«Вторжение»

Художник Николай Кокуев

Имя в русской литературе ОДИНОКИЙ МОРЯК В ОКЕАНЕ, или КТО ТАКОЙ СТАНИСЛАВ ГАГАРИН

I

— Станислав Гагарин? Действительно, что это за личность…

— Станислав Гагарин! Вроде где-то и что-то мелькало… Вы знаете его?

— Как же, все читали его шпионский роман «Три лица Януса»!

— А я вот не читал, слыхать-слыхал, но книги этой в упор не видел…

— А «Ящик Пандоры»? «Возвращение в Итаку»? «Разум океана» и «Мясной Бор»… Фантастические романы «Дело о Бермудском треугольнике», «Опасный свидетель», «Вторжение», «Вечный Жид»?

— Не читали, нет? Вы жалкая и ничтожная личность! — восклицал по сходному поводу незабвенный мосье Паниковский.

— Слушайте сюда… Слушайте! И не говорите, что вы не слышали…

— А я вам-таки утверждаю, что человека с этим именем нет и не было — век мне жить на одну зарплату!

— Да-да! Это компания письменников, которые объединились и под видом одного пишут такие разные романы. А нам лапшу вешают: Гагарин, Гагарин! Нет такого писателя…

…А ежели говорить серьезно, то писатель с этим именем существует. Но правда и в том, что Станислав Семенович Гагарин прожил бурную, незаурядную, достаточно лихую и крутую жизнь.

Будущий писатель Земли Русской родился в Подмосковье, на Можайщине, но детство и отрочество провел на Тереке, являясь по матери терским казаком.

Годы, прожитые литератором в славном Моздоке, где Станислав Гагарин формировался как личность, позднее он опишет в романе «По дуге большого круга», наделив капитана рыболовного траулера Игоря Волкова собственным, далеко не розовым детством.

Впрочем, сам писатель так или иначе присутствует в созданных им произведениях, сочинитель окрашивает их личностным отношением к бытию, и недаром редактор его первой книги «Возвращение в Итаку», так назывался поначалу ополовиненный вариант романа «По дуге большого круга», однажды в сердцах — к автору у нее было своеобразное отношение — воскликнет: «Капитан Волков — это вы, Станислав!»

Наверное, редактор была права, как окажутся правы те, кто склонен видеть Станислава Гагарина в Евпатии Коловрате из романа «Память крови», в образе контрразведчика Леденева из целого сериала романов, где действует незаурядный герой — «Последний шанс фрегаттен-капитана», «Дело о Бермудском треугольнике», «Бремя обвинения», «Третий апостол», «Десант в прошлое», «На пляже и убивают тоже».

Можно найти гагаринское и в докторе Бакшееве, деятельном герое романа «Преступление профессора Накамура», его суть воплотилась и в образе Ивана Бородина из дилогии-эпопеи «Путешествие к центру Земли». Узнаваем Станислав Гагарин даже в портрете… товарища Сталина, который писатель мастерски сотворил в сугубо реалистическом, фундаментальном труде «Мясной Бор», величественном памятнике Второй ударной армии, а потом и в фантастическом романе «Вторжение».

Ведь и сама жизнь Станислава Гагарина — причудливая мозаика фантастики и приключений.

II

Будущий писатель ухитрился пройти курс навигацких наук в мореходных училищах Сахалина, Ростова-на-Дону, Ленинграда. Нестандартной личности, мятущемуся характеру, видимо, мало оказалось одной мореходки…

В 1956 году Станислав Гагарин закончил, наконец, штурманский факультет и выбрал для работы Дальневосточное пароходство. Несколько лет будущий литератор плавал на торговых, рыбопромысловых и экспедиционных кораблях от залива Посьет до мыса Шмидта, в Японском и Беринговом морях, у мыса Дежнева, залива Лаврентия и острова Аракамчечен.

Моря Тихого и Ледовитого океанов — вот среда обитания будущего сочинителя увлекательных романов, она до титановой прочности закалила его упрямый и живой, пытливый и творческий характер.

Станислав Гагарин попадал в переделки у порта Пусан в годы корейской войны, видел чудовищное цунами на курильском острове Парамушир, дрейфовал в паковых льдах пролива Лонга, штормовал у западного берега Камчатки и в опасных водах Охотского моря.

И учился одновременно во Всесоюзном юридическом заочном институте. Он закончил его досрочно и сразу поступил в аспирантуру кафедры теории государства и права, которую вообще прошел за… один год.

И вот Станислав Гагарин — молодой старший преподаватель кафедры, ему сулят блестящую научную карьеру…

Но силы Зла не дремлют, ломехузы, о которых сочинитель создаст впоследствии фантастический роман «Вторжение», ощетиниваются, и Станислав Гагарин… шкипер на несамоходной барже Калининградского рыбного порта.

Здесь, в Калининграде, в шкиперской каюте он напишет знаменитый рассказ «Шкипер», после чего поймет, наконец, что истинное его призвание — литература.

Интересно, что Станислав Гагарин к моменту написания рассказа «Шкипер» был уже автором небольшого романа о северных летчиках «Альфа Кассиопеи», детективного повествования «Ночь в сентябре», рассказов «Горит небо», «Последний крик», «"Тундра" придет первой».

И огромного числа литературных очерков, написанных так, что они сошли бы за вполне приличную прозу.

Но Станислав Гагарин писателем себя не считал, относился к собственному творчеству иронически, продолжая работать над научными статьями и диссертацией, которую посвятил возникновению государственности у малых народов Севера, находившихся к 1917 году на различных ступенях развития первобытно-общинного строя.

Когда судьба определила его уход из науки и зачислила шкипером несамоходной баржи, рассказ «Шкипер» — в 1968 году его напечатает журнал «Сельская молодежь» — стал рубежом, который разделил жизнь Станислава Гагарина на две половины: литературную — и ту, что была прежде.

Один за одним пишет штурман дальнего плаванья рассказы, которые до сих пор не утратили свежести восприятия, духа своеобразного, тонкого, может быть, странным образом забытованного романтизма, который всегда будет отличать сочинения Станислава Гагарина.

Характерно, что создавая «Шкипера», молодой сочинитель вовсе не думал о том, когда и где его напечатают. Ему необходимо было выговориться, и сделав это, Станислав Гагарин испытал облегчение.

Потом такое будет повторяться. Не раз, и не два сочинитель станет находить психологическое спасение в творчестве, до сих пор еще недостаточно оцененном современниками, хотя Станислав Гагарин, несмотря на всевозможные препоны, выпустил свыше двух десятков книг, не считая тех, что вышли за рубежом — от Вьетнама до Аргентины.

Но тогда его не печатали вовсе. Станислав Гагарин продолжал профессионально трудиться в литературе, а чтобы заработать на кусок хлеба для жены и детей отвергаемый издательствами и журналами писатель собирается на рыбацкий промысел.

III

И снова океан… На этот раз — Атлантический. Лабрадор и Фарерские острова, банка Флемиш-Кап и остров Сейбл, берега Исландии и банка Джорджес, Шпицберген и Саргассово море, экватор и Канарские острова. Где только не приходится бросать трал Станиславу Гагарину, удачливому рыбаку, вынимавшему вместе с рыбой и сюжеты морских повествований.

Роман «По дуге большого круга» — небывалое явление в отечественной маринистике. Рассказы «Мыс Палтусово Перо», «Последняя буфетчица "Зарайска"», «Цветы для механика с "Андромеды"», «Женщина для старпома» — написаны в океане.

А удивительная пьеса «Сельдяной король»? Она сочинялась начинающим автором в тяжелом зимнем промысле на Лабрадоре, у берегов Северной Канады, среди льдов и айсбергов, между опасными вахтами и подвахтами, ночными бдениями на ходовом и промысловом мостиках и коротким отдыхом в каюте, когда спишь и чувствуешь каждый поворот винта, шорох льда за бортом, увеличение или уменьшение оборотов судовой машины.

Из рейса в рейс у бывшего теоретика государства и права, юриста, вернувшегося в океан, сбежавшего сюда от фарисейского мира академической науки, растет намерение стать профессиональным писателем.

И Станислав Гагарин уходит на вольные хлеба, бесстрашно пускается в новое плавание — на волнах моря литературного.

В 1972 году в издательстве «Молодая гвардия» выходит его первая книга, конечно же, о море — «Возвращение в Итаку». Затем появляется сборник детективов — «Бремя обвинения», фантастика — «Разум океана», исторический роман — «Память крови».

Станислав Гагарин живет на Рязанской Земле, потом перебирается на Урал, в Екатеринбург. Его творчество отличают занимательность, динамичность изложения событий, острый и крутой сюжет, глубокая проникновенность в духовный мир человека, четкое и удивительно логичное обоснование поступков его героев.

Почему капитан Волков, постигший для себя тайну гибели траулера и его экипажа, юридически невиновный в свершившейся катастрофе человек, продолжает казнить себя за несуществующую вину?

Почему доктор Бакшеев, стечением парадоксальных обстоятельств попавший в секретную лабораторию профессора Накамура, не опускает рук, не смиряется с обстоятельствами, а в одиночку начинает собственную борьбу с фанатиком-изувером и побеждает?

Почему русский штурман торгового флота, двадцатипятилетний Олег Давыдов, оказавшись в стенах шпионско-диверсионной школы ЦРУ, на собственный страх и риск начинает смертельную партию с матерыми профессионалами и после ряда сугубо опасных приключений выигрывает операцию «Осьминог»?

Почему сверхудалые полярные летчики, представители двух поколений пилотов, вступают в принципиальный конфликт между собой, в котором они оба правы и ошибаются одновременно?

На многие почему находим мы ответы в сочинениях Станислава Гагарина, ибо и сам писатель невероятно сложен, но также прост, как сложна жизнь, порой оказывающаяся и формулой типа: дважды два, увы, четыре…

IV

Уже став профессиональным литератором, Станислав Семенович время от времени рвет литературные швартовы и уходит на несколько месяцев в океан. Его видят на капитанском мостике теплоходов «Приамурье», «Кировск», «Мария Ульянова» и «Любовь Орлова» берега Японии и Бразилии, Гонконг и Рио-де-Жанейро, Роттердам и Пуэрто-Мадрин, Гамбург и Монтевидео, Антверпен и Буэнос-Айрес, Паранагуа и Сингапур, экзотические страны, названия которых звучат, как необыкновенные ноты сказочных песен — Аргентина, Малайзия, Гвиана, Уругвай…

Рождаются новые романы и рассказы, в которых поэзия дальних странствий не затмевает в творчестве Станислава Гагарина основной и, пожалуй, единственной темы его сочинительства: высокая духовность русских людей, попадающих в экстремальные, крайние ситуации.

Кто же они, герои Станислава Гагарина, персонажи его двадцати романов и многих рассказов, уникальных по остросюжетности, закрученности фабульной интриги?

Шпионы, контрразведчики и капитаны дальнего плаванья, стратегические русские и американские ракетчики, северные летчики и океанские рыбаки, пахари морей и бродяги-геологи, современные русские крестьяне и легендарный Батый, полководец Сыбудай, могучий вождь ратников-мстителей Евпатий Коловрат — вот далеко не полный перечень наших соотечественников и их противников, судьба которых привлекает писателя.

Станислав Гагарин не умеет писать скучно. В любом его романе наличествует оригинальная интрига, которая словно пружина движет сюжет, делая чтение сочинений писателя процессом удивительно увлекательным и интересным.

Тайна, раскрытие которой составляет фабулу любого гагаринского романа, присутствует не только в сугубо детективных его вещах, но исключительно во всем, что выходит из-под пера русского сочинителя.

Внушительная эпопея в двух книгах, роман «Страда, или Путешествие к центру Земли» — одно из основательных, эпических произведений Станислава Гагарина.

Это многоплановое повествование о судьбе русского человека, наследника нескольких трудовых поколений, рабочего парня Ивана Бородина, обладающего талантом писателя и народного вождя в лучшем, классическом смысле.

Как только не ушибает жизнь Ивана Бородина, как только не преследуют его носители злого начала, которых в избытке оказывалось в любой период отечественной истории! Но положивший за основу собственного поведения принцип быть всегда самим собой, Иван с честью выходит из крутых приключений, ожидающих его и в океане, и в мирном, казалось бы, городе Переяславле.

И читателя удерживает в напряжении расследование таинственного убийства художника Дульцева — друга Ивана. Эта загадка заявлена в начале повествования и красной нитью проходит через весь роман, чтобы раскрыться в его конце, логически связав остальные события.

Проблемы экономики застойного периода и языковые опыты Ивана Бородина, студента-заочника Литературного института, борьба Ивана с главарем преступной группировки, олицетворяющего зло, которое преследует Бородина с отрочества, тайна рождения лирической героини, ярчайшие иллюстрации социального характера русского человека, героические подвиги Ивана Бородина и его гражданское подвижничество — эти и другие тематические блоки сцементированы психологическим напряжением, которое автор умеет создавать не только в диалогах, портретных зарисовках или на событийных страницах, но и в описании пейзажа. Последний у Станислава Гагарина всегда работает на покоряющее увлекательностью развитие сюжета.

V

«Мясной Бор» — роман в трех книгах, посвященный оптимистической трагедии Второй ударной армии, погибшей в попытках освободить Ленинград в 1942 году — вершина творчества Станислава Семеновича.

Свыше семисот воспоминаний ветеранов, которые они написали специально для Гагарина, собрал автор необыкновенного романа.

Его долго не печатали ни журналы, а писатель обращался во все толстые журналы Москвы и Ленинграда, ни издательства этих городов.

— Слишком страшную войну ты описал, — упрекали автора рецензенты.

Именно тогда родился у Станислава Гагарина афоризм, который он много раз приводил в опубликованных им беседах с полководцами Великой Отечественной войны:

— Ни один писатель не сможет изобразить войну страшнее, нежели она есть на самом деле.

Роман, который вышел в Военном издательстве на тринадцатом году после начала работы над ним, стал достойным Памятником защитникам Земли Русской, оставшимся навсегда в Волховских болотах.

В статье «Сотворение мира», касаясь философии войны и метафизики жизни в романе «Мясной Бор», доктор философии Анатолий Гагарин пишет:

«Даже зная поразительную способность отца быстро обрабатывать горы материала, самого разного и, казалось бы, далекого от привычно-шаблонного «литературного» — от древней истории Великой Руси до премудростей сельского хозяйства, океанологии, религиоведения — достаточно вспомнить «Евпатия Коловрата», «Страду», «Щедрость», «Разум океана», «Третий апостол» — не говоря уже о профессиональных пристрастиях Станислава Гагарина — морском деле и юриспруденции, что блестяще проявилось в морских романах и детективных циклах, можно было все-таки засомневаться, видя пугающую новизну темы, стопы книг, груды архивных материалов, а затем и кипы солдатских писем, дневников, записей долгих разговоров сочинителя с участниками боев, заполонивших кабинет писателя после того, как ветераны узнали, что наконец-то явился Отечеству смельчак, который решил рассказать правду о Второй ударной армии и смыть с них, спасших Ленинград, наветное, неправедное клеймо «предателей», возникшее по вине генерала Власова».

Несмотря ни на что роман состоялся, и создание его, появление в свет — высокий гражданский подвиг, который совершил Станислав Гагарин.

Сравнивая «Мясной Бор» с Апокалипсисом Иоанна Богослова, «Илиадой» Гомера и романом «Война и Мир» Льва Толстого, Анатолий Гагарин пишет:

«Исподволь, через размышления о высоком значении народа в Освободительной войне, так по-разному, ярко и непридуманно воплощающемся в бесчисленных баталиях, схватках, встречах лицом к лицу с врагом, подводные течения романа уносят читателя в океан высших духовных жизненных смыслов.

Станислав Гагарин выбрал самый верный путь — он создал монументальную фреску не просто как мастер батального жанра — широкими мазками полководца, мыслящего масштабами дивизий и полков, а то и целых армий, а в большей степени как писатель, чутко и тактично воспринимающий личностность войны, расколовшейся на миллионы личных войн.

И автор разрывает замкнутость каждого героя в собственных границах бытия перед взором читателя, вселяя его в миры потаенных чувств и предощущений, и в завершение накладывает эти осколки Войны в немыслимом стороннему, прохладно-душному человеку порядке, добиваясь поразительного многоцветья».

Со всей очевидностью можно признать, что создав роман «Мясной Бор», Станислав Гагарин полной мерой исполнил высший сыновний долг, согласно учению Николая Федорова — а философ учил, что сыновья обязаны возродить сердца отцов, построить Храм возрожденных сердец наших предков, ибо мы должны прорастать в прошлое, сохранить полноту сердечного огня дедов и отцов, их неугасимого пламени любви, почтения к предкам и гордости за них.

Станислав Гагарин сумел проникнуть в мир законов Войны и при этом дистанцироваться от ее привычных — если можно к ним привыкнуть — литературно-кровавых личин, заглянуть под маску, передать исторический план и человеческий феномен Войны. Интерес к человеческой экзистенции приводит писателя к мысли о двух войнах: литературной, описанной в романах, и другой, войне тех, кто принял в ней участие.

В последнем — особая заслуга русского сочинителя. Парадоксальность этой заслуги как раз в том, что Станислав Гагарин не сочиняет войну и не ведет объективный репортаж с нее.

Тут нечто иное. Некое сверхлитературное измерение, куда сумел войти Станислав Гагарин, создав небывалый доселе шедевр высокого мирового искусства, разрушив тем самым существовавший во все времена и народы стереотип, по которому изготавливались батальные сочинения.

Романов, подобных «Мясному Бору», попросту не существовало прежде.

Разве что гомеровская «Илиада» по объективности отношения к противоборствующим сторонам и духу надсхватного присутствия автора сопоставима с титаническим сооружением русского писателя.

VI

…Фантастика и детектив, морские приключения и расследования загадочных преступлений, трагическая история Второй ударной армии и возможность глобального ядерного конфликта, возвращение на Землю товарища Сталина и Вечный Жид в качестве посланца галактических сил, предлагающих россиянам альтернативный расклад Смутного Времени — вот диапазон сюжетных интересов необыкновенного писателя всех времен и народов, истинного патриота Великой, единой и неделимой Земли Русской.

Как образчик человеческой породы, Станислав Гагарин не только многоплановая личность. В нем уживаются несколько различных по характерологической, психологической палитре индивидуумов. От мечтательного романтика и лирического созерцателя до решительного делового человека, умеющего организовать единомышленников на материализацию очередной высокодуховной Идеи.

Обращенный гранями отзывчивой души к людям, писатель умеет оставаться интровертом, погружаться в собственный внутренний мир, ибо не только из внешнего окружения, но и в глубинах той вселенной, которая таится в гагаринском микрокосмосе, черпает он затейливые сюжеты для увлекательных романов.

Станислав Гагарин — щедрый и отзывчивый человек. Он считает, что добро мы обязаны творить не только лишь, когда нас к нему призывают, а естественно, рефлекторно, как дышим воздухом родимой Земли Матушки.

Он стремится помочь людям, когда его вовсе не просят об этом… Его добро, может быть, носит несколько агрессивный, наступательный характер, и потому случаются порой житейские недоразумения, ибо не каждому дано понять искренность и чистоту помыслов этого человека.

Станислава Гагарина отличает удивительная способность приобретать себе недоброжелателей.

Казалось бы, человек никому не причиняет зла, не совершает дурных по отношению к окружающим поступков, стремится помочь любому попавшему в беду соотечественнику…

В чем же тогда дело?

Когда сам Станислав Гагарин задал подобный вопрос Иосифу Виссарионовичу, представляющему Зодчих Мира, галактических небожителей, прибывших на Землю, вождь, хитро ухмыляясь в усы, ответил:

— Завидуют, понимаешь… Нет, ни литературному или там материальному успеху, с этим у вас как раз, выражаясь по-современному, перманентная напряженка. Завидуют тому, что вы не плачетесь никому в жилетку, никогда не опускаете рук, уверены в себе, вечно деятельны и энергичны. Да вы просто лучитесь, понимаешь, оптимизмом!

Вождь хмыкнул.

— Такое любому трудно перенести, — сказал он. — А завистливому и мелкодушному российскому письменнику и вовсе невозможно. Да и лизуном вы не были и не будете им никогда, молодой человек. Порода не та, понимаешь!

О романе «Вторженние», из которого мы привели эти знаменательные слова, писать надо отдельно, двумя словами о необыкновенном по фантасмагоричности сочинении не скажешь.

Роман «Вторжение» читать надо…

VII

Писатель Станислав Гагарин поистине энциклопедически образован. Как и в детстве, он попросту глотает литературу, осваивая помимо художественной, философскую, историческую, критическую премудрость.

Всю жизнь в отказных рецензиях на сочинения Станислава Гагарина различных записных литературных палачей значилась шаблонная фраза: «Автор демонстрирует свою эрудицию». Эта констатация подавалась рецен-зентами-образованцами в резко отрицательном, разумеется, смысле.

Видимо, русского литератора ориентировали на демонстрацию серости, убогости мысли, интеллектуального ничтожества.

И слава Богу, что Станислав Гагарин оставался верным себе, никогда не шел на компромиссы с редактором, щедро раздавал соотечественникам приобретенные им знания.

Не лишен Станислав Гагарин и недостатков, в конце концов, ничто человеческое ему не чуждо. Он излишне доверчив, не умеет до конца разобраться в людях, и поэтому писателя часто обманывают те, кому он доверяет в предпринимательских делах. Но чаще человеколюбца Гагарина предают его же собственные сотрудники, используя испытанное оружие прежних времен — доносы и клевету.

К сожалению, оружие сие эффективно и в демократической России.

Утопичен Станислав Гагарин и в наивных попытках превратить любой создаваемый им коллектив в семью единомышленников, братьев и сестер, объединенных общим Большим Делом. И уж совсем не годится для руководства людьми гагаринский принцип, по которому он меряет окружающих на собственный аршин.

— Если я умею то-то и то-то, — искренне удивляется Станислав Семенович, — то почему Петров, Сидоров, Иванов не в состоянии справиться с подобным делом?

Работать с Гагариным трудно, ведь за ним не угнаться, но всегда интересно.

Некоторые принимают его за недостаточно скромного человека, ибо писатель с жаром, юношеским романтическим пылом говорит о собственных делах. Но сами-то дела суть свершившийся факт, о котором становится рано или поздно известно, и тогда рождается черная зависть, от которой писатель претерпел более чем достаточно в жизни.

VIII

Герой поворотного в судьбе писателя рассказа «Шкипер», который он сочинил в каюте реальной несамоходной баржи — а что может быть унизительнее для судоводителя, когда тебя таскают на буксире! — старый капитан дальнего плаванья, списанный в шкиперы, мысленно восклицает, вспоминая собственную судьбу:

— И где их только делают, эти кирпичи для меня?!

С полным основанием Станислав Гагарин мог бы повторить эту экзистенциалистскую фразу, адресуясь к той жизни, тому раскладу, которая была расписана кем-то для него самого.

Кирпичом по затылку наш сочинитель получал не раз и не два. Только никогда Станислав Гагарин не хныкал, не плакался кому-либо в жилетку, не опускал рук.

Когда после создания им рассказа «Шкипер» Станислав Гагарин понял, что писательство должно стать смыслом его жизни, он предпринял титанические усилия, чтобы доказать миру право на место под литературным солнцем. Его не печатали — он продолжал писать новые и новые произведения. Рассказы, повести, романы, пьесы. И стихи…

Хотя Станислав Гагарин уже несколько лет самостоятельно издает книги, до сих пор остаются неопубликованными полдюжины романов, множество рассказов, не поставлены в театрах все его пьесы, не сняты фильмы по многим сценариям, читатель не видел ни одного из сотен (!) гагаринских стихотворений.

Впрочем, Станислав Гагарин не верит, что ему удастся опубликовать написанное им при жизни, но смирился с этим.

— Прочтут после моей смерти, — оптимистично улыбается сочинитель. — Что это за писатель, после которого не останется литературного наследства? Хотя, разумеется, приятнее было бы увидеть гранки твоих романов еще в этом мире…

Трудная, наполненная неожиданностями, отмеченная неблагодарным отношением литературной критики и издателей к его творчеству, парадоксальная сочинительская судьба Станислава Гагарина отразилась и в судьбах его героев.

Подверженные экзистенциалистским вывертам Рока, они самоотверженно сражаются едва ли не с самими богами и дьявольскими силами Зла. Как и Станислав Гагарин в обычной жизни, защищают униженных и оскорбленных. Исповедуют принципы Добра и справедливости.

Ведь именно Станислав Гагарин еще весной 1989 года придумал и создал Военно-патриотическое литературное объединение «Отечество» при Военном издательстве Министерства обороны СССР и принялся выпускать популярнейшее издание «Военные приключения».

И свершилось сие до выхода Закона о печати, предопределившего разгул издательского беспредела, массированную атаку на отечественного читателя пошлых анжелик и тарзанов, учебников по сексу и колдовской муры.

Военное издательство, возглавляемое генералом Пендюром, цинично ограбило «Отечество» Станислава Гагарина и уничтожило разработанную им патриотическую программу.

Но именно внук сотника Войска Терского, не имея на расчетном счете в банке ни копейки, выпустил в свет «Ратные приключения», как и в первом случае, на пустом месте создал Российское творческое объединение «Отечество» при Литературном фонде России, а затем открыл полюбившуюся читателям серию «Фантастика, приключения и отечественная история». Станиславу Гагарину принадлежит идея выпуска шеститомного «Современного русского детектива», сериала «Памятство Руси Великой», уникального двенадцатитомного издания «Русский сыщик».

После самовольного захвата имущества РТО группой авантюристов Станислав Гагарин в третий раз — и снова на пустом месте! — создает издательскую фирму.

Теперь она называется Российским товариществом «Отечество», или Товариществом Станислава Гагарина.

Творчество удивительного и стойкого упрямца, его издательская и неуемная просветительская деятельность суть воплощенная в литературных образах и замечательных книгах совесть и интеллект русской нации.

Читайте увлекательные романы, сочиненные и изданные славным сыном Отечества, которого зовут Станислав Гагарин!

Теперь вы знаете об этом человеке и его сочинениях почти все, по крайней мере, самое главное.

Творчество Станислава Гагарина — фантастическое явление в русской литературе… И таких уникальных людей в Российской Державе великое множество.

Гордитесь этим, соотечественники!

Дмитрий Королев

Станислав Гагарин ВТОРЖЕНИЕ Фантастический роман-детектив

Предупреждаю соотечественников и читателей за рубежом: имена героев и персонажей романа подлинные. Пусть события, и носят фантастический характер. Детективные приключения развертываются на фоне сложившейся в моей стране реальной обстановки.

Тому, кто решит, что образ Иосифа Виссарионовича Сталина не соответствует запечатленному в его сознании, следует помнить; перед ним авторское видение.

Станислав ГАГАРИН

У кого две пары штанов — продай одну и купи эту книгу!

Георг Кристоф ЛИХТЕНБЕРГ

Часть первая ГОСТЬ СО ЗВЕЗДЫ БАРНАРДА

I. ИНДИЙСКИЙ ЧАЙ СО СЛОНАМИ

Станислав Гагарин открыл глаза и увидел, что за его письменным столом сидит Сталин.

«Досочинялся», — безразлично подумал писатель, и хотел было повернуться на правый бок, к утру он всегда досыпал на левом. Но тут вдруг вспомнил: нечто уже беспокоило его на грани сна и яви. Постороннее, чему сразу не мог дать объяснения, хотя именно это непостижимым образом томило его погруженное в иное качество сознанье.

Особый, давно не ощущаемый им запах дыма от сожженного в трубке табака «Золотое руно»!

Глаза писатель давно уже закрыл, он сделал это, едва узрел так хорошо знакомое с детства лицо вождя, который, не обращая внимания на хозяина, восседал за его писательским столом и, кажется, читал газету. Теперь русский сочинитель явственно различал, как Иосиф Виссарионович подчеркивает в газетном тексте нечто и шелестит при этом, двигая бумажный лист по заваленному литературными заметками столу.

«Нет, не мерещится, — удивляясь собственному хладнокровному состоянию, подумал Станислав Гагарин. — Значит, продолжаю спать, и все это как бы внутреннее видение, такое бывает… Сон во сне, причудливая матрешка подсознания. Жаль, Вера вчера уехала на Урал, некому рассказать за утренним чаем забавную историю».

Он подумал, что сегодня 7 апреля 1990 года, обязательно напишет жене письмо и тут же отправит его в Свердловск, который Екатеринбург, иначе этот город Станислав Семенович в последнее время не называл, туда Вера Васильевна прибудет только вечером, и ее будет встречать сын Анатолий, большой дока по части подсознательного и виртуального. Как никак, а все-таки кандидат философских наук, с детства привыкший к тому, что отец крепко дружил со спецами по всему потустороннему, или как любят говорить профессионалы, трансцендентному, вроде профессора Даниила Пивоварова.

Не открывая глаз, писатель даже улыбнулся, представив, как ошарашит жену, спросив ее, что означает приснившийся ему Вождь всех времен и народов, хотя сам прекрасно понимал психологическую причину явления. Вчера вечером, едва вернулся с Казанского вокзала, где провожал жену, он допоздна сидел за статьей «Об искусстве вообще и искусстве вылизывания». В ней Станислав Гагарин писал о современных критиках культа, а на деле неосталинистах особого типа, основные ряды которых пополнили те, кто возвеличивал во время óно Отца Родного.

«Да, — тревожно подумалось вдруг ему, — но откуда запах табачного дыма? Приходил Николай? Так он трубку не курит…»

Обкатать эту мысль сочинителю не удалось. Он услышал, как скрипнул стул под телом неведомого гостя — так мне и не достали кресло на колесиках! — чертыхнулся писатель, и хорошо знакомый по старым кинофильмам голос неторопливо, с некоторой многозначительной ленцой и сильным кавказским акцентом произнес:

— Вы думаете вставать, товарищ Гагарин? Мне кажется, что не следует спать больше, чем этого требуют, понимаешь, интересы здоровья и дела… Нашего дела.

Писатель снова открыл глаза, и теперь увидел, как вождь поднялся со стула и стоит, опираясь руками о столешницу, смотрит на него в упор и ласково улыбается.

«Приятный был он в обращении мужик», — несколько отвлеченно подумал Станислав Гагарин и услышал щебетанье попугая Кузи, клетка которого стояла в гостиной.

Писатель сел на край тахты, на которой уснул, читая очередную статью в «Огоньке», разоблачающую вождя, журнал так и валялся на полу под прикрепленной к стене лампой. Вечером Станислав поленился перейти в спальню, там еще и постель надо разбирать… Теперь он прикрывался одеялом, ибо спал всегда голым, а тут смотрит на тебя незнакомый мужик… Вообще-то, он знакомый, ну кто его в этом мире не знает! Но стоять перед вождем в таком виде, да и не только перед вождем, вроде как неприлично. Опять же не скажешь ему: отвернитесь, Иосиф Виссарионович!

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — проговорил писатель.

А что ему оставалось делать? В конце концов, вождь у него появился или возник — разберемся! — в квартире, значит, вступают в силу законы гостеприимства, что бы не писали об этом человеке авторы «Огонька» и «Советской культуры».

«Серой как будто не пахнет, — весело подумал Станислав Гагарин. — Или запах «Золотого руна» перебивает?»

— Я вижу, что вы меня совсем не боитесь, — сказал Сталин. — И это хорошо. Товарища Сталина не надо бояться. Товарищ Сталин не страшен, понимаешь, тем, кто его не боится. Честные люди не боятся товарища Сталина.

«Как ему сказать, чтоб отвернулся? — лихорадочно соображал писатель. — Одеться ведь надо… Да и в гальюн бы не мешало».

Сталин вышел из-за стола и боком продвинулся к окну, открыл оконную фрамугу и повернулся к сочинителю спиной, достав из кармана защитного цвета френча трубку.

«Слава Богу! — подумал хозяин и приподнялся, удерживая на себе — одеяло. — Теперь можно и в гальюн сходить…»

— Вы можете пройти умыться, — не отворачиваясь от окна, проговорил вождь. — А затем мы попьем с вами чаю, тогда, понимаешь, и поговорим.

— Грузинского нету, Иосиф Виссарионович, — уже по-свойски сказал от двери Станислав Гагарин. — Не пьем мы его, плохого качества чай. Со слонами заварим, индийского. Уж извините.

— Ничего, — ответил по-прежнему не поворачиваясь, гость. — Товарищ Сталин выпьет индийского. Товарищ Сталин никогда не был космополитом, никогда не был и грузинским националистом.

Пока писатель чистил зубы и умывался, он старался делать это побыстрее, вождь стоял у окна и дымил трубкой. В квартире давно уже исключили это окаянное, как называла его хозяйка, действо, зять ее курил исключительно на лестничной площадке, а сам сочинитель, если и баловался сигареткой за компанию с Николаем, то там же и стоял с ним. Теперь, умываясь, он подумал, что Сталин основательно прокурит ему комнаты, к приезду Веры и не проветришь. И вдруг подумал о том, что исподволь, подсознательно, смирился не только с самим фактом появления вождя у него дома, но уже привычно думает, долго ли Сталин пробудет в гагаринском доме.

«О том, как здесь появился вождь, лучше сейчас не предполагать, — соображал Станислав Гагарин, наливая свежую воду в чайник и щелкая электрической зажигалкой над газовой горелкой. — Иначе сойдешь с катушек… Либо он сам объяснит, либо все информационно образуется в процессе развертывания событий».

В том, что они таки развернутся, сочинитель уже не сомневался. Он вообще обладал способностью трезво оценивать обстановку и становиться спокойным и рассудительным именно в тот момент, когда возникала некая вдруг опасность или положение становилось критическим. К этому приобщили его в мореходном училище, закреплял писатель сие качество и во время работы в океане, когда ежесекундно могло возникнуть непредвиденное никакими уставами обстоятельство.

Он вспомнил, как недоумевала его Вера над неожиданно лопнувшей третьего дня бутылкой с минеральной водой. Бутылка лежала на третьей, ежели считать снизу, полке вместе с двумя такими же. Когда она лопнула, внутри оказался лед, чего не должно было быть — ведь температура там вовсе не минусовая.

Вера два дня ломала голову над физическим парадоксом, но так и уехала, неуспокоенная, в Екатеринбург, убежденная в том, что это было предзнаменованием необычного, могущего произойти в ближайшие дни.

«Что бы Вера сейчас сказала? — улыбнулся Станислав Гагарин, насыпая индийский чай из металлической банки в заварной сосуд, привезенный женой из Новгорода, перед этим он, как положено, ополоснул темно-синий кувшинчик кипятком. — Спросить бы… Не поверит малышка, потому и звонить ей завтра про это не буду».

Тут он поймал себя на мысли, что и завтра ситуация не разрядится, и феномен, пока неизвестно из какой области возникший, распространяющий по квартире запах табачного дыма, не исчезнет в ближайшее время, по крайней мере, и в следующие сутки Сталин будет рядом с ним.

«Или, точнее сказать, я рядом с вождем», — усмехнулся писатель и впервые взглянул на кухонные часы. Они показывали пятнадцать минут девятого.

«Записать отсчет лага и время обсервации», — отвлеченно подумал бывший штурман и вышел в тесный зальчик, ужатый до предела книжными полками и шкафами.

На свободном простенке висел барометр, подаренный ему к юбилею Игорем Чесноковым.

Станислав Гагарин постучал по стеклу пальцем и сместил отметчик влево, вслед за сильно отклонившейся в сторону низкого давления стрелкой.

Потом он перенес попугая с клеткой из гостиной на кухню, вроде будет веселее с Кузей, свой как бы человек, говорящая птица, член опять же семьи, решительно вошел в кабинет и вежливо сказал:

— Чай готов, товарищ Сталин. Накрыть в гостиной или попьем на кухне?

— Скромность украшает большевика… Давайте без церемоний. Тем более, вы временный холостяк. Товарищ Сталин — великий человек, но в то же время он — простой человек. Давайте пить чай на кухне. И успокойтесь. Никакой, понимаешь, мистики, этого я никогда не любил. Товарищ Сталин прибыл к вам со Звезды Барнарда.

II. РАЗГОВОР НА КУХНЕ

— У вас на Земле эту звезду открыл в 1916 году американский астроном Барнард, — сказал вождь. — Но это вовсе не звезда.

Он пил чай с блюдечка, держа его у рта пальцами обеих рук, и было видно, что к подобной манере не привык, но решил пользоваться ею, чтобы угодить хозяину. Станислав Гагарин видел это и внутренне усмехнулся попытке Сталина вести себя с достоинством и вместе с тем играть в некую простоту и разухабистость.

Писатель накормил гостя оставшейся со вчерашнего дня жареной картошкой и треской, которую так умело готовила его супруга. Извинился за отсутствие мяса, ведь он помнил, что Сталин не признавал всякие там толстовские кашки-машки, сказал, что после завтрака сходит в магазин, купит через Тамерлана, моздокского земляка, доброго мяса, если мороженый сей продукт вообще можно назвать добрым, тогда и сделает Иосифу Виссарионовичу настоящий обед.

— Рыба — хорошая еда, — возразил Сталин, плавным движением руки отстраняя попытки писателя оправдаться за скудость стола. — В рыбе есть фосфор, полезный, понимаешь, для человека элемент. Только надо потреблять его в меру, чтобы не светиться и не засветиться.

Он вынул изо рта успевшую погаснуть трубку, положил ее на подоконник и мелко-мелко закашлялся. Станислав Гагарин посмотрел на вождя, не простудился ли тот, но сразу понял, что Иосиф Виссарионович попросту так смеется.

Хозяин дождался, пока гость доест рыбу, и когда тот налил в блюдечко чай, подул на поверхность и сделал первый глоток, не утерпел и спросил вождя:

— Издалека прибыли, товарищ Сталин?

— Не очень, — с готовностью ответил гость. — Каких-нибудь шесть световых лет… Эту звезду называют именем американского астронома Барнарда. Не слыхали?

— Кое-что слыхал… Она ведь приближается к нам.

— Верно, со скоростью более ста километров в секунду. И через десять тысяч лет Звезда Барнарда будет вдвое, понимаешь, ближе к Земле, нежели сейчас. Но для нас и это нынешнее расстояние не проблема.

— Ее ведь, звезду эту, и не видно пока невооруженным взглядом.

— Не видно, — согласился Сталин. — Но в сильный бинокль, понимаешь, а тем более в телескоп, ее можно отыскать левее и ниже звезды «β» созвездия Змееносца. Впрочем, вы штурман дальнего плаванья, вам и астрономические карты в руки.

— Вы знаете о моей прошлой профессии?

Сталин тонко улыбнулся и опустил блюдце на стол.

— Я знаю о вас то, чего вы не знаете о себе сами, — сказал он. — И НКВД здесь вовсе не при чем. Да, я тот самый Иосиф Виссарионович Сталин, который умер, понимаешь, в начале марта 1953 года. Вы, помнится, находились тогда в санчасти Ростовского мореходного училища имени Седова и плакали, узнав о моей смерти.

— Верно, — с некоторым вызовом сказал Станислав Гагарин. — Плакал! И не скрываю этого! Даже в наши дни, когда все, кому ни лень, готовы лягнуть вождя и напрямую, и исподтишка. Я любил вас, товарищ Сталин!

— Любили… — покачал головой и лукаво усмехнулся гость. — А сейчас, значит, больше не любите?

Станислав Гагарин смутился.

— Как вам сказать… Плакать бы во всяком случае по вашей кончине сейчас, разумеется, не стал. Но и тех слез не стыжусь!

— Слез вообще, молодой человек, стыдиться не надо. Они очищают душу, — назидательно поднял палец Иосиф Виссарионович. — Только я вовсе, понимаешь, не тот Сталин.

«Не тот Сталин? — оторопело подумал писатель. — Артист, так искусно загримированный? Двойник? Но кому нужен двойник человека, давно зарытого у Кремлевской стены? Зачем некто разыгрывает меня… И кому, для чего это нужно?»

Вдруг он вспомнил, вернее, ему показалось, что вспомнил, на самом деле эта информация возникла в сознании, что Звезда Барнарда — красный карлик с массой, раз в десять меньшей нежели масса Солнца. Американский астроном Ван де Камп исследовал эту летящую звезду десятки лет и пришел к выводу: звезда обладает планетной системой. Звезда Барнарда перемещается по небесной сфере на десять с лишним дуговых секунд за год, за сто девяносто лет смещается на величину углового диаметра Луны. Уникальное в Космосе явление!

— Да, — сказал Сталин, — мы летим к Солнечной системе, чтобы воочию, понимаешь, убедиться в идентичности наших миров. Вашего, созданного Природой, и нашего, сконструированного, так сказать, по образу и подобию.

— Кем сконструированного? — спросил, настораживаясь, Станислав Гагарин. Он с большой опаской относился ко всему искусственному, резонно считая подделкой любые попытки соперничества с Натурой.

— Зодчими Мира, Архитекторами Вселенной, — просто ответил Сталин.

— Это что же, — зло сощурился писатель, — опять «вольные каменщики», на этот раз в космическом масштабе? Надоело! Недавно меня на встречах с избирателями то и дело спрашивали: «Какая разница между просто масонами и жидо-масонами?»

— Ив чем, по-вашему, разница? — полюбопытствовал вождь.

— По-моему, никакой разницы, ибо я ни тех, ни других никогда не видел.

— Хороший ответ, — одобрил Сталин. — Из вас получится толковый, понимаешь, политик.

— Уже не получится…

— Прокатили?

— Разве вы об этом не знаете?

— Извините… Знаю, конечно. Это было заранее предрешено. Вы никогда не смогли бы действовать так, как ваш противник… Клевета не ваше, понимаешь, оружие, молодой человек. Потому вы остались в прежней ипостаси и не будете заседать в Белом Доме на Красной Пресне.

— Давайте вернемся к нашим баранам, — предложил хозяин.

— К тем, кто предпочел реальную курятину вашим обращениям к здравому смыслу и диалектике? — усмехнулся Сталин. — Или тем, кто в состоянии если и не изменить этот мир, то смоделировать параллельный ему?

— Вы говорите о неких Зодчих…

— Да, именно они. Естественно, вашего земного опыта не достанет, чтобы воочию представить себе их облик, но только именно они, понимаешь, создали Звезду Барнарда. Звезда летит сейчас к вашему Солнцу, являя собой копию его. Это, если хотите, гигантский космический корабль, в системе которого есть, понимаешь, и Земля — двойник вашей планеты, на которой события происходят так, как и на оригинале.

— И я там есть? — глуповато улыбаясь, спросил Станислав Гагарин.

— Разумеется. И в эту минуту тот, сконструированный, по вашим понятиям искусственный сочинитель, так же как и вы, думает: вот бы эту, понимаешь, мистическую бредятину запузырить в сюжет нового романа.

— Умеете читать мысли? — спросил писатель.

— Это несложно. Могу научить, если захотите.

— Заманчиво… Но я еще подумаю, необходимо ли мне сие сомнительное качество.

Сталин пожал плечами.

— Способностью читать мысли я пользуюсь избирательно. У меня ведь тоже принципы… нравственные. И не усмехайтесь. Вы обо мне знаете лишь по публикациям в «Огоньке» да по сочинению Волкогонова.

— Его сочинения я, кстати, и не читал, — ответил Станислав Гагарин, — хотя купил недавно в книжной лавке писателей на Кузнецком мосту.

Он вышел в гостиную, нашел два тома Волкогонова, остальные два ему почему-то не достались, в стопке непрочитанных еще книг, вернулся на кухню, положил перед вождем.

Сталин хмыкнул и неторопливо развернул ту книгу, что лежала сверху.

Только теперь, когда необыкновенный гость принялся перелистывать сочиненное о нем Дмитрием Антоновичем, иногда глухо покашливая, это означало, что вождь смеется, только теперь Станислав Гагарин позволил себе рассмотреть вождя.

Это был Иосиф Виссарионович неопределенного возраста, но относительно молодой, середины тридцатых годов, таким его редко изображали. Это потом он единообразно возник на бесчисленных портретах, число которых во время óно наверняка превысило миллиардную отметку. Появился вождь в квартире писателя на седьмом этаже самым неведомым способом, ибо Станислав Семенович хорошо помнил, как закрывая дверь, дважды повернул ключ в замке.

На традиционном кителе с отложным воротничком и накладными карманами, пуговицы были штатскими, в тон материи зеленоватого цвета, никаких орденов или значков не красовалось. Обут Отец народов был в черные хромовые сапоги, брюки из той же материи, кажется, тогда называли ее шевиот, были заправлены, и на них хозяин заметил заглаженную складку.

«А Николай Григорьевич говорил, что 5 мая 1941 года вождь появился перед выпускниками военных академий в помятых брюках, — мысленно улыбнулся Станислав Гагарин. — Вот бы Лященку сюда… Да я и сам хорош, подчеркнул сию деталь в романе «Мясной Бор». Впрочем, тогда Сталин был вдовцом. Может быть, сейчас…»

Он снова посмотрел в лицо углубленного в чтение вождя. Заметил пресловутые рябинки, они были даже на ушах, седую прядь в волосах, аккуратно зачесанных назад, ровно подстриженные усы, чисто выбритый подбородок. Загорелую шею, совсем не морщинистую, как полагается у стариков, оттенял белый подворотничок. Небольшие, почти женские, кисти рук неторопливо перелистывали страницы.

Сталин оторвался от книги, и писатель вздрогнул. Зеленые с желтизной глаза вождя зажглись вдруг и пронзили сознание хозяина магической энергией.

— Популярно написано, — сказал Иосиф Виссарионович, и первое слово прозвучало в его устах как ругательство.

Он брезгливо отодвинул два тома.

— Вы напрасно стесняетесь, товарищ Гагарин… Задавайте ваши вопросы. Сейчас для меня нет никаких, понимаешь, загадок из области философии, политики или житейского бытия. Вам хочется узнать, кто я и откуда появился. Наверно, вы спросите и почему именно здесь, в этом месте. Как хозяин, вы имеете право на любую информацию. Но сначала объясню, почему выбор пал на вас, был сделан именно таким, понимаешь, образом.

Писатель смущенно улыбнулся.

— Рассказывайте лишь о том, что сочтете нужным, — сказал он. — Я любознателен, это верно, но вовсе не любопытен. Все скандальные истории узнаю последним.

— Само появление мое в вашем мире означает скандал. Он уже начался, понимаешь, ибо произошла утечка информации. И неизвестно, чем это кончится для вас лично, хотя товарищу Сталину вменили в обязанность постоянно заботиться о вашей особе и опекать. Но главное, что знают о Станиславе Гагарине, моряке и писателе. Зодчие Мира — человек он, понимаешь, трезвый…

Не в том смысле, что освободился от рабства Жидкого Дьявола, хотя это один из факторов нашего выбора — пьющий человек изначально ненадежный человек. Вы умеете правильно оценивать критическую ситуацию. При общей вспыльчивости, повышенной эмоциональности характера, экспансивности, скажем так, Станислав Гагарин в состоянии оставаться, понимаешь, расчетливым и холодным в минуты опасности. Ну и, разумеется, интеллект, нестандартность мышления, способность мыслить глобальными категориями, космическое сознание.

— Мне неловко от того, что обо мне говорят такое в глаза, но я бы соврал, если бы отрицал ваши слова. Вот и сегодня, увидев вас у себя в кабинете, я почти не растерялся.

— И десять, и двадцать лет назад вы спокойно протянули бы руку инопланетянину, буде он возник бы, понимаешь, перед вами. Сегодня именно тот случай. Вы уже знаете, что я со Звезды Барнарда, хотя это не звезда, а искусственное сооружение.

— Но кто его создал и для какой цели?

— Придется начать издалека. Вы знакомы с гипотезой фон Хорнера, Брайсуэлла и вашего Исая Шкловского о кратковременности цивилизаций сравнительно с периодом существования звезд?

— В самых общих чертах. Ученые исходя из того факта, что если бы цивилизации жили так долго, как звезды, то во Вселенной было бы просто тесно от обилия разумной жизни, нас отделяли бы друг от друга пара-тройка световых лет.

— Верно. Но поскольку земляне не наблюдают в космосе ничего подобного, нет следов астроинженерной, понимаешь, деятельности, и космический эфир молчит, то скептики пришли к выводу: средняя длительность жизни разумных сообществ не превышает десятка тысяч лет. В этом-то все и дело!

— Значит, мы уже близки к всепланетной катастрофе?

Сталин не ответил. Он взял с подоконника трубку, поискал взглядом спички.

— Вы позволите? — спросил он.

— Курите, курите! — нетерпеливо воскликнул писатель, выдвинув ящик кухонного стола и достав оттуда спички.

Вождь разжег погасшую трубку, выпустил облако дыма, сокрушенно покачал головой.

— Дурная привычка, — сказал Иосиф Виссарионович, — Надо бросать… Курю, понимаешь, лишь в память о себе самом. Для образа… В духе времени. Имидж товарища Сталина заставляет.

Он усмехнулся и снова положил трубку на подоконник.

— О катастрофе думать не следует, молодой человек, — спокойно, в такой привычно-хрестоматийной манере заговорил вождь. — С точки зрения диалектики немыслимо, чтобы эволюция жизни до расцвета разума продолжалась, понимаешь, миллиарды лет, а затем живое погибало бы за несколько жалких десятков веков. Совершеннейшая глупость! А глупость присуща лишь роду человеческому, вернее, отдельным его представителям. Глупость вовсе не космическая категория, понимаешь.

— Так что же нам делать? — растерянно проговорил сочинитель. — Уповать на Господа Бога?

— Бога нет, — строго сказал Сталин. — Но существуют вселенские Добро и Зло, которые обречены на вечное противоборство. И Добро изначально сильнее Зла, ибо в ином случае первое давно бы, понимаешь, исчезло.

— Отрицаете Бога, а сами используете христианскую терминологию, — проворчал Станислав Семенович.

— Стараюсь говорить так, чтобы вы поскорее поняли меня… Ведь мне известно, что вы считаете христианство космополитизированным иудаизмом. Впрочем, я сам так полагаю, но это к нашему, понимаешь, разговору пока не относится.

— Если Добро непобедимо, то глобальная катастрофа нам не грозит…

— Как сказать. Добро побеждает в принципе, по равнодействующей, для которой нет времени и пространства. Что ему тройка миллиардов лет или парочка галактик?! А вот конкретная, понимаешь, зеленая планетка по имени Земля может в конкретный момент времени превратиться в пыль. Вернее, в строительный материал, из которого Зодчие Мира соберут новую модель.

— Зодчие это на вашем языке Боги? — спросил Станислав Гагарин.

Ему было не по себе от этого, не до конца понятного разговора, за которым, писатель понимал, таился жуткий, ошеломляющий вывод. Ведь неспроста появился здесь этот то ли злой дух в обличии чудовищного монстра, то ли ангел, надевший личину волка. Правда, не было страха перед вождем, ненавистного чувства к диктатору, на счету которого, нет, не его лично, а созданной им Системы, были и его, писателя, близкие.

— Давайте начну с другого конца, — предложил вождь. — Потом мы вернемся к нашим первым баранам, которых мы не успели пока превратить, понимаешь, в шашлык. Примите к сведению следующую информацию. То существо, которое видите перед собой, появилось на Земле со Звезды Барнарда. Перед вами действительно Иосиф Виссарионович Сталин. Да-да, тот самый! Но и вовсе другой…

— Из параллельного мира?

— Нет. Искусственного мира. Мы все так воссозданы внутри сложнейшей системы, построенной по кибернетическим, применим это слово для простоты восприятия, принципам. Наши Зодчие, являющиеся воплощением вселенского Добра, создали как бы земной мир, который, понимаешь, как две капли воды похож на вашу планету.

— И зачем это им?

— Чтобы изучать на модели процессы, которые развиваются естественным путем на Земле. В случае глобальной опасности попытаться предупредить, понимаешь, катастрофу.

— И там все как у нас?

Товарищ Сталин кивнул. Он выглядел более усталым, чем час тому назад, будто некая проблема вдруг надвинулась на него, и теперь вождь силился разрешить ее для себя.

«Или, может быть, его тревожит наше будущее?» — подумал Станислав Гагарин.

— Более того, мир, из которого я пришел сюда, более совершенен, если можно назвать совершенством существование, понимаешь, загробного царства, назовем его привычным именем.

— Можно и научным словом — трансцендентальный мир, — усмехнулся писатель.

— Зовите так, — согласился Иосиф Виссарионович. — Когда человек умирает на Земле, он распадается в прах, тело исчезает, личность растворяется в психической, понимаешь, энергии ноосферы. Что происходит далее с личностью, воплощенной виртуально в особый вид энергии, никому из вас неизвестно, хотя в последней главе романа «Мясной Бор» вы пытаетесь доказать, что каждый погибший в лесах и болотах Волховщины красноармеец встал, понимаешь, в строй невидимой армии защитников Земли Русской.

— Вы и это знаете?

— Еще бы! Вы столько места уделили в романе моей особе… Но об этом разговор отдельный.

«Ну и дела! — мысленно воскликнул Станислав Гагарин. — Придется переписывать роман в части, касающейся моего гостя. Если, разумеется, события развивались не так, как написано у меня».

— В нашем мире, — продолжал гость, — после смерти человека его личность не исчезает, а попадает, переносится во вторую часть Сооружения. Это и есть наш Тот Свет. Здесь все, понимаешь, иное. Если в первой части полная имитация земной жизни, то личность, оказавшаяся на Том Свете, получает неограниченные возможности для умственного и чувственного развития. Неограниченные, повторяю, возможности для совершенствования! Но только по собственному желанию, тут уж выбор определяется характером. Я всегда, в прежней, понимаешь, жизни, ощущал себя недоучкой, так оно, собственно говоря, и было. Потому и комплексы одолевали того, прежнего Сталина. Меня и подключили к знанию Зодчих…

Иосиф Сталин усмехнулся.

— Хотите знать, чем занимается у нас Троцкий? Создал новую, понимаешь, религию, в которой объявил себя самого Сутью Сущего. В отличие, скажем, от меня и других товарищей, таких же недоучек вроде Бухарина, Рыкова, Калинина, я уже не говорю о рубаке Буденном и луганце Ворошилове, Лейба Давидович Бронштейн всегда считал себя беспредельно ученым человеком. Поэтому на Том Свете приобретать знания не пожелал. Построил храм-синагогу и поклоняется там самому себе. И больше ему никто, понимаешь, не нужен.

— А угрызения совести, терзания души? — неожиданно для себя спросил Станислав Гагарин. — О Троцком я не говорю, он далеко. А вы вот здесь, на моей кухне, товарищ Сталин. Вас не мучит совесть? Необходимость покаяться?

Сталин вздохнул и отвернулся.

— Было, — сказал он, — все было… И мальчики, понимаешь, кровавые в глазах мельтешили. Особенно в последние годы жизни. Ведь я пытался загладить вину перед русским народом, только вот не успел. Мне ведь помогли исчезнуть из этого вашего мира. Вернее, тот Сталин, кончину которого, понимаешь, вы лично, молодой человек, так искренне оплакали, тот Сталин был убит, а на мне, искусственном, продублировали сие со всей жестокостью.

— Значит, это правда? — ошеломленно проговорил сочинитель.

— Зодчие Мира не ошибаются, — улыбнулся вождь. — Если со мной так поступили там, то все это аналогичным образом происходило здесь, с вашим, понимаешь, вождем. А потом я покаялся… На Том Свете ко мне пришло истинное знание. Теперь понимаю, почему поступал соответствующим, понимаешь, образом, а не иначе, что двигало мною, как на практике осуществлялась та теория, рабом и жертвой которой был и я сам, и те, кто меня окружали.

— Значит, живете в раю?

— Точнее, в обстановке неограниченных возможностей. С одной стороны, мы те же, что и в предыдущей жизни, но уже иные существа, дух которых достаточно, понимаешь, просветлен новым, абсолютным по глубине и количеству Знанием.

— Но зачем копировать Землю? И жить на Звезде Барнарда в положении заключенных… Некий галактический ГУЛАГ.

— Дался вам этот архипелаг, — поморщился Сталин. — Книга Солженицына — титанический труд, автор его заслужил памятник при жизни. Но именно его глобальность мешает верному восприятию первопричины Зла. Ведь не в самом же существовании НКВД загвоздка!

«Он прав, — подумал писатель. — Корень запрятан куда как глубже. Александр Исаевич до сего, увы, так и не докопался. Или не захотел раскапывать? Конечно же, не захотел! В высшей степени пристрастный, несвободный, зависимый сочинитель…»

— Я уже говорил о борьбе Добра и Зла, — продолжал тем временем Иосиф Виссарионович. — Добро непобедимо, но обретает это качество в вечной, понимаешь, борьбе со Злом. Потому и существует Звезда Барнарда, что на ней, как на полигоне, отрабатывают приемы обуздания других Конструкторов, придумывающих собственные варианты злого мира. Такой они давно вознамерились установить на Земле и сейчас, как никогда близки к цели. И я появился здесь, у вас, чтобы предупредить землян о грядущей опасности. В качестве разведчика, что ли… Хотя Зодчие не уполномачивали товарища Сталина действовать в качестве разведчика. Зодчие Мира все еще раздумывают: этично ли, понимаешь, вмешиваться в судьбу разумного человечества.

— Какого хрена! — воскликнул Станислав Гагарин. — Раздумывают… Тактичные, видишь ли, этика их волнует! А если человечество совершает неразумные поступки? Значит, спокойно наблюдать, как Земля катится в тартарары? Такое этично?

— Согласен, и потому оказался на вашей планете. Тем более, сейчас это не трудно. Тысячи обитателей Того Света прилетают, понимаешь, на Землю в качестве наблюдателей-туристов. Равно как и лазутчики из стана Конструкторов, тех тоже хватает.

— Значит, пресловутые летающие тарелки вовсе не блеф?

— Это такая же реальность, как то обстоятельство, что товарищ Сталин сидит у вас, понимаешь, на кухне. Вы даже не представляете себе, до какой степени много среди вас существ со Звезды Барнарда, они хотят землянам добра. Но достаточно и тех, кого вы называете ломехузами.

— Как! — вскричал Станислав Гагарин. — Вам и это известно?!

— А почему бы и нет? Я знаю все, что знаете вы. И чуточку даже побольше. Уж собственную, понимаешь, жизнь в сталинской ипостаси во всяком случае… А ломехузов куда больше, нежели вы себе представляете. Ломехузы начали вторжение на Землю.

Резкий звонок телефона заставил Гагарина вздрогнуть. Он успел подумать, что не включал телефона, но домысливать это уже не стоило, и писатель прошел в прихожую, поднял трубку.

— Кореш, — с одесским выговором, смягчая шипящие, произнес незнакомый голос, — слушай сюда! По быстрому выставляй гостя за дверь… Иначе получишь бледный вид и макаронную походку, баклан!

— Кто со мной разговаривает? — стараясь спрашивать спокойно, произнес писатель.

— Прокоша с тобой говорит… Фидерзеен!

Станислав Гагарин опустил трубку и посмотрел на вождя, вставшего в проеме двери.

— Это они, — сказал Иосиф Виссарионович. — Быстро разыскали. Приключения начинаются, молодой человек. Не побоитесь?

Писатель неопределенно хмыкнул.

— Характеристику мне выдали вы сами, — сказал он.

III. АГЕНТ ПО КЛИЧКЕ ГЛИСТ

Эти двое сидели в полупустом баре Дома архитекторов и говорили ни от кого не таясь, да и кого им было опасаться…

Человек средних лет в линялых, то бишь вареных, джинсах и кожаной куртке, надетой поверх тонкого свитера, из тех, что лет десять тому назад именовались водолазками, назидательно внушал относительно молодому соседу, заметно щеголявшему фирмовой одеждой, превратившейся уже в прозодежду для псевдотворческой столичной элиты.

— Вы проделали большую часть работы по уничтожению той структуры, которую замыслил Станислав Гагарин. Значит, купить его оказалось невозможным? Жаль! Ведь если бы он стал работать на Конструкторов… Лучшего подарка боссам и не придумать! Бойкое перо, репутация патриота, чистая родословная. Неужели никто не пробовал его завербовать? Хотя, припоминаю, в досье на него есть информация о давних неудачных попытках.

Молодой пижон пренебрежительно махнул рукой.

— Я работал с ним в «Отечестве»… Увы, Станислав Гагарин непредсказуем, — сказал он, злобно ощерив желтые зубы. — Это зубр, кабан, который всегда действует напролом. Упрям и настойчив в достижении любой цели, если сочтет ее благородной и полезной Отечеству. Станислав Гагарин взбесится уже при малейшем намеке на вознаграждение. Такое бывало… Фанатик, верящий только в идею, которую он сам при этом и сочинил.

— Не скажите! Фанатики бывают весьма полезны для нашего дела, — возразил старший из собеседников. — В том-то и загвоздка, что рассматриваемый нами субъект вовсе не фанатик. Он исповедует диалектический метод, этим и опасен. В его теоретических построениях нет и грамма экстремизма. И если на него выйдут Зодчие… Дайте мне его характерные приметы.

— Возьмите этот пакет. Я собрал его опубликованные фотографии.

— Хорошо. Будем считать, что одну его слабость мы засекли — любит позировать перед объективом. И перед телекамерой тоже. Кстати, там и там держится уверенно. Что еще?

— Вспыльчив, но быстро отходит. Абсолютно не злопамятен, точнее, не мстит за причиненное зло. Старается сделать человеку добро, когда его об этом вовсе не просят. Потому его и не любят определенные категории людей, завидуют бесшабашности, широте души. Несколько раз предлагал мне деньги взаймы.

— И вы не взяли?

— Мне и так хорошо у вас платят… Я подумал, что попаду в зависимость от него, не смогу более четко выполнять ваши задания.

— Напрасно. Взяв у него в долг, вы показали бы, что верите в него, преданы и так далее. Отказавшись одолжиться у объекта в то время, когда окружающие знают о вашем якобы трудном материальном положении, вы могли насторожить Гагарина.

— Он такой тюха, что после отказа заговорил обо мне еще более хорошо. Дескать, скромный парень и с чувством собственного достоинства.

— Не думаю, будто он так сразу и до конца вам поверил. Полагаю, что тогда вы просто недооценили бывшего патрона. И весьма жаль, что поторопились саморазоблачиться. Надо было играть дальше. Теперь мы лишены возможности следить за его действиями напрямую.

— Мне казалось, что с ним все кончено. Мы ведь сообща с этим сибиряком-мафиози прочно прижали Станислава Гагарина к стенке.

— А вот он взял и вывернулся… Ну да ладно… Над ним работают и другие тоже. За содеянное вы получите серьезный гонорар. Такой вам просто не снился.

— А можно часть в валюте? Я б жене шмутку какую фирмóвую купил…

— Можно. Но брать сейчас доллары не советую. Пока мы не найдем вам богатых родственников за бугром. Через них и будете вспрыскиваться валютой… Лады?

— Согласен. Мне бы и наших деревянных, только побольше. Люблю, знаете, когда в кармане шелестит.

— А кто этого не любит? Хотя… Люди гибнут за металл! Помните? Кстати, начальство благодарит за разработанную вами операцию. Хотя она и не доведена до конца, но роль определенную сыграла. Вас и агента под кличкой Сундук было решено перевести сразу в ученики первого разряда, минуя второй. Это бывает не часто. Руководство считает, что вы редкая сволочь… В нашем, позитивном, разумеется, значении слова. Далеко пойдете. Глист.

— Это в каком, извините, смысле? Меня звали Лизун…

— Меняете кличку в связи с повышением.

— Неблагозвучное имечко. Нельзя ли оставить прежнее?

— Утверждено наверху. Надо тщательнее замаскироваться, вас бросают на серьезное внедрение. Прежний псевдоним — Лизун — был чересчур прозрачен. На этом вы и раскрылись несколько раньше.

К столику подошел официант, положил счет и визитную карточку. Глист вытянул голову, чтобы прочитать текст, но его старший товарищ схватил карточку, мельком взглянул и спрятал в нагрудный карман.

— Где передали? — отрывисто спросил он официанта.

— Когда подошел к кассе, карточка была уже там, — невозмутимо ответил официант. Он поднял счет к глазам, проверяя цифры, легонько вздохнул и осторожно положил бумажку перед человеком в кожанке.

Тот вынул из кармана новенькую зеленую бумажку с профилем вождя-основателя и ладонью отмахнул ее на край. Официант ловко подхватил банкноту.

— Благодарствуем, — склонив голову, произнес он. — Заходите еще… Есть ловкие кадры.

— Пошли, — бросил кожаный Глисту и быстро двинул на выход.

Когда Глист догнал его в гардеробе, тот вполголоса сказал сообщнику:

— Началась подвижная часть операции «Вторжение». Ложитесь на дно и ждите моих указаний. Каналы связи прежние.

IV. ОЧЕРЕДЬ ИЗ АВТОМАТА

Ему и в голову придти не могло, что дело дойдет до стрельбы, да еще среди бела дня и у них в городке. Откуда Станиславу Гагарину было знать, что в его судьбу вмешались силы космического порядка? Конструкторы Зла приняли решение поставить глобальный опыт, по которому человечество должно было принять их модель бытия… Или исчезнуть как разумная цивилизация, присоединившись к тому списку, который хотя и не опровергал верховенства во вселенском смысле Добра, но для определенных временных промежутков все-таки существовал.

Станислав Гагарин увидел, как из-за красного «жигуленка», на котором они по просьбе необычного гостя собрались ехать в Москву, возник Вадим Казаков с автоматом в руках. Писатель успел еще удивиться тому, что Вадим так быстро вернулся из дома, где забыл в кармане другого пиджака пропуск и водительские права, как его резко ударили под коленки, и Станислав Гагарин рухнул на асфальтовое покрытие автомобильной стоянки.

Автоматная очередь прошелестела над крышей машины и, не встретив тела жертвы, унеслась прочь. Станислав Гагарин хотел переместиться, но Сталин, сбивший его на землю, погрозил ему кулаком.

«Где же Вадим автомат такой раздобыл… Да еще с глушителем», — шевельнулась безликая мысль.

Страха не было. Возникло лишь недоумение — почему Казаков стрелял в него?

Тем временем, вождь сбил шляпу на затылок и подобрался к моторной части автомобиля. Там он резко поднялся, и писатель увидел, как из глаз Сталина скользнули огненные змейки. За машиной возникла неяркая вспышка, и все было кончено.

— Поднимайтесь, молодой человек, опасность миновала, — весело сказал Иосиф Виссарионович. — Как мы с вами уже пережили. А вот и ваш друг, понимаешь, спешит.

— Как «спешит»? Вы же его того… Я уже не знаю, как с Риммой Прокофьевной объясняться. Был муж — и вдруг вспышка света. Зачем он стрелял в нас?

— Это вовсе не Вадим Казаков, — объяснил Сталин. — Обыкновенный монстр на энергетической основе. Еще не такое увидите… Ломехузы начали операцию «Вторжение», и мы с вами, а также те, кто к нам примкнет, друзья, понимаешь, и соратники, могут и обязаны операцию сорвать. Так что хлебнем еще лиха.

— Так кто же это был? — осведомился, успокаиваясь, Станислав Гагарин.

Теперь он тоже видел Вадима Казакова, торопившегося к ним по Центральной улице городка. Но ведь только что на его глазах превратился в неяркую вспышку другой Вадим Казаков, тот, кто стрелял в них из автомата незнакомой модели с глушителем на стволе!

— Ломехуз-боевик, — ответил Иосиф Виссарионович, надвигая шляпу на глаза. — Его телепортировали сюда… Так что и заборы закрытого гарнизона не остановили.

— И как это вы его? Ловко получается…

— Ведь мы оба — своеобразные сгустки энергии. У меня, правда, возможностей побольше. Но и расход зарядов, понимаешь, действие которых вы наблюдали, ограничен. Ладно, как-нибудь пробьемся… Я сяду позади, Вадим Георгиевич. Не возражаете?

Казаков, он уже открывал дверцу автомобиля, которого ласково будто живое существо называл Машкой, согласно кивнул. Вадим привык к тому, что Станислав Гагарин никода не садится рядом с водителем, а вот Юсов — хлебом не корми, только дай ему хотя бы побыть у баранки.

«А как же с пропуском для гостя?» — несколько растерянно подумал писатель, усаживаясь справа от Сталина, но тот успокаивающе положил маленькую руку ему на колено, кивнул, не берите, дескать, в голову.

Так оно и вышло. Часовой мельком глянул на гагаринский пропуск, он узнал писателя, не раз выступавшего в батальоне охраны перед выборами народных депутатов России, подержал в руке талон-вкладыш на машину, который протянул ему Казаков, а сидевшего в уголке вождя попросту не заметил.

— Немного пояснений, понимаешь, — сказал Сталин, когда машина покатила в сторону города Одинцова. — Зодчие Мира создали нашу систему вовсе не из того материала, из которого сотворена Земля, другие планеты и Солнце. Наши инженеры-космогоники пользуются доатомными структурами и математическими приемами, аналогичных которым нет вообще в Природе. Они сумели материализовать, понимаешь, саму математику. Именно эта наука, которая у вас не покидает листа бумаги, у Зодчих Мира стала строительным материалом, каркасом новых звездных систем.

— А вы никогда не задумывались над тем, что уповать на математику в таком деле, как создание иных миров, рискованно? — спросил Станислав Гагарин, осмыслив сказанное ему собеседником. — Математика выдает модель только абстрактного характера, ее вовсе не интересует вопрос, для чего это нужно и где может быть применено, использовано.

Когда с помощью математики создается некое пространство, оно вовсе не является нашим, реально для нас существующим пространством, ибо в состоянии определиться неисчислимым количеством измерений. Парадокс уже в том, что математика оперирует категориями широкого спектра, от бесконечности до некой точки в микромире. Более того, математике известны и отрицательные вероятности.

Вообразите себе, что нечто должно произойти наверняка, тогда его вероятность равна единице. Но коль явление вовсе не может произойти, то вероятность равна нулю. Но возможно и нечто меньшее нежели просто невозникновение чего-то нами ожидаемого. Именно в таком смысле я себе это представлю…

— Так оно и есть, понимаешь, на самом деле! У вас математика творит мир, реализует созидательные возможности карандашом на бумаге. Но поскольку сама Природа математична, ее можно вычислить, уловив закономерности, которым она подчиняется. Но кажется мы подъезжаем к населенному пункту?

— Это город Одинцово, — пояснил сочинитель.

— Да-да, — встрепенулся Сталин, — это я помню… Тут неподалеку находилась моя рублевская дача. Дальняя…

— К даче необходимо свернуть налево… Хотите заехать?

— Как-нибудь в другой раз.

Он склонился к уху писателя и, дыша запахом табака, спросил:

— Вам дорог этот человек?

Сталин повел глазами в спину Вадима Казакова, молча припавшему к рулю.

— В каком смысле?

— Через двадцать минут он умрет.

— Как?! — вскричал писатель. — Тогда едем назад…

— Бесполезно, — покачал головой вождь. — Ваш приятель обречен… Но есть, понимаешь, выход. В конце концов, а ля гер ком а ля гер. Это я по-французски. На войне, мол, как на войне. Откуда его удобнее отправить домой?

Автомобиль по прозвищу Машка уже добрался до госпиталя ракетных стратегических войск и свернул направо.

— Вадим, — обратился к водителю Станислав Гагарин, — останови, пожалуйста, у автобусной остановки.

«Его собираются убить? — подумал писатель. — Кому помешал этот как будто бы порядочный человек, честный работник и безобидный философ?»

Он вспомнил, как после завтрака и угрожающего звонка сразу подумал о Казакове, едва Сталин сказал: нам необходимо срочно выехать в Москву. Хорошо было бы подключить к этому и Николая Юсова, мужа Елены, но вечером молодые предупредили: уйдем в гости к Ирине и Саше Котовым. Конечно, они пока дома, рано ведь, десяти часов нету, а все-таки не стоит их будоражить. Если он заберет Колю в Москву, Ленка снова не будет разговаривать с мужем неделю. Так уже было, когда Николай несколько суббот и воскресений подряд помогал тестю, кандидату в народные депутаты России, в предвыборной заварухе.

«Да и опасность не исключена, — подумал Станислав Гагарин. — Судя по решительности вождя, дело с ломехузами пахнет керосином. Несправедливо будет, если Лена осиротеет. Мне-то хрен с ними, опасностью и риском».

Писатель не лукавил перед собой. Он и в самом деле не боялся ни Бога, ни черта, хотя и не был безрассуден, не лез на рожон. Но вовсе не потому, что кого-либо или чего-нибудь остерегался. Станислав Гагарин принципиально противился любому экстремизму, старался быть честным и справедливым к людям, не морщился ни при запахе серы, ни ладанном аромате, и вообще опирался в житье-бытье на категорический императив Канта и бессмертные слова Гете: Werde oler du Bist — Будь самим собой.

— У вас не найдется лишней одежды? — спросил тогда Иосиф Виссарионович. — Не хотелось бы… Ну вы понимаете.

— Да, вас немедленно узнают. Но вот размер… Мои вещи будут великоваты.

И Станислав Гагарин снова вспомнил о Вадиме Казакове, фигурой и ростом тот как раз походил на вождя.

И еще одно ценное качество имелось у Вадима. Порой он любил поговорить на философские и, в последнее время особенно, на экономические темы. Но когда дело касалось чьих-то секретов, то здесь Вадим Казаков расспрашивать не будет… Появился у Станислава Семеновича Вождь всех времен и народов в квартире — значит, так надо. Объяснит хозяин — хорошо. Не станет — время не приспело. И, по-видимому, есть у писателя некие соображения, он лучше знает, когда посвятить соратника и сослуживца в необыкновенную тайну.

«А во что посвящать? — усмехнулся Станислав Гагарин. — Кроме легенды о Звезде Барнарда мне ничего неизвестно. Может быть, это глобальный розыгрыш. И никакой у меня в гостях не пришелец, а просто загримированный чудак, скорее всего, от компании ломехузов, у которых, правда, нет пока никаких формальных зацепок числить меня в числе недругов».

— Вадим, — сказал он в трубку, набрав четыре цифры внутренней связи, — как Машуня поживает? Есть срочное дело.

— Автомобиль в порядке, — невозмутимо ответил Казаков. Писатель и ценил его за эту невозмутимость тоже. Надежный, истинно, флотский кореш Вадим Георгиевич! — Правда, обувку этот козел обещалкин, Чибисов, то есть, так и не выделил пока. Так что…

— Позвоню Виктору Петровичу в понедельник, — нетерпеливо вклинился сочинитель. — А пока иди к машине, мы сейчас подойдем.

