

По причинам, которые вскоре станут понятными, в моих бумагах, в завещании и других документах этот абонементный ящик не упоминается. Чтобы отыскать это письмо, прежде нужно найти ключик к нему, который я запрятал (иногда самый простой и в то же время самый старомодный путь оказывается наилучшим), и также побывать в подземном хранилище в Цюрихе.

Но если вы там оказались, то, стало быть, нашли золото, и я уверен, что вам требуются некоторые разъяснения.

Я всю жизнь не любил поиски и выслеживания, поэтому, пожалуйста, поверьте, что я вовсе не желал усложнить вам работу, эти трудности я нагромоздил на пути других. В эту игру играть не так-то просто, но если вы все же сумели добраться до этого письма, то легко поймете, почему я поступил подобным образом. Все делалось ради вашей же безопасности.

Я пишу эти строки спустя несколько часов после короткой встречи в Цюрихе с Владимиром Орловым, который известен вам как последний председатель КГБ. Я договорился с ним кое о чем, что должен объяснить вам, а также узнал от него кое-что, о чем тоже должен сообщить вам. А все потому, что меня собираются убить. Я уверен в этом. Когда вы будете читать эти строки, меня уже не будет в живых, а может, пока еще не убьют. Так или иначе я хочу, чтобы вы знали, почему на меня идет охота.

Любимые мои Снупики, как вам известно лучше, чем кому бы то ни было, деньги никогда не влекли меня к себе, они мне всегда были нужны только ради пищи и крова. Поэтому я верю, что, когда вам станут говорить, будто я корыстный, растратчик и всякую прочую дрянь про меня теперь, когда меня нет на свете, вы будете знать правду. Вы прекрасно понимаете, что все это вздор чистейшей воды.

Но вот что вам, возможно, неизвестно, так это то, что я получил немало угроз расправиться со мной физически, некоторые — вздорные, но кое-какие — довольно серьезные. Угрозы стали поступать (в этом нет ничего удивительного) вскоре после моего назначения директором Центрального разведывательного управления, когда я, пообещав устроить в управлении чистку, действительно развязал отчаянный крестовый поход против коррупции в ЦРУ. Мне нравилась моя служба, я возлагал на нее лучшие надежды. Бен, я знаю, что ты понимаешь мои чувства, потому что ты не чужак — это они не понимают.

В глубинах ЦРУ происходит что-то ужасное. Там окопалась небольшая группка чиновников, которые годами использовали разведслужбу, чтобы тайно набивать себе мошну огромными деньгами. В первый же день своего назначения на пост директора ЦРУ я твердо решил сорвать маску с этих хапуг. Догадки и предположения на этот счет у меня были, а вот фактов — раз-два и обчелся.

Атмосфера вокруг Лэнгли в то время напоминала пороховницу, готовую взорваться в любой момент от малейшей искорки, вызвать которую могла какая-нибудь комиссия конгресса по расследованию или дотошный репортер из «Нью-Йорк таймс». В кулуарах вовсю открыто говорили о необходимости избавиться от меня. Некоторые из ветеранов ненавидели меня даже более лютой ненавистью, нежели Билла Колби! Случайно мне стало известно, что несколько высокопоставленных чрезвычайно влиятельных вашингтонских лоббистов отправились к самому президенту настаивать, чтобы меня сняли с работы.

Вы знаете, что слухи о моей коррумпированности приобрели невероятные масштабы. Я слышал всякие рассказы про небольшую тайную группку отставных и действующих офицеров разведки, известных под именем «Чародеев», которые проводят свои совещания в обстановке строжайшей секретности. Поговаривают, что эти «Чародеи» замешаны в крупной афере. Считается, что они используют разведданные, стекающиеся в ЦРУ, для того чтобы разными способами делать огромные деньги. Но никто не знает этих людей конкретно — кто они и откуда, хотя совершенно очевидно, что они очень влиятельны, имеют прочные связи с высокопоставленными лицами и могут легко уйти от разоблачений.

Но вот однажды ко мне непосредственно обратился некий европейский бизнесмен — по-видимому, финн — и сказал, что он представляет, как он заявил, «одного бывшего лидера мирового масштаба», у которого есть «информация», далеко небезынтересная для меня.

Между нами начались длительные переговоры, но уже задолго до них я понял, что лицо, которое финн представляет, не кто иной, как последний шеф советского КГБ Владимир Орлов, живущий на небольшой даче в пригороде Москвы. Он намеревался отправиться в изгнание, уехать из бывшего Советского Союза.

Орлов через посредника дал мне знать, что у него есть предложение, которое может меня сильно заинтересовать. Суть его заключалась в том, что он попросил у меня помощи вывезти за границу часть золотых запасов России и спрятать их от противников демократии, которые, как он полагал, в любой момент могли свергнуть правительство Ельцина. За помощь в переброске огромного количества золота — на десять миллиардов долларов! — он готов был передать мне ценный материал, имеющийся у него на руках, относительно некоторых коррумпированных элементов внутри ЦРУ.

Посредник сообщил, что Орлов располагает рядом документов, раскрывающих чрезвычайно важные детали коррупции, разъедающей ЦРУ. За многие годы небольшая группка сотрудников ЦРУ накопила в своих руках огромные суммы денег, которые получала посредством экономического шпионажа, ведущегося сотрудниками разведслужб в иностранных компаниях во всех странах мира. У Орлова имеются имена, названия фирм и места хранения денег, суммы, зафиксированные факты. В общем, все необходимые доказательства.

Разумеется, я согласился на его предложение. Я бы в любом случае согласился помочь ему — вы же знаете, как сильно стремился я удержать Россию в лагере демократии и помешать ей вернуться к диктаторскому режиму, а соблазн заполучить эти документы еще больше подтолкнул меня принять его предложение.

И все же произошло так, что Орлов прибыл в Цюрих без документов — их у него в последний момент украли, что меня серьезно обеспокоило. Сперва я подумал, что он просто шантажирует меня, но затем понял, что он действительно стал жертвой. И я, смирившись с пропажей, пошел на заключение сделки.

Однако для транспортировки такого огромного количества золота мне понадобилась помощь, но помощь не от сотрудников разведуправления, а со стороны тех, кто никак не мог быть замешан в коррупции. Учитывая огромные ценности, с которыми мы имели дело, такое требование было самым настоятельным. К тому же все финансовые операции нужно было проводить без всяких регистраций и записей в бухгалтерских книгах.

Поэтому я обратился к одному бывшему высокопоставленному офицеру ЦРУ, который больше не работал в этой организации, человеку, личная честность и порядочность которого сомнений не вызывали, а именно — к Александру Траслоу. И тем самым я совершил самую большую ошибку в своей жизни.

Я сделал Траслоу совладельцем вклада в «Банке Цюриха», куда перевел половину золотого запаса. Это означает, что без нашего обоюдного согласия золото из банка изымать нельзя. А перевести золото в другой банк или продать его можно только при условии, если вклад будет переделан из пассивной формы хранения в ликвидную. Механизм такого перевода может привести в действие любой из вкладчиков, лишь уведомив партнера. Таким образом, как я считал, если бы возникли какие-либо проблемы, то мы оба имели бы гарантию от всяких обвинений в махинациях, а меня никак нельзя было бы обвинить в краже века, да еще в мировом масштабе.

Другую половину золота мы договорились переправить в контейнере через Ньюфаундленд в Канаду с помощью пароходной компании «Сент-Лоуренс сиуэй». Нужно заметить, что эту операцию должен был осуществить один Траслоу. Но меня что-то довольно сильно насторожило. Я стал опасаться за свою жизнь. Как тебе, Бен, известно, в Лэнгли есть люди, которые могут так подстроить убийство, что оно будет выглядеть естественной смертью. Так что на этом свете мне долго прожить не удастся.

Совсем недавно мне стало известно, что к германскому канцлеру Вильгельму Фогелю, который держит в своих руках огромный и могущественный немецкий картель, направляется один человек. В обстановке строжайшей секретности они будут обсуждать вопросы, как перестроить и перевооружить Германию. Они намерены установить контроль не только над Германией, но и объединив Европу вокруг Германии, поставить под свой контроль весь Старый Свет.

Их партнером в этом деле выступает как раз группа «Чародеи» из ЦРУ. Договоренности, как мне доложили, предусматривают мирный раздел прибылей и сфер влияния. «Чародеи» захватывают командные посты в разведслужбах и устанавливают над ними свой контроль, а затем расширяют его и прибирают к рукам экономику всего Западного полушария. Немецкий картель получает по соглашениям Европу. Все участники становятся безмерно, даже невообразимо богаты. Это, по сути своей, является формой корпоративного неофашизма — захват в свои руки главных рычагов давления на правительства и установление над ними контроля в наше такое хрупкое и неопределенное время.

Лидером американцев является Александр Траслоу.

А я не в силах сделать что-либо в этой связи.

Но я верю, что вскоре все же найду пути остановить такое развитие. Есть же документы, которые можно обнародовать. И они должны быть представлены широкой общественности.

Если же меня убьют, то вы оба просто будете обязаны разыскать их. А чтобы облегчить вам поиски, оставляю каждому из вас подарки.

Наследство, которое перейдет к вам, очень незначительно, и оно мне много радости не доставляет. Но я хотел бы завещать каждому из вас по небольшому подарку: оба подарка — это знания, которые, в конце концов, самая ценная собственность.

Для тебя, моя любимая Снупик, это прежде всего воспоминания о счастливых днях в твоей, моей жизни и в жизни твоей матери. Настоящее богатство, как ты поймешь, проявляется в семейном счастье. Эта фотография, которую, думаю, ты увидишь впервые, всегда вызывала во мне воспоминания об очень счастливом лете, которое мы провели все трое вместе. Тебе тогда было всего четыре годика, так что, думаю, ты вряд ли что помнишь о том времени, а может, и совсем ничего не помнишь. Я же, уже законченный трудоголик в те времена, когда еще был молодым, был вынужден уйти в месячный отпуск после операции аппендицита, приступ которого случился неожиданно. Мне кажется, что это мой организм приказал мне в ту пору побыть побольше со своей семьей.

Тебе так нравилось то место — ты ловила лягушек в пруду, училась рыбачить, бросать мячик… Ты все время была в движении, я никогда больше не видел тебя такой радостной. Мне всегда казалось, что Лев Толстой сильно ошибался, когда писал в самом начале романа «Анна Каренина», что все счастливые семьи похожи друг на друга. Я же считаю, что каждая семья, в счастливый ли момент или в несчастный (а наша семья пережила и то и другое), уникальна и неповторима, как каждая снежинка. Я позволил себе, мои дорогие Снупики, стать слезливо-сентиментальным единственный раз в жизни.

А тебе, Бен, оставляю адрес одной супружеской пары, которую к тому времени, когда ты прочтешь эти строки, могут убить, но, может, еще не убьют. Я очень надеюсь, что один из них все же останется в живых и сообщит тебе кое-что очень и очень важное. Возьми с робой обрывок делового конверта с адресом: он послужит тебе пропуском и своеобразной отмычкой.

Так как я заранее знаю, что они сообщат тебе, то могу сказать, что их рассказ утешит тебя и облегчит ужасную тяжесть, которую тебе приходится носить в своей душе столь длительное время.

Бен, ты ничуть не виноват в смерти твоей первой жены, и эта супружеская пара подтвердит тебе мои слова. Еще до своей гибели я очень хотел сказать тебе эту правду, но в силу ряда причин сделать этого не мог.

Вскоре ты все поймешь. Кто-то — точно не помню кто, кажется, Ларошфуко или еще какой-то французский автор XVII столетия — хорошо сказал по этому поводу: мы редко можем заставить себя простить тех, кто помог нам.

И напоследок хочу привести по этому поводу еще один литературный афоризм — цитату из «Учения о старости» Элиота: «Да как простить их, коль им такое ведомо!»

Всегда любящий вас папа».

57

По щекам Молли градом катились слезы, чтобы не разрыдаться, она прикусила губу и быстро заморгала глазами. Посмотрев еще раз на письмо, она, наконец, перевела взгляд на меня.

Я не знал, что спросить и как начать разговор. Поэтому только взял ее руки в свои, притянул к себе, крепко обнял, и так мы замерли в объятиях друг друга. От тихих всхлипываний у нее даже началась икота. Через минуту-другую дыхание у нее успокоилось, и она освободилась из моих объятий. Глаза у нее заблестели и на мгновение стали похожи на глазки четырехлетней непоседы-проказницы, как на фотографии.

— Зачем? — только и смогла вымолвить она наконец. — Зачем… что это значит?

Ее взгляд блуждал по моему лицу, она все еще ничего не говорила, как бы стремясь осмыслить то, что хотела спросить.

— Ну, эта фотография, — наконец нашлась она.

— Это послание нам. А чем еще могло бы это быть?

— А не думаешь ли, что это могло бы быть… простым обыкновенным голосом… самой души?

— Молли, скажи мне, пожалуйста. Разве это в его характере?

Всхлипнув и зашмыгав носом, она мотнула головой:

— Папа всегда был замечательным человеком: но назвать его простым и открытым нельзя. Мне кажется, что он учился быть загадочным и скрытным у своего приятеля Джеймса Джизеса Англетона.

— Ну вот видишь. Так вот скажи, где в Канаде находился дом твоей бабушки?

Она снова помотала головой:

— Боже мой, Бен, да мне всего-то было четыре года. И мы там были только одно лето. В сущности, я ничего и не помню про то место.

— Припомни как следует, — настаивал я.

— Не могу! Ну чего мне припоминать? Не знаю я, где то место, да и все тут! Где-то во французской Канаде, может, в Квебеке. Господи Боже мой! — Приложив руки к ее щекам, я поднял ее голову и прямо посмотрел в глаза. — Чего ты хочешь? Отпусти меня, Бен!

— Постарайся припомнить!

— Постарайся… легко сказать… эй, мы же договаривались. Ты же обещал… клялся мне… что не будешь больше читать мои мысли.

«…трем… трембл… тремблинг?» — услышал я голос мыслей Молли. Они звучали как-то отрывисто, доносилось не то слово, не то звук.

— Так что же, тремблинг, значит? Дрожать то есть?

Она недоуменно взглянула на меня.

— Да нет, откуда ты взял? Что ты…

— Трембл. Тремблинг.

— Что ты решил…

— Думай, припоминай! Дрожать… тремблинг, трембл, трем…

— О чем это ты говоришь?

— Сам не знаю, — резко бросил я. — Хотя нет, знаю. Да, я знаю! Я услышал… услышал голос твоих подспудных мыслей…

Молли пристально глянула мне в глаза, сначала дерзким вызывающим взглядом, а потом смущенным и недоуменным, а затем, помолчав немного, сказала:

— Но я ведь ни о чем не думала…

— Постарайся припомнить. Напрягись, думай. Тремблинг. Трембли? Канада. Твоя бабушка. Трембли или что-то похожее. Как звали бабушку?

Она лишь мотнула головой.

— Бабушку звали Эл. Элин. А дедушку Фредерик. У нас в семье Тремблеев не было.

Я лишь вздохнул разочарованно.

— Ну ладно. Трем. Канада. Тремблинг. Канада…

«…Тромблон», — опять послышался голос ее мысли.

— Ну вот уже кое-что есть, — заметил я. — Ты начинаешь припоминать или, может, напевать про себя… бредут какие-то мысли, проскакивает какое-то имя, что-то такое, что сохранилось в подсознании, а само сознание пока выразить не может.

— А что ты хочешь?..

В нетерпении я перебил Молли:

— А что значит «тромблон»?

— Чего, чего? Ой, Боже мой… Трамблан. Озеро Трамблан!

— Где?

— Да дом же стоял на берегу озера в провинции Квебек. Я все вспомнила! Озеро Трамблан. У подножия большой живописной горы Трамблан. Бабушкин дом был на озере Трамблан. Как же это я догадалась?!

— Да это название сохранялось у тебя в памяти, но находилось глубоко в подсознании, просто дремало. Возможно, когда ты была маленькая, слышала это название десятки раз, и оно отложилось у тебя в памяти.

— Ты думаешь, это название имеет важное значение?

— Не только важное, но решающее. Думаю, что твой отец неспроста оставил эту фотографию места, которое никто узнать не может, только ты. Места, которое теперь, вероятно, и не существует. Так что если кто-то другой добрался бы до этого ящика, то уперся бы в глухую стену. Ну самое большее, что он мог бы сделать, опознать на фотокарточке тебя с родителями, а дальше тупик.

— Да я и сама, считай, в тупике.

— Мне кажется, отец рассчитывал на твою память, что ты все вспомнишь. Этот сигнал обращен к тебе. Я вполне в этом уверен. Отец оставил это тебе, чтобы ты разыскала место.

— А дальше?

— А дальше — поехала бы туда.

— Думаешь, что там… лежат документы?

— Если бы они вдруг оказались там, я бы не очень-то удивился, — и с этими словами я поднялся, одернув пиджак и брюки.

— Что ты намерен делать?

— Не хочу терять ни минуты.

— Куда? Куда мы еще поедем?

— Ты останешься здесь, — сказал я, оглядевшись вокруг.

— Думаешь, я здесь в безопасности?

— Я скажу управляющему банком, что нам нужна эта комната до конца рабочего дня. Никто сюда не войдет. Если нужно заплатить за право пользоваться комнатой, заплатим. Запертая комната внутри банковского хранилища — разве найдется более безопасное место хотя бы на короткое время? — заверил я Молли и повернулся, чтобы уйти.

— Куда ты направляешься? — встревожилась она.

Ничего не ответив, я взял обрывок конверта.

— Подожди, Бен. Мне нужен телефон. Телефон и факсимильный аппарат.

— Для чего?

— Распорядись, Бен.

Я лишь удивленно посмотрел на нее, согласно кивнул и вышел из комнаты.

Лебяжья улица — это маленькая тихая улочка, расположенная в нескольких кварталах от того места, где не так давно был огромный Центральный парижский рынок, названный Эмилем Золя «чревом Парижа». В конце 60-х годов рынок и окрестные старые кварталы снесли, а на их месте возвели внушительные, прямо-таки гигантских размеров, безвкусные здания в стиле модерн, в том числе торговый центр Форум дез Алль, Центр современного искусства имени Жоржа Помпиду, художественные галереи и рестораны и самую большую в мире подземную станцию метро.

Дом под номером 7 оказался ветхим жилым зданием, построенным в конце прошлого века, с низенькими потолками, темный и затхлый внутри. Дверь в квартиру 23 на втором этаже была обита толстыми расколовшимися досками, некогда ее выкрасили белой краской, а теперь она стала совершенно серой от пыли и грязи.

Еще на первом этаже я услышал, как из квартиры доносится хриплый угрожающий лай крупной собаки. Подойдя к двери, я постучал.

Время шло, собачий лай становился все более злобным и настойчивым, наконец послышались медленно приближающиеся шаркающие шаги, непонятно чьи — мужчины или женщины, звякнула металлическая цепочка, которая, как я понял, блокировала внутренний запор.

Дверь медленно распахнулась.

Все промелькнуло в какую-то долю секунды, как в фильме ужасов, — шаркающие шаги, дребезжание цепочки и лицо существа, показавшееся в темном проеме открывшейся двери.

Это была жалкая старуха, одетая словно нищенка, ее длинные седые давно нечесанные волосы свисали космами. На лицо ее было жутко смотреть — какая-то смесь следов былых пороков, болячек и опухолей, окружающих пару приветливых добрых глаз, и маленький, перекошенный, деформированный рот.

Я стоял, остолбенев, и молчал. Да имей я что сказать, все равно не знал ни ее имени, вообще ничего, в кармане лежал только обрывок конверта с адресом. Шагнув вперед, я молча протянул ей этот обрывок. Где-то впереди, в глубине квартиры, выл и лаял здоровенный пес.

Тоже не говоря ни слова, старуха, прищурившись, посмотрела на конверт, повернулась кругом и поплелась внутрь.

Спустя несколько секунд из комнаты вышел пожилой мужчина. Легко догадаться, что раньше он был крепышом, даже довольно сильным, а грубые седые волосы в молодости были цвета воронова крыла. Теперь же передо мной стоял почти старик, заметно хромающий, а длинный тонкий шрам на щеке около скулы, бывший когда-то воспаленно-красным, теперь стал бледным, почти белым. Пятнадцать минувших лет состарили его почти до неузнаваемости.

Это был тот самый человек, чье лицо и фигуру мне не забыть никогда, потому что я видел его во сне, почитай, каждую ночь. Это был тот самый человек, который, прихрамывая, убегал по улице Жакоб пятнадцать лет назад.

— Ну что ж. Вы тот самый человек, который убил мою жену, — сказал я спокойным голосом, сам даже не ожидая, что могу так держать себя в руках.

58

Единственное, чего я не помнил, — какого цвета у него глаза. Они оказались водянистыми, серо-голубыми, беззащитными глазами, которые никак не могли принадлежать кагэбэшному «мокрушнику», человеку, столь безжалостно расправившемуся с моей красивой молодой женой, выстрелив ей в сердце без малейшего колебания.

Я помнил только тонкий красный шрам у него на скуле, копну черных волос, клетчатую ковбойку и прихрамывающую походку.

Вероятный перебежчик, референт из резидентуры КГБ в Париже, назвавшийся Виктором, намеревался продать информацию, которую, как он говорил, разыскал в архивах еще в Москве. Что-то касающееся человека под псевдонимом Сорока.

Он хотел перейти к нам. В обмен на информацию требовал безопасность, защиту, спокойную удобную жизнь — одним словом, все те блага, которые мы, американцы, как считается, раздаем налево и направо перебежавшим на нашу сторону шпионам, словно какие-то санта клаусы из разведслужбы.

Мы тогда разговаривали. Встретились на улице Фобур. В магазине готовой мужской одежды. Потом встретились еще раз на явочной квартире. Он, помнится, обещал принести нам исключительной важности материал из досье на Сороку, который потрясет весь мир. Помнится, Тоби так и загорелся заполучить материал. Он чрезвычайно заинтересовался всем, что относилось к Сороке.

Мы условились встретиться у меня дома на улице Жака. Там безопасно, думал я. Лаура уехала. На встречу я запоздал. Человек в клетчатой ковбойке и с густыми черными волосами, прихрамывая, уходил прочь. Я почувствовал запах теплой крови вперемешку с едким металлическим душком пороха. Подымаясь по лестнице, я чувствовал, что запах становился все сильнее и сильнее, выворачивая мне наизнанку все внутренности.

Неужели это Лаура? Быть того не может, да наверняка не может этого быть! Какое-то неестественно изогнутое тело, белый шелковый ночной халат, огромное ярко-кровавое пятно. Нет — это наваждение, не может этого быть. Лауры ведь нет в городе, она уехала в Живерни, это не она, а кто-то очень похожий на нее, не она, не может такого быть…

Я терял тогда рассудок.

И Тоби. Скрюченное тело на полу в прихожей: Тоби, едва живой, ставший парализованным на всю жизнь.

Это я сотворил такое с ними обоими. Со своим наставником и другом. И со своей обожаемой женой.

Виктор внимательно изучил обрывок конверта и только потом посмотрел на меня. Я не смог сразу определить, что выражали его серо-голубые глаза: испуг? безразличие? Они могли выражать что угодно.

А затем он просто и буднично сказал:

— Входите, пожалуйста.

Оба они — Виктор и уродливая старуха — сели рядышком на узкую кушетку. Я же стоял, направив на них пистолет и пылая гневом. Работал большой цветной телевизор, но звук был приглушен. Показывали какую-то старую американскую бытовую комедию, какую — точно не помню.

Первым нарушил молчание Виктор, заговорив по-русски.

— Жену вашу я не убивал, — произнес он.

Старуха — кто она? Может, жена? — сидела молча, обняв трясущимися руками колени. Я никак не мог заставить себя взглянуть на ее обезображенное лицо.

— Как вас зовут? — спросил я тоже по-русски.

— Вадим Берзин. А ее Вера. Вера Ивановна Берзина, — ответил мужчина и слегка кивнул головой на нее, сидящую рядом, справа.

— Но вы же Виктор, — возразил я.

— Был им. Несколько дней. Так я сам себя назвал.

— Но кто же вы в таком случае на самом деле?

— Вы хорошо знаете, кто я такой.

Знал ли я на самом деле? А что, по правде говоря, мне известно про этого человека?

— Не ожидали, что я явлюсь? — спросил я.

Вера Ивановна закрыла глаза, или, скорее, они исчезли в пухлых складках и желваках ее лица. Теперь я вспомнил, где видел ранее похожее лицо, — на фотографиях и экранах кино. «Человек-слон» — был такой памятный фильм, в основе которого лежала правдивая история, произошедшая со знаменитым «человеком-слоном» — неким англичанином Джоном Мерриком. Его тело поразила ужасная болезнь нейрофиброматоз, или иначе слоновая болезнь, которая проявляется в опухании и деформации кожи. Не страдает ли и эта женщина той же болезнью?

— Я ждал вас, — спокойно подтвердил Вадим, кивнув головой.

— И вы не побоялись впустить меня в квартиру?

— Жену вашу я не убивал.

