«Месть в домино»

Амнуэль Песах (Павел) Рафаэлович Месть в домино

(Опера-детектив в двух актах)

Музыка: Джузеппе Верди

Либретто: Павел Амнуэль

Главные действующие лица (в порядке появления на сцене)

Андрей Бочкарев, физик

Тамара Беляева, певица

Томмазо Гастальдон, певец, исполнитель партии Густава III

Томас Винклер, певец, исполнитель партии Анкастрема

Кевин Стадлер, старший инспектор, отдел убийств, полиция Бостона

Джузеппе Верди, композитор

Джузеппина Стреппони, подруга Верди, в прошлом певица

Антонио Сомма, адвокат, либреттист

Петер Фридхолм, майор, криминальная полиция Стокгольма

Первый акт

Номер 1. Вступление

Полгода спустя после трагедий, названных в прессе «Смерть в домино», я не перестаю размышлять о том, возможно ли было не допустить произошедшего. Мог ли я за неделю, день или хотя бы час до начала злополучных представлений сложить два и два, как сложил потом, понять то, что понял слишком поздно, и… Что? Действительно, что я мог сделать — или не сделать — в тот зимний вечер?

Я мог отменить семинар (и что бы от этого изменилось, если я уже знал то, что знал, и доклад мой все равно состоялся бы в другой день?). Я мог поехать в театр вместе с Тамарой (и что бы изменилось от этого, кроме моих непростых отношений со старшим инспектором Стадлером?). Я мог, наконец, заняться другой физической проблемой… Нет, такой вариант вряд ли осуществился в какой бы то ни было реальности. Но тогда…

Конечно. Все было неизбежно, но все могло быть иначе, и это диалектическое противоречие как-то примиряет меня с тем, что случилось.

Я понимаю, что истощаю себя мыслями о возможном, но маловероятном, о случившемся, но не обязательном, я знаю, что сейчас, когда все закончилось и осталось в полицейских протоколах, газетных публикациях и телевизионных репортажах, бессмысленно размышлять о других вариантах развития событий. Понимать-то я все это понимаю, но управлять собственными мыслями и особенно эмоциями не в состоянии.

Тамара гастролирует в Испании, в барселонском «Лисео» она поет завтра Лючию в опере Доницетти, я звонил ей, пожелал успеха и услышал, как она чмокает меня в ухо. Это ее вторая премьера после злополучного «Густава», и, видимо, поэтому я так волнуюсь, хожу по комнате из угла в угол и пытаюсь не смотреть в сторону компьютера, где светится на экране страница с датами, именами и названиями. Страница время от времени гаснет, и по темному фону начинает бродить надпись «Моя Тамара». Проходя мимо, я трогаю пальцем какую-нибудь клавишу и опять вижу на экране текст, где, в принципе, есть все, что нужно для решения проблемы. Для разгадки. Почему я не догадался тогда, сразу?

Я меряю шагами комнату, выглядываю в окно, откуда открывается замечательный вид на университетский парк, я опускаю шторы, чтобы зелень деревьев и голубизна неба не ослепляли, я хочу видеть только то, что на экране: имена, даты, названия, я опять сопоставляю одно с другим, знаю, что иного решения не существует, но все равно прохожу мимо, потому что знаю я и другое, и это другое важнее логики.

Я знаю имя убийцы. Но мне не убедить в этом старшего инспектора Стадлера.

Он тоже знает имя убийцы. Но убежден в том, что никогда не сможет предъявить ему обвинение.

Самое странное, что это — одно и то же имя.

Началась ли эта история в четыре часа и тридцать три минуты пополудни 17 февраля нынешнего, 2009 года? Или закончилась? А может, все случившееся вообще не имело ни конца, ни начала? Началось ли все с финала и закончилось ли вступлением, которое я только что сочинил в уме и записал в своей памяти?…

Номер 2. Финал. Сцена смерти

В зале было темно, и Тамаре казалось, что там никого нет, потому что пустота партера дышит совсем не так, как заполненные зрителями ряды. И дышит не так, и не так смотрит — она знала, что и у пустоты есть глаза, точнее не глаза, а взгляд, и взгляд этот всегда разный, хотя пустота сама по себе всегда одинаковая. И все наоборот, если в партере сидят зрители — тогда почему-то кажется, что взгляды людей смешиваются в пространстве над сценой и создают нечто усредненное и всякий раз одинаковое, глядящее откуда-то сверху, хотя в зале Бостонской Лирической оперы не было амфитеатра, только ложи бель-этажа, кроме партера, поднимавшегося лесенкой, как в кинотеатре «Прогресс», куда Томку водили с другими детьми на дневные сеансы.

Маэстро Лорд стоял за пультом, как обычно, подтянутый, в смокинге, но с расстегнутым воротником рубашки — давал понять, что сейчас все-таки не премьера (это будет завтра) и даже не генеральная репетиция (она была вчера), а последний прогон, ну-ка, давайте еще раз с шестой цифры, выход Амелии, мисс Беляева, пожалуйста, а вы, мистер Гастальдон, два шага вперед, как договаривались, вот так, нормально, оркестр, внимание, здесь piano, а не mezzo-voce, скрипки готовы, начали…

Платье было тяжелым, но удобным, и в талии не жало, не мешало держать дыхание. Тамара стояла так, чтобы краем глаза видеть дирижера. Не то чтобы она нетвердо знала партию, но если видишь дирижерскую палочку, все-таки чувствуешь себя увереннее. Томмазо подошел к ней сзади, она ощутила запах пудры, которой был обсыпан его парик, а от камзола пахло театральной затхлостью, хотя с чего бы, сшили костюм специально к премьере, и если Томми сейчас начнет целовать ей плечи, как на прошлой репетиции, она ничего не сможет ему сказать, только потом, а потом и смысла нет, он понимает, когда говоришь сразу и очень резко, совсем, как ребенок. Хороший, в принципе, человек, и певец замечательный, какое у него звучное и звонкое си, наверно, он и до потянет, и даже до-диез, интересно, каков он в «Трубадуре», почему она думает об этом, когда…

Тамара обернулась и — все, уплыла. Густав, ее любимый Густав стоял перед ней, прикрывшись черной полумаской, она видела в прорезях для глаз его любящий взгляд, читала в нем печаль и знала уже, чуяла женским чутьем, что ничего больше не будет, и это, наверно, правильно, но, Господи, как страшно и больно, и нужно ему сказать… да, обязательно… о том, что происходило вчера, как муж заставил ее тянуть жребий, и как на нее смотрели Кристиан с Риббингом.

— Ah perche qui! Fuggite…

— Sei quella dello scritto?

«Я? Нет, я не посылала записок, откуда… Страшно».

— La morte qui v'accerchia…

— Or ti conosco, Amelia: quell'angelo tu sei!..

«Как звучит его голос, он любит меня, а я»…

— T'amo, si, t'amo, e in lagrime a' piedi tuoi m'atterro…

— Sin che tu m'ami, Amelia, non curo il fato mio… Salva ti vo'…

«Спасти? О чем это он? Не понимаю»…

— Domani… partirai col Conte.

— Che?!

«Это я кричала? Наверно. Расстаться»… Густав прав, разве сама она решила не так же? Но почему тогда так рвется в груди…

— Ti lascio, Amelia… Addio…

— Addio…

«Прощай. Он повторяет это слово, я повторяю за ним, мы вместе поем о том, как тяжело прощание»…

Глаза Тамары были полузакрыты, наступил очень трудный момент — лирическое piano, тонкая грань: чуть громче — и пропадет чувство, чуть тише — и даже в первых рядах никто не услышит это «прощай», после которого… сейчас…

Когда это произошло, Тамара подумала, что Летиция немного изменила мизансцену, не предупредив ни ее, ни Томмазо, иначе почему он посмотрел на нее с таким изумлением, будто…

Упал Гастальдон совсем не театрально, просто повалился, как куль с зерном, и, конечно, маэстро сразу постучал палочкой по пюпитру, даже сказал что-то в адрес короля Густава, наверняка нелестное. Тамара смотрела на дирижера, сейчас должен был быть ее возглас «Ах!», и потому пропустила самое главное. Всего-то на долю секунды она отвлеклась от своего визави, но за это ничтожное время изменилось столько, что, когда старший инспектор Бостонской полиции Кевин Стадлер расспрашивал ее о том, что она видела, сказать Тамаре было нечего, и это показалось полицейскому чрезвычайно подозрительным. Но сказать Тамаре действительно было нечего: поняв, что действие остановлено и «Ах!» пока не нужен, она обернулась, и картина, представшая ее неподготовленному к такому зрелищу взгляду, как говорят романисты, навсегда запечатлелась в памяти. Это Тамара и повторяла Стадлеру раз за разом, всего лишь подтверждая то, что говорили другие, и ничем не дополняя уже собранную старшим инспектором информацию.

Густав III, король Швеции в исполнении итальянского тенора Томмазо Гастальдона, лежал ничком, прижав одну руку к груди, а вторую откинув в сторону, будто, падая, пытался обо что-то схватиться. На досках сцены растеклась уже довольно большая темная лужица, а камзол на спине был весь пропитан кровью, хотя, как это могло произойти за какие-то доли секунды, Тамара себе ни тогда, ни потом представить не могла. Может, время для нее остановилось, а может, наоборот, припустило галопом?

Граф Анкастрем стоял над телом поверженного врага так, как и должен был стоять, согласно отрепетированной роли: слегка наклонясь вперед и подняв — чтобы все видели и не сомневались, кто совершил акт возмездия! — правую руку с зажатым в ней кинжалом.

На всех напал ступор, шок, полная растерянность и непонимание происходившего. Остановив оркестр, маэстро Лорд стоял, не шевелясь, — впрочем, он-то видел на самом деле меньше других и думал, наверно, что, неудачно упав, Гастальдон сейчас, кряхтя, поднимется, принесет извинения, и репетицию можно будет продолжить.

Граф Анкастрем — Том Винклер, высокий, на полголовы выше Гастальдона, красивый, как греческий бог, особенно в графском камзоле и напомаженном парике, уронил, наконец, кинжал, которым только что заколол ни в чем перед ним не повинного властителя, и с громким криком «Господи!» — совершенно не по роли — бросился на колени перед убитым, перепачкав в крови белые штаны, пошитые специально для премьеры.

Поняв, что кровь — настоящая, Тамара почувствовала вдруг острый сладковатый запах, и именно это ощущение, а не вид мертвого тела, стало для нее непомерным и невозможным впечатлением, несовместимым с нормальным восприятием реальности. В общем, она самым тривиальным образом упала в обморок и хорошо хоть не в лужу крови, а рядом.

Что происходило на сцене, пока Тамара лежала без чувств, рассказал Том Винклер, который, хотя и находился в полной прострации, но запомнил все до мельчайших подробностей, которые и выложил полицейскому следователю, сразу упомянув самое важное обстоятельство: даже при большом желании он никак не мог заколоть своего друга Гастальдона по той простой причине, что в руке у него был бутафорский кинжал из папье-маше.

Кто-то дико завопил: «Врача!», кто-то в неожиданном рвении набросился на Винклера и заломил ему за спину руки, кто-то кричал: «Занавес! Дайте занавес!», что было и вовсе глупо, поскольку в зале находились только режиссер Вайншток и несколько человек из директорской канцелярии.

Помощник режиссера Летиция Болтон, стоявшая в левой кулисе, была, похоже, единственной, не потерявшей в тот момент головы. Прежде чем выбежать на сцену, она приказала кому-то из рабочих вызвать врача, позвонить в полицию и убрать полный свет, что и было сделано незамедлительно, поскольку в театре все знали, что не выполнившему распоряжений помрежа грозит как минимум денежный штраф.

Парамедики прибыли через семь минут — учитывая начавшиеся уже пробки, это было беспрецедентно короткое время, — а полиция в лице патрульного Новалеса и его напарника Бердски явилась минуту спустя и застала беднягу Гастальдона лежавшим в той же позе, в какой его застала смерть. Тамару Беляеву, исполнительницу партии Амелии, уложили в большое парадное кресло, которое, по идее, должно было изображать трон короля Швеции, а Винклер-Анкастрем стоял, опустив голову, с видом настолько растерянным, что полицейские к нему и обращаться не стали, решив, что к делу он не может иметь никакого отношения.

Тамару быстро привели в чувство, да и ей самой столь длительный обморок (почти десять минут без сознания!) показался странным — она, конечно, перепугалась насмерть, но не до такой же степени. Придя в себя, Тамара увидела склонившегося над ней полицейского.

— Ну вот, — сказал представитель власти, — вы в порядке, мисс?

— Наверно, — сказала Тамара. — Что случилось? Почему он его убил?

— Кто? — вежливо спросил полицейский. — Кто кого убил, мисс?

— Анкастрем, — сказала Тамара. — Густава. Между нами же ничего не было, клянусь! Только дуэт на кладбище…

Из чего следует, что в тот момент Тамара была совершенно не в себе.

Старший инспектор прибыл в театр семнадцать минут спустя после звонка в управление патрульного сержанта Новалеса. Прежде всего, он прошел на сцену и нашел кинжал, лезвие которого было выпачкано кровью, застывшей на слое серебристой краски, которая должна была изображать блеск стали. Стадлер двумя пальцами поднял орудие преступления и положил в пластиковый пакет, чтобы передать улику номер один на дактилоскопическую экспертизу, хотя ему уже доложили, что кинжал был в руке Томаса Винклера, и все видели, как тот нанес Гастальдону предательский удар в спину, после которого король Густав упал, как и положено по либретто, однако…

— Да-да, — повторял Стадлер, морщась и стараясь не прислушиваться к выкрикам столпившихся в глубине сцены хористов, к которым присоединились и оркестранты, старавшиеся донести до полиции свое видение этих ужасных мгновений. Нестройный и совершенно немузыкальный хор напомнил старшему инспектору «Севильского цирюльника», которого он слышал лет пять назад, будучи в Нью-Йорке по делам службы. Лейтенант, с которым Стадлер пытался разобраться в деле о торговле наркотиками, оказался меломаном и пригласил коллегу в «Метрополитен», любезно заплатив за билет, иначе старший инспектор не пошел бы слушать оперу, о которой знал только, что это всемирно признанный шедевр. Ему понравилось, и там-то во втором акте было место, когда главные персонажи одновременно пытались рассказать командиру карабинеров каждый свою версию произошедшего. Там этот шум был музыкальным, а здесь…

— Новалес, — позвал Стадлер патрульного, — очистите сцену от посторонних. Пусть останутся… — он подумал, — основные исполнители… сколько их было… трое? И дирижер. Он-то должен был видеть… Оркестр пусть спустится в яму, остальные — по гримерным, я потом с ними поговорю. Понятно?

Через минуту на сцене посторонних не осталось: только Тамара с Винклером, маэстро Лорд, да еще, конечно, никуда не собиравшаяся уходить Дженис Манчини дель Сесто, генеральный директор, женщина ослепительная во всех отношениях и даже сейчас выглядевшая так, будто только что вышла из лучшего во всей Новой Англии салона красоты. Кроме миссис дель Сесто у задника стояли режиссер Альфред Вайншток и начальник группы осветителей Донг Чен, уверенный, что без его показаний полиция ни в коей мере обойтись не сможет, потому что он, единственный из всех, находясь при исполнении в верхней будке, видел такое…

Стадлер сел в одно из трех кресел, стоявших у правой кулисы, кивнул Винклеру и, пока баритон усаживался, пытаясь не помять свой театральный камзол, внимательно рассмотрел потенциального убийцу. Статен, относительно молод, лет тридцать пять, наверно, лучший возраст для оперного певца, расцвет таланта, и потому, скорее всего, самоуверен до невозможности, и обидчив, и, конечно, ревнив — не к женщинам, женщин у него до черта, а вот к славе… Если тенор сорвет больше аплодисментов, способен ли такой Винклер…

— Вы нанесли Гастальдону смертельный удар в спину, — начал Стадлер и получил, естественно, такой ответ, какого ждал:

— О чем вы говорите! Бутафорский кинжал! Папье-маше! Только муху можно таким… Да я на репетициях сто раз… и ничего! Он специально поворачивался ко мне так, чтобы… эффектнее, понимаете!

— Из чего следует, — рассудительно сказал Стадлер, — что сегодня вы держали в руке не бутафорский кинжал, а настоящий.

— Да вы! — Винклер вскочил и смотрел теперь на полицейского сверху вниз, полагая, видимо, что это даст ему хоть какое-то преимущество. — Какой настоящий? Не было… Вы его видели? Нашли?

Пока шла эта бессмысленная перепалка, единственной целью которой могло быть только стремление Стадлера вывести подозреваемого из равновесия настолько, что тот проговорится (или прокричится, что было, конечно, точнее), Тамара сидела в кресле, переводя взгляд с полицейского на графа Анкастрема. Она так и не вышла окончательно из роли и думала: «Господи, какой ужас, муж действительно убил короля, теперь его повесят, какой ужас, Господи»…

— Вы не против, если я вас обыщу? — спросил Стадлер и, не дожидаясь ответа, поднялся, похлопал Винклера по бокам, провел руками, нащупывая возможные спрятанные предметы. Баритон продолжал кричать и обвинять полицейского во всех глупостях человеческих. Ничего в многочисленных складках его одежды спрятано не было — и уж, тем более, не оказалось острого кинжала, с помощью которого был несколько минут назад заколот исполнитель главной роли. Поскольку никто из основных персонажей до прибытия полиции не покидал сцену, орудие убийства могло находиться только где-то здесь и нигде больше, если, конечно, у убийцы не было сообщника, в суматохе поднявшего брошенный Анкастремом кинжал и оставившего эту опасную улику где-нибудь… но, опять же, в театре, потому что из здания никто выйти не мог. Когда, однако, Стадлер представил себе обыск пяти десятков комнат, плюс коридоры, помещения под и над сценой… Нет, все это ему определенно не нравилось.

— Ну, — сказал Винклер, неожиданно успокоившись. Неужели он до того момента действительно боялся, что в его одежде обнаружат настоящий кинжал, с помощью которого он якобы убил своего друга? — Ну, — повторил он, усаживаясь в кресло и взглядом приглашая старшего инспектора сесть напротив, — убедились? Послушайте, пока вы тратите на меня время, какая-то сволочь тут… он убежит, а вы…

— Никто никуда не убежит, — отрезал Стадлер. — Сидите.

Он обернулся к Тамаре, будто только что заметил ее присутствие.

— Ваше имя госпожа Беляев? Вы исполняли роль… м-м…

— Амелии, — пробормотала Тамара, — я жена вот… господина Анкастрема…

— Ну да, по роли. Что вы видели? Опишите, пожалуйста, так подробно, как только можете.

«И пусть господин Анкастрем послушает», — было написано на лице полицейского.

— Я… — пробормотала Тамара и, восстановив в памяти то, что, как ей казалось, было истинным ходом событий, описала Стадлеру движущуюся картинку, будучи уверена в том, что не только движения — свои, Густава и Анкастрема — восстановила верно, но и спетые каждым из них фразы передала — пропела mezzo voce — с нужными акцентами.

Лицо Стадлера пошло пятнами — он был здесь не для того, чтобы слушать пение примадонны, решившей показать тупому служаке, что она, видите ли, не кто-нибудь, а главная солистка, — и он хотел было уже прервать эту странную вокализацию свидетельского показания, но Тамара допела, наконец, до нужного момента и сказала тихо:

— А потом я повернулась и посмотрела… Он лежал… И кровь… Муж все-таки убил короля!

— П-ф, — фыркнул Винклер и демонстративно отвернулся.

— Хорошо, — буркнул Стадлер. — Вы оба… Вы и вы. Поедете со мной. Я задерживаю вас до выяснения обстоятельств, как свидетелей… пока как свидетелей… убийства Томмазо Гастальдона.

— Но послушайте, старший инспектор! — вмешалась молчавшая до сих пор и стоявшая поодаль, сцепив ладони, миссис Дженис Манчини дель Сесто. — Послушайте, вы же не думаете, что… Это невозможно, и вы это прекрасно знаете! Завтра у нас премьера, вы понимаете, старший инспектор? Я могу заменить Густава, даже Анкастрема, но до субботы не будет никакой замены госпоже Беляевой, потому что дублирующая солистка занята в «Травиате» в Мадриде и будет здесь только в пятницу, вы понимаете, что произойдет, если сорвется премьера?

— Миссис, — учтиво по-видимости, но с ясно показным раздражением, произнес Стадлер, — вы понимаете, что речь идет об убийстве?

— Нет, не понимаю! — воскликнула миссис дель Сесто. — Этой картонкой невозможно даже поцарапать!

Будто Стадлер и сам этого не видел…

На сцену вышла новая группа — это были криминалисты, сразу приступившие к работе и не обращавшие никакого внимания на людей, продолжавших выяснять отношения: они перевернули тело, и на Тамару взглянули широко открытые безжизненные глаза. Томмазо будто хотел понять, что же с ним произошло, он всегда так смотрел, когда не понимал чего-то, взгляд у него становился отсутствующим и будто плоским, как взгляд мраморной статуи, таким же он был и сейчас, и Тамара подумала, что на самом деле все это очень глупый розыгрыш, просто Гастальдон сильно задумался, но думать долго он был не в состоянии, и значит, сейчас…

Ничего, конечно, не изменилось, а взгляд кто-то из полицейских попросту выключил, закрыв Гастальдону глаза. Наверно, только в тот момент Тамара и поняла окончательно, что Томмазо умер, убит, умер, убит, умер…

Номер 3. Ансамбль и дуэттино

В театр никого не пускали, выпускать тоже не собирались — разве только по особому распоряжению Стадлера. Тамару и Винклера провели к полицейской машине сквозь успевшую собраться на улице толпу. В полицейском отделении на Блэкстоун стрит их рассадили, естественно, по разным камерам, объяснили права, разрешили позвонить адвокату — но только ему, а если у вас, господа, нет адвоката, то, извините, никому больше звонить вы не имеете права, в том числе и своим импессарио, дождитесь, когда вернется старший инспектор Стадлер, он и будет решать, что делать дальше.

Старший инспектор тем временем занял кресло в кабинете музыкального руководителя Лирической оперы маэстро Стивена Лорда. Удобное кресло, но сам кабинет Стадлеру не понравился — слишком все под старину, под девятнадцатый век, показуха, смотрите, мол, я не приемлю ничего современного, живу классикой: Верди, понимаете, Россини, Моцарт. Моцарта Стадлер узнал, а прочих композиторов никогда прежде в лицо не видел, прочитал подписи и запомнил, может пригодиться. Крикнул стоявшему за дверью сержанту, чтобы позвал хозяина кабинета.

Меня, понятно, при том разговоре не было, но некоторое время спустя маэстро пересказал все Тамаре, Тамара — мне, а прошедший через два фильтра текст теряет так много значимых моментов, что воспроизводить его нет особого смыла. Содержание же разговора, больше похожего на допрос, заключалось в том, что Стадлер пытался выяснить: какими были отношения солистов Винклера и Гастальдона («ровными, старший инспектор, они вообще плохо знали друг друга, познакомились здесь, на первой репетиции»), каково устройство сцены, мог ли Винклер за считанные секунды спрятать настоящее орудие убийства, есть ли на сцене какие-то потайные места («что вы, старший инспектор, есть два люка, но туда можно только провалиться, если опустить рычаг, а рычаг находится вовсе не там, а…»).

— Спасибо, маэстро, — сказал Стадлер. — Не будете ли вы так добры позвать госпожу дель Сесто?

Маэстро Лорд встал, возвысился над креслом, в котором сидел полицейский, будто склоненная над бурным морем скала, погладил привычным жестом свою лысину и сказал тихо, но с таким выражением, будто решалась судьба не оперного спектакля, а всей человеческой цивилизации:

— Старший инспектор, завтра в театр придут две тысячи шестьсот зрителей.

— Да-да, я понимаю, — пробормотал Стадлер.

— Вы не понимаете! — загремел Лорд. — Что бы ни случилось, они должны получить то, за что заплатили!

— Будто никогда не отменяли премьер…

— Никогда!

— Маэстро, — сказал Стадлер, не желая спорить. — Я сделаю все возможное.

— Да, — кивнул Лорд. — Сделайте. А чтобы вы не забыли, я сейчас позвоню Энтони Роджерсу.

Роджерс, чтоб вы знали, — член Конгресса от нашего штата, человек, безусловно, влиятельный, но не думал же маэстро на самом деле, что конгрессмен станет вмешиваться в процесс отправления правосудия? Впрочем…

Как бы то ни было, Роджерс не помог ничем — его просто не оказалось в тот вечер в Бостоне, вместе с делегацией Конгресса он еще неделю назад отправился с визитом доброй воли в Китай, Тайвань и Японию.

Вошедшая в кабинет Дженис Манчини дель Сесто, стоя перед старшим инспектором (тот тоже вынужден был подняться, не сидеть же, когда стоит женщина… такая женщина!), объяснила Стадлеру, что да, убийство — это ужасно, но никто («никто, понимаете, старший инспектор, и я ручаюсь за свои слова!») из солистов, хористов, миманса, оркестра и технического персонала не мог этого совершить, тем более с помощью бутафорского кинжала, убийцу нужно искать не здесь, он, несомненно, сбежал, и вы, старший инспектор, поступаете неправильно, задерживая столько людей, когда надо объявить розыск по городу и перекрыть автострады.

В общем, глупость, конечно. Женщина, что с нее взять. Так, видимо, Стадлер и решил, потому что не стал спорить и спросил только, был ли этот бутафорский кинжал изготовлен в мастерских театра или куплен в магазине, и если да, то где именно.

За ответом его направили к заведующей бутафорским цехом миссис Ангранж, которую Стадлер и вызвал следующей, выслушав предварительно еще одну пламенную речь о праве американского зрителя на получение удовольствия согласно купленным билетам.

Миссис Агранж, женщина лет под шестьдесят, до перехода в Лирическую оперу долгие годы работавшая в костюмерной Чикагского музыкального театра, цену себе знала, внимательно посмотрела на кинжал, лежавший в полиэтиленовом пакете, и сказала:

— Наш. Изготовлен у нас в мастерской в прошлом году вместо старого кинжала, который расклеился. Использовался в постановке «Кармен». Внизу на рукоятке инвентарный номер 054.

Номер действительно присутствовал. Как и пятнышки крови на картонном лезвии, выкрашенном серебряной краской.

Вздохнув, Стадлер вызвал очередного свидетеля — это был начальник бригады осветителей Донг Чен — и приготовился, видимо, к долгому ночному бдению. Во всяком случае, известно, что свидетели в количестве ста восьмидесяти девяти человек были отпущены по домам только в третьем часу ночи. Разумеется, допросы вел не один Стадлер, иначе он не управился бы и за неделю.

Тамара и Винклер провели в камерах всю ночь — в восемь, когда пришел на работу судья Картер и ему были представлены собранные материалы по делу об убийстве, оба были выпущены с извинениями и просьбами не покидать город, пока ведется расследование. Они и не собирались уезжать из Бостона — господа Беляева и Винклер имели с Театром Лирической оперы контракты до конца сезона и должны были не менее одиннадцати раз выступить в «Густаве III», а Винклеру предстояло еще и трижды спеть Эскамильо в «народной», как тут говорили, постановке «Кармен» — под открытым небом в парке Линкольна.

Я не знаю, что делал Винклер в тот холодный день, когда снег валил с утра и только к полудню небо немного прояснилось, а что касается Тамары, то, вернувшись в свой номер в отеле «Плаза», она приняла ванну, выпила три чашки кофе, сознание ее, затуманенное допросом, несколько прояснилось, и она первым делом позвонила, естественно, в театр, где ей сказали, что пока премьеру не отменили, маэстро полагает, что и не отменят, а уж как публика рвется на этот спектакль, вы себе не представляете, мисс, раскупили с утра не только приставные стулья, но готовы даже платить деньги за то, чтобы простоять весь вечер за креслами партера. Выяснив, что таки да, придется петь, Тамара стала звонить мне, но мой телефон не отвечал по причине, вполне, на мой взгляд, уважительной, а на взгляд Томы, неуместной, нелепой и недостойной — это она мне так сказала, когда в одиннадцатом часу я все-таки продрал глаза, включил мобильник, увидел восемнадцать непринятых звонков и, конечно, сразу перезвонил.

— Дорогая, — сказал я, не дожидаясь совершенно очевидного, на мой взгляд, вопроса, — у меня был трудный семинар, ты знаешь, потом мы с коллегами до двух ночи кое-что обсуждали, а потом я выключил аппарат, потому что хотел выспаться, но ведь у тебя все в порядке, извини, что не позвонил вечером, мы так заработались…

Все это я выпалил на одном дыхании и подумал, что сейчас Тома, как обычно, примется в подробностях рассказывать, как она пела, как пел Гастальдон, как хорош был Винклер, и как чутко вел оркестр маэстро Лорд. Вместо этого в трубке сгустилась и будто каплей из крана повисла тишина, мне это не понравилось, и я собрался было спросить, неужели Гастальдон дал петуха в своей песенке из второго акта, но тут Тамара, наконец, собралась с мыслями и сказала на удивление четко, что, вообще говоря, было ей совсем не свойственно:

— Вчера во время прогона убили Густава. То есть, Томмазо. Полиция думает, что это сделал Анкастрем. То есть, Том. Весь вечер и ночь я провела в полиции, ты понимаешь? Меня отпустили утром, а ты все это время обсуждал какие-то свои теории, а потом дрых, и тебе даже в голову не пришло позвонить мне и справиться, все ли со мной в порядке.

— Стоп, — сказал я. — Повтори, я не расслышал. Где ты провела ночь?

— В полицейском участке, — отчетливо произнесла Тамара. — Ты не читал газет, не смотрел телевизор, не видел новости в Интернете?

— Я спал, — пробормотал я. — Извини…

Три минуты спустя я мчался к лифту.

…Тамара стояла у окна, видела, как подъехало к центральному входу такси, я позвонил ей снизу после того, как расплатился с водителем, и, поднявшись на восьмой этаж, обнаружил дверь в ее номер распахнутой настежь.

— Господи, Андрюша, — сказала Тома, бросившись мне на грудь, как только я вошел и закрыл за собой дверь, — Господи, как ужасно, Господи, Господи…

Номер 4. Речитатив

Все подробности ужасного вечера в Бостонской Лирической опере, кроме рассказанных Тамарой, я узнал сразу же, проглядев на Томином лэптопе десяток новостных сайтов. Были там и фотографии: Тома в платье Амелии сидит в большом кресле на фоне бутафорских колонн, Винклер с совершенно безумным, ничего не понимающим взглядом, стоит на авансцене, поддерживаемый под руки двумя копами, тело бедняги Гастальдона в нескольких ракурсах, и маэстро Лорд, и миссис дель Сесто, и старший инспектор Стадлер собственной персоной. А также пресловутый нож из папье-маше, убить которым можно было разве что муху или комара, да и то если шлепнуть не острием, а плоской боковой частью.

И еще я обратил внимание на сообщение из Стокгольма — оно прошло в новостях Евроньюс, и я решил поначалу, что это совпадение. А может, в Евроньюс — так я подумал — неправильно интерпретировали информацию с американских каналов.

«Странная смерть тенора», — гласил заголовок. И дальше: «Вчера, 17 февраля, во время генеральной репетиции оперы Джузеппе Верди „Бал-маскарад“ в Шведском Национальном оперном театре произошел трагический случай, не получивший пока объяснения. В четвертом акте прямо на сцене был заколот исполнитель главной роли Ричарда известный тенор Ленарт Хоглунд (выступавший в прошлом сезоне в партиях Герцога, Тамино и дона Оттавио). Удивительно, что орудие убийства не было найдено. Бутафорский кинжал таким орудием быть не мог, но именно на нем полиция обнаружила пятна крови. Знаменитый баритон Андреа ди Кампо, исполнитель партии Ренато, не может дать объяснений, хотя именно в его руке был злополучный кинжал и именно он по роли должен был именно в тот момент нанести Ричарду смертельный удар в сердце».

Совпадение оказалось еще более удивительным, когда я подключился к сайту шведского новостного агентства и выяснил, что Ричарда-Хоглунда убили в половине одиннадцатого ночи. Учитывая шестичасовую разницу во времени между Стокгольмом и Бостоном, из этого следовало, что оба убийства — практически одинаковых! — произошли практически одновременно.

Номер 5. Монолог

Два года назад Тамара уже пела в Бостоне Амелию, и тогда все обошлось без эксцессов, все было прекрасно — так прекрасно, как только может сложиться у мало известной певицы, впервые приглашенной из России в зарубежную постановку, впервые попавшей за границу и увидевшей мир таким, как его описывали ее более удачливые коллеги, уже прошедшие огонь критики, воду изнурительной работы на износ и медные трубы популярности.

Родом Тома из Нижнего Новгорода — в Штатах мало кто способен сходу выговорить это длинное название, но все почему-то стараются и не хотят переходить на сокращенное «Нижний», как это принято в России. Впрочем, может, на самом деле родилась Тома и не в самом Нижнем, а в одном из пригородных поселков или окрестных деревень, сама она точно не знала или не хотела мне рассказывать, что тоже было возможно. Мы ужинали как-то в уютном кафе в квартале от оперы, и что-то потянуло нас обоих в тот вечер на сентиментальные воспоминания — о детстве, друзьях, родных…

«А ты знаешь, что я детдомовская»? — спросила Тома, глядя, как официант наливает в ее бокал красную, как кровь, «Тоскану».

Я не знал, конечно, откуда мне это знать? В газетах после премьеры «Бал-маскарада» писали о «замечательном русском сопрано» много всякого, хочешь верь, хочешь — нет, например, о том, что родители госпожи Беляевой рано покинули этот мир, поскольку отравились ужасным воздухом: промышленные загрязнения в Нижнем, оказывается, были такими, что рак у людей старше сорока становился неизбежен. Понятно, что этому я не верил, но ведь действительно — родителей у Томы не было, и про себя я решил, что они, возможно, умерли от рака, только вряд ли промышленные отходы могли быть тому непосредственной причиной.

«Нет, — сказал я, — откуда мне знать? Ты не рассказывала».

«Если бы это происходило в девятнадцатом веке, — продолжала Тома, — история выглядела бы ужасно романтичной, совсем, как в романе Бальзака или Диккенса. Маленький пищащий сверток на пороге Дома ребенка в Нижнем. Никаких документов, ничего. Слава Богу, на улице не зима, иначе я бы там и умерла — на пороге. Врачи определили, что было мне от двух до трех недель от роду. Вот…»

Она отпила из бокала, прикрыла глаза, вино было сладким и терпким, я такие не люблю, а Тома обожает, она сделала глоток и сказала:

«Андрей»…

Мы тогда еще называли друг друга полными именами — Андрей и Тамара, — кажется, именно в тот вечер я впервые назвал ее Томой, Томочкой, а поцеловал… нет, не тогда, а пару вечеров спустя, когда провожал до отеля. Лил дождь, я держал зонт, порывы ветра вырывали рукоять у меня из рук, и струи все равно попадали то на мое лицо, то на ее, в какой-то момент мне пришлось повернуться, наши глаза оказались так близко, и наши губы… что-то произошло с нашими губами, они будто стали самостоятельными, как пресловутый Нос у Гоголя, и я только с удивлением следил, как ее губы приоткрылись, мои оказались тут как тут, а что было дальше, я не помню совершенно, потому что, когда пришел в себя, то обнаружил, что зонт куда-то улетел, оба мы вымокли до нитки, хотя до входа в отель было всего-то метров десять, и можно было, прежде чем начать целоваться, нырнуть под козырек…

«Андрей, — сказала Тамара, — это так ужасно… Детский дом… Я не хочу об этом вспоминать, и ты меня никогда не спрашивай, хорошо?»

«Да», — кивнул я, и Тамара, вопреки своим же словам, быстро, глотая слова, начала рассказывать именно о том, о чем вспоминать не хотела: как они жили десять девочек в одной комнате, и ни одной ночи не обходилось без того, чтобы кто-нибудь кому-нибудь не устраивал гадость, причем никто ведь не думал, что устраивает именно гадость, они называли это шутками, игрой, но после таких шуток и игр Тамара плакала весь день, вздрагивала от каждого крика, забивалась в угол и сидела там, пока воспитательница Ирина Шумовна (наверно, ее отчество было каким-то другим, но называли ее всегда так, в глаза и за глаза) не брала ее за руку, выводила в центр круга, говорила «Дети, сейчас наша Тамарочка прочитает стишок», больно дергала Тому за волосы, и ей приходилось — нет, не стихи читать, которых она вовсе не знала, а громко произносить что-нибудь, все равно что, лишь бы был хоть какой-то смысл, а то и вовсе без смысла. Тома так и не узнала не только настоящего отчества Иры Шумовны, но и настоящего смысла той нелепой игры.

В детском доме Тома научилась умению постоять за себя, она и не знала, что за стенами идет совсем другая жизнь, многие дети скучали по родительской ласке, они попали сюда в таком возрасте, когда уже что-то помнили и понимали, а Тома ничего помнить не могла, разговоры о родителях ее утомляли, когда к кому-то из детей приходили взрослые тети и дяди, и дети бросались им на руки, плакали и не хотели отпускать, а потом, иногда, очень редко, но бывало, уходили с новыми родителями, радостно и свысока глядя на оставшихся друзей и подруг, Тома смотрела на происходившее ритуальное действо с раздражением, ей казалось, что происходит что-то неестественное и даже неприличное.

«Я до сих пор не знаю, откуда во мне было такое равнодушие к ласке, — сказала Тома. — Меня никто никогда не ласкал, да, но я ведь должна была чувствовать, как это должно быть приятно. А я не чувствовала. Ничего».

Чувства пробудились в ней неожиданно, когда лет в десять — Тома училась в третьем или четвертом классе — в детском доме появилась новая учительница и новый предмет: пение.

«Мы не пели, конечно, — рассказывала Тома, — слуха не было почти ни у кого, и Ольга Степановна это поняла сразу. Сначала она включала нам пластинки, не громко, чтобы не мешать другим классам. Советские песни, Алла Пугачева была на пике карьеры, и я уж не помню, сколько мы ее слушали, я все песни и сейчас наизусть знаю, а потом Ольга Степановна как-то на уроке стала напевать под пластинку, и оказалось, что у нее красивый низкий голос, я тогда не знала, что это контральто, но голос меня покорил. В тот же вечер я принялась распевать сама, и мне показалось, что это такое счастье! На следующем уроке я начала подпевать Ольге Степановне, когда она запела под пластинку, и тогда… Я почему-то не помню именно этого момента, такое впечатление, что чувства, ощущения вышли из берегов, затопили меня всю, в том числе и те участки мозга, которые отвечают за память. Что мне сказала Ольга Степановна? Что сделала? Помню, как мы с ней сидели после уроков в спортзале, там стояло старое пианино, на нем играли, если это можно назвать игрой, во время официальных вечеров или утренников, и звук у него был такой противный… Все равно, это не имело значения. Она играла и пела, кажется, это была песня Любаши из „Хованщины“. То есть, это потом мне стало так казаться, когда я уже знала, кто такая Любаша, а тогда мелодия и голос привели меня в такой экстаз, что я разревелась, и меня долго не могли успокоить, даже к врачу отвели, а Ольге Степановне строго запретили мучить меня этой дурацкой музыкой. Я запомнила, как эту фразу произнесла директриса, но Ольга Степановна, слава Богу, ее не послушала и пела мне постоянно. Мы обе пели…»

Тома могла бы, наверно, рассказывать не один вечер. Я знаю, как это бывает: ты закрыт, ты вещь в себе, и память твоя, как запертая шкатулка, куда ты и сам никогда не заглядываешь, но однажды, может, совершенно случайно, от какого-то сотрясения крышка открывается, и все содержимое памяти, все, что ты даже от себя держал в секрете, вываливается наружу, и ты больше не можешь этого удержать, как не можешь удержать вскипевшее в открытой кастрюльке молоко, и говоришь, говоришь, не можешь остановиться…

В тот вечер мы ушли из кафе, когда официант положил передо мной счет и твердо сказал: «Извините, мистер, мы закрываемся».

В тот вечер я твердо решил, что непременно женюсь на этой женщине, хотя точно знал, что никогда не смогу сделать ей предложение, у меня просто не хватит для этого смелости, потому что она… а я…

Глупо, конечно. Но я и чувствовал себя предельно глупо, мне казалось верхом собственного нахальства уже то, что я не постеснялся после спектакля явиться в гримерную певицы Беляевой с букетом цветов, отстоять долгую очередь «поклонников ее незаурядного таланта» (это не мои слова, так писали бостонские газеты), а потом пробормотать что-то банальное («вы так пели, ваша Амелия…») и неожиданно для себя попросить о встрече в любое удобное для нее время в любом удобном для нее месте. «Но я…» — сказала она, а я, ничего уже не соображая, кроме того, что жить не смогу, если не увижу ее еще раз, воскликнул: «Ничего личного, уверяю вас! Хочу поговорить об опере! Только об опере!» Должно быть, ее удивила моя непосредственность, а может, Тома уже в тот момент почувствовала нечто этакое… необъяснимое и неописуемое… «Хорошо, — сказала она, и, кажется, так же, как и я, поразилась собственным словам, — хорошо, завтра в два в баре отеля „Плаза“».

Так мы познакомились. Было это два года назад, после премьеры оперы Верди «Бал-маскарад» в театре Бостонской Лирической оперы. Дату эту я точно помню: 10 апреля 2007 года. Тогда маэстро Лорд и приглашенный из Италии режиссер Франческо Лукетти поставили классический вариант спектакля: восемнадцатый век, Бостон, городское кладбище, которого давно нет, зал генерал-губернатора Варвика… Традиционная постановка, пышные декорации и умеренный успех. Аплодисменты сорвали только двое: русская певица Тамара Беляева и итальянский баритон Вериано Грасео. На мой взгляд, Грасео надо было забросать тухлыми яйцами — в сцене со жребием он умудрился так поднести Амелии вазу с набросанными туда бумажками, что все они высыпались, пришлось поднимать их с пола, и вердиевский трагизм этой потрясающей сцены пошел насмарку…

Номер 6. Речитатив и терцет

— Так кто же его убил? — задал я дурацкий вопрос после того, как Тамара, перескакивая с пятого на десятое, рассказала о вчерашнем кошмаре, а в Интернете я нашел впечатляющие к этому рассказу иллюстрации.

— Бутафорским кинжалом его убить не могли, — продолжал я рассуждать, а Тома меня не слушала, она сидела в своем любимом кресле напротив окна и, по-моему, думала только о том, как в таком состоянии петь премьеру. — Но где орудие убийства? Очевидно, тот, кто убил Гастальдона, унес кинжал и спрятал в театре, ведь из здания, как ты говорила, никого не выпускали, а всех вас, включая оркестрантов, обыскали достаточно тщательно, верно?

Вопросы были риторическими, Тамара даже головы не повернула.

— Послушай, Тома, — сказал я, — если тебе вечером петь, то хорошо бы развеяться и отвлечься от вчерашнего. Давай съездим…

— Нет, Андрюша, — Тамара говорила медленно, выговаривая каждое слово так, будто записывала на магнитофон и думала, что тот, кто станет прослушивать запись, не должен иметь трудностей в понимании текста, — если Дженис не отменила спектакля, мне нужно работать. У меня горло зажато. Я хриплю, понимаешь, никакой кантилены. Я все провалю!

— Глупости, — сказал я уверенно. — Давай просто спустимся в лобби, выпьем по чашке кофе.

— Ты с ума сошел? Только кофе мне сейчас не хватало!

— Молоко? Я закажу в номер.

Тамара всегда выпивала стакан молока перед спектаклем и почти ничего не ела.

— Хорошо, — сказала она и добавила: — Ты мог бы позвонить в театр и узнать, будет ли петь Том? Мне почему-то страшно самой ему звонить…

— Конечно, — кивнул я и набрал знакомый номер. Автоответчик красивым женским голосом (это был голос миссис Луизы, работавшей билетершей с момента основания театра, вот уже сорок с лишним лет) объяснил, что намеченная премьера оперы Джузеппе Верди «Густав Третий» состоится, объявленный ранее состав действующих лиц не изменился за одним исключением — партию шведского короля Густава исполнит Николас Стефаниос, вход в зрительный зал будет открыт с девятнадцати часов тридцати минут.

— Они вызвали Николаса, — сообщил я Тамаре. Стефаниос должен был петь Густава во втором составе в субботу, это был маленький человечек, суетливый, как хомяк, очень завистливый, да и голос его, на мой взгляд, оставлял желать лучшего, особенно в среднем регистре, где обычно тенора как раз сильнее всего. Гастальдону Стефаниос завидовал со всей своей греческой страстью и не думал этого скрывать, со слов Томы я знал, что он мог бы и убить соперника, но наверняка этого не сделал — вчера Стефаниос в Филадельфии пел Арлекина в «Паяцах». Небольшая партия, но торчать на сцене Арлекин должен на протяжении практически всей оперы, никак не мог Стефаниос отлучиться на несколько часов, приехать в Бостон, явиться на репетицию… нет, глупость все это.

— Николаса, — повторила Тамара и не стала комментировать. Неприятно. Она не любила петь со Стефаниосом, но в театре никогда этого не показывала, Николас наверняка был убежден в том, что русская примадонна просто обожает их редкие, но эмоциональные дуэты. — Значит, ничего не отменили…

Зазвонил телефон, и Тамара показала мне взглядом, чтобы я поднял трубку.

— Мисс Беляев у себя? — спросил портье.

— Да, — сказал я.

— К ней посетители, я могу их пропустить?

— Кто такие? — недовольно сказал я, а Тамара, поняв, о чем идет разговор, отрицательно покачала головой. — Мисс Беляев занята, у нее вечером спектакль.

— Это старший инспектор Стадлер и с ним двое… я не знаю их должностей… Боюсь, что… Они уже поднимаются, сэр, извините.

— Стадлер, — сказал я, положив трубку. — Это тот тип, что мучил тебя вчера?

— Господи, — вздохнула Тамара. — Что ему еще надо?

Надо ему было не так уж много — чтобы Тома подписала протокол допроса, внимательно прочитав каждую страницу, вот так, и здесь тоже, мисс, я хочу извиниться за то, что вам пришлось… но вы должны понимать, это наша работа… и еще, если не трудно, два-три вопроса, кстати, кто этот молодой человек?

— Это Андрей Бочкарев, — прервала Тамара, — мой друг, и я хотела бы, чтобы он остался.

— Друг, — понимающе кивнул полицейский, и мне захотелось влепить ему звонкую пощечину, как это было принято в подобных случаях в приличном обществе девятнадцатого века. Потом наверняка последовала бы дуэль с очевидным исходом — он или заколол бы меня шпагой или пристрелил из пистолета, это очевидно, но по морде я ему все-таки дал бы. В девятнадцатом веке. А сейчас…

— Хорошо, пусть останется, — разрешил Стадлер. В номер он вошел один, своих помощников оставил, видимо, за дверью — сторожить, чтобы Тома не сбежала? — У вас есть какое-нибудь удостоверение, сэр?

Я показал водительские права и, чтобы ему все было ясно относительно моей профессии, пропуск на территорию лабораторного корпуса Бостонского университета. Документы Стадлер вернул без комментариев, едва на них взглянув (я почему-то решил, что у старшего инспектора фотографическая память, и он не только запомнил с одного взгляда мою фамилию, не такую уж простую для американского произношения, но и все сведения о моей работе, включая идентификационный номер в лаборатории теоретической физики), и сказал, глядя в пространство между мной и Тамарой:

— Не стану вам докучать, мисс. Вы уже пришли в себя… гм… Вы понимаете, мы ищем нож. Настоящий, которым… Пожалуйста, мисс, я ведь не сказал ничего такого, чего бы… Вы не могли бы сосредоточиться и вспомнить буквально по секундам? Вы должны были что-то видеть. Да, я уже сто раз спрашивал вчера, но… Скажем, в одной руке господина Винклера был нож бутафорский, а в другой… Кстати, в какой руке он держал нож, которым заколол господина Гастальдона?

Вопрос был с очевидной подковыркой, Тома не могла этого не понимать, но я все-таки сделал предостерегающий жест, на который старший инспектор сразу обратил внимание и укоризненно покачал головой.

— Заколол… — пробормотала Тамара. — Никого он не мог заколоть этим…

— Да-да, — отступил Стадлер, — я имею в виду, заколол по сценарию… либретто, как это у вас называется.

— В правой, — решительно сказала Тома. — Мы много раз репетировали эту сцену, Томмазо стоял передо мной, чуть справа, я была спиной к залу, а Том… Винклер выходил из-за группы хористов, значит, тоже справа от меня, и правой рукой…

— Точно правой?

— А что, — не удержался я от вопроса, — вы смогли доказать, что удар был нанесен левой рукой?

Стадлер повернулся ко мне и внимательно оглядел с ног до головы, будто только теперь сравнивая мою личность с фотографией на документе.

— Вы физик? — спросил он. Я кивнул. — Да, знаете… Наклон и направление… Удар, скорее всего, нанесен был левой рукой, причем… Этот человек, убийца, ростом был ниже Винклера. Примерно как вы.

Тамара вскрикнула и прижала руки к щекам.

— Вам это что-то напомнило, мисс? — быстро спросил Стадлер. — Говорите сразу, не задумываясь. Кого? Что?

— Нет, — пробормотала Тамара, и я, конечно, понял, что пришло ей в голову. Николас. Низкорослый левша Николас, вполне способный убить мать родную, лишь бы получить главную роль на премьере. Чепуха, и Тома это прекрасно понимала. — Нет, просто… удивительно.

— Удивительно, — кивнул Стадлер. — Я вам так подробно рассказываю, потому что все равно это будет в вечерних газетах, вы же знаете журналистов, они из меня это вытрясли.

Он дернул плечом, но не стал развивать тему об акулах пера, мешающих работе городской полиции.

— Если вам что-то пришло в голову, мисс, то, надеюсь, рано или поздно вы мне об этом скажете. Да, так мой второй вопрос, на который вы не ответили: держал ли мистер Винклер что-нибудь в левой руке?

— Я… нет, ничего. Не знаю. На Анкастреме был длинный черный плащ, и левая рука… он держал ее под плащом, и я никак не могла видеть…

— Держал под плащом, — задумчиво повторил Стадлер. — Но ведь если бы он взмахнул левой рукой, вы могли это заметить.

— Он не махал левой рукой! — воскликнула Тамара.

— Вы уверены? Это важно.

— Послушайте, офицер, — опять не удержался я от замечания, — там, кроме Тамары… госпожи Беляев… было человек двадцать хористов.

— Женщины, — кивнул Стадлер с таким видом, будто женщина-свидетель есть существо, не способное заметить ничего, кроме фасона платья или формы серег.

— Женщины-хористки, — повторил я. — Их-то вы спрашивали? И если хотя бы одна обратила внимание на то, что Анкастрем… Винклер что-то делал левой рукой…

— Никто, — сказал Стадлер, — никто не обратил внимания. Эти дамы вообще на Винклера не смотрели, он им сто лет не нужен, все его движения они знали наизусть и потому следили только за дирижером, чтобы вовремя вступить.

— Да, — сказала Тамара, — это верно, там для хора сложное вступление, надо быть очень внимательными.

— Послушайте, офицер, — я давно хотел задать вопрос, еще тогда, когда Стадлер попросил у меня документы, и сейчас, решив, что разговор пойдет по второму кругу, спросил, наклонившись вперед, чтобы видеть, как отреагирует старший инспектор на мою, скорее всего, не известную ему, информацию, — послушайте, вы, конечно, знаете, что тогда же, когда был убит Гастальдон, в Стокгольме при аналогичных обстоятельствах убили тенора Хоглунда? Кстати, во время генеральной репетиции той же оперы Верди. Правда, в Стокгольме, в отличие от Бостона, ставили классический вариант — не «Густава», а «Бал-маскарад».

Стадлер медленно поднял взгляд и уставился на меня так, будто я сообщил ему о втором пришествии или, как минимум, о новом нападении исламских террористов на небоскребы Манхэттена. Я подумал, что старший инспектор обладает телепатическими способностями и именно таким образом собирается получить у меня дополнительную информацию о происшествии в Стокгольме. Тома, вероятно, тоже не спускала с меня глаз, могу себе представить, как ее поразило это сообщение, но я-то в ее сторону не смотрел, я играл со старшим инспектором в гляделки и, должен признать, результат оказался не в мою пользу. Я не выдерживаю, когда не понимаю смысла послания, содержащегося в направленном на меня взгляде. Или смысла вопроса. Или вообще смысла.

Я опустил взгляд, и Стадлер тут же спросил:

— Откуда вам это известно?

— А почему это неизвестно вам? — удивился я. — В полицейских хрониках наверняка отмечено…

— Я не имел возможности в последние часы заниматься просмотром хроники, — раздраженно сказал Стадлер. — Вы можете ответить на мой вопрос?

— Конечно. Об этом пишут все новостные европейские сайты. Давайте, покажу.

Я спросил взглядом разрешения у Томы и, сев рядом со Стадлером, положил лэптоп себе на колени. Тома что-то бормотала и, кажется, тихо плакала, утешать ее я все еще не научился, да и не так много за время нашего знакомства случилось событий, вызвавших у нее слезы. Я вошел в новостной сайт Assotiated Press, топ-заголовки ничего о трагедии в Стокгольме не сообщали, пришлось опуститься до вчерашних вечерних… вот, пожалуйста, я кивнул Стадлеру и повернул лэптоп так, чтобы нам обоим было удобно читать с экрана.

— Поразительно, — пробормотал старший инспектор. — Какая у нас с ними разница во времени?

— Шесть часов, — подсказал я.

— Когда у них половина одиннадцатого, у нас половина пятого.

— Здесь время указано приблизительно, — сказал я, чувствуя, как инициатива переходит в мои руки, теперь я задавал вопросы и направление расследования — ненадолго, конечно, но все-таки… приятное ощущение. — Но по своим каналам вы легко можете получить нужную информацию. И если окажется, что оба убийства произошли не только при одинаковых обстоятельствах, но и физически в одно и то же время…

— Чушь, — сказал Стадлер. — Что вы мне голову морочите, Бочкариофф или как вас там? Не мог один и тот же убийца в одно время оказаться в двух разных городах!

— Господи! — в изумлении воскликнул я. — Мне и в голову не пришло бы убеждать вас в такой чепухе. Конечно, разные убийцы. Но вы не можете расследовать смерть Гастальдона, не приняв во внимание убийство в Стокгольме. Не бывает таких совпадений! Значит, прямая связь. Двое убийц, но один мотив. Договоренность. План действий. Не знаю — это ваша работа. Я хочу сказать, что госпожа Беляева — и вы легко это проверите у любого оперного агента, да хоть в компьютерной картотеке нашей Лирической оперы, — никогда не была в Стокгольме, никогда не пела ни с Хоглундом, ни с ди Кампо…

— Ди Кампо? — нахмурился Стадлер.

— Вы же только что читали! Это исполнитель партии Ренато в шведской постановке «Бал-маскарада».

— Послушайте, — старший инспектор переводил взгляд с меня на Тому и обращался, видимо, к нам обоим, скорее даже к ней, поскольку вообразил, что я, будучи физиком, а не музыкальным критиком, смыслю в опере гораздо меньше примадонны, — послушайте, вы сказали, что это один и тот же спектакль. Я чего-то не понял? Композитор один, согласен, но названия разные. Там что, одинаковые мизансцены в финале?

— Это одна и та же опера, господин Стадлер, — сказал я. — В том-то самое удивительное. Долгая история на самом деле, но если в двух словах… В одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году Верди, после того, как закончил переделывать «Стиффелио» — новую версию он назвал «Арольдо», — искал сюжет для следующей оперы…

— Послушайте, господин Бочкариофф, — раздраженно сказал старший инспектор, — у меня нет времени выслушивать ваши музыковедческие истории.

— Но это важно! — я повысил голос. — Пять минут, и вы сами поймете, насколько это важно для вашего, черт побери, расследования!

— Ну, — коротко бросил Стадлер.

— Так вот, после премьеры «Арольдо» Верди искал пьесу, которую мог бы переложить на музыку для неаполитанского театра «Сан Карло». Опера должна была быть представлена в карнавальный сезон следующего года. В поисках темы Верди перечитал огромное количество всякого хлама, и тут на глаза ему попалась пьеса французского драматурга Эжена Скриба «Густав III, или Месть в домино». Сюжет показался Верди увлекательным, но…

— Нельзя ли короче? Вы уже потеряли минуту из пяти.

— Не будете перебивать — будет короче. Так я о чем? Да… Увлекательный сюжет — придворные интриги, пророчество, любовь, ревность, убийство на балу — все, что требуется, чтобы публика с замиранием сердца…

— Господи! — Стадлер хлопнул по колену ладонью.

— …с замиранием следила за действием. Но на этот сюжет в тридцать шестом году французский композитор Обер уже написал оперу, и она с успехом шла в течение нескольких сезонов. К тому же, у Верди не было либреттиста. Франческо Пьяве, который написал для Верди «Риголетто», «Травиату»…

— Может, вы избавите меня от итальянских названий и имен? Они имеют к делу хоть какое-то отношение?

— Имеют. Пьяве был болен и не мог работать. Тогда в сентябре пятьдесят седьмого года Верди, будучи в Венеции, где он присутствовал на премьере «Симона Бокканегры», обратился к Антонио Сомма, адвокату, который настолько не любил свою практику, что большую часть времени проводил в опере, а не в своей конторе. Он даже как-то писал водевили, и они шли в нескольких театрах с умеренным, надо сказать, успехом. Сомма писал для Верди либретто на сюжет «Короля Лира», но эта опера так и не появилась на свет…

— И это замечательно, — сказал Стадлер, передал мне лэптоп и встал. — Доскажете вашу интереснейшую историю как-нибудь в другой раз. Спасибо, господин Бочкариофф, за то, что обратили мое внимание на убийство в Стокгольме. Не думаю, однако, что между двумя этими преступлениями существует какая-то связь. Предполагать какой-то всемирный заговор против оперных теноров… Несерьезно, верно? Балаган. И успокойтесь — я вижу, вы готовы землю рыть, лишь бы доказать мне, что госпожа Беляев не имеет к убийству Гастальдона никакого отношения, — но я ее… вас, мисс Беляев… ни в чем и не обвиняю. Жаль, что вы так мало видели. Ну, что поделаешь… Не буду больше вам мешать, у вас ведь сегодня премьера.

— Странно, — сказал я, тоже поднявшись и стоя на пути старшего инспектора к двери. Я вовсе не собирался загораживать ему дорогу, но почему-то именно сейчас не хотелось, чтобы он ушел, не дослушав. Что-то наверняка было в этом, уверен, не случайном совпадении двух убийств, а понять, что именно, я мог, я точно знал, что мог, но для этого нужно было думать и, как ни странно, говорить, говорить, мне всегда думалось лучше, когда я говорил, может, и чепуху, но именно тогда в голове рождались правильные мысли, которые я сразу и выбалтывал. На семинарах это производило впечатление, многие говорили мне, что поражаются стилем работы моего воображения, но именно так оно работало, а сейчас этот полицейский сбил меня с мысли, прервал слова…

— Странно, — повторил я, поймав мысль, не нужную на самом деле, но оказавшуюся ближе прочих к поверхности сознания, — что полиция не запретила премьеру.

— А почему надо было запрещать? — удивился Стадлер, будто не сам он вчера пытался сделать именно это. — За ночь были опрошены и обысканы все, кто был на сцене в момент убийства. И оркестранты. Вообще-то я ни минуты не спал, просто валюсь с ног. Театр тоже весь обыскали, от чердака до подвала, это была адская… Неважно.

— Нож вы не нашли, — резюмировал я.

— Если бы вы внимательнее читали новости на американских сайтах, — поразил меня Стадлер моим же оружием, — то знали бы: нет, не нашли. Журналисты смакуют это обстоятельство, будто не представляют, как искать иголку в стоге сена.

Он пожал плечами, кивнул Томе, сидевшей с закрытыми глазами и не увидевшей поданного ей знака прощания, и обошел меня, как обходят лежащую на земле готовую взорваться гранату.

— Жаль, — сказал я, — что вы не захотели послушать, как Верди и Сомма сочиняли оперу. Это вам очень пригодилось бы в расследовании.

Инспектор бросил на меня через плечо недоуменный взгляд и вышел, не очень громко, но все-таки хлопнув дверью.

Номер 7. Терцет

Воздух был неподвижным, тяжелым и густым, дышалось тяжело, будто после подъема на высокий холм. Даже в тени было жарко, и липкий пот стекал на брови, будто на железный карниз покатой крыши.

Официант, всем видом показывая, что только совсем ненормальные могут выходить из дома в такую жару, принес три больших стакана с напитком, в меню названным «Летняя прохлада», но среди завсегдатаев заведения получившим имя «Холод любви». Почему эта розовая пенящаяся и действительно холодная жидкость ассоциировалась с остывшей любовной страстью, не знал, похоже, никто — во всяком случае, Сомма на вопрос маэстро ответить не смог, а Джузеппина заметила, что по вкусу лимонад скорее напоминает домашний компот ее детства, и это так замечательно, что она с удовольствием выпьет еще стакан, не сразу, конечно, а чуть позже.

— Да-да, — рассеянно сказал Верди, глядя, как на противоположном берегу канала жирные голуби дерутся из-за невидимой отсюда добычи — может, хлебной корки, а может, куска прогнившего мяса, выброшенного из окна трехэтажного палаццо. — Возьми мой стакан, дорогая, я не хочу пить.

— Надо пить, Верди, — убежденно сказала Джузеппина. — В такую жару надо пить очень много жидкости.

— Да-да, — повторил Верди и, пододвинув к Джузеппине свой стакан, продолжил мысль, которую начал развивать по дороге к этой маленькой и уютной площади. — Послушайте, дорогой Сомма, я совсем не хочу ограничивать вашу поэтическую фантазию, но поймите и вы меня: то, что годится для театральной драмы, совсем порой не подходит для оперы, и вовсе не потому, что композитор не способен переложить на музыку тот или иной эпизод. Уверяю вас, на музыку можно переложить все, даже вопли этих несносных голубей. Нет-нет, дело не в этом. Причина в том, что эффектное в драме, вызывающее слезы на глазах, может оказаться совершенно не потрясающим воображение, если то же самое пропеть самым лучшим в мире голосом. Человеческое ухо по-разному воспринимает слово произнесенное и слово пропетое.

— Разве я с этим спорю? — Сомма отпивал из своего стакана мелкими глоточками, то ли стараясь растянуть удовольствие, то ли просто не замечая, что пьет. — Но, согласитесь, маэстро, если изъять из дуэта финальную стретту, отрывок будет выглядеть не законченным, как… — он огляделся по сторонам и кивнул в сторону купола, возвышавшегося над крышами соседних домов, — как вот этот несчастный собор, который строят уже полтора века и никак не доведут до совершенства.

— Стретта! — презрительно сказал Верди. — Скажите, синьор Антонио, откуда эта страсть к громким и быстрым финалам, эта наша итальянская стремительность и желание поставить точку там, где необходимо даже не многоточие, а какой-то другой грамматический знак, вроде музыкального legato? И не говорите мне, что я сам… Господи, чего я только не писал в молодости! Даже в «Травиате», где бравурные аккорды так же к месту, как крики в церкви, я написал для Альфреда эту самую стретту, и хорошо, что многие певцы, как мне говорили, ее сейчас не исполняют — она кажется им трудной, а на самом деле музыкальное чутье подсказывает им, что стретта там попросту неуместна! Как эта жара. Выпей еще, Пеппина, выпей, тебе нужно, а я закажу себе… если захочу.

— Ну, хорошо, — Сомма достал из кармана аккуратно сложенный платок и вытер потную шею, — допустим. Я сокращаю. Согласен. То есть, не согласен, но делаю так, как вы хотите, маэстро. Как же, скажите, закончится дуэт? Должно быть что-то определенное, какое-то решение, а без стретты остается ощущение, будто все повисает — недосказанное, недопетое…

— Вот именно, дорогой Сомма! — воскликнул Верди. — Вы лучше меня определили то, что мне надо. Недосказанное. Недопетое. Именно! Ничего не решено, понимаете? Ничего и не может быть решено. То, чего они оба хотят — и Густав, и Амелия, — невозможно, оба они это понимают, для них эта встреча, скорее всего, последняя, и они делают вид… каждый для себя, но и для другого тоже… что много таких встреч у них впереди, и значит, нет конца, нет завершенности. Вы понимаете?

— Хм… Да. Хорошо. Я сниму три строфы, хотя…

— Это замечательные стихи, — мягко произнес Верди, — я знаю, сколько страсти вы в них вложили. Но…

— Да. Хорошо. Хватит об этом. Но с тем, чтобы в финале четвертого акта добавить строфу в ансамбле, я не согласен решительно. Я буду настаивать…

— И тут, дорогой Сомма, вы одержите надо мной быструю и безоговорочную победу, — усмехнулся Верди, — поскольку, конечно же, эта строфа была бы лишней, и я сказал вам о ней потому лишь, что знал, как вы станете сопротивляться, когда я потребую исключить стретту. Должен был я оставить и вам ощущение одержанной победы, верно?

— Ты великий стратег, мой Верди, — улыбнулась Джузеппина. — Синьор Антонио, вы знаете, как он обычно добивается своего — не в музыке, а дома? Он долго и громко спорит, мы оба готовы уже выйти из себя, и тут он предлагает мне сделать нечто такое, что я уже давно хотела, и на этом спор заканчивается, потому что… ну разве я могу не ответить уступкой на уступку?

— Вот уж не думал, что маэстро такой мастер компромиссов, — сказал Сомма.

— Я не мастер компромиссов, — отрезал Верди. — Разве я сейчас пошел на компромисс? Вы, дорогой Сомма, приняли мое требование относительно стретты, а я, в качестве компенсации, не буду писать финал, который и раньше казался мне лишним.

Сомма громко захохотал и подал появившемуся в дверях кафе официанту знак принести еще по стакану этого замечательного прохладительного, как бы оно на самом деле ни называлось.

— Странно складывается жизнь, — задумчиво произнес Сомма, вертя в руке пустой стакан и переводя взгляд с Верди на Джузеппину. — Я говорил вам когда-нибудь, что с детства терпеть не мог оперу?

— Нет, — сказала Джузеппина, — мне, по крайней мере… Может, тебе, Верди?

Верди покачал головой: нет, он тоже слышал об этом впервые. Он вообще не любил расспрашивать, его не то чтобы не интересовало чужое прошлое, он и о своем вспоминать не любил и мог себе представить, что в жизни собеседника тоже было достаточно моментов, о которых тот не хотел говорить, а в разговорах всегда есть опасность коснуться тем, не очень для собеседника приятных.

— Да-да, — продолжал Сомма, — впервые я попал в оперу, когда в Падуе, где я учился на юридическом факультете, поставили «Паризину» Доницетти. Я сам написал пьесу с таким названием, она шла в нашем студенческом театре… И я, конечно, не мог не пойти послушать оперу на мой… вы представляете, я был убежден, что это действительно мой и ничей больше сюжет! Может, поэтому мне совершенно не понравилось. Музыка мешала. Я дал себе слово никогда больше не ходить в оперу!

— Странное решение для итальянца, не правда ли? — улыбнулась Джузеппина.

— Ну что ты, — снисходительно сказал Верди, — тебя сбивают с толку переполненные залы в «Скала» и «Ла Фениче», но ведь девять из десяти простолюдинов никогда не бывали в опере, не слышали ни одной ноты из «Трубадура» и даже «Цирюльника»…

— Ты меня поражаешь, Верди! — сердито воскликнула Джузеппина и продолжала, обращаясь к Сомма: — Он всегда выдвигает парадоксы, потому с ним так трудно! Итальянцы не знают оперы!

— Нет-нет, — перебил Верди. — Я ведь не это сказал, дорогая. Естественно, песенку Герцога знает даже самый невежественный пастух из Калабрии, я сам слышал, как на одном из пастбищ… Впрочем, я не о том. Но в опере он не был, мелодию ему напел приятель, который подхватил ее, услышав, как играл бродячий шарманщик, но и тот никогда не переступал порога театра, а знает популярную мелодию от знакомого, а тот от своего, и вот он-то действительно слышал оперу сам. Мы, итальянцы, очень любим петь, верно, мелодия — наша жизнь, но опера, к сожалению, так и не стала народным искусством, как ни горько в этом признаваться.

— Не стала народным искусством? — возмутилась Джузеппина.

— И не спорь, дорогая, — Верди положил ей на ладонь свою руку. Темное и грубое на светлое и нежное. Он действительно больше крестьянин, чем музыкант, — подумал Сомма, глядя, как рука Верди сжимает и гладит пальцы Джузеппины. — Не спорь. Я всего лишь хочу сказать, что наш дорогой синьор Антонио вовсе не исключение, а скорее правило. Да о чем говорить, Пеппина? Мой родной отец и моя любимая матушка! Имея сына-композитора!

— Всемирно известного, — вставил Сомма, но Верди не обратил на реплику внимания.

— Они были в театре всего один раз, когда я чуть ли не силком привез их в Милан на премьеру «Жанны д'Арк», да и тогда отец пытался сбежать после второго акта, сказав, что не привык к такому шуму, и матушка едва уговорила его остаться. Как бы то ни было, они досидели до конца, а потом их привели ко мне за кулисы, и я помню, как отец ругал большой барабан, из-за которого у него чуть не лопнули перепонки. Нет, Пеппина, я могу понять синьора Антонио, особенно если речь идет о театре в Падуе, где никогда не было приличного оркестра, а хористов набирали из окрестных ремесленников, многие из которых даже нот толком не знали и пели на слух. Бедный Доницетти! Бедная «Паризина»!

— И бедный Антонио, добавьте к тому, маэстро!

— И бедный синьор Антонио! — Верди неожиданно стал серьезным, убрал свою руку с руки Джузеппины и сказал: — Но ведь не я к вам, а вы ко мне подошли тогда, на пьяццо. Я вас не знал и даже не слышал вашего имени.

— Откуда было вам его слышать? — удивился Сомма.

— Да-да. Вы подошли ко мне…

— В компании с Лукетти и синьорой Маффеи.

— Да-да, и Кларина, которую я очень ценю за ее живой ум и преданность нашей несчастной родине, сказала: «Позвольте представить вам синьора Антонио Сомма, он адвокат и ваш преданный поклонник»… Но вы им не были, верно? Вы вели в суде тяжбу Кларины с семейством Гараванди…

— О праве на недвижимость.

— Но в то время вы еще не слышали ни одной моей ноты!

— Ну что вы, слышал, конечно! Вы полагаете, маэстро, что можно прожить в Италии почти полвека и не слышать ни одной ноты Верди?

— От уличных певцов, столь же громкоголосых, сколь и фальшивящих!