Он вспомнил, что шляпа Вадима может оказаться тесной для гостя, пусть наденет его, Станислава Гагарина, куртку с капюшоном. Нет, шляпу тоже примерит, пусть даже будет просторнее. Нынче мешковатая одежда меньше бросается в глаза, нежели шмутка в обтяжку.

Сгодилась и куртка, и старая писательская шляпа серого цвета. Сталин облачился во все это с полным равнодушием к собственной внешности, и Станислав Гагарин подумал, что несмотря на сверхзнание, которое вождь получил от Зодчих Мира, и его приобщение, сие уже чувствовалось, к диалектике, в житейских привычках Иосиф Виссарионович остался верен тому аналогу, который родился на Земле почти сто одиннадцать лет назад.

«Да, — подумал писатель, — вовсе не случайно меня, пятидесятилетнего, вождь зовет молодым человеком. Впрочем, не пей он водки едва ли не каждый день, не запивай ее, водяру, вином и не балуйся табачищем, мог прожить до нынешнего дня. Интересно, завязал ли он с Жидким Дьяволом?»

— Завязал, — коротко бросил Сталин, мельком взглянув на себя в зеркало между двух настенных ламп и надвигая шляпу на глаза. — Я готов, товарищ. Как вы считаете, меня не узнают?

…Теперь, когда Вадим приткнулся к обочине напротив автобусной остановки «Госпиталь», и писатель вышел из машины, а Сталин последовал за ним, оба они пожали Казакову руку.

— Вернись к Римме Прокофьевне, Вадюша, — сказал Станислав Гагарин. — Спасибо, но с Машкой мы управимся сами.

Сочинитель не умел водить машину, и насколько ему было известно, Сталин не обладал этим искусством тоже. Но его странным образом не озадачило сие обстоятельство, и Станислав Гагарин, как должное воспринял согласный кивок Вадима, который тут же, не мешкая, перебежал дорогу: показался автобус на Власиху.

День был пасмурным, холодным и вселенски мерзким.

Над головами и уже хорошо видными отсюда домами улицы Северной беспорядочно ворочались свинцово-грязные тучи, из которых можно было ожидать и снега, и неприятно стылого дождя.

Станислав Гагарин посмотрел, как подвалил к остановке власихинский автобус, как засуетились его земляки, норовя побыстрее войти в теплое чрево бело-синего пузана, за лобовым стеклом которого сидел равнодушный ко всему на свете пожилой водитель.

Станислав Гагарин дождался, когда автобус проползет мимо их красной Машки, терпеливо ждущей, когда воля человека — или сатаны? — толкнет ее к невероятным приключениям, писатель с облегчением убедился — Вадим вместе со всеми отбыл восвояси, повернулся к Сталину, который, надвинув на глаза шляпу, смотрел туда же, и увидел: вождь взялся за ручку передней двери.

Глубоко вздохнув, судьба Казакова больше его не волновала, Станислав Гагарин нырнул в салон, привычно — два месяца мотался на этом автомобиле по избирательному округу — наклонив голову, и увидел сидящего на месте водителя невозмутимого Вадима Казакова.

Умостившийся на переднем кресле Сталин повернулся и лукаво улыбнулся в усы. Дать ни взять — добрый дядюшка, приготовивший племяннику сюрприз!

— Надеюсь, это вовсе не тот, кто стрелял в нас из автомата полчаса назад, — проворчал Станислав Семенович, приподнявшись и вытаскивая из-под задницы завернувшийся край чехла.

— Вы правы, теперь это наш… — Иосиф Виссарионович запнулся. — Будем считать — человек.

— Тогда поехали. Маршрут он знает?

Сталин кивнул. Теперь вождь смотрел на дорогу.

— Давайте тогда через Одинцово, на Кутузовский, в центр.

Тут он вспомнил, что до сих пор не выяснил, куда же собственно Сталину надо приехать. Но дал себе слово не спрашивать того ни о чем, ибо вождь есть вождь, он и мысли читает, и вон каких монстров-двойников умеет создавать, и цели у него вроде как благие, хотя благими намерениями вымощена дорога в ад. Но ведь он и в Африке вождь, а вот Станислав Гагарин всего лишь бывший.

Еще недавний председатель Военно-патриотического литературного объединения «Отечество» и кандидат в народные депутаты России, на сей момент он всего лишь глава незарегистрированной, значит, неформальной, организации, обладающей, правда интеллектуальным капиталом в десять-пятнадцать миллионов рублей. Только капитал этот надо еще превратить в материальные, в шуршащие тети-мети, а потому он вроде как генерал без армии, капитан без корабля…

— Не удручайтесь, — не поворачиваясь, сказал Сталин. — У меня ведь тоже нет государства, я больше не Генеральный секретарь и даже документов при себе не имею.

— Я что хочу сказать, — подал голос Вадим. Не Вадим, конечно, а этот самый… «Как же мне его называть?» — внутренне усмехнувшись подумал Станислав Гагарин. — Я что хочу сказать… Если по милицейским правилам, то вы настоящий бомж. Существо без определенного места жительства. Это если грамотно рассмотреть.

— Бомж! — закашлял-засмеялся вождь. — Настоящая находка! Такой находкой я поделюсь с друзьями по возвращении. Надо же! Товарищ Сталин — бомж… Без определенного места жительства! Бомж! Спасибо, Вадим Георгиевич. Вы остроумный человек!

«Он что? Издевается надо мной? — рассердился Станислав Гагарин. — Сам же его и создал, Вадима номер два… Впрочем, как две капли воды похож, и разговаривает по-казаковски».

Тем временем, их автомобиль пронесся улицами подмосковного города Одинцова, еще недавнего небольшого местечка, теперь разросшегося в спальный придаток девятимиллионной столицы-спрута, в большое скопище однообразных домов-коробок, собранных воедино в беспорядочных микрорайонах. Судя по всему, новый город строился без какого-либо плана, не имел единого центра, определяющего лицо более чем стотысячной застройки, отличался разбитыми мостовыми, грязными тротуарами и далеко не провинциальными идиллическими нравами.

Населяли Одинцово люди несколько ошеломленные, ошарашенные близостью хищного мегаполиса, который разлагающе влиял на их неокрепшие местечковые души. Здесь было множество, подавляющее большинство тех, кто вовсе не родился в Одинцове и даже в Подмосковье, и для которых бренное существование в этих краях было случайным. Столичная культура их не затронула. Да и осталась ли она вообще в Москве? В гигантском Вавилоне, ставшем по обличью рядовым евро-азиатским городом, где осколки бывшей Белокаменной с ее сороками сороков великолепных храмов почти растворились в апокалипсической лавине безликих небоскребов, океане панельных хрущоб и мириадах, ордах взбаламученных, сбитых с толку, обворованных духовно лимитчиков?!

«Он тоже виноват в общем оскудении духа», — непременно подумал Станислав Гагарин о том, кто сидел сейчас перед ним, когда Машка одолевала километры мимо знаменитой резиновой фабрики на станции Баковка.

— Не только я один, — медленно повернул голову Сталин. — Что можно спросить с бедного недоучки-семинариста? Начало гонения на русскую культуру положено было, как вы сами хорошо знаете, вовсе не мною. Разве товарищ Сталин выслал из страны цвет русской философии да и иной другой мысли в двадцать втором году?

Разве товарищ Сталин развязал кровавый террор уже с первых дней революции, от которого бежали в эмиграцию ученые и писатели?

Товарищ Сталин только верный ученик того, кто затеял это непотребное дело… Затеянное, кстати говоря, еще в эпоху народников-демократов, понимаешь… Заговор против России сплели во времена Добролюбова, понимаешь, и Софьи Перовской.

— Сами-то вы понимаете, что натворили ваши учителя? — подал вдруг голос Вадим Казаков, не отводя глаз от дороги.

«Ну и монстр! Дает… — восхитился Станислав Гагарин. — Поднял хвост на собственного создателя… Впрочем, этот искусственный и характером должен обладать вадимовским. Уж если создавать двойника, то… Хотя как же тогда тот, с автоматом? У него иной внутренний настрой? На свершение зла… Сюда бы Эдика Маципуло. Он большой спец в монстрологии».

Но Эдик, записавший себя недавно с женой в беженцы из солнечного Узбекистана, находился в Ташкенте, где рвал последние швартовы перед тем как отвалить в лоно всех и вся принимающей Матери России.

Сталин водителю не ответил, то ли не знал, что сказать, то ли не удостоил.

Машина миновала мост с развязкой и спустилась на Минское шоссе.

Стал накрапывать дождь, и Казаков-монстр принялся прижимать Машку вправо, затем остановился у обочины.

— Надену щетки, — сказал он.

Переднюю дверцу Вадим легонько захлопнул и повернулся, расправляя плечи, спиною к Москве, отступив на шаг в сторону от замершей Машки.

Станислав Гагарин ощутил вдруг, как позади надвигается нечто громоздкое и неотвратимое. С оглушающим ревом выметнулось слева черное, удлиненное тело хищного по обводам лимузина и ударило в грудь не успевшего удивиться Вадима Казакова.

V. ОТКРОВЕНИЯ ЛОМЕХУЗОВ

Когда литературный обозреватель модного еженедельного журнала вошел в кабинет главного редактора, то увидел дорогого и ненаглядного шефа, отца родного, как за глаза называли его сотрудники, стоящим у левой стены на голове.

— Входи, входи, — проговорил редактор-перевертыш, — не смущайся… Новый способ изучения работников осваиваю. Посмотрю на тебя в перевернутом виде — и вроде как рентгеном…

Боязливо поглядывая на шефа, обозреватель замер, не двигаясь.

Тот постоял на голове еще с минуту и с завидной ловкостью встал на ноги.

— Это мне мистер Вэбстер подсказал, наш друг — советолог из Нью-Йорка. Помнишь, на чашку кофе к нам прилетал? Говорит, так лучше все проблемы видны. Когда он книжку о России писал, всегда на голову становился.

«А на уши советолог не вставал?» — дерзко подумал сотрудник, который знал, что за глаза его самого зовут Оборзеватель. Только вслух такое спросить, естественно, не решился: плюрализм в журнальной команде редактор не терпел.

— Возьми материал для детального изучения, — сказал он одному из самых злых цепных псов славного коллектива. — Учти — гриф на нем совершенно секретно. Пока почитай здесь. У меня на столе гранки в досыл. Потом будет к тебе еще одно дельце. Вот глянь на эти листки.

Листки оказались без заголовка. И только над текстом первого начальные фразы были более крупным шрифтом:

«Внимательно прочти, обращенный, больше не принадлежащий себе брат нашего Круга. Внимай наставлениям породивших нас Великих Конструкторов Зла и подаривших власть над миром.

После прочтения немедленно уничтожь. Не доверяй ни ближнему, ни дальнему, ни даже брату по Кругу замещенных, ибо остерегаться необходимо всех. Помни об этом всегда — и ты не проиграешь».

А далее говорилось:

«Запомни раз и навсегда: право в силе. Людей со злым инстинктом, скрытыми пороками больше, чем добрых, и первыми лучше управлять насилием и устрашением, чем моральными проповедями.

Каждый человек стремится к власти, каждому хотелось бы стать диктатором, если б представилась подобная возможность. Редкий из смертных не согласен пожертвовать счастьем всех остальных ради достижения собственных целей.

Этих редких мы должны опасаться больше всего. Высмеивайте их, изолируйте от остальных, подвергайте гонениям, уничтожайте!

Что прежде сдерживало диких варваров, которые называют себя разумными людьми? Вначале они подчинялись грубой и слепой силе, потом Закону, который есть тоже сила, но скрытая под словесной шелухой. Отсюда непреложный вывод: право — в силе.

Политическая свобода есть идея, а не действительность. Этот идеологический фетиш надо умело использовать в качестве приманки, чтобы привлечь силу толпы к партии, которая вознамерилась вырвать власть у другой власти.

Задача всемерно облегчается, если противная сторона, которая стоит пока у кормила власти, сама заразится идеей свободы, так называемым либерализмом и, ради идеи мнимой свободы, поступится собственной мощью. Тут и проявится торжество нашей теории. Бразды правления, выпущенные из рук решившей перестроиться в духе вольнодумия партии, тут же по законам бытия будут подхвачены новой рукой, переняты нами, ибо слепая сила толпы, называемой на митингах народом, и дня не может пробыть без вождя, и тогда новая власть лишь заступает на место старой, ослабевшей от либерализма».

— Ну и ну! — мысленно воскликнул Оборзеватель, — не в бровь, как говорится, а в самый что ни на есть глаз… В какой же новый уклон сношает меня лучший редактор года?

Цепной пес перестройки вздохнул украдкою — редактор блин! — и продолжал читать:

«В наше время одним из замещений либералов может быть страсть толпы к вещам, жалким побрякушкам, электронным забавам, сексуальному откровению. Во время óно умами людей владела вера. Она разрушена теперь, и противник наш вовсе беззащитен.

Идея свободы неосуществима, потому как никто, кроме нас, избранных Конструкторами Зла, не умеют пользоваться ею в меру. Стоит только предоставить толпе варваров самоуправление, как они становятся распущенными. Возникают междоусобицы, они переходят в социальные битвы и межнациональные свары, в них сгорают целые государства и превращаются в пепел.

Но истощается ли государство в собственных судорогах, отдают ли его внутренние раздоры во власть внешним врагам, в любом случае оно может считаться погибшим, ибо неумолимо попадает в наши руки, оно в нашей власти.

Всесилие капитана, который весь сосредоточен у нас, протягивает соломинку, за которую государству надо держаться поневоле, в противном случае любая держава катится в пропасть.

Политика не имеет ничего общего с нравственностью и моралью. Вождь, который руководствуется моралью, неполитичен, а потому положение его в государстве непрочно.

Кто хочет править, обязан прибегать к хитрости и лицемерию. Народные качества — откровенность и честность, которыми кичатся русские, особо опасные наши враги, ибо далеко не все из них поддаются замещению, эти качества есть пороки в политике, они свергают с престола скорее и вернее, чем сделает это сильнейший враг.

Пусть они исповедуют подобные качества! Мы идем и будем идти иным путем…

Наше право — в силе! Слово право — отвлеченная и ничем не доказанная мысль. Слово это означает: дайте мне то, чего я хочу, чтобы я тем самым получил доказательство, что я сильнее вас.

В государстве, в котором плохая организация власти, безличие законов и правителя, а обезличились они от пропаганды и внедрения в державные устои отравы либерализма, мы получаем новое право — наброситься на это государство и разнести существующие порядки и установления, разрушить традиции, наложить руки на закон, перестроить все учреждения и сделаться владыками тех, кто предоставил нам право собственной силы, отказавшись от него добровольно, либерально…

Наша власть при современном шатании всех властей, будет необозримее всякой другой, потому она поначалу будет незримой, до тех пор, пока не укрепится настолько, что ее уже никакая сторонняя хитрость не проймет».

— Это верно, — ухмыльнулся про себя Оборзеватель, — мы этим прекраснодушным паршивцам и щелочки не оставим…

«Чтобы выработать целесообразные действия, — продолжал читать он, — надо учитывать подлость, неустойчивость, непостоянство толпы, неспособность тупой, лишенной чувства логики толпы понимать и двигать условия собственной жизни, собственного благополучия. Надо понять, что мощь толпы слепая, неразумная, не рассуждающая.

Толпа прислушивается налево и направо.

Слепой не может водить слепых без того, чтобы не довести до пропасти. Следовательно, члены толпы, выскочки из так называемого народа, хотя бы и гениально умные, но в политике неразумеющие, не могут выступать в качестве вождей толпы без того, чтобы не погубить нации.

Народ, предоставленный самому себе, выскочкам из его среды, саморазрушается партийными распрями, их создают те, кто стремится к власти и почестям. От этого и происходят беспорядки. Могут ли народные массы спокойно управиться с делами страны, которые не могут смешиваться с личными интересами. Могут ли они защищаться от внешних врагов? Это немыслимо, ибо план, разбитый на несколько частей, сколько голов в толпе, теряет цельность, а потому становится непонятным и неисполнимым.

Толпа — варвар, проявляющий варварство при каждом случае. Как только толпа захватывает в руки свободу, она тут же превращает ее в анархию, которая сама по себе есть высшая степень варварства.

Без нашего абсолютного деспотизма цивилизация существовать не может! И Конструкторы Зла, наши создатели, велят нам распространить деспотизм в мировом масштабе».

Ой-ёй-ёй! Её, как говорится, моё… Всё это так, но, может быть, рановато так откровенничать? — вновь заопасался, не произнося ни слова Оборзеватель. — Сплошное в общем, ё-п-р-с-т…

«Посмотрите на проспиртованных животных, одурманенных вином, право на безмерное употребление которого дано вместе со свободой, — говорилось далее в секретном документе. — Надо тщательно следить, чтобы этот дурман не коснулся наших людей… Другие же народы и государства пусть спиваются — так легче держать их в повиновении.

Их молодежь вышиблена из разумного начала авангардной псевдокультурой, пропагандой всеохватывающего нигилизма, сексуальных извращений и вседозволенности. Наша агентура в средствах массовой информации обязана постоянно поддерживать эту линию, обосновывая сие принципами гласности, демократии, плюрализма и либерализма, идеями иллюзорного обновления общества.

Разврат, как бы гнусен он ни был — дает нашему делу хорошие дивиденды.

Наш пароль — сила и лицемерие…»

Тут Оборзеватель запнулся в чтении, поднял глаза и увидел, что редактор испытующе смотрит на него.

— А вот последние абзацы я б печатать не стал, — заговорил сотрудник. — Раскрываем карты…

— Ты чудак на букву «мы», парень, — простецки заявил ему шеф, ему нравилось работать едаки и стиль. — Это наставление для нас с тобой, а не какое-то фуфло для страниц журнала!

— Понял, командир, — торопливо произнес Оборзеватель. — Изучу в лучшем виде.

— Возьми с собой, закройся в кабинете и читай весь день. Просят посмотреть на предмет литературного языка. Документ написан по прежним наставлениям, могут проявиться архаизмы, устаревшая лексика. Ты аккуратно выпиши выпирающие слова на листок и в конце дня принеси мне лично. Гордись: по сути ты литредактор эпохального документа!

— Горжусь, — искренне проговорил польщенный брат по Кругу.

— За последнюю статью, где ты выдрал эту блаженную троицу наших конкурентов, тебе назначена крупная премия там.

— Служу Нашему Делу! — придушенным тоном рявкнул чудак с буквой «м».

— А теперь вопрос к тебе из неприятных. Откуда появилось похабное слово, которым они обозначают нас, эти доброхоты рода человеческого? — желчно спросил главный редактор.

Ни импозантный критик-журналист, принимавший во время óно участие в написании известной трилогии, за которую генсек Брежнев получил Ленинскую премию, ни редактор модного нынче издания, некогда поливавший грязью «презренный Запад», а сейчас ставший главным рекламщиком заокеанского образа жизни, со всей определенностью не ведали, что давно уже исправно служат Конструкторам Зла, и осуществилась их вербовка через сложную сеть, о которой не подозревал ни один из смертных, ни простой, ни прописанный в Белом, Черном и Красном Домах.

Оборзеватель вздохнул и потянул за металлический язычок, раскрывающий застежку-молнию на его элегантной, аж из самой Японии привезенной папочке.

— Вот, — сказал он, — доставая оттуда книжку «Нового мира» и тонюсенькую брошюрку из серии «Писатель и время». — И в журнале, и в этой книжонке, ее выпустила «Советская Россия» в восемьдесят восьмом году, очерк Василия Белова «Ремесло отчуждения».

— А, — пренебрежительно махнул редактор, — этот мужиковствующий письменник… До чего ж надоел он порядочным людям!

— Не то слово, — подхватил Оборзеватель. — Сидел бы в Тимонихе да писал бухтины… Так нет, ему в парламент надобно!

— Вы к делу, — вернул заборзевшего критика хозяин кабинета. — Мне ведь пора ехать туда. А там за опоздание не прощают. Так что же Белов?

— Разрешите процитировать… «Сестра Александра Ивановна принесла такую вот записку из «Занимательной зоологии».

— Причем здесь зоология? — нетерпеливо фыркнул редактор.

— В зоологии вся суть. От нее и пошло. Главное — не придерешься и ни в каком «изме» их не обвинишь. Слушайте сюда! «Появление жучка Ломехуза в муравейнике нарушает все связи в этой дружной семье. Жучки откладывают собственные яйца в муравьиные куколки. Личинки жучка очень прожорливы и поедают муравьиные яйца. Но хозяева их терпят, так как жук Ломехуза поднимает задние лапки и подставляет влажные волоски, которые муравьи с жадностью облизывают. Жидкость на волосках содержит наркотик, и, привыкая, муравьи обрекают на гибель и себя, и свой муравейник. Они забывают о работе, и для них теперь не существует ничего, кроме влажных волосков.

Вскоре большинство муравьев уже не в состоянии передвигаться даже внутри муравейника. Из плохо накормленных личинок выходят муравьи-уроды, и население муравейника постепенно вымирает. А жучок Ломехуза сделавший черное дело, перебирается в соседний муравейник».

«Каков жук!» — я в сердцах заталкиваю полку подальше в шкаф. И думаю, что «Занимательной зоологией» не стоит брезговать».

— Н-да, — сказал редактор. — Он прав, этот вологодский народник… В нашей борьбе необходимо учитывать и «Занимательную зоологию». Крепко припечатали! Ломехузы… Это, значит, мы с вами и все наши собратья по Кругу?

— Именно… Слово ломехуза они варьируют бесконечно. И за него их никак не прихватишь. Тут уже с семьдесят четвертой статьей Уголовного Кодекса к ним не подъедешь. Зоология! Жуки в муравейнике…

— Братья-то Стругацкие знали об этом, когда писали собственного «Жука»?

— Повесть их вышла раньше беловского очерка. Впрочем, специалистам сей жук был известен всегда.

— Дело не в жуке! Смысл, который вложили Стругацкие в повесть, стыкуется со смыслом прозвища, которое нам приклеили. Вам хоть понятен двойной, даже тройной смысл этой вовсе не безобидной философско-лингвистической штучки-дрючки?

— Улавливаю…

— Улавливаете! Хрен бы вам в сумку уловить, дражайший… Хотя, извините, вы здесь не при чем. Хрен я оставлю в собственной сумке. Как широко это распространилось?

— Поначалу словцо подхватили радетели за трезвость. Затем через известного вам литератора, борца с Жидким Дьяволом, он и книгу одноименную выпустил в той же серии, что и Белов, в издательстве его Николай Сергованцев поддержал, слово ломехуза попало в ЦДЛ, обогатило, так сказать, лексику квасных писак-русофилов. А там пошло-поехало по всей ихней Руси Великой, как говаривал поэт.

— А перебить никак нельзя? Вы ж понимаете: я расспрашиваю вовсе не для праздного любопытства. Мне сейчас докладывать там! И меня спросят: что делать?

— Тут я узнал нечто похуже, — потупился Оборзеватель. — Они готовят публикацию под названием от «Детей Арбата к внукам ломехузов».

Редактор выругался матом.

Селекторная связь его оказалась включенной, и тут же прозвучал мелодичный голос секретарши:

— Вы что-то сказали? Сейчас иду!

— Отставить! — рявкнул шеф.

В молодости его выгнали с первого курса Одесской мореходки за приверженность к некоей страсти, именуемой в интеллигентном мире клептоманией. Затем парень учился в Киеве на филфаке, сочинил себе романтическую биографию, где значительное место отводилось морским его подвигам, и порою любил щегольнуть океанским жаргоном, флотскими командами и зычным капитанским ором.

— Руби концы! — скомандовал бывший одессит литературно-критическому бандиту. — Свяжитесь с автром «Внуков ломехузов», перекупите рукопись, обещайте златые горы, любые публикации в наших толстых журналах, если у автора есть что печатать. Если ничего нет — закажите новые вещи. И не скупитесь на обещания. Пусть его включат в список выездных, скажите: широкий прием в Штатах ему обеспечен!

— Хорошо, хорошо, — лепетал обалдевший Оборзеватель. — Я немедленно отправляюсь…

— Идите! И сделайте все, чтобы похоронить слово ломехуза. Иначе это прозвище похоронит нас!

VI. МОНСТРЫ НЕ УМИРАЮТ

Безжалостно отброшенное сокрушающим ударом тело водителя взлетело на воздух и бесстыдно, беспощадно распласталось на асфальте, метрах в десяти от капота красного жигуленка.

Разом, не сговариваясь, вождь и писатель выскочили из машины, пытаясь рассмотреть номер пронесшегося, будто гигантское ядро, лимузина.

— То ли без номера, то ли грязью забрызган, — устало проговорил Станислав Семенович, на мгновенье забыв, что труп — конечно же, труп, такой ударище! — валяется на обочине.

Почти в тоже мгновение пришло к нему и это осознание. Станислав Гагарин бросился к Вадиму, опередив вовсе не торопившегося Сталина, и увидел что водитель лежит навзничь, глядя в грязно-серые облака неподвижными мертвыми глазами.

— Звонить надо! — крикнул писатель, присев возле Вадима и пытаясь угадать пульс на безвольной руке. — «Скорую» сюда, милицию!

Пульс не прощупывался.

— Уже едут, — спокойно проговорил позади Сталин.

Писатель выпрямился и повернулся к вождю.

— Это случайность? — спросил он.

— В мире не бывает случайного, — ответил вождь. — Особенно сейчас, когда мы втянуты с вами в борьбу двух взаимоисключающих сил. Только помните всегда, что Добро непобедимо. Да, на определенном временном или пространственном отрезке Зло может взять верх. Но это его победа только доказывает, понимаешь, диалектичность Добра. Именно поэтому оно побеждает.

— Но этим отрезком может стать вся человеческая жизнь! — воскликнул Станислав Гагарин. — И мне, допустим, до фени постулат о непобедимости добрых сил, если с рождения и до смерти буду окружен силами злыми.

Сталин кивнул. Он достал трубку и принялся уминать в ней табак, доставая его прямо из кармана.

— Зло догматично по самой природе своей, — сказал он. — Оно само не знает для чего существует. В этом и вся закавыка.

Вождь так смешно произнес слово закавыка, что Станислав Семенович непроизвольно улыбнулся.

Но тут вспомнил о трупе и усилием воли строжил себя.

Донеслись звуки милицейской сирены. Автомобиль гаишников несся со стороны Москвы. Машина «скорой помощи» почти одновременно подскочила от Одинцова.

— Капитан Ряховский, — представился молодой широколицый офицер, обращаясь к Сталину, тот показался ему посолиднее. — Что тут стряслось? И позвольте вашу фамилию для протокола…

«А если он спросит у него документы?» — подумал вдруг писатель.

— Нашего водителя сбила неизвестная машина, — обстоятельно и невозмутимо принялся рассказывать Сталин. — Номера мы не заметили, понимаешь. Документы у погибшего… А моя фамилия — Джугашвили.

— Очень хорошо, — раскрыв планшетку, Ряховский стал черкать в блокноте.

Писатель назвал себя. В это время он увидел, что тело Казакова сфотографировали на асфальте, затем уложили на носилки и затолкали их в нутро медицинского Рафика. Парень в белом халате подошел к Ряховскому и протянул несколько книжечек и бумажник.

— Его документы, — сказал он.

«Черт побери! — мысленно вскричал Станислав Гагарин, до него вдруг дошел смысл происходящего. — Ведь в «скорой помощи» сейчас вовсе не Вадим — это монстр, сотворенный моим гостем! И сейчас они сообразят…»

Он встревоженно глянул на Сталина. Вождь еле заметно покачал головой, спокойно, дескать, молодой человек, и опустил глаза, потупил.

Тело Казакова-монстра увезли.

Капитан Ряховский задал еще пару вопросов, пообещал прислать водителя, чтобы помочь незадачливым путникам вернуться домой, поскольку оба не владеют шоферским искусством, и умчался по Минскому шоссе.

Одна за другой вжикали машины. Стоять было неуютно. Принялся накрапывать дождь.

— Отойдем, — сказал Сталин. — Надо подождать немного.

Они пересекли по легкому мостику придорожную канаву и пошли к холодным, не проснувшимся березам.

— Сока-то, видимо, еще нет, — сказал Сталин, погладив маленькой ладонью ствол дерева. — Люблю березы… В них всегда нечто веселое, юное, понимаешь, жизнеутверждающее. Очень русское дерево, молодой человек.

Станислав Гагарин вздохнул. Ему было трудно. Он доподлинно знал, что там, на обочине, валялся вовсе не Вадим, а некое фантастическое существо, так умело могущее быть и давним его другом Казаковым, и бездыханным трупом. Монстра сотворил не менее фантастический вождь и учитель, который, естественно, имеет неземное происхождение, но тем не менее самый что ни на есть подлинный Сталин.

Да, он, писатель Станислав Гагарин, оказался в неестественном положении, когда ему необходимо разрешить психологический парадокс. С одной стороны — величайший тиран всех времен и народов, с благословения которого уничтожены десятки миллионов людей. Эту линию сталинского бытия сочинитель скрупулезно исследовал уже в романе «Мясной Бор», пытаясь и понять вождя, и объяснить эпоху, в которой тот жил, обстоятельства, в которых вождь действовал. Удалось ему объективно раскрыть образ Иосифа Виссарионовича или нет — не писателю Станиславу Гагарину судить, пусть решают читатели «Мясного Бора», хотя литератор изо всех сил старался быть историчным и справедливым.

С другой стороны, писатель понимал: стоит рядом с ним, курит трубку и посмеивается в усы не тот Сталин, о котором он сочинял роман. Этот смоделирован Зодчими Мира и творил на той, искусственной планете, в той Советской России все, что на самом деле вытворял Великий Покойник, прах которого зарыт на задворках ленинского мавзолея.

«Но попав в Третий, потусторонний мир, вождь все понял и покаялся, — подумал писатель. — Если точнее сказать, то уже сам переход в трансцедентальное состояние — другими словами, в сотворенный Зодчими Тот Свет — снимает с личности вину за содеянное.

Да, но разве мне известно, какой он нынче?! — возразил он самому себе. — Как я должен к нему относиться? Кто этот Сталин для меня сейчас?»

Станислав Гагарин отдавал себе отчет в том, что остаточное, реликтовое чувство искренней любви к вождю, воспитанное едва ли не с младенческого возраста обязывает его сохранять в душе некую симпатию к Сталину, хотя это и некое иное существо, лишь сохранявшее облик того, кому поклонялся чуть ли не весь мир.

Даже враги по-своему боготворили, пусть и с отрицательным знаком, маленького в физическом смысле человека, персонифицировавшего собой Высшее Существо, затмившего в людском воображении Зевса и Будду, Христа и Магомета.

При этом писатель не испытывал никакой психологической тяжести от осознания мысли, что вот он рядом, Великий и Мудрый, и до него не только можно дотронуться, но вместе с вождем они участвуют в срыве пока еще загадочной для Гагарина операции «Вторжение». Уже то, что затеяли заварушку именно ломехузы, а про отношение к ним Сталина ему было теперь известно, делало писателя сторонником вождя.

— Здесь неподалеку совхоз «Заречье», — сказал Станислав Семенович. Молчание уже тяготило его, надо было о чем-то разговаривать, чтобы отвлечься от собственных сумбурных мыслей. — Я несколько раз был там во время предвыборной кампании. Хорошие люди там живут… Евгения Павловна, ее дочь Ирина, художник во Дворце Культуры, директор его — Наталья Григорьевна. В библиотеке была у меня встреча с книголюбами. Там заведует Надежда Борисовна…

Так вот, зареченцы рассказывали мне, как 17 марта приехал к ним Гришин, мой соперник, директор Петелинской птицефабрики, ставленник одинцовского госпартаппарата. Вместе с секретарем парткома Гладышевым, получившим указание из горкома, Гришин отправился по цехам и службам, где с пеной у рта доказывал, будто я великорусский националист.

Писатель в тот день и предположить не мог, что Александр Георгиевич Гладышев, партийный функционер самого мелкого масштаба, станет после антикоммунистического переворота главою администрации Одинцовского района.

— А сам он чей националист? — спросил о Гришине Сталин.

— Не знаю… В его программе слова «Россия» не было вообще, хотя мы оба стремились на Российский съезд народных депутатов. Впрочем, и пришли туда, особенно в Москве, те, кто о республике вспомнил лишь на время выборов.

— Да, трудновато вам, русским, придется, — проговорил Сталин.

Он вдруг насторожился, затем нагнулся и аккуратно вытряхнул пепел у ствола березы.

— Нам пора, — сказал Сталин, пряча трубку в карман. — Идемте к машине, молодой человек.

«А кто же ее поведет?» — подумал писатель, всматриваясь в Минское шоссе, по которому должен был приехать обещанный капитаном Ряховским шофер.

Сталин проворно подошел к покорно стоявшей у обочины Машке, распахнул правую переднюю дверцу, жестом предложил писателю садиться, а сам быстренько забежал с другой стороны, ловко просунулся на водительское место, крутнул ключ зажигания, и едва заворчал мотор, рванулся с места.

Напротив мотеля «Можайский» они увидели мчавшийся им навстречу автомобиль ГАИ. Высунув руку, капитан Ряховский приказал им остановиться.

— Все, — сказал Сталин, — разоблачили нашего монстра.

— В «скорой помощи»? — спросил сочинитель, с веселым замиранием глядя, как вождь лихо обходит переднюю машину, забираясь за разделительную полосу.

— Какая там помощь! — крикнул Сталин, закладывая лихой вираж, чтобы не столкнуться лоб в лоб со встречным автомобилем. — Агенты ломехузов, понимаешь, а также создания Конструкторов Зла, вроде того, что хотел застрелить вас утром…

— И капитан Ряховский? — спросил Станислав Гагарин, отваливаясь от дверцы, куда прижала его на повороте инерция.

— Самый что ни на есть патентованный монстр! — ответил вождь, выходя на мост через окружную дорогу.

Там он резко свернул вправо, спустился на дорожное кольцо, промчался под мостом, взял снова вправо и наверх. В считанные секунды Машка снова была на мосту, но теперь на предельной скорости двигалась в обратном направлении.

Вскоре они повернули налево.

— Впереди — Немчиново, — уверенно сказал Сталин. — Мы от них оторвались… В Немчинове снова свернем и через Заречье выйдем на окружную. Или проскочим до Солнцева, а через него выйдем, понимаешь, на Киевское шоссе.

— Вот не думал, что вы адский водитель, — искренне восхитился писатель.

— А ведь я и прибыл к вам из ада, — закашлял Сталин. — Или из рая. Это как посмотреть… А фокусу этому научил меня мафиози из Палермо, мой нынешний юный друг в Том Мире. Убивал, понимаешь, земляков, а выяснилось, когда самого перечеркнули, понимаешь, автоматной очередью, что его предназначение — создавать новые виды растений. Завел у нас на Том Свете божественный сад.

VII. СОКРАТ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

Над Красной площадью разносились величавые звуки курантов.

Часовая стрелка сошлась с минутной, и обе они застыли, показывая в небо.

«Где-то там, наверху, — а может быть, внизу? — Звезда Барнарда, — подумал Станислав Гагарин. И с нее смотрит сейчас на циферблат той Спасской башни некий товарищ, его зовут так же, как и меня, и дарована ему аналогичная судьба. Только вот стоит ли сейчас рядом с ним Сталин?»

— Это невозможно, — произнес Иосиф Виссарионович. — Тот писатель находится сейчас в Голицынском доме творчества, занимает комнату номер одиннадцать. Сегодня в полночь его осенила идея написать фантастический роман о наших с вами приключениях. Вот и сидит он сейчас за письменным столом, набрасывает первые страницы.

— Забавно, — сказал Гагарин. — Я бы тоже не прочь написать подобный роман.

— Вы уже его пишете. Только не знаете об этом… А когда узнаете, просто перенесете случившееся с вами на бумагу.

…Они стояли против мавзолея. День был посетительный, и Сталин покачивал головой, вздыхал, глядя на змеившийся людской поток.

— Напрасно, — сказал он печально, — напрасно я придумал все это. В Древнем Египте фараоны приказывали как можно надежнее укрыть собственные мумии, а мы выставили Ильича напоказ. Это даже не варварство, понимаешь, нечто хуже… Зачем? Кому нужно такое… Сам Старик мне никогда не говорил, но чувствую — осуждает.

Вождь снова вздохнул и полез в карман за трубкой, посмотрел на нее и спрятал.

— На кладбище курить нехорошо… Площадь для народного гулянья, понимаешь, превратили в общежитие для покойников. Слишком много покойников! Им место на кладбище, а не там, где народ веселится, оркестры играют марши. Микита правильно придумал — соорудить Пантеон. Почему не соорудили?

— Я ведь не генсек и не член Политбюро, — отозвался Станислав Гагарин.

— Генсек-дровосек, — проворчал Иосиф Виссарионович. — Сучки рубят, дерево падает, а генсек виноват… Головы, понимаешь, надо иметь! Вы знакомы с «Диалогами» Платона?

Переход был неожиданным, и писатель несколько смутился.

— Гм, — хмыкнул Станислав Гагарин неопределенно. — Как сказать… В самых общих чертах. В основном читал зрелого Платона, знакомился с учением об идеях, штудировал работу «Государство», мудрец написал ее в середине жизни. И «Законы» — одно из последних сочинений. Я обратился к Платону, когда попытался объяснить в романе «Мясной Бор», почему вы, товарищ Сталин, у нас в России такого навытворяли.

— Помню, помню, — улыбнулся вождь. — Там вы довольно ловко доказали, что большевики, понимаешь, а следовательно, и ваш покорный слуга, в вопросах государственного устройства ничего нового не изобрели, а создали еще одну модель, первооснова которой в платоновских указаниях. Общность имущества, глобальный надзор за мыслями, искусством, понимаешь, уравниловка в распределении, воспитании детей… До общности жен мы, правда, не добрались, так что платоники мы несовершенные.

— Но многое вы у Платона переняли, — упрямо сказал Станислав Гагарин. — Могу перечислить едва ли не прямые заимствования. Впрочем, об этом вы знаете не хуже.

Они помолчали. Потом вождь заговорил:

— Пока вы спали, молодой человек, я познакомился утром с вашей библиотекой и увидел «Диалоги» Платона, выпущенные «Мыслью» в восемьдесят шестом году. Вы принялись читать книгу тогда же, но дальше нескольких страниц предисловия не ушли. А жаль… Уже в диалоге Сократа с Феагом, подростком, который ищет мудрости, есть размышления о даймонизме. В нем тот корень, который вы ищете с первых минут нашей встречи.

— Я читал о даймонии в других источниках, — сказал писатель. — Сократ считает, что истинная мудрость в том, чтобы повиноваться этому началу, смысл которого непереводим на привычные для нас языки. Тут и божественное, и демонское, и некий добрый гений, мудрый внутренний голос, которому следует повиноваться…

— Вы правильно говорите, молодой человек. Остается только добавить, что именно даймоний, понимаешь, убедил вас последовать за мной. В нем серьезная сила вашей собственной мысли, и эта духовная энергия заключена сейчас в писателе Станиславе Гагарине — сверхличная энергия. Сущность ее в том, что сократовский даймоний, и вы носитель его, да-да, не улыбайтесь скептически, есть некий сверхчеловеческий, понимаешь, императив. Вы не в состоянии объять его мыслью, ибо он вне создания, даймоний инстинктивен, понимаешь. И эта сила духа, энергия мысли направлена на предотвращение человеческих несчастий и страданий, организацию добрых поступков.

— Потому вы и взяли меня с собой?

— Именно поэтому! Обладатель сверхинтуитивного начала, вы почти не по зубам ломехузам, которых используют в разрушительных целях Конструкторы Зла. Но имейте в виду, что ваш даймоний не безграничен, понимаешь, лично для вас мир детерминирован. Вы обыкновенный смертный человек, и потому не можете творить чудеса, опровергающие физические законы планеты.

— А вы? — спросил Станислав Гагарин.

— У меня иная ипостась, — уклончиво ответил вождь. — Кое-что мне позволено, на другое не имею права… По всякому. Будем разумно использовать ваши земные, понимаешь, права, я их объясню по ходу событий, и мои возможности. В этом тоже диалектика.

С этими словами вождя и принялись куранты бить двенадцать часов. С последним ударом, чеканя шаг, от Спасской башни к мавзолею пошел караул.

— Хорошо идут, — сказал Сталин. — Мне всегда нравилась военная выправка. Жаль, что не вышел ростом, и голос не тот. Командовать на плацу ротой — вот чего бы мне хотелось. Всегда завидовал царям, коим по традиции, понимаешь, полагалось быть реальными строевиками.

— Но ведь вы генералиссимус! У вас под рукой была самая крупная армия мира!

— Не то, — вздохнул Сталин. — Неужели вы не понимаете?

— Понимаю, — покачал головой писатель. — Одного не могу уразуметь… Что мы здесь делаем, собственно говоря? Поклонились вашим останкам, осудили мавзолейное варварство… Каковы дальнейшие планы? И еще: моя роль. В чем она состоит?

— Он назвал меня «маленьким восточным деспотом», — сказал Сталин. — И еще Чингисханом…

— О ком это вы?

— О Бухарине, которого ваши нынешние газеты называют, понимаешь, Иисусом Христом.

— Определенного, положим, направления газеты. Но при чем здесь ваш бывший друг и «любимец партии»?

— У меня есть подозрения, что он сейчас негласно консультирует ломехузов. Обычно у нас такого не бывает, но… Бухарин знал, где я буду, попав в Москву. И теперь ломехузы уже здесь. Не оборачивайтесь! Необходимо попасть в аэропорт. Летим, понимаешь, в Тбилиси. Надо выяснить истинную подоплёку кавказских заварушек.

— Чтобы купить билет, нужен паспорт, — заметил Станислав Гагарин.

— Паспорт уже есть… Ах да! У вас же до сих пор прописная система. Надо где-то прописаться… Вы позволите у вас, молодой человек? Вдруг придется, понимаешь, предъ явить документы. Каков ваш адрес?

— Город Одинцово-десять, Заозерная улица, дом двенадцать, квартира сорок восемь…

— Готово, — сказал Сталин. — Проверьте, пожалуйста. Он вынул из кармана уже далеко не первой свежести паспорт и протянул писателю. Джугашвили Иосиф Виссарионович — было написано там — 1879 года рождения, грузин, родился в Гори Тифлисской губернии, прописан у русского писателя в квартире.

— Что же, можно лететь, — сказал, ничему уже не удивляясь, Станислав Гагарин.

Часть вторая ДЕСАНТ В ПРОШЛОЕ

VIII. ЛОМЕХУЗЫ СРЕДИ НАС

Вторжение ломехузов на Землю началось еще в древние времена. Древние, разумеется, для нас с вами. Для Конструкторов Зла две-три тысячи лет пустяк, песчинка в огромной пустыне принадлежащего им времени и пространства.

Сколько-нибудь заметных проявлений разрушительной деятельности ломехузов за давностью лет не отмечено ни в Вавилоне, ни в Египте, ни в царствах Китая и Индии. Не было их в Древних Греции и Риме второго, скажем, тысячелетия до Рождества Христова.

Нашим ученым удалось засечь исторический факт, имевший место в 458 году до Р. X.

Космический отряд ломехузов-разведчиков высадился на побережье моря, которое позднее земляне назовут Средиземным.

Именно здесь возвышались и рушились цивилизации, поэтому Конструкторы издавна держали эти области под неослабным контролем, пакостя поелику возможно Зодчим Мира, которые пытались противодействовать злу, не вмешиваясь, однако, в мирный процесс развития человечества.

Подобрать подходящее сообщество людей не составило для ломехузов особого труда. Жребий пал на небольшое племя изгоев, отвергнутых недавно соотечественниками. Путем замещения у этих бедных полукочевников их личностей специально сконструированными моделями новые хозяева провозгласили устами не ведающих, что творят, небывалую до того расовую доктрину.

Если не принять изложенную выше и ниже гипотезу, никакая наука мира не в состоянии объяснить появление человеконенавистнической идеи, замешанной и на величайшей амбиции, и на идее исключительности, теории избранности наконец, которая будто бы дает ломехузам незыблемое и непререкаемое право на мировое господство.

Теперь, когда мы доподлинно знаем, что потомки космических разведчиков, изгнавших прочь личности тогдашней группы землян, по сути уничтоживших их, начали всеобъемную операцию «Вторжение», есть смысл попытаться выяснить, как предпринимались попытки осуществить идеи, заложенные в умы горстки, а затем сотен тысяч и миллионов несчастных людей, не ведающих рокового жребия, на который обрек их разрушительный гений Конструкторов Зла.

С учетом тогдашней психологии расовая теория была облачена в религиозную форму. Внешне была принята концепция единого и всеобщего Божества, основанная на отрицании всё и вся. «Нет!» — вот исходный принцип ломехузов, диаметрально противоположный «Да!», которым руководствуются Зодчие Мира. Но проводилась идея отрицания осторожно, хотя это отрицание наполнено презрением ко всему, что вне Круга замещенных.

Эта вера-теория, объявленная в 458 году до Рождества Христова, стала непреложным законом бытия ломехузов, тех человеческих существ, личность которых замещалась Конструкторами Зла. Им внушалось, что они коренным образом отличаются от остальных людей, и в силу этого призваны стать господами всего мира. Поскольку новообращенные не имели собственного государства и не могли жить вместе, да последнее и противоречило бы задачам, возложенным на них галактическими Конструкторами Зла, в их сознание были внедрены идеи пленения и разрушения.

Во всех случаях, когда ломехузы оказывались в иных странах — добровольно ли, по чужой ли вине — они тут же объявляли себя пленниками этого государства и начинали бороться с ним, дабы разрушить его, уничтожить стереть с лица Земли.

Главным в идеологии ломехузов было постоянное воинствующее противостояние другим массовым религиям, а затем, в светское время, и политическим учениям. Внедрялась идея кровавой мести всем без исключения народам Земли, вина которых заключалась уже в том, что они существуют.

Этому способствовала и доктрина самоотделения, расовой непримиримости, оправдания массовых убийств и культ Мирового господства — изуверские установки, которые действуют по сей день.

Странные черты отличали измененное ломехузами племя, поселившееся в том месте, где уже существовали Цивилизованные народы. Эти существа всегда жили обособленно и никогда не уживались с соседями. Происхождение сообщества всегда было окутано тайной, и в его зловещем прозвище чувствуется некое прорицание, как будто Конструкторы откровенно назначили ему уделом свершение зла.

Так и появились семена, брошенные на Землю космическими силами. Из семян проросли ядовитые плевела ни на кого не похожей группы нелюдей, единственным предназначением которых определялось разрушение.

Напомним, что Конструкторы требовали от первых существ-ломехузов и их потомков полного истребления иноплеменников. Эта кровавая бескомпромиссность отличала монстров, созданных Космическим Злом и в последующий период человеческой истории.

Заканчивая первый набросок к истории вопроса, настоятельно отмечаем, что понятие ломехуза не является их, этих существ, самоназванием. Себя они называли за эти двадцать пять веков всяко. Здесь мы избегаем приводить многочисленные прозвища землян, личность которых, с помощью разнообразных приемов была Конструкторами Зла замещена. Дело, как мы понимаем, не в имени.

Конечно, можно уповать на то, теперь уже известно обстоятельство, что, к счастью, Зодчие Мира не дадут нас в обиду. Но разве может свободно мыслящая личность мириться с тем, что возможность дальнейшего ее существования под угрозой, а избавление от смертельной опасности замещения злобными существами, враждебными всему разумному, защита от вторжения будут происходить без ее участия?

Нет, личность сама захочет дать отпор ломехузам, и в этом общее наше спасение…

IX. ЕСТЬ ЛИ У ВАС ДАЙМОНИЙ?

Спать в салоне лайнера во время полета Станислав Гагарин не любил. Задремывая иногда, он просыпался с ощущением, будто сердце у него опускается в нижнюю часть живота, а это, согласитесь, не столь уж и приятное пробуждение.

В позапрошлом году он прободрствовал двенадцать часов воздушного пути от столицы Малайзии до Москвы с промежуточной посадкой в Дели, плюс четыре часа ожидания багажа в Шереметьеве, ничего не случилось, выдюжил. А вот это короткое время полета до Тбилиси он как-нибудь потерпит, тем более, у него в кейсе оказался «Социализм как явление мировой истории» Игоря Шафаревича, изданный в Париже. Станислав Гагарин читал эту книгу во второй раз, и будто кстати прихватил ее с собой, имея под рукой такого компетентного консультанта, как Иосиф Виссарионович.

Когда писатель вытянул из-под сиденья кейс и открыл его, то рядом с Шафаревичем увидел верстку второго сборника «Ратных приключений». Эту многострадальную книгу, ее дважды пришлось набирать, поскольку руководители Воениздата кощунственно уничтожили матрицы, готовые еще десятого декабря 1989 года, предварял написанный Станиславом Семеновичем собственноручно «Дневник Отечества». На этот раз он назывался «Какая демократия нам необходима» и содержал страницы с анализом сущности сталинизма, его возникновения и объективности существования.

«Там такой детерминизм, что дальше некуда», — усмехнулся писатель.

Его несколько смутило то обстоятельство, что верстку Николай Юсов должен получить от Нины Владимировны только тринадцатого апреля в пятницу. А сейчас начало первого ночи только восьмого апреля… Тут, конечно, некая нестыковка во времени, но с той поры, когда вчера утром Станислав Гагарин открыл глаза и увидел за собственным письменным столом Великого Вождя, столько произошло нестыковок, что лучше перестать об этом думать вообще. Надо просто верить, что рано или поздно все станет на обусловленное судьбою — или Зодчими? — место.

…Их рейс в Тбилиси, намеченный на двадцать часов с минутами переносили дважды.

После визита на Красную площадь они вернулись к припаркованной на бывшей Никольской улице Машке, где Сталин занял водительское место и сказал писателю, усевшемуся рядом:

— По моим сведениям — нас потеряли. Билеты брать в кассе не будем. В намеченном мною рейсе останутся свободными, понимаешь, два задних места во втором салоне, там, где сидят боевики из команды антиугонщиков.

— А куда сядут эти парни?

— У них пересменка, и потому самолет останется без охраны. Не каждый ведь день захватывают в воздухе машины. Работает принцип — авось, понимаешь, обойдется.

Времени оставалось еще достаточно.

— Вам пора перекусить, молодой человек, — сказал вождь. — Да и я бы забункеровался, как говорят у нас на флоте.

— А зачем? — удивился писатель. — Неземная организация не требует, по-моему, шашлыков, простокваши и сырокопченой колбасы.

— Привычка, понимаешь… В обычной жизни на Звезде Барнарда мы поступаем по-земному. Тут уж безо всякой подделки.

— Тогда двинулись в ЦДЛ, — сказал Станислав Гагарин и сотоварищи поехали на улицу Большую Никитскую, ныне Герцена.

В Писдоме, как любил называть это заведение коллега Станислава Гагарина, литовский писатель из Клайпеды, сегодня было суетливо и суматошно. Проводили очередной день смычки московских письменников с городом Волоколамском, и Гагарин вспомнил, как несколько лет назад на подобном же мероприятии он спросил у тамошнего партийного секретаря: знает ли тот, что их город освобождал от пришельцев генерал Власов?

— Знаю, — сказал секретарь, — но вопрос этот для широкой публики у нас закрыт.

Тогда писатель не стал допытываться, почему городские власти решили именно так, разве сам не видел: в исторических материалах при перечислении командующих армиями Западного фронта, участвующих в Московском сражении, фамилия командарма-20 вообще опускалась.

Но сейчас, вспомнив тот давний разговор, он подумал о том, что его спутник и тут смог бы ему помочь, откорректировал бы роман «Мясной Бор» в части, касающейся Андрея Андреевича.

— Конечно бы смог, — сказал вдруг Сталин, они медленно пробирались сквозь толпу волоколамцев, заполнивших ЦДЛ, среди них было много подростков.

Вождь с любопытством оглядывался по сторонам, пытливо всматриваясь в лица, и видно было, что его несколько коробит от того, что никто товарища Сталина не узнает.

— Я знаю про Власова то, что вам никогда не узнать, — сказал Иосиф Виссарионович, — только далеко не все могу рассказать. Смертный человек, понимаешь, не может знать то, что может знать человек, который закончил расчеты с жизнью. Кое-что я буду рассказывать вам, но только для личного обихода. Ведь вы, писатели, должны всегда знать чуть больше тех, кто читает ваши книги. Так, понимаешь, будет справедливо.

«И то хлеб», — подумал Станислав Гагарин, и тут его окликнули.

Это был Михаил Шутов, хороший поэт и чудесный человек, один из тех, кто первым вступил в Общество борьбы за трезвость.

— Какими судьбами? — спросил он, с интересом глядя на вождя, который остановился перед авангардистской картиной, изображавшей, как всегда, некую абракадабру, и с сожалением покачивал головой.

— Кто это? — спросил Шутов, показывая глазами на Сталина. — Снимаешь картину про войну? Наверное, «Мясной Бор»…

— Артиста пробуем, — сказал Станислав Гагарин. А что еще мог он сказать? — Из Тбилиси приехал… Племянник Геловани. Помнишь?

— Ну как же, как же… Познакомь, — попросил Михаил.

— Давай, — сказал Станислав Гагарин.

Он представил Шутова. Сталин протянул ему руку.

— Джугашвили, — сказал он.

Михаил расценил это как тонкую шутку, улыбнулся и наклонил голову.

— Стихи пишете? — спросил вождь. — Это хорошее дело. Стихи воспитуют в людях не только, понимаешь, чувства, но придают практическому разуму особую завершенность. В юности я тоже писал стихи, поэтому так ценил, понимаешь, Маяковского и Пастернака.

— Он уже в роли, — шепнул Станислав Гагарин поэту Шутову.

Иосиф Виссарионович засмотрелся в это время на проходившую красавицу с редкой в наше время русой косой, и Шутов понимающе кивнул.

— Пообедаешь с нами? — спросил Станислав Гагарин. — Михаил — активный борец за трезвость, Иосиф Виссарионович.

Теперь писатель не боялся так его называть, ибо Миша воспринимал ситуацию должным образом.

— Большое дело свершается, молодые люди, — сказал вождь. — К сожалению, Троцкий и Зиновьев уговорили меня отменить ленинский сухой закон, до сих пор жалею, понимаешь, об этом. Но в мое время народ никогда так не пил, как сейчас. Кто теперь уговорил вашего оппортуниста Горбачева отступить от нравственной революции? Нехорошо, понимаешь, отступать от генеральной линии партии.

— Новые троцкие и уговорили, кто же еще, — сердито проговорил Шутов, искренне включаясь в эту, как ему представлялось, оригинальную игру. — С удовольствием бы с вами посидел, но сейчас мой товарищ подойдет. Надо встретиться…

Он внимательно посмотрел на Сталина и со значением добавил:

— Товарищ с Туруханска, между прочим…

— Это интересно, молодой человек, — произнес вождь с ударением на слово «интересно». — Приводите вашего товарища к нам, вспомним, понимаешь, тайгу и речку Курейку. Где мы расположимся?

— В зале имени Рейгана, — ответил Станислав Гагарин. — В Дубовом…

Когда заказывали обед, он подумал: не предложить ли гостю чего-нибудь эдакого. Вождь в прошлой жизни любил побаловаться, а вот как сейчас… Еще подумает, что сочинитель Станислав Гагарин — жмот.

— Мне известно, что вы убежденный трезвенник, понимаешь, — сказал вдруг Сталин, и писатель не удивился, привык, что порою вождь читает его мысли. Вернее, он знает его мысли всегда, только не всякий раз обнаруживает это. — И это хорошо…

Вождь вздохнул.

— Убежденных людей так мало осталось в России. Да и в остальном мире. Потому ломехузы и перешли в наступление именно сейчас, именно в эти дни. Я уважаю убежденных людей, верят ли они в коммунизм, в Господа, понимаешь, Бога или во всеобщую трезвость. Теперь, существуя в Ином Мире, вовсе не зачеркиваю убеждения других людей, даже если они расходятся с моими убеждениями. Так было не всегда, вы знаете… Пока буду находиться рядом с вами, обязуюсь непременно исполнять сухой, понимаешь, закон, как это всегда делал еще в той жизни мой друг Адольф Гитлер.

— Друг? — озадаченно воззрился на вождя писатель. — Впрочем… Еще работая над романом «Мясной Бор», где широко показаны и вы, и Гитлер, я был несколько даже потрясен тем, как много у вас сходства.

— Не то слово, молодой человек, — усмехнулся Сталин. — Мы крепко с ним подружились, и даже поручения Зодчие Мира дают нам сходного характера. Адольф порою недоволен: мало времени остается на живопись. Он ведь всерьез занялся искусством.

Хотел Станислав Гагарин спросить, не пишет ли Иосиф Виссарионович стихов, может быть, и ему лучше было бы стать в земной жизни поэтом, как Гитлеру — художником. Но увидев насмешливые тигриные глаза вождя, понял, что нет, не пишет товарищ Сталин стихов, хотя и существует в мире где выполнимо все то, чего лишен ты был в земной юдоли.

…Самолет, покинув аэропорт Внуково, взял курс на юг и стремительно съедал пространство, разделявшее столицы России и Грузии.

Станислав Гагарин искоса глянул на дремавшего в кресле вождя, тот подвинул шляпу так, что лица его не было видно вовсе. Затем сунул в сетку стоящего перед ним кресла верстку второго выпуска «Ратных приключений», которая открывалась его собственной статьей «Какая демократия нам необходима».

Писатель подумал, что вот бы показать этот материал вождю. Ведь в «Дневнике Отечества» Станислав Гагарин пытался объяснить, почему Иосиф Виссарионович выбрал то, что он таки выбрал, каким путем пришел к собственной демократии, в чем истоки сталинизма.

«Пусть подремлет, — решил писатель, — потом покажу».

Ему захотелось полистать те ранние диалоги Платона, о которых был уже разговор с вождем, и вдруг сообразил, что книгу эту он тоже найдет в кейсе. Так оно и было на самом деле.

«Чудеса в решете, — подумал Станислав Гагарин. — Что там еще может оказаться?»

Он прочитал о том, как отрок Феаг, что означает «почитающий божество», его привел к Сократу богатый афинский землевладелец Демодок, Феаг говорит отцу, что знает сверстников и людей несколько старшего возраста, которые до общения с Сократом ничего собой не представляли, а после того, как у него поучились, за весьма малый срок показали себя лучшими людьми, чем те, в сравнении с кем ранее они были хуже.

— А знаешь ли ты, в чем тут дело, сын Демодока? — спросил Сократ.

— Да, клянусь Зевсом, — сказал юноша, — ибо если ты пожелаешь, и я смогу стать таким, как они.

— Нет, мой милый, ты не знаешь, как это бывает на деле, но я расскажу тебе. Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений, назовем его даймоний — это внутренний голос, который, когда он мне слышится, всегда, что бы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, только никогда ни к чему меня не побуждает…

Станислав Гагарин вспомнил, что об этом свойстве, присущем Сократу с детства, гении, даймонии, внутреннем голосе, который удерживал философа от тех или иных поступков и позволял советовать друзьям не делать того или иного, в диалогах Платона упоминается неоднократно. Эта тема присутствует в «Алкивиаде 1» и в «Федре», в «Евтидеме» и в «Апологии Сократа». Именно внутренний голос не советовал, например, Сократу идти на службу и заниматься государственными делами.

«А я пренебрег подсказкой собственного даймония и ввязался в борьбу за мандат народного депутата России, — горько усмехнулся писатель. — И наелся в этой борьбе по самое горло дерьма! Да… Об удивительной способности Сократа говорят Аристотель в «Риторике» и Ксенофонт Афинский в «Воспоминаниях о Сократе», Цицерон в трактате «О гаданиях», Плутарх в сочинении «О гении Сократа» и Апулей в работе «О боге Сократа». Впрочем, в понятиях гений, даймоний и бог речь идет об одном и том же. А вот о воздействии этого свойства на друзей Сократа сообщается только в «Феаге».

Он просмотрел примеры этому в диалоге и далее прочитал: «…Великая сила божественного знамения распространяется и на тех людей, объяснял Сократ, что постоянно со мною общаются. Ведь многим эта сила противится, и для таких от бесед со мной нет никакой пользы, ибо и я не в силах с ними общаться. Многим же сила не препятствует проводить со мной время, но такие люди из этого не извлекают никакой пользы. А те, кому сила моего гения помогает со мною общаться, их и ты знаешь, делают очень быстро успехи. И опять-таки из этих занимающихся с успехом одни полагают прочную и постоянную пользу, а многие другие, пока они со мной, удивительно преуспевают, когда же отходят от меня, снова становятся похожими на всех прочих».

Будто пораженный громом, Станислав Семенович не стал в деталях изучать приведенный Сократом пример с Аристидом, сыном Лисимаха, за время морского похода потерявшим приобретенное от общения с учителем. Он вспомнил случаи из собственной жизни. Знакомство в 1968 году с Володей Турунтаевым, утратившим веру в литературный талант, вдруг ярко вспыхнувшую после встречи с ним, о чем Володя сам говорил неоднократно.

А история с Женькой Федоровым, которого Станислав Гагарин опекал четверть века и вывел таки в писатели? Как он там сейчас?.. Пишет ли что-нибудь во Владивостоке, оставшись вне действия гагаринова даймония?

А его калининградский приятель Олег Глушкин? Тут особь статья, но бесспорен тот факт, что энергия Гагарина всегда заражала Олега. Жаль, что Глушкин так бездумно, а главное безмотивно обрубил швартовы их многолетней дружбы.

«Не сменили ли ломехузы славному прежде Глушкину личность?» — усмехнулся мысленно писатель.

Игорь Чесноков получил во время óно собственную долю гагаринской силы, а вот дальше пошел в литературе самостоятельно, так сказать, в автономное плаванье.

Это все наиболее яркие случаи, про обстоятельства и ситуации поменьше калибром чего и вспоминать… Значит, прав Иосиф Виссарионович. Есть в нем некая способность. Она проявилась уже в детстве, когда Славик Гагарин бескорыстно делился полученными из книг нестандартными знаниями с одноклассниками, а затем с курсачами мореходки, зарабатывая общую неприязнь и ярлык выскочки, всезнайки, желающего показать, что он больше других информирован и научен.

Как это мешало ему в жизни, пока не выбрал Станислав Гагарин профессию, каковая просто обязывает знать больше, нежели другие!

Но и в писательской шкуре ему не раз и не два приходилось сталкиваться с тем же. Рецензенты писали, будто сговорясь: «Автор демонстрирует свою эрудицию». А что же я серость и невежество должен демонстрировать?! — матерился Станислав Гагарин, но рецензенты по-прежнему упрекали его в излишке знаний.

Сочинитель отложил Платона и увидел: Сталин проснулся, снял шляпу и смотрит на него.

— Поспали? — спросил Станислав Гагарин. — Вам и это необходимо…

— Ничто человеческое мне не чуждо, — сказал Сталин. — Ведь я сконструирован как Homo Sapiens.

— Совсем по Марксу, — улыбнулся писатель. — Помните его ответы на анкету?

— Конечно. Жаль, там не было вопроса: на какой, извините, хрен ухлопал Карл сорок лет жизни на сочинение никому не нужного, понимаешь, «Капитала». Помню, как в моей биографии эти академики митины-поспеловы-мочаловы на девятой странице написали: «Сталин много и упорно работает над собой, он изучает «Капитал» Маркса…» Да никогда, понимаешь, не изучал я «Капитал»! Хотя бы потому, что нормальный человек ничего не поймет в этой книге…

— И это говорит правоверный марксист?! Человек, который…

Станислав Гагарин остановился.

— Ладно уж, договаривайте. Вы хотели сказать: положил миллионы жизней за воплощение, понимаешь, в жизнь, простите, невольный каламбур, сомнительной идеи… Все так, молодой человек. И не так. Я скажу вам больше. Сам лозунг — свобода, равенство и братство — очень сомнительный лозунг. Не удивляйтесь, но все уравнительные идеи, начиная с Платона и кончая моим, понимаешь, собственным опытом, заводили и заводят человечество в тупик.

— Теперь я этому не удивляюсь… Правда, от вас услышать такое не ожидал.

— Вы забываете, что товарищ Сталин обладает теперь сверхзнанием. Если мне известно, что книгу Шафаревича вы прочли два раза и штудируете в третий, то, видимо, содержание этого интересного, хотя и неровного, понимаешь, компилятивного труда для меня тоже не секрет.

— У автора-математика явно сократовский даймоний, — предположил писатель.

— Несомненно, — согласился вождь. — Потому Шафаревич и на контроле у ломехузов. Они, как выражается нынешняя молодежь, быстро усекают подобных, понимаешь, людей, мешающих им глобально замещать личности у варваров, как они всех вас называют.

— Жутко все это, — вздохнул писатель.

— А вы как думали? — гневно отозвался Сталин. — Просто так что ли пер я к вам со Звезды Барнарда, мгновенно одолев пространство в добрую кучу световых лет. Какой расход энергии! Но Зодчие Мира считают: игра, понимаешь, стоит свеч. Личности, обладающие даймонием, просто обязаны быть вместе. Ведь вы даже незнакомы до сих пор с Игорем Шафаревичем?

— Не знаком, — повинился Станислав Гагарин, — вспомнив, что соратники не раз предлагали представить его члену-корреспонденту.

— Вот видите… Вас, между прочим, выбрали мне в спутники именно по причине присутствия в вашей личности даймония. Подобная личность не замещается. Ломехузы еще не знают об этом, но догадываются, ибо их система дает сбои. Возможно, они попытаются исследовать механизм действия ваших демонов, чтоб подчинить себе и таких, с их точки зрения, понимаешь, уродов. За вас зацепились в тот момент, когда отказались от предложенной Алексеевым взятки в сто тысяч рублей.

— На собрании коллектива Военно-патриотического литературного объединения «Отечество» он сказал, что предложил вовсе не взятку…

— Да, но что такое сто тысяч в фонд председателя наличными? В мое время за подобные предложения запросто, понимаешь, ставили к стенке.

— Алексеев всенародно признал, что его слова я вполне мог расценить как предложение взятки.

— То-то и оно, — зло проговорил Сталин. — Конечно, в отношении стенки я, может быть, погорячился, но и распускать подонков, как делает это мой пятый, понимаешь, преемник, вовсе не следует.

— А у вас был даймоний, товарищ Сталин? — спросил писатель.

Вождь задумался. Станислав Гагарин его не торопил, затаив дыхание, терпеливо ждал ответа.

— Был, — сказал, наконец, Сталин. — Разумеется, был! Но, понимаешь, с отрицательным знаком.

— Недавно прочитал я письмо издателя Марксу, — вспомнил сочинитель. — Договор с вами мы продлили на полгода, сообщалось основоположнику, но если не сдадите рукопись «Капитала» в срок, мы поручим написание сей книги другому автору.

— Вот-вот! — оживился Отец народов. — Не успел бы Маркс в срок — история человечества пошла бы вовсе иным, понимаешь, путем. Диалектическая связь необходимого и случайного!

X. НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

Наш пароль — сила и лицемерие.

Только сила побеждает в делах политических… Насилие должно быть принципом, а хитрость и лицемерие — правилом для тех правительств, которые не желают сложить власть к ногам агентов какой-либо радикальной силы.

Поэтому мы не должны останавливаться перед подкупом, обманом и предательством, когда они должны помочь достижению нашей цели. В политике надо уметь брать чужую собственность без колебаний, а уж с нею мы добьемся покорности и власти.

Наши люди обращены в веру Конструкторов Зла, шествуя путем мирного завоевания, имеют право заменить ужасы войны, которая, впрочем, сделалась безальтернативным явлением, менее заметными и более целесообразными казнями, которыми необходимо поддерживать государственный террор, располагающий к слепому послушанию.

Справедливая, но неумолимая строгость есть главный фактор государственной силы. Не только ради выгоды, но и во имя долга, ради победы, нам надо держаться программы насилия и лицемерия. Пользуясь доктриной строгости, мы восторжествуем и закрепостим все правительства, подчиним их нашему Сверхправительству. Достаточно того, чтобы они знали, как мы беспощадно неумолимы…

В древние времена мы бросили толпе лозунг: свобода, равенство и братство. Эти слова много раз повторены с тех пор бессознательными попугаями, налетевшими на эти приманки, с которыми унесли они благосостояние мира, истинную свободу личности, прежде огражденную от давления толпы. Якобы умные, интеллигентные людишки не разобрались в абстрактности подброшенных нами слов, не заметили противоречия их значения. Не поняли они, что в природе нет равенства и не может быть свободы.

Нет и не может быть равных людей и равных народов!

Сама природа установила неравенство умов, характеров и способностей, а также подвластность ее законам.

Жалкие людишки не уяснили, что толпа — слепая сила. Выскочки, выбранные из толпы для участия в управлении, в политическом смысле такие же слепые глупцы, как и сама толпа. Ведь только замещенный, даже если он дурак, может править, а незамещенный, даже если он гений, ничего не поймет в нашей политике.

Все это было упущено теми, кто идет по дороге Бытия не с нами.

Во всех концах планеты слова — свобода, равенство и братство — вовлекают в наши ряды через агентурную сеть тех, кто с восторгом несут наши знамена. А ведь именно эти слова суть червяки, которые подтачивали и продолжают подтачивать благосостояние незамещенных варваров, уничтожая повсюду мир и спокойствие, монолитность аборигенов, основы их государств. Это дало нам возможность уничтожить привилегии родовой знати, национальной интеллигенции, патриотических сил, все, что служило для незамещенных народов и стран единственной защитой против нас.

На развалинах природной и родовой знати мы воздвигли новую аристократию, утвердили нашу интеллигенцию, на верху же установили власть его Величества Капитала.

Деньги — наш единственный Идол, поклонение ему надежно и выгодно, наша многовековая практика доказала это.

Ценз нашей аристократии мы установили и в богатстве, которое зависит только от нас, и в культуре, и в науке, их двигают мудрецы из замещенных.

Торжество наше облегчается еще тем, что при контактах с нужными людьми мы всегда действовали на самые чувствительные струны человеческой натуры — на корыстный расчет, алчность, ненасытность материальных потребностей человека. Каждая из перечисленных человеческих слабостей, взятая в отдельности, способна убить инициативу, отдавая волю людей в распоряжение покупателя их деятельности.

Абстракция свободы дала возможность убедить толпу, что правительство ничто иное, как управляющий собственной страны, слуга, дескать, народа. Мы внушили варварам, что правительства можно менять, как изношенные перчатки.

Сменяемость представителей народа отдает их в наше распоряжение.

Администраторы, выбираемые нами из толпы, в зависимости от их рабских способностей, не будут взяты из тех, кто готов для управления, и потому становятся пешками в нашей игре, в руках наших ученых и гениальных советников, специалистов, воспитанных с детства для управления делами всего мира.

Варвары не знают практики беспристрастных исторических наблюдений, у них на вооружении теоретическая рутина, лишенная критического отношения к ее результатам. Поэтому нам нечего с ними считаться! Пусть они до поры до времени веселятся, живут надеждами на новые увеселения, вспоминают пережитое. Пусть признают за последнее слово науки, теоретической мысли то, что мы им внушили.

Для этой цели с помощью прессы, кино, радио и телевидения необходимо постоянно возбуждать слепое доверие к внушаемым теориям. Интеллигенты из стана аборигенов будут кичиться знаниями и, без логической проверки их, приведут в действие почерпнутые из лженауки сведения, ловко подобранные нашими агентами с целью воспитания умов в нужном для нас направлении.

Не думайте, что утверждения эти голословны. Обратите внимание на подстроенные нами успехи дарвинизма, марксизма, ницшеанства, кибернетики, экзистенциализма и крайне популярных в последнее время оккультизма и мистики. Растлевающее значение для варварских умов этих направлений вполне очевидно.

В руках современных государств имеется великая сила, создающая необходимое для нас брожение мыслей в народе — пресса, кино, радио и особенно телевидение.

Роль средств массовой информации — указывать на якобы необходимые требования, передавать жалобы народного голоса, выражать и создавать неудовольствия толпы. Именно в прессе воплощаемое торжество свободоговорения, которую мы-то почитаем пустой болтовней.

Другие государства не сумели воспользоваться этой силой. Она очутилась в наших руках. Через прессу мы добились влияния, сами оставаясь в тени. Благодаря прессе мы собрали золото, не взирая на то, что брать его приходилось из потоков крови и слез… Мы откупились, жертвуя многими из замещенных. Но каждая жертва с нашей стороны стоит тысячи варваров, которых мы отдаем на заклание перед Великой целью Конструкторов наших…

Сегодня мы сообщаем членам Круга, что победа уже близка. Началась операция «Вторжение», когда мы в планетарном масштабе заместим нашими личностями тех, кто пребывает пока в необходимых для нас телесных оболочках.

Современные конституционные барьеры скоро рухнут, чтобы побудить нынешних правителей к злоупотреблению властью. Мы столкнем лбами все силы общества, бесконечно развивая их либеральные тенденции к кажущейся независимости, выпустим из волшебного кувшина злобного монстра национализма. В этом направлении мы возбудили всякую предприимчивость, вооружили амбициями, жаждой власти все партии, и сделали существующую власть мишенью для бесчисленных нападок. Государство и его институты мы превратили в борцовскую арену, на которой разыгрываются бесконечные смуты, война законов и надуманных, насквозь фальшивых суверенитетов.

Не может существовать государство, состоящее из суверенных государств! Но с помощью этой бредовой фикции мы ломаем сейчас последний барьер на пути к Мировому Господству!

…Самовлюбленные и неутомимые говоруны превратили заседания парламентов, верховных советов и административных собраний в ораторские фестивали. Обнаглевшие от бездумно объявленной гласности журналисты, беспардонные фельетонисты ежедневно нападают на аппарат власти, превращают администраторов в мальчиков для битья. Злоупотребления властью, коррупция, кою необходимо всячески поощрять, окончательно подготовят правительственные учреждения к падению, и все полетит вверх ногами под ударами обезумевшей толпы…

XI. НАПАДЕНИЕ

Самолет тряхнуло на воздушном ухабе, и Станислав Гагарин подумал, что надо бы сходить по малой нужде, да и размяться не помешало бы.

Он поднялся с крайнего в последнем ряду кресла и хотел было сразу повернуть налево, чтобы посетить заведение, находившееся за их спинами, в конце салона. Но в крохотной прихожей стоял высокого роста светловолосый, с короткой стрижкой парень, чем-то напомнивший писателю Диму Лысенкова, на которого тот вовсе не был похож внешне, разве что размерами соответствовал.