— Вы вроде не удивляетесь, что я вам не верю.

— Нет, — ответил он и с трудом улыбнулся. — Я ничуть не удивлен. — А немного помолчав, добавил: — Можете запросто убить меня или нас обоих. Можете убить прямо сейчас, если хотите. Но с чего вам хотеть-то? Лучше выслушайте сначала то, что я вам поведаю.

— Мы живем здесь с тех пор, как сгинул Советский Союз, — начал он свой рассказ. — Мы купили право и возможность переселиться сюда, как и многие наши прежние товарищи по службе в КГБ.

— Вы заплатили деньги за выезд правительству России?

— Да нет же, мы заплатили вашему Центральному разведывательному управлению.

— Чем откупились-то? Зажиленными от кого-то долларами?

— Да что вы! Те жалкие доллары, которые мы смогли скопить вдвоем за долгие годы, ничто для огромного и богатого Центрального разведуправления. Оно не нуждалось в наших грязных долларовых банкнотах. Нет, все произошло совсем не так. Мы купили себе свободу за ту же валюту, за какую покупали ее все офицеры госбезопасности…

— А-а, понимаю, — догадался я. — Информация, секреты, выкраденные из досье и архивов КГБ. Как это проделали все другие перебежчики. Но я удивляюсь, как вам удалось найти заинтересованных покупателей после всего того, что вы натворили.

— О-о, натворил я немало, — с издевкой заметил Берзин. — Я попытался заманить в ловушку одного блестящего молодого офицера ЦРУ, против которого наш центр в Москве имел огромный зуб. С этой целью я выдал себя за перебежчика, прямо как расписывается в учебниках, так ведь? — Я промолчал, а он между тем продолжал иронизировать: — Я пришел на явку, а молодой офицер ЦРУ туда не явился. И тогда — в порыве мести — ведь от этого теряют голову — я убил жену молодого офицера и ранил старого опытного сотрудника ЦРУ. Ну что, правильно я говорю?

— Более или менее.

— Ах-ах, да-да. Какая душещипательная сказочка!

Когда он рассказывал, я опустил было пистолет, но теперь медленно поднял его снова и прицелился. Я знал, что заряженный пистолет в умелых руках заставляет говорить правду скорее, чем многие другие способы.

И тут впервые подала голос жена Берзина, закричав чистым сильным контральто:

— Пусть он говорит дальше!

Я быстро глянул на обезображенную женщину и снова перевел взгляд на ее мужа. Испуганным он вовсе не выглядел, наоборот, казалось, что ситуация больше забавляет его. И тут вдруг выражение его лица резко изменилось, став печальным и серьезным.

— А правда, — сказал он, — заключается вот в чем: когда я пришел к вам на квартиру, меня встретил там человек по имени Томпсон. Кто он такой — я не знал.

— Быть того не может…

— Может! Раньше я никогда не встречал его, а вы мне не говорили, что будете вместе с ним. Уверен, боялись утечки информации. Он объяснил, что ему поручено проверить меня и он намерен начать допрос тут же и немедленно. Я согласился и рассказал ему про документы, касающиеся Сороки.

— О чем же они?

— Об одном информаторе из американской разведки.

— Он кто? Советский «крот», проникший к нам?

— Да не совсем так. Источник информации из местных. Один из наших пособников.

— Его псевдоним Сорока? — я назвал по-русски имя этой птицы.

— Да.

— Стало быть, этот псевдоним придуман в КГБ?

В КГБ применяли длинный список псевдонимов, взятых по названиям разных птиц, гораздо более разноцветных и нарядных, нежели мы представляли себе.

— Да, но опять напомню, что, строго говоря, речь шла не о нашем «кроте» в рядах разведслужбы. Он не был туда заслан. Более вероятно, что это был агент, которого нам удалось в свое время завербовать, склонить на свою сторону и получать от него нужную нам информацию.

— А Сорокой был…

— А Сорокой, как оказалось, был не кто иной, как Джеймс Тобиас Томпсон. Конечно же, я понятия не имел, что разговариваю с самим информатором, поскольку подлинного его имени не знал — досье КГБ на тайных агентов хранились в строжайшем секрете, и заглянуть в них я никак не мог. И вот я стоял как распоследний дурак и что-то такое лопотал насчет документов относительно секретной советской операции, которые готов продать, а прямо передо мной был тот самый завербованный агент, и он с интересом слушал, как я намерен продать ему информацию, которая сразу же сдует с него прикрытие и разоблачит.

— Боже мой, — только и сумел вымолвить я. — Тоби.

— И тут этот самый Томпсон вдруг пришел в бешенство. Он стремительно кинулся на меня, вытащил пистолет с глушителем и потребовал немедленно передать документы ему. Я все же не был таким круглым идиотом и сказал, что не намеревался приносить с собой бумаги, пока не заключена сделка. Он начал мне угрожать, а я отвечал, что документов при себе у меня нет. Мне показалось, что он вот-вот убьет меня, как вдруг, повернувшись, мы оба увидели, что в комнату, где мы схватились, вошла женщина. Роскошная женщина в белом ночном халате.

— Да. Это была Лаура.

— Она все слышала. Все, что говорил я и что говорил Томпсон. Она сказала, что приболела и спала в соседней комнате и что от шума проснулась. Мы, естественно, пришли в замешательство. Воспользовавшись этим, я попытался унести ноги. На бегу я вытащил свой служебный револьвер, чтобы обороняться, но, не успев даже взвести курок, почувствовал острую боль в ноге. Оглянувшись, я увидел, что Томпсон целится в меня. Он выстрелил, но второпях не попал, а я же, обороняясь, открыл ответный огонь. Я проскользнул в прихожую, оттуда выскочил на лестницу и успел удрать, не дав ему возможности застрелить меня.

Меня не держали ноги, страстно захотелось опуститься на пол, закрыть глаза и погрузиться в спасительный сон, но мне нужно было собрать всю волю в кулак и дослушать рассказ до конца. Я сел на большое громоздкое откидное кресло, защелкнул фиксатор на спинке и приготовился слушать дальше.

— А когда я бежал по лестнице, — продолжал Берзин, — услышал другой приглушенный хлопок-выстрел и понял, что он убил либо себя, либо ту женщину.

Женщина с обезображенным лицом по-прежнему не открывала глаз, она так и просидела, закрыв их, пока говорил муж. Берзин умолк, последовало долгое молчание. Слышно было даже далекий стрекот мопедов на улице, рычание грузовика и смех детей. Наконец я нашел в себе силы сказать:

— Ну что ж, рассказ вполне правдоподобный.

— Не только правдоподобный, — уточнил Берзин, — но и правдивый.

— Но у вас же нет доказательств.

— Как нет? А проводилось ли вскрытие трупа вашей супруги?

Я ничего не ответил. Тогда я не мог даже смотреть на мертвое тело дорогой Лауры.

— Понятно, — заметил спокойно Берзин. — Но если бы экспертизу раны провел специалист по баллистике, то он без труда установил бы, что выстрел был произведен из пистолета Джеймса Тобиаса Томпсона.

— Легко говорить сейчас, — заметил я, — когда тело пролежало в могиле уже целых пятнадцать лет.

— Но ведь должны остаться какие-то протоколы осмотра происшествия, записи.

— Уверен, что были, — сказал я, но не добавил, что к ним меня не допускали.

— Ну тогда у меня есть кое-что полезное для вас, и если вы позволите мне рассказать вам, то я погашу свой должок перед Харрисоном Синклером. Он же вроде ваш тесть, не так ли?

— Так это он принимал участие в вашем побеге из Москвы?

— Ну а у кого же еще могли быть такие полномочия и влияние?

— А ради чего он помог вам?

— Может, когда-нибудь я и смогу рассказать вам об этом. Доказательства вон там, хранятся на телевизоре.

— Что же там такое хранится?

— А вот я и хочу показать их. Передать вам. Вот они — лежат на телевизоре.

Я покосился на телевизор, где теперь на экране развертывалась веселая сценка. На деревянном ящике телевизора стояло несколько разнородных предметов: бюст Ленина, который можно было купить где угодно в Москве; лакированная тарелка, которую обычно используют как пепельницу; и небольшая стопка книг, изданных в Советском Союзе на русском языке: избранные произведения Александра Блока и Анны Ахматовой.

— Доказательства хранятся в бюсте Ленина, — пояснил он с самодовольной ухмылкой. — Внутри дедушки Ленина.

— Сидите на месте, — приказал я и, подойдя к телевизору, взял в руки маленький чугунный бюст, полый внутри. Перевернув его, я увидел приклеенную снизу бирку «Березка», 4.31», означавшую, что сувенир куплен в одном из старых советских магазинов, торговавших на твердую валюту, по цене четыре рубля тридцать одна копейка — сумма некогда довольно приличная.

— Посмотрите внутри, — подсказал Берзин.

Тогда я потряс бюст, внутри что-то застучало, и я вытащил скатанную бумажную трубку, а в ней оказался маленький продолговатый предмет. Взяв в руки, я принялся внимательно рассматривать его. Это была магнитофонная микропленка в кассете.

Я вопросительно посмотрел на Берзина. В соседней комнате начала жалобно скулить собака (которая, по-моему, была привязана).

— Вот вам и доказательство, — пояснил Берзин таким тоном, будто все стало ясно. А так как я ничего не ответил, то он сказал далее:

— Я приносил тогда записывающий аппарат с собой.

— На улицу Жакоб?

Он кивнул и самодовольно заметил:

— За микропленку, записанную в Париже пятнадцать лет назад, я купил себе свободу.

— А на кой черт тогда вы хранили микропленку?

И тут до меня дошло, почему он хранил ее, но смысла в этом уже не было никакого:

— Да вы тогда вовсе и не собирались перебегать к нам, не так ли? Вы и тогда выполняли задание КГБ, верно ведь? Передавали дезинформацию?

— Да нет же! Хранил ради своей безопасности!

— Безопасности, говорите? От кого же? От тех, к кому собрались перебежать? Нелепица какая-то.

— Да нет же… Выслушайте до конца! С Лубянки я еще раньше получил записывающий микроаппарат для организации провокаций, устройства ловушек и прочих подобных штучек. Но к тому времени я уже носил его ради собственной безопасности. Ну, чтобы записывать всякие там обещания, заверения, даже угрозы. В том случае, если бы возникли какие-то разногласия или отказы от обещаний, запись подтверждала бы мою правоту. Я понимал, что магнитофонная запись мне так или иначе пригодится. А что еще могло обеспечить мою безопасность? — воскликнул он и взял жену за руку, которая, как я увидел, тоже была деформирована, но не столь сильно, как лицо. — Эту пленку я передаю вам. Там записан наш разговор с Джеймсом Тобиасом Томпсоном во время встречи. Вот вам и доказательство, которое вы требуете.

Новость ошарашила меня. Я пододвинул кресло вплотную к Берзиным и сел. Мысли вихрем носились у меня в голове, сосредоточиться, сконцентрироваться было очень нелегко, но я, наклонив голову, стал различать сначала отдельные звуки, затем слова, потом фразы и понял, что настроился улавливать взволнованные, отчаянные мысли старика, прямо обращенные ко мне.

Довольно спокойно и отчетливо я произнес по-русски:

— Мне очень важно знать, правду ли вы говорите про все это — по мою жену, про Томпсона и про все остальное.

Он ответил:

— Конечно же, правду!

Я не отвечал, а внимательно вслушивался в тишине, изредка нарушаемой жалобным воем пса. Но вот наконец я расслышал и голос мыслей Берзина: «Да конечно же, я говорю вам сущую правду!»

Но он ли это мыслит? Он ли так думает? Или же он только составляет таким образом мысленно фразу, чтобы ответить вслух? Это же совершенно разные вещи. Что заставляет меня считать, будто я в состоянии определять, где правда, а где ложь?

Будучи в таком раздвоенном, неопределенном состоянии, я, само собой разумеется, оказался не готов выслушать еще одну новость, когда раздался голос мыслей госпожи Берзиной. Он оказался приятным на слух и глубоким, настоящим контральто, спокойным и убедительным.

«Вы же слышите меня, так ведь?» — мысленно спросила она.

Я посмотрел на нее — глаза ее по-прежнему оставались закрытыми, утонувшими в складках, желваках и опухолях. Небольшой рот ее немного дернулся в жалком подобии улыбки, которая получилась печальной и все понимающей.

Мысленно я ответил ей: «Да, слышу».

И в подтверждение, посмотрев на нее и улыбнувшись, кивнул головой.

Последовало короткое молчание, а затем я снова услышал ее мысли.

«Вы можете слышать мои мысли, а я ваши не слышу. У меня нет того дара, что у вас. Вы должны говорить мне вслух».

— Магнитофонная запись… — начал было Берзин, но жена приложила палец к его губам, заставляя помолчать. В недоумении он замолк.

— Да, — подтвердил я. — Да, я вас слышу. А вы откуда знаете?

Она продолжала снисходительно улыбаться, по-прежнему не открывая глаз.

«Я знаю об этом явлении. Мне известны разработки Джеймса Тобиаса Томпсона».

— Откуда известны? — поинтересовался я.

«Мой муж служил референтом в Париже, а меня в это время держали в Москве. Начальство любило так поступать — отделять мужа от жены, чтобы легче манипулировать ими и держать в подчинении. Но дело не в этом. У меня был очень важный участок работы. Слишком важный, чтобы отказаться от него. Я была начальником секретариата у трех последних председателей КГБ. По сути дела, я самолично решала, кого допустить к председателю и какие документы положить ему на стол. Через мои руки проходили все секретные бумаги, вся корреспонденция и все донесения».

— Так это, стало быть, вы нашли документы, касающиеся Сороки?

«Да, а также многие другие досье».

Берзин заерзал, встревоженный, и озадаченно спросил:

— Что тут такое происходит?

Жена поспешила успокоить его:

— Вадим, помолчи, пожалуйста, минутку-другую. Я тебе потом все объясню.

И она опять принялась мысленно говорить со мной, причем голос ее мыслей звучал отчетливо и понятно, будто звуковая речь.

«Всю свою жизнь я мучилась этой болезнью. — И левой рукой она обвела вокруг своего лица. — Но болезнь перебросилась на лицо, когда мне исполнилось сорок лет. Очень скоро я стала… непригодной, чтобы занимать такой видный пост. Председатель и его помощники больше не выносили моего присутствия. Точно так же, как и вы не можете сейчас смотреть на меня. Но перед уходом я прихватила с собой документ, который, как я считала, хоть чем-то поможет Вадиму легко перейти на Запад. А когда он навестил меня в Москве, я передала ему этот документ».

— Но все же, — настаивал я, — как же вы узнали… обо мне?

«А я не узнала, догадалась. По роду своей работы я знала о программах, которые разрабатывал Томпсон. В Первом главном управлении в Ясенево никто даже не верил, что его проект получится удачным. А я верила. Я не знала, добился ли он успеха. Но я верила, что такое осуществимо. Вы обрели поистине замечательный, удивительный дар».

— Нет, — возразил я, — этот дар ужасен.

Не успел я досказать и объяснить ей все свои муки, как она подумала:

«Из России нас вызволил отец вашей жены. С его стороны это благородный и добрый поступок. Но мы в ответ смогли предложить не только эту запись, но и кое-что поценнее».

Я сдвинул брови, как бы безмолвно спрашивая: что?

Ее мысли, взволнованные и четкие, по-прежнему звучали в моих ушах.

«Этот человек, Джеймс Тобиас Томпсон. Ваш наставник. Сорока. Он продолжал передавать в Москву информацию. Я знаю это — сама видела его сообщения. Он называл людей из ЦРУ и других организаций, замышлявших захватить власть. Они скооперировались с Германией. Вы должны разыскать его. Томпсон все вам расскажет. Он сожалеет о своем поступке. Он расскажет вам…»

И тут вдруг собака перестала скулить и начала громко и злобно лаять.

— Что-то не так с Хантером, — встревожился Берзин. — Пойду-ка гляну…

— Нет, не ходите, — предостерег я. Злобный лай становился все громче и настойчивее.

— С ним что-то неладно, — настаивал Берзин.

А лай становился все более ужасным, невыносимым и наконец перерос в пронзительный визг — так вопят даже люди от нестерпимой боли.

И вдруг визг сразу оборвался — наступила гнетущая тишина.

Мне показалось, что я расслышал что-то, чью-то мысль. Кто-то, находящийся совсем близко, напряженно думал обо мне.

Я знал теперь, что собаку зверски убили.

Теперь очередь за нами.

59

Просто удивительно, до чего быстро начинаешь соображать, когда над твоей жизнью нависает смертельная опасность. Вера и Вадим в испуге замерли, услышав душераздирающий, предсмертный визг собаки, а затем Вера, пронзительно закричав, вскочила с кушетки и, неуклюже переваливаясь, устремилась на шум.

— Стойте! — крикнул я ей. — Не двигайтесь, там опасно! Пригнитесь!

Испуганные хозяева, поддерживая друг друга, в панике заметались по комнате. Вера кричала еще громче, а ее супруг изрыгал проклятия.

— Тихо! — скомандовал я.

В страхе они замолчали, и в квартире вмиг наступила зловещая, таинственная тишина. Абсолютная тишина, но я понял, что по квартире кто-то бесшумно ходит, не ясно только — один человек или несколько. Расположения комнат я не знал, но предположил, что раз квартира находится на втором этаже (первом, как считают французы), а пожарная лестница укреплена к задней стене здания, то там, стало быть, находится кухня, где была привязана собака и откуда в квартиру проникли налетчики.

Налетчики? Какой смысл им заявляться сюда?

Мысли мои лихорадочно прыгали: кто знал, что я здесь? Передатчика, который указывал бы путь моим преследователям, при мне не было, за мной никто не следил — я это знал наверняка… Тоби Томпсон… Траслоу… они что, работают сообща, скооперировались? Или же, наоборот, воюют друг с другом, а здесь пересеклись их пути-дорожки?

А может, эта супружеская пара пожилых русских эмигрантов находилась под наблюдением? Разве не мог кто-то, имеющий допуск к самым строжайшим секретам ЦРУ — может, тот же Траслоу или Тоби Томпсон, — знать о роли отца Молли в судьбе этих людей. Да, конечно же, мог. И вот поэтому-то, узнав, что я нахожусь в Париже, они, естественно, дали указание усилить наблюдение за ними, которое до поры до времени велось спустя рукава…

Эти мысли промелькнули у меня в голове всего за пару секунд, а дальше я и думать не стал, ибо увидел, что Берзины бросились, вернее, неуклюже заторопились к маленькому темному коридору, ведущему, видимо, в кухню. Глупцы! Что же они делают? О чем только думают?

— Назад! — громко скомандовал я, даже почти закричал, но они уже подошли к дверям, совсем потеряв голову, как испуганные олени, ничего не соображая, не понимая и не чувствуя.

Я стремительно бросился за ними, чтобы оттащить назад, не дать войти в кухню, чтобы потом не забивать себе голову, беспокоясь об их безопасности, и свободно ориентироваться в обстановке, потому что уже увидел мелькнувшую в прихожей тень, похожую на силуэт мужчины.

— Ложись! — крикнул я, но в то же мгновение послышался приглушенный звенящий звук: «Пах-пах-пах» — стрелял автоматический пистолет с глушителем. Вера и Вадим неуклюже дернулись вперед, ноги у них подкосились, и они неестественно медленно стали падать, будто старые вековые деревья, подрубленные у самых корней. Тишину нарушил лишь глубокий прерывистый стон Берзина, и он тяжело грохнулся на пол.

Я замер и, не думая о смертельной опасности, сделал в сторону темной прихожей несколько выстрелов из пистолета. Послышался визгливый вскрик, явно от боли. Ага! Значит, кого-то я зацепил, тут же сразу, захлебываясь, закричали несколько человек. Опять засвистели пули, от дверного косяка полетели щепки. Одна пуля зацепила мне плечо, содрав кожу, другая угодила в экран телевизора, и он взорвался. Я прыгнул вперед, схватил дверную ручку и навалился на нее, дверь со стуком захлопнулась, и я закрыл ее на засов.

Для чего я это сделал? Чтобы запереть самого себя в гостиной?

«Думай! Соображай! Черт бы тебя побрал!» — приказал я себе.

Единственный путь наружу вел через прихожую, а там люди с оружием. Так что этот путь не годился, а какой же тогда годился?

Времени на размышление не оставалось совсем, нужно было только действовать, и как можно быстрее. Я сам загнал себя в эту коварную ловушку, а пока лихорадочно пытался найти выход, опять просвистела очередь, пули легко пробили толстую деревянную дверь.

Как же выбраться отсюда?

«Боже ты мой, Вен, ну, шевелись же! Ради всех святых!»

Я бесом крутился по комнате, взгляд упал на деревянное массивное кресло, в котором я сидел всего несколько секунд назад, поднял его и с силой швырнул в окно. Стекло вдребезги разлетелось, кресло застряло между алюминиевыми планками жалюзи. Я метнулся к окну, рывком выдернул застрявшее кресло и им же выбил остатки острых стекол.

Позади раздалась еще одна серия выстрелов, запор задребезжал, послышалось еще несколько хлопков.

И в тот момент, когда дверь поддалась и уже стала открываться, я, не глядя вниз, выпрыгнул через окно со второго этажа прямо на улицу.

Подогнув ноги в ожидании удара о землю и прикрыв руками голову для страховки, я камнем летел вниз, а мне казалось, что падаю медленно, как в киносъемке рапидом. Я даже видел себя падающим со стороны, прямо как на киноэкране, с поджатыми ногами, видел, как приближается, увеличиваясь в размерах земля — асфальтовый тротуар, обсаженный кустарником, пешеходы и…

И в то же мгновение я с шумом хлопнулся на тротуар, почувствовав тяжелый сокрушительный удар — приземлился на ступни, спружинил на ногах и сразу же бросился вперед, вытянув в стороны руки для сохранения равновесия.

Я был ранен, здорово ушибся и чувствовал сильную боль. Но остался, слава Богу, жив и мог двигаться. Услышав, как сзади и сверху засвистели пули, отпрянул к стене, не обращая внимания на режущую боль в ступнях, голенях и икрах ног. Я мчался как бешеный, даже не знал, что способен так бегать. Люди кругом меня вопили, визжали, кричали, кто-то показывал пальцем, кто-то съеживался от страха, когда я продирался сквозь толпу, но в толпе было мое спасение, и я знал это. Она мешала моим преследователям, не давала им приблизиться ко мне. Но где же они теперь, мои преследователи? Может, мне удалось ускользнуть от них? Может, они остались там, наверху, в квартире русских эмигрантов? Или они…

Но они вовсе не торчали там, наверху. Нет! Я быстро оглянулся по сторонам и заметил, что меня преследуют несколько человек в темных костюмах, а еще несколько в неприметных серых одеждах окружают по сторонам, на их лицах четко читалось выражение решимости. Петляя, я огибал развалившуюся груду кирпичей — этими чертовыми кирпичами, что ли, отбиваться от преследователей? И тут вспомнил, что у меня есть кое-что посильнее кирпичей. Я совсем забыл про свой добрый, надежный пистолет, в котором еще оставалось с дюжину патронов, а может, и больше. Я резко обернулся назад и, тщательно прицелившись, чтобы невзначай не попасть в прохожих, выстрелил в одного из преследователей в темном костюме и побежал дальше, повернув на улицу Пьер-Леко, миновал табачную лавку, бар, бакалейный магазин и вновь врезался в густую толпу народа, высыпавшую на улицу в этот час пик.

Для единственного теперь моего преследователя — единственный ли он был? — я представлял движущуюся, метавшуюся, вертящуюся, ускользающую цель. Перед ним встал выбор: либо продолжать целиться, почти не имея шансов поразить стремительно перемещающуюся фигуру, либо быстро преследовать ее. Таким образом, моя тактика сработала: он предпочел бежать, стараясь догнать меня. Я уже слышал его шаги позади. Теперь мы остались вдвоем, весь мир как бы съежился до невероятно малых размеров, кругом никого не было: ни толпы, ни отдельных прохожих, только жизнь и смерть, я и он — просто человек в темном костюме, мягкой шляпе и черных очках, преследующий меня, а я бегу как сумасшедший, как никогда прежде не бегал. Бегу, не обращая внимания на будоражащую, пронизывающую боль, на предостерегающие признаки, а тело мое наказывает меня за это. И вот теперь, на бегу, наступает расплата: в животе и с боков разлилась режущая боль, будто в живое вонзились острые ножи. Я ничего не мог с этим поделать, мог лишь бежать и бежать. Мое тело, утратившее спортивную форму за долгие годы занятий правом, настоятельно приказывало остановиться и сдаться на милость преследователей: «Что же им теперь нужно от тебя? Информацию? Кинь ее им! Ты же со своими способностями слишком цепная фигура, вреда тебе не нанесут…»

Тут впереди замаячило модерновое здание Форум дез Алль, и, пока я бежал к нему — зачем? с какой целью? только ради того, чтобы совсем выдохнуться? ради этого? — мое тело продолжало бороться с разумом. Мое бедное тело, раздираемое нестерпимой болью и ломотой во всех суставах и мышцах, всячески мешало принять разумное решение. Оно сначала громко вопило, потом настоятельно требовало и умоляло и наконец жалобно ныло и канючило: «Сдайся, вреда тебе не сделают, Молли они не тронут, они хотят только, чтобы ты молчал, может, они и не поверят тебе, но ты потянешь время, ты еще можешь поиграть с ними, сдайся, спаси себя…»

Теперь шаги, все убыстряющиеся, громом раздавались позади, а я вдруг очутился в каком-то наземном гараже, в одном конце которого виднелась дверь с табличкой: «Служебный проход, посторонним вход воспрещен». Подбежав к двери, я быстро открыл ее и захлопнул за собой. Раздался резкий, скрипучий металлический лязг, и я оказался на узкой, слабо освещенной лестничной клетке, пропахшей помоями и отбросами. Около двери стояла высокая переполненная мусором и объедками алюминиевая бочка — слишком легкая, чтобы использовать ее в качестве преграды.