— Знаете, маэстро, сейчас я вам, пожалуй, кое в чем признаюсь. Синьора Джузеппина, будьте свидетельницей моей чистосердечной явки с повинной. Я был в «Фениче» на «Травиате» и «Бокканегре», я слышал «Риголетто» в «Скала» еще шесть лет назад, и вы не станете отрицать, что я слышал «Арольдо».

— «Арольдо» вы слушали уже после нашего знакомства, — рассмеялся Верди. — Но вы… Я поражен. Я думал…

— И должен признаться еще, — продолжал Сомма, с удовлетворением наблюдая за смущением маэстро, — я слушал эту божественную музыку…

— Ну-ну, — пробурчал Верди, нахмурившись.

— Но видел, как распадается в «Бокканегре» сцена дожа и его дочери — драматургически вторая часть выпадает, как тяжелый камень из слабой руки.

— Милое сравнение, — сказал Верди, — я поражен.

— Чем, маэстро?

— Тем, что вы обратили на это внимание! Черт возьми, синьор Антонио! Я так и не сумел заставить Пьяве… Нет, это не то слово: заставить я мог его сделать все, что угодно. Кроме одного, к сожалению. Франческо хороший поэт… уверяю вас, ничего сверхъестественного я от него не требовал, но выше головы не прыгнешь…

— Верди, — с упреком проговорила Джузеппина, — напрасно ты так о нем. Ты же знаешь…

— Да, — Верди прервал сам себя, сцепил пальцы и приблизил к глазам, будто держал в них что-то и хотел рассмотреть поближе. — Пьяве болен, боюсь, дни его сочтены. Это ужасно. Извините, синьор Антонио, извините!

Сомма с изумлением увидел, как покраснели у Верди глаза и дернулся уголок рта. Он совсем не предполагал, что этот человек, казавшийся ему жестким, как скошенная трава на лугу в Сант-Агате, и непреклонным, как колокольня на площади Сан Марко, мог так взволноваться, вспомнив о друге, лежавшем сейчас в своем доме во Флоренции и, возможно, именно в эти минуты прощавшемся с миром.

Джузеппина, гораздо лучше, чем Сомма, знавшая своего Верди, отвернулась, она не выносила эти минуты его слабости, потому что потом, взяв себя в руки, он становился ворчливым, ко всему придирался, хотя на самом деле злился только на себя.

— Да, — сказал Верди, справившись с эмоциями, — я только хотел сказать, синьор Антонио, что финал все-таки придется переделать. Музыку я себе примерно представляю, и ваши стихи — они замечательны, спору нет! — на эту музыку не ложатся.

— Хорошо, — согласился Сомма, — две строфы перед финальной кодой я заменю. Какой ритм вам нужен, маэстро?

— Вот это другой разговор! — воскликнул Верди. — Ты слышишь, Пеппина? Какой ритм, спрашиваете? Я объясню вам! Это должен быть марш на две четверти, короткий, как лезвие кинжала. Раз-два, раз-два…

— Раз-два, — повторил Сомма, и строчки, как это с ним обычно бывало, появились перед его глазами, будто написанные чьим-то размашистым почерком на светлом фоне. — Да, вот так: «А теперь вместе мы, не робея, кровожадного свергнем злодея»…

— Кровожадного свергнем злодея! — воскликнул Верди. — Так, дорогой Сомма! И еще три строки, только три. Свергнем злодея. То, что надо. Свергнем злодея! Пеппина, здесь так жарко, у меня пот течет по спине, я хочу домой.

— Ты хочешь записать мелодию, — мягко сказала Джузеппина, вставая. Мужчины тоже поднялись, Верди бросил на стол два дуката, официант, не дожидаясь, когда посетители уйдут, принялся убирать стаканы, он был недоволен, господа сидели битый час и ничего не съели, только выпили шесть стаканов прохладительного, конечно, жара, кто спорит, но могли бы — не бедные, видно по одежде — заказать и что-нибудь основательное, а то сидели и спорили, особенно этот, похожий на… Господи, на кого похож тот, что справа, где я мог его видеть… Это же… Как я не признал сразу?

Официант поставил на стол стаканы и долго глядел вслед уходившим — пока они не свернули за угол.

— Верди! — громко сказал официант. — Подумать только: Верди в Венеции! Значит, скоро в «Ла Фениче» новая опера!

Номер 8. Монолог, дуэт и дуэттино

Майор Петер Фридхолм, руководитель следственной группы, расследующей убийство, произошедшее в Шведской Национальной опере, был не то чтобы разочарован результатами, он понимал, что быстрого успеха в столь сложном и необычном деле добиться невозможно, но знал также, что времени для того, чтобы выйти на след преступника, у него так же мало, как воды в бассейне парка Хюмлегарден. На утреннем совещании ему об этом прямо сказал комиссар Висгартен, а на того тоже, понятно, оказывали давление, журналисты сделали из этой трагедии сенсацию, и закрыть рты прессе можно было только одним способом: предъявить убийцу или хотя бы подозреваемого, с которого можно было бы потом снять обвинения из-за недостатка улик.

Подозреваемого у Фридхолма не было. Ни одного. И это несмотря на то, что в момент убийства люди на сцене толпились, как в зале прилетов Национального аэропорта. Все всех видели, и, тем не менее, ни одна живая душа не смогла дать толковых показаний, даже толстушка Биргитт Густавсон, любимица публики, стоявшая буквально в двух шагах от Ленарта Хоглунда, в самый ответственный момент вдруг упавшего с диким воплем и начавшего кататься по сцене, оставляя на светлых досках пола темные кровавые пятна.

Репетицию, конечно, тут же прервали — хорошо хоть, это случилось не на премьере, но и на генеральной в зале собралось много народа, человек пятьсот, пришлось их всех опрашивать, Фридхолм задействовал сотрудников отдела и еще из соседних отделений прихватил, получив разрешение начальства. Восемьдесят полицейских — никогда еще не приходилось Фридхолму руководить такой армией, вроде бы все сделавшей правильно, протоколы допросов и результаты (отрицательные!) обысков он только что видел в компьютере, Господи, какая колоссальная и бессмысленная работа! Человек убит на глазах у сотен людей, и никто ничего не смог сказать, никто ничего не смог толком разглядеть! Да, на сцене был полумрак, хотя всего за несколько секунд до трагедии сцену освещали двадцать четыре прожектора. Так нет же — в тот момент, когда из толпы придворных выходил Ренато, доставал из-под плаща кинжал и восклицал «Прощай навек!», именно в тот момент, нет, буквально секундой раньше, свет на сцене убрали согласно гениальному режиссерскому замыслу, и только один яркий луч был направлен на Ричарда, а Ренато — виновник переполоха — остался в тени, да что там в тени, в полном мраке! Попробуй что-нибудь разглядеть, когда только что светило яркое солнце, и вдруг наступила ночь.

Бутафорский кинжал, которым Ренато якобы поразил своего врага, нашли, конечно — когда Ричард начал кататься по полу, вопя от боли, Андреа ди Кампо, нервный итальянский баритон, выронил эту картонку, и ее тут же затоптали хористы, бросившиеся кто помогать тенору (хотя чем они могли помочь?), а кто, наоборот, подальше от криков и вида крови. Потом, когда всех удалили со сцены, Фридхолм нож этот, конечно, нашел и передал на экспертизу, но сделал это для проформы, только для того, чтобы убедиться, что ди Кампо держал в руке именно этот театральный кинжальчик, а не настоящее оружие, так и не найденное ни у кого из хористов, солистов, миманса, оркестра, рабочих сцены, осветителей, зрителей и билетеров, которые вообще к этому происшествию не могли иметь никакого отношения. Почти тысяча человек! Это была не ночь, а тихий кошмар, у Фридхолма до сих пор дрожали кончики пальцев, а в голове был хаос — примерно такой, какой царил в мире до того, как Господь отделил небо от суши, а день от ночи.

И главное: что в результате? Сколько людей будет теперь писать комиссару жалобы на ужасное, нетактичное, неправильное, непрофессиональное и какое еще можно придумать поведение стокгольмских полицейских! Главный дирижер, как его… Фридхолм все время забывал эту длинную итальянскую фамилию… да, Фистичелли-Моретти… уже написал письмо не только в комиссариат, но и в министерство, и даже, кажется, в Еврокомиссию по правам человека, хотя от этих бюрократов уж и вовсе ничего в этой жизни не зависело (впрочем, карьеру Фридхолму испортить они могли — достаточно принять формальное решение о его неполном профессиональном соответствии). Хорошо хоть удалось уладить дела с генеральным директором театра Густавом Фергюссоном и главным администратором Хельгой Алмгрен. С ними Фридхолм все-таки нашел общий язык — после почти часовой беседы, в которой госпожа Алмгрен использовала весь свой запас крепких выражений, а господин Фергюссон по-женски заламывал руки и закатывал глаза, — пришлось пойти на уступку и разрешить сегодня премьеру, хотя по всем правилам такого рода расследований нужно было бы закрыть театр на несколько дней, чтобы в спокойной обстановке провести все обыски и все виды экспертиз. Какой, черт возьми, был смысл в расследовании, если орудие убийства обнаружить так и не удалось, и совершенно ясно, что кто-то, очень уж прыткий и изобретательный, вынес нож из театра в суматохе, начавшейся сразу после убийства — возможно, это произошло еще до прибытия полиции, хотя все билетеры в голос божатся, что ни одна живая душа из здания не выходила, а когда господин майор приказал, так и вовсе все двери были закрыты не только на ключ, но и на сигнализацию, так что никто не мог покинуть театр — ни пеший, как говорится, ни конный.

Тремя имевшимися в театре черными и грузовыми выходами никто воспользоваться также не мог по той простой причине, что все ворота, открытые настежь днем, когда шла подготовка к вечернему прогону, были в семь часов заперты, и камеры слежения, стоявшие у каждого из этих выходов — снаружи театра, впрочем, а не внутри — не показали никакого движения. Даже прохожих было мало, потому что холод на улице вчера стоял страшный: минус двадцать четыре с сильным ветром без снега, хороший хозяин собаку на улицу не выпустит, а эти меломаны мало того, что явились на генеральную, так еще и следили за представлением с вниманием, достойным лучшего применения. Толстую фигуру Биргитт Густавсон все описывали с такими подробностями, будто рассматривали под микроскопом, и беднягу Хоглунда видели тоже, как он склонялся над ручкой примадонны и пел свое «прощай, прощай»… будто специально.

И какого черта режиссер в момент покушения надумал вырубать на сцене свет, чтобы оставить в поле зрения только этих двоих — Амелию и Ричарда? Если бы не идиотская режиссерская находка… Да что говорить! Даже мотив не просматривается, не то чтобы какая-нибудь материальная улика! Незачем было ди Кампо убивать Хоглунда, они и знакомы были шапочно, итальянец заключил с Национальной оперой контракт на десять представлений «Бал-маскарада» и прилетел в Стокгольм в прошлую пятницу, после чего успел провести три сценические репетиции — одну под рояль и две с оркестром, не считая генеральной, откуда его увезли в полицейский участок. С Ричардом-Хоглундом ди Кампо познакомился на второй репетиции, они пожали друг другу руки, попытались вспомнить, выступали ли когда-нибудь вместе, но так и не вспомнили, а вне сцены не встречались — во всяком случае, никто из свидетелей не смог припомнить ничего подобного. В отеле «Ренессанс» тоже были предельно кратки: ди Кампо никуда не выходил, кроме как в театр, куда от отеля можно было дойти пешком за три минуты. В номере он, правда, вел себя довольно развязно, вещи раскидал так, что убирать было трудно, уборщицы все время находили какую-нибудь деталь его туалета под кроватью, на креслах, на столе, да где угодно, включая туалетную комнату, где почему-то на ручке унитаза висел белый в красную крапинку галстук, больше подходивший клоуну, чем известному оперному солисту. Впрочем, южный темперамент, приходится делать скидку. В номере, естественно, тоже провели обыск и, конечно, ничего не нашли, да и смешно было ожидать, ведь из театра ди Кампо к себе не возвращался.

Мотива нет, орудия убийства нет, свидетелей, по сути, нет тоже. Почти две тысячи глаз — и все слепые.

На столе рядом с монитором компьютера зазвонил телефон, и Фридхолм, поглядев сначала номер на дисплее, поднял трубку.

— Слушаю, господин комиссар, — произнес он, стараясь, чтобы голос звучал бодро и хотя бы на один процент убедительно. — Я надеюсь, что еще до вечера получу результат экспертизы, и тогда смогу…

— Господин майор, — сухо произнес голос комиссара Ресмарка, — на вас только за час — с восьми, как мы открыли линию — поступило семьдесят три жалобы, причем в числе жалобщиков дочь министра транспорта Каролина Сандгрен, она не пропускает ни премьер, ни, как оказалось, генеральных репетиций, у нее постоянное место в ложе…

— Я лично говорил с госпожой Сандгрен, — скрывая ненависть, которую он испытывал после вчерашнего к этой напыщенной и глупой особе, сказал Фридхолм. — Я лично отдал распоряжение отпустить ее домой буквально полчаса спустя после того, как прибыл на место преступления. Ей просто не на что жаловаться, косподин комиссар!

— Значит, есть на что. Впрочем, это частности. Как продвигается расследование? Мне доложили, что вы отпустили ди Кампо.

— Я не мог задерживать его больше, чем это положено по закону. Улик против него нет. Мотива нет. Ничего нет. К тому же, он сегодня поет премьеру, и все билеты давно проданы.

— Вы меломан, господин майор?

— Терпеть не могу оперу! — с чувством воскликнул Фридхолм, и это была истинная правда.

— Значит, вы не поинтересовались, кто на премьере будет петь Ричарда вместо убитого Хоглунда?

— Нет, — буркнул Фридхолм. Его это нисколько не занимало. Найдут кого-нибудь. Лишь бы нового тенора не пришили таким же образом прямо на премьере.

— Нет, — повторил комиссар, и Фридхолм так и увидел, как тот пожал плечами и воздел очи горе. — Вместо Хоглунда будет петь Сергей Ларин.

Ларин. Пусть хоть Иванов.

— Послушайте, Фридхолм, — раздраженно сказал комиссар, — не любите вы оперу, это я понимаю, но ведь не можете вы настолько не интересоваться искусством, что даже не знаете, что Ларин сегодня — один из лучших теноров мира, и у него совершенно случайно оказались свободны три вечера! Вы понимаете, что сегодня в театре будет столько народу, сколько не было, возможно, никогда? И если что-нибудь…

— Вы думаете, что это… может повториться?

— Я думаю, что должна быть обеспечена полная безопасность всех солистов, — сказал комиссар.

— Но я…

— Вам я не предлагаю заниматься еще и этой проблемой, — смягчил тон Ресмарк. — Занимайтесь расследованием. Собственно, я позвонил вот почему… — он помолчал, будто думал, нужно ли сообщать Фридхолму информацию, которая на самом деле, может, вовсе его и не касалась. — Вы читали утреннюю прессу?

— Нет, господин комиссар, у меня нет для этого времени.

— Мне уже звонили из всех газет Стокгольма, с телевидения тоже, и нужно что-то им ответить.

— Не понимаю… — начал Фридхолм.

— В Бостоне тоже был прогон в опере, ставили «Густава III», это, как я понял, или то же самое, что «Бал-маскарад», или какой-то из вариантов, неважно… Короче, там в финале при совершенно аналогичных обстоятельствах был убит тенор. Ножом в спину.

— Черт! — сказал Фридхолм, потому что другие слова он просто забыл.

— Таких совпадений не бывает, согласен, — сказал на другом конце провода комиссар, будто Фридхолм уже успел высказать ему свое мнение. — Кстати, из Бостона мне тоже звонили. Не из полиции, однако, а какой-то физик… во всяком случае, он так сказал… и фамилия почему-то русская. Я не расслышал, попросил повторить, но он, видимо, не понял. Говорил, что у него есть соображения по поводу обоих убийств. Странно, да? Разговор на этом месте прервался, так что… Возможно, это кто-то из тамошних экспертов, вы потом узнайте. Я имею в виду, когда позвонят из полиции. Впрочем, можете сами с ними связаться. Если из Бостона будут звонить, переведу разговор на вас.

После чего, даже не попрощавшись, комиссар положил трубку, оставив майора размышлять над странностями земного существования.

Фридхолм привык действовать даже в тех случаях, когда, казалось бы, никаких следственных действий предпринять было невозможно из-за полного отсутствия информации. Тогда Фридхолм действовал по интуиции, которая в половине случаев его подводила, но в другой половине все-таки приводила к верным результатам, которыми он даже гордился. Сейчас интуиция шепнула ему, что лучше не ждать, когда позвонят коллеги из Бостона (кстати, где это? На западе Штатов или на востоке? Фридхолм не был силен в географии — он слышал о «Бостонском чаепитии», но к географии эти сведения, запомнившиеся со школьных лет, не имели отношения), а позвонить самому — спрашивать проще, чем отвечать.

Прежде, однако, Фридхолм связался с криминалистической лабораторией и попросил доктора Ландстрема. На часах было десять семнадцать, Ландстрем — сова, но только в выходные, а когда есть работа, то скорее жаворонок.

— Это ты, Петер? — в трубке послышалось тяжелое дыхание, и голос звучал невнятно, наверняка Ландстрем держал в зубах сигару. — Я же тебе сказал, что результат будет к вечеру.

— Послушай, разве так трудно определить отпечатки?

— Если тебя только это интересует, то ради Бога: на несчастную картонку столько раз наступили ногами, что я могу тебе рассказать как минимум о трех видах ботинок…

— Пальцы…

— Отпечаток пальца только один, и тебе невероятно повезло, что его не затоптали свидетели.

— Ну и?

— Андреа ди Кампо. Плохой отпечаток, смазанный, идентификация дает процентов шестьдесят-семьдесят, для суда это не гарантия. Но для тебя достаточно. Ди Кампо. Странно было бы, если бы отпечаток принадлежал кому-то другому, верно?

— Верно, — буркнул Фридхолм. — А какие еще результаты ты хочешь получить?

— Ну… Ты сегодня, видимо, не в себе, Петер. Ты же знаешь наши возможности. К вечеру я тебе скажу, касался ли кинжал одежды убитого. Если да, на кончике картонного лезвия должен был сохраниться молекулярный след. Образец ткани камзола, в котором вчера был Хоглунд, у меня есть, так что…

— Господи! Касался или не касался… Не мог же ди Кампо зарезать Хоглунда этой картонкой!

— Ты сегодня положительно не в форме, Петер! Не мог, конечно. Но одно дело, если он успел коснуться… значит, настоящим ножом Хоглунда ударили уже потом, и это был или сам ди Кампо, или человек, которого он мог не увидеть, потому что переполох начался сразу же. А если ди Кампо не успел коснуться… получается, что Хоглунд получил удар и упал раньше, и тогда ди Кампо не мог не увидеть убийцу.

— Да, я сегодня… Спасибо, позвони мне сразу, как только получишь результат.

— Непременно, — пропыхтел эксперт. — Ты же меня знаешь.

Это точно, Фридхолм знал Ландстрема достаточно, чтобы понимать, что, конечно, звонить тот не станет, запишет результат в компьютер и отправится домой или в ресторан, ищи его потом, а когда найдешь, он станет говорить, что как раз в этот момент набирал номер…

— Мне нужно, — сказал Фридхолм девушке на коммутаторе управления, — срочно поговорить с кем-нибудь из полицейского управления в американском городе Бостон. Желательно, с кем-нибудь из начальства.

— В Бостоне сейчас половина пятого утра, — сказала девушка, — я попытаюсь, конечно…

— Ага, — ухватился Фридхолм, — значит, вы знаете, где этот город находится — на востоке Штатов или на западе.

— Это Новая Англия, — сообщила девушка, перед которой, вполне вероятно, висела большая карта земного шара. А может, она была в школе отличницей именно по географии. — К северо-западу от Вашингтона. Километров сто… или двеcти.

— Спасибо вам большое! Половина пятого, говорите? Ну, дежурный там все равно должен быть. Соединяйте!

Ждать пришлось недолго — минуту или две, — но за это время Фридхолм успел передумать массу мыслей, как обычно вперемежку: о том, например, что если Ингрид захочет поменять мебель в гостиной, то противопоставить этому желанию он ничего не сможет, хотя все аргументы жены знал наизусть и категорически был с ними не согласен, а отдыхать этим летом лучше, наверно, не на островах, там, говорят, ожидается страшная жара, глобальное потепление, знаете ли, а почему тогда в Стрёмсунде нынче такие холода, что Сван вернулся домой весь обмороженный, хотя школа гарантирует, что дети во время экскурсии будут под надзором опытных воспитателей, сын, конечно, на седьмом небе, ему только дай возможность попасть в какую-нибудь переделку, надо будет проверить, не забыла ли Ингрид вовремя помазать ребенку лоб, щеки и пальцы (не только на руках, на ногах тоже) той мазью, что выписал доктор Хозард, потому что мазь, которую дал доктор Маршнер, кажется, не очень удачная, во всяком случае, перед тем, как поехать на работу, он зашел к сыну в спальню, со щек Свана так и не сошел нездоровый румянец, руки мальчик держал под одеялом (надо будет сказать Ингрид, чтобы обратила внимание, это тоже нездоровое явление), и потому он не смог увидеть, прошло ли шелушение…

— Дежурный сержант Лоуренс слушает, — бодро произнес в трубке довольно далекий, но очень четко слышный голос.

— Это управление полиции Бостона? — на всякий случай уточнил Фридхолм.

— Управление полиции Бостона, — повторил дежурный на другом конце провода. — Кто говорит? Назовите себя и сообщите суть вашего сообщения.

— Сержант, — сказал Фридхолм, — я офицер следственного отдела полицейского управления Стокгольма, мое имя Петер Фридхолм, я веду дело об убийстве и хотел бы поговорить со следователем, который занимается у вас…

— Да-да, мистер Фридхолм, — перебил дежурный, не готовый, видимо, выслушивать долгие объяснения того, что ему уже было известно. — Вы очень вовремя позвонили, старший инспектор Стадлер собирался с вами — или с кем-то из ваших коллег — связаться, как только придет на работу. Я ему передам, что вы звонили. Ваш номер…

Фридхолм продиктовал номера своих телефонов — рабочего, домашнего и мобильного, добавил адрес электронной почты, на которую просил, если господин Стадлер сочтет возможным, сбросить основные материалы по этому делу, поскольку два случая, не исключено, носят скоординированный характер, трудно, на самом деле, поверить, что практически одинаково совершенные преступления да еще чуть ли не одновременно… кстати, сержант, может, вы уже сейчас можете дать такую информацию… я имею в виду точное, насколько это возможно, время убийства в Лирической опере, есть определенные соображения, хотелось бы…

Никаких соображений у Фридхолма не было. Соображения, если и возникли в его голове, были настолько неопределенными, что он не смог бы их сформулировать.

— Я могу сообщить только то, что у меня есть в открытом банке данных по управлению, — извиняющимся тоном сказал сержант Лоуренс. — Сейчас я найду файл… Да, вот. Зафиксированное время совершения преступления: шестнадцать часов тридцать три минуты и сорок секунд.

— Удивительная точность! — не удержался от восклицания Фридхолм. — Кто-то в это время смотрел на секундомер?

— Нет, конечно, — сказал сержант Лоуренс, и Фридхолм даже за десять тысяч километров услышал, как собеседник хмыкнул, подумав, должно быть, о том, что в Швеции работники полиции не такие сообразительные, как в Штатах. Ну и ладно, сейчас не до таких тонкостей, а при случае Фридхолм, конечно, напомнит своему коллеге Стадлеру, чтобы тот сделал сержанту замечание. — В опере, видите ли, ведется видеозапись каждой репетиции, вот в компьютере и отмечено точное время.

Потрясающе! Надо будет выяснить в Национальной опере — наверняка… то есть, не наверняка, конечно, но не исключено, что и там тоже ведут запись. Почему вчера ничего об этом не сказали? А почему майор сам не догадался спросить?

— Эта запись… — проговорил Фридхолм. — На ней зафиксировано, видимо, не только время убийства, но и сам момент преступления?

— Об этом, господин Фрид… э-э… вы лучше поговорите со старшим инспектором Стадлером, когда он приедет на работу, — твердо заявил сержант.

— Когда старший инспектор обычно приезжает на работу? — продолжал допытываться Фридхолм.

— В восемь тридцать. Через четыре часа.

Не очень они там себя утруждают. Фридхолм, бывало, вообще сутками не являлся домой, а эти американцы… Он не мог знать, конечно, что Стадлер не спал больше суток и только по этой причине выкроил для себя несколько предутренних часов, да и не собирался спать долго, на работе он появился в семь, но и этого сержант Лоуренс, конечно, не мог предвидеть.

— Хорошо, — кислым тоном сказал майор и задал последний вопрос, на который, как он был уверен, ответ дать было легко: — Может, в таком случае, вы скажете, есть ли среди ваших экспертов физик с русской фамилией?

— Не скажу, — отозвался сержант. То ли действительно не знал, то ли не хотел говорить. Может, решил вдруг, что звонивший из-за океана человек, назвавшийся следователем, на самом деле не имел к Шведской полиции никакого отношения, а был журналистом, желавшим заполучить для газеты эксклюзивную информацию.

— Большое вам спасибо, — сказал Фридхолм и положил трубку.

Время. Уж это проверить можно прямо сейчас, в опере продолжаются приготовления к премьерному спектаклю, наверняка там сейчас все бегают, как сумасшедшие, ничего, на минуту пусть остановятся и проверят записи на студийном видеомагнитофоне.

Через минуту, преодолев упорное нежелание главного режиссера Ульмана сообщать внутренний номер аппаратной, будто это был штаб, на который полиция могла сбросить бомбу с лазерным наведением, Фридхолм попытался объяснить проблему руководителю технической группы Ингмару Валленштейну, все мысли которого были, похоже, сосредоточены на сбоившем втором микрофоне нижнего ряда. Валленштейн орал по этому поводу на кого-то, Фридхолму невидимого, и на майора отреагировал, как на назойливую муху, жужжавшую над ухом и не желавшую улетать, сколько ее ни отгоняй.

— Но послушайте, господин… — наконец, включил свое внимание Валленштейн, — Это вы были здесь вчера? Так я на все вопросы ответил… Запись? Конечно, мы ведем запись, и что вы вообще от меня хотите — ваш сотрудник, не знаю его фамилии, из группы экспертов, кажется, забрал у меня этот отрывок… ну, на котором сцена… я записал ему на диск. Извините, может, вы мне дадите возможность продолжить работу?

Фридхолм чертыхнулся и положил трубку с четким осознанием того печального обстоятельства, что уже, должно быть, не способен одинаково легко запоминать все обстоятельства собственного расследования — мало того, что сам не подумал о записи, так не подумал и о том, что нечто такое могло прийти в голову Ландстрему?

Не став додумывать печальную для него мысль, Фридхолм набрал номер криминологической лаборатории.

— Ландстрем? — спросил женский голос. Матильда или Бриджит? Чья сейчас смена? Неважно. — Он выехал на происшествие, будет через полчаса-час. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин Фридхолм? Вряд ли вам доктор сейчас ответит, если вы позвоните ему на мобильный…

— Да, знаю. Послушайте, Матильда…

— Бриджит.

— Простите, я вас не узнал по голосу.

— У нас с Матильдой очень похожие голоса, — сообщила Бриджит, — так что ошибаетесь вы в половине случаев, это проверено.

Эксперты, черт побери, все у них точно отмерено, даже то, сколько раз майор Фридхолм путает имена помощниц Ландстрема.

— Бриджит, у вас должен быть диск с записью вчерашнего убийства в опере.

— Да, господин Фридхолм, вы же сами и передали его на экспертизу.

Видимо, Ландстрем так этот материал и оформил — как переданный следователем. Попробуй теперь утверждать, что майор даже не подумал о том, что может существовать запись…

— Вы уже…

— Конечно, — сказала Бриджит… как же ее фамилия… уж это он должен помнить… конечно, Свенсон. — Ничего интересного, господин Фридхолм, съемка велась в тот момент обзорной камерой, не сцене было темно, видна только фигура госпожи Густавсон, она загораживала Хоглунда, а ди Кампо вообще оставался в полном мраке, видно только, что за спиной госпожи Густавсон возникло какое-то движение.

— Это я потом посмотрю… с Ландстремом, конечно. Вы мне скажите: при записи фиксировалось время?

— Конечно. Вас это интересует? Я посмотрю. Подождете у телефона или мне вам перезвонить?

— Подожду, — сказал Фридхолм и принялся слушать шорохи, считая про себя, чтобы не забивать голову прежде времени ненужными мыслями. На счете двести тридцать шесть высокий голос Бриджит Светсон произнес:

— Вы еще у телефона, господин майор? Время двадцать два часа тридцать девять минут и сорок секунд.

— И сорок секунд, — повторил Фридхолм. — Спасибо, Бриджит. Я уверен, что теперь никогда не спутаю ваш голос ни с каким другим. А Ландстрему я перезвоню. Через час.

Шесть минут разницы. Можно сказать, практически одновременно. На двух континентах. Картонные кинжалы. Бред.

Номер 9. Сцена, хор и дуэт

Я думал, они разнесут оперу. Я понимаю, конечно: убийство — лучшая реклама. То есть, я хочу сказать, что совершенно этого не понимаю, но мало ли чего я не понимаю в жизни? Почему, если случается авария, автомобиль всмятку, кровь на асфальте, зрелище не то что неприятное, но, по идее, противное гуманному человеческому естеству, так почему же все, кто видел, как это произошло, и все, кто не видел, но находился на соседней улице, а также все, кто слышал об аварии, сбегаются поглазеть? Полиция не пропускает, и они стоят толпой у ограждения, смотрят, впитывают — может, представляют себе, что каждый из них мог оказаться на месте жертвы? Почему одиннадцатого сентября, когда горели и падали башни, все телевизионные каналы показывали это кошмарное зрелище в прямом эфире, и миллионы (а может, миллиарды?) людей не могли отойти от экранов и смотрели, как маленькие черные точечки (люди!) вываливались из окон верхних этажей и падали, падали?… Кто-то стоял на карнизе и махал тряпкой, звал на помощь, потом сорвался и полетел вниз… а все смотрели, ужасались, но зрелище притягивало…

В тот день, помню, я выключил телевизор, не пошел на физфак, в шесть декан Дерюгин назначил совещание, он любил вечерние посиделки, и я представлял, о чем пойдет разговор, сидел в четырех стенах и ждал, когда все закончится. Я знал, что кто-нибудь из знакомых, оторвавшись, наконец, от телевизора, непременно позвонит и спросит: «Ты видел? Видел? Какой кошмар!»

Я не видел. Я и потом не хотел смотреть, но кадры, обошедшие мир, столько раз потом повторяли в разное, причем самое неожиданное, время, что не увидеть, не запомнить было просто невозможно.

В оперу я бы сегодня не пошел тоже — во всяком случае, увидев толпу у касс и главного входа (было только пять часов, до начала спектакля оставалось очень много времени!), я захотел вернуться в кампус и посвятить вечер чтению «Physics Letters», где была опубликована оригинальная по форме, но не очень внятная по содержанию статья Джона Галперстона о топологических ограничениях на выбор ветвлений в случае ограниченного числа миров в пост-эвереттовской модели Многомирия. Я даже оглянулся, поискав возможность выехать со стоянки задним ходом, но позади уже собралась длинная очередь машин, и ехать я мог только вперед, куда указывал дежурный. Тома не заметила моих сомнений, она сидела рядом, закрыв глаза, веки ее чуть подрагивали — она то ли мысленно пропевала свою партию, то ли, наоборот, старалась забыть о предстоявшем спектакле и вспоминала сцены из своего детдомовского детства — как-то она рассказала мне, что эти неприятные воспоминания заставляют ее ощутить необходимую злость, вкачивают в кровь адреналин.

«Зачем тебе злость, — спросил я, — если петь ты будешь сегодня Розину?»

«Ты не понимаешь! — воскликнула Тома. — Когда злишься, перестаешь бояться. Если выходишь на сцену со страхом — все равно перед кем: публикой, дирижером, темнотой зала, — то ни за что не споешь так, как нужно. А если злишься, то все идет хорошо».

Может быть, не знаю.

— Посмотри, что делается, — сказал я, выключив двигатель. — Наверно, поставят приставные стулья.

— Плохо, — сказала Тамара. — Эти люди… Они сегодня не оперу пришли слушать. Будут ждать четвертого акта, нашего дуэта и того момента, как…

— Ты знаешь… — начал я, но тоже не стал продолжать. Расскажу потом, когда после премьеры повезу Тамару в наш ресторан. Ее, конечно, позовут на банкет, который заказан в голубом зале «Савоя», но я ее увезу, не нужно ей быть сегодня в компании, где каждое второе слово будет о бедном убитом Гастальдоне.

— Что? — спросила Тома, взяла меня под руку, и мы пошли под прикрытием машин к служебному входу, где, я уже видел, репортеров скопилось больше, чем мух над тарелкой со вчерашним бифштексом.

— Ничего, — пробормотал я. — Ты никогда не пробовала надевать чадру?

— Пробовала, — улыбнулась Тома. — В консерватории. На третьем курсе мы ставили «Похищение из сераля».

— Чадра тебе сейчас не помешала бы.

Засверкали вспышки, в нашу сторону потянулись микрофоны, какой-то тип с камерой на плече, растолкав коллег, бросился перед Томой на колени, чтобы получить нужный ракурс, вопросы слились в неровный гул, понять было трудно, я и не пытался, а Тома, улыбаясь и сжимая мой локоть, шла, разрезая эту людскую массу то ли взглядом, то ли каким-то шестым волевым чувством, у меня тоже что-то спросили, во всяком случае, я расслышал свое имя и ответил «No comment», вполне представляя, как в газете будет расшифровано и растолковано мое не очень пространное заявление.

Наконец мы оказались в длинном мрачноватом коридоре, где нас встретил старый Джош Веркер, работавший в театре со дня его основания и отвечавший за то, чтобы солистам было удобно в своих гримерных, чтобы у них там было все, что они потребуют, и чтобы никто из посторонних не мешал сосредоточиться перед спектаклем.

Я давно уже не был для Джоша посторонним, и старик приветствовал нас с Томой своей обычной шуточкой:

— Знаете, мисс Беляев, сегодня у меня было предчувствие: биса в вашей арии не будет.

После чего, выдержав секундную паузу, добавил:

— Потому что вам придется исполнить ее трижды!

Скорее всего, он говорил то же самое каждому солисту.

— Вы видели, Джошуа, что творится снаружи? — спросил я.

— Столпотворение, мистер Бошкариоф, — сказал Веркер, в который раз безуспешно пытаясь выговорить мою фамилию. — Это ужасно, маэстро Лорд говорит, что слушать будут плохо, и ему совсем не хочется дирижировать, а с таким настроением нельзя проводить премьеру.

— Все будет хорошо, Джошуа, — сказала Тамара.

— Хорошо… — горько произнес Веркер, поднимаясь следом за нами по лестнице на второй этаж, где располагались гримерные. Он не мог отказать себе в привычном удовольствии заглянуть в комнату Томы, убедиться, что там все в порядке, и что Кэт на месте, и что дверь открывается без скрипа, а потом он эту дверь медленно закроет за собой и спустится вниз, чтобы встретить и проводить очередного исполнителя.

— Вы говорите «Хорошо», мисс Беляев… Что ж хорошего, если полицейских в театре столько же, сколько хористов, а этот… старший инспектор Стадлер засел в пустой гримерной, той, которую вчера занимал бедняга Гастальдон, и вызывает опять всех и каждого? С Мелликером, это вторая скрипка, недавно чуть сердечный приступ не случился, разве можно так перед премьерой? Маэстро Лорд сказал ему, а он… Нет, я не знаю, что ответил этот Стадлер, но допросы продолжаются, вы представляете? Прошу вас, мисс Беляев. Кэт, ты готова? Пришла графиня Анкастрем.

И Джош удалился, медленно закрыв за собой дверь.

Глаза у Кэт, гримировавшей Тому уже второй сезон, показались мне заплаканными, но освещение в комнате было довольно тусклым, горели только бра и яркая лампа, освещавшая гримировочный столик.

— Андрюша, — сказала Тома, усаживаясь перед столиком и привычно откидывая голову назад, — ты ведь не пойдешь слушать первый акт, побудешь со мной?

— Конечно! — воскликнул я, хотя первый акт мне очень хотелось послушать — как справится с партией Стефаниос, и Анкастрема-Винклера я хотел послушать в его первой ариэтте, мне она очень нравилась, мелодия здесь немного отличалась от той, что я слышал много раз в «нормальной» версии «Бал-маскарада»… А как у Винклера будет звучать голос после вчерашнего?

Дверь медленно открылась, я решил, что почему-то вернулся Джош, но это был старший инспектор Стадлер, загородивший дверной проход, постоявший в молчании несколько долгих мгновений, а потом сказавший:

— Мистер Бочкариофф, я так и думал, что застану вас здесь. Вы ведь не заняты?

Послышалась мне в его голосе ирония, или он говорил серьезно?

Не дожидаясь моего ответа (а на какой ответ он рассчитывал?), следователь продолжил:

— Пройдите, пожалуйста, со мной, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Мне? — удивился я. — Извините, инспектор, но…

— Старший инспектор, — привычно поправил Стадлер.

— Извините, старший инспектор, но я-то что могу…

— Мисс Беляев, — обратился Стадлер к Тамаре, — вы отпустите мистера Бочкариофф на полчаса?

Тамара ничего не ответила бы, даже если бы захотела: Кэт уже положила ей на лицо маску, чтобы открыть поры и снять утреннюю косметику.

— Мисс Беляев не против, — констатировал Стадлер.

— Я скоро, — сказал я Томе, — не скучай, хорошо?

В гримерной, на двери которой еще вчера было написано «Томмазо Гастальдон», а сейчас висел большой лист бумаги с надписью «Не входить», стоял, кроме обычного столика с высоким креслом, большой диван — я слышал от Томы, что у Гастальдона болела спина, у него с детства был сколиоз, небольшой, но доставлявший, тем не менее, массу неудобств, и певец использовал каждый удобный и неудобный случай, чтобы принять горизонтальное положение, напоминая известного (мне, конечно, вряд ли Гастальдон знал эту книгу и этих авторов) звездолетчика Горбовского из произведений братьев Стругацких.

Следователь кивком головы показал, что я могу сесть на диван, сам со вздохом опустился в кресло.

— Вы, — спросил он, предпочитая не ходить вокруг да около, — давно знакомы с мисс Беляев?

— Два года, — ответил я. — И вот что я скажу, пока вы не задали следующие вопросы: наши личные отношения никак не связаны с расследуемым вами преступлением, и потому отвечать на них я не буду.

— Я и не собирался спрашивать о ваших отношениях, — обиженным тоном, будто я заподозрил его в чем-то нехорошем, сказал Стадлер.

— И свидетелем я быть не могу, — продолжал я, — поскольку в тот момент, когда произошло убийство…

— Находились в аудитории номер двести восемь факультета физики, где проходил семинар по теме, назвать которую я не смогу даже под дулом пистолета, — улыбнулся Стадлер, показав желтые зубы. Странно, я не видел, чтобы старший инспектор курил. Может, у него были желтые зубы от рожения?

— «Обратные ветвления волновой функции и историческая многозначность макропроцессов», — напомнил я.

— Э-э… Да. В театре вас не было. Правда, у вас есть… был мотив.

— Что? — на этот раз я действительно удивился. Я-то предполагал, что Стадлер начнет задавать совсем другие вопросы. Нет, положительно, он оказался даже глупее, чем я думал. Точнее — чем надеялся.

— Мотив, — повторил следователь, положив ногу на ногу и достав из кармана пачку «Мальборо». Курил, все-таки.

Сунув сигарету в рот и прикурив от зажигалки, Стадлер целую минуту, а то и больше пускал дым в потолок и смотрел на меня взглядом психиатра, обнаружившего у совершенно здорового, казалось бы, пациента явные признаки скрываемой душевной болезни. Хотел довести меня до нужной кондиции. Мотив. Хотел бы я знать, что он имел в виду.

— Да, — сказал, наконец, старший инспектор, — так я о мотиве. Этот Гастальдон… Он давно знаком с мисс Беляев?

Одинаковые вопросы задает, никакой фантазии.

— Думаю, — сказал я, соображая, в каком сезоне Тома и итальянец вместе пели в «Севильском цирюльнике», — года три с половиной… Мисс Беляев пригласили на фестиваль в Зальцбург, мистер Гастальдон пел Альмавиву.

— Между ними были сугубо профессиональные отношения?

Естественно. Причем Тома не очень высоко оценивала вокальные данные Гастальдона (в этом мы с ней сходились, да и могло ли быть иначе? В «Травиате», к примеру, он очень напряженно проводил дуэт в последнем акте), но зато ценила его актерские способности — партнер он действительно был внимательный и играл почти безупречно.

— Сугубо профессиональные, — повторил я и добавил, не удержавшись: — А какими еще они могли быть, по-вашему?

Стадлер поднял на меня удивленный взгляд. Похоже, он хотел спросить: ты что, действительно не в курсе или притворяешься? У полицейских часто возникают странные фантазии, особенно когда речь идет о поисках мотива.

— Вы хотите сказать, — начал он с непроницаемым выражением лица, которое действовало на нервы больше, чем если бы он сейчас рассмеялся неприличным смехом, — что не знаете о том, что ваша… что госпожа Беляев провела с Гастальдоном прошлый уик-энд в Ницце, где он пел в… одной опере?

На прошлый уик-энд Тома улетала в Европу, да, она встречалась со своим консерваторским учителем пения, профессором Резницким, который в те дни участвовал в жюри проходившего в Ницце конкурса вокалистов. Тома всегда находила время и возможность увидеться с Михаилом Ионовичем, она была обязана ему всем — не только карьерой, но и самой жизнью, это была очень романтическая и почти невероятная история, не имевшая, впрочем, отношения к нынешним событиям. Тома звонила мне из Ниццы, я звонил ей…

— Вы полагаете свои сведения достоверными? — спросил я, плохо слыша собственный голос.

— Ну… Не станете же вы говорить, что вам ничего не было известно… например, об их…

Должно быть, выражение моего лица сказало Стадлеру больше, чем мой неуклюжий вопрос, он прервал фразу, и я увидел (или мне показалось?), как говаривали в старину, «печать сомненья на его челе».

— Хорошо, — вздохнул он. — Играть в эти игры сейчас я не хочу, но мотив у вас был, как бы вы ни старались показать обратное. Возможности не было, да, но, учитывая странный, если не сказать больше, способ убийства… Вы физик, могли придумать что-то этакое…

Он щелкнул пальцами.

— Вы серьезно? — поинтересовался я. Больше всего мне сейчас хотелось вернуться и задать Томе пару прямых вопросов. Между нами — я был в этом абсолютно уверен — никогда не случалось недоговорок, я ни разу Тому не обманул и точно знал (или мне это только казалось?), что она никогда не обманывала меня. Зачем? Какой в том был бы смысл? Я задам ей вопрос, она ответит: «Чушь какая, и ты этому поверил?», и дурацкий инцидент будет сразу «исперчен», но я не мог сейчас уйти, не мог встать, даже физически не мог, какая-то слабость…

— Но я, собственно, хотел задать вам другой вопрос, — по-иезуитски перевел разговор Стадлер. — И на этот вопрос вы уж постарайтесь ответить точно. Почему вы сегодня ночью звонили в Стокгольм и хотели поговорить с тамошним полицейским следователем, ведущим дело об убийстве в Национальной опере?

Интересно.

— Почему вы решили… — сказал я, не зная, как закончить фразу, но Стадлер закончил ее сам, вообразив, что прервал меня на полуслове:

— В тамошнее управление полиции звонил физик из Бостона, интересовался убийством в опере. Не трудно сложить два и два, как вы понимаете. Так почему?

— А как, по-вашему? — хмуро сказал я. — Одинаковые преступления при одинаковых обстоятельствах. Разве это не удивительно и не бросается в глаза?

— Удивительно и бросается, — кивнул Стадлер. — Но вы-то здесь при чем? Я понимаю, когда репортер… или следователь… Но что вам-то нужно было?

— Это очевидно, старший инспектор! Видимо, я хотел знать точное время убийства.

— Видимо? — поднял брови Стадлер.

— Не придирайтесь к словам, — пробормотал я.

— А может, вы хотели узнать, не произведен ли уже арест? Не оказался ли за решеткой ваш сообщник?

Наверно, я все-таки рассмеялся. Не помню. В тот момент что-то опустилось мне на голову: может, темный мешок, может, энергетический экран, может, аура сжалась настолько, что я на какое-то время перестал воспринимать окружающее. Мир, данный мне в ощущениях, исчез, я куда-то падал, в темноту, в провал, а потом что-то меня подхватило и выбросило в белый свет. Временная потеря сознания? Но ведь я что-то делал, что-то, возможно, говорил или смеялся, иначе Стадлер отреагировал бы иначе, хотя бы обеспокоился моим состоянием, а он смотрел на меня так, будто я только что дал ему ответ на его нелепый вопрос, и ответ оказался именно таким, какого он ждал.

— Вы, конечно, скажете, — продолжал он, как ни в чем не бывало, — что нет у вас сообщника, что вы вообще невинны, как…

— Ягненок, — подсказал я.

— А это, — нейтральным тоном произнес Стадлер, открывая принесенную с собой пластиковую папку и доставая из нее предмет в целлофановом пакете, — вы узнаете или скажете, что и нож не имеет к вам никакого отношения?

Он встал, подошел ко мне и помахал пакетом у меня перед глазами. Нож, да, у меня есть такой, я им на кухне режу овощи и мясо, когда приходится готовить самому, а это случается достаточно часто, к сожалению. Черная удобная рукоятка с белой щербинкой, а чуть ниже желтое пятнышко, видимо, от какой-то кислоты, потому что смыть его я так и не смог, хотя и пытался, это кто-то из приятлей-химиков посадил, я ведь не дорожил ножом, как зеницей ока, одалживал каждому, кто просил…

— Мой нож, — согласился я, и тут меня охватило законное возмущение, которое я и высказал Стадлеру в лицо, даже поднялся с дивана, теперь мы стояли друг перед другом, и я, как какой-нибудь уличенный преступник, кричал, забыв о сдержанности, которая, как известно, всегда выигрывает у безумия:

— Как это понимать? Вы вломились в мою квартиру? В мое отсутствие? Кто позволил? Я буду жаловаться! Здесь что, нет прав человека?

— Ну, мистер Бочкариофф, ну что вы так? — сказал Стадлер, подождав, когда я, накричавшись, опустился на диван.

— Ну что вы так нервничаете? — укоризненно произнес Стадлер. — Если ваша совесть чиста…

— Вы вломились…

— Никуда я не вламывался, — резко сказал Стадлер. — Ключ от вашей квартиры в кампусе университета есть у дежурного, вы это прекрасно знаете. А у меня был ордер на обыск, могу вам предъявить, все законно.

— Свидетели должны…

— Все законно, — повторил Стадлер, — были и свидетели.

— На каком основании?

— Послушайте, господин Бочкариофф, у вас есть мотив…

Похоже, у этого человека была идефикс. Он решил почему-то, что я каким-то совершенно неисповедимым способом убил?… Господи, не только несчастного Гастальдона, но и тенора, который пел Ричарда в Стокгольме? Его-то за что? И как? Нет, у Стадлера не идефикс, он просто рехнулся. Точно.

— Вы обнаружили на лезвии кровь? — спросил я. Если он скажет «да», я напомню, что этим ножом неоднократно разрезал свежее мясо, чаще всего телятину, из которой готовил бифштекс с кровью, кстати, и для Томы тоже, когда она (это было всего раза три или четыре) приезжала ко мне в кампус.

— Нет, — с сожалением сказал Стадлер. — Лезвие тщательно вымыто. Честно говоря, я думал, что и отпечатки пальцев на рукоятке стерты, но оказалось, что…

— Там и должны быть мои отпечатки, — кивнул я. — А чего вы ждали? Нож мой, я пользуюсь им каждый день.

— Ваши — да, — согласился Стадлер. — Но почему на рукоятке отпечатки пальцев господина Гастальдона?

— Господина Гас…

— Вот именно.

Этого я не знал. Этого я не мог знать, потому что этого быть не могло. Гастальдон никогда не бывал у меня, что ему у меня делать, мы и знакомы были шапочно — раскланивались при встречах, да и встречались только в театре и пару раз в ресторане, было это в прошлом сезоне, когда он приезжал в Бостон петь в «Кармен» — кстати, Тома в том спектакле вообще не участвовала…

— Может, вы будете сотрудничать со следствием, мистер Бочкариофф? — спросил Стадлер, спрятав пакет с ножом в свою папку. — Я вас, заметьте, ни в чем не обвиняю, но прошу ответить на вопросы. Всего лишь. Может, это сделали вы, мое начальство в этом совершенно убеждено. А может, не вы, таково, по правде говоря, мое мнение. Но что-то вы знаете, и в чем-то замешаны. Итак…

— Итак, — сказал я горечью. — Я еще при первой встрече, помните, в «Савое», когда вы приходили к То… к мисс Беляев… я пытался вам кое о чем рассказать, а вы даже слушать не захотели.

— Не помню я, чтобы вы хотели мне что-то сообщить, скорее наоборот, вы тянули время, рассказывая о том, как композитор Верди познакомился с либреттистом… как его…

— Антонио Сомма. И если бы вы дослушали…

— Да, — с интересом произнес Стадлер, — и если бы я дослушал? Заметьте: я задаю вам совершенно конкретные вопросы, а вы мне пытаетесь рассказывать какие-то оперные истории, не имеющие отношения к делу.

— Послушайте! — воскликнул я. — Вы не видите, что оба эти убийства — именно оперные, абсолютно оперные, театральные, в жизни такого не бывает? А если еще добавить… Вы об этом не думали, для вас теория вероятности — пустой звук, но как это в принципе возможно, чтобы в двух театрах, в десяти тысяч километров друг от друга, независимо и почти в одно и то же время исполняли не просто одну оперу, но тот же самый фрагмент, ведь убийцы — и здесь, и там — нанесли удар тогда, когда закончилось дуэттино, и дирижер палочкой показал стоявшему в темноте, за спинами хористов Анкастрему… Это здесь он Анкастрем, а в Стокгольме был Ренато, но это совершенно неважно в данном случае, потому что одна музыка, один такт, одна нота — и…

Я взмахнул рукой так, будто нанес кинжалом удар стоявшему передо мной королю, Стадлер инстинктивно отшатнулся и протянул вперед руку, чтобы отвести удар.

— Ну, мастер вы выкручиваться, — сказал он добродушно, будто не сам только что обвинял меня в смертном грехе, в нарушении заповеди, за которое, по правилу «око за око, зуб за зуб», меня бы в добрые старые времена побили камнями без суда и следствия: достаточно было двух свидетелей, видевших именно меня в момент…

Никто не видел именно меня в момент убийства на сцене Лирического театра. И уж точно никто не видел меня в момент убийства на сцене Национальной оперы в Стокгольме. Тридцать два человека (согласно списку присутствовавших на семинаре) видели меня именно в это время стоявшим у доски и выводившим мелом довольно сложные формулы. И что бы ни утверждал этот полицейский…

Я поговорю с Томой — завтра, когда она отойдет после нервотрепки сегодняшней премьеры. Она все объяснит — все о Гастальдоне, потому что не могло быть, чтобы… Нет, конечно, нет. И мотив — глупость.

А нож в моем шкафу… Он всегда там лежал, в нижнем ящике, чтобы отделить его от прочих, это был самый удобный, самый острый нож… самый удобный, да… чтобы убить. И отпечатки пальцев Гастальдона…

— Так вы будете сотрудничать со следствием? — в который уже, похоже, раз спросил Стадлер.

Я не успел ответить, я и не собирался отвечать, вообще говоря. То есть, я хотел сказать, что он совсем не так, как следовало бы, подходит к поискам убийцы, я тоже не знаю, кто это сделал, но у меня, по крайней мере, есть мысли… Я хотел ему сказать: театральные, сценические, а тем более оперные, где все очень условно, преступления сильно, да просто кардинально отличаются… Да, я хотел сказать, но не успел: под потолком начал трезвонить колокольчик, третий звонок, тише, господа, сейчас начнется, маэстро Лорд стоит сейчас в узком коридорчике, что ведет к выходу в оркестровую яму, шепчет молитву, он делал так всегда, сколько я помнил, сколько видел его, стоявшим в полумраке с дирижерской палочкой в опущенной правой руке…

— Вы, наверно, хотите увидеть выход госпожи Беляев? — с деланным участием спросил Стадлер. Конечно, хочу. Не только увидеть, но быть в кулисе, когда Тома пойдет на сцену.

— До этого еще есть время, — сказал я. — Тома… Выход госпожи Беляев во второй картине.

— Да?… Ну, я не такой знаток… Надеюсь, до того времени мы с вами сумеем договориться, и вы сможете послушать. Так что вы скажете о вашем звонке в Стокгольм и о ноже с отпечатками пальцев убитого в вашем кухонном шкафу?

— В Стокгольм… — я помедлил, собираясь с мыслями. Не мог же я ему сказать, что… — Я звонил, чтобы уточнить время.

— И все?

— Все.

— Зачем? Я имею в виду — зачем вам знать точное время?

Я промолчал. О теории вероятностей я уже сказал, повторяться не хотелось.

— Вы были знакомы с Гастальдоном раньше?

Нет, не был я с ним знаком. И в моей квартире ему делать было нечего. Абсолютно.

— Нет, — сказал я.

— Знаете, — сообщил Стадлер, доверительно наклонившись ко мне, так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, — наш эксперт говорит, что ваши отпечатки расположены на рукояти так, как и должны, когда вы держите нож в правой руке, а вот отпечатки Гастальдона — так, будто он схватился левой — заметьте, левой, а не правой рукой — за рукоять ножа, направленного ему в грудь. Вы понимаете? Давайте я вам покажу. Вот эта линейка, смотрите…

— Да я и так представляю, — вяло отозвался я.

Мне нужно было подумать. Правда, совсем не о том, о чем я должен был думать, по мнению Стадлера. Если бы я сейчас был дома, перед компьютером… Мне хорошо думается, когда я смотрю на экран, даже если там всего лишь иконки программ на фоне горного пейзажа. Но ведь он не отпустит меня домой сейчас, а если отпустит, я все равно не уеду, не оставлю Тому одну, мне нужно услышать, как она споет Salve во второй картине, и как в сцене на кладбище тихо выйдет к рампе, и голос ее будет звучать приглушенно, потому что…

— Вы вообще меня слышите, Бочкариофф? — голос Стадлера действительно доносился будто сквозь ватную подушку: приглушенно и вязко.

— Да, — сказал я. — А вы меня?

— Пытаюсь, — он пожал плечами. — Но вы ничего путного не говорите. К сожалению.

— Просто вы не хотите… не можете понять. Это ведь одна и та же опера: «Густав III», что идет сейчас у нас, и «Бал-маскарад», который часов пять назад закончился в Стокгольме. Верди вынужден был пойти на уступки… это было для него труднее, чем для вас отпустить невиновного. И Сомма, либреттист. Таинственная личность. Он не писал либретто для опер. Ни до, ни после. И единственная опера Верди, музыка которой не соответствует…

— Послушайте, избавьте меня от…

Из-за двери послышались тихие звуки вступления, музыка, под которую минут через десять на сцену выйдет король Швеции Густав Третий, мелодия хора, славившего монарха.

— А сейчас, — пробормотал я, — будет мелодия заговора.

— Заговор? — встрепенулся Стадлер. — Вы сказали: заговор?

Номер 10. Дуэт

— И вы готовы сотворить с нашим Густавом такую экзекуцию? — спросил Верди, не переставая мерить комнату быстрыми шагами: от двери к окну и обратно. Сомма сидел на кончике кресла, готовый в любую секунду встать и уйти, гневно сказав на прощание… Он не хотел прощаться. Он хотел сесть удобнее и обсудить вторую строфу из монолога Лира, над которой бился прошлой ночью, но маэстро сейчас думал не о Лире, а о своем исковерканном, сброшенном с трона, растоптанном Густаве, короле шведском.

— Нет, — твердо отозвался Сомма. — Нет, маэстро, и вы это прекрасно знаете.

— Но вы! — продолжал бушевать Верди. — Вы все знали еще три месяца назад! Торелли написал вам в тот же день, когда получил отказ неаполитанской цензуры. В августе! Я был все это время в Сант-Агате, работал, как каторжный, чтобы закончить музыку в срок, а вы уже знали, что вся работа — впустую, и не написали мне ни слова!

— Я писал вам, маэстро!

— Когда? Я получил одно ваше письмо, в сентябре, я вам писал тогда, что нужно исправить строфу в сцене заговора, и вы ее исправили, да, стало много лучше, чем было, и я быстро справился с музыкой этой сцены. Это было единственное ваше письмо, и в нем не содержалось ни слова о том, что опера запрещена цензурой! Уже тогда!

— Послушайте, маэстро, все это очень странно…

— Да, куда уж как странно, синьор Сомма!

— Вы меня не слушаете! Перестаньте, наконец, ходить передо мной, у меня начинает кружиться голова. Выслушайте до конца хотя бы одну мою фразу!

Верди встал у окна, положил руку на подоконник, он был сейчас очень похож на собственный портрет работы Моретто, вот только с тех пор, как портрет был написан, прошло пять лет, в бороде появилась седина, и осанка чуть изменилась. Сомма не мог понять, в чем отличие, и вдруг понял: гордость. На том портрете Верди позировал, как гордый и уверенный в себе творец, а сейчас перед Сомма стоял человек возмущенный, обиженный, даже, можно сказать, крайней обиженный и предельно возмущенный, но — не гордый, нет, и эта мысль так поразила Сомма, что он не сразу начал говорить, сидел, сжимая пальцами подлокотники, приходил в себя, а Верди ждал нетерпеливо, постукивая по подоконнику костяшками пальцев.

— Первое. Я написал вам два письма после того, о котором вы упомянули, маэстро, и ни на одно не получил ответа. Второе. Я был уверен, что и синьор Торелли также вам обо всем написал, поскольку это было его прямой обязанностью. Третье. Я с самого начала настаивал, и вы это помните, маэстро, чтобы на афише не было обозначено мое имя. Любое другое, но не мое. Теперь я настаиваю на этом больше, чем когда бы то ни было, потому что не собираюсь ставить свою подпись под тем, что останется от текста, если учесть хотя бы половину требований цензора.

Верди заложил руки за спину и опять принялся ходить — от окна к двери, мимо кресла, в котором сидел Сомма, и тот вынужден был сесть глубже и поджать ноги.

— Раньше такого не случалось, чтобы пропадали письма, — отрывисто сказал Верди, все еще пребывая в возмущении. — Знаете, синьор Сомма, получив последнее, я подумал, что вы специально не давали мне знать — и вы, и Торелли, — чтобы я мог (это вы так полагали!) спокойно закончить музыку. Но вы не понимаете: музыка и слова, музыка и сценическое действие, музыка и артисты, музыка и декорации — все это в опере неразделимо. Когда я пишу музыку, я не пишу ее только на ваши стихи, как бы они ни были прекрасны и как бы ни ложились в ритм и рифму. Одних слов мало… То есть, мне было их достаточно лет двадцать назад, когда я писал «Оберто» или «Набукко»… даже «Эрнани», а сегодня — нет, сегодня слов мало, я должен видеть сцену, декорации, слышать певцов, поэтому я просил Торелли собрать нужную мне труппу еще тогда, когда не написал ни одной ноты. Я писал мелодии для королевского дворца в Швеции, это Европа, восемнадцатый век, время, когда жили Чимароза, Глюк, Моцарт, Паизиелло… Это музыка европейских салонов и европейских кладбищ… Анкастрем поет монолог перед портретом короля — вы представляете, чтобы те же ноты и те же слова пел какой-нибудь князек в те варварские времена, когда понятия о чести были иными, и заколоть человека считалось если не доблестью, то делом вполне заурядным, не стоившим таких высоких эмоций и глубоких страстей…

— Да, конечно, маэстро… — пробормотал Сомма. Странная злость всегда накатывала на него вдруг, он очень не любил эти мгновения, никогда не умел с ними бороться, это составляло несчастье его жизни, о котором не знал никто, а порой ему казалось, что и сам он не знает, не хочет знать. — Черт возьми, маэстро! — воскликнул Сомма, вскочив на ноги и подступая к Верди, который от неожиданности попятился и уперся спиной в стоявший у стены платяной шкаф. — Черт возьми, я не намерен мириться ни с цензурными изменениями, ни с вашим ко мне отношением, я, в конце концов, свободный человек, у меня свое дело, я взялся за это либретто… черт меня дернул, сейчас я совсем не понимаю, почему так поступил… взялся, да, но с самого начала оговорил… я не буду писать ничего заново, нет, маэстро, потому что это… это… да это, в конце концов, просто смешно — вы кричите на меня, будто я школяр, а между тем, мнения наши об этом… этом безобразии… да, я бы назвал иначе, но эти слова… мнения наши совпадают, и пусть будет…

Верди шагнул вперед, положил обе руки на плечи Сомма, отчего либреттист немного присел — у маэстро были тяжелые ладони крестьянина, и он еще давил ими, и сжимал плечи пальцами…

— Послушайте, дорогой Сомма, — сказал Верди, — оба мы дали выход своему гневу, давайте теперь поговорим спокойно, потому что существует контракт, «Густав» должен быть поставлен в «Сан Карло» в карнавальном сезоне, и если мы не представим оперу в срок, величина неустойки окажется такой, что я буду просто разорен.

Сомма снял руки маэстро со своих плеч — демонстративно, будто освободился от лежавшей на плечах тяжести, — и вернулся в кресло. Сел — основательно, не на краешек, как раньше, скрестил на груди руки, сказал:

— Дорогой маэстро, я готов писать, готов выполнять любые ваши указания, но условия остаются теми же: имя мое не должно быть на афише, а гонорар мой должен быть таким, о котором мы договаривались с самого начала.

— О гонораре, дорогой Сомма, можете не беспокоиться, — отмахнулся Верди, — и первое ваше условие тоже будет выполнено, я об этом позабочусь. Вы мне лучше скажите: то письмо, что я не получил. Вы писали в нем о решении цензора?

— Да, маэстро, письмо было отправлено на следующий день после того, как мне стало известно о запрете неаполитанского цензора Скотти.

— То есть, шестнадцатого октября, — уточнил Верди, остановившись перед креслом и глядя на Сомма сверху вниз.

— Шестнадцатого ок… — начал Сомма и запнулся. — Нет, маэстро, почему шестнадцатого? Двадцать первого.

— Решение цензор принял пятнадцатого, — сказал Верди. — В тот же день он передал импресарио Торелли бумагу, вот эту, что я держу в руке, мне ее переслал Рикорди, я получил ее только вчера. Посмотрите на дату — пятнадцатое.

Верди протянул бумагу, и Сомма поднес текст к глазам. Да, это то самое… Он был тогда в Неаполе по делам, совершенно не связанным с оперой, и Торелли, отправляясь к цезору, послал ему в гостиницу мальчишку-рассыльного с запиской, предлагал встретиться в шесть вечера в закусочной «Монтале», Сомма явился вовремя, а импресарио опоздал, пришел взволнованный настолько, что даже не поздоровался, а сразу перешел к делу: оперу запретили, и как сообщить об этом маэстро, нужно смягчить… Но и тянуть с сообщением нельзя. «Я напишу завтра, — сказал Сомма, — мое письмо, надеюсь, не произведет на маэстро такого гнетущего впечатления, как ваше». Для себя он, впрочем, уже решил — у него не было ни малейшего желания участвовать в этом фарсе, в этом чисто неаполитанском безумии, и он был уверен в том, что маэстро, в какой форме ему ни сообщить, придет в ярость и разорвет контракт. Сомма не меньше, чем Торелли, был знаком с необузданным вердиевским темпераментом.

Он написал письмо в ту же ночь и утром отправил, и был уверен, что уже через два-три дня маэстро все знал, потому и удивился, получив от него письмо, в котором Верди просил изменить пару строк в сцене заговора, чтобы сделать фразу Амелии более рельефной музыкально и сценически. Он изменил фразу и удостоился похвалы, но пребывал в недоумении… таком же, как сейчас.

— Странно, — сказал он. — Я прекрасно помню: это было вечером двадцатого, мы встретились с Торелли в закусочной «Монтале». Утром следующего дня я отправил вам письмо… двадцать первого.

— На письме дата — шестнадцатое, — нетерпеливо сказал Верди.

— Да, я вижу, — удрученно согласился Сомма.

— И это ваш почерк.

— Мой. Я прекрасно помню, маэстро, как писал это письмо. Двадцать первого.

— Ну, хорошо, — Верди бросил бумагу на столик, где лежали взразброску несколько исписанных листов и нотных тетрадок. — Неважно. Это совершенно неважно, дорогой Сомма. Шестнадцатого или двадцать первого.

— Важно, — неожиданно сказал Сомма и, поднявшись из кресла, обошел стоявшего на его пути Верди и взял в руки собственное письмо. — Я только что обратил внимание…

Он водил пальцами по строкам, кивал головой, а Верди стоял за его спиной и напевал под нос — точнее, мычал, как он это часто делал на репетициях — какую-то не известную Сомма мелодию, может даже из уже сочиненного, но никем еще не слышанного «Густава».

— Вот, — хмуро произнес Сомма, найдя место в тексте, — тут написано: «И я готов, дорогой маэстро, произвести в тексте либретто необходимые изменения, чтобы не столько удовлетворить требования цензуры (совершенно бессмысленные), сколько не обмануть ожиданий неаполитанской публики, которая, как я успел убедиться за несколько дней пребывания в этом городе, страстно (о да, маэстро, это слово здесь наиболее уместно) жаждет услышать новый шедевр Верди и будет не то чтобы разочарована, но скорее возбуждена настолько, что может произойти революция, если премьера не состоится в точно обозначенную дату, к которой эти безумные неаполитанцы уже начали готовиться…»

— Да-да, — Верди даже притопнул ногой от нетерпения. — Я это читал. Вы это писали, что тут…

— Я не писал этого, маэстро! — воскликнул Сомма, потрясая листком бумаги перед глазами Верди. — Не писал, нет! Только что мы говорили об этом: я не желаю участвовать в фарсе, который… Нет! Конечно, что касается публики… О, это действительно подлинное безумие! Улицы кипят! На рынке, в магазинах, в тратториях только и разговору — Верди, Верди, новая опера… Да. Но это… Я не понимаю.

— Это ваш почерк, дорогой Сомма? — Верди отнял у либреттиста бумагу, положил ее рядом с кипой лежавших на столе листов — это был текст третьего акта, написанный той же рукой, с пометками, сделанными Верди, почерк маэстро легко было отличить, он был, как изломы крепостной стены на фоне мягких изгибов течения узкой речки.

— Мой, — нервно произнес Сомма. — Если это и подделка, то очень искусная. Чрезвычайно. Но я этого не писал. Не помню точно — все-таки прошло уже три недели, — но примерно так: «Исправления, которые хочет получить этот глупец (я имею в виду цензора Скотти), человек в своем роде умный, но преданный австрийской короне настолько, что всякие споры с ним считаю бесполезными и бессмысленными»… да… «я не могу, к моему великому сожалению, в дальнейшем участвовать»… ну, и так еще: «мое имя на афише спектакля»… Я об этом тоже упомянул, для меня это важно, маэстро, я уважаемый в Венеции человек, у меня адвокатская практика, и мне может повредить… безусловно, повредит скандал, который…

— Что вы хотите сказать? — прервал Верди быструю, нервную речь Сомма. — Письмо писали не вы, послано оно было двадцать первого, а не шестнадцатого? Если все так, то очевидно, кто-то зачем-то перехватил письмо по дороге, переписал… Вы видите в этом хоть какой-то смысл, дорогой Сомма?

— Нет, не вижу, маэстро. Никакого смысла. И так точно подделать, что даже я… Вот эта завитушка, например, на букве s, это у меня с детства, ни у кого я больше… Или вот — слишком короткая черточка в q…

— Не нужно мне доказывать, — мягко сказал Верди. — Я вам верю. Я только хотел понять: зачем и кому это нужно?

— У меня только одно предположение, — Сомма пожал плечами. — Обратите внимание, маэстро. Вы сказали, что полностью закончили музыку в начале ноября.

— Начерно, — кивнул Верди. — Оркестровать я не закончил до сих пор.

— Музыку, — повторил Сомма. — То есть, если бы вы получили мое письмо… мое настоящее письмо… сразу после решения цензора…

— Безусловно, — резко сказал Верди. — Я бы не стал продолжать. Это бессмысленно.

— Вот именно. И значит, кому-то очень нужно было, чтобы вы, маэстро, все-таки закончили эту музыку, этого «Густава», и вы его закончили…

— Проделав напрасную работу, которая сейчас гроша ломаного не стоит, — отрезал Верди.

— Ваша музыка! — запротестовал Сомма.

— Кто бы ни подделал это письмо, — сказал Верди, — он или глупец, или безумец.

Сомма неожиданно зашелся в кашле, и маэстро по-дружески хлопнул адвоката по спине. Успев, видимо, подумать, пока кашель мешал ему разговаривать, адвокат заявил:

— Не кажется ли вам, маэстро, что нужно показать это странное послание бригадиру карабинеров?

— Нет, — покачал головой Верди. — Нет, дорогой Сомма. Может, в вашей Венеции карабинеры и взялись бы найти шутника, но в нашей провинции, я думаю, это станет лишь темой для пересудов. Лично мне кажется, что в шутке этой, так или иначе, виноват наш дорогой импресарио Торелли. И если искать каллиграфа, умеющего подделывать почерки, то — среди его знакомых или даже служащих театра.

— Почему вы так думаете, маэстро?

— Я спрашиваю себя: кто мог написать письмо, если не вы? Несомненно, тот, кто очень хотел бы, чтобы я как можно дольше оставался в неведении относительно распоряжения цензуры. Чтобы я закончил оперу и, следовательно, был заинтересован в ее постановке — даже ценой изменений в тексте. И синьор Торелли, не очень хорошо знакомый с моими привычками и требованиями, мог пребывать в заблуждении, что возможно оставить музыку в неприкосновенности, изменив только какие-то строфы в либретто или перенеся действие в… Лапландию или к аборигенам Новой Гвинеи!

— Бессмысленно обвинять синьора Торелли в недостойной фальсификации. Как адвокат, я разбил бы в суде доводы обвинения…

— Безусловно, и я не собираюсь судиться с синьором Торелли по этому поводу. Боюсь только, что…

Верди замолчал, потому что в комнату вошла Джузеппина. На ней было цветастое простое платье с широким подолом, в руке она держала корзинку, полную больших красных помидоров.