Станислав Семенович повернулся, чтобы выйти в салон, и как-то без некой задней мысли подумал, что парень, может быть, вовсе не такой громоздкий, как можно предположить, уж слишком просторная на нем куртка, она и топорщится к тому же на груди.

Сочинитель медленно двинулся среди заполненных пассажирами рядов в сторону служебного отсека стюардесс.

Стюардессы готовили то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак, во всяком случае им было не до шастающего пассажира, и писатель не удостоился ровно никакого замечания, беспрепятственно прошел в первый салон. Здесь часть пассажиров бодрствовала. Кто читал, кто разговаривал друг с другом, некоторые играли в шахматы, разместив на подлокотнике небольшие дорожные доски, а у самого входа в отсек экипажа, на передних детских местах он увидел двоих кавказцев, так и не снявших кепок-аэродромов. Дети гор развернули нарды там, где крепились люльки младенцев.

Возвращаясь из переднего гальюна, писатель вдруг увидел в первом салоне знакомого критика. Фамилии его Станислав Гагарин не помнил, но это не имело значения. Неожиданная встреча неведомо отчего обрадовала его. Наверное потому, что критик был, как и Станислав Семенович, сам по себе, не входил ни в какие октябри-апрели, держался с достоинством и ровно.

Он порывисто шагнул к знакомцу, тот сидел через пять рядов и спал, откинув голову, и сочинитель уже заулыбался, представив, как обалдеет критик, когда представят ему «племянника» Геловани, но перед ним неожиданно поднялся рослый горбоносый красавец с аккуратно подстриженными усами и оливковыми глазами на неприлично для кавказского типа белом-белом лице.

— Извините, — сказал он, ласково улыбаясь, и склонился к уху писателя, — вам надо пройти на место. Капитан госбезопасности Мамедов. Убедительно прошу… Проводится операция.

При этом он бережно, но цепко ухватил писателя за локоть.

Станислав Гагарин осмотрелся. Обстановка в салоне казалась безмятежной, ничто не напоминало о каком-либо произошедшем или готовящемся ЧП.

— Прошу вас, — настойчиво повторил капитан Мамедов.

— Хорошо, — согласно буркнул писатель, и даже не взглянув, на спящего критика, быстро прошествовал через буфет, направляясь к последнему ряду, где ждал его необычный спутник.

«Помешались на операциях, секретности и леденящих воображение тайнах, — думал он, пробираясь по салону. — Конечно, таинственное щекочет обывательскую душу, подперчивает, поливает острым соусом пресноту обыденщины. Но избави Бог художника от соблазна идейную пустоту расцвечивать тайной…»

Сталин не спал. В руках его писатель заметил верстку «Ратных приключений», раскрытую на страницах, которые занимал «Дневник Отечества».

— Я знаю, — сказал Иосиф Виссарионович, когда Станислав Гагарин уселся рядом, — знаю, что именно пишете вы о товарище Сталине. Кое с чем я, понимаешь, согласен, но кое-где вы не совсем точны, мягко говоря. Если вы возражаете, давайте вместе с вами посмотрим этот текст.

«Дневник Отечества» начинался с общей оценки политической обстановки в стране.

— Тут вы правы, утверждая, что нам вовсе ни к чему советники со стороны. Не надо уповать на американских, понимаешь, мудрецов, которые приедут в Москву и научат нас уму-разуму. Заёмный здравый смысл не будет нам на пользу. У нас хватит способностей подковать и американскую блоху тоже. А национальные проблемы? Разве виноват товарищ Сталин в том, что происходит, понимаешь, в Литве, случилось в Узбекистане или в Баку, который всегда был самым, пожалуй, интернациональным городом в России… Это я хорошо помню, понимаешь. Почти сорок лет товарища Сталина нет среди вас. Почему же вы так плохо живете, избавившись от тирана?

Просмотрев несколько страниц, вождь споткнулся на фамилии главного редактора журнала «Огонек».

— Что это за Коротич такой? — спросил он. — Откуда взялся? Очередной местечковый оракул-прохиндей?

Станислав Гагарин неопределенно пожал плечами.

— Спросите что-нибудь полегче… Столичный он оракул, радяньский киевлянин и письменник.

— Ладно. Надо будет встретиться с ним и поговорить. У меня к товарищу Коротичу есть, понимаешь, некоторые вопросы, — со значением сказал Сталин.

— Попытайте счастья, — произнес писатель, и вождь укоризненно посмотрел на него.

— Напрасно вы думаете, что товарищ Коротич неуязвим, даже если он поклоняется, как вы тут намекаете, силам, альтернативным Господу Богу, — неторопливо, в привычной манере заговорил Иосиф Виссарионович. — Если на такого тирана всех времен и народов, каким был товарищ Сталин, нашлась управа, то согласитесь, что даже шибко независимый, понимаешь, радикал, каков есть товарищ Коротич, цепной пес перестройки, как он сам себя называет, вполне управляем, а значит и зависим. Достаточно установить характер зависимости товарища Коротича, и тогда товарищ Коротич окажется совершенно беззащитным. Вы понимаете меня, товарищ Станислав Гагарин?

— Я-то понимаю, а вот миллионы читателей «Огонька»…

— Они тоже поймут: русский народ — талантливый, понимаешь, народ, и вовсе не ленивого ума, как считал Владимир Ильич. Сейчас, правда, Ленин так уже не считает, и когда защищает меня на домашних, любительских процессах, то обязательно ставит мне в заслугу опору на русский патриотизм в годы войны. Вот так, понимаешь…

И вы тоже правильно пишете здесь… О том, что обрушившаяся на советское общество безнравственность вовсе не связана с личностью товарища Сталина, хотя вам, современникам, именно это постоянно пытаются внушить. Читайте, читайте дальше!

И писатель стал в который раз осмыслять им же самим написанные слова.

«Так поступают разбойники, когда их шайка попадает в безвыходное положение. Они сразу выдают вожака и валят свершенные всеми злодеяния на него одного, полагая, что их общая вина от этого уменьшится. Этим методом воспользовались гитлеровские головорезы, жалостливо причитая в Нюрнберге: они-де всего лишь выполняли приказ фюрера. Так и в наши дни антисталинисты замалчивают непреложный факт: массовые репрессии начались вовсе не при Сталине, а гораздо раньше, когда вождь был далеко не первым лицом в государственном и партийном руководстве».

— И Зиновьев, и Рыков, и Бухарин, я не говорю уже о Троцком, не раз упрекали меня в мягкотелости, понимаешь, и либерализме, — проговорил Сталин.

«Вместе с тем, необходимо вернуться к личности Отца народов, хотя не счесть числа публикаций по этому поводу. Вернуться не для сенсационных разоблачений, а для того, чтобы показать Сталина и творцом системы, и последовательным учеником тех катехизисов, которые легли духовным фундаментом в самосознание не только Сталина, но и тех, кто был до него, рядом с ним и после него.

Догматизм и вера в собственную непогрешимость присущи диктатуре. Сама диктатура антидиалектична, а следовательно, безнравственна…»

— Эта мысль, мне глубоко симпатична, — сказал вождь. — Но дальше, дальше!

«Вот, скажем, глобальная, еще толком не рассмотренная историками тема «Сталин на войне». Если мы попытаемся раскрыть ее с нравственной точки зрения, то неизбежно столкнемся с положением, суть которого в том, что ни в одной из проигранных Гитлеру операций вины собственной Верховный никогда не ощущал. Он просто не задумывался над тем, что сам может являться причиной поражения Красной Армии.

Угрызений же совести Сталин и прежде не знал…»

— Тут вы, понимаешь, переборщили, молодой человек, — взволнованно произнес Сталин. — Такого просто не бывает! Ведь вы о человеке пишете, а не о монстре каком… Все, все у меня было! И угрызения совести, и бессонные ночи, сомнения, раскаяния, и мальчики, понимаешь, кровавые в глазах тоже…

— Вычеркнуть строчку? — спросил Станислав Гагарин и занес авторучку над тринадцатой страницей будущей книги. — Никто не заметит и не узнает…

— Ну уж нет! — воспротивился Сталин. — Пусть останется так, как вы написали, а читатель сам разберется и решит: могли быть у товарища Сталина угрызения, понимаешь, совести или нет.

«С детства воспитанный в традициях христианской морали, учась в духовной семинарии Тифлиса, молодой Джугашвили приобщился к марксистской теории. Не обольщавшийся по поводу собственного места, которое готовит ему судьба, Иосиф увидел в марксизме ниспосланную свыше возможность утвердиться в этом только нарождающемся в России, а тем более в Грузии, движении.

Но учение Маркса закомлексованный горец воспринял до крайности извращенно. Этому способствовала ранняя приверженность Иосифа к религии, и в историческом смысле ничего парадоксального в этом нет, скорее наоборот.

Уверовав однажды в сына плотника из Назарета, сын сапожника из Гори так же страстно воспринял учение Маркса, оставшись, к сожалению, по широте мышления, по уровню интеллекта на отметке местечковой, а по качеству — метафизичной.

Иосиф Джугашвили, он же Коба, он же для близких друзей Сосо, он же для всего человечества Великий Сталин, из духовного многообразия научного коммунизма выбрал только тезис о классовой борьбе, которую превратил в зловещий фетиш для самого себя и соратников поневоле.

Вождю всех времен и народов не дано было понять, какое обоюдоострое оружие вложила ему в руки революция. Теория классовой борьбы в практическом применении претерпевает поразительные метаморфозы и, оставаясь лакмусовой бумажкой, по которой проверяется подлинная революционность профессионального политика, из орудия борьбы с эксплуататорами может в условиях уже победившей диктатуры трудящихся классов превратиться в средство насилия над теми, кто эту революцию завоевал собственной кровью».

— В идее классовой борьбы есть сермяжная, понимаешь, правда, — задумчиво проговорил Иосиф Виссарионович. — Вопрос в другом. Как сочетать, понимаешь, эту борьбу с логикой, здравым смыслом и диалектикой общественного развития.

«Законы развития человеческого общества неумолимы, и в основе их лежат экономические принципы, — как бы отвечая вождю, продолжая читать Станислав Гагарин. — Без учета их любой революционный лозунг неизменно превращается в революционную фразу, а следовать пустым словам, вести огромную страну их курсом более чем опасно».

— Вот-вот, — оживился вождь.

«И если Маркс подчеркивал, что ему лично принадлежит только одно открытие, а именно в политической экономии, смысл его в том, что определенному уровню производительных сил должны соответствовать подходящие производственные отношения, то собственной деятельностью в области экономики Советского Союза Сталин делает все, чтобы этот первейший закон марксизма похерить.

Классовая борьба, на которой зациклился Великий и мудрый, несомненно, является важнейшим звеном в теории научного коммунизма. Но только звеном, а не самой цепью. Гипертрофированное внимание к ней, выпячивание несуществующих или малозначительных противоречий, в обществе уже победившего социализма может привести и приведет, как это было в случае со Сталиным, к небывалым в истории цивилизации духовным и материальным потерям, неисчислимым человеческим жертвам, перед которыми бледнеют немыслимые зверства предыдущих тиранов».

— Каюсь, — вздохнул Иосиф Виссарионович, — пересолил… Издержки революционного процесса, понимаешь!

«Исступленная вера Сталина в классовую справедливость чудовищным образом оборачивалась вопиющей несправедливостью для каждого отдельного человека, и было таких отдельных многие миллионы.

Но, приучившись мыслить с искаженно понятых им классовых позиций, Сталин резонно исключил из собственного нравственного обихода понятие совесть, отнеся его навсегда только к нормам христианской морали…»

Писатель Гагарин остановился и искоса посмотрел на вождя, которому вновь отказал в существовании у того в обиходе самого понятия совесть. Но Иосиф Виссарионович нетерпеливо качнул головой: дальше, мол, дальше!

«Давно уже подмечено и не раз сказано об этом, что наиболее ярыми приверженцами нового мышления становятся ренегаты, те кто исповедовал прежде иные догматы. И если апологеты христианства гнали на костры сомневающихся еретиков, а византийские попины крестом толкали киевлян в студеную воду Днепра, то несостоявшийся священник, а ныне Главный по должности коммунист России, а фактически во всем мире, отправлял за колючую проволоку гулаговских «комбинатов особого назначения» самых что ни на есть верных ему, уцелевших от расстрелов людей, не позволяя им ни писать, ни читать, лишив даже «Краткого курса», этой сочиненной им собственноручно партийной библии.

И, понятное дело, только изгнав из души совесть, освободившись от любых нравственных препятствий, вырвавшись на простор внеморального разгула, можно подвигнуть себя на то, что содеял бывший семинарист Иосиф Джугашвили.

Но разве существо, лишенное этических пороков, не перестает быть тогда человеком?!

А Сталин и не был им в общепринятом смысле. Хотя, конечно, человеческое и ему было присуще.

И до сих пор, пока сохранится цивилизованный мир, люди не перестанут гадать и спорить о страшном феномене его кровавой эпохи. И никакие исторические параллели здесь не годятся… Наивными кажутся и опричнина, и Варфоломеевская ночь, и «Утро стрелецкой казни», хотя и жестокими, конечно, глядятся нам они из этого века.

Итак, злодей или жертва…

Несомненно, Иосифом Джугашвили руководили самые добрые чувства, когда он выбрал для себя путь, вступив в социал-демократический кружок. По крайней мере, так ему тогда казалось. Трудно было поверить, что тот симпатичный паренек, которого видим на редких тифлисских снимках, превратился в Сталина середины Двадцатого века, при появлении которого невольно поднимался со стула высокородный лорд и премьер-министр Черчилль.

Конечно, тогда у Сталина было за душей и еще нечто, кроме четко оформившегося потом желания стать наполеоном в революции. Наполеоном он, кстати говоря стал, только вот воевать, как корсиканец, так и не научился.

Имеет хождение в умах и душах спасительная для репутации вождя версия о том, что был он жертвой обмана со стороны Ягоды, Ежова, Берии, Абакумова, Рюмина и других. Не знал, мол, что творят подручные молодцы, заплечных дел мастера. Теперь, когда документально подтверждено, что знал-таки и даже в деталях, отбросим эту попытку с негодными средствами…»

— Разумеется, знал, — спокойно ответил Сталин. — И даже предлагал советы, как разумнее защититься от врагов. В детали, понимаешь, не вникал. Есть же специалисты! И напрасно вы обвиняете меня в особой жестокости. Лишение другого человека жизни уже есть жестокость. А что мне оставалось делать? Вы думаете, что они, понимаешь, пожалели бы товарища Сталина, случись их верх? Как бы не так…

Мне уже в Том Мире рассказывал один из бывших соратников, расстрелянных в тридцать седьмом году, какую казнь они для меня придумали. Четвертование, понимаешь, на Лобном Месте! Мечтал, говорит мне бывший мой друг, лично товарищу Сталину руки-ноги отрубить… И я ему верю — на Том Свете не лгут: отрубил бы, не задумываясь!

Он часто-часто задышал, стараясь успокоиться.

— Жертва ли я гигантского, чудовищного аппарата, который сам же создал? Кто меня породил, того я и прикончу… Теория Голема и Франкенштейна, монстров, понимаешь, которые убивают собственных творцов. Вы правы, утверждая, что хотя это и заманчивый, но тупиковый путь. Впрочем, здесь есть рациональное зерно. Человек на вершине пирамиды власти полагает, что коль он — как будто бы! — построил пирамиду, значит, теперь стал властелином обозримой с этой точки наблюдения Вселенной. Но это, понимаешь, вовсе не так. Сей индивидуум только элемент, кирпичик системы, хотя и как бы порожденной им или при его участии. Пусть даже и центральный, генеральный, понимаешь, первый, но только элемент… Да, в написанном вами есть нечто, молодой человек.

«Так вот является ли Сталин «жертвой», будучи сам только элементом? — продолжал цитировать собственную статью писатель. — И, в случае положительного решения, какого аппарата? Того, что им создан? А что, если это чудовище-монстр уже существовало, были изготовлены его, по крайней мере, детали, и роль Сталина в том, что вождь смонтировал необходимую машину из имеющихся блоков.

Ответ на это однозначным быть не может. Сталин принял систему, которая уже давала сбои, он получил власть в период стабилизации и сплочения старой бюрократии Российской империи, которая вовсе не была разрушена «до основания, а затем», с новой, умело скрывающейся под псевдореволюционными фразами-одеждами и производственными отношениями, возникшими в эпоху военного коммунизма, которые, кстати говоря, ввели на короткое время в заблуждение и Ленина. Но тиран-основатель, Владимир Ильич как будто бы избавился от иллюзий, неизбежных в такое нестандартное время. Последние его статьи и письма как раз и были направлены против нарождающегося бюрократизма, его метастазы глубоко проникли в звенья управленческого аппарата, включая, что особенно опасно, и органы партийного руководства.

Главное в этих работах Ленина — лихорадочная, он понимал, что не успевает, попытка призвать партию к созданию орудия защиты социализма, нового общественного строя, в начальной стадии более благоприятного для развития бюрократии, нежели предыдущие, от извращающей саму суть социализма стагнации, застоя.

Но эти страстные призывы Ленина так призывами и остались.

Для Сталина и тех, кто пошел за ним, почему пошел — вопрос особый, проще было не создавать такой механизм-катализатор вовсе. Да и Сталину, стремившемуся к личной власти, только помешал бы подобный защитный барьер, оберегающий подлинный социализм. Ведь этот предохранительный механизм предполагал создание звеньев, основанных на коллективном соуправлении.

Сталин предпочел взять то, что уже существовало, создать из имеющегося материала еще более жесткий каркас с минимумом звеньев и заключить в него все общество до единого человека, от мала до велика. Затем «запустить» этот понятный ему механизм и заставить его функционировать за счет постоянной, подчас лихорадочной замены «винтиков», в которые были превращены советские Homo Sapiens.

Так возникла тоталитарная, антигуманистическая система, где шестеренками были целые поколения прикованных к месту работы или службы людей. Разоренные же коллективизацией крестьяне и вовсе превратились в рабов, ибо их экономическое положение было на ступень ниже, нежели во времена крепостного строя, когда крестьянин имел земельный надел и в его границах оставался хозяином положения.

Одновременно любой гражданин Страны Советов мог, подвергнувшись доносу и последующим репрессивным мерам, быть переведен с одной работы на другую при одновременном изменении места обитания.

В этом смысле можно полагать, что именно Сталин создал подобный государственный аппарат, сделав идеологическим стимулятором для этой крайне негибкой — каркас! — системы пресловутую идею обострения классовой борьбы…»

— Постойте, — остановил писателя вождь, — кажется, начинается некая история. И мы в ней вовсе не статисты, а вроде как в заглавных ролях.

Станислав Гагарин поднял глаза и увидел, как по проходу от буфета к ним бежит высокая и длинноногая, на Последнее обстоятельство он обратил внимание еще при посадке, стюардесса. Кажется, ее звали Ларисой.

Лицо Ларисы было искажено страхом, смешанным с некоторым изумлением.

Станислав Семенович хотел приподняться, чтобы шагнуть Ларисе навстречу, но почувствовал на левом плече тяжелую руку, она без видимого усилия вернула писателя в кресло.

Он повернул голову и обнаружил, что из туалета выступил давнишний белокурый гигант, напоминавший Станиславу Гагарину фигурой Диму Лысенкова. Бесформенная куртка была теперь расстегнута. Под ней оказался короткий, без приклада автомат.

Лариса едва не упала гиганту на грудь, но тот поймал ее вытянутыми руками и, будто пушинку, швырнул на колени писателя и вождя. Лариса ойкнула в воздухе и легла навзничь так, что упругая задница ее пришлась на гагаринское кресло, а высокая грудь едва не уперлась Сталину в лицо.

— Всем сидеть! Нападение! Не двигаться! — крикнул белокурый парень с сильным прибалтийским акцентом, и автомат его дал короткую очередь.

Одновременно с передних сидений второго салона поднялись двое, они встали по правому и левому бортам, высокие крепкие ребята, лица их писатель рассмотрел плохо, и направили такие же короткие автоматы на пассажиров.

Из буфета возник еще один пират с пистолетом в руке. Станислав Гагарин сразу узнал его. Когда они сидели в цэдеэловском зале имени Рейгана, вождь спросил:

— Не ваш ли приятель? Он так внимательно за вами наблюдает.

Тогда Станислав Гагарин неплохо рассмотрел его, благо он постоянно пялился на них, пока они обедали в ресторане. Это был плешивый, выше среднего роста человек, со свиными глазками, весьма похожий, словно брат или даже близнец, на одного из руководителей авангардной группы писателей-радикалов с многозначительным названием «Октябрь».

Теперь этот пират-октябрист, вернее, похожий на него тип, и командовал операцией захвата авиалайнера.

— Не беспокойтесь! — крикнул плешивый. — Не делать резких движений — иначе смерть!

Он подал знак, и два молодчика выстрелили поверх голов вжавшихся в кресла пассажиров.

«Стреляют холостыми, — сообразил Станислав Гагарин. — Боятся пробить борт самолета, ведь тогда мгновенная утечка воздуха! И всем хандец… Умники!»

Лариса заворочалась на его коленях. Она лежала навзничь, и Станислав Гагарин с мрачным юмором подумал, что как бы девушка не обмочилась от страха: результат придется на его брюки.

— Лежи спокойно, — легонько хлопнул он по упругому бедру, — не виртухайся! Чего не увидишь — расскажу после сеанса.

Писатель повернулся вправо, и увидел, что Сталин вытянул голову, чтоб не мешала высокая грудь Ларисы, и с веселым любопытством, видимо, такое было ему в диковину, наблюдает за развертыванием событий.

— Стреляйте же, товарищ Сталин! — прошептал ему писатель. — Где же ваши молнии-стрелы?

— Не могу стрелять, — ответил вождь. — Это живые, понимаешь, люди, а не монстры. Живых стрелять не имею права.

— Права, права! — чертыхнулся его спутник. — Прежде надо было об этом думать…

Между тем, из дверей показались еще двое с автоматами. Они тащили по проходу человека в авиационной форме, руки его были схвачены металлическими кольцами.

— Наш радист, — сказала Лариса, изловчившаяся развернуться так, что аккуратная и крепкая задница ее приходилась теперь на уровень писательской груди.

«Значит, у них и собственный маркони есть, — подумал Станислав Гагарин. — Серьезные ребята».

Лариса попыталась сесть, но посторонившись, чтобы пропустить радиста, затаскиваемого в хвост самолета, белокурый парень толкнул девушку.

— Лежать смирно! — крикнул он.

— Будь повежливее с дамой, кретин, — посоветовал ему Станислав Гагарин и получил ощутимый удар по шее.

— Сидеть смирно, дедушка! — крикнул прибалт. — Буду немного стрелять…

«А у него-то патроны боевые? — подумал писатель и обозлился. — Какой я ему дедушка? Ишь ты, внучонок… Вот ежели Иосиф Виссарионович сойдет за деда. Ему за сотню перевалило».

— Товарищ Сталин старше вас на немного, — отозвался вождь. — Сейчас рядом с вами товарищ Сталин тридцать пятого года, в котором вы родились. Поэтому…

— Кончать шептаться! — вновь приказал им страж с автоматом.

Тип, что наблюдал за ними в ЦДЛ, начал приближаться, сопровождаемый одним из пиратов.

За пять рядов он протянул руку, ткнул ею в полузакрытых телом Ларисы писателя с вождем и торжественным тоном, с нескрываемой радостью произнес:

— Это они!

Заложив крутой вираж, самолет ложился на другой курс.

XII. ИЗ СТАТЬИ «ПРАВОВОЕ ЛИ У НАС ГОСУДАРСТВО?»

Не заглянуть ли нам в ближайшую историю? Опыт прошлого полезно анализировать. Он помогает избегать ошибок, особенно если владеешь при этом диалектическим методом.

Но для начала посмотрим, как были организованы нападки на органы государственной власти с целью заставить выпустить из рук бразды правления, впасть в смятение и преступную растерянность.

Соло на трубе, как сигнал к выступлению, исполнил литератор Анатолий Наумович Рыбаков, выбросив на книжный рынок пресловутых «Детей Арбата». Хорошо сыгравший в застойное, а может быть и раньше, время оркестр оглушительно грянул еще до того, как роман появился в журнале. Никто и строчки из романа не прочитал, а фанфары уже гремели вовсю.

Это был сигнал атаки на Сталина и все, что было с ним связано. Новые левые задались целью создать в массовом сознании стойкое неприятие всего, что было связано с именем вождя. Характерно, что страсти кипели только вокруг тридцатых годов.

Оперативно созданное общество «Мемориал», что в переводе на русский язык означает, между прочим, «Память», принялось нагнетать страсти вокруг жертв репрессий этих самых годов, не словом ни обмолвившись о тех жертвах, каковые появились едва ли не с 25 октября Семнадцатого года.

Это был первый этап. Во втором развернулась критика — по примитивной, нарочитой аналогии! — нынешних правоохранительных учреждений, хотя какое отношение МВД и КГБ наших дней имеют к Органам времен Ягоды-Берии?

Расчет был прост. Запугаем их всех, будем милость к павшим призывать, сострадать преступникам, и сразу попадутся под один выстрел несколько зайцев.

Авторитет завоюем у зэков и проституток, у хозяйственной и торговой мафии — мы же ее от пули уводим! Педерасты тоже нам будут благодарны, возьмем их до кучи. Старый принцип «чем хуже, тем лучше» восторжествует. Милиция, прокуратура, суды растеряются, опустят руки, перестанут, как говорится, мышей ловить. А ежели кто голос поднимет против, мы его тут же и пригвоздим изобретенным Юрием Карякиным, нашим верным янычаром, словом «сталинщина».

Таков механизм. И остается лишь диву даваться, что граждане наши этот механизм тут же не разоблачили. Хотя вот, например, как создавался другой уже кроваво испытанный нашим Отечеством вариант.

…Отец народов, товарищ Сталин любил говорить членам Политбюро, уже отсепарированным после 1937 года, о том, что они находятся с ним в одной упряжке. Да, именно эти люди помогали вместе с теми, кого Сталин убрал до того, помогали ему укрепить режим личной власти. Его ближайшее окружение, уцелевшее ценой утраты собственных нравственных принципов в тридцатые годы, несет полную ответственность за те преступления, которые совершали под кощунственно провозглашенными лозунгами защиты интересов народов.

К слову сказать, по Конституции СССР 1936 года, написанной умником Бухариным, Иисусом Христом, как назвала его недавно «Советская культура», считавшим, что этим актом он перехитрил Сталина, в стране было создано самое настоящее правовое государство. Все свободы и права были гарантированы гражданам Основным законом Советского Союза.

Другое дело, что фактически это была филькина грамота, и острова архипелага ГУЛАГ исправно заселялись соотечественниками. Поэтому сейчас надо не за новые законы ратовать, а старые научиться исполнять.

Пойдем дальше. Каждый член Политбюро, и это правило годится в любую эпоху, был в той или иной степени виноват в кровавой вакханалии, которая воцарилась в стране. Так бывает всегда, и наивно думать, что нет вины за нынешние беспорядки на тех, кто сегодня стоит у горнила власти.

Вместе с тем, было бы несправедливо считать, что те, кто был со Сталиным, только одни и виноваты в произошедшем. Они, которые первыми начали собственные политические игры, те, кто подписал циркуляр для низовых партийных функционеров о том, что к предсмертным словам Ленина не стоит прислушиваться, ибо они продиктованы не вождем, а его болезнью, кто предлагал последние статьи Ленина печатать в «Правде» в единственном экземпляре, чтоб успокоить, а по сути дела обмануть сдавшего в немощи диктатора, все эти люди — Троцкий, Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Бухарин, Куйбышев и другие — были мертвы или отстранены от власти.

Иные функционеры пришли на смену старым партийным гвардейцам и сумели выжить, отказавшись от каких-либо сомнений. Но сама возможность подобного исторического расклада зиждилась не только на личности Сталина и тех, кто поставил на него.

Виновата была и эпоха, разгадать которую не дано было этим людям.

Историки еще долго будут ломать головы над ответом на вопрос: почему вдруг Сталин выступает на XV партконференции против авантюризма «сверхчеловеческих» и «героических» вторжений в область объективного хода вещей, повторяет эти мысли на XV съезде партии в декабре 1927 года, а через две недели, приехав в Сибирь, требует от местных властей применить чрезвычайные меры против кулаков, заставляет судебные власти применять 107-ю статью Уголовного кодекса, что является юридическим анархизмом. Одновременно Сталин в категорической форме поставил вопрос о немедленном развертывании строительства колхозов и совхозов в разрез решениям только что завершившего работу партийного съезда.

Кто подгонял Сталина?

Можно предположить, что метафизически осмысливая экономические законы развития нового общества, но считая себя правоверным мерксистом, догматик Сталин решил утвердить личную власть через экономический переворот в стране. Прием известный и старый, как мир.

— Похоже, что ты вроде как напророчил, папа Стив, — вслух произнес Станислав Гагарин утром 30 августа 1992 года, в который раз редактируя роман для нового издания. — Именно такое сотворяется ныне с Россией…

Вождь сыграл на желании партийной массы семимильными шагами двигаться к коммунизму, на революционном нетерпении, которое мы вновь обнаруживаем в сегодняшних ура-перестройщиках, снова возжелавших обустроить Россию, на убожестве теоретического интеллекта партийных функционеров, которые искренне верили в мировую революцию и даже учили европейские языки по разговорникам, чтобы общаться с немецкими, французскими и английскими коммунистами. Ведь те забугорные партайгеноссе вот-вот возьмут верх и установят повсеместно Советскую власть!

Всем казалось, и Сталину тоже, что еще скачок, рывок покрепче, и под команду «Ухнем!» развернувшаяся индустриализация страны позволит резво устремиться к светлому будущему.

Внешне наши позиции укрепились, внутренних врагов мы устранили, старую промышленность восстановили, а новую немедленно построим. Надо только размахнуться помасштабнее, побольше вложить рублей в тяжелую промышленность, в орудия и средства производства.

Навалимся миром — и дело пойдет… Тут и крылась главная методологическая ошибка Сталина, неважно, искренне он заблуждался или хотел ошибиться. Вождь всегда находился в плену метафизической иллюзии, так и не мог избавиться от нее, будто количество, в его случае огромное число вновь затеваемых предприятий, будет перерастать в качество за счет волевого руководства людьми, мобилизации всех сил, энтузиазма и тому подобных категорий, которыми так часто бывают ослеплены ура-революционеры.

При этом Сталин сбрасывал со счетов и другой субъективный фактор — материальную стимуляцию труда, должную его оплату. Но даже при соблюдении этого принципа дело всегда обречено на провал, ибо есть еще и объективные обстоятельства — способы ведения хозяйства, экономические рычаги, пропорции между отраслями, рост производительности труда.

Сталину казалось, что последнее вырастет за счет лозунгового призыва, административного нажима. «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». На первых порах командный стиль, административные методы, энтузиазм масс, выразившиеся в субботниках, стахановском движении, ударничестве приносят успехи. Но энтузиазм нельзя эксплуатировать беспредельно. И когда он снижается, переходят к бескомпромиссному принуждению…

Сталин постоянно скрывал от партии и народа падение производительности труда, развал экономики, резкое сокращение производства продуктов на селе, что повлекло страшный голод 1933 года и введение карточной системы.

Сталин не захотел перейти от командных методов к экономическим, от кратковременного периода экстенсивности, годящейся для эпохи восстановления народного хозяйства, к режиму интенсивности, единственно верному пути для индустриализации. Ведь второй путь не дает сиюминутного успеха, а Сталину такой успех был необходим любой ценой, чтобы доказать всем, и самому себе тоже, какой он толковый лидер, умный руководитель, достойный преемник.

Он пренебрег единственно верной возможностью, о которой безальтернативно говорил, видимо, прозревший к концу жизни, Ленин. Сталин отбросил метод балансировки оптимума и минимума, отказался от истинной, не на словах, смычки рабочих и крестьян. А коль так, то у Сталина оставался один путь — вернуть русского мужика, а с ним и всех остальных крестьян страны, в состояние жесткого прикрепления к земле, восстановить в деревне государственно-феодальные отношения. Затем перенести эту модель на город, а в конечном итоге — на все государство и, разумеется, на остальной мир.

Трагизм ситуации состоял в том, что большинство коммунистов безоговорочно приняло эту модель. Сначала потому, что предлагалось таким образом расправиться не с каждым из них лично, а с крестьянством. А всем было хорошо известно, что деревня суть сплошная «мелкобуржуазная среда», там кулаки, «там леший бродит…» Выходцев из крестьян в партии было немного. Разумеется, кто-то из коммунистов-рабочих сумел понять пагубность этого пути, они справедливо возмущались и пали первыми, едва началась физическая расправа с инакомыслящими.

Объединяясь в блоки то с одной группировкой, то с другой, маневрируя между ветеранами партии, а порой и сталкивая их лбами, бывший тифлисский семинарист чудовищным образом раскроил правду на «истину для народа» и «истину для партийного руководства».

На теории двух истин пышным цветом расцвели и двойная, а порой и тройная мораль, нравственность для трибуны и нравственность для функционерской обиходности.

Культивировалась легенда о «хорошем и добром вожде», «отце народов», который не ведает, что творят его ретивые исполнители, которые время от времени, по принципу «мавр сделал свое дело», объявлялись врагами народа. Эта идея обманутого вредными помощниками вовсе невинного товарища Сталина намного пережила самого ее автора, хотя ежели по справедливости, то вождь, разумеется, не мог знать всего, что творилось за его спиной.

Тем не менее, Сталин не укреплял, а планомерно разрушал смычку города и деревни, резонно полагая, что тоталитарному обществу смычка не нужна, ведь она объединяет народ и может привести к восстанию против диктатуры высших функционеров.

И вовсе не случайно Максим Горький в письме к Ромену Роллану от 25 января 1922 года настоятельно подчеркнул:

«Необходимость этики в борьбе я пропагандировал с первых дней революции в России. Мне говорили, что это наивно, несущественно, даже — вредно. Иногда это говорили люди, которым иезуитизм органически противен, но они все-таки сознательно приняли его, приняли, насилуя себя. Это — фанатики. Честные люди, они грешили ради спасения других. Я не видел, чтобы это кого-либо или что-либо спасало… А фанатики уже погибли, обессилев сами болью возмущенной совести, страданиями нравственного раздвоения…

…Нет, еретики не бесполезны, они всегда являлись борцами против тиранов ортодоксии, и только поэтому — еретики. Да здравствуют они во веки веков!

…Обманутый народ — легенда, полезная только для тех, кто хочет обмануть его. Я не верю, что в XX веке существует «обманутый народ», я думаю, что его нет уже и в Африке, стране черных. Существует только народ неорганизованный и потому — бессильный пока…»

— Вот-вот! — воскликнул товарищ Сталин, читая статью. — Алексей Максимович — умный человек… И тут пролетарский писатель совершенно прав. Сила народа — в его организованности и в политической, понимаешь, культуре.

«Я заключаю, — продолжал Горький. — Истинных социалистов нет и не может быть до той поры, пока не врастет в сознание этика, сильная, как религия на заре возникновения. Эти мысли возникли у меня не сегодня. Они дорого стоят мне. Они обязывают меня к той резкости, с которой я их выражаю».

Увы, этика, о которой говорилось выше, не отличает ныне и новоявленных социалистов-демократов, радикалов и либералов.

Не стоит удивляться тому, что раскол рабочего класса с крестьянством не привел к гибели Советское государство. Ведь к середине 30-х годов такового государства уже не существовало. Контрреволюционный переворот, осуществленный Сталиным и его сообщниками, закончившийся почти поголовным физическим уничтожением членов Центрального комитета, избранного на XVII съезде партии, двух третей делегатов съезда, привел к тому, что на шестой части света образовалось вовсе другое государство, которое только по названию продолжало оставаться советским и социалистическим…»

Замечание Иосифа Виссарионовича на полях:

«Подход автора не есть строго научный. Социализм — это главенство общего над честным, верховенство коллективного над индивидуальным. Только при таком подходе можно утверждать, что социалистическим был и Советский Союз в тридцатые годы, и Третий рейх Адольфа Гитлера в тот же период. Формы правления при социализме могут быть и тоталитарными. Суть вопроса в примате общего над частным. Советую автору перечитать историю Спартанского государства. Социализма там было хоть отбавляй».

Далее в статье написано: «…Возродив методы «военного коммунизма», товарищ Сталин превратил первое в мире государство рабочих и крестьян в гигантский полигон для собственных социальных экспериментов весьма сомнительного свойства, создавая антиутопию, до которой не додумались мрачные прогнозисты прошлого.

Вместе с тем, большинство коммунистов, включая и ближайших соратников Сталина, не испытывали в этих условиях духовного дискомфорта. Сложившиеся стереотипы существования, как это не парадоксально на современный взгляд, рассматривались как норма. «Сознательные исторические деятели» воспринимали собственную несвободу как естественное состояние.

Здесь надо говорить об особых способах преодоления страха физической смерти, о том смысле жизни, который был главным ориентиром для этих людей. Проще простого было бы отнести их к заурядным преступникам и вывести однозначный приговор. Ведь по-своему они были даже честны, ибо отрицали примат житейского над политическим, а последнее казалось им истинно возвышенным, истинно революционным.

До собственного перерождения, а оно при осуществлении принципов сталинизма непременно должно было рано или поздно наступить, этим людям было свойственно отношение к социализму, за который они дрались на фронтах гражданской войны, а затем строили его, поелику разумению своему, как к «общему памятнику». Ради этого будущего вмуровывания в памятник, они готовы были принести и личную жертву, отдать молодцам Лаврентия Павловича собственных жен, осудить на смерть невиновных товарищей, а затем и самим перед последним выстрелом в застенке Бутырской тюрьмы выкрикнуть: «Да здравствует товарищ Сталин!»

Именно Сталин был их персонифицированным памятником. Они и служили ему, живому, за право значиться на нем, как значились на урнах с прахом у Кремлевской стены имена их более удачливых, сумевших умереть своей, белой смертью товарищей.

Каждый из них инстинктивно выстраивал психологический барьер для себя и отгораживался им от реальной действительности, изобретал нравственные лазейки индивидуального пользования.

Пойти на сговор против тирана? Нет, на это их не хватало… И даже не только потому, что страх перед вождем, слившийся с искренним его обожествлением, парализовал их волю. Выступить против Сталина означало подняться против Идеи, служение которой они считали делом всей жизни.

Потому-то, к слову сказать, и сейчас разговоры о грядущем военном или правом, консервативном перевороте абсолютно беспочвенны, ибо и наши генералы, и партийные функционеры слишком законопослушны, слишком идейны, чтобы насильственно покуситься на государственные институты власти.

Одновременно у соратников вождя вырастала надежда, что неумолимый меч, уничтоживший многих, не тронет тебя лично. Ведь ты-то сам абсолютно уверен в собственной преданности революции и товарищу Сталину.

А вождь все пугал и пугал их жупелом «историческая необходимость». Эти два слова, которыми он пользовался во всех случаях жизни, стали оправданием любых совершаемых Сталиным деяний.

Но была ли альтернатива тому, что произошло в двадцатых и тридцатых годах?

Была, и еще какая… Об этом надо говорить прямо и откровенно.

Да, в конце двадцатых годов в советском обществе образовался некий вакуум эмоциональных чувств, сенсорная пустота.

Нетерпеливые коммунисты все еще спрашивали себя и друг друга: где же он, немедленный социализм? Почему так долго не приходит? За что мы кровь проливали, надсаживались, ликвидируя разруху? Долго и упорно трудиться в условиях нэпа, который всерьез и надолго? Хватит! Даешь светлое будущее уже сегодня!

Сопротивляется деревня? Не хочет продавать хлеб за бесценок, себе в убыток? Ликвидировать как класс! Куда проще уничтожить плохих, чтобы хорошие жить стали лучше… Только так!

И тут партия должна была устами мудрого руководства разъяснить нетерпеливым диалектику строительства нового общества, незыблемость экономических законов, по которым живет человечество, остудить горячие головы ура-революционеров, призвать тех, кто называл себя марксистами и ленинцами, творчески осмыслить духовное наследие старых авторов, подумать об особенном, русском пути для державы.

Этого, как известно, не произошло.

Возобладал лозунг «Даешь!», теоретически подкрепленный принципом исторической необходимости.

Победил авантюрист-метафизик Сталин. А когда обнаружились его просчеты, ответственность, как и в старые времена, была отнесена на счет происков дьявола, то бишь, вредителей, диверсантов, агентов международного империализма, внутренних врагов. Образ их был психологически понятен народу, только что избавившемуся от груза суеверий, и началась по всей Стране Советов инспирируемая НКВД «охота на ведьм».

Да, со всей ответственностью надо признать, что массовая общественность, социальная база для построения сталинского казарменного социализма в стране сложилась, это бесспорный факт. Но это вовсе не означает, что пресловутая историческая необходимость требовала идти именно таким, преступным путем.

Когда капитан и его штурманы прокладывают курс через опасные рифы, пусть при этом, как им кажется, путь корабля станет короче, морской устав возлагает ответственность только на них, обрекших экипаж на возможную гибель.

Всем им, соратникам Сталина, суд народа обязан вынести обвинительный приговор. Всем, подчеркиваю, а не одному Сталину, порою, как это ни парадоксально звучит, виноватому куда в меньшей степени, нежели другие. Но по высшему счету история обязана осудить и то Кровавое Время, которое сбило их с верных ориентиров, отвернуло от реальных альтернатив.

Понять, значит, простить… В этом беспрецендентном случае мы обязаны все понять, но простить не имеем права.

Ведь о том, что прощено, быстро забывают.

Надо помнить об этом и оставаться бдительными диалектиками.

XIII. СХВАТКА В БРОНЕТРАНСПОРТЕРЕ

Они почувствовали, как лайнер заложил крутой вираж и принялся выходить на другой курс.

— Мы возвращаемся? — спросил Станислав Гагарин вождя, искоса наблюдая, как приближается к ним плешивый тип, так похожий на руководителя «Октября».

Сталин неопределенно пожал плечами, и тут Плешак, как мысленно окрестил его писатель, заорал, протянув руку:

— Это они!

Белокурый охранник ухватил Ларису, сдернул девушку с колен вождя и писателя, затолкнул ее в заднюю дверцу, ведущую в туалет, куда уже был отправлен радист в наручниках, затем наставил на двух спутников укороченный автомат-пистолет.

«А ведь у него вовсе не Калашников, — подумал Станислав Семенович. — Иностранная марка…»

Он силился вспомнить название ее: недаром выписывал журнал «Зарубежное военное обозрение», работая над романом «…Пожнешь бурю», но счел уточнение такой детали несущественным делом и с любопытством продолжал следить за развертыванием событий.

— Документы! — потребовал Плешак.

Пистолет так и оставался в его руке, это был двадцатизарядный Стечкин, из которого приходилось и Станиславу Гагарину постреливать в молодые годы.

Стечкин явно мешал плешивому пирату, и тот сунул его в привязную кобуру, прикрытую кожаным пиджаком.

Прибалт недвусмысленно повел стволом автомата, как бы поторапливая клиентов, но те уже доставали паспорта.

— Передай, Витас, — потребовал главарь, не решаясь приблизиться к этим двоим, располагая, видимо, некоей информацией.

— Этот тоже из мяса? — шепнул Сталину писатель. — Хорошо бы его вашей стрелкой… Плешака гнусного. Или мне его на дуэль вызвать?

— Увы, — вздохнул вождь, — это белковое существо замещенной ломехузами личностью. Был когда-то хорошим парнем. Но вам его можно…

— Что именно? — спросил Станислав Гагарин.

— Застрелить его можно, — спокойно ответил вождь.

— Из какого хрена?

— А это уже другой вопрос. Потерпите…

Плешивый внимательно посмотрел паспорта, два раза посматривал на того, кто подал ему документ на имя Джугашвили, родившегося в 1879 году и прописанного на сегодняшний день в Одинцово-10. На писателя он даже не глянул ни разу. Либо знал его, либо особой его не интересовался, хотя возглас «Это они!» вождя со Станиславом Гагариным как-то объединял.

— Давайте их сюда, Витас, — распорядился Плешак, сунув паспорта во внутренний карман пиджака, и прибалт несколько ткнул писателя стволом автомата — какой же он марки? — снова подумал тот — в левое плечо.

— Поднимайся, дедушка, — ласково предложил он.

— Повинуюсь, внучонок, — лениво огрызнулся Станислав Семенович и стал выбираться в проход. — Идемте, Иосиф Виссарионович. Поучаствуйте в спектакле. При вашем времени таких фокусов не знали.

— Это уж точно, — согласился вождь поднимаясь из кресла.

— Следуйте за мной, — с некоторым почтением предложил ему плешивый и стал пятиться, перебирая правой рукой спинки кресел, как бы считая их, а левую он держал у открытой привязной кобуры, откуда многозначительно выглядывала рукоять Стечкина.

— Нам тоже задом наперед? — насмешливо проворчал Станислав Гагарин, скорее для того, чтобы иронией подбодрить самого себя, нежели задеть Плешака, который язвительного вопроса и не услышал вовсе.

Сочинитель не то чтобы трусил, но было ему весьма неуютно. Происходи такое на земле — еще куда ни шло, в океане же ему вообще привычно. Но когда подобные шутки-хохмы выделываются на высоте в десять тысяч метров, да еще выясняется, что захват самолета явно связан с их персонами, тут хочешь не хочешь, а иронизировать надо. А что еще остается делать?

Так они и добрались до буфета. Плешивый октябрист — теперь его Станислав Семенович так именовал, уж очень он напоминал того типа, председателя трибунала из писательской шайки, именуемой «Октябрь» — пятился задом, буравя Станислава Гагарина свиными глазками, следом продвигался Иосиф Виссарионович. Прибалт остался караулить гальюн с Ларисой и радистом.

Пассажиры давно проснулись. Молодцы, стреляя из автоматов, позаботились об этом. Люди старались уменьшиться в объеме, вжимались в кресла, не поднимали голов над спинками, чтобы посмотреть на происходящее вокруг. И только дети, которые не осознавали смертельной опасности, надвинувшейся на всех, пытались освободиться от судорожных захватов родительских рук, прижимавших беспокойных ребятишек к себе.

Когда подошли к приоткрытой двери буфета, главарь шагнул, не поворачиваясь спиной к писателю и вождю. При этом наступил на ногу одному из двух молодчиков, которые так и стояли у переборки, направив автоматы на пассажиров. Пострадавший скривился от боли и выругался на незнакомом языке.

— Это бакинец, — негромко сказал позади Сталин. — Я узнал по его акценту.

Плешивый жестом показал, чтобы они вошли в буфет, а сам остался в салоне. Едва переступив порог и сдвинувшись в сторону, чтобы дать возможность войти Сталину, писатель услышал, как октябрист громко заговорил, обращаясь к пассажирам:

— Прошу не волноваться! Проводилась операция по задержанию опасных международных преступников… Все в пределах законности! Наш самолет сядет на военном аэродроме, откуда вы будете немедленно отправлены в Тбилиси. Всем успокоиться! До посадки самолета мест своих никому не покидать! Опасность сохраняется! В самолете могут оказаться сообщники гангстеров!

«Как вам это нравится, товарищ Сталин?» — мысленно спросил писатель вождя. Этим способом общаться с гостем ему не доводилось, и Станислав решил проверить его эффективность.

«Паршивые комедианты, — услышал Станислав Гагарин характерный голос. — Местечковые фигляры! Пошляки! Иначе они совсем не могут… У них никогда не было, понимаешь, ни вкуса, ни артистичности. Посмотрим, что будет дальше».

В буфете они увидели вторую стюардессу, сидевшую в простенке между шкафами, и еще двух боевиков. Среди них писатель узнал того, кто давеча представился ему капитаном Мамедовым, и подумал с надеждой: может быть, на самом деле здесь осуществляется некая загадочная операция наших органов совместно с Интерполом.

«Но ты-то знаешь, что не являешься международным мафиози», — сказал себе Станислав.

«Блеф, — вступил в обмен мыслями Иосиф Виссарионович. — Этот Мамедов имеет такое же отношение к КГБ, как вы к израильской разведке Моссад, а я к ЦРУ».

Тут появился Плешак и вопросительно посмотрел на псевдокапитана. Мамедов — или кто он еще — согласно кивнул и подал ему телефонную трубку для связи с пилотской кабиной.

— Они здесь, шеф, — сказал он. — Сопротивления не оказали… Нормально! Хорошо… Так и сделаю. До связи.

«Ага, — сказал себе писатель. — Произнес характерное для профессионалов выражение «до связи». Так говорит определенный круг лиц. У нас на флоте, например».

«Не ломайте себе голову, — возник в его сознании голос Сталина. — Потом я вам скажу, кто он такой».

— Слушайте сюда, — сказал плешивый, передавая трубку Мамедову — для удобства будем называть его именно так. — Идем на посадку. Там перейдете под охраной в автомобиль и отправитесь на беседу с руководством…

— Чьим руководством? — живо спросил, не дав ему закончить писатель.

Сталин невозмутимо молчал.

— Нашим руководством, — с вызовом ответил плешивый.

— Вы бы извинились перед нами, молодой человек, — неторопливо заговорил Сталин, подняв указательный палец и направив его на главаря. Впрочем, теперь было ясно, что на борту самолета находится более высокого ранга бандит.

— Взбудоражили, понимаешь, пассажиров, объявили нас преступниками, — продолжал вождь, с каждым словом как бы пригвождая пальцем октябриста. — Нехорошо вы поступили, некультурно. И я не думаю, что ваше, понимаешь, руководство похвалит вас за это. Настоящее руководство избегает лишнего шума в таких деликатных операциях. Если бы вы были моим подчиненным, то я бы обязательно, понимаешь, немного наказал вас.

— Пусть начальство извиняется, — грубо ответил плешивый, но грубость его была скорее защитой. Знал он или нет, кто именно стоит перед ним сейчас, имеющий паспорт на имя Джугашвили, но, естественно, не мог не понимать, что человек этот — вылитый товарищ Сталин.

При этих его словах лжекапитан Мамедов отвернулся, и писатель понял, что молодому бандиту — а может быть, они все-таки из КГБ? — попросту неловко.

— Хорошо, — кивнул Сталин. — Я согласен с вами. Пусть перед нами извинится ваше, понимаешь, начальство.

Самолет вдруг резко накренился. Видно, заходил на посадку.

Зазвонил телефон, и Плешак сам схватил трубку.

— Да, — сказал он, — я здесь… Все в порядке. Предлагаю надеть наручники. Зачем? На всякий случай! Хорошо, хорошо… Мы идем.

Он отменяюще подал знак — не надо, мол! — уже вытащившему из кармана наручники Мамедову, снова выхватил тяжелый Стечкин из-под пиджака и махнул автоматическим пистолетом в сторону первого салона.

— Первым идет Джугашвили, вторым — Гагарин! Мамедов следует впереди! Я всех прикрываю!

«От кого нас необходимо прикрывать?» — хотел спросить писатель, но передумал. Во всем этом опасном лицедействе логики вообще было маловато. Но разве не доказала мировая практика, что порою бессмысленно искать логичное в человеческих поступках?

«Человек — самое алогичное существо в Природе», — передал ему шагнувший вперед, как предписал плешивый, товарищ Сталин, и писатель будто увидел его лукавую усмешку.

В первом салоне света было меньше, и в сумраке сочинитель Гагарин заметил, что здешние пассажиры ведут себя куда свободнее — будто происходящее их вовсе не касается.

У входа в пилотский отсек, вернее, помещения, которые ему предшествовали — прихожая, гардероб летчиков, гальюн — стояли двое с автоматами.

Писатель увидел, как вождь, находясь на середине салона, глянул то на одного охранника, то на другого, спина его при этом напряглась. Но потом Иосиф Виссарионович расслабился и как ни в чем не бывало прошел в салонный предбанник.

Там их встретил элегантный джентльмен в переливающемся костюме серо-голубого цвета, о таком всю жизнь мечтал Станислав Гагарин, да так и не приобрел. Раньше не за что было купить, а сейчас ничего не достанешь… Потрогав зачем-то узел изящно повязанного галстука — едва ли не от Кристиана Диора — джентльмен вежливо поздоровался, кивком головы отправив плешивого, передавшего ему документы, назад.

Восточный красавец Мамедов сюда вообще не входил.

— Доброй ночи, — сказал тот, кого видимо, называл октябрист по телефону шефом. — Приношу вам искренние извинения за причиненное беспокойство. Наши люди, увы, не получили хорошего воспитания, и потому…

— Кто вы такие? — резко спросил Станислав Гагарин. — И что здесь происходит?

— Потерпите, — ласково улыбаясь, ответил тип в серо-голубом костюме. — Операция заканчивается, и скоро вы получите ответы на волнующие вопросы.

— Мне бы хотелось узнать, куда сядет самолет, — спросил Сталин. — Я не располагаю достаточным, понимаешь, временем, чтобы устраивать незапланированные остановки в пути.

— Все учтено, товарищ Сталин, — исполнительно подтянувшись, ответил серо-голубой, а писатель внутренне вздрогнул: значит, им известно, кто сейчас находится в лайнере… Что из этого вытекает?

«Знают ли они, какой это Сталин? — лихорадочно соображал он. — Если знают, то… Что то? Ломехузы? Злые силы Конструкторов… А может быть, агенты правительства? Мы ведь и не скрывались особо, вообще не прятались. Но зачем правительству эта хохма с захватом самолета, наручниками и стрельбой, пусть и холостыми патронами?»

Тем временем, шеф объяснил вождю, что в Тбилиси он и его спутник попадут своевременно. Не стоит беспокоиться, все будет в полном порядке.

Самолет явно снижался. Разговоры здесь больше не возобновлялись. Когда лайнер зарулил на посадку, шеф предложил писателю и вождю сесть на имевшиеся в отсеке сиденья и собственноручно застегнул на них привязные ремни.

— Для безопасности, — обескураживающе любезно объявил он.

Наконец, воздушная машина толкнулась о землю, немного подпрыгнула. Летчик, мягко говоря, взволнованный воздушным пиратством, разумеется, слегка скозлил, но затем лайнер выправился и побежал, осаживаясь, гася скорость, по взлетно-посадочной полосе.

Шеф в серо-голубом костюме оставил пленников-заложников на попечении появившегося Мамедова, а сам скрылся в кабине. Начиналось, видимо, главное толковище с Землею.

XIV. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ, ИЛИ БОЙ С МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Практика человеческой деятельности всегда направлялась теми или иными теориями, носившими поначалу религиозный характер, а в новое и новейшее время эти духовные посылы, адресуемые конкретным исполнителям, носили светский камуфляж.

Довольно легко проследить за тем, какие идеи возникали в умах человечества, вернее, тех, кто в наше время зовется лидерами или вождями, естественным путем, пусть при этом носители духовных ориентиров и ошибались, а какие теории были внушены Конструкторами Зла через их посредников, поименованных нами ломехузами.

Последнее слово, возможно, не имеет исторических корней, и специалисты в области языка, филологи разных направлений вправе упрекнуть нас в некоей искусственности выбора термина, излишней эмоциональности, что ли. Но ведь мы предложили читателям художественное сочинение, роман, да к тому же снабженный определением «фантастический».

Что же касается правомерности применения слова ломехузы, то как мы уже видели, действия существующих в природе жуков, прямо-таки иезуитски уничтожающих муравейники, весьма совпадают по форме с человеконенавистническими деяниями тех пришельцев, которых заслали на нашу планету Конструкторы Зла.

Кстати, до нашей эры и после Рождества Христова они учитывали уровень тогдашней социальной идеологии жителей Земли и облекали собственные коварные инструкции в соответствующую данному времени мифологическую форму.

В писаниях, сочиненных Конструкторами Зла для ломехузов, которые сразу приобрели статус незыблемого и священного Закона, постоянно муссировался тезис об особой избранности тех, кого отметили жребием космические пришельцы.

Те народы, которые соседствовали с ломехузами, были отвергнуты последними, их древние лидеры-жрецы скрупулезно вытравливали саму память об иных племенах, не принявших Закона и зачисленных в связи с этим в разряд низших рас, в категорию земной ничтожной пыли, диких варваров, тупых аборигенов. Впрочем, пылью ломехузы называли и тех соплеменников, у которых была неудачно замещена, с точки зрения жрецов-лидеров, личность, тех, кто не сумел до конца уничтожить в себе тягу к братскому союзу с народами мира, кто продолжал верить в общую с остальным человечеством судьбу.

Большая часть Закона для ломехузов — беспардонные описания предательства их предков по отношению друг к другу, циничная жестокость к пленным, беззащитным женщинам и детям, кровосмесительство, беззастенчивое прелюбодеяние, сексуальные извращения. И кровь, кровь, кровь… Моральные нормы в писаниях ломехузов отвергнуты напрочь.

А тот, кто противился Закону, попросту объявлялся мертвым, будь это отдельно взятая личность, социальная группа или целые народы. Конечно, если представлялась возможность уничтожить иноверцев физически, ломехузы всегда были готовы исполнить предписания космических хозяев.

Всеобъемлющая нетерпимость ко всем и вся — вот основной принцип Закона, заменяющего нравственные принципы политической идеи, в основе которой провозглашается право ломехузов уничтожать иные народы, владеть ими и править планетой по имени Земля.

«Вы идите, — обращается Закон к ломехузам, — чтобы овладеть народами, которые больше и сильнее вас… Конструкторы Зла, вожди ваши, идут перед вами, как истребляющий все огонь. Он будет истреблять других и низлагать варваров перед вами. Вы изгоните их и погубите скоро, как и предписано вам свыше. Ибо, если вы будете исполнять наставления Конструкторов, то изгоните народы и заберете их земли от западного до восточного морей. Никто не устоит против вас! Ибо за вами стоим мы, Конструкторы Зла. А Зло — главный стимул мира сущего! Аминь».

К моменту возникновения христианства ломехузы жили во всех цивилизованных государствах, подготавливая поелику возможно их последующее падение, что им в общем-то всегда удавалось. И удается, заметим на полях, до настоящего времени.

Если само существование других народов объявляется оскорбительным для ломехузов, то появление милосердного учения Христа, приемлемого для любого человека, от галилеянина, ромея, галла до эллинна и скифа, было встречено слугами Конструкторов Зла в штыки. Все гонения на ранних христиан были спровоцированы и организованы ими.

В последующем ломехузы шли по пути замещения личностей у лидеров разнообразных еретических сект, от катаров и богумилов, до таборитов и анабаптистов. Обращенные в ломехузов еретики чудовищно извращали первичное учение о необходимости добрых деяний, сводили действия одураченных ими людей к ниспровержению моральных устоев, грабежу храмов и монастырей, бесплодному насилию, которое всегда было главным инструментом ломехузов в их борьбе за мировое господство.

Забегая вперед, нарушая хронологию изложения, приведем цитату из книги «Социализм как явление мировой истории». Автор ее, Игорь Шафаревич, пишет:

«Если счастливое общество будущего пытаются устанавливать расстрелом, то это еще можно объяснить несоответствием между мечтой и действительностью, искажением, которое претерпевает идея при попытке воплотить ее в жизнь. Но как понять учение в своем ИДЕАЛЕ одновременно содержащее и призыв к свободе, и программу установления рабства?»

Известно, что секты братьев свободного духа и апостольских братьев, которые основали в Двенадцатом веке Иоахим из Флоры и Амальрих де Бена, рассматривали историю человечества как процесс постижения Бога. Эра совершенства будет достигнута, считали братья, в рамках земной жизни и человеческой истории, обязательно руками смертных людей.

Это была одна из попыток Зодчих Мира исподволь направить деятельность еретиков к свершению Добра. Последователи упомянутых духовных сообществ поставили в центре идеологии уже не Бога, а Человека. Обожествленного, правда, такова была эпоха, человека, ставшего центром Вселенной.

Так проявилась первая попытка в условиях небольшой социальной группы провести эксперимент по зарождению Вселенского Добра, создать модель гуманистического воззрения, которое позднее удалось бы распространить в масштабе человечества.

Но в данном конкретном случае, на том временном отрезке Зодчие Мира проиграли.

Ломехузы сумели заместить личность графа Монтефельтро. Повинуясь новым наставлениям, граф объявил высшим божеством Сатану и в двадцатых годах Четырнадцатого века поднял восстание, направленное якобы против папы римского. Во имя борьбы с последним, а также с городскими коммунами, граф-ломехуза Монтефельтро и такие же, как он, замещенные радикалы оправдывали отказ от всякого милосердия. Они узаконили и ввели в обиход массовые убийства населения захваченных городов, включая детей и женщин, громили церкви, бахвалились друг перед другом количеством изнасилованных монахинь.

Время от времени подобную замену личностей ломехузы производили и во время иных народных восстаний, религиозных войн и революционных катаклизмов.

По этому поводу Игорь Шафаревич пишет следующее:

«…Предлагаю взглянуть на произведение творцов социалистической идеологии не как на творения сверхлюдей, которым ведомо прошлое и будущее человечества, но и не как на чисто агитационную журналистику. Надо не принимать все их претензии, но и не отрицать истинности их взглядов в той области, в которой они могут быть компетентны — прежде ВСЕГО КАК СВИДЕТЕЛЬСТВА О НИХ САМИХ».

Другими словами, автор этого несколько витиевато сочиненного положения хочет обратить наше внимание на тот факт, что то или иное учение суть совокупность взглядов самого сочинителя, а вовсе не практически существующая истина, принятая сознанием того или иного количества людей.

«Если, например, Маркс не раз высказывает мысль, — продолжает математик и член-корреспондент, — что человек как индивидуальность — то есть, личность, добавим мы от себя, ибо это слово нам как-то понятнее и ближе — а не как представитель интересов определенного класса, не существует, то мы не обязаны, конечно, верить, что Марксу была открыта вся сущность человека».

Мы тоже этому не верим, как и не утверждаем, что личность Маркса на том или ином этапе могла быть замещена известными нам гениями Зла. Тут замена вовсе необязательна, ибо человек имеет право на заблуждение, даже если носит оно глобальнейший и принципиальный характер.

«Но почему не поверить, что Маркс описывает мироощущение, присущее определенным людям и, в частности, ему, самому, когда человек воспринимает себя не как личность, имеющую самостоятельное значение в мире, но как орудие неподвластных ему сил?»

Почему бы нам не разделить эту точку зрения автора… Во всяком случае, она отнюдь не менее логична, нежели так хорошо знакомые нам социалистические идеи, круг которых стал предметом рассмотрения интересного сочинения математика и философа Игоря Шафаревича.

«…Если мы читаем и слышим, что общество и мир должны быть разрушены до основания, что теперешняя жизнь не может быть улучшена, исправлена, а Истории может помочь только ее повивальная бабка — Насилие, то неосторожно, мягко говоря, было поверить в пророческий дар, присущий авторам этих предсказаний.

Но вполне правдоподобно, что они передают собственное восприятие жизни, при котором весь мир вызывает у них злобу, омерзение и тошноту — как в первом экзистенциальном романе Сартра «Тошнота», когда жизнь пахнет мертвечиной в силу странного — мы бы сказали патологического, болезненного — дуализма, и так же отвратительна, как в нормальном состоянии — разложение и смерть».

Автор цитируемого труда привык в силу профессиональной подготовки гармонию проверять алгеброй. У нас же задача иная. Необходимо проследить, как действовали ломехузы в мировой истории, какими пользовались методами, как впутывали в кровопролитные передряги неразумных, изначально верящих в Добро сынов и дочерей человеческих.

К этому мы еще обратим внимание читателей. А пока вернемся в захваченный бандитами лайнер.

— Вы знакомы с трудами князя Одоевского? — спросил Сталин, повернувшись к писателю, едва серо-голубой шеф исчез в пилотской кабине.

Вождь не обращал никакого абсолютно внимания на охранников, в том числе и на якобы Мамедова, смотревшего на живого Сталина с плохо скрываемым изумлением, к которому явно примешивались почтение и страх.

Едва аэроплан замедлил движение и остановился на полосе, Иосиф Виссарионович отстегнул привязные ремни и знаком предложил Станиславу Гагарину сделать тоже самое.

— Одоевского, который фантаст? — уточнил писатель.

— Был у князюшки такой грех, любил сочинять утопии. Или говоря современным языком, увлекался, понимаешь, социальной фантастикой. Но я о его философских сочинениях говорю.

— С ними я, знаком хуже, — признался Станислав Гагарин. — Фантастику читал, роман «4338-й год», например. Странный, до сих пор не разгаданный мыслитель. Порой его предвидения ставят в тупик. Вот и с декабристами была накладка. Не принял князь Одоевский их идеи. Видимо, крепко смущала писателя приверженность декабристов к масонству.

— Именно с помощью масонства пытались ломехузы обработать декабристов, привязать их к Красному, понимаешь, Колесу. Недавно мы интересно поговорили на эту тему с Якушкиным. Достойный человек? Но о масонстве мы еще побеседуем, — со значением сказал вождь, показав глазами на встрепенувшегося при этом слове Мамедова. — Мне сейчас припомнилась максима князя из его работы «Сущее, или Существующее». Вот послушайте:

«Злое, безобразное, ложное и доброе, изящное и истинное существует лишь относительно к идее каждого человека. Все, что ослабляет его способность, есть зло, безобразное, ложное. Все, что укрепляет его способность, понимаешь, есть добро, изящное, истинное. Отчего жизнь почитается добром, смерть — злом».

Что скажете?

— Не менее глубоко и доказательно, нежели в «Метафизике нравственности» Иммануила Канта. Впрочем, князь Одоевский жил позднее. Он родился в год смерти мудреца из Кенигсберга. Кстати, я часто бывал на могиле Канта…

— Причащались во время веселых, понимаешь, ночных пирушек? — лукаво улыбаясь, спросил Сталин.

— Было такое, — смутился писатель. — Тогда я, увы, находился в рабстве Жидкого Дьявола.

— А ваш даймоний не предупреждал о нежелательности пития?

— Господи! — воскликнул Станислав Гагарин. — Да он только и занимался этим! Всю жизнь я ненавидел алкоголь и все связанное с ним, терпеть не мог пьянку, а больше всего презирал себя самого в период похмелья. Как я счастлив от того, что освободился от алкогольного рабства!

— Завидую вашей убежденности, — вздохнул вождь. — В это Смутное Время такое качество, понимаешь, высоко ценится.

— Не замечаю, чтобы кто-то у меня его, это качество, оценил, — отмахнулся писатель. — Признавать — да, признают… Особенно, когда на пустом месте, из ничего создал Военно-патриотическое литературное объединение «Отечество» и выпустил первый сборник «Военные приключения». А потом…

— Что было потом — я хорошо знаю, — мягко остановил его вождь. — Как-нибудь объясню вам первопричину возникающих на вашем пути препятствий. Ведь этот мир детерминирован, ничего в нем беспричинно, понимаешь, не происходит. И для утешения возьмите еще одно утверждение Одоевского. Князь считает что «познающий есть вместе и раздающий познание». Это напрямую относится к природной черте вашего характера. Это, кстати сказать, высший закон Природы. Человек, говорит русский философ, не может жить без того, чтобы не познавать.

Познание есть жизнь. И жизнь есть познание.

Сие справедливо не только в общем, понимаешь, смысле, но и во всех частностях. И напрасно некоторые утверждают, что человек может быть добродетелем без познания…

«Неправда! — возражает Одоевский. Раздать можно только то, что получишь. Совершенная жизнь есть совершеннейшее познание».

— Вы его получили, — заметил Станислав. — А это значит…

— Ничего это не значит, — вздохнул Сталин. — Если бы такое случилось в той моей жизни… Какие трагедии бы не произошли! А что толку в теперешнем моем сверхзнании?

— Не скажите, — начал было возражать писатель, но тут возник в дверях пилотской кабины серо-голубой шеф.

— Будем высаживаться, — сказал он. — Все готовы.

О борт самолета, с той стороны, где находилась выходная дверь, стукнуло.

«Подвезли трап, — подумал Станислав. — Что нас ждет за этой дверью?»

Но трапа, когда шеф потянул на себя выходной овал, за ним не оказалось. К борту прилепилась металлическая камера, она дрожала и дергалась, удерживаемая на весу, по-видимому, краном.

Из глубины камеры смотрел на них и делал зазывающие жесты молодой парень в пятнистой десантной форме.

«Наши славные ребята из ВДВ! — вспыхнула в сознании писателя радостная, но потом и тревожная мысль. — Уконтрапупили жмуриков! Только бы стрельбу не начали, проклятые сучкорубы!»

Он глянул на серо-голубого, тот по идее обязан был смутиться, если это парни генералов Ачалова и Грачёва, но шеф, что называется, и бровью не повел. Видно, из той же бражки этот хрен в пятнистой робихе…

— Прошу вас войти, — сказал голубой джентльмен — мафиози он или гангстер, комитетчик или ломехуз, мать иху за ногу, некогда разбираться. — Это мера безопасности. Вас могут обстрелять.

— Что ж, — сказал Станислав Гагарин, шагнув к овальному проему, — против мер безопасности, только кретин возражает. Я войду, товарищ Сталин, первым, испытаю камеру на прочность.

Железный ящик, хотя и висел, оказался устойчивым. Едва они вошли в него с вождем, пятнистый парень с автоматом на шее захлопнул дверь, имелась в ящике и таковая, и саркофаг на троих повело от самолета.

Тут писатель заметил, что едва они казались в камере, Сталин странно посмотрел на десантника и трижды с силой вдохнул воздух.

Внизу, под металлическим полом звякнуло, камера остановилась. Парень закинул автомат за спину, нагнулся и поднял люк.

— Спускайтесь, пожалуйста, — вежливо сказал он. — Карета подана, господа хорошие!

Он дурашливо хихикнул.

— Полезем, что ли, Иосиф Виссарионович, — буднично, по-домашнему предложил писатель, свесив в люк ноги, и стал спускаться в неизвестность.

Вождь последовал за ним.

Неизвестность оказалась нутром бронетранспортера, в котором едва пахло сгоревшим машинным маслом. Там уже находилось два молодчика, на этот раз одетых в черные комбинезоны. На головах черные береты, на коленях короткие автоматы. За рулем машины сидел громоздкий тип, прямо таки медведь на водительском месте. Этот был в пятнистой одежде.

— Располагайтесь поудобнее, граждане, — приветливо сказал один из черных. Обладатель рыжей, шкиперской бороды, он был постарше возрастом и явно из начальников, хотя знаков различия наши воздушные бедолаги не рассмотрели. — Дорога недальняя, но все же…

— Садитесь к нему поближе и не спускайте глаз, — возник в сознании писателя голос вождя. — Берите его, понимаешь, на себя. Об остальном позабочусь сам.

Передав Станиславу Гагарину мысленное распоряжение, Иосиф Виссарионович уселся так, чтобы видеть водителя и второго пирата, который был помоложе рыжебородого и постоянно жевал резинку. На его невыразительном лице торчали на верхней губе небольшие усики.

Люк наверху захлопнулся, и старший из охранников крикнул водителю:

— Двигай!

БТР рванул с места и покатил в неизвестном направлении.

Гагарин принялся осматриваться в чреве боевой машины, внутри которой бывать ему не приходилось.

Позади ревели мощные двигатели, от них тянуло плотным, внушительным жаром.

По бортам значились боевые прорези-бойницы через них мотострелкам назначалось вести огонь из автоматов.

По левому борту был установлен управляемый триплекс ночного видения, а рядом с писателем, с правой его руки оптика, через которую можно было что-нибудь увидеть только днем.

Бородач сидел на более высоком кресле автоматчика, несколько повернувшись к пленникам. За спиной его была труба-штанга, а над головой нависала турель пулемета.

— Можно взглянуть в иллюминатор? — спросил Станислав Гагарин, кивнув в сторону задраенной бойницы.

— А что? — сказал бородач. — Почему бы и не глянуть? Вон ту штучку повернуть — и валяйте. Правда, ночь еще, мало что сможете рассмотреть.

Наглядевшись в боевую прорезь, Станислав Гагарин дружелюбно спросил рыжебородого:

— Мы ведь не одни на дороге? Компанией едем… И места безлесные вроде.

Он видел, как мелькают темные силуэты придорожных деревьев, но неким образом чувствовал, что за ними пустые еще поля, а может быть, и озимые вовсю зеленеют, да и с яровыми наверняка отсеялись, ведь уже восьмое апреля, и находятся они судя по времени полета где-то явно за Ростовом, может быть, даже на Тереке, где прошло его детство.

— Мы в середине колонны, — с неожиданной готовностью ответил человек со шкиперской бородкой. — Впереди и позади такие же броняшки. Неплохие машинки, не правда ли?

«Наверное, нужная вождю информация? — подумал Станислав Гагарин. — Три бэтээра… Хорошо живут эти налетчики! Услышал ли про это Иосиф Виссарионович?»

— Не беспокойтесь, — прозвучал в сознании писателя голос вождя. — В данной ситуации товарищ Сталин уже разобрался. Будьте готовы заняться бородачом. Уже скоро…

«Чем же его прихлопнуть?» — прикинул Станислав Семенович.

Он оглядел нутро бронетранспортера, но толкового ничего не обнаружил. Незаметно обшарил карманы — пусто. Затем посмотрел под ноги и увидел у противоположного сиденья, оно располагалось позади рыжебородого, солдатский брючный ремешок.

«Сгодится, — решил писатель. — Но вот как вытянуть его оттуда?»

Он поднялся, снова припал к огневой прорези, потом будто невзначай пересел туда, где заметил ремешок. Теперь Станислав Гагарин оказался за спиной типа, за которым велел ему присматривать вождь…

Медленно, будто нехотя, Станислав Семенович выдвинул правую ногу и так же, неторопясь нагнулся, перевязал шнурок на ботинке. При этом сочинитель запустил правую руку под сиденье и выудил оттуда ремешок.

— Вы готовы? — просигналил ему вопросительно Иосиф Виссарионович.

— Вроде бы, — неопределенно ответил ему писатель, поскольку и сам не знал, к чему необходимо быть готовым.

— Тогда держитесь!

Первой молнией-стрелой, она вынеслась из левого глаза, вождь уничтожил монстра с усиками. Возникло легкое свечение, и монстр бесшумно исчез.

Бородач оцепенел от неожиданности и страха. Он оказался живым человеком, и Сталин оставил его на попечение спутника.

Второй стрелой был уничтожен водитель. Сиденье его опустело, и вождь стремглав бросился туда, перехватывая управление бронированной машиной.

Станислав Гагарин резко взмахнул ремешком, держа за концы его двумя руками, накинув сзади на горло подавшегося вперед бородача, рванул к себе.

Автомат упал с колен рыжебородого, и писатель ударом ноги зашвырнул его в дальний угол.