С той стороны чем-то крепко стукнули в дверь — может, ногой, а может, и плечом, но дверь не поддалась. В отчаянии, я перевернул бочку и, вывалив мусор на пол, стал копаться в нем: объедки, объедки, одни объедки и мусор… и поломанные ножницы. Вот они-то могут пригодиться, стоит попробовать.

Еще один глухой удар в дверь, на этот раз она поддалась и чуть приоткрылась: в тусклом свете лестничной шахты на мгновение мелькнул серебристый лучик и тут же исчез. Нагнувшись, я схватил тонкие, изогнутые стальные лезвия ножниц и что есть силы загнал их поглубже в дверную петлю. Опять чем-то тяжелым бухнули в дверь, но на сей раз она не поддалась — серебристый лучик не мелькнул. Пока ножницы прочно сидят в петле, дверь не открыть.

Я прыжками помчался по лестнице, которая вела прямо в коридор, а он закончился аркой, за которой суетилось множество людей.

Где это я очутился? Какая-то станция. Да, станция метро. Шатле лез Алль. Самая большая в мире станция метро. Лабиринт переходов. Отсюда можно уехать во многих направлениях; во многих направлениях пусть он и ищет меня теперь, если только тело мое останется при мне, если только оно позволит мне удержаться на ногах и идти.

Ну а дальше я знал, что делать.

60

Пятнадцать лет назад, совсем молодым человеком, только что окончившим учебный центр ЦРУ в Кэмп-Пири, я получил назначение в Париж. У меня тогда еще «молоко на губах не обсохло», как любил подначивать мой начальник и друг Джеймс Тобиас Томпсон III. В то памятное утро я прилетел в Париж вместе с Лаурой на лайнере авиакомпании «ТВА» прямо из Вашингтона и здорово измотался. Лаура спала в нашей новой, еще не обставленной квартире на улице Жакоб, а я сидел полусонный в офисе Томпсона в консульстве США на улице Сен-Флорантен.

Начальник мне сразу понравился, похоже, и я ему тоже пришелся по нраву. Таким образом, начало карьеры, о которой я имел пока смутное представление, получилось совсем даже неплохим. Большинство начинающих оперативных сотрудников разведки почему-то недолюбливают своих начальников, а те считают их зелеными юнцами и ненадежными пацанами, которым и доверить-то ничего серьезного нельзя.

«Меня зовут Тоби, — сказал он. — Если хочешь, называй меня по фамилии. В таком случае и я буду называть тебя Эллисоном, но относиться стану к тебе как долбаный строевой сержант из морской пехоты. А если хочешь, то зови просто Тоби, и тогда мы коллеги». И не успел я поблагодарить его, как он подвинул мне стопку книг и сказал: «Выучи их назубок. Выучи все».

Некоторые из книг оказались путеводителями, имеющимися у любого туриста (общий план Парижа с окрестностями: схемы улиц, станций метро и вокзалов), другие — изданные ЦРУ для служебного пользования (подробные засекреченные карты парижского метро, строго секретные парижские адреса американских дипломатов и военных, эвакуационные маршруты поездов и автомашин на случай чрезвычайных обстоятельств).

«Надеюсь, вы шутите», — сказал я тогда.

«А разве я похож на шутника?»

«Я еще не знаю глубину вашего юмора».

«Я вовсе не шучу, — отвечал Тоби тоном, не допускающим шутки. — Да с твоей фотографической памятью ты же можешь запомнить гораздо больше книг, нежели у меня седых волос на макушке».

Мы оба рассмеялись: он был черноволосый, долговязый и моложавый.

Напоследок он сказал: «Наступит день, парень, и эта информация придется тебе весьма кстати».

«Вот и настал тот день, Тоби», — подумал я, окидывая взглядом огромную станцию метро, чтобы сориентироваться. Годы минули с тех пор, как я был здесь в последний раз. Вот уж никогда не думал не гадал, что та информация придется весьма кстати.

Физически я был разбит, словно выбрался из поезда, потерпевшего крушение. Руки, хоть и не болели столь сильно, как раньше, все же оставались перевязанными; ноги — ступни, колени, икры — больно ныли и горели огнем, словно я только что спасся от светового облучения, от ракет и фейерверков, устраиваемых по случаю Дня Независимости в моей стране.

Шатле лез Алль. Площадь — сорок тысяч квадратных метров, самая большая подземная станция метро в мире. Спасибо тебе, Тоби. Пришлось кстати, все в порядке. Благодаря мне и моей сохранившейся фотографической памяти.

Я оглянулся назад и, хотя ничего не заметил, не позволил себе расслабиться, что означало бы усталость и апатию. Весьма сомнительно, чтобы он побежал вслед за мной по лестнице, когда его задержали тонкие, ржавые, поломанные ножницы, которые в любую секунду могли сломаться или согнуться, приложи он побольше усилий.

Когда за тобой гонятся, самая большая ошибка — поддаться древнему, атавистическому инстинкту выживания и начать отходить с боем, хотя такая тактика не раз спасала жизнь нашим далеким предкам — пещерным людям. Инстинкт заставляет поступать предсказуемо, а предсказуемость и есть главный враг в подобной ситуации.

Вместо этого нужно поставить себя на место противника и прикинуть, как бы он поступил, наделив его при этом большим разумом и сообразительностью, нежели эти качества у него имеются на самом деле.

Итак, что бы стал делать мой преследователь?

А поступил бы он так: увидев, что дверь не поддается, он прежде всего поискал бы ближайший запасной выход. Без сомнения, поблизости такой выход нашелся бы. Он появился бы на станции и, поставив себя на мое место, стал бы решать, что бы я предпочел: подняться со станции наверх, на улицу, (нет, рискованно), или попытаться спрятаться в лабиринте коридоров (неплохая возможность), или же оторваться как можно дальше и вскочить в первый попавшийся поезд (еще лучшая возможность). А затем, просчитав все варианты и снова прикинув их, он исключит лучший (а следовательно — и наиболее очевидный) способ скрыться… и начнет искать меня по вестибюлям станции. Искать будет где угодно, только не на платформах поездов.

Я внимательно осмотрелся по сторонам. Поблизости стояла девушка-подросток с густыми волосами и, вся дрожа от возбуждения, напевала по-французски с явным английским акцентом песенку Эдит Пиаф «На любимой твоей улице» под аккомпанемент музыкального электронного синтезатора «Касио». Проходящие мимо люди бросали ей франки на разложенный прямо на полу жакет, бросали, похоже, больше из жалости, нежели от наслаждения ее пением.

Казалось, что все спешили по каким-то своим делам, бесцельно шатающихся не наблюдалось… А самое благоприятное, сказал бы я, заключалось в том, что за мной никто не следовал.

Так где же он прячется?

На станции было установлено множество всяких сбивающих с толку знаков и табличек: указателей пересадок — оранжевого цвета, указателей выходов — голубого, поезда уходили в самых разных направлениях: на Пон де Нейи, Кретей-Префектюр, Сен-Реми-ле-Шеврез, Порт д'Орлеан, Шато де Венсенн… Ходили также не обычные поезда метрополитена, а скоростные маршрутные пригородные электрички. Станция была огромная, запутанная, растянутая во все стороны без конца и края. Ну а все это было мне как раз на руку. По крайней мере хотя бы на несколько спасительных секунд.

Первым делом я отправился в направлении, которое мой преследователь счел бы наиболее очевидным, а следовательно (или возможно), и наиболее вероятным: в направлении, куда устремлялся самый большой поток пассажиров, к поездам на Шато де Венсенн и Пон де Нейи.

С правой стороны длинного ряда турникетов виднелся проход, ограниченный цепочкой с надписью: «Проход воспрещен». Я быстро направился к этому месту, разбежался и перепрыгнул через цепочку. Рядом со странной бронзовой скульптурной композицией мужчины и женщины, изваянных в вычурной искусственной позе отчаявшихся дотянуться друг до друга, вокруг киоска по продаже театральных билетов за полцены извивалась длинная очередь пассажиров с экземплярами газеты «Парикоп» в руках. Я быстро промчался мимо входа в Центр Жоржа Помпиду и Форум дез Алль, миновал стоящих группкой трех полицейских, оснащенных радиопереговорными устройствами, пистолетами и регулировочными жезлами с ночной подсветкой; они посмотрели на меня с явным подозрением. Двое быстро насторожились и, прервав разговор, кинулись вслед за мной, крича что-то на ходу.

Неожиданно передо мной вырос целый ряд высоких дверей, открывающихся автоматически. Через них явно не пробиться, и я поневоле остановился.

Но неспроста же Бог придумал всякие входы и выходы только для служебного персонала; к одному такому входу я и свернул и под тревожный и суматошный гогот служащих подземки проскочил через дверь.

Крики позади катились как громкое эхо. Раздалась пронзительная трель свистка поезда.

Теперь топот просто громыхал.

Я проскочил мимо палатки со сладостями, затем промчался около лотка с цветами (успел заметить надпись: «При покупке десяти тюльпанов за 35 франков — премия». Потом подбежал к длинному коридору, где двигались конвейерные ленты — «движущиеся дорожки», так, кажется, они называются, — передвигающие стоящих на них людей вперед и немного вверх. На соседней ленте люди ехали в обратном направлении — вниз, к тому месту, откуда я появился. Между двумя конвейерами стояла металлическая стенка высотой по пояс и с метр шириной, тянущаяся вверх, словно бесконечная стальная ковровая дорожка.

Быстро оглянувшись вокруг, я заметил, что к преследующим меня полицейским теперь присоединился какой-то тип в темном костюме. Он уже обогнал всех и быстро приближался ко мне, а я врезался в густую толпу людей, которые стояли не двигаясь, и их везла конвейерная лента из резины и стали. Я замер вместе со всеми.

Но вот этот человек в темном костюме — как раз от него-то я хотел скрыться. Когда он приблизился, я снова оглянулся, чтобы прикинуть разделявшее нас расстояние, и увидел, что его лицо мне знакомо.

Большие темные очки в черной оправе лишь частично маскировали желтоватые круги у него под глазами. Шляпа с него слетела, видимо, во время погони, видны стали редкие светлые волосы, зачесанные назад. Вытянутые бескровные тонкие губы.

Видел я его и на Мальборо-стрит в Бостоне.

И на улице около банка в Цюрихе.

Тот же самый человек, сомнений в этом нет. Он, вероятно, знает обо мне слишком много. И в то же время он — промелькнула у меня мысль — принимал почти все меры, чтобы я его не узнал.

Теперь же он о своей маскировке ничуть не заботился. Наоборот, явно хотел, чтобы я опознал его.

Я штопором вонзился в плотную кучку людей, расталкивая локтями стоявших на пути, и вспрыгнул на металлический барьер, разделяющий бегущие дорожки.

Ковыляя и спотыкаясь, я побежал было по барьеру, но при каждом шаге отдельные стальные пластины ломались и мешали бежать, и я догадался, что их нарочно сделали такими, чтобы никто не смел бегать по барьеру.

Бежать трудно, но можно.

Как же та женщина в Цюрихе назвала его?

Вроде Макс.

«Ну держись, старый приятель», — подумал я.

Беги за мной, Макс. Если хочешь добраться до меня, вскакивай на барьер и дуй во всю мочь.

Попробуй догони.

61

И без всяких раздумий я кинулся прочь. Прямо по металлическим планкам, вверх. А вокруг — сзади, с боков — неслись визги, крики и возгласы: кто этот псих? Преступник? От кого он удирает? Ответ сразу же становился ясен любому, стоило ему только глянуть на пролегающую рядом платформу пригородного экспресса, и он увидел бы на нем полицейских в форме, продирающихся сквозь толпу и изо всех сил пронзительно свистящих, словно деревенские менты во французском фильме про американских гангстеров.

А тут еще, без сомнения, к удовольствию зевак, не один, а сразу двое бегут вприпрыжку по металлическим планкам, и убегающий отчаянно пытается оторваться от преследующего.

Макс. Убийца.

Не соображая даже, что вытворяю, я одним махом перепрыгнул через соседнюю ленту с пассажирами, спускающимися вниз, выиграв тем самым секунду-другую, удачно проскользнул через стеклянные самооткрывающиеся двери, отыграв еще добрый десяток футов, и выскочил к стене, разделяющей ведущие вверх лестницы. Назад оглядываться я не рискнул, боясь потерять драгоценные секунды, поэтому просто бежал что есть мочи, пока несли меня больные ноги; все звуки вокруг сливались и заглушались непрерывным, все ускоряющимся стуком сердца и свистящим хрипом вырывающегося из легких воздуха. В конце лестницы виднелась голубая табличка «Маршрут на Пон де Нейн», туда я и устремился. Я метался, словно кролик, преследуемый охотничьей собакой, словно заключенный, удирающий из тюрьмы. Своим воспаленным мозгом я констатировал какое-то вдохновение, заставлявшее меня бежать невзирая на боль, отметать все призывы тела остановиться, заглушить вкрадчивый, льстивый, медовый голос, исходящий из глубины души: «Сдавайся, Бен. Вреда тебе не сделают. Тебе их не одолеть, от них не убежать, их больше, не мучай себя и сдавайся».

Нет, не сдамся.

Да он не задумываясь нанесет мне «вред», отвечал я в этом диалоге своей душе, да он сразу же убьет меня — того и добивается.

Впереди, на верху лестницы, стал вырисовываться узенький эскалатор…

Но где же… преследователи?

Тут я позволил себе быстро оглянуться и, еще не добежав до эскалатора, заметил мелькнувшую сзади голову.

Кто же это? Полицейские из охраны метро, все трое — вроде их было трое? — отказались от погони. А может, они вызвали по радио подкрепление? Вызвал тот, который не побежал за мной?

Ба, да это мой старый знакомый, Макс!

Уж он-то погоню не бросил. Не бросил, старый дружище Макс. Он упрямо прыгал по металлическим пластинкам и, извиваясь, приближался с каждым прыжком…

Наверху эскалатора находилась маленькая площадка, а справа от него был еще один эскалатор с табличкой: «Выход на улицу де Риволи».

Ну как? Куда бежать? На улицу или на платформу, где останавливаются поезда?

Поступай как знаешь, — есть такое золотое правило.

Всего секунду я колебался, а затем ринулся вперед на платформу, где из вагонов как раз в этот момент выходила и входила масса людей.

Он отставал от меня секунд на десять, а это значило, что он тоже остановится на площадке, чтобы осмотреться, и, если мне не повезет, то вмиг засечет меня на платформе, поймает, так сказать, большую жирную добычу в перекрестье оптического прицела.

Нужно бежать по-прежнему.

Раздался оглушительный рев сирены, извещающий, что поезд отправляется, и я понял, что не поспеваю на него. Тогда я сделал последний отчаянный рывок к ближайшей открытой двери вагона, но не добежал ярдов двадцать, все двери разом резко захлопнулись.

Поезд пошел, и я уже слышал, как Макс затопал по платформе. Тогда, ничего не соображая, я прыгнул вперед, к движущемуся поезду, и, судорожно царапая стенки вагона, правой рукой исхитрился ухватиться за что-то твердое.

Оказалось, поручень у двери.

Слава Богу!

Затем левой рукой я нащупал второй поручень, и меня поволокло вдоль платформы, на которой остался Макс. Я изо всех сил прижимал тело к вагону набирающего скорость поезда. Положение мое стало отчаянным: удача, разумеется, отвернулась, я совершил безумный поступок — в результате могу погибнуть каждую секунду.

В глазах у меня застыл ужас — я увидел, что поезд стал уже втягиваться в туннель. У входа в него на стене висело огромное круглое металлическое зеркало, выступая вперед. Вагоны проходили всего в нескольких дюймах от него, мне никак не проскочить, мое висящее на поручнях тело будет располосовано краем зеркала с такой же легкостью, с какой нож еврея разрезает круг сыра по субботам.

Какие-то остатки логики все же сохранились в моем воспаленном мозгу, и в голове промелькнула мысль: «Какого черта я еще думаю о своих поступках? Какой психоз обуял меня? Уцепился за поезд, летящий по узкому туннелю, — да меня же размажет по стенкам, как клопа, зачем позволять каменным стенам туннеля сотворить со мной то, чего не сумел сделать Макс? Зачем?»

Непроизвольно из моей груди вырвался протяжный громкий крик, и за мгновение до того, как огромный круглый металлический диск зеркала начал бы кромсать мое тело, я разжал ладони, обхватившие поручни, и кувырнулся на холодную твердую платформу.

Раздалось несколько выстрелов, но я их почти не расслышал, так как уже находился в другом мире, в иллюзорном мире страха и адреналина. Я здорово стукнулся об пол, ушиб голову и плечи; слезы жгли глаза, боль была просто неописуемой, от нее в голове сверкали горячие белые звезды, она проникала во все клетки тела и ослепляла.

«ОПАСНО. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Как в тумане увидел я чуть повыше себя эту желтую табличку.

Я мог бы остановиться, а там — будь что будет. Я мог бы лечь там, на платформе, и сдаться.

Или же — если мое тело допустит это — я мог бы кинуться туда очертя голову, под ту мерцающую желтую табличку, прямо в пасть туннеля, а вот там уж и впрямь — будь что будет.

Но вот во мне открылся какой-то клапан, и я ощутил прилив свежих сил, в кровь вновь стал поступать адреналин, и я, спотыкаясь и шатаясь, будто пьяный, поплелся вперед, к бетонным ступенькам невысокой лестницы, ведущей вниз. Желтая запрещающая табличка висела на шарнирах, проходя мимо, я задел ее плечом, упал и скатился по ступенькам прямо в холодный и темный туннель, в воздушный вихрь, поднятый уходящим вдаль поездом.

В туннеле оказалась какая-то узенькая дорожка.

Да, в самом деле дорожка. Для чего?

Рабочий проход. Предназначенный для ремонтников, выполняющих срочные работы во время движения поездов, когда возникает такая необходимость.

Я побежал по проходу (да нет, вернее, потащился, хромая), а сзади уже надвигался оглушительный грохот, шипение пневматических тормозов, слабое звяканье металла: это подходила к платформе, откуда я только что удрал, следующая электричка.

Теперь она двинется прямо на меня.

Но на проходе ведь не страшно, не так ли? Я же нахожусь здесь в безопасности, верно?

Нет, не верно! Проход слишком узок, мне придется стоять слишком близко к проходящему поезду, это я понял даже в своем безумном состоянии. Разумеется, мой преследователь не такой дурак, он не станет рисковать своей жизнью и следовать за мной; он знает, что я, считай, покойник, так что со спокойной душой позволил мне кинуться очертя голову в туннель, навстречу неминуемой гибели. Но когда я уже на мгновение повернулся, чтобы посмотреть, не тронулся ли поезд, то сразу же заметил, что в проходе я не один.

Стало быть, преследователь не побоялся нырнуть вслед за мной в опасный туннель.

Весьма польщен, Макс.

Стало быть, погибну я не в одиночку — и на том спасибо.

И тут я услышал, хоть и был на порядочном расстоянии, как зазвенели звонки к отправлению, как со стуком захлопнулись двери вагонов, и я оцепенел от ужаса, ибо поезд тронулся и стал приближаться ко мне. От надвигающейся смертельной опасности я вновь почувствовал нечто схожее с головокружением, в затылке заломило. Все мое естество передернулось от страха…

Двигайся, двигайся, не стой на месте, кричало оно…

Огромным усилием воли я подавил инстинкт и вжался в стенку туннеля, когда мощная стена уплотненного воздуха обрушилась на меня, возвестив о приближении поезда. Перед глазами замелькала стальная обшивка вагонов, и я невольно закрыл глаза; мимо пронеслось с ужасным свистом что-то уж совсем непонятное, пронеслось так близко, что я даже почувствовал, как оно царапнуло меня, будто щеткой.

И что-то еще двигалось все ближе и ближе, я чувствовал его приближение.

Открыв глаза, боковым зрением я заметил, что Макс — он был всего шагах в десяти — поступил точно так же, как и я, тесно прижавшись к стенке туннеля.

Висящая прямо над его головой флюоресцентная лампа освещала его фигуру неясным мелькавшим бледным зеленовато-желтым светом.

Но между нами была и разница.

Глаза он не закрыл, а смотрел прямо вперед, смотрел сосредоточенно, без всякого страха.

Было и еще одно различие: на месте он не стоял.

Он медленно и осторожно скользил по стене по направлению ко мне. Неуклонно продвигаясь все ближе и ближе.

62

Он приближался с каждой секундой, и поезд тоже продолжал двигаться. Казалось, это был самый длинный поезд на свете. Я чувствовал, будто застываю во времени, стоя в центре урагана, и стал осторожно, боком, отдаляться от Макса, углубляясь в туннель, и тут заметил что-то такое впереди… вроде углубления в стене, освещенного флюоресцентной лампой. Ниша? Если бы я смог…

Да, всего в нескольких футах впереди была глубокая ниша. Вот где нужно укрыться!

Еще немного усилий, еще чуть подальше пробраться бочком-бочком по рабочему проходу, прижимаясь к стене, сдуваемый ужасным потоком воздуха, мимо мелькающего стекла, стали и выступающих поручней, проносящихся всего в двух дюймах от моего носа.

И вот я тут. В нише. Спасен наконец-то!

«Ни одна подземная пассажирская транспортная система в мире не имеет таких рабочих проходов и ниш, — вспомнил я почему-то описание парижского метро и даже ясно представил себе страницу брошюры и схему. — Ниши устроены через каждые десять метров… Протяженность пути между станциями в среднем составляет шестьсот метров… Общая протяженность путей, по которым совершается регулярное движение поездов, составляет двести километров… Особую опасность представляет собой третий рельс, по которому пропущен постоянный ток напряжением 750 вольт…»

Глубина ниши — три фута.

Безусловно, довольно вместительная.

Теперь, в нише, я смог вытащить пистолет, снять курок с предохранителя, взвести его, вытянуть руку с пистолетом, прицелиться и выстрелить.

Преимущество на моей стороне.

Я попал в него. Он сморщился от боли и качнулся вперед… и сразу же за последним вагоном прогромыхавшего поезда свалился прямо на рельсы. Но он явно не был серьезно ранен, это стало ясно сразу же по его виду, по тому, как он, собрав в кулак всю волю, поднялся на ноги и держался, стараясь не упасть снова.

Поезд ушел. В туннеле остались только мы двое. Он стоял на щебне между рельсами, а я съежился в ближайшей нише, прижавшись к ее задней стенке, чтобы спрятаться от прицельного выстрела. Но он прыгнул вперед, вытянул руку с пистолетом и выстрелил.

Я почувствовал удар по левой ноге, острую боль и понял, что ранен.

Еще раз тщательно прицелившись, я нажал курок, но услышал лишь слабый щелчок — этот обескураживающий, слабенький ударчик, свидетельствующий, что патроны кончились. О перезарядке не могло быть и речи. Запасных обойм у меня не было.

И вот тут я сделал единственное, что было в моих силах: завопив во всю глотку, спрыгнул на рельсы, навстречу своему убийце. Могу только догадываться, какое у него было выражение лица за мгновение до того, как я сбил его на землю: то ли тупое безразличие, то ли недоумение. В это мгновение он опять попытался было выстрелить, но не успел даже поднять пистолет, как я свалил его на землю. Спиной он с глухим стуком ударился о стальной рельс и острую серую щебенку, пистолет выскочил у него из руки и с дребезжанием покатился куда-то.

С неимоверными усилиями он поднялся, но я, используя внезапность и выгодную позицию, обхватив его руки и ноги, опять опрокинул его на спину и тут же ребром ладони крепко ударил по горлу.

Лежа на спине, он захрипел, а затем впервые заговорил, сказав со стоном всего два слова с сильным (вроде, немецким) акцентом:

— Нет, бесполезно.

Меня не интересовало, что он говорит, важно было узнать, что он намеревается сказать, составляя в уме фразу, но я не мог оторваться от него и сконцентрировать все свое внимание — на это просто не хватало времени, поэтому я зажал его шею в замок и нанес удар по пояснице.

Сзади, со стороны пассажирской платформы, метрах в тридцати — сорока от нас, снова замигали сигнальные огни.