— Верди, — сказала она строго, — вы с синьором Антонио так кричите, что вас слышно даже на огороде, можно было подумать, вы сейчас подеретесь, и я поспешила…

— Ну что ты, Пеппина, — Верди поцеловал ее в лоб и отобрал корзинку, — мы с синьором Антонио ведем светскую беседу. Обсуждаем последнюю оперу маэстро Меркаданте. Это помидоры с первой грядки слева? — поинтересовался он.

— Справа, мой Верди, там больше солнца. Вы обсуждали «Призыв»? Ты уже прочитал клавир, который прислали со вчерашней почтой? А вы, синьор Антонио, неужели успели послушать эту оперу в «Ла Фениче»?

— Справа? Странно, — Верди не желал говорить о Меркаданте. Конечно, он не читал присланного клавира, да и не собирался этого делать. — Послушай, Пеппина, мы с синьором Антонио уже наговорились об опере, особенно… Ты знаешь о решении неаполитанского цензора? — с подозрением посмотрел на Джузеппину Верди.

— Конечно, — она пожала плечами. — Эту новость привез еще два дня назад Карло Пирелли, наш мясник, он ездил в Геную, а там, по его словам, только и говорят о…

— О том, какой это будет скандал, — мрачно заключил Верди.

— Об этом вы и спорили?

Верди и Сомма переглянулись.

— Спорили? — сказал Верди. — Нам не нужно спорить. Я не стану менять в своей музыке ни одной ноты. А синьор Сомма не изменит ни слова в своем тексте. Это решено.

— Но… — растерянно проговорила Джузеппина, — неустойка… Ты представляешь, какую сумму тебе придется…

— Представляю, — вздохнул Верди. — Попробую договориться с Торелли. Я могу передать ему права на постановку «Арольдо». Или пообещать новую оперу к следующему сезону. Не знаю, надо подумать.

— Мы могли бы закончить «Лира», — подал голос Сомма.

Верди сделал рукой отрицательный жест.

— «Лир», — сказал он, — нет, это совсем другое дело. Я не хочу торопиться. Мне нужен еще год-два, да и у вас, дорогой Сомма, нет даже третьего акта, я не говорю о финале, который, на мой взгляд, вовсе никуда не годится.

— Кофе, — быстро сказала Джузеппина, — подан в большой гостиной, пойдем туда.

— Замечательно, — сказал Верди. — Прошу вас, синьор Антонио.

Когда адвокат проходил в дверь, Верди придержал его за локоть и сказал на ухо, чтобы не слышала Джузеппина:

— И не будем сегодня об этих странных письмах.

Голос у маэстро был все же достаточно громким, Джузеппина удивленно посмотрела вслед мужчинам, что-то вспомнила, о чем еще вчера хотела сказать Верди, но быстрая эта мысль сразу вылетела из головы, хотя была, конечно, важна, о чем, впрочем, Джузеппина до поры до времени не подозревала.

Кофе действительно оказался хорошим. Даже замечательным. Отличный кофе.

Номер 11. Дуэт

Фридхолм и Ландстрем сидели в пустом в этот час кафетерии Института судебно-медицинской экспертизы и приканчивали третью порцию: майор пил разбавленный виски, а эксперт — черный кофе, в который добавил что-то из маленького пакетика, извлеченного из бокового кармана. Фридхолм очень надеялся, что это не какой-нибудь наркотик, от Ландстрема можно было ожидать чего угодно, прошлой зимой он голым расхаживал по промерзшему парку… не совсем голым, надо признать, на нем была набедренная повязка из настоящего лисьего меха… и рассказывал всем желавшим слушать, как это замечательно — быть единым с природой в любое время суток, месяца и сезона.

— Свен, — сказал Фридхолм, — мне почему-то вспомнилось… Чем закончилась для тебя давешняя прогулка в парке… я имею в виду…

— А чем она должна была закончиться? — удивился Ландстрем, допил третью чашку и посмотрел на донышко. — Ты имеешь в виду, не получил ли я выговор? Значит, ты не все знаешь даже в собственном ведомстве, ха-ха! Там ловили некоего Харальда, гомосексуалиста, совращавшего мальчиков, Торренс точно знал, что Харальд в парке, но ты ведь знаешь, сколько там укромных мест и сколько выходов, нужен взвод полиции, чтобы…

— И он предложил тебе поработать живцом? — догадался Фридхолм, поразившись неутомимой фантазии коллеги.

— Вот именно. Все получилось отлично — Харальд пристал ко мне минут через десять после того, как я попал в новостную программу.

— Но почему тебе? — продолжал удивляться Фридхолм.

— Потому что любого полицейского из нашего округа Харальд давно знает в лицо.

— Ну, хорошо, — вздохнул Фридхолм, — вернемся к нашим баранам.

— А чего к ним возвращаться? — Ландстрем подал знак официанту, и тот поспешил к их столику с еще одной чашкой кофе на маленьком блюдечке. — Нож мы уже обсудили, показания свидетелей тоже…

— Есть один момент, о котором я еще не сказал, потому что… Не знаю, суди сам, Свен. Через несколько часов после убийства Ресмарку звонил из Штатов какой-то тип, сказавший о себе, что он физик и что у него есть важные соображения по поводу случившегося. Почему физик? Какие соображения? Я позвонил в Бостонское управление полиции, но там сначала не хотели отвечать… я их понимаю, у них было пять утра… потом мы все-таки разобрались: нет у них в штате физиков, никто из полиции мне тогда не звонил, вот тебе первая странность, которой я пока не могу найти объяснения. Дальше. Примерно тогда же, когда убили Хоглунда, при точно таких же обстоятельствах в Бостоне, в театре Лирической оперы был убит некий Гастальдон, тоже тенор и тоже на балу в последней картине. Опера была другая, а обстоятельства практически те же.

— Там и кинжал был тоже бутафорский, если верить телевидению и Интернету, — кивнул Ландстрем.

— Бутафорский. То же, что у нас.

— Отпечатки? — поинтересовался эксперт.

— Не знаю, — с оттенком неприязни в голосе сказал Фридхолм. — У бостонской полиции свои соображения. «Мы ведем расследование, нет причин для сопоставления этих двух преступлений».

— Нет причин? Два однотипных… даже просто одинаковых убийства, совершенных почти одновременно в двух странах — не причина?

— Для них — нет.

— Американцы — странный народ, — констатировал Ландстрем, обращаясь к кофейной чашке. — Всегда были странными. Помню, когда я служил в армии, нашу роту перевели в распоряжение ооновских «голубых касок» и отправили в…

— Потом расскажешь, хорошо? — перебил эксперта Фридхолм. — По-моему, эти два преступления не просто связаны. Они спланированы и организованы одним и тем же человеком. Исполнители разные, а идея, безусловно, одна. Мотив. Причина. Способ. Ну, способ, я уверен, был продиктован мотивом. Почему убийце непременно надо было, чтобы все произошло одновременно?

— По-моему, ты слишком увлекся этим совпадением, Петер, — покачал головой Ландстрем.

— Совпадением?

— Послушай. Убийство произошло при одинаковых обстоятельствах, да, я не спорю. Но у нас в опере была генеральная репетиция, а там — прогон отдельных сцен спектакля.

— Я думал, ты не в курсе.

— Об этом передавали в новостях, так что в курсе вся Швеция, Петер. И вся Европа, поскольку ВВС тоже сообщила эту удивительную историю. Послушай. Чтобы одновременно в разных частях планеты происходили одинаковые театральные действия, нужно скоординировать начало представлений, верно? И следить, чтобы остановки… это ведь были все-таки репетиции, а не спектакли, но даже и во время спектаклей трудно с такой точностью… ты меня понимаешь?

— Да. Но…

— Ты хочешь обвинить в заговоре всех, начиная с главных дирижеров, режиссеров, дирекции обоих театров?

— Что за чушь ты несешь, Свен? Терпеть не могу конспирологию!

— Это ты хочешь доказать мне чушь, Петер! Совершенно очевидно, что это случайное совпадение. Просто невозможно, имея столько привходящих обстоятельств (сотни участников, малейший сбой все губит!), срежиссировать одновременное… Ну, ты понимаешь. Совпадение. Все в жизни бывает. И достаточно принять эту гипотезу, сразу попадает в разряд случайных совпадений и то обстоятельство, что оба тенора были убиты бутафорскими кинжалами.

— Это еще почему? — возмутился Фридхолм.

— Математика, Петер, — вздохнул эксперт. — Какова вероятность случайного совпадения времени события? Надо посчитать, но думаю, в пределах одного шанса на сотню миллионов. Что добавляют к этому дополнительные совпадения: бутафорский нож и то, что убили именно тенора, а не баритона или сопрано, и что никто ничего не видел? Все эти обстоятельства уменьшают шанс совпадения с одного на сотню миллионов до одного на… скажем, миллиард. Это существенно? Нет, по сравнению с общей почти нулевой вероятностью это совершенно не существенно!

— В общем, Свен, ты занимаешься софистикой, — сказал Фридхолм. — Из того, что в этой цепочке одно звено наверняка появилось случайно, ты делаешь вывод, что остальные звенья тоже результат случайного совпадения.

— Конечно. Теория маловероятных событий…

— Оставь, я ничего не понимаю в этих теориях!

— Тогда поверь мне на слово. Тем более, что совпадение все-таки не совсем полное. Оперы-то исполнялись разные.

— В том-то и дело, что одна и та же, — мрачно сообщил Фридхолм.

— Как? — удивился эксперт. — Верди, да. Но у нас ставили «Бал-маскарад», а в Бостоне «Густава III».

— Знания твои, Свен, все же не безграничны, как мне всегда казалось, — усмехнулся Фридхолм. — Если бы ты знал биографию Верди…

— Я ее знаю, насколько мне это необходимо. Родился в тысяча восемьсот тринадцатом году, десятого октября, в Ле Ронколе, деревне близ города Бусетто, умер двадцать седьмого января тысяча девятьсот…

— Числа ты запоминаешь замечательно, это я знаю! «Густав» — это первая, никогда не поставленная на сцене, редакция «Бал-маскарада». Разница между ними только в том, что в первом варианте убивают нашего дорогого короля Густава III, чьи годы правления тебе известны… нет-нет, не надо мне их называть… а во второй редакции убивают какого-то бостонского губернатора, которого никогда не было на самом деле. Верди написал «Густава», но неаполитанская цензура сюжет запретила, и пришлось перенести действие в Америку и в другое время.

— Вот оно что, — протянул Ландстрем. — Оказывается, ты большой знаток оперы. А я-то думал…

— Не люблю оперу, — поморщился Фридхолм. — Все это я вычитал в театральной программке.

— Собственно, то, что ты мне сказал, льет воду на мою мельницу. Мы или вынуждены утверждать, что совпадений не было вовсе, и получаем типичный конспирологический заговор… чепуха, да? Или будем следовать логике совпадений: уменьшение и без того ничтожной вероятности вдвое или даже в десять раз никак не отражается на ее практическом осуществлении. Право слово, Петер! Появление жизни на Земле — событие чрезвычайно мало вероятное. Нужно время, гораздо большее возраста Вселенной, чтобы эта вероятность осуществилась. Но она осуществилась! Мы живем на этой планете! И как бы на это обстоятельство повлияло то, что на самом деле вероятность этого события еще раз в десять уменьшилась? Да никак! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Думаю, да, — сухо отозвался Фридхолм, не понявший из речи Ландстрема решительно ничего, кроме того, что нет смысла связывать два преступления, как и утверждают американские коллеги. — Хорошо, оставим это. Но… Зачем-то же звонил из Бостона некий человек, назвавшийся физиком?

— Какой-нибудь сумасшедший, — пожал плечами эксперт.

— Я бы хотел с ним поговорить.

— Думаешь, у него иной взгляд на теорию вероятности?

— Не знаю.

— Давай вернемся к нашим баранам, — сказал Ландстрем.

— Мы их и не бросали, — буркнул Фридхолм, допил остатки виски и подал официанту, двинувшемуся было к их столику, отрицательный знак.

— Никаких зацепок? — сочувственно сказал Ландстрем.

— Никаких. Поэтому я и хватаюсь на соломинку.

— Огромный театр, — сказал эксперт. — Сотни людей.

— Тысяча двести тридцать семь человек, включая охрану у главного и черного входа. Если бы это была премьера, людей оказалось бы вдвое больше.

— Ты так уверен, что ни один из них не мог вынести из театра нож? Ты уверен, что в огромном театре никто не мог такой нож спрятать?

— Теоретически, — хмыкнул Фридхолм. — А реально… Вероятность примерно такая, как ты мне сейчас описал. Шанс на миллионы. Сразу, как только на сцене началась паника, то есть меньше чем через минуту после убийства, были закрыты и заблокированы все двери из театра, их там восемь, включая грузовые ворота. Это сделал Зеттерстрем, детектив, работающий в театре…

— Полиция держит в театре своего сотрудника? — поднял брови Ландстрем.

— Не мы. В штате театра есть детективы, сейчас все помешаны на безопасности, у Зеттерстрема работают одиннадцать человек, они проверяют на входе сумки, там стоит рамка-металлоискатель… Когда ты был в театре последний раз, Свен?

— Не помню. Я вообще не большой любитель, знаешь ли… Особенно — оперы. Как и ты.

— Короче говоря, Зеттерстрем блокировал двери, из театра можно было выбраться только через окна не ниже третьего этажа. Окна второго, а они выходят только во двор, забраны решетками.

— Да… — протянул Ландстрем. — С третьего не спрыгнешь. Разве что прямо в седло разгоряченного коня, как в хорошем вестерне.

— Чушь, — поморщился Фридхолм. — Никакой нормальный мужчина не станет…

— Это ты мне объясняешь, Петер? — хохотнул эксперт. — Я-то прекрасно знаю, чем грозит мужскому достоинству такой прыжок, если даже совершить его точно и попасть в седло, а не мимо крупа. Хорошо, выбраться из театра не мог никто, пусть. Но в самом-то театре — это же громадина, от подвалов до крыши там…

— Подвалы отбрось, туда никто не спускался, там два входа, на обоих сигнализация и камеры слежения. Исключено. И на чердак никто не поднимался, говорю, чтобы закончить с этой темой. Зрители были блокированы в зале — все двери заперли одновременно со входными. Актеры — на сцене и за кулисами, технический персонал оставался на своих рабочих местах, это проверено, в течение ночи и до полудня следующего дня мои люди опросили всех и всех обыскали, причем тех, кто возмущался и не желал выворачивать карманы, — особенно тщательно.

— Ты держал зрителей в зале до утра? И никто не подал жалобу?

— Семнадцать, — усмехнулся Фридхолм. — На меня подали семнадцать жалоб, причем одну — на имя самого премьер-министра. Заседание дисциплинарной комиссии в следующий четверг, и если я до того времени не найду убийцу…

— Понимаю, — задумчиво сказал Ландстрем, разглядывая узор на дне кофейной чашки. — Хорошо, ножа нет. А что свидетели? На сцене темно, прожектор освещает только эту… Амелию… и убитого, верно? Но именно поэтому на них сосредоточено все внимание — и актеров, и зала. Видно каждое движение. И когда в этом круге появилась рука с ножом, это просто не могли не увидеть!

— Конечно, — кивнул Фридхолм. — Появилась фигура Ренато, это по роли секретарь Ричарда Варвика, губернатора города Бостон. Черное домино, сливающееся с фоном. Он взмахивает правой рукой, это видят все без исключения, Ричард падает, но как-то не театрально, и при этом что-то кричит… Амелия кричит тоже, что совсем ролью не предусмотрено, вот тут-то бдительный Зеттерстрем вдавил кнопку блокировки дверей, как он говорит, чисто инстинктивно.

— То есть, — уточнил Ландстрем, — никто, даже те, кто стоял рядом, не видел убийцу? Если, конечно, убийцей не был актер, что играл этого… секретаря.

— Ди Кампо? Исключено. Он все время находился в поле зрения по меньшей мере пяти-шести человек, все показывают одно и то же. Когда я его начал допрашивать, кстати, он находился в состоянии шока, и это была не симуляция, уверяю тебя. Нет, это не Ди Кампо, как бы мне ни хотелось, чтобы это был он.

— Убийца-невидимка, — усмехнулся эксперт. — Нож-невидимка. Наверняка ты вспомнил «Призрак оперы», хороший был мюзикл, я смотрел его раза три, на DVD, конечно, точнее, жена смотрела, а я — краем глаза…

— Если бы в подвалах Национальной оперы обитал хоть кто-нибудь крупнее крысы…

— Ну, Петер, я вовсе не хочу сказать…

— Я понимаю, — мрачно проговорил Фридхолм и кивнул официанту, чтобы тот принес счет. — Но кто-то все-таки умудрился спрятать нож, несмотря на все обыски. И кто-то из тех, кто был вчера в театре, — убийца.

— Это понятно, — пожал плечами Ландстрем. Подошел официант, Фридхолм положил на тарелочку пять евро, эксперт добавил свои семь. Встали.

— Это понятно, — повторил Ландстрем, направляясь к выходу. — Ты, конечно, проверил, не выходил ли кто-нибудь из зала во время представления, не проходил ли за кулисы?

— Конечно, — сухо сказал Фридхолм. — А также кто из певцов, миманса и балета где стоял, кто кого видел, и кто куда двигался.

— И ничего подозрительного?

— Ничего и никого.

— На сцене было темно.

— Только в последний момент. А до того — яркий свет, бал, танцы.

Ландстрем пропустил майора в дверь, вышел вслед за ним в коридор, где было тихо, только в дальнем конце работала шваброй уборщица.

— Поэтому тебя так заинтересовал тот странный звонок из Штатов? — спросил эксперт.

— В частности.

— Совсем невозможно отследить? На телефонной станции…

— Это был звонок с мобильного телефона.

— Тем более!

— Номер был блокирован, установить не удалось, в компании «Эриксон» говорят, что сделали все возможное.

— Но они могли хотя бы определить место, откуда… Это же элементарно делается!

— О, конечно! Спутниковая система «Галилео», гордость, понимаешь ли, европейской системы космической навигации…

— Ну? Ты говоришь с такой иронией…

— Нет, я серьезно. Они не смогли установить ничего. Говорят, что, возможно, произошел сбой в системе. Еще одна странность ко всем прочим, да?

— Понятно. Там ведь было раннее утро?

— Слишком раннее. Физики вообще странный народ, — сказал Фридхолм, останавливаясь у двери своего кабинета.

— Ты не идешь домой? — спросил Ландстрем, прекрасно зная, каким будет ответ.

— Я еще поработаю, — сказал Фридхолм. — День и вчерашняя ночь были такими суматошными… Надо посидеть, подумать, перечитать показания…

— Но ты же не один этим занимаешься!

— Конечно. В группе шестнадцать человек, а толку-то? Все читают, смотрят, расспрашивают, ищут зацепку. Ты обратил внимание, Свен: пока мы сидели в кафе, мне никто не позвонил?

— Я думал, ты отключил телефон.

— Ну что ты! Просто никто ничего…

— Понятно. Что ж, желаю удачи.

— Если будет что-то новое в связи с этим кинжалом… — сказал Фридхолм.

— Позвоню немедленно.

Фридхолм открыл дверь и перенес ногу через порог, в кабинете двое сотрудников сидели за компьютерами, третий, стоя у окна, рассматривал что-то на дисплее своего мобильного телефона.

— Петер, — эксперт тронул Фридхолма за плечо, и тот обернулся, придерживая дверь, — я вот что подумал. Этот физик… Если он действительно физик… Посмотри на сайте университета. В Бостоне хороший университет. Попробуй найти физика, интересующегося оперой. Думаешь, таких там много?

— Попробую, — вяло согласился Фридхолм. Ему в голову пришла другая мысль, и он старался ее не упустить, пока не дойдет до своего стола и не запишет на листке бумаги то, о чем только что подумал. Тоже безумная идея, как и предложение Ландстрема, но если нет ничего больше…

Номер 12. Премьера

— Я тебе звонила на мобильный, почему ты не отвечал, ты же знаешь, я волнуюсь, а мне сейчас нельзя, а ты отключил телефон, будто тебе все равно, как я сегодня спою, пять минут до выхода, а ты вдруг являешься, как ни в чем не бывало, чего от тебя хотел этот полицейский?

Я выслушал длинную тираду, подошел к Томе, взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы — при всем народе, если, конечно, можно считать народом двух гримерш, Ализу и Кэт, делавших вид, что ничего особенного не происходит, и маячившего за дверью старшего инспектора Стадлера, который, напротив, старательно изображал, что происходит нечто из ряда вон выходящее.

— Ты сотрешь мне помаду! — воскликнула Тома и отступила на шаг. — У тебя на пальцах остался грим, а у меня нет времени опять краситься!

— Все в порядке, мисс Беляев, — подала голос Кэт. — Губы я вам сейчас подкрашу.

— Мисс Беляев, ваш выход! — вскричал динамик голосом помощника режиссера Летиции Болтон. — Миссис Барстоу заканчивает арию, прошу вас.

— Поговорим потом, — сказала Тома и неожиданно перекрестилась. Я произнес «Аминь!» и, взяв Тому под руку, проводил к двери, а потом мимо посторонившегося Стадлера по длинному коридору к выходу в кулисы. Суета здесь была страшная, бегали статисты в форме матросов неизвестно какого флота, мне почему-то казалось, что не было у шведов в восемнадцатом веке таких красных лампасов на штанах, но, видимо, художник все-таки справлялся по историческим книгам. А еще в узких проходах толпились какие-то неизвестные личности в цивильных костюмах. Может, они работали в театре, а может, были родственниками хористов, солистов или оркестрантов, получившими заветные контрамарки без места и вынужденными поэтому околачиваться там, где, как они считали, на них меньше всего обратят внимание. И точно — не обращали. Если среди них был тот, кто принес в кармане настоящий нож… хотя как он мог пронести хотя бы вилку через один из металлоискателей… что за мысли лезли мне в голову, но пока я об этом думал, Тома оказалась вдруг на сцене, будто частица, преодолевшая единым квантовым скачком потенциальный барьер.

Оркестр энергично отыграл короткую вступительную мелодию — она еще несколько раз будет повторяться в третьем и четвертом актах, — и Тома пропела таким чистым, сильным и высоким голосом, что у меня перехватило дыхание:

— Segreta, ascosa cura che in cor desto…

Все в порядке. Голос звучит, Тома в роли, можно успокоиться и слушать.

Кто-то взял меня за локоть и крепко сжал. Я обернулся — конечно, это был вездесущий Стадлер, он, должно быть, воображал, что я могу смыться от него в это оперное прошлое, в Европу, которой не существует и не существовало на самом деле. Сомма, конечно, был хорошим либреттистом, театр понимал, а потому жизненной правды в этих рельефных сценах было не больше, чем в картинах Тинторетто или Веронезе, изображавших реальность не такой, какая она была на самом деле, а такой, какой они ее видели — раз в сто более яркой, раз в сто более живой и раз в двести более энергичной, чем на самом деле.

— Как по-вашему, — спросил я, — может кто-нибудь сейчас выйти на сцену, незаметно для окружающих подойти к Амелии или Густаву, вот он стоит в матросской форме, изображает собственного подданного…

— Помолчите, — бросил Стадлер, — у вас почему-то странная особенность: вы молчите, когда надо говорить, и говорите, когда надо молча наблюдать и делать выводы.

— Какой же вывод вы сделали сейчас? — спросил я с любопытством и попытался освободить свой локоть, но это было так же невозможно, как высвободиться из пасти крокодила.

— Пойти и убить может кто угодно, никаких проблем. Например, вот за тем задником, никто на сцене не увидит, верно? А потом выйти…

— В последней картине нет такого задника, это сейчас, в жилище колдуньи…

— Понимаю. Ну, все равно. Я хочу сказать, что подойти и ударить кого угодно ножом не проблема. Но вот сразу после этого… Здесь, в кулисе, трафик, как на первом федеральном шоссе в час пик.

— Вы это только сейчас поняли?

— Во всем нужно убедиться собственными… — назидательно произнес Стадлер и неожиданно замолчал на середине фразы. Я не сразу понял, в чем причина, и только когда до меня донеслась фраза Густава «Di' tu se fedele il flutto m'aspetta», осознал, что действие на сцене уже добралось до песенки Ричарда, за кулисами все застыли, Стефаниос пел очень аккуратно, выводил каждую ноту так, будто поднимался на высокую пирамиду, ступенька за ступенькой, но Гастальдон пел Густава лучше, он лучше чувствовал, Стефаниос же принадлежал к той породе оперных солистов, которых я называл певческими автоматами: поют они правильно, не придерешься, но не ощущают при этом ничего и ничего не видят, кроме дирижерской палочки. Красиво, на дилетантов вроде Стадлера производит впечатление, но — пусто, как бронзовый ларец заводской работы.

А когда Стефаниос эффектно (я вздрогнул от неожиданности) взял верхнее соль, которого, вообще говоря, в партитуре не было — типичная дань оперной традиции, как же завершить арию без верхней ноты? — из зала на сцену обрушился шквал аплодисментов, как волна цунами, и мне даже показалось, что хористы, окружившие Густава, подались назад под давлением звукового потока. Кричали «браво», вопили «бис», женских голосов было почему-то больше, чем мужских, и я подумал, что на самом деле приветствуют не Стефаниоса (как бы ему ни хотелось), а умершего вчера и еще не отпетого Гастальдона, и биса требовали от него, а он уже не мог…

— Хорошо, да? — прокричал мне на ухо Стадлер. Надо же, и этого проняло. Что: музыка или пение?

— Музыка или пение? — спросил я, не повышая голоса, но старший инспектор понял, он смотрел на меня и мог прочитать по губам.

— Пение! — завопил он. — Никогда не слышал ничего подобного!

Это верно. Я тоже никогда ничего подобного не слышал, и, похоже, маэстро Лорд был со мной полностью согласен: он стоял за дирижерским пультом, опустив правую руку с палочкой, а левой перелистывал партитуру, что-то в ней искал, но это было чисто механическое движение, потому что, вообще говоря, мысли дирижера витали далеко, а взгляд, хотя и был устремлен на кого-то, стоявшего на сцене неподалеку от нас, не выражал решительно ничего. И хорошо, что, кажется, все, кроме меня, смотрели сейчас не на дирижера, а на Стефаниоса, сделавшего шаг к авансцене и купавшегося в лучах неожиданно свалившейся на него славы. Интересно, сам-то он понял, что произошло минуту назад? Все вели себя, как обычно, то есть, так, как всегда ведут себя во время оглушительных бисов: хористы тихонько хлопали, и каждый наверняка думал «эх, мне никогда не выпадет такое счастье», миманс вообще ни на что не обращал внимания, в гомоне и криках они получили возможность открыть рты и, как я понимал, беседовали о домашних делах или плохой погоде. А оркестранты… Ну, те просто обязаны были понять произошедшее, слух у них хороший, у многих абсолютный, но и в оркестре я ничего необычного не увидел: скрипачи постучали смычками по декам и успокоились, виолончели переговаривались о чем-то, опустив смычки, а остальных я со своего места не видел; кто-то, может, и оглядывался сейчас в недоумении, но я этого не мог заметить и вновь перевел взгляд на маэстро Лорда. Тот успокоился, наконец, внушил себе, видимо, что случилась у него слуховая галлюцинация, а может, и зрительная тоже, я ведь не знал, что именно видел дирижер со своего места.

Постепенно в зале восстановилась тишина. Тенор не собирался бисировать, то есть, он-то был бы не прочь, но традиции не только Лирической оперы, но и любой порядочной оперы в Европе и Америке запрещали бисы — правда, запрещали театральные правила и такие вопли после арии, но возможностей влияния на зрителей у администрации было существенно меньше, чем на солиста, у которого запрет бисирования был одним из пунктов контракта.

— Так вы считаете, что у этого парня хороший голос? — спросил я, когда тишина, наконец, восстановилась, и действие на сцене продолжилось — матрос по имени Кристиан обнаружил у себя в кармане кошелек с деньгами и принялся славить почему-то Господа, а не того, кто сунул ему кошелек в карман.

— А вы считаете иначе? — неожиданно ревнивым тоном отпарировал старший инспектор. «Вот что внезапною назвать любовью можно», — как сказал по аналогичному поводу Мефистофель в опере Гуно.

— Я считаю иначе, — сказал я. — Видите ли, Стефаниос не мог взять соль, которым вы все сейчас так бурно восхищались.

— Но взял же!

— Нет, — отрезал я. — У него в этот момент рот вообще был закрыт, я смотрел достаточно внимательно, потому что… — я вовремя остановился, не хотелось сейчас объяснять полицейскому то, что он и в нормальном состоянии понять смог бы разве что с десятой попытки. — В общем, не брал он эту ноту, можете мне поверить.

— Не понял, — обернулся ко мне Стадлер. — Что значит — не брал? А кто?

— Вот это я бы на вашем месте и постарался выяснить, — сказал я, сардонически улыбаясь: во всяком случае, постарался, чтобы моя улыбка выглядела достаточно зловещей.

— О чем вы, Бочкариофф? — раздраженно спросил Стадлер. — Вы постоянно говорите загадками. Лучше бы объяснили, наконец, откуда на вашем ноже взялись отпечатки пальцев Гастальдона.

— Оттуда же, — сказал я, — откуда только что взялась нота соль, которую не пел Стефаниос. Посмотрите на маэстро Лорда, старший инспектор. Как, по-вашему, что написано на его лице?

То ли детектив был плохим физиономистом, то ли не желал видеть очевидного.

— Ничего, — отрезал он. — Давайте дослушаем, а потом продолжим нашу беседу в другом месте.

— Тамара… госпожа Беляева будет очень расстроена, если я не приду поддержать ее перед следующей картиной, — сказал я терпеливо. — Начало третьего акта — это ее большой монолог, а потом очень трудный дуэт с Густавом.

— Вы всегда поддерживаете госпожу Беляев личным присутствием? — поинтересовался Стадлер.

— А это к вам и к вашему расследованию не имеет ни малейшего отношения, — разозлился я.

— Позвольте мне самому судить…

О, Господи! Они учат эти фразы наизусть в своих полицейских академиях или придумывают на ходу?

На сцене хор и все солисты грянули финальное tutti, и нам со Стадлером волей-неволей пришлось закрыть рты, потому что все равно мы друг друга не услышали бы, а музыка была хороша, и мне от всей души хотелось, чтобы полицейский проникся, пусть послушает, ему полезно, я же смотрел на Густава-Стефаниоса, певшего, закатив глаза и раскрывая рот так, будто хотел выплюнуть проглоченное за обедом бревно. Он пел сейчас изо всех своих теноровых сил, но ни звука, вылетавшего из его горла, до меня не доносилось, и не только до меня — хористам было все равно, каждый слушал себя, Тамара вышла на авансцену, пела самозабвенно, глядя в зал, и не видела происходившего за ее спиной. Но маэстро… Ему было просто дурно, я это видел, у него выступил на лбу пот, взглядом он сверлил Стефаниоса, явное противоречие между тем, что он видел, и тем, что слышал, отражалось на лице дирижера.

Мне обязательно нужно было поговорить с маэстро. Лучше сейчас, во время антракта, пока свежи впечатления. Но меня к нему не пустят. Мы едва знакомы, он видел меня за кулисами раза два или три, когда я проходил мимо, направляясь к гримерную Тамары. Может, ему доложили, кто я такой. Наверняка доложили, в театре все всё обо всех знают, а уж дирижеры — подавно, им сам Бог велел, но все равно: кто я для него?

Занавес опустили, хористы потянулись за кулисы, Ульрика гордо прошествовала мимо нас, бросив на Стадлера высокомерный взгляд, будто, как и положено колдунье, видела его насквозь, и увиденное не очень ее вдохновило. Тамара почему-то ушла в другую кулису, хотя наверняка видела нас со Стадлером — с кем же она не хотела встречаться, неужели со мной, а не с полицейским? А Густав-Стефаниос оставался на сцене — как встал посреди, когда начался финальный хор, так и стоял в задумчивости, не обращая внимания на бегавших вокруг него рабочих, менявших декорации.

— Вы можете, — обратился я к Стадлеру, — выполнить мою просьбу? Уверяю вас, это важно для расследования.

— Нет, — не раздумывая, сказал старший инспектор. — Сначала вы ответите на мои вопросы.

— Отвечу, — согласился я, — хотя уже отвечал, но вы не…

— Пожалуйста, — сказал Стадлер, повернувшись, наконец, к сцене спиной и направляясь к артистическим уборным, — не надо ставить мне условий. Не в таком вы положении, господин Бочкариофф…

— Мне нужно — и уверяю вас, вам тоже, хотя вы думаете иначе, — срочно поговорить с маэстро Лордом, — твердо сказал я. — Меня к нему не пустят, охрана у него ого-го, а вы — полицейский, вам не смогут отказать.

— О чем вы хотите спросить Лорда? — рассеянно проговорил Стадлер, провожая взглядом трех артисток миманса, изображавших во второй картине то ли ангелов, снизошедших на землю по велению колдуньи, то ли фей, своим присутствием подтверждавших власть Ульрики над сверхъестественными силами.

— О том, что он думает по поводу пения Густава. Ну, этого тенора.

— Гастальдона, — подсказал Стадлер.

Я не стал его поправлять.

Старший инспектор пожал плечами и пошел по узкому коридору, раздвигая руками собравшуюся толпу, где большинство составляли не актеры и не работники сцены, а поклонники и поклонницы (а может, потенциальные убийцы), проникшие сюда неизвестно каким образом, поскольку у всех дверей, ведущих из зала за кулисы, еще днем поставили нанятых госпожой дель Сесто частных охранников. Видимо, фанаты обладают неизвестными физическими способностями, в частности, могут диффундировать сквозь плотные преграды вроде стен или закрытых накрепко дверей.

Мы остановились у закрытой двери, на которой висела бронзовая табличка «Стивен Лорд, музыкальный руководитель».

Стадлер постучал, и мы услышали из-за двери чье-то недовольное ворчание.

— Туда нельзя, — недружелюбно обратился к нам один из охранников, ходивший по коридору взад-вперед. Меня он знал, а Стадлера видел впервые.

Старший инспектор предъявил удостоверение, и охранник отступил.

Дверь, наконец, открылась ровно настолько, чтобы стоявший за ней человек смог просунуть голову и прокричать:

— Вам же ясно сказано…

Это была Летиция Болтон, помощник режиссера — наверно, получала от маэстро ценные указания по поводу следующей картины, а мы со Стадлером помешали творческому процессу.

— О, простите, старший инспектор, — смутилась Летиция, — я думала… Вы хотите что-то сказать маэстро? Он очень занят.

— Можно мы войдем? — прервал Летицию Стадлер.

Маэстро Лорд лежал на коротком диванчике, положив голову на маленькую подушечку, а ноги — на две большие. На нем, к моему удивлению, оказалась домашняя пижама, а туфли высовывались из-под дивана. Фрак висел на плечиках рядом с зеркалом, а у изголовья маэстро сидела Алисия, жена Лорда, которую я много раз видел в театре издалека и ни разу вблизи. Если верить театральным слухам, Алисия держала мужа в ежовых рукавицах, именно она в прошлом году вытащила маэстро из тяжелой депрессии, причина которой была то ли в неумеренном употреблении алкоголя (во что я не верил, наблюдая Лорда не один месяц), то ли в неожиданно проявившей себя наследственной болезни (скорее всего, так и было, но я не интересовался подробностями, а Тома не любила сплетни, даже если в них была большая доля правды).

Алисия не присутствовала вчера во время прогона, и Стадлер ее не допрашивал, а потому посмотрел вопросительно и, как мне показалось, собрался потребовать у нее документы.

— Позвольте, старший инспектор, — сказал я, — представить вам миссис Алисию Лорд.

— Инспектор? — подняла брови Алисия. — Надеюсь, вы не станете задавать свои вопросы в такой момент.

— Я — нет, — улыбнулся Стадлер, — вопрос хочет задать мистер Бочкариофф. Что-то связанное с вокалом.

Лорд повернул голову и с интересом посмотрел в мою сторону.

— Маэстро, — сказал я с должной почтительностью, — как, по-вашему, кто именно взял верхнее соль в песенке Густава? Ведь не Стефаниос, верно?

Лорд резким движением скинул обе подушки, опустил ноги на пол, нащупал мокасины и все это время не сводил с меня внимательного взгляда.

— Сядьте, мистер Бочкарев, — сказал он, совершенно правильно выговорив мою фамилию — вот что значит абсолютный слух! — и подтолкнув ко мне стоявшую рядом с диваном маленькую табуреточку. Сидеть на ней было очень неудобно, как на низком пеньке в жарком летнем лесу, ощущение было таким, будто вот-вот упадешь, и я уперся правой рукой в пол, чтобы сохранить равновесие.

— Вы тоже это заметили? — с интересом сказал Лорд. — Похоже, только вы да я. Это странно. Это более чем странно. Вы физик, мистер Бочкарев, как вы объясняете этот феномен?

— Значит, вы тоже видели, что Стефаниос кончил петь, закрыл рот, и в этот момент некто взял верхнее соль, — я хотел, чтобы все было сказано в присутствии старшего инспектора. — Нота была прекрасна, верно? Как серебряный гвоздь, вбитый в воздух зрительного зала, простите за такое сравнение.

— Изумительно, — согласился Лорд. — Стефаниос не мог так спеть. Да и не пел он, я-то видел! И вы тоже.

— Старший инспектор, — твердо сказал я, обернувшись к Стадлеру, стоявшему посреди комнаты и переводившему взгляд с меня на дирижера: — Мне хотелось бы, чтобы этот факт был зафиксирован в протоколе, потому что он имеет очень важное значение.

— Не знаю — какое, — хмуро произнес Стадлер. — И протокол сейчас не ведется.

— Тогда запомните, пожалуйста, чтобы не пришлось беспокоить маэстро Лорда еще раз.

— Это и есть вопрос, который вы хотели задать? — спросил Стадлер.

— Господа, — вмешалась Алисия, — вы не могли бы уйти, сейчас будет второй звонок, вы мешаете, неужели нельзя найти другого времени для…

— Погоди, Алисия, — неожиданно резко сказал Лорд. Должно быть, он не часто позволял себе говорить с женой таким тоном, Алисия посмотрела на мужа с удивлением, мгновенно перешедшим в осуждение. Впрочем, она больше ничего не сказала, но всем видом дала понять, что поведение наше — да, собственно, и мужа ее тоже, — совершенно недопустимо в приличном обществе.

— Я повторю вопрос, — продолжал Лорд, обращаясь ко мне и игнорируя Стадлера. — Вы физик, у вас есть объяснение этому феномену?

— Пожалуй, — протянул я. — Но я не хотел бы говорить об этом сейчас. Миссис Лорд права — скоро второй звонок… да вот он как раз звенит… Но после спектакля… с позволения старшего инспектора… А сейчас разрешите откланяться, мы вовсе не хотим мешать.

Я поднялся с табуреточки (пришлось оттолкнуться от пола руками, иначе я бы упал навзничь) и пошел к двери, не глядя, идет ли за мной ничего не понявший Стадлер. Если хочет, пусть остается.

Старший инспектор, конечно, последовал за мной, закрыл снаружи дверь артистической и сказал угрожающим тоном:

— Ну! Что это за вокальные загадки? В какое положение вы меня поставили, мистер Бочкариофф?

— Вы и не представляете! — воскликнул я.

— Какое отношение эта нота… соль, да?… имеет к вчерашнему…

— Прямое, — сказал я. — Такое же прямое, как отпечатки пальцев Гастальдона на ноже в моей квартире.

— Да? Вот и вернемся к этому вопросу, на который вы обещали ответить мне после разговора с Лордом. Разговор я вам организовал. Теперь отвечайте.

— Прямо здесь?

Нас толкали, извинялись и толкали опять, мне показалось, что у поворота коридора мелькнуло белое платье Томы-Амелии, мне нужно было быть сейчас с ней, ей предстояло петь трудную и самую большую в этой партии арию, она должна спокойно готовиться, а вместо этого Тома наверняка думает сейчас о том, куда я запропастился и чего от меня хочет настырный полицейский.

— Почему бы и не здесь? — осведомился Стадлер. — Место не хуже других.

— Послушайте, старший инспектор, уже был второй звонок…

— Я умею считать, — язвительно произнес Стадлер.

— Мне нужно хотя бы на минуту зайти к мисс Беляев и пожелать…

— Конечно, и я должен вас сопровождать. Вы держите меня за лакея? Что-то вроде парнишки, вместо которого поет девушка…

— Паж Оскар. Я отвечу на любой вопрос, но после того, как…

— Старший инспектор! — окликнул Стадлера какой-то тип в сером в полоску костюме. — Не могли бы вы… Там один из зрителей…

— Что такое? — старшему инспектору очень не хотелось оставлять меня одного.

— Один из зрителей… — филер, в свою очередь, очень не хотел говорить при всех о том, что должен был знать только его начальник.

— Хорошо, — решил Стадлер, — пойдем. А вы, господин Бочкариофф, — обернулся он ко мне, — из театра ни ногой, ясно? После окончания ждите меня на этом месте.

— Слушаюсь, ваша честь! — сказал я по-русски и поспешил к Тамаре.

Номер 13. Дуэт

— И самое печальное — то, что в этом каким-то образом участвует синьор Сомма, которого я считал своим другом, — сказал Верди, останавливаясь перед роялем, за которым сидела Джузеппина, перебирая ноты нового клавира и время от времени что-то тихонько напевая. — Ты слышишь? У меня такое впечатление, что в последнее время никто меня не слышит и слышать не желает! — пожаловался Верди, обращаясь к кому-то невидимому, стоявшему в простенке между дверью и шкафом, где за стеклом лежали партитуры опер, большая часть которых принадлежала самому маэстро — Рикорди регулярно присылал по почте новые издания, не замедлив и с высылкой гонорара, не всегда, по мнению Верди соразмерного, но обусловленного подписанным договором.

— Ты неправ, Верди, — сказала Джузеппина. — В тебе говорит уязвленная гордость, ты не можешь себе простить, что поверил уверениям синьора Торелли. Ты сам говорил, помнишь, я слышала много раз, что не станешь писать для Неаполя, потому что неаполитанцы…

— Я знаю, что говорил о неаполитанцах! — воскликнул Верди. — Я готов это повторить, но сейчас речь совсем о другом!

— Разве? — Джузеппина старалась не повышать голоса, это был единственный способ заставить Верди успокоиться, нужно не поддаваться на его эмоции, их и так слишком много после того, как суд вынес вердикт об уплате неустойки в пятьдесят тысяч дукатов (Подумать только! Чистое разорение!). Формально судьи правы, контракт нарушен, опера для нового сезона не написана, импрессарио понес убытки, держатели абонементов отказываются от заказанных лож, это все понятно, но почему суд не принял во внимание, по чьей, собственно, вине произошли эти удручающие события? Почему не было принято во внимание заключение цензора, вынуждавшего маэстро сделать в опере совершенно неприемлемые изменения, разве судьи сами не ходят в Сан Карло на каждую премьеру, разве им неизвестно, что такое австрийская цензура, не позволяющая даже намеков на что-то, способное вызвать в мыслях зрителей слова «свобода», «независимость», «итальянское королевство»?…

— Да, о другом! — Верди постучал костяшками пальцев по крышке рояля, звук получился чистым, непроизвольный ритм, напомнивший Джузеппине хор убийц из «Макбета». Вот, значит, о чем он сейчас думает: убийцы, кругом убийцы, они хотят… конечно, не в прямом смысле, упаси Боже, но разве не убийством занимались неаполитанские судьи, вынося вердикт, способный лишить Верди всего, — и Сант-Агаты тоже, если имущество пойдет с молотка, — но главное, лишить вдохновения и желания писать оперы?

— Вот и ты, — вздохнул Верди. — Не знаю, о чем ты думаешь, Пеппина, но меня ты не слышишь, хотя я третий раз повторяю одно и то же.

— Я слышу, Верди, — Джузеппина держала себя в руках, но удавалось ей это с большим трудом. — Ты третий раз говоришь о том, что Торелли мог бы согласиться с твоим предложением и спасти репертуар.

— Нет! Я третий раз повторяю: Сомма не посылал мне писем, о которых говорил при нашей последней встрече. Понимаешь? Не посылал! Я справлялся на почте, синьор Мариньи — человек пунктуальный и честный, по моей просьбе он проверил не только приходные книги, но телеграфировал в Венецию и даже попросил своего племянника — тот ездил в Венецию встречаться с каким-то родственником — выяснить определенные обстоятельства в тамошнем почтовом управлении. Конечно, это стоило денег, но не таких уж больших, и я… Короче, Пеппина: писем, о которых говорит Сомма, не существовало. Он их не писал. А если писал, то не посылал.

— Не посылал, — повторила Джузеппина. — Послушай, Верди, ты, по-моему, придаешь этому слишком большое значение. Синьор Антонио мог и не помнить…

— Синьор Антонио — успешный адвокат. У синьора Антонио замечательная память, он помнит детали всех своих дел, имена и адреса всех своих многочисленных клиентов. Если бы он действительно написал мне хоть одно письмо из тех трех, о которых упоминает, то не было бы ни суда, ни того нелепого положения, в котором мы оказались. Если бы он написал хотя бы одно письмо, хотя бы намекнул, что цензор требует изменений в либретто, я не стал бы писать третий и четвертый акты, я вовремя сообщил бы Торелли о разрыве контракта, у меня было такое право до первого октября, ты это знаешь, Пеппина, ты видела эту бумагу, я могу принести ее…

— Не надо, Верди, я помню.

— И потому я не понимаю, какую игру ведет со мной синьор Сомма.

— Он выглядит достойным человеком…

— И он замечательный поэт, можешь мне поверить! Он зря занялся адвокатурой вместо того, чтобы писать поэмы и оперные либретто.

— Верди, ты же знаешь, как живут адвокаты и как — поэты.

— О, еще бы! Бедняга Пьяве написал либретто для моих лучших опер, и что же? Он даже не в состоянии оплатить собственное лечение!

— Я бы…

— Да, Пеппина, тысячу раз да! Я послал чек доктору Боргиньи, я просил, чтобы Пьяве об этом не узнал, и он не узнает, но я говорю о другом. Достойный человек синьор Сомма, замечательный поэт, удачливый юрист — и лжет, как какой-нибудь карманный воришка! Тому должна быть причина, и я хочу ее знать, Пеппина! Я вот что тебе скажу: узнав причину подобного поведения синьора Сомма, я найду управу на синьора Торелли и смогу опротестовать вердикт суда. И тогда уж точно до конца своих дней не напишу ни одной ноты для этих неблагодарных неаполитанцев.

— Что ты надумал, Верди? — с беспокойством спросила Джузеппина. Она сложила стопкой ноты, хотела встать, но Верди положил обе руки ей на плечи, и она осталась сидеть, глядя на него снизу вверх.

— Ничего особенного, — сказал Верди. — Ничего особенного, Пеппина. Я поеду в Неаполь. До меня дошли слухи, что Торелли готов пойти на определенные уступки, я хочу знать — какие.

— Слухи… Ты имеешь в виду то, что рассказывает Рональди?

— И это тоже. Неаполь — город большой и… К тому же, я думаю, Торелли понимает: сезон, даже если он открывается новой оперой Меркаданте, вовсе не то, что сезон, который открывается моей оперой, пусть и не новой, но такой, какой в Неаполе еще не слышали.

— «Арольдо»?

— «Арольдо», — подтвердил Верди.

— Семь лет назад, — напомнила Джузеппина, — «Стиффелио» не вызвал большого интереса у…

— Скажи прямо: опера провалилась! Уверяю тебя: не по моей вине.

Джузеппина хотела пожать плечами, но ничего из этого не вышло: руки Верди, тяжелые руки крестьянина, лежали двумя камнями — не скинуть, не сдвинуть, только терпеть. Конечно, Джузеппина знала, что для «Стиффелио» не нашли достойного тенора, да и сопрано Дина Риполетти была на премьере не в голосе, да что там, вообще не взяла ни одной верхней ноты, об этом писали все газеты, критики вообразили, что маэстро написал для Лины такую невыразительную партию, все шишки посыпались на композитора, конечно, это был провал, о котором Верди не любил вспоминать. И еще сюжет — священник, вернувшийся домой после миссионерской работы в Африке и обнаруживший, что его любимая жена за время его отсутствия обзавелась любовником. Банальная история, трогательная и берущая за живое… но обманутый священник… Это была еще одна причина, по которой консервативная неаполитанская публика не приняла оперу, как не приняли ее в Триесте, где состоялась премьера, там оперу попросту освистали, хотя сопрано, говорят, было хорошим, а постановка более чем приличной.

Верди заставил Пьяве переписать либретто. Джузеппина помнила, как они тихо сидели в кабинете, Верди не подходил к роялю и что-то втолковывал синьору Франческо, никогда не смевшему возражать своему кумиру и работодателю. Почему же тогда… Да, почему тогда Верди согласился и с мнением публики, и с цензурными замечаниями, не с такими настоятельными, но вполне определенными: не пристало, мол, изображать рогоносцем представителя церкви?

— Пеппина, Пеппина, — сказал Верди. — Ты опять не слышишь меня.

— Прости, — пробормотала Джузеппина. — Я вдруг вспомнила, как ты заставлял беднягу Пьяве превращать пастора в рыцаря.

— Ну, конечно! — язвительно произнес Верди и опустил, наконец, руки, сложил их за спиной, отступил на шаг. — Конечно. Я уже дважды пошел на поводу у публики, подумала ты. Первый раз — когда перенес действие «Травиаты» на двести лет в прошлое. Это было безумие, я никогда не прощу себе — и хорошо, что публика оказалась умнее, освистав постановку Мерелли. А второй раз — да, с этим «Арольдо». Но ты не понимаешь? Я сделал это не потому, что сдался — нет, я сам видел недостатки и либретто, и музыки, это была торопливая работа, ты же помнишь, в каком я был тогда состоянии. Чего стоила финальная сцена — этот гимн всепрощению! Нет, я всегда понимал, что «Стиффелио» увечен, как человек, лишенный ноги или руки. Это другое дело, Пеппина!

— Я знаю, Верди, — пробормотала Джузеппина, но маэстро уже завелся. Воспламенился, как дрова от лучины.

— Это совсем другое дело! Я видел, что нужно изменить, я знал, что это придется сделать, цензор только подтолкнул меня, и публика тоже. Я уверен — «Арольдо», если тугодум Торелли согласится заменить этой оперой «Густава», будет иметь в Сан Карло успех. Неаполитанцы любят душещипательные рыцарские драмы, а «Арольдо» именно таков! Но «Густав»… Это совсем другое дело! Музыка готова, ты ее слышала. Скажи, есть в ней мрачная суровость Европы тринадцатого века? Карл Пятый, Людовик… Тут нужна музыка «Эрнани», но она безнадежно устарела, премьеру такой оперы сейчас освистали бы — и справедливо. Мой Густав, человек высшего света, аристократ, для которого честь женщины дороже собственной жизни… Ты представляешь, как песенку Густава — «Скажи мне, о дева…» — будет петь какой-то Капетинг, этот неотесанный мужлан…

— Но, послушай, Верди, — решилась все-таки подать голос Джузеппина, — почему ты думаешь, что в те годы жили только грубые люди, беспрестанно воевавшие друг с другом?

— И бал у Карла Великого может звучать так же, как в Тюильри или Версале?

— Ну… почему нет?

— Почему нет, — с горечью повторил Верди. — Почему нет… Вот девиз нашего времени. Паркуа па…

— Почему, — сказала Джузеппина, — ты говоришь о таких старых временах, Верди? Разве это не может быть, скажем, тот же Париж, та же эпоха конца прошлого века, но без короля? Ты сделал из короля герцога в «Риголетто», почему сейчас…

— Но они не разрешают и герцога, Пеппина! Ничего такого, что хоть отдаленно может напомнить зрителю о покушении на королевскую особу!

— Успокойся, Верди, — тихо сказала Джузеппина. — Ты прав, конечно, но…

— Никаких «но»! Решено. Я не буду переделывать музыку. Изменив хотя бы один такт, я буду вынужден изменить и другой, потому что они связаны друг с другом, как вдох и выдох, и тогда мне придется переписать третий такт, и четвертый, и всю оперу с начала до конца. Нет, нет и нет!

— Но тебе никто и не говорит, что надо переделывать музыку!

— А как иначе? Я уже объяснял тебе…

— И я все понимаю, Верди! Но… Ты будешь подавать апелляцию?

Практичная Джузеппина поняла из вердиевской филиппики одно: придется платить неустойку, пятьдесят тысяч дукатов, гигантскую сумму, а это значит…

— Я поеду в Неаполь, — сказал Верди. — В последний раз попробую договориться с Торелли, чтобы он заменил «Густава» на «Арольдо». А если он не согласится…

— Что тогда, мой Верди?

— Не хочу даже думать об этом!

Номер 14. Дуэт и трио

Фридхолм жил с семьей на северной окраине Стокгольма, в квартале, считавшемся престижным еще лет сорок или пятьдесят назад, но со временем превратившемся в один из районов среднего класса. Жена Фридхолма в молодости работала секретаршей у известного банкира, фамилию которого майор не называл даже мысленно, потому что ушла Ингрид со скандалом — шеф начал к ней приставать, и будь это в какое-то иное время, все могло сойти ему с рук. Возможно, что и сам Фридхолм не узнал бы о том, что происходило (могло бы произойти!) между его женой и ее работодателем. Но в середине восьмидесятых Швецию окатила волна феминизма, иски против мужчин разного положения и влияния, связанные с сексуальными домогательствами, стали так же обычны, как мягкие зимы, не случавшиеся много лет, а теперь следовавшие одна за другой (парниковый эффект, всемирное потепление!).

Он уговорил жену не связываться с судами, ограничиться денежной компенсацией, которую предложил сам же господин… черт, его фамилия так неприятно звучит… Странно, что Ингрид согласилась, настроена она была тогда очень решительно.

Как бы то ни было, инцидент сослужил и хорошую службу — жена пошла на компьютерные курсы, утверждая, что женщине в конце двадцатого века, чтобы получить пристойную работу, необходимо быть на уровне современных знаний. Он не спорил, сам он считал иначе, предпочел бы видеть жену дома, воспитывающей детей, их было двое, каждый требовал особого внимания и подхода, но Фридхолм прекрасно понимал, что дома Ингрид высидит не больше недели. Так и получилось. Сейчас они виделись, пожалуй, только по воскресеньям, когда у обоих был выходной, а с детьми — Фридхолм передернул плечами, вспомнив об этом, — он не виделся почти месяц, ну да, после того воскресенья, когда им вчетвером удалось съездить в зимний лес и насобирать шишек.

Оставив машину в подземном гараже, Фридхолм поднялся на шестой этаж пешком, медленно, как советовал врач, но ни разу не остановившись, дыхание было в норме, сердце билось, как часы, а по пути он размышлял о картонном ноже и идее, пришедшей ему в голову, когда он вернулся в свой кабинет после разговора с Ландстремом. Надо найти этого американского физика, неспроста он звонил, так подсказывала интуиция, которой майор иногда доверял. Когда считал нужным.

Дома никого не было, и Фридхолм прошел в кухню, включил чайник, достал банку кофе «Платинум», ему сейчас не хотелось возиться с зернами, пусть этим занимается Ингрид, когда приедет из своей фирмы, где проводит двенадцать часов в сутки, если не все шестнадцать. Может, у жены там… Нет, глупости, она действительно тяжело работает, но только потому, что ей это нравится, ей нравится командовать двадцатью программистами, и, наверно, поэтому дома она стала вести себя гораздо спокойнее, чем прежде, она вообще перестала спорить, и Фридхолм, наконец-то, ощутил себя если не домашним деспотом, но человеком, мнение которого — это мнение хозяина, супруга, мужчины.

На автоответчике было три сообщения: два от Паулы (она сообщила сначала, что после занятий поедет к Бригитте готовиться к экзамену, а потом позвонила сообщить, что останется у нее на ночь) и одно от Свена — сын, как обычно, отправился после школы поиграть в теннис на большом корте, куда Фридхолм купил абонемент на весь год, выложив немалую, по его мнению, сумму.

Почему никто из домашних не уведомил его о своих планах, позвонив на мобильный? Он ведь мог и не вернуться так рано! Да, но тогда разве стал бы он беспокоиться о том, что ни жены, ни детей нет дома? Все верно, все правильно, но почему у него испортилось настроение? Потому, что придется, похоже, провести вечер в одиночестве или…

Он повесил костюм в шкаф, аккуратно, чтобы не пришлось потом выслушивать нотацию от Ингрид, любившей порядок в каждой мелочи, и прошел в ванную. Когда Фридхолм вернулся в кухню, чайник уже начал остывать, и пришлось налить в него новую воду. Поставив, наконец, перед собой большую чашку кофе и достав из холодильника вчерашнюю мясную запеканку, Фридхолм сделал то, что обдумывал уже третий час: позвонил в оперу и попросил к телефону заведующего реквизитом Альберта Форде. Майор помнил этого человека по вчерашним допросам: спокойный старичок лет семидесяти, крепкий на вид, но, как успел сообщить сержант Бак, пообщавшийся с молодой секретаршей из отдела кадров, Форде страдал неизлечимой болезнью суставов, причинявшей порой невыносимые страдания. А по виду не скажешь. Значит, сильный человек, умеющий держать себя в руках — в том числе и с полицией. Захочет — скажет то, что нужно, не захочет — скроет. Хотя — зачем?

— Господин Форде, — сказал Фридхолм, — это майор. У меня к вам один только вопрос, и я хочу, чтобы вы ответили на него, хорошо подумав.

— Я всегда думаю, прежде чем ответить, — ответил Форде после довольно долгой паузы, во время которой он, конечно же, обдумал каждое слово.

— Да-да… Я все о том ноже, которым был убит Хоглунд.

— Значит, вы нашли его, майор?

Что-то он слишком быстро отреагировал. Сказал, не успев подумать, вопреки собственному принципу? Или умеет думать быстро?

— Нет, — с сожалением констатировал Фридхолм. — Но я уверен, что нож все еще в театре.

На этот раз он намеренно сделал паузу, дав старику возможность сначала подумать, а потом задать наводящий вопрос.

— Но вы же провели обыск, — сказал Форде. — Ваши люди обнаружили бы и иголку, если бы на складе декораций имелся стог сена, в который ее могли бы спрятать.

— Скажите, господин Форде, — Фридхолм проигнорировал иронию, — много ли у вас бутафорского оружия? Скажем, мечей или таких же ножей, какой был в руке у ди Кампо?

— Сложный вопрос, майор, — ответил Форде после долгой паузы. — Вы хотите сказать, что убийца мог спрятать настоящее оружие внутри бутафорского?

Фридхолм не ответил.

— Но ведь ваши люди обыскивали и мой склад тоже, хорошо хоть не устроили беспорядка…

Это тоже было сказано с вопросительной интонацией, и Фридхолм опять предпочел отмолчаться. Прошла еще минута молчания, прежде чем Форде сказал:

— Двадцать четыре двуручных меча — это для вагнеровских постановок, — тридцать шесть мечей обычных, столько же щитов, тридцать семь больших кинжалов, один из которых сейчас взят вами на экспертизу. Это холодное оружие. Ружей старинных конструкций — сорок три, есть еще пять аркебуз, это для «Трубадура», и пятнадцать винтовок конца девятнадцатого века — для «Кармен». Вот, пожалуй…

— Вчера вы утверждали, что на ваш склад никто в ваше отсутствие войти не мог.

Пауза.

— И повторю это под присягой, — твердо сказал Форде. — Уверен, что никто не входил. Тем не менее, ваши люди обыскали там каждый…

— Да-да. Но ведь какое-то количество оружия было у участников спектакля? Не только тот кинжал?

— Конечно. Два ружья у стражи губернатора, два кинжала у Сэма и Тома, это заговорщики…

— Знаю. Сейчас все это оружие…

Он не стал договаривать фразу, предпочел послушать, как в голове у Форде шевелятся мысли, майору даже показалось, что он слышит в трубке тихий шорох — движение электрических зарядов между нейронами.

— Сейчас это все на своих местах, естественно.

— Ничего не пропало?

— Ничего, — твердо сказал Форде с ясно слышимой обидой в голосе.

— Хорошо, — закончил разговор Фридхолм. — Я буду у вас через… — он подсчитал в уме, сколько времени займет у него выпить кофе и съесть запеканку, а потом доехать до театра в час пик, — я буду у вас через три четверти часа. Подождите меня.

— Я никуда не ухожу, майор. Сегодня спектакль.

— Да-да, я понимаю.

Кофе успел остыть, запеканка подгорела, но зато пробок по дороге не оказалось, и Фридхолм приехал в театр на семь минут раньше, чем обещал. Форде сидел на высоком табурете в комнате, где хранилось бутафорское оружие, и занимался, похоже, личным сыском, как показалось, Фридхолму, потому что спрашивал каждого входившего и выходившего (входили и выходили постоянно — мужчины и женщины, в старинных костюмах и в джинсах, участвовавшие в спектакле, а также явно болтавшиеся без дела), не брал ли он вчера из двенадцатой ячейки кинжал средневековый, из картона, длиной двадцать три сантиметра, реквизит к опере Гаэтано Доницетти «Мария Стюарт».

Фридхолм подошел к Форде и положил руку ему на плечо.

— А, это вы, майор! — воскликнул тот. — Знаете, вы действительно оказались правы. Пока вы ехали, я посмотрел в ящиках… Я тут каждую единицу знаю, как… Так вот: одного кинжала я действительно не досчитался.

— Во-первых, господин Форде, — внушительно произнес Фридхолм, — перестаньте задавать людям вопросы, не надо пытаться выполнять работу полиции.

— Я только хотел… — начал Форде, пытаясь скинуть руку майора со своего плеча.

— Во-вторых, — продолжал Фридхолм, — почему вчера, когда я спрашивал вас о…

— Вчера все было в порядке, в том-то и дело! — старик выскользнул, наконец, из-под руки Фридхолма, отошел к двери и сделал знак «не входить» даме бальзаковского возраста, одетой в широкое фиолетовое платье с таким глубоким декольте, что под ним, казалось, разверзлась пропасть, стянутая высокими холмами.

— Вам для Багги? — спросил у дамы Форде. — Пусть придет сам.

Он закрыл дверь, повернул ключ и прислонился к притолоке.

— Вчера, — сказал он, — все оружие было на месте. Включая и то, что вернули после генеральной. Разумеется, кроме кинжала, который ваши эксперты… полагаю, нам теперь придется клеить новый.

— Ну, — нетерпеливо сказал Фридхолм. — Если кто-то взял кинжал сегодня, меня это не интере…

— Сегодня я здесь с самого утра, никто сегодня не брал ничего, чего я бы не видел и не зафиксировал в журнале, можете проверить, господин майор, если не верите мне на слово!

Гроссбух, открытый посредине, лежал на высокой конторке.

— Вы хотите сказать… — медленно проговорил Фридхолм.

— Вот именно! Ночью! Когда комната была заперта на ключ, а в театре никого не было, кроме охраны, но они тут и не ходят обычно, сидят внизу, любой может спрятаться, коридоров вон сколько, а потом прийти…

— У кого еще есть ключ?

— У меня, естественно!

— Я спросил — у кого еще?

— Дубликат висит на доске у администратора, но это расследование я уже провел вам в помощь, господин майор.

Фридхолм поморщился.

— Ночью комната администратора тоже была заперта, господин Альгерман приехал в театр в восемь с половиной, все было в порядке, и ключ от моей кунсткамеры на месте. Он и сейчас на месте, если вы захотите взглянуть.

— Вы не могли бы, господин Форде, не проводить тут самостоятельных расследований? — взорвался Фридхолм. — Я так понимаю, что, если бы сам вам не позвонил, вы так бы полиции и не сообщили о том…

— О чем, господин майор? — пожал плечами Форде, отлепился от двери, сделал несколько шагов и прислонился теперь к шкафу, где, как помнил Фридхолм, хранились алебарды старинные в количестве тридцати штук. — О чем сообщать? Что кто-то ночью украл бутафорский кинжал?

— Открыв дверь ключом — то ли вашим, то ли из комнаты администратора. А поскольку оба ключа на месте, а комната администратора не взломана… не взломана, верно?

— Нет, — мотнул головой старик.

— То кто-то, видимо, воспользовался копией, сделанной по слепку.

Фридхолм вернулся к двери, открыл, вытащил ключ из скважины и внимательно осмотрел. Ни на первый взгляд, ни на второй, пристальный, на ключе не просматривались никакие особенности, по которым можно было бы сказать, что с него снималась копия. Ни следов пластилина, ни порошка, ничего. Положив ключ на конторку рядом с гроссбухом, Фридхолм принялся осматривать замок, прекрасно понимая, что ничего увидеть не сможет, разве что кто-нибудь взламывал дверь отмычкой, но и в этом случае, если работал профессионал, увидеть следы его деятельности сможет только эксперт-криминалист, и значит, надо сейчас звонить в лабораторию, вызывать Ландстрема… и что говорить? Ах, ночью украли картонный кинжал, в точности такой, каким никак не мог быть убит несчастный Хоглунд. Да кому он сдался…

— Да кому он сдался, кинжал этот? — воскликнул Форде. — Специально подбирать ключ, ночью, рискуя попасться на глаза охране… И прятаться до утра… Нет, уму непостижимо!

— Надо было сразу мне звонить, — буркнул Фридхолм. Форде промолчал.

— Послушайте, — сказал майор, выпрямившись. Подошел к старику вплотную и посмотрел ему в глаза. Посмотрел твердо, многозначительно, с напоминанием о том, что надо, наконец, взять мозги в руки и отвечать точно, вспомнив каждую мелочь. — Послушайте, господин Форде, этот пропавший кинжал — один из тех, что позавчера участвовали в представлении «Бал-маскарада»?

— Д-да, — кивнул старик, — он был… не знаю, сейчас уже не скажешь… то ли у Сэма, то ли у Тома.

— Фамилии у них есть?

— Какие фамилии, майор? Это оперные персонажи, заговорщики! Сэм и Том — главные, а всего их шестнадцать, малый мужской хор. И кинжалов таких шестнадцать, я же вам это еще в первый вечер… Был семнадцатый, у Ренато, так вы его…

— Да, — сказал Фридхолм. — У кого конкретно был этот пропавший кинжал, вы не помните.

— Не помню? Не знаю! Откуда мне знать, они все одинаковые!

— Такие же, как у Ренато.

— В точности. Кому мог понадобиться?…

— Я вам скажу, — медленно произнес майор, продолжая разглядывать бутафора, будто он был редким экспонатом в музее восковых фигур. — Убийца заколол ди Кампо — не картонным оружием, конечно, а настоящим. Потом, перед тем, как мы начали всех обыскивать, спрятал настоящий кинжал внутрь бутафорского, своего, положенного по роли. О такой возможности мы не подумали.

— Черт побери… — пробормотал Форде, глядя в потолок, чтобы не встречаться с майором взглядом.

— Потом он вынужден был, как все, сдать кинжал вам, иначе попал бы под подозрение, верно? Но он понимал, что рано или поздно настоящий кинжал обнаружат… а на нем, возможно, следы крови… у него наверняка не было ни времени, ни возможности их смыть… Вот почему на следующую ночь…

— Черт побери! — повторил Форде. Он вторично ускользнул от Фридхолма и на этот раз забился в угол между двумя шкафами, здесь стоялое узкое кожаное кресло, где, похоже, начальник бутафории отдыхал, пока актеры на сцене использовали его экспонаты по назначению.

— И если бы вы сообщили мне сразу, как только обнаружили пропажу…

— Нет, господин майор, что-то мне в вашей версии…

— Я не собираюсь обсуждать с вами версию, я лишь прошу сообщать мне обо всем, что происходит с вашими вещами.

— Ах, — пробормотал Форде, так и не сумев выйти из образа проницательного детектива, самостоятельно раскрывающего страшное преступление, — значит, убийца может прийти опять, чтобы положить кинжал на место?

— Вряд ли, — коротко сказал Фридхолм.

— Нет, почему же! Вытащит нож… Наверно, давно уже вытащил, прошло столько времени…

— Вот именно!

— Да, десятки людей входили в театр и выходили. Но он же не бросит кинжал где-то в коридоре, он вернет его сюда, чтобы…

— Он мог взять кинжал с собой, сегодня ведь никого не проверяли, по крайней мере, на выходе, и выбросить в какой-нибудь мусорный ящик.

— Что-то здесь не так, — бормотал старик, — что-то не так, господин майор…

— Естественно, не так. И не что-то, а то, как вы храните свой ключ. Вы не носите его все время с собой? На шее, например.

Иронию в голосе майора Форде или не расслышал, или не пожелал понять.

— Нет, — сказал он. — Не ношу.

— Где же вы его храните?

— Господи, майор, ну кому, когда и зачем могло прийти в голову красть это старое, никому не нужное…

— Так где же?

— На щите.

— На щите? — удивился Фридхолм. — Каком щите?

— Пожарный щит, — объяснил Форде. — Напротив комнаты, вы его видели, там дверца из металла. Никогда не запирается, естественно, чтобы, если пожар… Когда я здесь, то ключ всегда со мной, а когда ухожу, то кладу на щит, не внутрь, мало ли, если вдруг возгорание… Сверху, на крышку, она довольно высоко, и не всякий увидит.

— Но все знали?

— Господи, кому нужно это старое…

— Это я уже слышал, — сухо сказал майор. Он думал о том, что сейчас можно сделать. Собственно, ничего. Ясно, что убийца — кто-то из работников театра. Маловероятно, чтобы кто-то из зрителей. Хотя, почему нет? Какой-нибудь завсегдатай, часто приходивший за кулисы, мог знать о том, где лежит ключ от комнаты господина Форде. Не исключено даже, что именно узнав это, убийца решился на свое преступление, заранее, конечно, все продумав. Он должен был знать, вонзая настоящий кинжал в спину итальянского тенора, что в следующий момент спрячет свое оружие в оружии бутафорском, чтобы потом, сутки спустя…

Чушь. Пропавший кинжал был, судя по словам Форде, у кого-то из участников позавчерашнего прогона. Том, Сэм или кто-то еще. Значит, именно этот человек должен был быть убийцей. Только у него было время (и место, это тоже важно!) в суматохе, возникшей на месте преступления, вскрыть свой кинжал, вложить внутрь настоящий, заклеить щель и затем вернуть (вот самообладание!) Форде, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что… Но сомнение должно было возникнуть, ведь…

— Послушайте, господин Форде, — медленно произнес Фридхолм. — Вы только что сказали: что-то здесь не так. Что? Хотите, я вам подскажу? Когда после спектакля хористы возвращали оружие, один из кинжалов показался вам слишком тяжелым. Но была паника, все торопились, вы думали в тот момент совершенно о другом и не обратили внимания. Сейчас вы об этом вспомнили, но тоже не можете сказать уверенно… Может, так и было, а может, это вам сейчас начало казаться. Так?