Человек, теперь было ясно, что это не монстр, иначе б Сталин его уничтожил, захрипел, и Станислав Гагарин на мгновение сокрушился от того, что на месте боевика не оказался Виктор Юмин, бывший коммерческий директор «Отечества» и явный, увы, пособник ломехузов.

— Ослабьте ремень! — крикнул вождь от штурвала. — Вы его задушите…

— А вам что — жалко? — огрызнулся Станислав Семенович.

Он был абсолютно спокоен, и хладнокровно вытянув из кармана ослабевшего бородоча наручники, видимо, они входили в личный арсенал каждого боевика-ломехузы, сцепил ими руки бандита.

— Пусть прыгает! — распорядился вождь, не отрывая глаз от дороги. Нам этот наймит ни к чему… Простой исполнитель.

— Ты слышал? — спросил писатель, подвигаясь к автомату.

Он схватил оружие, быстро проверил его, приготовился к стрельбе.

— Выскакивай! — приказал Станислав Гагарин. — Ты, рыжий козел, залез сюда без билета! Не так ли?

Тот согласно кивнул и посмотрел на руки, схваченные металлическими браслетами.

— Ничего… Головой откроешь. Давай!

Когда через левый десантный люк ломехуз покинул машину, Сталин предупредил спутника:

— Сейчас резко тормозим. Первый транспортер уйдет вперед, а третий врежется в нас. И сразу уходим в сторону. Впереди — опасность.

— Какая? — спросил сочинитель.

— Сейчас увидите, понимаешь… Держитесь!

БТР встал, будто вкопанный. Предупрежденный вождем писатель едва удержался, чтоб не пролететь по инерции вперед, и тут же они ощутили удар в корму. Не успевший затормозить водитель третьей машины врезался в них.

Сталин снова дал полный ход, затем резко вывернул вправо, на проселочную дорогу.

Впереди, куда умчался головной бронетранспортер, грохнул взрыв. Писатель увидел в щель левого борта, как над шоссе взметнулось пламя, послышались автоматные очереди и дудуканье тяжелого пулемета.

— Засада! — крикнул Сталин. — Их ждала засада… Сейчас там будет небольшая, понимаешь, заварушка!

Через пару-тройку километров они ворвались в лесополосу, и здесь вождь остановился, вырубив двигатели машины.

— Можете вылезти, — сказал он, поднимаясь с сиденья. — Подышим свежим воздухом и посмотрим ночной спектакль с фейерверком, понимаешь…

В том месте, где подорвали первый бронетранспортер, а может быть, его подбили из безотказного орудия, разгорался настоящий бой.

— Кто это на них напал? — осведомился писатель.

— Потом разберемся… А пока туда спешит третья, понимаешь, сила.

Вождь показал в ночное небо, по которому перемещались крупные светлячки.

— Что это? — спросил писатель.

— Военные веротолеты, — ответил вождь. — Теперь и тем, и другим — амба.

Из-под грузного брюха винтокрылых машин сорвались и неотвратимо рванулись в сторону шоссе боевые ракеты.

Часть третья СТРАСТИ ЧУДОВИЩНЫЕ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, или САЛЬЕРИЗМ КАК ДВИЖУЩИЙ ФАКТОР

XV. РАЗГОВОР У КОСТРА

Красные блики появились вдруг на лице вождя, и тогда оно, лишенное от полутьмы и полусвета природных изъянов, казалось писателю вырубленным из красного, живого мрамора.

Костер то терял огненную силу, то вновь возникал, когда Станислав Гагарин шевелил сучья или добавлял новые из той кучи валежника, которую будто некто нарочно сложил у того места, где расположились эти двое.

— Мне очень хотелось быть русским, — печально проговорил Иосиф Виссарионович. — Пожалуй с не меньшей силой я мечтал стать подлинно, понимаешь, нашим, нежели обладать неограниченной властью. Ведь власть товарища Сталина в некоей степени условна. Духовная же власть, которую дает осознание кровной, понимаешь, причастности к великой нации, безгранична. Увы, это воистину так! Иногда я молился Господу Богу… Да-да, молился! Ведь приучен к этому с детства, шесть лет, понимаешь, духовного училища в Гори и Тифлисская семинария — это не шутка… Я просил Бога: сделай так, чтоб однажды утром я проснулся не маленьким грузином с сильным акцентом, слабыми руками и рябым лицом, а былинным русским, понимаешь, богатырем — Ильей Муромцем или на худой конец Алешей Поповичем.

Сталин усмехнулся.

Костер в это время вспыхнул, пламя отразилось в глазах вождя и писателю почудился в них отблеск слез.

«Померещилось», — подумал сочинитель.

— Быть Алешей Поповичем мне больше пристало, это соответствовало бы моему духовному, понимаешь, образованию, — с леткой иронией произнес вождь.

Он вздохнул.

— Теперь я понимаю тщету и ничтожность сих мечтаний. Но тогда, в земной жизни… Теперь мне по-человечески стыдно за того Сталина. И все-таки я его понимаю, опять же по-человечески понимаю…

— Я тоже, — просто сказал писатель. — Хотя, будучи русским, не могу за подобное желание осудить. Скорее наоборот.

Наступило молчание. Потрескивали, сгорая, сучья в костре, ночь была безветренной и теплой. Теперь, когда они проселочными дорогами убрались на бронетранспортере километров за пятнадцать от побоища на шоссе, их окружала безмятежная тишина и покой, в котором, казалось, никогда не будет места происшествиям, подобного тому, которое они только что пережили.

Ночную тишину не нарушало ничто. Лишь иногда доносились к ним звуки, создаваемые движением огромного количества воды. Река мчалась по древнему руслу в Каспийское море, несколько обессиленная тем, что силу ее и мощь отбирали оросительные системы, которые подстерегали знаменитую, воспетую поэтами реку и обворовывали ее. Но могучее величие Терека не избыло. Терек напоминал о себе сильным дыханием, оно будило в Станиславе Гагарине воспоминания детства.

— Я вырос в этих местах, — нарушил он затянувшееся молчание. — В городе Моздоке… Он где-то здесь неподалеку.

— Выше по течению, — отозвался Сталин. — А мне довелось родиться в маленьком Гори, где всегда чувствовал, будто нахожусь в клетке. Мой отец никогда не был горным орлом, которым мог бы гордиться мальчишка. Слабый, безответственный человек… Нет, не то слово…

— Безответный, — подсказал писатель.

— Да-да! — оживился вождь. — Это скорее подходит, более точное выражение. Великий и могучий русский язык! Как мне хотелось овладеть им, понимаешь, в совершенстве… Нет прощения нынешним националистам, запретившим по сути дела этот язык у себя дома! Ведь они обкрадывают собственных, понимаешь, детей, которые довольно скоро спохватятся, когда сообразят, от какого богатства, немыслимого сокровища отказались их отцы. Но будет, увы, неотвратимо поздно.

— Справедливым было бы введение двух государственных языков. Пусть сосуществуют республиканский и русский, — заметил Станислав Гагарин. — Как в Индии, например, или в Малайзии, в той же Финляндии или Бельгии.

— К этому вы неминуемо придете, — уверенно сказал вождь. — Но годы, проведенные нацменами без русского языка, обернутся для низ консервацией невежества, которого и так хватает. Ведь та культура, которая создана в республиках, это всего лишь тонкий, понимаешь, пласт интеллектуальных навыков, образовавшийся за счет конвергенции, проникновения в ихний повседневный быт русской культуры. Именно через нее и только через нее приобщались республики к мировым, понимаешь, общечеловеческим ценностям.

Раздаются голоса, и на Кавказе, и в Средней Азии, что имеет смысл двигаться вперед за счет внедрения в житейский, научный, культурный обиход языка арабского. Но разве не ясно местным, понимаешь, интеллигентам, что подобное, понимаешь, тупиковый путь, ведущий к консервации самого реакционного, самого, понимаешь, средневекового элемента в сознании мусульманских народов. Ислам — серьезный противник. Его консерватизм всегда носит воинствующий характер. Я неплохо знаю эту проблему, сталкивался с нею, когда ведал наркоматом по делам национальностей.

— Надеюсь, что нынешний Президент учитывает особенность сложившейся ситуации, — произнес писатель.

— Ему, как я понимаю, вовсе не чужда проблема мусульманского мира в Российском государстве. Да… Как-то не думалось в те далекие годы, что национальный вопрос окажется таким крепким орешком. Ведь и мы его грызли с разных, понимаешь, сторон. Как-нибудь расскажу вам, как спорили по этому поводу с Владимиром Ильичом. Теперь он признает, что мой план автономизации был тогда единственно верным. Да… Вот об отце моем, Виссарионе Ивановиче, всегда говорили, будто он вовсе не грузин, понимаешь, из села Диди-Лило, а пришлый с севера осетин по фамилии Джугаев. Корень нашей фамилии, действительно, осетинского происхождения. Ну и что? Когда отец работал потом на обувной фабрике Адельханова в Тифлисе, никому и в голову не приходило допытываться, каких он таких, понимаешь, или эдаких корней.

Сталин обиженно засопел и принялся обломком прутика вычищать трубку.

— Что характерно, понимать… Рабочим и крестьянам нет дела до твоего происхождения, а ваш брат интеллигент то и дело торопится укусить товарища Сталина. Этим осетинством столько раз меня допекали! И Зиновьев, и Бухарин, и этот полубездарный и полоумный шелкопер Мандельштам… Говорили мне потом, что он, дескать, хороший поэт. Но когда прямо спросил об этом Пастернака, тот промолчал, дал понять, понимаешь, что самый лучший поэт — это он сам. Что же, по крайней мере, товарищ Пастернак не мелочился, понося вождя, а первым среди советских поэтов — самым первым, понимаешь! — написал о товарище Сталине лояльные, вполне верноподданнические стихи. Какой искренний оказался сталинист, понимаешь, товарищ Пастернак!

— Вы любили тех, кто вас так истово хвалил в поэзии и прозе? — откровенно спросил Станислав Гагарин.

— Нет! — резко ответил Иосиф Виссарионович. — Я видел их всех насквозь и никому, понимаешь, не верил. Но поощрял, всячески поощрял, исходя при этом из государственных интересов. Не верю я, что если сейчас в стране повсюду публикуют карикатуры на Горбачева и Ельцина, излагают на газетных страницах похабные анекдоты про них, то государство от этого становится крепче.

Не верю!

Хотя и освободился от догматизма, освоил в Том Мире законы диалектики. Когда нет ничего святого у людей, не приобрести вам, товарищи дорогие, и общечеловеческие, понимаешь, ценности, за которые так на словах ваши суперрадикалы ратуют. Когда в программе «Взгляд» миллионам людей одновременно показывают презерватив в банке с огурцами, о каком при этом самопожертвовании во имя Отечества можно вести речь?!

— Вам и про банку с гондоном известно? — удивился писатель.

— Мне известно все, — отрезал Сталин. — И про заигрывание с педерастами, с лесбиянками, прочими, понимаешь, извращенцами тоже… Нашли себе мучеников! Тьфу!

Вождь резко отворотился и в сердцах сплюнул в сторону.

— «Чем дальше — все хуже, хуже, все тягостней, все стальней, — проговорил Станислав Семенович, — и к счастью тропинка уже, и ужас уже на ней. И завтрашнее — безнадежность, сегодняшнее — невтерпеж; увы, я мечтатель прежний, за правду принявший ложь…»

— Хороший был поэт, — откликнулся Иосиф Виссарионович. — Непонятый, к сожалению, публикой, а нами, большевиками, вообще изъятый из употребления. Многого мы тогда не понимали, не ценили, увы… Разрушили… до основания, понимаешь, а затем… Вот именно — затем. Потом, когда-нибудь, значит.

— До сих пор толком не построили того, о чем мечтали, — заметил писатель.

— Кое-что мы, безусловно, свершили. Ладно, это беспредметный разговор, вам он, наверное, в зубах навяз. Мне тоже… Ведь мы, бывшие, и там, в Другом Мире, спорим. Еще как спорим!

Вождь помолчал немного.

— А стихи я тоже писал. И как будто бы неплохие. Первые посвящал маме, Екатерине Георгиевне, она у меня крестьянка из села Гамбареули, в девичестве Геладзе. Строгая, понимаешь, женщина… До сих пор побаиваюсь ее. Теряюсь, понимаешь, когда начинает выговаривать мне за мои промахи. Помню, привез ее в тридцатые годы в Москву, поразить думал, пусть почувствует, какого великого человека произвела на белый свет Екатерина Георгиевна. И что же она мне сказала? «Я мечтала, Иосиф, что сын мой вырастет скромным человеком…» Вот и все. Других слов для вождя всех времен и народов у нее, понимаешь, не нашлось.

— Теперь-то вы наверняка согласитесь с ее словами, — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Станислав Гагарин.

— Я и в те дни понимал, что мама абсолютно права, — проговорил со вздохом Иосиф Виссарионович. — Но тогда, понимаешь, обидно было. И еще упрекнула: очень ты русским хочешь быть, Иосиф. Ничего грузинского в доме не оставил, все искоренил, мои внуки родной язык не знают. Но почему ты считаешь, мама, говорю ей, что родной язык Василия и Светланы тот, на котором говоришь ты? У них, мол, и мать русская… Может быть, ты и прав, отвечает, но каково мне слышать, как Вася говорит сестре: раньше наш папа был грузином. Вы не считаете, молодой человек, что нам пора бы и поужинать. В самолете нас так и не покормили.

— Сейчас схожу и загляну в бэтээр, там возможно есть бортовой паек, — сказал писатель. — Только я вот что хотел спросить… Скоро сутки, как мы вместе, но демонического начала в вас не обнаружил. Нормальный вы человек, товарищ Сталин. Конечно, вы не тот кремлевский затворник, о котором знаем по бесчисленным теперь книгам, свидетельствам тех, кто знал того Сталина, документам и просто досужим вымыслам. Чему-то можно верить, другому — нет.

Сейчас налицо психологический парадокс. Я не могу вас отождествлять с тем вождем, тем более, теперь вы из трансцендентального, потустороннего мира, то есть, вы уже умерли, воскресли, приобрели сверхзнание и так далее. Но, видимо, не откажете мне в праве спросить… Какой был смысл в таких безграничных репрессиях, погубивших миллионы, десятки миллионов людей? Для чего столь вселенский масштаб?

— По условиям эксперимента, понимаешь, надо было довести испытания народа до предела, довести идею социализма до абсурда. Именно такому направлению были подчинены исповедуемые нами принципы.

— Позвольте! — вскричал Станислав Гагарин. — Вы произнесли слово эксперимент… Не означает ли ваша оговорка, что не только там, в вашем искусственном мире на Звезде Барнарда, но и здесь, на планете Земля, ставился чудовищный, изуверский опыт над многомиллионным народом? Может быть, и эти чересчур жестокие семьдесят лет суть коварная затея ломехузов?

Товарищ Сталин загадочно ухмыльнулся.

XVI. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

…Был ли сам Сталин жертвой того, что по его злой воле — его ли? — случилось? И да, и нет.

В житейском, обыденном смысле Сталин не пострадал, ибо сам находился на острие пирамиды. Правда, пострадали почти все его близкие — жена, старший сын, дочь, родственники «по закону», со стороны Алиллуевой. Или были отравлены идеями Сталина, как, например, младший сын, что в конечном итоге можно считать моральным ущербом для личности.

Сталин был абсолютно одинок.

Это может вынести далеко не каждый. Более того, человеку это вообще не под силу. А Сталин выносил… Ведь Лаврентия Павловича нельзя считать в таком раскладе исключением. При всей его близости к вождю, Берия был только слугою. Доверенным, правда, но лакеем.

Обладал ли Сталин сильным духом, железной волей?

На первый взгляд — безусловно обладал. Ведь сумел же он всех перехитрить, а потом уничтожить, удерживать единоличную власть более тридцати лет… Тогда, может быть, прав Троцкий, который назвал Сталина «хитрой посредственностью»? Видимо, и это не так. Скорее всего, посредственностью Сталин, конечно, не был. Как четко и лаконично заключил Александр Зиновьев — не путать с Григорием! — Троцкий суть заурядный мерзавец, а Сталин — эпоха.

Трагедия заключалась в том, что, во-первых, он был человеком не на своем месте, а во-вторых, пришельцем, возникшим со стороны, другими словами — иностранцем. Об этом со всей наглядностью свидетельствует и характеристика его деловых качеств, и характеристика исторического происхождения. Из последнего вытекает отношение к стране, которую он подмял под себя железной диктатурой личной власти, отношение к событиям, внутренним и внешним.

И злая ирония Истории, которая пишется на скрижалях конца Двадцатого века, состоит, увы, в том, что ныне на державном Олимпе мы имеем не одного, как в случае со Сталиным, а многих иностранцев.

Диктуя в Горках политическое завещание, Ленин подчеркивал: Сталин обладает определенными организаторскими качествами, которые отклишировались в опыте партийной работы. Но Сталин в отличие от Владимира Ильича никогда не был продуцитором, в хорошем, глубоком смысле этого слова. Любая государственная система обладает административными функциями. В этой сфере и на этом уровне Сталин чувствовал себя как рыба в воде, и Страну Советов он в конечном итоге заадминистрировал до тоталитарности, переходящей порою в гротескный и одновременно кровавый абсурд в традициях щедринского города Глупова.

Ничего нового, оригинального, своего в теории социализма Сталин не создал. Все его идеи — это бледные, а главное, извращенные копии письменно и устно высказываемых сентаций Троцкого, Бухарина, Рыкова, Томского и других. Кроме Ленина, хотя последний тоже больше размышлял о том, как захватить и удержать власть, нежели о будущем государственном устройстве. Повинуясь принципу сальеризма, Сталин, может быть, он делал это даже интуитивно, а не сознательно, облегчим ему этот грех, отрицал все, что было предложено вождем-основателем. Но от Сальери Сталин отличался тем, что первый все-таки был хорошим композитором, хотя и не гениальным. Сталин же только, если продолжить аналогию, хороший аранжировщик мелодий, придуманных другими.

Разумеется, такие люди тоже необходимы обществу, как проводники новых идей к умам широкой массы, как двигатели теоретических позиций. Но коль отсутствует центр, где вырабатываются гениальные идеи, а его заменяет каркасная административная система, бесплодная в духовном отношении, препятствующая возникновению каких-либо генераторов нестандартного мышления, происходит то, что произошло.

И если признать существование некоей сильной воли Сталина, то она проявлялась в количественном отношении, распространялась вширь, а не вглубь, давала трагические сбои — отрицание роли социал-демократии в рабочем движении, безумность внешнеполитического курса перед войной, первые дни и недели войны, оценка стратегической позиции на сорок второй год, неумение увидеть перспективы в физике, биологии, военном деле, наконец…

Но главная беда Сталина, которая принесла неисчислимые бедствия советскому народу, да и остальному человечеству, была в том, что Вождь всех времен и народов являлся законченным и ярко выраженным метафизиком. Истоки этого надо искать, наверно, в его былой религиозности, ибо любая вера метафизична по самой природе своей. Не обладая диалектическим мышлением, нельзя оценить новое, невозможно правильно разобраться в том невообразимо сложном конгломерате противоречий, которые возникают в политической и экономической жизни страны и всего цивилизованного мира.

Человек, бойко рассуждающий в четвертой главе «Краткого курса ВКП(б)» о диалектическом материализме, в конкретных действиях лидера партии и государства совершал чудовищные ошибки, которые говорят о том, что диалектики, как метода Сталин, по существу, никогда не понимал.

Возникает резонный вопрос. Каков же психологический процесс возвеличивания Сталина в его собственных глазах, с помощью какого нравственного, вернее, безнравственного механизма уверовал он в собственные непогрешимость и гениальность? Следует обратить внимание на устоявшуюся еще до войны привычку вождя говорить о себе в третьем лице. «Товарищ Сталин считает… Товарища Сталина нельзя обманывать… Товарищу Сталину это непонятно…» Поначалу окружавшие генсека люди удивлялись этой его манере, потом свыклись, воспринимали как должное.

Объяснение кроется в том, что Сталин интуитивно понимал: убедить самого себя в собственной гениальности можно лишь отделив себя… от себя. Не только вознестись на ступень, недоступную простым смертным, но и отодвинуть человеческое от того божества, которому он, Иосиф Джугашвили, поклонялся, называя самого себя уже в качестве обыкновенного гражданина «товарищем Сталиным». Налицо эдакий глобальный нарциссизм, чудовищная иллюзия исключительности, этический солипсизм, разрушить или опровергнуть который не было дано никому, кроме всесильной Смерти, уравнивающей перед собой и Моцарта, и Сальери.

Или это банальное раздвоение личности?

Во всяком случае, при жизни Сталин только такой, надутый всеобъемлющим ложным величием образ Отца народов мог вознестись над личностью Ленина и с высоты возведенной винтиками пирамиды с пренебрежением взирать на остальных.

Ведь с горной вершины все кажутся одинаково маленькими. И автоматы — «винтики», и гении…

Поэтому Сталина можно считать жертвой только с нашей, гуманистической позиции. В глазах людей нравственных, обладающих развитым этическим чувством, он — существо с потерянной человеческой душой. Разумеется, цена его жизни как индивидуума несоизмерима с другими жизнями, которые Сталин отобрал у миллионов.

Но можно ли судить о душе с помощью арифметики? Только вот была ли вообще у Сталина душа?..

Высшей справедливости ради, коль взялись судить о вожде не по уголовным законам, надо признать, что Сталин в критических ситуациях мог спускаться на землю, пытался относительно трезво оценивать обстановку. И кто знает, вождь сумел бы принести человечеству пользу, оставь его судьба в иной, соотносящейся с его личностной структурой ипостаси.

…Товарищ Сталин не знал сомнений. Робость и неуверенность время от времени охватывали того невзрачного и щуплого человека по имени Иосиф Виссарионович Джугашвили, который жил в его незыблемом, гранитно-бронзовом и могущественном обличье.

Ведь Сталин был не только внешне одинок.

Каким бы демоническим ни казался этот Администратор, глобально захвативший власть, заменивший творческий интеллект множеством неисчислимых реальных функций, какой бы чертовщиной ни веяло от этого функционера в степени «n», необходимо все-таки признать, что Иосиф Джугашвили рожден был обычной женщиной, и никакие инопланетяне, эти архангелы или люциферы двадцатого века, не заменяли в телесной оболочке Сталина его человеческую суть.

Замечание Иосифа Виссарионовича на полях:

Вы уверены в этом, товарищ Гагарин? А как же мой рассказ о Звезде Барнарда? И тысячелетние попытки ломехузов замещать личности у необходимых для реализации их планов землян? То-то и оно, дорогой партайгеноссе…

Поэтому, будучи от рождения человеком, вождь не мог до конца остаться одиноким, он разделял одиночество с маленьким сыном сапожника из грузинского местечка Гори.

Иосиф Джугашвили мог иногда сомневаться, имел даже право задавать товарищу Сталину вопросы.

…Когда на фронтах возникали проблемы, вождь начинал день с рассмотрения представлений на высшие награды. Одарять ими хороших русских людей Сталин любил. Тогда он физически ощущал себя Отцом миллионов винтиков, которые вместе составляли смонтированный им, Великим Конструктором, небывалый по силе и могуществу государственный механизм. Тут воочию представала оборотная сторона проводимой им политики обострения классовой борьбы при победившем социализме. Врагов народа, предателей и диверсантов, всех инакомыслящих — к стенке и в лагеря. Тем, кто с нами — ордена и медали.

Когда шла война, Сталин придавал награждениям за проявленные мужество и героизм большое значение. Чтобы оперативнее осуществлять этот процесс, широкие полномочия получили командующие фронтами, их военные советы, которые могли самостоятельно определять уровень персональной награды, до ордена Красного Знамени включительно.

Ордена Ленина и Золотые Звезды Сталин распределял сам. Конечно, потом это формально закреплялось Калининским указом, но без визы вождя Михаил Иванович и шагу самостоятельно сделать не мог.

Справедливости ради надо сказать, что к собственным регалиям вождь был индефферентен. Как, впрочем, его бывший союзник Гитлер, вообще не имевший никаких наград, кроме Железного Креста, полученного в Первую мировую войну. Товарищу Сталину вполне хватало чувства внутреннего величия, непоколебимой уверенности в себе, воспитанной в душе Иосифа Джугашвили, вращенным в его сознание неуклонным вознесением образа товарища Сталина на вершину пирамиды. У подножия стоял «альтер эго» вождя и любовался собственным идолом в одиночестве.

«Товарищ Сталин — скромный человек, — гипнотически повторял Иосиф Джугашвили, молитвенно заводя глаза в экстатическом внутреннем восторге, — товарищ Сталин не нуждается в наградах, товарищ Сталин велик уже тем, что он Сталин…»

Вождь тщательно хранил и порой перечитывал письмо к нему некоего Баженова, который, желая лично отметить заслуги Генерального секретаря, в 1933 году прислал Сталину один из двух собственных орденов.

Это обстоятельство грело Сталина. Но еще больше нравился вождю его собственный ответ дарителю.

«Уважаемый тов. И. Н. Баженов!

Письмо Ваше о переуступке мне второго Вашего ордена в награду за мою работу — получил.

Очень благодарен Вам за теплое слово и товарищеский подарок. Я знаю, что Вы лишаете себя в пользу меня, и ценю Ваши чувства.

Тем не менее, я не могу принять Ваш второй орден. Не могу и не должен принять не только потому, что он может принадлежать только Вам, так как только Вы заслужили его, но и потому, что я и так достаточно награжден вниманием товарищей и — стало быть — не имею права грабить Вас.

Ордена созданы не для тех, которые и так известны, а главным образом, для тех людей-героев, которые мало известны и которых надо сделать известными всем.

Кроме того, должен Вам сказать, что у меня уже есть два ордена. Это больше чем нужно, уверяю Вас.

С ком. приветом И. Сталин.

P. S. Возвращаю орден по принадлежности.

И. Сталин.

16 февраля 1933 года».

Это весьма поучительное для всех времен и народов письмо, в котором я позволил сделать собственную разрядку, еще раз подтверждает, какой сложной личностью был Сталин. Но делать вывод по нему о том, что вождю была присуща некая скромность, было бы несправедливо, здесь явление иного порядка.

XVII. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВОЖДЯ

Еще роясь в чреве бронетранспортера, куда писатель проник через боковую дверцу, задний вход был смят ударившей их на шоссе третьей машиной, во время поисков какого-либо съестного припаса, Станислав Гагарин услышал неясный шум снаружи.

Но шум был чутошный, внимания писателя не привлек, а тут отыскался вдруг вещевой мешок, сидор, ежели по-солдатски, в котором обнаружились две плоские банки без этикеток, наверно, с сардинами, и две таких же продолговатых, цилиндрообразных. «Тушенка», — решил сочинитель.

Была в мешке буханка белого хлеба и сливочное масло в круглой коробочке.

Когда, завязав сидор, Станислав Гагарин вышел из бронетранспортера и обогнул его, чтобы направиться к костру, до него было метров двести, то увидел в посветлевшей уже ночи силуэты двух машин, удаляющихся прочь и насмешливо мигающих красными огоньками.

И тогда он с горькой неизбежностью, не видя еще того, что произошло на их вынужденном привале, вдруг пронзительно ощутил, что Сталина у костра нет.

Писатель отшвырнул сидор, сорвал с шеи автомат, он с ним не расставался с той минуты, когда взял в руки и направил на рыжебородого боевика-ломехузу, передернул затвор и, не целясь, выпустил вслед автомобилям половину магазина.

Длинная очередь успокоила его и привела в чувство.

«Кто его похитил? — подумал Станислав Гагарин. — Какие еще новые силы вмешались в события?»

Уже значительно рассвело. Доносился ровный шум Терека.

«Куда податься? — размышлял писатель. — Вообще-то, здесь мои родные места… Но сколько лет я не был в этих краях! Двинуть в Моздок?? Там Володя Стоянов, первый секретарь райкома, умница, хороший человек. Вот я и спрошу хорошего человека: не провозили через твой город неизвестные лица товарища Сталина… Смехота! Глупые шутки, — решит Владимир Антонович и только из природного такта и вежливости не покрутит пальцем у виска. Но и оставаться нет смысла…»

Он поднял с земли вещевой мешок, накинул лямки на плечи и задумался над проблемой: куда девать автомат.

Жалко расставаться с оружием, но и сохранять его при себе опасно. Когда действуют подобные силы — что такое пукалка-тарахтелка с полупустым магазином? А вот взять на цугундер за это самое огнестрельное — нет проблем. Возьмут прямо из яйца и не спросят, в каком ты Союзе писателей — СССР или РСФСР, как спрашивали его на встречах избиратели — результат поклепов на российский пленум. На этот раз у мужика с автоматом про членство спрашивать не будут. А то и шлепнут из-за угла, так безопаснее, нежели обезоруживать подозрительного типа.

— Игрушку надо оставить, — вслух сказал писатель и оглянулся: не слышит ли его кто-нибудь. — А фули делать? Как говорили древние: Roma lccuta, causa finita! Рим высказался, дело закончено.

Надежно упрятав укороченный автомат, это был десантный вариант Калашникова, из такого Станиславу Гагарину приходилось стрелять на одной из застав Выборгского погранотряда, писатель прихватил мешок со съестными припасами, авось, пригодятся, вскинул сидор на плечо и вышел к дороге. Она была явно не основной, но именно по ней умчались те, кто похитил или увез добровольно согласившегося на это вождя.

Эта дорога вывела его на асфальтированный большак, по которому в тот момент, когда Станислав приблизился к нему, промчался рейсовый «Икарус».

«Так я в два счета куда-нибудь доберусь», — подумал путник.

Но куда ему надлежит добираться? — помыслил он. Неизвестно кто и почему умыкнул Сталина. Возможно, он и сам уехал с похитителями, и вовсе не крали они вождя, товарищ Сталин сам, так сказать, изъявил… И где сейчас находится — тайна за семью печатями. Наверно, Станиславу Гагарину надлежит сорвать печати, к этому и призвали его Зодчие Мира, только с чего же ему начинать? Во всяком случае, писатель поступает в соответствии с присущей ему манерой — действовать в любом случае. Недаром Станислав Семенович так любил повторять слова Иммануила Канта: если у тебя нет никаких сведений по поводу происходящего, сделай собственное предположение, и тогда действуй исходя из этого предположения.

«А как поступил бы на моем месте Иосиф Виссарионович?» — задался вопросом писатель.

Ему показалось, что слышит слабый, почти заглушенный расстоянием голос вождя, но слов не разобрал и решил, будто на сей раз просто помстилось.

Рассветный «Икарус» промчался по только ему ведомому маршруту, большая асфальтовая дорога снова опустела, и Станислав Гагарин бодро зашагал по ней в Неизвестное, которое, писатель не сомневался в этом, сулило ему новые, далеко не безопасные приключения. Сейчас он вспомнил разговор с вождем, когда они пообедали в Дубовом зале Писдома, теперь известного как зал имени Рейгана, поскольку в нем президент Соединенных Штатов кормил бесплатно, так сказать, благотворительным обедом от американских щедрот симпатичных ему лично деятелей советской культуры.

Тогда они, писатель и вождь, хорошо в знаменитом зале перекусили и отправились на Пушкинскую площадь, где Иосиф Виссарионович захотел посмотреть очередь его бывших сограждан, пожелавших вкусить заокеанский бутерброд от Макдональдса.

— Попытаюсь понять, что движет этими людьми, — пояснил намерение Сталин. — Откуда подобная нравственная деградация, неожиданное для меня исчезновение национальной, понимаешь, гордости великороссов? На Звезде Барнарда, вернее, в Том Мире, мне просто не поверят…

Шли пешком, по Малой Никитской, потом по Большой Бронной, заговорили о творчестве Солженицына.

— Большой мастер, — отметил вождь, — но вряд ли истинный сын России. Солженицын всегда ратовал за расчленение Державы, потому его и пригрели, понимаешь, на Западе. И еще. Его собственная отсидка в ГУЛАГе мешает писателю быть до конца последовательным и объективным. Вы читали роман «В круге первом»?

— Еще до эпохи перестройки, — ответил Станислав Гагарин. — А вот собственный «Новый мир» пока не получил. Бумаги, говорят, не хватает… Первого номера еще не было, а уже апрель. Как во времена Твардовского запаздывают номера, но уже по другой якобы причине.

— Зато бумаги хватает для «Похождений космической проститутки» и «Сексуальных анекдотов», — проворчал Иосиф Виссарионович. — Но это еще полбеды. Кощунственно, что российские бумажники продают продукцию кооперативам по договорной цене, а те везут ее на Кавказ, в Молдавию и Прибалтику, чтобы сепаратисты, которых вы так беспардонно, понимаешь, распустили, печатали на ней пасквили на Россию и русский народ, гнусные сочинения, вроде клеветы Тийта Маде и ему подобных. Как вам это нравится, товарищ русский писатель?

— Мне это вовсе не нравится, — угрюмо отозвался Станислав Гагарин. — Но что делать?

— Бороться! — воскликнул вождь. — Поезжайте к бумажникам, в конце концов, они, как правило, русские люди. Скажите им, как используют националисты их труд… Создавайте российский бумажный фонд или банк! Под знаменем того же Союза писателей России… А Юрий Прокушев с Бондаревым, Валерий Поволяев и Эрнст Сафонов вам, объединению «Отечество», помогут. Это ведь ваша, русская бумага! Ну да ладно, с бумагой, я думаю, наведете, понимаешь, порядок. И помощь товарища Сталина не понадобится. Вы лучше послушайте, что пишет господин Солженицын, рассказывая о моем якобы разговоре с Абакумовым, министром гэбэ. Попробую прочитать вам по памяти.

И товарищ Сталин в привычной неторопливой манере принялся цитировать, помогая себе расставлять смысловые акценты жестами правой руки и указательным пальцем:

«…Сопя трубкой и глядя на этого краснощекого упитанного молодца с разгоревшимися ушами, Сталин думал о том, о чем всегда думал при виде этих ретивых, на все готовых, заискивающих подчиненных. Даже это не мысль была, а движение чувства: насколько этому человеку можно сегодня доверять? И второе движение: не наступил ли уже момент, когда этим человеком надо пожертвовать?

Сталин прекрасно знал, что Абакумов в сорок пятом году обогатился…»

— Эшелонами вывозил, понимаешь, награбленное особистами в Германии, — пояснил Сталин. — Загружали вагоны, пломбировали как секретный груз «Смерш» и гнали личные трофеи в Советский Союз. Мародеры, а не чекисты!

— А вы его в министры, — не удержался писатель.

— А где мне было взять честных? — спросил Сталин. — На все случаи жизни их не напасешься. А дело Абакумов знал, хотя бы… Вот и Солженицын, понимаешь, пишет, что Сталин «не спешил его карать». С этим я всегда бы успел. Слушайте дальше:

«Сталину нравилось, что Абакумов — такой. Такими лучше управлять. Больше всего в жизни Сталин остерегался так называемых «идейных», вроде Бухарина. Эти — самые ловкие притворщики, их трудно раскусить.

Но даже и понятному Абакумову нельзя было доверять, как никому вообще на земле.

Он не доверял матери. И Богу. И революционерам. И мужикам, что будут сеять хлеб и собирать урожай, если их не заставлять. И рабочим, что будут работать, если им не установить норму. И тем более не доверял инженерам. Не доверял солдатам и генералам, что будут воевать без штрафных рот и заградотрядов. Не доверял приближенным. Не доверял сынам и любовницам. И собственным детям не доверял…

И прав оказывался всегда!»

Сталин с лукавой усмешкой воззрился на писателя.

— Как вам нравится такой вывод!? Хочу теперь вас молодой человек, спросить: разве в последние месяцы вас не предавали те, кого вы считали близкими и преданными друзьями?

— Еще как предавали, — помрачнев, буркнул Станислав Гагарин.

— Вот именно, — поднял указательный палец вождь. — Еще как предавали… Мне известна ваша история в деталях. За год существования созданное по вашей инициативе «Отечество» испытало четыре, понимаешь, цикла предательства, трижды формируете коллектив, воссоздаете организацию с нуля… И мне по душе такое упорство и желание утвердить Большую, понимаешь, Идею, сделать ее материальной силой. Беды же ваши от того, что по-прежнему доверяете людям. А вот я в земной жизни не доверял никому. И, как пишет мистер Солженицын, всегда оказывался прав.

Тогда Станиславу Гагарину был весьма неприятен этот разговор. Действительно, думал, идя рядом с вождем привычным маршрутом к Пушкинской площади, предательства я хлебнул, что называется, по самое горло, выше головы, едва не утонул в дерьме, его на меня вывалили именно те, кому доверял безмерно.

Почему подобное происходит? Ведь никогда прежде не доводилось встречать такого количества низких и подлых людей! Как это сказал тогда Сергей Павлов-младший? «Я сыт моралью по горло. Нравственность для меня абстрактное понятие, а мораль — не экономическая категория, поэтому она для меня не существует…» Каков гусь! И этот молодой человек — тридцать лет! — собирается формировать новое общество…

Началось с Юрия Виноградова, этот из старшего поколения. Едва Станислав Гагарин познакомил с идеей «Отечества», как он предложил для начала переиздать воениздатовскую серию «Военных приключений». Выгодная, мол, операция! Сорвем такие бабки… Потом вступил в спор по поводу разделения власти в структуре, которой еще не было. Но едва пути с типичным говоруном разошлись, Виноградов поднял скандальную волну, обзванивал всех и оповещал устно при встречах о том, что Станислав Гагарин, дескать, украл у него идею литературного объединения.

Но как можно вообще украсть подобную идею? Если уж быть точным, то навели энергичного литератора на мысль создать «Отечество» Павлов-старший и деловой человек по фамилии Пищенко. Примером и самим фактом существования объединения молодых фантастов! Главное же, их сборники повестей и рассказов, которые они сумели выпустить в свет — вот что подтолкнуло к действию нашего героя.

— Значит, все-таки это возможно, — сказал себе Станислав Гагарин тогда. — И в нашем славном, так сказать, социуме тоже. Тогда почему бы не создать объединение молодых писателей приключенческого жанра?

В те времена, год назад, он крепко задружил с руководством Воениздата, наедине беседовал о литературных проблемах с министром обороны. И Дмитрий Тимофеевич Язов в идее «Отечества» сочинителя поддержал.

Весною как раз и Николай Юсов приехал из Киргизии. Николай — толковый парень, хотя и военный летчик, майор ВВС и пилот первого класса. Писатель понимал, что без надежной правой руки нечего и думать о подобном начинанье. Видимо, подспудно, а сознавал — хлебнет он горя с дефицитом надежных гомо сапиенсов. Как часто потом разводил руками и согласно кивал, когда Вадим Казаков повторял сочиненный им самим афоризм: гомиков разумных то бишь, сапиенсов, нет, остались гомики уголовные… Увы, так оно и оказалось во все эти долгие-долгие месяцы глобального предательства.

Виктор Юмин, бывший якобы соратник по борьбе за трезвость, сумевший уйти «по-тихому», а потом тайно возглавивший первую атаку на «Отечество». Николай Алексеев, тоже борец, за это писатель и уважал его поначалу, предложивший председателю Военно-патриотического литературного объединения взятку от кооператива в сотню тысяч рублей, а потом на него же, когда Станислав Гагарин сообщил про сие коллективу, написал жалобу генералу Пендюру. Сам генерал, Борис Васильевич, тоже повел себя вдруг далеко не лучшим образом. Сколько раз договаривались они о доверительных принципах общения, но едва получив жалобу от Алексеева и Милюшина, Пендюр перешел на официальный язык и сдал позиции полковникам Исакову и Стригуну, давним и открытым врагам «Отечества».

А Милюшин? Этот нравственный монстр и хронический путаник, который больше придуривался, нежели работал, пришел к председателю с улицы, едва не плача от горя и отчаяния: два года не берут на службу из-за того, что, мол, работал пять лет в Комитете государственной безопасности.

— Ну и что? — ответил Станислав Гагарин. — Мне нужны честные работники, преданные идее бескорыстного служения Отечеству. Ежели вы таковым являетесь, пишите заявление.

А потом Милюшин на него, председателя, написал жалобу-заявление… Трое их было: Алексеев, Милюшин и примкнувший к ним Володя Бицкий. Последнего писатель взял по просьбе отца, полковника из ракетчиков-ликвидаторов. Планировал папаню определить в главные герои нового романа «Дети Марса», а сынок беспардонно предал шефа.

Ольга Моисеевна, тоже принятая по рекомендации вроде бы доверенного лица, осталась с ренегатами. И работница была из нее, как к одному месту дверца. Эту вовсе не жалко, кобыле легче. А вот Наташу Гуськову сам нашел, из машинисток Воениздата взял в литературные редакторы, усмотрел недюжинный талант. Талант, он, наверное, таки был, прорезался у девчонки дар, имелось чувство на слово, но вот душевного клада не оказалось у Наташи, просчитался инженер человеческих душ, механическое сердце стукало в груди студентки-вечерницы Московского университета.

Остальные ушли с ним из Воениздата, чтоб через два месяца предать Станислава Гагарина, переметнуться к Павлову-младшему, посулившему златые горы, которые, как и оказалось вскоре, были явным блефом. Правда, видели это именно те, кто остался и в этот раз с изумленным от человеческой подлости писателем.

А другие переметнулись в павловский «Интер». И бухгалтер Колесникова, уникальный по бестолковости спец, прошлепавший все заработанные «Отечеством» деньги, более ста тысяч рублей, и хитроумный Коробов, как назвал его юрист Кулебякин — полукадровик и полуинтриган, и девчушки-ссыкушки, Юля Головачева с Леной Лапкиной, а главное — Леша Быков…

Ах, Леша Быков! Леша Быков! Какие гневные тирады произносил ты в адрес тех, кто изменил «Отечеству» на первом этапе! Какие филиппики сочинял, кары иудам придумывал, посылочки с тридцатью рублями-сребрениками предлагал им высылать как аналог пиратской черной метки… Большой был талант по демонстрации личной преданности шефу! Неподражаемый лизун и превозноситель… Кому теперь лижет вообразимые и не очень места Леша Быков? Не послать ли ему самому бандерольку с тремя десятками монет?

Завершил тогда череду предательств — но завершилась ли она?! — полковник запаса Виктор Васильевич Демидов. От него уж Станислав Гагарин никак сего не ожидал… Вместе в Забайкалье ездили, когда писатель собирал материалы к роману о стратегических ракетчиках, и потом приятельствовали. Впрочем, разве ожидаешь когда-либо предательства… Оно всегда бывает неожиданным и от того сильнее ранит душу.

Демидов оказался самым хитрым. Запасной полковник не был на том собрании, когда заговорщики, воспользовавшись отсутствием Николая Юсова, решили дать бой председателю, благо сочинитель остался один. Был еще Казаков, но тот при голосовании воздержался, наш домашний Демосфен и Герберт Спенсер, знаток японской чудо-экономики и сочинитель афоризмов. Не дрался он за шефа, аки лев, не дрался… Правда, не кусал и самого льва, и за это уже спасибо. Хотя воздержавшийся — он кто? Врагом может оказаться, а вот Другом… Поживем — увидим.

Так вот, Демидова не было, он уже на Павлова вовсю работал, будто бы сохраняя «Отечеству» верность. Случайно его разоблачили, подлость, она запах имеет, если не ты, то другие учуют, благородно возмутятся и тебе смердящую падаль сунут под нос.

Нюхнули раз и два, перепроверили — точно. Двойник Демидов, завербовал его сынок знаменитого фантаста.

…Вдвоем со Сталиным они молча дошли до школьного здания, в котором разместили Агентство по охране авторских прав, и Станислав Гагарин, прокрутивший события целого года в уме, сказал вождю, хорошо зная, что тот сразу читает его мысли:

— И все-таки, я считаю, что людям надо доверять, Иосиф Виссарионович.

— Верно вы считаете! — воскликнул вождь и характерным для него жестом поднял указательный палец, назидательно направив его на спутника.

— Совершенно правильно считаете… Не доверять людям нельзя! Теперь я и сам это понимаю.

…Писатель вспомнил давешний разговор с вождем, снова подумал о его судьбе, где он и что с ним, но тревоги особой не испытывал, потому как понимал: с космическим посланцем ничего по-земному дурного случиться не может.

Позади услыхал шум двигающейся машины, повернулся и увидел догонявшую его «Волгу» желто-лимонного цвета с укрепленным на крыше шашечным фонарем.

Такси едва обогнало Станислава Гагарина и лихо, с некоторым щегольством, свидетельствующим о высоком профессионализме водителя, вцепился в гравийную обочину.

Когда писатель поравнялся с передним сиденьем, таксист, изогнувшись, отворил правую дверцу и, глядя снизу вверх, добродушно скаля ровные белые зубы, приветливо сказал:

— В ногах правды нет, земляк! Подвезу — не дорого возьму… Куда в такую рань собрался?

— Доброе утро, — отозвался Станислав Гагарин, но открытую дверцу проигнорировал, не любил ездить рядом с шофером, сел позади и справа.

— Куда едем? — осведомился таксист.

— Пока прямо, потом видно будет.

— Хозяин — барин, — пожал плечами водитель, но тон его не изменился, похоже было, что он готов везти странного пассажира, подобранного в пустынном месте, хоть на край света.

Желто-лимонная «Волга» резко взяла с места. Станислав Гагарин посмотрел на шофера, замурлыкавшего нечто вроде «Эх дороги, пыль да туман…» Парень, как парень, нет тридцати, неопределенной национальности. Он мог оказаться и кабардинцем, и осетином, и терским казаком, в родословной которого затерялась некая толика кавказской крови.

Волевой подбородок, усы под лидера песняров Мулявина, в меру длинные волосы, шатеновые, ближе к темным, уши средней величины, особых примет не имеется…

«Что это я? — усмехнулся писатель. — Будто словесный портрет готов сочинить…»

Тут он обратил внимание на сплошное переднее сиденье, которое не делилось на два кресла, а занимало пространство от одного борта до другого.

— А далеко ли мы от Моздока? — спросил Станислав Семенович индифферентно, на всякий случай.

— Рядом, — изменившимся тоном, бросив мурлыкать песню, будто обрезал шофер.

Из спинки переднего сиденья вдруг поползла вверх полоса темного стекла.

«Волга» прибавила скорость.

— Притормози, парень! — крикнул писатель. — Надо выйти… Тормози!

Водитель не отвечал. Он согнулся над штурвалом, разгоняя машину, а темное стекло, отделявшее пассажира, уже скрыло таксиста наполовину.

Снизу вдруг стали подниматься клубы синего дыма.

— Останови! — взревел Станислав Гагарин. — Выпрыгну на ходу!

Он рванул ручку правой дверцы, но та не подавалась.

Переметнулся налево, но и здесь выход из машины был заклинен.

Дым скрыл гагаринские колени, и уже сейчас обреченный пассажир чувствовал сладковатый запах, отдающий ванилью.

Стекло поднялось до крыши и начисто отгородило писателя от таксиста.

Станислав Гагарин забарабанил кулаками в так неожиданно возникшую перегородку, но быстро понял тщету усилий, откинулся на сиденье.

Дым достиг его подбородка. Еще мгновение — и несчастной жертве придется вдохнуть сладкую отраву.

«Но отрава ли эта синяя гадость? — подумал писатель. — Если меня решили убрать, то сделать это проще менее сложным и изысканным способом…»

Вдохнув синий дым, Станислав Гагарин успел подумать о том, что в Моздоке в нынешнем году обязательно еще побывает. Ведь там намечен Российский семинар молодых авторов «Отечества».

«Как хочется поесть спелых абрикосов!» — на этой мысли писатель потерял сознание.

XVI. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

…Мы заинтересованы в постоянном вырождении варваров. Для этого хороши любые средства — голод, спиртные напитки, наркотики, сексуальные извращения, которые необходимо громогласно объявлять человеческой слабостью, а не грехом, болезнью, а не преступлением.

Варвары отвыкли думать без наших научных советов. С помощью советников, у которых замещена нами личность, мы учим их поступать так, чтобы всячески способствовать наступлению господства Конструкторов ЗЛА. Варвары, руководимые нами, не видят настоятельной необходимости в том, чего мы, когда придет время нашего господства, будем неукоснительно придерживаться. Необходимо помнить и учить впоследствии подданных, что истинная наука о строе человеческой жизни, социального быта предписывает разделение труда.

Разделение людей на классы и сословия — закон жизни на Земле. Равенства быть не может, вследствие уже самого разделения видов человеческой деятельности. Не могут одинаково отвечать перед законом тот, кто собственным поступком компрометирует целое сословие, и тот, кто не затрагивает им ничего, кроме собственной чести.

Истинная наука социального устройства, в тайны которой мы никогда не допускали и не допустим аборигенов, в том, что место и труд должны сохраняться в определенном кругу, чтобы не быть источником человеческих мук от несоответствия выполняемой работе.

Последнее отметить следует особо.

При изучении истинной науки народы станут добровольно повиноваться властям и тому социальному распорядку, который установит государство. Но это будет потом… При теперешнем же состоянии общественных наук и их направлении, которые мы задали варварам, народ, слепо верящий печатному слову, радио и телевидению, питает, оболваненный внушенными ему заблуждениями, вражду к каждому члену общества, каждому социальному слою, который он считает выше себя, ибо не понимает назначения тех, кто отличается от него функциональными обязанностями и образом жизни.

Упомянутая вражда усиливается экономическим расстройством, которое мы с успехом организуем, растущим дефицитом, который позволяет нам делать все новые и новые деньги. С помощью последних, являющихся мощнейшим социальным регулятором, а деньги находятся в наших руках, мы швырнем в пропасть безработицы миллионы людей.

Толпы остервеневших варваров с наслаждением бросятся проливать кровь и грабить имущество тех, кому они по неведению завидуют с детства. Если подбросить им националистические лозунги, то жертв окажется куда больше, а наше участие во всем этом будет окончательно замаскировано.

К этому времени мы окончательно разложим армию и правоохранительные органы, противопоставим их народу с тем, чтобы растерявшееся правительство не было в состоянии справиться с организованными нами погромщиками и бандитами.

Наших разбойники не тронут, потому, что момент нападения, время начала погромов нам будут известны, и нами будут приняты меры для ограждения и защиты своих.

Мы убеждены, что прогресс приведет аборигенов-землян к царству космического Разума Конструкторов Зла. Наш деспотизм и будет таковым, ибо сумеет разумными строгостями замирить все волнения, вытравить либерализм из всех учреждений.

Но это мы сделаем, когда победим повсеместно.

Едва так называемый народ увидел, что ему во имя свободы делают всякие уступки и послабления, он вообразил себе, будто он владыка и ринулся во власть. Но, конечно, как и всякий слепец, наткнулся на массу препятствий, бросился искать руководителя, не догадался вернуться к прежнему и сложил свои полномочия у наших ног. Вспомните французскую революцию, которой мы дали имя «великой«: тайны ее подготовления нам хорошо известны, ибо вся она — дело наших рук.

С тех пор мы водим народы от одного разочарования к другому для того, чтобы они от нас отказались в пользу того деспота, которого мы готовим для мира.

В настоящее время мы, как международная сила, неуязвимы, потому, что при нападении на нас одних, наших поддерживают другие государства. Неистощима подлость варварских народов, ползающих перед силой, безжалостных к слабости, беспощадных к проступкам и снисходительных к преступлениям, не желающих выносить противоречий свободного строя, терпеливых до мученичества перед насилием смелого деспотизма.

Особой терпеливостью отличается русский народ — главная наша опасность.

От современных премьеров-диктаторов, подготовленных нами, аборигены терпят и выносят злоупотребления, за меньшее из которых они обезглавили бы двадцать королей.

Чем же объяснить такое явление, такую непоследовательность народных масс в отношении своем к событиям, казалось бы, одного порядка?

Объясняется это явление тем, что диктаторы эти, разномастные и разнокалиберные президенты суть наши ставленники, они шепчут народу через своих агентов, что они, мол, собственными злоупотреблениями наносят ущерб государствам для высшей цели — достижения блага народов, их международного братства, солидарности и равноправия. Конечно, им не говорят, что такое соединение должно совершиться только под нашей державой.

И вот толпа осуждает правых и оправдывает виновных, все более и более убеждаясь, что она может творить все, чего ни пожелает. Благодаря сложившемуся положению вещей, так называемый народ разрушает всякую устойчивость и создает беспорядки на каждом шагу.

Слово свобода подвигает людские общества на борьбу против всяких сил, против всякой власти. Вот почему при нашем воцарении мы должны будем слово свобода исключить из человеческого лексикона, как принцип животной силы, превращающей толпу в свору кровожадных зверей.

Правда, звери эти засыпают всякий раз, как напьются крови, и в это время их легко заковать в цепи. Но если им не дать крови, аборигены не спят и борются, сами при этом не осознавая во имя чего.

XVII. СТРАСТИ ПО ТИРАННОЗАВРУ

Тираннозавр нежился под жаркими лучами белого раскаленного Солнца.

Совсем недавно он сожрал молодого травоядного ящера, попавшегося ему в украшенные страшными когтями лапы. Без особого усилия хищник разодрал бедолагу надвое и неторопливо, довольно ухая и громко сопя, насыщался, забрызгав кровью собственную грудь, измарав огромную клыкастую морду.

«Появиться бы в подобном обличье на Герцена в Писдоме», — ухмыляясь, подумал чудовищный ящер. Он вытянул окровавленную морду к Солнцу, ему было несколько щекотно от жарких лучей, и трижды проскрежетал, утверждая окрест могущество и силу.

Тираннозавр являлся здесь самым крупным, беспощадным и свирепым зверем, никого не боялся и не брал в расчет никакие составляющие прежнего бытия, ибо от существования Московской писательской организации, с ее парткомом и «Апрелем», Литфондом и секретариатом, равно как и от скандалов в Центральном доме литераторов его отделяли многие-многие миллионы лет.

Ощущения тираннозавра казались странными и непоследовательными.

С одной стороны, он полностью был наделен теми качествами, которые необходимы для независимого существования такого крупного хищника из отряда динозавров, обитающих здесь, на Земле, которую спустя много лет назовут Америкой, ибо именно здесь люди обнаружат останки чудовищных тираннозавров.

«Не мои ли?» — усмехнулся зверь, и вот именно эта способность мыслить неким иным способом, наблюдать за поступками ящера как бы со стороны и оценивать их при этом — смущало кинжалозубую зверину.

Откуда бы ему, пятнадцатиметровому хищнику, обладающему примитивным мозгом, в котором существовало лишь две программы — жрать и размножаться, сообразить, что на дворе нынче конец мелового периода мезозойской эры? А также радоваться тому обстоятельству, что он, тираннозавр, наконец-то свободен ото всех обязательств, которые накладывают на него затерявшиеся в будущем такие ничтожные факторы, как Центральный дом литераторов, необходимость регулярно и в срок платить членские взносы, бессмысленные споры с Воениздатом, перевертышем и подручным ломехузов, борзописцем Рыбиным, недальновидным и трусливым генералом Пендюром?

Откуда бы этому гигантскому парню из группы карнозавров — мясных, значит, ящеров, обладателю огромного, правда, почти безмозглого черепа, которым он, стоя на мощных задних лапах и на хвосте, помахивал сейчас, знать и о том, что у него есть куча родственников? Тарбозавры, мегалозавры, целурозавры! Все они относились к динозаврам, ужасным, страшным, стало быть, ящерам, достигающим тридцати и более метров, хотя этот конкретный зверь пожелавший вдруг оказаться в Писательском доме хохмы, так сказать, ради, никогда не встречался с ними в житейской, доисторической, мезозойской практике…

И вместе с тем ящер чувствовал наличие у себя способности к абстрактному мышлению, понимая одновременно с этим, что склонность к философскому рассуждению у подобного существа ну просто никак обнаружиться не может.

Тираннозавр то ли глухо взревел, то ли вздохнул, не в силах пока разрешить логическое противоречие, беспокоившее ящера, сложил на груди сильно редуцированные, укороченные, значит, передние лапы. Они казались смешными, эти вроде как недоразвитые конечности. Потом пошаркал ими, будто бы счищая уже подсохшую на его шкуре кровь неудачника, которого тираннозавр естественным образом давеча сожрал.

Он понимал, что теперь надо бы забраться в укромное место и дать возможность перевариться, усвоиться тому мясу, которым ящер в достаточной мере набил огромное брюхо.

Только некая мысль беспокоила тираннозавра, и ящер отнял передние лапы от груди, ухватился правой за ствол дерева, которое едва возвышалось над его массивной головой, выдернул дерево с корнем, силы в укороченных лапах хватало, обломил крону и сунул в страшную пасть, насмешливо подумав о том, что в меловом периоде мезозоя еще не научились делать зубочистки, как и в тех местах, о которых он почему-то так хорошо помнит.

Кинжаловидные зубы ящера зажали, будто легкую палочку, сунутое в пасть бревно. Правая задняя лапа выдвинулась вперед, за нею последовала левая, дернулся и поволочился мощный, тяжелый хвост, тираннозавр двинулся в путь, и его дергающуюся походку можно было бы назвать вертлявой, если бы не огромные размеры.

Вокруг торопился жить, поедая друг друга, загадочный и фантастический мир, далекий от времени появления на планете существа типа Homo Sapiens.

Это был удивительный и невообразимый мезозой — эра средней жизни, с ее всеобъемлющим царством пресмыкающихся, которые, казалось, прочно и бесповоротно утвердили на Земле мировое господство. Именно ящеры всех пород и оттенков владычествовали в тех сферах — на суше, в воде и в воздухе. Рептилии разнообразных видов и размеров заполонили жизненное пространство, и не было никаких видимых причин, по которым можно было бы вытеснить их оттуда.

Еще в триасовом периоде появились архозавры — родоначальники ящеров. Поскольку триас — один из трех периодов мезозоя, потом будут еще юрский и меловой — был характерен равнинным ландшафтом, для всех, кто хотел выжить, необходимо было видеть как можно дальше, необходимо было повысить дальность видимого горизонта, как выразился бы штурман дальнего плаванья Станислав Гагарин. А как же?! Тут и опасность вовремя заметишь, и добыча не ускользнет… Вот тогда архозавры, предки нынешнего ящера-тирана, и поднялись на задние лапы.

Разделились рептилии и на тех, кто пожирал собратьев, и на тех, кого пожирали. Были ящеры хищные, были и вегетарианцы, благо растительность вокруг имелась буйная. Мирные ребятишки росли тоже двуногими, но более резвые мясоеды загнали их в воду. Среда, известное дело, определяет способ существования, вот они и вернулись в четырехногое положение, выродившись, тем не менее, в гигантских диплодоков, тридцати-сорокаметровые размеры которых не вмещает человеческое воображение.

Пришел юрский период, а с ним появились обширные моря, заполонившие планету, в том числе и нынешнее Подмосковье, Великороссию. Тут было раздолье для плезиозавров, помеси змеи с черепахой в полтора десятка метров длиною. Вкупе с ихтиозаврами они владели водным пространством и не боялись ни Бога, ни черта, если те и существовали в то незабвенное время нерассуждающей жизни.

«Францисканский монах, англичанин Билл Оккам утверждал, что по природе люди рождаются свободными и равными, — подумал тираннозавр, легко преодолевая небольшое озерцо, кишащее поедающими друг друга тварями. — Но чтобы сказал Оккам об этих существах, далеко не равных, между собой, и свободных лишь в праве сожрать любого, кто подвернется и влезет по размерам в пасть. Для них свобода и в возможности быть сожранным тем, кто появился на свет более сильным… Эдакая мезозойская осознанная необходимость!»

Несколько мелких водяных хищников вцепились тираннозавру в лапы и хвост, но прокусить толстую кожу не смогли. Выволоченные ящером на земную твердь, они в бессилии отпали и теперь корчились, оставленные на обочине пропахиваемой чудовищем борозды, обреченные умереть под лучами такого же злобного, жестокого, как и всё на планете, побелевшего в яростном свечении Солнца.

«Чтобы отделить здесь рациональное от бессмысленного и неразумного, не подойдет и знаменитая бритва Оккама, — печально улыбнулся про себя тираннозавр. — Но ведь этот мир алогичного, нерассуждающего злодейства был преобразован в конце концов в царство Разума и Духа! Впрочем, таким результатом эволюция предстает лишь в сочинениях утопистов. А на самом деле… Где та бритва, которая вычленила бы истинно доброе в деяниях великих революционеров, от Маркса с Робеспьером до внука калмычки и чувашина, а затем с его последователями, сыном сапожника, и новоявленным тираном Пол Потом? Верно говорил Оккам, что не существует такой вещи как универсальное, внутренне присущее предметам, по отношению к которым оно было бы всеобщим. Так почему же эти парни с университетским образованием — Сталину с его семинарией подобный закидон несколько извинителен, вообразили вдруг, что именно марксизм, названный в Девятнадцатом веке Михайловским примитивной догмой, и один только марксизм является той универсальной отмычкой, которая откроет двери к безоблачному счастью во всех временах и народах? Куда девался хваленый принцип их основоположника — все подвергать сомнению?»

Ящер приближался к зарослям диковинного леса, среди деревьев которого давно заметил некое шевеление. Инстинкт, управляющий поступками именно тираннозавра, а не того существа, которому были известны не имеющие здесь цены сочинения Уильяма Оккама, безошибочно подсказал зверю, что ему следует стремиться именно к этому участку леса.

Когда до изумрудно-зеленой стены оставалось тридцать или сорок длин тела ящера, с треском ломая мощными лапами те деревья, которые со временем назовут ископаемыми, сладострастно похрюкивая, навстречу странному, философствующему тираннозавру вышло, призывно помахивая чудовищной головой, животное того же зоологического вида, но женского рода.

«Этого мне только не хватало», — растерянно подумал ящер.

XVIII. ВОЖДЬ И СТАРИК

В камине ярко горели березовые поленья, они уютно и умиротворенно потрескивали, и Сталин грустно подумал о том, что напрасно не завел каминов в Кремле и на дачах: боялся разговоров о буржуазном перерождении вождя в быту.

«А разве ты чего-нибудь и кого-нибудь боялся?» — спросил он себя и усмехнулся самой несуразности поставленного вопроса.

Как можно спрашивать про такое у товарища Сталина? Да вся его жизнь, едва он стал осмыслять собственное существование в подлунном мире, была пронизана страхом, зиждилась на страхе, определялась им в подавляющем числе случаев.

«Вся жизнь товарища Сталина прошла в преодолении страха», — привычно подумал о себе в третьем лице гость со Звезды Барнарда, любознательно рассматривая хозяина загородного дворца, замаскированного под внешне ничем не примечательный дом, стоявший в стороне от дороги, своего рода хутор на взгорке, окруженный деревьями, откуда, тем не менее, хорошо просматривалась прилегающая местность.

Человек этот имел почтенную и благообразную, в том, уже забытом старинном смысле, внешность и напоминал Сталину депутатов Государственной Думы и некоторых нынешних членов Верховного Совета, из типа тех, кто носит перестроечную бородку.

Правда, этот был чисто выбрит, виски имел косые и волосы зачесанные на пробор, который для нашего времени не типичен.

Ворот белой сорочки был расстегнут, но шею прикрывал легкий шарфик в синий горошек. Затем светло-коричневый бархатный пиджак или точнее куртка с накладными карманами и шалевым воротником, легкие голубые брюки и светлые туфли, на цветовую гамму погуще, нежели штаны.

Возраст у хозяина был неопределенный, где-то меж пятидесятью и шестидесятью, но в общем и целом производил он впечатление моложавого — или молодецкого? — человека.

Накрытый яствами и напитками стол находился поодаль, но едва Сталин переступил порог просторной гостиной, он отверг приглашение перекусить с дороги, чем Бог послал, и тоном, не терпящим возражений, сказал: выкурит у камина трубку и выслушает там хозяина. А уж потом решит, стоит ли ему делить с неизвестным человеком хлеб-соль, приниматься за совместную трапезу.

— Кто вы такой? — спросил Сталин, усаживаясь у огня. Он протянул к нему руку и вытряхнул пепел из трубки. — Почему ваши люди так бесцеремонно, понимаешь, привезли меня сюда, не спросив, хочу ли я увидеться и разговаривать с вами?

— К вам применили насилие, были грубы? — живо спросил человек с пробором. — Виновных мы немедленно…

— Нет! — резко ответил вождь. — Нет необходимости кого-либо наказывать… Они были вежливы и почтительны, как бывают поначалу вежливы вымогатели и шантажисты, которых вы так возвышенно и престижно обозвали американским, понимаешь, блатным словом рэкетиры.

— Рэкет не мой бизнес, — заикнулся хозяин.

— Бросьте! — махнул трубкой в его сторону Иосиф Виссарионович.

Тип в голубых штанах почтительно склонил голову.

— Вы используете этих бандитов в собственных целях, скрывая сие обстоятельство от сообщников. Но хотя я знаю о вас все, придется, понимаешь, отвечать на мои вопросы, ибо мне хочется определить уровень вашей искренности.

— Конечно, — снова вклинился хозяин, — я понимаю… И все же надеюсь…

— Что меня можно шантажировать? — зло сощурился Сталин. — Учтите, это никому не удавалось в прошлом, а тем более сейчас. Да, там у костра ваши люди сказали, что если не сяду в машину, то пострадает молодой друг, который искал в это время съестное в бронетранспортере. Я знал, что вы вовсе не те, кого мы вынуждены, скажем так, опасаться, но ваши головорезы могли, понимаешь, затеять перестрелку с писателем, а мне этого вовсе не хотелось. Поэтому я здесь. Итак, кто вы?

— Старик, — с готовностью ответил хозяин. — Это мое официальное прозвище среди наших друзей и руководителей Организации.

— Что еще за организация? — грубо спросил Сталин. — Наплодили тут на голову правительства тьму неформалов. Мать бы его так, ваш плюрализм хренов! При мне это было бранное, понимаешь, слово с эпитетом «буржуазный». А сейчас вроде как разрешительный «сим-сим» на любое безобразие.

Он еще раз глухо выматерился, неразборчиво, вроде как для себя, но человек, назвавший себя Стариком, прекрасно понял, что выбранился вождь именно в его адрес.

— Это ваши молодчики устроили засаду тем бронетранспортерам? — спросил Иосиф Виссарионович.

Старик утвердительно кивнул.

— А вы хоть знаете, кому подставили ножку?

— Это другая организация, у нее иные принципы и источники дохода.

— Про ваши источники мне известно, хотя их обозначают краснобаи-экономисты и борзописцы левой прессы нейтральным выражением теневая экономика. Правда, сейчас в ходу уже слово мафия, организованная, понимаешь, преступность. И вы один из воротил, пожалуй, даже главный, Пахан, стало быть, в этой шайке.

Человек в бархатной куртке скромно потупился.

— Меня обычно называют Стариком, — со значением сказал он. — Если хотите — Семен Аркадьевич. Впрочем, вам по праву называть меня как угодно.

— Вот именно, — проворчал Иосиф Виссарионович. — Тем более, мне известно, что передо мною Сидор Арсентьевич Головко, доцент кафедры политической экономии университета, ни под судом или следствием не побывавший, весьма опасный преступник, о котором не подозревают или делают, понимаешь, вид, что не подозревают, работники прокуратуры и милиции. Серьезный вы гражданин, Сидор Арсентьевич.

— Народ ценит, — тонко улыбнулся Старик. — Но по сравнению с вами я букашка, товарищ Сталин.

— По сравнению со мною все остальные диктаторы и тираны — букашки, — без тени самодовольства заметил вождь. — А вы даже и не букашка, а всего-навсего амеба. Или скорее вирус… Но опасный.

— Да уж, — согласился Старик. — Мы в состоянии сделать многое. Сотни миллиардов рублей, вложенных в дело, пусть и подпольно, это вам не бык начихал. Но в этом и загвоздка. Подполье! Нам осточертело находиться в нем.

— Понимаю, — Сталин повел рукою с зажатой в ней трубкой, разгоняя сизые клубы дыма, выпущенные им в этот момент, когда лидер теневой экономики толковал про миллиарды. — Вам хочется явить соотечественникам собственное могущество, а для этого нужна не тайная, а явная власть… А кем вы считаете меня?

— Тем, кем вы есть, — быстро ответил Головко-Старик. — Вы наш вождь и учитель. Великий товарищ Сталин.

Когда он произносил эту фразу, Иосиф Виссарионович испытующе глянул на супермафиози, но иронии или какой-либо усмешки не заметил. Хозяин говорил вполне серьезно.

— Но ведь Сталин умер тридцать семь лет назад! — воскликнул вождь.

— Верно, — кивнул Старик, — и я из Одессы, где учился тогда в университете, рванул на ваши похороны, Иосиф Виссарионович. К счастью, в Брянске меня сняли с поезда, ехал без билета… Могли ведь и задавить где-нибудь на Трубной площади. Да… И сейчас не знаю, каким образом товарищ Сталин воскрес. Я — практик, мистицизма не приемлю. Но помимо политэкономии относительно глубоко изучал философию и хорошо помню завет Канта: если не знаешь ничего о некоем явлении, а тебе необходимо действовать, выскажи предположение и действуй исходя из него.

— Неплохой принцип, — заметил вождь. — Крепкий философ, этот кенигсбержец. Жаль, что у нас в Отечестве учение Иммануила Канта никогда не было предметом политической моды. Неплохо бы усвоить его, понимаешь, этику нашим аппаратчикам-функционерам, бюрократам и разнокалиберным жуликам. Вы-то сами про кантовский категорический императив слыхали?

— Поступай так, как хочешь, чтоб по отношению к тебе поступали другие? — спросил Старик. — Как же, как же… Но это, увы, чуждый мне принцип. Ведь исходя из него невозможно отнимать у людей их деньги. А мне нужны именно деньги, много денег, очень много! Ибо только они дают власть!

— Вы примитивный пошляк, гражданин Головко, — поморщился Сталин. — Но я готов выслушать то, о чем собрались мне рассказать…

— Предложить, — вежливо уточнил Старик.

«А что, — подумал вождь, — это идея… Не использовать ли нам этих бандитов в борьбе против ломехузов? Сегодня ночью они уже погрызли друг другу глотки. Пусть грызут и дальше».

— Говорите, — сказал он.

«Действительно, — размышлял Иосиф Виссарионович, — в нашем стремлении защитить землян от Конструкторов Зла годятся и эти доморощенные крестные отцы. По принципу — клин клином… Не ахти, правда, нравственный метод-путь, вовсе не по душе мне толковать с моральными уродами, но столкнуть лбами тех и других в интересах соотечественников сам, как говаривали в старину, Бог велел. Поджигают ведь лес с другой стороны и направляют в сторону огненной, понимаешь, опасности, чтобы искусственно созданное пламя пожрало вызванное стихией. Да, пусть они пожирают друг друга!»

— Не будем больше говорить о том, что вы покинули нас тридцать семь лет назад, — говорил тем временем Старик. — Товарищ Сталин сегодня существует, это очевидная реальность, неважно — кем или чем она вызвана и по какому поводу возникла. А поскольку я рационалист, то предлагаю вам, товарищ Сталин, объединиться с целью захвата власти. Сначала в этой стране, а затем и в международном масштабе!

«А ведь я поначалу подумал, что ты неглупый человек, доцент Головко, коль сумел подчинить себе теневую экономику и нахапать миллиарды…»

Вождь внутренне усмехнулся. Как ему надоели эти заморские и доморощенные диктаторы и тираны! И что делается с людьми…

А все от недостатка образования, от непросвещенного ума, от того что никак землянам не постичь логики истории, не освоить диалектического метода. Не овладев последним, он и сам такого наворотил, что в пору лишь Зодчим Мира исправить его художества да и то лишь в целой череде поколений.

— У нас есть деньги, у вас — имидж, понятный для большинства образ народного, пусть и сурового, но вполне надежного лидера, колоссальный опыт и слава, пусть порою и со знаком минус. Но это даже сильнее действует на толпу, — разглагольствовал, заметно увлекаясь собственными словами, Старик. — Ситуация сейчас такова, что только вы, объявив о возвращении к власти, сможете взять нас, подпольных миллионеров, с собой, никому ничего не объясняя. Вожди не обязаны раскрывать тайну руководства толпой! Мы займем вокруг вас достойное место.

Ведь среди тех, на кого я опираюсь, есть прекрасные организаторы производства, которых ОБХСС пренебрежительно зовет цеховиками, есть экономисты, крепкие администраторы, толковые идеологи, профессионалы в области социальной психологии. На Организацию работают через сеть подставных агентов, порой не подозревая об этом, академики и прокуроры, киношники и публицисты, чиновники из Госплана и народные депутаты. Мы — реальная сила, товарищ Сталин. Но истинное могущество обретем только вместе с вами!

«Разумеется, они сумеют, мафия и ломехузы, нанести друг другу реальный ущерб, — уже принял окончательное решение вождь. — Надо как следует подзадорить Сидора… как его? — словом, доцента — и вперед! Столкнуть лбами мафию и ломехузов — истинно, понимаешь, диалектическая идея. Минус на минус… Зло, поражающее Зло, может принести пользу Добру. И даже тот, другой Старик, которого на Звезде Барнарда зовем мы и до того в земной жизни называли Ильичом, не осудит меня, как не осуждал, а благословлял меня и бедолагу Камо на организацию, понимаешь, и проведение эксов, экспроприации у буржуазии и власти нажитого ими, а ежели говорить попросту, то на устройство бандитских налетов и грабежей».

XIX. ЖУКИ В МУРАВЕЙНИКЕ

Это был самый что ни на есть рядовой муравей, по назначению солдат, с рождения и до смерти обязанный верно служить коллективу, а вместе с ним до единого муравья ея Величеству Матери Рода, сложному, хорошо организованному бытию, которое и предопределяло происходящее в этом средних размеров муравейнике, расположенном в одном из сохранившихся пока лесов Великороссии.

Поэтому, вроде как на основании географического расположения его родимого дома, муравья-ратника можно было бы условно именовать русским, хотя он сам не понимал значения этого слова, но зато необъяснимым образом осознавал, что есть такое понятие, которое обозначается словом клаустрофобия, и даже испытывал эту боязнь замкнутого пространства на себе.

Впрочем, муравей-ратник, у него не было собственно имени, а нечто вроде номера, состоящего из комбинации особых излучений и запахов, не любил и чересчур открытых Пространств. Нападения там подразумевались со всех сторон, а укрыться было негде, такие места отнюдь не возлюбишь! Потому и предпочитал ратник Икс-фермент-Тау, назовем его для удобства хотя бы таким, может быть, странным, но по человеческим законам сконструированным именем, Икс-фермент-Тау, предпочитал места не тесные и не просторные. Средние, одним словом.