И тут я расслышал несколько его мыслей, правда, довольно поспешных и не отчетливых, но зато громких:

«Можешь убить меня, — думал он по-немецки, — можешь убить, но уже наготове другой. Другой займет мое место. Другой…»

От изумления я всего на секунду ослабил хватку, а он, воспользовавшись этим, опять поднялся и сумел на этот раз разомкнуть мои руки. Ноги у меня неловко заскользили по маслянистой щебенке, и я завалился назад. Правой рукой я попытался упереться, чтобы не упасть, но не за что было ухватиться, кроме как за воздух и за…

…контактный рельс, по которому… ток напряжением 750 вольт…

Кончики моих пальцев почти касались холодной твердой стали этого третьего рельса, но я сумел вовремя отдернуть их и увидел, как Макс стремительно бросился на меня.

Я стал шарить руками по земле в поисках пистолета, но он куда-то исчез.

Тогда, увернувшись, я сам внезапно сделал бросок вперед и вверх, подлез под него плечом, приподнял и швырнул через себя прямо на контактный рельс. Приближающийся поезд уже надвигался на нас, гремя и сверкая, как какое-то чудовище, и я заметил только, что ноги Макса тряслись, попав на рельс под током за какую-то долю секунды до того, как заревел тревожный гудок электрички, разрезавшей его пополам, и, о Боже мой, увидел, как его ноги, отрезанные от туловища, все еще дрыгаются и трясутся, а из туловища, перерезанного как раз по талии, хлещет кровь, и меня тут же стошнило.

Спереди уже слышался гул встречной электрички. Я взобрался наверх и укрылся в ближайшей нише. Поезд надвигался, я опять прижался к стенке. Электричка промчалась, а я поплелся прочь из туннеля, даже ни разу не оглянувшись назад.

63

Дачный поселок Монтрамблан — это разбросанная группа домов, среди них — пара французских ресторанчиков, магазин товаров первой необходимости и маленькая гостиница с зеленым тентом спереди, которая выглядела довольно нелепо в этой местности, напоминая отели Монте-Карло, только поменьше размерами. Вокруг поселка нависли Квебекские горы Лаврентийского плоскогорья, покрытые буйной зеленью.

Мы с Молли заглянули позавтракать в эту гостиницу. В Монреаль мы прибыли из Парижа на самолетах разных коммерческих авиакомпаний: она прибыла в аэропорт Мирабель через Франкфурт и Брюссель, а я в Дорваль через Люксембург и Копенгаген.

Чтобы затруднить возможную слежку за нами и застраховаться от нее, я предпринял несколько простейших приемов разведчика. У нас на руках были канадские паспорта, которыми снабдил меня давний французский знакомый. Это означало, что американские паспорта и документы, оформленные на имя мистера и миссис Джон Бревер, пока еще не применялись, и их можно использовать в любой момент в будущем в случае крайней необходимости. Вылетали мы из Парижа также из разных аэропортов: Молли из аэропорта Шарля де Голля, а я — из Орли. Самое важное — что летели мы с пересадками в первом классе на лайнерах разных европейских авиакомпаний — «Эйр Лингас», «Люфтганза», «Сабена» и «Эр Франс». В самолетах европейских авиакомпаний с пассажирами первого класса до сих пор обращаются как с важными персонами, не в пример американским авиакомпаниям, которые таким пассажирам всего лишь выделяют кресла пошире и бесплатно поят всякими алкогольными напитками — вот, пожалуй, и все. В европейских самолетах ваше место в первом классе не будут занимать до самого последнего момента; если вы зарегистрировались, но не заняли еще своего места в самолете, с вами уже будут обращаться как с важной персоной. При каждой пересадке на нашем маршруте мы занимали свои места в авиалайнере в самый последний момент, для нас это было особенно важно, так как к нашим фальшивым паспортам никто не приглядывался, их только бегло просматривали и без звука пропускали нас на посадку в самолет. Хотя мы и избрали кружные маршруты и летели разными самолетами, приземлились удивительным образом с разницей всего в два с половиной часа.

В аэропорту я взял напрокат автомашину, заехал за Молли, и мы отмахали по автостраде № 15 целых 130 километров на север. Автострады, должно быть, есть в любых регионах мира, но по большей части они проложены в индустриальных районах и окрестностях крупных городов, скажем, Милана, Рима или Парижа и, конечно же, Бостона. Но вскоре автостраду № 15 сменило местное шоссе № 117 и широкая асфальтированная дорога пошла по живописному величественному Лаврентийскому плоскогорью, через горы Святой Агаты, а потом по горам Святого Витта.

И вот мы сидим здесь, за нетронутыми блюдами эскалопов по-флорентийски и форелью, поджаренной по-особому на сковороде, смотрим друг на друга и ничего не говорим, словно спортсмены, борющиеся за первый приз. Помалкивали мы и пока ехали в машине.

Не говорили мы отчасти потому, что здорово измотались и изнервничались за эти дни и во время последнего перелета. Но молчали также и потому, как мне кажется, что столь многое было пережито в последнее время и вместе, и порознь, что и говорить-то особенно было не о чем.

Мы как бы попали в мир Зазеркалья: все становилось там курьезным и перевернутым. Отец Молли был сначала жертвой, потом стал злодеем, а… а кто теперь? Тоби сначала тоже был пострадавшим, затем — спасителем, после этого — злодеем, а теперь? А Алекс Траслоу, мой друг и человек, которому я доверял как никому, новый директор ЦРУ, известный борец с коррупцией, оказался, по сути дела, руководителем клики, которая годами тайно и незаконно обогащалась, используя возможности ЦРУ.

Наемный убийца по кличке Макс пытался убить меня в Бостоне, Цюрихе и Париже.

Кто же он такой на самом деле?

Ответ отыскался лишь в последние поразительные мгновения нашей схватки на рельсах электропоездов в туннеле парижского метро. Последним напряженным усилием воли я заставил себя настроиться на волну его мыслей и сумел допросить.

«Кто ты такой?» — требовательно спросил я.

Его подлинное имя было Иоганн Хессе, а Макс — всего лишь псевдоним, кличка, так сказать.

«Кто нанял тебя?»

«Алекс Траслоу».

«Для чего?»

«Убивать по заказу».

«А объект, подлежащий уничтожению?»

Алекс Траслоу и те, кто с ним, сами не знали точно. Единственное, что им было известно, что будущая жертва — тот самый засекреченный свидетель, который должен предстать перед специальным сенатским комитетом по разведке.

Это случится завтра.

Кто он такой, этот таинственный свидетель? Кем он может быть?

Итак, до разгадки осталось двадцать четыре часа или даже меньше.

Кто же он такой?

Ну, так ради чего же притащились мы сюда, в этот отдаленный и изолированный район Квебека? Что мы хотим здесь найти? Дерево с дуплом, в котором запрятаны документы? Какое-то чучело с микрокассетой внутри?

Сбывались мои предположения, которые объясняли почти все, но самая суть все еще оставалась нераскрытой. Однако я был уверен, что мы вот-вот докопаемся и до нее, когда разыщем заброшенный бревенчатый дом на берегу озера Трамблан.

Регистрация сделок с недвижимостью в дачном поселке Монтрамблан велась в соседнем городке Сен-Жером. Но там нам мало чем могли помочь. Флегматичный француз по имени Пьер Лафонтен, который регистрировал сделки с недвижимостью, выдавал лицензии и выполнял множество других чиновничьих дел, кратко сообщил, что все регистрационные журналы, касающиеся Монтрамблана, сгорели дотла при пожаре в начале 70-х годов. Есть только регистрационные записи сделок, заключенные после того пожара, и он, к сожалению, не может восстановить по памяти какие-либо записи относительно продажи или покупки дома на озере, в которых упоминались бы имена Синклер или Хейл. Мы с Молли вместе с ним потратили битых три часа, тщательно просматривая все журналы и бумаги, но все без толку.

Затем мы объехали побережье озера где только можно, заглянули в местный клуб, посмотрели новые пансионаты для отдыха; хоть и простенькие, но отличные: «Монтрамблан Лодж» с его утрамбованными земляными теннисными кортами и песчаным пляжем, «Мануар Пиното» и «Шале де Шют».

Мы надеялись, что во время осмотра кто-нибудь из нас, а может, и оба, сможем опознать дом: Молли по памяти, а я по фотографии. Но все было безуспешно. Большинство домов вообще нельзя было разглядеть с пыльной дороги, опоясывающей озеро. В лучшем случае мы могли лишь прочесть таблички на столбах с указанием владельцев домов, написанные где от руки, а где сделанные профессионально. Даже если бы у нас было время подъехать к каждому дому, обращенному фасадом к озеру — на что ушло бы наверняка несколько дней, — то все равно мы не смогли бы подобраться ко всем домам, так как многие подъездные дорожки были перекопаны и загромождены специально — чтобы по ним не ездили.

Ну а кроме того, несколько домов стояли в отдалении, на северном берегу озера, куда добраться можно было только на лодке.

Разочарованный безуспешными поисками, я остановил машину около клубного здания и припарковался.

— Ну а теперь что? — спросила Молли.

— Нужно взять лодку, — ответил я.

— А где ее взять-то?

— Полагаю, здесь и возьмем.

Но легко было сказать, а сделать трудно. В городке не оказалось лодочной станции, а в гостиницах и домах отдыха, куда мы заглядывали, лодок напрокат не давали. Вероятно, в городке прилагали все усилия к тому, чтобы испортить и затруднить отдых приезжающим туристам.

И тут тишину великолепного спокойного озера нарушил стрекот подвесного лодочного мотора, и я придумал, что нужно делать. На северной оконечности озера (по сути дела, это оказалась еще не самая северная оконечность, но там кончалась дорога, а дальше начиналось бездорожье) мы увидели несколько лодок из дерева и алюминия, выкрашенных в серый цвет. Они стояли на привязи под навесом. По всему было видно, что местные жители, проживавшие в домах поодаль от озера, запирали свои лодки в этом своеобразном доке.

Открыть замок в док и запор, преграждающий выход на воду, оказалось минутным делом. Внутри стояли в ряд несколько небольших лодок, по-видимому, для любителей рыбной ловли. Я выбрал желтую лодку «Санрей» с подвесным мотором в 70 лошадиных сил — неплохая, быстроходная моторка, но самое важное — в замке зажигания торчал ключ. Мотор завелся с пол-оборота и через минуту-другую мы со свистом понеслись по озеру, оставляя за собой клубы сизого дыма.

По берегам виднелись самые разные дома: и современные коттеджи под швейцарские загородные виллы, и скромные бревенчатые дачки, одни стояли у самой воды, другие едва удавалось рассмотреть за кронами деревьев и кустарниками, наконец, третьи живописно располагались по склонам гор. Попался даже дом, построенный в виде мортиры-камнемета — он выглядел как настоящее орудие, и, лишь приглядевшись, можно было понять, что так по прихоти архитектора переделали старый охотничий домик.

И вдруг как-то неожиданно перед глазами возник старый коттедж с облицованным камнями фасадом, стоящий на пологом склоне холма метрах в ста от берега. Веранда дома выходила к озеру, а на ней стояли два белых плетеных кресла. Сомнений не было — это был тот самый дом, в котором Молли прожила как-то в детстве целое лето. Оказалось, что в нем ничего не изменилось, ни малейшей детали, хотя с тех пор, как его сфотографировали, минуло более трех десятков лет.

Молли, увидев коттедж, просто вытаращила глаза от изумления, она даже побледнела от волнения.

— Это он, — только и смогла прошептать она.

В самой близи от отмели я заглушил мотор, и лодка подплыла к берегу по инерции, а я аккуратно привязал ее к шаткому дощатому причалу.

— Боже мой, — шептала Молли. — Это оно, то самое место.

Я помог ей выбраться на причал, а потом выкарабкался и сам.

— Боже мой, Бен, я помню все тут, помню это место! — восторженный шёпот ее срывался и переходил на звонкий высокий голос. Она махнула рукой на деревянный навес для хранения лодок, выкрашенный белой краской. — Вот там папа учил меня ловить рыбу.

Будто пробуждаясь от нахлынувших воспоминаний, она мотнула головой и хотела пойти к навесу, но я во время удержал ее за руку.

— Что такое?..

— Тихо! — скомандовал я.

Сначала послышался какой-то еле различимый шум, вроде шуршания по траве где-то около дома.

«Топ, топ, топ».

— Что это? — прошептала Молли.

Я замер на месте.

С лужайки на верху холма к нам, казалось, летело по склону что-то темное и бесформенное, к топоту примешивались теперь повизгивание и скулеж.

Тихое низкое урчание становилось все громче и перешло наконец в громкий, ужасный, угрожающий лай. К нам летел здоровенный доберман-пинчер, я сразу углядел породу, со злобным лаем обнажая белые клыки.

Так вот кем оказалось темное бесформенное пятно, катившееся с лужайки!

— Нет! — пронзительно завопила Молли и кинулась бежать, спасаясь, к деревянному белому навесу.

В груди у меня похолодело, а под ложечкой екнуло, когда доберман взвился в воздухе, огромным немыслимым скачком сразу же чуть не допрыгнув до меня. И только я успел выхватить пистолет, как услышал громкий мужской выкрик: «Хальт!», всплеск воды позади и, оглянувшись, увидел выходящего из озера высокого сильного мужчину в плавках.

— Вы сами себе чуть не навредили. Пес не любит подобных сюрпризов.

Мужчина выпрямился во весь рост, с его седоватой бороды стекала вода. Он сильно напоминал Нептуна, вынырнувшего из бездны вод на поверхность.

Вот уж никак не ожидал увидеть такое. Зрелище было столь необычным, что даже в голове не укладывалось.

Мы с Молли от изумления вытаращили глаза и не могли вымолвить ни слова.

И тут Молли кинулась обнимать своего отца.

Часть седьмая

ВАШИНГТОН

64

Ну что обычно говорят в таких случаях?

Когда кто-то возвращается с того света, скорее всего, все теряют дар речи.

На озере воцарилась тишь, вода, казалось, застыла и потемнела. Не слыхать ни жужжания моторных лодок, ни выкриков, даже птицы, казалось, перестали щебетать. Кругом абсолютная тишина. Весь мир застыл.

Со слезами на глазах Молли обняла отца и крепко прижалась к его груди, как бы стараясь раздавить его. Хоть она и высока ростом, но отец все равно заметно выше, поэтому ему пришлось наклониться, чтобы обнять ее.

Я стоял будто в шоке и молча смотрел на них. Наконец, не выдержав, сказал:

— А ведь сперва я вас с бородой и не узнал.

— Да это не столь уж важно, — сказал Харрисон Синклер серьезным тоном, в котором послышалось даже раздражение. Но тут же он криво усмехнулся, на лице у него обозначились морщинки. — Полагаю, вы приняли меры и «хвоста» за собой не притащили.

— Я делал все, что мог.

— Всегда верил, что на тебя можно положиться.

Вдруг Молли разжала объятия, отошла на шаг и шлепнула отца по щеке, он даже вздрогнул от неожиданности.

— Черт бы тебя подрал, — в сердцах выругалась она прерывающимся голосом.

В доме было сумрачно и покойно. По всему чувствовалось, что в нем давно никто не жил: дым и пепел от бесчисленных костров вокруг проникали внутрь и за долгие годы осели на полу и потолке; повсюду затхлый запах нафталина, плесени, краски и подгоревшего маргарина.

Мы с Молли сидели в одном широком кресле, миткалевая обивка которого от ветхости и пыли стала бесцветной, и слушали Хэла Синклера, сидящего на раскладном дачном стуле, который хранился прежде в подвешенном состоянии высоко под потолком.

Хэл надел мешковатые брюки цвета хаки и свободный синий свитер с открытым воротом. Он вытянул ноги, отчего штанины у него немного задрались, и выглядел как довольный гостеприимный хозяин, сидящий с гостями, заглянувшими на огонек в субботний вечер, за доброй бутылочкой мартини.

Борода у него была густая и нечесаная — за несколько месяцев она здорово отросла, чего он, собственно, и добивался. Много времени он проводил на солнце, купаясь в озере и катаясь на лодке, отчего лицо у него огрубело и загорело, словно у бывалого моряка.

— А я предчувствовал, что вы меня разыщете здесь, — говорил он. — Но не ожидал, что так скоро. А тут несколько часов назад мне позвонил Пьер Лафонтен и сказал, что по Сен-Жермону расхаживает какая-то подозрительная пара и расспрашивает обо мне и о доме.

Поскольку Молли с недоумением посмотрела, он объяснил далее:

— Пьер здесь и архивариус, и канцелярист, и мэр Трамблана, и начальник полиции и вообще мастер на все руки. Он также присматривает за многими дачами, владельцы которых приезжают сюда лишь на лето. Ну и, само собой, — мой давнишний и надежный друг. Он приглядывает за нашим домом уже порядочно — по сути, много-много лет. Еще в пятидесятых годах он помог нам купить участок и переоформить сделку — должен признаться, очень даже по-умному, — так что он перешел из рук бабушки Хейл, а кому достался — неизвестно, новые владельцы — непонятно кто, и установить их просто невозможно.

— Между прочим, — сказал Хэл, — так оформить владение — это не моя идея, а Джима Англетона. Еще когда я был засекреченным сотрудником ЦРУ, он настоятельно советовал мне обзавестись таким местечком, где можно было бы надежно укрыться, если обстановка уж слишком накалится. Канада показалась нам самым подходящим местом, поскольку она самостоятельная страна и находится по ту сторону границы. Так или иначе дом пустовал, и Пьер сдавал его в аренду иногда на лето, а по большей части зимой, когда можно кататься на лыжах. Сдавал он его всегда от имени мифического канадского рантье, некого Стромболнана. Арендная плата с лихвой окупала его вознаграждение за охрану и расходы на ремонт. Ну а остаток Пьер клал на счет в трастовый банк под проценты, — тут Хэл опять криво усмехнулся и закончил: — Он очень честный малый.

Но тут вдруг без всякой видимой причины Молли опять взорвалась от гнева. Все это время она сидела рядышком со мной, помалкивала и о чем-то думала, как я считал, все еще пребывая в состоянии шока. Но как оказалось, она вовсе не оцепенела, а наоборот, постепенно распалялась от злости.

— Как… Ты мог… так поступить со мной? Как ты мог допустить, чтобы я прошла через такую чертову мясорубку?

— Снупики… — хотел что-то сказать отец.

— Да пропади они пропадом! Скажи лучше, что ты думаешь…

— Молли! — строго прикрикнул отец. — Не распускайся! Держи себя в руках. У меня не было выбора.

Он подобрал под себя ноги, сперва выпрямился на стуле, а затем подался к ней и пристально посмотрел ей в глаза умоляющим сверкающим взором.

— Когда они убили мою дорогую Шейлу, мою любовь… Да, Молли, мы любили друг друга, уверен, тебе известно это, — я сразу же понял, что они очень скоро доберутся и до меня, причем счет шел на часы, а не на дни, и мне надо было срочно уходить в подполье.

— Укрыться от «Чародеев», — заметил я. — От Траслоу и Тоби…

— И еще от полдюжины других влиятельных персон, и от их служб безопасности, от которых так просто не отмахнешься — они тоже не мелочь пузатая.

— А все это так или иначе связано с тем, что происходит в Германии, верно? — поинтересовался я.

— Вопрос довольно сложный, Бен. У меня пока нет фактов…

— А я знала, что ты не погиб, — перебила нас Молли. — Я догадалась об этом в Париже.

В ее голосе звучала какая-то спокойная уверенность, и я удивленно посмотрел на нее.

— Догадалась, когда прочла папино письмо, — продолжала она и тоже взглянула на меня. — Он писал о неожиданной операции аппендицита, после которой вынужден был провести все лето с нами здесь, на озере Трамблан.

— Ну и что? — в нетерпении спросил я.

— А то, что… может, сейчас это звучит тривиально, но я что-то не увидела тогда, в морге, на теле шрама от операции. Лицо было здорово изуродовано, а тело — нет. Ну я установила, что шрам у меня и в памяти не отложился, может, шрам и был, но я что-то его не помнила. Понимаешь, в чем тут дело? Ну а потом, помнишь, я хотела еще раз посмотреть акты экспертизы вскрытия, а все документы оказались опечатанными? По распоряжению прокурора графства Фэрфакс. Ну а я нажала кое на какие пружины.

— Так вот для чего тебе понадобился в Париже факсовый аппарат, — догадался я. Тогда она намекнула лишь, что у нее появились кое-какие соображения относительно убийства отца, идея, как можно прояснить кое-что.

Она согласно кивнула и продолжала далее:

— Любой патологоанатом — по меньшей мере, все, кого я знаю, — держит копии актов в запертом ящике своего стола. Они хранят их на тот случай, если впоследствии возникнет какое-нибудь недоразумение. Тогда можно обратиться к копиям и другим документам, находящимся под рукой. Так что не все возможности были уже исчерпаны. Я позвонила одному своему знакомому патологоанатому из Массачусетского технологического института, а у него был знакомый коллега в больнице Сибли в Вашингтоне, где проводилось вскрытие. Обычный рутинный запрос, верно ведь? Бюрократизмом, говоришь, пахнет? Ну и что? Если знаешь, как нажать на нужные пружины, то обвести вокруг пальца всяких секретчиков в больницах ничего не стоит.

— Ну и?.. — подгонял я.

— Ну и мне переслали по факсу акты вскрытия. И, конечно же, в них упоминался неудаленный аппендикс. С этого момента я знала, что папа мог находиться где угодно, но только не под памятником на деревенском кладбище в графстве Колумбия на севере штата Нью-Йорк. — Она повернулась к отцу. — Ну, так чье же тело лежит там?

— Да одного человека, по ком плакать не будут, — ответил Хэл. — У меня ведь тоже не все ресурсы оказались исчерпанными. — И добавил равнодушным голосом: — Работка эта, конечно, грязноватая.

— Боже мой, — прошептала Молли, склонив голову.

— Но не такая уж поганая, как ты, должно быть, думаешь, — добавил он. — Нужно только тщательно перетряхнуть морги и подыскать неопознанный труп человека примерно одного со мной возраста и физического строения, и — что самое трудное — чтобы было неплохое здоровье при жизни, так как у большинства бродяг всегда куча всяких болезней.

Молли понимающе кивнула и, жалко улыбнувшись, с горечью заметила:

— А если бродяжничество наложило отпечаток и на его облик?

— Облик, особенно лицо, здесь не имеет значения, — пояснил я, — поскольку бродяги погибают по большей части при всяких катастрофах, и лицо их, как правило, оказывается изуродованным до неузнаваемости, верно ведь?

— Совершенно верно, — подтвердил Синклер. — Только с одной поправкой — труп был изменен до неузнаваемости до катастрофы, чтоб вы знали. Гримерам из морга, которым и в голову не приходило, что они гримируют вовсе не Харрисона Синклера, вручили для работы мою фотографию. Будут на похоронах открывать крышку гроба или не будут — это их не касалось, но они старались вовсю, чтобы покойничек выглядел как живой.

— А татуировка на плече? — спросил я. — Родинка на подбородке?

— Ну, это сделать — пара пустяков.

Молли во время этого профессионального обмена мнениями между мужем и отцом сидела и помалкивала, но тут не выдержала и встряла в разговор, сказав с горечью в голосе:

— Да, вот еще что. Труп был здорово обезображен во время автокатастрофы, да еще к тому же началось разложение и он распух и стал бесформенным. — В подтверждение своих слов она слегка кивнула головой и широко улыбнулась, но улыбка была отнюдь не из приятных. Глаза ее по-прежнему метали громы и молнии. — Труп, конечно же, чем-то походил на тело папы, но разве мы его опознавали по-настоящему, поближе? Разве в то время, в тех условиях могли мы внимательно присматриваться к нему?

Она посмотрела на меня невидящим взглядом, как на пустое место. В ее голосе теперь зазвучала зловещая нотка — монотонная, но подкрепленная одновременно чувством твердости, раздражения и сарказма.

— Представьте: приводят вас в морг, выдвигают ящик и открывают крышку — а там труп. Видно лицо, изуродованное при взрыве, достаточно лишь взглянуть на него — и вот, заявление готово: да, это мой отец, вот его нос, насколько мне помнится, а вот его рот, вроде он такой, Господи Боже мой! Себе же ты говоришь: вот оно — моя плоть и кровь, вот тот, кто породил меня на свет Божий, тот, кто катал меня в детстве на спине; я никак не хотела идти на опознание, таким я его никогда не видела, но они заставили меня, ну ладно, так и быть, взгляну последний разок, да и дело с концом!

Отец Молли приложил ребро ладони к загорелому обветренному лицу, в глазах явственно читалась печаль. Он сидел и выжидал, не говоря ни слова.

Я видел, что Молли трудно говорить дальше. Разумеется, она была права. Мне думалось, что сделать чей-то труп похожим на того, кого требовалось опознавать, не такая уж неразрешимая задача — стоит только наложить на лицо соответствующий грим, работа эта так и называется «искусство реставрации».

— Блестяще! — воскликнул я, все еще находясь под впечатлением, как ловко меня провели за нос.