— Нет, — решительно сказал Форде. — Вовсе нет, майор. Я, конечно, не могу утверждать это под присягой. Но позавчера… нет, мне вовсе не показалось, что один кинжал был тяжелее прочих. То есть, я не скажу, что этого быть не могло, но… Нет, я совсем не это имел в виду.

— Тогда что же? — разочарованно спросил майор.

— Если бы я вспомнил… Нет, что-то было совсем недавно… Что-то, связанное с ключом. Мы ведь о ключе в этот момент говорили…

— Нет, не о ключе, — терпеливо сказал Фридхолм. — Мы говорили о том, что вор, он же убийца, мог сегодня вынести из театра украденный кинжал и выбросить его в…

— Да! Ну, конечно! Вспомнил. Этому негодяю не нужно было выносить кинжал из театра, вот что я хочу сказать! Сегодня утром увезли мусор… Мусор вывозят каждые три дня… точнее, дважды в неделю. Во внутренний двор въезжает мусоровоз, уборщики собирают мусор по всему театру в большие пластиковые мешки, а мусорные баки стоят во дворе, и когда приезжает машина, их опустошают.

— Вряд ли убийца выбросил кинжал в одну из мусорных корзин в театре, — покачал головой Фридхолм. — Большая вероятность, что…

— Зачем обязательно в театре? Он украл кинжал ночью, верно? Или рано утром? Машина пришла в начале восьмого. Он мог выйти во двор, бросить кинжал прямо в кузов… нет, это слишком высоко, мог не добросить или вообще попасться на глаза, попался бы обязательно… а вот спокойно опустить кинжал в один из больших баков, которые как раз собирались опорожнить… несколько минут — и все!

— Да, — вынужден был согласиться майор, — это возможно.

— Но это значит, — неожиданно округлил глаза Форде, до которого только теперь дошло, что своими показаниями он определенно обвиняет в убийстве кого-то из тех, с кем каждый день здоровался и кому, возможно, даже пожимал руку позавчера вечером, ту самую руку, которая буквально за несколько минут до того вонзила настоящий, а не бутафорский кинжал в спину живому человеку.

— Послушайте, майор, — у Форде неожиданно пропал голос, и он заговорил хриплым шепотом, — но тогда получается, что… что…

— Договаривайте, — сказал Фридхолм. — Вы, наконец, поняли? Убийца — один из тех шестнадцати хористов, у кого был в тот вечер не только свой кинжал, принесенный с собой, но и ваш, бутафорский, куда можно было спрятать настоящий.

— Но это все достойные люди!

— Конечно. Макбет тоже был достойным человеком, пока не взял в руки кинжал.

Интересно, — подумал майор, — отчего это меня понесло на классику? Может, место тут такое, что навевает? К тому же, у Макбета были совершенно иные причины. Что значит — иные? А какие причины были у убийцы Хоглунда? Уж точно не желание занять королевский трон!

Майор дернул головой, отгоняя нелепые мысли. Хотя… Почему-то же пришел ему в голову сейчас именно Макбет, о котором он не думал, не вспоминал много лет, с того времени, когда его заставили прочитать трагедию Шекспира, отчим заставил, потому что на семейной вечеринке юный Петер заявил, что терпеть не может классическую школьную литературу, такая нуднятина, мама покраснела, в гостях тогда были два преподавателя университета, сейчас Фридхолм и не помнил, что именно они преподавали, наверно, все-таки литературу, но, как бы то ни было, на другой день отчим приволок Петеру в комнату огромный том и сказал: «Прочитаешь и расскажешь. Иначе четыре воскресенья без катка». Знал ведь, за какой нерв потянуть! Ну и ладно, прочитал он тогда «Макбета», «Гамлета», «Ромео» с его подружкой… еще что-то… да, «Лира», и твердо тогда решил, что ни за какие деньги не пойдет смотреть эти пьесы в театр. И не ходил. Хотя, конечно, напрасно, но это понимаешь потом, когда вдруг оказывается, что без каких-то не полученных в юности впечатлений становится трудно жить, трудно принимать решения…

Фридхолм обнаружил, что уже какое-то время — может, минуту, может, больше — стоит перед Форде, переступая с носков на пятки, молчит и, похоже, только нагоняет страха на ни в чем не повинного человека.

— Где я могу получить список этих шестнадцати хористов? — спросил майор.

— У Зейды… госпожи Густавсон, помощницы режиссера, — ответил Форде все тем же свистящим шепотом.

— Спасибо, — сказал Фридхолм и пошел к двери. Не имело смысла просить старика не класть больше ключ на пожарный щит. Какая теперь разница?

Комнату с надписью «Густавсон, Зиммер, помощники режиссера» майор обнаружил в противоположном коридоре, пришлось пересечь сцену, пустую и гулкую в это время дня, можно было пройти и коридорами, но так, как объяснили ему, было короче. По дороге Фридхолм позвонил сержанту Бинкеру, обрабатывавшему сейчас на компьютере сотни полученных позапрошлым вечером показаний с целью выявить в них хоть какую-то систему, и попросил (нет, потребовал, приказал, хотя и был уверен, что сержант воспримет такой приказ именно как просьбу) выяснить, какой из городских мусоровозов вывозил мусор сегодня в начале восьмого со двора Национальной оперы, был ли этот мусор уже утилизирован, и если нет (вот счастье для сержанта!), то срочно этим мусором заняться, взять столько человек, сколько потребуется (можно подумать, что удастся наскрести больше трех), и найти бутафорский кинжал — в точности такой, какой лежит сейчас в криминологической лаборатории, попросите, Бинкер, чтобы кинжал вам показали перед тем, как…

Фридхолм постучал в дверь, услышал двойное «войдите» и обнаружил, что госпожа Густавсон в комнате не одна, там же развалился на диванчике мужчина, которого, не очень приглядываясь, можно было принять за великого Паваротти: та же необъятная фигура, та же борода с бакенбардами, и лысина похожая, и даже пот на этой лысине, хотя в комнате было совсем не жарко, а скорее даже очень прохладно.

— Майор? — вопросительно произнесла госпожа Густавсон, и только тогда Фридхолм ее узнал: естественно, он уже допрашивал ее той ночью, сорок три года, замужем, двое детей, в театре работает восемнадцать лет, в каждой поставленной здесь за это время опере есть большая доля ее участия (скорее, главная, если верить подтексту и намекам, которые она вкладывала в любую сказанную ею фразу).

— Доброе утро, госпожа Густавсон, — сказал Фридхолм, глядя, однако, не на помощницу режиссера, а на квази-Паваротти, рассматривавшего собственное отражение в одном из зеркал.

— Познакомьтесь, это мой муж Патрик, — сказала госпожа Густавсон. — Патрик, это майор… э-э…

— Фридхолм, городское управление полиции, расследую дело об убийстве Хоглунда.

— Бедняга… — пробормотал Паваротти… то есть Патрик и посмотрел, наконец, на майора, будто для этого надо было сначала быть представленным.

— Я на минуту, — продолжал Фридхолм, — и не хочу вам мешать. Мне сказали, что у вас я могу получить список хористов — только мужчин, — участвовавших в позавчерашнем представлении… то есть, репетиции.

— Конечно, — любезно произнесла госпожа Густавсон. — У вас есть бумага? Блокнот? Или что там полагается иметь полицейскому…

— Я не собираюсь вас допрашивать, — терпеливо сказал Фридхолм, — мне только нужен список.

— Я поняла! Я и говорю: берите бумагу и записывайте.

— То есть, вы…

— Майор, вы думаете, список я держу в ящике стола? Зачем мне это? Он у меня в голове.

Паваротти глупо захихикал, и Фридхолм подумал, что он, наверно, специально отрастил себе бородку и бакенбарды, знает, конечно, о сходстве и специально его поддерживает, есть такие типы, сами ничего собой не представляют, но, когда на улице их принимают за великого человека… да, так тоже можно самоутверждаться в жизни.

— К сожалению, — сказал Фридхолм, — у меня нет с собой бумаги, я рассчитывал…

— Да? — госпожа Густавсон подняла взгляд к потолку, показывая, что была о шведской полиции гораздо более высокого мнения. Если майор даже не имеет листка, чтобы записать информацию… Наверно, у него и ручки с собой нет тоже?

Фридхолм достал из внутреннего кармана свой «паркер» и присел к свободному столику — с зеркалом, конечно, — изобразив ожидание. Госпожа Густавсон копалась в ящиках в поисках чистого листа, но находила только исписанные, и в конце концов томный Паваротти подсказал:

— В самом нижнем, дорогая. Там несколько пустых листов из блокнота.

— Вам так хорошо известно содержимое… — с иронией в голосе начал Фридхолм, но господин Густавсон его перебил:

— Я бываю здесь чаще, чем Зейда, господин следователь. Она больше на сцене и за кулисами, а мне стоять трудно, я сижу тут и слушаю спектакль по радио. Я меломан, да. Но люблю на слух. Смотреть — нет. Все это на вид так фальшиво! А вот музыка — да. Голоса!

— Патрик, — сказала госпожа Густавсон, — майора не интересует твое мнение об опере. Вот, возьмите, — обратилась она к Фридхолму, — лист не совсем чистый, но на обороте достаточно места. Диктовать?

— Диктуйте, — сказал Фридхолм.

Номер 15. Монолог и дуэттино

Я стоял в правой кулисе и слушал, как Тома переходила от ларго к каденции. Это труднейшее место в арии, хотя зрителю, скорее всего, кажется, что именно здесь сопрано может перевести дыхание и петь mezzo voche, не очень себя утруждая. Если не знать тонкостей, это так и выглядит. На самом же деле после того, как кладбищенский колокол отбивает полночь, Амелия должна петь так, будто перешла в иной мир, иное состояние души, изобразить это нужно голосом, потому что внешне сцена очень статична — стоишь и поешь, глядя в зал (а не на дирижера, Боже упаси). Томе далеко не всегда удавалось передавать голосом (тембром прежде всего, но и интонацией, конечно) потусторонний смысл арии, получалось слишком по-земному — влюбленную женщину и суеверную, к тому же, колдунья послала на кладбище собрать какие-то травки, а среди могил, понятное дело, страшно, тем более, ночью, в полной тьме… На самом деле все это не имело значения: Амелия пришла не к старым могилам, а к могиле — еще не существующей — своего возлюбленного, именно это она вдруг понимает, это должна передать голосом, и это мало кому из певиц удается на самом деле. Томе удавалось редко, и я ей об этом всякий раз говорил, хотя она сердилась, конечно, и утверждала, что не так много я понимаю в музыке, чтобы делать замечания, вот, мол, маэстро Лорд говорит, что все прекрасно, правда, и он требует, чтобы legato было не таким громким, а тембр не таким ярким.

Сегодня у Томы получилось все, и когда отзвучала в оркестре последняя нота, я не выдержал и стал аплодировать, как никогда прежде. Кажется, я и «браво!» кричал. Впоследствии, впрочем, я этого не мог вспомнить, как ни пытался. Наверно, кричал, потому что когда явился Густав-Стефаниос и стал размахивать перед лицом Амелии своей широкополой шляпой, я чувствовал, что в горле у меня першит, и надо бы что-нибудь выпить, но уйти я не мог, начался дуэт, фальшь этого тенора так и лезла из каждой спетой им ноты, он был слащав, как леденец, какие я сосал в детстве, покупая в киоске на площади Ленина по десять копеек штука. Он изображал любовную страсть, становился перед Амелией на колени — этот человек совершенно не понимал смысла своей роли и сути своего героя. Тома пела будто и не с ним, а с кем-то другим, наверно, все еще с Гастальдоном, пела, как учил ее маэстро Лорд, и диссонанс получился таким, что слушать это было выше моих сил. Я отошел подальше, чтобы меня не было видно со сцены, у входа в коридор в небольшой нише стоял короткий диванчик, на котором обычно сидел кто-нибудь из солистов, которому приходилось по роли покинуть сцену на пару минут, а потом вернуться. После дуэта должен был появиться Анкастрем, но Винклер еще не вышел из гримерной, минут семь-восемь у него в запасе было. Я сел на диванчик и стал думать. Думать мне сегодня не давали весь день — сначала этот следователь, потом Тома, потом опять следователь. Я старался говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, и, с точки зрения Стадлера это наверняка выглядело, как попытка обмануть правосудие. Мне нужно было найти убийцу, указать на него пальцем и привести доказательства прежде, чем Стадлеру надоест разбираться в том, что, по его мнению, не имело к убийству никакого отношения, и тогда он предъявит обвинение мне, потому что других подозреваемых у него, похоже, нет. Конечно, в первую очередь старший инспектор должен подозревать Винклера-Анкастрема. Но нет мотива. К тому же, десятки глаз, смотревших на Анкастрема в ту минуту… И невозможность спрятать настоящее оружие…

Но я-то здесь при чем? Достаточно ли отпечатков пальцев на ноже, чтобы предъявить обвинение? Мой нож — это очевидно — не мог быть связан с убийством. Где имение и где вода? В огороде бузина, а в Киеве дядька. Но, черт подери, действительно, откуда пальцы Гастальдона на моем ноже, если тенор никогда не был в моей квартире в кампусе? Вне театра мы виделись с ним всего однажды, было это недели три назад, Томе захотелось посидеть в тихом уютном месте, чтобы ее не узнавали и чтобы еда была хорошей, и можно было потанцевать… в общем, все тридцать три удовольствия. Мы поехали в «Карлито», итальянский ресторанчик на берегу залива, но вдали от центра, рядом с третьим шоссе, на выезде в сторону Нью-Йорка.

Было хорошо. Хозяин заведения включал записи Джильи — неаполитанские песни, которые я люблю: «Лючия, Лючи», «Катари», «Скажите, девушки». Мы с Томой болтали о всякой чепухе, а когда подали ризотто, я обратил внимание на мужчину, одиноко сидевшего за угловым столиком, свет на него не падал, и в полумраке узнать его было трудно: это оказался Гастальдон, он что-то ел, низко опустив голову, я показал на него Томе, и она сказала, что Томмазо предпочитает уединение, и если он нас не хочет замечать, то и нам не следует… Мы и не замечали, но когда Гастальдон расплатился за ужин, то прошел к выходу мимо нашего столика. «О, — сказал он, — какая неожиданная встреча» и подсел к нам, хотя я не помню, чтобы мы его пригласили, а дальше…

Гастальдон рассказывал. Он удивительно хорошо рассказывал — не о себе, чего можно было ждать от знаменитого тенора, а о коллегах, об Альфредо Лиме, с которым пел в Буэнос-Айресе в очередь в «Травиате», о Ренато Брузоне, голосом которого, оказывается, всю жизнь восхищался, но пел с ним лишь однажды в «Двое Фоскари», и как Брузон после спектакля показывал ему кое-какие моменты, опера оказалась не такой простой, как мнилось Гастальдону, и ноты, которые он брал, не задумываясь, требовали — Брузон объяснил ему и сам спел — такой внутренней напряженности, какой Гастальдон достичь в то время не мог, и потому он отказался от спектаклей «Двое Фоскари» в Женеве, никто этого поступка не понял, а Брузон прислал ему телеграмму с одним только словом «да»…

В ресторане были ножи, Гастальдон чистил одним из них яблоко, ну и что? Он оставил на ноже отпечатки своих пальцев, как и на многих других предметах в «Карлито» и других ресторанах Бостона, и в театре тоже, и, конечно, в своем номере в гостинице… но почему у меня? И почему в такой странной позиции, будто перехватил направленное ему в сердце оружие?

Объяснение у меня, в принципе, было, однако, предъявить его, не вызвав недоуменного пожатия плеч, я не мог. Но наедине с собой… Разве был другой вариант? И разве не о том же свидетельствовал случай со Стефаниосом, которому мы с маэстро Лордом были недавно свидетелями? Лорд понял бы меня, хотя абсолютно не разбирается в физике, а Стадлер… Этот не только не поймет, но еще и обвинит в попытке запутать следствие.

Хорошо. Допустим. Все равно это очень маловероятное объяснение, но за неимением иного…

Почему маловероятное? Я должен был прежде всего ответить на этот вопрос, имевший отношение не столько к жизненной правде, сколько к той теории, в которой я считал себя специалистом, но на самом деле таковым не был, потому что на всей планете не существовало еще специалиста, действительно понимавшего все тонкости не только квантовой механики, но и — главное — ее многочисленных и не всегда внятных следствий. Физику явления я понять мог, а математические ожидания… Просить же кого-то из коллег с факультета математики и механики мне очень не хотелось. Надо будет объяснять суть процесса, я представлял себе, как Арчи Бреннер начнет расспрашивать и качать головой — одно, мол, дело, семинар, где вы, дорогой Андрэ, можете выводить сколь угодно сложные уравнения и зависимости, и совсем другое…

Ладно. Оставим вероятности до другого раза. Я ничего не добьюсь, если начну с этого. Нужно принять, что вероятность события равна единице. Могло случиться только так. При любых внешних обстоятельствах. Это, конечно, сильнейшая натяжка, которая может мне дорого обойтись, но все равно — пусть будет так. При вероятности, равной единице, можно не рассматривать одну из координат — координату времени, конечно, поскольку если срезать пространственную, то возникнет вопрос: какую именно, и логично будет решать двумерную задачу, что не имеет физического смысла.

Стоп. Какая, к черту, физическая задача, если я до сих пор не разобрался в мотиве преступления? У меня мотива не было никакого, что бы ни говорил Стадлер. Я знал Тому — даже если она оказалась в Ницце одновременно с Гастальдоном, не могло между ними произойти ничего такого, о чем бы Тома не рассказала мне, вернувшись из поездки. Но даже если и было, даже если Тома смолчала — я же ничего не знал, да и сейчас не знаю, вот только со слов старшего инспектора, если его информация вообще имеет хоть какой-то физический смысл. А если я не знал — где мотив?

Мотив мог появиться у меня только сейчас, если это правда, что, конечно, чушь, но зачем мне мотив сегодня, если Гастальдона убили вчера?

Кто бы ни убил Гастальдона, он должен был иметь вескую причину. Убийство не было спонтанным, некто специально принес в театр нож, прятал в одежде и, если даже не выходил на сцену, должен был иметь четкий план, как уберечься от обыска, учиненного дотошным Стадлером и его людьми.

Еще раз стоп. Мысли у меня разбегаются, и сосредоточиться трудно. Итак. Какие тут начальные и граничные условия?

Убийства в Бостоне и Стокгольме произошли почти одновременно, один и тот же эпизод спектакля стал их внешним фоном, одно и то же (или очень похожее!) оружие было использовано, и один и тот же персонаж убит.

Из этого со всей очевидностью (для меня, не для Стадлера) следует, что происходившее было предопределено предшествовавшими событиями, совершенно, скорее всего, не связанными ни с мотивом преступления, ни даже с личностью преступника. Если зациклиться на бросающейся в глаза одновременности, я ничего не добьюсь. Точнее, возможно, добьюсь многого в решении чисто физической проблемы связок независимых событий, но преступника не вычислю, а тогда Стадлер уж точно от меня не отстанет.

Но начальным условием одновременность все-таки является, уйти от этого невозможно. Или я сильно ошибаюсь?

Граничное условие. Убивают одного и того же человека. Или нет? Имеет ли значение тот факт, что в Стокгольме это был Ричард, губернатор Бостона, персонаж оперы «Бал-маскарад», а здесь, в Лирической опере, убит Густав Третий, король Швеции, персонаж одноименной оперы? По сути это одна и та же опера. И Густав равновелик Ричарду, как равновелики и взаимозаменяемы одинаковые члены уравнения, обозначенные разными буквами.

Значит ли это, что, если найти здесь, в Бостоне, убийцу бедняги Гастальдона, то и убийца того тенора в Стокгольме… как же, дай Бог памяти, его фамилия… Хоглунд? С этими скандинавскими именами просто беда… Значит ли, что тогда и убийца шведа тоже будет найден? Кем, кстати? Допустим, Стадлер вычислит убийцу здесь, в Бостоне, и наденет на него наручники. Означает ли это, что в Стокгольме в то же время некий шведский полицейский будет надевать наручники на преступника?

Иными словами, нужно ответить на вопрос: насколько абсолютна синхронность двух этих событийных полей?…

На сцене закончился дуэт, я слышал, как в зале начали аплодировать — сначала тихо, будто зрители с трудом приходили в себя после вокального потрясения (тенор совсем мне не понравился, не стал бы я так аплодировать — это точно), а затем быстро впали в экстаз: одиночные хлопки перешли в гром оваций — так начавшийся несколькими мелкими каплями, упавшими на нос, обрушивается стеной летний ливень, не знающий пределов, но заканчивающийся так быстро, что и не знаешь, а был ли он вообще?

Должно быть, маэстро решил не позволить публике сорвать установившийся ритм спектакля, поднял палочку посреди всеобщего безумия, и зал, привыкший уже к монопольной власти дирижера, притих. Лорд не стал ждать полной тишины и повел оперу дальше: на сцену явился граф Анкастрем, и я волей-неволей стал слушать — это трудное место, короткие отрывистые фразы, казалось бы, больше похожие на речитатив, и лишь, поднявшись выше, слушая музыку будто сверху, когда ощущаешь сразу и начало музыкальной фразы, и середину, и конец, тогда понимаешь, даже нет, не понимаешь, а нутром чувствуешь ее красоту, ее кантилену, ее, я бы даже сказал, единственность. Точно. Никакая другая музыка в этом терцете была бы просто невозможна.

С последней затихающей фразой (ритм угас, будто сигарета, придавленная каблуком) ко мне вернулось ощущение собственного присутствия в этом мире, и я неожиданно понял, какой вопрос нужно задать шведскому полицейскому, расследующему в Стокгольме смерть тенора с трудно запоминающейся скандинавской фамилией. Если все так, как мне представляется… А как мне, черт возьми, все это представляется?

Я поднялся со ставшего неожиданно жестким диванчика и сделал несколько шагов по направлению к сцене. Туда уже потянулись хористы, выдвигаясь из последней кулисы, где они, столпившись, пели вполголоса начальную фразу знаменитого хора о сплетнях.

О чем я думал только что? Что сейчас пришло мне в голову? Я точно знал, что это было решение проблемы — будто всплывает из-под воды широкая спина огромного кита, показывается на долю секунды и опять скрывается, только мелкие волны расходятся в разные стороны…

О синхронности? Ну, это банально. О шведской полиции, куда нужно позвонить и сказать… Что? О чем я подумал, чья спина показалась из-под воды и скрылась, как машина за поворотом?

Музыка стала меня раздражать, это была не та музыка, мне нужна была другая, звучавшая минуту назад, короткий обмен репликами между Густавом, Анкастремом и Амелией, несколько тактов, мне нужно было, чтобы они повторились, тогда я вспомню, а сейчас, когда действие удалялось от нужной фразы, удалялся от своей мысли и я. Я мог, конечно, вызвать эпизод в памяти и сделал это. Я повторял музыкальный рефрен мысленно раз за разом, но это не помогало — мне нужно было, чтобы музыка прозвучала извне, но на сцене уже пели «какие сплетни теперь пойдут», сплошное «ха-ха-ха», хор со смехом, зал сейчас электризуется, будто с каждым «ха» по нему проводят шерстяной тряпочкой, и статическое электричество накапливается, перетекает к первым рядам, чтобы, когда занавес опустится…

Занавес опустился, кто-то с галерки первым, как это обычно бывает, выкрикнул «браво!» и — началось.

Мысли мои смешались окончательно, и решение задачи утонуло в воплях, свисте, однообразном, как удары большого барабана, ритме аплодисментов, глупо было даже надеяться на то, что мысль вернется и, тем более, на то, что я сумею в этом балагане ухватить ее почти невидимый хвостик.

Я помнил только, что нужно позвонить в Стокгольм и добиться, чтобы меня соединили с полицейским, кто отвечает там за расследование убийства тенора со скандинавской фамилией. Что я ему скажу? А вот пусть соединят — и я вспомню. Начну говорить и вспомню. Надо только начать…

В зале постепенно установилась беспокойная ворчливая тишина антракта, хористы потянулись со сцены, мимо меня бодрым шагом, не глядя по сторонам, прошел Винклер-Анкастрем — он все еще кипел негодованием и готов был, судя по выражению лица, заколоть каждого, кто хотя бы намеком даст ему понять, что знает о связи его жены Амелии с этим негодяем, этим выскочкой, волей случая ставшим королем одного из самых просвещенных государств Европы.

Я услышал в отдалении громкий голос Стадлера, то ли отдававшего кому-то распоряжения, то ли делившегося своими впечатлениями от услышанного: по-моему, и то, и другое в устах этого человека звучало бы одинаково грубо и неадекватно.

Дожидаться Стадлера я не хотел. Сначала мне нужно было позвонить. От этого разговора зависело многое. Стадлер подождет. Пусть думает, что я пошел поздравлять Тому. Нет, тогда он направится к ней, Тома начнет волноваться — куда я запропастился, даже не пришел сказать, хорошо ли она спела арию. Нет, Стадлер не должен мешать Томе готовиться к семейной сцене, которой откроется четвертый акт.

Что же…

Я отошел к последней кулисе, достал мобильный телефон и начал звонить в справочную. Код Стокгольлма… Какой же там код?

Впрочем, имеет ли смысл звонить, в Швеции часа три ночи, меня просто пошлют подальше…

Номер 16. Терцет

— Вот как, — сказал Верди. Он старался сдерживаться, но раздражение все равно прорывалось, маэстро не нравился этот верткий импрессарио, его слишком явный, будто нарочитый неаполитанский акцент, все они тут говорят с гортанными интонациями, и поют так же — резко, напряженно, иногда это на пользу, но чаще делает исполнение невыносимым, и как здешняя публика терпит? Впрочем, неаполитанцы привыкли, для них это нормально, и потому в «Сан Карло» так часто проваливаются лучшие певцы, заслужившие любовь миланцев, венецианцев и флорентийцев.

— Вот, значит, как, — повторил Верди с сарказмом. — Вы написали мне сразу после того, как получили распоряжение цензора, так-так, но я почему-то этого письма не видел, до Сант-Агаты оно не дошло, как и письмо синьора Сомма. Потом вы подаете на меня в суд. Вы теряете деньги, я понимаю, но я теряю куда больше, синьор Торелли. Я теряю уважение публики, я теряю ее доверие, для меня это не пустые слова, они тоже могут быть оценены в достаточно большую сумму.

Разговор происходил в аппартаментах композитора на третьем этаже гостиницы «Везувий», откуда открывался замечательный вид на площадь, паутину улиц, спускавшихся к заливу, и воздух был так прозрачен, что, можно было, казалось, увидеть в яркой вышине неба, как в зеркале, отражение бухты, стоявших у причала парусников и трех фрегатов, бросивших якоря у входа в залив. Верди стоял у окна, Торелли бегал по комнате, будто заведенная игрушка, а Тито Рикорди, только час назад приехавший из Милана, сидел за широким, заваленным бумагами столом, переводил взгляд с композитора на импресарио и думал о своей издательской судьбе, зависевшей сейчас от того, придут ли к мировому соглашению эти два больших человека, ибо насколько велик был Верди в музыке, настолько же известен и авторитетен был Торелли среди оперных импресарио, и если «Густав» окончательно будет отвергнут, то издание партитуры и клавира (о Боже, кто оплатит теперь труд переписчиков, наборщиков и корректоров?), влетевшее ему в немалую сумму, окажется невозможным, и что тогда?

— Но ведь все просто! — воскликнул Торелли, обращаясь одновременно к Верди и Рикорди, а глядя при этом куда-то в пространство между ними. — Не вижу проблемы! Всегда говорил и повторяю! Маэстро Сомма сделал исправления!

— Маэстро Сомма не делал никаких исправлений, — отрезал Верди. — Более того, и не собирался делать, как сказал мне сам не далее чем месяц назад, будучи у меня в Сант-Агате.

— Что значит — не делал? Что значит… Вот либретто, на столе, и написано оно почерком синьора Сомма, он сам это подтвердил, когда был здесь после поездки к вам в Сант-Агату, маэстро.

— Подтвердил — что?

— Простите, маэстро… Что значит — что?

— Уточню: синьор Сомма подтвердил, что собственноручно сделал изменения в либретто, или что эти изменения сделаны его почерком?

— Но это одно и то же!

— Нет, — резко произнес Верди. — Синьор Сомма утверждает, что не собирался и не собирается вносить в либретто изменения, которые меняют смысл всего сочинения. Он прямо заявил мне, что будет возражать в судебном порядке, если опера в измененном виде будет поставлена, и его имя окажется на афише. Я его вполне понимаю. Он может себе это позволить. Я — нет.

— Дорогой Верди, — подал голос Рикорди, перелистав либретто и сравнив написанное с лежавшим перед ним клавиром злосчастного «Густава», — не попробовать ли все-таки найти компромисс?

— Тито, — Верди остановился перед издателем и уперся ладонями в поверхность стола, — вы видели вердикт цензора. И после этого говорите мне о компромиссе?

— Но, маэстро… — начал Рикорди и замолчал, потому что композитор его не слушал и не слышал, он произносил пункты из постановления цензора, как речитатив из какой-то своей оперы, то и дело сбивался на мелодический рефрен, и все это звучало странным музыкальным монологом, будто из «Риголетто», Рикорди вспомнил это место: «Ненавижу всю толпу льстецов презренных, как люблю язвить их злобно», а Верди все говорил, и Рикорди прислушался к тому, что уже знал, потому что много раз перечитывал удивительное по своей глупости письмо неаполитанского цензора.

— Итак, — говорил Верди, — главное действующее лицо, нет, вы подумайте, дорогой Рикорди, этот трус даже боится упоминать звание королевской особы в своем тексте, будто это имя господне, так вот, главное действующее лицо нужно переделать в простого феодала. Простой феодал, против которого плетут заговор и убивают на балу, вы подумайте! Второе: жену превратить в сестру. Замечательно! Анкастрем… То есть, простите, уже не Анкастрем, конечно, а некий… ну, скажем, Парамбелло убивает некоего феодала, потому что заподозрил — только заподозрил, никаких доказательств! — в связи со своей сестрой, и это когда? В тринадцатом веке с его вовсе не пуританскими нравами! Дальше, дальше, Рикорди: переделать сцену с колдуньей, перенеся ее в более раннюю эпоху, когда народ еще верил в колдовство. Вы понимаете смысл этой реплики, Тито? Я — нет.

— Но это всего лишь…

— Конечно! Это всего лишь требование перенести действие в тринадцатый век или еще раньше. Некий феодал приходит к колдунье и там встречает сестру своего подданного… Замечательно. Но что дальше? А дальше еще более замечательно! Не нужен бал на сцене. Скажите мне, Тито, чем помешал бал? Разве не было у меня балов в «Риголетто», в «Травиате», в «Вечерне», в «Эрнани», наконец? Бал на сцене — это красиво, это зрелищно, это эффектно, но бала не нужно, потому что на балу происходит убийство. Есть, однако, еще один пункт этого удивительного документа: перенести убийство за сцену. Представляете? Бала нет, за сценой кого-то убивают, прибегает паж… куда? Неважно. И рассказывает почтенной публике…

— Согласен, маэстро, это не театрально, это не музыкально…

— Вот! Вы понимаете, Тито? Это не му-зы-каль-но! Это для короткого речитатива, а не для эффектного сценического действия. Ария, ансамбль, дуэт, сцена смерти, наконец, то, что всегда заставляет слушателей затаить дыхание, даже если солист не в голосе. И ничего этого не будет. Входит паж, поет короткое «его убили, ха-ха-ха», и занавес падает! Но и это не все!

— Верди, прошу вас, я это уже…

— Нет, вы послушайте, и вы, Торелли! Вы полагаете, что это можно поставить на вашей сцене и не заслужить свиста и гнилых помидоров? Пункт шестой: исключить сцену жеребьевки! Самый сильный эпизод в опере! Музыка — она написана, господа, и я не готов изменить в ней ни одной ноты — заставляет вспомнить о Страшном суде, о трубах архангелов, будто к тебе приближается сама судьба, и начинаешь понимать, что дело может кончиться только смертью… и выбор делает жена… тьфу… сестра! Нет, Тито, я готов заплатить неустойку… эти пятьдесят тысяч дукатов…

Верди отвернулся от издателя, сложил руки за спиной, прислонился лбом к холодному стеклу, зимнее солнце совсем не грело, даже здесь, в комнате, где с утра топили, стало уже прохладно, Верди ощутил озноб, передернул плечами, но оборачиваться не стал — он не хотел сейчас видеть ни своего издателя, ни, тем более, импресарио, отсудившего в свой карман сумму, разорительную для композитора.

— Маэстро, — кашлянув и обменявшись с Рикорди быстрыми взглядами, сказал Торелли, — дорогой маэстро, вы должны понять мое положение!

— Ваше положение мне более чем понятно, — сухо произнес Верди, так и не обернувшись. — Не получив от меня обещанную неаполитанцам оперу, вы обрекаете на провал весь сезон.

— Половина держателей абонементов уже отказалась от…

— Но только не нужно преувеличивать свои убытки, они весьма значительны и без этой вашей маленькой лжи.

— Маэстро!

— Пока не так уж много владельцев лож и постоянных мест в партере обратилось к вам с просьбой аннулировать заказ. Мне, как видите, тоже кое-что известно.

— Ну… хорошо. Немногие. Пока. Но как только появятся афиши… Завтра…

— Да, — сказал Верди, — завтра. Завтра меня в этом городе не будет, я возвращаюсь в Сант-Агату.

— Но мы должны как-то…

— О порядке выплаты неустойки договоритесь с моим поверенным, синьором Лукетти.

— Маэстро, деньги — это не то, что я хотел бы…

— О! — Верди, наконец, обернулся и посмотрел на импресарио удивленным взглядом. — Странно слышать такое от вас, синьор Торелли. Только что вы утверждали обратное.

— Я полагал, что мы придем к компромиссу!

— Вы думали, что я соглашусь убить «Густава» так же, как был убит ударом ножа в спину бедный шведский король? Я могу предложить только один вариант компромисса: вместо «Густава» вы берете у меня «Арольдо». Я вам это уже предлагал дважды, и вы дважды отказывались — я понимаю, вы надеялись, что угроза выплаты пятидесяти тысяч дукатов заставит меня стать сговорчивее. Нет, Торелли, нет. Ни одна нота в «Густаве» изменена не будет. Подумайте. Я уезжаю завтра утром. Если надумаете, пришлите ко мне нарочного. Если нет… Тогда с вами свяжется мой поверенный. Извините, господа, я хотел бы сейчас побыть один.

Рикорди захлопнул клавир и встал.

— Если эта музыка не будет исполнена, — сказал он с неожиданным пафосом, — это будет трагедия не только для неаполитанцев, но и для всей Италии. И для всей Европы. И для…

— Что же вы замолчали, Тито? — насмешливо проговорил Верди. — Для всего мира, вы хотели сказать. Знаете, что? Эта опера… Может, вы правы: это лучшая музыка, какую я когда-либо сочинял. По театральности «Густав» не уступает «Риголетто».

— Он гораздо театральнее! Одна только сцена заговора…

— Ах! Та самая сцена, которую требует убрать цензор! Вы сами понимаете, дорогой Тито — «Густав» без сцены бала, без сцены заговора, без колдуньи, без монарха… Все, господа. До свиданья!

Торелли первым направился к двери. Он не должен был приходить. Не должен был все это выслушивать. Верди не прав. Конечно, он великий композитор, но не хочет понимать простую вещь — если сегодня разорится импресарио, завтра его великие оперы некому будет ставить на сцене. Театры существуют не потому, что есть замечательные оперы, прекрасные голоса и любимые актеры — нет, театры открываются каждый сезон только потому, что у импресарио есть деньги на декорации, костюмы, оплату партитуры, солистов, огромного числа хористов, балета, рабочих сцены… и если кому-то из этой оравы вовремя не заплатить, то спектакля не будет, как бы ни гениальна оказалась музыка и как бы публика ни рвалась в зал на представление.

Музыка… Что значит музыка, если в зале грозит обрушиться потолок, потому что летом импресарио не нашел денег для ремонта?

Взявшись уже за ручку двери, наполовину ее повернув, Торелли оглянулся, он хотел сказать… но Верди не смотрел в его сторону.

Без денег нет сезона, думал Торелли. Верди заплатит пятьдесят тысяч дукатов и никогда больше не напишет для «Сан Карло» ни одной ноты, это совершенно очевидно. Нужно знать характер этого человека. Он не только не напишет ни одной ноты, но не позволит ставить в «Сан Карло» даже то, что уже написано, Верди вполне на это способен, и, собственно, на его месте каждый…

Театр, в котором не идет в сезон ни одной оперы Верди? Есть ли более верный способ разорить импресарио?

— Маэстро, — сказал Торелли, вернув ручку двери в прежнее положение, — а этот «Арольдо»… Я слышал вашего «Стиффелио», я его даже показывал четыре сезона назад. Новый вариант очень отличается от первого? Вы же понимаете, маэстро, это должна быть опера, которую никто не слышал, наша публика любит быть первой.

— Безусловно, синьор Торелли, — вместо Верди, так и не повернувшего головы, сказал Рикорди. — Эта опера отличается от «Стиффелио» так же, как рыцарская драма — от сентиментального романа, если вы понимаете разницу.

— Я понимаю разницу, — ворчливо сказал Торелли, — но хотел бы ознакомиться с партитурой, прежде чем принимать окончательное решение.

— Я пришлю вам партитуру, — пожал плечами Рикорди. — На днях из типографии должен прийти пробный экземпляр, но я вам пришлю ноты от переписчиков.

— Буду вам чрезвычайно признателен, — сказал Торелли и, наконец, справился с неподатливой дверью, прикрыв ее за собой так тихо, что Верди, все еще смотревший в окно, не услышал даже щелчка.

— Он ушел, маэстро, — сказал Рикорди. — И похоже, готов согласиться на «Арольдо».

— Бедный Густав, — сказал Верди. — Его убили дважды.

Номер 17. Дуэт и кода

Фридхолм пил теплый кофе в театральном буфете, где, кроме него, сидела в углу парочка балетных, молча разговаривавших между собой о чем-то таком интимном, что они даже стеснялись касаться друг друга кончиками пальцев — ладони двигались, как лебеди, играющие в пруду, сближались и расходились, наблюдать за этими играми было интересно, майор попробовал даже догадаться, о чем говорят молодые люди, но, кроме банального признания в любви, ничего в голову не приходило. Кофе был теплым, потому что Фридхолм сидел над ним, так и не пригубив, уже с полчаса — сначала внимательно изучал записанные неровным почерком дополнительные показания хористов из списка госпожи Густавсон, а потом думал. Ничего не придумал, конечно, потому что ничего нового хористы не сказали. Бутафорские кинжалы? Конечно, каждый взял себе, как обычно, нацепил на пояс, во время спектакля не снимал, по ходу действия этого не требовалось, нет, господин майор, после генеральной… то есть, после того, что случилось… потом уже, когда всех допросили… да, сдали ножи обратно, ничего не пропало.

Один из хористов, Югланд, тощий мужчина лет пятидесяти, певший, как выяснил Фридхолм, басом (откуда, интересно, такой голос в тщедушном теле?), после короткого выяснения обстоятельств спросил неожиданно, оглядевшись сначала по сторонам, будто вопрос представлялся ему в высшей степени неприличным:

— Скажите, господин майор, почему вы делаете это один?

— Что именно? — Фридхолм сделал вид, что не понял. Конечно, понял, что тут было не понимать, но отвечать не хотелось.

— Ну… В первый вечер, сразу, как Хоглунда убили, здесь было столько народа… и комиссар, и прокурор, а полиции так больше, чем зрителей. А сегодня только вы, ну, и еще, может, человек десять в штатском по театру ходят, что-то высматривают, но вопросов не задают, так что, я думаю, это просто филеры, наблюдают за обстановкой. И репортеров нет. То есть, на улице их целая свора, но в театре ни одного.

— Я запретил пускать, — пожал плечами Фридхолм. — Вам нужно, чтобы мешали работать?

— Мне-то все равно… А вопросы только вы задаете.

— Какой же вывод вы из этого сделали? — с любопытством поинтересовался Фридхолм. — То есть, не вы лично, а…

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Да тот, что убийцу уже нашли. Верно? Арестовали? А вы просто материал накапливаете? Для допросов?

— Вот оно что… — протянул Фридхолм. Эти люди в театре, к счастью (к счастью ли?) слишком хорошего мнения о полиции. Интересно, репортеры тоже так решили? Надо посмотреть газеты, да и в Интернете новости почитать не мешает. Если все думают, что убийца пойман, пусть думают. На самом-то деле все иначе и проще, но знать об этом ни хористу, ни его знакомым в театре, ни, тем более, этим папарацци не следует.

— Не могу комментировать, — сухо сказал он. — Спасибо, вы свободны.

И Югланд отправился рассказывать о том, что майор подтвердил: да, негодяй уже за решеткой, но полиция не дает об этом информации в прессу, чтобы спокойно провести допросы, а потом уже представить общественности человека, сумевшего во время представления пробраться на сцену и убить главного героя.

Фридхолм захлопнул блокнот и двумя большими глотками выпил тепловатую жидкость. Возможно, полчаса назад это был превосходный кофе, но сейчас…

У него еще вчера сложилось впечатление, что начальство назначило вторую следственную бригаду, ничего ему не сообщив, и бросило людей туда, где действительно обнаружились важные улики. И не исключено, что убийцу уже действительно допрашивают, а его, Фридхолма, оставили с его группой для отвода глаз, чтобы запутать сотрудников театра и прессу — расследование, мол, ведется, и более того, майор даже не смог толком составить список подозреваемых.

Мобильный зазвонил, когда Фридхолм защелкивал замочек на блокноте — чтобы не выпали вложенные листы.

— Майор, — это был голос какой-то из девушек на коммутаторе, — вас добивается некий… сейчас… Бошкарофф, говорит, что важно. Соединить?

— По какому делу? — какой-нибудь зритель, наверно, решивший, что надо еще раз засветить свою фамилию.

— По поводу убийства Гастальдона…

— Я не занимаюсь делом Гас… — механически сказал Фридхолм и пришел, наконец, в себя. — Кого?

— Он сказал: Гастальдона. Я тоже подумала, что… и не стала соединять сразу.

— Соедините! Он, надеюсь, еще на линии?

Что-то щелкнуло, и молодой голос, такой громкий, будто собеседник сидел рядом за столиком, сказал по-английски:

— Простите, я действительно говорю с начальником следственной группы по расследованию убийства в Национальной опере Стокгольма?

— Да, это так, — сказал Фридхолм. — Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.

— Моя фамилия Бочкарев, Андрей Бочкарев, я звоню из Бостона.

Физик? Фридхолм крепче прижал трубку к уху.

— Кто вы по профессии? — спросил он.

— Что?… Физик, я работаю в Бостонском университете.

— Это вы звонили в управление вчера утром?

— Что? — удивление в голосе Бочкарева было неподдельным. — Я… Нет.

— Слушаю вас.

— Инспектор, вы обратили внимание на то, что убийства в нашей Лирической опере и у вас, в Стокгольме, произошли практически одновременно? И что исполнялась одна и та же сцена из одной и той же оперы?

— Не совсем, — вставил Фридхолм, — у вас там шел «Густав III», а у нас…

— Ага! — воскликнул Бочкарев. — Значит, вы об этом подумали! Но «Густав» и «Бал-маскарад», по сути, одна опера, отличаются они в двух-трех номерах, но сейчас это не имеет значения. Вы обратили также внимание, что в обоих случаях убийство было совершено якобы с помощью бутафорского кинжала, а на самом деле с помощью какого-то оружия, таинственным образом исчезнувшего с места преступления? И что у вас и у нас никто из тех, кто был на сцене, не видел убийцу, а Анкастрем… у вас это Ренато, я не знаю фамилию исполнителя…

— Ди Кампо, — механически подсказал Фридхолм.

— Ди Кампо, — повторил Бочкарев. — Он не имеет отношения к убийству, потому что у него и мотива не было, и орудие преступления он никуда спрятать не мог, поскольку был задержан прямо на сцене.

Точно излагает, подумал Фридхолм.

— Да, — сказал он, — это мне все известно. Видимо, об этот написано в газетах? Я хотел бы услышать, по какому поводу вы звоните. У вас есть дополнительная информация? Вы сообщили ее следователю, ведущему дело в вашем городе?

Показалось Фридхолму, или Бочкарев на противоположной стороне океана тихо выругался?

— Я пытался, но господин Стадлер не склонен меня слушать. Более того, я у него главный подозреваемый, и есть высокая вероятность, что через несколько минут меня арестуют.

— Откуда вы говорите? — осторожно спросил Фридхолм. Если этого человека действительно собираются арестовать, наверняка у американской полиции есть для этого достаточно оснований, и нужно сейчас же, закончив разговор, позвонить коллегам в Бостоне.

— Из оперы, — сказал Бочкарев. — Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так отлично знает…

— Продолжайте, — сказал Фридхолм. — Вы ведь звоните не для того, чтобы признаться мне в убийстве?

— Которого не совершал, хотя отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже.

Фридхолм отметил в уме это обстоятельство и подумал, что, при полной симметрии преступлений, здесь, в Стокгольме, тоже может оказаться человек, у которого…

— Я вам звоню вот почему, — продолжал Бочкарев. — Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…

— Убиты два человека, — напомнил Фридхолм.

— Один.

— Послушайте…

— Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете?

— Почему бы вам не сказать об этом в полиции?

— Я же сказал: меня не слушают!

— Тогда почему вы решили, что я…

— Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…

— Где, говорите, вы сейчас находитесь?

— В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.

— Да-да, понимаю.

— Извините, — сказал Бочкарев. — Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.

Короткие гудки — связь была прервана, и пару секунд спустя Фридхолм услышал голос телефонистки:

— Вы закончили разговор, майор?

— Закончил, — медленно произнес Фридхолм. — Послушайте, Марта…

— Мое имя Лиза.

— Извините, Лиза. Вы зафиксировали номер телефона?

— Нет, майор. Номер не обозначился.

— Вот как… Лиза, мне нужно поговорить с инспектором Стадлером из муниципальной полиции города Бостона, это в Соединенных Штатах…

— Я знаю, где находится Бостон, — сухо сказала Лиза. — Сейчас позвоню. Разговор перевести вам на мобильный или…

— На мобильный.

Он положил телефон на столик и знаком показал официантке, что хочет еще одну чашку кофе.

Номер 18. Финал 1 акта

Это оказалось не просто — звонить за океан, хотя, казалось бы, какие проблемы? Компании мобильной связи имеют взаимные обязательства по всему миру, на прошлой неделе я легко дозвонился Арнольду Дихтеру, физику из Сиднея, написавшему опубликованную в последнем номере «Physical Review» статью о законах сохранения в ветвящихся мирах с различным количеством измерений. Мы хорошо поговорили, слышимость была замечательная, будто собеседник сидел со мной за одним столом.

Номер полиции в Стокгольме был занят, я переключил аппарат на автодозвон и принялся ходить по коридорчику, слушая, как хористы, допевая последние фразы, покидают сцену, потом оркестр мощным tutti завершил третий акт, и я представил себе, как Тома спешит к себе в гримерную, рассчитывая застать там меня, а я…

В это время в телефоне раздались, наконец, долгие гудки, и низкий женский голос сказал что-то непонятное. Наверно, по-шведски.

— Мне нужно передать сообщение инспектору, который…

Голос инспектора оказался бодрым, английский язык — очень чистым.

— Я звоню из оперы, — заговорил я быстро, пока меня не прервали. — Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так знает…

— Продолжайте, — сказал швед. — Вы звоните, чтобы признаться в убийстве?

— Нет! — возмутился я. — Правда, отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже, но звоню я вот почему. Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…

— Убиты два человека, — резко сказал швед.

— Один.

— Послушайте… — он, наверно, решил, что у меня поехала крыша.

— Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете? — он должен был понять! А если не понять, то хотя бы задуматься.

— Почему бы вам не сказать об этом в полиции?

— Меня не слушают!

— Почему вы решили, что я… — конечно, шведу совсем не хотелось думать о том, что, как он полагал, его не касалось.

— Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…

— Где, говорите, вы сейчас находитесь?

— В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.

— Да-да, понимаю, — интересно было бы знать, что он в действительности понял из моей сумбурной речи.

— Извините, — сказал я, увидев приближавшегося ко мне Стадлера в толпе сновавших в разных направлениях участников спектакля и рабочих сцены. — Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.

Я повернулся к старшему инспектору спиной, быстро дошел до знакомой двери и вошел, коротко постучавшись. Тома сидела в кресле перед большим зеркалом, напряженно выпрямив спину, шляпа, в которой она была на кладбище, лежала перед ней на столике, Кэт поправляла госпоже Беляев прическу.

— Андрюша! — воскликнула Тома, увидев меня в зеркале. — Где ты пропадаешь? Я подумала, что тебе в голову опять пришла гениальная идея, и ты уехал в университет!

Не так уж часто в голову приходят гениальные идеи, на самом-то деле. Но в прошлом году, посреди представления оперы «Друг Фриц» (Тома пела Сузель) я вдруг представил себе решение проблемы пересеченных склеек, которую мы на кафедре обсуждали уже третий месяц, идей было множество, возражений еще больше, и как раз, когда Тома и… кто же с ней тогда пел… да, Джон Ковальски из Сан-Франциско… как раз посреди их дуэта накал страстей повлиял, видимо, на мои серые клеточки. Как бы то ни было, я представил себе решение и в следующий момент (мне так и показалось — в следующий, хотя на самом деле прошло полчаса, пока я добирался до университета) обнаружил, что сижу в своем кабинете перед компьютером. Тома, говорят, очень взволновалась в антракте — я исчез, хотя не собирался никуда отлучаться, — и даже не догадалась искать меня по мобильному. Или догадалась, но не стала этого делать: то ли хотела отомстить, то ли, скорее всего, ей было не до поисков. Помирились мы три дня спустя — на представлении все того же «Друга Фрица», но это уже другая история…

— Нет, — сказал я и поцеловал Тому в затылок. Кэт пробормотала что-то об испорченной прическе, а Тома обернулась, и я поцеловал ее в лоб, совсем по-отцовски, иначе нельзя было при таком количестве грима на щеках и помады на губах.

— Ты замечательно пела, — сказал я, отойдя на пару шагов, чтобы Кэт могла продолжить работу. — Особенно в каденции, верхнее си-бемоль было…

— Ты не дослушал до конца, — прервала меня Тома. — Я все время видела тебя в левой кулисе, а потом ты исчез.

— Нужно было позвонить.

— Так срочно? Кому? — в голосе Томы слышалось подозрение. Не так она была ревнива, как хотела казаться, да и напряжение спектакля давало себя знать, говорить ей правду мне не то чтобы не хотелось, я не должен был этого делать — перед двумя такими сложными картинами.

— По работе, — я покачал головой. Действительно, почему бы мне не звонить коллегам в одиннадцатом часу ночи?

— Пожалуйста, Андрюша, не уходи, я должна тебя видеть, когда пою, — сказала Тома, и мне послышались в ее голосе панические ноты. Она нервничала, это понятно, но было еще что-то… она боялась. Тома боялась, что когда в последней картине закончится дуэттино с Густавом и сцена погрузится во мрак, чья-то невидимая рука опять, как тогда, вынырнет из темноты…

— Конечно, — сказал я.

Дверь открылась без стука, и вошел… ну, конечно, как же без него… старший инспектор.

— Не помешал? — нарочито вежливым тоном, который мог бы обмануть Тому, но не меня, спросил Стадлер. — Мисс Беляев, я, конечно, профан в опере, но мне понравилось, как вы пели. Хочу выразить вам свое искреннее восхищение.

Господи, он не мог придумать слова, хоть немного менее официальные?

— Спасибо, — сказала Тома, она видела Стадлера в зеркале, и меня видела тоже, и улыбалась кому-то из нас, я полагал, что — мне, но на самом деле улыбка могла предназначаться и старшему инспектору, такая же официальная, как сказанный им комплимент.

— Вы ведь будете здесь, когда в последней картине… — неожиданно сказала Тома, не договорила фразу и теперь уже точно смотрела в зеркало на Стадлера и ему улыбалась улыбкой, совсем не официальной, а напротив, очень дружеской, даже, как мне показалось, молящей.

— Что? — переспросил Стадлер, он в это время смотрел на меня и взглядом говорил что-то, чего я не хотел понять. — Вы имеете в виду… Ну что вы, мисс Беляев, сегодня ничего не произойдет. Пойте спокойно. И дуэт с… — он забыл, как зовут главного героя и не стал на этом зацикливаться. — В общем, все будет в порядке, все под контролем.

— Вы нашли его? — спросила Тамара, закрыв глаза, потому что Кэт принялась накладывать новый слой грима, в четвертой картине более резкое освещение, и тени надо было положить иначе.

— Вы имеете в виду… — пробормотал Стадлер. — В общем-то… Не могу сказать точно, следствие еще не закончилось.

— Но ведь он не в театре! — воскликнула Тома, не представляя, что добивается от Стадлера ответа, которого тот дать не хотел.

— Нет, — буркнул Стадлер, и я удовлетворенно кивнул, на что старший инспектор незаметно для Томы покачал головой и поджал губы.

Прозвенел звонок, шум в коридоре начал стихать, из динамика, стоявшего на столике, послышался голос Летиции:

— Мисс Беляев, ваш выход, начинаем через две минуты.

Кэт быстро нанесла последний штрих, Тома поднялась — нет, это уже была не Тома, это была Амелия, супруга личного королевского секретаря Анкастрема, влюбленная не в своего мужа, а в короля Швеции Густава III. Тома прошла мимо нас со Стадлером, на ходу тронула меня за локоть, будто коснулась талисмана, и вышла.

— Господи, — сказал я, — старший инспектор, вы еще не закончили задавать свои вопросы?

— Мне нужен ответ на один-единственный вопрос, — Стадлер пожал плечами.

— Лучше бы вы поговорили с вашим коллегой в Стокгольме, — сказал я. — Удивительное дело! Мне всегда казалось раньше, что только в книгах полицейские упорно держатся за самую нелепую версию, пока какой-нибудь любитель вроде Ниро Вульфа или Эркюля Пуаро делает за них всю работу. А тут, оказывается, в жизни…

— Третий звонок, — сказал Стадлер. — Послушаем?

И мы послушали. Заслушались даже. Впрочем, это я говорю о себе. Стадлер стоял рядом со мной в кулисе с непроницаемым выражением лица, и трудно было понять, слышит ли он музыку или думает о том, как бы не позволить сбежать человеку, которого называет свидетелем, но твердо считает преступником, хотя ни о мотиве, ни о способе совершения преступления не имеет ни малейшего понятия.

Чуть ли не единственное отличие музыки «Густава III» от всем известного «Бал-маскарада» состояло в арии Анкастрема (или Ренато), и зал ожидал эту арию с таким нетерпением, что аплодисменты после замечательного и даже более мелодичного монолога Амелии оказались совсем жидкими. Тома могла подумать, что спела плохо, и я подал ей знак, что все в порядке, все отлично, просто не надо было Верди ставить друг за другом две такие арии — ждешь вторую и не очень слушаешь первую.

Анкастрем спел хорошо. Аккуратно, я бы даже сказал, хирургически точно. Если на Винклера и подействовали недавние события (его ведь тоже допрашивали в полиции, и я мог себе представить — с каким пристрастием), то ни по голосу, ни по поведению об этом невозможно было догадаться. Профессионал. Си-бемоль на фразе «addio, addio» прозвучало чисто, как звон горного водопада, и гром аплодисментов был, конечно, заслуженной наградой. Впрочем, Тома спела свой монолог не хуже, и мне было за нее обидно. Я сказал бы ей это прямо сейчас, но второго своего выхода Тома ждала в противоположной кулисе, и я сумел только послать ей через сцену воздушный поцелуй, которого она, по-моему, не заметила.

Потом была сцена заговора и мелодия труб, от которой у меня обычно мурашки пробегали по коже, а сегодня соседство Стадлера, равнодушного, как статуя Командора, не позволяло мне чувствовать, я всего лишь слушал, причем не столько музыку и пение, сколько собственные мысли, которые перемещались в фазовом пространстве воображения будто сами по себе, и время от времени давали о себе знать точечными уколами, которые я фиксировал и записывал в памяти. Да, так, и это тоже, все, по идее, складывалось, но убийцу я все еще назвать не мог, и значит, надо думать дальше, думать и слушать, слушать и думать…

Я слушал и пытался думать, а Стадлер не знаю уж, слушал ли, но думать он мне мешал основательно — одним своим присутствием и косыми взглядами исподтишка.

Антракта между четвертой и последней картинами не было; после того, как Оскар принес Анкастрему приглашение на бал, опустился промежуточный занавес, и Густав-Стефаниос с печальным выражением лица спел, стоя столбом на авансцене, свою арию — нормально спел, в итальянской манере, даже слезу голосом пытался пустить, подражая незабвенному Джильи, но все равно похож был больше на механическую куклу, и зал реагировал соответственно: похлопали, но без энтузиазма. Кстати, и соль в конце арии на этот раз не прозвучало. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, как реагировал на пение Стефаниоса маэстро Лорд, но упустил момент — дирижер уже смотрел в сторону струнных, подавая вступление к последней картине.

Все ждали, и ясно было — чего. Поднялся второй занавес, и зрителям предстал во всей красе королевский зал приемов в Стокгольме тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Уверен: даже в Лувре не найти было такой роскоши, и король Людовик-Солнце, давно, впрочем, к тому времени сошедший в могилу, наверняка позавидовал бы своему шведскому коллеге, глядя на лепнину и золотые статуи в основании широкой лестницы. На обычной премьере зал при виде таких декораций непременно взорвался бы аплодисментами, а сегодня никто и внимания не обратил: по лестнице должен был спуститься в зал Густав III, его ждали, его смерть готовились лицезреть со всем вниманием, и даже хитовый номер — песенка Оскара — был выслушан вежливо, будто это была проходная ария в полузабытой опере.

А потом все насторожились. Все — это значит, что даже на галерке, где вечно кто-нибудь шуршит, переворачивая листы партитуры, или обсуждает с соседом, сфальшивил ли тромбон или это обыкновенная «кикса», так вот, даже на галерке стало так тихо, что, когда оркестр сделал паузу перед началом дуэттино Густава и Амелии, я услышал, как на улице, видимо, у входа в театр, взвизгнул тормозами автомобиль.

— L'ultima volta addio, — пропел Стефаниос.

— Addio…

— Addio…

— E tu ricevi il mio! — воскликнул, появившись из-за колоннады злой и неумолимый Анкастрем, взмахнул бутафорским ножом, и пораженный в спину король картинно, как уже падал десятки раз в подобных обстоятельствах, опустился на пол, приняв такую позу, чтобы сцену смерти было удобно петь, глядя на дирижера, а не в сторону своей безутешной партнерши. Не знаю, действительно ли в зале ожидали, что сегодня убийство будет повторено на бис, но, когда Стефаниос приподнялся на локте и запел «Tu… tu m'odi ancor», публика разочарованно вздохнула, так громко, что маэстро Лорд нервно оглянулся. Стоявший рядом со мной Стадлер тронул меня за локоть и тихо спросил:

— То самое место, да?

Я кивнул, не оборачиваясь. Опера быстро шла к финалу, мистический смысл происходившего на сцене исчез в тот момент, когда стало ясно, что сегодня Густав выйдет на аплодисменты, и занавес опустился под мощные звуки оркестра, отгородив, наконец, зал от сцены, зрителей от артистов и прошлое от будущего.

Интермеццо

Перечитывая сейчас собственные записи полугодовой давности, сделанные, конечно, в спешке, поскольку время поджимало, к компьютеру я попадал редко и старался писать мало, но точно, так вот, перечитывая эти записи, я хорошо вижу, насколько они были сумбурны и уводили от истины вместо того, чтобы приближать к ней. Типичный метод проб и ошибок — нормальный, точнее, привычный в науке метод исследований. К сожалению. По сравнению со мной даже инспектор Стадлер являл пример целенаправленного прямолинейного движения без каких бы то ни было отклонений — лучше уж так, чем, как я, метаться из стороны в сторону, собирая факты, но еще не умея их разложить, чтобы нарисовалась правильная картина.

Элементарные вещи проходили мимо моего внимания, и если бы я подумал о них в нужное время, а не через несколько дней, то… Что? Я раньше мог бы назвать имя убийцы господ Гастальдона и Хоглунда? Нет, скорее всего. Чтобы сделать это, нужно было находиться в ином душевном состоянии, я просто не смог бы принять правду, даже если бы догадался. Но понять, в каком именно направлении движутся события, я должен был — и должен был избежать лишних движений.

К примеру, почему мне и в голову не пришло, когда я звонил шведскому инспектору из театра во время премьеры «Густава», что в Стокгольме в это время должно быть больше на шесть часов, и если у нас было десять с минутами, то там — четыре часа утра, и что же, инспектор Фридхолм в это совсем неурочное время был на работе, разговаривал бодрым тоном и задавал вопросы, свидетельствовавшие вовсе не о том, что звонок из-за океана поднял его с постели?

И если бы я об этом вовремя подумал, то разве не стало бы мне сразу ясно, что происходит, и разве я не получил бы надежное доказательство своей гипотезы — хоть сразу докладывай о ней на семинаре, поскольку разговор, как и время звонка, был зафиксирован в памяти моего мобильного телефона?

Да, я не мог тогда назвать имя преступника, потому что главный документ еще не попал в мои руки, и все мои доказательства были косвенными, никакой суд не принял бы такое дело к производству. Но я мог…

Впрочем, какой смысл рассуждать сейчас, что я тогда мог сделать и понять, а чего сделать и понять не мог? Хорошо бы, конечно, вернуться на полгода назад и сыграть все заново, и это ведь наверняка со мной произошло на какой-то из ветвей нашего бесконечного мироздания, но здесь все осталось и останется так, как было и как есть сейчас, просто потому, что причины, которые привели в свое время к убийству, остались там, куда я попасть не мог при всем своем желании.

Да и хотел ли?

Второй акт

Номер 1 (19). Сцена, дуэт и ансамбль

— Вообще-то, — сказал я Стадлеру, — мне бы хотелось проводить мисс Беляев до гостиницы. Согласитесь, вечер получился очень напряженным…

— Мы проводим мисс Беляев вместе, а потом вы поедете со мной, — сказал старший инспектор. — Честно говоря, я вообще не понимаю, почему иду у вас на поводу. Любой другой на моем месте…

— Я уже подозреваемый, — спросил я, — или все-таки свидетель?

— Свидетель, — буркнул Стадлер и, не удержавшись, многозначительно добавил: — Пока.

— Любой другой на вашем месте, — сказал я, — давно связался бы со шведскими коллегами и объединил два дела в одно, каковым оно в действительности и является.

Стадлер возражать не стал, но и не стал сразу же звонить в Стокгольм. Мы дождались в коридоре, пока Тома выходила на вызовы, потом, едва держась на ногах от усталости, шла к гримерной, нам со старшим инспектором она кивнула, сделала мне рукой знак подождать, Стадлер подал ответный знак: поняли, мол, подождем, хотя ему-то предложение Томы вовсе не предназначалось.

Ждать пришлось около получаса, в гримерную входили и выходили какие-то люди, капельдинеры приносили букеты, Стадлеру начала надоедать эта всенощная, но, наконец, вышла Тома в своем приталенном пальто с меховым воротником, и мы поспешили к служебному выходу, где ждало заказанное дирекцией такси. Нас окружили репортеры, засверкали вспышки, у Томы что-то спрашивали, а на нас со старшим инспектором, к счастью, не обращали внимания. Может, решили, что мы — охранники мисс Беляев?

— У меня своя машина, — предложил Стадлер, но я отрицательно покачал головой. Тома решительно села на заднее сидение такси, я — рядом и захлопнул дверцу перед носом Стадлера, решившего быть третьим. Пришлось старшему инспектору сесть рядом с водителем.

— Тома, — сказал я тихо, — пожалуйста, не нервничай, я не смогу подняться к тебе, старший инспектор имеет ко мне разговор, от которого невозможно отказаться.

Тома поцеловала меня в щеку и прошептала:

— Ты говоришь совсем как мафиозо, который не может отказаться от предложения крестного отца.

— Так и есть на самом деле, — пробормотал я, и всю дорогу до отеля мы молчали, потому что губы наши были заняты. Наверняка Стадлер следил за нами в зеркальце, но не подавал виду — и на том спасибо.

У отеля старший инспектор первым выскочил из машины и открыл перед Томой дверцу, бросив в мою сторону предостерегающий взгляд.

Когда Тома направилась ко входу, освещенная фотовспышками репортеров, ждавших ее у отеля, Стадлер сел рядом со мной, сказал водителю: «Управление полиции, побыстрее», и демонстративно откинулся на спинку сиденья, давая понять, что разговор начнется, когда мы прибудем на место.

— Хороший был спектакль, — сказал я. — Редко случаются представления с таким нервом. Вы согласны?

С этим Стадлер был согласен, поскольку не стал возражать.

— Отдайте мне, пожалуйста, ваш мобильный телефон, — потребовал старший инспектор, когда мы вышли.

— Я бы хотел связаться с адвокатом, — напыщенно произнес я.

— У вас есть свой адвокат? — удивился Стадлер, проводя меня мимо дежурного, что-то отметившего в своем компьютере.

— Или с российским консулом, — сказал я, не отвечая на вопрос.

— Вас пока ни в чем не обвиняют, — буркнул старший инспектор.

Кабинет у Стадлера оказался маленьким, с единственным окном, выходившим на шумную улицу. Окно не было зарешечено, что являлось, на мой взгляд, непростительным упущением: вдруг кому-то из задержанных захочется выпасть наружу, а здесь все-таки четвертый этаж. Разобьется бедняга.

— Пока таких идиотов не было, — сказал Стадлер, проследив за моим взглядом. — Садитесь. Нет, не сюда, а перед столом.

— Вы направите мне в глаза свет лампы…

— Успею еще, — сказал старший инспектор, закурил и минуты две, похоже, наслаждался дымом, не обращая на меня внимания.

— Давайте говорить серьезно, господин Бочкариофф, — сказал он, наконец, положив недокуренную сигарету в пепельницу. — Отпечатки пальцев Гастальдона на вашем ноже — улика сильная, сказать вам по этому поводу нечего, но это еще не основание заподозрить вас в убийстве. Нужен мотив, нужна возможность. К убийству в Стокгольме вы и вовсе не можете иметь никакого отношения, иначе нам придется спуститься в пучину конспирологии, а это, знаете ли, полный бред, о котором я и думать не собираюсь.

— Так вы предъявляете мне обвинение или нет? — спросил я. — Если нет, то я бы хотел…

— Пока не предъявляю, — сказал Стадлер, усаживаясь за стол. Он закурил, пустил дым в мою сторону и повторил:

— Пока не предъявляю. Я хочу знать мотив.

— Вы думаете, что я вам расскажу о моих напряженных отношениях с Гастальдоном, потому что он приставал к госпоже Беляев, и я…

— Перестаньте, — поморщился старший инспектор. — Я прекрасно знаю, что с Гастальдоном вы практически не были знакомы. Я знаю, что у него не было ничего с госпожой Беляев…

— Вы упоминали о Ницце, — сказал я насмешливо.

— Они там обменялись приветствиями, — отмахнулся Стадлер. Видимо, за прошедшие часы получил более надежную информацию. Ну и слава Богу.

— Личного мотива у вас, похоже, не было, — продолжал он.

— И возможности тоже, — подхватил я. — Когда произошло убийство, я находился на семинаре.

— Это мы уже обсуждали, — прервал меня Стадлер. — Но появления отпечатков пальцев на вашем ноже вы объяснить не можете.

— Вы думаете, это тот самый нож, которым…

— Может, и тот самый. На лезвии нет следов крови…

— Вот видите!

— Но вы могли их смыть.

— И оставить на рукоятке отпечатки пальцев? Вы считаете меня идиотом?

— Нет. Значит, вы признаетесь в том, что…

— Ни в чем я не признаюсь, старший инспектор! Хорошо, я могу попытаться объяснить, как появились отпечатки Гастальдона на моем ноже…

— Замечательно! Говорите, запись включена.

— …но вы сочтете, что я несу чушь и пытаюсь ввести следствие в заблуждение.

— Вы говорите, а я сам разберусь, что мне по этому поводу думать.

— Хорошо, — сказал я. — Я вас предупредил… Но чтобы к этому подойти, надо сначала ответить на некоторые наводящие вопросы. Например, почему маэстро Лорд так странно смотрел на Стефаниоса, когда тот пел песенку во втором акте. Он видел: верхнее соль прозвучало, когда рот у певца был закрыт, понимаете? И еще: почему убийства в Стокгольме и здесь, в Бостоне, произошли почти одновременно? И наконец, почему либреттист Антонио Сомма отказался ставить свою подпись под текстом написанного им либретто, а опера, которая сначала называлась «Густав III», потом получила название «Месть в домино», а окончательно названа была «Бал-маскарад»?

— И всю эту чушь, — подхватил старший инспектор, — я должен выслушать прежде, чем вы ответите мне двумя словами на простой вопрос?

— Вы же обвиняете меня в убийстве, старший инспектор! Я защищаюсь, как могу.

— Я не обвиняю вас в убийстве, — устало произнес Стадлер. — Вы это прекрасно знаете. У вас алиби. Я просто хочу понять, чтобы двигаться дальше.

— Да-да. Именно. Вы хотите понять. Но тогда какое имеет значение, есть на моем ноже отпечатки пальцев Гастальдона или нет? Нож мой, из дома я его не выносил…

— Это мне не известно, — быстро вставил полицейский.

— Зато мне известно, — парировал я. — Не выносил, Богом могу поклясться. Или вы считаете, что я почему-то передал нож гипотетическому убийце, тот в мое отсутствие совершил преступление, оставшись невидимым, как Гриффин, а потом возвратил мне нож, использовав его, так сказать, по назначению? И даже не стер чужих отпечатков, а я не проверил? Вам не кажется, старший инспектор, что это несколько… натянуто?

— Гриффин? — спросил Стадлер. — Это еще кто?

И тут у меня сдали нервы. Да, сдали, что в этом странного? Я еще не решил задачу, я вообще не был уверен, что она имеет решение, и самое правильное, что мог бы сделать старший инспектор, — это включить меня в группу расследования, передать все свои полномочия и еще кое-какие добавить, а самому отойти на второй план или хотя бы не мешать. И тогда, может быть… Без гарантии, естественно, какая могла быть гарантия в таком деле? А вместо этого он сейчас, конечно, соберет помощников, опустит на окне шторы, направит мне в глаза яркий свет настольной лампы, и вся полицейская рать будет по очереди задавать мне один и тот же вопрос с разными, точно продуманными, вариациями: «Когда Гастальдон приходил к вам домой?», «Кому вы давали свой нож?», «Где вы познакомились с Гастальдоном?»…

У меня сдали нервы, слишком четко представилась мне вдруг эта картина, и еще этот дурацкий вопрос Стадлера, будто он никогда не читал Уэллса, а если старший инспектор действительно его не читал, то говорить с ним о чем бы то ни было просто не имело смысла. У людей, никогда не открывавших «Человека-невидимку» или «Машину времени», не говоря уж о «Двери в стене», мозги устроены иначе, то есть, как у большинства, и мысли у них всегда правильные, а потому зачастую совершенно неверные, и черта с два им объяснишь разницу.