Вообще, нашему солдату-муравью не нравилось все крайнее, через меру избыточное или явно недостаточное. Он был, как сказали бы люди, центристом, избегал любого экстремизма, будь он левый или правый, без разницы.

«Если бы у нас в муравейнике началась перестройка, — неожиданно для себя подумал муравей, — то образовал бы партию здравого смысла».

Икс-фермент-Тау не удивился, муравьи лишены такой, чисто человеческой способности, само осознание здравого смысла как понятия было чуждым для него, хотя именно по этим принципам было устроено существование стройной системы, вобравшей в себя многие тысячи сородичей.

В некоей степени Икс-фермет-Тау представлял, что все действия его определены необходимостью исполнения предназначенного ему судьбою долга, и эта взаимосвязь не была примитивно рефлекторной, ибо муравей умел решать логические задачи, выбирать лучшие или более радикальные пути преодоления препятствий, которых оказывалось у него в солдатской ипостаси великое множество.

Вот и сейчас, созывая караульную смену, во главе которой Икс-фермент-Тау в качестве старшего наряда нес вахту у главного входа в муравейник, он получил сообщение о необходимости свободным от дежурства начальникам патрулей собраться в главном зале, за которым находились тщательно охраняемые покои Матери Рода.

Причины общего сбора заранее не сообщались, но Икс-фермент-Тау знал, что речь там пойдет о походе в соседний муравейник, откуда давно уже приходили нехорошие вести о сложившемся там бедственном положении.

«Надо, конечно, помочь соотечественникам, — озабоченно подумал Икс-фермент-Тау, неторопливо поворачивая крупную голову, украшенную зоркими фасеточными глазами, чтобы получше рассмотреть, как занимает посты новая смена, ею командовал Лямбда-фермент-Фита, давний знакомец Икса, с ним последний дважды участвовал в довольно опасной экспедиции к муравейникам, населенным Formica fusca.

Рыжие муравьи издавна нападали на муравьев черных, перетаскивали в собственные владения их куколки, кормили ими иждивенцев. Те, кого не успевали съесть, выводились и жили с похитителями одной общиной, начисто забыв о том, откуда они происхождением, ибо резонно считали родиной тот муравейник, в котором появились на свет.

Лямбда просигналил Иксу о том, что его солдаты заняли посты, приняв от прежних караульных вахту, и спросил: не знает ли тот каких-либо новых сведений о терпящих бедствия соотечественниках.

Начальник патруля приподнял правую среднюю пятичлениковую лапку, потом такую же левую, что означало бы у человека пожимание плечами, и ответил в том смысле, что как раз и отправляется туда, где знают побольше, нежели они сами.

— Разве ты не слыхал сигнала общего сбора?

— Разумеется, — ответил Лямбда-фермент-Фита. — Но ведь ты у нас из тех, у кого пробиваются крылья…

Это был всегда раздражавший Икса намек на особую его сообразительность. У рабочих муравьев, как впрочем, и у солдат, которые отличались от первых большой головой с сильно развитыми челюстями и крепкими передними лапками, тем не менее, никогда не бывало крыльев.

Их даровала судьба только тем муравьям, которые ничем, кроме спаривания, не занимались. Да и этим сомнительным, с точки зрения солдата, делом строгий уклад муравьиного бытия предписывал заниматься единожды за всю жизнь. Поднявшись в воздух, любовники самозабвенно предавались экстазу, после чего падали на землю. Крылатые ухари-самцы погибали, а оплодотворенных самок солдаты утаскивали в подземелье, дабы включить их в дальнейший процесс продолжения рода.

Икс-фермент-Тау не однажды приходилось участвовать в подобных операциях и никаких чувств, кроме смутного раздражения, начальник патруля не испытывал. Он понимал, что такое необходимо, но сам даже и представить себя не мог на месте крылатого красавца, теперь жалко и непотребно валявшегося на земле поодаль от бывшей подруги.

Быть крылатым представлялось ему необходимым для чего-то другого. Икс-фермент-Тау гордился тем, что он солдат, видел в наличии крыльев некое уродство, хотя никогда не делился этими соображениями ни с кем.

И все-таки намек на пробивающиеся крылья означал наличие особого ума. Но вот этим, по мнению Икса, крылатые любовники как раз и не отличались. Видимо, это выражение, думал он иногда, пришло из древних времен, когда и у солдат были крылья, они, разумеется, способствовали лучшему исполнению ими воинского долга. Ведь имей он и его товарищи крылья — куда легче было бы поддерживать порядок при движении колонн, а это одна из главных обязанностей муравьев-солдат.

Он коротко попрощался с Лямбдой, отдал необходимые распоряжения подчиненным. В его патруле были и зрелые парни, из тех, кто прошел через все виды профессий, от уборки маточных гнездовий, через должности няньки при куколках и строителя ячеек и туннелей к почетным обязанностям охотника и разведчика, требующих способностей мгновенно ориентироваться в нестандартных ситуациях и выбирать оптимальные решения. Были и молодые муравьи, изначально предназначенные для охранной службы, те, у кого сразу проявились способности к военной профессии.

Это определяли самые мудрые Рода, заслуженные муравьи, главы семейств, возраст которых перевалил за пятнадцать лет. Поскольку век муравьев не превышал двадцати, последнюю четверть жизни наиболее опытные особи из заслуженных военных определяли как период руководства муравейником. И Икс-фермент-Тау знал, что через год — ему исполнилось уже четырнадцать лет — он по всей вероятности займет место одного из старейшин, определяющих судьбу их Рода и Федерации.

«Не выбрали в народные депутаты России, стану избранником в муравейнике», — усмехнулся Икс-фермент-Тау.

Эта неизвестно откуда пришедшая мысль как бы поразила мозг бежавшего по туннелю вглубь подземного жилища солдата. Закованный в броню хитина, неустрашимый и целеустремленный, он вдруг остановился, растерянно посунулся в сторону, настороженно поводя лобастой головой, быстро щупая воздух усиками-сяжками.

Его суставчатые антенны, выраставшие из шарниров, расположенных в ямках между фасеточными глазами, ими Икс видел в сдвинутом цветовом спектре, антенны Икс-фермент-Тау беспокойно шевелил метелочками жгутиков.

«Десятым члеником антенны, — несколько очумело размышлял муравей, — я определяю врагов, одиннадцатым воспринимаю следы на тропинках охотничьих угодий, двенадцатый членик ведает у меня запахами родного дома… Только отчего мне лезет в мозг, который, считают люди, умнее собачьего, эта мура? А что вообще означает слово мура? Черт побери! Надо спешить в главный зал на совещание старейшин, а я тут прохлаждаюсь…»

Икс-фермент-Тау разомкнул и сомкнул мощные острые челюсти-жвалы и на языке поз изобразил крайнее недоумение.

«Я могу развить скорость в двести пятьдесят километров в час, — подумал муравей. — А что такое километр? И откуда приходит эта информация… Ах да! Я читал об этом в фантастическом романе Юрия Никитина «Мегамир». Хороший он писатель, Никитин… О человеческих качествах его распространяться не буду, как-никак, а работали в «Отечестве» вместе, а сочиняет Никитин крепко.

Да, но что такое писатель? А каков он человек? Про человека мне кое-что известно… И каков он есть, мегамир?»

Ответа на этот вопрос Икс-фермент-Тау не получил. Наваждение, которое так неожиданно остановило его в туннеле, разбросало сознание муравья, вдруг исчезло.

Икс-фермент-Тау встряхнулся, явственно услышав зов старейшин, запечатлел сигнал в памяти и резко побежал туда, где его ждали.

Совещание началось, едва припоздавший начальник патруля выдвинул из-за поворота туннеля антенны и подал сигнал: Я здесь.

Говорил самый старый из руководителей Рода, мозг которого был изощрен многими опасностями, им преодоленными, хитроумными решениями, которые не раз и не два спасали муравейник. Ему было уже двадцать два года, но муравей Альф-фермент-Юс был еще в самой поре, хотя и превысил среднюю норму муравьиной жизни.

Икс-фермент-Тау помнил, как два года назад, когда многочисленная группа фуражиров отправилась за продовольствием к новому, открытому им, Иксом, участку. Отправилась и не вернулась. Погибла целиком, попав под черную смерть, которая обрушилась на них сверху. Это люди обрабатывали лес ядохимикатами.

В муравейнике, лишившемся большей части кормильцев, началась паника. Но Альф-фермент-Юс не растерялся. Твердой рукой навел порядок, взял под контроль сохранившиеся припасы, разделил уцелевших солдат на отряды. Часть ратников он послал за помощью в соседние муравейники их Федерации с просьбой поделиться кормом, а часть, организовав срочное обучение, превратил в фуражиров и отправил на неповрежденные ядом участки леса с наказом без пищи не возвращаться.

За старым Альфом начальник патруля знал и другие подвиги, бывал с ним на поверхности, ходил в набеги на участки враждебных сообществ, попадал в различные переделки, опасные положения. В последнее время Альф-фермент-Юс муравейника не покидал. Ему попросту запретили это, потому как берегли, учитывали громадный жизненный опыт, который хотелось сохранить для других старейшин, более молодых, хотя и достойных.

— Мы собрались здесь для того, чтобы решить, как помочь Третьему муравейнику нашей Федерации, — передал сородичам Альф-фермент-Юс. — Сегодня оттуда прибыла представительная делегация старейшин, они лучше, нежели я, расскажут о том бедственном положении, в котором они оказались. Поэтому передаю слово Бэта-фермент-Рцы.

— Муравьи! — различил сигнал старейшины рода, входящего в Федерацию, насторожившийся начальник патруля. — Нас постигла беда, которая, как вы знаете, довольно часто приходит в наши дома, уничтожая изнутри. Если вы не поможете нам, Третье сообщество погибнет. Самим нам не справиться, мы уже пытались и неоднократно. Муравейник серьезно болен. Спасите души ваших братьев самым резким, физическим воздействием на их одурманенные отравой тела!

— Что же произошло? — взволнованно пробился сигнал одного из самых молодых начальников патрулей.

— Беда известная, — печально произнес Бэта-фермент-Рцы. Уже не раз и не два приходила она к нам, на погибель муравьиного рода. Нас снова губят ломехузы!

«Опять они! — чертыхнулся, скрестив антенны, Икс-фермент-Тау. — И здесь в муравьином мире, не дают мне покоя…»

В зале начался шум, сигналы накладывались друг на друга, отовсюду слышались конкретные предложения, но общий их смысл был направлен к тому, чтобы немедленно помочь братьям по Федерации.

Икс-фермент-Тау почувствовал, что сознание его снова раскололось, и к знанию о жуке Ломехуза и родиче его — Атемелесе прибавились человеческие знания о космических пришельцах, посланцах Конструкторов Зла, которых люди назвали именем коварных насекомых, разрушающих сейчас родной дом соседей муравья-солдата.

«Да минет нас чаша сия, — подумал Икс-фермент-Тау. — Но кто же я такой? Муравей или человек?»

XX. ВОЖДЬ ПРИЗНАЁТ МАФИЮ

— Послушайте, — усмехнувшись произнес Сталин, — к вам никогда не приходил страх? Чувство особого рода — страх одиночества… Видите ли, я о вас знаю все, но хотелось бы услышать непосредственный ответ. Это даст мне возможность увидеть, каким вы себя полагаете сами.

Вождь обнаружил, что вопросом этим явственно смутил хозяина этого таинственного прежде особняка, а теперь уже, в эпоху гласности, вседозволенности и демократии, наверно, уже легального бандитского логовища.

Пахан, Старик — или как там его еще? — изо всех сил старался казаться невозмутимым.

— Вы знаете, товарищ Сталин, — индифферентно заговорил он, — я как раз и занимался проблемами одиночества, в философском, так сказать, плане. Изучал работы Эриха Фромма, читал американского социолога Рисмена, знаком с выводом канадского ученого Маклюэна о том, что общество неуклонно движется к превращению в толпу безымянных одиночек… Но в связи с чем вы спросили меня об этом? Разве проблема Homo solus’a, человека одинокого, связана…

— Нет, — перебил его вождь, — не связана. К ней у меня академический интерес. Хорошо, оставим тему. Что вам известно о тех, с кем произошло сегодня ночью вооруженное столкновение?

Из пространного рассказа Пахана Сталин узнал, что тому многое известно о ломехузах. Не знал гангстер лишь одного: их подлинной опасности, таящейся в космическом происхождении, в глобальной поддержке, которую они получили от истинных хозяев своих — Конструкторов Зла.

Вообще, этот доморощенный мафиози оказался любопытным, по мнению товарища Сталина, типом. Он был особого рода социалистом, исповедовал вульгарный утопизм, надеялся придти к обществу свободы, равенства и братства через уголовные деяния, через широкое применение криминальных методов. Эдакий стихийный анархист с дипломом кандидата наук в кармане и кистенём в руке…

«А что? — подумал Сталин. — Разве мы, социал-демократы, не начинали с обыкновенного разбоя на большой дороге, с бандитских нападений на банки, почтовые конвои, именуя их ученым, понимаешь, словом экспроприация? Нет, этого парня надо использовать, подтолкнуть к еще более эффективному противодействию ломехузам. Но под моим контролем, понимаешь!»

Так Иосиф Виссарионович и заявил Старику: надо, мол, усилить борьбу с опасным противником. Разработку стратегии и тактики он, товарищ Сталин, берет на себя.

— Действуйте осмотрительно, — сказал вождь. — Сейчас перейдите к временной передышке, запустите к ним парламентёров, хотите, дескать, мира и этого пресловутого, навязшего в зубах консенсуса, согласия, понимаешь… Будьте осторожны. Существа, с которыми вам предстоит иметь дело, дьявольски хитры. И руководят ими не старые добрые черти, которых облапошивал поповский работник Балда, а самые что ни на есть новоявленные Люциферы, с полным, понимаешь, набором галактических средств и приемов.

Теперь Старик с выражением крайней почтительности, переходящей в обожание, но без угодливости смотрел великому гостю в глаза.

«Да, он же самый настоящий сталинист!» — мысленно воскликнул несколько изумленный вождь и поймал себя на том, что от осознания этого ему все-таки приятно. Ну что же, ничто человеческое и товарищу Сталину не чуждо.

…Они мирно сидели за столом и неторопливо обедали, время этому уже приспело.

— Вы, конечно, знакомы с работой Эриха Фромма «Бегство от свободы», — полуутверждающе, полувопросительно сказал доцент Головко.

— Это вы про садо-мазохистскую личность, которая тяготеет к авторитарности? — насмешливо улыбнувшись, Сталин ткнул в сторону мафиози мундштуком трубки. — Человек, утверждает этот американский ученик и одновременно ревизор Фрейда, человек восхищается, понимаешь, авторитарностью и склоняется к подчинению ей, и в то же время он сам хочет быть авторитарным, и подчинять собственной воле других.

Но что здесь, в этих словах оригинального?! Подобные идеи стары, как мир… Тот же Теодор Адорно — известно вам, доцент, такое имя? — обнаружил в толпе, именуемой человечеством, некую авторитарную, понимаешь, личность, раздираемую тягой к власти с одной стороны, и борьбой против любой власти — с другой. Вы посещаете нынешние митинги?

— Посылаю надежных людей, — с готовностью ответил Головко, — чтоб нюхали что к чему. А сам за ними по ящику наблюдаю.

Он кивнул в сторону плоского телевизора марки «Сони», вмонтированного в шкаф-стену из красного дерева.

— Правильно поступаете, гражданин доцент, — одобрил Сталин. — Всегда опасайтесь толпы! В ней авторитарная личность, а по существу дикарь во взбесившемся, понимаешь, стаде, мечется от сладких грез к взрывоподобной жестокости, стараясь тем самым вытеснить из сознания тяжкие грехи конформизма.

Именно автоматический конформизм, это уже по Фромму, привлекает толпы людей на митинги, которые по сути своей вовсе не проявление некоей, понимаешь, свободы, скорее наоборот: митинги ведь тоже кто-то организует. И когда человек бросается в духовную клетку митинга, он как раз и бежит, понимаешь, от свободы, ему вовсе не нужна свобода. Большинство людей, я бы даже сказал — подавляющее, понимаешь, большинство, как раз и боится свободы. Участвуя в митинге, вы утверждаете самого себя, добровольно втискиваетесь в прокрустово ложе того типа личности, который вам предлагают устроители очередного сборища. И, как я понимаю, вам ни к чему быть марионеткой в руках тех, у кого личность давно, понимаешь, замещена ломехузами. Впрочем, они сами и есть самые подлинные ломехузы, ваши первейшие ныне конкуренты.

— Это так, — важно кивнул внимавший вождю доцент, ему ужас как импонировало, что сам товарищ Сталин ведет с ним, как с равным, ученый разговор.

— Напоминаю вам, — продолжал Иосиф Виссарионович, — что по Фромму, и этот неофрейдист абсолютно прав, знаю по собственной практике, большинство людей находится в плену опасной, в первую очередь для них самих, иллюзии-идеи о безграничной, понимаешь, свободе мышления и их собственных поступков. Люди искренне верят в субъективное происхождение собственных мыслей, чувств и желаний. На этом заблуждении толпы и построены расчеты революционеров всех времен и народов.

«Зачем я говорю все это бандиту Головко? — спросил себя Сталин. — Правильно делаю, что говорю. Во-первых, он сам хорошо знает об этом, иначе не сумел бы возвыситься в шайке. А во-вторых, слова, произнесенные мною сейчас, укрепят его в борьбе с ломехузами, придадут намерениям доцента идеологический, понимаешь, окрас, а последний фактор никогда не следует сбрасывать со счетов».

Он хотел еще сказать, что упомянутая им иллюзия дураков-человеков, полагающих себя царями природы, самостоятельными в собственном поведении тварями, эта иллюзия мешает изменению исторических и социальных условий существования сапиенсов, и самое тогда простое решение для того, кто ими управляет, состоит в превращении их в винтики, переливке в оловянных солдатиков.

«Я так мечтал о них в детстве, — вздохнул Сталин, — никогда не держал в руках, завистливо только и украдкой наблюдал, как играют с оловянными, понимаешь, солдатиками соседские мальчишки…»

Вслух вождь сказал:

— Вам необходимо политизировать организацию.

— Уже делается, — с готовностью ответил гангстер. — Имеем надежных людей на самом верху и среди посланцев, так сказать, народа…

Доцент самодовольно ухмыльнулся.

— Знаете, чем вы нас больше всего поразили, товарищ Сталин? — сказал по-прежнему лыбясь, бандитский главарь, доцент политической экономии, по кличке Старик.

— Товарищу Сталину интересно узнать, чем он может поразить таких деловых, понимаешь, людей, как вы, гражданин Головко, — поощрительно усмехнулся Иосиф Виссарионович.

— Пропиской! — воскликнул доморощенный крестный отец. — Нам известно, что вы оказались в квартире у сочинителя седьмого апреля, и этим же днем поставлено время прописки в вашем паспорте на имя Джугашвили. Кстати, как вам это удалось? Даже мы не в состоянии прописать человека в Москве или Московской области в тот день, когда он там появляется.

«Паспорт я передал ломехузам в самолете, — вспомнил Сталин. — Откуда же этому баклану известно, какая там дата, если сам ее поставил туда в момент изготовления документа? Значит, у него имеются агенты среди ломехузов. Впрочем…»

Вождь обыскал мысленным взглядом резиденцию Старика и довольно ухмыльнулся.

«Так и есть… И сюда внедрились, — подумал он. — Было бы странно, если бы выглядело иначе. Сейчас, старичок, я покажу тебе фокус покрепче прописки».

— В принципе я согласен с вами, — сказал Сталин. — О моих условиях, методах совместной деятельности мне думается мы договоримся. Это мелочи… Но уже сейчас хотел бы внести небольшой вклад. У вас служат Исаков и Гришин?

— Есть такие, — несколько растерянно подтвердил. — Первый из охраны, второй — мой референт…

— Пригласите их сюда. Но прежде пусть войдет верный человек.

Старик сделал неуловимый для постороннего знак, и отодвинул портьеру у окна, оттуда вышел здоровенный парень, розовый, с пухлыми щеками ангелочка.

Одновременно доцент-мафиози сообщил в лигафон, чтоб к нему прибыли те, кого назвал Иосиф Виссарионович.

Хозяин и его необычный гость продолжали сидеть за круглым, метра два с лишним диаметром, столом, застеленным бархатной скатертью с кистями. Сталин уже обратил внимание, что убранство гостиной было выдержано в стиле двадцатых годов, непманского, если только можно назвать стилем пошлое собрание дорогих по современным меркам, но громоздких вещей, отмеченных отсутствием у здешнего обитателя всяческого вкуса.

«И такие людишки рвутся к власти, — с горечью подумал Сталин, с откровенным презрением и даже неким вовсе не приятием рассматривая интерьер пышного логова советского гангстера. — Впрочем, не такими же разве были твои товарищи по руководству партией и страной, эти много понимающие о себе местечковые интеллигенты и их обалдевшие от материальных возможностей подруги? Из грязи, понимаешь, в князи… А ты сам? Надо отдать справедливость, показной роскоши товарищ Сталин не любил, скромность в быту была одной из составляющих всенародного обожания, хотя если быть до конца честным, товарищ Сталин был достаточно умен, чтобы осознавать, понимаешь, тщету тех усилий, которые прилагали Троцкий, Каменев, Зиновьев, стараясь утвердить власть через обладание вещами. Товарищу Сталину необходимо было другое…»

Первым вошел референт Гришин, лопоухий малый лет сорока, с хищным крючковатым носом, наряженный в коричневый с искрой костюм-тройку. За ним в гостиную последовал охранник Исаков. На нем была кожаная куртка, топорщаяся на груди, и вареные джинсы, белые импортные — а какие же еще! — кроссовки.

— Вот они, — сказал Старик и протянул руку ко входной двери, у притолоки которой застыли эти двое. — Гришин и Исаков.

— С первым вам не справиться, — негромко произнес Сталин, в упор разглядывая референта. — Он из трансцендентального мира и никакой, понимаешь, мафии не по зубам… Смотрите!

Две золотисто-зеленые стрелы мгновенно покинули глаза вождя, и, вспыхнув легким свечением, лопоухий Гришин исчез.

Стоявший рядом и чуть позади Исаков в ужасе всплеснул руками.

— Ва-ва-ва, — залепетал он, пятясь к двери.

— Возьми у него оружие, парень, — спокойно приказал Сталин не меньше Исакова оторопевшему ангелочку, и тот, даже не глядя на потерявшего дар речи хозяина, метнулся к Исакову, рванул на нем застежку-молнию и выхватил из-под куртки увесистый пистолет.

«Люгер», — определил Сталин.

Вождь знал и любил оружие.

— Спусти его в подвал и запри хорошенько, распорядился, придя в себя, Старик. — Потом я допрошу его лично.

— Не стоит, — поморщился вождь. — Мелкий информатор, был на подхвате, шестерил у Гришина. Пускайте его сразу в расход. С предателями иначе, понимаешь, нельзя. Только так, гражданин доцент!

Восхищенно глядя на Сталина, Головко махнул верзиле с лицом херувима. Убери, дескать, эту падаль… Замочи суку!

— А Гришин? — спросил он Иосифа Виссарионовича, когда великан выволок обмякшего, теперь уже бывшего землянина по фамилии Исаков.

— Гришин — монстр, — ответил вождь, раскуривая трубку. — Особая, понимаешь, энергетическая машина, оружие, если хотите, тех, кому вы устроили ночью засаду.

— Но это же фантастика! — воскликнул Старик.

— Вы не верите собственным глазам? — сощурился Сталин.

«А вдруг он в меня сейчас эти стрелы…» — содрогнулся доцент.

Мафиози поежился.

— Как не верю…

— Ваши соперники — серьезные существа, — пояснил Иосиф Виссарионович. — Именно существа, не люди, и с ними сложно бороться. Хотя такие, как Исаков, живые, так сказать, человеки, но с замещенной личностью. Этих можно ликвидировать из обычного, понимаешь, оружия. А с монстрами разобраться я вам помогу. Как говорят нынче — не берите в голову.

— С чего начнем, товарищ Сталин? — с готовностью спросил Старик.

— С того, что я вас покину сейчас.

Лицо у крестного отца вытянулось.

— Мой товарищ попал в беду, — пояснил вождь. — Вы незаметно организовали мое приглашение, и ломехузы сей факт прохлопали. Но как мне стало известно, писатель Станислав Гагарин в руках у хозяев этих монстров. Надо его выручать, позаботиться, понимаешь, о судьбе соратника. Вы поняли?

— Конечно, конечно! — заторопился Хозяин. — Я к вашим услугам… Чем могу помочь?

— Пусть отведут меня в пустынное место и оставят там одного. Остальное — моя забота. И никаких хвостов. Товарищ Сталин слежки не любит. Он сам обожает тайны. Только не любит, когда в его тайны, понимаешь, пытаются войти другие. Товарищ Сталин не завидует таким смельчакам.

— А как же выход на связь?

— Я найду вас, гражданин Головко. Кстати, кем бы вы хотели стать, когда возьмем власть? Генсеком, понимаешь, предсовмина, президентом…

Старик застенчиво потупился.

— Если не возражаете, товарищ Сталин, доверьте мне внутренние дела и государственную безопасность… Нравится мне это дело! Я б его с экономикой соединил. Большие, знаете ли, осознаю возможности для державы!

Сталин неопределенно хмыкнул.

«Еще один Лаврушка на мою голову», — подумал он.

Но вслух вождь не произнес ни слова.

«Вот что, — решил Иосиф Виссарионович, — сотворю-ка я им монстра в собственном обличье. Он и будет ими, бандитами, покудова править. Решение проблемы, понимаешь…»

XXI. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КАМЕННОМ ВЕКЕ

Во сне ему привиделся неведомый еще, но сулящий смертельную опасность зверь. Стараясь увернуться от неминуемого прыжка, Гр-Гр наяву откатился к прохладной стене огромной пещеры, внутри которой укрылось его племя, ткнулся боком об острый камень, оставленный здесь для обработки, и боль от впившегося под ребро осколка заставила молодого вождя проснуться.

В пещере было темно. Вождь Гр-Гр знал, что в дальнем ее закоулке теплится сохраняемый стариками племени огонь, но сейчас, в предрассветный час, горячие угли подернулись пеплом и не давали света.

Он быстро и ловко поднялся, никого не потревожив, но успев уловить, скорее интуитивно, что Арев, его самая надежная и верная из трех постоянных подруг, подняла голову, видно, почувствовала пробуждение вождя. Гр-Гр издал успокаивающий звук, средний между легким свистом и шипением, и женщина, она ждала второго уже детеныша, уронила голову на свернутую шкуру большой хищной кошки, добытой вождем в прошлом году.

Непостижимым образом различая в темноте распластанные тела соплеменников, бесшумно скользя между ними Гр-Гр прошел в угол, где люди хранили огонь. Старик Хаш, в минувшее время великий воин, скорчившись, набросив на худые плечи, исполосованные когтями Серого Кару, саблезубого медведя, сидел у полупогасшего костра и поднял голову, едва заслышав легкие шаги молодого вождя.

— До появления Светила еще не скоро, — сказал старик, вставая с бревна плавника, принесенного сюда от недалекого берега моря.

— Хочу говорить с тобою, Хаш, — проговорил Гр-Гр. — Только взгляни вначале в горшок, где храним мы Сына дающего жизнь.

Так они называли огонь, который никогда не угасал в глиняном сосуде, бережно опекаемый бывшими воинами, старыми охотниками, которые не могли уже выходить с племенем на промысел.

Огонь считали сыном Солнца, которое называли просто Светилом. Правда, племя Гр-Гр и те, кто жил неподалеку, уже научились добывать огонь трением, но страх потерять огонь еще сохранился в сердцах людей, и надежды их обращались вокруг вечного и негасимого. Если же огонь умирал, то племя считало сие великим несчастьем, а виновного немедленно побивали камнями, после чего торжественно поджаривали на огне, добытом трением. Ну и съедали его, конечно, к общему удовольствию, хотя людоедами в принципе не были, павших воинов и охотников предавали земле. Но без этой жертвы новый огонь считался неполноценным, лишенным божественной силы.

Хаш был обязан Гр-Гр тем, что молодой вождь воспротивился древнему правилу убивать немощных стариков и установил случаем с бывшим воином новый порядок, создал, как определили бы далекие их потомки, прецедент. Отныне племя использовало на посыльных работах во внутреннем хозяйственном укладе тех, кто недостаточно силен для охоты на Мохнатого, нерасторопно собирает ягоды и грибы. Поскольку у Хаша слабыми оказались ноги, ему и предложено было сидеть в пещере и стеречь огонь.

— Сегодня придут вожди Синих Носов и Горных Обезьян, — сказал Гр-Гр. — Будем решать: быть или не быть объединению наших племен. Пока все спят, я хотел бы услышать, что ты думаешь об этом, старый Хаш?

Хранитель огня вздохнул и отложил в сторону сухую веточку, от которой обламывал кусочки, готовый отправить их в костер, едва сородичи начнут просыпаться.

— Ты прав, Гр-Гр, — неторопливо заговорил мудрый охотник. — Вместе, сообща легко сделать то, что не под силу свершить ни одному охотнику, каким бы сильным и смелым тот не был. Но есть у нас соплеменники, которые считают: прежние правила охоты привычны, они всегда приносили успех, зачем переходить к новому? Ведь неизвестно: будет ли оно лучше… Да и в вождях Носов и Обезьян я сомневаюсь. Захотят ли они объединиться? Ты уверен в этом, Гр-Гр?

Увы, молодой вождь не мог твердо полагать, что переговоры закончатся успехом. Юмба-Фуй, вождь Синих Носов, хитрый и ленивый, умело использующий выгодное расположение племен в устье большой реки, впадающей в океан, и глава Горных Обезьян, сидящих на неприступных кручах, на словах соглашались с предложением молодого вождя Рыжих Красов о разделении труда при охоте на Мохнатых.

Гр-Гр шел дальше. Он хотел создать межплеменную кооперацию под общим руководством, но пока наталкивался на роковой и пока неразрешимый вопрос, который задавали оба вождя: кто же из них троих будет главным?

И когда молодой реформатор говорил о том, что главного выберут люди всех трех племен, Юмба-Фуй хитро подмигивал и лыбил круглую рожу, украшенную на самом деле синим, скорее фиолетовым носом. Горный же Обезьян по имени Кака-Съю возмущенно фыркал и, заикаясь, произносил на горском наречии несколько слов, обозначавших, Гр-Гр это было известно, неприличные понятия.

Раньше каждое племя охотилось на Мохнатых самостоятельно. Поначалу рыли огромную яму-ловушку, потом всем обществом искали зверя, отбивали от стада и гнали к будущей гибели. Справиться с Мохнатым было непросто… Гигантское животное было живучим.

Толстую шкуру не пробивали жалкие копья людей, камни, брошенные в яму на загнанного зверя, особого вреда не причиняли. Потом возникала проблема сохранения целой горы мяса, большая часть его портилась, и мясо приходилось зарывать подальше от пещеры, ибо впрок можно было заготавливать только копчением, а на это не хватало времени.

И Гр-Гр, который вырос в долине, у подножия горных вершин, склоны их заселили уже Обезьяны, сообразил однажды, забредя выше их поселений, что мясо чудесным образом не станет ядовитым, если его хранить в леднике, Язык которого доходил до жилища племени Каки-Съю. Это был еще один довод в пользу кооперации трех родов.

— Если надо, я поддержу тебя, Гр-Гр, — пообещал старый Хаш. — Только имей в виду: сомневающихся будет достаточно. Люди с трудом отказываются от того, что завещали их предки, и к чему они сами привыкли.

«Да, — с горечью подумал Гр-Гр, — об этом предупреждал в «Большом сочиненье» еще Роджер Бэкон. Как это там у него? Пример жалкого и недостойного авторитета, постоянства привычки, мнения несведущей толпы прикрытие собственного невежества показной мудростью… Ими опутан всякий человек, утверждает монах-францисканец, и охвачено всякое состояние, ибо в жизни, науках и всяком занятии для одного и того же вывода пользуются тремя наихудшими доводами: это передано нам от предков; это привычно; это общепринято, следовательно, этого должно придерживаться. Он прав, Роджер Бэкон, но как мне убедить соплеменников в открывшейся и для меня правоте?»

Вслух молодой вождь сказал:

— Уже светает, Хаш. Разжигай костер, а я обойду часовых — не заснул ли кто, не попался в лапы Серого Кару, он как будто вновь появился в наших краях. Я видел вчера его след.

Направляясь к выходу из пещеры, Гр-Гр прошел так, чтобы оказаться поближе к трем подругам, они лежали вместе среди пятерых детенышей, которых принесли уже молодому вождю.

Ласково посмотрев на них, Гр-Гр подумал о том, что неплохо бы оставлять женщин за себя, когда он покидает стоянку племени для охоты или боевых походов. Конечно, и самая любимая Арев, и рассудительная Анель и веселая, всегда радостная Вабюль, как подруги вождя уже ведали в племени сбором кореньев, грибов и ягод, но им можно было бы вручить от его имени и более широкие полномочия.

С коротким дротиком в руке и каменным ножом, прикрепленным к набедренной повязке, Гр-Гр вышел из пещеры в предрассветное сиреневое утро. Вождь настороженно осмотрелся и тихонько свистнул. Из кустов, окружавших вход в убежище, где укрывались три сотни людей, раздался ответный свист.

Ответив на пароль, часовой так и не появился, не обнаружил потаенное место, в котором укрывался, и это было тоже нововведением молодого вождя.

Он миновал вторую линию охранных постов и углубился несколько в густой, окружающий земли его племени лес. Вождю захотелось еще раз осмотреть следы Серого Кару.

Двигался Гр-Гр быстро и бесшумно, настороженно замирая, если к нему приходил звук как будто бы посторонний для пробуждающегося леса, потом определив его, вождь споро двигался дальше.

Утро предвещало добрый солнечный день, и Гр-Гр верил, что объединенный совет трех племен примет предложенные им идеи. Порой ему казалось, будто он движется в некоем искусственном мире, словно никогда не бывал в этом лесу, хотя понимал: здесь знакома каждая былинка.

Ощущение некоей двойственности существования не пугало молодого вождя. Напротив, оно пьянило его, придавало уверенности в том, что задуманная акция венчается успехом, все будет хорошо, и любимая Арев принесет ему сына, который станет после него Великим Вождем, объединителем всех племен, живущих под добрым и светлым оком Большого Небесного Огня.

Все три подруги Гр-Гр рожали ему пока одних, увы, дочерей.

«Сейчас тебя убьют, молодой вождь, — произнес вдруг внутри черепа, так показалось Гр-Гр, незнакомый голос. — Берегись!»

Реакция вождя была мгновенной. Ничком бросился Гр-Гр на землю, и тут же грохнул в дерево, с которым он поравнялся, тяжелый камень, прикрепленный ремнем к деревянной рукояти.

Вождь перекатился через заросли, вскочил на ноги, в несколько прыжков пересек пространство, отделявшее его от несостоявшегося убийцы, который стремглав бросился наутек. Гр-Гр догнал его и с силой вонзил дротик туда, где голова соединяется с телом.

Человек рухнул вниз лицом, не издав ни звука.

Уже переворачивая его, Гр-Гр понял, что его пытался убить один из Синих Носов.

«Так, — вздохнул вождь, всматриваясь в раскрытые глаза бездыханного трупа. — Юмба-Фуй по-своему попытался решить проблему выборов президента нашей кооперации…»

— А чего ты хотел, наивный Папа Стив? — насмешливо спросил его вдруг изнутри тот самый голос, который только что спас от верной смерти. — Плюрализма, гласности и демократии в каменном веке? Их, по сути дела, нет и в Двадцатом, в этом жестоком, жестоком, жестоком веке-оборотне…

— Кто это? — вскричал Гр-Гр, ничуть не испугавшись и с вызовом потрясая дротиком с окровавленным каменным наконечником. — Кто со мной говорит? Выйди и покажись! Я хочу видеть твое лицо…

— Это ты сам говоришь себе, смелый, непохожий на других Гр-Гр, — спокойно, несколько усталым тоном произнес давешний голос. — Знаешь, Аристотель ведь был абсолютно прав, когда утверждал, что происходящее в мире свершается не только на основании чего-то, но и для чего-то. Ты суть человек осознающий и целеполагающий, а потому, целенаправленность и целесообразность твоей деятельности через потомков распространится на весь мир. То, что возникает природным, естественным путем или благодаря замыслу человека, возникает ради чего-то. Только не всякая цель есть подлинная цель, есть благо. Цель означает отнюдь не всякий предел, но лучший.

По Аристотелю, и его слова истинны, умница Гр-Гр, начало всех вещей скорее всего благо.

Запомни это!

Часть четвертая СПАСЕНИЕ ОТ ЖУКА ЛОМЕХУЗА, или ТИРАННОЗАВР И МУРАВЬИ

XXII. СЕКС В МЕЗОЗОЕ

Тираннозавр увидел продирающуюся к нему сквозь доисторические заросли мелового периода самку и подумал, что ее появление сейчас, когда он силится додумать некую идею, неведомо как возникшую в его примитивном мозгу, сексуально озабоченная завриха сейчас ему вовсе ни к чему.

Самка приближалась, игриво помахивая страшенной головой, украшенной длинными зубами-кинжалами, судорожно, как в фильме «Миллион лет до нашей эры», дергая неестественно укороченными передними лапами, то простирая их к любезному другу, угрюмо поджидавшему ее, то разводя в стороны, прижимая к мощному — пошире нежели у супертанка КВ — торсу.

«Не ее ли скелет я видел недавно в Музее естественных наук в Ла-Плате, столице провинции Буэнос-Айрес?» — подумал ящер.

Меж тем, подруга тираннозавра приблизилась к нему на расстояние не менее десяти-двенадцати длин его пятнадцатиметрового тела и медленно двинулась по кругу, стараясь держать чудовищную, с ощеренной пастью голову направленной на раздумывающего о постороннем, вовсе не мезозойском, ящера.

А тот с непонятной для примитивного в умственном отношении существа эпохи средней жизни, а ежели по ученому — мезозоя, с несвойственной для рептилии настойчивостью пытался сообразить: вышло ли время, в котором все это происходило, из триасового периода в меловой, который характерен наличием обыкновенного пишущего мела в отложениях…

Тираннозавр с тоской огляделся, пытаясь зацепиться сознанием за некие предметы бытия, и увидел, что в окружавшем их с подругой лесу наряду с голосемянными деревьями, саговниками и гинкговыми, различными видами доисторических пальм, гигантских папоротников и хвощей растут и ели с пихтами, ивы, тополи и сосны.

Поодаль поднималась роща огромных секвой, по ее опушке трусцою проследовал пятиметровый игуанодон, опасливо озираясь на милую парочку, от которой ему б не поздоровилось, не будь увлечены они любовной игрой.

С шумом поднялась в отдалении и пролетела над ящерами стая ворон.

«Вороны?! — удивился Тираннозавр. — Откуда они в мезозое? Хотя нет… Это всего лишь Археоптериксы! Но как они похожи на ворон…»

Он затоптался на месте, против воли исполняя брачный танец. Древний и могучий инстинкт овладевал его существом помимо неведомо как появившейся в нем интеллектуальной воли. На ходу Тираннозавр захватил редуцированной лапой высокий куст, который привлек его цветом ягод, показавшимися знакомыми, вырвал куст с корнем и поднес к широко расставленным глазам.

«Калина красная! — мысленно воскликнул тираннозавр. — Тебя-то как занесло сюда, голубка?»

Чувство щемящей тоски охватило душу тираннозавра. Он силился понять, почему встреча с калиной, уже появившейся в меловом периоде мезозоя, так взволновала его, но, видимо, время прозрения не наступило.

Ящер отбросил прочь обсыпанный яркими ягодами куст. Ему захотелось горько и унывно завыть, но и это не было дано бедной рептилии. Природой не положены ей были голосовые связки, и только скрежет, скрип, ужасную смесь шипения со свистом в состоянии был произнести тираннозавр.

А его подруга, из яйца которой ящер вылупился во время óно, приняла издаваемые им звуки за поощрение к сексуальному акту и резко приблизилась едва ли не вплотную, намереваясь заняться с собственным сыном вполне приемлемой с точки зрения нравственного кодекса ящеров, естественной для средней жизни любовью.

«Эдипов комплекс в чистом виде, — подумал ящер. — Кстати, о птичках… Говоря об общей теории неврозов, Зигмунд Фрейд утверждает в двадцатой лекции по введению в психоанализ «Сексуальная жизнь человека», что в детстве можно найти корни всех извращений. Каким же было мое собственное детство, если нахожу естественным совокупление с родившей меня самого этой зубастой красавицей?»

Не успев как следует определить для себя отношение к происходящему, тираннозавр заторопился, уминая древнюю почву, заросшую жесткой травой, и здоровенными лапами уничтожая при этом десятки, сотни маленьких сообитателей, до которых ему не было, разумеется, никакого дела.

Ящер повернулся к подруге-матери хвостом, конец последнего хлестнул ее по нижним конечностям, и самка обиженно хрюкнув, попятилась от совсем не по эре интеллектуального сына-приятеля.

А тираннозавр увидел, как среди деревьев, где недавно еще укрывалась завриха, выли два молодых ящера. Это были уже взрослые их дети. Такая же страшная, как ее матушка, дочь, и здоровенный, самый сильный хищник эпохи, сынок, по образу и подобию вылитый папаша.

Они приближались к родителям. Обиженная равнодушием супруга завриха-мать приветствовала парочку вылупившихся из ее яиц ребятишек радостными звуками и заспешила к сыночку с явным намерением получить от него то, чем не пожелал наградить ее странно изменившийся ящер-родитель.

Молодой тираннозавр остановился, поджидая мамашу, а сестренка приближалась к обалдевшему от нестандартной с точки зрения нового рептильного мышления ситуации отцу и старшему брату одновременно.

«Не хочет ли она, чтоб я стал еще и ее мужем?» — в ужасе и полном смятении воскликнул мысленно тираннозавр.

В этом качестве, в обличье зверя мезозойской эры, он испытывал, конечно, половое влечение к торопливо уползавшей сейчас от него самки. Да, она была его матерью, родившей его самого и отложившей позднее оплодотворенные им яйца, из которых вылупились эти пятнадцатиметровые ребятишки, готовые заняться любовью и с ним, и с мамой, и между собой.

Но парадоксально сосуществующая в ящере иная личность, неведомо как возникшая в доисторическом чудовище, странным образом знакомая с учением Зигмунда Фрейда об эдиповом комплексе, не воспринимала вот-вот готовый начаться безудержный секс по-мезозойски, искренне противилась грядущей оргии, ибо исповедовала иные нравственные принципы, они сложились на планете спустя многие миллионы лет.

«Иметь или не иметь, а если иметь, то кого иметь — вот в чем вопрос», — скаламбурил, усмехнувшись, тираннозавр и мысленно поморщился: острота показалась ему пошлой, а пошлость он презирал в любых ее проявлениях.

Тут ему опять вспомнились слова Зигмунда Фрейда о том, что либидо есть сила, аналогичная голоду, и в либидо выражается влечение к сексу, как в голоде выражается влечение к пище. И еще про технологию сосания младенцем материнской груди, а затем соски, которая не кормит вовсю, а заснуть без нее детеныш не желает, ибо пристрастился получать при сосании сексуальное удовлетворение.

А что, сказал себе тираннозавр, мне до сих пор нравится сосать женскую грудь… Постой, постой! Но у моей подруги нет никаких, извините, грудей, и мы, ящеры, не питаемся молоком вовсе. Как же так?!

Уже не надеясь сообразить чего-либо в этом смешении понятий, тираннозавр решил посмотреть, чем занимаются мама и дети.

Они, увы, занимались тем же, чем предпочел бы порезвиться отец семейства, если его не смутила бы вдруг склонность к моральному прояснению ситуации и к психоанализу.

«Что же делать? У меня голова идет кругом, — в смятении подумал тираннозавр. — Запутался в определении родства партнеров. Так, давайте прикинем. Это моя жена и одновременно мать. Двое ребят — брат и сестра, ящеры одного и того же помета, мои и сей игривой дамы дети. Поскольку молодые ящеры явно хотят друг друга и, судя по всему, давно занимаются этим, значит, они муж и жена. Но, кажется, моя подруга решила оставить меня в покое и переключиться на того парня. Он уже с меня ростом, этот малыш-тираннозавр. Но ведь мой отпрыск для нее не только сын, но и через меня, родителя, внук! С ума можно сойти… Но тогда мне ничего не останется, как продолжить род ящериный с молодой барышней, собственной дочерью. Кто тогда от нас появится, этих как называть? Дети или внуки?»

Ящер замычал, остервенело размахивая огромной головой, снабженной крохотным мозгом, которому задали непосильную умственную задачу.

«Стоп! — сказал себе тираннозавр и отодвинул из сознания причудливый график родственных любовных утех. — Именно так: задали умственную задачу… Задали! Некто придумал все это… Кто и зачем? Подожди, подожди, кое-что забрезжило в сознанье… Сообразить бы мне — откуда все это? Тираннозавра не могут тревожить проблемы, заботившие Зигмунда Фрейда, а теперь вот и меня. Это бесспорно. Но откуда я знаю о Фрейде? Давай разберемся. Это, разумеется, ученый, который не мог существовать в мезозое. Но когда же он творил? Что мне, ящеру, известно о том времени? Но кто я сам… Погоди, погоди! Вот то главное, что необходимо выяснить в первую очередь! Кто я и почему нахожусь в обличье тираннозавра…»

Теперь он почувствовал некое облегчение от того, что в сознании оформилась пока еще смутная догадка о внешнем источнике воздействия на образ мыслей мезозойского чудовища. Но если объект существует за пределами его существа, значит, его поначалу можно выявить, достаточно четко определить, а затем и побороться с тем, кто перестал быть неведомым.

Тот, кто подбрасывает ему мысли, безусловно несвойственные тираннозавру, убежден, что сумеет вытеснить из мозга ящера рептильное сознание и вместить в него нечто другое. Но с какой целью проводится этот выходящий за рамки здравого смысла эксперимент?

Надо вспомнить, надо напрячься и восстановить определенные моменты из жизни того существа, которое теснит во мне ящера… Надо попробовать совершить действие, которое естественно для тираннозавра, но противно природе и духу того, кто сейчас рассуждает подобным образом.

Принятое решение подняло тираннозавру настроение. Отбросив сомнения, он двинулся к молодой самке с твердым намерением заняться с нею тем, что так упорно предлагала ему ее мамаша. Но попытка эта ящеру не удалась. Едва он приближался к собственной дочери на приемлемое расстояние, срабатывал некий эффект, и властелин мезозоя оказывался в исходной позиции, в которой впервые пришла ему в голову мысль показаться в столь жутком обличье в Центральном доме литераторов.

«Жаль, что не умещусь в вестибюле ЦДЛ, — усмехнулся ящер, — и не пролезу на сцену с микрофоном в руках. А то сказал бы им, что думаю о горе-политиках в писательской среде, о демагогах-авантюристах из литературных фракций, о грабительском налоге на талант, который приведет к еще большему духовному распаду общества. Вот и мне, обладающему достаточно сильной волей, расхотелось писать этот роман, когда узнал: закон о налогах имеет обратную силу, что является грубым, ничем не обоснованным попиранием всех юридических принципов… Постой-ка, дружище! Кажется, для меня кое-что прояснилось…»

Ящер довольно посучил укороченными лапками и как-то совсем по-человечески потер ими друг о друга.

Дальнейший ход его рассуждений был таков. Если находясь в шкуре тираннозавра, некто во мне возмущен людоедским законом о налогооблажении литературного таланта, эрго — смотри, ящер и по латыни усекает! — сей некто имеет к сему творчеству определенное отношение. Конечно, сие существо не читатель, не редактор, не издатель — трем этим категориям до фени заботы, связанные с ограблением тех, кто пишет романы. Значит, тот, кто сидит сейчас в нем, мезозойском хищнике, и есть творец, писатель. А может быть, художник? Нет, судя по ходу размышлений, это скорее всего сочинитель, один из десятитысячного отряда членов Союза писателей, ведь он уже дважды помянул ЦДЛ, куда простых смертных, в том числе и членов иных творческих союзов, категорически не пущают.

Пойдем дальше. Его тревожит грядущая свистопляска, она как юрист — ага, значит, он еще и правовед! — ящер хорошо это понимает, начнется с вступлением драконовского закона в силу, что произойдет 1 июля. Получившие неограниченную власть фискалы Минфина остервенело бросятся травить пишущую стихи и прозу, рисующую, снимающую кино братию.

Видимо, новая система налогооблажения коснется и того, кто сейчас об этом размышляет. Таким образом, из этого следует, что он писатель среднего поколения, ибо на фронтовиков, то есть, почти на все руководство Союза писателей СССР и Российской республики, непотребный закон не распространяется, с участников войны налог не берут вообще. Именно потому литературные генералы эти и не протестуют, не пытаются защитить интересы основной писательской силы, ибо резкое обнищание этой братии, доедающей хилый хрен на постной воде, элитарных карповых и Михалковых не колышет.

«Так, — подумал тираннозавр, — кое в чем мы определились. Писатель среднего возраста, скорее всего прозаик, склонный к незаурядной выдумке и в определенной мере к мистификации. Надо же придумать в романе, пусть и фантастическом, такое!»

Для полного осмысления происходящего ящеру требовалось отождествить внутренний голос с конкретным носителем определенной личности.

«Имя, как твое имя! — воскликнул мезозоец, оглядывая с высоты гигантского роста типичные для мелового периода окрестности и троицу милых великанов-зверушек, которые приходились ему родичами со всех возможных направлений. — Только не у них же спрашивать, в конце концов, какой бес вселился в зверя и отвлек от тех обязанностей, для которых и создали меня в соответствующей эпохе ипостаси…»

Теперь он хорошо понимал: для того, чтобы вступить в интеллектуальную игру с тем, кто навязал ему, то ли тираннозавру, то ли письменнику, как называют писателей на Украине, сочинителю времен перестройки этот парадоксальный, если не сказать абсурдный, спектакль с превращением, надо знать имя владельца этого интеллекта. Ведь у каждого человека есть собственные, только ему известные секреты. Неважно, какие секреты, главное в том, что они строго индивидуальны, никто узнать их не может.

«Если со мной играет некий Метафор, — подумал ящер, — назовем его так, от известного слова метаморфоза, что означает «превращение», то ему не надо читать мои мысли, ибо присущий мне невральный шифр памяти неизвестен никому и разгадать его невозможно… От акта кровосмесительства, на который я было вознамерился с экспериментальной целью, меня отстранила та совокупность нравственных регуляторов, которая управляет поведением этой рептилии, уже не могущей существовать по законам мезозойской эры.

Впрочем, теперь уже ясно, что сама эра и нынешняя ситуация, в которой нахожусь, судя по отмеченным уже мною признакам, фантоматическое действо, которое разыгрывает с моим участием Метафор… Необходимо найти еще некую деталь, известную только мне, ее не может вычислить никакой иной механизм. Но для этого, повторяю, нужно знать имя человека, с которым происходят доисторические чудеса.

Пойду-ка к этой компании. Кажется, у меня и в человеческой ипостаси есть сын и дочь. Может быть, общаясь с мезозойцами, я приду к некоей аналогии и вспомню…»

Ящер вздохнул, развел в стороны верхние конечности и двинулся к собственному семейству.

Он понимал, что его попытка установить истину, доказать самому себе, что мир, в котором оказался, не является настоящим, натолкнется на главную трудность: необходимо действовать в одиночку. Ведь если ты испытываешь подобные ощущения и полагаешь ощущения иллюзией, созданной Метафором, то не должен доверять ни единому существу. Никому, кроме самого себя. Впрочем, о чем он может говорить с ящерами, что доверить существам, обладающим мозгом с кулачок? Он заключен в мир полного одиночества, в котором не в состоянии находиться сразу два разумных вида, ибо два человека не могут видеть один и тот же, пусть и искусственный сон.

Рептилии, к которым он приближался, оставили забавы, и, как показалось отцу семейства, с любопытством рассматривали его.

«Ты вечен, Господи Боже мой, — мысленно произнес слова «Исповеди» блаженного Августина тираннозавр-писатель, — а я подлежу преемственности времен, коих сущность и распорядок непостижимы для меня».

Добраться до ящеров ему не удалось. По дороге к ним он вспомнил вдруг имя, и все исчезло.

Играть с человеком дальше машине уже не имело смысла.

XXIII. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ

Замещая личности у небольшого племени кочевников, встреченных космическими разведчиками Конструкторов Зла на побережье Средиземного моря, последние руководствовались своеобразной идеей. Они поставили перед собой задачу внедрить в генофонд ломехузов, имеющих человеческий облик, особое сознание, зафиксировать в нем антигуманные принципы нечеловеческой расы носителей Вселенского Зла, о которых весьма красочно и подробно рассказывал замечательный писатель из Калининграда, талантливый Сергей Снегов, в обширной эпопее «Люди как Боги».

Именно на этом принципе зиждется замещение личности ничего не подозревающих людей, которые превращаются в агентов Конструкторов Зла на Земле, несущих в себе программу неправедного отчуждения.

Двадцать пять веков миновало с момента высадки косморазведки на Третьей планете, и в течение долгого времени ломехузы безнаказанно резвились то в одном, то в другом государстве, замещали личности у вождей крестьянских восстаний и религиозных войн, дабы направить их к большему насилию, кровопролитию и вандализму — ведь они исправно, в соответствии с генетическим кодом служили разрушительным галактическим силам.

И только во второй половине Двадцатого века нашлись в России гениальные провидцы, которые написали фантастическую повесть «Жук в муравейнике». Это были братья Аркадий и Борис Стругацкие, незаурядные умники, которым открылась истина о ломехузах. А может быть, поведали ее сочинителям через космический канал Зодчие Мира.

Правда, в той же повести «Жук в муравейнике» братьями Стругацкими высказывается наивное предположение, мол, жуки — это не страшно, опасность преувеличена, возможно, сие всего лишь научный эксперимент сверхцивилизации, вроде летающих тарелок, в которые теперь нельзя не верить.

«А муравьи-то перепуганы, — пишут братья-фантазеры, — а муравьи-то суетятся, жизнь готовы отдать за родимую кучу, и невдомек им, беднягам, что жук сползет в конце концов с муравейника и убредет собственной дорогой, не причинив ни кому никакого вреда…»

Да, фантастическая ситуация, описанная Стругацкими, могла быть таковой. Но вот они сами, устами героя, отвечающего за безопасность планеты, задают вдруг страшный вопрос: А что если это «Хорек в курятнике?» Какие прозорливцы, аналитики, интуитивные ребята! Именно хорек завелся в нашем земном курятнике, о чем свидетельствует история человечества за последние двадцать пять столетий.

Мы уже говорили выше о некоторых исторических эпизодах, в которых принимали участие люди с замещенными ломехузами личностями. Все они обязательно включили в собственные учения-проповеди идеи хилиастического социализма, привлекающие огромные толпы бедолаг-аутсайдеров и природных лентяев, не желающих трудиться, но всегда стремящихся к разряду чужого имущества и к общности жен, позднее это последнее требование продублировали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте».

Призывы к уничтожению частной собственности, семьи, государства, всех общественных институтов намеренно культивировались ломехузами дабы сразу исключить примкнувших к ним сторонников из привычной жизни, создать для них нетерпимое отношение к остальному миру.

«Каждое еретическое учение, появляющееся в Средние века, — пишет Шафаревич, ссылаясь на Деллингера, — носило в явной или скрытой форме революционный характер… Оно должно было бы, если б стало у власти, уничтожить существующий государственный порядок и произвести политический и социальный переворот. Эти секты — катары и альбигойцы, которые вызвали суровое и неумолимое средневековое законодательство против ереси и с которыми велась кровавая борьба… нападали на брак, семью, собственность. Если бы они победили, то результатом этого было и общее потрясение и возврат к варварству…»

В Средние века, когда ломехузы всерьез взялись за лидеров еретических движений, резко изменяется социалистическое учение, оно приобретает нетерпимый, бескомпромиссный характер, усиливается фактор ненависти, стремление к тотальному разрушению. Петь «Весь мир… мы разрушим до основанья…» будут несколько веков спустя, но азбуку для новых записей создавали уже тогда.

Широко распространяется идея разделения человечества на обреченных, их необходимо немедленно уничтожить, и избранных, которым предназначено повелевать миром. К этому их призовут после коренного перелома, в начале новой мировой эпохи. Укрепляется и становится основополагающей мысль о пленении и освобождении, идея, с которой и началось превращение мирных кочевников в космических агентов Конструкторов Зла.

Игорь Шафаревич в книге «Социализм как явление мировой истории» подчеркивает, что именно в тот период вырабатывается организационная структура, в рамках которой развиваются социалистические идеи и производятся попытки их воплощения в жизнь. Это секта со стандартным «концентрическим» построением — узкий, глубоко законспирированный круг руководителей, которые посвящены во все стороны учения, и широкий круг сочувствующих, знакомых лишь с некоторыми аспектами, связь которых с сектой основывается скорее на неформулируемых эмоциональных влияниях.

Ведущими личностями в развитии социализма тоже становятся люди нового типа, — пишет Игорь Ростиславлевич. — Место уединенного мыслителя и философа занимает кипящий энергией, неутомимый литератор и организатор, теоретик и практик разрушения. Эта странная, противоречивая фигура будет встречаться дальше в течение всей истории: человек, казалось бы, неисчерпаемых сил в период успеха, превращающийся в жалкое, перепуганное ничтожество, брошенную на землю марионетку, как только успех от него отвернулся.

Ну как тут не вспомнишь наших ура-революционеров, которые годами обагряли руки в крови миллионов невинных людей, а затем принимали на себя чудовищные, не соответствующие истине обвинения, и послушно повторяли все, что подсказывали им точно такие же, но оказавшиеся на Щите изуверы-монстры Вышинский и Ульрих!

Надо сразу отметить, что Зодчие Мира пытались заменить лидеров хилиастического социализма иными людьми, Действовали в пику Конструкторам Зла. Но добрые дела имеют устойчивую тенденцию запаздывать. Когда Зодчие бросились человечеству на помощь, вожди народных движений были уже развращены ломехузами, сами того, разумеется, не подозревая.

Зодчие Мира побились-побились и решили отказаться от этой затеи. Индивидуальная работа с каждым, попавшим в сети агентов Зла, представлялась им мелкой и неблагодарной. Тогда и было решено создать Звезду Барнарда — модель Солнечной системы в натуральную величину — и вести эксперименты по выживанию человечества на академическом уровне.

И все-таки вмешательство Зодчих Мира в земные дела несколько смягчило разнузданность главарей еретических движений, у которых ломехузы заместили личность. Силам Добра удалось выпустить пар из обуянных духом всеобщего разрушения хилиастических сект, превратить их в относительно мирные сообщества типа квакеров, баптистов, меннонитов, умерить агрессивность, направить внимание не к насилию, а к мирной жизни общины, пусть и огражденной от якобы враждебного ей мира.

Но едва страсти, потрясавшие Европу, поутихли, а наиболее деятельные сектанты выплеснули энергию на образование многочисленных коммунистических колоний в Новом Свете, Конструкторы Зла предприняли новую атаку на человечество. На этот раз они выбрали обходной маневр, который на первый взгляд казался безобидным и слишком уж долговременным. Но, как показали события позднейшего времени, новые меры сработали как нельзя лучше, произведя колоссальные материальные разрушения и гибель миллионов землян.

Ломехузы сделали ставку на литературу, публицистику, философию. Теперь они обращались к рассудку светской публики, понимая, что роль религии в жизни Конструкторов отказались на время от прямого воздействия на ремесленников и крестьян, и сделали ставку на длительную, якобы просветительскую работу среди тех, кто должен был унаследовать в будущем разрушительные идеи.

Историк Келлер, который занимался проблемами переходного периода от взрывов еретических бомб до пожара Французской буржуазной революции, указывает два направления, по которым осуществлялся этот переход, преемственная связь. Во-первых, кропотливая работа шла в цехах и гильдиях, они всегда были тесно связаны с еретиками, которые уходили сюда во время поражений. На этой основе создавались масонские ложи, которые всегда использовались ломехузами в собственных целях, хорошо укрываемых мистической обрядностью, зловещей тайной, интернационализмом братских корпораций.

От масонского движения обозначался путь в просветительскую, так называемую гуманистическую литературу и философию, где это направление смыкалось со второй нитью преемственности — через академию поэтов и философов Возрождения и гуманизма. Эти просветители, сами того не ведая, направляемые ломехузами, подтачивали общество, членами которого являлись, готовили собственным наследникам поношение взбудораженной, одураченной лозунгом — свобода, равенство и братство — толпы, насильственную от нее погибель.

Пионером в подготовке подобного рода литературы был Томас Мор, с 1529 года лорд-канцлер Англии, обезглавленный в 1535 году за отказ принести присягу королю Генриху VIII, провозгласившему себя главой вновь созданной английской церкви.

Мы не знаем, каким образом личность Томаса Мора была замещена ломехузами. Но ежели судить по описанию идеального государства, размещенного им на мифическом острове Утопия, то сочинение его безусловно продиктовано ему агентами Конструкторов Зла и должно быть отнесено к числу архивредных. Так полагать следует уже потому, что аналогичные варианты социального устройства, придуманные ломехузами для аборигенов планеты Земля, стали называть утопическими.

Надо отметить, что отнюдь не всегда термин этот может служить синонимом слова несбыточный. Мы знаем многие примеры, когда ломехузам удавались самые немыслимые и жестокие утопии превращать, в действительность. Один из самых глобальных и кровавых примеров у нас до сих пор перед глазами…

Но если «Утопия» Томаса Мора суть сочинение умеренное, хотя и там, как в «Государстве» Платона, рабство возводится в абсолют, а доносы на соотечественников суть ядро этики островитян, то написанный почти сто лет спустя «Город Солнца» тезкой Мора, Томмазо Кампанеллой, поражает едва ли не буквальным сходством с порядками, которые утвердились в России после октябрьского переворота в 1917 году.

Разумеется, в «Civitas Soli» явлена присущая тому времени лексика, особая терминология, но вот главного управителя называют Метафизиком, каковым по существу и был наш собственный Вождь и Учитель, так и не постигший диалектического метода, хотя генсек и написал о нем нечто в знаменитой четвертой главе «Краткого курса».

У Метафизика есть и Политбюро, состоящее, правда, всего из трех человек, именуемых Мощь, Мудрость и Любовь. В обязанности последнего, эту должность мог бы занять у соляриев незабвенный Лаврентий Павлович, входит не только наблюдение за совокуплением мужчин и женщин, но и «земледелие, скотоводство и вообще все, относящееся к пище, одежде и половым сношениям».

А вот еще фрагмент бытия счастливых жителей Города Солнца, у нас всегда писали о нем в восторженных тонах: «Дома, спальни, кровати и все необходимое — у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне — читай «в бараке«! — кому во второй…»

Едят солярии все вместе, причем должностные лица — бугры? — получают большие и лучшие порции-пайки. А работают они отрядами, во главе отряда — начальники, есть отряды женские и мужские, в них десятники, сотники и полусотники. И на работу ходят строем, поотрядно, и в часы отдыха отправляют необходимые нужды регламентированно, коллективно.

Ну чем не сплошной даже не архипелаг, а материк ГУЛАГ?!

Общего покроя одежды одинакового цвета, смертная казнь для ослушницы, вздумавшей подрумянить лицо или надеть туфли на высоких каблуках… Тут уж никакая «Бурда» не проскочит!

Начальники отрядов с врачом и астрологом решают: какой мужчина с какой женщиной и в какой момент времени обязаны совокупляться. И сам акт совершается под наблюдением особого функционера, ибо существуют специальные для данного интимного действия правила, подробно расписанные доминиканцем Фомой, который тем самым распалял голодное, а потому и крайне похотливое воображение, сидя в тюрьме инквизиции более четверти века. Там он под воздействием ломехузов и сочинил изуверскую инструкцию для обуздания земных аборигенов галактическими силами Зла.

В перечне трудов, оставленных многочисленными эпигонами двух тезок и подготовивших штурм Бастилии, а также позволивших Марату требовать для торжества революции миллионы отрубленных гильотиной голов, упомянем «Закон Свободы» Джерарда Уинстенли, «Южную землю» Габриэля Фойньи, «Приключения Телемаха» Фенелона, где говорится даже о первой и второй стадиях социализма, «Историю северамбов» Дени Вераса.

Перед самыми событиями 1789 года появилась «Республика философов, или История Ажаойев» Фонтанеля и «Южное открытие, сделанное летающим человеком, или французский Дедал: чрезвычайно философическая повесть», ее написал Ретиф из Бретани. Уже в последнем получила четкую формулировку максима, которая уже в наше время стала лозунгом гедонистического вещизма: «Удаляйте все неприятные ощущения; используйте все, что законно доставляет удовольствие…»

Не забудем и «Завещание» Жана Мелье, которое раскопал в рукописном виде и понуждал сторонников к изданию давно уже разоблаченный агент ломехузов Вольтер. Именно он утверждал, что «Завещание» Мелье суть произведение крайне необходимое демонам, в их обличье являлись к нему ломехузы, доказывал, что это превосходный катехизис Вельзевула.

Не случайно, когда в 1793 году Конвент вводил культ Разума, некий Клоотс предложил поставить в храме Разума статую Жана Мелье.

В череде дьявольских сочинений назовем так же «Истинный дух законов» Морелли, «Энциклопедию» Дидро и особенно «Истинную систему» Дешана, предтечи Гегеля, Маркса и Хайдегера, провозгласившего о том, что «все есть ничто, это одно и то же». Исходя из такой позиции, Дешан призывал уничтожить искусство, культуру, упростить язык, отменить письменность, отучить людей рассуждать, сжечь книги, но последней — книгу самого Дешана…

Перечень пороховых зарядов, которые подводили агенты Конструкторов Зла под здание человеческой цивилизации, достаточно длинен. Мы рассказали только о самых значительных, подготовивших Великое Потрясение в Европе, оно прошло под лозунгом — свобода, равенство и братство. Ломехузы с самого начала служения космическим силам Злого Духа, делавших ставку на капитал, постепенно прибиравшие его к рукам, к фантастическому могуществу прибавили юридический статус, открыто вышли из тени и вступили в легальную борьбу за обладание Миром.

Теперь им противостояла только одна реальная сила — Российская держава, не дававшая ломехузам покоя многие столетия.

Как подточить основание колосса, как обессилить его и заставить рухнуть? Вот задача, которую ломехузы поставили первой в повестке дня.

XXIV. ГИБНУЩИЙ МУРАВЕЙНИК

После совещания в главном зале, откуда открывался вход в покои Матери Рода, тщательно охраняемый отборными солдатами-гвардейцами, вооруженными особо мощными жвалами, старейшины быстро распределили обязанности между начальниками патрулей.

Экспедиция, призванная помочь соседнему муравейнику, входившему в Федерацию, планировалась внушительная. Да и то сказать: предстояло проделать большую работу. И надо было спешить. По сведениям, полученным оттуда, выходило, что беда нешуточная. Жуки Ломехуза размножились в таком количестве, что разложили почти весь муравейник. Пока еще держатся солдаты, чувство долга у армии развито сильнее, да и сообразительны военные весьма, муравьи-ратники понимают, что безопасность рода обеспечивает, что там ни говори, армия, на ней все и держится, хотя и занимаются снабжением родимого Отечества работяги-фуражиры.

Словом, надо было спешить, и после короткого инструктажа начальники патрулей передали солдатам команду: собираться у входа, затем без промедления направиться к гибнущему члену Федерации.

Стараясь побыстрее покинуть родной муравейник, Икс-фермент-Тау вспомнил про более короткий путь, когда-то он прокладывал его сам, когда осваивал профессию строителя. Он забрался в этот запасной туннель и быстро двинулся по нему, соображая на ходу, что необходимо прислать сюда уборщиков. Переходом давно не пользовались, он и обветшал, и засорен был сверх меры.

Где-то на середине пути находилось довольно просторное помещение запасного склада. Едва Икс-фермент-Тау достиг его, как глазам его представилась картина до глубины души его возмутившая. Психологически муравей был готов увидеть подобную сцену там, куда они бросились выручать неосмотрительных земляков, но здесь…

Икс-фермент-Тау внутренне ощетинился.

«Проклятый Ломехуза! — мысленно воскликнул начальник патруля. — И сюда забрался… Ну, погоди!»

В пустом складе безмятежно пребывали трое муравьев. Нянька, бросившая подопечные личинки на произвол судьбы, фуражир, забывший про обязанности добывать пищу и безответственный солдат. Они зажали в угол жука Ломехуза, который приподнял уже брюшко с золотыми волосками, пропитанными опьяняющим наркотиком.

Все трое самозабвенно припали к волосикам и преступно обсасывали их.

Начали они процедуру эту недавно, Икс-фермент-Тау видел, что забалдеть по-настоящему муравьи не успели.

Во всяком случае, когда начальник патруля подал им сигнал общая тревога, муравьи тут же отреагировали, бросили сосать и бестолково заметались по складскому помещению.

Икс-фермент-Тау слегка погонял их, покусывая мощными жвалами за ту или иную из шести конечностей, потом выставил в туннель, беззастенчиво пиная в брюшки сильными ногами. Будь у него времени побольше, Икс-фермент-Тау арестовал бы всех троих и доставил в главный зал на разборку. Но в соседнем муравейнике таких вот алкашей были тысячи, там ждали от него помощи, хотя подобная опасность уже и здесь завелась, в его родном доме, всегда отличавшимся трезвостью и порядком.

Жук Ломехуза, паразит, поселяющийся в муравейнике и терпимый муравьями по причине доставляемого им кайфа, покорно ждал участи.

«По правилам я должен отпустить его с миром, — подумал Икс-фермент-Тау. — Ведь проклятый Ломехуза, юркий пронырливый жук с прочными кольцами брюшка, вырабатывающего зловещий наркотик, и с прикрывающими спину надкрыльями, будто нарочно созданный, чтобы шнырять по нашим туннелям, является собственностью нашего рода. Это так… Но с другой стороны, любой Ломехуза — потенциальный враг моих товарищей, слабых в преодолении желания насосаться этой гадости. Не все способны противостоять искушению забалдеть, далеко не все понимают опасность даже эпизодического приобщения к зелью. Поэтому…»

Муравейник решительно метнулся к жуку, перевернул его на спину и молниеносным движением прокусил жвалами ганглий. Ломехуза подрыгал беспомощно задранными ножками и затих.

«Одной сволочью, сбивающей с толку наших парней, будет меньше, — подумал Икс-фермент-Тау. — Без балдежа прожить можно, а любой жук Ломехуза — потенциальная опасность для всего муравьиного рода».

Муравей-патриот настроил антенны и передал сигнал фуражирам: если свежая пища, подгребайте, парни, сюда и приберите мертвого Ломехуза, его вполне можно кушать. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

…До погибающего муравейника Икс-фермент-Тау с ратной командой добрался без приключений. Неприятно поразило, когда на дальних подступах Икс не обнаружил сторожевых отрядов. Видимо, не хватало уже солдат для охраны. Их, как правильно предположил он, руководство попавшего в беду муравейника поснимало с некоторых постов и перебросило на другие участки, заменило солдатами фуражиров и нянек.

У входа, которым Икс-фермент-Тау с товарищами вознамерился пройти в муравейник, часовые еще держались.

Начальник патруля передал пароль «Я — свой» и явственно ощутил, как равнодушно и нехотя, будто исполняя обрыдшую повинность, ощупали его, тактильно определяя принадлежность к Федерации, ребята из караула.

«То ли устали от вечной перегруженности и недосыпа, то ли потеряли боевой настрой в результате похмельного синдрома, — подумал Икс-фермент-Тау. — Говорят, что это проклятый синдром начисто убивает всякое желание повиноваться чувству долга. А без этого чувства нет и не может быть муравья…»

Согласно полученным от совета старейшин указаниям ему предстояло вместе с подчиненной командой приникнуть в святая святых муравейника — помещения, где хранится Будущее Рода, яйца, произведенные царицей-маткой. Там необходимо было произвести разведку, определить количество яиц, подлежащих спасению, а затем организовать доставку будущих членов Рода на поверхность, где бы и состоялась основная, она же и заключительная часть операции.

…Картины, представшие взору Икс-фермент-Тау, были ужасны. Муравейник попросту погибал. На каждом повороте, в каждом углу, в любом помещении мужественный и трезвый солдат, ревнитель четкого распорядка и беззаветного служения Роду, почитатель воинского долга видел жуков Ломехуза, изготовившихся отравить муравьев ядовитым зельем, которым были пропитаны у них золотистые волоски. Подле жуков толпились беспорядочно муравьи, очумело тыкались друг в друга, отталкивали товарищей, уже схвативших жвалами волосок, вырывали его лапками, отводили сяжками от очередного пропойцы, чтобы самому припасть и получить долю наркотика.

Вдоль ходов сообщения команда Икс-фермент-Тау то и дело обнаруживала упившихся муравьев. Среди них были и строители, и фуражиры, и няньки. Держалась пока только армия, единственный и последний оплот попавшего в рабство, в зависимость от жука Ломехуза муравейника. Солдат среди тех, кто приступом брал каждого жука, они пока не встречали, и это вселяло надежду, подбодряло спасателей.

Но вот уже на подходе к помещению с яйцами Икс-фермент-Тау заметил вход в боковую камеру и услышал доносящийся оттуда подозрительный шум. Он приказал команде продолжать движение к цели, двум солдатам из профессионалов остаться с ним, и сунулся в обнаруженное им место.

В небольшом складе, где хранились когда-то запасы зерна, шла драка не на жизнь, а на смерть. У противоположной стены скромно замер жук Ломехуза, пока еще не приподнявший брюшко с хмельными волосками, но готовый сделать сие в любой момент.

А за обладание ими жестоко сражались два крупных муравья-солдата, из тех, судя по исходящим из них ферментам, кто здесь командовал крупными отрядами защитников Рода.

«Ежели по человеческим меркам, — подумал вдруг Икс-фермент-Тау, — то эти пьянчуги в ранге полковников…»

Теперь два командира наносили друг другу удары, которыми стоило поражать только злейших врагов. Судя по всему, схватка продолжалась долго, муравьи вообще могут сражаться часами и даже сутками, и если кто-то из этих двоих обезумевших военных был еще жив, то это только оттого, что уровень их боевой подготовки, профессиональной ратной выучки был примерно одинаков.