— Но это не моя заслуга, — скромно заметил Синклер. — Идею подали еще наши давние противники из Москвы. Ты, Бен, наверное, помнишь один странный случай, о котором до сих пор рассказывают на лекциях на «ферме»? Это когда русские устроили в Москве в середине 60-х годов публичные похороны в открытом гробу одного высокопоставленного офицера из военной разведки?

Я хорошо помнил этот случай и в подтверждение кивнул.

Тогда Синклер сказал далее, обращаясь главным образом к дочери:

— Ну а мы направили в Москву своих соглядатаев, якобы чтобы выразить соболезнование, а на самом деле посмотреть, кто будет присутствовать на похоронах, сфотографировать скрытыми камерами и еще сделать кое-что. Мы в свое время завербовали его и думали, что он поставлял нам ценную информацию, а на самом деле, как потом оказалось, этот офицер выполнял задание советской контрразведки и все время гнал нам тонко замаскированную дезинформацию. Спустя восемь лет все выяснилось. Оказалось, что этот офицер жив-здоров, а вся эта затея с похоронами тоже была тщательно разработанная советской контрразведкой операция, рассчитанная, видимо, на то, чтобы втереть нам очки и побольнее уязвить. Для проведения похорон с того двойного агента сняли гипсовую маску и ловко наложили ее на какого-то подвернувшегося под руку покойника. В ту пору, в добрые брежневские времена, их высшему руководству ничего не стоило пристрелить любого человека ради нужного дела, так что вполне может статься, что они отдали приказ достать хоть из-под земли труп бедолаги, похожего на «крота». Но точно, конечно же, утверждать я не могу.

— А не проще было бы заявить, — спросил я, — что вы в автокатастрофе обгорели столь сильно, что и предъявить-то для опознания, по сути, нечего.

— Конечно, проще, — объяснил Синклер, — но гораздо рискованнее. Неопознанный труп обычно вызывает всяческие подозрения.

— А фотография? — вспомнила Молли. — Твоя фотография с… перерезанным горлом?

— В наши дни даже такое фото вполне можно сделать, — стал пояснять ей отец, по всему было видно, что он уже устал и непрочь отдохнуть. — Один мой знакомый, который в свое время работал в лаборатории технических средств массовой информации Массачусетского технологического института…

— А, понятно, — догадался я, — ручная ретушь фотографий.

Хэл согласно кивнул, а Молли глядела и ничего не понимала.

Я пояснил:

— А помнишь ли, как пару лет назад журнал «Нэшнл джиогрэфик» поместил на обложке фотографию, на которой пирамида в Гизе оказалась немного подвинутой, чтобы лучше смотрелась?

Молли кивнула головой.

— В определенных кругах снимок вызвал серьезные противоречивые споры — напомнил я. — Ну, в общем, в наше время можно так отретушировать фотографию, что и узнать-то нельзя толком, что на ней сфотографировано.

— Совершенно верно, — подтвердил Синклер.

— А еще и лицо фотографируется таким образом, что внимание при разглядывании карточки сосредоточивается не на том, убит ли человек на самом деле, а каким образом его прикончили.

— Ну что ж, — заметила Молли отцу, — стало быть, обманул ты меня здорово. Я-то думала, что тебя и впрямь убили, что тебе перерезали глотку, а потом инсценировали автомобильную катастрофу, думала, что мой отец погиб от руки убийцы! А он, видите ли, все это время преспокойно отсиживался здесь и наслаждался плаванием под парусом по канадскому озеру. — Голос у нее напрягся, становился все громче и грознее. — Да разве так поступают? Разве это дело — заставлять меня думать, что тебя убили? Разве это дело — поступать так с твоей чертовой дочерью?

— Молли… — попытался заставить ее замолчать Синклер.

— Пугать и травмировать твою собственную дочь? И ради чего все это? — продолжала наступать Молли.

— Молли! — повысил в отчаянии голос отец. — Послушай! Ну пожалуйста, выслушай меня. Суть всего этого — спастись от смерти.

Хэл глубоко вздохнул и начал рассказывать.

65

Смеркалось, в комнате, где мы сидели — с окнами, из которых открывается живописный вид, и обставленной простой мебелью, — темнело. Глаза постепенно привыкали к темноте, но Синклер света не включал, не хотелось и нам подниматься и включать. Мы сидели, еще не придя в себя от изумления, смотрели на его неясные в темноте очертания и слушали.

— Первое, что я сделал, Вен, когда стал директором ЦРУ, — продолжал между тем рассказывать Хэл, — приказал принести из архивов твое опечатанное дело, заведенное пятнадцать лет назад следственной комиссией. У меня всегда были подозрения насчет этого дела, и если ты требовал, чтобы тебя привлекли к суровой ответственности, но тебя ни в чем не обвиняли, то я хотел знать, что же все-таки в действительности произошло в тот день.

Если бы в ту пору, когда я начал снова копать это дело, в мире сохранялись прежние порядки, то выяснить бы ничего не удалось и дело так и осталось бы нераскрытым. Но к тому времени Советский Союз уже перестал существовать и нам стало значительно легче устанавливать контакты с советской разведкой. В материалах расследования упоминалось настоящее имя того парня, который собирался перебежать к нам. Его фамилия Берзин. И вот очень сложными путями, какими — рассказывать не буду, мне удалось установить с ним контакт.

Каким-то образом о его намерении перейти к нам стало известно и его начальству, предполагаю, что Берзин сам признался в этом. Одним словом, Берзина посадили в тюрьму. К счастью, не расстреляли — когда Хрущев пришел к власти, они прекратили расстреливать своих граждан, и хорошо сделали, — ну а впоследствии освободили и сослали на поселение в один захолустный городишко в семидесяти пяти милях к северу от Москвы.

Ну вот, дальше, значит, так. Освободив его из тюрьмы, власти бывшего Советского Союза им больше не интересовались. Таким образом, мне удалось заключить с этим человеком взаимовыгодный договор: я организовал ему вместе с женой побег из страны, а он, в обмен на свободу, передал мне кое-какие материалы, которые тогда, в Париже, намеревался передать нам, — свидетельствующие, что Тоби был, по всей видимости, завербован советскими спецслужбами и работал на них под псевдонимом Сорока.

— А что значит «завербован»? — перебила его Молли.

— А это значит, что он пошел работать на советскую разведку не по идеологическим соображениям, не потому что был приверженцем коммунистических идей, — стал объяснять Синклер. — Вербовка его произошла, видимо, в 1956 году, а может, и раньше. Очевидно, остроглазые кагэбэшники засекли Тоби, что он присваивал деньги из фондов ЦРУ, и поставили перед ним ультиматум: либо сотрудничай с нами, либо мы все расскажем твоему начальству в Лэнгли, а тогда жди последствий. Ну, Тоби и предпочел сотрудничество.

Ну так вот, этот Берзин сказал, что он сохранил микропленку с записью разговоров с тобой и с Тоби, и передал ее мне. Запись подтвердила, что Тоби вел двойную игру, а ты был ни при чем в том кровавом инциденте. Я сделал копию микропленки, а оригинал оставил Берзину на случай, если таковой представится, чтобы он передал его тебе лично, если ты попросишь.

Далее я выяснил, что Тоби с тех пор больше не занимался секретными операциями. Ему поручили вести разные второстепенные проекты, которые представлялись мне бесперспективными и даже пустячными, вроде телепатии, экстрасенсов и тому подобные исследования, и не могли дать практически ничего путного.

— А почему же его не арестовали? — спросил я.

— Это было бы ошибкой, — пояснил Синклер. — Его нельзя было арестовать, пока не выявлены сообщники. Я не мог рисковать и спугнуть их раньше времени.

— Ну ладно. А вот если Тоби — один из тех заговорщиков, — спросила меня Молли, — то почему же тогда он не побоялся подходить к тебе совсем близко там, в Тоскане?

— А потому, что знал, что меня накачали всякими лекарствами и наркотиками, и я ничего толком не соображал, — объяснил я.

— О чем это вы говорите? — поинтересовался Синклер.

Молли повернулась ко мне и многозначительно посмотрела. Я отвернулся и подумал: а стоит ли рассказывать про мой дар Синклеру, хоть он и верит каждому нашему слову? И, уйдя от ответа, сказал:

— В вашем письме объясняется насчет золота и насчет того, как вы помогли Орлову вывезти его. По всему видно, что вы писали письмо после встречи с ним в Цюрихе. А что произошло потом?

— Я понимал, что появление в Цюрихе сразу такого количества золота вызовет немалый переполох, — сказал он. — Но каковы будут последствия — не имел понятия. Поэтому я и направил Шейлу встретиться с Орловым, провести с ним второй раунд переговоров и окончательно утрясти сделку. По возвращении из Цюриха, всего через несколько часов, ее убили в Джорджтауне, в нескольких шагах от собственного дома.

Сердце мое было разбито, я не на шутку перепугался — стало быть, очередь за мной. Я понимал, что из игры мне так просто не выйти, ибо влез в нее по самую макушку и даже выше. Своими глазами я видел, как за золото разгоралась борьба, которую, очевидно, затеяли «Чародеи». К тому же я, по сути, ничего не соображал — находился в шоке, никак не мог оправиться от утраты Шейлы.

Хотя лица Хэла в темноте уже не было видно, по смутным очертаниям его фигуры я догадывался, что он искренне переживал, вспоминая прошлое, но находился ли в возбужденном состоянии, сказать наверняка не мог. Во всяком случае, сосредоточившись, я попытался настроиться на волну его мыслей и уловить их, но ничего не получалось, так как я сидел от него на порядочном расстоянии.

— Ну а потом они заявились и по мою душу, — между тем продолжал он рассказывать. — Буквально спустя несколько часов после убийства Шейлы двое вломились в мой дом. Но я был настороже, под подушкой хранил пистолет, ну и, само собой, одного из убийц уложил на месте, другой же уцелел… он отскочил в сторону. Ясно, однако, что он старался не просто прикончить меня, а убить более изощренным способом: так, чтобы все выглядело как несчастный случай. Поэтому и действовал как-то скованно и нерешительно.

— И вы пошли с ним на мировую? — догадался я.

— Как это? — не поняла Молли.

— Верно, мы договорились, — ответил Хэл. — Я заключил с ним сделку. В конце концов, у шефа ЦРУ ведь тоже имеется кое-что в запасе, не так ли? По сути дела, я перекупил его, как меня учили, еще когда я был сопливым стажером. В моем распоряжении имелись деньги на непредвиденные расходы, и я смог наскрести для него приличную сумму, а что еще более важно — обеспечить ему безопасность.

Ну так вот: от него-то мне и стало известно, что и задание убить меня он получил от Траслоу, и Шейлу убил тоже он по заданию того же Траслоу. И золото чуть было не уплыло из моих рук, из рук американского и российского правительств, и чуть не оказалось в руках «Чародеев». Траслоу уже начал подготовку к тому, чтобы подвести меня под монастырь, для чего изготовил поддельные фотографии, где я якобы снят на Каймановых островах, сфабриковал подложные проездные билеты и прочие фальшивки. Он намеревался убить меня, а затем взвалить на меня вину за пропажу золота.

Затем я узнал, что Траслоу погряз вкупе с другими в коррупции, что он один из клики «Чародеев», и понял, что он не успокоится, пока все золото не попадет ему в руки, и что я должен исчезнуть.

Для этого первым делом я изготовил фотографию, убедительно свидетельствующую, что я мертв. Эта фотография понадобилась и наемному убийце в качестве убедительного доказательства моей смерти, чтобы содрать с Траслоу обещанные полмиллиона долларов. И вот в один прекрасный день я «умер», поскольку похожий на меня человек погиб в результате автокатастрофы. Ну а убийца получил полное алиби. Для него это была очень выгодная крупная сделка, как и для меня тоже.

— Ну, а где же он теперь? — спросила Молли.

— Не знаю. Думаю, что где-то в Южной Америке. Возможно, в Эквадоре.

И впервые за весь вечер я услышал голос мысли Хэла, четкий и звучный, как звон судового колокола: «А я сделал так, что его убили».

Теперь отдельные фрагменты стали составляться в единую картину, многое прояснилось, и я решился прервать повествование Синклера.

— А что вам известно, — спросил я, — об одном наемном убийце, немце по происхождению, по кличке Макс?

— Ну-ка, обрисуй его.

Я кратко описал его внешность.

— А-а. Альбинос, — сразу же догадался Хэл. — Так мы называли его. Настоящее его имя — Иоганн Хессе. До падения Берлинской стены он в штази считался ведущим спецом по мокрым делам.

— А что сталось с ним потом?

— А потом он исчез. Пропал где-то в Каталонии на пути в Бирму, где надеялся получить убежище и надежно укрыться, как укрылись там некоторые его товарищи по штази. Мы считали, что он решил начать уединенную жизнь.

— А стал наемным убийцей на службе у Траслоу, — заметил я. — Еще один вопрос: вы предполагали, что «Чародеи» отыщут золото?

— Да, само собой. Но я бы ничуть не огорчился.

— А как же?..

Синклер лишь усмехнулся и пояснил:

— А я спрятал номер счета в нескольких местах, куда, был уверен, они обязательно заглянут. В сейфы в офисе и дома, в папки текущих дел. Зашифрованный счет, разумеется.

— Чтобы придать ему правдоподобный вид, — догадался я. — Но разве не мог объявиться такой умник, который догадался бы, как переделать форму пассивного вклада в ликвидную и дать распоряжение о его переводе? Скрытно, разумеется?

— Да, но вклад был внесен совсем на иных условиях. Прежде всего для того, чтобы сделать его активным, то есть ликвидным, требовалось, чтобы я (либо мои законные наследники) и Траслоу лично явились в банк и распорядились об изменении формы вклада. Но если Траслоу заявился бы самолично в Цюрих, то его появление там не осталось бы незамеченным.

— Теперь понятно, почему Траслоу хотел, чтобы мы поехали в Цюрих, — воскликнул я. — И почему его люди пытались убить меня, раз уж я перевел вклад из пассивного состояния в активное. Но ведь для этого вы должны были иметь своего надежного человека в «Банке Цюриха».

Синклер вяло кивнул головой и устало сказал:

— Мне нужно поспать. Пойду-ка посплю, устал что-то.

Но я не отставал с расспросами:

— Так он все же побывал там? И вы засекли его посещение? Иначе зачем же вы положили там записку о «Банке де Распай»?

— А для чего ты оставил мне в этом банке фотографию? — живо спросила Молли.

— А просто на всякий случай, — ответил ей отец. — Если бы меня выследили здесь и убили, то надо было, чтобы кто-нибудь — желательно вы оба — приехал сюда и разыскал документы, спрятанные в этом доме.

— Так, стало быть, у вас есть доказательства? — поинтересовался я.

— У меня есть подпись Траслоу. Его люди глаз не спускали с Орлова, а я, насколько он знал, был убит — на это от Траслоу большой храбрости не требовалось.

— Жена Берзина, ну та пожилая больная женщина, посоветовала мне разыскать Тоби. Она сказала, что он не прочь сотрудничать.

Синклер медленно поднялся с раскладного стула, опустив глаза. Он начал клевать носом.

— Может, и так, — ответил он. — Но два дня назад Тоби Томпсон у себя дома загремел с крутой лестницы. В полицейском протоколе говорится, что колесо его кресла-каталки зацепилось за угол ковра. Я же сильно сомневаюсь, что это случайность, но все равно: так или иначе его в живых нет.

От такой новости мы с Молли потеряли дар речи секунд на двадцать — тридцать. Я оставался в растерянности, не понимая, какие чувства обуревали меня: разве можно сожалеть о смерти человека, который убил твою жену?

Молчание нарушил Синклер:

— Завтра утром у меня встреча с Пьером Лафонтеном, мы должны уладить кое-какие срочные финансовые дела в Монреале. — Он улыбнулся. — Между прочим, в «Банке Цюриха» понятия не имеют, сколько золота находится в его хранилище. Вклад был внесен на сумму пять миллиардов долларов. Но несколько золотых слитков исчезли — тридцать восемь, если быть точным.

— А что же случилось с ними? — задала вопрос Молли.

— А я их украл. Просто унес и продал. По тогдашнему курсу чистыми я выручил немногим больше пяти миллионов долларов. Учитывая, сколько всего золота хранится в этом хранилище, никто пропажу и не замечает. Ну а я считаю, что эта сумма — своеобразные комиссионные, выплаченные мне — и вам тоже — российским правительством.

— Как ты мог… такое? — ошеломленно прошептала Молли.

— Но это же всего-навсего крошечная толика, Снупики, — оправдывался Синклер. — Какие-то жалкие пять миллионов «зеленых». Ты же сама всегда говорила, что мечтаешь открыть клинику для бедных детишек, правда ведь? Вот тебе и деньги на клинику. Да ладно вам, что значат какие-то жалкие пять миллионов по сравнению с десятью миллиардами, верно ведь?

Все мы здорово подустали, и вскоре я с Молли уже спал в одной из свободных спален дома. В бельевом ящике нашлось чистое и выглаженное постельное белье, правда немного припахивающее плесенью.

Я прилег рядом с Молли, надеясь немного поспать, проснуться через часок-другой и на свежую голову наметить план действий на следующий день. Но вместо часика-другого проспал несколько часов, а проснулся оттого, что мне приснилась какая-то машина, ритмично издающая непрекращающиеся глухие стуки, словно вечный двигатель, а когда я поднялся и увидел в запыленном окне луну, то понял, что мои сны обрели плоть в форме гула и стука, доносящегося откуда-то извне. Гул мало-помалу все усиливался.

Ритмические постукивания — вамп-вамп-вамп — звучали как-то уж слишком знакомо.

Да это же звук работающего винта вертолета.

Звучит так, будто вертолет приземлился где-то совсем рядом. Может, поблизости находится частная вертолетная площадка? Вроде нигде не было видно. Я подошел поближе к окну, чтобы выглянуть, но оно выходило на озеро, а звук мотора раздавался с противоположной стороны дома.

Выскочив из спальни в гостиную и подбежав там к окну, я увидел, что и в самом деле с маленькой площадки на нашей усадьбе взлетает вертолет. Теперь я разглядел, что это специально заасфальтированная вертолетная площадка, а днем я ее почему-то не заметил. Может, кто-то прилетел? Кто же, интересно знать?

«А может, наоборот, — пронзила меня мысль, — кто-то улетел?»

Кто же? Хэл, кто же еще.

Рывком распахнув дверь в его спальню, я увидел, что постель пуста. Она была даже застелена: либо он застелил ее перед уходом (что маловероятно), либо не ложился спать вовсе (что больше похоже на правду). Рядом с гардеробом лежала небольшая аккуратная стопка белья, будто он бросил ее в спешке.

Да, он ушел. Ушел тайком, среди ночи, намеренно не предупредив нас об этом.

Но куда же он направился?

Почувствовав, что кто-то еще появился в спальне, я резко обернулся — Молли. Она стояла в недоумении, одной рукой протирая глаза, а другой — задумчиво теребя волосы.

— Где же он, Бен? Куда он ушел?

— Понятия не имею.

— Но в вертолете-то разве не он улетел?

— Думаю, он.

— Он же говорил, что собирается встретиться с Пьером Лафонтеном.

— Среди глубокой ночи? — заметил я и подбежал к телефону. Быстро отыскав номер телефона Пьера, я позвонил ему. К телефону на том конце провода долго не подходили, наконец сонным голосом отозвался сам Пьер Лафонтен.

Я протянул трубку Молли.

— Мне нужно переговорить с папой, — проговорила она.

Ответ я не расслышал.

— Он говорил, что утром намерен встретиться с вами в Монреале, — сказала Молли.

Опять Молли выслушивает ответ.

— Ой, Боже мой, — наконец вымолвила она и повесила трубку.

— Ну что там? — встревоженно спросил я.

— Он сказал, что думал прийти сюда повидаться с Хэлом дня через три. А в Монреале они и не собирались встречаться ни сегодня, ни завтра, и вообще разговора об этом не было.

— Зачем же он говорил нам неправду? — в недоумении задал я вопрос.

— Бен, смотри-ка!

Молли держала в руках конверт, адресованный ей, который она обнаружила под стопкой белья. Внутри конверта лежала второпях написанная записка:

«Снупики! Простите меня, пожалуйста, и поймите… я не мог сказать вам, знал, что вы всеми силами стали бы удерживать меня, поскольку уже потеряли однажды. Потом вы все-таки поймете.

Люблю вас, папа».

Молли, хорошо зная характер своего отца, а точнее — его приверженность скрупулезно собирать и хранить всякие документы и бумаги, кинулась искать и в конце концов нашла то, что искала: в одной из комнат, которую Хэл приспособил под свой рабочий кабинет, в письменном столе лежала тонкая коричневая папка, растягивающаяся гармошкой. В ней среди разных личных бумаг, которые ему, по-видимому, были нужны для затворнической жизни — банковских счетов, расписок, фальшивых удостоверений личности и прочей мелочи, — оказались и несколько листочков, из которых выяснилась следующая картина.

В почтовом отделении в близлежащем городке Сент-Агат Хэл держал под чужим именем абонементный ящик, через который в последние две-три недели он получил несколько документов.

Одним из таких документов оказалась фотокопия расписания слушаний специального сенатского комитета по разведке, которые должны вестись открыто и передаваться по телевидению по всей стране. Одно из таких слушаний назначено сегодня на вечер и должно проводиться в Вашингтоне, в сенате Соединенных Штатов, в Капитолии, в Оленьем сенатском административном здании, в зале номер 216.

Один из пунктов повестки дня был подчеркнут красным фломастером: сегодня перед комитетом в 19.00 — до срока остается чуть меньше пятнадцати часов — должен предстать «неизвестный свидетель».

Теперь я понял все.

— Вот уж поистине нежданный-негаданный свидетель! — громко пробормотал я.

66

Молли даже закричала от испуга.

— Нет, — кричала она. — Боже мой, нет! Он же…

— Мы должны остановить его во что бы то ни стало, — перебил я ее причитания.

Теперь все встало на свои места, все приобрело зловещий смысл. Очередная жертва наемных убийц — Харрисон Синклер: неожиданный свидетель — это он.

Так вот какова ужасная ирония судьбы: Синклер, которого мы считали похороненным, неожиданно оказался живым, а теперь, всего через несколько часов, его все же убьют.

Молли (которую, должно быть, эта весть ошарашила не меньше, чем меня) сжала ладони и, приложив их ко рту, прикусила костяшку указательного пальца, как бы пытаясь удержать рыдания. Затем она принялась стремительно метаться по кабинету, потеряв голову и выписывая бесцельные круги.

— О-о, Боже мой, — шептала она — Боже мой! Что нам делать?

Я тоже заметался. Больше всего я опасался теперь еще сильнее запугать Молли. Нам обоим нужно сохранять спокойствие и четко все продумать.

— Кому мы можем позвонить? — спросила она.

Я не отвечал, продолжая расхаживать по кабинету.

— Позвонить в Вашингтон, — уточнила она. — Кому-нибудь из сенатского комитета.

Я лишь мотнул головой и заметил:

— Слишком опасно. Мы же не знаем, кому можно доверять.

— Может, кому-то из ЦРУ?..

— А это вообще нелепо!

Молли снова принялась покусывать в раздумье костяшки пальцев.

— Ну тогда кому-нибудь еще. Какому-то приятелю. Который может пройти на эти слушания…

— А что он там сделает? Пока он туда придет, Хэла убьют. Нет, мы должны догнать его и лично предупредить.

— Но где его искать?

Я стал размышлять вслух:

— Не может быть, чтобы он летел вертолетом до самого Вашингтона.

— Почему же?

— Слишком далеко. Уж очень далеко… Вертолетом долго добираться.

— Тогда он в Монреале.

— Может, там и перехватим. Разумеется, не наверняка, но очень даже возможно, что на вертолете он долетит только до Монреаля, где сделает коротенькую остановку…

— Или пересядет в самолет, летящий прямо до Вашингтона…

— Может, и так, — сразу же согласился я, — но это только в том случае, если он полетит рейсовым самолетом. Но более вероятно, что он договорится с пилотом частного самолета и улетит на нем.

— Зачем? Ведь рейсовым лететь безопаснее, да и легче сохранить инкогнито?

— Верно, но частный самолет летит не по заранее проложенному маршруту и никто не знает, куда он держит курс. Я бы на его месте полетел частным самолетом. Ну ладно. Предположим, что на вертолете он летит прямо в Монреаль. — Я посмотрел на часы. — Он, должно быть, уже приземлился там.

— Но где? В каком аэропорту?

— В Монреале два аэропорта — Дорваль и Мирабель. Это две крупные взлетно-посадочные полосы, а есть еще множество маленьких полос между озером Трамблан и Монреалем.

— Но ведь в Монреале считанное число компаний, занимающихся чартерными перевозками по заказам, — рассуждала Молли. Она подняла телефонную книгу, лежавшую на полу около кушетки. — Если только позвонить хотя бы в одну…

— Не надо! — вскричал я даже излишне громко. — Они вряд ли ответят в такой ранний час. Да и кто сказал, что отец зафрахтовал самолет непременно канадской компании. Там ведь могут быть представительства еще каких-то американских компаний, коих насчитывается тысячи!