У меня сдали нервы, я ничего не мог с этим поделать, я вскочил на ноги, стал кричать и размахивать руками. Сейчас, через полгода после той ночи, я совершенно не помню, что кричал, скорее всего, что-то бессмысленное, иначе Стадлер потом непременно задал бы мне кучу наводящих вопросов. Но он ничего не спросил, значит, смысла в моих воплях не было.

Видимо, он подал сигнал, потому что в комнату ворвались четверо или пятеро (в глазах у меня двоилось, и я не мог сосчитать, сколько человек толкало друг друга, чтобы достать меня и отметить свое участие в этом деле), и я вдруг обнаружил, что руки мои стянуты за спинкой стула наручниками, в глаза мне действительно направлен яркий свет настольной лампы, и какие-то безликие, будто записанные на бесконечную магнитофонную ленту, голоса повторяют монотонно те самые вопросы: «Когда убитый приходил к вам в кампус?», «Для чего вы давали ему нож?», «Почему вы передали свой нож чужому человеку?», «Когда вам вернули ваш нож?»…

Ощущение времени у меня отменное. Минуту я обычно отсчитывал в уме с точностью плюс-минус две секунды. Мне не нужно было смотреть на часы, чтобы сказать с точностью до десяти-пятнадцати минут, сколько сейчас времени. Поэтому я не носил часов, они мне мешали, как мешают наручники. Но я совершенно не мог сказать, как текло время в кабинете Стадлера, превращенном в камеру пыток, — и неважно, что после первых тычков (наверно, ради знакомства, все равно, что руку для рукопожатия подать!) меня никто и пальцем не тронул, так что претензий к полиции по поводу недозволенного физического воздействия я иметь не мог никаких, а свет… и вопросы… это для освежения памяти… или правильнее — для освежевания?

— Когда убитый приходил к вам домой?

— Почему вы его позвали?

— Да не был он у меня, отцепитесь…

— Кому вы давали свой нож?

— Когда вам его вернули?

— Назовите имя!

— Никому я нож не давал, это была обычная склейка. Давайте я вам лучше объясню, что это такое…

— Когда убитый приезжал в кампус?

— Убитый, — у меня еще оставалось желание шутить? — не мог ко мне приезжать. Мертвые не ходят.

— Когда Гастальдон был у вас, он еще был живым. Почему вы хотели его убить?

— Он ухаживал за госпожой Беляев?

— Он имел с вами дела? Какие?

— Вы с ним часто встречались? Где и когда?

И так далее — по кругу. Точнее, по спирали: к утру вопросы, хотя и повторялись по содержанию, стали другими по форме:

— Вы дали Гастальдону выпить? Попросили его нарезать хлеб?

— Вы застали Гастальдона и госпожу Беляев в непристойной ситуации?

— Чушь! Вы прекрасно знаете, что ничего между ними не было…

Как долго это продолжалось бы, если бы часов в пять… или восемь… мои представления о времени успели деформироваться до такой степени, что я не представлял даже, закончилась ли уже ночь… или солнце еще не взошло, а рабочий день не начался… если бы на столе не зазвонил телефон, остановив вращавшуюся ленту вопросов. Кто-то чертыхнулся. Действительно, сбой ритма. Мобильники все, должно быть, отключили, чтобы никто не мешал допросу, а про телефон забыли — обычный телефон в наши дни существует скорее для интерьера, чем для связи.

В голове у меня гудело, будто в ушах работали миниатюрные аэродинамические трубы, и что-то равномерно бабахало, как тяжелый пресс, превращавший выброшенные на свалку автомобили в плоские металлические блины. По-моему, я хотел пить, но жажда ощущалась почему-то не как желание поднести ко рту бутылку минеральной воды, а как стремление избавиться от грохота: должно быть, в моем мозгу смешались все пять чувств, и разделить их, вернуть на свои места я был не в состоянии.

Во всяком случае, телефонный разговор Стадлера с невидимым и неслышимым собеседником я воспринимал, как вспышки и без того яркого света, и еще мне казалось, что, когда старший инспектор открывал рот и произносил слово, на язык мне клали очень соленый огурец, и, чтобы воспринять и понять следующее слово Стадлера, я должен был быстро этот огурец прожевать и обязательно проглотить, иначе слова налезали друг на друга и переставали восприниматься, как человеческая речь.

— Слушаю. Да, Стадлер… С кем, извините? Доброе утро, коллега, вы правы, нам следовало бы… хр-р-бе-ж-ж… согласен, это выглядит очень странным совпадением, но я не вижу никакой зацепки… Кто? Ну-ну, интересно, да… Что он вам сказал?… Коллега, почему вы обратили внимание именно на этот звонок? Вам наверняка звонят многие с разными дурацкими… хр-р… предположениями… Да? Ну, вам везет, я, например, продохнуть не могу от желающих подсказать, что мне делать и кого сажать… Что вы, я совершенно не имел в виду… Да, согласен… ж-ж-р… если бы удалось обнаружить связь… вы ведь тоже… ну, вот видите… Да, но с этим приходится мириться, коллега, у них своя задача, у нас своя… Хорошо, я поручу это кому-нибудь из своей группы, о результате сообщу… Конечно, я тоже рад… Всего вам…

Стадлер швырнул трубку и сразу поднял ее опять. Звонил он, должно быть, на коммутатор полиции, а может, в какую-то иную службу, я не был уверен, что живые телефонистки, выполняющие роли соединительных штекеров, все еще существуют в двадцать первом веке.

— Черт возьми, — сердито сказал Стадлер, — я занят, у меня допрос, свидетель вот-вот заговорит, я же просил ни с кем не соединять! Да какое мне дело, Джудит, какая у вас система приоритетов! Международный звонок, подумаешь! И не надо мне… Хорошо, принимаю. Может, мне телефон отключить?… Шучу, дорогая. Всего вам…

На этот раз Стадлер аккуратно положил трубку, потер щеки, поднял на меня усталые, красные глаза и сказал:

— За каким чертом, Бочкариофф, вы звонили в шведскую полицию? Что вы хотели сказать? Или, наоборот, узнать?

— Старший инспектор, — пробормотал я, губы у меня ссохлись, раскрывать рот было трудно, да и глаза мне тоже хотелось закрыть, повалиться на пол и поспать часиков восемь, тогда я, возможно, нашел бы слова, чтобы объяснить этому человеку, далеко не глупому, в чем я уже успел убедиться. Простые, вроде бы, вещи, никак не желавшие доходить до его сознания, будто именно его, а не меня, подвергали допросу третьей степени… или четвертой? Я не знал, понятно, по каким признакам отличают в полиции степени допросов, но был уверен, что в любом случае это нарушение прав человека, и так просто я этого не оставлю. Здесь не Абу-Грейб, все-таки.

— Старший инспектор, — повторил я, разлепив, наконец, губы, чтобы сказанное слышал не только я сам, но и Стадлер, сидевший, как мне почему-то начало казаться, не в двух шагах, а сотне миллионов миль, на далекой планете, — я вам уже говорил, но вы не слышите… эти два преступления… они не могут быть не связаны… и если понять одно…

— Вот-вот, — добродушно произнес Стадлер. — Если я пойму одно — это вот, — то сообщу о результатах майору Фридхолму, и пусть он использует мои сведения, как ему будет угодно. Послушайте, Бочкариофф, — неожиданно озлился Стадлер и перегнулся ко мне через стол, а его банда подступила на шаг, готовая к новой фазе мучительства, — вы хотите, чтобы я допросил вас и по делу об убийстве этого… как его… который пел в Стокгольме? Да? Хотите, чтобы я и шведа на вас навесил? В вашей любимой физике это называется: довести ситуацию до абсурда. Такой глупости я не сделаю. Внешние признаки и совпадения еще не означают существования внутренних связей, это вам тоже должно быть известно. Я вас отлично понимаю, Бочкариофф. Вы убиваете Гастальдона, не знаю как, это вы мне расскажете… а потом узнаете о похожем убийстве в Швеции, ум у вас быстрый, и вы понимаете, что это шанс запутать следствие. Можете не мотать головой, так все и было, и вы мне скоро это сами подтвердите и подпишете. И сообщник у вас был, теперь это очевидно. Кто-то недавно звонил в Стокгольм, назвался вашим именем, но вы-то сидели здесь, на этом стуле! Так кто звонил?

— О чем вы говорите, инспектор…

— Старший инспектор!

— Старший… Звонил я, да… Это было вечером, я даже не подумал, что в Европе ночь.

— Звонили полчаса назад, в Стокгольме скоро полдень, время звонка фиксировано, уж это вы могли бы предусмотреть!

— Я звонил… — начал я и прикусил язык. Вот оно! Если мне и нужно было доказательство, это было оно самое, тут и сомневаться не приходилось.

Да, но… Доказательством это было для меня, а для Стадлера — всего лишь мое слово против официально зафиксированного времени. С одной стороны — документ, с другой — мои измышления. И я могу говорить все, что угодно…

— Так что же делал в вашей квартире Гастальдон?

О, Господи, опять… Жаль, я не был йогом — мог бы отключиться, замедлить все процессы в организме, копы хоть до следующей недели повторяли бы свои вопросы, а я сидел бы мешок мешком, ничего не слышал, не видел, не ощущал… а потом пришел бы в себя в камере… или в своей квартире…

— Кто был вашим сообщником в театре?

Этого вопроса они еще не задавали, новые слова прорвались сквозь блок в сознании, я сразу ощутил и холод, и жажду, и в желудке заурчало, и свет в глаза оказался слишком резким, я привычно пробормотал:

— Не было у меня никакого сообщника…

И только после того, как в комнате неожиданно наступила тишина, понял, что на этот раз сморозил глупость — не подумал, что простое отрицание, будучи связано с общим направлением допроса, даст в руки Стадлера… вот черт.

— То есть, — медленно проговорил старший инспектор, — ваши слова являются косвенным признанием в том, что вы совершили убийство в одиночку. Это важно, Бочкариофф. Ваши слова зафиксированы.

— Я не убивал… Так какой у меня мог быть сообщник?

— Итак, вы утверждаете, что сообщника у вас не было. При наличии мотива…

И все сначала. Мне нужно было подумать. Мне нужно было обязательно понять, как получился этот разрыв во времени — что бы ни говорил Стадлер, я-то помнил, что звонил в Стокгольм вечером из театра!

Свет стал почему-то зеленоватым… а полицейские оказались где-то вдали… будто улетали прочь с субсветовыми скоростями… но тогда смещение должно быть красным, а не…

И все.

Номер 2 (20). Терцет

— Я не люблю Венецию, маэстро, — сказал Сомма, опускаясь на стул. Шляпу свою, которую он снял, целуя руку Джузеппине, адвокат положил на столик тульей кверху, и кивком подозвал официанта. — Никогда не подойдут сразу, шельмы, — пожаловался он. — Положительно, маэстро, Венеция — город грубиянов, мошенников, мелких воришек и нечистоплотных стряпчих, но жить в любом другом городе нашей благословенной родины я бы просто не смог. И не нужно уличать меня в непоследовательности, я вам отвечу, что лучшего места для адвокатской практики не найти на всем полуострове от ломбардских лесов до виноградников Калабрии.

— Какая замечательная эпитафия, — рассмеялся Верди, а Джузеппина, разглядывавшая кариатид на балконах расположившегося по ту сторону канала дворца, сказала рассеянно:

— Дорогой синьор Антонио, в какой из этих двух Венеций вы живете на самом деле?

— В обеих, — улыбнулся Сомма и сердито сказал подошедшему, наконец, официанту: — Три лазаньи с грибами, и побольше острого соуса, маэстро голоден, как Пантагрюэль после вечеринки у Панглоса. И салаты. И кофе.

Под навесом было не так жарко, как на улице, но дышать все равно было трудно, июль в Венеции — не то время, когда можно совершать приятные экскурсии, большинство богатых венецианцев предпочитает на летние месяцы отправляться на континент, оставляя свои дома под присмотр прислуги. Жизнь в городе замирает, днем на улицах можно не встретить ни одного человека, и только бродячие коты нарушают своими воплями тягучую тишину, повисшую в расплавленном воздухе.

Верди ел сосредоточенно, успевая, впрочем, пододвигать к Джузеппине соль и специи, а Сомма к еде едва притронулся, видно было, что он нервничает, и его многословие также было тому определенным свидетельством.

Разговор возобновился, когда нерасторопный официант принес кофе и удалился с видом Сизифа, в который уже раз втащившего на вершину горы тяжелый и бесполезный камень.

— Итак, маэстро, — сказал Сомма, — вам все-таки удалось победить этого проныру Торелли. В Неаполе пойдет «Арольдо», если я правильно понял сбивчивый рассказ синьора Винья — он заходил ко мне вчера вечером, сообщил о вашем приезде, передал записку, а заодно и рассказал кое-какие подробности этой неприглядной истории.

— Победил? — Верди поднял на адвоката недоуменный взгляд. — Не думаю, что случившееся можно назвать чьей-то победой. Компромиссы полезны, они спасают репутации и часто — состояния, но победами их назвать нельзя ни в коем случае.

— О, — усмехнулся Сомма, — именно компромиссы с судьями, смею вас уверить, являются самыми настоящими победами в адвокатской практике. Впрочем, наш разговор не об этом, маэстро.

— Да, — кивнул Верди. — Опера… «Месть в домино», так она сейчас называется… скорее всего, пойдет в Риме, в театре «Аполло», в карнавальном сезоне.

— Скорее всего… — повторил Сомма, многозначительно подняв брови.

— Да, потому что и ватиканский цензор выдвинул свои условия. Они, конечно, далеко не такие варварские, как то, чего хотел от нас в Неаполе синьор Скотти, но тоже требуют изменений в либретто.

— Ах, — сокрушенно сказал Сомма, — какая жалость, что я не имею больше к этому тексту никакого отношения. Чья фамилия там значится на обложке?

— Как мы и договаривались — Томмазо Аннони.

— Томмазо Аннони, — повторил Сомма. — Нет, маэстро, боюсь, между нами опять возникло досадное недоразумение. Послушайте, если вы сейчас скажете, что не получили моего письма от… от какого же… да, если мне память не изменяет, то от семнадцатого марта нынешнего, пятьдесят восьмого года…

— Март, дорогой Сомма, я провел в Неаполе, — сообщил Верди, — и определенно могу вас заверить, что никаких писем от вас мне из Сант-Агаты не пересылали. Вы ведь писали по этому адресу?

— В Сант-Агату, конечно. Я знал, что вы проводите там зиму и… Дорогой маэстро, вы хотите сказать…

— Я не получал вашего письма, — с раздражением сказал Верди, и Джузеппина положила свою ладонь на его руку.

— Что же вы мне писали, синьор Сомма? — сдерживая себя, спросил Верди. — Почта сейчас работает просто отвратительно.

— Я писал, — вздохнул адвокат, — что хотел бы быть уверенным в двух вещах. Первое: опера не будет называться «Месть в домино». Вы можете назвать ее как вам будет угодно, маэстро, но это название не должно фигурировать в афишах. И второе: некий Томмазо Аннони не будет обозначен автором либретто. Пусть вообще у этого бедного текста не будет автора. Эн-Эн. Некто.

Верди долго молчал, не поднимая взгляда от своей кофейной чашки, на дне которой расползлось черное пятно гущи.

— Синьор Антонио… — начала Джузеппина, она хорошо знала характер своего Верди и легко представила себе, чем может закончиться этот неприятный разговор. Для обоих. Потом он будет жалеть. Потом он, возможно, даже напишет синьору Антонио теплое письмо с завуалированными извинениями, а сейчас, если не сгладить углы…

— Синьора Джузеппина, — сказал Сомма, — уверяю вас, маэстро прекрасно понимает мое состояние. Я адвокат, у меня практика, мне совершенно не нужен скандал, тем более связанный с миром оперы, где я всего лишь дилетант, решившийся на…

— Не нужно объяснять, синьор Антонио, — спокойным голосом, будто не он только что готов был выплеснуть на адвоката свой гнев, проговорил Верди. — Ваши побуждения мне понятны. Скажу вам больше: если бы я мог, то и свое имя снял бы с афиши этой многострадальной оперы. Даю вам слово: если дойдет до премьеры, в чем я еще не уверен, на афишах не будет ни «Мести в домино», ни имени Аннони.

— Но мой Верди, — запротестовала Джузеппина, — Яковаччи уже заказал…

— Это я улажу, дорогая, — отрезал Верди. — Синьор Антонио хочет сказать, что его инкогнито ни для кого уже не секрет, и в Венеции все знают, кто скрывается под именем Томмазо Аннони, верно?

— Да, — кивнул Сомма.

— Хорошо. Но наш взаимный договор все еще в силе, полагаю? Я бы очень не хотел отдавать текст этого замечательного либретто на растерзание другому поэту. Нет, это было бы слишком ужасно!

— Чего хочет от вас ватиканский цензор? — сухо сказал Сомма, голосом подчеркнув это «от вас» и отгородившись тем самым и от трудов своих, и от возможной славы.

— Действие оперы нужно перенести из Европы в другую часть света. Видимо, в Америке или Азии не зазорно убивать монарха, а в просвещенной Европе это невыносимо.

— В Америку! — презрительно сказал Сомма и демонстративно пожал плечами.

— В Бостон, — уточнил Верди.

— Что требуется от Аннони? — спросил Сомма. — Не то, чтобы это меня сильно интересовало…

— Нужно изменить около шестидесяти строк, синьор Антонио. Я даже готов признать, что в этом случае опера станет лучше. Да-да. Это кажется странным? Вот представьте. Америка конца позапрошлого столетия. Казалось бы, дикая страна, колонисты, готовые в любую минуту взяться за оружие. Индейцы, скальпы… Что может быть более далекого от изящного, изысканного двора европейского монарха, пусть хоть Эдуарда Английского, хоть Густава Шведского, хоть бедняги Людовика Шестнадцатого?

— Конечно, — кивнул Сомма. — Именно об этом мы с вами и говорили, маэстро, именно это я писал вам в том письме, которое вы не получили, и не писал в том письме, которое…

— Дорогой синьор Антонио, — вмешалась в разговор Джузеппина, — вы знаете, как переживал Верди по поводу этих странных писем. Он даже рычал на почтового служащего, я сама это слышала. Мы ничего не добились, нам говорили: единственное, что на полуострове работает безукоризненно, это почта!

— Готов признать, синьора Джузеппина, — сдержанно произнес Сомма, — что это так и есть. Но то письмо, которое…

— О чем вы говорите! — вспылил Верди и бросил на Джузеппину раздраженный взгляд. — Все это не имеет никакого значения! Дорогой Сомма, — Верди повернулся к адвокату всем корпусом, — за это время я прочитал множество… ну, скажем, пять или шесть… книг об этой стране, о том времени, когда американские колонисты, точнее, их наиболее зажиточная часть, люди, приехавшие из тех стран, где уже царил дух просвещения и изящных искусств… Во всех придворных театрах Европы шли оперы маэстро Монтеверди, Люлли во Франции написал «Роланда», Перселл в Англии — «Дидону и Энея», уже родились Гендель и Рамо…

— Да-да, — нетерпеливо сказал Сомма, не поняв еще, куда клонит Верди.

— Колонисты старались сохранить европейскую культуру! Они не хотели забывать своих корней. На новом месте они желали жить так, будто не уезжали из Парижа или Лондона. Или из Стокгольма, если это название вам милее, дорогой Сомма. Губернатор Бостона устраивал балы, да, и это было так же изящно и красиво, как если бы все происходило в Версале или Виндзоре. Конечно, людей было меньше… И после балов они возвращались в свои дома-крепости, зная, что им предстоит трудный день… Но интриги там плели точно такие же, как во дворце Густава, и любили эти люди с не меньшим пылом, уверяю вас. И на балах играла та же музыка. Если бы вы, ничего не зная заранее, оказались на таком балу, дорогой Сомма, то уверен, не смогли бы определить, находитесь ли в Вестминстерском замке или во дворце губернатора Бостона Ричарда Варвика.

— Вы еще скажете, маэстро, что этот Варвик был историческим лицом, — пробормотал Сомма, упорно не желая встретиться с Верди взглядами.

Верди рассмеялся и подмигнул Джузеппине: видишь, мол, он сдается, он уже готов сделать то, что от него требуется.

— Нет, дорогой синьор Антонио, — сказал Верди, — Ричард Варвик — фантазия. Но он так же живет в музыке, как его прототип король Густав. И разве в пригороде Бостона не могла обитать старая колдунья, способная напророчить все, что угодно, лишь бы в ее руке оказался тяжелый кошель со звонкой монетой? А на городском кладбище Бостона так же страшно, как на кладбище Стокгольма. И врагов у нашего Варвика наверняка не меньше, чем у короля Швеции. И для того, чтобы «Месть в домино»…

— Нет такого названия, — мрачно отрезал Сомма.

— Да-да, я помню, мы придумаем другое.

— Вы придумаете, маэстро, — Сомма все еще смотрел только на Джузеппину, по ее реакции представляя, как смотрит на него, как сердится Верди. — Извините, дорогой Верди, вам известно, как велико мое к вам уважение, и над «Лиром» я готов работать, как раньше. Но с этой оперой, как бы она ни называлась, я не хочу иметь ничего общего. Нет, нет и нет! Вокруг оперы происходят странные вещи. Написанные письма исчезают, а письма, которые никогда не были написаны, вдруг приходят с обычной почтой. Цензоры придираются к таким мелочам, на которые прежде не обращали внимания. Вы знаете, что с тех пор, как я начал писать это злосчастное либретто, моя клиентура уменьшилась почти на треть?

— Но, синьор Антонио, — запротестовал Верди, — почему вы сопоставляете…

— Я не знаю! — вскричал Сомма. — Мне тоже непонятна связь, никто из моих клиентов не может знать точно, что именно я… Это очень респектабельная публика, и я понимаю: они не желают иметь дела с адвокатом, который на досуге пробавляется таким низким ремеслом, как стихосложение.

— Но в «Ла Фениче» у каждого из ваших клиентов есть своя ложа, — с горечью произнес Верди. — Все они готовы аплодировать и «Трубадуру», и «Вечерне», они и «Месть в домино»… извините, они и новую оперу примут с энтузиазмом… но неужели только в том случае, если на афише не будет стоять ваше имя?

— Моего имени в любом случае не будет на афише, — твердо сказал Сомма. — Но уже слухи на эту тему… А если еще со скандалом… Нет, дорогой маэстро, я сделал глупость, я думал… Нет. Я не буду писать эти шестьдесят строк. Приношу извинения.

— Жаль, — сказал Верди. — Не смею больше настаивать. Жаль. Искать нового либреттиста, столь же талантливого, как вы…

— Спасибо за комплимент, но я не женщина…

— …будет очень сложно, учитывая, что опера пойдет в «Аполло» в карнавальном сезоне, и времени мало.

— Шестьдесят строк может написать любой…

— Все, — Верди хлопнул ладонью по столу, и Джузеппина отодвинула свою чашку, подпрыгнувшую на блюдце. — Не будем больше говорить об этом.

— У меня такое ощущение, — медленно сказал Сомма и поднял, наконец, на Верди взгляд, в котором можно было прочитать не только неуверенность в только что принятом решении, но и странное беспокойство, которое адвокат долго пытался скрыть, но больше не смог, — у меня такое чувство, маэстро, что злоключения этой оперы еще не закончились.

— Вы просто настроили себя…

— Мне кажется, — упрямо сказал Сомма, — что странные события еще будут происходить.

— Я никогда не думала, — задумчиво произнесла Джузеппина, — что вы суеверны, синьор Антонио.

— Я не суеверен, — покачал головой Сомма. — Я и колдунью в этой злосчастной опере написал — вы сами знаете — с большой долей иронии, она ведь скорее смешна, чем зловеща.

— Вы еще не слышали ее арию, — оживилась Джузеппина, — тогда не стали бы так говорить.

— Может быть, — кивнул Сомма. — Маэстро способен даже из веселого куплета сделать музыкальную трагедию.

— Не будем об этом, — отрезал Верди и поднялся. Он подал руку Джузеппине, поправил на ее плече пелерину, кивнул официанту, жестом отмел предложение Сомма оплатить счет, бросил на стол несколько монет и, поддерживая Джузеппину под локоть, направился в сторону Большого канала. Сомма последовал за ними, он понимал, что маэстро обижен, и причина обиды была ему понятна, но решение он принял твердое. Нет, нет и нет. Он проявил слабость, когда согласился написать либретто. И жизнь ему отомстила. Сомма не был суеверен, знал, что именно поступки человека определяют его судьбу, он больше не хотел совершать опрометчивых поступков, и вовсе не странные письма, не цензурные препятствия определили его выбор, его решение. Опера — это замечательно, Сомма готов был сто раз слушать «Риголетто» или даже «Мнимого Станислава», о котором ходили слухи, что это самая неудачная из всех опер маэстро. Но если от адвоката уходят клиенты… как бы они это ни объясняли…

— Что ж, прощайте, дорогой Сомма, — Верди повернулся к адвокату, когда они вышли на почти пустую в этот жаркий час набережную. — Пока мы шли, я придумал новое название для оперы. «Густав» умер, «Месть в домино» не успела родиться… Теперь это будет «Бал-маскарад».

Джузеппина захлопала в ладоши.

— Замечательно, Верди! — воскликнула она. — «Бал-маскарад». В этом названии нет имени, к которому можно придраться, нет намека на смерть, и, в то же время, какое точное определение!

— Маэстро… — смущенно сказал Сомма, он вовсе не так хотел расстаться с Верди.

— Не надо лишних слов, — Верди протянул руку, и адвокат пожал ее слишком, пожалуй, пылко для человека его возраста и положения. — Надеюсь, вы все-таки приедете в Рим на премьеру «Бал-маскарада». Если хотите остаться неузнанным, приходите в черном домино. Уверяю вас, никакой мести не будет — напротив, самое лучшее кресло в ложе над сценой. Всего вам наилучшего. Пойдем, Пеппина.

И подхватив Джузеппину под руку, Верди быстрым шагом направился к мосту Риальто. Сомма остался стоять, опустив голову. Мрачные предчувствия одолевали его. Он не

был суеверен, все это глупости, но что-то такое буквально парило в воздухе…

— Знаешь, Пеппина, — сказал Верди, — мне кажется, Сомма играет в какую-то свою игру. И те письма он писал, но не хочет признаваться. И в успехе оперы заинтересован не меньше, чем я. Более того, я почему-то уверен, что эти шестьдесят строк он напишет. Я видел, как загорелись его глаза…

— Я тоже видела, мой Верди, — кивнула Джузеппина. — Наверно, ты прав. Впрочем, как всегда.

Номер 3 (21). Речитатив и монолог

С журналистами все-таки пришлось пообщаться. Фридхолм давно выработал определенную тактику и стиль, которых и придерживался, не обращая внимания на переменчивые внешние обстоятельства.

— Что вы можете сказать об этом таинственном преступлении? Ди Кампо сознался?

— Без комментариев. Ведется расследование.

— Какой у него был мотив для убийства Хоглунда?

— Без комментариев.

— Но послушайте, майор, если Ди Кампо убийца, почему он до сих пор не арестован? Почему вы позволили ему улететь в Италию?

— Без комментариев.

— Вы приставили к нему полицейского? Что, если Ди Кампо скроется?

— Ведется расследование. Когда дело будет закончено, все получат полную информацию.

— Что мы можем уже сейчас сообщить нашим читателям и зрителям?

— Учтите, майор, ваша постная физиономия пройдет вечером по всем выпускам новостей. Что скажет о вас ваше начальство?

— Хотя бы два слова: у вас есть другие версии? Кроме Ди Кампо?

— Без комментариев, господа.

— Кстати, — неожиданно для журналистов Фридхолм обернулся к нацеленным на него камерам и произнес фразу, которую никто не понял: — Кто-нибудь может мне сказать, почему у этой оперы два названия?

Майор сел в машину и захлопнул дверцу. По улицам Стокгольма мчались, включив сирену и проблесковые огни, хотя никакой спешки не было — совещание у комиссара назначили на пять часов вечера, должен был присутствовать министр внутренних дел и, следовательно, без общения с журналистами опять не обойтись. Они, конечно, спросят, почему он вдруг заговорил о двух названиях, какое это имеет отношение к убийству, что именно пришло ему в голову. Ничего не пришло. Точнее, когда он садился в машину, Фридхолм вдруг подумал… нет, он не помнил, какая мысль промелькнула в сознании, и почему он настолько этой мыслью проникся, что выпалил журналистам свой вопрос. Секунду спустя он и мысль потерял, и вопрос показался ему неуместным, хотя, скорее всего, что-то в нем действительно было… что?

Как бы то ни было, до совещания оставалось два с половиной часа, и Фридхолм заехал в управление — поговорить с коллегами из следственной группы, хотя и это, в общем, не имело смысла: всю информацию по делу он получал на мобильный и прекрасно знал, что при всем обилии уже накопленной документации ничего ни нового, ни сколько-нибудь толкового и пригодного для разработки обнаружить не удалось. В компьютерных файлах можно было утонуть, от докладов — заснуть навеки, ничем этим Фридхолм заниматься не собирался, в собственном кабинете он хотел оказаться с единственной целью: сесть за стол, положить гудевшие ноги на специально для этого приспособленную табуреточку, сказать секретарше (кто сейчас дежурит — Грета?), чтобы никого не пропускала, мобильный телефон спрятать в нижний ящик, чтобы, даже если зазвонит… Закрыть глаза и посидеть час (если дадут) в тишине. Не думать, а просто сидеть и разглядывать плавающие перед глазами круги и петли. Может, тогда…

Это простое дело, — говорил он себе. Это очень простое дело, и именно поэтому в нем все выглядит запутанным и необъяснимым. Все запутанные дела оказываются простыми, если посмотреть с определенной точки зрения. Вопрос: откуда смотреть? Под каким углом. Это понять бы. А тогда…

Никто, кроме Ренато-ди Кампо, не мог убить Ричарда-Хоглунда, это очевидно. Ди Кампо убить Хоглунда не мог тоже, потому что кинжал в его руке был бутафорский, и спрятать обычный нож ди Кампо не мог — не было у него ни малейшей возможности. Это как загадка запертой комнаты — самая увлекательная загадка во всех детективных романах. В жизни такого обычно не происходит, но в данном случае… Да, как запертая комната: никого рядом с Ди Кампо и Хоглундом не было, освещенный прожекторами круг играл роль своеобразной стены, отгородившей место убийства от остального мира. Загадки запертой комнаты только читателям детективов кажутся необъяснимыми. На самом деле все просто: нужно сместить события или во времени, или в пространстве. Или убийство было совершено до того, как комната оказалась запертой, или совершено не в том месте, где обнаружено тело.

Здесь — при всех внешних отличиях — не могло быть ничего другого. Или Ричарда убили раньше, или не там. И нужно ответить на вопрос: когда — раньше? Или — где?

И еще этот американец… Или русский? Понятно: против парня есть улики, пусть и косвенные, разговор со старшим инспектором Стадлером это подтвердил, парня обвиняют, он пытается защититься, и потому — во всяком случае, таково мнение американского детектива — придумывает несуществующую связь между двумя убийствами, не имеющими между собой ничего общего. Целый день вчера ушел у следственной группы на то, чтобы отыскать хоть какие-то связи между стокгольмскими и бостонскими персонажами этой дурной оперы. Ничего. Никто друг друга не знал. Никто не имел друг к другу никаких претензий. Хоглунд никогда не только не пел в одной постановке с Гастальдоном, они никогда друг с другом не встречались, и никогда прежде оба убитых не работали вместе с потенциальными убийцами. Никаких романтических линий, ревности, общих любовниц.

Ничего.

Но этот американец русского происхождения… Бочкарев. Стадлер даже не смог правильно выговорить фамилию. За океаном, вообще-то, должны привыкнуть к странным для любого уха звучаниям иностранных имен, так нет же, всякий раз так произнесут…

Ни в чем этот русский не виноват, скорее всего. Чего же он хотел, в таком случае? Надо посмотреть в Интернете — если Бочкарев достаточно известный ученый, в сети могут оказаться сведения, пусть и не важные для дела, но любопытные. Впрочем, сейчас на это нет времени…

Фридхолм сидел за столом, закрыв глаза, тишина все равно не была полной, тихо гудел компьютер, где-то тикали часы, хотя, вроде бы, тикать в кабинете было нечему, просто, видимо, собственное сознание так отмеряло время — то психологическое время, которое у каждого свое, и частота тиканья тоже своя, и если послушать со стороны…

Самое смешное (хотя что тут вообще смешного?) в этом деле то, что Фридхолм уже знал, где искать решение. Знал, он был в этом совершенно уверен. Кто-то сказал что-то. Или кто-то что-то сделал на его глазах, и он это отметил…

Расслабиться. Очистить место в сознании. И тогда нужная мысль вернется, тихонько и незаметно…

Что, черт возьми, было сказано? И кем?…

Номер 4 (22). Сцена и дуэт

Проснулся я, наверное, в раю. Еще не открыв глаза, услышал далекое пение ангелов, шуршание их крыльев, и еще запахи я ощущал удивительно приятные, хотя и не мог распознать, потому что в памяти сместились какие-то ячейки, и мне показалось, что я вернулся в детство, сейчас мама сдернет с меня одеяло и скажет громким голосом: «Андрюша, хватит дрыхнуть, в школу опоздаешь». И сразу вслед за этим воспоминанием явилось другое, какого быть не могло, потому что я точно знал, что мне все-таки не семьдесят, и доживу ли я до такого возраста, еще не известно. Но мне почему-то вспомнилось, как я лежал под капельницей в приемом покое Госпиталя св. Лазаря, и какой-то не очень умный врач сказал громко, полагая, видимо, что сознание уже покинуло меня: «Бочкарев очень плох. Надо известить родственников». А другой голос ответил: «Готовьте операционную, я пойду мыться».

Я заставил себя открыть глаза. Это оказалось трудно, потому что кто-то положил на веки по пудовой гире. Надо мной было не райское небо с сонмом паривших ангелов, и не потолок нашей московской квартиры, куда мы с мамой переехали после смерти отца, и даже не капельница, возвышавшаяся, как ракета на старте. Я увидел заплаканное лицо Томы, музыка оказалась хором шотландцев из Вердиевского «Макбета», а запах… Запах я по-прежнему определить не мог, хотя пахло, скорее всего, пережаренным омлетом.

— Ну вот, — сказала Тома. — Ты проснулся.

Болела голова, но терпимо. Теперь уже терпимо.

Я сел и вспомнил все, что происходило ночью.

— Он таки довел меня до обморока, — мрачно сказал я. — Стадлер, я имею в виду.

— У тебя что-нибудь болит? — спросила Тома.

— Нет, — соврал я. — Сколько сейчас времени?

— Половина одиннадцатого. Может, выключить музыку? Я специально поставила этот хор…

— Если бы ты включила Dies Irae из Реквиема, я бы проснулся раньше, тебе не кажется?

— Ну вот, — улыбнулась Тамара сквозь слезы, — ты уже шутишь.

— Они меня отпустили? — спросил я, опуская на пол ноги и попав точно в подставленные Томой тапочки. — С чего вдруг?

— Тебе стало плохо во время допроса, — объяснила она. — Вызвали врача, тот сделал тебе укол не знаю чего, и ты уснул. А я…

— А ты? — спросил я и прижался лицом к Томиному животу.

— Я там ждала. Я ведь не поднялась к себе, взяла такси и поехала следом… Вызвала адвоката, ты его знаешь, Олсон, у него контракт с Национальной оперой. Он поднял с постели городского прокурора, забыла его фамилию, это было часа в три ночи… В общем, Олсон добился, чтобы тебя освободили, даже залог не понадобился.

— Залог? — пробормотал я. — Зачем залог, я же не обвиняемый…

— Ты спал, я привезла тебя к себе…

— И я сам дошел до постели?

— Почти… В общем, я попросила… ну, в отеле есть…

— Понятно. Могу себе представить.

— Тебе лучше? Голова не кружится?

— Что у тебя жарится? — спросил я. — Кажется, все подгорело.

— Ничего, — удивленно сказала Тома. — С чего ты решил? Я не готовлю в номере, ты знаешь. Если ты голоден… что я говорю, конечно, голоден… я позвоню, нам принесут.

Тома была права — готовить в номере было запрещено правилами. К тому же, запаха я больше не чувствовал, хор тоже замолчал, в голове гудело, а в животе…

— Закажи омлет с беконом, — сказал я. — И кофе, конечно.

Через полчаса мы сидели с Томой, обнявшись, на диване перед телевизором и смотрели новости по СВS, где сначала показали конкурс собак, а потом репортаж из оперы о вчерашней премьере — больше всего ведущий говорил о том, что финал, слава Богу, обошелся без инцидентов, госпожа Беляев пела великолепно, а Стефаниос, заменивший убитого накануне Гастальдона, был неплох, но не более того. Винклер спел партию Ренато без блеска, это легко понять, он же главный подозреваемый, во всяком случае, никто, кроме него, не мог нанести этот ужасный удар.

— Винклер? — сказал я. — Но ведь Стадлер на самом деле не думает, что это сделал Том?

— Наверно, так он сказал журналистам.

— Могу себе представить, как эта братия сейчас гоняется за беднягой Винклером!

— Том мне звонил недавно, перед тем, как ты проснулся. Он не выходит из номера, в коридоре, по его словам, дежурят детективы, кто-то из журналистов пытался войти под видом уборщика, но охрана его задержала.

— Послушай, — сказал я, — а тебя почему оставили в покое? Мы спокойно сидим, пьем кофе, разговариваем, и никто не хочет взять у тебя интервью. Странно.

— В холле наверняка сейчас бедлам, — улыбнулась Тамара, — но журналистов не пускают дальше стойки портье.

— Значит, — сделал я вывод, — им известно, что я здесь.

— Наверно, известно, — Тома пожала плечами. — А что? Ты боишься меня скомпрометировать?

— Совсем ни к чему, чтобы твое имя трепали в газетах в связи с убийством.

— Пусть говорят, что хотят. Налить тебе еще кофе?

— Да. Послушай… Ты говорила со Стадлером? Что он намерен делать? Меня он в покое не оставит, это ясно. Он хочет знать, откуда на ручке моего столового ножа отпечатки пальцев Гастальдона.

— А ты не знаешь? — странным голосом спросила Тамара и, как мне показалось, немного от меня отодвинулась — может быть, мысленно, я сейчас воспринимал желания и движения мысли, как физические действия, это было игрой воображения, но так я чувствовал и ничего не мог с этим поделать.

— Нет, конечно, — сердито сказал я. — Если бы знал, то объяснил бы Стадлеру… Он же из-за этого и пытал меня всю ночь, задавал один и тот же вопрос на разные лады тысячи раз.

— И что ты ему сказал? — настойчиво сказала Тома.

— Что я мог ему сказать? Уж ты-то знаешь, что с Гастальдоном я и знаком толком не был! Не очень он мне нравился, если честно. В кампусе у меня он, конечно, не был. А отпечатки пальцев на ноже… Я думаю… То есть, мне понятно, что это склейка, но я не могу найти физический момент ветвления… Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Если не вспомню, то и Стадлеру объяснить ничего не смогу. Не излагать же ему принципы многомирия, он решит, что я над ним издеваюсь.

— Значит, — сказала Тамара. — Ты не помнишь, что случилось с твоим ножом прошлым летом?

— Прошлым летом? — с подозрением сказал я. — Стадлер и с тобой успел поговорить?

— Нет. Почему ты не хочешь ответить?

— Господи! — вспылил я. — При чем здесь…

Я прикусил язык.

— Ну что? — сказала Тома и придвинулась ко мне ближе — не мысленно, а на самом деле. Конечно, я воспользовался моментом и обнял ее за плечи, а другую руку положил на колено.

— Я этим ножом собиралась нарезать овощи для салата, — Тома говорила мне на ухо, будто пела, такое тишайшее pianissimo, очень трудное, но кто это понимает, обычно думают, что тихо петь легко, куда труднее петь в полный голос, на диафрагму, там все ж таки энергия нужна. — Длинное лезвие и ручка черная, пластмассовая. Он?

— Он, — согласился я. Мне трудно было, да и ни к чему шептать так тихо, будто в ножку дивана Стадлер вмонтировал микрофон. Мог бы, конечно, надо будет проверить. — Я вспомнил, Тома.

Теперь я действительно вспомнил. Вспомнил бы и раньше, но ведь с Гастальдоном я познакомился недавно, а история с ножом случилась несколько месяцев назад, я мог точно назвать дату, потому что не так уж часто Тамара приезжала ко мне в кампус, а тот день я прекрасно помнил по совершенно другой причине: мы гуляли по университетской роще, посаженной лет двадцать назад и теперь разросшейся настолько, что с непривычки можно было и заблудиться, если сойти с дорожки. Мы гуляли, и вокруг было так тихо и до такой степени никого, будто мы находились не в паре миль от городского центра развлечений, а в сибирской тайге, и что-то вдруг на нас обоих нашло, мы стали целоваться так, будто делали это впервые, и, конечно, совершенно случайно там оказался неглубокий овражек, покрытый высокой травой под раскидистым деревом — кажется, это был дуб, но, скорее всего, я ошибаюсь, да это и неважно, — мы повалились в траву, одежда на Томе раскрывалась в моих руках, как пропаренные капустные листья, а что было потом, можно только вспоминать с ощущением счастья и наслаждения, а описывать словами не только нет никакой возможности, но и необходимости нет тоже: тот, кто хоть раз это испытывал, поймет меня без слов, а тот, кому не довелось испытать ничего подобного, любые слова найдет фальшивыми, потому что так и есть на самом деле — слова не передают сути, скользят по поверхности…

Я поймал себя на том, что вспоминаю вовсе не то, что нужно. Из рощи мы вернулись к вечеру — голодные, естественно, и Тома начала сооружать из моих припасов нечто, соответствовавшее нашему настроению: не омлет же готовить после такого чудесного дня, на самом деле!

Она попросила подать ей острый нож, я протянул рукояткой вперед, и — то ли лезвие оказалось скользким, то ли пальцы мокрыми, — нож выскользнул у меня из руки, и я отчетливо услышал, как он с легким звоном упал на пол. Я сказал Томе: «Извини, бывает», наклонился, чтобы поднять нож, но его не оказалось там, где он должен был лежать, если падал согласно закону всемирного тяготения. В недоумении я похлопал ладонью по полу и подумал, что нож, вероятно, подскочил от удара и оказался… где? Под столом, наверно, или под плитой, что хуже, потому что тогда придется его оттуда выковыривать с помощью чего-нибудь плоского: линейки, например.

Следующие полчаса мы с Томой ползали по полу и искали то, чего там, как мы уже поняли, просто не было. Мы отодвинули плиту, и Тома вымела оттуда горку мусора, в которой я обнаружил одну из своих авторучек и квитанцию об оплате счета за электричество за декабрь прошлого года. Мы даже шкафчик сдвинули, хотя вероятность того, что нож мог оказаться в трех метрах от места падения, равна была нулю.

— Послушай, — сказала Тома, в конце концов, — я понимаю, что у тебя охотничий азарт. Мне лично все равно, куда твой нож закатился. Дай другой, или мы останемся без ужина, а я голодна, как черт.

Естественно, я так и сделал — правда, другой нож был не таким острым, и, если говорить честно, не таким любимым, а я хотел, чтобы Тома резала овощи моим любимым ножом. Что тут такого: любимая женщина, любимый нож, любимый салат «оливье»… Пока Тома готовила ужин, я ходил по кухне, взглядом оценивая, какие траектории должен был бы описать нож, чтобы оказаться, например, за вытяжной трубой. Траектории получались фантастическими, противоречившими не только закону тяготения, но и всем остальным трем законам Ньютона. Я оставил это пустое занятие, когда Тома позвала за стол, и помню, что все-таки подумал о склейке, но салат, несмотря на то, что овощи были нарезаны хотя и любимой женщиной, но не любимым ножом, оказался необычайно вкусным, и я забыл обо всем на свете, тем более, что потом мы оказались в спальне, это было, конечно, не так романтично, как в роще, но не менее чувственно, а рано утром я встал, чтобы приготовить тосты и кофе, пока Тома досматривала предпоследний сон (из последнего я намеревался ее вытащить с помощью поцелуя), и почему-то не удивился, когда, войдя в кухню, еще с порога увидел свой любимый нож, лежавший, как ни в чем не бывало, на краю кухонного столика.

Я протер глаза, пожал плечами, чертыхнулся — в общем, проделал все, что принято делать для выражения крайнего удивления, а, поскольку нож не исчез, то перестал обращать на него внимания. Нашелся — и ладно.

Но где-то ведь этот предмет находился в течение почти десяти часов! «Брось, — сказала Тома, — что значит: где находился? Тут и находился, а мы просто не видели его в упор. Знаешь, как это бывает? Смотришь и не видишь, со мной такое сто раз случалось».

Со мной, в общем, тоже. Такое случается со всеми, просто каждый называет это по-своему. Обычно обвиняют невнимательность. Я-то знал, что, скорее всего, произошла склейка — предмет на какое-то время оказывается на одной из многочисленных ветвей Многомирия, а при новой склейке физических реальностей возвращается обратно (но может и не вернуться, чему тоже есть масса независимых свидетельств). Поэтому я не стал спорить.

А потом забыл.

— Ты умница, — сказал я. — Только…

— Ну да, — кивнула Тома. — Ты хочешь сказать, что за эти месяцы тысячу раз держал нож в руке, и если там были чьи-то отпечатки… не твои…

— Конечно, — согласился я. — Но если какой-то предмет подвержен явлению склеек чаще прочих, а ты знаешь, что именно это я пытаюсь просчитать в волновых функциях, то вероятность того, что достаточно большое число склеек останется просто незамеченным в процессе наблюдения…

— Когда ты переходишь на свой физический жаргон, — тоненьким голоском пролепетала Тома, изображая из себя маленькую девочку, как она делала всегда, когда я слишком увлекался и начинал объяснять ей вещи, которые сам для себя уяснял с большим трудом, — мне кажется, что я для тебя совсем не…

Пришлось поцеловать ее и прекратить дискуссию.

— Ты сегодня не поешь? — спросил я.

— Ты же знаешь, что нет, — сказала Тома. — Почему ты спрашиваешь? Я пою в субботу, а сегодня — Джейн Кирман. Кстати, я хотела бы ее послушать.

— Может, поедем пока ко мне? А вечером в театр.

— Мне нужно позаниматься, — с сомнением сказала Тома.

— Свои вокализы ты можешь петь и у меня.

— Нет, на кухне голос не звучит, — отрезала Тома. — И у тебя нет инструмента.

— Инструментов у меня сколько угодно, — пробормотал я. — Впрочем, ты права: если мы отсюда выйдем, нас, во-первых, атакуют журналисты, а во-вторых, Стадлер может решить, что я хочу скрыться от карающего меча правосудия.

— Ты думаешь, он еще не оставил тебя в покое? — с испугом спросила Тома.

— С какой стати? — я пожал плечами. — Пока он не объяснит себе, откуда на моем ноже отпечатки пальцев Гастальдона, я буду оставаться в числе главных подозреваемых.

— Он говорит, что ты — свидетель.

— Потому что у него нет доказательств.

— Другой подозреваемый — Том?

— Винклер не убивал Гастальдона, — сказал я. — И уж тем более — я.

— Но кто…

— Я тебе это объясню, когда смогу назвать имя настоящего убийцы, — заявил я, и голос мой прозвучал, видимо, слишком высокопарно, а для слуха Томы — просто фальшиво, как нота, взятая в неверной тональности. Я сразу это почувствовал и сказал быстро: — Пожалуйста, не думай об этом.

— Как я могу не думать?

— Ты хотела поработать? Я тут посижу, почитаю журналы…

Где-то вдалеке зазвонил мобильный телефон. Аппарат играл мелодию из «Травиаты» — значит, Тома успела поменять рингтон, еще пару дней назад ее телефон подзывал свою владелицу танцем маленьких лебедей.

— Это твой? — спросил я.

Тома нахмурилась, выпустила мою руку.

— Нет, — сказала она. — У меня Чайковский, ты знаешь.

— Знаю. Посиди, я посмотрю, что это…

И я пошел искать, телефон уже не звонил, и теперь обнаружить аппарат было намного сложнее.

— Если это не мой, — предположила Тома, сидя на диване, она даже ноги поджала, будто аппарат мог выскочить откуда-то снизу и наподдать ей по пяткам. — то, значит, кто-то в мое отсутствие был здесь и забыл мобильник.

Логичное рассуждение. В новейшей истории криминалистики такие случаи уже не раз происходили.

Я достал из куртки свой аппарат и проверил — не звонил ли мне кто-нибудь минуту-другую назад. Не звонили, чего и следовало ожидать.

— Твой телефон… — сказал я.

— В сумочке, — быстро ответила Тома. — Вон там, на секретере.

Зеленая кожаная сумочка лежала на секретере под ворохом растрепанных нотных листов. Телефон, к счастью, лежал сверху, и мне не пришлось вываливать на столик все содержимое сумочки.

— Нет, — сказал я, — и тебе не звонили.

— Значит… — пробормотала Тома.

— Если опять зазвонит, — бодро сказал я, — надо будет сразу локализовать место расположения звука. Видимо, действительно, кто-то здесь побывал и…

Мелодия из «Травиаты» зазвучала вновь, и теперь я сразу обратил внимание: это был не обычный телефонный рингтон, а самый настоящий оркестр. Скрипки, виолончели. Пожалуй, я мог даже назвать исполнение: так сосредоточенно, четко и, я бы сказал, компактно, вступление к опере звучало в исполнении оркестра NBC под управлением несравненного Тосканини. Мне даже показалось, что я слышу легкий шелест — восстановленная запись 1949 года. Я посмотрел на Тому. По-моему, ей в голову пришло то же самое, да иначе и быть не могло: именно она года полтора назад, когда учила партию Виолетты, часто слушала эту запись и заставляла слушать меня, хотя «Травиатой» я давно был сыт по горло. Но запись Тосканини заставила меня тогда заново прислушаться к этой музыке, особенно, помню, поразили меня интонации сопрано и баритона в сцене Виолетты с Жермоном во втором акте.

Звук шел со стороны платяного шкафа. Вообще-то, если это был чей-то мобильный телефон, то пора бы аппарату переключиться на автоответчик, но музыка звучала, и я понял вдруг, что тихая мелодия доносится отовсюду, я будто оказался на месте невидимого дирижера: скрипки были от меня слева, виолончели справа, альты прямо передо мной.

И стало тихо. Я подошел к шкафу, распахнул дверцы — там висело несколько платьев, костюмы, на верхней полочке лежали шляпы.

— Ты думаешь, что… — начала Тома, но я отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал я. — И вообще, это не мобильник. Ты узнала запись?

— Конечно, — кивнула Тома. — Я думала, ты не узнал.

— Ты мне ее столько раз ставила, — усмехнулся я, — что даже обезьяна запомнила бы.

— Не скажи, — оживилась Тома. — Нужно обладать очень тонким слухом, чтобы…

— Благодарю за комплимент, — сказал я, — но пока понятно одно: здесь нет забытого телефона, никто к тебе в номер не вламывался, а центр звука находится… находился здесь, где я сейчас стою. Кстати, ты обратила внимание? В первый раз звучали начальные такты вступления, а сейчас — продолжение?

— Конечно, — сказала Тома не очень уверенно: по-моему, она все-таки не обратила на это внимания.

— Я постою здесь, — предложил я. — Если вдруг опять заиграет…

— Если это не телефон, то что? — спросила Тома. Она продолжала сидеть, поджав ноги, во взгляде ее не было страха, только какая-то сосредоточенность. О чем он думала?

— Если это не телефон, — сказал я, — то склейка, у меня-то нет никаких сомнений, и ты, по-моему, тоже об этом подумала. Не первая звуковая склейка — помнишь вчерашний инцидент со Стефаниосом? Но как убедить кого-то другого?

— А может… Я когда-то читала в одном фантастическом рассказе. Не помню названия… Про то, как звуки, когда-либо звучавшие, не исчезают, а сохраняются… не знаю в чем, ведь это движение воздуха всего лишь, а воздух…

— Помню этот рассказ, — сказал я, не двигаясь с места. — Дурная идея, на самом деле. У газов, конечно, есть определенная степень памяти, у жидкостей она сильнее, а больше всего у твердых тел — кристаллических особенно. Но молекулярная память у газов такая ничтожная…

— В этой комнате я учила Виолетту, — напомнила Тома, — и альбом с записью Тосканини ты найдешь на полке в спальне.

— Помню, — сказал я. — Давай немного помолчим, хорошо? Я послушаю. И ты тоже — может, ты услышишь то, чего не услышу я?

Тома замолчала, только пальцы ее производили в воздухе странные движения, будто она играла на фортепьяно простенькую мелодию, три-четыре повторяющиеся ноты. Я прислушался. В коридоре кто-то разговаривал: мужчина и женщина, слов было не разобрать, но похоже, мужчина что-то женщине выговаривал, а она оправдывалась. С улицы звуки почти не доносились, но какой-то гул, то усиливавшийся, то затихавший, все-таки ощущался. Я напряг слух, пожалуй, до того предела, когда собственные мысли воспринимаешь, будто звучащие из какого-то наружного динамика.

Минуты через три у меня начало звенеть в ушах, и я оставил попытки расслышать то, что, скорее всего, уже никогда больше в этой комнате не прозвучит — во всяком случае, если я хоть что-то понимал в теории склеек. Конечно, если это была склейка, что тоже еще требовало доказательства. Вот если бы в третий раз…

И тогда действительно зазвонил мобильник. Танец маленьких лебедей. Из раскрытой сумочки.

— Господи, — сказала Тома, и я передал ей аппарат.

Звонил Стефаниос, во всяком случае, так мне показалось по репликам Томы:

— Да, добрый день… Нет… Конечно, можем, если хотите… Ваш концертмейстер меня вполне устроит… Вы хотите пройти только дуэт или все сцены? Конечно, вы правы, одной сценической репетиции недостаточно, я говорила об этом маэстро… Хорошо, давайте в три. Удобнее всего, по-моему, в театре… Нет, потом я… Спасибо, но… Да, поговорим позже. Всего хорошего.

— Он предлагает после репетиции пойти в ресторан? — осведомился я, когда Тома положила мобильник на диван рядом с собой. — Это ведь Стефаниос, верно?

— Да, — ответила Тома со смущением, которое мне не понравилось. — У него странный английский, половину слов мне пришлось угадывать.

— Зачем вам репетировать? — сказал я. — Вчера вы отлично справились с премьерой.

— Плохо, — покачала головой Тома. — Я-то знаю. Дважды разошлись в дуэте. И вообще: разве ты не видел, как он стоял во время сцены на кладбище? Он меня загораживал, я даже маэстро не видела!

— Ты подумала о том, что, когда мы выйдем из отеля, на нас набросятся журналисты?

— Нет, — растерянно сказала Тома. — Послушай… Я поеду репетировать, а ты оставайся здесь, хорошо?

— Хорошо, — сказал я. — Мне нужно сделать две вещи… нет, три. Первое: позвонить в Европу. Там уже вечер, как раз то, что нужно. Второе: найти… точнее, попробовать найти кое-что в Интернете. И третье: подумать.

— Я пойду под душ, — сказала Тома, — а ты звони куда хочешь. Потом я поеду репетировать, а ты ищи в Интернете все, что тебе надо. И думай.

Она прошла в спальню и прикрыла за собой дверь. Не закрыла, а оставила небольшую щель — надеялась услышать, о чем я стану разговаривать со шведским инспектором. Если, конечно, мне удастся до него дозвониться.

Номер 5 (23). Дуэттино

— Я говорил тебе, что синьор Сомма — человек самолюбивый, но ответственный, — сказал Верди, вскрывая острым ножом большой плотный конверт, в котором оказалось несколько листов, исписанных с обеих сторон четким прямым, легко узнаваемым почерком адвоката. — Я был уверен, Пеппина, что, подумав, он изменит свое решение.

Верди расправил листы, положил их на крышку рояля и пробежал по тексту быстрым цепким взглядом, передавая Джузеппине прочитанные страницы.

— Что скажешь? — рассеянно спросил он, думая, видимо, о том, как ляжет этот новый текст на уже написанную музыку.

— Неплохо, — сказала Джузеппина. Она не столько читала (слова были знакомы, ей показалось даже, что Сомма почти ничего и не исправил), сколько следила за выражением лица Верди: сосредоточенное, но, похоже, довольное, да, именно довольное, теперь она была в этом уверена и смогла ответить так, как ожидал от нее Верди. — Даже хорошо, как мне кажется. Особенно вот эти строки: «И здесь ты найдешь своего верного защитника». Раньше Густав говорил о любви, а теперь — только о защите.

— Ричард, — поправил Верди.

— Что? Да, верно, теперь это Ричард, извини, мой Верди, я еще не привыкла…

— Хорошие стихи, — резюмировал Верди, отобрал у Джузеппины листы и сложил стопкой. — То, что я хотел. Теперь я смогу закончить музыку к октябрю, в январе передам партитуру Яковаччи, и в карнавальном сезоне опера пойдет в театре Аполло.

— Я сейчас вспоминаю поездку в Неаполь, как страшный сон, — передернула плечами Джузеппина. — Не представляю, мой Верди, что бы мы делали, если бы действительно пришлось платить эту ужасную неустойку. Пятьдесят тысяч дукатов, подумать только! Где бы мы их взяли?

— Пришлось бы заложить Сант-Агату.

— О, только не это!

— Послушай, Пеппина, — рассердился Верди. — Почему сейчас, когда все закончилось, ты заговорила о последствиях моего решения? Почему ни слова не сказала, когда Торелли передавал дело в суд? Ты могла…

— Я? — устало улыбнулась Джузеппина. — Верди, ты стал бы меня слушать? А если бы выслушал, разве не сказал бы: «Пеппина, это решено, не вмешивайся»?

— Гм… Да, ты права.

— Опера будет иметь успех, — убежденно сказала Джузеппина. — Знаешь, что я тебе скажу, мой Верди: это самая красивая твоя опера после… Нет, пожалуй, без всяких после.

— Ты действительно так думаешь, Пеппина? То же самое ты говорила о «Риголетто», потом о «Трубадуре», «Травиате», «Вечерне», «Симоне»…

— «Арольдо», «Макбете», — смеясь, подхватила Джузеппина, — и о каждой твоей опере, начиная с «Набукко». Тебя привел ко мне Ронкони, ты был такой скромный, тощий, Господи, какой же ты был тощий тогда! Мне стало тебя жаль, я подумала: «Этот юноша истязает ради оперы свою плоть, его музыка должна быть такой же страстной, как выражение его глаз». Так и оказалось, мой Верди!

— Ты никогда не говорила об этом, — пробормотал Верди. — «Она меня за муки полюбила»…

— Муки творчества, да! А ты меня…

— За состраданье? О, нет! Сейчас и я тебе признаюсь, Пеппина, через семнадцать лет, ты не поверишь: я тебя полюбил не тогда, а гораздо позже.

— Позже?

— Да, позже. Мы уже встречались, ты спела Эльвиру, мы ехали в коляске, я держал тебя за руку, заходило солнце, и я увидел твой профиль на фоне пурпурного заката. Вот тогда… Я сказал себе: только она. Прежде я не отделял твое присутствие в моей жизни от твоего исполнения моих опер. И вдруг… Ты стала… Я не могу тебе этого объяснить, я простой деревенщина, ты знаешь…

— Не надо объяснять, Верди, — сказала Джузеппина, в голосе ее звучали слезы, в горле стоял комок, и если бы ей сейчас нужно было петь, она не смогла бы взять ни одной ноты. — Не объясняй, пожалуйста.

Верди наклонился и поцеловал Джузеппину в губы. Коротко, будто стеснялся.

Номер 6 (24). Ансамбль и дуэт

Конечно, от совещания не было никакого прока. Фридхолм внимательно слушал доклады коллег из других групп, работавших по разным версиям. По одной, убийство Хоглунда осуществила итальянская мафия, с которой был связан баритон Ди Кампо. В последнее время мафия действительно активизировалась. Впрочем, итальянцы в Швеции так бросались в глаза, что мафиози здесь было не развернуться, и все ограничивалось рэкетом, с которым обычно неплохо справлялись местные полицейские отделения. За каким чертом нужно было итальянским мафиози столь экстравагантным способом избавляться от ненужного свидетеля (комиссар Бертан считал, что тенора убили потому, что он узнал что-то такое, о чем ему знать не следовало)? Не проще ли было пристрелить Хоглунда, когда он, скажем, выходил из дома?

А версия о том, что на самом деле убила тенора певица, исполнявшая партию Амелии? На этом настаивал майор Гарингер и обосновывал свое мнение тем, что в момент удара внимание и зрителей, и хористов, и дирижера было приковано к Ди Кампо, все смотрели на его нож, конечно, бутафорский, а госпожа Густавсон оказалась «без присмотра», и нож у нее был с собой, настоящий, она и нанесла удар (интересно, почему этого не видела ни одна живая душа?), а потом в суматохе выбросила орудие убийства… куда? Ни на сцене, ни в оркестровой яме, ни при личном обыске ничего похожего на нож найдено не было, как это может объяснить господин Гарингер? И как господин Гарингер может объяснить, что удар был нанесен в спину, в то время как жертва стояла к исполнительнице роли Амелии лицом?

А вы, Фридхолм? Вы уже двое суток занимаетесь, по сути, личным расследованием, не пора ли представить хотя бы предварительные результаты?

Фридхолм встал и перелистал лежавший перед ним на столе блокнот. Ничего интересного там не было, о своих интернетовских изысканиях, связанных с личностью живущего в Штатах русского физика, майор рассказывать не собирался — засмеют. Да и не мог Бочкарев иметь к убийству Хоглунда никакого отношения. На таком расстоянии… За океаном… А если… что — если?

— Господин комиссар, — откашлявшись, начал Фридхолм, — по-моему, мы упускаем очень важный момент. Вы знаете, конечно, что практически одновременно с нашим убийством аналогичное преступление произошло во время спектакля в Бостонской Лирической опере.

— Об этом совпадении, — раздраженно сказал комиссар, — не дадут забыть репортеры. Но вы-то знаете, майор: ничего общего, кроме чисто внешнего сходства, между этими преступлениями обнаружить не удалось. А совпадений в нашей жизни… Вам напомнить? Дело Меркури — два идентичных револьвера, даже фабричные номера оказались одинаковыми, такое вообще случилось впервые за всю историю «Кольта», сбой, как они говорят, но ведь два этих револьвера оказались в описаниях двух убийств, произошедших в разных городах — в Палермо и Лилле.

— Да-да, я знаю, — попытался Фридхолм вклиниться в речь комиссара, не надеясь на то, что ему удастся прервать разговорившегося начальника. Всем была известна его любовь к перечислению фактов, особенно — эффектных, таких, какие любила пресса. Можно было подумать, что комиссар не на совещании выступал, а перед журналистами, готовыми каждое его слово подхватить, переиначить (как же без этого?) и изобразить на газетных страницах, в телевизионных новостях и интернетовских блогах.

— А сколько было немыслимых, казалось бы, совпадений в деле Грига? — воскликнул комиссар, глядя на Фридхолма так, будто майор нес личную ответственность за действительно мало вероятную цепь случайностей, едва не приведших в прошлом году к аресту невинного человека. — Послушайте, Фридхолм, не нужно увлекаться внешними эффектами, вы полицейский, а не репортер желтой прессы. Вы обнаружили реальную связь между этими убийствами? Общие мотивы? Общих фигурантов? Какие-то информационные моменты? Нет? Значит…

— Согласен, господин комиссар, — повысил голос Фридхолм. — Все это может быть цепью совпадений, и не такое происходило даже и в моей практике. Но…

Он обвел быстрым взглядом сидевших за длинным столом коллег. Все смотрели на него внимательно, но неодобрительно. Ну и ладно. Если он выторгует для себя возможность…

— Но я хотел бы лично познакомиться с делом, ведущимся в Бостоне, — твердо сказал он, — и с проходящим там по делу свидетелем.

— Вы хотите слетать в Штаты? — удивился комиссар. — Что это вам даст? Вся информация по бостонскому делу есть в нашем распоряжении. Со следователем… как его фамилия… Сандлер? Слайдер?… вы разговаривали. Есть какие-то соображения, не отраженные в вашем рапорте?

— Нет, — признался Фридхолм. Не говорить же о том, что ему и самому пока непонятно, о мысли, которая время от время всплывает, как вершина айсберга, и опять тонет в подсознании. — Но я надеюсь получить какие-то сведения, допросив Бочкарева.

— Боч…

— Это их свидетель. Я хотел бы с ним поговорить лично. Он мне звонил, но разговор прервался, я хотел бы выяснить, чего он хотел.

— Судя по вашему рапорту, он хотел того же, что наши друзья-журналисты, — буркнул комиссар. — Перевести стрелки с собственной особы на это нелепое совпадение. Вы думаете, в его словах что-то есть?

— Я хотел бы разобраться.

— Поговорим после совещания, — решил комиссар. — Лейтенант Сандгрен, пожалуйста.

Сандгрен работал по совсем уж второстепенным деталям — его группа искала пропавший нож в закоулках Национальной оперы. Бессмысленная, по мнению Фридхолма, работа, да и комиссар, похоже, был того же мнения, но поиск все-таки надо было довести до конца, и люди Сандгрена дошли уже не только до подвалов, но даже до канализационных стоков, где мог обитать разве что пресловутый Призрак Оперы, но куда ни одному преступнику в здравом уме не пришло бы в голову прятать нож — слишком опасно: пока доберешься до театральных канализационных стоков, сто раз попадешься на глаза и десять раз окажешься на экранах следящих телекамер.

После Сандгрена должен был докладывать инспектор Свен, работавший с театральными финансовыми документами, и это слушать было совсем уж пустой тратой времени. Но деться было некуда, Фридхолм передвинул свой стул так, чтобы его не мог видеть со своего места комиссар, сложил руки на груди и прикрыл глаза. Так лучше думалось. Если сидеть неподвижно и отбросить остальные мысли, то можно было надеяться, что та, единственная идея, которая играла с ним в кошки-мышки, изволит, наконец…

Не изволила.

С совещания расходились, бурно обсуждая сказанное и приходя к выводам, которые, по мнению Фридхолма, не имели отношения к реальности. Он остался, чтобы переговорить с комиссаром, хотя, конечно, не надеялся на его поддержку, тем более, что и сам не мог убедительно объяснить, для чего ему нужен русский ученый, и почему его так заинтересовала информация из Интернета. Для физики это, возможно, очень важно, даже для истории, как ни странно. Но при чем здесь криминалистика?

— Ну? — сказал комиссар, когда за последним из участников совещания закрылась дверь. — Садитесь ближе, майор, и объясните, в чем состоит ваша версия. Я же вижу, что у вас есть что-то, о чем в присутствии коллег вы говорить не захотели.

— Пожалуй, — протянул Фридхолм, — я не назвал бы это версией.

— Интуиция? — понимающе кивнул Ресмарк. — Знакомое ощущение, что-то вертится в голове, такое простое, очевидное, кажется, вот-вот схватишь, а не получается. И думаешь: сделаю то-то, и мысль проявится… Да?

— Примерно, — вздохнул Фридхолм. — Я уверен в том, что эти два убийства связаны.

— Альмер и Бристон ничего не нашли, — напомнил комиссар.

— Я знаю, — с несчастным видом согласился Фридхолм, — но они действовали по официальным каналам. База данных Интерпола, файлы полицейского управления в Бостоне, то, что коллеги изволили выдать…

— Вы видели эти файлы? — перебил комиссар.

— Конечно, я их внимательно изучил. И еще меньше стал понимать, чего от меня хотел русский физик. Почему-то его звонок меня очень интересует.

— Так позвоните ему сами, какие проблемы? Данные о нем наверняка есть в тех файлах, что представили американские коллеги.

— Есть, — сказал Фридхолм, — но… Не скажет он по телефону того, что сказал бы в разговоре с глазу на глаз. Уверен в этом. А Стадлер… так зовут американского инспектора… ничего не добьется, с ним Бочкарев говорить не желает, иначе давно бы раскололся.

— Понятно, — протянул Ресмарк, перебирая на столе бумаги и выбрасывая каждую вторую в корзину. — Хорошо, — принял он решение, — двух суток вам хватит?

— Включая перелеты? — уточнил Фридхолм.

— Включая перелеты.

— Хватит, — кивнул Фридхолм, понимая, что скажи он что-нибудь другое, и поездка вовсе не состоится.

— Я прикажу подготовить документы, — комиссар потянулся к телефонной трубке. — Могут быть проблемы с визой, вы узнайте пока, когда ближайший рейс.

— Спасибо, господин комиссар, — поблагодарил Фридхолм, вставая.

Номер 7 (25). Сцена и дуэт

Я дозвонился довольно быстро, но майора Фридхолма не оказалось на месте, сообщить номер его мобильного телефонистка не пожелала, а соединить не смогла, было занято. Мне было предложено поговорить с лейтенантом, фамилию которого я не расслышал, если у меня есть что сообщить по делу об убийстве в Национальной опере.

— Спасибо, — сказал я, — если позволите, позвоню позже.

Тома плескалась в ванной, я слышал, как шум душа то затихал, то становился сильнее. Свой лэптоп Тома держала на полке в платяном шкафу, будто не нашла более приличного места — наверно, и не нашла, компьютер был для нее игрушкой, иногда источником информации, почту я проверял для нее сам, и если было что-то, на мой взгляд, важное, то немедленно сообщал, а об остальном рассказывал коротко, а то и вовсе не говорил ничего — на ее адрес приходило много всякой ерунды, спама, писем от поклонников и недоброжелателей, Интернет порой способен не только помочь, но и настроение испортить на много дней. Получив какое-нибудь, как мне казалось, довольно нейтральное послание, Тома съеживалась, будто ее ударили, и какие мысли в это время носились в ее голове, я не мог себе представить. В конце концов — это было еще в прошлом ноябре, — почту ее я взял на себя, кроме, конечно, той, что, хотя и поступала на имя Томы, но предназначалась для ее импресарио Хокинга, сейчас в Бостоне отсутствовавшего, чему я, честно говоря, был только рад, поскольку мог вообразить, как этот маленький человечек метался бы по комнатам, рвал на себе последние волосы и кричал, что эта история ужасно повредит Томиной карьере, поскольку театры начнут снижать ставки ее гонораров. На самом деле, по-моему, все было с точностью до наоборот, но Хокинг умел, пользуясь своей паникой и вечными страхами, добиваться более высоких гонораров — не таких, конечно, как у Георгиу или Нетребко, но для певицы класса Томы вполне приличных.