А жук Ломехуза терпеливо ждал, когда определится победитель. Ему было все равно. В любом случае жук не проиграет. Выигравший смертный бой муравей возьмет жука Ломехуза под защиту, определит под опеку, будет кормить и холить, давать кров и пищу. Взамен победитель получит духовную и физическую деградацию. Насосавшись содержимого золотистых волосиков жука Ломехуза, муравей впадает в состояние беспричинной эйфории. Он перестает работать, отказывается от пищи, ему наплевать на детенышей Рода, к которым муравей приставлен, безопасность жилища его больше не беспокоит, отравленному наркотиком муравью нет больше ни до чего дела.

«Погоди, — сказал себе Икс-фермент-Тау, — кажется я где-то читал про такое… Но что означает читал? Какие органы чувств отвечают у меня на этот вид действования? Антенны? Сяжки? Мои огромные глаза, которые видят во все стороны… Неважно, ведь главное в том, что мысли о вредности жука Ломехуза прочно засели в моем сознании, это поможет мне справиться с поставленной старейшинами задачей. Но что делать с остервенелыми алкашами? Ведь они убьют друг друга…»

Икс-фермент-Тау подал сигнал общая тревога, но обалдевшие полковники никак не отозвались на него, продолжая осыпать друг друга ударами.

«Да, — подумал начальник патруля, — с этими все ясно… Ну как тут обойтись без насилия над личностью?! Я не могу себе позволить спокойно наблюдать, как обалдевшие муравьи убивают друг друга… Свобода упиться до полного забвения чувства долга не есть свобода, чтобы там не толковали умники-либералы про общемуравьиные ценности…»

Тут Икс-фермент-Тау вдруг вспомнил, что возглавляет Общество борьбы за трезвость Московской писательской организации, и это неожиданное для муравья озарение заставило его помедлить, прежде чем Икс-фермент-Тау принял решение.

«Что за чушь? — сердито подумал он. — Какая связь между гибнущими от засилия жуков Ломехуза членами нашей Федерации и объединением таких далеких от наших проблем человеческих существ? Какое отношение к ним я, муравей-солдат, имею? Впрочем, принципы аксиологии — науки о ценностях, видимо, однозначны для любых разумных сообществ. А разве мы, муравьи, разумны? Ведь люди считают, будто всеми действиями нашими движет исключительно инстинкт… Справедливо их утверждение или нет, но сейчас мы зададим выпивохам хорошую взбучку».

Тут Икс-фермент-Тау отдал солдатам приказ, и те с двух сторон набросились на драчунов, решив растащить их в стороны. Это не так-то просто оказалось сделать, полковники были дюжими вояками, но между ними возник не менее опытный боец Икс-фермент-Тау. Начальник патруля наносил мощные удары то одному, то другому взалкавшему отравы муравью, ощутимо прихватывал их жвалами, стараясь не изувечить потерявших разум собратьев.

Так разум у нас или инстинкт? — суетилась на донышке сознания вроде бы посторонняя в такой горячий момент мыслишка. Икс-фермент-Тау заставил полковников расцепиться, и тут же его парни растащили их, взбудораженных долгим поединком, по углам.

На этот раз Икс-фермент-Тау ненавистного ему жука Ломехуза уничтожил с особым удовольствием. Полковникам он приказал следовать за ним, выделив особый запах, определяющий исключительные полномочия, неограниченное право распоряжаться судьбой любого муравья, члена попавшего в беду сообщества удивительных созданий.

…Спасали муравьиные яйца.

Едва добравшись до хранилища, Икс-фермент-Тау мгновенно организовал переброску яиц на поверхность. Теперь он уже не поддавался тому тягостному чувству, когда видел десятки и сотни одурманенных наркотиком строителей, переставших возводить новые туннели и помещения муравейника; фуражиров, оставивших обязанности доставлять товарищам, работающим в подземелье пищу; нянек, бросивших беспомощное потомство, будущее рода на произвол судьбы; солдат, преступно забывших о воинском долге. Последних было немного, армия пока держалась, но были, увы, среди спившихся и солдаты.

Жалкое зрелище представляли покинутые няньками муравьиные куколки и личинки. Подле них неумело суетились солдаты, в аварийном порядке приставленные руководством муравейника к осиротевшему потомству. Лишенные профессиональных навыков, они самоотверженно старались освоить непривычный вид деятельности, на ходу пристраивались к несвойственным для них обязанностям. У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже. Муравейник хотя и агонизировал, но продолжал пока существовать, он еще жил, и необходимо было думать о его будущем.

Икс-фермент-Тау особых полномочий от Старейшин не получал, каждый из начальников патрулей был направлен к гибнувшим соседям с равными правами. Лидером он стал уже на месте, прибыв туда первым. Но едва принялся отдавать разумные приказы — или инстинктивные? — теперь уже с насмешкой, маячившей на краешке сознания, думал Икс-фермент-Тау, остальные коллеги без присущего, видимо, только человеческому роду комплексования безропотно стали ему подчиняться, мгновенно просчитав логическую последовательность экстренных мер, принимаемых тем, кто стал вдруг у них старшим.

Отделить зерна от плевел, овец от козлищ, чистых от нечистых — вот как назвали бы то, что задумали муравьи, люди. Мало уничтожить энное количество жуков Ломехуза в самом муравейнике, как сделал сие недавно бравый Икс-фермент-Тау. Необходимо было позаботиться о будущем общемуравьиного дома, всей Федерации рода Formico rufa. А для этого следовало выявить все без исключения яйца, отложенные жуками Ломехуза среди муравьиных зародышей. Но как это сделать, если яйца тех и других внешне неотличимы?

«Где я читал обо всем этом? — пробилось в сознании Икс-фермент-Тау. — Опять это несвойственное мне понятие читал… Но кажется, что еще немного — и я вспомню то самое действие, которое обозначает подобное слово. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Нет, это явно из другой оперы. Халифман… Да-да! Иосиф Аронович Халифман! Большой умник, однако… Именно ему принадлежит книга «Муравьи», ее выпустило издательство «Молодая гвардия» в 1963 году. По крайней мере, мне знакомо издание этого года…»

Под руководством Икс-фермент-Тау прибывшие с ним спасатели и местные солдаты, они заметно подбодрились с прибытием энергичных, неотравленных ядом жуков Ломехуза соседей, принялись выносить всех куколок подряд на поверхность.

Иосиф Аронович пишет в замечательной и умной книге: выхоженные и выкормленные муравьями-рабочими, личинки жуков Ломехуза вместе с муравьиными окукливаются в глубоких подземных камерах. Увы, это действительно так, — думал Икс-фермент-Тау, деловито и четко руководя операцией, отправляя новые и новые отряды муравьев в помещения, где ждали их помощи будущие соотечественники. — И Халифман прав, когда утверждает, что из этих камер муравьи время от времени выносят зародышей, своих и этих безнравственных, беспардонных паразитов, выносят всех подряд и без разбора на поверхность. Почему мы это делаем? Для нашей куколки вынос на свет Божий — суть благо, а для потомства жука Ломехуза — неминуемая смерть.

Словом, за ушко и на солнышко, лучи которого для Ломехуза губительны. Вынесенные на поверхность куколки жуков неминуемо погибают! Вот бы и людям, братьям нашим меньшим по разуму, подсказать сей метод!

Но как это сделать? Как убедить их в том, что рядом с ними существует муравьиный разум, непохожий на человеческий, но вовсе от того не становящийся рангом ниже. Разве можно в принципе определять для различных разумов ранг? Проклятый антропоцентризм! Как он мешает людям стать самими собой….

Убедившись, что процесс выноса куколок и яиц стал ритмичным и необратимым, Икс-фермент-Тау стал выбираться на поверхность, чтобы лично присутствовать на заключительном этапе операции. По дороге он нагнал тех двух солдат-полковников, которые дрались давеча за обладание жуком Ломехуза. Насильно оторванные от наркотического источника, муравьи, которым ратники Икс-фермент-Тау прочистили, образно выражаясь, мозги, теперь усердно волокли куколок злейшего врага родимого дома прочь.

«Молодцы, парни! — подбодрил их Икс-фермент-Тау, тактильно тронув сяжками того и другого. — Так держать! Еще немного — и я рекомендую вас в Общество борьбы за трезвость…»

Полковники его не узнали. Происходившее недавно уже исчезло из их прояснившейся памяти, чувство воинского долга вернулось к ним, и Икс-фермент-Тау, пробегая мимо дальше, подумал о том, что Платон был прав, рассматривая космос как вечное живое огромное тело. Бессмертна, вечна, не только наша душа, но и наше тело. Мы едины и являем собой общее целое. Муравей Икс-фермент-Тау, и тот, кто неведомо как возник в моем сознании и, возможно, прибыл в мир Formico rufa для установления контакта между Homo Sapiens и нами.

— Добро пожаловать, пришелец! — мысленно воскликнул муравей, обращаясь к тому невидимому, кто находился внутри его существа и знал, что означает слово читал, знакомил его сейчас с книгой Иосифа Халифмана, замечательного писателя, умный вывод которого теперь и Икс-фермент-Тау знал наизусть:

«То же, что сплачивает массу муравьев в единство, представляющее одно из наиболее совершенных творений живой природы, дает тысячам чужеродных видов возможность проникать, внедряться в трудолюбивую муравьиную семью, жить за ее счет. То же, что сделало муравьев столь сильными, превратилось в источник их слабости. То же, что позволило муравьям завоевать почти всю сушу, лишило их возможности поддерживать порядок в собственном доме».

Тот, кто процитировал сейчас муравью — старшему брату по разуму — прозорливые слова Иосифа Ароновича о пагубной роли жуков Ломехуза для муравьиного рода, с безмолвной тоской молитвенно воззвал к слепому на этот счет Роду человеческому.

Почему, спросил он муравья-друга, который выбрался уже на поверхность, и суетился меж рядами вынесенных на солнце куколок и яиц, теперь уже подвергшихся очистительной процедуре, почему бы и нам, людям, не последовать вашему примеру?

Почему так безропотно сносим паразитизм, гибельное присутствие собственных ломехузов, их ненасытную алчность, издевательство над святынями, третирование присущего нам гостеприимства, злоупотребление широтой души нашей, природной способностью делиться последним куском хлеба? Почему благие движения сердец человеческих ломехузы обращают в ущерб по отношению к нам самим?

«И ты, самозванно объявивший себя царем Природы, спрашиваешь об этом меня, ничтожного муравьишку, которого можешь раздавить, даже не заметив этого? — насмешливо просигналил, поводя антеннами, Икс-фермент-Тау. — Человеческая гордыня не позволит тебе воспринять мой совет… Ведь они, эти советы, давно сформулированы вашими мудрецами в книгах. Вспомни хотя бы слова незабвенного раблезианского Панурга. Он сказал, что человек для того и создан, чтобы трудиться, а все лодыри — мошенники. Подчеркиваю: все, понимаешь, все, без исключения, лодыри — мошенники. Прими, младший брат, эту психологическую отмычку, пользуйся ею при встречах с людьми, она универсальна».

— Все лодыри — мошенники, — повторил тот, кто слился на время со славным ратником муравьиного Рода и вместе с ним спасал обитель его соотечественников. — Спасибо, Икс-фермент-Тау! Этих слов я не забуду… Помните их и вы, люди! И потому — опасайтесь лентяев…

XXV. ПЕРЕПОЛОХ НА ВЛАСИХЕ

Николая Юсова разбудил телефонный звонок.

Еще не отойдя решительно ото сна, коммерческий директор «Отечества» решил: пришел тесть — большой любитель вставать рано и совсем не принимающий в расчет, что могут существовать люди, особо уважающие утренние объятия Морфея.

Но звонок был вовсе не дверной, голос у звонка не тот, а воистину телефонный, хотя Юсов, уже открывший глаза, хорошо помнил: еще до вчерашнего вечера аппарата у него в квартире не было.

Звук повторился. Потом еще и еще…

«Что за чертовщина? — почти не удивился Николай. — Телефона нет, а нечто подает сигнал…»

Человек по натуре спокойный и невозмутимый, отлетавший две тысячи часов на реактивных боевых машинах, коммерческий директор, довольно быстро освоивший далекую от авиации ипостась, осторожно отодвинулся от Елены. Необычный звук в их крохотной квартире не разбудил ни ее, ни маленького Льва Николаевича.

Юсов поднялся с тахты, подаренной по необходимости тещей, и прошлепал на кухню.

На столе он увидел телефонный аппарат фиолетового цвета с кнопочным набором. Нимало не удивившись его появлению, Юсов поднял трубку.

— Слушаю, — сказал он.

— Сталин говорит, — промолвила трубка спокойным голосом. — Жду вас, товарищ Юсов, в квартире сорок восемь. Приходите.

Раздались короткие гудки.

Бывший майор ВВС отнял трубку от уха и секунды четыре испытующе смотрел на нее. Затем осторожно положил на рычаг.

Голос был чужим и знакомым одновременно. Чужой — это понятно… И Юсов сообразил, что знаком этот голос ему потому, что Станислав Гагарин имитировал его, когда читал главы собственного романа «Мясной Бор», посвященные Верховному Главнокомандующему.

Николай поднял трубку и набрал четыре цифры — внутренний номер гагаринского телефона.

— Проверяете? — послышался тот же голос, теперь в нем Юсов уловил легкую насмешку. — Ну-ну…

Не дослушав, Николай прервал связь и без особой спешки принялся искать брошенные куда-то вечером брюки — особой аккуратностью в быту летчик-истребитель, увы, не отличился.

Идти было недалеко. По дороге к двенадцатому дому на улице Заозерной, Юсов вовсе не размышлял на тему — какой Сталин и почему ему он позвонил. Не заботило его и таинственное появление телефонного аппарата. Он думал о судьбе шефа, который вот уже третий день не подавал о себе вестей и неизвестно где находился.

Вадим Казаков сказал Николаю, что повез Станислава Гагарина седьмого утром в город с неким товарищем, которого ему, Вадиму, не представили. В Одинцове Станислав Семенович отправил Казакова домой, а сам со спутником отправился в Москву.

— А машина? — спросил Юсов у Казакова.

— На стоянке, — невозмутимо ответил Вадим Георгиевич.

Тем всё и закончилось. Станислава Гагарина не было дома восьмого, отсутствовал он и девятого, и вот теперь утром десятого апреля 1990 года из его квартиры приходит сей странный звонок.

«Сейчас все и узнаю, — думал Юсов, поднимаясь в лифте на седьмой этаж. — А раньше времени чего суетиться…»

В этом Юсов был весь. Тестя поначалу спокойствие сие раздражало, потом он привык и даже оценил подобное качество по достоинству, а вот Веру Васильевну зять обращал порою невозмутимостью в шоковое состояние.

Впрочем, теща отдавала должное другим талантам «сына по закону» и по-своему даже любила Николая, ибо женщина была умная и справедливая, хорошая, одним словом, женщина.

…Дверь в квартиру была не заперта. Юсов потянул ее на себя, вошел, не позвонив. В конце концов, хотя он здесь и не хозяин, но после шефа и тещи у него, наверное, больше прав входить сюда без звонка, нежели у кого бы то ни было.

Еще в длинной узкой прихожей, излаженной когда-то из общего коридора сообразительным хозяином, Николай ощутил крепкий запах «Золотого руна». Ему тотчас же самому захотелось курить, и Юсов с нежностью вспомнил вдруг заботливого председателя «Отечества», который всегда просил его не курить хотя бы натощак.

И все-таки присущие пилоту первого класса самоуверенность и апломб, замешанные на изрядной доле упрямства, характеризующего хрестоматийное существо с длинными ушами, Николаю Юсову на этот раз отказали. Коммерческий директор в некоей удивившей его растерянности застыл в проеме, ведущем из прихожей в небольшой холл, скорее комнатушку, в ней снизу до потолка размещались книжные полки.

— Смелее, товарищ Юсов! — послышался характерный, с акцентом, голос из кухни. — Здесь я уже и чай для вас, понимаешь, соорудил.

Последнее слово показалось Юсову знакомым. Человека, который его произнес, Николай еще не видел, но сейчас вдруг вспомнил, что глагол соорудил по отношению к чаю или кофе из словарного обихода его без вести пропавшего тестя, или как любил говорить на английский манер последний — отец по закону Father in Law.

Тут Юсов сделал первый шаг по второй прихожей, повернулся налево и увидел стоявшего в полуоборот к окну вождя.

Иосиф Виссарионович внимательно и цепко смотрел на бывшего пилота, иронично, но приветливо улыбаясь.

— Здравия желаю, товарищ Сталин, — ответно заулыбался Николай, но с места не двинулся, в кухню не входил.

Юсов не то чтобы растерялся или, допустим, испугался, сие вообще исключалось, но, ежели честно признаться, было ему несколько не по себе.

В том, что это Сталин, а не какой-нибудь муляжный розыгрыш, коммерческий директор «Отечества» не сомневался. Как он сюда, на территорию, запретную для простых смертных, попал, и вообще возник из небытия, Юсова в данный момент не интересовало, ибо такие вещи разъясняются сами собой, выдержи только срок и не суетись.

«Видимо, с ним тогда и отправился шеф в Москву на Вадимовой машине, — подумал Юсов. — Но где же он сам?»

— Всему свое время. Это ваш принцип, товарищ Юсов, — просто сказал Иосиф Виссарионович. — Садитесь к столу. Ваша жена еще спит и завтрак приготовить не успела. Сейчас я сам вас накормлю. Мне не привыкать к холостяцкому, понимаешь, званью, а холодильник тестя к вашим услугам. Вера Васильевна — заботливая супруга, настоящая писательская жена. Оставила мужу целую гору продуктов…

— А где же он сам? — будто бы невзначай спросил Николай, осторожно присаживаясь на хозяйское место — стул между холодильником и обеденным столом.

— Сейчас расскажу, — посерьезнел Сталин. — Вы насыщайтесь пока, товарищ Юсов, я уже перекусил. А чай попьем, понимаешь, вместе.

Когда вождь закончил рассказ о приключениях, выпавших на его и Станислава Гагарина долю, поведав и об искусственной Земле в системе Звезды Барнарда, откуда он, Сталин, прибыл, чтобы сорвать ломехузам операцию «Вторжение», майор ВВС запаса отодвинул чашку с недопитым чаем и спокойно сказал:

— Располагайте мною, товарищ Сталин. Для меня председатель не только шеф, тесть, отец по закону, как любил он, кстати и некстати, выражаться, но и лучший друг, за которым готов пойти в огонь и в воду. С чего начнем?

— С людей, — ответил вождь. — Нужны еще два-три надежных человека. Понимаю — главный дефицит в России это кадры, которые, как вам известно, решают все. Но постреляли, уморили голодом, вывели, понимаешь, смелых и самоотверженных людей в войну едва ли не под самый корень…

«И сам ты, великий и мудрый, приложил к сему руку», — подумал Юсов и вздрогнул, когда Сталин искоса взглянув на него, со вздохом произнес:

— Вот именно — приложил… Продолжил, так сказать, теоретически обоснованное и внедренное в жизнь, в практику социалистического строительства начатое, понимаешь, другими. Да еще упреки в мягкотелости получал, от Алексея Ивановича Рыкова, например, на пленуме ЦК партии…

— Надежные люди есть, — твердо сказал Николай, стараясь не думать ничего, по крайней мере, о собеседнике, который, Юсов в этом уже не сомневался, читает мысли. Сейчас зампред прикинул в уме несколько фамилий.

— Тут вот какая закавыка, — медленно заговорил Сталин. — Центр по замещению личности, в который ломехузы запрятали вашего шефа и друга, находится в одной из подмосковных областей. Он охраняется как живыми, понимаешь, людьми, так и монстрами в человеческом обличье. С последними вам не совладать, не берет ни пуля, ни штык, ни взрывчатка, но я расправлюсь с монстрами элементарно. Только вот против живых землян, в том числе и тех, у которых ломехузы заместили личность и превратили в безропотных, безвольных рабов, я бессилен. Не потому вовсе, что не в состоянии их уничтожить, возможности у меня имеются. Дело в том, что товарищ Сталин не может, понимаешь, не имеет права причинить какой-либо вред живым людям! Понимаете, товарищ Юсов? Никакого вреда! Это абсолютно исключено…

— А мы, другие живые люди, значит, можем? — сощурился Николай.

— Во имя Добра, — утвердительным жестом вождь энергично прочертил трубкой пространство, — для спасения шефа, психика которого подвергается немыслимым испытаниям…

Он усмехнулся:

— И по просьбе товарища Сталина. Приказов я больше принципиально не отдаю. Так кто же они, ваши люди?

— Двое из них живут здесь, — уже деловито принялся объяснять Юсов, — Казаков и Дурандин. Третий — Дима Лысенков, к сожалению, в Москве, аспирант МГУ. Его надо искать…

— Уже не надо, — остановил Николая вождь. — Рано утром я был в университете и передал для него с милиционером записку, заодно полюбовался, понимаешь, зданием. Вам нравится мой подарок Москве? Ладно, не отвечайте, вы, я вижу, не готовы к такому вопросу…

— Нет, отчего же, — слабо засопротивлялся коммерческий директор.

— Ладно, — отмахнулся трубкою вождь. — А Дима Лысенков миновал уже проходную городка, и через восемь минут позвонит в дверь.

Юсов восхищенно повел головой, он любил такие штучки-дрючки, это в его стиле. И еще помыслил, что с этим усатым дядькой не соскучишься.

«Одного я уже развеселил, — внутренне усмехнулся Сталин. — Парень еще зеленый. На серьезного политика пока не тянет, но в схватке не подведет. А станет крупно и настойчиво приобретать знания — многого достигнет…»

— Вы еще не вышли из компартии, товарищ Юсов? — спросил Сталин.

Николай смутился.

— Как можно про такое спрашивать? — отведя глаза, пробормотал он.

«Обижаешь, начальник», — мысленно возразил Юсов.

— Нисколько, — ответил Иосиф Виссарионович. — у товарища Сталина есть основания, товарищ Сталин не задает пустых и никчемных, понимаешь, вопросов. В обстановке общего беспорядка, или, как говорят наши друзья-китайцы, хунь-луань, к которому неуклонно подводят державу либералы, науськиваемые космическими жуками, когда еще немного и новоиспеченные парламентарии перейдут на канопсис — муравьиный, понимаешь, язык поз, перемежающийся стриптизом на трибуне, до государственного мазохизма вы уже докатились, в атмосфере этого самого хунь-луань, мать бы его так, товарищ Сталин имеет права на любые вопросы.

Он крепко выругался, но сильный акцент несколько смягчил выражения, которые от того показались Юсову недостаточно матерными.

От входной двери позвонили.

— Откройте, — повелительно бросил Сталин.

Николай неторопливо поднялся с красной кухонной табуретки, прошел в пенального типа прихожую и открыл Дмитрию Лысенкову дверь.

— Что случилось? — вместо приветствия обеспокоенно спросил с высоты почти двухметрового роста аспирант МГУ и литературный редактор «Отечества». — Шеф срочно вызвал меня запиской…

— Шеф? — пожимая руку чемпиону России по атлетизму, спросил Юсов. — Интересно… Ладно, заходи, малыш.

Присутствие на гагаринской кухне вождя Лысенков пережил менее спокойно, нежели Юсов, хотя и не мандражировал особо, сумел сдержать чувства, вел себя достойно, как и подобает славному сыну Отечества — титул, которым председатель РТО наделял далеко не каждого.

Юсов представил Диму Иосифу Виссарионовичу, и тот покивал парню, одобряющими короткими взглядами поощряя освоиться в нестандартной, прямо скажем, обстановке.

— Вы готовы принять участие в сложном, мягко говоря, мероприятии, товарищ Лысенков? — почти ласково улыбаясь Диме, спросил Сталин.

— Конечно, готов! — чуть обиженным тоном — как можно в нем сомневаться! — ответил аспирант.

Тут он запнулся, не зная еще, как обращаться к этому человеку, поскольку не сумел пока вместить окончательно в сознание, что перед ним тот самый, и растерянно спросил:

— А где ж…

— Ваш председатель? — закончил вопрос Иосиф Виссарионович. — Станислав, понимаешь, Гагарин в опасности.

XXVI. МАМОНТ НА ТРОИХ

Охота началась вовремя.

Удачно прошла, завершилась без единой потери первая ее часть, требующая тщательного продумывания и четкого исполнения.

Мохнатые паслись небольшими стадами, от пяти до десяти гигантских животных в каждом. Это были целые горы мяса, могущие надежно прокормить любое племя, научившееся сохранять сытную еду впрок. Но прежде чем погнать Мохнатого к подготовленной усилиями целого рода ловушке-яме, искусно прикрытой чем придется сверху, миролюбивое, никогда не причиняющее зла живому чудовище, необходимо было отбить его от стада и навязать человеческую волю.

А сие далеко не простое дело. Риск угодить под широкие ступни Мохнатых и быть раздавленным, напороться на прочные бивни, оказаться в тисках мощного хобота был исключительно велик. И потому на первой уже поре каждой охоты племя не досчитывалось одного-двух, а иногда и большего количества сородичей.

На этот раз на отбивку Мохнатого от его состадников молодой вождь Гр-Гр поставил охотников из собственного племени, перед этим он обстоятельно и дотошно наставлял всех вместе и каждого в отдельности. До того Гр-Гр продолжительное время толковал о возможных обстоятельствах с мудрым Хашем, и старик многое поведал ему из пережитого им опыта, рассказал и о характере, повадках огромных животных.

— У этих зверей нет врагов, и потому Мохнатые никого не боятся, — сказал ветеран племени Рыжих Красов. — Напугать их почти невозможно. Мохнатый попросту не знает, что такое страх, и в яме-ловушке он умирает от осознания безвыходности положения. Но Мохнатые любопытны, как наши детеныши, остаются такими всю жизнь. Надо их чем-то завлечь, только не всех сразу, а лишь одного. Пусть отойдет от стада на приличное расстояние, а там вступят в дело загонщики. Я подобрал самых ловких и смекалистых молодых охотников племени.

«Хорошо, — подумал Гр-Гр, — пусть Мохнатый никого не боится… Но и привлечь его внимание, сможет заинтересовать лишь такое, чего видеть Мохнатому не доводилось. Но чем, чем поразить мне воображение гигантского и добродушного, мирного зверя?»

Догадка пришла неожиданно, когда были разработаны уже три варианта отбивки Мохнатого и вывода его на путь к гибели во имя спасения племени Синих Носов, Горных Обезьян и Рыжих Красов. Когда замаячил уже, приблизившись, день охоты, Гр-Гр, распределив, как обычно, трудовые обязанности и поручения женам племени, вернулся к пещере. Там он застал бывшего воина и охотника Хаша за привычным занятием: старик украшал рисунками стену пещеры, освещенную костром.

Подобная способность возникла у Хаша, когда Серый Кару пресек жизнь его сына. Большого Хрука, самого сильного, пожалуй, среди Рыжих Красов человека. Именно Большой Хрук первый стал изображать то, что происходило с его племенем; сбор грибов и ягод, охоту, ловлю рыбы, известных ему зверей и птиц. Большой Крук рисовал их прутиком на песке, чертил угольком и пачкающим мягким камнем на окружавших пещеру скалах, на стенах самой пещеры.

Когда он погиб, работу Большого Хрука продолжил старый Хаш, у которого изображения получались не хуже, хотя рисовать заслуженному охотнику прежде не доводилось.

Правда, в первых же рисунках ветеран попытался изобразить молодого вождя, но Гр-Гр пресек это намерение, ибо счел такое выпячивание собственной личности средствами изобразительного искусства излишним, могущим привести к нежелательным последствиям в его далеко непростых отношениях с соплеменниками.

— Изображай лучше Мохнатых и Серого Кару, — сказал молодой вождь старику. — Можешь показать, как охотился ты с друзьями прежде, поучи на этих картинах мальчишек. А вот этого… Постарайся этого не делать, старик Хаш. Ты меня, надеюсь, понимаешь?

Когда Гр-Гр вернулся в пещеру, он увидел, как хранитель огня набрасывает угольком черный контур злобного Серого Кару, безжалостно задравшего Большого Хрука.

Молодой вождь некоторое время пристально рассматривал полузаконченное изображение. Ему вдруг показалось, что Серый Кару превращается в невиданного им, Гр-Гр, зверя, он как бы проступает неясным пока обликом из того, что нарисовал уже старый Хаш.

«А ты возьми у Хаша уголек и пропиши сей облик, — подсказал ему давешний голос, который предупредил Гр-Гр о встрече с убийцей, подосланным Юмба-Фуем. — Приложи уголь к стене и обозначь зверя таким, каким он представляется тебе».

Молодой вождь повиновался. В последние дни существо, обосновавшееся в сознании Гр-Гр, часто подсказывало ему выход в различных ситуациях, и постепенно предводитель Рыжих Красок привык к неожиданному, нежданно-негаданному тайному советнику вождя.

Вот и теперь, ни мало не колеблясь, он взял у Хаша уголек и уверенно, энергично стал поправлять рисунок. Изменил Серому Кару форму головы, оставив саблеобразные зубы-клыки, пририсовал мощный хвост, на который зверь опирался, приделал сильные, столбообразные нижние лапы, а верхние изобразил укороченными, более тонкими, скорее хватательными, нежели предназначенным для ходьбы.

Но его, вождя Гр-Гр, зверь при перемещении опирался сразу на три точки, для устойчивости этого хватило бы за глаза.

Вид у нового чудовища был необычный, внушительный, от него истекала мрачная готовность к тотальному убийству и потому вызывала страх и ужас.

— Кто это? — изумленно спросил старый Хаш и отступил от стены с рисунком подальше.

Вождь Рыжих Красок пожал плечами и швырнул уголек в подернувшийся пеплом костер.

— Не знаю, — ответил Гр-Гр. — Только порою вижу его во сне… Вот он-то и поможет мне расколоть стадо Мохнатых.

Никогда прежде не доводилось Рыжим Красам изготавливать чучело мезозойского ящера, а именно его — тираннозавра — вывернула в сознание Гр-Гр генетическая память, но кое-какое подобие страшной рептилии они соорудили.

С чучелом этим и двинулись Рыжие Красы к Мохнатым, произведя в стаде настоящий переполох. Гигантские животные бросились врассыпную, едва завидев приближающееся к ним пусть и жалкое, сооруженное из подсобного материала, но довольно похожее подобие тираннозавра.

Эффект был ошеломляющий. Одно животное сразу попало туда, откуда можно было гнать его к яме-ловушке. Другое угодило в старую яму, она давно не использовалась по назначению, но Мохнатый угодил именно в нее, вдвое увеличив перспективные запасы пищи. При условии, разумеется, что намечающаяся кооперация племен сумеет придумать, как спасти от порчи вторую гору мяса, а дело это было архитрудным.

Как видимо, дорогой читатель, уже тогда остро стояла проблема сохранения урожая путем его всесторонней переработки. К сожалению, в Отечестве нашем не решена сия задача и по нынешний день.

Такие вот пироги.

Молодой вождь Рыжих Красов наблюдал за охотой с удобной высокой площадки, вознесенной рядом с ямой-ловушкой, куда угодил Мохнатый, испугавшийся — тоже память? — чучела тираннозавра.

Теперь завершался еще один этап охоты — безжалостное и мучительное убиение огромного зверя. Его можно было бы назвать садистским, если бы понятие таковое существовало в тогдашнее время. Лишить жизни Мохнатого, пусть и угодившего в ловушку, из которой выбраться сам он был не в состоянии — разве что с помощью японского стотонного крана фирмы «Като» — или попросту говоря, убить гигантское животное, защищенное от жалких дротиков и стрел единоплеменников Гр-Гр и густой шерстью, и архитолстой кожей, было невозможно.

Мохнатого доводили до исступления именно мелким тиранством, тиранством в обидном, житейском смысле.

Животное попросту изводили, и Мохнатый умирал от глухой обиды на Род человеческий, от непонимания собственной вины перед загнавшими его в безысходность злобными и коварными тварями.

И теперь, наблюдая за слаженными действиями объединенных отрядов трех племен, истово ускоряющими гибель Мохнатого, Гр-Гр испытывал странную, доселе незнакомую ему неловкость. Порою он как бы оказывался мысленно на месте того, кто по его же плану был загнан в ловушку, а иногда чувствовал себя исполином, связанным по рукам и ногам великаном, над которым издеваются жалкие людишки.

«Куинбус Флестрин, — возникло вдруг в сознании молодого вождя имя великана, на месте которого вообразил себя Гр-Гр. — Это означает — Человек Гора. Только вот на каком языке…»

Тут к нему обратился Кака-Съю, вождь Горных Обезьян, человек легко возбудимый и большой ругатель, матершинник. Ему понравилась идея Гр-Гр хранить запасы мяса в леднике, путь к которому пролегал через места обитания его племени. Естественно, Кака-Съю полагал: спрятанная там пища изначально станет принадлежать Обезьянам. И вождь их с сожалением и некоей непривычной для него печалью поглядывал на Гр-Гр, которого прежде почитал за личную храбрость, смекалку и находчивость. Как же сейчас он мог предложить такую глупость? Обмишулился молодой и самодовольный Гр-Гр, это уж как пить дать…

Теперь он сообщил, получив условленный знак, что Горные Обезьяны готовы таскать свежее мясо в укромные логовища на леднике. Согласно принципам кооперации, на исполнении которых настаивал предводитель Рыжих Красов, он, Кака-Съю, выделил на сей предмет всех трудоспособных Обезьян.

— Наше племя в миг перенесет тушу Мохнатого в горы! — хвастливо заявил обезьяний вождь.

— Ничего не выйдет, — самодовольно ухмыляясь, прервал его Юмба-Фуй. — Мои Синие Носы уже запродали товар племенам, живущим вверх по реке. Их лодки прибыли и ждут обещанное им мясо. Как и положено в кооперативе.

— Но ведь Мохнатый еще жив! — воскликнул Гр-Гр. — Его ведь надо еще убить, потом разделать…

— Это ваши заботы, Рыжих Красов, — едва ли не в один голос заявили вожди-кооператоры. — Разделение труда! Твоя же идея, Гр-Гр… Кака-Съю организует хранение, Юмба-Фуй налаживает торговлю. А Рыжие Красы добывают мясо. Все правильно. Ты сам этого хотел… Мы уходим, Гр-Гр. Мохнатый скоро отдаст концы, надо распорядиться.

Оставшись один, предводитель Рыжих Красов глубоко вздохнул.

— За что боролись, на то и напоролись, — насмешливо произнес внутренний голос. — Слыхал такую поговорку, Гр-Гр?

— Теперь услышал, — отозвался молодой вождь.

— А ты не тушуйся, — продолжал невидимый собеседник. — Это в порядке вещей. Не с теми людьми затеял ты кооперативные дела.

— А где взять других? Я обречен жить с этими… Ладно, как-нибудь и такое одолеем.

— Не сомневаюсь… Дерзай, Гр-Гр!

Молодой вождь теперь понял, откуда у него яростное нежелание опираться на застывшие, неподвижные абсолюты, откуда это вечное испытательство и неудовлетворенность достигнутым уровнем знания.

«Да, я суть твой далекий предок, мой спаситель, предупредивший меня тогда в лесу, — мысленно обратился Гр-Гр к тому, кто через много веков вернулся в его, вождя племени Рыжих Красов, телесную оболочку. — А наше с тобой упорство в достижении цели возникло, видимо, в весьма отдаленные времена, с тех пор, когда жили на Земле тираннозавры».

Мохнатый, одолеваемый со всех сторон людьми, они бросали в него копья и стрелы, тяжелые камни, вдруг пронзительно закричал от боли. Это вонзили ему в бок длинный заостренный на конце ствол специально подготовленного дерева, обожженного для крепости на костре. Предложил подобное оружие Юмба-Фуй, но изготовили его по подсказке хитроумных Синих Носов и сейчас по команде Юмба-Фуя ударили прямо Мохнатому под левую лопатку охотники из племени Рыжих Красов.

Гр-Гр показалось, что он отсюда видит ухмыляющееся мурло Юмба-Фуя и слышит его вежливый и грустный голос: «Все в соответствии с принципами кооперации, о, великий и мудрый вождь Рыжих Красов! Ты сам этого хотел, Жорж Дандэн!»

— Чепуха, бред собачий, — проговорил Гр-Гр, как бы со стороны прислушиваясь к собственному голосу. — Юмба-Фуй никак не может знать работу Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта!»

— Это ты ее знаешь, — подсказал внутренний голос.

— А я откуда? — спросил Гр-Гр.

— От верблюда, — сердито отозвался тот, кто внедрился в его существо. — Ты что? Не сообразил до сих пор: этого всего не существует в действительности? Ни Мохнатого в ловушке, ни Юмба-Фуя с его хитрованством и злобным пидорством, ни подстать ему, только на особь-манер, вождя Горных Обезьян… Тебя ведь дурачит Метафор, электронная машина, в которую ломехузы засадили писателя Станислава Гагарина и воздействуют на его сознание, пытаясь заместить у него личность! Это, Рыжий Крас, ты понимаешь?

— Если ничего этого нет в реальном мире, то почему ты зовешь меня Рыжим Красом? — усмехнулся Гр-Гр.

— Ого, — уважительно признес альтер эго, или кто там, еще, даймоний, гений или внутренний голос, — первобытный вождь делает успехи. Но для борьбы с Машиной ты еще не созрел. Размышляй дальше. Только не торопись… Хоть ты и находишься в иллюзорном мире, но и здесь надо быть на высоте. Дележка мяса Мохнатого уже началась. Поспеши возобладать плодами придуманной тобой системы.

Голос исчез, и Гр-Гр почувствовал, что остался один.

«Надолго ли?» — подумал вождь, направляясь к ловушке-яме, куда безнаказанно теперь забирались за добычей охотники трех племен и намечались уже первые недоразумения, неизбежные при любом разделе добычи или прибыли.

Он заранее позаботился, предвидя свары и стычки, и создал группу сильных воинов, наводивших сейчас порядок по первому мановению Гр-Гр. Его друзья-кооператоры, Юмба-Фуй и Кака-Съю, не подумали, увы, об этом, и теперь, поняв, что просчитались, благоразумно предоставили молодому коллеге беспрепятственно распоряжаться. О реванше они вскоре позаботятся, несомненно.

«Как утверждает таинственный Секст Эмпирик, — усмехнулся про себя Гр-Гр, глядя на их постные физиономии, — о его жизни дошли до нас самые скудные сведения, но зато сохранились обширные сочинения — надо стремиться просто к невозмутимости, которая, по его учению, как раз и заключается в том, что человек ни к чему не привязан, ничего не любит, ко всему безразличен и ничем не бывает обеспокоен…

Ибо, говорит Эмпирик, нам даны только явления и не дана сама сущность явлений, увы. Вот эту сущность и необходимо постоянно искать, в этом смысл существования Человека разумного!»

Вечером, когда племя, насытившись безгранично, отошло в пещере ко сну, Гр-Гр промолвил вдруг хранителю огня:

— Пожалуй, уже античные скептики явились первыми поборниками диалектического подхода в осмыслении бытия, первыми противниками всяческого догматизма. Диоген Лаэрций в обширнейшем трактате-энциклопедии повествующей о важнейших философских учениях древнего мира, основателем школы скептиков называет уже Гомера, который в разных местах по-разному высказывался об одних и тех же предметах и в высказываниях никогда не давал определенных догм. Как это важно — не оказаться в плену у затвердившейся в сознании остальных соплеменников догмы, застывшего стереотипа, старого, тормозящего движение вперед мышления! Мне это ой как знакомо…

— Ты не забыл о том, что тебе предстоит еще битва с электронной машиной? — спросил старый Хаш.

XXVII. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

…Оказавшись в сложной ситуации, члены Политбюро с надеждой всматривались в вождя, полагая, что товарищ Сталин всегда найдет позитивное решение. В разное время окончательно и бесповоротно пренебрегшие личностной сутью, эти люди слепо уверовали в гений и непогрешимость Вождя всех времен и народов, передали ему на откуп неограниченную власть не только над страной, но и над их собственными судьбами.

Довольно скоро исчезли представители старой ленинской гвардии, того «тончайшего слоя», на безраздельный громадный авторитет его могла положиться партия, но который был, по резонному опасению Ленина, и фактором риска. Именно этот слой определял государственную политику партии, а не ее весьма разнородный в начале двадцатых годов состав. Между прочим, именно в этом слое родились идеи, начертанные на воротах СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения: «Железной рукой погоним человечество к счастью!»

Когда в марте 1922 года Ленин в записке Молотову предостерегал о том, что «достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него», ему, наверно, и в голову не приходило: произойдет именно так, вплоть до буквального совпадения.

Ленин не мог предположить, что Зиновьев и Каменев затевают интриги против Троцкого и с целью ослабления его влияния в Политбюро начнут, как пешку, двигать Сталина, не подозревая о том, что этот внешне скромный аппаратчик давно осознал себя незаурядным ферзем. Они помогут Иосифу Джугашвили оттеснить Льва Бронштейна от партийного руководства, а затем сами отправятся на плаху, как жалкие дешевки, по блатной фене, признав за собой всевозможные грехи, вплоть до банальной уголовщины.

А вкусивший безграничной власти товарищ Сталин все больше и больше будет становиться недосягаемым для критики, убеждаясь в безальтернативное™ придуманной им модели нового общества, и жесткими, бескомпромиссными мерами насаждать его, заключая страну в безжалостные рамки тюремных решеток, окутывая проволокой концентрационных лагерей.

Всех перспективно непослушных потенциально сомневающихся, а также тех, кто упрекал товарищ Сталина в мягкотелости, уберут Ягода, Ежов и Берия. Теперь это станет уже технической стороной дела.

Но как случилось, что партия пошла за Иосифом Джугашвили, превратившимся в Великого Сталина? Ведь он вовсе не устраивал дворцовый переворот, не занял престол вдруг, поставив всех перед случившимся фактом… Ведь за ним двинулись добровольно, миллионы людей искренне шли в атаку с его именем на устах, отдавали жизни не только за Родину, но и за Сталина.

И даже тот, кто знал кровавую правду, никогда не смог бы выстрелить в маленького человека с желто-коричневым, изрытым оспой лицом, ибо стрелять в товарища Сталина это больше, чем выстрелить в себя. Это означало бы убить идею, за которую настоящий коммунист готов заплатить цену неизмеримо высокую, нежели его собственная жизнь.

Но какие такие личные качества вождя одурманили его ближайшее окружение, партийный аппарат, остальных коммунистов, весь народ, наконец? Может быть, прав Платон, утверждающий в трактате «Государство», что от тимократии — власти честолюбцев — человечество следует к олигархии — власти немногих… Эта власть в свою очередь взрывается бедными, утверждающими демократию, власть народа, господство большинства, диктатуру определенного класса. Но демократия, такая, казалось бы, идеальная с точки зрения социалистических воззрений форма правления, таит в себе самой опасность вырождения в тиранию — наихудший вариант реальной действительности.

Именно тирания, указывает Платон, сильнейшее и жесточайшее рабство, возникает вдруг на всеобъемлющей свободе.

Не к нашим ли горе-демократам, довольно скоро заговорившим о необходимости насилия, обращался через длинную череду веков античный любомудр?

С удивительной и, добавим, пугающей прозорливостью показывает старый мудрец, как народное представительство становится тем корнем, из которого произрастает тиран. На первых порах, говорит Платон, будущий вождь «улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обещает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает землю и притворяется милостивым и кротким ко всем».

Узнаете портрет известного популиста, в которого до смерти влюблены наши экзальтированные и насквозь, увы, политизированные дамочки?

Читая Платона, невольно приходишь к мысли, что философ постиг секрет перемещения во времени и побывал в нынешнем веке… Тирану, справедливо и пророчески утверждает Платон, необходимо постоянно воевать с кем-либо, чтобы народ чувствовал потребность в предводителе. Поскольку такие войны разоряют страну, приводят ко все новым и новым тяготам, у народа пробуждается ненависть к вождю… И даже те, кто способствовал его возвышению, начинают осуждать избранника.

В свою очередь тиран, желающий сохранить власть, оказывается перед необходимостью уничтожать всех, кто сомневается в его правоте. Он будет вести кровавое дело до тех пор, предостерегает потомков афинский философ, «пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы».

Примечание Сталина.

Автор прав, как прав и член-корреспондент Игорь Шафаревич, когда оба они выводят родословную советской демократии к временам Платона, его трактату «Государство». Мне неоднократно доводилось беседовать с афинским мудрецом и его другом-учителем Сократом, и оба они призывают потомков не рассматривать указанную выше работу в качестве какого-либо наставления или руководства к действию. Платон утверждает, что он вообще, хотел сделать из трактата «Государство» нечто вроде антиутопии в духе «Часа Быка» Ефремова, «1984» Оруэлла, «Мы» Замятина или романа «Когда спящий проснется» Уэллса. И даже снабдил сие сочинение комментарием, который, к сожалению, до нашего времени не дошел.

Тем не менее, Платон надеется, что у землян, живущих ныне на Третьей планете, хватит здравого смысла не принимать на веру так неосторожно, в этом он приносит покаяние, высказанные им положения, как сделали это Томас Мор и Томмазо Кампанелла, французы Сен-Симон и Луи Блан, подхватившие их неразумные идеи Маркс, Энгельс и не успевший — или не сумевший? не захотевший? — творчески осмыслить написанное Платоном и некритическими его апологетами Владимир Ульянов-Ленин.

Со мной было проще. Товарищ Сталин суть верный ленинец, то есть политический деятель, из категории эпигонов. С последних же спрос короткий.

…В том, что Сталин был тираном вселенского пошиба, теперь уже не сомневаются, наверно, даже сталинисты. — Пометка Сталина на полях: «В этом я не сомневаюсь тоже». — Другое дело в том, что назрела необходимость получить ответ на вопрос: можно ли было избежать подобного жестокого расклада? И поэтому крайне важно уяснить факторы, объективные и субъективные, которые сложились воедино и привели к тому, что было обозначено весьма индифферентными и легковесными, увы, словами «культ личности».

Но справедливо ли платоновскую схему, подсмотренную философом в античных реалиях, налагать на такие близкие нам события конца прошлого и начала нынешнего веков? Ведь времена, отстоящие от тогдашних на две тысячи с лишним лет, вовсе иные, да и место перенесено в государство Третьего Рима… Да, такой прием, может быть, не годится для исторической науки, но литератор может позволить подобную вольность.

Действительно, что мы имели в России до Семнадцатого года, если не подлинную олигархию? Хотя и патриархального, то есть, относительно человеческого типа… Она была безжалостно сметена революцией, к власти пришли якобы бедняки, установилась диктатура пролетариата, а если точнее — диктатура партии большевиков, а еще точнее, в нынешнем ее виде — функционерского аппарата.

Объективности ради следует согласиться, что российское общество, в котором партия большевиков начинала тайную, разрушительную деятельность, было куда более плюралистичным, нежели навязанное силой диктатуры, теперь уже неважно какой, русскому народу.

Да, государственное правление империи было олигархическим, да, имело место монархическое самодержавие, да, существовал царизм, опиравшийся на огромный бюрократический аппарат, было засилие помещиков и фабрикантов, хроническое малоземелье крестьян и нищета рабочих. Но была и многопартийная система, была и Государственная дума, существовали и сельские сходы самоуправления в деревне, множество действительно работающих беспартийных обществ, земств, наконец.

Пусть с известной, исторической обусловленной ограниченностью, пусть с традиционной «азиатчиной», пусть в не совсем демократических формах, но ведь все это было, было… Во всяком случае, царская тюрьма и ссылка в позднейшем восприятии большевиков, захвативших власть в Семнадцатом, но объявленных Сталиным «врагами народа» в Тридцать седьмом, выглядели чуть ли не «золотым веком» по сравнению с исправительными учреждениями ГУЛАГа.

Демократия как форма правления в России умерла, едва успев появиться на свет, доказав тем самым, что схема Платона работает не всегда. Тирания вдруг вздыбливается над обществом, не дав ему насладиться радостью народного представительства.

Была ли этому виной только личность Сталина, превратившегося в тирана всех времен и народов, тут уж безо всяких кавычек?

Вовсе нет. Вариантность развития человечества предполагает и другие пути для нашего несчастного народа. Но вряд ли стоит моделировать по принципу «Что бы мы имели, если бы…» Если бы письмо Ленина зачитали на заседании съезда, а не келейно по делегациям. Если бы Каменев и Зиновьев проявили большую принципиальность, а не затевали политические игры внутри Политбюро, игры, в которых разменной монетой, как вождям партии казалось, был незаметный генсек-аппаратчик, сумевший обойти всех и банально разменять их самих — позволим себе употребить модный тогда глагол революционного сленга.

А может быть, вопрос поставить еще круче: как развивались бы события, если б не февральская революция и октябрьский переворот?

Как тут не вспомнить святые слова Петра Аркадьевича Столыпина: «Нам нужны не великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»? Но, увы, нас снова трясёт вот уже шесть лет, а Великую Россию разваливают трясуны любых мастей…

…Личными качествами бывшего террориста Кобы не объяснить поддержку, которую оказало Сталину большинство партии. Скорее наоборот, качества эти были нетерпимыми в общении, поэтому генсек первым делом убирал тех, кто стоял с ним рядом. Хотя тот же Никита Сергеевич Хрущев, разоблачивший культ личности, за что пора воздвигнуть ему памятник в Москве и на родине, приводит множество примеров, которые характеризуют Сталина, как вполне доброго, справедливого, отзывчивого человека.

Пометка Сталина на полях:

«Спасибо, Никита!»

И тут же рядом. Станиславу Гагарину: Не торопитесь, понимаешь, предлагать памятник Хрущёву. Объективно полагая, именно его необходимо считать первым перестройщиком, начавшим подкоп под нерушимость Державы.

Совершенно ясно одно: для уяснения исторического феномена Вождя народов необходимо исследовать объективные особенности социальной психологии сопутствующей Сталину эпохи.

Прежде чем рассмотреть главный господствующий в сознании революционеров всех иерархических рангов фактор — нетерпение, попробуем увидеть два основных, далеко не одинаковых в количественном и интеллектуальном отношении слоя, из которых состояла партия большевиков.

Первые из них, естественно, соратники Ленина. Опыт их партийной деятельности, протекавший, как правило, в условиях подполья и заграничного существования, был пронизан жестким централизмом, так необходимым в условиях самодержавия и его довольно профессионально действующей охранки.

Методы конспиративной борьбы коренным образом меняют внутренний мир человека, формируют его характер, накладывают серьезный отпечаток на мироощущение индивида, определенным образом искажая его восприятие нормального человеческого бытия.

Устремления и помыслы лидеров большевистской партии были ориентированы на революцию как ближайшую цель. Захват власти — именно на этом зациклилось их сознание. Строительство же социалистического общества виделось как некая туманная еще, хотя и реальная в теоретических трактатах Ленина перспектива. Но сначала революция, захват власти, а уже потом будем думать, что же нам с этой властью делать. Весь мир разрушим до основанья, а затем… Согласно этой формуле идеал социализма виделся в некоей утопической дымке, возникающей обстоятельно на руинах. Опыта общенародного строительства государства нового типа не было. Впрочем, и сама революция, как начальный этап этого строительства, была разрушительной, хотя и учредительно-организационной.

Но вот вспыхнула Гражданская война, которая вовсе не была безальтернативной, зачастую она инспирировалась неумелыми и явно враждебными по отношению к россиянам действиями комиссаров, того же Сталина или ярого космополита Троцкого, плохо знавшего подводные течения тогдашней народной жизни. Сказывалась и прежняя конспиративность образа жизни большевиков, их лидеров. Война эта неумолимо привела к военному коммунизму с его железной дисциплиной, продразверсткой, расстрелами всех и всяческих контриков, в число которых попадали и сотни тысяч ни в чем неповинных людей. Но… лес рубят — щепки летят.

Едва Советская власть отбила атаки с «четырнадцати разных сторон», кстати, в это число включались и прибалтийские и закавказские буржуазные режимы, Ленин попытался найти выход из острейшего экономического и социального кризиса в новой экономической политике, просуществовавшей до 1927 года.

Почему Сталин вернулся к военному коммунизму, нарядив его, конечно, в иные идеологические одежды? Ведь нужды в тех методах, от которых партия по предложению Ленина отказалась после Гражданской войны, не было никакой… Загадка, загадка… И кто первым бросит камень осуждения в оставшегося наедине со злыми силами внутри страны и за рубежом тифлисского семинариста? Его только сейчас пытаются забросать грязью, потому что сейчас товарищ Сталин действительно мертв и не в состоянии дать сдачи.

А что ежели вдруг он воскреснет?

Что будет если Иосиф Виссарионович восстанет из гроба? Только ради того, чтоб увидеть мемориальные физиономии гнусных осквернителей праха, я, материалист и диалектик, готов поверить в потусторонний мир.

Пометка вождя:

Я не злопамятен, понимаешь… И потому никого наказывать не стану. Суд собственной совести все-таки существует, по себе знаю.

Но видимо, будучи только администратором, Сталин, как я уже говорил, не был способен создавать новые творческие методы. Вождь не сумел даже развить то немногое, что предложил Ленин, правда, успев сделать это лишь в тезисной форме. Сталину представлялось более разумным вернуться к старым, наработанным им лично методам, в чем он тоже не был оригинален, ибо порою следовал азам идей, предлагаемых до того «рабочей оппозицией» и Троцким.

Хотя вот, скажем, его план автономизации был несомненно более удачным, нежели предложенный Лениным и реализованный 30 декабря 1922 года. Ныне, в свете возникших межнациональных проблем, невооруженным глазом видно, что крах потерпела именно ленинская политика самоопределения вплоть до отделения, а не сталинская идея культурной автономии, которая и есть диалектическое разрешение всех национальных проблем и вопросов.

Замечание Сталина:

Я сумел преодолеть обиду и сделать так, как хотел этого Старик…

Кстати, литовские большевики, Мицкявичус-Капсукас, например, противились ленинской ставке на самоопределение с отделением, направленной по сути на расчленение России. Знает ли об этом профессор музыки Ландсбергис?

Сталин как личность формировался в числе большинства партийных работников в старое застойное время российской государственной бюрократии. Всякая же партия, долгое время находящаяся в подполье, уже после выхода из него сохраняет в собственной среде дух сектантства, отпечаток на методах действия самих членов такого братства. А методы эти далеки, увы, от демократических! Они жестко регламентированы, исключают дискуссионные способы вынесения каких-либо решений.

Недаром партию товарищ Сталин уподоблял тайному ордену меченосцев.

Вот для этого руководящего слоя, старой партийной гвардии, ветеранов движения переход от восстановления разрушенной за годы войны экономики к индивидуализации означал воплощение так долго ожидаемого идеала, он мерещился им в сибирских ссылках, на берегах туманного Альбиона, в классах Лонжюмо, в демократической на буржуазный манер Женеве. Желанная победа была совсем рядом.

В первые годы после революции среди членов партии широко распространилось утопическое воззвание на будущее социалистическое общество. Многие полагали, что достаточно экспроприировать заводы у капиталистов и землю у помещиков, расстрелять саботажников, уничтожить кулака в деревне и спекулянтов в городе, и у людей с новым сознанием, а внедрить его в головы — вопрос пропагандистской техники, возникает естественное желание трудиться во имя великой цели. Не понадобится даже механизм принудительной регуляции производственных отношений.

Поторопились, увы, как поторопились наивные наши отцы и деды!

Примечание Сталина:

Следует иметь в виду, что те зачаточные воззрения российских социал-демократов по поводу модели будущего социалистического общества заимствованы у западноевропейских предтечей — Фурье, Оуэна, Сен-Симона, Луи-Блана. Последние в свою очередь, как правильно трактует Станислав Гагарин, питались идеями Джована Доменико Кампанеллы, в монашестве принявшего в честь Фомы Аквинского имя Томмазо. А создатель Города Солнца, ставшего апофеозом идей «казарменного социализма», прекрасно знал сочинения Платона, считавшего образом для подражания рабовладельческое государство.

Кампанелла разделял и позиции уравнительного коммунизма, выработанные плебейским движением средневековья и раннехристианскими общинами. Духовно сопрягался творец соляриев и с предшественником-тезкой Томасом Мором, автором знаменитой «Утопии», давшей имя череде прекраснодушных мечтаний.

Скольким революционерам, возжелавшим огнем и мечом принести человечеству счастье, вскружили голову эти утопии! Когда же люди наконец поймут, что счастье не декретируют, не навязывают сверху… Ведь сами же пели: «Никто не даст нам избавленья, не царь, не бог и не герой…» Пели и по-дикарски обожествляли тирана Сталина, которых не был отнюдь героем.

Впрочем, и в работе Ленина «Три источника и три составные части марксизма» прямо указывается, что одной из составляющих триады следует числить ошибочные, как стало ныне очевидным, взгляды французских социал-утопистов.

Тогда нам это и в голову не приходило. Но вины за содеянное не снимает.

И. Сталин.

…Гражданская война выдвинула множество новых лидеров второго, массового партийного эшелона. Они пришли к руководству не только из рабочих и крестьян, но зачастую и из мелкобуржуазного слоя, анкетно определив собственное происхождение как пролетарское. И если Ленин о Бухарине, теоретике партии, говорил, что тот вообще ничему как следует не учился, то что сказать о тех, кто в интеллектуальном отношении так и остался на местечковом уровне.

Но это был мощный и эмоциональный пресс нетерпения, противостоять которому мог разве что Ленин. Этот обширный слой инфантильных в научном смысле революционеров, да и собственного партийного опыта у них было немного, людей, легко поддающихся на ура-революционные призывы, упрямо и неуклонно давил на руководящее ядро партии. В таких усилиях удержать страну на верном пути — архитрудное дело. Ленин сумел противостоять подобному натиску инфантилистов, сопротивляться «детской болезни левизны» в эпоху Брестского мира, в период перехода к новой экономической политике.

Не мог этого сделать Сталин или не хотел?

Пометка Сталина на полях:

«И не мог, и не хотел».

Прежде всего не мог, ибо не обладал творческим потенциалом, не был способен на подлинно новое в теории и практике социалистического строительства. Сталин никогда — Это вовсе не так! И. Сталин. — не признавал собственных ошибок, но умело маневрировал между основной партийной массой и коллегами в руководстве, по проблемам коллективизации, например. Старых коммунистов он подкупал уверениями в успехе резких скачков в экономике, обещаниями вот-вот преподнести на блюдечке желанный идеал. Для этого вождь не гнушался и статистической эквилибристикой, этот прием стал со временем до пошлости обиходным.

Но пошлость в политике ведь крайне опасна. Она порождает океаны самой обычной человеческой крови. Кровь же одинаково красного цвета, у коммунистов ли, беспартийных…

Когда скачки, как и положено им согласно экономическим законам, провалились, и страну потряс страшный голод 1933 года, а в промышленности обнаружился резкий спад производства, Сталин свалил собственную некомпетентность на заговоры внутренних врагов, диверсантов происки агентуры мирового империализма, теоретически обосновав практические массовые репрессии тезисом о неизбежном усилении классовой борьбы.

Хотя и следует отметить, что были в руководстве агенты влияния враждебных России сил, разумеется были…

Отсутствие широкого группового самосознания в обществе, которое не сумело оформиться в двадцатые годы ввиду традиционного дефицита демократических начал в России, привычная авторитарность военного коммунизма способствовали утверждению сталинской модели-каркаса.

Позднее психологическую обстановку военного коммунизма вождь перенес на тридцатые годы. Провозгласив в оправдание завертывания гаек существование опасности реставрации капитализма, Сталин напугал многих партийцев, в сильной степени зараженных весьма роковым вирусом мелкобуржуазного социализма. В других исторических и общественных условиях он сработал в модели национал-социализма.

При этом упор делался на большую степень опасности изнутри, нежели извне.

«Внутри» самыми опасными были свои же.

И. Сталин.

Отсюда повальный психоз подозрительности, массовое доносительство, разгул необоснованных арестов и казней… К возможности выступлений против предлагаемой Сталиным модели коммунизма были морально подготовлены предыдущей борьбой в партии против Троцкого и его сторонников. Поэтому коммунисты, которых увлек Сталин, легко поверили в существование серьезной оппозиции. Иные втайне даже надеялись на внутреннее сопротивление, ибо тогда можно было возложить на него ответственность за просчеты, масштабные неудачи.

Так, откровенно говоря, Сталин и поступил, сначала косвенно, исподволь, а затем, после убийства Кирова, совершенно открыто.

На совести моей этого греха нет!!! Приказа такого я не отдавал…

Иосиф Сталин.

Революционное Нетерпение левых экстремистов Сталин не только не удержал, но, скорее, поддержал. А затем выхолостил из партии дух диалектики, подчинил все и вся режиму личной власти и пустил собственный культ, как мерина, впереди себя, определив товарищу Сталину роль «форейтора прогресса». Это был тот случай, когда книжные форейторы превращаются в реальных, исторических ефрейторов, вставших во главе тоталитарных систем.

…Вернемся, однако, в наше время, хотя никому и никогда не следует забывать о сталинской эпохе. Никто не гарантирован от ошибок, но именно диалектический метод позволяет не повторять их, а ведь известно, что человеческий опыт признает ошибкой лишь дважды повторенное неверное действо.

«Русскому человеку, — говорил Николай Александрович Бердяев в 1919 году, — всегда было присуще тоска по целомудрию, тоска по человеческой целостности, к которой ведет лишь подлинная любовь. Вы не станете отрицать, что это тоска по идеалу… И русский крестьянин, и русский рабочий, и русский интеллигент творили единую культуру, в основе которой были любовь, утоление жажды свободы, идеал. Революция должна двигаться творчеством отдельных личностей, составляющих душу народа. Государство или режим, которые расстреливают поэтов, литераторов, творческих людей, обречены на перерождение».

Напомним: говорил это русский мыслитель задолго до того, как Сталин стал генсеком и сосредоточил в руках полноту власти. Почему бердяевские слова не взяли на вооружение «Апрель» с «Мемориалом»?

Когда знакомишься с программами патриотических движений и левого, и правого, и центристского толка, то поражает крайняя узость мышления и тех, и других «теоретиков». Собственно говоря, теории как таковой у нас нет. Есть крикливые лозунги, довольно отчетливо пронизанные жестким каркасом догматизма и метафизики, отмеченные печатью дебильного антиинтеллектуализма.

Истинная любовь к Отечеству, подлинная государственная, державная Идея вязнут, увы, в болоте клерикализма, монархизма, пресловутого самоубийственного евразийства и мистики с шаманством.

Поэтому сегодня мы вовсе не случайно так пространно говорим о корнях метафизичности мышления теперь никому не страшного вождя, которого так догматически развенчивают во всех группах и группировках сограждан, эмоционально пробудившихся от застоя и безгласия.

При этом никто не отдает себе отчета и даже не заикается о том, как они будут практически осуществлять экстремистские предложения… Как, к примеру, Демократический союз намерен вырвать у правящей партии политическую власть? Расстреливая коммунистов? Как будет осуществлена программа пропорционального представительства определенных наций во всех сферах нынешнего события? Означает ли это, что если в научном учреждении десять, скажем, горных шорцев или гагаузов, а их положено иметь только троих, то семерых выгонят на улицу? Шорцы и гагаузы, как хорошо понятно соотечественникам, отнюдь не те народности, от засилия которых мы все страдаем, и названы здесь вовсе абстрактно.

В иных творческих обществах, например, договорились до того, что решили не принимать соотечественника, если он какой-либо начальник или коммунист, хотя бы тот и является признанным мастером. Виднейшего ученого и публициста, истинного русского патриота не приняли в некое товарищество на основании того, что он, видите ли, не христианин, а язычник, ему, дескать, Перун и Ярила предпочтительнее сына плотника из Назарета. Еще в одном фонде, созданном на основании патриотических чувствований народа, денежные средства беспардонно используются на представительские банкеты, а если точнее, на безудержные пьянки, деньги проматываются налево и направо.

Вызывают недоумение и странные барьеры, которые установили некоторые казачьи союзы. К примеру, ежели ты не молишься и не ходишь в церковь, то никогда не пребывать тебе в казачьем званье. А как же быть со свободой совести?

Идет повсеместная борьба за власть, за влияние, в основе этой борьбы мелочные грызня и свара между лидерами… И все это под лозунгами о перестройке, со ссылками на любовь к народу, спекулятивными заверениями в собственной готовности защитить его интересы. Никогда не поверю, что литовский, скажем, крестьянин жаждет освободиться от русской «оккупации» и выйти на свободу. Какую свободу? Это мне напоминает старую литовскую же сказочку о неразумной овце, которая жаждала отделиться от родной отары и уйти в лес, чтобы насладиться одиночеством. Ей, видите ли, тесновато было в общем дворе, соседки во сне чересчур шумно дышали… О том, что «свободолюбивую» овцу ждали в лесу серые волки, говорить, видимо, излишне.

Не поверю, что гостеприимному грузинскому народу поперек горла встали те немногочисленные русские семьи, которые живут в Закавказье с «времен очаковских и покоренья Крыма». А ведь были, были и есть антирусские лозунги на митингах в Тбилиси! По чьему наущению они появились?

Армяне же поступили проще, они выжили русских из республики, опираясь на принципы, по которым возникло государство Израиль.

Никогда не соглашусь, что все проблемы духовности и бездуховности мы решим, реанимируя православие, пытаясь навязать народу еще один далеко не безопасный стереотип, будто церковь — единственная нравственная основа общества. Вера в Бога как альтернатива космополитизму и его составляющим — року и порнографии? Полноте! Несерьезно все это…

Ничего не имея против принципа свободы совести, уважая чувства верующих и поддерживая идею передачи церкви ряда памятников архитектуры для восстановления в них культовых обрядов, с уверенностью скажу, что духовенство вовсе не так безупречно духовно, как его пытаются изобразить «прогрессивные богоискатели» нового толка.

Разве руководство церкви, иерархи православия не понимают, чем грозит советскому народу повальное пьянство, в которое ввергли нас прежние правители и апологеты культурпитейства? Нет, никогда не поверю в ихнюю несообразительность на этот счет!

Но произнесла хоть словечко православная церковь против засилия Жидкого Дьявола, против пьянства, являющегося по всем канонам христианства безусловным грехом, пусть и не таким тягчайшим, как по закону Магомета?

Церковь, увы, хранила молчание.

Безмолвствуют на этот счет иерархи церкви и сейчас, когда они избраны на Съезде народных депутатов в Верховный Совет Отечества, когда они многочисленно и многократно вещают с экранов телевидения, выступают во всех средствах массовой информации.

Что же, позволительно спросить, омерзительный, доводящий христиан — рабов божьих — до скотства и смертоубийства Жидкий Дьявол приемлем для православной церкви? Или она смирилась с его бесчеловечностью, угрозой полного уничтожения русского народа, о духовном и физическом здоровье которого должны в первую очередь заботиться его пастыри, ибо и в православии именно русские составляют арифметическое большинство… Предвижу, что и этот вопрос останется без ответа.

Заключение Сталина:

С основными положениями автора, его характеристикой товарища Сталина согласен. К сожалению, на момент написания данной статьи писатель многого не знал обо мне, а главное, не встречался с товарищем Сталиным лично. Теперь, когда последняя возможность у него есть, надеюсь, что новое сочинение о товарище Сталине литератор Станислав Гагарин изладит достаточно глубоко, понимаешь, и объективно. Пусть не в духе вконец обруганного радикалами соцреализма, но хотя бы в русле отечественной натуральной школы.

Весьма сожалею, что не могу представить будущий роман писателя «Вторжение» на Сталинскую премию. По нынешним временам автору, разумеется, сие безразлично, но товарищу Сталину факт этот был бы сам по себе приятен.

XXVIII. РАЗГОВОР С СЕКСОТОМ

— Докладывайте, Глист, — обратился к агенту шеф филиала Организации, в которой нештатно служил теперь уже бывший работник литературного объединения. — С деталями, но покороче.

— Товарищи на распутье, — осклабил лошадиное лицо новоявленый искариот. — Сибирячкá-коммерсанта Павлова я насобачил отнять у них второй сборник «Ратных приключений», он предложил уже ихней полиграфистке, ведущей рукописи в типографии, восемь тысяч аванса. Бабка будет работать на «Интер».

— Будет или работает? — спросил шеф.

— Кто же устоит против таких башлей? — усмехнулся Глист.

— Смотрите, — предупредил старший собеседник. — Вы действуете в России, народ здесь напредсказуемый.

— Я сам русский, — несколько обиженным тоном произнес перевертыш.

— По паспорту и фамилии, — уточнил, тонко улыбнувшись, его начальник. — Состав вашей крови нам давно известен. Винегрет! Но я о другом. Разрабатывайте этого интеровского парня. На истории с «Отечеством» мы поняли, что он напрочь лишен нравственных тормозов. Такие для нас суть золотой фонд. Привяжите его к себе, он крайне необходим Организации. Его руками можно натворить многое, а затем ответственность взвалить на Сибиряка и Российский фонд культуры, который так неразумно дал ему крышу.

— Я его уже вычислил, — самоуверенно сказал Глист. — Вино и женщины — вот его хобби. А на таких двух троянских конях ничего не стоит прокатить Сибиряка-купца в преисподнюю. Даже и личность замещать не нужно.

— Снова повторю: действуйте осмотрительно… У Сибиряка — здоровая наследственность, он стал таким под воздействием среды. И его русское начало, которого всегда следует опасаться, может взять неожиданно верх. Ваш Сибиряк в состоянии взбрыкнуть, испытав угрызения так называемой совести, что сорвет наш хитроумный план. Такое уж бывало.

— Учту, — кивнул Глист. — Хотя и убежден: новый мой начальник, в отличие от прежнего, раб золотого тельца.

— Хорошо, если так… А что же наш бескорыстный сочинитель?

— Часто ездит с Юсовым в Литературный фонд, бывает в Союзе писателей России, но в Одинцове находится сейчас редко. Думаю, что у него ничего не выйдет. Станислав Гагарин устал. Шутка ли — проиграть выборы… Пережить два раскола. Создать третий коллектив ему будет не под силу. Ведь от него ушли в этот раз все.

— Кроме Юсова, — уточнил шеф. — И еще с ним Казаков…

— Этот человекус пустое место, — пренебрежительно отмахнулся Глист. — Обычный шоферюга, хотя и пребывал в ранге коммерческого директора.

— Не скажите, — возразил старший собеседник. — В каких делах важна моральная помощь, и здесь каждого человека, поддержавшего сочинителя, следует принимать в расчет. И потом вы забыли Дурандина… Ведь только благодаря его преданности «Отечеству» вы не смогли наложить лапы на собранные Гагариным рукописи. Есть еще Дмитрий Лысенков, этот за вами, по-видимому, не пойдет. Есть, наконец, авторы, которые верят именно нашему сочинителю, они знать ничего не хотят о сибирском мафиози. Если те, кто доверил романы и повести Станиславу Гагарину, не потребовали их обратно после его конфликта с воениздатовским генералом Пендюром, то тем более предпочтут они работать с «Отечеством», вошедшим в лоно российского писательского союза. Надо этому помешать!

— Сделаем, — с готовностью ответил Глист. — К сожалению, они довольно быстро разоблачили Демидова, и мы лишились нашего агента в их рядах. Но есть у меня некая дама, она готова работать на два фронта. Используем ее.

— Используйте, — согласился шеф. — Набранную рукопись перехватите в типографии. Не стесняйтесь в средствах. Блокируйте попытки ваших бывших соотечественников встать на ноги. Вы пытались переманить к себе Юрия Никитина?

— Сибиряк с ходу предложил ему пост главного редактора…

— А вас куда же? — усмехнулся шеф.

Глист потупился. Это оказалось его больным местом, и удар был нанесен с предельной точностью.

— Разобрались бы как-нибудь, — пробормотал он.

— Может быть, — сказал старший собеседник. — А пока разобрался Никитин и не пошел к Сибиряку, раскусил его, предпочел Станислава Гагарина, с которым у него как будто бы полная литературная и психологическая совместимость. По крайней мере, пока. Вы потеряли относительно профессионала.

— Но если он такой же, как Станислав Гагарин, то на кой хрен нам нужен? — с отчаянной смелостью выкрикнул Глист.

— Да, тут вы правы, — согласился шеф. — За Никитиным мы давно наблюдаем. Он брыкался еще в Харькове, ему не раз и не два перекрывали кислород, но сумел выжить и даже перебежать в Москву. Теперь, когда они вдвоем, опасность каждого из них для нашего дела возрастает многократно. А может быть, мы возьмем их на тщеславии? Не пьют, черт побери, не развратничают, к деньгам равнодушны… Как в отношении головокружения от успехов?

Глист пожал плечами.

— Боюсь, что их теперь интересуют больше результаты общего дела.

— Тогда направьте усилия на то, чтобы дело это разрушить… Распускайте слухи про их несостоятельность и некомпетентность. Свяжитесь с Владимиром Рыбиным и Виктором Юминым, пусть катят на них телегу в писательский союз, переманивают авторов, побольше им платят, поливают Станислава Гагарина грязью, как делали это до сих пор, но с большим рвением и энтузиазмом. Намекните Рыбину: мы в состоянии помочь ему опубликоваться в иных, кроме Воениздата, местах.

Шире и активнее используйте Виктора Юмина. Человек он надежный, поможет вам уничтожить «Отечество». У него давние счеты с нашим сочинителем. Юмин не подведет вас, если узнает, что ваша цель максимально навредить Станиславу Гагарину и тому делу, которое он затеял. А к Юрию Никитину мы подберемся с другой стороны. Этим письменником я займусь лично… Оставьте его мне. Сами-то вы верите в непотопляемость «Отечества»?

— Никогда в это не верил…

— Зачем же вы ушли вслед за Станиславом Гагариным из Воениздата в Одинцово? Ведь тогда вы еще не служили нам…

— А я хотел служить. И рассчитывал, что ваши люди обязательно выйдут на меня. Так и получилось.

Шеф уважительно посмотрел на агента по кличке Глист.

— Да, — сказал он после многозначительной паузы, — наш человек, вступивший с вами в контакт, был прав. Вы на самом деле незаурядная сволочь. Такие нам крайне необходимы. Можете получить премию из моего личного фонда. Вот чек, деньги в кассе. И поскольку обладаете литературным образованием, выполните для меня домашнее задание. Необходимо составить перечень подлецов и совершенных ими гнусностей, выведенных в русской литературе.