Молли плюхнулась в мягкое кресло и обхватила лицо ладонями.

— Боже мой, Бен? Что же делать-то?

Я опять посмотрел на часы.

— Выбора у нас нет. Мы должны поскорее добраться до Вашингтона и перехватить его там.

— Но мы же не знаем, где он появится в Вашингтоне!

— Почему же не знаем? Знаем. В здании сената, в зале номер 216 — перед специальным сенатским комитетом по разведке.

— А до того? Мы понятия не имеем, где он будет находиться до сенатского комитета!

Разумеется, она права. Самое большее, что мы сможем сделать, — появиться в зале заседаний, а затем…

Что затем?

Как, черт побери, мы сумеем остановить Синклера и защитить его?

Решить проблему, мигом понял я, поможет этот дьявольский дар, сидящий в моей голове. Сердце мое зашлось от возбуждения и опасений.

За считанные мгновения до своей ужасной смерти Иоганн Хессе, по кличке Макс, подумал о том, что на его место заступит другой.

Я не могу остановить Харрисона Синклера, но я смогу перехватить руку наемного убийцы.

Если кто и сможет это сделать, то только я.

— Быстренько одевайся, — скомандовал я. — Я понял, как нам надо действовать.

Было ровно полпятого утра.

67

Спустя три часа наш маленький самолетик приземлился в небольшом аэропорту в сельской местности штата Массачусетс. До слушаний в сенате оставалось всего около двенадцати часов, и, хоть никаких задержек вроде не предвиделось, я все же опасался (и не без оснований), что времени может не хватить.

Из поселка Трамблан Молли связалась по телефону с маленькой частной чартерной авиакомпанией «Аэронотик Ланэр» в Монреале, в рекламе которой говорилось, что она обеспечивает срочные вылеты круглосуточно. По ее просьбе компания разбудила летчика и организовала между ними разговор. Молли объяснила, что она врач и ей необходимо вылететь в монреальский аэропорт Дорваль по срочному вызову. Она сообщила точные координаты вертолетной площадки в имении отца, и спустя час с небольшим мы уже летели на маленьком реактивном самолете «Белл-206».

В аэропорту Дорваль мы договорились с другой чартерной фирмой, чтобы нас подбросили из Монреаля до военно-воздушной базы в Бедфорде, в Массачусетсе. Нам предоставили на выбор четыре самолета: «Сенека-II», «Коммандер», турбовинтовой «Кинг эйр» и «Ситейшн-501», и мы выбрали «Ситейшн», поскольку он самый быстроходный из них — развивает до 350 миль в час. В Дорвале мы без труда прошли таможенный досмотр, на наши американские паспорта (мы предъявили паспорта на имя Джона Бревера с супругой, в запасе лежали еще паспорта на имя супругов Алан Кроуэлс) там едва взглянули, но все же Молли на всякий случай еще объяснила, что мы врачи и летим по срочному вызову, и мы беспрепятственно проскочили на летное поле.

В Бедфорде мы взяли напрокат автомобиль и поехали в Шрусбери, расположенный в тридцати милях западнее. Я гнал машину как можно быстрее, но установленную скорость не превышал. Поскольку я уже подробно изложил Молли задуманный план, то всю дорогу мы угрюмо молчали. Выслушав его, она не на шутку испугалась, но спорить не стала, поскольку предложить менее рискованный план, как спасти жизнь отца, не могла. Мне нужно было дать отдохнуть как следует голове и постараться предусмотреть все мелочи, могущие помешать в деле. Я понимал, что Молли с готовностью обсудила бы и другие идеи, но нового ничего не придумал, да к тому же мне требовалось еще раз прокрутить мысленно весь план до конца.

Кроме того, я отдавал себе отчет в том, что если нас остановят за превышение скорости, то это обернется для нас катастрофой. Я взял машину напрокат по фальшивым нью-йоркским правам и под поддельную кредитную карточку «Виза». Машину нам выдало прокатное агентство, там к документам особо не приглядывались, но если нас остановит за превышение скорости дорожная полиция, то проверку нам наверняка не пройти. В банке данных компьютерной федеральной системы сведений о моих водительских правах, естественно, не содержится, и вся наша хитроумная затея сразу же накроется.

Итак, я аккуратно рулил в утреннем потоке машин, направляясь в Шрусбери. Примерно в полдевятого мы подкатили к небольшому желтому домику в стиле ранчо, стоящему на окраине городка. Дом этот принадлежал некому Дональду Сиджеру.

Нужно сразу признаться, что заходить к нему значило идти на преднамеренный риск. Он торговал стрелковым оружием и имел в окрестностях Бостона два магазина по розничной его продаже. Он поставлял также оружие полиции штата и в случае необходимости — агентам Федерального бюро расследований (когда, например, ФБР нужно быстро приобрести какое-то конкретное оружие, минуя неповоротливые бюрократические каналы государственного снабжения).

Сиджер был еще и королем на полулегальном рынке оружия, существующем бок о бок с легальным рынком, посредником между владельцами оружейных заводов и розничными покупателями, которые по тем или иным причинам нуждались в особой предосторожности и поэтому не могли обращаться прямо к официальным поставщикам или в традиционные розничные охотничьи или оружейные магазины и лавки.

Ну а самое главное в моем щекотливом деле было то, что я достаточно хорошо знал Дональда и целиком полагался на его порядочность. Один мой однокашник по правовой школе вырос в Шрусбери, хорошо знал Сиджера и они даже дружили семьями. Сиджер же, который редко имел дело с адвокатами и даже не ставил ни в грош большинство из них (как, мне кажется, в сущности почти все остальные люди), время от времени нуждался в быстром (и, разумеется, бесплатном) юридическом совете по вопросам заключения сделок с одним вечно недовольным владельцем небольшого оружейного заводика. Ну, мой школьный приятель и познакомил нас, и хотя оружейный бизнес — не моя стихия, тем не менее в нашей адвокатской конторе был такой знаток, через него я узнавал, как решить тот или иной вопрос, и советовал Дональду поступать так-то и так-то. Он, разумеется, был безмерно признателен и в знак благодарности не раз устраивал для меня обеды в неплохом ресторанчике в Бостоне. «Если тебе нужно будет что-нибудь от меня, — сказал он в последнюю встречу, уплетая нежный кусок телячьего филе и запивая его крепким имбирным пивом, — только сними трубку и позвони». С тех пор, помнится, мы больше не встречались. Теперь же, однако, настало самое время повидаться.

К нам вышла жена Дональда, одетая по-домашнему, в выцветшее платье с голубыми васильками.

— А Дон работает, — сообщила она, с подозрением окинув нас взглядом. — Он обычно уходит на работу в полвосьмого — восемь.

Контора Сиджера вместе с арсеналом размещалась в длинном и узком неприметном кирпичном здании на оживленном широком шоссе в нескольких милях от города. Со стороны оно походило на обыкновенный склад, даже на фабрику химчистки, но внутри была установлена сложная и довольно хитрая охранная сигнализация.

Дональд искренне удивился, увидев меня у двери, и с широкой улыбкой на лице кинулся навстречу. Ему было лет пятьдесят с небольшим, физически он неплохо развит, шея короткая и толстая, как у быка. Носил он яркую голубую спортивную куртку нараспашку, слишком узкую для него.

— Адвокат! Вот не ожидал! — пропускал он нас внутрь арсенала, вдоль стен которого стояли металлические стеллажи, под потолок заставленные ящиками с оружием. — Эллисон. Какого дьявола ты приперся в нашу округу?

Я кратко объяснил, что мне надо.

Сиджер, который, в общем-то, всегда сохранял видимую невозмутимость, подождал секунду-другую, внимательно смотря на меня оценивающим взглядом, пожал плечами.

— Будет сделано.

— Есть еще одна просьба, — добавил я. — Не можешь ли ты где-то достать краткое описание пропускных ворот с детектором металла модели «Сёрч-гейт-III»?

Долго и пристально смотрел он на меня и наконец произнес:

— Ну что ж, постараюсь.

— Это очень важно для меня.

— Понимаю. Да-а. Есть у меня один приятель, он — консультант по вопросам безопасности. Могу попросить его, и он через пару минут перешлет по факсу описание.

Расплатился я, разумеется, наличными. К тому времени, когда мы закончили все дела у Дональда, уже открылся магазин медицинского оборудования в Фреймингхеме, что в десяти милях восточнее Шрусбери. Этот магазин торговал в основном всяким оборудованием и приспособлениями для инвалидов, в нем как раз оставались нераспроданными несколько кресел-каталок, но я с ходу забраковал их, объяснив продавцу, что мне для больного отца нужна особенная, солидная, прочная, но которую можно было бы возить в автомобиле не разбирая. Еще я сказал, что отец у меня привередливый и требует, чтобы кресло было бы стальное, а не алюминиевое, ибо стальное покрепче и повнушительнее.

В конце концов нашлось одно неплохое, прочное, старинное кресло-каталка, изготовленное еще фирмой «Инвакэар». Оно было прямо неподъемное — изготовленное из полых стальных нержавеющих трубок с бронзовым покрытием и с хромированными стальными деталями и пластинами. Но, что самое важное, диаметр трубок для подлокотников оказался как раз подходящим для моей задумки.

Я с трудом погрузил упакованное в картонный ящик кресло в багажник машины и отправил Молли в ближайший магазин купить нужные для дела предметы одежды: дорогой темно-синий костюм в полоску на два размера больше моего, рубашку, запонки для манжет ну и кое-что по мелочи.

Пока она рыскала по магазинам и возилась с покупками, я быстренько смотался к городку Уорчестеру, где на окраине, как мне сказал Сиджер, стоял небольшой гараж с ремонтной мастерской; владельцем его был приятель Дональда, некий Джек Д'Онофрио, отсидевший в свое время в тюрьме — за что, не знаю, — крупный, толстый и капризный мастер на все руки. Сиджер заранее позвонил ему и объяснил, что я — его добрый знакомый, и попросил обойтись со мной поласковее, ну а я, дескать, тоже не останусь в долгу.

Д'Онофрио, однако, оказался не в духе. Он с раздражением и неприязнью оглядел кресло, особенно внимательно присматриваясь к серым пластиковым накладкам на подлокотниках, привинченным к металлическим трубкам винтами с крестообразными шлицами на головках, и вынес свое суждение:

— Не знаю, не знаю. Не так-то легко сверлить и обтачивать этот пластик. Лучше заменить его на тиковое дерево. Его, черт побери, полегче обрабатывать.

Быстренько прикинув что и как, я согласился.

— Валяй, делай.

— Со стальными трубками проблем не будет. Их можно резать и сваривать. Но вот трубки спереди надо заменить — взять внутренним диаметром побольше.

— Но соединительный шов должен быть незаметным даже при пристальном разглядывании, — потребовал я. — Что, если их распилить хирургической ножовкой?

— Вот я как раз и собираюсь это делать.

— Ладно. Но мне надо, чтобы все было сделано за час, максимум за два.

— За час? — он даже задохнулся от возмущения. — Да ты, едрена мать, оказывается, шутник. — Он обвел короткой пухлой ладонью кругом загроможденной всяким барахлом мастерской. — Смотри. Все забито под завязку. Разгребать надо, дел не оберешься.

За час, два, хоть и поджимало, сделать было можно. Конечно же, он набивал цену, а у меня времени просто не оставалось. Поэтому я вытащил пачку банкнот и помахал ими у него перед носом.

— Готов платить премиальные за скорость.

— Ну ладно, посмотрю, что тут можно придумать.

Предстояло встретиться еще с одним человеком, что оказалось самым трудным и в некотором смысле самым рискованным делом. Время от времени полицейские, агенты ФБР и ЦРУ вынуждены прибегать к услугам специалистов по изменению внешности. Обычно такие люди работают в театре, где занимаются изготовлением всяких гримов, париков и разных протезов, но специалисты по изменению внешности — это высший класс, и их очень мало. Они должны уметь перевоплотить агента полиции или разведки в совершенно другое лицо, которое невозможно распознать даже под самым пристальным взглядом. При этом еще техника маскировки — самая минимальная, а мастеров своего дела — раз два и обчелся.

Мне говорили, что самым лучшим таким художником является один человек, который иногда выполнял задания ЦРУ (а также гримировал многих киноактеров и телевизионных звезд, ну и еще известных религиозных и политических деятелей), но он, оказывается, уже не работал и проживал во Флориде.

Наконец, обзвонив многие салоны красоты и театры в Бостоне, я узнал адрес одного старого ветерана, венгра по происхождению, по имени Айво Балог, который кое-что делал для ФБР и, стало быть, был знаком с этим делом. Как мне сказали, он как-то сумел так загримировать агента ФБР, что тот проник в мафиозный клан в Провиденсе, да не раз, а дважды. Вот такой мастер мне как раз и нужен был.

Я узнал, что он является совладельцем гримерной театральной компании и обычно работает в офисе своей фирмы в старом здании в деловой части Бостона. Незадолго до полудня я связался с ним по телефону.

Поскольку мчаться в Бостон и возвращаться назад у меня просто времени уже не было, мы договорились встретиться в придорожной гостинице «Холидей» в Уорчестере, где я забронировал номер на одни сутки. Чтобы поехать и встретиться со мной, Айво пришлось отказаться от намеченных дел и встреч и перенести их на потом; при этом я намекнул, что игра стоит свеч и о потраченном времени жалеть ему не придется.

— Теперь мы должны разделиться, — сказал я Молли, когда подъехали к гостинице «Холидей». — Ты иди и сделай все, что нужно для вылета. Ну а когда закончишь — возвращайся сюда ко мне.

Айво Балогу на вид можно было дать лет семьдесят, по огрубевшим чертам лица, багровым щекам и носу сразу было видно, что он горький пьяница. И тем не менее с первого же взгляда мне стало ясно: несмотря на то, что в жизни он опустился донельзя, разума и сообразительности отнюдь не потерял.

Прежде чем открыть сумку с принадлежностями, он не менее, пожалуй, четверти часа просто стоял и со знанием дела дотошно изучал мое лицо и строение тела.

— Но кем же вы точно хотите стать? — наконец требовательно спросил Айво.

Мой ответ, хотя, как я полагал, был исчерпывающе ясен и обоснован, его никак не удовлетворил.

— А чем, по-вашему, зарабатывает себе на жизнь тот человек, на которого вы хотите походить? — продолжал расспрашивать он. — Где он проживает? Богат ли он или беден? Курит ли? Женат ли?

Минут пять-десять мы обсуждали всякие детали моей новой биографии для прикрытия. Несколько раз он отвергал мои предложения, повторяя снова и снова, словно некое заклинание, слова с сильным акцентом:

— Нет. Сутью любой достойной композиции должна быть простота.

Первым делом Балог обесцветил мои темно-каштановые волосы и брови, а затем придал им сероватый оттенок.

— Я могу прибавить вам лет этак десять — пятнадцать, но больше никак нельзя, будет подозрительно, — предостерег он.

Для чего мне все это понадобилось, он и понятия не имел, но совершенно очевидно, что в нем ощущалась известная напряженность, да и он чувствовал то же самое во мне.

Мне явно нравились его скрупулезность и предусмотрительность. На лицо он сначала наложил химический лосьон, чтобы придать ему загорелый и обветренный вид, а затем еще раз тщательно прошелся по деталям, чтобы отдельные складки особенно не выделялись.

— На все это уйдет по меньшей мере часа два, — пояснил он. — полагаю, у нас это время найдется.

— Да, — заверил я.

— Хорошо. Теперь позвольте мне взглянуть на одежду, которую вам придется надеть.

Внимательно осмотрев костюм и начищенные до блеска черные ботинки, он одобрительно кивнул головой. Немного подумав, он спросил:

— А где же бронежилет…

— А вот он, — ответил я, поднимая охотничью рубашку «Кул Макс» с глухим воротником, сшитую из сверхлегкого специального материала, который, как уверял Сиджер, в десять раз прочнее железа.

— Великолепно! — в восхищении воскликнул Балог. — Немного узковата, ну да ничего.

Когда оттеночный крем немного просох, Балог покрыл эмалью мои зубы, чтобы они потемнели, приделал мне небольшую аккуратную бородку с проседью, надел очки в роговой оправе и придал тем самым совершенно естественный вид, так что нельзя и догадаться, что я загримирован.

Молли, вернувшись в гостиницу, сразу меня и не узнала и, приложив от удивления ладонь ко рту, воскликнула:

— Боже мой, вылитый старик. Ты уже обманываешь меня во второй раз.

— Будет и третий, двух раз маловато, — ответил я, впервые повернулся к зеркалу и был тоже поражен. Перевоплощение оказалось просто сверхъестественным.

— Кресло в багажнике, — сказала она. — Ты же собирался хорошенько осмотреть его. Послушай…

Она с подозрением посмотрела на гримера, и я попросил его выйти на минутку в коридор, пока мы беседуем.

— Ну в чем там дело? — встревожился я.

— Да вот возникла одна проблема с этими слушаниями в сенате. Обычно они открываются и ведутся публично, за исключением особо предусмотренных случаев, и тогда проводятся при закрытых дверях. Но вот на этот раз по какой-то причине — может, потому что будут напрямую транслироваться по телевидению, — на заседания допускаются лишь представители прессы и «приглашенные гости».

Ответил я спокойно, стараясь не поддаваться панике:

— Ты же сказала «возникла». «Возникла одна проблема».

Она как-то жалко улыбнулась, видимо, обеспокоенная чем-то.

— Я позвонила в офис нашего нового сенатора от штата Массачусетс, — сказала она, — и представилась административным помощником доктора Чарльза Ллойда из Уэстона, который якобы сейчас в Вашингтоне и хотел бы лично поприсутствовать на слушаниях. Помощники сенатора, как всегда, готовы оказать услугу своим избирателям. Так что пропуск в сенат уже ожидает тебя у зала, где будут проводиться слушания.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Ну, спасибочки, — ответил я. — Но у меня ведь нет никакого документа на это имя, а время на его…

— А при проверке удостоверения никто и не спрашивает. Я попросила… сказала им, что у тебя стащили бумажник с деньгами и всеми документами, ну, они посоветовали, чтобы ты позвонил в вашингтонскую полицию насчет пропажи. Так или иначе для прохода на открытые слушания удостоверений личности никогда не требовали, да и пропуска, между прочим, редко когда спрашивают.

— А что, если проверят и найдут, что такого человека не существует?

— Да не будут они проверять, а даже если и будут, то такой человек существует. Этот Чарли Ллойд — он заведующий хирургическим отделением в нашей Массачусетской больнице широкого профиля. А отпуск он всегда проводит на юге Франции. Я все проверила и перепроверила. Как раз сейчас доктор Ллойд вместе с женой находится в отпуске и сидит на песочке на Йерских островах близ Тулона. Разумеется, в случае звонка его персонал в больнице ответит, что доктора в городе нет. Ведь никому не интересно, что их шеф пьянствует в Провансе или в каком-нибудь другом месте.

— Ну, ты просто гений!

— И на том спасибо. — Она шутливо поклонилась. — Ну а теперь насчет вылета…

И по ее тону я сразу же понял, что тут не все гладко, и поэтому сказал:

— Нет-нет, Молли. Только не говори, что вылет срывается.

Она ответила, чуть ли не впав в истерику:

— Я обзвонила все частные чартерные компании в радиусе ста миль и нашла всего одну-единственную, у которой есть самолет, готовый к вылету по такой поздней заявке. Все остальные уже заказаны с неделю назад.

— Ну и ты, я полагаю, зарезервировала этот самолет…

Поколебавшись немного, она ответила:

— Да. Зарезервировала. Но компания находится не так-то близко. Она в Логанском аэропорту.

— Да туда же ехать целый час! — вскричал я и глянул на часы — было уже начало четвертого, а в сенат нужно поспеть до семи. Таким образом, у нас оставалось всего четыре часа. — Позвони им и попроси прислать самолет в Бедфордовский аэропорт. Заплати, сколько запросят. Давай звони сейчас же!

— Да я уже говорила! — тоже взорвалась Молли. — Говорила я, черт бы их побрал! Предложила двойную, даже тройную цену! Но единственный свободный у них самолет — двухмоторная «Сессна-303» — занят до двенадцати или до часу, а потом его еще надо заправлять горючим и делать всякие там предполетные работы…

— Хреново дело, Молли! Нам нужно быть в Вашингтоне к шести самое позднее! Твой отец, черт бы его побрал…

— Знаю! — пронзительно завопив, она оборвала меня, слезы так и катились по ее щекам. — Думаешь, я не знаю, что счет идет на секунды? Самолет будет там через полчаса.

— Вряд ли нам хватит времени поспеть в Вашингтон. Ведь полет займет часа два с половиной!

— Слава Богу, Бен, что из Бостона в Вашингтон каждые полчаса регулярно вылетает самолет! Проблем с билетами вроде не должно возникнуть…

— Нет! Лететь коммерческим рейсом мы просто не вправе. Это безумие. В такой-то момент? Это больно уж рискованно по всяким разным причинам, не говоря уже о спрятанных пистолетах. — Опять взглянув на часы, я быстренько прикинул в уме.

— Но если вылетим сейчас же, то поспеем в сенат впритык.

Я позвал Балога, расплатился с ним, щедро отблагодарив за быструю помощь, и проводил из гостиницы.

— Давай, быстренько сматываемся из этой гостиницы, черт бы ее побрал, — вернувшись, сказал я Молли.

Было уже десять минут четвертого.

68

Уже через полчаса мы летели в самолете коммерческим рейсом. Молли, как всегда, сумела провернуть почти немыслимые дела за короткий промежуток времени.

Архитектурная планировка всех общественных зданий в Вашингтоне в секрете не держится, все поэтажные планы хранятся в городском архивном бюро. Тем не менее проблема состоит в том, чтобы достать их оттуда: некоторые частные вашингтонские компании поднаторели в этом деле и за плату ищут и достают планы. Пока меня гримировали под благообразного старика, прикованного к инвалидной коляске, Молли обратилась в одну такую компанию и попросила переслать для нее в местную копировальную контору по факсу (разумеется, за непомерно высокую плату — за скорость) фотокопию плана Оленьего корпуса сената.

Пока план доставали, снимали с него копии и пересылали их, она, представившись редактором газеты «Уорчестер телеграм», связалась с офисом сенатора от штата Огайо, который был заместителем председателя специального сенатского комитета по разведке. Пресс-секретарь сенатора был чрезвычайно обрадован тем, что ему выпала честь переслать по факсу уважаемой редакторше самое последнее расписание вечерних слушаний чрезвычайного заседания комитета.

Спасибо Господу Богу, подумал я про себя, за изобретение факсимильной техники.

Во время полета, продолжавшегося два с половиной часа, мы внимательно изучали расписание и схему расположения комнат и залов в здании, пока я окончательно не утвердился во мнении, что мой план вполне может сработать. По всему было видно, что он прост и надежен.

Ровно в 18 часов 45 минут такси, в котором я вез инвалидное кресло, подкатило к входу в Олений административный корпус сената. А несколькими минутами раньше водитель по нашей просьбе высадил Молли у агентства по прокату автомашин, в нескольких кварталах от сената. Ей не понравился мой замысел в общем плане: она считала, что если я рискую своей жизнью ради спасения жизни ее отца, то почему она должна быть в стороне, дежуря наготове в машине, на которой мы все втроем потом скроемся? Она, дескать, уже ждала меня, умирая от страха в автомобиле, тогда, в Баден-Бадене, около здания ванной, и больше дожидаться не намерена.

— А я не желаю, чтобы ты шла туда, — говорил я ей на пути в Капитолий. — Пусть подвергается опасности лишь кто-то один из нас.

Она попыталась энергично и пылко протестовать, но я терпеливо объяснял:

— Да даже если бы у тебя изменили внешность, все равно появляться в зале нам обоим слишком рискованно. К посетителям будут приглядываться особенно пристально, и нам никак нельзя, чтобы нас засекли вместе. Будет один — тогда, может, и опознают одного, а если мы будем вдвоем, тогда и вероятность того, что нас засекут, возрастет вдвое. Да и само наше дело требует, чтобы в зале был только один человек.

— Ну а поскольку личность убийцы мы не знаем, то к чему же эта маскировка?

— Могут оказаться и другие люди — работающие на Траслоу или немцы, которых, без сомнения, проинструктируют насчет моего возможного появления. А также люди, которых специально нацелят на то, чтобы опознать и ликвидировать меня, — разъяснял я.

— Ну ладно. Но я все же никак не возьму в толк, почему ты не можешь тайком пронести пистолет на балкон для прессы и поразить оттуда убийцу? Сильно сомневаюсь, чтобы и там был установлен детектор металла.

— Кто знает, может там установили такой на сегодняшний вечер, хотя я тоже сомневаюсь. Но в любом случае, если даже пронесешь туда пистолет — толку от него будет мало. Балкон для прессы находится наверху — слишком далеко от места, где выступают свидетели. Стало быть, и слишком далеко от места, где должен находиться убийца.

— Слишком далеко? — возразила Молли. — Но ты же, Бен, меткий стрелок. Господи, да я же сама стрелок что надо!