В почте оказалось тридцать четыре письма, я просмотрел заголовки, все от поклонников, ничего интересного, и перешел к поисковой системе. Мне нужно было… собственно, я не знал толком, что именно мне было нужно. Я не был уверен, что даже косвенная информация содержалась в сети и была доступна по введенным мной ключевым словам.

«113 сайтов, 23 994 593 документа», — сообщил Google, и мне пришлось задать более жесткие параметры. Понятно, что почти все — а может, и все — миллионы текстов не содержали нужной мне информации.

«43 сайта, 38 644 документа». Уже лучше. Документы по большей части дублируют друг друга, а сорок три сайта с письмами Верди и упоминаниями о его не нотных, а эпистолярных текстах — не так уж много, можно просмотреть и за час, тем более, что с вероятностью девяносто девять процентов ничего найти я не смогу, и придется придумывать что-то иное… я не представлял себе пока, что именно.

Письма Верди оказались выложены на одном из итальянских сайтов (каждое письмо снабжено было еще и комментарием — то, что надо!), но итальянского я не знал, разве что десятка два слов, которые запомнил из оперных текстов, спетых Томой. Она все еще не вышла из ванной, хотя звук воды затих. Наверно, Тома уже одевалась, и минут через пять… Дожидаясь, я перетащил один из текстов в сетевой итальянско-русский словарь и получил такую абракадабру, что сразу все стер и попробовал перевести письмо на английский с помощью сетевого Оксфордского словаря — на этот раз я даже понял, о чем шла в письме речь и при большом желании мог интерпретировать текст, как мне нужно, но толку от этого не было, и я принялся ждать, когда вернется Тома.

Сидел с лэптопом на коленях, заложив руки за голову, и прислушивался к звукам, доносившимся из коридора. Там кто-то ходил взад-вперед мимо двери номера, причем это был не один человек, а, по меньшей мере, трое: вот тяжелые шаги, наверняка грузный мужчина, а вот женские, топ-топ, на каблуках, и еще кто-то ступал мягко, едва слышно, будто в тапочках. Нет, если бы в тапочках, то я бы и вовсе ничего не услышал, скорее, в спортивной обуви — может, репортер, сумевший пробраться через кордоны?

Тома, наконец, появилась — готовая уже к выходу, на ней был брючный костюм, который мне, честно говоря, не очень нравился, он слишком облегал ее замечательную фигуру, можно было и не подчеркивать так наглядно линию бедер, зачем вызывать у тех же поклонников и журналистов совершенно не нужные эмоции… кому, впрочем, не нужные? Мне? Напротив, мне-то было приятно смотреть, как Тома, наклонившись, зашнуровывает высокие ботинки, но, когда похожие чувства испытывали другие…

— Тома, — сказал я, — ты можешь перевести мне с итальянского несколько текстов? Только по возможности слово в слово.

— Давай, — сказала она, подошла и, встав за моей спиной, положила ладони мне на плечи… нет, надо работать, тем более, что, если я не найду того, что искал… Я вывел на экран первое из отобранных писем. От 13 декабря 1858 года. Чуть больше двух месяцев до премьеры.

— А, — сказала Тома, — это письмо Верди к доктору Винье. Зачем тебе?

— Нужно, — нетерпеливо сказал я. — Ты можешь перевести?

— Постараюсь… «Дорогой Винья… Пишу тебе все еще из Сант-Агаты, но мы с Пеппиной уже… как это… в придорожном настроении…»

— Придорожном? — удивился я. — Настроение — не трактир…

— Послушай, — рассердилась Тома и убрала ладони с моих плеч, — я же не итальянка, как по-твоему?

— Прости, — сказал я. — По смыслу понятно. Давай дальше.

— «Настроении… Партитура готова, и я доволен, насколько… насколько можно быть довольным… когда не знаешь, вытянет ли… вытянет?… В общем, если по смыслу, Верди хочет сказать, что имена певцов ему еще не известны, и случиться может всякое…»

— Это называется — точный перевод?

— Если не хочешь…

— Давай-давай, — поторопил я. — Постарайся ближе к тексту.

— Дальше так. «Думаю, что при надлежащем исполнении эта опера может иметь успех… она уже столько вытерпела… нет, лучше — претерпела… что я не вынесу, если премьера будет испорчена дурными певцами. Мы, музыканты, пишущие на потребу публике»… На потребу?…

— Продолжай, — нетерпеливо сказал я. — На потребу — нормально.

— «публике… зависим от стольких обстоятельств, что мне иногда кажется, дорогой Винья, чудом уже то, что удается не только дотянуть… или лучше — довести?… довести оперу до премьеры, но и заставить публику волноваться. Меня беспокоит, однако, странное… поведение?… нет, правильнее „отношение“… странное отношение синьора N. Ты прекрасно знаешь, о ком идет речь: синьор N запретил упоминать его имя не только на афише и в театральных либретто, но даже в личных письмах. Это представляется мне просто смешным, но у N свои соображения, которые я уважаю. Жаль, что его не будет на премьере. Не согласился бы ты, дорогой Винья, учитывая твое давнее знакомство с синьором N, передать ему не только мое приглашение, но и просьбу, с которой я уже просто не решаюсь обратиться самостоятельно: мне нужны для финала всего две строфы, которые усилят нынешний текст. Всего две строфы — и срочно. Это не будет затруднительно для синьора N. Дорогой Винья, пиши мне на мой римский адрес, ты его знаешь. Мы выезжаем с Джузеппиной завтра утром. Обнимаю тебя. Твой Верди».

— Твой Верди, — повторил я с чувством.

— Зачем тебе это? — спросила Тома. — Это все давно известно. Синьор N — это Сомма, автор либретто. Он не захотел, чтобы его имя стояло на афишах, потому что цензура потребовала таких изменений текста…

— Каких не могла вынести его нежная душа адвоката, — закончил я. — Я тоже это знаю, но…

— Но что?

— Послушай, там должно быть еще что-то. Не могу поверить, что Сомма так поступил исключительно из-за какого-то цензора. Верди согласился с изменениями?

— Не сразу.

— И не на все изменения, да. Но перенес действие из Швеции сюда, в Бостон. Так чего же уперся Сомма? Хотел быть святее папы римского? И какой смысл был в его желании остаться инкогнито, если вся Италия знала, кто автор либретто? Это же все равно, что… Знаешь, когда я после аспирантуры работал в московском Институте физпроблем, один наш очень умный сотрудник… там же все как в опере, каждый смотрит, чтобы другой не стал раньше него старшим научным или заполучил грант… и чуть что — пишут друг на друга анонимки. Так вот, однажды на имя директора был получен такой текст: «Я, Кузьмин Егор Николаевич, пишу настоящую анонимку в том, что…» Вот и Сомма, как этот Кузьмин…

— Ну и что? Андрюша, зачем ты теряешь время на эти глу…

— Это не глупости, Тома! Я чувствую, что… Послушай, там есть письма, более близкие к дате премьеры?

Тома повернулась к экрану, я передвинул мышкой текст и сам нашел дату «10 января 1859». Письмо, адресованное издателю Рикорди. Из Рима. Это я и сам мог понять, но дальше…

— Вот это прочти.

— Это? Письмо к Рикорди…

— Знаю. Что там написано?

— «Дорогой синьор Рикорди… Все изменения внесены, и все готово. Правда, слова финального хора мне пришлось дописать самому, что не могло не сказаться на их содержании. Во всяком случае, я постарался сделать их как можно короче, из-за чего сократил хор, что привело… тут сложный оборот, трудно… в общем, смысл такой, что финальный хор стал эффектнее. Дальше… Госпожа Жюльен-Дежан, по-моему, способна вывести из себя даже нашего дорогого Мориани. Назначение этой особы на роль Амелии было ошибкой не только синьора Яковаччи, но и моей, хотя моей в меньшей степени, поскольку голос ее меня удовлетворил, а до ее мелочного и злобного характера мне не было никакого дела. Тенор Фраскини неплох, и если он будет петь на премьере так же, как на вчерашней репетиции, мы еще сможем избежать провала. Ничего не могу сказать хорошего о господине Джиральдони, у которого приятный голос, но занят он, по-моему, личными проблемами и совершенно не думает о спектакле. Арию перед портретом он спел вчера так, будто готов был прямо на сцене собственными руками задушить ненавистного Ричарда. Я не терплю в театре двух вещей: равнодушия и нарочитости. Театральное действие, особенно оперное, — это попытка проплыть между Сциллой и Харибдой. Важно не рвать страсти в клочья и не быть холодным, какой была синьора Меретти в роли Джильды, вы помните тот ужасный спектакль в Турине?

Возможно, дорогой Рикорди, мои опасения… для моих опасений нет оснований, но никогда еще я не был перед премьерой в таком дурном настроении. Энтузиазм римлян немного улучшает мое самочувствие, но я прекрасно понимаю, что надписи на стенах VIVA VERDI превозносят не мою персону, а прославляют — и справедливо, должен сказать, — нашего короля Виктора Эммануила. В такие дни люди, по-моему, склонны слушать не музыку, а грохот пушек, и это еще менее настраивает меня на… трудное слово, погоди, вспомню… да, на благостный лад. Я был бы тебе очень благодарен, дорогой Рикорди, если бы ты оказался в Риме в день премьеры. Обнимаю, обнимаю… здесь три раза „обнимаю“… Твой Верди…»

— Вот, — сказал я. — Ты обратила внимание?

— На что, Андрюша? Я читала это письмо, оно опубликовано в сборнике писем Верди.

— Ты читала, а я нет.

— При чем здесь…

— Если бы я знал это письмо, то догадался бы обо всем еще вчера. Или даже раньше — сразу после убийства!

— О чем догадался бы, Андрюша?

— Кто и, главное, как убил Гастальдона!

Тома подняла на меня взгляд. Конечно, она не понимала. Не видела связи. Тома читала эти письма. И многие другие тоже. Она хорошо готовилась. Штудировала книги по истории Италии середины позапрошлого века. Я все-таки думал, что Тома не вчитывалась, зачем ей детали, ей важны ощущения, ей нужно было понять атмосферу, в которой Верди сочинял эту музыку. Бывало, я заглядывал Томе через плечо, в те дни меня совсем не интересовало, будет ли Виктор-Эммануил королем всей Италии или своего маленького Пьемонта. Возможно, я тоже видел эти письма, написанные Верди зимой 1859 года, но тогда мне хотелось одного: чтобы Тома поскорее освободилась от репетиций, изучения роли, вокализов, распевок, от всего, что связывало ее с театром и отдаляло от меня, я хотел, чтобы мы, наконец, остались вдвоем и поехали ужинать в «Тиффани», мне было плевать на Рисорджименто, на объединение итальянских провинций-государств, на холодную зиму в Риме, я как-то сказал Томе, что тогдашние римляне, наверно, были куда большими энтузиастами оперы, чем нынешние — вряд ли современный зритель отправится в театр, несмотря на наводнение, по улицам, превратившимся в бурные реки. Оказалось, я все напутал — наводнение в Риме началось в день премьеры «Трубадура», а когда шел «Бал-маскарад», погода была, похоже, вполне приличной. Ну и ладно. Тогда мне было все равно, а теперь…

Теперь я должен был отыскать доказательство. То есть, доказательством это могло стать только для меня — убедить в своей правоте я не смогу ни Стадлера, ни шведского следователя. Но сам себя я обязан убедить. Только одно… И если сейчас это удастся найти…

— Дальше, — сказал я. — Там есть еще пара писем.

— Ты сказал, что знаешь, кто убил Томмазо!

— Потом, — сказал я нетерпеливо. — Я тебе объясню. Поищи, должны быть еще письма.

— Откуда ты знаешь? — удивленно сказала Тома. — Если ты уже был на этом сайте…

— Не был. Но письма должны быть. Потому что, если их нет…

Действительно. Что, если нужных мне писем не окажется? Почему я уверен, что Верди их вообще писал?

Должно быть, я сказал Томе что-то резкое, потому что она демонстративно от меня отвернулась, и по напряженной ее спине я видел, как она недовольна моим поведением. Прости, думал я, когда все закончится, я встану перед тобой на колени и буду целовать твои пальцы (можно и на ногах, если до пальцев рук не достану), но сейчас делай, пожалуйста, то, что я сказал…

— Тут больше нет писем, — холодным, как северный ветер на бостонской набережной, голосом сказала Тома. — Что еще?

Нет? Плохо. Как нет? Была премьера, и хотя бы об этом Верди должен был кому-то написать. И писал, я точно это знал, потому что когда-то читал книгу на русском, которая называлась «Если бы Верди вел дневник», писем в ней было немного, даже не целиком, а в отрывках…

— Может, не Верди? — сказал я, раздумывая. — Может, есть письма к Верди от кого-то… от Сомма, скажем… Или от Рикорди?

— Есть, — сказала Тома. — Вот. Датировано мартом тысяча восемьсот пятьдесят девятого.

— Март? Нет, не то… Впрочем, почитай, пожалуйста. Вдруг…

— «Дорогой мой Верди, полагаю, Вы уже вернулись в Сант-Агату и сейчас вспоминаете события тех бурных дней. Отголоски докатились и до Милана, мне удалось продать более ста экземпляров партитуры оперы, и я готов выплатить Вам пятьдесят дукатов. Маэстро Фалькони сам Вам напишет о своем желании поставить „Бал-маскарад“ в „Скала“ в следующем карнавальном сезоне… Обнимаю…»

— Не то, — пробормотал я. — Неужели…

— Что?

— Неужели на премьере не произошло ничего такого…

— О чем ты? — Тома спрашивала таким тоном, будто я был гангстером, ворвавшимся в номер к беззащитной женщине, приставившим пистолет к ее затылку и заставившим… что? Чего я на самом деле хотел?

— Посмотри еще, — должно быть, в моем голосе было что-то… мольба?… не знаю, но Тома неожиданно оглянулась, бросила на меня взгляд и, повернувшись к экрану, начала быстро перелистывать страницу за страницей, что-то шепча под нос, я не успевал даже читать заголовки, может, она искала вовсе не то, что было мне нужно…

— Это? — сказала она. — Слушай. Рецензия на премьерный спектакль «Бал-маскарада», опубликована в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля.

— Господи! — воскликнул я, хлопнув себя по лбу. — Действительно! Как я мог забыть! Рецензия! Конечно!

— Читать?

— Да! — я наклонился к экрану, чтобы видеть текст, я выхватывал только фамилии, названия, ничего там вроде и не было такого, чтобы…

— «Вчера в театре „Аполло“, — читала Тома, — состоялась премьера новой оперы маэстро Верди „Бал-маскарад“. Скандальная история с запретом оперы в Неаполе заставила римлян с особым вниманием»…

— Дальше, — нетерпеливо сказал я.

— «В партии Амелии не блеснула синьора Евгения Жульен-Дежан. Голос ее звучал неровно, в нижнем регистре особенно тускло, что совершенно недопустимо в такой сложной по тесситуре партии. Синьор Яковаччи мог бы найти для исполнения этой партии певицу более»…

— Дальше, дальше…

— «Господин Гаэтано Фраскини, исполнивший партию Ричарда Варвика, губернатора американского города Бостон, был на высоте — мы имеем в виду, что высокие ноты в своей партии он брал относительно легко. В арии второго действия господин Фраскини добился приятного legato»…

— Дальше!

— «И даже инцидент, произошедший в финале»…

— Стоп! Еще раз!

— «И даже инцидент, произошедший в финале, не… что?… да, не охладил разгоряченную публику, восемнадцать раз вызывавшую артистов после того, как опустился занавес. Успех»…

— Погоди, Тома. Инцидент в финале. Там есть что-то еще об этом?

Тома молчала, прокручивая текст на экране — то вверх, то вниз. Я не успевал следить, а Тома, по-моему, не успевала читать — мне, во всяком случае, казалось, что она слишком быстро перелистывала страницы и могла пропустить самое важное.

— Нет, — сказала она, наконец. — Больше ничего.

— Ты могла не обратить внимание…

Тома повернулась ко мне и неожиданно прижалась лбом к моему животу.

— Ну что ты… — пробормотал я, проведя ладонями по ее волосам, пальцы наткнулись на шпильку, которую я осторожно вытащил и продолжал сжимать в кулаке, пока губы мои шептали что-то, чего я сам то ли не слышал, то ли не понимал, а, возможно, вообще не произносил. Я плохо ощущал сам себя, будто находился не в этом своем теле, а в каком-то другом, и в каком-то другом пространстве, тоже в этой комнате, но воздух там, где я оказался, был холоднее, небо за окном — темнее, будто уже наступил вечер, а звуки, которые я слышал… Это была итальянская песня, которую пел хор, очень плохо пел, хористы фальшивили неимоверно, это раздражало, и я заставил звуки умолкнуть, просто сказал себе «не хочу слышать» и сразу вернулся в себя… Что это было? Наваждение, морок, галлюцинация, дежавю или…

— Ты уверена, что там ни слова больше об инциденте? — спросил я.

Тома поднялась, руки ее скользнули по моей спине, а губы…

В общем, когда мы перестали целоваться, она сказала:

— Андрюша, ты думаешь, что… Но это же…

— Говори, — сказал я. — Ты поняла?

— Этого не могло быть!

— Почему?

— Ну… Потому, что… Ты же знаешь: премьера прошла с огромным успехом!

— Инцидент в финале…

— Мало ли что — у кого-то могла упасть шпага или отвалилась брошь…

— И об этом написали в рецензии?

— Ричард, — сказала Тома, — ушел со сцены живой и невредимый. И восемнадцать раз выходил на аплодисменты.

— Вот именно, — сказал я. — Ты не понимаешь, что это значит? Послушай, мы должны это найти. Это должно быть. Хоть где-то: в письмах, в рецензиях… Должно быть!

— Но не обязательно в Интернете, — резонно возразила Тома. — Разве в сети есть все? Архивы… Библиотеки… Пока все это раскопаешь…

— Да, — сказал я нетерпеливо, — я прекрасно знаю все эти байки о том, как историки музыки, разбирая ноты в тесных архивах, обнаруживали шедевры, лежавшие без движения два или три столетия. У меня нет на это времени. Прошу тебя, Тома, давай сделаем хотя бы то, что можно сделать, не выходя из комнаты.

— Меня ждет Стефаниос, — напомнила она.

— Ты женщина, — напомнил и я, — да еще примадонна. Опоздание — вежливость примадонн.

— Андрюша!

— Хорошо, — сдался я. — Поезжай, а я пока поработаю.

Номер 8 (26). Сцена и дуэттино

Маэстро приехал в театр, когда репетиция уже началась. В зале было темно, на сцене свечи горели только в софитах, длинные тени ложились на задник и декорации, предназначенные то ли для спектакля, то ли для того, чтобы их снести на склад и забыть на долгие годы.

Верди был мрачен. Он шел, опустив голову и стараясь ни с кем не встречаться взглядами. Чуть поотстав от маэстро, спешил, знаками показывая всем не мешать и не задавать глупых вопросов, импресарио Яковаччи, знавший Верди не первый год, еще с римской постановки «Набукко», когда композитор топал ногами и так кричал на хористов, что сорвал голос, и на премьере, прошедшей с оглушительным (в прямом смысле) успехом, сидел в глубине ложи, появившись на вызовы только один раз, когда от грохота оваций могла обрушиться большая люстра в зрительном зале.

Чем сейчас мог быть недоволен маэстро, Яковаччи не представлял. Все шло как нельзя лучше. Декорации, правда, пришлось частично использовать старые, на новые не хватило денег, колонны в большом губернаторском зале уже появлялись в трехлетней давности постановке «Лючии». Маэстро не должен был волноваться — солисты отлично выучили партии, даже синьор Джиральдони, который обычно на первых репетициях с трудом понимал, что, собственно, ему предстоит петь, сейчас явился если не полностью, то достаточно подготовленным, а обе свои арии пел с таким блеском, что даже дилетанту ясно: овации на премьере он огребет полной мерой.

Правда, госпожа Жюльен-Дежан… Что-то с ней, конечно, происходит в последнее время, какая-то она тихая, на нее не похоже, не грозится, что, если ей подадут холодный чай, она немедленно разорвет контракт и уедет в Париж.

— Почему столько лишнего на сцене? — спросил Верди, остановившись в левой кулисе. — И лишних? Кто эти люди? Что они здесь делают?

— Сейчас все уйдут, маэстро, — сдержанно сказал Яковаччи. — Это осветители, они…

— Не похоже, чтобы они занимались своим делом, — буркнул Верди. — Я постою здесь, синьор Яковаччи.

— Хорошо, маэстро. Приказать, чтобы принесли стул?

— Нет. Я же сказал: постою, а не посижу.

Отвернувшись от импресарио, Верди стал смотреть на сцену, противоположный конец которой скрывался в темноте, будто задрапированный черным занавесом. Хористы тихо репетировали сцену на кладбище. Примадонна вышла к рампе; невидимый с того места, где стоял Верди, дирижер отыграл бурное вступление, и синьора Жюльен-Дежан пропела речитатив. Голос звучал неплохо, певица знала, что маэстро в театре, она не видела его в зале, но предполагала, что он сидит где-нибудь в первых рядах, и пела, обращаясь к одному из белесых пятен — на самом деле это был ее собственный концертмейстер, всегда готовый прийти на помощь и указать в клавире забытое место.

Хорошо, думал Верди, слушая оркестровое вступление к арии — таинственное и завораживающее, гобой звучал именно так, как нужно, не piano, а чуть громче, на самую малость. Квесто хороший дирижер. Возможно, он даже лучше, чем Мориани, отыграл бы премьеру, но в театре свои правила, своя система — Квесто еще по меньшей мере два сезона ходить во вторых дирижерах, пока ему доверят постановку.

Верди вовсе не был уверен в успехе оперы. Правда, Сомма снизошел и прислал шесть строф, так что финал стал именно таким, каким его представлял себе композитор. Но потом опять произошло странное. Будучи человеком, хотя и вспыльчивым, но отходчивым, и главное, вежливым — правда, в пределах предлагаемых обстоятельств, — Верди написал либреттисту короткое письмо с благодарностью за проделанную работу и получил дней десять спустя еще более краткий ответ, где синьор Сомма выражал маэстро свое глубокое почтение и сообщал, что, во-первых, не соглашался на просьбу о шести новых строфах, переданную через синьора Винью, а во-вторых, соответственно, никаких стихов не писал и не отправлял, как, кстати, не делал этого и в прошлый раз, о котором маэстро должен помнить. С выражением искреннего уважения и напоминанием о том, что он, Сомма, не имеет никакого отношения к тому тексту, который будет, по-видимому, исполнен на сцене Римской оперы…

Странный человек этот Сомма. Отличный юрист и замечательный поэт, он мог бы стать не менее известным человеком в театральном мире, чем бедняга Пьяве или даже Солера, написавший тексты к огромному количеству известнейших опер. Но каждый сам выбирает себе поприще. Сомма решил. Это его право. Но почему…

Хватит об этом, — сам себя перебил Верди. Дело не в том, что Сомма не захотел заниматься делом, которое у него хорошо получалось. Но, отказываясь признавать себя автором либретто, он ставил в неловкое положение и самого Верди, и администрацию театра. Ну что это, на самом деле: NN на афише, такого еще не было, инкогнито только распаляет воображение, можно себе представить, какие фантастические слухи ходят уже сейчас, за две недели до премьеры, по городу и чуть ли не по всей Италии! Верди рассказывали: кто-то говорил, что автором либретто является сенатор Кавур, у которого в юности действительно был поэтический дар, а еще прошел слух, что стихи написал сам король Пьемонта Виктор-Эммануил, слух, совсем уж безосновательный, но именно поэтому популярный.

Ария закончилась, и на сцену вышел синьор Фраскини. Верди слышал его на премьере «Битвы при Леньяно» в Турине, неплохой голос, со звонкими верхами, но зажатым нижним регистром. Фраскини-Ричард бросился к ногам Амелии с таким пылом, что, как показалось Верди, непременно должен был разбить себе колени. Пожалуй, сейчас голос Фраскини звучал лучше, чем четыре года назад — определенно он поработал над звучанием и интонациями, да, неплохо, очень неплохо, вот только игра его была слишком нарочитой, слишком рассчитанной на публику, на успех, на аплодисменты. Но это уж… Найти хорошего певца, чтобы он еще и умел держаться на сцене? Где взять таких? Хорошо хоть, что Фраскини не ест дирижера глазами, хотя бы уже за это ему можно простить излишнюю экзальтацию.

— Он действительно влюблен в нее по уши, — сказал тихий голос. Маэстро обернулся. Рядом стоял и смотрел на сцену Яковаччи. Увидев обращенное к нему лицо Верди, импресарио повторил: — Влюблен, как кролик в удава.

— Что ж, — отозвался Верди, прислушиваясь к тому, как голоса Ричарда и Амелии сливаются в экстатическом звучании дуэта, — это часто происходит с певцами, не так ли?

— Часто, — пробормотал Яковаччи. — Но я предпочел бы, чтобы страсти разгорались после премьеры и вообще за пределами театра. К тому же…

Дуэт закончился, Квесто остановил оркестр и принялся делать концертмейстеру скрипок какие-то замечания. Фраскини все еще держал примадонну за обе руки и смотрел в глаза преданным взглядом — то ли не вышел из образа, то ли пребывал в особом состоянии, когда образ уже неотличим от собственной сущности.

— Да? — подбодрил Верди замолчавшего Яковаччи.

— Что вы сказали, маэстро? Ах, да… Любовь — это замечательно. Если бы…

— Ну что же вы? Говорите. Если бы что?

— Синьора Жюльен-Дежан — давняя пассия Джиральдони. Он на премьере поет Ренато. Характер у Джиральдони необузданный, знаете ли. Голос, правда, прекрасный, вы уже, наверно, успели убедиться, маэстро, поэтому я третий сезон продлеваю с ним контракт. А синьор Фраскини поет у меня первый раз, хороший голос, но человек он отвратительный, знаете ли.

— Среди теноров это нередкое явление, дорогой Яковаччи, — усмехнулся Верди. — Вы к этому не привыкли?

— Привык! Я и не к такому привык, дорогой маэстро. Но мне бы не хотелось, чтобы эти двое поубивали друг друга прежде, чем пройдут все назначенные спектакли. Потом — ради всех святых! Но вы посмотрите на него! Если Джиральдони где-то поблизости…

Джиральдони был не просто поблизости — Ренато уже стоял на сцене, дирижер подал знак к началу терцета, и запахнутый в плащ секретарь бостонского губернатора вышел вперед, чтобы оказаться между Амелией и Ричардом. Возможно, так и было задумано, но сейчас, после слов импресарио, Верди показалось, что Джиральдони взбешен, он метался по сцене от одной неподвижной фигуры к другой, форсировал голос и однажды даже разошелся с оркестром — если он играл, то переигрывал, а если это не было игрой…

Квесто постучал палочкой по пюпитру, оркестр смолк, и в тишине стало слышно, как дирижер выговаривает Джиральдони, стараясь не повышать голос, — никому не хотелось устраивать скандалы перед премьерой. Оркестр еще раз отыграл вступление, и три голоса слились, наконец, в общем ритме — упругом, жестком, бодрящем, берущем за душу.

— Хорошо, — пробормотал Яковаччи. — Господи, как хорошо, у меня в этом месте, а я слушаю его уже десятый раз, дух захватывает. Как вы этого добиваетесь, маэстро? Уверен — после терцета публика придет в экстаз.

Верди промолчал. Исполнение ему не понравилось. Спели неплохо, но синьора Жюльен-Дежан на протяжении всего десяти тактов умудрилась дважды опередить оркестр. Ужасно, что за неделю до премьеры партии еще толком не выучены, между солистами назревает кризисная ситуация, да еще, как сообщил сегодня по секрету Тито Рикорди, в городе видели синьора Сомма, и то, что либреттист приехал в Рим, не поставив в известность Верди и вообще никого из общих знакомых, выглядело дурным знаком.

Впрочем, все могло быть на самом деле невинной шуткой и нежеланием Сомма показываться на людях — на афишах, как и было оговорено, вместо фамилии либреттиста стояло нейтральное и непонятное NN, вызывавшее гораздо больше пересудов, чем любое реальное имя. Секреты будоражат воображение, особенно сейчас, когда по всему Риму на стенах домов малюют надписи VIVA VERDI, и каждый понимает двойной смысл этих коротких слов. После того, как действие перенесли за океан, в новой опере не осталось ничего от бунтарского духа первого, уже забытого, варианта либретто. Любовь, любовь и только любовь. Впрочем, даже и любовь вполне невинная, хотя, как это обычно бывает, неверно воспринятая и понятая каждой из трех сторон конфликта. Поистине, жизнь подбрасывает любовные истории почище любых сочиненных, и Верди подумал, что с синьорой Жюльен-Дежан придется еще повозиться. Характер у нее, похоже, типичный для примадонн, воображающих, будто стержень любого спектакля — это их неповторимые каденции и фиоритуры. В партии Амелии Верди не написал ни одной фиоритуры — не тот характер. Зато в небольшой партии пажа Оскара красивых фиоритур было достаточно, и Верди мог себе представить, с каким негодованием слушала примадонна вокальные красоты, которых ее партия была лишена.

Впрочем, арию свою в начале четвертой картины Амелия спела вполне прилично. Но и не очень хорошо, надо признать. Тусклые верха дали о себе знать, и Верди вздохнул, понимая, что нет смысла говорить о замене исполнительницы — а хорошо бы прямо сейчас найти более подходящую певицу: и спектакль зазвучал бы так, как это слышал в своем сознании Верди, и все эти любовные коллизии удалось бы погасить — если не в жизни, то хотя бы на сцене.

Верди так и простоял в кулисе до конца репетиции. Конечно, его видели, но, зная крутой нрав маэстро, делали вид, будто он не человек, а призрак. Слушает, молчит — значит, все в порядке. Будь иначе, Верди сейчас бегал бы по сцене, топал ногами и кричал на всех — как это бывало во время репетиций других, более ранних опер.

Когда репетиция закончилась, импресарио, не отходивший от маэстро ни на шаг, предложил Верди отдохнуть в его кабинете, выпить хорошего тосканского вина, но композитор отказался, сославшись на то, что его ждет в отеле Джузеппина, которой сегодня нездоровится, но к спектаклю, конечно, все будет в порядке.

— Скажите, синьор Яковаччи, — обратился Верди к импресарио, — не видели ли вы в последние дни синьора Сомма?

— Нет, — покачал головой Яковаччи и не удержался от вопроса: — Вы думаете, маэстро, что синьор Сомма приедет на премьеру?

Верди пожал плечами.

— Вряд ли, — сказал он. — Пожалуй, я поговорю с Мориани. Мне не нравится его темп в сцене заговора.

Номер 9 (27). Речитатив и промежуточный финал

Разумеется, Фридхолм обо всем договорился со старшим инспектором Стадлером по телефону. Американец не проявил энтузиазма, услышав о желании шведского коллеги провести кое-какие совместные следственные, а возможно, и оперативные действия. В аэропорту Фридхолма встретил лейтенант, назвавший, конечно, свою фамилию, которую Фридхолм плохо расслышал и не стал переспрашивать. В дороге он устал, он впервые пересекал океан, и однообразный вид голубой пустыни, над которой кое-где висели белые клубы облаков, навел на него тоску, хотя, по идее, все должно было быть наоборот: искристая водная поверхность, блестящие облака, ослепительное солнце — все звало восхищаться и должно было улучшить настроение даже у самого закоренелого меланхолика.

— Ваш отель «Новая Англия», — сказал лейтенант, посадив европейского гостя на заднее сиденье полицейского «форда» и сев рядом с водителем. — Оставите там вещи…

— Давайте, — сказал Фридхолм, — поедем прямо в управление или куда нужно — я хотел бы сначала обсудить дело со старшим инспектором Стадлером. Отдохнуть я успею. В конце концов, восемь часов в кресле — скорее отдых, чем работа.

— Как хотите, — неодобрительно отозвался лейтенант. — Боюсь, что в настоящий момент старший инспектор не сможет уделить вам время.

— Мы договаривались…

— Да, конечно, но возникли непредвиденные обстоятельства.

— Вот как? Что случилось?

— Вас интересует подозреваемый, этот русский… Бочка…

— Бочкарев, — нетерпеливо перебил Фридхолм.

— Да. В общем, он сбежал.

— Сбежал? — поразился Фридхолм. — Когда? Почему? Куда?

— Полтора часа назад. Куда — неизвестно, — сказал лейтенант. Машина свернула с федерального шоссе на широкую улицу, вдоль которой стояли трех- и четырехэтажные дома, окруженные небольшими (впрочем, кое-где и довольно обширными) садовыми участками. — Но это вопрос техники — найдем. Непонятно — зачем ему это понадобилось.

— Я хотел бы присоединиться к старшему инспектору Стадлеру, — твердо сказал Фридхолм.

— Как вам угодно, — недовольно отозвался лейтенант. Водитель, однако, продолжал вести машину в прежнем направлении. Видимо, лейтенант получил определенные инструкции, — подумал Фридхолм, — и не собирается их нарушать из-за прихоти заморского коллеги.

— Далеко ли отель от полицейского участка? — спросил он, смирившись с тем, что какое-то время придется провести в номере. Что ж, отдых действительно не помешает.

— Рядом, — сказал лейтенант. — Собственно, нужно только перейти улицу.

— Ах, ну тогда… — Фридхолм позволил себе расслабиться и обратил, наконец, внимание на дорогу. Улицы здесь были гораздо шире, чем в Стокгольме, а движение более интенсивное. И еще Фридхолму показалось, что небо в Бостоне было немного не таким, как дома, в Швеции. Пожалуй, он не смог бы точно определить, в чем состояло отличие — и там голубое, и здесь, и облака там были, в общем, такими же, и солнце точно так же то скрывалось за белыми подушками, то появлялось, ослепляя лучами, но все равно это было другое небо, и, не умея выразить свои ощущения словами, Фридхолм знал, что здесь и мысли должны течь иначе, и потому надо будет приложить все усилия, чтобы не поддаться влиянию Стадлера и все-таки поговорить с этим русским, когда его задержат. Возникшую паузу нужно посвятить изучению улик… если, конечно, ему позволят это сделать.

— Прошу вас, майор, — сказал лейтенант, когда машина остановилась перед входом в отель — это было здание, построенное, скорее всего, в конце XIX века, приземистое, с колоннами, шесть этажей с балкончиками в каждом номере, дом вполне в европейском стиле, какие можно увидеть и в Стокгольме, ничего специфически американского, кроме, понятно, звездно-полосатого флага, свисавшего с длинного древка.

— Где, вы говорите, участок? — поинтересовался Фридхолм.

— Напротив, видите белый дом? — лейтенант кивком показал направление. Дом был действительно белым, но не с большой буквы, а совсем даже с маленькой — длинное, в квартал, двухэтажное здание без архитектурных изысков, просто коробка с окнами, такие дома строили для полицейских отделений во многих странах Европы, Фридхолму почему-то казалось, что в Штатах, где все делали по-своему, не пошли по этому пути, но, оказывается, и здесь не избежали стандартизации — впрочем, может, именно отсюда стандартизация и пошла?

— Отлично, — сказал Фридхолм. — Я оставлю чемодан, и вы проводите меня к старшему инспектору. Идет?

Лейтенант нахмурился, но промолчал.

На то, чтобы зарегистрироваться, получить ключ от номера и бросить чемодан в шкаф, у Фридхолма ушло двенадцать минут. Когда он вернулся к машине, лейтенант сидел рядом с водителем в той же позе, в какой Фридхолм его оставил. Должно быть, за это время он все-таки успел получить новые инструкции, потому что, увидев Фридхолма, вышел из машины, спросил «Все о'кей?» и, не дожидаясь ответа, пошел вдоль тротуара в направлении пешеходного перехода, до которого было довольно далеко — метров сто или больше. Все-таки масштабы в этом городе не такие, как в Стокгольме, — решил Фридхолм и поплелся за лейтенантом, ощутив вдруг необыкновенную усталость, будто организм только сейчас вспомнил о том, что восемь часов болтался в пустоте над облаками, а до того работал, изучал показания, осмысливал не очень понятную, но важную информацию, а после приезда мчался в машине и пытался понять разницу между небом Европы и Америки.

В полиции, заполнив на входе бланк, Фридхолм последовал за лейтенантом по лестнице — почему-то в подвал, а затем по длинному коридору к двери с надписью «оператор». Операторская, как и ожидал майор, оказалась большой комнатой без окон с двумя десятками дисплеев. Кто-то помахал им рукой из-за дальнего пульта, и, подойдя, Фридхолм обменялся крепким рукопожатием с коренастым мужчиной в новеньком, с иголочки, костюме, впечатление было таким, будто старший инспектор надел его впервые и еще не привык, иначе почему он то и дело морщился, поправлял пиджак и подтягивал рукава?

— Я думаю, коллега, — сказал Стадлер, когда лейтенант отошел, и они устроились перед экраном, на котором была показана карта автомобильных дорог к западу от Бостона, — я думаю, что дело можно считать законченным. То, что Бочкариофф сбежал, как вы понимаете, можно считать признанием, осталось получить это признание официально, что и будет сделано, как только мы этого типа найдем.

— Как это случилось? — спросил Фридхолм.

— Разбираемся, — недовольно отозвался Стадлер. — Утро Бочкариофф провел у своей подруги, русской певицы, она пела в вечер убийства. В холле было полно журналистов и наших сотрудников, они видели, как Бочкариофф вышел. А потом… В общем, его потеряли. Телефон свой Бочкариофф, естественно, отключил.

— А в вашем деле, — продолжал Стадлер без паузы, — как я понимаю, нет пока даже подозреваемого? И мотива вы тоже не обнаружили? И орудие убийства не найдено?

Старший инспектор перечислял все это с удовольствием, давая коллеге понять, что они там, в Европе, не могут работать достаточно оперативно. Фридхолм позволил Стадлеру выговориться. В принципе американец произвел на него благоприятное впечатление, видно, что трудяга и вовсе не дурак, но почему-то совершенно не готов допустить даже мысль о том, что оба убийства имеют одну причину, один корень и, возможно, даже одних исполнителей — русский физик в его систему не вписывался, и надо бы не признания от него добиваться, а все-таки понять, чего он хотел на самом деле.

— Удалось выяснить относительно отпечатков пальцев? — спросил Фридхолм, не отвечая на риторические вопросы Стадлера.

— Все выяснено, — пожал плечами старший инспектор. — Познакомились они, скорее всего, на одной из репетиций. Мотив очевиден. Итальянец наверняка заигрывал с этой певицей, русский взревновал, позвал итальянца к себе…

— Но убит Гастальдон был на сцене, нож не нашли, а у Бочкарева убедительное алиби.

Стадлер удовлетворенно кивал, а потом сказал, подняв для большей убедительности палец:

— Вот! Об этом пресловутом алиби. Что показывают все свидетели, включая тех, кто находился на сцене? Гаснет свет, в луче прожектора остаются двое — сопрано и тенор, откуда-то из темноты появляется рука с кинжалом…

— Рука Ренато, который…

— Ренато? Кто такой Ренато?

— Ах да, у вас шел другой вариант оперы. У вас это Анкастрем. Без разницы. Он-то был на сцене, и он ударил соперника бутафорским кинжалом…

— Точно. И тут же некто, стоящий за спиной Анкастрема, быстро наносит еще один удар!

— Которого никто не замечает? — не скрывая иронии, спросил Фридхолм.

— Замечают все! — воскликнул Стадлер с явным удовольствием. — Но далеко не все понимают то, что заметили. Вы же знаете, коллега, как избирательна память. Мы сначала просили свидетелей рассказать, что они видели — все говорили: «Анкастрем ударил Густава ножом», а потом я стал спрашивать: «Сколько раз Анкастрем ударил Густава?» И тут появились противоречия. Одни говорили: «Только раз», другие — «кажется, дважды». Никто не сказал, что точно было два удара, но… Я сделал несколько фотографий сцены с разных ракурсов, и наши программисты расположили нарисованные фигурки трех персонажей… Я вам покажу это потом, чтобы вы сами убедились… В двух словах: если смотреть из зала, то виден только один удар, потому что после первого Анкастрем поворачивается и заслоняет своим корпусом Густава от зрителей. А если смотреть из левой кулисы, но видны оба удара, но проблема в том, что в левой кулисе почти никого не было. Помощник режиссера подавала команду осветителям, а несколько артистов миманса готовились выбежать на сцену сразу после вступления оркестра и занимались собой, а не… Вы понимаете?

— Нет, — сказал Фридхолм. — Компьютерные модели… Знаете, коллега, я не очень доверяю таким вещам, как-то уже имел возможность убедиться: на компьютере можно изобразить что угодно, а потом это невозможно использовать в качестве доказательства, ни один судья…

— Я и не собираюсь это предъявлять в суде! — нетерпеливо сказал Стадлер. — Факт тот, что так могло быть.

— А запись? — спросил Фридхолм. — Неужели…

— Нет, — сказал Стадлер с сожалением. — Они записывали генеральную репетицию, а в тот день был последний прогон, и запись не велась.

— У русского алиби, верно?

— Нет, в том-то и дело! — воскликнул Стадлер. — И это второе, на чем он прокололся. Он был в университете на семинаре, это факт. У них происходила бурная дискуссия, русский то и дело брал слово, это проверено. Его видели десятки человек и в начале заседания, и в середине, и в конце. Как будто все чисто, да? Но! Когда наши люди попытались восстановить поминутный хронометраж, то выяснилось, что в интервале времени примерно от шестнадцати часов до шестнадцати пятидесяти никто русского не видел. То есть, все были уверены и говорили об этом, что он, конечно, находился в зале, вроде даже и мелькал где-то, но видел ли его кто-нибудь близко, чтобы сказать наверняка: «это он»? Нет, таких не оказалось. В это время шел второй доклад, после которого дискуссия продолжилась, и Бочкариофф принял в ней активное участие. Но во время доклада…

— Как раз в это время в опере…

— Вот именно. И он мог успеть. Впритык, конечно, но мог.

— Здесь так много натяжек, старший инспектор, — с сомнением сказал Фридхолм. — Если Бочкарев участвовал в дискуссии, значит, слышал, о чем говорилось во втором докладе…

— Он мог узнать содержание заранее.

— А как он вошел в театр, почему его никто не видел?

— Все были увлечены представлением, а войти он мог через грузовой двор и кухню театрального кафе. Так же и ушел в суматохе. Как и из отеля.

— Но вы утверждали, я читал…

— Да. Это слабое место, согласен.

— Это вообще исключает…

— У русского в театре мог быть сообщник, — упрямо сказал Стадлер.

— Послушайте, старший инспектор, вы сами не верите тому, что говорите. В жизни не слышал версии, более притянутой за уши, извините, конечно, мою прямоту!

Стадлер резко ткнул пальцем в грудь шведского коллеги.

— Да! — воскликнул он. — Я сам могу привести еще две-три натяжки, и что? Тысячи полицейских версий, которые изначально выглядели натянутыми и бесперспективными, оказывались потом верными, и дело передавалось в суд. Улики появляются в процессе допросов, и если бы мне дали такую возможность, я бы сейчас уже знал все, можете мне поверить. Я и буду все знать, уверяю вас, когда его…

Лежавший на столе мобильный телефон неожиданно завибрировал и начал с усиливавшейся громкостью вопить голосом Майкла Джексона.

Собеседник Стадлера говорил так громко, что Фридхолм, как ему казалось, слышал каждое слово, но почему-то ничего не понимал. Может, он думал в это время о другом, а о чем конкретно — не мог бы сказать точно, это были скорее не мысли, а ощущения. Фридхолм чувствовал кожей, что версия Стадлера неправильна, и лучше бы ему совсем не иметь никакой версии. Сначала следствие утверждает, что никто не мог ни попасть в театр, ни покинуть его, а потом говорит, что, мол, да, не мог, но при определенных обстоятельствах смог, наверно, потому что проник ведь, иначе как произошло убийство? Это значит, что следствие хватается за химеры, миражи. Стадлер, понятно, будет держаться своей версии просто потому, что у него есть подозреваемый, с которым можно говорить на привычном языке, а у Фридхолма, таких подозреваемых нет, и он может избежать предвзятых мнений.

Стадлер бросил телефон на стол и сказал удовлетворенно:

— Я же говорил, что это вопрос времени.

— Его взяли? — Фридхолм не мог понять самого себя: он был рад, что русского физика доставят в управление, и с ним, наконец, можно будет поговорить, но, с другой стороны, майору почему-то хотелось, чтобы этого человека не нашли так быстро, потому что время ему было для чего-то нужно, он не мог сбежать потому, что чувствовал себя виновным, это чепуха, время ему было необходимо для какого-то дела, также связанного с поиском разгадки это странной истории, и если его остановили раньше, не позволили…

— Где его обнаружили? — спросил Фридхолм. Стадлер уже опять звонил по мобильному, отдавал распоряжения, он сделал Фридхолму знак помолчать и ответил, закончив разговор:

— В университете.

— Прошло больше двух часов, где он был это время?

— Узнаем. Теперь у меня есть все основания допросить этого типа так, как я сочту нужным. Он больше не свидетель, он — подозреваемый.

— Я могу присутствовать?

— Нежелательно, — резко ответил Стадлер. Он не хотел, чтобы ему мешали работать, а швед наверняка будет мешать одним своим видом: сам ничего в своем расследовании сделать не сумел, и теперь…

— Мне хотелось бы задать Бочкареву несколько вопросов, с вашего позволения, — настаивал Фридхолм. — В вашем присутствии, конечно.

— Извините, коллега, я не понимаю, какое отношение этот русский может иметь к вашему убийству? Только потому, что эти два случая похожи, как близнецы? Вы прекрасно понимаете, что это ничего не значит. Вам известно дело об убийстве пожилых женщин из-за квартирной платы в Лос-Анджелесе и Детройте в прошлом году? Одинаковые по почерку и случившиеся с разницей в час или около того? И случай в Новом Орлеане и Филадельфии три года назад? В истории криминалистики таких совпадений масса, никто не занимался сопоставлением, это сейчас, когда появились компьютерные базы данных… Как бы то ни было, при всей схожести эти криминальные случаи оказались абсолютно самостоятельными, и расследованы они были независимо, вы понимаете, коллега?

Почему он так нервничает? — думал Фридхолм. О женщинах, убитых своими постояльцами, он слышал, да. О втором случае — нет, но какое это имеет значение? Совпадения случаются, кто спорит? Наверно, если покопаться, в истории преступлений можно найти и не такие совпадения, и о чем это говорит? Статистика, замечательно. Статистика хороша, когда рассматриваются десятки, а лучше сотни, тысячи случаев. А к каждому конкретному преступлению статистика неприменима, каждый конкретный случай уникален, как бы он ни был похож на десятки предшествовавших.

Фридхолм коснулся ладони Стадлера, которой тот упрямо вколачивал в стол свои слова: слово, удар, слово, удар, слово…

— Коллега, — мягко сказал Фридхолм, — я не намерен мешать вашему расследованию, уверяю вас. Я хочу задать Бочкареву два вопроса. Только два. И не по вашему делу, его я даже касаться не буду.

Взрыв эмоций закончился у Стадлера так же неожиданно, как начался. Он с недоумением посмотрел на свою ладонь, покрасневшую от ударов о столешницу, перевел взгляд на Фридхолма и неожиданно улыбнулся.

— Наверно, вы решили, что я неврастеник, — буркнул Стадлер. — Извините. Я не спал две ночи, но это, конечно, не оправдание. Вы правы — прямых улик против русского у меня нет. Улики я хочу получить во время допроса, чем-нибудь он себя выдаст. Может, у него был сообщник. Тогда он нам об этом скажет. Если он действовал сам, то расскажет, как ему это удалось. Зная — как, я найду улики.

— Да, — кивал Фридхолм, — да, конечно.

— Хорошо, — решил Стадлер. — Задайте свои вопросы. И чтобы с этим покончить, сделаем так. Когда его приведут, вы спросите о том, что хотели узнать, а потом уйдете, и я буду допрашивать этого типа, как считаю нужным.

— Я и не собирался вам мешать…

— Вот и хорошо.

— У него есть адвокат? — осведомился Фридхолм.

— Вас это беспокоит, коллега? — вскинулся Стадлер. — Ему зачитали его права. Он сказал, что юристы способны только все запутать. В общем, адвокат на данной стадии в процессе не участвует. Это законно.

— Конечно, — поспешил согласиться Фридхолм. Он не хотел осложнять отношений с американцем. По сути, вся уверенность Фридхолма была основана на таких шатких соображениях… На том, что он, как ему казалось, понял в трех статьях Бочкарева, опубликованных в Интернете. И на изречении, которое Фридхолм запомнил с тех времен, когда в юности, не помышляя еще о карьере полицейского, зачитывался детективами, начав, понятно, с досточтимого сэра Артура Конан Дойла. Холмс, попыхивая трубкой, говорил Ватсону: «Если опровергнуты все мыслимые версии, кроме самой неправдоподобной, будьте уверены, именно она и окажется истинной».

Опроверг ли он все мыслимые версии в деле об убийстве Хоглунда? Может, ему только кажется, что — да? Фридхолм был человеком с систематическим складом ума, в его кейсе лежал лист бумаги, на котором он провел линии соответствий между двумя убийствами — в Стокгольме и Бостоне. Спасибо Бочкареву: если бы не его звонок, Фридхолм не пришел бы к выводам, заставившим его лететь в Америку. Впрочем, один только звонок Бочкарева не заставил бы майора вспомнить о Холмсе. Если бы не его давнее увлечение не только рассказами сэра Артура, но и научно-популярными статьями из «Scientific American», Фридхолм и идеями Бочкарева не заинтересовался бы, не стал бы читать его статьи — только время терять. Не похоже, чтобы старший инспектор интересовался наукой в каком бы то ни было виде. Как пренебрежительно говорил он о семинаре, на котором Бочкарев в день убийства делал свой доклад! Он даже не поинтересовался темой. Действительно, какое значение имела тема научного доклада к убийству тенора на оперном представлении?

Между тем, все может так и оказаться, если Бочкарев ответит отрицательно на его вопросы.

Что ж, тогда он извинится перед Стадлером, вернется в Стокгольм и подаст прошение об отставке. Он так и сделает, потому что за глупости нужно отвечать. Если он вернется домой на щите, а не со щитом, это будет означать, что большей глупости он не совершал за все годы своей работы в полиции. Комиссар ему этого не простит, можно не сомневаться.

— Пойдемте, коллега, — Стадлер встал и направился к выходу. Пока Фридхолм размышлял, он успел переговорить с патрульным полицейским, с офицером, задержавшим Бочкарева, с Паркером, дежурившим в театре, и с начальником тюремного корпуса. Паркеру Стадлер сказал, чтобы тот постарался оградить примадонну от волнений — не нужно ей пока сообщать о том, что ее любовник за решеткой, пусть репетирует спокойно. Начальнику тюрьмы Стадлер сказал, чтобы русского подготовили к допросу до его прихода, ну, знаете, злой полицейский — добрый полицейский, злых у вас вполне достаточно, полагаю?

— Отделение полиции с камерами предварительного заключения, — объяснил Стадлер коллеге, пока они шли длинными коридорами, — находится в квартале от управления. Сначала это были два отдельных здания, а в прошлом году построили крытый переход, это очень удобно и нам, и задержанным.

— Да, да, — говорил Фридхолм, думая о своем.

Они миновали два поста, где предъявили документы, прошли по еще одному длинному коридору, где по обеим сторонам располагались камеры, из которых доносились самые разные звуки: от тихого пения до оглушительного хохота в несколько глоток. В конце коридора к ним присоединился один из надзирателей.

— Это майор Фридхолм, коллега из Швеции, — сказал Стадлер.

— О, — расплылся в улыбке надзиратель. — Убийство в Национальной опере.

Он открыл дверь в небольшую комнату, где, вероятнее всего, происходили встречи задержанных с адвокатами, отсюда еще одна дверь вела, по-видимому, в камеру.

— Спасибо, — сказал Стадлер надзирателю. — Здесь я уже, как дома.

Тот кивнул и ушел, не попрощавшись.

— Вы заготовили свои вопросы? — спросил Стадлер.

— Да, — сказал Фридхолм.

— Тогда вперед.

Номер 10 (28). Ансамбль

Оставшись один, я переписал нужные адреса на флеш-карту, спрятал ее в боковой карман куртки, выключил лэптоп и выглянул в коридор. В дальнем его конце, ближе к лифтам, подпирали стену то ли два сотрудника безопасности отеля, то ли два стадлеровских филера, а может, это были репортеры, сумевшие проникнуть в отель через одним им известные ходы и выходы. Не исключено, что один был из охраны, другой из полиции — в общем, возможны варианты.

Я захлопнул дверь номера, повернул ключ и, размахивая им, как маленькой булавой, прошел мимо филеров (интересно, пойдут они следом или позвонят коллегам в холле?) и вызвал лифт. У меня было искушение подняться на двадцатый этаж, пересесть в другой лифт… Но мои манипуляции стали бы видны на табло, так что не стоило суетиться, и я честно спустился в холл. Здесь было много народа, в том числе репортеров, оператор с камерой на плече дежурил у выхода, и, проходя мимо него, я вежливо попрощался. Парень окинул меня странным взглядом (неужели он поджидал кого-то другого?), но последовал за мной на улицу.

Мне нужно было часа три времени. Через три часа позвонит Тома, после чего прятаться не будет смысла. Но три часа я хотел иметь в своем полном распоряжении и потому медленно пошел вдоль тротуара в направлении гавани. Оператор с камерой и еще несколько человек следовали за мной на расстоянии двух десятков метров, не скрывая намерений сопровождать меня хоть до ворот Ада, если мне вздумается туда отправиться.

Ну и ладно. Примерно четверть часа наша живописная группа двигалась по улице, не сворачивая, переходя перекрестки на зеленый свет, и, когда внимание сопровождавших, на мой взгляд, достаточно притупилось, я быстро шагнул на проезжую часть, едва не попав под колеса проезжавшему такси, открыл дверцу, бухнулся на сидение рядом с водителем и приказал:

— На первом повороте — направо.

— О! — сказал молодой, лет двадцати пяти, чернокожий таксист, улыбнувшись всеми зубами, которых у него, как мне показалось, было точно больше тридцати двух. — Вы тоже не любите репортеров?

Я не стал спрашивать, кто еще, кроме меня, по его мнению, не желает иметь дела с представителями прессы.

— Куда вас отвезти, мистер? — спросил водитель, когда мы свернули на Ричардс-авеню.

— Объезжайте квартал, — сказал я, — и вернитесь на то место, где я сел в машину.

— Хм… — прокомментировал он, но сделал, как я просил. Оставив на сидении пять долларов (хорошая плата за трехминутную поездку по замкнутой траектории), я выскочил из машины только для того, что сразу остановить другую. На этот раз водителем оказался пожилой китаец, наверняка не только проживший в Бостоне не один десяток лет, но и прекрасно знавший все закоулки этого города.

— Вот что, — сказал я. — Мне нужно попасть в университет, физический факультет, вторые северные ворота. Но я не хочу, чтобы об этом знал кто-то, кроме меня и вас. Это возможно?

— За пятьдесят баксов возможно все, — объявил водитель, не трогаясь с места.

— Хорошо, — согласился я. — Поехали.

Как мы ехали, я описывать не стану по той простой причине, что не имею об этом ни малейшего представления. Мы сразу свернули в переулок, потом дважды выезжали на Риджвей-лайн, а как ехали дальше, я ничего сказать не могу — никогда не думал, что в Бостоне есть такие узкие улицы и такие удивительно красивые переулки. Мы не очень торопились, водитель не собирался устраивать гонки, соблюдал все правила движения, пару раз пропустил на «зебре» пешеходов (я смотрел в зеркальце — никто за нами вроде бы не ехал, но какой из меня разведчик, слежку я мог и не заметить).

— Успокойтесь, мистер Бочкариофф, — сказал водитель, которому, в конце концов, видимо, надоели мои нервные попытки обнаружить преследователей, — мы давно от них оторвались.

— Вы меня знаете? — спросил я просто для того, чтобы завязать разговор. Конечно, он меня видел, меня видела половина Америки, спасибо папарацци. Кто знал обо мне, пока я занимался действительно интересными и более важными для тех же телезрителей вещами? Но что им до законов квантовой статистики и Многомирия? Правда, и обратное заключение было верно: квантовой статистике и Многомирию до среднего американского обывателя тоже не было никакого дела. Что он Гекубе…

— Видел по телевизору, — сказал таксист. — Если хотите знать, ни я, ни моя жена не верим, что это вы пришили тенора. Как обычно, копы рады повесить убийство на иностранца.

— Спасибо, — пробормотал я. Ах, как мне нужна была сейчас поддержка этого доброго самаритянина! Впрочем, насколько я помнил старый рассказ Шекли, добрый самаритянин сначала помогал герою скрыться от преследователей, а потом сразу звонил на телевидение и сообщал координаты жертвы. Так что…

Мы подъехали к воротам кампуса не с той стороны, как мне представлялось, я даже не сразу узнал место, решил было, что водитель запутался и привез меня не туда, куда надо.

— Вот, — сказал он, — все чисто.

Получив свои пятьдесят долларов, он исчез в потоке машин, следовавших из центра города в сторону аэропорта. Может, он сразу набрал номер полиции на своем мобильнике? Ну и ладно, какое-то время у меня было, вряд ли Стадлер знал, к кому именно в университете я собирался обратиться.

Сначала я отправился в корпус математиков, здание Витберг, по подвесной галерее перешел к кибернетикам в Дженнингс, спустился в полуподвал и оказался, в компьтерном зале. Если бы Арчибальда не оказалось на месте, мне пришлось бы просить об услуге кого-нибудь другого, с кем у меня не было таких доверительных отношений. К счастью, Арчи сидел перед дисплеем в своей обычной позе — заложив руки за голову и глядя не на экран, а на картинку, нарисованную на потолке его воображением.

— Привет, Арчи, — сказал я, присев на соседний стул.

— Привет, Андрэ, — отозвался Арчи, даже не потрудившись опустить взгляд. — Ты опаздываешь, я ждал тебя раньше.

— Ты меня ждал? — я действительно удивился. Дар предвидения не числился среди достоинств этого и без того замечательного человека. Знакомы мы с Арчибальдом Бреннером были почти четыре года, с того, собственно, дня, когда я прилетел в Бостон. Много раз мы помогали друг другу в решении проблем — не только научных, но зачастую и бытовых, а однажды я случайно и, по сути, даже о том не подозревая, помирил его с девушкой, в которую он был влюблен до безумия. Потом они, впрочем, расстались, но за то, что я когда-то для него сделал (честно говорю, я до сих пор не знал, что именно), Арчи, как он говорил, остался мне благодарен по гроб жизни.

— Естественно, — сказал Бреннер и перевел взгляд — не на меня, однако, а на экран компьютера, где, насколько я понял, высвечивались промежуточные результаты расчета, связанного, судя по символам, с квантовой системой шифрования данных — последней разработкой группы студентов, у которых Арчи был куратором и вел также курс компьютерной криптографии.

— Естественно, — повторил он. — После твоего звонка я сижу здесь и жду, а ты все не приезжал, и я уже начал беспокоиться.

Нормально. Значит, я звонил Арчи? Интересно, когда?

— Долго ты здесь сидишь? — осторожно спросил я.

— С тех пор и сижу, — сказал он и, взглянув на часы, добавил: — Три часа сорок шесть минут.

Получалось, что я звонил Арчи вскоре после того, как проснулся в номере у Томы. Вполне понятное выпадение памяти…

— Что-то вид у тебя беспокойный, — заявил Арчи, изволив, наконец, посмотреть на меня, а не на окружавшие его предметы. — Круги под глазами. Не спал ночь? Опять новая идея?

— Не спал, да… — протянул я. — Ты знаешь, что меня пытаются обвинить в убийстве Гастальдона?

— Гастальдон? — удивился Арчи. — Кто это? Ты его действительно убил? Как интересно!

Он повернулся ко мне и сосредоточил, наконец, на моей персоне все свое внимание.

— Послушай, — Арчи был человеком, конечно, немного не от мира сего, но только немного, самую малость, не больше меня, во всяком случае, поэтому мне трудно было представить, что он ничего не слышал о событиях в опере, — ты хочешь сказать, что последние двое суток не смотрел телевизор, не слушал радио, не был в Интернете…

— Я даже дома не был! — радостно сообщил Арчи. — Извини, Андрэ, я действительно не в курсе. Тут такая задача! Отойти невозможно! Представляешь, похоже, нам с Бонди удастся прикончить проблему Тиверса-Макнамары…

— Потом расскажешь, — перебил я. Проблемой Тиверса-Макнамары, одной из самых сложных в современной криптологии, Арчи со своими студентами занимался с начала осеннего семестра. — Ты можешь сделать для меня одну вещь?

— Могу, конечно, — Арчи продолжал изучать меня, надеясь, видимо, по выражению лица быстрее, чем из моих слов, определить, что мне, собственно, от него нужно. — Ты что-то говорил об убийстве? Это что, серьезно?

— Послушай внимательно. Полиция обвиняет меня в убийстве оперного певца прямо на сцене. Конечно, я никого не убивал, хотя не отрицаю — кое-что для этого, наверно, действительно сделал. Я хочу узнать — что именно и делал ли вообще.

— Ты хочешь сказать…

— Погоди. Это физическая задача, понимаешь? Физическая в первую очередь, криминальная — во вторую. Или даже в третью. Я должен задачу решить, иначе меня отправят в тюрьму.

— Да кому ты там…

— Можешь помолчать и послушать? Полиция будет здесь… ну, не знаю, надеюсь, что они не вычислят меня слишком быстро. И если ты не очень устал…

— Я целых три часа поспал ночью. Ты же знаешь, мне этого вполне достаточно.

— Замечательно. Мне нужна информация, которая почти наверняка имеется в банках данных двух итальянских оперных театров, одного издательства и одного музея музыки.

— У них есть сайты? — деловым голосом поинтересовался Арчи.

— Есть, но сайты я уже смотрел, там нет документов, что мне нужны.

— Может, их вообще нет?

— Может, и нет. Это плохо. Но я почти уверен, что есть — нужно…

— Я понял. Снять банки данных. Пароли тебе, конечно, не известны.

Это был не вопрос, а утверждение, я даже кивать не стал.

— Детский сад, — с удовольствием сказал Арчи. — Это же не Пентагон, не разведывательное управление и даже не Национальный банк. Оперные театры, Господи помилуй! Они там наверняка даже не знают, что такое квантовые коды. Давай названия, сейчас мы их…

— Для начала — оперный театр «Аполло» в Риме. Мне нужны документы, датированные январем тысяча восемьсот пятьдесят девятого года.

— Девятнадцатый век? — скептически сказал Арчи. — Насколько я знаю, многие организации подобного рода, имеющие большие архивы, до сих пор не удосужились оцифровать большую часть…

— Будем надеяться на лучшее, — прервал я.

— Будем, — согласился Арчи. — Что у тебя под номером два и дальше?

— Два — это миланский театр «Ла Скала». Три — музыкальное издательство Рикорди. Четыре — музей Верди в Сант-Агате.

— Понял. Что конкретно тебе нужно в документах за январь пятьдесят девятого?

— Не могу сказать точно, — признался я. — Ищи любые тексты, в которых есть упоминание имен Джузеппе Верди, Антонио Сомма…

— Не так быстро, парень, — буркнул Арчи, набирая названные мной имена на клавиатуре.

— Верди, Сомма, — повторил я. — И еще: Евгения Жюльен-Дежан, Гаэтано Фраскини, Леон Джиральдони, Тито Рикорди. И название оперы: «Бал-маскарад». Варианты: «Густав Третий» и «Месть в домино». Впрочем, в указанное мной время два последних названия уже не использовались.

— Тогда зачем ты мне ими голову забиваешь? — резонно спросил Арчи, потянулся и произнес фразу, после которой мне только и осталось признать про себя, что, считая Арчи самым талантливым программистом в университете, я, пожалуй, недооценивал его умственные способности.

— Ты думаешь, что этого… как его… Гастальдони убил кто-то из них? Неужели сам Верди? В жизни не поверю!

Неужели он даже не подумал о том, что люди, чьи имена только что ввел в компьютер, жили полтора века назад? Или для Бреннера понятие времени стало чисто условным — точкой на мировой линии?

— Арчи, — сказал я, чтобы вернуть его в реальный мир двадцать первого века. — Эти люди давно умерли.

— Ладно-ладно, — сказал он. — Потом ты мне объяснишь, кто, как, кого и зачем, а пока отправляйся на тот диванчик, я на нем спал ночью и свидетельствую: как ляжешь, сразу заснешь. Поспи часок, я тебя разбужу, если что. Право, Андрэ, у тебя очень утомленный вид.

— Не думаю, что мне удастся уснуть, — пробормотал я.

— Ты не думай, а усни, — посоветовал Арчи. — Дать тебе таблетку? Нет, не дам, тогда ты вырубишься часа на четыре. Иди ложись.

И я пошел. Диванчик — короткий, мне даже не удалось вытянуть ноги — стоял в дальнем углу компьютерного зала, и на нем лежал, свернувшись клубком, кот Вернер, любимец факультета, имевший особенность появляться там и тогда, где и когда его никто не ждал. Я согнал Вернера, с неприятным шипением покинувшего место, которое он уже считал своим, лег и подтянул ноги к подбородку (Господи, как неудобно). Спать я, конечно, не собирался, мне хорошо было видно, как Арчи возится за своим компьютером, голова его то и дело поднималась над верхним обрезом дисплея, как солнце над линией горизонта.

Конечно, он сделает это. Он вытащит нужные документы, я не сомневался. Но будет ли там то, что мне нужно? А что мне нужно? Я долго над этим думал. Как мне казалось, я сопоставил все физические явления и события, произошедшие за последний месяц (забираться дальше в прошлое мне казалось неразумным, поскольку слишком много оказывалось моментов, которые могли породить ветвления, и построить даже простые эвереттовские диаграммы, по типу фейнмановских, было хотя и возможно в принципе, но совершенно непродуктивно с точки зрения принятия решений). Как мне казалось, я был на правильном пути — просто потому, что все другие дороги приводили к выводам, который сделал инспектор Стадлер, и ему для этого не понадобились ни компьютеры, ни даже знание квантовой физики: обычная житейская логика плюс «неопровержимая» улика. Нож. Для меня эта улика была так же неопровержима, как для Стадлера, только выводы мы сделали противоположные. Так чаще всего и бывает: одна и та же информация при разных начальных идеях и допущениях может вести к диаметрально противоположным выводам. Как в середине прошлого века, когда одно и то же уравнение Шредингера описывало совершенно разные физические мироздания — в копенгагенской концепции, всеми принятой, хотя и сомнительной, и в концепции Эверетта, не принятой тогда никем, хотя и разрешавшей все сомнения относительно применимости волновой функции для описания множества разновероятностных процессов.

Нож… Это означало, что мы с этим чертовым Гастальдоном в одной из ветвей Многомирия… неужели я дал ему в морду, а он… интересно, какое у меня при этом было выражение лица… я очень…

— Эй! — сказал Арчи. — Ты проснешься, наконец?

Я проснулся мгновенно и вскочил на ноги, наступив, видимо, на лежавшего рядом с диваном кота. Вернер, названный по имени великого физика, взвизгнул, зашипел, но гордости не утратил, медленно отошел в сторону и улегся досыпать посреди прохода между компьютерами.

— Есть две новости, — сказал Арчи. — Хорошая и плохая. С какой начать?

— С плохой, — буркнул я. Если он скажет, что инспектор Стадлер…

— Тебя ищет полиция, — сообщил Арчи. — Они уже были у тебя в квартире, а сейчас разговаривают с Майклом.

Майкл Давенпорт был заместителем декана физического факультета. Отношения у меня с ним были прекрасными, ничего предосудительного сказать обо мне он не мог и вряд ли стал бы, но Стадлеру нужна была не характеристика, а конкретные обо мне сведения, и Давенпорт мог, конечно, сообщить много чего интересного, хотя для полицейского следователя и совершенно непонятного.

В любом случае, Стадлеру понадобится не более получаса, чтобы обнаружить меня здесь, скрыться я не смогу, все шесть ворот наверняка охраняются, но ведь я на это и рассчитывал, разве нет?

— А хорошая новость? — спросил я.

— Вот, — сказал Арчи и протянул мне лазерный диск. — Садись за терминал Роя, он сейчас на лекции. Нужные тебе имена и названия помечены, так что не ошибешься.

— Тебе удалось?… — начал я, но Арчи повернулся и пошел к своему креслу — он уже думал опять над своей криптографической проблемой, от которой я оторвал его… когда же… я посмотрел на часы… да ведь прошло совсем немного времени! Сорок три минуты, быстро меня Стадлер вычислил, я думал, ему понадобится больше времени. И Арчи тоже — за каких-то полчаса сумел…

Я отогнал ненужные мысли, как только вставил диск в дисковод.

Номер 11 (29). Баркарола

Верди стоял под аркой и, прикрываясь от ветра полой плаща, смотрел, как на противоположной стороне площади Навона кучер пытался поставить на место втулку, выпавшую из обода красивой кареты с гербом, который издалека трудно было разглядеть. Верди стоял здесь уже почти полчаса — карета, сломавшись, загородила от него вход в гостиницу, за которым маэстро наблюдал не то чтобы с нетерпением, но с желанием дождаться появления Сомма и задать ему три или четыре вопроса, не столько надеясь получить правдивый ответ, сколько ожидая увидеть эту невысказанную правду в глазах адвоката.

Ветер был ледяным, но Верди не чувствовал холода. Ему показалось, что позади кареты что-то мелькнуло, и он сделал несколько шагов, чтобы увидеть, что же там, в конце концов, происходит. Мужчина в теплом темно-зеленом плаще появился из-за кареты и, втянув голову в плечи, пошел в направлении замка Фарнезе. Можно было, конечно, последовать за ним, но мысль о том, что придется бегом пересекать площадь и на глазах прохожих — пусть и редких в этот холодный день, но все-таки по-римски любопытных — догонять ничего не подозревавшего человека, возмущала Верди, и он поступил совсем не так, как намеревался вначале: повернулся к Сомма спиной и пошел, наклонившись вперед, чтобы преодолеть сопротивление встречного ветра.

— Маэстро! — услышал Верди, но продолжал идти, не замедляя шага.

— Маэстро!

Кто-то пыхтел за спиной, и Верди обернулся, не останавливаясь: Сомма уже почти догнал его, тяжело дыша и придерживая руками полы плаща.

— О! — воскликнул Верди, остановившись, наконец. — Дорогой синьор Антонио! Вы в Риме? Какая приятная неожиданность!