Эдакую справку о человеческих мерзостях. Предательство в вариациях, пьянство, прелюбодеяние, стяжательство, сутяжничанье, разгильдяйство, воровство, мздоимство, братоубийство, корыстолюбие, агрессивное невежество, суеверие, пакостная зависть и похотливое лицемерие, ханжество и фарисейство, трусость и уничижительность, разрушительное наплевательство и преступное равнодушие к окружающим. И прочая, и прочая…

— Задача мне понятна, — заметил Глист.

— Собранную вами литературную информацию мы внесем в компьютер, системно проиграем и создадим алгоритм, которым воспользуемся для нравственного разложения русского народа. Пусть в этом послужат нам классики той литературы, которой самозабвенно гордятся эти напыщенные, кичащиеся собственной историей аборигены! Мы прихлопнем их морально по рецептам, которые разработали многочисленные писаки Девятнадцатого века.

— Ответственная работа, — осторожно заметил Глист.

— Потому-то я вам ее и поручаю, человеку с университетским дипломом. И мы хорошо заплатим, имейте в виду. Часть гонорара в свободно конвертируемой валюте. На нее ваши якобы родственники, которых мы вам организовали, пришлют из-за кордона посылки со шмотками а ля фирта! От меня же лично получите презент, персональную видеоаппаратуру.

Глист порывисто поднялся со стула, у него перехватило от волнения дыхание.

— Рад служить… Премного благодарен! Разрешите… Понимаю, что тут я старомоден… Но разрешите поцеловать вашу руку!

Шеф филиала организации, в которой нештатно служил агент по кличке Глист, усмехнулся.

— Целуйте, — сказал он.

Часть пятая ВОЖДЬ И ФЮРЕР

XXIX. КРЕМЛЕВСКАЯ ВСТРЕЧА ВОЖДЕЙ

В аэропорт Иосиф Сталин не поехал.

Отец народов не любил помпезных ритуалов, казенных речей, составленных спецами из протокольного отдела НКВД, обязательных проходов перед караулом, когда его собственную малорослость не утаишь скамеечкой-подставкой, с которой вождь принимал красноплощадные парады.

И потом товарищ Сталин полагал, что встретив главу иного государства у борта самолета или у вагона на перроне, Вождь всех времен и народов ставит себя вровень с гостем, а этого не должно было быть ни при каких обстоятельствах. Пусть его принимает на пороге тот же Молотов, человек хитроумный и для западных дипломатов непредсказуемый. Можно порой выпускать и твердого мужичка, когда не требуется особого напряжения ума, а представительствовать надо солидно, как никак, а хоть и формально, но Калинин — глава государства.

Адольфа Гитлера, фюрера германского народа и национал-социалистической партии, названного брата своего, как титуловал он канцлера в пригласительном письме, по которому и проходил этот визит, Иосиф Виссарионович Сталин ждал в Кремле.

Знаменательная эта встреча, от которой зависела судьба мира, назначена была на вторую половину дня, в сочельник, 24 декабря 1940 года, в день перед Рождеством Христовым.

Последнее обстоятельство не было случайным. Дату определил товарищ Сталин, резонно полагая, что хотя Гитлер и, как всякий революционер, не религиозен, пусть при этом он склонен к мистической символике, но воспитывался его политический брательник в лоне западной христианской культуры. Люди Сталина создадут Гитлеру добрую рождественскую обстановку в Кремле, в которой на фюрера нахлынут воспоминания детства и юности.

Адольф наверняка размягчится духовно, утратит арийскую бдительность, и тогда товарищ Сталин глядишь и выиграет пару-тройку ходов во имя победы социализма в Стране Советов.

Он взглянул на часы и прикинул по времени, что правительственные машины с высоким гостем и сопровождающим его Молотовым покинули аэропорт и приближаются к Москве.

Мягко упрекнув себя за нетерпеливость, настроение у вождя было отменным, товарищ Сталин оторвался от окна, из которого разглядывал, размышляя, пустынный кремлевский двор, пересек по диагонали кабинет и открыл дверь в приемную, где сидел помощник.

Поскребышев мгновенно поднялся.

— Едут, — ответил он бесцветным, лишенным какого-либо эмоционального окраса, голосом на безмолвный вопрос вождя. — Девятый пост доложил: через пять минут будут в черте города.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал товарищ Сталин. — Пусть члены Политбюро соберутся у меня. Отсюда мы и пойдем встречать товарища Гитлера.

…Фюрер шел к Сталину пружинистым шагом, открыто, искренне улыбаясь, на ходу разводя руки для дружеского объятия, предусмотренного тщательно разработанным и обусловленным обеими сторонами протоколом.

На Гитлере был коричневый френч с накладными карманами и отложным воротником, на рукаве красная повязка с черной свастикой в белом круге. Наряд дополняли такого же цвета бриджи и черные хромовые сапоги, поскрипывающие подошвами при каждом шаге.

Сталин одет был точно так же, не было лишь повязки на рукаве, и полувоенный костюм его обладал защитным, зеленоватым цветом, да и сшит был не из шевиота, как у фюрера, а из тонкого сукна. Сапоги у вождя были не офицерского покроя, а кавказского типа, мягкие, бесшумные в ходьбе, никакого скрипа, этого товарищ Сталин вовсе не любил.

Вождь ждал фюрера в Грановитой палате. Окруженный со спины членами Политбюро, он почти сливался с ними внешне, но подходивший к нему, широко улыбающийся Гитлер почти материально ощущал ту мощную духовную энергию, которая исходила от кремлевского горца, сильнейшее биополе окружало Сталина, накрывая его непроницаемым колпаком.

Товарищ Сталин не двигался с места. Он видел, как сокращается расстояние между ним и Гитлером. Сейчас расстояние исчезнет, они обнимутся как братья, и длинный путь, который они оба прошли, чтоб встретиться, так, триумфально завершится.

Поездка канцлера в Москву складывалась не сразу и не просто.

Вообще отношения двух этих людей, несостоявшихся художника и поэта, но превратившихся в вождей, которые заставили говорить о себе весь без исключения мир, их личные связи, симпатии и взаимоотталкивающие факторы поведения, не поддавались какому-либо вычислению, логическому обоснованию.

Сталин, который не придавал значения «пивному путчу» 1922 года, считая его скверным анекдотом, и использовал грехи нацистов в пропагандистских целях, противодействуя германской социал-демократии, через пару лет после прихода Гитлера к власти стал склоняться к мысли, что эту силу можно успешно использовать против традиционных буржуазных демократий Западной Европы.

В 1935 году на заседании Политбюро он сказал: «Именно Гитлер будет для нас тем броненосцем мировой революции, который вспорет брюхо буржуазной Европе! И мы должны сделать все, чтобы возможность прокладывать курс этого корабля всегда оставалась за нами…»

К 1937 году Сталин зауважал Адольфа Гитлера. Не раз и не два заглядывал он в «Майн Кампф» и видел, что ни одной строкой фюрер не угрожал в знаменитой работе России и собственно Советскому Союзу. Да, германский вождь говорил о том, что национальные проблемы должны быть решены за счет восточных пространств и территорий. Но речь при этом шла о непомерно и несправедливо выросшей по Версальскому договору Польше, которой страны-победители, лидеры Антанты передали не только украинские и белорусские земли, но и Галицию, принадлежавшую дому австрийских Габсбургов, и добрую часть собственно Германии. А главное, рейх оказался разорванным на две половины, разделенным чужой землей, и немцы из Пруссии добирались, скажем, до столицы через ненавистный им Данцигский коридор.

Вот сие положение на Востоке и не устраивало Гитлера, на этом он и увлек за собою немцев, грамотно и точно использовав национальную идею. Оседлав ее, он и преодолел барьеры на пути к власти.

В последние годы Сталин регулярно смотрел немецкую кинохронику, каждый раз внутренне, об этом вождь не говорил никому, поражаясь, как фюрер успешно претворяет в жизнь провозглашенные им социалистические идеи. Да-да, заклятый фашист, его первый соперник в испанском конфликте, строил в Германии новое общество, и получалось это у него успешнее, нежели у товарища Сталина, по-европейски солиднее, элегантнее, что ли.

Меры социальной защиты для немецкого рабочего, каждой семье — отдельную квартиру и автомобиль, так называемый «фольксваген», специально сконструированный, удобный и недорогой. Такой по карману любому мастеровому со средним достатком, не говоря уже о крестьянах, которых Гитлер даже не помышлял согнать в коллективные хозяйства.

Особенно задело вождя то обстоятельство, что Гитлеру и его партайгеноссе удалось реализовать кое-какие пропагандистские лозунги, и сделали они это куда быстрее, нежели он сам, не сотрясая страну социальными и экономическими катаклизмами.

Недобро сощурившись, смотрел товарищ Сталин в кинохронике, как германские рабочие заказывают целый пароход и отправляются на Канарские острова, чтобы нежиться в шикарных отелях аж целых три недели. Или идиллические кадры: молодожены, он слесарь, она ткачиха, радостно улыбаясь, получают от херра директора на свадьбе ключи от отдельной квартиры и детскую коляску в придачу.

Конечно, несложно было бы списать сие на примитивную демагогию, политическое трюкачество, витринную философию. Но товарищ Сталин знал: на сознание людей действует не чтение работ Гегеля и Фейербаха, и даже не сочинения основоположников, а именно такая лобовая психологическая атака, которая тем успешнее, чем больше в ней розового пропагандистского колера, популистского глянца.

Народ — нерассуждающая машина, состоящая из винтиков, коих необходимо постоянно смазывать. И проблему смазки товарищу Гитлеру удалось решить куда эффективнее, нежели партайгеноссе Сталину. Последнему стало понятно это довольно быстро, хотя и не без трудностей психологического толка. Отец народов был вынужден признать для себя: Адольф обошел его на пару-тройку кругов, именно Гитлер выигрывает этот заезд.

Но поначалу Сталин попросту не поверил германской кинохронике. Его собственные пропагандисты умели и не такое, они из Соловецкого лагеря и Беломорканала делали рай земной, на их крючки попадались такие недоверчивые зубры как Герберт Уэллс, Бернард Шоу и Лион Фейхтвангер.

Вождь подключил к проверке целлулоидного дива разведки НКВД и Генерального штаба. И внедренные в Германии надежные агенты сообщили: да, все верно. Как грибы, после теплого дождя, растут в Берлине, Гамбурге, Кенигсберге, других немецких городах народные дома, в них, действительно, рабочая семья получает отдельную квартиру. И про «фольксвагены» правда… И это при том, что Гитлер вооружается спешным порядком, огромные средства тратит на воссоздаваемые вермахт, люфтваффе и флот.

Но больше всего удивляло товарища Сталина моральное и политическое единство германского народа. Никаких тебе оппортунистов, троцкистов, врагов народа и агентов мирового империализма! Конечно, без исправительных учреждений фюрер не обошелся, кое-кого из активных противников пришлось посадить. Но если через шесть месяцев они соглашались признать режим и отринуть собственные заблуждения, их попросту выпускали на волю.

Товарищ Сталин подобной роскоши позволить себе не мог.

А пока он смотрел кадры кинохроники и тихо матерился.

Но почему, почему социализм товарища Гитлера подвигается успешнее и быстрее, нежели у партайгеноссе Сталина?

Тогда и возникла у вождя хорошо скрываемая от окружающих зависть к деяниям фюрера. Порой она скачкообразно перерастала в лютую ненависть и также быстро сменялась нежной любовью к младшему, но более удачливому брату, нежность, которая усиливалась от осознания собственного постоянного, перманентного, как сказал бы Лев Давидович, одиночества.

Сейчас, обнимая Адольфа Гитлера под сводами Грановитой палаты, Вождь всех времен и народов почувствовал, как тело его выросло вдруг так, что громадная голова с чудовищной пастью, украшенной зубами-кинжалами, едва не уперлась в каменный потолок.

Мощный хвост, возникший позади, едва не сбил с ног, шарахнувшихся в смертельном страхе членов Политбюро.

Отец народов сжимал беспомощного Гитлера укороченными лапами, которыми ящер без особых усилий разрывал и более крупных тварей.

«Слишком мелок он для меня», — усмехнулся тираннозавр Сталин и бережно опустил млекопитающего Гитлера на исторический пол Грановитой палаты.

Члены Политбюро за спиной вождя шумно и с облегчением вздохнули.

— Стань в чемоданчик, понимаешь, — выпуская ошалевшего Гитлера из рептильных объятий и зловеще улыбаясь, проговорил товарищ Сталин. — И тогда личная безопасность тебе обеспечена, партайгеноссе фюрер.

И если непонятные для толмача, оторопело переводящего взгляд с одного на другого тиранов, слова про чемоданчик Сталин произнес достаточно громко, то о личной безопасности он скорее пробормотал в усы для себя, вовсе не для названного брата.

«Откуда им знать, что стать в чемоданчик означает на муравьином языке позу подчинения. Ведь это же я суть бравый солдат Икс-фермент-Тау, который спас уже недавно соседний муравейник от жуков Ломехуза, а теперь меня одолевают заботы обо всей Федерации…»

Сохраняя в собственной душе нравственные принципы безжалостного, не знающего сочувствия к кому бы то ни было, тираннозавр, товарищ Сталин вовсе не удивился мощному приливу чувства коллективизма, стремления отречься ото всего личного ради блага и безопасности каждого члена Великого Рода — Святой России, перебаламученной Октябрьским переворотом.

«А каким был месяц октябрь по новому календарю, учрежденному Конвентом?» — посилился вспомнить Иосиф Виссарионович, и тут же мысленно смутился, как всегда смущался, являя самому себе собственное невежество, ибо знал только два месяца из того календаря: термидор и брюмер. Второй по известной работе Карла Маркса.

Он подал переводчику знак не переводить про чемоданчик, отстранил Гитлера от себя, подержал в вытянутых руках, как бы рассматривая фюрера, затем рванул на себя и троекратно облобызал его.

За спиною Сталина и в германской делегации тихонько ахнули.

— По-русскому обычаю, понимаешь, — объяснил вождь названному брату, поворачивая его и беря под руку. — Такие слова обязательно переведи…

Последнее относилось уже к толмачу.

С этим Генеральный секретарь и увлек высокого гостя в кремлевские покои.

Члены Политбюро семенили следом.

— Херру Молотову я сказал об этом яснее ясного, — терпеливо и спокойно произнес Адольф Гитлер, свободно разместившись в удобном кресле и с интересом следя за тем, как товарищ Сталин выпускает изо рта колечки табачного дыма. — Вы, русские, подписываете уже существующий договор о Тройственном Союзе, включаетесь в ось Рим-Берлин-Токио, и тогда мы вчетвером осуществим раздел мира.

Переводили им, братьям-вождям, два толмача сразу. Немецкий — пересказывал фюреру слова Сталина, советский — произносимые Гитлером фразы для Иосифа Виссарионовича.

«Когда я был главой племени и звали меня не Сосо или Коба, а попросту Гр-Гр, — усмехнулся Сталин, — довелось заниматься тогда проблемой кооперации племени. Теперь это же предлагает мне Адольф Гитлер. Интересно, кем он, понимаешь, был в далеком прошлом? Не Юмба ли Фуем, которого мне следует перманентно остерегаться?»

— Вы, русские, всегда мечтали выйти к Индийскому океану, — разливался соловьем немецкий фюрер. — Почему бы вам не вырвать из пасти британского льва и собственно Индию, которую английским толстосумам-ломехузам из Ост-Индийской компании так и не удалось до конца проглотить?

Сталин неопределенно хмыкнул. Вождь знал, что Генеральный штаб Красной Армии вовсю занимается ближневосточным театром военных действий. Из архивов подняты отчеты путешествий Пржевальского и Семенова Тянь-Шаньского, донесения агентов русской военной разведки, хранящиеся в секретных досье еще с прошлого века.

Для себя вопрос с Индией он решил однозначно. Революция в этой стране неизбежна. Необходим только повод для военного присутствия, да и сие дело нехитрое, повод найти, что два пальца помочить.

— А что будем делать с Дарданеллами? — медленно, будто нехотя выговорил он.

Гитлер дернулся.

Хотя фюрер ждал этого вопроса вопросов, прозвучал он для него неожиданно. Об этом говорил с ним в ноябре Молотов в Берлине, когда перечислял, чего хотят Советы в этом регионе. Договоры о дружбе и взаимопомощи с Болгарией и Турцией, «без участия третьих лиц», прямо подчеркнул сталинский посланец и канцлер, советские военно-морские, воздушные и сухопутные базы в Дарданеллах… Всего-то ничего!

— После создания Пакта четырех — об этом можно поговорить всерьез, — вздохнул фюрер. — Ведь я не один, у меня союзники, дорогой Йозеф. Тот же дуче… Твое присутствие в Дарданеллах затрагивает его интересы в Восточном Средиземноморье. Надо убедить его в том, что на его долю пирога никто не покушается. Опять же Суэцкий канал…

— Каналом мы будем владеть совместно, — жестко перебил фюрера Сталин. — И кончим на этом. Если у тебя лично, Адольф, нет возражений по Дарданеллам, я готов подписать двухсторонний договор о намерениях. Сегодня же, понимаешь, и покончим с этим. Пусть наши дипломаты согласуют текст. А пока суть да дело поговорим о внутренних делах в наших государствах. Хотелось бы из первых рук узнать об особенностях, понимаешь, строительства социализма в Германии.

«Мои старые знакомцы — Юмба-Фуй и Кака Съю, — горестно припомнилось Сталину, ощутившему себя молодым идеалистом, наивным вождем племени Рыжих Красов. — Воплотились ли они в товарище Гитлере? Или живут в мистере Черчилле и в предводителе американских банкиров-ломехузов, как правило, выходцев из бывшей России, понимаешь, которую они патологически ненавидят… Как мне одиноко в этом мире! Как там говорит Спиноза: мы знаем вещи только отчасти, и в большинстве случаев, понимаешь, не знаем порядка и связи всей Природы. Увы… Но для повседневной практики лучше, даже необходимо рассматривать вещи как возможные. Поэтому я обязан видеть врага и в Черчилле, и в Рузвельте, и в названном, понимаешь, моем брате Адольфе!»

В личности товарища Сталина непостижимым образом сочетались самые несопоставимые казалось бы ипостаси. Он мог быть и безжалостным тираннозавром, и рачительным, пекущимся, о благе муравьиного Рода ратником Икс-фермент-Тау, и простодушным парнем из каменного века. Не одолевший диалектику житейски, не сумевший использовать ее законы в практической работе по формированию нового общества, Сталин многого ждал от встречи с Гитлером, и в первую очередь ему хотелось понять: почему строительство социализма получалось у фюрера быстрее и основательнее нежели у него. Вождя народов, понимаешь?!

А ведь Адольф Гитлер наверняка не штудировал труды классиков марксизма, не обучался в Лонжюмо, не посещал социал-демократические кружки!

«Как там сказано у основоположников? — подумал Главный марксист планеты. — Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства… В этом смысл произошедшего в России, чтобы мы не твердили себе о роли и значении собственной партии в революции. Мы все только детонатор, понимаешь, взрыватель… Ибо сказано: пролетариат, самый низший слой современного общества не может подняться, не может выпрямиться, понимаешь, без того, чтобы при этом не взлетела на воздух возвышающаяся над ним надстройка из слоев, образующих официальное общество».

С острым любопытством, замешанным на изрядной доле уже привычной зависти, Иосиф Виссарионович всмотрелся в немецкого гостя.

«А вот он сумел перейти к социализму вопреки начертанной для нас формуле… Впрочем, мой названный брат и не причислял себя к марксистам».

Сталин знал о том, что Гитлер пришел к власти парламентским, мирным путем и кровавых заварушек, именуемых революциями, не устраивал, гражданских войн в Германии не развязывал.

«Многое из того, что ничтоже сумняшеся натворили мы, — мысленно вздохнул Сталин, — не сделал мой германский брательник. Не изгонял, понимаешь, буржуев, не отнимал у них заводов и фабрик, а заставил их еще производительнее работать в интересах рейха, превратив хозяев в служащих у народа, оставив в качестве заработной платы на управление производством шесть процентов от прибыли… Гитлер не разорил государство, а приумножил его богатства, создав ко всему прочему самую сильную армию в Европе…

И товарищу Сталину, гениальному Вождю всех времен я народов, приходится вести с ним переговоры на равных. Индию, понимаешь, предлагает товарищу Сталину… Да партайгеноссе Сталин и без подсказки товарища Гитлера присоединит эти исконно российские земли к Федерации, хотя и населяют тот муравейник несколько отличные от рода Formica rufa существа».

— Мне давно хотелось создать кооперацию дружественных государств, — доверительно улыбнулся фюреру товарищ Сталин. — Сообща легче охотиться на мамонтов буржуазного мира, легче, понимаешь, управлять обновленным человечеством.

— О да, — согласился Гитлер. — Теперь, когда мы вместе, я спокоен за будущее Германии. Оно в дружбе с Россией! Нас поссорили наши общие враги в четырнадцатом году, но теперь, когда я разоблачил их злодейскую сущность, вновь это сделать им не удастся.

«Только зря ты так громогласно об этом заявляешь, — подумал Сталин. — Надо быть похитрее, Адольф».

Вслух он говорить ничего не стал. Уже поздно. Младший брательник его уже вовсю скомпрометировал себя открытой борьбой с агентами Влияния Космического Зла, потому и участь Гитлера была предрешена.

«А ты откуда об этом знаешь? — спросил вдруг себя товарищ Сталин. — Впрочем, тебе известно даже, что произойдет, если ты подпишешь сегодня Договор о разделе сфер влияния и о государственных интересах Германии, Италии, Японии и Советского Союза. Товарищ Сталин — великий человек, но разве дано ему знать будущее? Это удел богов, а у товарища Сталина достаточно здравого смысла, чтоб не относить себя к тем, кто живет на Олимпе. Так кто же знает о том, что произойдет?»

Иосиф Виссарионович неторопливо поднялся, вышел из-за стола, повернулся к окну, достал из кармана трубку, загодя набитую табаком, и принялся раскуривать ее.

Окно в его кабинете, заиндевевшее от рождественских, достаточно крепких морозов, вдруг засветилось киноэкраном.

Возникло изображение большого, незнакомого Сталину сооружения.

— Это стадион в Чикаго, — послышался голос диктора, в котором вождь без труда узнал Левитана. — Через два года итальянец Ферми запустит здесь атомный котел, а еще через год американцы создадут супербомбу. Еще через год, в конце сорок третьего, «Летающая крепость» прорвется сквозь заграждения ПВО и сбросит бомбу под названием «Дядюшка Джо» на танковый завод в Нижнем Тагиле.

Сталин поежился. Боковым зрением он видел, что никто из присутствующих не замечает экрана, не слышит голоса Левитана, который звучит в его голове.

— Высадка вермахта на Британские острова, подкрепленная блокадой Шотландии кораблями Северного флота, началась в мае 1941 года, — говорил Левитан, комментируя кадры боевой кинохроники. — В июне островитяне капитулировали. Уинстон Черчилль сумел вырваться в Исландию, оттуда американским гидросамолетом через Канаду был доставлен в Вашингтон.

— А что с Индией? — спросил товарищ Сталин, не сомневаясь в том, что ему ответят сейчас на любой вопрос.

— Сухопутные войска Красной Армии, направленные в Индию из Средней Азии и через Закавказье до границ Индии не добрались, — бесстрастно рассказывал Левитан. — Они застряли по дороге, усмиряя волнения среди курдов и афганцев, вызываемые действиями английских секретных агентов, традиционно работающих в этом регионе.

Морские десанты, высаженные в Бомбее и Калькутте, вступили в вооруженные столкновения с японцами и со значительными потерями были отозваны в Тихоокеанский бассейн. Индию заняли японцы, и Советский Союз согласился с этим, удовлетворившись тем, что по Харбинскому договору 1943 года северная часть Монголии и Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, районом Китайско-Восточной железной дороги, а так же Южный Сахалин без Курил, были возвращены России.

— Вернули, понимаешь, только наше, мать иху, японцев, так, — проворчал Иосиф Виссарионович. — Ну, а какова моя роль в этой войне?

— Вас тогда не было, товарищ Сталин, — ответил Левитан.

— Как не было?! — возмутился вождь.

— Вас и сейчас нет, — спокойно произнес голос, но это был уже иной голос. — Еще немного, небольшое усилие, и вы смените образ… Тираннозавр, муравей, первобытный радетель за кооперацию, Вождь всех времен и народов! Кто еще?

Голос смолк, а на экране проигрывались альтернативные варианты: шла атомная война между заокеанской державой и Федерацией четырех государств. Бомб у Америки было немного. Поначалу лишь три, и янки сбросили их на Нижний Тагил, Гамбург и Вечный Город. И товарищ Сталин — или кто там был в его обличье?! — увидел вдруг, как в жарком огне атомного взрыва расплавился вдруг считавшийся бессмертным римский Колизей. Это почему-то потрясло его сильнее остальных разрушительных картин ядерного апокалипсиса.

На большой подводной лодке, оснащенной двухступенчатой баллистической ракетой, бородатые парни гросс-адмирала Деница подобрались к американскому побережью и ахнули атомной бомбой по Нью-Йорку.

Гибель стоэтажного Эмпайр Стейтс Билдинга на Сталина впечатления не произвела.

— По Белому Дому надо было ударить, мудаки, — проворчал вождь. — А где наши умники? Почему отстаем? Где Лаврентий? Вызовите его сюда!

«Зачем я это сделал? — испугался вдруг Сталин. — Ведь сейчас Берия увидит, что я вовсе не товарищ Сталин… Что тогда будет?»

Экран в окне погас. Теперь оно стало зеркалом, к нему подбежал тот, кто еще мгновение назад считал себя Вождем всех времен и народов.

На него смотрело чужое, невиданное им прежде лицо.

— Кто вы? — громко спросил незнакомца товарищ Сталин, или тот, кто им только что был.

— Писатель Станислав Гагарин, — растерянно проговорил человек в зеркале.

— Бежать тебе, понимаешь, надо, товарищ писатель, — усмехнулся тот, кто вел переговоры с Гитлером, не сразу соображая, что это ему надо спасаться, стремглав удирать из этого кабинета, исчезнуть из Кремля, скрыться от охранников, которыми, разумеется, переполнено древнее сооружение, символ русского духа, олицетворение несокрушимого Третьего Рима.

Отпрянув от зеркала, Станислав Гагарин мельком взглянул на пораженного произошедшей со Сталиным метаморфозой германского фюрера.

«Довелось вот и с Гитлером пообщаться, — со странной веселостью, в которую перерос вдруг охвативший было страх, подумал писатель. — Тираннозавром я был, муравьем-социалистом тоже… Может быть, в фюрера превратиться? А что! Сочинителю и не такое подвластно…»

Отогнав праздные на сей момент мысли, он приветственно поднял руку, махнул на прощание сталинскому гостю и выглянул в приемную. Сидевший за столом Поскребышев поднял голову и недоумевающе глянул на незнакомого человека.

— Вы к кому, товарищ? — спросил он.

— Субстанция есть причина самой себя, — ответил писатель. — Или ничего не существует, или существует так же и существо абсолютно бесконечное. Вам известно, товарищ Поскребышев, что в вечности нет никакого когда, ни прежде, ни после? И вообще — обладаете ли вы cogitatio…

— Чего-чего? — переспросил Поскребышев, поднимаясь из-за стола.

Цитаты из сочинений Бенедикта Спинозы не смутили помощника вождя, рука его уже легла на кнопку звонка общей тревоги.

— Бесконечная способность мышления, объективно существующая в природе, один из атрибутов субстанции, — разъяснил Станислав Гагарин и резко бросился к двери, которую уже открывал возникший вдруг охранник.

Писатель сбил его, ударив головой в живот, увернулся от второго, долговязого парня в гимнастерке без знаков различия, проскользнул в комнату, примыкавшую к приемной, и бросился по крутой лестнице вниз.

Он слышал голоса и тревожные звонки наверху, но за ним никто не гнался, и Станислав Гагарин понял, что удачно выбрался на запасный ход.

А что потом? — мелькнула мысль. — Меня наверняка ждут во дворе. Кремлевский дворец, разумеется, оцепили.

Он подумал: ему необходимо найти некий выход, который вовсе не в том, чтобы исхитриться уйти от погони.

Тут лестница кончилась, и писатель оказался перед дверью, за которой, он это чувствовал, находилось решение, существовал выход из существующего положения.

— Зеленая калитка, — вслух произнес Станислав Гагарин. — Сейчас я открою ее и увижу брусчатку кремлевского двора, где меня ждут изготовившиеся к стрельбе люди Лаврентия Павловича. Но за дверью может оказаться и вовсе другой мир. Что или кто определит его обличье?

Писатель взялся за ручку двери и помедлил, размышляя.

— Всегда будь самим собой, — напомнил он себе. — Тогда Машине станет не под силу обманывать тебя электронным наваждением.

Он решительно толкнул зеленую калитку и вошел в собственную квартиру.

XXX. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

Варвары или, если хотите, аборигены суть баранье стадо, а мы для них волки. Все же хорошо знают, что бывает с овцами, когда волки забираются в овчарню…

Толпа баранов закроет глаза на все еще и потому, что мы пообещаем вернуть им отнятые свободы, после усмирения врагов мира и укрощения политических партий.

Надо ли говорить о том, как долго они будут ждать такую сладкую для них и призрачную свободу?

Для чего мы внушили варварам-аборигенам эту политику, внушили, сохранив в тайне ее внутреннюю, истинную сущность?

Мы сделали сие для того, чтобы обходным маневром добиться того, что недостижимо для нас, потомков космических пришельцев, прямым путем. Нашим целям служат и всевозможные тайные организации разнообразного спектра, от масонских лож до левых террористических бригад. Они сами не знают, что действуют во имя наших целей, служат нашему делу и прикрывают истинные задачи Конструкторов Зла.

…Искусство управлять массами и отдельными лицами посредством ловко подстроенной теории и фразеологии, придуманными нами правилами общежития и иными уловками, в которых аборигены не разбираются, принадлежат специалистам, составляющим наш административный корпус. Эти профессионалы воспитаны на умении четко и глубоко анализировать наблюдаемые явления, изучать тонкости, принимать во внимание мельчайшие соображения.

Здесь у нас нет соперников, как нет их и в составлении планов политической работы и солидарности в действиях.

С нами могли бы соперничать бывшие наши соратники, которые откололись от племени пришельцев, ибо стали жертвою неполного и искаженного замещения личности. Речь идет о тех, кто не понял или не принял, это все равно, целей Конструкторов Зла и предпочел Христа, образовав Орден иезуитов. Они попытались соперничать с нами, но мы сумели скомпрометировать их в глазах варваров, показали иезуитов бессмысленной толпе как организацию явную, сами же с тайной организацией оставшись в тени.

Временно с нами могло бы совладать всемирное объединение аборигенов. Но глубокие корни разлада между ними, подогреваемая нами межнациональная рознь помешают им действовать единым фронтом.

Эти корни вырвать уже нельзя!

Мы противопоставляем друг другу личные и национальные интересы аборигенов, религиозные и племенные различия, культивируем взаимную ненависть, которую растим в их душах двадцать пять веков. Потому ни одно государство, вознамерившееся бороться с нами, не встретит поддержки, ибо каждый приучен думать: союз против нас невыгоден ему самому. Мы слишком сильны, чтобы не считаться с нами. Ни одна держава не может заключить с кем-либо хотя бы и небольшого частного соглашения, чтобы к нему не были тайно причастны мы.

Политическая экономика, придуманная нашими Мудрецами, давно доказала: миром правят деньги. А деньги находятся в наших руках. Потому-то все гении аборигенов меркнут перед властью золота, нам они не страшны.

Капитал должен действовать без какого-либо стеснения, именно ему необходима подлинная свобода, свобода монопольной власти в промышленности и торговле. Такая свобода дает политическую силу предпринимателям, а это приведет к дальнейшему обузданию народов.

Необходимо морально обезоружить нации, всячески пользоваться страстями, разжигаемыми прессой и телевидением, насаждать пороки, захватывать и по-своему толковать чужие мысли.

Главное — ослабить общественное сознание глобальной критики прошлого и настоящего, отучить толпу от размышлений, отвлечь силы варварского ума на словесные перепалки в парламентах, поглотить все и вся митинговой анархией и пустым красноречием.

Болтуны-депутаты есть первые наши помощники!

Во все времена народы и отдельные аборигены, принимали слово за дело, поскольку они удовлетворяются показным, редко замечают, как на самом деле выполняются обещания политиков. Поэтому необходимо создавать показные, придуманные нами дутые учреждения, которые с помощью средств массовой информации будут демонстрировать благодеяния, якобы приносимые ими прогрессу.

Мы присвоим себе либеральную внешность других партий, приберем к рукам все направления, снабдим их нашими ораторами и публицистами, которые бы так много говорили и писали, что привели бы людей к переутомлению от речей и письменных измышлений, к отвращению от любых общественных дел.

Чтобы взять общественное мнение в собственные руки, необходимо поставить его в недоумение, высказывая с разных сторон взаимоисключающие мнения, и действовать так до тех пор, пока варвары не затеряются в лабиринте словесного мусора и не решат, что лучше всего не иметь никакого мнения вообще.

Толпу необходимо лишить любой возможности иметь собственное мнение. Политикой должны ведать исключительно наши люди, которые и руководят жизнью общества. Это первая тайна, которой мы обязаны руководствоваться.

Другая, которая принесет успех в управлении аборигенами, состоит в том, чтобы максимально размножить народные недостатки. Создать хаос из бытовых привычек, низменных страстей, правил общежития, чтобы никто в хаосе этом не мог разобраться и вследствие чего варвары перестали бы понимать друг друга.

Сие обстоятельство хорошо можно использовать и для создания раздоров в партии, разобщения коллективных сил, особенно патриотических, которые сопротивляются, не хотят нам безропотно покориться. Надо обескуражить, подавить всякую личную инициативу, отстранить всех мало-мальски самостоятельных аборигенов, могущих помешать нашему делу.

Нет ничего опаснее личной инициативы. Если она гениальна, она может сотворить такое, что не сделают и миллионы людей, среди которых мы поселяем распри. Одна самостоятельная личность, а такие не поддаются, увы, замещению, в состоянии принести нам больше вреда, чем легион аборигенов.

Воспитание варваров должно быть направлено таким образом, чтобы перед каждым делом, где необходима инициатива, самостоятельные, независимые суждения, у них опускались бы в безнадежном бессилии руки.

Этим мы так утомим, измотаем психику аборигенов, что вынудим их самих предложить нам международную власть. И наше согласие они будут рассматривать как дарованное им благо.

Мы вберем в себя, всосем без остатка государственные институты мира и образуем Сверхправительство!

На месте современных президентов мы поставим чудовище, гигантский спрут, который будет называться Сверхправительственной Административной Системой. Щупальца его будут проникать повсюду, обволакивать все народы и бывшие государства. При такой, тщательно продуманной и ловко сконструированной системе мы не можем не покорить планету по имени Земля.

XXXI. «ГОЛУБЫЕ» ВРЕМЕННО ОТСТУПАЮТ

Глушитель, навинченный на ствол, снял звуки выстрелов, и потому автоматная очередь зловеще прошелестела над головой упавшего ничком Юсова.

Стрелял из-за его спины Дмитрий Лысенков.

…Вдвоем с Николаем они опередили задержавшихся на первом этапе — вязали охранников — Дурандина и товарища Сталина. Едва очутившись на лестничной площадке, коммерческий директор «Отечества» пинком ноги отворил выкрашенную белой краской дверь, дверь распахнулась, за нею стоял долговязый тип в голубом халате, он нагло щерился, направив ствол автоматического пистолета Юсову в грудь.

Юсов упал, будто подкошенный. Однажды, когда перегонял боевые самолеты в Афганистан, он уже оказывался в подобной ситуации: душманы атаковали их аэродром.

Он лежал ничком, не успев ни о чем таком подумать, когда ударил очередью Дима Лысенков. Но долговязый, судя по халату научник, технический персонал здесь был обряжен в халаты желтого цвета, научник, казалось бы изрешеченный шилообразными пулями из последней модели Калашникова, вдруг как ни в чем не бывало повернулся и побежал по заставленному приборами помещению.

Аспирант выстрелил ему в спину раз и два, скупыми очередями, приберегая патроны и уже понимая, что тратит он их совершенно напрасно, ибо противник его к Роду человеческому отношения не имеет, это обыкновенный монстр. Справиться с ним под силу, пожалуй, одному товарищу Сталину.

— Монстр! — крикнул Лысенков, вскочившему на ноги Юсову. — Нам не совладать…

Николай оглянулся, ища глазами вождя, но тот был еще внизу. Не видно было и Геннадия Ивановича.

— Сзади! — крикнул он Лысенкову.

Из боковой двери возникли вдруг и бросились к Дмитрию трое крупных ребятишек. Эти были вообще без халатов, видимо, охранники Центра.

Первому Лысенков, выступив вперед, подставил ногу, и тот пролетел вперед, наткнулся на кулак Юсова. Последний поддел парня снизу, голова у него резко вздернулась, он грузно упал на пол и больше не поднимался.

Двух других Дмитрий, он был их повыше ростом, схватил за шиворот и сильно стукнул головами. Затем снова развел в стороны и вновь соединил их с характерным стуком.

«Такое я лишь в кино видел, — восхищенно подумал Юсов. — Ну аспирант! Даешь…»

Схватка с тремя парнями на время спасла голубого монстра. Едва Дима Лысенков уложил бесхалатников, снизу подоспели товарищ Сталин и запыхавшийся несколько Геннадий Иванович.

Вид у директора спортивной школы был воинственный и задорный, как подобает пусть и отставному, но все равно подполковнику, да еще из стратегических ракетных войск. С вождем на пару они неплохо смотрелись, хотя у первого и не было оружия в руках, а Дурандин угрожающе поводил стволом десантного автомата, который висел у него на шее.

— Вязать этих будем? — спросил Юсов у товарища Сталина.

— Нет времени, — ответил тот. — Надо быстрее разыскать бокс, в котором ломехузы держат Станислава Семеновича.

Он огляделся и показал рукою на дверь с лепестками радиационной опасности и зловещими черепами с костями.

— Давайте их сюда! — распорядился Сталин.

— Но как же, — встревоженно начал Дурандин. — Они ведь… того…

Вождь хмыкнул и махнул Лысенкову.

— Тащите их в комнату, Дмитрий, эта надпись — блеф. Там попросту кладовая для импортных шмоток и холодильник с деликатесной, понимаешь, жратвой для начальства. Мужики очнутся — могут назакусываться вдоволь. Вот ключи!

Товарищ Сталин ловко выхватил из кармана френча ключи и перебросил Лысенкову. И тут на них из другой двери выскочил давешний монстр в голубом халате. И Юсов, и Дима с Дурандиным не успели испугаться, монстр так и бегал с двадцатизарядным Стечкиным в руке, как из глаз вождя метнулись молнии-стрелы, превратившие научника в слабую блеклую вспышку, в ничто.

— Будьте с ними осторожнее, — предупредил соотечественников Иосиф Виссарионович, когда Дима упрятал троих ломехузов в комнату со зловещими лепестками. — Монстры для вас неуязвимы, а сами вооружены. Не зарывайтесь! Не устремляйтесь, понимаешь, вперед, прежде, чем помещение не обследую я сам. По моим прикидкам с монстрами мы еще встретимся.

Он продолжал говорить, когда сверху загудел лифт, и друзья отпрянули от того места, куда должна была прибыть кабина.

— Станьте по обе стороны, — распорядился вождь. — Я встречу гостя… Кажется это именно тот, кто нам нужен.

«Как он преобразился! — с восхищением подумал о Сталине Николай Юсов. — Тогда на Власихе был иным, спокойным, медлительным, заторможенным даже… А здесь прямо-таки горный орел, беркут! Вспомнил, небось, молодые годы, когда грабил почтовых инкассаторов, пополняя партийный фонд большевиков».

Кабина лифта остановилась точно на их этаже. Небольшая пауза — и дверь с легким шелестом распахнулась.

XXXII. НА ВЛАСИХЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

— Товарищ Сталин, вы верите в коммунизм? — спросил вдруг Юсов.

Иосиф Виссарионович усмехнулся и отложил в сторону нож, которым разрезал кусок поджаренной колбасы, принесенной к обеду Тамерланом Ходовым. Земляк отсутствующего хозяина квартиры, в которой собралась боевая группа «Отечества», работал сегодня в продовольственном магазине.

Сакраментальный вопрос слетел с Николаева языка неожиданно, и поначалу Юсова будто опалило жаром, когда он сообразил, о чем спрашивает человека, имя которого многие годы совпадало в сознании миллионов с самим понятием коммунизм.

Дурандин, Дима Лысенков и Казаков озадаченно — вопрос Юсова явно их ошеломил — и оцепенело смотрели на товарища Сталина, не решаясь взглянуть на смельчака, который и сам был не рад сорвавшимся словам, но теперь упрямо держался молодцом и с неким даже вызовом ждал ответа.

— Хотели, понимаешь, смутить товарища Сталина? — сощурился, улыбаясь, вождь, и в голосе его обозначались скорее сочувственные, жалеющие бывшего майора ВВС нотки. — Не возражайте, я это вижу, понимаешь… Но товарища Сталина вряд ли чем можно смутить, молодой человек. И это хорошо, что вы спросили меня о коммунизме, моей вере в него как раз перед ответственной, понимаешь, и опасной операцией.

— Насколько высок уровень опасности? — деловито спросил Геннадий Иванович.

— Настолько, что вы можете не увидеть больше любимую Валентину Степановну и ваших сыновей, подполковник Дурандин, — просто ответил вождь.

…Когда они собрались вчетвером на квартире Станислава Гагарина, Иосиф Виссарионович рассказал о том, что произошло в последние три дня.

С предельной откровенностью Сталин поведал Юсову, Лысенкову, Дурандину и Казакову, их всех Николай усадил за обеденный стол в гостиной, в крохотной кухне не уместились, о причине срочного сбора. Не скрывал вождь и собственной миссии, рассказал о Звезде Барнарда, о планете, созданной там Зодчими Мира и являющейся аналогом Земли.

Главное внимание Сталин уделил операции «Вторжение», которую ломехузы уже начали, захватив в плен председателя «Отечества».

— Это для них проба пера, — сказал вождь. — Ломехузы пытаются заместить у писателя личность. Внешне он остается прежним, но это будет иной человек, исповедующий, понимаешь, принципы, по которым действуют прислужники галактических Конструкторов Зла.

— И фамилия не изменится? — спросил Вадим Казаков.

— К сожалению, — вздохнул Иосиф Виссарионович. — И в пятом пункте анкеты будет написано «русский». И прекрасная родословная сохранится… А личность возникнет иная. И по существу это будет уже не писатель Станислав Гагарин, истинный патриот Отечества, а некий духовный монстр, верный слуга ломехузов, опасный для России и остального мира носитель вселенского зла. И опасность его удесятеряется тем, что он вовсе, понимаешь, неуязвим, ибо внешне подобный замещенный надежно, я бы даже сказал, безупречно замаскирован.

— У нас в МГУ таких замаскированных навалом, — проворчал Дима Лысенков.

— Они имеются повсюду, — заметил Дурандин.

— Их только на картофельном поле не сыщешь, да в литейном цехе, в угольных шахтах не найдешь, — дополнил Вадим.

Юсов промолчал. Он думал сейчас о судьбе отца по закону, то бишь, тестя своего, и от мысли, в кого вдруг превратится новый Станислав Гагарин, ему становилось жутко.

— Успокойтесь, молодой человек, — обратился к нему Иосиф Виссарионович. — Личность вашего тестя не поддается замещению, ибо он от рождения наделен даймонием, особым качеством, внутренним голосом, даром предвидения, способностью увлекать возникшими в сознании идеями окружающих его людей.

— На себе это испытываю, — улыбнулся Геннадий Иванович.

— Вот именно, — отозвался вождь. — У ломехузов ничего не выйдет. Другим Станислав Гагарин не станет. Но психика его подвергается серьезному испытанию. Такие люди, как он, не принимают навязываемые им личностные формы, но могут попросту не выдержать физически той череды экспериментов, которые ломехузы ставят над писателем.

— Что же они с ним делают?! — воскликнул Лысенков.

— Трудно сказать… Ибо даже мне не под силу проникнуть в сознание другого человека, сознание каждого, понимаешь, сугубо индивидуально, товарищ аспирант Дима… Вам это должно быть известно. Могу только предположить: писателя полностью изолировали от внешней среды и подключили к сложной, понимаешь, электронной машине, которая создает иллюзию существования виной действительности. Какой? Об этом мы узнаем от Станислава Семеновича, когда он будет среди нас. Если он, понимаешь, захочет рассказать о пережитом.

— Если я правильно понял, — подал голос Вадим Казаков, — то наш шеф проживает сейчас за каких-то других людей…

— Необязательно людей, — ответил Сталин. — Он может пребывать в самых, понимаешь, фантастических обличьях.

— Но ведь это крайне опасно для его собственной личности! — воскликнул Дурандин.

Товарищ Сталин поднял руку с зажатой в кулаке погасшей трубкой и обвел выставленным вперед мундштуком соотечественников, сидящих за столом.

— Потому я и собрал вас здесь, — сказал он. — И вы правы, товарищ, подполковник. Переход из личности в личность может быть только неполным, как наведенное, но вполне реалистическое по восприятию сновидение. Или можно нравственно, понимаешь, изменить личность, как делают сие ломехузы с будущей агентурой, с теми, кого обрекают служить им после смены духовных параметров. Полный, физический переход из личности в личность принципиально невозможен. Между разными, понимаешь, стадиями такого превращения лежит распад психики, а это означает конец для данного человека.

— Так это же форменное убийство! — вскричал Геннадий Иванович.

— Именно, — подтвердил Иосиф Виссарионович. — И число жертв ломехузов уже велико. Особенно много их стало в эпоху грандиозной, понимаешь, по выражению Кагановича, акции ЦРУ, вашей, так называемой, перестройки…

— Нашей?! — едва ли не вместе спросили все четверо.

— Ну-ну… Я не совсем точно выразился, — усмехнулся Сталин. — Но разве не приводили вас в изумление те, кто больше всех драл горло за правителей застойного режима, а сейчас вдруг превратились в ярых ниспровергателей, понимаешь, тех идолов, которым на памяти современников поклонялись?

Если мы хотим из паровоза сделать самолет, то мы столько должны приделать к паровозу новых, понимаешь, частей, то когда он вдруг полетит, то эта машина не будет уже бывшим паровозом, а самым что ни на есть аэропланом.

Так и с заменой личности. Если попытаться превратить вас, товарищ Казаков, в аспиранта МГУ товарища Лысенкова, то новая личность так мало будет похожа на вновь созданную, что подобную операцию следует, понимаешь, рассматривать как убийство.

Пример был шуточным, соратники заулыбались.

— Значит, ломехузы суть элементарные убийцы? — спросил Николай.

Сталин пожал плечами.

— Вопрос неоднозначный, товарищ коммерческий директор. Технология души — безнравственна сама по себе. Ценность любой личности в ее неповторимости. Даже если мы обогатим среднего по интеллекту человека необыкновенными способностями, но при этом от прежнего Я данного индивидуума не останется ничего, подобное деяние и будет самым примитивным, понимаешь, убийством.

Но ломехузы проделывают сие незаметно. Они уничтожают людей, не оставляя трупов. Вместо трупа, который всегда служит главной материальной уликой совершенного злодеяния, появляется новый, понимаешь, человек, верно служащий делу ломехузов, в конечном итоге, новый слуга Конструкторов Зла. С последними и сражаются Зодчие Мира, силы вселенского Добра, которых я сейчас и представляю на планете Земля.

— Я что хочу сказать, — проговорил Казаков, поднимаясь из-за стола. — Нам необходимо поспешить и сделать всё возможное для спасения председателя… А мы тут философствуем…

— Посидите, Вадим Георгиевич, — мягко, почти ласково, остановил его Иосиф Виссарионович. — Верю в вашу преданность шефу, но именно вы останетесь на связи. Мне нужен достаточно верный, понимаешь, человек на Власихе. Я проинструктирую вас отдельно.

У остальных время еще имеется. Вам стоит подкрепиться, точнее, плотно пообедать, да и с собой кое-что прихватить.

Слышу, как Тамерлан Ходов поднимается на лифте, везет съестное. Деловые, понимаешь, разговоры предлагаю отставить в сторону. Будем сообща готовить обед.

…Пили кофе, тогда Юсов спросил Сталина: верит ли он в коммунизм.

— Сейчас чуть ли правилом хорошего тона считается любая попытка ревизовать коммунизм, — принялся говорить товарищ Сталин. — Или под флагом с категоричной, понимаешь, надписью: «Коммунизм мертв!» вообще отвергнуть саму идею.

Такое уже бывало в истории. Особенность текущего момента о том, что витийствуют об этом те, кто еще носит или недавно носил на груди партийные билеты. Правда, многие из них, в том числе и новоявленные демократы, получив власть, демонстративно, понимаешь, из партии выйдут. Они рассчитывают на сиюминутный эффект, на мгновенный рост их политических дивидендов. Увы… Тут-то они и просчитались. Такие фокусы-покусы могут пройти в Восточной Европе, в той же Польше, которая всегда металась между Западом и Россией, но оказалась в политической, понимаешь, проруби, теряя весьма и весьма на том, что никак не может определиться.

Западные рецепты для России безусловно неприемлемы. Более того, они архивредны ей, смертельны.

Так вот, дорогие соотечественники. Да, авторитет партии, называвшей себя коммунистической, падает, ошибок было сделано, понимаешь, немало, в том числе и мною лично, когда я пребывал еще в этом мире. Сейчас речь идет о выборе пути, об историческом выборе формы развития Отечества, о судьбе великой, не побоюсь произнести это слово, идеи. И дело тут не в Марксе, который отказывался, понимаешь, называть себя марксистом, когда видел, как грубо искажаются его взгляды бойкими учениками.

Мне известно будущее. Но, разумеется, я не имею права рассказывать вам о нем, скажу лишь одно. В эти дни умер очередной миф о коммунизме.

Сама коммунистическая идея, возникшая задолго до того, как на белый свет появились Маркс с другом Фредом, умереть не может! Ибо еще на заре человечества родилась мечта лучших людей планеты, в основе которой создание таких, понимаешь, форм существования жителей прекрасного из миров, где будет устранена любая несправедливость.

Такая идея не может умереть, товарищ Юсов! И потому я верю, понимаешь, в коммунизм…

Все надолго замолчали, каждый по-своему осмысливал сказанное вождем.

Юсов вдруг вспомнил томящегося в плену у ломехузов тестя. Какие эти, как их, ах да, метаморфозы он сейчас претерпевает? Станислав Семенович и прежде говорил с ним о коммунизме и говорил почти то же самое, разве что другими словами и с большей страстностью, чем у подчеркнуто невозмутимого, так и в книжках про него пишут, вождя.

Ярый диалектик, умеющий воспринимать чужие доводы, если не расходятся они со здравым смыслом, председатель «Отечества» ратовал за взвешенный новый курс, эволюционный принцип изменений и уж всегда безапелляционно выступал за твердый порядок в стране, приоритет доброго имени в коммерческих делах.

Без честности и обязательности, считал писатель Станислав Гагарин, никакое предпринимательство невозможно.

Но Юсов был дьявольски упрям, и дабы убедить его, требовалось, чтоб реальная действительность наставила ему не один десяток синяков и шишек.

И все-таки он был небезнадежен, и деловые, организаторские достоинства пилота первого класса перевешивали его недостатки.

Геннадий Иванович мучился от того, что рядом нет человека, которому он сразу поверил, навсегда и бесповоротно. Сейчас бывшему ракетчику, еще недавно дежурившему на Центральном командном пункте Ракетных войск стратегического назначения, страшно было даже представить, что происходит с человеком, дружбой с которым он так гордился.

И Дурандин был готов хоть сейчас мчаться куда угодно, согласен он был на любой риск, лишь бы вызволить попавшего в беду товарища.

«Позволят мне проститься с Валюшей? — подумал Геннадий Иванович. — Конечно, я ничего ей не скажу, но хотелось бы повидаться…»

— Разумеется, — сказал Иосиф Виссарионович. — Сейчас же и сходите домой. Сорок минут вам хватит? Из дома пройдите через Перхушковский контрольный пункт. Там на стоянке нас ждет белая «Волга» под номером 35–14, литер ЮБК.

Дима Лысенков встряхнулся от дум, одолевших его после слов Сталина в защиту коммунизма, они были всегда близки ему, и словоблудство ренегатов аспиранта почти не коснулись. Он впитал эти идеи от отца, человека незаурядного и чертовски похожего характером и манерами на Станислава Семеновича, который порою в восприятии Дмитрия сливался с человеком, давшим ему возможность появиться на этом свете.

Он открыл было рот, намереваясь спросить товарища Сталина о возможности взглянуть перед их явно опасной вылазкой на Димку и Галину, но Иосиф Виссарионович согласно кивнул, присовокупив обещание заехать на Воробьевы горы, где обитала лысенковская семья втроем в четырехметровой комнате-пенале, такой метраж выделялся аспирантам знаменитого университета.

«Трудно привыкнуть к тому, что мысли твои читают», — вздохнул про себя Дмитрий и тут же спросил:

— А как с оружием, товарищ Сталин? Трех-четырех я на себя возьму, а дальше…

— Ноу проблемс, как говорят ваши нынешние заокеанские якобы друзья, — не без сарказма во второй части фразы заверил Дмитрия товарищ Сталин. — Оружие получите в машине. А с вами, Вадим Георгиевич, я уже побеседовал. Думаю, что вопросов ко мне не имеете.

Казаков удивленно воззрился на вождя и вдруг почувствовал: в памяти у него четко отпечаталось все то, что ему надлежало исполнить, уложились инструкции, которые дал ему Иосиф Виссарионович, не произнеся на этот счет ни единого слова.

— Идите домой, товарищ Казаков, и приступайте к первой фазе ваших обязанностей, — предложил ему вождь. — Держите машину в боевой готовности, пару канистр с бензином положите в багажнике. И придумайте, понимаешь, что-нибудь для Риммы Прокофьевны. Скажите, например, что повезете шефа по литературным делам, ваша супруга его как будто уважает.

Казаков хотел скаламбурить, выдать очередной афоризм или, как он стал недавно выражаться, ахуизм, но вовремя сдержал порыв, сообразил, что не время и не место.

И уже на улице Заозёрной Казаков глубокомысленно произнес:

— Я что думаю, Геннадий Иванович… Не доросли мы до коммунизма. Не созрели нравственно. В пещерах и на деревьях пока живем.

Дурандин не ответил, лишь горестно и согласительно вздохнул.

Когда Дурандин и Казаков ушли, Иосиф Виссарионович сказал, обращаясь к Николаю и Лысенкову:

— Возвращаясь к теме, затронутой товарищем Юсовым, хочу сказать вам, молодые люди, что все это не так-то просто. Товарищ Сталин — профессиональный, понимаешь, революционер, товарищ Сталин — социальный практик. Это я о прежнем Сталине говорю, который умер в начале марта, тридцать семь лет тому назад. Сейчас перед вами вовсе другой, понимаешь, товарищ Сталин, которого Зодчие Мира наделили сверхзнанием. В той, обычной жизни мне так не хватало серьезного образования! Я учился на ходу, урывками, без какой-либо системы… Но вот о circulum vitiosus я знал, точнее, интуитивно догадывался, понимаешь, всегда.

— Циркулюм чего? — не стесняясь, переспросил Юсов.

— Латинское выражение, означает порочный круг, понимаешь… Тот самый, в котором, увы, пребывает по разным причинам человечество.

Смотрите сами. Обогащение одних неминуемо ведет к обнищанию других. Когда этих других становится много, а по прикидке экономистов их у вас ожидается до сорока миллионов, безработных, понимаешь, у этих миллионов вновь и вновь зарождается идея перераспределения — справедливого? — жизненных благ.

Тогда вырастают и рвутся в бой новые и новые фанатики, готовые бросать бомбы в тех, кто на вершине власти. И делают они это именем народа, во имя его, на благо его.

Помните лозунг «Грабь награбленное!», так сказать, апофеоз политического цинизма или, говоря языком заключенных — беспредел. Сейчас его взяли на вооружение многие народные, понимаешь, избранники, они вовсе не лучше моих соратников образца Семнадцатого года. Может быть, даже хуже, ибо призывают к явному неравенству. Их нынешние действия вкупе с тайными намерениями ломехузов пророчат Большую Кровь, а может быть, и вселенскую, понимаешь, гибель человечества вообще.

Но пойдем дальше. Наконец, фанатики, или зовите их радикалами, демократами, плюралистами, захватывают власть. Теперь они сами распределяют ценности, а обладание неожиданным и незаработанным, понимаешь, богатством безнравственно, оно разлагает духовно новоявленных нуворишей.

Народ же получив таки равную, регламентированную порцию гороховой похлебки, утрачивает способность самоотверженно трудиться, ибо одинаковая, стандартная, понимаешь, пайка не поощряет тех, кто может сделать больше. Зачем перетруждаться, коль доля твоя не увеличится?

Начинается процесс количественных изменений в обществе и его экономике в сторону знака минус. Постепенно та или иная цивилизация оказывается в застое. И чтобы всколыхнуть его, новые фанатики организуют социальные, понимаешь, потрясения. Свершается революция, которая всегда смута и разорение, более того, любая революция одних догматиков меняет на других. И все повторяется… Порочный, понимаешь, круг!

— И нет выхода из него? — трагическим голосом спросил Дима Лысенков.

— Есть, — серьезно ответил, посуровев лицом, Иосиф Виссарионович. — Помните монаха-францисканца Уильяма Оккама, одного из столпов номинализма?

— Интуитивный материалист, — пробормотал аспирант.

— Пожалуй, — согласился вождь. — Именно его бритва — путь к спасению. Не забыли, как гласит сформулированное им правило?

— Затрудняюсь… в буквальном смысле вряд ли, — смутился Лысенков.

— Тезис Оккама гласит: не следует делать посредством большего то, чего можно посредством меньшего. Есть и иная формулировка. Она о том, что сущностей не следует, понимаешь, умножать сверх необходимости. Другими словами, смыслу, к которому постоянно призывает вас председатель Станислав Гагарин и которому он вполне диалектически, понимаешь, привержен.

И я глубоко убежден: человеческое общество разумных homo просто обязано, понимаешь, развиваться по закону бритвы Оккама. Другого пути попросту не существует.

— Какая там бритва! — махнул расстроенно Николай Юсов. — О здравом смысле, диалектике ли говорить, когда в парламент избирают бывших жандармов, переметнувшихся к бывшим диссидентам, и примитивных курощупов, поставляющих начальству копченых птичек.

Чуть позднее они получают от нового руководства по автомобилю и московской квартире, — провидчески предупредил Сталин. — И станут голосовать за несуразные, мягко говоря, законы дружно и единогласно, как в прежние тоталитарные, понимаешь, или застойные времена. А над идеей использования бритвы Оккама применительно теории существования человеческого общества вы подумайте, молодой человек. Да… Когда Людвиг Баварский приютил гонимого отовсюду Уильяма Оккама, тот сказал королю: «Tu me defendac gladio, ego te defendom calamo». Перевожу с латыни товарищам с высшим, понимаешь, образованием: «Ты защищаешь меня мечом, я защищаю тебя пером».

А теперь нам пора собираться. Оружие осмотрим и проверим по дороге к объекту.

XXXIII. БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Кабина лифта остановилась на том этаже, где ее ждали четверо, и товарищ Сталин оказался прямо перед дверью, когда она после небольшой паузы с легким шелестом распахнулась.

В дверях стоял высокого роста мужчина средних лет, широкоплечий, рыжеватый и голубоглазый, конечно, не такой гигант, как Дима Лысенков, но довольно крупный товарищ.

На нем был не голубой халат, как у научного персонала Центра, а фиолетовый, что свидетельствовало о принадлежности к высшей администрации этого учреждения.

А перед фиолетовым стоял Отец народов во всей хрестоматийной красе: защитного цвета френч, заправленные в сапоги прямые брюки, без головного убора и с неизменной трубкой в руке.

Трубка дымилась.

Вставших по обе стороны лифта Юсова с Дурандиным фиолетовый не видел. Он направил было укороченный автомат, висевший на шее, на товарища Сталина, но тут же, видимо, сообразил, какова природа возникшего перед ним существа, снял руку с автомата, это был израильский «Узи», и бросился на вождя.

Но тот вдруг исчез. Фиолетовый схватил руками воздух, растерянно захлопал глазами и стал было поворачиваться, чтобы найти испарившегося Сталина.

«Сейчас он увидит нас», — успел подумать Геннадий Иванович и приготовился стрелять. Тут он услышал голос Иосифа Виссарионовича: «Монстр! Не стреляйте!» А Дима уже летел на блондина. С маху ударился о его тело, поверг наземь, в падении заворачивая фиолетовому противнику руку за спину.

Дурандин и Юсов бросились помогать аспиранту, и вскоре связанный пассажир лифта лежал у их ног.

— Это монстр, — послышался голос вождя за их спинами. Они расступились и увидели Сталина, направившего мундштук трубки на силившегося освободиться от тонких сыромятных ремней, которыми скрутил его руки и ноги Лысенков.

Все трое инстинктивно отступили от фиолетового.

— Можете не опасаться, — продолжал Иосиф Виссарионович. — Я нейтрализовал его сверхчеловеческие качества. Но все равно пули против монстра бессильны.

— Так вы его молнией, товарищ Сталин, молнией! — вскричал Николай, обозленный тем, что не может наподдать одному из мучителей несчастного шефа. Если пули монстра не берут, то и юсовскому кулаку делать нечего.

— Не торопитесь, понимаешь… Этот монстр принадлежит административной верхушке Центра, играет роль члена ученого совета, отвечает, кстати говоря, за режим секретности и безопасности. Местный лаврушка, понимаешь… Вот он и поможет нам отыскать литератора.

— Черта лысого! — отозвался с пола ломехузный Берия институтского масштаба. — Да я вас, таких-то, в рот и в нос имел, сявок безрогих! Век свободы не видать! Суки! Бакланы… Да сейчас вас мой караул всех перешлепает!

— Видели, как чешет? — ткнул мундштуком в сторону монстра Сталин. — Сейчас модно работать под блатного, засорять великий русский язык матерщиной. Один ваш бывший член СП Василий Аксенов чего стоит… А с этим надо иначе.

Сталин повернулся к начальнику безопасности, наклонил голову, с любопытством рассматривая его сверху вниз, затем из его глаз вылетели две золотистые стрелки-молнии и ударили в пол с двух сторон от монстра.

Закипел, запузырился цветной кафель, а лежавшее на нем чудовище издало такой пронзительный вопль, что у троих соотечественников морозом дернуло изнутри.

— Не надо! — визжал минуту назад браво матерящийся монстр. — Не надо меня превращать! Слушаю и повинуюсь! Готов служить вам. Хозяин, верой и правдой… Не надо меня превращать!

— Так-то вот, — удовлетворенно промолвил Сталин. — Теперь он знает с кем имеет дело. Эти энергетические существа неуязвимы для вас, смертных, вашего, понимаешь, оружия, но для Зодчих Мира их мощь — пустяки. Поднимите гражданина Красногора и развяжите его.

— А это не опасно? — спросил как всегда осторожный и предусмотрительный Дурандин. — Он ведь с автоматом…

— Был, — самоуверенно сказал Юсов, забрасывая «Узи» на правое плечо.

— Автомат у него против таких, как мы, — мрачно проговорил Дмитрий. — Для белковых…

— Сейчас Аркадий Ионович будет вести себя как шелковый. Не правда ли, гражданин Красногор? — спросил у поставленного на ноги начальника секретной части.

Лысенков распутал ему ноги, а Юсов снял путы с рук.

— Истинный крест! Видит Бог… За вас. Хозяин, в огонь и в воду! Истинный крест…

Монстр пытался осенить себя крестным знамением, но Юсов, все-таки ему страх как хотелось двинуть в челюсть электронному или какому там еще ублюдку, Юсов ударил его по руке.

— Не кощунствуй! — сказал он. — Ишь ты, исусик, христианин новоявленный, богоискатель чертов… Сила нечистая!

Товарищ Сталин улыбнулся.

— Сейчас он, действительно, верующий человек, любит нас, готов служить Хозяину. Я попытался перенастроить, понимаешь, его программу, и, как видите, мне это удалось.

Монстр радостно закивал головой.

— Готов служить! — подтвердил он. — Чего изволите?

— Где укрывают писателя? — спросил вождь.

— В лаборатории Омега три дробь семнадцать, — немедленно сообщил Красногор. — Режим секретности группы А. Серьезный режим, товарищи…

— Ломехузы тебе товарищи, — проворчал Юсов. — Караул там есть?

— Восьмой этаж, — ответил монстр, — охраняется особо. Лифт идет на девятый, проскакивая восьмой, на него можно попасть только по лестнице, с девятого. Там и охрана…

— Поехали, — коротко бросил вождь, направляясь к лифту.

Они сумели войти теперь уже впятером, и Юсов, ни в коей мере не доверявший монстру, хотя и слышал от Сталина о перестройке его программы, подумал, что это хорошо, разделяться на две группы ему не хотелось.

— Значит, девятый? — спросил Сталин у монстра, и тот с готовностью закивал.

Лифт шел быстро и почти бесшумно.

В кабине перегруппировались, поставили у двери Красногора, велев ему быстро выйти, оглядеться на площадке по сторонам, повернуться и подать остальным соответствующий знак.

— Если на этаже кто-то есть, товарищ Сталин, понимаешь, выйдет следом… А вы жмите кнопку последнего этажа, поднимайтесь, подождите там ровно три минуты — и снова на девятый.

— А как же вы один? — растерянно спросил Геннадий Иванович. — Мы готовы с вами…

— Спасибо, товарищ подполковник, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Мне здесь, в этом здании никто и ничего плохого причинить не может. А вот с вами сложнее. Уж очень вы хрупкие, белковые существа. Внимание!

Кабина лифта остановилась и на верхнем табло зажглась Цифра девять. Дверь распахнулась, и монстр Аркадий Ионович проворно выскочил на площадку.

Осмотревшись, он подал знак выходить и растерянно сообщил вождю:

— Никого нет… Странно, что до сих пор не сработал механизм общей тревоги.

— Чем угрожает моим друзьям такой механизм? — спросил его Сталин.

Красногор испытующе, несколько даже презрительно посмотрел на спутников вождя.

— Белковые… Отличная мишень для наших «Ти-Эй», телеавтоматов.

— Это что за сюрпризы, понимаешь? — осведомился Иосиф Виссарионович.

— При сигнале общей тревоги, — принялся объяснять начальник безопасности Центра, — перекрываются этажи, вырубаются лифты. А главное, включаются телекамеры, которые синхронно работают с автоматическим оружием. Камеры обшаривают помещение, и когда в поле их зрения попадает живое существо, раздается автоматная очередь.

Камерам помогают и приборы-датчики, реагирующие на любую биологическую массу. После сигнала общей тревоги вам, белковым, не выжить здесь и трех минут.

— Ну и монстры! — возмутился Дмитрий. — Превратите его в ничто, товарищ Сталин…

— Нет-нет-нет! — заверещал Красногор, отбежав от Лысенкова и прячась за спину низкорослого, если не сказать маленького Сталина. — Не надо меня превращать, не надо!

— Успокойтесь, — сказал вождь. — Ведите нас к лестнице на восьмой, понимаешь, этаж, в лабораторию Омега.

Монстр показал рукою вправо от лифта, они прошли коридором метров пятьдесят. По обе стороны были двери, ведущие в неведомые помещения, и Юсов обратил внимание: на косяке каждой из них устройство для кодового замка, он откроется, если наберешь лишь тебе известную комбинацию цифр.

Коридор вдруг расширился до размеров просторного холла овальной формы. В цетре размещались круглые перильца, меж ними таинственно исчезала вниз винтовая лестница. Вход на верхние ступени перекрывала калитка.

— Там, — повел подбородком с роковой для женщин, любящих блондинов, ямочкой Аркадий, сын Ионы.

Хотя, тьфу на него, какой он сын! У монстров отцов не бывает, и слово Ионович, которое приставляли к именам сотрудников Центра, попросту заменяло порядковый номер модели.

Словом, начальник службы безопасности показал, что именно по винтовой лестнице можно попасть на особо охраняемый восьмой этаж, где в лаборатории Омега томится плененный ломехузами председатель Российского творческого объединения «Отечество».

Дима Лысенков нетерпеливо бросился к перилам, явно намереваясь перемахнуть их.

— Назад! — негромко, но внушительно бросил товарищ Сталин, и аспирант остановился, застыл, будто вкопанный.

— Нехорошо, гражданин Краснргор, — пронзительно глянул вождь на монстра. — Почему вы не предупредили, что в эти безобидные, понимаешь, перила вмонтированы фотоэлементы? Достаточно рукой провести сверху, как тут же включается сигнал общей тревоги… А вон в углах и телекамеры с автоматами, которые тут же расстреляли бы моих товарищей. Нехорошо, гражданин Красногор!

— Не успел… Не сердитесь… Я лояльный, — пролепетал монстр. — Простите меня! Я больше не буду…

Люди заметили, что у него изменился тембр голоса, стал вроде как тоньше, писклявее, плачущий какой-то. Но раздумывать на сей счет было уже некогда, надо было спешить этажом ниже.

— Как вырубить фотоэлементы? — решил проявить инициативу Юсов, обратившись к монстру помимо вождя.

— Это можно, — заулыбался Аркадий. — Но только я и смогу их отключить…

— Сделай одолжение, — продолжал самостоятельничать коммерческий директор. — Только смотри у меня!

Он недвусмысленно повел в сторону монстра стволом отобранного у него же автомата «Узи».

Сталин ухмыльнулся в усы, но вмешиваться не стал.

А Красногор тем временем подошел к одной из панелей, которыми был отделан холл, нажал так, что она отодвинулась, обнаруживая небольшую металлическую дверцу в три ладони в высоту и две в ширину.

Монстр достал ключи, открыл дверцу, затем сунул туда правую руку, и люди услышали легкое гудение. Затем оно стихло, и ничего больше не произошло.

— Готово, — доложил теперь уже ломающимся голосом подростка.

Он привел дверцу и панель в прежнее состояние и в доказательство подошел к перилам и провел над ними рукою.

«Сейчас и начнется», — как бы отстраненно, готовый ко всему подумал Дурандин.

Никаких тревожных звонков не последовало.

— Первым идет вниз товарищ Сталин, — тоном, не терпящим возражений, распорядился вождь.

Красногор, теперь уже восторженно и преданно глядя на Сталина, согласно кивнул.

— Потом Лысенков и Юсов — главная ударная сила. Подполковник прикрывает, понимаешь, тыл. Вопросы?

— Вопросов нет, товарищ Сталин, — ответил за всех Лысенков.

— Тогда — вперед! Но сначала наденьте предохранительные маски, которые я дал вам по дороге сюда.

Он достал из кармана желтый цилиндр и показал его соратникам.

— Здесь особый газ, — пояснил Сталин. — Распространяется мгновенно и тут же делает людей беспомощными. Людей… Монстры есть среди охраны?

— Караулы смешанные, — ответил Аркадий. — Бывают только белковые, иногда только наши. По-разному…

— А сегодня? — спросил Сталин.

— Не помню, — растерянно ответил монстр. — Что-то со мной происходит… Забываю про главное. Что есть главное, дяденьки? А что такое здравый смысл?

Вождь подозрительно посмотрел на Ионыча, и Юсову почудилось в его взгляде некое смущение.

— Ладно, — махнул Иосиф Виссарионович. — Если готовы — пошли!

Товарищ Сталин лихим прыжком перемахнул через перила. Калитку в них, ведущую прямо на ступени, открывать не стал. За ним последовал монстр, затем остальные.

Спускались медленно, осторожно. Винтовая лестница была короткой, с широкими ступенями. Она привела их в круглое помещение, которое опоясывали иллюминаторы. Они казались матовыми, слепыми, производили неприятное впечатление, будто огромные незрячие глаза-бельмы.

Строго по диаметру располагалась в этой круглой комнате пара дверей, одна напротив другой.

Сталин повернулся к монстру и вопросительно посмотрел на него.

— Там, — прошептал он и показал на дверь, которая была подальше от последней ступени винтовой лестницы.

Мягко, будто тигр, скользнул Сталин, ступая в кавказских сапогах по разноцветному пластиковому полу, направляясь к двери.

Подойдя к ней, он прислушался, вынул желтый цилиндр из кармана, пока спускались, он убрал его снова, сильно толкнул дверь, и когда она распахнулась, бросил туда газовую бомбу.

Еще в полете раздался несильный хлопок, и тут же тишину прорезала автоматная очередь. Стреляли изнутри по двери, которая начала закрываться и оказалась пробитой пулями в четырех местах.

Вождь стал спиной к косяку, приложив палец к губам и призывая остальных не двигаться. Довольно длинная очередь смолкла. Раздался одинокий выстрел, затем второй. Стихло…

Сталин подождал немного, потом решительно вошел в караульное помещение.

Охранники, их было четверо, сидели и лежали в самых неожиданных позах. Тот, кто успел выстрелить в дверь, заметив, как летит к ним желтый цилиндр, так и сидел за столом дежурного подле нескольких дисплеев, через которые, видимо, проверял охраняемый ими секретный этаж.

— Слава Богу, монстров здесь не оказалось, — вздохнул Иосиф Виссарионович, — а эти вырублены на два часа с хорошим, понимаешь, гаком. Конечно, любого монстра я могу утихомирить, но лучше без них обойтись. Невзначай ведь могут из вас кого-нибудь подстрелить. А товарищу Сталину этого бы не хотелось, понимаешь.

— Не надо меня превращать, дяденьки! — заканючил вдруг ребячьим голосом Аркадий.

— Не буду тебя превращать, — успокаивающе произнес вдруг Сталин. — Ты хороший и пойдешь с нами.

«Вождь обзавелся племянником», — мысленно хихикнул Николай и почувствовал некое давление под черепной коробкой, которое тут же оформилось как произнесенное Сталиным: «Заткнитесь, Юсов!»

Они миновали караулы, косясь на поверженных часовых. Перед этим собрали их автоматы и повесили на шею безобидного теперь монстра. Прошли коридором без дверей по сторонам, свернули налево и остановились перед высокими, до потолка, стеклянными проемами.

— Вход в Омегу, — сообщил Красногор. — Особое стекло, граната не возьмет, не то что пули… Открываются изнутри дежурным. Отзывается дежурный только на пароль.

— Давай его побыстрее! — нетерпеливо проговорил Юсов.

— Не помню, — пролепетал Аркадий, — забыл… Дяденька, я сейчас вспомню!