— Нет, это не дело, — резко ответил я. — Я непременно должен быть там, вблизи от убийцы, чтобы определить наверняка, что это именно он. Балкон для прессы расположен слишком далеко.

Я все же переспорил Молли, и она нехотя согласилась с моими доводами. В вопросах медицины она, конечно, разбирается лучше меня, но в том, что нам предстояло сделать, — тут уж, извините, верх мой.

Здание Капитолия было все залито светом, его купол ярко сиял в вечерних сумерках. Рабочий день кончился, правительственные служащие спешили по домам; как всегда в это время, на улицах образовались транспортные заторы.

Около Оленьего корпуса собралась порядочная толпа народу: приглашенные, просто зеваки и журналисты. Перед дверью вытянулась змейкой длинная очередь, видимо, люди ждали, когда позволят проходить в зал № 216. Среди них были знаменитые деятели, знакомые этих деятелей и просто те, кто достал входной билет по блату. В толпе находились довольно известные лица, что, собственно, и не удивительно: предстоящие чрезвычайные слушания были своего рода сенсацией в Вашингтоне: чтобы посмотреть их и послушать, в столицу съехались многие ведущие сильные мира сего. Явился и новый директор Центрального разведывательного управления Александр Траслоу, только что возвратившийся из Германии.

А он-то ради чего объявился здесь?

Присутствовали также телевизионщики двух из четырех крупнейших американских телевизионных общенациональных компаний, откликающихся на все более или менее значительные события в мире и регулярно показывающие их в программах новостей.

Как же станут реагировать телезрители всего мира, когда увидят на экранах, что нежданный свидетель — не кто иной, как покойный Харрисон Синклер? По-видимому, все просто впадут в транс.

Но даже внезапное появление Синклера будет ничто по сравнению с прямой трансляцией по телевидению сцены, как его убивают.

Когда же он появится?

И откуда?

Как же все-таки мне остановить его, защитить, если я не знаю, когда и из какого входа он появится в зале?

Водитель выкатил из фургона на платформу сзади кресло-каталку и под жалобный вой электропривода опустил платформу на землю, затем он высвободил коляску от зажимов на платформе, помог мне взобраться в нее и покатил к входу, около которого толпились люди. Я расплатился с ним, и он ушел.

Я сразу почувствовал себя беззащитным и уязвимым и не на шутку испугался.

Для Траслоу с его подручными и для нового канцлера Германии на карту было поставлено слишком многое. Рисковать тем, что их разоблачат, они никак не могли, об этом и говорить не приходилось.

Всего два человека — какие-то два жалких маленьких человечка — встали на пути между ними и их замыслами покорения всего мира. Между ними и разделенным на сферы влияния новым миром; между ними и их несметными богатствами в будущем. Не какими-то мизерными пятью или даже десятью миллиардами долларов, а многими сотнями миллиардов долларов.

Так что же по сравнению с этими перспективами значили для них жизни двух профессиональных шпионов: Бенджамина Эллисона и Харрисона Синклера?

Так стоит ли сомневаться, что они не остановятся ни перед чем, чтобы только, как говорят в сфере шпионажа, нейтрализовать нас?

Нет, сомневаться не приходится.

И вот там, в зале, отделенный от толпы, в которой я пока находился, миновав две арки с детекторами металла и две цепи охранников, сидел Александр Траслоу, ожидая начала слушаний и бросая реплики знакомым. Сомнений в том, что его охрана уже расставлена повсюду, нет никаких.

Ну, так где же убийца?

И кто этот убийца?

Мысли галопом неслись в голове. Опознают ли меня, хоть я и принял меры предосторожности и изменил свою внешность?

Разоблачат ли меня?

Вроде бы не должны. Но опасения подчас нерациональны и не поддаются логике.

По всему видно, что я безногий инвалид в кресле-каталке. Я поджал ноги под себя, сложил и по-восточному сел на них. Ширина кресла вполне позволяла проделать это. Балог, этот внимательный и мудрый гример, на скорую руку перекроил и ушил мои брюки, и теперь они выглядели так, словно несчастный инвалид специально переделал их из великолепной костюмной пары. Эффект поддерживал подвернутый плед. Никто и не станет присматриваться к жалкому безногому старику в кресле-каталке.

Волосы у меня стали такими, будто естественно поседели, как и борода, а нанесенные на лицо старческие морщины выглядят так, что и не распознать, что они искусственные, при самом пристальном разглядывании. На руках заметны старческие темно-каштановые пятна. Толстые очки в роговой оправе придавали лицу солидный профессорский вид, вкупе с другими деталями они полностью изменили мое обличье. Балог напрочь отказался добавлять лишние штрихи, и теперь я только радовался его решению. Выглядел я со стороны как бывший дипломат или бизнесмен средней руки, как человек лет под шестьдесят или чуть больше, на которого тяжело прожитые годы наложили свой отпечаток. Как ни разглядывай, на Бенджамина Эллисона я ничуть не походил.

А может, мне это только казалось?

Сделать такую маскировку меня надоумил, разумеется, образ Тоби Томпсона — человека, которого мне больше не придется повстречать, с которым не доведется больше столкнуться лицом к лицу на узкой дорожке. Его убили, но идею он успел подать мне своим примером.

Конечно, инвалид в кресле-каталке привлекает к себе внимание, но в то же время особого интереса к своей личности не возбуждает — таков парадокс человеческого характера. Люди оборачиваются и таращат на него глаза, но тут же отводят взгляд, будто сразу же вспоминают знакомого инвалида в такой же коляске, и им становится не по себе или чувствуют себя неловко, что их застали такими любопытствующими и разглядывающими чужое несчастье. А в результате калека в коляске зачастую остается как бы незамеченным.

Ну я, разумеется, постарался заявиться к началу слушаний как можно позднее, но и не слишком уж поздно. Сидеть в зале чрезмерно долго — опасно, ибо непременно усиливается вероятность, хоть и малая, что тебя в конце концов распознают.

Предпринял я и другие меры предосторожности — этому меня надоумила Молли. Поскольку одним из самых сильных человеческих ощущений являются обонятельные, воспринимаемые человеком зачастую подсознательно, она придумала положить на сиденье в кресло немного какого-то вещества, издающего характерный запах больницы или поликлиники. Такой больничный запах каким-то неуловимым образом еще больше маскировал мою внешность. Идея Молли, по-моему, оказалась просто находкой.

И вот я стоял (вернее, сидел в кресле) среди суетящейся толпы и озирался с видом, приличествующим моему положению инвалида, подыскивая место, где бы поудобнее встать в очередь к входу-в здание. Какая-то пожилая пара жестами пригласила меня встать впереди них. Я подъехал к ним и поблагодарил, встав впереди в очередь.

У входа стоял длинный стол с детекторами металла, которыми ловко орудовали моложавые штатные охранники Капитолия, они же выдавали голубые карточки для прохода тем лицам, которые были в списках приглашенных. Когда подошла моя очередь, я представился доктором Чарльзом Ллойдом из Массачусетской больницы широкого профиля в Бостоне.

Вереницей, один за другим, посетители проходили через детекторный контроль. Как обычно, изредка поднималась ложная тревога. Вот и стоящий передо мной мужчина стал было проходить через детекторную арку, но зазвенел тревожный звонок. Его вежливо попросили вынуть из карманов все ключи и монеты. В техническом описании такой арки, которое любезно разыскал для меня Сиджер, я вычитал, что у детектора металла типа «Сёрч-гейт-III», который как раз и был установлен у входа, самая сильная чувствительность проявляется в центре и там можно уловить наличие нержавеющей стали весом всего 3,7 унции. Помимо этого я предусмотрел, что меры безопасности не ограничатся этим детектором.

Разумеется, кресло-каталка привлечет повышенное внимание охранников. Мне было известно, что Тоби не раз провозил через детекторы металла в аэропортах свой пистолет, просто положив его под себя на сиденье и прикрыв листом свинцовой фольги, а на лист еще накладывал мягкую подушечку. Однако следовать слепо его приему я не осмелился. Скрытый таким образом пистолет легко обнаружить даже при поверхностном досмотре.

Поэтому я встроил свой довольно необычный двухствольный американский пистолет «дерринджер-4» в подлокотник каталки. Так как кругом сталь, обнаружить пистолет детектором просто невозможно. Поэтому, приближаясь к арке с детектором металла, я сохранял спокойствие, будучи уверен, что пистолет не обнаружат. Но сердце мое все же глухо и учащенно стучало в груди, а в ушах этот стук отдавался глухими громовыми раскатами, заглушающими все остальные шумы. От страха со лба моего ручьем стекал по левой брови пот, застилая глаз.

Нет, громовые стуки сердца не услышит никто. А вот внезапно выступившую испарину отчетливо увидят все. Да любой переодетый агент охраны, поднатасканный на обнаружение таких признаков стресса или возбуждения, сразу же возьмет меня на прицел. А с чего бы, дескать, зто такой благообразный с виду джентльмен в инвалидной коляске вдруг ни с того ни с сего начал обливаться потом? В зале народу пока не так много, да и не особенно жарко, даже вот прохладный ветерок обдувает.

Мне крайне необходимо что-то срочно предпринять, чтобы держать себя в руках и контролировать поведение, но я никак не мог успокоиться и приглушить нервное напряжение.

И вот, видя, как капли пота градом катятся по моему лицу, меня поманил жестом молодой чернокожий человек в униформе охранника.

— Сэр, как вы себя чувствуете?

Я посмотрел на него, любезно улыбнулся и покатился к нему, огибая детектор.

— Ваш пропуск, пожалуйста.

— Да-да, сейчас, — засуетился я и протянул голубую карточку. — Господи! Да когда же зима-то настанет? Просто не выношу такую погоду.

Он встревоженно кивнул головой, бегло глянул на карточку и, вернув ее, произнес:

— А мне, наоборот, такая температура как раз по нраву. Я бы хотел, чтобы она была такой круглый год. Зима настает здесь очень быстро — ненавижу холода.

— А я люблю их. Мне всегда нравилось кататься на лыжах.

Он лишь улыбнулся с извиняющимся видом.

— Сэр, а вы…

Я уже догадался, что он хотел сказать, и опередил его:

— Не так-то просто мне вылезти из этого чертового кресла, если ты его имеешь в виду, — заметил я и похлопал по блестящим тиковым подлокотникам, ну точь-в-точь как, бывало, хлопал Тоби. — Надеюсь, я тут ничего не нарушаю.

— Нет, нет, сэр, что вы. Сразу видно, что через арку вы не пройдете. Придется мне проверить вас с помощью вот этого ручного детектора, — и он показал на маленький приборчик, который при наличии металла испускает негромкие вибрирующие звуки, при приближении к металлу звуки заметно усиливаются.

— Давайте приступайте, — смело предложил я. — Еще раз извините за причиненные неудобства.

— Да что вы, сэр! Неудобств никаких нет. Это вы извините меня. Просто в этот вечер усилили меры безопасности. — Со стола, стоящего рядом, он взял маленький приборчик, к которому сбоку прикреплена длинная металлическая петля. — Думаю, этой проверки будет достаточно, чтобы пропустить вас через этот проход. Но охрана подвела ток ко всем проходам. Впереди еще одни ворота, — он показал на пост охраны в нескольких ярдах от себя, у самого входа в зал, где проходят заседания комитета. — Так что вам придется снова проходить всю проверку. Думаю, вы к ней привыкнете, а?

— Ну, это уж мои проблемы, — безмятежно произнес я.

Он поднес ко мне приборчик — тот запищал, а я весь напрягся. Он провел им около моих ног, коленок, и вдруг, когда повел вдоль бедер — стало быть около спрятанного пистолета, — коробочка стала неистово выть.

— А что у нас здесь такое? — пробормотал охранник, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне. — Слишком чувствительна эта чертова штуковина. Учуяла даже стальную раму кресла.

А я сидел, обливаясь потом, и удары сердца глухо отзывались в ушах, и вдруг в этот момент услышал громкий голос Александра Траслоу, усиленный громкоговорителями, установленными в зале:

— …хочу поблагодарить комитет, — говорил он, — за то, что он привлек внимание общественности к этой мрачной проблеме, будоражащей мое Управление, которое я так люблю.

Охранник нажал на кнопку сброса чувствительности и начал повторять операцию проверки. И снова, когда приборчик оказался около подлокотника, где лежал спрятанный пистолет, раздались пронзительные сигналы. Опять я напрягся и почувствовал, как по бровям и ушам покатился пот и закапал с кончика носа.

— Чертова хреновина, — заругался охранник. — Извините за изысканное выражение, сэр.

Опять раздался голос Траслоу, отчетливый и певучий:

— …Конечно же, облегчит мне работу. Кем бы ни оказался этот свидетель и что бы он ни утверждал в своих показаниях, его заявление только пойдет нам на пользу.

— Если не возражаете, — сказал я охраннику, — я хотел бы попасть в зал поскорее, пока Траслоу не кончил выступать.

Он отошел на шаг, выключил прибор и ответил раздраженно:

— Не люблю эти хреновины.

Затем предложил самолично провезти меня мимо арки с детектором. Я поблагодарил кивком головы и покатил вперед, к следующему посту. Там перед входом собралась небольшая толпа — пропускали по одному, некоторые, вытянув шеи, прислушивались, что происходит в зале. Что за проблема? Почему задержка?

Снова в громкоговорителях раздался голос Траслоу, спокойный и снисходительный:

— …Любое свидетельское показание может распахнуть ставни и пролить дневной свет.

Я выругался про себя, все мое естество завопило: «Двигайся! Черт побери! Шевелись!»

Убийца уже занял свое место, и через какие-то секунды отец Молли шагнет в зал. А я топчусь здесь, и меня не пускает какая-то несчастная группка охранников.

Двигайся, черт бы тебя побрал!

Шевелись!

Опять мне пришлось огибать арку с встроенным детектором металла. Около нее стояла охранница: белая, средних лет, рыжеволосая, крепко сбитая, в нескладно сидящей на ней голубой униформе.

С кислым выражением лица она посмотрела на мой пропуск, оглядела меня недобрым взглядом, крикнула кому-то и пошла.

И вот я сижу здесь в коляске, всего в одном футе от входа в зал № 216, а эта проклятая баба тянет и тянет драгоценное время.

Из зала донесся громкий стук молотка. По толпе пробежал гул голосов. Ярко полыхнули вспышки фотоаппаратов.

Что там такое?

Не появился ли в зале Хэл?

Что, черт побери, там происходит?

— Пожалуйста, пропустите меня, — попросил я охранницу, вернувшуюся с другой женщиной средних лет, но чернокожей и постройнее сложенной, видимо, ее начальницей. — Я хотел бы поскорее пройти в зал.

— Потерпите секундочку. Извините нас, — ответила она и повернулась к начальнице, а та сказала:

— Извините, мистер, но вам придется подождать до перерыва.

— Не понимаю, — только и пробормотал я.

Нет! Не может такого быть!

А в это время из зала раздавался зычный голос обвинителя от комитета:

— Благодарю вас, господин директор. Все мы признательны вам за то, что вы не сочли за труд прийти сюда и оказали помощь, не считаясь со временем, столь цепным для Центрального разведывательного управления. Теперь, господа сенаторы, чтобы избежать дальнейших хлопот, мы хотели бы пригласить на эти слушания последнего нашего свидетеля. Я попросил бы прекратить фотографирование со вспышками и всех находящихся в зале оставаться на своих местах, пока…

— А я в этот момент должен торчать здесь! — не выдержал я.

— Извините, сэр, — настаивала старшая охранница, — но у нас есть указание не пускать в зал никого в это время, пока не объявят перерыв. Извините, пожалуйста.

Я сидел в кресле, чуть ли не парализованный от ужаса и тревоги, и глядел на этих двух женщин-охранниц умоляющими глазами.

Ну вот — всего через считанные секунды отца Молли убьют.

Я никак не могу сидеть здесь и ждать, сложа руки. Я ведь уже почти у цели… мы уже почти у цели… да как же можно позволить, чтобы его убили!

Нужно срочно что-то придумать.

69

Окинув охранниц негодующим и раздраженным взглядом, я в сердцах громко произнес:

— Послушайте, дело срочное, санитарное, не терпит отлагательства!

— Что за дело, сэр?..

— Санитарное, черт побери! Личное. У меня нет времени! — заторопился я и показал на низ живота, похлопав себя по мочевому пузырю, или еще по чему-то такому, что им показалось.

Шаг предпринят отчаянный. Из плана здания я вызнал, что здесь, в кулуарах, комнаты отдыха и туалетов для посетителей не было. Единственный туалет для инвалидов находился по ту сторону зала № 216. Но и на этой стороне тоже были два общественных туалета, только двумя этажами выше — пройти туда я мог бы свободно, без всякой охраны и досмотра. Я-то знал об этом, а вот знали ли они, нештатные охранницы? Я, конечно, немало рисковал. А что, если и они знают?..

Чернокожая начальница пожала плечами и недовольно поморщилась.

— Ну хорошо, сэр… — Тут я почувствовал неимоверное облегчение в душе. — …проходите. Там слева есть проход в мужскую комнату отдыха, а при ней туалет специально для инвалидов. Но, пожалуйста, не входите в зал, где идут слушания…

Я не стал даже выслушивать ее до конца, а, энергично заработав руками, быстро покатил влево, к другому входу в зал заседаний.

У дверей опять стоял охранник. С того места, где я вкатился в зал, открывался отличный обзор. Зал № 216 в Оленьем корпусе сената представлял собой просторное современное двухъярусное помещение, построенное так, чтобы из него удобно было вести телевизионные передачи. Ради этого в разных местах на кронштейнах и подставках установлены прожектора и юпитеры, заливающие ярким светом весь зал. На стенах укреплены специальные панели, по которым можно передвигать во время слушаний телевизионные камеры. В конце зала находится балкон, там за стеклянной перегородкой сидят представители средств массовой информации.

Ну, где же он — убийца?

На балконе для прессы? Может, он проник туда под прикрытием фальшивой аккредитационной карточки журналиста? Проникнуть-то туда, конечно, легко, да оттуда слишком далеко до противоположного конца зала и точно попасть в жертву затруднительно.

У него наверняка должно быть небольшое стрелковое оружие, скорее всего — пистолет. С другим оружием трудно развернуться в этом зале, да и как его пронесешь? Здесь же отнюдь не классическая позиция для снайпера, который стреляет из винтовки с оптическим прицелом откуда-нибудь с крыши дома. Здесь убийца должен стрелять из пистолета. Каким-то образом он, разумеется, умудрится тайком пронести его в зал.

Ну а это значит, что он будет сидеть где-то на более удобном месте. Он должен просто находиться поблизости от намеченной жертвы. Теоретически из пистолета можно прицельно и точно попасть с расстояния триста футов и даже дальше, но на практике, чем ближе находится стрелок к цели, тем точнее и надежнее его выстрел.

Теперь я исчез из вида женщин-охранниц, пропустивших меня без досмотра через второй контрольный пост.

Проглотив слюну, я переехал порожек и стал тяжело подниматься по пандусу прямо в зал.

У входа стоял еще один охранник в униформе.

— Извините меня…

Но на этот раз я устремился вперед, не обращая на охранника никакого внимания. Расчет мой оказался точен: он не осмелился оставить свой пост и погнаться за каким-то несчастным инвалидом в кресле-каталке.

И вот я вкатился в зал. Первым делом внимательно посмотрел на сидящих в рядах кресел. Кого-либо выделить практически невозможно, но я знал, что убийца должен быть здесь, он где-то затаился!

Где же… кто же… этот убийца?

Сидит среди присутствующих?

Добравшись до первого ряда, я повернулся и поехал вдоль него. Здесь, на подиуме, в бархатных креслах красного дерева сидят полукругом господа сенаторы, некоторые заглядывают в бумаги, другие, положив руки на установленные спереди микрофоны, непринужденно переговариваются между собой. Позади их ряда, вдоль стены, разместились помощники сенаторов, хорошо одетые молодые люди обоего пола. Впереди высокого подиума устроены рабочие места для стенографистов, двух женщин и одного мужчины, они сидят за пишущими машинками и, наклонив к клавиатуре головы, с бешеной скоростью печатают выступления.

А позади ряда для сенаторов, точно в центре, видна дверь, на которую устремлены глаза всех присутствующих в зале. Это та самая дверь, через которую проходят сенаторы. Через нее же пройдет в зал и Хэл Синклер.

Убийца должен сидеть где-то не дальше ста футов от этой двери.

Где же, черт побери, он затаился?

И кто же, черт бы его подрал, он такой?

Я глянул на свидетельскую скамью, стоящую перед рядами для сенаторов. На ней пока никого не было, все ждали неизвестного свидетеля. Позади скамьи стоял пустой ряд кресел, оцепленный охранниками, видимо, в целях безопасности. В одном из рядов далее я заметил Траслоу, одетого в строгий безукоризненный двубортный костюм. Хотя он только что прилетел из Германии, уставшим вовсе не выглядел, седоватые волосы его тщательно причесаны на пробор. Блестят ли у него глаза в предвкушении триумфа, от удовлетворения содеянным? Рядом с ним сидит его супруга Маргарет и еще кто-то двое: наверное, дочь и зять.

Я медленно покатил по боковому проходу к передней стене зала. Люди поворачивались, глядели на меня и быстро отворачивались, я уже привык к этому.

Подошло самое время начинать.

Еще раз я припомнил конфигурацию зала и расположение кресел, восстановив план в своей памяти. В зале было не так уж много мест, откуда можно вести прицельный огонь, чтобы наверняка поразить цель и после этого попытаться благополучно удрать.

Глубоко дыша, я старался собраться с мыслями и сконцентрироваться. Выбрать любую удобную позицию стрелка не далее трехсот футов от свидетельской скамьи. Нет — слишком далеко. Надо определить позицию не далее двухсот футов, а также в пределах ста футов — разные цифры возникали и уменьшались с астрономической быстротой.

Ну ладно. Вроде удобнее всего откуда-то из ряда не далее сотни футов, но еще вероятнее, что с места, расположенного вблизи от выхода. А поскольку один выход впереди зала, а другой — сзади, то, стало быть, наиболее вероятно, что стрелок сидит или стоит где-то впереди — либо в центре, а может, слева или справа.

…Так… дальше. Надо исключить тех, у кого место свидетеля не находится в прямой видимости, а это значит, что я спокойно могу исключить девяносто пять процентов сидящих здесь, в зале. Отсюда мне видны затылки многих присутствующих. Убийцей может быть и мужчина, и женщина, а это означает, что подозревать нужно не только типичных наемников — молодых и физически развитых парней. Нет, они теперь поступают по-умному, поэтому нельзя сбрасывать со счетов даже женщин.

Можно исключить также детей… хотя под личиной ребенка может оказаться и взрослый лилипут; такое предположение выглядит довольно странно, но его исключать тоже нельзя. Таким образом, получается, что нужно внимательно присматриваться ко всем, кто сидит в секторе, откуда легче всего вести огонь. Я быстро оценил каждого сидящего на выгодной для стрельбы позиции и смог исключить всего-навсего двоих: девушку в костюме Питера Пэна — она была слишком молоденькой, и благообразную на вид старушку, в которой я инстинктивно почувствовал именно таковую.

Если мои вычисления верны, тогда число возможных стрелков сократится до двадцати человек, и все они сидят в первых рядах зала.

Двигайся.

Я еще энергичнее погнал кресло-каталку и тут же подъехал к первому ряду. Здесь я замедлил ход, круто повернул каталку и не спеша поехал вдоль ряда в нескольких дюймах от людей, сидящих в проходе на откидных сиденьях. То и дело я испытывал чувство, что меня вот-вот опознают, ибо в зале сидели, конечно же, знакомые личности. Не в том смысле, что они были моими друзьями, безусловно, нет, но это были действительно знаменитости. Не просто личности, а выдающиеся. Из той прослойки людей, о которых пишет «Вашингтон пост» в разделе «Стиль жизни» и которые упомянуты во всякого рода справочниках.

Но где же он?

Сосредоточивайся. Черт побери, я должен сосредоточиться, сконцентрировать свой дар улавливать волны, излучаемые мозгом, отсеивая несущийся со всех сторон несмолкающий шум ненужных мне мыслей. А затем можно и отделить лепетание мыслей массы людей от мыслей мужчины или женщины, которые готовы безжалостно, как машина, убить человека, а сейчас сидят наготове, затаившись в напряжении среди публики. Вот их-то мысли и должны сейчас проявляться с особой интенсивностью.

Сосредоточивайся.

В конце четвертого ряда сидел мужчина спортивного сложения, лет тридцати, рыжеволосый, в костюме-тройке. Вот к нему-то я и подъехал поближе, наклонив немного голову будто от усердия, когда поворачивал коляску.

И вот что я услышал:

— …Брать в партнеры или не брать, а если брать, то когда? Потому как, Боже милостивый, если я не знаю…

Это, видимо, адвокат. Их в Вашингтоне хоть пруд пруди.

Так. Поедем дальше.

Вот лохматый юноша лет семнадцати-восемнадцати, с лицом, обсыпанным прыщами, одетый в пятнистую курточку морской пехоты. Вроде слишком молод.