— Маэстро! — похоже было, что в словаре Сомма осталось это единственное слово, которое он и повторял на все лады, стоя перед Верди, прикрывшим его от порывов ветра.

— Очень странно, — продолжал Верди, глядя на адвоката в упор, — что вы не ответили на два моих последних письма. Это неучтиво, особенно между друзьями, какими мы с вами, как я полагал, безусловно являемся.

— Маэстро, — в который уже раз повторил Сомма и продолжил, вспомнив, что в итальянском есть множество других слов для выражения самых разнообразных чувств и желаний. — Я думаю, маэстро, что нам лучше поговорить не здесь, а… хотя бы в той траттории, что на перекрестке.

— Что ж, — пожал плечами Верди. Это было самое разумное, он не собирался ни приглашать либреттиста к себе, ни соглашаться на возможное приглашение подняться в его номер в «Титусе».

Они перешли улицу, где сильный порыв ветра едва не сбил адвоката с ног, Верди поддержал его и повел дальше, поддерживая под руку.

— Но я сразу хочу поставить точки над i, маэстро, — сказал Сомма. — Я не получал в последние месяцы ни одного вашего письма и потому не мог, конечно, ответить. Напротив, я был на вас очень рассержен. Сюда, осторожно, здесь ступеньки…

Они оказались в большом, но уютном зале, где стояли вдоль стен десятка два столиков, горели свечи и было тепло, потому что в двух больших печах жарко пылали дрова. Из кухни тянуло запахом, настолько сложным, что Верди даже не стал пытаться определить, что там готовили. Подбежавший официант со словами «сюда, досточтимые синьоры» повел их к столику, расположенному в очень удобном для приватного разговора месте: недалеко от окна в самом углу. Верди сел, чтобы оказаться к залу спиной. Сомма расположился напротив и продолжил с того места, где остановился минуту назад:

— Очень рассержен, да. Вы могли бы обратиться ко мне сами, маэстро, а не через нашего общего друга Винью… Простите. Мне одну пиццу. Маэстро, здесь отличная пицца, может, и не лучшая в Италии, у нас на Сфорца готовят лучше, но в Риме…

— Да-да, — сказал Верди, — мне тоже пиццу. И бутылку «кьянти».

Когда официант отошел, Верди сказал:

— Давайте все выясним, дорогой Сомма. Я не терплю загадок и неопределенности. Вы не хотели, чтобы ваше имя упоминалось на афише, это ваше право, здесь мне сказать нечего. Но если сотрудничество со мной стало для вас по какой-то причине неприемлемым, вы должны были сказать мне об этом прямо.

— Сотрудничество с вами, маэстро! — воскликнул Сомма. — Это были самые счастливые месяцы! И тогда, когда мы работали над «Лиром»! Я не читал новое либретто, но уверен, что стихи прекрасны, поскольку вы решили заменить ими мои, и я…

— Прошу вас! — Верди поднял обе руки, и Сомма замолчал на середине слова.

— Вы хотите сказать, — медленно, выделяя каждый слог, продолжал Верди, — что не писали ни шестьдесят строк, заказанных по моей просьбе синьором Винья…

— Нет, уверяю вас!

— …ни тех прекрасных стихов, которые я положил на музыку во втором акте, я имею в виду сцену Амелии с Ричардом, терцет и хор? Мы уже как-то обсуждали с вами эту странную историю.

— Я не писал этих стихов и никогда не посылал их вам по почте!

— Но вы согласились, что это был ваш почерк, — напомнил Верди.

— Да, — упавшим голосом сказал Сомма. — Мой. Возможно, кто-то подделал…

— Зачем? Вы адвокат, дорогой Сомма. Вы можете вообразить ситуацию, при которой хороший поэт (безусловно хороший, вы сами это признате!) подделывает почерк другого хорошего поэта и под его именем посылает мне стихи?

— Не могу, — сказал Сомма. — Но клянусь всеми святыми, маэстро, я не писал ни шестьдесят строк финала, ни дуэта, ни терцета, ни хора.

— Синьор Винья, побывав у вас, сообщал мне письмом, что вы согласились…

— Я сказал, что подумаю.

— Вы так сказали, но синьор Винья принял ваши слова за согласие и написал мне об этом, а через десять дней пришел по почте пакет от вас. Я не захватил с собой эти листы, но почерк и там, безусловно, ваш, дорогой Сомма.

— Верю, — пробормотал адвокат. — Это… Это совершенно необъяснимо. Я не знаю… Я сказал синьору Винья, что подумаю, и я действительно подумал. Я подумал, что, обращаясь ко мне через третье лицо, вы, маэстро, даете понять, что не желаете лично иметь со мной дела. Я должен был, наверно, сообщить о своем отказе синьору Винья, да, я должен был так поступить, но через неделю прочитал в газетах, что премьера назначена на семнадцатое февраля, и какой вывод я мог сделать? Конечно, тот, что вам, маэстро, оказались не нужны мои стихи, вы нашли другого поэта, и мой отказ потерял смысл!

Официант принес на подносе два больших блюда с дымящейся пиццей — на сыре лежали ломтики хорошо прожаренных томатов, и маслины, и все это было приправлено соусом, Верди вспомнил, что не ел с самого утра, Пеппина ждет его только к ужину, он сказал, что пообедает в театральном ресторане, но вместо этого, узнав от Яковаччи о том, где остановился Сомма, отправился сюда, сам не зная, что скажет адвокату при встрече.

Вино тоже оказалось прекрасным, Верди любил такие вина, сухие, но с легким привкусом едва различимой сладости — это была скорее сладость не вкусовая, а сладость внутреннего восприятия.

Несколько минут оба молча ели, не глядя друг на друга, а потом Сомма долил вина в оба бокала, поднял свой и сказал прочувствованно:

— Дорогой мой великий маэстро, любимый мой Верди, я хочу выпить за то, чтобы разъяснились все тайны и чтобы наши отношения стали опять так же чисты и прозрачны, как это вино, лучше которого нет в мире.

На глаза Верди навернулись слезы, и он отвернулся, чтобы Сомма не заметил его минутной слабости. Они выпили, и Верди сказал, подбирая слова так, чтобы не обидеть своего визави:

— Дорогой Сомма, конечно, я верю каждому вашему слову. Я никогда не считал вас способным ко лжи, тем более, что в этом не было никакого смысла. Больше всего я хотел бы видеть ваше имя на афише.

— Вы же знаете, маэстро, почему я решил…

— Да, я тоже был тогда в ужасном состоянии, я тоже хотел на все плюнуть, заплатить неустойку и никогда больше не возвращаться к этой несчастной опере. Но аббат Лукетти, ватиканский цензор, предложил компромисс, показавшийся мне спасительным. Право, дорогой Сомма, я ни на йоту не отступил от своих принципов, новые слова легли на музыку так же естественно, как снег ложится на поля ранней зимой, и место действия, характеры, вся атмосфера жизни, которую вели американские колонисты, оставаясь, по сути, европейцами до мозга костей…

Верди говорил и говорил, он чувствовал, что не может остановиться, у него начало першить в горле, он давно (наверно, со времен «Макбета», когда проводил долгие часы в салоне Кларины Маффеи и до одури спорил о туманном будущем Италии) не произносил таких долгих речей, но сейчас — видимо, подействовали тепло, уютная обстановка и замечательное вино — ему хотелось объяснять, и он говорил, а Сомма слушал, кивал и смотрел на маэстро все более восторженным взглядом.

— Вот так, — сказал Верди. — Сейчас я уверен: это лучшая моя опера. Наша опера. Я не знаю, кто прислал мне стихи, авторство которых вы так упорно отвергаете, но сейчас это не имеет значения. Это ваши стихи, дорогой Сомма. Они написаны вашим почерком, но даже не это главное: они ваши, потому что никто другой не мог написать так, чтобы моя музыка идеально совпала со мной же задуманным текстом. Я знаю ваш стиль. Я знаю ваше перо. Это ваши стихи, и вам не нужно их стыдиться. Прошу вас, дорогой Сомма, до премьеры осталось три дня, и Яковаччи еще успеет заменить афиши и отпечатать новые книжки либретто. Там должно стоять ваше имя.

Сомма покачал головой.

— Вы почти убедили меня, маэстро, — сказал он. — Но пока я не разберусь в том, кто на самом деле это написал, кто подделал мой почерк, кто послал вам письма, кто этот человек… И почему, наконец, я не получил два ваших письма, что тоже сыграло свою роль во всей этой странной истории!

— Вы упрямый человек, синьор Антонио, — одобрительно сказал Верди. — Я тоже упрям, в этом мы похожи. Пусть все остается, как есть. Вы согласны с тем, что это — хорошие стихи? С этим вы, полагаю, согласны?

Сомма тщательно прожевал последний кусочек пиццы, нацепил на вилку листок салата и принялся рассматривать его, будто надетую на иголку натуралиста редкую тропическую бабочку. Верди ждал. Сомма положил салат в рот, жевал долго, будто испытывал терпение маэстро, а может, так и было — да, испытывал, держал в напряжении, прежде чем признать, наконец, что стихи хороши, великолепны…

— Дорогой маэстро, — грустно сказал Сомма, — как же я могу знать, хороши эти стихи или плохи, если я их не только не писал, но и не читал?

— Конечно, — пробормотал Верди, пожимая плечами. — Не читали. Действительно, простите мне эту глупую забывчивость. Послушайте, синьор Антонио, я приглашаю вас посетить нас с Джузеппиной, мы остановились в отеле «Колон».

— Знаю, — кивнул Сомма.

— Не сомневаюсь, что знаете, — сухо отозвался Верди. — Если вы изволите быть у нас в семь часов вечера…

Сомма покачал головой:

— Простите, маэстро, — нет, я вынужден отказаться. Передайте мой огромный привет госпоже Джузеппине и мое искреннее ею восхищение, но… Надеюсь, вы поймете меня.

— Нет, я вас не понимаю.

— Ну как же! Я приехал в Рим инкогнито. Вы знаете газетных писак, маэстро… Моего имени нет на афише, но слухи… И вот я тут собственной персоной… Если я нанесу вам визит, об этом сразу станет известно.

— Но вы будете на премьере, и об этом точно станет известно! Не приедете же вы в театр, где вас многие знают в лицо, в черном домино и маске, как герои этой несчастной оперы!

— О, не беспокойтесь, я… Нет, меня не узнают.

— Инкогнито! — воскликнул Верди. — Послушайте, Сомма, это не лезет ни в какие ворота! Почему наши личные отношения, испорченные из-за странных недоразумений, должны заставлять вас изображать из себя повесу, соблазнившего чужую жену и вынужденного спасаться от мести разгневанного супруга?

— Вы не представляете, маэстро, насколько близки к истинной причине моего присутствия в этом городе.

— Погодите, — сказал Верди, помрачнев, — вы хотите сказать…

— Дорогой маэстро, — Сомма отмахнулся от подошедшего официанта и заговорил, глядя в пустую тарелку. — Дорогой маэстро, как вы знаете, я не столько сочинитель либретто, сколько адвокат…

— Хороший и преуспевающий, — вставил Верди.

— …И мне время от времени приходится отстаивать интересы своих клиентов не только в Венеции, но и в других городах Италии, где я, вообще говоря, не имею права практиковать, надеюсь, вы меня понимаете.

— Вот оно что, — протянул Верди. — Вы приехали в Рим не на премьеру, а по делам, верно? Просто совпало, что…

— Нет, не просто совпало, маэстро. Я полагаю, что могу довериться вам. Это, понимаете ли, конфиденциальное дело. Так получилось, что оно связано с вашей оперой. То есть, не с самой оперой, конечно, а с некоторыми людьми и событиями.

— Вы не могли бы выражаться более определенно, синьор Антонио? — раздраженно сказал Верди. — Право слово, странно слышать, как вы ходите вокруг да около. Обычно вы говорите ясно, как свойственно людям вашей профессии.

— Да, — кивнул Сомма, приняв, наконец, решение. — Видите ли, некоторое время назад, точнее, в сентябре прошедшего, пятьдесят восьмого года, ко мне обратилась за помощью синьора Евгения Жюльен-Дежан. История, которую она мне поведала, взяв с меня профессиональное обещание хранить тайну, оказалась не столько удивительна, сколько банальна, и не стоила бы внимания, если бы не неожиданно возникшие обстоятельства.

— Жюльен-Дежан, — перебил Верди. — Эта синьора поет Амелию в нашей опере.

— Совершенно верно.

— Неплохой голос, — задумчиво сказал Верди. — Слабые верха, но попробуйте сейчас найти певицу, у которой верхние ноты звучали бы, как у несравненной Малибран.

— Или у синьоры Джузеппины Стреппони в лучшие годы ее карьеры, — подхватил Сомма. — Маэстро, я слушал синьору Джузеппину в «Набукко» в сорок втором, специально приезжал в Милан, помню, как сейчас…

— Дорогой Сомма, — напомнил Верди, — вы рассказывали о синьоре Жюльен-Дежан.

— Да, вернемся, как говорится, к нашим баранам. История, как я сказал, банальная. То есть, показалась мне таковой, когда я слушал синьору Евгению. Ей сейчас тридцать четыре, хотя, естественно, примадонна скрывает свой возраст и всем говорит, что ей исполнилось двадцать восемь. Неважно. Когда ей было двадцать, и она только начинала свою карьеру певицы — в Парижской Лирической опере исполнила партию Алисы в «Роберте-дьяволе» господина Мейербера, — синьора Дежан (такова тогда была ее фамилия) влюбилась в молодого человека по фамилии Жюльен. Род занятий этого господина не играет роли для моего рассказа, хотя назвать его профессию достойной я бы не осмелился. Как бы то ни было, эти двое поженились, госпожа Дежан присоединила к своей фамилию мужа и продолжала выступать, хотя, должен признать, не имела даже малой доли того бешеного успеха, какой выпал несравненной Малибран или синьоре Паста.

— По прошествии двух или трех лет, — продолжал Сомма, — отношения между супругами испортились, как это часто бывает, и синьора Евгения уехала из Франции в Италию, где с тех пор и выступает — обычно в не самых лучших театрах: она пела в Генуе, Пизе, и нынешнее приглашение на роль Амелии для нее — звездный час. Я полагаю, она очень старается.

— Что да, то да, — кивнул Верди. — Но я бы предпочел иметь в этой партии более опытную певицу. К сожалению, композитор лишен прямой возможности влиять на подбор исполнителей, разве что импресарио прислушается к советам…

— К вашим советам, маэстро, надо полагать, прислушиваются всегда?

— Нет, синьор Антонио, это не так. Напиши оперу, которая будет собирать аншлаги весь карнавальный сезон, и все равно тебе вряд ли удастся уговорить импресарио, чтобы он пригласил именно тех певцов, каких считает нужным позвать автор. Один слишком дорог, другой уже ангажирован, третий… Неважно, — махнул рукой Верди. — Похоже, мы опять отклонились от темы. Продолжайте, синьор Антонио, я все еще не понимаю, куда вы клоните.

— Сейчас поймете, маэстро. Буду краток. Вы видели: синьора Жюльен-Дежан — красивая женщина. Понятно, что у нее много поклонников. Выступая в прошлом сезоне в Генуе, она познакомилась с синьором Фраскини, они оба пели в опере «Браво» маэстро Меркаданте. Я предупредил вас, что это банальная история, — Фраскини влюбился в примадонну по уши и предложил ей руку и сердце. Видите ли, она скрывала, что замужем, а двойная фамилия досталась ей, по ее словам, от отца.

— Вы хотите сказать, что она вышла замуж вторично и обвенчалась с синьором Фраскини?

— Вот именно, дорогой маэстро, вот именно! На этот раз венчание было тайным, оба продолжали жить, как жили прежде, таким было желание синьоры — причина понятна, маэстро, она боялась, что может всплыть история ее первого замужества. Неизвестно, где сейчас господин Жюльен, но мало ли… И тут возникает еще один претендент на руку и сердце — синьор Джиральдони!

— Ренато, — кивнул Верди.

— Это было в Венеции, вот почему синьора обратилась за помощью ко мне. «Ла Фениче» открывал сезон «Моисеем» несравненного Россини, синьора Жюльен-Дежан была приглашена на роль Енеи, а синьор Джиральдони пел Фараона. Муж… если синьора Фраскини можно назвать мужем перед Богом… был в это время в Турине, тоже пел… В общем, маэстро, образовался любовный треугольник, каких множество. Особенность этого в том, что синьора согрешила перед Господом, Фраскини чувствует себя в роли Отелло, но не может признаться в этом открыто, а синьор Джиральдони искренне не понимает, почему любимая женщина ведет себя с ним не так, как ему бы хотелось.

— Любимая? — поднял брови Верди. — То есть…

— Вот именно! Синьора Жюльен-Дежан влюбилась в синьора Джиральдони, будто девчонка, она уже жалеет, что так опрометчиво вышла замуж… гм… второй раз. Конечно, Фраскини не станет молчать и в конце концов заявит о своих правах, что вызовет скандал…

— О, дорогой Сомма, — философски заметил Верди, — не придавайте этому слишком большого значения. Скандалы для артистов — лишь способ добиться известности.

— Но не в этом случае, маэстро, не в этом случае! Двоемужие! Не забывайте об этом! Синьора Жюльен-Дежан всячески хочет избежать скандала.

— Так пусть откажет синьору Джиральдони, и дело с концом, — пожал плечами Верди.

— Она не может! Любовь! Рай это или ад — все зависит от выбора, который вы делаете.

— Чего же она хотела от вас, синьор Антонио? — с любопытством спросил Верди.

— Совета и помощи. Совета относительно того, может ли она, уйдя от Фраскини, рассчитывать на часть его имущества и доходов. Видите ли, Фраскини более известен, его чаще приглашают петь главные партии, я изучил его контракты, он пел в четырех ваших операх, вам это известно, маэстро?

Верди пожал плечами.

— Да-да, в «Альзире», «Корсаре», «Битве при Леньяно» и «Стиффелио».

— Не на премьерах.

— Нет, иначе вы бы его, конечно, запомнили. Я лишь хочу сказать…

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь синьора не может выйти замуж за Джиральдони при живом… при двух живых мужьях!

— Конечно. Речь идет о финансовых претензиях, исключительно о финансовых!

— Неужели синьора надеется, что вы распутаете этот клубок?

— Представьте себе! Я согласился разобраться в этой путанице чувств и желаний, я бы, возможно, что-то даже смог придумать, но тут…

— Да, я понимаю: ничего не подозревавший Яковаччи пригласил всех троих петь в «Бал-маскараде». Правда, в этой опере супругом госпожи Жюльен-Дежан по роли является не Фраскини, а Джиральдони…

— Что придает ситуации еще большую пикантность!

— Этим вызван ваш приезд в Рим, дорогой Сомма? А не желанием услышать, наконец, музыку, к которой вы написали замечательные стихи?

— О, маэстро… И это тоже, признаюсь. Но я бы… В общем, да. Истинная причина — желание услышать музыку. А повод — моя профессиональная деятельность. Уверяю вас, маэстро: если бы не представившийя повод, я остался бы дома, несмотря на все мое желание… Нет, я не стал бы подвергать себя унижению читать в либретто стихи, которых не…

— Оставим это, синьор Антонио, — резко произнес Верди, не желая продолжать бессмысленную дискуссию. Бессмысленную, потому что Сомма, похоже, никогда не признается в своем авторстве, а он, Верди, никогда не поверит в глупую историю о подделке. Глупую и равно бессмысленную.

— Скажите, синьор Антонио, — продолжал Верди, — эта история… этот любовный треугольник… эти страсти способны помешать премьере? Все это так банально, что пугает меня — банальные истории чаще всего оборачиваются громкими скандалами. Может это произойти сейчас?

— Я для того и приехал, чтобы предотвратить подобное развитие событий, — заявил Сомма. — Я хорошо изучил всех троих. Синьора Жюльен-Дежан не прочь заполучить обоих, а может, и кого-нибудь еще в придачу. Фраскини считает себя законным супругом, каковым, конечно, не является, и готов защищать семейную честь, а родом он, заметьте, с Сицилии. Не в связи с нынешней историей, но замечу, маэстро, что в прошлом году, выступая в Генуе, Фраскини прославился не высокими нотами, которые он, впрочем, успешно демонстрировал публике, а скандалом, учиненным во время приема в магистрате: бил посуду, пришлось вызывать карабинеров… Никто не понял, в чем была причина столь странного поведения, но о характере Фраскини этот поступок говорит вполне определенно, не так ли? Что касается Джиральдони… С виду он человек спокойный, и, в отличие от Фраскини, не такой популярный, он, кстати, пел в одной вашей опере, маэстро… кажется, в «Симоне»… да, точно, я вспомнил, именно в «Симоне Бокканегра». И сам он, как этот ваш Бокканегра — благородный, но если его рассердить… Пират, самый настоящий пират.

— Бокканегра был человеком… — начал Верди, но Сомма впал уже в такое возбуждение, что ничего не слышал.

— И не говорите мне, что корсары бывают людьми благородными и порядочными! Это сказки! Такое возможно в драме, в опере, но тот же Бокканегра в реальной жизни, став дожем Венеции, отправил на виселицу немало своих личных врагов!

— Ну-ну, — пробормотал Верди. — Как вы, однако… Оставим историю. Меня интересует премьера и будущие представления «Бал-маскарада» в «Аполло». Вы думаете…

— Я здесь для того, чтобы все прошло спокойно, — сказал Сомма, взяв себя в руки. — Сегодня вечером я увижу синьору Жюльен-Дежан, мы договорились о встрече не в гостинице, чтобы избежать ненужных пересудов. А завтра утром я намерен переговорить с ее мужем… гм… и кое-что ему объяснить. Нет, маэстро, я не думаю, что премьере что-либо угрожает. Разве что обрушение театральной кровли, когда овации в финале доведут зал до безумия, как это было на представлении «Аттилы» здесь, в Риме, в сорок шестом. Вы помните? «Возьми себе весь мир, но Италию оставь мне!» И как зал вскочил на ноги, и все кричали до хрипоты «Нам Италию!»

— Вы были…

— Да, маэстро, я был на том представлении и кричал со всеми, это было безумие, но безумие, которым я до сих пор горжусь!

— Вы не говорили, что были тогда в Риме, — с упреком произнес Верди.

— Я жил в Триесте, писал водевили, которые неизменно проваливались, а в Рим меня привело желание подписать выгодный контракт. Не хочу вспоминать, ничего не получилось, но зато я попал на премьеру вашей оперы. Уверен, маэстро, что сейчас будет не меньший успех.

— Надеюсь, — сдержанно сказал Верди. — Пожалуй, — добавил он, — мне пора возвращаться, Пеппина будет беспокоиться, я обещал быть к обеду…

— Передайте синьоре Джузеппине мое самое искреннее восхищение! — Сомма подал знак официанту принести счет, и Верди полез в карман за кошельком. — Нет-нет, маэстро, плачу я. Никаких «но».

— Семнадцатого, — сказал Верди, — я жду вас в своей ложе. И довольно вам изображать из себя дона Сильву.

Когда они шли к выходу, взгляды устремлялись им вслед, и тихое перешептывание звучало, как рокот прибоя:

— Верди… Смотрите, это Верди… да-да… кто это с ним… поклонник, должно быть… Господи, сам Верди…

Номер 12 (30). Терцет

У Фридхолма успело сложиться определенное мнение о Бочкареве. Мнение это не совпадало с тем, что говорил о русском старший инспектор Стадлер, и, хотя американец, конечно, лучше представлял ситуацию, лучше владел фактами и, скорее всего, был прав в деталях, но в характере этого человека он — Фридхолм был совершенно уверен — не разобрался. Почему майор был так в этом уверен, он не знал и сам, но за многие годы работы в полиции понял простую вещь: нельзя доверять интуиции, если она вдруг начинает вещать, когда дело близко к завершению, факты собраны, и выводы сделаны, но надо, непременно надо к ней прислушаться, если до окончания следствия еще далеко, а факты или противоречат друг другу, или вовсе отсутствуют.

Они вошли в камеру, где, как и ожидал Фридхолм, горела сильная лампа на столе следователя, свет был направлен в лицо человека, сидевшего на стуле посреди комнаты, а остальное пространство оставалось в темноте, и там ощущалось какое-то движение, кто-то громко сопел, и еще что-то творилось, невидимое глазу, Фридхолму это не нравилось, он предпочел бы говорить с физиком в другой обстановке и желательно — без свидетелей. Но это было невозможно, и Фридхолм сел за стол рядом со Стадлером.

— Недолго же вы прятались, — угрожающим тоном обратился старший инспектор к Бочкареву, сидевшему в неудобной позе: он наклонился вперед и старался не смотреть на яркий свет, но и в сторону не смотрел тоже, знал, что это не разрешается. — Вам было поставлено условие: не покидать отеля, верно? Что вы делали в кампусе? Намеревались скрыть улики? Если вы будете сотрудничать со следствием, мистер, то…

— Послушайте, Стадлер…

— Старший инспектор!

Бочкарев пожал плечами.

— Послушайте, старший инспектор, рядом с вами — следователь из Швеции, да?

— Здесь я задаю вопросы, — отрезал Стадлер.

— Я хотел бы с ним поговорить.

Фридхолм сидел спокойно, в диалог не вмешивался.

— Хорошо, — помолчав, согласился Стадлер. — Это майор Петер Фридхолм. У него к вам несколько вопросов. У него к вам, прошу заметить. Майор будет спрашивать, а вы — отвечать. Понятно?

— Более чем, — пробормотал Бочкарев.

Фридхолм попробовал повернуть лампу так, чтобы свет не слепил Бочкарева, но, в то же время, чтобы лицо задержанного осталось достаточно освещено, и можно было следить за малейшими изменениями мимики.

— Вы дважды звонили в Стокгольм, — сказал Фридхолм. — С какой целью?

— Я хотел знать некоторые детали убийства, о которых не сообщалось в прессе.

Откровенное признание. Стадлер непременно запомнит и при случае использует эти слова против Бочкарева — зачем подозреваемому знать детали преступления, совершенного за океаном?

— Вернемся к этому позже, — сказал Фридхолм. — Когда вы звонили, то оба раза представились, как физик, ученый… Это имеет значение?

— Это самое важное в деле. Физика. Именно это я пытался и пытаюсь объяснить старшему инспектору.

— Почему, — не дал Фридхолм Бочкареву закончить фразу, — почему вы делаете такое заявление?

— Потому что это так, — пожал плечами Бочкарев. Показалось Фридхолму или во взгляде задержанного действительно мелькнуло что-то вроде насмешки? Что он хотел сказать? «Это так, но вы все равно не поймете»? Или «Да пораскиньте же, наконец, мозгами, включите серые клеточки, и тогда вам все станет ясно»?

— Потому что это так, — повторил Фридхолм и покосился на сидевшего рядом Стадлера. Американец сложил руки на груди и внимательно слушал, прикрыв веки, что-то он все-таки видел, но куда смотрел, было совершенно непонятно.

— Допустим, — сказал Фридхолм. Говорил он медленно, растягивал слова, изображая из себя скандинавского тугодума, как часто представляют шведов в голливудских фильмах, которые майор не то чтобы не любил, но смотрел со снисходительной усмешкой, предвидя каждый поворот сюжета, а порой и все диалоги от слова до слова.

— Допустим, — повторил Фридхолм. Он повторял все дважды, потому что это позволяло русскому немного расслабиться, а Стадлера раздражало. Старший инспектор пошевелился, но сразу опять застыл, готовый, однако, в любой момент вмешаться и вернуть допрос в привычное русло.

— Из нашего короткого разговора, — продолжал Фридхолм, — я понял, что, по вашему мнению, два преступления — в Стокгольме и Бостоне — связаны не только случайным совпадением времени и внешних обстоятельств, но и физически, как два вовсе не независимых явления материального мира.

Фраза растянулась на целую минуту, Стадлер с трудом дождался ее окончания, открыл, наконец, глаза и посмотрел на коллегу с раздражением, а Бочкарев слушал внимательно, кивал головой, и на лице его медленно проступала слабая улыбка.

— Вы правильно поняли, майор, — сказал он. — Вы тоже решили, что я сказал это, чтобы запутать следствие?

— Нет, — помедлив, сообщил Фридхолм. — Как вы могли запутать мое расследование? Именно эта мысль позволила мне кое-что вспомнить из собственной практики, кое-какие дела моих коллег, да и вообще много чего из истории криминалистики последних десятилетий.

— Только последних? — быстро переспросил Бочкарев. — Вы не думаете, надеюсь, что это началось именно сейчас?

— Нет, не думаю, — сказал Фридхолм. — Похоже, вы склоняетесь к мысли, что так было всегда.

— Конечно, — Бочкарев наклонился вперед, он хотел быть ближе, хотел точнее слышать, что говорил шведский следователь, похоже, он не ожидал, что с ним станут разговаривать здесь на языке, который был ему понятен, а для Стадлера так и остался загадкой, нелепостью.

— О чем вы говорите? — прервал старший инспектор диалог, не вышедший пока за ограниченные рамки взаимного прощупывания. — Давайте по делу, коллега!

— Мы говорим исключительно по делу, — неожиданно резко и недружелюбно произнес Фридхолм. Нужно, чтобы Стадлер помолчал хотя бы еще несколько минут. Так трудно наладить плодотворный контакт, так трудно понять друг друга, не нужно мешать, не нужно вламываться в разговор, коллега, иногда полезнее послушать…

Может быть, Стадлер услышал это мысленное обращение. Может, решил дать коллеге последний шанс — минуту-другую. Он пожал плечами и положил руки на стол.

— Дела подобного рода не столь часты, — отделяя слова друг от друга, продолжал Фридхолм. — Правда, у меня не было времени изучать архивы, за эти дни пришлось выслушать много докладов и ознакомиться с вашими статьями в Интернете. Мне известны три случая за последние десять лет…

— Три! — воскликнул Бочкарев и попытался встать, но на его плечо опустилась тяжелая ладонь охранника. Физик едва не повалился на пол, но удержал равновесие.

— Три, — повторил он. — Я не нашел ни одного, и это меня сильно удручало. Мы с Арчи Бреннером, это мой коллега, математик, занимались статистикой — правда, не преступлений, точнее, о статистике преступлений мы думали, но не стали углубляться, информации было недостаточно.

— В вашем распоряжении не было полицейских архивов, — сказал Фридхолм. — Вы изучали статистику по газетным публикациям?

— И по базам данных Интернета, — кивнул Бочкарев.

— Ничего не нашли?

— Статистически значимого — ничего. Ваши три случая…

— Да. Первый произошел восемь лет назад в пригороде Стокгольма…

— Все, — Стадлер хлопнул ладонью по столу, придвинул к себе лампу и направил ее свет в лицо Бочкарева. Тот зажмурился. — Все, я сказал. Давайте по делу, коллега. О физике поговорите потом, когда посетите господина Бочкариофф в тюремной камере.

— Жаль, — тихо сказал Фридхолм. — Вы теряете возможность раскрыть это… точнее, эти преступления.

— Я разрешил вам задать конкретные вопросы, а не вести философские дискуссии, не говоря уже о том…

Стадлер не стал заканчивать фразу, он полагал, что этот медлительный швед все понял сам.

— Жаль, — повторил Фридхолм и поднялся. — Не буду вам больше мешать, коллега. То, что мне нужно было узнать, я узнал. Дальше попробую сам.

Стадлер пожал плечами. Что узнал этот швед, не сумевший даже сформулировать точные вопросы? Господи, кто там в Европе занимается расследованиями? Странно, что они раскрывают больше половины серьезных преступлений. Если у них все такие…

Стадлер кипел, но старался не подавать виду. Фридхолм подал руку, Стадлер пожал. Фридхолм направился к двери, Стадлер повел его, поддерживая под локоть, потому что в темноте швед мог ошибиться направлением и крепко приложиться лбом о стену. Фридхолм открыл дверь и, уже переступая порог, обернулся и сказал следившему за ним с обидой и недоумением Бочкареву:

— Надеюсь, это ненадолго. Потерпите, друг мой.

Номер 13 (31). Сцена и дуэт

Фридхолм действительно услышал от физика ровно то, что и ожидал услышать. О преступлениях, подобных тому, что произошло в опере, он расскажет Бочкареву потом, когда все закончится и можно будет посидеть с ним в кафе перед тем, как вернуться на родину. Если только американский коллега не станет из принципа…

Нет, не должен, не настолько же он…

А если настолько?

Фридхолм вышел на широкую, залитую негреющим солнечным светом улицу, задумался на мгновение — вернуться в отель, переодеться, привести себя в порядок, а потом… или отправиться в университет прямо сейчас, не заходя в отель?

Прямо сейчас. Но в отель все-таки зайти придется — попросить у портье карту города. Потом взять напрокат машину — и за дело.

Четверть часа спустя Фридхолм мчался по северному шоссе к выезду на федеральную трассу, ехать недолго, минут через пятнадцать он будет на месте.

Хорошо, что перед отъездом в Штаты он посидел в архиве и вытащил из базы данных полицейского управления эти дела, считавшиеся безнадежными по причине полного отсутствия каких бы то ни было улик. Три дела за десять лет только по столичному округу. Это значит — сотни дел в год по всей планете, отправленные в архив по тривиальной причине: не удалось ничего найти. На самом деле таких дел наверняка не сотни, а тысячи. В полиции не любят фиксировать провалы, а здесь даже слово «провал» было бы не совсем точным. Провал — когда есть какие-то предположения, куда-то движешься, а потом оказывается, что двигался не туда, все провисает, новые улики не появляются, копать в старом направлении бессмысленно, понимаешь, что ошибся, но сделать больше ничего нельзя, поздно, улики пропали, вот тогда, промучившись еще недели две без всякого смысла, говоришь «провал, черт возьми», докладываешь начальству и сдаешь дело в архив, чтобы никогда о нем больше не вспоминать. А если с самого начала все глухо, ни улик, ни следов, ни подозреваемых, ни мотивов, ничего… Тогда это не провал, а всего лишь криминальное недоразумение.

Первое преступление из трех — Фридхолм начал рассказывать о нем Бочкареву, но Стадлер не дал закончить — произошло восемь лет назад в Скансене, пригороде Стокгольма, спальном районе, где живут представители так называемого среднего класса. Стонхилд, работник почтового ведомства, возвращался домой. Двадцать три часа, не позднее время. Поставил машину на стоянку, направился к парадному входу. Все. Дальше он не помнит. Жена, обеспокоенная отсутствием мужа и тем, что он не отвечает на телефонные звонки, спустилась вниз, чтобы проверить, куда делся ее Сван — ведь они разговаривали по телефону, когда он подъезжал к дому. Мужа она нашла в трех шагах от двери — он лежал на асфальте, раскинув руки. На голове, как потом написали в протоколе, «рана, нанесенная тупым предметом», в больнице Стонхилду наложили восемь швов. Никаких признаков ограбления. Никаких признаков сопротивления. Никаких признаков нападения вообще. Стонхилд шел к подъезду от стоянки не по асфальтовой дорожке, а напрямик, по влажной после дождя земле. Следы самого Стонхилда прекрасно сохранились, но больше никаких следов на земле видно не было, что позволило одному из журналистов выдвинуть идиотскую, по мнению следователя, версию о том, что на почтовика напали инопланетяне. Другая версия, серьезно обсуждавшаяся, как слышал Фридхолм, на заседании в полицейском управлении, заключалась в том, что Стонхилда задел низко летевший летательный аппарат — в те годы даже в полиции шли слухи о каких-то военных разработках, предназначенных для разведывательных операций в тылу потенциального противника.

Дело замяли, как много других дел на памяти Фридхолма.

Второй случай произошел три года назад уже в самом центре Стокгольма, на площади Конгрессов, причем не ночью, а в полдень, когда здесь, ко всему прочему, образовалась пробка, редкий случай, обычно уличное движение в городе прекрасно организовано, Фридхолм и не помнил, когда попадал в родном городе в пробку даже в часы пик. Но в тот день на площади вышел из строя светофор, и пока его заменяли (это заняло двадцать минут), машины в трех направлениях стояли, причем никто из водителей не жаловался, все прекрасно понимали, что задержка долго не продлится. Когда движение возобновилось, одна из машин не тронулась с места, хотя и мешала движению. К машине устремился полицейский и обнаружил водителя мертвым — точнее, убитым тремя выстрелами в голову (достаточно, вообще говоря, было и одного). Проблема заключалась в том, что двери и окна были закрыты и блокированы изнутри. По свидетельству очевидцев, пока машина стояла в пробке, никто к ней не подходил, а если бы подошел и выстрелил, то почему никто этого не увидел, а в стеклах не осталось пулевых отверстий? Стреляли в салоне автомобиля, это эксперт написал в своем заключении совершенно определенно (пороховые ожоги вокруг всех трех входных пулевых отверстий), но, если так, то почему в герметически закрытом салоне не чувствовалось запаха гари? И куда делось орудие убийства?

С этим делом тоже повозились недели две и спустили на тормозах, потому что даже мотива преступления обнаружить не удалось. Кому нужно было убивать тихого и незаметного служащего Музея истории, жившего одиноко, не имевшего ни жены, ни детей, и не пользовавшегося успехом у женщин? Кому это было надо, даже если не обращать внимания на загадочные обстоятельства самого преступления?

Нормальная загадка запертой комнаты. Фридхолм в свое время почему-то был уверен, что если бы дело вел он, ему удалось бы распутать этот клубок противоречий. Загадка запертой комнаты только в книжных детективах выглядит неразрешимой в начале и элементарно простой в финале. В жизни всегда находятся улики. Но тот случай был не из его практики, судить о нем Фридхолм мог лишь со стороны, и сейчас, сворачивая на дорогу с указателем «Университет, ворота 1, 4, 6», он подумал, что то убийство вполне могло бы оказаться в одном ряду с оперным, если бы… Да, но кто же стал бы привлекать к расследованию не эксперта-криминалиста (то есть, криминалиста тоже, конечно), а ученого-физика?

Третий случай, о котором вспомнил Фридхолм…

Был и третий, но думать о нем у майора времени не осталось — он въехал на территорию кампуса через шестые, самые близкие к федеральному шоссе, ворота. Пришлось задержаться на минуту — охранник попросил его открыть багажник, заглянул под днище машины, проверил документы, Фридхолм терпеливо ждал.

— Какой факультет вам нужен? — спросил охранник, поднимая шлагбаум.

— Физический, — ответил майор и добавил, не очень надеясь на то, что здесь и сейчас получит нужную информацию. — Мне нужен, вообще говоря, математик по фамилии Бреннер.

— Арчибальд? — уточнил охранник. — Поезжайте по правой дороге, сэр, до того зеленого здания, за ним сверните налево и увидите серый купол. Поставьте машину на платной стоянке, поскольку вы не студент и не работник университета, а потом спуститесь на минус второй этаж, дальше вам покажут.

— Спасибо, — поблагодарил Фридхолм и проехал на территорию, уловив напоследок в глазах охранника желание узнать, почему полиция — теперь еще и иностранная — интересуется работниками университета. О задержании Бочкарева охранник, скорее всего, знал, наверняка об этом сообщали по телевидению.

Рядом со зданием, похожим на планетарий, группами стояли молодые люди и о чем-то говорили — одни спокойно, другие взволнованно, жестикулируя и громко выкрикивая. На Фридхолма никто не обратил внимания, он спустился на минус второй этаж, спросил дорогу у девушки, с которой столкнулся, выходя из лифта, и минуту спустя оказался в компьютерном зале, немного похожем на много раз виденный по телевидению пункт управления запусками космических аппаратов. Большой экран, занимавший половину одной из стен, был, однако, то ли выключен, то ли испорчен, несколько молодых людей за компьютерами занимались своими делами, не обращая внимания на вошедшего, и Фридхолм громко сказал:

— Кто здесь Арчибальд Бреннер?

Никто не откликнулся. Фридхолм подумал, что придется обратиться за справкой в деканат, но кто-то позади него тихо произнес: «Извините, вы меня?», и, обернувшись, майор увидел молодого мужчину в джинсовой куртке и спортивных брюках. В руке Бреннер держал огромную чашку с черным кофе — Фридхолму такой хватило бы на весь день и половину ночи в придачу.

— Вы Арчи Бреннер? — спросил майор.

— А вы майор Фридхолм? — вопросом на вопрос ответил Бреннер.

— Откуда вы… — Фридхолм не смог сдержать удивления.

— Мне о вас сказал Андрэ, — улыбнулся Бреннер и кивнул, предлагая Фридхолму следовать за ним к его рабочему месту. — Почему-то он был уверен, что вы, в отличие от старшего инспектора Стадлера, лучше разберетесь в этом деле. Извините, но вычислить вас легко: внешность у вас типично скандинавская, костюм явно европейский, здесь сейчас немного иная мода, но главное — я вас видел вчера по телевидению, «Евроньюс» показывало материал из Стокгольма по поводу убийства в Шведской Национальной опере. Садитесь, пожалуйста, сюда. Хотите кофе? Я принесу еще чашку.

— Нет, спасибо, — отказался Фридхолм и опустился в удобное кресло перед большим — дюймов двадцать пять, не меньше, — экраном. Физик вытянул из-под стола табурет, уселся и вопросительно посмотрел на майора.

— Вас не допрашивали в связи с делом вашего друга Бочкарева? — спросил Фридхолм.

— Нет, — немного обиженным тоном отозвался Бреннер. — Правда, я и не стремлюсь… Не люблю полицейских.

— Да кто нас любит, — добродушно согласился Фридхолм. — К тому же, хочу предупредить, вы не обязаны отвечать на мои вопросы, я не имею права вести официальное расследование на территории Соединенных Штатов, так что…

— Ради Бога! — воскликнул Бреннер. — Вас интересует, что мы делали перед тем, как сюда ворвались копы и уволокли Андрэ на допрос? Совершенно бессмысленный, по-моему, потому что нож этот, о котором все говорят, — очень косвенная улика, а ничего больше у полиции против Андрэ нет и быть не может. Хотя…

Бреннер замолчал посреди фразы и, отвернувшись от Фридхолма, начал быстро стучать по клавиатуре, на экране с калейдоскопической частотой сменялись картинки, схемы, в мельтешении которых Фридхолм не видел никакого смысла.

— Хотя… — напомнил он. — Вы сказали «хотя». Вы считаете, что у полиции есть против вашего друга что-то, о смысле чего Стадлер не догадывается?

— А вы? — спросил Бреннер, не отрывая взгляда от экрана. — Как считаете вы?

«Здесь я задаю вопросы», — хотел сказать Фридхолм, но промолчал. Здесь у него было не больше прав задавать вопросы, чем у Бреннера. Может, даже меньше. Чего он, в конце концов, хотел? Найти улики против Бочкарева или выяснить, наконец, истину?

— Я, — осторожно сказал майора, — думаю, что у старшего инспектора Стадлера есть все элементы этой странной мозаики, но он не может сложить их в нужном порядке, а ваш друг не хочет ему в этом помочь.

— Кто не хочет? Андрэ? — удивился Бреннер. Пальцы его перестали бегать по клавишам, на экране возникла и застыла картинка: тщательно выполненный рисунок зрительного зала старинного оперного театра. Может, это был «Ла Скала» — пять ярусов и балкон, на сцене идет представление…

Бреннер повернулся, наконец, к Фридхолму, сложил руки между колен и повторил:

— Андрэ не хочет? Да Стадлер его слушать не желает, вот что! Дался ему нож! Совсем не это нужно искать, вы-то должны понимать!

— Я? — в свою очередь удивился Фридхолм. — Нож и отпечатки пальцев — улика, которой Бочкарев не может дать объяснение.

— Улика — вот, — торжественно сказал Бреннер и ткнул пальцем в картинку на экране. — Знаете, что это?

— Могу предположить. Оперный театр? Представление. Девятнадцатый век. Сужу по манере, в которой выполнен рисунок. И костюмы. Мужчины во фраках. И стоят за задними рядами в партере. Сейчас таких стоячих мест нет.

— Верно, — с удовлетворением произнес Бреннер. — Это театр «Аполло» в Риме. Рисунок был опубликован в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Вам ни о чем не говорит эта дата?

— Нет, — сказал Фридхолм, но тут же сопоставил числа, вспомнил, что недавно сам читал в программке Национальной оперы, и поправил себя: — То есть, да, говорит. Это на следующий день после мировой премьеры оперы «Бал-маскарад»?

— Мировая премьера, — хмыкнул Бреннер. — В те годы не существовало такого понятия. Премьера — да. На рисунке — последний акт. Посмотрите: что делает этот персонаж?

Фридхолм вгляделся.

— Слишком мелко, — сказал он. — Можете увеличить? Часть с этим, как вы сказали, персонажем.

— Пожалуйста, — Бреннер тронул мышку, и изображение на экране скачком приблизилось, зал уплыл за кадр, на сцене группа актеров и актрис, наряженных в карнавальные костюмы и платья, с лицами, скрытыми полумасками, изображала растерянность и панику.

— Это, — сказал Фридхолм, — тот самый момент.

— Тот самый?

— Когда Ренато… ну, секретарь губернатора… убивает на балу Ричарда Варвика.

— Ага, — с удовлетворением произнес Бреннер. — В том-то и штука, мне Андрэ все объяснил, и я понял, но я-то давно этим увлекаюсь, чертовски интересная теория и наверняка правильная, потому что красивая и оправданная, вы знаете, что говорил Эйнштейн о теориях… Черт, я совсем не о том. Посмотрите еще раз! Вот сюда. Художник изобразил то, что произошло на премьере. Посмотрите, как тщательно прорисованы детали костюмов и, главное, лица. Смотрите! Тогда не было фотографии, то есть была, конечно, но не существовало аппаратуры, способной делать мгновенные снимки во время спектаклей, и рецензент приходил в театр с художником из газеты, который делал зарисовки, а потом по памяти за ночь дорисовывал детали…

— И что? — нетерпеливо спросил Фридхолм.

— Не видите? Это баритон Джиральдони, он на премьере пел Ренато. А это тенор Фраскини, он пел Ричарда. Рядом с Фраскини синьора Жюльен-Дежан — Амелия. Это именно они, и никто другой, я успел проверить по их портретам, которые есть в музее театра Аполло. Смотрите: Джиральдони замахнулся кинжалом на Фраскини, а госпожа Жюльен-Дежан в ужасе прикрывает лицо руками.

— Вижу, и что? Так и положено по либретто… Позавчера в театре происходило то же самое. Правда, со смертельным исходом, в отличие от того, что изображено на рисунке.

— Ну да, — пробормотал Бреннер, — я бы тоже не обратил внимания, мне-то все это… Андрэ показал файл с либретто, собственно, я этот файл сам для него и нашел в архиве музея оперы в «Аполло», то самое, первое либретто, которое продавали зрителям на премьере в тысяча восемьсот пятьдесят девятом…

— И что? — в третий раз спросил Фридхолм. Черт побери, этот математик когда-нибудь доберется до сути? Если он так же медленно доказывает свои теоремы…

— А то, — торжественно сказал Бреннер, — что по либретто Ренато достает пистолет и стреляет Ричарду в спину. Он даже не приближается к Ричарду, понимаете? Его сразу хватают, пистолет падает… Это гораздо театральнее, чем нож, Верди умел рассчитывать театральные эффекты.

— Это вам тоже Бочкарев сказал? — поинтересовался Фридхолм.

— Конечно, откуда мне знать? Он бы мне все объяснил до конца, но тут нагрянули копы…

— Вы хотите сказать, — Фридхолм повторил, чтобы быть уверенным, что понял правильно, — будто на премьере баритон… как, вы сказали, его фамилия?

— Джиральдони. А тенор — Фраскини. Сопрано — Жюльен-Дежан, и это по ее милости все случилось.

— Джиральдони должен был стрелять из пистолета, а он вытащил кинжал…

— На сцене началась суматоха, потому что репетировали другую мизансцену, понимаете?

— Ну и что? — в который уже раз спросил Фридхолм.

— Да ничего, — вся энергия Бреннера вдруг куда-то пропала, вытекла, испарилась, он устало прикрыл глаза: я, мол, сказал тебе все, что мог, и если ты ничего не понял, то это уже не мои проблемы. — Об остальном спрашивайте Андрэ. Опера — не мой жанр. А теория Многомирия — не ваш. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись.

— Очень остроумно, — заметил Фридхолм. — Между тем, если вы хотите помочь своему другу, то вспомните, как там дальше.

— Дальше? — Бреннер приоткрыл веки и бросил быстрый взгляд на полицейского.

— Вы не читали Киплинга, — злорадно заявил Фридхолм. — Все его цитируют, но кто читал на самом деле? Вот что там дальше после фразы о том, что Восток и Запад никогда не поймут друг друга: «Но нет Востока, и Запада нет, и призрак их невесом,

если двое серьезных мужчин выходят к лицу лицом».

— Да? — сказал Бреннер. — Странно. Теперь вы понимаете, сэр? Вы хотели подловить меня, но, по сути, подловили себя. Вы изучаете убийство, произошедшее в наше время, не зная о первоисточнике — о том, что произошло полтораста лет назад.

— Почему же? — спокойно сказал Фридхолм. — С вашей помощью я могу себе представить, что произошло сто пятьдесят лет назад. Пока не знаю мотива. И как это оказалось физически возможно.

— Спросите Андрэ. Он успел просмотреть большинство файлов, что я ему скачал.

— Вы можете сделать мне копию диска? — спросил Фридхолм.

— У вас же есть оригинал! — удивился Бреннер. Он, наконец, раскрыл оба глаза и переменил позу: сел прямо, руки сложил на груди, положил ногу на ногу.

— У меня, — объяснил Фридхолм, — нет оригинала. Диск у старшего инспектора Стадлера, и, насколько я понимаю ситуацию, старший инспектор не станет изучать его содержимое. Он допрашивает вашего друга Бочкарева, а ваш друг Бочкарев ведет себя крайне глупо, даже не пытаясь объяснить физическую суть произошедшего.

— Андрэ сказал мне, что пытался. Сразу же и хотел объяснить. Вам, кстати, тоже. Правда, тогда он лишь интуитивно понимал… скорее догадывался… точно не знал ничего, и Стадлер не стал его слушать. А потом возникло стойкое предубеждение.

— Вы можете сделать мне копию диска? — повторил Фридхолм.

— Надеюсь, это поможет, — вздохнул Бреннер.

Номер 14 (32). Дуэт и трио

Глупо было, конечно, надеяться на понимание со стороны Стадлера. Глупо было предполагать, что он захочет выслушать мою версию — не слушать он пришел, а исполнять свой долг. Как некий проповедник в древней Иудее, принесший в цивилизацию не мир, но меч, обещавший выполнять заветы предков, но вместо этого придумавший свои. Если бы он не только сам говорил, но еще и умел слушать, что говорили другие…

Сейчас мне лучше было молчать, и я молчал, глупо надеясь уже не на Стадлера, а на того, другого, который отличался от первого разве что странным взглядом — не таким цепким, не таким уверенным, не таким вязким. Как может взгляд быть вязким, я объяснить не смог бы, но был он именно вязким, в нем можно было увязнуть, как в топком болоте, и я увяз, я не мог отвести свой взгляд в сторону: Стадлер на какое-то время выключил лампу, и оказалось, что в камере горит верхний свет, а я почему-то думал, что здесь темно. Он выключил лампу и смотрел на меня, как в свое время смотрел в зал Кашпировский, так же угрюмо и вязко, и давал свои установки, от которых у людей исчезали операционные швы и рубцевались язвы — не только физические, но и душевные. А у Стадлера цель была иной: не мир он нес мне, но меч. Я не мог отвести взгляда, так мы и сидели молча, он смотрел на меня и перебирал на столе какие-то бумаги, а я смотрел и перебирал мысленно все, что мог сказать — не в свое оправдание, потому что мне не в чем было оправдываться, не оправдания я искал, а истины. Чтобы понять истину, нужно говорить о ней. О ней, а не о том, что вокруг. Не о том, что видно невооруженным глазом, а о том, что от этого глаза скрыто. Только в разговоре можно понять, но говорить Стадлер со мной как раз и не собирался, он собирался спрашивать — и спрашивал, а я должен был отвечать, но молчал, потому что у меня не было тех ответов, на которые он рассчитывал, а те ответы, какие были ему нужны, я дать не мог, потому что это было бы ложью.

Я хотел позвонить Томе, сказать, что все у меня в порядке, пусть не волнуется, ей нельзя волноваться, а то сядет голос, и ее замечательные, звонкие, сочные, как спелый персик, верха будут звучать натянуто, будто струна, готовая лопнуть. Этого нельзя было допустить: если Тома провалит спектакль, с ней могут не возобновить контракта, а слухи в оперном мире разносятся со скоростью, вдесятеро превышающей скорость света…

Я хотел позвонить Томе, и Стадлер знал, что я хочу именно это, но именно потому, что он прекрасно знал о моем желании, он никогда не позволил бы мне его исполнить, потому что задержанного надо дожать, а чтобы дожать, нужно время, и он воображал, что чего-чего, а времени у него достаточно — еще не вечер, а потом будет еще не ночь, и еще не следующий день… Куда торопиться? Впрочем, понятно куда: если к завтрашнему утру Стадлер не предъявит мне официального обвинения, он вынужден будет отпустить меня вторично, а этого старший инспектор не допустит. Значит, завтра к утру обвинение будет сформулировано, можно не сомневаться.

Где же этот швед, неужели он ничего не понял из нашего с ним быстрого диалога, не поехал в кампус, не нашел Арчи, не выслушал хотя бы его? Арчи, конечно, не в курсе всех деталей дела, но в науке он понимает больше прочих, больше меня, и если до меня дошло уже, что именно случилось в тот вечер — вечер двойного представления оперы, — то Арчи, безусловно, догадался. Даже не догадался, по отношению к Арчи слово «догадка» не подходит, как не подходят и такие слова, как «интуиция», «инсайт», «воображение». Это может показаться странным, но воображением Арчи не отличался, зато все варианты любой идеи просчитывал мгновенно, не хуже компьютера, который, как мне казалось, нужен был ему на самом деле не для расчетов, а для того только, чтобы подтвердить уже проделанные в мозгу вычисления.

Арчи должен был… если швед до него добрался… если швед понял…

— Так вы в состоянии объяснить, каким образом на вашем ноже появились отпечатки пальцев господина Гастальдона?

Я уже устал считать. Вопрос этот Стадлер и его помощники задали мне наверняка больше тысячи раз. Возможно, это был тысяча двести сорок пятый. Или двухтысячный. Уникальным терпением обладали американские копы. Московский следователь давно врезал бы мне по почкам, и я подписал бы любое признание, потому что боли не выношу, даже не столько боли, зубы у меня болели долго и мучительно, и я боялся идти к дантисту, терпел, я мог терпеть боль, но только не ту, что причинял человек. Может, я на самом деле боялся не боли, а унижения? Разве не унижение — многочасовой допрос, монотонный, как китайская пытка каплями, падающими на темя?

— Я могу предположить, — сказал я. Тоже в тысячный раз?

— Ваши предположения оставьте для своего адвоката, — сказал Стадлер.

— У меня нет адвоката. Позовите российского консула.

— Когда вам предъявят официальное обвинение, к вам будет допущен консул, и вам найдут адвоката, господи Бочкариофф. Пока ведется предварительное следствие, и вы обязаны отвечать на вопросы, а не выдвигать собственные версии.

— Если вы разрешите показать вам содержание диска…

— Содержание диска, — лениво произнес Стадлер фразу, которую тоже повторил уже раз пятьдесят, — изучено экспертами, пока мы тут с вами разговариваем. Ничего, относящегося к убийству господина Гастальдона, не обнаружено.

Конечно. Чтобы увидеть связь, нужно выслушать, а чтобы выслушать, нужно иметь желание, а чтобы иметь такое желание, нужно понимать, что существует связь…

Замкнутый круг.

Где же этот швед?

Почему мне не позволяют поговорить с Томой? Сколько сейчас времени?

— Мне нужно в туалет.

— Не могу отказать, — вежливо сказал Стадлер. — Это было бы нарушением прав человека.

Он кивнул стоявшему у двери сержанту, мне позволено было подняться со стула, я сделал несколько шагов, голова кружилась, но не сильно, не так, как утром… или это было вчера? Хорошо бы поесть. И кофе.

Дверь в туалетную комнату, разумеется, осталась открытой, сержант стоял и смотрел, ну и ладно, если это доставляло ему удовольствие… Неужели Стадлер боялся, что я суну голову в унитаз и предприму, как писали в российских протоколах, попытку самоутопления?

Вернувшись, я не увидел Стадлера за столом. В комнате вообще никого не было, и я остановился в дверях.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул меня сержант, — садитесь.

— Куда? — глупо спросил я. Я мог бы сесть за стол, например…

— Не валяйте дурака, — раздраженно сказал сержант. — На прежнее место.

За спиной я услышал голоса, но сержант толкал меня в спину, и вошедших я увидел только тогда, когда опустился на стул и почувствовал его знакомую гладкую поверхность.

Господи, наконец! Швед что-то говорил Стадлеру. Его-то старший инспектор вынужден был слушать, ему-то он не мог, как мне, приказать замолчать. Как ни прислушивался, я не мог расслышать того, что шептал Фридхолм… я только сейчас вспомнил эту фамилию, почему-то она никак мне не давалась. Бывает, что слово вылетает из памяти, будто его там никогда не было, и вдруг возвращается на место, будто никуда не вылетало. Фридхолм.

— Все это глупости, — сказал Стадлер. — Только время зря терять.

— А если? — сказал швед.

По лицу Стадлера было видно, как он ответил бы кому-то другому на этот вопрос. Но пресловутая политкорректность не позволяла грубить коллеге, пусть даже коллега неправильно понимал ситуацию и не разбирался в американских реалиях. Это тоже можно было прочитать на лице Стадлера, когда он поднял на Фридхолма взгляд и сказал:

— Никогда не любил фантастику. «А если?» — вопрос, который обожают задавать литераторы. А я…

— А если? — повторил Фридхолм, и я подумал, что он тоже, как Стадлер, обладает изрядным терпением и готов повторять сто и тысячу раз, пока коллега не скажет: «Черт с вами, попробуйте».

— Черт с вами, — буркнул Стадлер. — Извините, вырвалось… Попробуйте. Я могу послушать?

Вопрос был задан с издевкой, но Фридхолм и ухом не повел, на его лице не отразилось никаких эмоций. Он достал из бокового кармана куртки пакет с диском (это был тот самый или другой?), положил на стол, отодвинув в сторону бумаги, и лампу тоже отодвинул к краю стола, ну и хорошо, значит, будет сейчас разговор, а не попытка вынуть из моей головы информацию с помощью мощного светового облучения.

Стадлер сел так, чтобы видеть нас обоих.

— Действуйте, коллега, — сказал он. — Для включения видеозаписи нажмите кнопку слева. Зеленую. Красная рядом — выключение. Очень просто.

— А если я не нажму кнопку, — безо всякого выражения проговорил Фридхолм, — то допрос не будет записан?

Подкалывает. Какие-то между ними уже сложились не очень простые отношения, но мне-то что за дело?

— Будет, конечно, — хмыкнул Стадлер, — только файлы разные. Потом объясню, коллега.

— Господин Бочкарев, — нараспев произнес Фридхолм, молодец, совершенно правильно озвучил мою фамилию, Стадлеру никогда так не удастся, — скажите мне, пожалуйста, связаны ли друг с другом причинно-следственными связями два преступления, совершенные в Бостоне и Стокгольме?

Молодец. Повторяет вопрос так, чтобы не возникло разночтений, и ответ мог быть только один: да или нет.

— Нет, — сказал я.

На бесстрастном лице шведа впервые появилось отражение хоть какой-то эмоции, и этой эмоцией стало, конечно, удивление.

— Нет? — переспросил он.

— Нет, — подтвердил я.

— Позвольте вам напомнить, господин Бочкарев, — продолжал Фридхолм, — что недавно вы утверждали, что оба преступления связаны друг с другом.

— Совершенно верно, — кивнул я. — Но в мире существует огромное число связей, не обязательно имеющих причинно-следственную природу.

Я тоже старался говорить так, чтобы и мои слова по возможности не допускали разночтений.

— Вот как, — сказал Фридхолм. Поскольку это был не вопрос, а скорее утверждение, я промолчал. Я мог бы и продолжить, но зачем лишний раз выслушивать напоминание: «Вопросы здесь задаю я»? Пусть задает.

— На этом диске, — Фридхолм постучал пальцем по пакету, — много информации о первом представлении оперы Верди «Бал-маскарад», состоявшемся в римском театре «Аполло» 17 февраля 1859 года. Полагаете ли вы, что эти сведения могут помочь в установлении личностей преступников, совершивших убийства 17 февраля 2009 года?

Хорошо формулирует.

— Да, — сказал я и положил ногу на ногу. Пожалуй, мы действительно сдвинулись, наконец, с мертвой точки.

— Да, — повторил Фридхолм и впал в состояние глубокой задумчивости. Стадлер переводил взгляд со шведа на меня и обратно, то ли что-то с чем-то сравнивал, то ли пытался сообразить, кто из нас кому морочит голову.

— Я не успел просмотреть все документы, содержащиеся на диске, — голос Фридхолма звучал монотонно и настолько неэмоционально, что казалось: говорит робот-чтец, разработка Джека Вилькинсона, которую он демонстрировал осенью на одном из семинаров, а потом повез в Японию и там продал то ли компании «Сони», то ли «Хонде», получив в качестве платы хороший грант на дальнейшее усовершенствование программного обеспечения. — Однако ваш коллега Арчибальд Бреннер указал мне на несоответствие между тем, что произошло на спектакле, и тем, что было написано в оперном либретто, которое в тот вечер продавалось зрителям.

В точку. Швед, похоже, действительно умеет интуитивно выделять главное даже в тех случаях, когда совсем не понимает отличий между главным и второстепенным. Вопрос, однако, задан не был, и я предпочел промолчать. Пусть спросит, и тогда я отвечу «да» или «нет». Пока он должен думать сам, сам должен прийти к определенным выводам, иначе все, что я скажу, останется сотрясением воздуха. Чтобы понять ответ, нужно правильно задать вопрос.

— В либретто, — продолжал излагать Фридхолм, — сказано: «Ренато выхватывает пистолет и стреляет Ричарду в спину». Во время спектакля певец, исполнявший партию Ренато, вместо этого достал кинжал и ударил Ричарда — не в спину, однако, а в грудь, поскольку из-за актерской отсебятины произошла задержка на секунду-другую, и Ричард успел обернуться. Так?

Спрашивал он, скорее, сам себя, но поскольку формально это был вопрос, я счел нужным ответить:

— Да.

— Отлично, — сказал Фридхолм и посмотрел на Стадлера, сидевшего с таким видом, будто присутствует при беседе двух больных в психиатрической клинике. Еще минута, — подумал я, — и от его политкорректности останутся одни обломки, Стадлер прекратит наш разговор, и тогда…

— Послушайте, майор, — сказал я, — вы многое поняли сами, я вижу, а старший инспектор по-прежнему пребывает в неведении. Давайте я продолжу, и если у вас по ходу дела возникнут вопросы, вы меня сразу прерывайте, хорошо?

Стадлер уперся ладонями в колени, похоже, он собирался встать, прогнать шведа и рассказать задержанному, какие у того в этой комнате обязанности. Фридхолм, однако, сделал повелительный жест, это было неожиданно, это выглядело даже немного театрально, но он протянул в сторону Стадлера правую руку и указательным пальцем пригвоздил старшего инспектора к стулу. Таким жестом абсолютные монархи указывали своим вассалам на их место. Сейчас бы еще грозный взгляд из-под насупленных бровей… Нет, это было бы слишком.

— Хорошо, — сказал Фридхолм, и мне показалось, что он улыбнулся. Только показалось, конечно, лицо шведа оставалось по-прежнему бесстрастным.

— В некоторых театрах, — сказал я, — и сейчас Ренато стреляет в Ричарда из пистолета. Это театральнее, это неожиданно, но главное — звук выстрела предваряет резкое tutti оркестра, и на слушателя это производит потрясающее впечатление. Верди, знаете ли, был великолепным знатоком театра, и эффект был им, безусловно, продуман, так что реплика в либретто, конечно, не случайна. Но на премьере в руке Ренато оказался не пистолет…

Номер 15 (33). Бал-маскарад

Верди с Джузеппиной поехали к Сомма за полтора часа до начала представления. Композитор был мрачен, Пеппина пыталась отвлечь его от ненужных, по ее мнению, мыслей рассказами о том, как она боялась выходить на публику в первые свои певческие годы. Ей казалось, что в зале нет людей, а в креслах расположилось ужасное многорукое, многоногое и многоголовое существо, готовое поднять трубный рев, едва она раскроет рот и попытается спеть первую ноту. Дебют у нее был во второстепенной партии Заиды в россиниевской «Армиде», и от страха она вступила на полтакта позже, думала, что капельмейстер испепелит ее взглядом, но все обошлось, никто, похоже, и внимания не обратил, а потом все пошло, как по маслу, вот так и сегодня будет, мой Верди, увидишь, публика настроена на успех, это чувствуется, посмотри, сколько народа идет в сторону оперы, и надписей «Viva Verdi» сегодня на стенах больше, чем обычно, и не говори мне, что это не в твою честь, а в честь Виктора-Эммануила…

— Пожалуйста, — прервал Верди монолог Джузеппины, — пожалуйста, помолчи, я это много раз слышал. Не станешь же ты мне доказывать, что декорации прекрасны, а у госпожи Жюльен-Дежан хорошо звучит голос. Отвратительные декорации, хуже были только в «Набукко», когда Мерелли вытащил из склада все, что оставалось от постановки какой-то оперы Спонтини, я даже названия не помню, такое это было убожество.

Обидевшись, Джузеппина замолчала и не проронила ни слова даже тогда, когда синьор Сомма сел в карету, аккуратно поджав ноги, чтобы не задеть ее широкое платье, и поцеловал руку со словами приветствия и уважения.

— Вы все еще намерены сохранять инкогнито, дорогой Сомма? — поинтересовался Верди. — В театре будет немало людей, знающих вас в лицо. Вы же не станете надевать полумаску, как герои этой несчастной оперы?

— Нет, маэстро, — ответил Сомма, надвинув на лоб высокую шляпу. — Я сяду в глубине ложи и не покажу свой нос даже в антрактах.

— Ну и глупо, — раздраженно сказал Верди. — Если опера провалится, даю вам слово, синьор Антонио, что непременно заставлю вас выйти к рампе и покаяться в тех жутких стихах, которые…

— Недавно вы называли мои стихи хорошими!

— Недавно, — поправил Верди, — я назвал их великолепными, прекрасными, вдохновляющими. Но то было три дня назад, а сегодня… Сегодня у меня предчувствие, что нас освистают, как «Травиату» в вашей любимой Венеции.

— Ну… — улыбнулся Сомма. — Если после провала последует такой же триумф, какой достался на долю этой оперы, я, знаете ли, согласен выслушать сегодня бурю негодования.

Верди покачал головой. Впереди уже видна была толпа, запрудившая площадь перед театром. Кучер, как было приказано, свернул в переулок и остановил лошадь перед небольшой, почти невидимой в наступившей темноте, дверью в складские помещения.

— Надеюсь, — проговорил Сомма, спрыгивая на мокрую мостовую, — вам, маэстро, не позволят после спектакля возвращатья в отель этим путем.

О том, что маэстро в театре, слух прошел незамедлительно, и едва Верди и Джузеппина появились в ложе, зрители, заполнившие первые ряды партера, поднялись с мест и устроили овацию. Верди морщился, недовольно кряхтел, но все-таки коротко поклонился и сел так, чтобы хорошо видеть сцену и оркестр, но самому оставаться невидимым для публики. Сомма поставил свой стул у двери, оркестр он не видел вообще, но зато и его никто не мог увидеть в глубине слабо освещенной ложи.

Заглянул Яковаччи, поинтересовался, все ли в порядке, заверил, что сегодня будет лучший спектакль карнавального сезона, выслушал угрюмое вердиевское «посмотрим, посмотрим» и удалился, когда оркестр заиграл вступление.

Джузеппина положила свою ладонь на руку Верди, и он ответил ей благодарным взглядом.

— Это твоя лучшая опера, — произнесла Джузеппина едва слышно, — все будет хорошо, вот увидишь.

Но все не могло быть хорошо. Яковаччи поскупился даже на колонны в зале приемов губернатора. Конечно, во времена Вильгельма Оранского жизнь в американских колониях была суровой, но вся суть… пусть не вся, но главная суть этой жизненной драмы в том и состояла, что американцы тех лет еще не отряхнули со своих ног прах старой, одряхлевшей Европы, они жили в Новом мире, но упрямо держались за старые порядки, и именно это должен был услышать всякий — да, прежде всего услышать: вот мрачно вступил хор заговорщиков, это были американские заговорщики, носившие за поясом не изящные шпаги, а угрюмые пистолеты, но думали они еще по-европейски, и заговоры свои строили на европейский манер, и пели так, как пел бы какой-нибудь Спарафучиле.

Ричард — это, по сути, Герцог Мантуанский, облагороженный не европейской распущенностью, но пуританским воспитанием. Отличие — внутри, в глубине, в интонации, а не во внешнем. Яковаччи говорил о деньгах, импресарио всегда стеснены в средствах, жизнь у оперных театров действительно тяжелая, но разве во времена Паизиелло или даже молодого Россини она была легче? Но тогда ведь находили средства для замечательных декораций, порой гораздо более замечательных, чем музыка, которую они иллюстрировали.

Вышел Фраскини, и Верди удивился тому, насколько невыразительно звучал сегодня его голос. Еще вчера в голосе Фраскини была светлая звонкость, летучесть, ради которой маэстро готов был простить ему вялые, невыразительные нижние ноты. Сейчас и верха звучали так же плохо, будто певец не то чтобы не распелся перед спектаклем, но вообще не раскрывал рта после генеральной репетиции. Верди поморщился и отодвинул стул в глубину ложи.

Аплодисменты после первого акта быстро стихли — публика ждала обозначенного в программке эффектного зрелища: сцены гадания в убежище Ульрики. Верди представлял, какое всех ждало разочарование, так оно и получилось — вместо загадочной пещеры, в которой плавали бы неясные силуэты загробных духов, на сцене было нечто, напоминавшее заброшенную виллу, колдунья восседала на огромном камне, в котором дотошный театрал мог узнать скалу из последней постановки вагнеровского «Тангейзера». Верди не видел этой оперы и мог бы подумать, что камень соорудили в театральной мастерской специально для премьеры, но сам Яковаччи раскрыл производственный секрет — жалуясь маэстро на перманентную бедность и долги, импресарио подробно описал, что именно и откуда пришлось позаимствовать, чтобы сцена не выглядела совсем пустой.