А вот и голос его мыслей: «…И ведь не позвонит мне, а я не собираюсь звонить ей первым…»

За ним сидит пожилая дама лет около шестидесяти, одета в строгий костюм, лицо приятное, губы густо накрашены.

«…Бедный человек, как он только передвигается, бедная его душа?»

Это она обо мне, должно быть, так думает.

Теперь я поехал немного побыстрее, но голову продолжал держать наклоненной.

«…Гребаное гнездо шпионов, надеюсь, они теперь совсем прекратят свои проклятые выкрутасы», — думал высокий мужчина лет около пятидесяти, с наушником на левом ухе и в рабочей блузке.

Может, это он? Совсем не похож на убийцу, которого я ожидал вычислить: сидит спокойно, не нервничает и даже не сосредоточился, как профессиональный убийца.

Я остановился в двух футах от него и весь обратился в слух.

Сконцентрировался.

«…Приду домой и закончу писать раздел, который начал вчера вечером, может, посмотрю завтра утром поправки, которые предложил редактор».

Нет, и он не убийца. Наверное, писатель, политический активист, но не убийца.

Теперь я доехал до конца первого ряда и медленно покатил по проходу через весь фронтальный угол зала, казавшийся мне особенно подозрительным.

Публика уставилась на меня в недоумении: куда это я направляюсь?

«…Этот тип крутится тут все время на своих колесах, почему ему позволяют здесь ездить?..»

Стоп!

«…Получить бы у них автографы, если они будут раздавать…»

Поехали дальше.

А вот светловолосая женщина лет пятидесяти, худющая как щепка, с впалыми щеками и сильно натянутой кожей на лице от многочисленных пластических операций по омоложению, по виду — вашингтонская общественница, вот ее мысли: «…Шоколадный мусс с малиновым соком или лучше яблочный пирог с ванильным мороженым — что еще может быть вкуснее…»

Я еще быстрее погнал свою коляску, сосредоточиваясь как можно сильнее, изредка вглядываясь исподлобья в лица присутствующих, и, наклонив голову, вслушивался в их мысли. Они лились теперь широким потоком в каком-то калейдоскопическом вихре, бурно выплескивая эмоции, идеи и взгляды, отражая сверкающие грани самых сокровенных человеческих чувств, самых обыденных, простецких вожделений — злости, любви, подозрительности…

«…Перепрыгивать через меня, как это только можно…»

Катись еще быстрее!

«…Если из этого проклятого министерства юстиции…»

Быстрее!

Мои глаза так и рыскали по рядам публики, затем прошлись по помощникам сенаторов — все прекрасно одетые — потом по стенографисткам, сидящим перед подиумом из красного дерева за пишущими машинками, отрешенно склонив головы и, не замечая ничего вокруг, исступленно печатая что-то.

Нет.

«…Пропусти что-нибудь, и вся запись пойдет насмарку…»

По залу прошелестел какой-то ропот. Глянув вперед, я заметил, что фронтальная дверь вдруг с треском распахнулась.

Быстрее!

«…На званом обеде у Кея Грэма, когда вице-президент попросил меня…»

В отчаянии я вертел головой туда-сюда. Где же сидит стрелок? Нигде нет ни малейших признаков его присутствия, никаких, а Хэл вот-вот появится, и тогда все будет кончено!

«…Ну и ножки у той красотки, как же раздобыть ее телефон, может, попросить Мирну позвонить от себя, но тогда не станет ли она…»

И тут меня как обухом ударило. Да я же как-то проморгал самое вероятное место для стрелка! Мгновенно я обернулся на подиум, перед которым сидели стенографисты, и сразу же заметил одну странность, отчего у меня даже задеревенели мускулы живота.

Три стенографиста. Двое, обе женщины, исступленно печатали, из кареток печатных машинок непрерывным потоком так и вылетали стандартные листы бумаги и мягко ложились на приемные поддоны.

Но третий стенографист, похоже, бездельничал. Это был молодой черноволосый человек — он больше поглядывал на дверь. Странно как-то, что он ничего не делает, а только озирается по сторонам, в то время как его коллеги вкалывают, не поднимая головы. До чего же хитро додумались убийцы: подсадить профессионального стрелка к стенографистам, с этого места стрелять — лучше не придумать. Как же я, черт побери, раньше-то не допер до этого? Я с бешеной силой закрутил колеса кресла и быстро покатил к нему, изучая его профиль, а он сидел и тупо глядел на публику и…

…и тут я услышал нечто совсем необычное.

Голос исходил вовсе не от стенографиста — он находился пока еще на довольно приличном расстоянии от меня, и услышать ход его мыслей я никак не мог. Но вот он, голос, опять явственно слышен откуда-то слева и немного спереди.

Вроде даже и не слово, а только короткий его выброс, сперва похоже скорее на какой-то бессмысленный звук, но вот наконец-то до меня дошло: да это же по-немецки число «двенадцать»…

Опять из-за плеча донеслось слово — теперь «одиннадцать». Кто-то считал на немецком языке.

Я развернулся и погнал кресло назад, от ряда с сенаторами ближе к публике. Вроде кто-то быстро шагает ко мне — я даже вижу его фигуру уголком глаза. И голос, зовущий меня: «Сэр! Сэр!»

«Десять…»

Ко мне спешил охранник, жестами показывая, чтобы я укатывал из зала. Да, охранник. Высокий, коротко подстриженный, одетый в серую форму, с портативным радиопереговорным устройством.

Ну, где же тот, кто считает по-немецки, черт возьми? Где же? Я так и рыскал глазами по ряду впереди, высматривая вероятного стрелка, и, мельком заметив до боли знакомое лицо, вероятно, какого-то старинного приятеля, продолжал шарить глазами и…

…и услышал опять по-немецки: «Восемь секунд до выстрела».

И вот опять мелькнуло перед глазами знакомое лицо, и тут я вспомнил: да это же Майлс Престон! До него всего фута три-четыре. Да, сомнений нет, это он, мой старый собутыльник, иностранный корреспондент, с которым я подружился в Восточной Германии, в Лейпциге, несколько лет назад.

Майлс Престон?

А зачем он здесь? Если он намерен писать о слушаниях, то почему он сидит не на балконе для прессы? Почему он околачивается здесь?

Нет, не может быть.

Балкон для прессы слишком далеко отсюда.

Иностранный корреспондент, с которым я подружился… Нет, это он подружился со мной.

Он сам подошел тогда ко мне, когда я сидел в одиночестве в баре. Первым представился. А потом, когда я служил в Париже, тоже вертелся там — неспроста ведь.

Да его же приставили ко мне, новому завербованному «кадру» ЦРУ! Классическое использование объекта «втемную». Его задача заключалась в том, чтобы подружиться со мной и исподволь выведывать мои интересы, мои мысли…

Иностранный журналист — прикрытие, прямо скажем, идеальное.

Охранник чуть ли уже не бежал ко мне с решительным видом.

Майлс Престон — он многое знал про Германию.

Майлс Престон — он же ведь вроде не был немецким гражданином. Все ясно — он был, он должен был быть сотрудником штази, германским агентом, а теперь шпионом «на вольных хлебах». Да он же и думает на немецком языке!

«В обойме двенадцать патронов», — промелькнула у него мысль.

Наши глаза встретились.

«Шесть секунд».

Да, я опознал Майлса, а он узнал меня, я был просто уверен в этом. Несмотря на грим, несмотря на седые волосы и бороду, очки. Глаза-то ведь мои, и их особое выражение, когда я узнал его, — вот что меня выдало.

Он посмотрел на меня как-то холодно, почти безразлично — глаза у него слегка прищурены в напряжении. Затем отвернулся и со свирепым выражением уставился на самый центр зала. На дверь, которая сейчас со стуком распахнулась.

Да, это, без сомнений, он — стрелок!

«Больше двух пуль мне не понадобится», — подумал Майлс.

Из двери в передней стене зала вышел какой-то человек.

По залу прошел гул. Присутствующие вытянули шеи, стараясь разглядеть, кто появился.

«Офицер безопасности?» — подумал Майлс.

Оказалось, что вошел председатель комитета, высокий, седовласый, с военной выправкой мужчина в серо-синем костюме. Я сразу же узнал его — сенатор-демократ от Нью-Мексико. Он на ходу разговаривал с каким-то человеком, шедшим позади, с кем, пока не разобрать, он в тени.

«Взвожу курок», — услышал я мысль.

И я в этот миг опознал силуэт за дверью.

«Выход свободен».

Человек позади председателя — это Хэл Синклер. Публика еще не поняла, кто появился перед ней, но через секунду-другую непременно поймет. И Майлс Престон…

Нет! Не бывать этому! Теперь мой черед действовать!

«Вот он входит. Надо стрелять!» — промелькнула мысль у Майлса.

И тут Харрисон Синклер, высокий и величавый, безупречно одетый, со сбритой бородой и тщательно причесанный на пробор, медленно шагнул в дверь в сопровождении телохранителя.

Весь зал одновременно ахнул и тут же взорвался единым криком.

70

В зале стоял шум и гам, шепот вмиг перерос в громкие изумленные выкрики, они становились все громче и громче.

Как же? Непостижимо! Таинственным неизвестным свидетелем оказался… умерший человек! Человек, которого похоронили несколько месяцев назад, и вся страна скорбела в связи с его смертью.

На балконе для прессы возник вихрь. Несколько человек ринулись к выходу в конце зала, наверное, срочно звонить по телефону.

Синклер и председатель комитета, который, конечно, понимал, что появление Синклера в зале ошеломит всех, но такого неистовства не ожидал, продолжали не спеша идти по залу к месту, где должен был приносить клятву и выступать свидетель.

Охранник с короткой стрижкой кинулся ко мне, на ходу расстегивая кобуру, он с каждым шагом приближался, стремительно сокращая расстояние…

Майлс встал, но никто в этом кромешном аду не обратил на него никакого внимания. Вот он сунул руку во внутренний нагрудный карман пиджака.

«Пора!» — сверкнула у него мысль.

Я нажал кнопку спереди правого подлокотника, тиковая панель слегка щелкнула и подскочила вверх, открыв спрятанный внутри пистолет, удобно уложенный в полую металлическую трубу дулом вниз, рукояткой вверх.

В нем всего два ствола и два патрона. В этом и недостаток американского пистолета марки «дерринджер», но зато он безотказен, да есть еще у него и другие достоинства.

Курок пистолета взведен заранее. Я выхватил его, палец привычно отодвинул предохранитель и…

Между мной и убийцей свободного пространства уже не было. Бросившийся ко мне охранник невольно загородил Майлса.

И вдруг всю эту ужасную суматоху, невероятный гам перекрыл душераздирающий крик, крик женщины, раздавшийся откуда-то сверху, и тут же сотни голов вздернулись вверх, туда, откуда несся этот режущий уши крик. Он исходил из квадратной ниши в стене, предназначенной для установки телевизионных камер, но сейчас там поблескивал не объектив камеры — вместо него стояла женщина и орала во всю силу своих легких:

— Синклер! Ложись! Па-па! У него пистолет! Ложись! Они хотят убить тебя! Ложись!

Да это Молли!

Зачем, черт бы ее побрал, она забралась туда?

Но теперь уже нет времени думать. Охранник с короткой стрижкой встал как вкопанный, повернулся направо, в растерянности посмотрел вверх и на какой-то миг, на долю секунды, открыл для меня цель…

…и в тот же миг, поймав на мушку Майлса, я выстрелил.

В моем пистолете была вовсе не пуля. Нет, слишком дорого обошелся бы промах, бить надо было наверняка. Поэтому мы зарядили его патроном калибра 0,41 дюйма от охотничьего ружья «магнум», в нем было набито полфунта свинцовой дроби. А это сто двенадцать дробин.

Охотничий патрон в боевом оружии — надо же до такого додуматься!

В зале раздался громовой грохот выстрела, вызвавший новую какофонию испуганных вскриков. Люди в панике срывались со своих мест и, сломя голову, неслись к выходам, некоторые из них бросились на всякий случай на пол, ища укрытия.

За пару секунд до того, как охранник прыгнул на меня и навалился своим телом, я увидел, что попал в немца, скрывавшегося под именем Майлса Престона. Голова у него откинулась назад, левой рукой он попытался прикрыть глаза, но было поздно. По лицу полилась кровь, так как не менее дюжины свинцовых дробин угодило в него, ранив и искалечив. Эффект был таков, будто в его лицо вонзилась горсть горячих осколков стекла. Он зашатался, ноги у него подкосились. В правой руке он сжимал маленький черный автоматический пистолет, но не стрелял, рука висела безжизненно.

Синклера, я успел это заметить, кто-то свалил на пол, наверное телохранитель, а большинство сенаторов ползли на карачках. В зале стояли несмолкаемые крики и вопли, которые и глухие бы услышали, казалось, что ко мне разом кинулись все, кто еще не выскочил из зала или не распластался на полу.

А я боролся с охранником, стремясь вырвать пистолет из его цепких рук. С превеликим трудом мне удалось вылезти из кресла-каталки, но ноги, на которых я просидел чуть ли не целый час, не держали. Они затекли, кровь в них еле-еле циркулировала, чувствовались тупые уколы. Ноги не двигались, я не мог даже встать на них.

— Бросай оружие! — заорал на меня охранник, выворачивая из моей руки пистолет.

Еще бы один выстрел. У меня остался один заряд! — пронеслась мысль. Один выстрел, только один патрон лежал во втором стволе, но это была пуля для «кольта», и если бы мне удалось вырвать этот чертов пистолет, то уж наверняка я уложил бы Майлса. Я мог бы спасти Моллиного отца, но охранник повалил меня на пол и прижал около колеса, а теперь вот и другие поспешили ему на помощь, а Майлс, я знал наверняка, Майлс, этот профессиональный убийца, хоть и ранен и покалечен, но пистолет из рук не выронил и теперь целится в Харрисона Синклера. Вот он нажимает на курок, чтобы заставить его замолчать на веки-вечные… вот… раздался выстрел.

Я оцепенел от ужаса и перестал сопротивляться.

Сначала грохнул один выстрел, вслед еще два подряд, всего же три громовых выстрела, за ними мгновенно на долю секунды наступила поразительная тишина, которая вдруг разорвалась новым взрывом криков и воплей от страха.

Так, значит Майлс выстрелил трижды.

Он наверняка убил Харрисона Синклера.

Я же подкатился к нему так близко, чтобы сковать его. Я же почти остановил его. Да и крики Молли тоже отвлекли Майлса. Мы почти блокировали действия убийцы, не давая ему возможности убить Синклера.

Но он оказался слишком живучим, слишком проворным, одним словом — профессионалом высокого полета.

Теперь меня прижимали к полу, наверное, полдюжины охранников, неиспользованным оказался патрон с пулей, пистолет выхватили, и я от всего пережитого почувствовал неимоверную слабость и изнеможение во всем теле.

От усталости, от краха надежд, от несказанного горя на глазах у меня невольно навернулись слезы. Я был не в состоянии что-то соображать. Наш план, такой замечательный план, оказался пшиком. Я потерпел серьезную неудачу.

— Ну, ладно же, — произнес я, казалось, вслух, но на деле из уст моих вылетел жалкий свистящий шепот. Я лежал, прижатый спиной к холодному полу, а вокруг меня все хором вопили от ужаса.

Охранник с короткой прической выхватил наручники и защелкнул их сначала на одной моей руке, потом — на другой, а я вытаращил глаза от изумления и смотрел вперед, на открывшуюся под мышкой у охранника картину.

То, что я увидел, не укладывалось в голове — я не верил своим глазам.

Убийца, Майлс Престон, лежал, скрючившись бесформенной грудой, около самой скамьи для свидетелей, почти все лицо и лоб у него превратились в кровавое месиво.

Он лежал мертвый.

А над ним возвышалась, оцепенев от изумления, какая-то высокая стройная фигура, чем-то похожая на фигуру Харрисона Синклера, только в сильно помятом костюме и растрепанная.

Но зато живая.

А последнее, что я увидел, прежде чем меня увели, это необычное и чудное видение, показавшееся мне миражом, — живую и невредимую Молли.

Она стояла в нише для телекамеры, в крохотном квадратном углублении в стене, откуда несколько секунд назад предостерегающе кричала отцу.

В вытянутой правой руке она держала матово поблескивающий вороненый пистолет и смотрела на него удивленными глазами, будто сама не веря в то, что сделала, а я хорошо помню и сейчас, что видел на ее лице слабенький проблеск улыбки.

The Washington Post «Вашингтон пост»

Разоблачение ЦРУ потрясло всю страну

Зал, где проходили сенатские слушания, взорвался от выстрелов после внезапного появления там бывшего директора ЦРУ Харрисона Синклера, долгое время считавшегося мертвым.

Эрик Моффатт, Обозреватель «Вашингтон пост»

Минувшим вечером здание сената, где проходят слушания комитетов, стало местом самого необычного происшествия, случившегося в столице нашей страны по крайней мере при жизни нынешнего поколения.

Во время вчерашних слушаний в специальном сенатском комитете по разведке дела по обвинению Центрального разведывательного управления в коррупции, которые широко транслировались по национальному телевидению, примерно в 7 часов 30 минут вечера в зале внезапно появился бывший директор ЦРУ Харрисон Синклер, который, как сообщалось, погиб в марте этого года в результате автомобильной катастрофы. Не успев дать предварительно присягу, он выступил и заявил, что готов сообщить о действиях ЦРУ как о «грандиозном международном заговоре», в который вовлечены нынешний директор Центрального разведуправления Александр Траслоу и правительство недавно избранного германского канцлера Вильгельма Фогеля.

Но как только Синклера ввели под вооруженной охраной в зал, где проходили слушания, по нему был открыт огонь. Один из террористов был убит охраной на месте. Его опознали как немецкого гражданина. Другим, как утверждают, был Бенджамин Эллисон, сорока лет, адвокат и бывший оперативный сотрудник ЦРУ. О других подробностях не сообщалось.

The New York Times «Нью-Йорк таймс»

Спустя месяц после кровавого инцидента во время слушаний в сенатском комитете по разведке вопросы остаются открытыми.

Кеннет Сейдман, Специально для «Нью-Йорк Таймс»

ВАШИНГТОН. 4 января. Народ все еще находится под впечатлением чрезвычайного происшествия, случившегося в сенате в прошлом месяце, когда бывший директор ЦРУ, которого все считали погибшим, внезапно появился перед телевизионными камерами, а также в равной мере дерзкой попытки террористического акта, предпринятой сразу же, как только Синклер возник в зале.

Для всех ведущих журналистов взаимоотношения между Синклером и Траслоу явились полной неожиданностью, и, несмотря на непрекращающиеся комментарии и анализ, многое в этом деле остается по-прежнему неясным.

Как теперь стало известно, Харрисон Синклер, бывший директор ЦРУ до марта прошлого года, инсценировал свою смерть, чтобы избежать угрозы настоящей смерти, исходившей от тех, кого он намеревался разоблачить. Известно также, что за несколько часов до трагического инцидента в Вашингтоне мистер Синклер дал пространные показания на закрытом заседании сенатского специального комитета по разведке и рассказал о неприглядной роли Александра Траслоу и его приспешников.

Но что сталось с мистером Синклером после кровавой бойни в Оленьем корпусе сената в прошлом месяце? Представители спецслужб предполагают, что его, должно быть, убили, но отказываются подтвердить свои слова официально. Спустя пять дней после этого происшествия дочь мистера Синклера Молли и ее супруг Бенджамин Эллисон были объявлены в судебном порядке погибшими, после того как была найдена перевернутая парусная лодка, в которой они плыли из залива Кейп-Код. Представители разведслужб, однако, не подтвердили предположения о том, что эту пару убили, как и мистера Синклера. Таким образом, судьба всей троицы покрыта мраком.

Представитель спецслужб недавно утверждал в конгрессе, что, как полагают, мисс Синклер прошла в зал, где велись слушания, по туннелю для обслуживающего персонала под зданием, представившись доставщицей продуктов. Представитель заявил также, что мисс Синклер достала где-то план помещений Оленьего корпуса сената и ознакомилась с ним.

Германский заговор раскрыт

Предполагаемый террорист, бывший гражданин Восточной Германии, опознан. Его зовут Йозеф Петерс, он, как говорят, был сотрудником бывшей секретной разведслужбы ГДР штази. Согласно данным разведки, Петерс скрывался под личиной хорошо известного журналиста Майлса Престона, выдавая себя за подданного Великобритании. В паспорте Майлса Престона указано, что он родился в Англии, в Бристоле, но бристольские городские власти не смогли найти запись в регистрационных книгах о рождении Майлса Престона. В настоящее время о Йозефе Петерсе мало что известно.

Что касается Александра Траслоу, ставшего директором Центрального разведывательного управления после мистера Синклера, то он содержится в тюрьме в ожидании суда за измену, который будет проводиться в следующем месяце в Верховном суде в Вашингтоне. Компании, которую он учредил, «Траслоу ассошиейтс, инкорпорейтед», тоже предъявлено обвинение в соучастии в измене вместе с мистером Траслоу, и ее деятельность приостановлена правительственными органами впредь до дальнейшего решения по этому вопросу.

Германское правительство канцлера Вильгельма Фогеля подало в отставку, руководителям шести немецких концернов, самый известный из которых Герхард Штоссель, председатель совета директоров холдинговой компании «Нойе вельт» в Мюнхене, занимающейся недвижимостью, предъявлены обвинения, и они предстанут перед судом.

Мистер Синклер утверждал, что канцлер Фогель и его сторонники организовали прошлой осенью с помощью директора ЦРУ Траслоу банкротство Немецкой фондовой биржи, чтобы одержать победу на выборах, после чего они намеревались произвести государственный переворот в Германии и установить господство над всей Европой.

Верны разоблачения Синклера или нет, но его заявление о тандеме Траслоу — Фогель сильно задело многие правительства и сказалось на состоянии рынков во многих странах мира.

Пакет документов

На прошлой неделе автор этих строк получил заказной почтой подборку документов, подготовленных и отправленных бывшим ответственным сотрудником ЦРУ Джеймсом Томпсоном III, который погиб в результате несчастного случая у себя дома за несколько дней до происшествия в сенате.

Как оказалось, эти документы подкрепляют обвинения, выдвинутые мистером Синклером против мистера Траслоу в противозаконных сделках с немецкими концернами.

По утверждению почтовых служащих, бандероль с этими документами оказалась вскрытой и некоторые документы исчезли.

Один из пропавших документов касался секретного плана ЦРУ под кодовым названием проект «Оракул». Хоть бандероль и была запечатана, этот документ все же пропал. Представитель ЦРУ отрицал существование этого секретного плана.

Перевод из газеты «Трибуно де Сиена», страница 22

Городской совет Сиены с удовлетворением воспринял весть об учреждении в городке Костафаббри в коммуне Сиена клиники «Крауэлл». Эта клиника для бесплатной медицинской помощи детям будет функционировать под руководством трех граждан, приехавших из Соединенных Штатов: синьора Алана Крауэлла, его супруги доктора Кэрол Крауэлл, у которой недавно родилась дочь, и ее отца синьора Ричарда Хейла.

Примечание Автора

Хотя проект «Оракул» и является художественным вымыслом автора, тем не менее упоминание о нем в данном повествовании основано на ряде малоизвестных, но заслуживающих внимания событиях. Судьба пропавшего советского золота до сих пор остается не выясненной. По сообщениям авторитетных источников, его розыском заняты разведывательные службы и финансовые учреждения многих стран. Тот факт, что Центральное разведывательное управление, министерство обороны США и советские разведывательные органы уже давно проводят опыты по использованию психических возможностей человека в целях шпионажа, достоверно установлен и подтвержден документально.

Примечания

1

Автор пользуется в повествовании принятыми в США мерами веса и длины: унция — 28,3 г (но тройская унция, применяемая при взвешивании золота, равна 31,1 г), фунт — 454 г, дюйм — 25,4 мм, фут — 30,5 см, ярд — 90,1 см, миля — 1,6 км. — Прим. пер.

(обратно)

2

Эдуард VII (1841–1910) — английский король с 1901 г. — Прим. ред.

(обратно)

3

Калибр пистолетов и револьверов автор дает иногда в дюймах, а иногда в миллиметрах (если в дюймах калибр данного оружия не измеряют, например пистолет Макарова). Наиболее распространенные калибры: 0,22 дюйма — 5,5 мм, 0,30 дюйма — 7,62 мм, 0,41 дюйма — 10,4 мм, 0,45 дюйма — 11,4 мм. — Прим. пер.

(обратно)

4

Полн. собр. соч., т. 44, стр. 225. — Прим. пер.

(обратно)

5

Роман Ф.М.Достоевского «Игрок» написан в Санкт-Петербурге. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Джозеф Финдер . Дьявольская сила

  Об авторе

  Дьявольская сила

    Слово к читателям

    Пролог

    Часть первая . Корпорация The Independent «Индепендент»

    Часть вторая . Дар

    Часть третья . Конспиративный особняк

    Часть четвертая . Тоскана

    Часть пятая . Цюрих

    Часть шестая . Озеро Трамблан

    Примечание Автора . . . . . .

Реклама на сайте