Впрочем, пела Ульрика замечательно — пожалуй, только синьора Арвидсон и обладала тем голосом, какой был нужен Верди в этой опере: низкое контральто, мрачное, с темными, будто закрашенными углем, верхами и удивительно наполненными низкими нотами. Отлично, да, отлично. Гадание прозвучало так, как слышал его Верди, когда писал эту музыку. Замечательно.

Верди улыбался, и Джузеппина, обернувшись, когда зал взорвался аплодисментами, улыбнулась в ответ. Верди наклонился к ее уху и прошептал: «Хороша, верно? Если бы остальные были хоть наполовину так же хороши…»

Но остальные оказались ни хороши, ни плохи. Что-то происходило сегодня с главными персонажами: госпожа Жюльен-Дежан пела так, что ее, скорее всего, в задних рядах и, тем более, на галерке просто не слышали. Верди ждал возмущенного ропота, но наверху было тихо — то ли Амелия все-таки пела не так дурно, как ему показалось, то ли знатоки, собравшиеся под крышей театра, больше слушали музыку, чем исполнителей. Верди очень на это надеялся. Должны же были они услышать в музыке ту страсть, с какой Амелия любила Ричарда и готова была ради него на все… на разрыв с мужем… на то, что Ренато не позволит ей увидеться с сыном… может, даже на смерть она была бы готова, если бы… но смерть ждала не ее, смерть для своего любимого она сама вытащила из вазы, сама, своей рукой, там было несколько листков, откуда ей было знать, что на одном из них написано это ужасное слово?

В антрактах Верди не выходил из ложи. Более того, он запер дверь на ключ, не отвечал на стук, Яковаччи что-то говорил из коридора, но из-за шума в партере слышно было плохо, и Верди не стал отвечать. Он держал Джузеппину за руку, она сидела прямая, внешне спокойная, обводила взглядом ложи напротив, улыбалась, но Верди понимал: она волнуется.

Сомма тоже молчал. Он начал было говорить что-то, когда опустился занавес после первого акта, но Верди покачал головой, он не был расположен сейчас к разговорам. После спектакля, если все пройдет хорошо, он, конечно, скажет синьору Антонио, что никогда еще стихи так хорошо не ложились на музыку, в этой опере получилось то, чего он не мог добиться от бедного Пьяве, а до того — от франтоватого, безумно талантливого Солера, не говоря уж у трудолюбивом, но не очень способном Каммарано, сотрудничество с которым принесло Верди немало неприятных минут, но вспоминать об этом было неправильно, нехорошо, Каммарано даже до премьеры написанного им «Трубадура» не дожил, бедняга, пусть земля ему будет пухом…

Когда начался последний акт, Верди уже убедился в том, что Сомма был прав: что-то происходило между персонажами, что-то свое, личное, не связанное со сценическим действием. Ричард так страстно обращался к Амелии со словами любви, что невозможно было поверить в его чувство долга и в то, что этот человек окажется способен отослать своего секретаря и его жену в Европу для того, чтобы избежать соблазна. Скорее он отправит на каторгу Ренато, оставив Амелию в Бостоне! В Ричарде, которого играл Фраскини, было все от Герцога Мантуанского и ровно ничего — от американского губернатора. А Ренато… Голос у Джиральдони не звучал. Простуженным он тоже не был, болезнь можно было простить, понять, со всяким может случиться. Джиральдони не был простужен, он просто не думал о том, какие звуки извлекал из своего горла. Он вообще ни о чем, похоже, не думал — выпевал ноты, и не более того. Ни разу, впрочем, не сфальшивил. Зато с какой неожиданно прорвавшейся стратью Джиральдони воскликнул «смерть!», раскрыв листок бумаги, который Амелия достала из цветочной вазы. Жребий был брошен, выбор был сделан, и что-то в этот момент почудилось Верди, что-то представилось, он покосился на Сомма, хотел сказать, что… Нет, не надо, слова несут порой ненужную нагрузку, тем более сейчас, когда зал наполнен электричеством, будто лейденская банка, которую как-то демонстрировал в своем салоне синьор Маффеи.

В антракте перед последним актом Сомма наклонился к маэстро и сказал так громко, что услышал его не только Верди, Джузеппина услышала тоже и удивленно посмотрела на адвоката. Возможно, и в соседней ложе слова эти были слышны, прозвучали они, как пророчество Захарии: «Если все сегодня останутся живы, я поставлю свечку в церкви святой Катерины».

Верди понял, что Сомма имел в виду не оперных персонажей, одному из которых — Ричарду, — конечно, не суждено дожить до конца бала. Сомма говорил о ком-то из этих трех, о том клубке страсти, который не был распутан, о жизни, вмешавшейся в только похожую на жизнь оперную реальность.

Когда начался последний акт, Сомма поставил свой стул так, чтобы хорошо видеть все, происходившее на сцене. Он даже немного загородил Верди выход из правой кулисы, но композитор промолчал, он слушал, как Фраскини пел романс, отмечал недостатки, думал о том, что после такого исполнения зал непременно разразится недовольными криками, так и произошло, но зато несколько минут спустя публика неожиданно устроила овацию не ожидавшей бурного приема синьоре Гримальди, когда она спела красивую и действительно рассчитанную на аплодисменты песенку Оскара.

Дуэт Ричарда с Амелией прошел так же вяло. Похоже было, что Фраскини и Жюльен-Дежан с гораздо большим удовольствием постояли бы молча, протягивая руки друг к другу, и пели бы взглядами. Сомма что-то бормотал себе под нос, Джузеппина смотрела на сцену, положив руки на барьер и нервно сцепив пальцы. Верди хмурился, сейчас эти двое, тенор и сопрано, губили лучшую сцену в его опере, так петь нельзя, лучше не петь вовсе, лучше опустить занавес, он не хотел слышать невнятный шепот вместо пения.

— Дорогая… Прощай…

— Прощай…

— Прощай…

С громогласным «Да, прощай навек!» из-за спин хористов появился Ренато, и произошло то, что заставило Верди подняться со своего места и даже высунуться из ложи. Сомма вскрикнул и ухватил композитора за локоть. В зале, однако, никто не обратил внимания, зрители решили, что так и должно быть, хотя в либретто, которое лежало у многих на коленях, написано было: «Появляется Ренато, стреляет Ричарду в спину, и смертельно раненный губернатор падает к ногам Амелии».

Вместо пистолета Джиральдони вытащил из-за пояса кинжал, в свете рампы ярко блеснуло лезвие, и в полной тишине, которую, по мысли композитора, сначала должен был разорвать звук выстрела, а затем мощное tutti оркестра и хора, Ренато вонзил кинжал в грудь ненавистного Ричарда. Верди видел — и все, кто находился на сцене и в первых рядах, должны были увидеть тоже, — как лезвие вошло по самую рукоять, сейчас на белоснежной рубашке появится и расплывется багровое пятно…

Ужас!

Грянул хор, Ричард театрально опустился на колено, а потом улегся на пол в красивой позе и простер руки к Амелии. Похоже, с ним было все в порядке.

— Скажу тебе: она невинна…

Ренато выглядел потрясенным — то ли оттого, что жена, оказывается, не изменяла ему с губернатором, то ли потому, что нанесенный удар не достиг цели. На лбу Джиральдони блестели капельки пота, он все еще держал в руке кинжал, и лезвие тусклым зеркалом отражало свет рампы. Ренато склонился над Ричардом, и Верди услышал, как Сомма сказал громким голосом:

— Да заберите же у него нож кто-нибудь! Иначе он…

Ренато, однако, не собирался повторять попытку, он был поражен случившимся не меньше тех, кто правильно понял смысл произошедшего на сцене. Что творилось в душе Джиральдони? Что он думал в этот момент не об умиравшем у его ног Ричарде Варвике, а о Гаэтано Фраскини, красиво и, наконец, в полный голос (надо же, распелся именно сейчас, когда нужно петь вполголоса и не форсировать звук!) выпевавшем свои предсмертные слова:

— Я всех прощаю… я еще повелеваю…

Сомма что-то бормотал, Джузеппина крепко сжала Верди локоть, он только сейчас обратил на это внимание и сказал едва слышно:

— Все в порядке, дорогая. Все хорошо.

Так оно и случилось. Ричард театрально приподнялся и упал, испустив последний стон, хор так грохнул свое «Покойся с миром», что звякнули хрустальные подвески в люстрах, оркестр грянул, упал занавес, и на какое-то мгновение наступила тишина, такая, что, казалось, было слышно дыхание каждого, кто сидел в партере и ложах, и кто стоял на галерке, и кто следил за порядком в проходах, и кто за закрытым уже занавесом смотрел друг на друга с неприкрытой и ничем не сдерживаемой ненавистью.

Верди втянул голову в плечи — такая же тишина наступила, когда закончилась его несчастная опера «День царствования»: публика, возможно, решила, что будет продолжение, но занавес упал, и после секундной паузы кто-то свистнул, в партере кто-то крикнул «Позор!», и понеслось… он сидел тогда в оркестре рядом с концертмейстером первых скрипок, опустив голову и больше всего на свете желая оказаться дома, на виа Пьячетто, но не сейчас, нет, только не сейчас, а год назад, хотя бы год, когда они были живы — Маргерита и Иччилио, он бы все сделал иначе, он…

Кто-то в партере не очень громко сказал «браво», и слово это, прозвучавшее в тишине, взорвало зал подобно запалу, бикфордову шнуру. Крики «браво, маэстро!», «вива Верди!» плотно заполнили пространство огромного зала, не оставив места ни для чего больше, даже для дыхания. Верди казалось, что в груди все застыло, он не мог вздохнуть, Сомма что-то кричал и толкал его в спину, а Джузеппина смотрела счастливыми заплаканными глазами. Занавес медленно пошел вверх, и глубина сцены частично впитала в себя хлынувшие из зала крики. Солисты и хор вышли к рампе, а потом хор отступил, оставив на авансцене четверых: Амелию с Ульрикой справа и Ричарда с Ренато слева. Мужчины не смотрели друг на друга, и ножа в руке Джиральдони уже не было, может, он засунул его обратно за пояс, под широким черным домино увидеть это было невозможно, ну и хорошо, все обошлось, хотя, конечно, Яковаччи обязан расторгнуть с Джиральдони контракт, невозможно испытывать судьбу на каждом представлении, которых еще оставалось одиннадцать, а судя по нынешнему триумфу, будет, конечно, больше.

«Верди, Верди!» — скандировал зал, в дверь ложи громко постучали, и до крайности взволнованный голос импресарио крикнул из коридора: «Маэстро! Умоляю! На сцену, вас вызывают!»

— Иди, — шепнула Джузеппина, только губы ее шевелились, но Верди услышал.

В коридоре его ждал Яковаччи, за кулисами было не протолкнуться.

— С Богом! — сказал импресарио, и Верди твердым шагом вышел туда, в пространство, в свет, в грохот, который звучал сейчас ненаписанной музыкой хорала, впечатляющей фугой на тысячи голосов.

Победа. Он победил.

Верди скосил глаза: рядом кланялся Джиральдони-Ренато, он был белым, как кружевной воротник его рубашки. Жестокое напряжение последних минут, как показалось маэстро, довело этого человека до крайней степени нервного истощения.

Занавес упал и опять поднялся, на сцену, поддерживая фалды фрака, выбежал Мориани, подняв вверх руку с дирижерской палочкой, оркестранты встали, и крики в зале стали еще громче, хотя, казалось, это уже невозможно, и вдруг Верди перестал слышать. Он видел, как рукоплещет партер, видел, как стучат смычками по декам скрипачи и альтисты, видел, как что-то говорит стоявший слева Мориани и что-то пытается сказать стоявший справа Джиральдони, он все видел, но звуки проходили мимо его сознания, а в одинокой его душе звучал громко, как не звучал давно, уже двадцать лет, да, точно двадцать, голос будто живой Маргериты, тогда, на премьере его первой оперы «Оберто»:

«О, мой Верди! Как хорошо! Ты будешь большим композитором!»

«Тебе понравилось, родная моя?» — спросил он.

«Да! Да!» — повторяла она с восторгом. — «Да! Да…»

Голос Маргериты уплывал, растекался, и Верди пошел за ним, но не успевал, не успел… и обнаружил вдруг, что стоит в своей ложе, крепко держит за руку Джузеппину, и зрители теперь повернулись в его сторону, не обращая внимания на то, что происходило на сцене: Фраскини размахивал кулаками перед носом своего соперника Джиральдони, а синьора Жюльен-Дежан бросилась между ними, заламывая руки. Занавес, наконец, упал, отгородив от зала непристойную сцену, о которой на следующий день журналисты написали всего несколько слов.

Номер 16 (34). Терцет и речитатив

Фридхолм понимал, что главное сейчас — не позволить Стадлеру вмешаться. Если бы кто-нибудь позвонил, вызвал Стадлера к начальству, или старшему инспектору вдруг приспичило в туалет…

— Значит, — сказал Фридхолм, — вы полагаете, что баритон Джиральдони во время первого представления оперы «Бал-маскарад» в театре «Аполло» 17 февраля 1859 года покушался на убийство тенора Фраскини, ударив того в грудь кинжалом вместо того, чтобы выстрелить в спину из бутафорского пистолета, как это было написано в программе и многократно отрепетировано?

— Точно, — с удовлетворением согласился Бочкарев. — Именно так.

— Вы полагаете, что удар был нанесен настоящим оружием?

— Точно, — повторил физик.

— И оружие не оставило никаких следов, несмотря на силу удара?

— Это следует из материалов, что находятся на диске, верно? Письмо Верди к Франко Фаччо, газетная статья…

— Так, с этим разобрались, — сказал Фридхолм, покосившись в сторону коллеги. Стадлер раскачивался на стуле и, похоже, слушал с интересом — так взрослые слушают сказку, которую показывают по телевизору: и глупо вроде бы принимать всерьез подобную чушь, и выключить не получается, потому что рядом дети, глядящие во все глаза и слушающие во все уши.

— Теперь о вашей работе, — продолжал Фридхолм. — Кое-какую информацию я почерпнул из Интернета, когда изучал ваше досье, кое-что мне успел рассказать ваш коллега Бреннер, но я… мы бы хотели услышать точное изложение. Пожалуйста — очень коротко, но очень доступно, вы сами понимаете, насколько это важно для окончательного заключения по делу.

— Конечно, — кивнул Бочкарев. Он немного приободрился, он даже выпрямился на этом неудобном стуле, не такой уж он сутулый, как Фридхолму показалось вначале, надо бы предложить ему чаю… может, виски или бренди… и вообще разговор этот следовало бы вести не здесь, а в более пристойной обстановке…

— Видите ли, — продолжал Бочкарев, — я в Штатах четвертый год… приехал делать постдокторат, а потом получил Грин-кард… это я к тому, что с документами у меня все в порядке. В России я занимался квантовой физикой, теорией суперструн… неважно, это не имеет отношения… а в Штатах на одном из первых семинаров услышал доклад Дэвида Дойча о теории Всего.

— Теории чего? — неожиданно подал голос Стадлер и широко улыбнулся, будто хотел дать коллеге Фридхолму понять: чушь все это, на что вы тратите свое и мое время?

— Теории Всего, — повторил Бочкарев, не повернув головы и глядя только на Фридхолма, будто боялся, что, если отведет взгляд, то потеряет нить разговора. — Это физическое понятие: теория, объединяющая все современные физические представления о мироздании. Тогда я впервые серьезно задумался о Многомирии, о ветвлениях. Если в двух словах: всякий раз, когда вы или я, или… неважно кто… когда кто-то принимает решение, совершает выбор из нескольких возможных вариантов, мироздание разделяется на столько частей, сколько вариантов может возникнуть в результате вашего выбора.

— Если есть альтернатива: отпустить вас или оставить в камере… — сказал Фридхолм.

— Осуществляются обе возможности, — кивнул Бочкарев, — только с разной вероятностью, потому что… Да что тут говорить, — он пожал плечами. — Это физика, это следует однозначно из уравнений квантовой механики. После семинара я поменял тему постдоктората и записался на курс к профессору Вайнбергу. Через год в «Review of Modern Physics» была опубликована моя первая статья на эту тему…

— «Некоторые соотношения распределений перепутанных квантовых состояний», — сказал Фридхолм.

— Вы знаете?…

— Это есть в вашем файле на сайте Бостонского университета. Продолжайте.

— Да… Понимаете, сейчас уже почти все физики, на Западе, по крайней мере, уверены в том, что мы живем в Многомирии, состоящем из великого множества вселенных, причем какие-то миры порождены нашим собственным выбором, какие-то — выбором других людей, но подавляющее большинство — результат выбора тех, кто жил до нас, и тех, кто будет жить после, и тех, кто живет вовсе не на Земле. Это очень красивая теория и наверняка правильная, но… пока только теория, понимаете? Нет доказательств. Нет решающего эксперимента. Косвенных подтверждений масса, и сталкиваемся мы с ними ежедневно. Но вы полицейский, сами знаете — косвенные улики не являются доказательством. Мне захотелось… Нет, не то слово… Эксперимент просто необходим! Как в криминалистике необходим бывает следственный эксперимент, без которого невозможно предъявить обвинение. Я стал думать над таким экспериментом. Последние мои статьи, если вы видели мою страницу на сайте университета…

— Вы можете короче? — нетерпеливо спросил Стадлер.

— Но я хочу объяснить… — произнес Бочкарев, и Фридхолм едва заметно покачал головой: не нужно спорить, действительно, короче, пожалуйста, это в ваших же интересах.

— Вы понимаете, что происходит? Принимая решение, вы создаете несколько вариантов будущего и сами оказываетесь в одном из них. Ваше сознание выбирает то будущее, которое представляется вам наиболее вероятным. Но и другие будущие тоже существуют, просто вы их не видите, не ощущаете… Но — только ли будущее? Ведь ваш выбор создает и разные прошлые! Не понимаете? Это же очевидно! Уравнения Шредингера, из которых и возникла идея Многомирия, от времени не зависят — будущее и прошлое в них равноправны… Представьте себя в ситуации выбора. К этой ситуации могли привести разные обстоятельства, разные исторические линии. Допустим, вы получили письмо от Джонсона. Прочитав его, вы совершаете выбор и создаете различные варианты будущего. Но именно к этому состоянию выбора может вести из прошлого множество путей. Письмо могло прийти по почте. Письмо мог принести посыльный. Письмо могло быть написано Джонсоном в состоянии аффекта, а могло — в спокойном состоянии, и все это тоже отражается на сделанном вами выборе будущего… Существует множество прошлых, эти линии сходятся в настоящем и опять расходятся в будущем. Прошлое так же неоднозначно, и прошлое мы тоже выбираем — своим к нему отношением, своим состоянием сегодня, своей памятью, наконец. История — такая неопределенная штука, да вы и сами это прекрасно знаете, все это знают, это, можно сказать, тривиальный факт, но принять его многие не хотят, принято считать, что прошлое неизменно, оно ведь уже произошло, и что с этим можно сделать? Прошлое застыло, как пчела в янтаре, да…

— Нет! — неожиданно воскликнул Бочкарев, и Фридхолм вздрогнул, а Стадлер, внимательно рассматривавший муху, с тихим жужжанием летавшую под потолком, перевел взгляд на физика и сказал: «Вы закончили, наконец?»

— Нет, — повторил Бочкарев, — извините, я… В общем, из теории Многомирия следует, что прошлое мы можем выбирать себе так же, как выбираем будущее. И доказать это значительно легче, чисто экспериментально доказать, поскольку прошлое содержится в документах, в произведениях искусства, в структуре вещества…

— Вот именно, — осторожно вставил Фридхолм, — все это не меняется от того, что вы воображаете другое свое прошлое…

— Меняется, конечно, — пожал плечами Бочкарев. — Для волновой функции нет прошлого или будущего, процесс можно повернуть вспять. На самом деле это означает не то, что вспять можно повернуть время, поменять следствие и причину. Это как раз невозможно. На самом деле это означает, что к нынешнему нашему состоянию ведет букет прошлых состояний, таких же физически реальных, как и настоящее… и как будущие…

— Господи, — зевнул Стадлер, — вы перейдете, наконец, к делу? Еще минута…

— Да-да, — заторопился Бочкарев, — я уже… Я только хочу еще сказать, что многочисленные варианты прошлого и будущего… совершенно реальные… это ведь квантовые системы, и между ними существуют туннельные переходы, это я и положил в основу своего доказательства, своего эксперимента…

Стадлер встал, подошел к Бочкареву, посмотрел на него сверху вниз, оглянулся, бросил взгляд Фридхолма. Оба молчали, ждали, что сделает старший инспектор, а тот будто ничего делать и не собирался: обошел стул, на котором сидел Бочкарев, остановился у дальней стены, вернулся к столу, время то ли застыло, то ли потянулось вязким желе, Фридхолм видел, как у Бочкарева начало подергиваться веко, а ладони, сложенные на коленях, принялись совершать странные бессмысленные движения, будто физик хотел поймать пальцами что-то невидимое, а оно ускользало, как ускользала сейчас от Фридхолма истина, он уже нащупал ее, начал понимать, но Стадлер, этот нетерпеливый американец, все испортил, и теперь от русского уже точно ничего не добиться…

— Знаете, что мне это напоминает? — сказал Стадлер, переводя взгляд с Фридхолма на Бочкарева. — Дурной детективный роман. Агату Кристи или Конан Дойла. Вся эта литературная ерунда. В детстве читал, и, слава Богу, вовремя понял, что жизнь — нечто другое. Может, у вас в Европе до сих пор используют в криминалистике дедуктивный метод? А?

Не получается, — подумал Фридхолм. — Ничего у меня с ним не получается. И не получится.

— Вы правы, коллега, — сказал он сухо. — Конечно, вы правы. У меня тут никаких реальных полномочий. Но ведь вы хотели признания. Сейчас вы его получите.

— Да? — сказал Стадлер, подняв брови.

— Признание? — изумленно произнес Бочкарев, привстав на стуле. «О чем он говорит, этот швед? — было написано на его лице. — Я тебе поверил, думал, ты разобраться хочешь, а ты, как обычный провокатор»…

— И чем-то это действительно напоминает детективный роман, — продолжал Фридхолм своим размеренным голосом. Говорил он нарочито медленно, заставляя Стадлера сбавить свой темп и напор, а Бочкареву давая возможность подготовиться к тому, что его ждало, и о чем он, будучи ученым, мог бы и сам догадаться. — Все улики собраны, выводы сделаны, участники собираются вместе, сыщик представляет свои доказательства и говорит: «вот убийца». Да? Пусть господин Бочкарев продолжит свою интересную лекцию. Это его дело, он его начал — во всех смыслах. Пусть он и заканчивает.

— Ах, как романтично, — буркнул Стадлер. — А кто, в таком случае, преступник? Видимо, кто-то из нас двоих?

— Господин Бочкарев сам назовет имя. Я же обещал вам признание.

— Еще пять минут, — предупредил Стадлер. — На большее у меня не хватит ни терпения, ни времени.

— Продолжайте, — кивнул Фридхолм Бочкареву. — Пять минут — вы слышали.

— Не понимаю, о чем вы, — пробормотал физик. — Я хотел рассказать о причинах того, что…

— Так и я о том же, — добродушно сказал Фридхолм. — Причины. Вы хотели сказать, что произошла серия склеек, причем какие-то изменения случились в прошлом… То есть, не изменения, конечно, я неточно выразился, в прошлом ничего измениться не может, да? Но в результате чьего-то выбора ветвь нашего прошлого оказалась иной, чем была до того… Понимаете, коллега, — Фридхолм обернулся к рассеянно слушавшему Стадлеру, — господин Бочкарев утверждает — во всяком случае, об этом он пишет в своих статьях, — что когда кто-то из нас, вы, я, любой другой, принимает какое-то решение, то осуществляется не только каждый из сделанных выборов… только в другой вселенной, так что конкретно нам с вами от этого ни жарко, ни холодно… Да, но еще и прошлое тоже ветвится, как дерево. Скажем — если я правильно понял — соки к веточке могли поступить не по одному конкретному капилляру, а по великому множеству, и мы не знаем, по какому именно… Если вам на голову упал кирпич…

Стадлер громко застонал и демонстративно посмотрел на наручные часы.

— Если вам на голову упал кирпич, — невозмутимо повторил Фридхолм, — то причин для этого события мог быть десяток, и в реальности все они имели место — каждый, опять-таки, в своей вселенной. Для вашей головы важна одна-единственная причина, об остальных вы и не узнаете… то есть, не узнаете в подавляющем большинстве случаев. Но если происходит склейка… Если две ветви мироздания соединяются… Как это формулируется у вас в теории, господин Бочкарев? — неожиданно обратился Фридхолм к физику, внимательно слушавшему речь майора и даже пытавшемуся вставить слово: во всяком случае, вид у него был такой, будто он хотел что-то сказать, но сдерживал себя.

— А? Что? — вздрогнул Бочкарев. — Склейки, да… Две или несколько ветвей Многомирия соединяются в какой-то точке… на время… и тогда предметы из одной реальности могут оказаться в другой… или идеи… вам часто приходят в голову идеи, вроде бы неожиданные, о которых вы даже и не думали… такое озарение вдруг? Это тоже склейки — ментальные, вы в этот момент думаете будто две мысли сразу — за себя и за… тоже за себя, но в другой ветви…

— Я имею в виду вашу статью об исторических склейках, — напомнил Фридхолм, — и быстрее, через полторы минуты у старшего инспектора иссякнет терпение.

— Да-да, — встрепенулся Бочкарев. — Наше настоящее зависит от нашего прошлого, но в Многомирии прошлое тоже зависит от настоящего, мы можем склеить реальность с одним прошлым, можем — с другим, в зависимости, опять же, от нашего сегодняшнего выбора. Сегодня у нас одно прошлое, завтра — другое, это объективный процесс, а вовсе не прихоть историков, которые сейчас интерпретируют события так, а завтра — иначе…

— Вот именно! — воскликнул Фридхолм. — Вот именно. Прошлое создает настоящее, а из настоящего вытекает не только будущее, но и прошлое. Вот и все. Результат? То, что сделано было в какой-то момент прошлого, может иметь своим следствием действие, произведенное в будущем, верно? Вы бросаете вверх камень, но он почему-то не падает. Вы думаете, что он упал куда-то, где вы его не можете найти, и забываете об этом, а лет через пятьдесят или двести камень вдруг падает кому-то на голову, и тот удивляется… мягко говоря… Так? Это я тоже из вашей статьи вычитал, я несколько часов это читал до отъезда в Америку, голова распухла, но кое-что я, как видите, понял.

— Все, — сказал Стадлер и хлопнул себя по колену. — Комедия окончена, как говорил… Кто же говорил? Похоже, я и сам стал цитировать какую-то оперу. Кто-то из вас обещал назвать имя убийцы и утверждал, что я смогу записать признание. Ну?

— Да вот, — мягко произнес Фридхолм. — Убийца, если хотите, этот молодой человек. Без заранее обдуманного намерения, конечно. Сам-то он, похоже, ни сном, ни духом… Хотя мог бы и догадаться. А признание…

— Господи, — Бочкарев выглядел так, будто до него вдруг дошло, что жить ему осталось не больше суток. — Господи, боже ты мой… Но я же… Черт, вы правы, почему я…

— Ну-ну, — подбодрил Фридхолм. — Скажите ему.

Бочкарев встал. Сделал шаг к столу, он стал похож на сомнамбулу, глаза его были широко раскрыты («Будто атропин закапали», — мелькнуло в голове Фридхолма), но что он видел в этот момент? Подойдя к столу, он уперся обеими руками в столешницу. Стадлер мгновенно оказался рядом, а Фридхолм сидел неподвижно, смотрел на Бочкарева, ждал.

— Я убил, да… — пробормотал физик. — Получается, что все-таки я.

Ноги у него подогнулись, он упал бы и, может, ударился бы об угол стола виском, и тогда возникли бы новые ветви реальности, в одной из которых русский физик оказался бы мертв, но, к счастью, Стадлер успел подхватить падавшее тело, и в ветвях Многомирия, образовавшихся в результате этого инстинктивного действия, Бочкарев все-таки остался жив — наверняка в некоторых из этих ветвей он даже сознания не потерял, а только посмотрел на Стадлера удивленно и пробормотал: «Что это со мной, кажется, я совсем расклеился»…

— Что это со мной, — пробормотал физик, когда старший инспектор усадил его на стул и для профилактики влепил затрещину, от которой голова Бочкарева дернулась, а способность соображать вернулась, будто затычка, на какое-то мгновение выпавшая из щели в сознании. — Что со мной, я, кажется, совсем расклеился…

— Коллега, — осуждающе сказал Фридхолм.

— Оставьте вы, ради Бога, ваши европейские… — буркнул Стадлер. — Вы запись случайно не выключили?

— Нет, — коротко сказал Фридхолм. — Признание записалось, если вы об этом спрашиваете.

— Как он это сделал? — спросил Стадлер. — Признание — замечательно, но — доказательства?

— Он все расскажет, — пожал плечами Фридхолм. — Проблема, знаете ли, была в том, что он никак не мог заставить себя принять эту мысль… Ну, что все произошло по его вине… Это действительно трудно, даже если знаешь точно, как все было. А он мог только догадываться. И нужно было ткнуть его носом, чтобы…

— Замечательно, — сказал Стадлер, — теперь ткните носом меня. Я готов.

— Значит, будете слушать? — устало спросил Фридхолм.

— Если убийца признался, я готов слушать его хоть сутки. Мистер, может, хотите выпить?

Бочкарев кивнул.

Номер 17 (35). Монолог

Конечно, вы правы, майор. Я все время держал в памяти самую главную улику… нет, скорее причину… или… Этому еще нет названия в криминалистике, придется придумать, потому что теперь, когда стало понятно, как порой случаются самые неожиданные совпадения и почему множество преступлений остаются не только не раскрытыми, но и не зафиксированными… Мысли у меня все еще путаются, это так неприятно… ужасно… Давайте я буду с самого начала, хорошо? А то собьюсь, только не прерывайте меня, да?

Как-то все это началось одновременно. Я имею в виду — моя работа в Бостоне, знакомство с Томой… Тамарой Беляевой. Она, конечно, никакого отношения к этой трагедии не имеет, но, если бы не наше знакомство, я бы не заинтересовался этой оперой, «Густавом»… Нет, давайте так. Майор правильно понял мои статьи: мироздание постоянно ветвится в результате того, что наше сознание каждое мгновение совершает выбор. Принять ванну или душ? Написать письмо или подождать? Пойти на вечеринку или остаться дома? Тысячи, десятки тысяч вариантов выбора ежедневно… И всякий раз мир ветвится, потому что в природе осуществляются все варианты вашего выбора. Вы решаете принять ванну, но тут же возникает ветвь мироздания, где вы идете в душ. Это лишь выглядит парадоксом, в физике теория Многомирия сейчас, пожалуй, популярнее даже теории относительности или теории суперструн. Первую статью об этом написал Эверетт в 1957 году, и тогда оппонентом американского физика выступил Нильс Бор. Эверетт предложил новую интерпретацию квантовой механики. Как потом выяснилось — это была новая интерпретация всего мироздания…

Я говорил, что меня увлекла лекция Вайнберга в Бостоне? Недели через две после моего приезда он читал на факультете лекцию «Объективная реальность Многомирия». Вы слышали о Вайнберге? Это Нобелевский лауреат, ему сейчас под восемьдесят, но такая светлая голова… С ветвлениями миров в физике сейчас примерно такая же ситуация, какая была сто лет назад, когда появилась теория относительности. Одни говорили, что это чепуха, другие — что это гениально. В конце концов, теорию относительности приняли все, и с теорией многомирия это произойдет вне всяких сомнений. Теория развивается быстрее, чем средний физик — не говорю о среднем обывателе — способен воспринять… В общем, мы с Вайнбергом… как это звучит, подумать только — мы с Вайнбергом… Но он действительно согласился стать моим куратором, и мы вдвоем сделали несколько работ по теории ветвлений. Сначала речь шла о стандартных моделях, когда сознание выбирает будущее, в котором ему предстоит жить. На одном из семинаров года два назад я докладывал свой расчет, а Вайнберг сказал, что надо бы обратить особое внимание на обратные процессы. Относительно прямых, мол, уже существует приемлемый консенсус среди физиков, а с обратными процессами — никакой ясности. Обратные — это те же ветвления, но не в будущее, а в прошлое. И склейки тоже — не с теми ветвями, которые относительно нас находятся в настоящем времени, а с такими, что ушли по времени вперед… Или назад, это все равно, ведь если они ушли вперед, то мы по отношению к ним позади во времени, верно? И если обратить ситуацию… Из уравнений Шредингера это, кстати, следует однозначно, тут никто и не спорит. Разногласия начинаются, когда описывают не микропроцессы, а явления нашего мира, в котором мы живем. На самом деле… Да, вот, хотя бы такое событие, как смерть Сталина… Э-э, вы, конечно, знаете, кем был Сталин? Для России это… Конечно, я мог бы взять пример и из истории Соединенных Штатов или… Нет, не Швеции, здесь я не так уж… Короче говоря, известно, когда Сталин умер, но никто не знает точно — от чего. Сам или ему помогли, а если помогли, то кто именно и как… На этот счет есть несколько исторических версий, каждая претендует на то, чтобы быть единственно верной, историки спорят и будут спорить, пока не проникнутся идеями Многомирия, пока не согласятся, что справедливы все исторические версии — без исключения. Все — пять их там было или двадцать — имели место в реальности, потому что дерево времени ветвится не только в будущее, но и в прошлое. Десятки различных прошлых, как ветки, срастающиеся в единый ствол, приводят к одному и тому же моменту в настоящем, и вы не можете определить — нет пока такого способа, — какая именно ветвь прошлого соответствует вашему настоящему. Все ветви истории реальны, все существовали, как будут существовать сотни, да что сотни, миллионы ветвей будущего, рожденного единственным вашим сегодняшним решением…

Не надо так на меня смотреть, старший инспектор, я не удаляюсь от темы, а напротив, приближаюсь к ней со страшной скоростью. Именно со страшной, она меня пугает, я не думал… то есть, думал, конечно, что в современности что-то изменится, если переместиться с одной исторической ветви на другую… но не… Ладно, я опять сбился…

Я сделал работу — квантовомеханический расчет, сплошные формулы — об обратных ветвлениях и о возможности склеек нашего настоящего с теми ветвями Многомирия, которые находятся относительно нас в прошлом или будущем. Доказал, что это процесс симметричный и что существует определенные критерии, позволяющие выбирать ветвления не будущего, а прошлого… Выбирать историю, иными словами. Проблема не в том, оказывается, как это сделать — тут все очень просто, поскольку выбор может быть даже мысленным, ведь ту или иную ветвь выбирает сознание наблюдателя. Нет, проблема в том, как распознать, что ваше сознание переместилось уже с одной ветви на другую. С ветви, скажем, где Сталин умер своей смертью, на ту ветвь, где Сталину помогли умереть его верные соратники. Сохраните ли вы при этом память? Будете ли вы помнить, что еще вчера историки считали верной версию о естественной смерти тирана, а сегодня утверждают, будто Сталина отравили Хрущев с Маленковым? Или с Булганиным, неважно…

Я доложил о расчетах на семинаре, кое-что Вайнберг заставил меня переделать, там были неустойчивости в матричном… Неважно. Совместная наша статья вышла в «Physics Letters» прошлой осенью. Вы ее читали, мистер… майор Фридхолм? Действительно? От начала до конца? Понимаю, только резюме. Но идею ухватили? Идея именно в этом и заключалась: можно менять историю, делая свой выбор сегодня — совершенно определенным образом, конечно, а каким именно, следует из квантовомеханических расчетов, методику которых мы с Вайнбергом излагали в статье. После той публикации я стал думать об эксперименте. «Суха, мой друг, теория везде, но пышно зеленеет жизни древо»… Формулы не убеждают так, как результат прямого опыта — вот, мол, глядите, это так на самом деле. Может, я бы действительно занялся расследованием смерти Сталина? Это публичный момент, всем интересно. Расследованием? Нет, это неправильное слово в данном контексте — не расследованием, а именно изменением, точнее — переводом исторических стрелок на ту ветку, в которой… Кстати, я некоторое время об этом думал — на какую ветвь перетащить свое сознание: на ту, где Сталина убили, или на ту, где он, извините, сам сдох, как собака.

А тут Тома… Тамара Беляева сказала, что маэстро Лорд с госпожой дель Сесто решили к юбилею первой постановки «Бал-маскарада» поставить эту оперу в ее первоначальном виде. Так, как задумывал Верди. Сначала опера называлась «Густав III», и речь шла об убийстве шведского короля в 1792 году. Сомма начал писать либретто, взяв за основу пьесу Скриба, но… В это время Орсини совершил покушение на Наполеона III, и показать на сцене, как убивают монарха, оказалось решительно невозможно. Верди пришлось перенести действие в Бостон, был большой скандал, не стану вам сейчас рассказывать, все это есть в тех файлах, что на диске — Арчи ведь сделал вам копию, майор?

Все кончиось тем, что оперу назвали «Бал-маскарад», и премьера состоялась не в Неаполе, а в Риме. Полтора столетия опера шла в том виде, как ее показали на римской премьере, но ведь и другая партитура, «Густав III», тоже существовала! Маэстро Лорд решил поставить именно этот вариант оперы. Тома получила в новой постановке роль Амелии. Тогда мне и пришло в голову: вот случай, который мне нужен! Рассчитать обратное ветвление таким образом, чтобы нашим прошлым — таким прошлым, в которое верят все историки, — оказалась ветвь, в которой скандала не произошло, цензор разрешил поставить оперу в Неаполе, и именно эта первоначальная версия стала канонической, а другая — «Бал-маскарад» — осталась, как вариант. Есть же у Верди два варианта «Дон Карлоса», оба ставятся в оперных театрах, и два варианта «Ломбардцев», второй известен под названием «Иерусалим»… Ну, так стало бы и два равноправных варианта «Густава» — и это воспринималось бы всеми так же естественно, как восход солнца.

Не так уж на самом деле сложно посчитать это квантовомеханически — начальные условия известны, это главное. Я хотел успеть к премьере, чтобы… Честно говоря, я не подумал о том, что если версия «Густава» станет общепринятой, то исчезнет очарование нынешней бостонской постановки. Она была оригинальной, о ней писали музыкальные газеты, а если бы все изменилось… Еще одна, юбилейная, постановка, ничего особенного. Но я об этом не подумал.

Что? Да, как потом оказалось, я не учел многого. Например, того, что в двух театрах практически одновременно будет звучат почти одинаковая музыка… Но я и не мог учесть всего, что в принципе возможно! Всегда существует множество второстепенных параметров, которые отбрасываешь, полагая незначительными. Всякая физическая модель — это упрощение реальности. Иначе наука вообще не могла бы развиваться!

Да, и еще склейки. В любой модели ветвящегося мироздания события или предметы могут, в принципе, переместиться на время с одной ветви на другую, а потом обратно, возникают затухающие исторические волны. Представьте, что в реку падают две ветки дерева, течение то прижимает их друг к другу, то разводит в стороны, а потом обратно. На физическом языке такое явление называется склейкой. Будто действительно на какое-то время — короткое или длительное — склеиваются две реальности. Две или больше… Рассчитать склейки на нынешнем уровне развития квантовой теории Многомирия… Это все равно, что попросить Ньютона решить задачу трех тел.

Ну откуда мне было знать о том, что среди первых исполнителей… Простите, об этом вам вообще ничего не известно? Что? Да, на том диске, что записал Арчи, это есть. Мы… точнее, Арчи Бреннер, он компьютерный гений, а я всего лишь обычный пользователь… он раскопал это в архиве музея Римской оперы. И знаете, я не уверен в том, что если бы выступил на семинаре не в день прогона в Лирической опере, а на неделю раньше, то такие документы там оказались бы. Ну, как бы то ни было… Любовный треугольник, кто бы мог подумать! Конечно, в театральной среде это явление заурядное. Тенор влюблен в примадонну, она отвечает взаимностью, но тут встревает баритон, а примадонна, ко всему прочему, оказывается замужем, но скрывает это от обоих поклонников… Страсти накаляются, и доходит до того, что прямо на премьере Ренато, его пел Джиральдони, достает нож — настоящий, не бутафорский, — и убивает Ричарда… соперника своего, тенора Фраскини…

То есть, убил бы, наверно, и сорвал бы премьеру, а сам оказался бы на виселице. Могу представить, какой это был бы скандал, и как это отразилось бы на творчестве Верди. Наверняка существует в Многомирии ветвь, на которой все так и произошло, но в нашем-то случае получилось иначе!

Доклад мой на семинаре назначен был на тот час, когда в Лирической опере шел прогон «Густава». Я рассказал о методике, показал расчет ветвления, то есть, по сути, у всех на глазах выбрал ту реальность, в которой история оперы оказалась иной, не той, что была до моего доклада. Я хотел…

Черт возьми, сейчас я понимаю, что все на самом деле гораздо сложнее! Мне и в голову не приходило… Это… Господи, как все оказалось ужасно… Эти склейки… Вторичные процессы, которые исключаешь из расчета, потому что иначе расчет становится попросту невозможен… А они, эти склейки… Они сразу растут, как снежный ком! Но вы должны понять: я не знал! Я ничего не знал в тот вечер о том, что Фраскини влюблен в Жюльен-Дежан, а Джиральдони готов зарезать соперника, и это еще ничего, ну и зарезал бы, и сорвал бы премьеру, но там возникли и другие склейки, вся эта ветвь… Не знаю, может, это всегда так — когда пытаешься устроить обратное ветвление, то в истории возникает столько склеек, что летят все расчеты? В общем, насколько я понял из дневниковых записей Верди, найденных в архиве уже не Римского театра «Аполло», а в Неаполитанском музее оперы, произошел конфликт между Верди и Сомма, либреттистом… То есть, известно, конечно, что Сомма отказался ставить свое имя на афише. Считалось: причина в том, что он протестовал против изменений в либретто, которые требовал Верди. Он был против того, чтобы переносить действие в Бостон. А оказалось… Главным был другой конфликт: Верди получал от Сомма письма с текстами, которые тот, как утверждает, не писал! Они долгое время конфликтовали. Это сейчас я понимаю, что, когда произвел обратное ветвление, стали возникать склейки, много склеек… Тексты, написанные тем же Сомма в одной ветви Многомирия, оказывались в другой. И удар ножом, нанесенный Джиральдони…

Что? Да, в том-то и дело. Майор Фридхолм меня понял, да, я вижу, а вы, старший инспектор? Нет? Майор… Совершенно верно, все так и произошло! Да, сложная склейка реальностей, если бы я даже сильно захотел, все равно не смог бы не только рассчитать, но даже предвидеть. Мой звонок в Стокгольм — как получилось, что звонил я утром, и майор получил звонок утром, несмотря на разницу во времени? Возможно, физическая одновременность возникает, как результат склейки? Это тоже надо проверить расчетами. Или другая слейка — когда Стефаниос пел на премьере песенку Густава. Он не брал верхнее соль — вы же были рядом, старший инспектор, когда я говорил с Лордом! Но все слышали эту ноту. Скорее всего, это был голос Фраскини — полтора столетия спустя!

А потом — финал. Ударил Джиральдони — настоящим ножом, тогда, семнадцатого февраля тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. А позавчера Винклер в нашей опере и ди Кампо в вашей, майор, оба ударили бутафорскими кинжалами, но может, потому что произошло это практически одновременно… что значит минута-другая по сравнению с полутора веками? В общем, из-за этой склейки убиты оказались Гастальдон и Хоглунд, а Фраскини даже удара не почувствовал… повезло ему, да, а им не повезло.

Что вы сказали, майор? Пропал бутафорский кинжал со склада в Национальной опере? Вы уверены, что… Я понимаю, да, запертая комната, классический случай… Вот видите! Впрочем, тут я не стал бы… Может, там и не склейка была вовсе, а простая небрежность?…

Что? Признаю, старший инспектор. Если бы не мой доклад… Если бы я не устроил эту… этот… эксперимент… Получается, что убил я. Да. То есть… Косвенно.

Черт побери! Я не хотел! Вы оба хотя бы понимаете, что я не хотел? Мне даже в голову не приходило! Да, вы правы, майор: если не уверен в результате, не нужно ставить опыт. Но как может быть ученый в чем-то точно уверен, когда проводит эксперимент? Как? Для того ученые и экспериментируют, чтобы… Может произойти всякое… И происходило в истории науки много раз.

Да, я понимаю, майор, история — это не физика. Но, собственно… Почему? Поймите: все смешалось, нет больше отдельной науки физики, нет отдельной науки истории, и химии отдельной нет тоже, это все мы сами придумали и разделили, чтобы упростить реальность, потому что иначе ее не понять, не описать. В науке это называется редукционным методом. Сведение сложного к простому. Очень сложного — к очень простому. Какое-то время метод работал, историки занимались своим делом, физики — своим. Археологи изучали австралопитеков, и им не было дела до химиков, изучавших валентные связи. Астрономы исследовали космос в свои телескопы, и им не было дела до биологов, разглядывавших в микроскоп живые клетки. Но этот этап в науке закончился. Да — во время моего доклада. Потому что в Многомирии… мы в нем живем, это надо понять, с этим надо смириться, это теперь нужно принимать во внимание, когда совершаешь даже самый простой выбор: встать утром в семь или еще поваляться… В Многомирии нет физики, нет истории, нет биологии: вы сегодня ставите физический эксперимент, а в результате меняется история мира…

Меня будут судить? Господи, пусть меня судят! Я сам себя… Тамару жалко, она… Ей ведь еще петь, и если с ее голосом что-то случится… Ох, Господи, на какой-то ветви… Да, на какой-то ветви это все равно случилось, а на какой-то не случится вовсе… Вы правы, майор.

Что? Да, я отвечу, конечно…

Номер 18 (36). Финал

Стадлер ходил по кабинету от окна к двери и обратно, руки заложил за спину и был похож на заключенного, которому недоставало пространства, не хватало времени и вообще было плохо в клетке.

Стадлер молчал. Может, обдумывал сказанное русским физиком, а может, ни о чем не думал. Или размышлял о том, как станет отчитываться перед начальством. А тут еще шведский коллега, свалившийся, как снег на голову, и, похоже, понявший в этой истории куда больше. Может, он вовсе ничего не понял, а только вид делает?

Фридхолм молчал. Он прислушивался к звукам, доносившимся из соседней комнаты, где все еще сидел на стуле Бочкарев. Дверь была открыта, но со своего места майор не видел физика, только слышал, как что-то там шуршало, что-то упало, потом раздался звук, похожий на всхлип…

О своем начальстве Фридхолм тоже думал, но как-то искоса. Надо будет писать о результатах поездки, ну и напишет… не так это важно, все равно к стокгольмскому убийству новых фактов раздобыть не удалось. Улик как не было, так и нет. «Извините, комиссар, зря, получается, я съездил». «Я же вам говорил, майор». «Да, извините, я ошибся». «Может, вам нужен отпуск?» «Нет, господин комиссар, спасибо»…

— Когда, — спросил Стадлер, продолжая вышагивать и даже не повернувшись к коллеге, — вам пришло в голову изучать труды этого… черт его дери… убийцы? Свидетеля?

— Когда… — повторил Фридхолм. — Видите ли, я сопоставил время. Он звонил мне на работу в десять утра. Утверждал, что говорит из театра, я слышал голоса. Но разница во времени… У вас тут была ночь, четыре часа. И потом… Компания сотовой связи не смогла отследить звонок. Это вообще нонсенс, вы понимаете. Кроме того — он уже звонил комиссару, но утверждал, что не делал этого, и я ему поверил. Позднее, прочитав пару его статей, я вспомнил еще об одной несообразности. В театре из запертой комнаты пропал бутафорский кинжал. Как? Почему? Может, если бы не эти странности, я бы не заинтересовался. Мало ли…

— И что? — поинтересовался Стадлер. — Там, наверно, сплошные формулы. Вы хотите сказать, что разобрались?

— Нет, — признался Фридхолм. — Не понял ничего, конечно. Кроме одной вещи: что-то тут есть. Потому что… Не знаю, как объяснить. Вы, как и я, не первый год в полиции.

— Двенадцатый, — сообщил Стадлер.

— А я двадцать шестой. У вас наверняка бывали такие дела: никаких улик, не за что зацепиться, ни одной версии, кроме банальных, какие присутствуют всегда и чаще всего никуда не ведут. Или наоборот, улик столько, что можно в них утонуть, а результата никакого, пустые версии, дело разваливается, хватаешь первого попавшегося… вот как… нет, я не то хотел сказать…

— Но сказали, — буркнул Стадлер. — И, между прочим, этот русский так и не объяснил, откуда на его ноже отпечатки пальцев убитого.

— Не объяснил?… Мне показалось, что… Да, вы правы, не объяснил, но если спросить…

— И спрошу! — Стадлер перестал мерить шагами комнату, подошел к двери и встал в проеме. Хотел сказать что-то резкое, но молчал и смотрел. Фридхолм поднялся и встал рядом: в соседней комнате Бочкарев сидел, откинувшись на своем неудобном стуле, свесил руки плетьми, смотрел прямо перед собой — не на Стадлера, не в стену даже, а куда-то в пространство… или во время…

Бочкарев плакал. Плечи его тряслись, он плакал молча, из груди его вырывались странные клокочущие звуки.

— Вот так они все, — презрительно бросил Стадлер и принялся опять ходить по комнате — теперь от стены к стене, мимо остававшегося в дверях Фридхолма, а тот переводил взгляд со старшего инспектора на Бочкарева, продолжавшего биться в истерике.

— Попробую я сам объяснить это недоразумение с ножом, — сказал Фридхолм. — По-моему, это очевидно, надо только принять точку зрения…

— Вы, я вижу, приняли ее безоговорочно, — пробормотал Стадлер.

— Не знаю, — задумчиво произнес Фридхолм. — Я говорил о делах, с которыми не справлялся. Вы тоже такие вспомнили — я уверен. Собственно, подобных дел большинство. За всю мою карьеру полицейского было всего-то… ну, каждый год, может, десять или пятнадцать дел, когда удавалось свести все концы, доказать каждый эпизод так, что адвокатам оставалось только молчать или сетовать на трудное детство преступника.

— И что? — сказал Стадлер. — Это общемировая статистика: только треть преступников удается поймать и только в половине случаев от этой трети дело удается довести до суда. Не хватает сил, не хватает людей, бывает, что и мозгов не хватает, да, это тоже… И что?

— Да вот… Если он прав, то так все и должно быть. Преступление совершается на одной ветви, а улики остаются на другой.

— Чепуха, — отрезал Стадлер. — Так можно оправдать что угодно, и никто ни в чем не будет виноват.

— Почему же? — запротестовал Фридхолм. — Надо просто разделять, когда…

— Просто, коллега?

— Не просто, конечно, это я так… Сложно, да. Очень сложно. А что остается?

— Почему на ноже Бочкарева отпечатки пальцев Гастальдона?

— Да потому, что они действительно были знакомы! Могли они познакомиться? В принципе? Могли, это очевидно. Значит, это произошло. Все, что может произойти в принципе, — происходит. Как с электроном. Только в другой ветви этого… как он назвал… Многомирия. Они познакомились — в театре, скорее всего. Бочкарев пришел к своей певице… Дальше можно только гадать. Наверно, Бочкарев привел Гастальдона к себе в кампус. Возможно, они повздорили, и Бочкарев схватился за нож, а Гастальдон перехватил рукоятку… Впрочем, я не верю, что могло быть именно так, не такой у этого физика характер. В нашей реальности.

— Это точно, — хохотнул Стадлер, на мгновение остановившись и посмотрев через плечо Фридхолма на Бочкарева, который теперь раскачивался взад-вперед, а стул под ним скрипел, как сухая ветка, готовая сломаться.

— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем это в точности, — мягко сказал Фридхом. — Но я вот о чем думаю. Если он прав… Я имею в виду то, что он назвал склейками истории. Разные прошлые, которые сходятся в одном настоящем… Было у меня дело… Давно, в конце восьмидесятых. Я запутался тогда, улики показывали на трех разных людей, и у каждого был мотив. Алиби отсутствовало у всех, и все, конечно, отпирались. Я ничего не смог доказать. Не обвинять же каждого! Они не сговаривались, это точно, они и знакомы не были… В общем, я отступил, и начальство меня поняло. Теперь я думаю: наверно, каждый из них действительно был виновен, и убил — каждый, но в своей реальности…

— Знаете, коллега, — Стадлер подошел к Фридхолму почти вплотную, — я почему-то всегда думал, что шведы… и вообще скандинавы — люди немногословные, суровые…

— Конечно, — смутился Фридхолм. — Обычно я такой и есть. Просто это дело совсем выбило меня из колеи. Да и… Италии тут слишком много, вот что! Влияет, наверно, как вы думаете?

— Почему бы нам не пойти поесть? — деловито предложил Стадлер. — Напротив, в отеле… Вы оставили вещи в номере? Там на пятом этаже отличный бар. Я угощаю.

— А…

— Что? Этот? Дайте пройти, коллега.

Стадлер подошел к столу, постучал ящиками, чтобы обратить на себя внимание Бочкарева, и сказал, когда тот поднял взгляд и с недоумением посмотрел на старшего инспектора, будто увидел его впервые и не понял, чего этот человек от него хочет:

— Вас подбросить до кампуса или доберетесь сами? Извиняться не буду, не дождетесь. Можете подать на меня жалобу, но не советую. Ну?

Бочкарев встал, покачиваясь.

— Телефон… — пробормотал он.

— Получите у дежурного, и сумку вашу тоже.

— Я… Вы…

— Посмотрите на меня, — сказал Стадлер. — Оставьте при себе ваши теории. Или можете… — он оглянулся на внимательно слушавшего Фридхолма, хмыкнул и продолжил: — Да, там вас лучше поймут. Пока вы свободны. Повторяю: пока.

— Я убил их обоих, — сказал Бочкарев, и голос его звучал твердо, правда, Фридхолм услышал в нем истерические нотки, а Стадлеру показалось, что физик просто плохо соображает, о чем говорит. — Я же признался!

— И что мне делать с вашим признанием? — осведомился Стадлер.

— Вы же хотели… Вы двое суток требовали…

— Да, — мрачно сказал Стадлер. — Я двое суток требовал, чтобы вы объяснили мне, откуда на вашем ноже отпечатки пальцев Гастальдона. Тогда я связал бы это с убийством, получил мотив, но вы… — он опять покосился на стоявшего в дверях Фридхолма, — но вы мне ничего не объяснили, и, похоже, сами понимаете не больше меня, как это получилось. Вот коллега пытался объяснить вместо вас, только, по-моему, еще больше запутал.

— Я убил, — упрямо повторил Бочкарев.

— Поговорите об этом с майором, — посоветовал Стадлер. — Так вы можете идти? Только сначала протокол… Пойдемте со мной. Сейчас текст распечатают, и подпишете.

Физик пошел. Он шел так, будто делал это впервые в жизни. Будто раньше только ползал и пытался встать, держась за стены, и вдруг его поставили посреди комнаты, сказали «иди»… как в детстве, когда ему было то ли десять, то ли одиннадцать месяцев, и он еще видел мир таким, как есть, а не таким, каким потом сделало мир его быстро обучавшееся сознание.

Протокол оказался объемистым, девять страниц, Бочкарев не стал читать, подписался на каждом листе, бормоча про себя «я же говорил», «это я, Господи» и еще что-то, Фридхолм внимательно прислушивался и в глубине души боялся, что физику при виде отпечатанных бланков придет в голову потребовать чистый лист, на котором он собственноручно напишет признание в убийстве, и тогда Стадлеру ничего не останется, как начать все сначала — это будет бессмысленно и глупо, потому что ничего, кроме «это я, Господи», Бочкарев сказать не сможет, будет много и непонятно теоретизировать, может, обвинит себя во всех смертных грехах, эти ученые, если уж начинают копаться в своей совести, такое всякий раз вытряхивают, что…

— Пойдемте, я отвезу вас, куда скажете, — предложил Фридхолм, когда протокол был подписан, документы и сумка получены, Бочкарев сжимал в руке мобильный телефон и хотел звонить, но что-то его удерживало, наверно, присутствие двух полицейских.

— Действительно, подвезите его, коллега, — сказал Стадлер, — и возвращайтесь. Перекусим, и я вам кое-что покажу. У нас, как вы увидите, есть что посмотреть. И поучиться. Наверняка в Европе еще не применяют метод идентификации личности по молекулярным меткам. Мы получили эти приборы в январе, и должен сказать, они значительно облегчили нам…

— Да-да, — сказал Фридхолм. — Простите, старший инспектор, я, пожалуй… Мне здесь больше нечего делать. Отвезу Бочкарева и поеду в аэропорт. Может, удастся вылететь домой сегодня.

— Вы узнали все, что хотели? — притворно удивился Стадлер.

— В общем, да, — кивнул Фридхолм. — Я знаю мотив убийства, знаю, кто убил, знаю — как, знаю — когда и где это произошло на самом деле.

— И все это не пришьешь к делу, — хмыкнул Стадлер, — и не расскажешь прессе.

— Верно, — согласился Фридхолм. — Простите, старший инспектор, мне нужно догнать…

— Догоняйте, — кивнул Стадлер. — Я-то еще успею с ним намучиться.

— Вы собираетесь…

Стадлер пожал плечами.

— Коллега, — сказал он, — мир на самом деле прост. Я выясню все с этим ножом. А оттуда потянутся ниточки… Разберусь.

— Прощайте, — Фридхолм быстро пожал Стадлеру руку и припустил за Бочкаревым, уже прошедшим мимо охранника на входе.

— Послушайте, — сказал майор, догнав физика. Тот стоял, оглядываясь по сторонам, будто не мог сообразить, в какую сторону ему нужно, — я могу подбросить вас до кампуса. Или в отель, где живет госпожа Беляева.

— Да! — воскликнул Бочкарев, и будто, вспомнив, наконец, что ему нужно сейчас больше всего на свете, принялся набирать номер на мобильнике. Фридхолм ждал.

— Тома! — сказал Бочкарев, и это было единственное слово, которое Фридхолм понял из довольно продолжительного разговора. Русского он не знал, а на английский Бочкарев перешел только в конце, сказав: — Я сейчас приеду. Меня майор подбросит. Нет, не Стадлер. Объясню потом.

— С госпожой Беляевой все в порядке? — спросил Фридхолм, когда Бочкарев бросил мобильник в сумку.

— Она в театре. Репетировала, но уже освободилась. Прошу вас… Не надо со мной ехать. Я уже…

— Вы уже сыты по горло ничего не понимающими полицейскими, — закончил Фридхолм.

— Я не…

— Скажите мне, — перебил Бочкарева Фридхолм, — как теперь жить на свете. Я серьезно. Я человек основательный. И если что-то в себя принимаю, то на всю жизнь.

— Вы хотите сказать…

— Я не вижу другого объяснения тому, что произошло.

— Значит, вы понимаете, что их убил я, — это был не вопрос, а утверждение. Бочкарев посмотрел Фридхолму в глаза, и оба прекрасно поняли друг друга.

— Да, — сказал Фридхолм. — Их убили вы. Если бы вы не сделали свой расчет, если бы не выступили на семинаре, если бы не переворошили эту историю… Как вы это называете? Склейки?

— Значит, вы мне верите, — повторял Бочкарев, а Фридхолм тянул свое:

— Тогда баритон, тот, в Риме, убил бы тенора на премьере, и произошло бы это полтора века назад, а мы сейчас читали бы в книгах.

— Вряд ли, — покачал головой Бочкарев. — Это случилось на одной из ветвей прошлого, не очень вероятной ветви, кстати говоря. А наше прошлое историки описывают по наиболее вероятным интерпретациям, наиболее же вероятной является та ветвь, где я… убил…

— Нет, — сказал майор.

— Нет?

— Это ведь можно считать производственной аварией, верно? — пояснил свою мысль Фридхолм. — Вы включаете пресс, он падает, вы не успеваете отдернуть руки… Но вы сделали все правильно, по инструкции. То есть, по теории, которая, к сожалению, пока не совершенна. Да, вы убили их — Хоглунда и Гастальдона…

— Конечно!

— …но можно ли судить водителя, не справившегося с управлением на скользкой горной дороге?

Бочкарев смотрел на майора, что-то менялось в его мыслях, что-то начало бродить в голове.

Опять он больше думает, чем чувствует, — решил Фридхолм. Хорошо ли это?

— Вы не торопитесь? — осведомился майор.

— Да, простите, — Бочкарев увидел проезжавшее мимо такси и замахал рукой. Машина остановилась, физик сел рядом с водителем, назвал адрес и умчался, не попрощавшись.

Фридхолм пожал плечами и пошел к подземному переходу. Он шел осторожно, будто по льду, и думал о том, что каждый его шаг — это шаг не только в будущее, но и в прошлое, и какой же он там, в своих прожитых жизнях, в прожитых событиях — наверняка он многое сделал не так, может, в какой-то ветви даже не пошел работать в полицию… или нет, такого его прошлого не существует, потому что тогда он не брел бы сейчас по улице Бостона, чтобы забрать в гостинице вещи и лететь домой через океан… а может, даже и с другим прошлым он все равно сейчас оказался бы здесь, причина была бы иная, а события происходили бы точно так же? Странная штука — наше сознание, если оно способно изменять мир, но об этом лучше размышлять по вечерам, сидя перед телевизором, а в работе…

Да, — подумал Фридхолм, — в работе все останется по-прежнему. Только лишняя морока — всякий раз думать о том, как бы не изменить случайным поступком что-нибудь в истории.

Не хотел бы я быть ученым, — думал Фридхолм, спускаясь в подземный переход. — Сначала они изобретают какую-нибудь теорию, чтобы понять мир, а потом понимают, что своими теориями изобретают другой мир, который становится хуже, потому что изменить мир к лучшему ученые не в силах. Тогда они страдают и говорят «я убил», но все равно продолжают изобретать новые теории, чтобы понять новый уже мир, а мир опять меняется…

Проще ловить преступников. Тут ты точно знаешь, что изменяешь мир к лучшему.

Да? — спросил себя Фридхолм. — Ты уверен?

Он поднялся из подземного перехода и остановился в напряженном ожидании неизвестного. Где он? Откуда здесь это здание? Должен быть отель. «Новая Англия». Он там оставил вещи. А вместо отеля… Неужели?… Можно ли так вот, запросто, оказаться на другой ветви? Склеились две реальности — и ты уже не тот, и не там… Как же теперь?…

Черт! — выругался Фридхолм. Ну, конечно. Он всего лишь вышел из перехода не в ту сторону. Вот отель, и название светится, наступает вечер, в Стокгольме ночь, надо поторопиться.

Домой, домой…

* * *

Стадлер перечитал запись нелепого и пустого, по сути, разговора, и подумал, что от признания не нужно отмахиваться. Конечно, сказано в состоянии аффекта, признание гроша ломаного не стоит, но если потянуть за ниточку…

Пусть успокоится, решит, что полиция от него отвязалась, пусть пройдут премьерные спектакли. А потом…

Стадлер сложил листы протокола, скрепил их и бросил в ящик стола.

* * *

Когда я подъехал к театру, у главного входа уже собралась толпа. Я расплатился с таксистом и позвонил Томе.

— Я здесь, — сказал я, — ты меня встретишь?

— У четвертого выхода. Посидим сегодня в ложе вдвоем, хорошо? Послушаем. Я так хотела послушать «Густава» с тобой. Ты и я. Подожди, я спускаюсь.

— Жду, — сказал я.

Я ничего ей не скажу. Никогда. Я хочу, чтобы для Томы существовало только одно прошлое: то, в котором мы вместе. Среди всех наших прошлых только оно — счастливое.

Только одно. Единственное.

А остальные…

* * *

«Премьера „Бал-маскарада“, новой оперы прославленного маэстро Джузеппе Верди, прошла вчера в театре „Аполло“ с тем триумфом, какого заслуживает это замечательное произведение. Госпожа Жюльен-Феррар не сумела, правда, сотворить чудо со своим не очень большим голосом, и исполнение ею партии Амелии стоит лишь того, чтобы о нем упомянули одним словом. В лучшей форме были господа Фраскини и Джиральдони, сумевшие исполнить свои партии с необходимым изяществом… Постановка оставила желать лучшего, но нам известна скаредность господина Яковаччи… Остается также надеяться, что во время предстоящих представлений пистолет у господина Джиральдони выстрелит вовремя, и ему не придется, как на премьере, импровизировать, нарушая равновесие между музыкой и сценическим действием»…

— Между музыкой и сценическим действием, — пожав плечами, повторил Сомма и бросил газету на стол.

Разговор происходил в гостиной Верди в гостинице «Колон». Газеты доставили во время завтрака, и маэстро не раскрыл ни одной, пока не допил утренний кофе. Сомма, явившийся ни свет, ни заря, зная, что Верди поднимается рано, к еде не притронулся, пробормотав, что сыт по горло своими идиотами-клиентами.

— У Джиральдони действительно был настоящий нож? — спросил Верди. Вчера ему пришлось выйти к зрителям, дожидавшимся любимого маэстро на площади перед театром, а потом его экипаж ехал к гостинице, сопровождаемый громогласной толпой, и под окнами еще долго слышались крики, он дважды выходил на балкон, и Пеппина боялась, что он простудится. Смертельно уставший, он уснул, едва голова коснулась подушки.

— Да, черт возьми! — воскликнул Сомма. — Это подтверждают все, я разговаривал с хористами, они в шоке, маэстро! Никто ничего не понимает, и меньше всех — сам Джиральдони. Он наверняка думал, что убил своего заклятого врага.

— Он артист, — заметил Верди. — Думаю, это была хорошо разыгранная сцена. Напугать соперника так, чтобы тот потерял самообладание и не смог спеть сцену смерти. Его освистали бы…

— Нет, — упрямо повторил Сомма. — Нет и нет. Это был настоящий нож, и ударил Джиральдони по-настоящему, но сама судьба была на стороне Фраскини — и вашей оперы, маэстро!

— Нашей оперы, дорогой Сомма, — механически поправил Верди.

— Сама судьба! — продолжал вещать Сомма, перед глазами которого все еще стояла эта картина: Ренато достает из-под плаща кинжал и изо всей силы вонзает лезвие в грудь Ричарда. — Да, судьба, рок, воля Творца, как угодно, что еще могло сделать так, чтобы лезвие скользнуло, даже не порезав рубашки, не поранив Ричарда? Как?

— Оставьте, — отмахнулся Верди. — Вы слишком глубоко увязли в этом деле, как профессионал, вы все воспринимаете слишком серьезно. Театральные, оперные страсти… Давайте не будем говорить об этом.

— Впереди еще немало представлений, и если…

— Оставьте, дорогой Сомма! Они — артисты. Уверяю вас, через день, а может, даже сегодня вечером эти трое будут сидеть в кафе на пьяццо Навона и вместе пить «кьянти». Пеппина, скажи хоть ты: помнишь, как во времена «Набукко» Банчи готов был убить этого негодяя Кардоне, соблазнившего…

— О, мой Верди, — сказала Джузеппина, улыбнувшись воспоминаниям, — я слышала эту историю, но меня тогда волновала только своя. Партия Абигайль… Ронкони… Господи, это было будто вчера!

Верди подошел и опустился перед Джузеппиной на колено.

— Послушай, — сказал он, — мне кажется… я должен…

— Нет! — воскликнул он, вставая. — Я тебе все скажу, только не теперь. Не сейчас.

— Не при мне, — сказал Сомма. — Я ухожу, маэстро. До свиданья, госпожа Верди, — многозначительно добавил он, повергнув маэстро в смущение своей неожиданной прозорливостью.

— До свиданья, синьор Антонио, — улыбаясь, сказала Джузеппина.

— До свиданья, дорогой Сомма, — сказал Верди, пожимая адвокату руку. — Вы, как всегда, торопите события.

— Я…

— Но вы, как всегда, правы, — заключил Верди и закрыл за синьором Антонио дверь.

— А теперь, — сказал он, обернувшись к Джузеппине, — я повторю следом за нашим другом: сегодня хороший день, не правда ли, госпожа Верди?

— О… — пробормотала Джузеппина. — Ты назвал меня… Я ждала этих слов шестнадцать лет…

— Семнадцать, — уточнил Верди. — Тогда мы посмотрели друг другу в глаза и все для себя решили, верно?

Он шагнул к Джузеппине и протянул к ней руки.

О, зачем вы здесь? Уйдите… (итал.)

Разве вы не посылали мне записки? (итал.)

Смерть подбирается к вам… (итал.)

Маска, я тебя узнаю, ты Амелия: да, мой ангел!.. (итал.)

Я люблю вас, но уходите, умоляю, если вы не уйдете, вас убьют… (итал.)

С тех пор, как я полюбил, Амелия, моя судьба не важна мне. Но я должен спасти тебя… (итал.)

Завтра… ты уедешь с графом. (итал.)

Я покидаю тебя, Амелия… Прошай… (итал.)

Тайна, мучительное чувство, пробудившееся в моем сердце… (итал.)

Скажи, будет ли море благоприятно. (итал.)

Прощай навсегда (итал.)

А это мое «прощай»! (итал.)

Вы… слушайте меня… (итал.)

В дни пребывания Верди в Риме итальянцы писали на стенах домов VIVA VERDI, где имя VERDI было аббревиатурой: Victor-Emmanuil, Re d'Italia — Виктор-Эммануил, король Италии.

Оглавление

(Опера-детектив в двух актах)

Первый акт

  Номер 1. Вступление

  Номер 2. Финал. Сцена смерти

  Номер 3. Ансамбль и дуэттино

  Номер 4. Речитатив

  Номер 5. Монолог

  Номер 6. Речитатив и терцет

  Номер 7. Терцет

  Номер 8. Монолог, дуэт и дуэттино

  Номер 9. Сцена, хор и дуэт

  Номер 10. Дуэт

  Номер 11. Дуэт

  Номер 12. Премьера

  Номер 13. Дуэт

  Номер 14. Дуэт и трио

  Номер 15. Монолог и дуэттино

  Номер 16. Терцет

  Номер 17. Дуэт и кода

  Номер 18. Финал 1 акта

  Интермеццо

Второй акт

  Номер 1 (19). Сцена, дуэт и ансамбль

  Номер 2 (20). Терцет

  Номер 3 (21). Речитатив и монолог

  Номер 4 (22). Сцена и дуэт

  Номер 5 (23). Дуэттино

  Номер 6 (24). Ансамбль и дуэт

  Номер 7 (25). Сцена и дуэт

  Номер 8 (26). Сцена и дуэттино

  Номер 9 (27). Речитатив и промежуточный финал

  Номер 10 (28). Ансамбль

  Номер 11 (29). Баркарола

  Номер 12 (30). Терцет

  Номер 13 (31). Сцена и дуэт

  Номер 14 (32). Дуэт и трио

  Номер 15 (33). Бал-маскарад

  Номер 16 (34). Терцет и речитатив

  Номер 17 (35). Монолог

  Номер 18 (36). Финал

Реклама на сайте