— Что это с ним? — застенчиво осведомился Дурандин, глядя на товарища Сталина.

— Гм, — хмыкнул вождь, — кажется я задел рефлекс инфантилизма, и монстр превратился в подростка. А то и в дошкольника. Можно его и перестроить заново, но у нас нет времени. Внимание! Идет белковый… Человек.

Он поднял руку, и все услышали шаги за поворотом.

Сталин схватил Аркадия за рукав, выдвинул вперед, а сам укрылся за его широкой спиной. Остальные продолжали стоять по-прежнему, держа руки на автоматах.

Человек вышел из-за поворота, увидев людей, отпрянул, но узнал Аркадия Красногора, владельца фиолетового халата, успокоился. На нем было точно такое же одеяние.

— В чем дело, Аркадий Ионович? — властным голосом заговорил появившийся человек. — В такое позднее время… Кто эти люди? Новый караул?

— Внеплановый осмотр, проверка безопасности, — неожиданно прежним голосом ответил монстр-безопасник. — Есть основания, Лев Николаевич!

«Черт! — подумал Юсов. — Этого гада зовут как моего парня…»

«Спокойно, Николай, спокойно, — принял его мозг слова товарища Сталина. — Выдержка и бдительность, майор!»

— Бдительность — наше оружие, — ухмыльнулся Лев Николаевич, и тут вождь ступил в сторону.

При виде Сталина нового фиолетового перекосило, он в ужасе поднял вверх руки.

— Вы, — прошептал он помертвевшими губами, — вы… Но вас давно нет и быть не может!

— Опустите руки, — брезгливо бросил Иосиф Виссарионович. — Мы не собираемся брать вас в плен, и я знаю, что оружия, понимаешь, вы при себе не имеете.

Он повернулся к спутникам, заинтригованным этой встречей.

— Этот человек — сын моего лечащего врача, — пояснил он. — Именно его папаша помог мне по заданию ломехузов отправиться на тот свет. И отпрыск хорошо знает о папашиной роли. Потому он так, мягко говоря, и растерялся, увидев меня, здесь.

Успокойтесь, доктор, перед вами другой, понимаешь, товарищ Сталин. Хотя и его спровадили в небытие, правда, за много световых лет от Солнечной системы.

— А я тебя знаю, дяденька! — дурашливо жеманясь, вдруг воскликнул мальчишеским голосом монстр Красногор. — Ты заведуешь Омегой! Вот!

— Помолчи, Аркаша, — строго сказал вождь. — Товарищ Сталин и сам знает, кто стоит перед ним. Действуйте, завлаб, говорите пароль, пусть дежурный впустит нас внутрь, мы заберем вашего, понимаешь, клиента-пациента, и адью, гуд бай, до побаченья и прочий ауфвидерзеен. Усекли, доктор?

— Стараюсь, — овладев собой, ответил сын тираноубийцы.

— От меня вам ничего плохого не будет, — продолжал вождь. — Ибо товарищ Сталин абсолютно искренне, понимаешь, провозгласил: сын за отца не отвечает. Ведите нас к писателю Гагарину, доктор!

— Но пациент находится в трансе! — воскликнул Лев Николаевич. — Его нельзя так резко возвращать в действительность! Даже я не могу вам сказать, в каких он сейчас мирах… Это сложно и опасно! Я не могу взять ответственность…

— Мы и не собираемся его будить, — спокойно ответил Иосиф Виссарионович. — А всю ответственность берет на себя товарищ Сталин. Открывайте проход в Омегу!

На этот раз за бронированным стеклом дежурил рыжебородый монстр, весьма похожий, как определил Юсов, на Виктора Юмина. Сталин превратил его всего лишь одной стрелой-молнией. То ли заряды экономил, то ли решил, что по такому ничтожеству бить дуплетом не по чину.

Уже привыкшие к легким вспышкам, в которые превращались монстры, спутники, увлекаемые оживившимся Аркадием, за ним следовал Иосиф Виссарионович, а ослабевшего вдруг доктора держали под руки Дима и Николай, спутники вождя проникли в просторную комнату. Скорее она являла собой небольшой зал, в центре которого высилось сооружение, напоминающее гигантский сейф, выкрашенный в серебристый цвет. Сооружение было опутано проводами и кабелями разных диаметров, на нем помещалось множество разнообразных, непонятного назначения датчиков и циферблатов со стрелками и без оных.

«Почище чем в кабине истребителя», — подумал Юсов.

Сейф мерно гудел, поблескивал экранами осциллографов, дергались стрелки, не оставляло ощущение: перед ними живое существо или сложнейшая электронно-вычислительная машина, огромный универсальный мозг.

— Он здесь? — спросил Сталин у Льва Николаевича.

Тот стоял между Юсовым и Лысенковым, молча кивнул.

— Откройте! — приказал вождь.

Завлаб повиновался.

Он овладел собой и относительно твердым шагом подошел к овальному люку в торце сейфа. Но едва Лев Николаевич взялся за блестящий никелированный рычаг, голос монстра остановил его:

— Дяденька, вы забыли сигнализацию тревоги отключить…

— Ах, да, — пробормотал доктор. — Растерялся, знаете ли…

— Еще одна такая растерянность, и мертвее вас в этом доме человека не будет, — категорично промолвил Сталин. — Майор Юсов! Держите доктора на мушке и не пожалейте для него патронов.

Когда широкий люк распахнулся, они увидели за ним саркофаг со стеклянным верхом, за которым угадывалась человеческая фигура.

Все бросились к саркофагу. В нем лежал писатель Станислав Гагарин. Лицо его, обрамленное рыжеватой с проседью бородой, было бледным, глаза закрыты.

С минуту они рассматривали бесчувственного председателя «Отечества», за которым пришли, миновав опасные барьеры, и сердца их наполнялись гневом к ломехузам, затеявшим бесчеловечный эксперимент.

— Смотрите! — послышался вдруг голос монстра Аркадия. — Смотрите, дяденьки!

Люди повернулись и увидели, как позабытый ими в суматохе, вызванной обнаружением саркофага, Лев Николаевич подобрался к противоположной стене, украшенной пультом, и лихорадочно ищет рубильник, небольшой такой рубильник, который…

— Убейте его сейчас! — вскричал товарищ Сталин. — Стреляйте! Стреляйте, Дурандин!

Да, именно Геннадий Иванович находился ближе всего к завлабу, и тот был открыт для стрельбы с его стороны.

Мгновенно подполковник прижал к бедру автомат Калашникова и, не целясь, но твердо водя стволом, ударил очередью по туловищу доктора. Тот подпрыгнул, намертво ухватился за проходящую над головой штангу, судорожно вцепился в нее, ноги Льва Николаевича слегка оторвались от пола.

Автомат в руках Дурандина вновь задергался. Подполковник бил короткими очередями в одно и тоже место, едва поводя стволом, чтобы пули шли узким веером, и все до одной попадали в цель.

Стрелять бывший ракетчик умел…

Остановил его лишь опустевший магазин.

Лев Николаевич по-прежнему висел на штанге, так и не отпустив ее коченеющими руками.

И тут они увидели, как принялась отваливаться нижняя часть перерезанного пополам туловища. На стерильный кафель секретной лаборатории потянулись перебитые пулями кишки, теряющие кусочки полупереваренной пищи и задержавшегося кала.

Зрелище было не из приятных.

Дурандин отбросил автомат с пустым рожком-магазином и отвернулся.

— Крепитесь, товарищ, — улыбнулся ему вождь. — Вы же оператор-ракетчик… В ваших руках было оружие куда мощнее, понимаешь, этой тарахтелки. Миллионы жизней держали на прицеле. А тут какой-то теперь надежно мертвый пособник ломехузов… Возьмите себя в руки, подполковник.

— И все-таки человек, — пробормотал Геннадий Иванович.

— Я его понимаю, — сказал Николай Юсов. — Мой первый убитый душман в Афгане долгое время мне снился…

Дурандин судорожно вздохнул и поднял с пола автомат Калашникова.

— Что это? — подал вдруг голос Дима Лысенков.

На изрешеченном пулями пульте заискрило, послышался треск, возникло вдруг синеватое пламя.

— Замыкание, дяденьки, замыкание! — радостно завопил монстр.

— Телекамеры! — крикнул Сталин. — Ищите телекамеры… Сейчас грянет общая тревога!

Они лихорадочно зашарили взглядами по лабораторному залу и обнаружили четыре электронных соглядатая на кардановых подвесах, позволявших камерам двигаться в трех измерениях.

— Бейте по ним! — распорядился вождь.

Затрещали очереди, и тут же завыли ревуны снаружи.

— Тревога! — радостно захихикал Красногор. — Сейчас сюда другие дяденьки прибегут…

Телекамеры были разбиты, и какое-то время у них оставалось.

Сталин подбежал к окну, и в тот же миг со двора донесся глухой взрыв.

— Они взорвали нашу машину, — спокойно сообщил Иосиф Виссарионович. — Придется брать Станислава Гагарина вместе с саркофагом, будить его здесь уже нет времени.

Он сунулся в пасть открытого люка и отсоединил главный кабель, связывающий автономную систему жизнеобеспечения, от громадины Метафора.

— Того, что есть в саркофаге, Станиславу Гагарину хватит на два часа, — пояснил вождь. — За это время мы будем уже далеко.

— Но как мы выберемся? — спросил Дима Лысенков.

Аспирант старался говорить бодрым тоном, но голос его выдавал. Да и кто бы не замандражил, когда вовсю заливаются ревуны и звонки тревоги, и здесь сейчас будет полным полно вооруженных ломехузов?!

— Это моя проблема, — сказал Иосиф Виссарионович. — Придется вам полетать по воздуху… Дурандин, Юсов! Вынимайте саркофаг! Сейчас я лишу его веса, да и вас заодно. Тащите его вон к тому окну! А вы, Дмитрий, держите под обстрелом входную, понимаешь, дверь. Если кто попытается войти — стреляйте без моей команды…

Поначалу саркофаг показался Николаю и Геннадию Ивановичу тяжелым, но затем они почувствовали вдруг, что он ровным счетом ничего не тянет и даже плывет невесомо.

Окно, к которому они подвели саркофаг с председателем, было забрано решеткой.

— Подождите, — остановил их Сталин.

Отступив на три шага, он пристально посмотрел на зарешеченное окно, и изумленные Юсов и Дурандин увидели вдруг, как стекло вместе с металлом решетки сплавилось и бурыми потеками легло на подоконник.

— Вот и наш путь домой, — усмехнулся Сталин. — Запасной, так сказать, вариант, понимаешь…

Позади раздался выстрел. Лысенков, оставшийся в арьергарде, защищал их тыл.

— Давайте сюда, Дмитрий! — крикнул ему Иосиф Виссарионович. — Приготовьтесь потерять вес…

Вчетвером они выдвинули саркофаг на подоконник.

— Держитесь за рукоятки покрепче, — предупредил спутников вождь. — Непривычно будет только поначалу…

Они услышали детский плач и разом повернулись.

Монстр Аркадий заливался слезами, размазывая их здоровенными кулачищами по лицу.

— Дяденька Сталин! — всхлипывал он. — Возьмите меня с собой! Я буду слушаться вас, дяденька, милый! Хороший товарищ Сталин…

Не вынимая трубки изо рта Иосиф Виссарионович резко повернулся к монстру Красногору и уже привычными золотыми стрелками превратил инфантильного лаврушку в ничто.

Николай покачал головой.

— Наверное, Аркадий мог бы нам еще пригодиться, — осторожно заметил он. — Теперь-то этот парень вроде бы за нас…

Сталин вынул трубку изо рта, спрятал ее в карман и презрительно сплюнул туда, где еще угадывалась рослая фигура местечкового берии.

— Не выношу ренегатов. Даже если они электронные, — жестко сказал вождь.

«Бог мой, до чего же он напоминает мне шефа! — подумал Юсов. — А еще говорили, что Сталин любил детей…»

XXXIV. ПРОБУЖДЕНИЕ

Огромный лохматый мамонт, истошно трубя от возмущения и обиды, пробежал последние десятки метров, отделявшие его от кое-как прикрытой ямы-ловушки, и с шумом рухнул в нее под дикий вой загонщиков трех племен, объединившихся для совместной охоты.

«В гробу я видал этот кооператив! — мысленно выругался мамонт, рассадив себе о выступавшей в стене ямы камень левое бедро. — Навязался на мою голову тщеславный вождь племени Рыжих Красов… Надо подкараулить его и растоптать в лепешку! Нет, лучше схватить его хоботом, подбросить в воздух и поймать на бивень! Так и сделаю, когда выберусь из ловушки».

В том, что он таки выберется, мамонт не сомневался. Раздражало, что бедро саднит. Надо повернуться, не просыпаясь, на правый бок, видимо, отлежал — вот и все.

Станислав Гагарин заворочался, намереваясь сменить позу, сон еще не оставил его, и тут пришел запах кофе.

«Что это? — подумал писатель. — Приехала Вера и приготовила себе кофе? Ведь она традиционно пьет его каждое утро… Надо просыпаться и мне тоже. Я так давно не видел ее. Пожалуй, аж с самой мезозойской эры».

Сочинитель хотел было открыть глаза, но сознание его обволокла туманная пелена. Из нее он таки выбрался, поводя настороженно сяжками и лихорадочно осматриваясь всеми видами зрения, которые были присущи его выпуклым фасеточным глазам.

Глаза ничего опасного муравью из рода Formica Rufa не сообщили, но Икс-фермент-Тау ощущал неведомую пока угрозу даже не шестым, а неким одиннадцатым чувством.

Начальник муравьиного патруля стоял в боевой позе у входа в маточное помещение, загораживая его тренированным, ловким, почти неуязвимым телом. Икс-фермент-Тау знал, что за ним находится будущее Рода, за которое он в ответе, как и за все, что происходит в Отечестве.

Неведомые еще муравью враги угрожают тому, что так дорого самоотверженному солдату, но опытный, привыкший к схваткам борец готов сражаться с ними насмерть.

— Ну, кто на новенького!? — подал в пространство сигнал муравей. — Уложу готовенького…

«Дурацкая песня, — внутренне поморщился Станислав Гагарин, не выходя из муравьиного обличья и оставаясь в этой ипостаси самим собой одновременно. — А ведь когда-то нравилась мне… Меняются люди — меняются их привязанности и вкусы».

Он вспомнил разговор с Анатолием, сыном, о вере и сопутствующему ей доверию. Последнее скорее инстинкт, идущий от души, а не от разума. Разум, увы, порождает веру, основанную на непререкаемом авторитете, тем самым, загоняя себя в собственноручно сконструированную ловушку.

«Создавая веру, разум отчуждает самого себя», — подумал писатель, вновь почувствовав запах опасности, и угрожающе развел и свел вместе сильные жвалы, готовый к смертному бою ради спасения Рода.

Членики антенны, вырастающие из крутолобой головы, напряженно завибрировали, муравей увидел, наконец, врага и бросился навстречу, угрожающе подняв тяжелый сук с привязанным к нему камнем.

— Куда ты так стремишься, Гр-Гр? — насмешливо спросил его Юмба-Фуй, вождь племени Синих Носов. — Серого Кару таким оружием не напугаешь. Может быть, снова в кооператив объединимся?

Молодой вождь резко остановился и отбросил сук с камнем в кусты.

«Он прав, лорд Черчилль, — подумал Сталин, отложив письмо британского премьер-министра с надписью «Строго конфиденциально». — Надо решительно подумать над тем, как ни дать объединиться немцам, ни в ближайшем, ни в более отдаленном будущем».

Станислав Гагарин вновь ощутил запах кофе и услышал голос Иосифа Виссарионовича:

— Встряхнитесь, молодой человек. Небольшое усилие, и тогда возвратитесь, понимаешь, в наш мир.

«В его мир? — испугался писатель. — Но вождь находится на Том Свете… Не означает ли это…»

— Не означает, — услышал он. — Неправильно выразился, понимаешь… Конечно же, в ваш мир! Я его уже стал своим воспринимать.

Все еще боясь оказаться в новой иллюзии, Станислав Гагарин открыл глаза и увидел, что лежит на широкой тахте в гостиной комнате, собственной малогабаритной, тридцать девять квадратных метров, хотя и трехкомнатной квартиры.

Товарища Сталина не было видно, но писатель ощутил: вождь находится на кухне.

— Отменный завтрак вам приготовил, — послышался его голос. — Вставайте, князь, вас ждут великие дела. Далеко не каждому выпадает честь спасти Отечество!

Писателю на мгновение показалось, что если оторвет голову от подушки, то комната, в которой он проснулся, сейчас же накренится, будто его каюта на траулере «Кальмар», на котором Станислав Гагарин попал однажды в жестокий шторм в Норвежском море.

Он прикрыл глаза, почувствовал: никакого головокружения не ощутил, мгновенно внутренне мобилизовался. Собрался и рывком сел на тахте, свесив ноги, а затем и ступив ими на старенький ковер болгарского производства, который купил еще в семьдесят шестом году, когда ездил от журнала «Техника молодежи» на строительство железной дороги Сургут-Уренгой.

Чувствовалось: ему стало легко, на душе было безоблачно и покойно. На краешке сознания маячили размытые образы тираннозавра, муравья-солдата, предприимчивого вождя Рыжих Красов и партайгеноссе Сталина, сумевшего поладить с товарищем Гитлером. И воспринимал их Станислав Гагарин не как пережитое им самим, а скорее принятое в сознание со страниц прочитанного романа или считанное с машинки содержание собственной рукописи.

— Вот вы и поднялись, — послышался голос Сталина справа.

Писатель повернулся и увидел вождя в обычном его наряде, только поверх френча с накладными карманами Иосиф Виссарионович повязал фартук Веры Васильевны.

— С возвращением в родные пенаты, — сказал Иосиф Виссарионович. — Считаете мой внешний, понимаешь, вид чересчур домашним?

Сочинитель пожал небольшую кисть протянутой ему Сталиным правой руки и со смущением, к которому примешивалось легкое раздражение, хмыкнул.

— Не могу привыкнуть к тому, что вы читаете мысли, товарищ Сталин, — объяснительно сказал он. — Возникает непривычный уровень общения.

— Странно, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Мне казалось, что вам по душе объясняться без слов. Сами же подчеркиваете: вы из тех, кто понимает другого с полуслова, или даже без оных.

— Верно, — согласился Станислав Гагарин. — Но вы, товарищ Сталин, куда больший дока по этой части и догадались, что у меня разыгрался зверский аппетит.

— Потому-то я возился, понимаешь, все утро на кухне…

— А я думал…

— Вера Васильевна приехала? — сощурился, улыбаясь, вождь. — Пока нет. Она только приближается к Москве, и через полчаса станет на перрон Казанского вокзала. Ее встречает Юсов, привезет, понимаешь, на такси.

«А как же вы?» — хотел спросить писатель вождя, но вовремя прикусил язык, потом мысленно чертыхнулся: поскольку вопрос в голосе сформулирован, Сталину он, естественно, уже задан.

— Не надо дергаться, понимаешь, — назидательно поднял палец Иосиф Виссарионович. — Говорите и думайте свободно, не беспокоясь о том, прочитал я ваши мысли или нет. Тем более, мне давно известно: между тем, что вы думаете, и тем, что произносите вслух, большой разницы не бывает.

Садитесь за стол, молодой человек. Я приготовил для вас овсяную кашу по рецепту Веры Васильевны. Серьезную пищу принимать воздержитесь, ибо ломехузы три дня вас почти не кормили. Вы помните, кем были в минувших ипостасях?

— Смутно, — ответил Станислав Гагарин. — Но то, что я был вами, несомненно…

Товарищ Сталин мелко-мелко закашлялся. Вождь смеялся.

— Это вовсе не трудно — быть товарищем Сталиным, — сказал он, усаживаясь за кухонный стол напротив хозяина. — Каждый из нас, понимаешь, немножко товарищ Сталин. Вы ешьте, ешьте! Удалась овсяная каша? В Ином Мире я готовлю ее мистеру Черчиллю. Он же обучает меня искусству каменщика. Тут лорд Уинстон крупный, понимаешь, мастер.

— Точь-в-точь как варит моя жена, — улыбнулся писатель. — До сих пор это никому, кроме нее, не удавалось.

Сталин вздохнул.

— Что овсяная каша… Если бы мне или кому другому удавалось бы так удачно варить иную кашу. Тот процесс, за который я во время óно с юношеской, понимаешь, беззаветностью взялся, оказался далеко не простым, не однозначным и не всегда праведным, хотя он и казался нам таковым в молодые годы. Вот и кофе остыл… Давайте я подогрею.

«Он заботлив, как мой Верунчик», — подумал Станислав Гагарин и теперь уже без смущения увидел, что у Иосифа Виссарионовича благодарно блеснули желто-коричневые, тигриные глаза.

— Пока вы спали, я статью вашу вспомнил, — снова заговорил вождь, подлив писателю кофе в чашку. — Ту, что в «Дневнике Отечества» Второго тома «Ратных приключений». Вы о некоем сальеризме обмолвились, сопоставляя сие явление с моей личностью. В каком смысле, понимаешь, вы хотели высказаться подобным образом?

Станислав Гагарин отпил глоток кофе и отодвинул чашку.

— Как вам сказать… Теперь, после личного знакомства с вами я бы этого не написал, Иосиф Виссарионович. Конечно, вы не тот Сталин, который похоронен у Кремлевской стены, но все же, все же… А про сальеризм я написал… Ну в том смысле, что вы завидовали гению Ленина и, будучи неспособным создать нечто, свое, старались похерить все, что исходило от Старика.

«Не слишком ли я с ним резок?» — подумал писатель.

— Нет, в самый раз, — вслух заверил его вождь. — Обычный ход размышлений, утвердившийся, понимаешь, в сознании ваших людей после Двадцатого съезда партии. Это все Микита наколбасил, тот еще догматик, ему бы гопак в сельском клубе плясать, а не политикой заниматься. Впрочем, человек он добрый. Мы с ним на Том Свете играем в шахматы. Оказывается, Хрущев — гениальный, понимаешь, шахматист, его никто еще не обыграл, ни Алехин, ни Капабланка, ни ваш покорный слуга.

— Вы играете в шахматы? — удивился Станислав Гагарин.

— Делю третье место с Рама Чана Дринком, — гордо выпрямился Иосиф Виссарионович. — Не слыхали? Древнеиндийский изобретатель шахмат. Но мы оба — щенки по сравнению с Микитой. Его никто еще, понимаешь, не обыграл. Так что же с сальеризмом?

— По-моему, бред это собачий…

— Нет, вовсе не бред, — возразил Сталин. — Тут есть нечто… Хотя, поверьте, Ленину я, товарищ Сталин, никогда не завидовал. Чувство раздражения, понимаешь, он у меня вызывал, это точно. Уже после его смерти, конечно. Вернее, раздражали надутые фанфароны из его окружения. Они так неудержимо кичились близостью к нему, нещадно эксплуатировали память об Ильиче… Словом, вы меня понимаете.

— Понимаю, — просто сказал Станислав Гагарин.

Ну и хорошо. Тогда я вам другое скажу. Обвинение в сальеризме немыслимо еще и потому, что я… Ладно, открою вам собственную, самую, пожалуй, сокровенную тайну.

— Подождите! — остановил его писатель. — Мне пришло в голову сейчас, что сам пойму это по дороге в Россарио из Санта-Фе, когда мы окажемся через месяц вместе с Верой в Аргентине. Не так ли?

— Совершенно верно, — согласился Сталин. — У вас с собой будет рукопись романа Слепухина «Пантократор», где автор довольно четко сформулировал, понимаешь, идею, которой я хочу с вами поделиться сейчас.

— Но ведь это некое нарушение законов детерминизма, причинности, одним словом, — растерянно проговорил писатель. — Вы хотите рассказать мне нечто сейчас, в апреле 1990 года, поведать то, до чего я сам додумался в мае? Не вяжется…

— А что у нас с вами вяжется в этом необыкновенном, понимаешь, романе? — усмехнулся вождь. — Тогда, в Аргентине, вы покинули Санта-Фе и двинулись на юго-восток, в Россарио, а утреннее солнце было не перед вами, а за кормой автобуса…

— Но это еще будет! — воскликнул писатель.

— Что мы знаем о том, что будет, и о том, что было, — элегически промолвил Отец народов. — Примите еще один вариант Загадки Сталина, и пусть иные доказывают, что это вовсе не так. Когда я разочаровался в марксизме и до конца осознал пагубность этого учения для человечества, в моем сознании, тогда я был еще товарищем Сталиным при исполнении, а не тем, понимаешь, кем являюсь сейчас, родилась Большая Идея. Можете назвать ее гениальной, ибо по значимости для мира она и была такой.

Писатель с интересом смотрел на вождя.

— Одну идею вы уже реализовали, — сказал он. — И получили титул Великого… И я полагал, что вам дали его за победу марксизма в отдельно взятой стране.

Сталин скорбно покачал головой.

— Эта победа лишь часть моего плана, — со вздохом проговорил он. — Идея была в том, чтобы довести до абсурда, навсегда заклеймить бредовые, понимаешь, догматические учения полоумного сыночка адвоката-выкреста. А как мне это было сделать? Вступить в схоластический спор с затруханными педерастами в академических мантиях? Для товарища Сталина это неприемлемо, понимаешь… Тогда я и задумал провести глобальный эксперимент на гигантском полигоне, занимающим шестую, понимаешь, часть суши.

— Побольше, — криво усмехнувшись, заметил Гагарин. — Китай, Корея, Вьетнам, страны народной демократии…

— Это было уже потом, — отмахнулся вождь. — Идея социал-абсурдизма, назовем это так, сложилась в моем, понимаешь, сознании, в конце двадцатых годов. Окончательно все понял, когда собрался в Сибирь выбивать хлеб из тамошних мужиков…

— Подождите! — остановил Сталина писатель.

Он сорвался с места, прошел в торцевую комнату, где в книжном шкафу, купленном еще в Екатеринбурге, стояли самые дорогие для него книги: «История» Карамзина 1818 года издания, двухтомник Андрея Дикого, «Горбачевизм» Александра Зиновьева, серьезная, изданная в юаровском Иоганнесбурге монография Дугласа Рида и «Социализм как явление мировой истории» Игоря Шафаревича.

Книгу, которую переплел ему в прошлом году Милюшин, это было единственным, что раскавыченный фидор делал профессионально, писатель и принес сейчас на кухню.

— Серьезное сочинение, — уважительно произнес Иосиф Виссарионович, — хотя и в нем член-корреспондент даже не намекнул на возможность подлинной, понимаешь, отвратности товарища Сталина по отношению к самой сути марксистской идеи.

— Вряд ли кто смог бы додуматься до этого, — с сомнением выпятил бородатый подбородок Станислав Гагарин. — Вообразить себе, что товарищ Сталин нарочито действовал во имя дискредитации ленинского учения… Хотя… в этом есть нечто.

— Вот-вот! — оживился Сталин, ткнув в сторону сочинителя мундштуком трубки. — Теперь и вы находите… Но разве самому не приходила прежде подобная мысль?

— Ежели честно, то скорее подбиралась, — признался Станислав Гагарин. — Но робко, на краешке сознания… А затем я инстинктивно пугался ее и тотчас же гнал обратно, не давая оформиться более или менее зримо. И когда прочитал роман Слепухина «Пантократор»…

— Сочинение лежит у вас на письменном столе, — уточнил Иосиф Виссарионович.

— Лежит, — согласился председатель «Отечества». — Не знаю, что с ним делать…

— Напечатайте, — посоветовал вождь. — В сборнике «Ратные приключения».

— Какие уж там ратные, у Слепухина, — усмехнулся Гагарин.

— А как же? Сражение товарища Сталина с самим собой и марксизмом… Мне кажется, что эта вещь так и просится в раздел «Иду на вы». Автор имеет право обнародовать собственную нестандартную, понимаешь, точку зрения. Аналогов ей вы ведь не знаете?

— Как будто нет…

— Вот видите!

— Сталин взял в руки книгу Шафаревича и сразу открыл ее на 365-й странице.

— Вот послушайте: «Смерть человечества является не только мысленным результатом социализма — она составляет цель социализма». Каково!

— Отдельно взятая фраза эта, конечно, шокирует, — согласился писатель. — Но до нее были триста шестьдесят страниц, на которых Шафаревич рассмотрел воззрения видных теоретиков хилиастического и государственного социализма, от Платона до Бухарина.

Едва Станислав Гагарин закончил фразу, как вдруг почувствовал: стремительно принялись раздвигаться стены его кухни, решительно двинулся вверх потолок. Писателя качнуло, и чтобы не упасть с табуретки, он ухватился за край стола. Ощутив, что пол остается неподвижным, успокоился и глянул на товарища Сталина.

Но его не было. В окно же кухни, ставшее теперь размером со стеклянную стену аэропорта в Куала-Лумпуре, заглядывала хищная, величиной со средний автобус морда тираннозавра.

— Это вы, товарищ Сталин? — прокричал, не удивившись, хозяин квартиры.

— Узнали? — спросил тираннозавр. — Извините за неожиданность метаморфозы. Захотелось, понимаешь, показать вам еще одного себя.

— Таким я уже был, — проговорил писатель. — Тут наши ипостаси совпадают. Но мне довелось ощутить себя и муравьем.

Ящер вздохнул, и Станислав Гагарин вдруг почувствовал жалость к зверюге.

— Муравьем не могу… Едем дес зайнем, — грустно произнес тираннозавр. — Каждому свое… Закройте глаза!

Станислав Гагарин повиновался.

Через минуту сочинитель почувствовал: прежняя кухня восстановилась, и увидел, что вождь как ни в чем не бывало поднимается с табуретки, чтоб подогреть порядком остывший чайник.

Некоторое время они молчали.

— Вам нравится обладать хоть какой-то властью над людьми? — неожиданно спросил Сталин.

Писатель удивленно глянул на него. Вопрос не вытекал как будто бы из предыдущего разговора.

— Прежде не задумывался об этом, — неторопливо сложил он фразу. — Хотя… Если кинуть мою жизнь на разборку… Коль скоро выбрал камерную профессию, требующую уединенности, келейного образа жизни, то, видимо, это произошло не случайно.

— Писатель ведь тоже властитель, — возразил вождь. — Над человеческими душами, понимаешь!

Станислав Гагарин с сомнением хмыкнул.

— То власть иная… Вы спрашивали о другой. О ней я тоже думал, когда решался стоит или не стоит брать власть в «Отечестве». Вы знаете, несколько дней пытал собственную душу: получу ли удовольствие от того, что буду командовать людьми. Конечно, опыт у меня подобной ипостаси был, но давнишний, дописательский, морской. Это вовсе другое. На корабле отношения между людьми определяет устав.

— И к какому выводу пришли?

— Понял, что любая власть для меня отвратна, она мне в тягость, никогда и никакой радости не принесет, я буду тяготиться властью. И когда осознал это, решил, что имею моральное право взять власть в собственные руки. Только так! Тот, кто жаждет власти, стремится к ней, упивается властью — опасный человек. Ибо само стремление к власти — безнравственно.

— Вам повезло, — вздохнул Сталин. — Годы писательства, когда у вас не было ни начальников, понимаешь, ни подчиненных, крепко умудрили бывшего моряка. Да, умный человек всегда рано или поздно разочаруется в обладании властью. К сожалению, прозреваешь на сей счет слишком поздно.

Вождь снова вздохнул.

— Но теперь вот вам, молодой человек, обладание властью не страшно… Вы рассматриваете власть как обузу, тяжкий крест, который добровольно взвалили на себя и достойно несете в это нелегкое, понимаешь, время, когда ломехузы готовят операцию «Вторжение». И вы отдаете себе отчет в том, что крест этот опасная ноша.

— Взялся за гуж…

— Вот-вот, — ответил Сталин. — Когда-то я поставил перед собой задачу добиться абсолютной, ничем не ограниченной власти. И эта задача товарищем Сталиным была решена, понимаешь, целиком и полностью. В этом не сомневаются и враги товарища Сталина. Такой власти не было ни у кого, за всю историю человечества. И что? Можете ли вы назвать товарища Сталина счастливым? Никогда вождь им не был…

«А я сам? — подумал писатель. — Знакомо ли мне ощущение счастья? Ведь сейчас меня не радует ничего. Разве что новые страницы вот этого необычного, похожего на капустный кочан романа, который пишу, где придется: на Власихе, в Голицынском доме творчества, в вагоне электрички… Буду скоро писать его в Аргентине и Уругвае, куда подамся с Верой через месяц. Потом на Крымском полуострове, туда я вроде бы не собирался, но побываю там, это точно.

Я превратился в наркомана.

Лишь порция листков, исписанных моим корявым почерком, придает мне новый импульс жизнедеятельности. Да еще меня будут радовать, видимо, книги, выпущенные «Отечеством». Конечно, они появятся, обязательно появятся с пометкой на титуле: «Изготовлено Российским творческим объединением «Отечество».

Да вот еще кино… Неплохо бы и его затеять».

Наступила пауза. Вождь молчал, думал о чем-то своем, писатель так и не научился читать мысли товарища Сталина, если тот не вступал с ним в телепатический контакт по собственному желанию.

«Постой, постой! — сказал себе Станислав Гагарин. — А Вера? Разве ты не ощущаешь себя счастливым от того, что она вот-вот появится здесь, вызванная товарищем Сталиным из Екатеринбурга, нынешнего пока Свердловска? Черт побери, когда ее земляки остервенятся и сменят название города… Я вот не могу даже на бумаге изображать имя цареубийцы, палача казаков, но до чего же конформистский народ живет на Урале! Наследие демидовщины? Опять перебросился мыслью… Ведь думал о самом светлом, что есть в моей жизни. Да, именно существование Веры делало и делает меня счастливым. Воистину так!»

— Вы правы, молодой человек. У меня, увы, не было такой женщины, — в третий раз вздохнул Иосиф Виссарионович. — Можете передать ей от меня привет.

В холле раздался вдруг мелодичный звонок.

— Какой привет! — вскричал писатель. — Это же она, собственной персоной… Сейчас я с вами ее познакомлю.

Он бросился в прихожую встречать жену.

После нежного поцелуя мужа Вера Васильевна высвободилась из его объятия и повела носом.

— Опять с кем-то курил? — спросила она, улыбаясь.

Подоспевший Николай Юсов внес в прихожую чемодан тещи. Он показал сигарету в кулаке и мотнул головой, докурю, мол, на лестничной площадке…

— Да-да! — воскликнул Станислав Гагарин. — Идем скорее на кухню. Там ждет тебя необычный сюрприз.

Он едва позволил жене раздеться и увлек в небольшой, заставленный книгами холл, откуда вела дверь на кухню.

Заинтригованная Вера Васильевна последовала за мужем.

Пахло трубочным табаком «Золотое руно» и хорошим бразильским кофе.

— Паек писательский выкупил? — деловито спросила Вера Васильевна, оглядывая стол, на котором дымились две чашки кофе. — Подгадал подготовить к моему появлению? Спасибо, дорогой. Это и есть сюрприз?

Станислав Гагарин растерянно улыбнулся и смущенно развел руками.

Товарища Сталина в кухне не было.

XXXV. ДЕЛА В «ОТЕЧЕСТВЕ»

Каждый раз, когда приходилось идти с Власихи к Одинцову пешком, его не оставляло ощущение, будто переместился в некое фантастическое время.

В давнишние годы доводилось Станиславу Гагарину читать, как в некоем грядущем шастают герои-потомки по разным там джунглям и диким буреломам, населенным свирепыми хищниками, пользуясь гравитационными дорожками, проложенными сквозь дебри. Под ногами надежное силовое покрытие, идешь себе, понимаешь, не спеша, в полной надежде на безопасность, а вокруг знатная, не тронутая безнравственной деятельностью человека природа.

Это чувство всегда приходило, едва наш сочинитель вступал на бетонированную широкую дорожку в четыре километра длиной, идти по ней — сплошное удовольствие. И ведая от аборигенов, что проложили ее по указанию маршала Толубко, которого он хорошо знал лично, Станислав Гагарин каждый раз мысленно благодарил Владимира Федоровича, от него писатель ничего не знал, кроме добра, с грустью желал ему царства небесного, хотя никогда не был христианином, предпочитая исконно славянскую веру в Перуна, Ярилу и Даждь-бога.

Утро было теплым и спокойным.

Станислав Гагарин миновал калитку-проходную, традиционно для себя пожелав доброго здоровья солдатику-часовому. Он всегда приветствовал их, ребят из батальона охраны военного городка, в котором жил без малого вот уже десять лет, считая, что лучшего бытия для творческого человека и придумать трудно. Конечно, неплохо бы иметь литфондовскую дачу в Переделкине и жить там среди писательских бонз, но сие было Станиславу Гагарину заказано. Не тот чин в иерархии Союза писателей. Хотя о проживанье в собственном домике он мечтал с первых дней его супружеской жизни с Верой Васильевной, коя началась давным-давно, в тьмутараканском Анадыре, где и родился их первенец Анатолий.

Часть бетонной дорожки проходила краем выгнутого горбинкой поля, оно чередовало на себе различные культуры ежегодно и сейчас зеленело травяной порослью, ожидающей второго укоса. Справа шел лес, потом он возникал и по левую руку, чтобы вскоре раздвинуться большой поляной, украшенной глубоким прудом, с темной, всегда казавшейся Станиславу Гагарину таинственной, водой.

Именно здесь он и встретил Тамерлана Ходова, моздокского земляка. Тот шел навстречу, из Одинцова на Власиху, как и многие другие из тех, кто работал в городке и предпочитал часовую прогулку среди милых русскому сердцу пейзажей тесноте рейсового автобуса.

Они встретились, пожали друг другу руки, и председатель «Отечества» спросил, чем будет заниматься Тамерлан завтра — в свободное от основной работы время Ходов помогал творческому объединению в его трудно предсказуемых заботах.

Как раз непосредственно перед встречей писатель размышлял о соратниках, о тех его поручениях, которые они с большим или меньшим успехом выполняли. Вот уже четыре месяца, как в третий раз созданная им организация получила юридический статус, счет в банке, сумели они выпустить и распространить новый сборник «Ратные приключения».

Были готовы и матрицы четвертой книги, но типография Профиздата забастовала, требовала прислать обещанных ей строителей на отделку нового полиграфкомбината. Обещавшие помочь «Отечеству» военные разводили беспомощно руками: их строительные войска оказались в существенном недоборе. Антиармейская кампания, развязанная ломехузам и, ловко инсценируемая ими, давала горькие плоды.

Николай Юсов искал альтернативу — стройкооперативы. Но те, едва узнав, что генеральный подрядчик схарчил основные деньги, а на отделку осталась непрестижная мелочевка, воротили нос, оставляя Профиздат, а вместе с ним и «Отечество», каламбурно выражаясь, с носом.

Нужно было искать иных полиграфистов, но все будто осатанели, требуя едва ли не половину стоимости тиража за услуги.

Типографистов развратили обильно размножившиеся кооперативы. Они успели хапнуть энное количество бумаги, давали налево и направо взятки, выпускали «Приключения космической проститутки» и «Сексуальные анекдоты». При малых расходах имели баснословные барыши, щедро делились ими с полиграфистами, которым, увы, было до лампочки что выпускать, лишь бы в их карманах осело.

Повсюду шло отмывание грязных денег, наворованных прежде и в золотые для мафии годы перестройки. Паханы теневой экономики вкладывали деньги в независимое кино, в издательскую деятельность, не говоря уже о явном грабеже Отечества через совместные предприятия. Через них гнали за рубеж скупленный на корню лес, а деревянные во всех смыслах рубли перевертывали в свободно обращающиеся грины, то бишь, доллары.

Нескончаемым потоком возникали перманентные нехватки то соли, то мыла, то спичек, а в августе, пока вновь избранные вроде как народом отцы города катались по заграницам, ахнул в столице хлебный дефицит. Его снял министр обороны Язов, бросив на прорыв военных пекарей, но факт этот газетами расписан не был, как постоянно помалкивали они и о том, что основную часть небывалого урожая убирала армия.

Словом, бордель надвигался вселенский, центральная власть занималась уговорами, на местах ее никто не слушал. В тех советах, где победили так называемые демократы, продолжали митинговать, по-прежнему искали виновников, будто забыли, что теперь они сами власть, и необходимо на самих себя поворотиться.

Главный Россиянин в состоянии популистской эйфории реактивно рванул встречь солнца, купаясь в лучах неисчерпанного им пока кредита доверия, а умные люди сокрушенно качали головами, искренне удивляясь ослепленности соотечественников, коим застило глаза, недоумевая, как уральцы, сибиряки, сахалинцы и честные камчадалы не разглядят, что король-то голый…

А на Украине погибал хлеб, зерно загоралось и заражалось картофельным грибком на заваленных токах, и не было бензина чтобы вывезти его с поля: российское правительство демократов перекрыло поток горючего братьям-малороссам. Для спасения урожая Великороссии не сделали эти люди тоже ничего…

Конечно, масштаб иной, но все это отражалось и на делах творческого объединения. Читатель требовал новые книги, ему ведь не объяснить, что за деньги никто не дает ни бумаги, ни картона, ни бумвинила, ни фольги. Над прежними экономическими отношениями возобладал бартерный закон: ты мне одно — тебе другое. Как у папуасов: я тебе раковину — ты мне банан.

И Станислав Гагарин договаривался с военными о праве «Отечества» брать у них технику, передаваемую по конверсии народному хозяйству, без посредничества Госснаба, породившего множество темных кооперативов, отдавать ее бумкомбинатам в обмен на их продукцию.

Он искал стройматериалы, товары нардного потребления, одежду и обувь, чтобы сменять их на полиграфическое сырье, на типографские услуги.

Рождались самые фантастические комбинации, напоминавшие формулы органических соединений, поражавших неожиданностью сочетаний, которые должны были привести к конечному результату — выпуску книги, которую так ждали соотечественники.

Вот и сейчас, повстречав Тамерлана, писатель хотел спросить его по поводу пленки, в нее обертывали посылки с книгами, рассылаемые во все концы России, но сделать этого не успел.

Над тихой гладью пруда, несколько подсвеченном у западного берега приподнявшимся солнцем, вдруг возникло клубящееся облачко. Было оно серебристого цвета, непрозрачное, но чувствовалось, будто вращается в нем нечто.

— Ты видишь, Семеныч? — дрогнувшим голосом спросил Тамерлан.

Станислав Гагарин молча кивнул. Затем он посмотрел на дорогу в сторону Одинцова и никого на ней не увидел. Не шел никто и со стороны Власихи. Такое показалось сочинителю странным, ибо в это время суток на дорожке обязательно кто-нибудь да находился.

Сейчас они были с Тамерланом только вдвоем.

Облачко, тем временем, медленно двинулось с середины пруда к серой ленте бетона, на которой находились земляки-моздокчане. Страха у них не было, хотя некую неуютность испытывали оба, но проистекала она скорее от неожиданного одиночества, оно предвещало событие необычного свойства.

Станислав Гагарин, еще недавно обдумывающий житье-бытье «Отечества», непроизвольно помыслил, каким боком то, что они сейчас увидят, придется делам объединения, которые несколько застопорились, хотя он и смотался недавно в Питер, договорился с Яскевичем, директором «Технической книги», о заказе на шеститомный «Русский детектив», этот типографщик взялся тиражировать издание за двадцать процентов номинала.

В последнее время писатель все чаще и чаще с грустью убеждался, что Николай Юсов, получивший полную самостоятельность, употребляет ее на коммерческие операции, отдаленные — и весьма! — от добывания полиграфических материалов. Теперь Станислава Гагарина не раздражало сие так, как прежде, ибо он понял, что толку от бесконечных уговоров сосредоточиться на одной цели не будет. Коммерсанты-помощники, которых подобрал Николай, были явно не теми людьми, не фурычили они на уровне, который требовался «Отечеству».

И теперь, когда таинственное облако направлялось к дорожке, на которой они с Тамерланом стояли, Станислав Гагарин загадал: если сейчас он увидит то, что предположил сразу, пути их с Юсовым разойдутся навсегда.

Между тем, облачко опустилось на бетонную ленту, вращение внутри прекратилось, сквозь неестественную белесость стало проступать нечто похожее на телефонную будку, только не прямоугольной формы, а цилиндрической. И размеры странного сооружения были побольше. Станиславу Гагарину сия конструкция напоминала нечто, он посилился вспомнить, не вспоминалось, и сочинитель сделал шаг вперед, потом еще, обошел явно обалдевшего Тамерлана, который, тем не менее, держался как подобает джигиту, двинулся к сооружению, успев отметить его непрозрачную стеклянность, окольцованную крепкими обручами металлического свойства.

Он прошел треть пути до «летающего стакана», когда в нем оплыл овальной формы вход-выход, и в нем показался товарищ Сталин.

Хотя сочинитель и ожидал увидеть нечто в этом роде, теплое чувство возникло в нем, и Станислав Гагарин едва ли не физически ощутил, как лицо расплывается в приветливой, если не сказать радостной, улыбке.

Все эти недели и месяцы: май, июнь, июль и август, в долгом полете в Южную Америку, в Байресе и Санта-Фе, Монте-видео и Ла-Плате Станислав Гагарин не переставал думать о товарище Сталине и встречах с ним, о коротком, но так много значащем в его жизни знакомстве с вождем. Собственно говоря, и встреч-то было лишь две. Утром, 7 апреля, едва вождь прибыл со Звезды Барнарда, тогда не прошло и суток как их разлучили. И после пробуждения писателя в собственной квартире, после фантастических явей, пережитых им по злой воле ломехузов, пытавшихся заместить его личность с помощью Метафора.

Порою он перебирал записи на листках, которые набрасывал в дороге, в них Станислав Гагарин обозначал детали, их сочинитель надеялся вставить в будущий роман, который обязательно напишет, не имеет права не написать.

На листке с датой 19 мая 1990 года, с указанием времени — восемнадцать часов сорок четыре минуты — и места — Hotel «Republica» в городе Росарио — значилось:

«Сталин не одобрял, когда Берия искал компромат чересчур беззастенчиво.

— Опасный ты человек, Лаврентий, — говорил ему вождь. — Не хотел бы, чтоб именно ты занимался, понимаешь, моей биографией».

А ниже, уже 20 мая, было записано: «Трагедия Сталина — править необходимо было через посредников, а нравственные качества последних были далеки, увы, от совершенства. Неразрешимая проблема зависимости лидера от тех, кто стоит между ним и теми, кем он управляет. Управляет ли? Тема посредничества в политике».

И днем позже, у родительского дома неистового аргентинца Че Гевары в Росарио: «Встречается ли этот борец за справедливость с Отцом народов в Том Мире? Спросить бы Сталина, что думает он о кубинской революции… Судьба Че Гевары».

Он часто думал о версии Слепухина, выдвинутой в «Пантократоре», и даже взял рукопись с собою на край света, чтоб перечитать ее снова. Поднимаясь вверх по великой реке Паране и зная, что где-то к северу лежит Парагвай с его социалистическим государством иезуитов, созданным Диего де Торресом в Семнадцатом веке, с горькой усмешкой соглашался: размах эксперимента, задуманного вождем, был воистину планетарным. Ну кто, например, помнит о колхозах-редукциях иезуитского толка в Парагвае? Разве что узкие специалисты… А вот про опыт страны победившего социализма человечество не забудет.

Был записан здесь же и злой каламбур: жители города Параны — параноики. Далее следовала фраза — «Никогда не верил в вашу якобы психическую ненормальность, товарищ Сталин». Потом утверждение — «Сталин не был жестоким. Страница 85-я». Это в рукописи Слепухина, ее читал он, видимо, в этот момент.

Теперь, идя навстречу вождю, Станислав Гагарин немного удивлялся тому, неожиданно — хотя он и догадывался что так будет, верил в грядущее возвращение вождя — радостному чувству, охватившему писателя при виде Иосифа Виссарионовича.

Сейчас он открыто улыбался Великому Пришельцу, задним зрением ощущая, что Тамерлан нерешительно потоптался и двинулся за председателем.

В эти мгновения ему вдруг вспомнился фрагмент из разговора на кухне, незадолго до того, как Вера позвонила в дверь.

— Вы, конечно, считаете меня жестоким человеком, — не то спрашивая, не то утверждая сказал тогда Сталин. При этом он сощурился, прикрыв смуглыми веками желто-коричневые, умеющие метать стрелы-молнии, глаза.

— Прежде — да. Разумеется, считал именно таковым, — тщательно подбирая слова, вопрос не из легких, заговорил писатель. — А потом как-то задумался, сравнивая вас с предшественниками, Иваном Грозным, например, или Романовым Петром. Ведь те удовольствие получали, причиняя физическую боль несчастным, сами любили руки приложить, лично головы резали тем, кого считали противниками, собственноручно. За вами этого не водилось, это уж точно. Ломехузы бы такой факт расписали за милую душу, а их нет, порочащих товарища Сталина фактиков.

— Нету, — согласился Иосиф Виссарионович.

— Жестокостью можно назвать ваше безразличие к судьбам тех людей, которых так или иначе задевали задуманные и претворяемые в жизнь социальные эксперименты. Это да, тут не прибавить, не убавить. Тогда необходимо уточнить выражение. Не жестокий человек, а жестокий правитель.

— Добрые правители бывают только в сказках, — расслабленно вздохнул, но тут же посуровел товарищ Сталин. — Лес, понимаешь, рубят — щепки летят.

«Да, — подумал писатель, идя к вождю, — щепок было слишком много… А что дальше? Учение ведь такое. Расточительное… У якобинцев и их приятелей — до них и после — четыре миллиона отрубленных голов».

Они сблизились, и Станислав Гагарин с достоинством, несильно пожал небольшую, как и у него самого, кисть Иосифа Виссарионовича.

— С прибытием, — просто сказал он, убирая с лица улыбку. — Необычный транспорт у вас. Мы тут больше к тарелкам привыкли.

— Нуль — транспортировка, понимаешь, — усмехнулся Сталин. — Торопился сюда, обстановка заставляет. Вот и пришлось на виду у всех швартоваться к Земле.

Он полуобернулся, махнул рукой, и «летающий подстаканник» исчез.

Писатель подумал о людях, которые идут сейчас по дороге на Власиху, видели, небось, явление вождя народу, но Сталин успокоил его:

— Я остановил для вас время, поместил в вакуум. Потому меня никто не замечает. Пройдемтесь, провожу немного.

Тамерлан, тем временем, поравнялся с писателем, но выступить вперед не решался, ждал, когда вождь обратит внимание на него.

— Знаю, знаю, — сказал Сталин, протягивая моздокчанину руку. — Земляк моего друга, хороший человек, верящий в его идеи. Не предашь «Отечество», Тамерлан? Ну, здравствуй.

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — громче, нежели требовала обстановка, поздоровался Ходов. — Мы, осетины, верный народ. И без русских людей, без дружбы с ними себя не мыслим.

— Это верно, — согласился вождь. — Во всех Рюриковичах, после князя Всеволода Юрьевича, есть осетинская кровь. И у нашего друга-писателя тоже. Потому его и уважают в Осетии. Не покидай Станислава Гагарина, Тамерлан. Это тебе мой наказ, понимаешь…

— Никак нет! Не покину, товарищ Сталин… — Служу Отечеству! — по-строевому ответил Ходов.

— Молодец, — похвалил его вождь. — Иди работай… Мне с твоим председателем поговорить надо. Царя Российского твои деды-прадеды охраняли достойно. И не оставь они его, распропагандированные, понимаешь, ломехузами в последнюю минуту — глядишь и сложилось бы все в Державе по-иному. Ну ладно, Тамерлан, двигай на Власиху.

Часть шестая ВСТРЕЧА С ЗОДЧИМИ МИРА

XXXVI. «ЛЕТИМ ВМЕСТЕ!»

В дверь заглянула Татьяна Щекина.

— К вам просится Бут, Станислав Семенович, — сообщила она. — Так и рвется… Хоть у порога ложись…

«До чего ж он настырный, этот Бут! — прочитал в голове у Татьяны продолжение ее мысли председатель. — Куда угодно без мыла заберется!»

В последнее время писатель стал вдруг ловить себя на том, что без особого усилия проникает в сознание работников «Отечества», да и других людей, с кем сталкивала Станислава Гагарина неоднозначная его деятельность. Усилилась эта способность после недавней встречи на бетонной дорожке с вождем.

Но Бута надо было впустить, председатель ждал от него рассказа о том, чем закончились его переговоры с моряками. Станислав Гагарин собирался лететь в Севастополь и поручил Владимиру Алексеевичу связаться с Главным штабом Военно-Морского флота и политическим управлением, попросить товарищей обеспечить их пребывание на Черноморском флоте.

Теперь он понимал, что с Бутом дал промашку. Когда тот пришел в июне с рукописью неплохого в общем-то романа, Станислав Гагарин вдруг подумал, что журналистский опыт старого приятеля, его умение общаться с сильными мира сего может «Отечеству» пригодиться. Он предложил Буту коммерческую деятельность, весьма приличное денежное содержание и поначалу тот неплохо взялся за дело. Так, по крайней мере, казалось, увы…

Теперь уже было ясно: Бут — его очередная кадровая ошибка. Нельзя брать на работу человека, который считался прежде твоим приятелем. Вы оба находились вовсе в иных отношениях, которые немыслимы в структуре «начальник — подчиненный». Да и человеческие возможности того же Бута в те времена рассматривались Станиславом Семеновичем под другим углом зрения, оценка их непроизвольно завышалась. Сейчас же, когда дошло до конкретного дела, довольно скоро выяснилось: не тянет Бут, не тот он работник, каким представлял его себе председатель.

Впрочем, свое он уже, Владимир Алексеевич, отработал и честно пребывал на пенсии, куда и следовало его возвратить. Но упрямый Станислав Гагарин все еще надеялся на чудо преображения, вот и решил взять Бута в Севастополь, там он хоть стихи матросикам почитает.

— Давайте его сюда, — сказал он Татьяне Щекиной, с которой у него тоже было не без горбушек, женщиной мнительной и, как говорится, легко возбудимой, ранимой, одним словом. С первого дня пребывания писателя в Подмосковье они жили на Власихе по соседству, самому что ни на есть — через стенку. Станислав Гагарин высоко ценил ее мужа, Вадима Щекина, полковника, офицера высокой эрудиции, надежного человека. И это уважение рикошетом обнимало Татьяну, попавшую в прежней конторе под сокращение. Выручил, так сказать, в трудную минуту, надеясь на притирку в будущем.

А как же иначе! Без веры в людей невозможно совпадение усилий для общего дела.

Ох как хотелось Станиславу Гагарину создать даже не коллектив — семью единомышленников! И как можно скорее, хотя он и понимал — архитрудное дело воздвигать на пустом, ничем и никем не подготовленном месте содружество людей.

Но лишь бы верилось, что подобное так или иначе произойдет…

Вошел Бут с неизменным мундштуком, в который была вставлена дымящаяся сигарета.

Станислав Гагарин поморщился. Он запрещал кому-либо курить в кабинете, запрет этот касался и Бута, но сейчас председатель непонятно промолчал.

— Я что хотел сказать, Слава, — бесцеремонно заговорил Владимир Алексеевич, усаживаясь на ближайший стул.

Нечто в его тоне, напомнившее о Вадиме Казакове, пребывавшем на даче в отпуске без содержания, о Вадиме тоже болела у председателя голова, заставило сочинителя насторожиться.

Он рылся в это время в ящике тумбочки, на которой стоял телефон, бросил искать необходимую бумагу, повернулся и увидел, что вместо Бута сидит перед ним усмехающийся в усы Иосиф Виссарионович Сталин.

— Усыпил, понимаешь, бдительность вашего Поскребышева в юбке, — заговорил, вовсе не пряча улыбку, вождь. — Здравствуйте, товарищ председатель! Когда я смогу получить от вас третий том «Ратных приключений»? Вторую книгу с большим интересом прочитал в Том Мире, особенно вашу статью «Правда и легенды о войне». Партайгеноссе Гитлер три раза хмыкнул, пока знакомился с текстом, понимаешь… Потом говорил мне: «Не слишком ли много знает сей товарищ?»

— А вы как считаете? — спросил, улыбаясь, Станислав Гагарин.

Он поднялся из старого, принесенного с Власихи кресла, Вера уговорила поделиться с «Отечеством» домашним скарбом, и пошел к Иосифу Виссарионовичу, который уже стоял, протягивая хозяину кабинета руку.

— Я тоже полагаю: многовато, понимаешь, осведомлен сей муж, — проговорил, здороваясь, Сталин. — Правда, пока не слишком, и потому опасности не представляет. Впрочем, товарищ Станислав Гагарин никогда не читал документов, имеющих секретный гриф. Потому и юридической ответственности за собственные знания не подлежит. У него эрудиция общего характера, из книг да от интуиции, умения сопоставлять разрозненные факты. Разве не так?

— Похоже, — согласился председатель.

— А потому и спите пока спокойно, — помахал в воздухе рукою Сталин. — По крайней мере, пока…

— Намек принял, — усмехнулся Станислав Гагарин и деловито осведомился: — Чай будем пить или кофе?

На этот раз сочинитель не удивился, хотя его и покоробило несколько, от того что Иосиф Виссарионович прибыл к нему в обличье Бута. Он усмотрел в данном обстоятельстве некий намек, существование фактора, ему еще неизвестного.

— Никакого намека, понимаешь, — заговорил вождь, и Станислав Гагарин вновь подосадовал, что запамятовал о способности Иосифа Виссарионовича читать, вернее, слышать мысли собеседника. К этому, действительно, трудно было привыкнуть. — И выпью я с вами, товарищ председатель, чаю. Буту ведь вы в этой малости наверняка бы не отказали. Тем более, он по вашему приказу готовит через Главный штаб ВМФ наш с вами общий визит в Севастополь.

«Ага, — отметил писатель, — визит наш уже общий…»

— Находясь рядом с вами, — продолжал Отец народов, — поневоле становишься водохлебом. Спиртного вы на дух не приемлете, к табаку равнодушны, и потому индийский чай в обиходе Станислава Гагарина суть единственный адаптоген.

— Иного развлечения не держим, — ответил председатель «Отечества», направляясь к двери и прикидывая, как попросить Татьяну подать им чай и не дать ей сообразить, кто на самом деле сидит у него в кабинете.

Потом он сообразил, что Сталин наверняка позаботился: окружающие будут видеть в нем Бута. И спокойно распорядился, заметив одобрительную — догадался письменник! — усмешку на лице вождя.

— Готовы лететь в Севастополь? — спросил он гостя.

— Полечу с вами, — утвердительно кивнул Сталин. — Имеются и смысл, и повод.

Писатель вспомнил их апрельский незаконченный полет в Тбилиси, и ему стало вдруг неуютно.

— Собирался Веру захватить с собой, — с сожалением произнес он. — Надо бы ей суставы подлечить…

— Ради Бога! — воскликнул Иосиф Виссарионович. — Нет, нет! Никакой опасности, полное отсутствие для нее приключений. На этот раз приняты меры. Вас ждут в Севастополе и примут как подобает. Разве что потом… Это, относится только к вам. Кое-какие поручения от меня лично, разные мелочи. Не откажетесь помочь?

— Какой может быть разговор?! Обижаете, начальник…

— Ну-ну… это приятно слышать. Поначалу я останусь подле вас в качестве Бута, пусть все так считают, и в первую очередь ломехузы, они пристально следят за вашей деятельностью, товарищ. Но Владимир Алексеевич ломехузам не опасен, скорее, наоборот, его присутствие возле председателя усыпляет их бдительность. Теперь ломехузы не подозревают о наших с вами встречах, несколько успокоились, сняли контроль, понимаешь…

«А нельзя ли ему «летающим стаканом»? — подумал Станислав Гагарин.

Он вдруг вспомнил, что спросил Веру недавно, как прореагировала бы она на появлении в их квартире товарища Сталина.

«Попрошу его взять власть в собственные руки!» — ответила крайне сердитая на московских и российских демократов супруга. Она, мягко говоря, недолюбливала их лидеров.

— Передайте Вере Васильевне привет, — сказал Иосиф Виссарионович. — Я благодарю ее за доверие, но власть вы обязаны взять сами… А что касается «стакана»… Можно, Конечно, отправиться и в нем, но есть, понимаешь, нюансы. Приходится их учитывать. Разумеется, я располагаю сверхвозможностями, но при общении с вами, землянами, приходится соразмерять возможности с местными масштабами. Вы догадываетесь?

— Из пушки по воробьям… Понимаю, — ответил Гагарин, хотя, признаться, ни хрена не понял.

— Постараюсь объяснить, — мягко, обрекаясь на терпеливый тон, сказал Иосиф Виссарионович. — Для меня не составляет особого труда исполнить миссию Зодчих Мира собственными средствами. Но высший долг служителей галактического Добра предписывает помогать людям исключительно через ими же самими осознанные возможности. Помогать советом, порой уничтожить дюжину монстров, которых не берут ваши пули, вовремя поделиться информацией — дело другое. Но в главном, в вашей осмысленной борьбе с ломехузами, вы просто обязаны действовать самостоятельно.

Сталин аккуратно поднес бутовский мундштук ко рту, осторожно затянулся, выпустил колечко дыма.

— В противном случае не сумеете по достоинству оценить содеянное вами… Впрочем, земляне сами придумали запрет на вмешательство в земные дела высших сил Космического Разума. Не так ли?

— Верно, — согласился председатель. — Что касается меня, например, то не потерпел бы в делах «Отечества» помощи от галактического дяди…

Сталин мелко-мелко закашлял.

— Спасибо, — сказал он, отсмеявшись. — Я выиграл спор с Франциском Скориной! Он утверждал, что вы не откажетесь от двух или трех вагонов типографской бумаги, организованных для «Отечества» мною лично. Он, кстати, благоволит к вам, Франциск, потому и просил меня помочь. Равно как и Сытин с Гутенбергом. Вас уважают на Том Свете, молодой человек, одобряют затеянное «Отечеством» дело.

— Признателен и польщен одобрением великих издателей, но бумагу мы уж как-нибудь достанем сами, — проворчал недовольный собою писатель. Про себя он старался не ругаться по поводу снобистской с его стороны фразы о галактическом дяде, пусть бы сей дядя помогал, если он в состоянии обуздать аппетиты оборзевших и развращенных кооператорами бумажников.

Вошла Татьяна, и Станиславу Гагарину ее появление помогло отделаться от предыдущих мыслей. Теперь он следил, как Щекина расставляет чашки, подчеркнуто вежливо сервируя место, за которым сидел Отец народов, казавшийся ей Бутом. Татьяна однозначно воспринимала Владимира Алексеевича. Бывший журналист из «Советской культуры» не вызывал у нее симпатии, она относилась к нему как к ханыге, с которым неизвестно по какой причине так долго валандается, плохо, по ее мнению, разбирающийся в людях наивный их председатель.

Чай пили молча. Станислав Гагарин думал об «Отечестве», о подписке на шеститомный «Современный русский детектив», про который сообщила 18 августа «Советская Россия», о бумаге на него, а главное о том, где найти ему опытного полиграфиста на постоянную работу. Это было вовсе не простым делом, найти постоянного специалиста-типографщика, а временные и договорные жуки типа Косарева и Нины Владимировны ему до тошноты омерзели.

Усилием воли Станислав Гагарин отодвинул производственные заботы-тяготы в дальний уголок сознания, вспомнил о том, что роман «Вторжение», который он пишет, относится к категории «сайенс фикшн», научно-фантастический роман, то бишь, и потому заинтересованно спросил вождя:

— Мне бы хотелось понять техническую сторону этих ваших возможностей с путешествием во времени… Словом, как мне научно объяснить происходящее со мной. Хотя я и понимаю, что научного здесь, прямо скажем, маловато.

Иосиф Виссарионович улыбнулся.

— Как вы думаете, куда проще отправиться, в прошлое или в будущее? — спросил он.

Станислав Гагарин равнодушно пожал плечами.

— Знаете, я побывал уже в мезозое…

— Теперь, значит, хотите рвануть в будущее? — лукаво посмотрел на него Сталин.

— Нет, — честно признался писатель. — Будущее волнует меня только через настоящее, в котором я обязан работать, не покладая рук. Иначе будущее попросту не состоится.

— Хорошо сказано, понимаешь! — воскликнул вождь. — Хотя подобный принцип отношения к бытию для нынешних замороченных демократами людей не типичен. Ведь народ на все лады призывают поклониться Маммоне, божеству вещевого изобилия, Его Препохабию Капиталу. Да… Настали, времена, понимаешь… Поневоле воскликнешь: «O tempora! O mores!»

А в будущее мы проникаем, используя «черные дыры» Вселенной. Они ведь существуют в Галактике не в одиночку, а парами, соединены между собой особым каналом.

Когда в 1687 году Исаак Ньютон открыл гравитацию, он определил ее следующим образом: два тела, имеющие определенную массу, испытывают взаимное притяжение. Согласно закону всемирного тяготения сила притяжения зависит от расстояния между телами и распространяется…

— Мгновенно, — досказал за приостановившегося Сталина писатель.

— Именно! — воскликнул вождь. — Эрго: Альберт Эйнштейн не прав, утверждая, что большей скорости, нежели скорость света, в Природе не существует. Но создатель теории относительности верно полагал Вселенную кочаном капусты. Можно путешествовать, имея под собой верхний лист, а можно проколоть кочан, пронизав, тем самым, все листки сразу, выйти на обратную сторону или задержаться в любом пространстве и в любой эпохе. Так мы, кстати говоря, и поступаем.

— Окружающее нас пространство изогнуто, — заметил Станислав Гагарин. — Вы, как я понял, прокалываете его и оказываетесь в запредельной части Вселенной.

— Совершенно верно! Возможностями для прокола Галактика просто кишит, понимаешь…

— Но я где-то читал, что размеры подобных туннелей весьма незначительны, — усомнился Станислав Гагарин.

— Верно, — согласился вождь. — Но Зодчие Мира умеют либо увеличивать диаметр прокола во времени и прогонять сквозь них материальные тела, либо уменьшать последние так, что в частицу размером с электрон умещаются целые миры.

— Согласно теории фридмонов, — уточнил писатель.

Товарищ Сталин кивнул.

«Может быть, нашествие «летающих тарелок» и есть косвенное подтверждение тому, что говорит этот посланец Зодчих Мира, — подумал Станислав Гагарин. — Впрочем, мы с Тамерланом сами видели появление «стакана» с товарищем Сталиным…

Но почему эти пришельцы не вступают с нами в переговоры? Вдруг на борту инопланетных кораблей находятся наши потомки, прибывшие в прошлое вроде как на экскурсию… А мы им демонстрируем пустые полки в магазинах, очереди за хлебом, которого уродилось рекордное в этом году множество… И трепливые речи на митингах вместо работы в поле.

Стыдно-то как! На поверку радетели за народ, радикальные демократы и прочия либеральные трепачи оказались голыми королями… Но ты ведь знаешь, кто за этим стоит, давно проник в существо происков ломехузов. А товарищ Сталин раскрыл тебе связь ломехузов с Конструкторами Зла. Постой, постой! А может быть, и сам он один из Зодчих Мира в обличье Отца народов?»

Писатель вскинул глаза и испытующе посмотрел на вождя.

Иосиф Виссарионович загадочно улыбнулся.

XXXVII. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ

Довольно часто историки и публицисты всех времен и народов кровавые события Семнадцатого года и то, что последовало затем, именуют русской революцией.

Чудовищное заблуждение!

Ни сама Россия, как таковая, ни русские люди к этому глобальному заговору против человечества отношения не имеют. Равно как нечего обвинять англичан в организации и называть английской революцией кровопролитие, затеянное Оливером Кромвелем на деньги ломехузов в Семнадцатом веке. Или, более того, возводить напраслину на детей Марианны, не имеющих никакого отношения к Великой буржуазной французской революции, случившейся в веке Восемнадцатом.

Обратите внимание, соотечественники: все три революции-заговоры развертывались по единому сценарию и в основе каждого были ничем не оправданные цареубийства и святотатственное насилие над Духом, попрание принципов любви и добра. Эти античеловеческие действия взбудораженного народа, развращенной коварными лозунгами толпы уже тогда не представлялись честному наблюдателю необузданной местью в состоянии всеобщего аффекта.

Нет, было очевидно, что они, эти кровавые акты, суть преднамеренные действия ломехузов, которые направлялись космическими Конструкторами Зла. Заговоры имели целью свержения всех законных правительств, уничтожения всяческих вероисповеданий, ликвидацию всех наций планеты.

Если исследователи, посланцы Зодчих Мира, несколько припоздали к разгулу бесчинств лорда-протектора, такое звание присвоил себе Кромвель, то наличие широкого всемирного заговора во Франции, существование международной тайной организации ломехузов они обнаружили за несколько лет до штурма Бастилии.

Для сторонних наблюдателей цель заговора, именуемого словом революция, которое переводится на русский язык как перестройка, очевидна была еще с самого начала, хотя для непосвященных истинные руководители были неизвестны.

Лорд Актон, большой знаток подобных явлений весьма образно сказал по этому поводу: «Самое ужасное в революции не буйство и бесчинство, а ее организация. Сквозь весь огонь и дым мы прослеживаем наличие расчетливой организации. Руководители остаются тщательно скрытыми под различными масками, но с самого начала нет ни малейшего сомнения в их присутствии».

Лучше и точнее, видимо, не скажешь.

Русская революция, или что более точнее, справедливее — революция в России — сняла покров с тайны тайн. Организованная по тем же принципам, увенчавшаяся чудовищным и циничным убийством царской семьи, невиданным святотатством и осквернением Русского Духа, она со всей очевидностью подтвердила существование перманентного мирового заговора, инспирированного галактическими силами Зла. Деятельность ломехузов превратила Девятнадцатый век в столетие заговоров, которые пышным цветом расцвели именно в России.

Почему? Вопрос и простой, и сложный. В историческом и географическом аспектах он объясняется элементарными правилами арифметики… Но для постижения более высоких степеней Знания о ломехузах необходимы алгебра и тригонометрия, а может быть, и дифференциальное исчисление, законы бесконечно малых и мнимых величин, ставших неожиданно определяющими факторами развития человеческого, в данном случае, увы, российского общества.

Наши исследователи затрудняются объяснить причины, по которым Конструкторы Зла переместили центр борьбы против землян-аборигенов из Западной Европы в Россию.

Скорее всего это связано с наполеоновскими войнами, перемещавшими народы Европы, и созданием на Венском конгрессе 1815 года Священного Союза государств, в коих серьезную роль стала играть Российская Держава.

Это государство, как несокрушимая крепость, всегда стояло на пути ломехузов к мировому господству. Поначалу Конструкторы Зла не придавали особого значения Руси Великой, полагая ее народ великим и непросвещенным, никогда не смогущим противостоять хитроумным разработкам ломехузов. И когда их агенты под видом бродячих торговцев разведывали пути для безжалостных орд Бату-хана, Конструкторов Зла заботила русская территория лишь поскольку таурмено-могольские орды должны были миновать просторы, заселенные росами, и ворваться в облюбованную ломехузами Европу.

Теперь же, когда победу сил Вселенского Зла во французской перестройке, начавшейся с разрушения Бастилии, неожиданно присвоил артиллерийский капитан с острова Корсика, и именно в России он крепко получил по носу, ломехузы получили приказ космических шефов заняться сей державой всерьез.

Первую попытку найти уязвимые для государства точки они предприняли через представителей высшего сословия, русских дворян, которых впоследствии назовут декабристами, видимо, по аналогии с термидорианцами, что ли… Напрямую воздействовать на российских аристократов ломехузы не имели возможности, и потому воспользовались верным, давно изобретенным ими средством — подбросили пришельцам-освободителям с Востока масонские идеи. Впрочем, идеи эти стали проникать в русское общество еще при Екатерине Алексеевне, недальновидно затеявшей переписку с Вольтером, давним и активным агентом ломехузов.

Огню свободомыслия, разгорающемуся в молодых душах славных участников Бородинской битвы, масонские принципы якобы совершенствования человеческой личности и общежития пришлись как вязанка сухого хвороста.

Масонская символика будоражила воображение князей и графов, лживый лозунг — свобода, равенство, братство, так ловко подброшенный детям легкомысленной Марианны и приведший к диктатуре корсиканца, исключающей вообще всякое равенство, сия идеологическая отрава туманила сознание русского офицерства, примкнувшего к Северному и Южному обществам. А кое-кого из гражданских лиц, вроде Кондратия Рылеева, пьянила и жажда личной власти, желание повелевать себе подобными, обусловленная целым букетом психологических факторов, ведущим среди которых был комплекс неполноценности. Именно он в основе побудительных мотивов любого диктатора.

Интересное наблюдение. Из тех, кто был привлечен к следствию по событиям 14 декабря 1825 года, один лишь Якушкин не был масоном, и только он один никого не выдал, не ответил ни на один вопрос высочайше назначенной комиссии.

Остальные, будто одержимые, старались выложить известное им о себе и товарищах, наперебой излагали несостоявшиеся планы, стремились даже предупредить события, о которых им было известно. Так поэтическая натура, кабинетный бунтарь Кондратий Рылеев, едва его арестовали, тут же стал заклинать Николая Павловича, чтобы тот немедленно схватил на юге России некоего полковника Пестеля, готовившего выступление подчиненных ему войск против государя императора.

Трудно объяснить сей феномен массового закладывания друзей-приятелей, организаторами дворянской перестройки российского государства. Только вот неизбежно приходит на память лавина самооговоров образца тридцать седьмого года. Хотя у перестройщиков-декабристов были куда более крепкие понятия о чести и достоинстве… А вот поди ж ты! Похожи они друг на друга, похожи…

Поставив крест на декабристах, ломехузы вновь обратились к Европе и провели ряд потрясений в 1830 году, подняли поляков на русских, а затем попытались дать серьезный бой человечеству в 1848 году, ибо именно Конструкторы Зла стояли за революционными событиями того времени.

Когда попытки эти сорвались, выяснилось, что именно русские люди, которых тогда еще молодые классики марксизма — сам крестный отец и друг его Фридрих Энгельс — иначе как реакционными субъектами не называли, когда выяснилось, что именно русские остались на стороне сил благоразумия и порядка, ломехузы вновь вернулись к давнишнему убеждению: без уничтожения России мирового господства им не достигнуть.

А коли так… И началось медленное, но кропотливое подкапывание под основы российского существования. Европейские ломехузы, располагающие крупными капиталами, которые значительно увеличились со времен наполеоновских военных кампаний и, разумеется, благодаря им, ломехузы всегда наживались на кровопролитных мероприятиях, разжиревшие на пушечном мясе агенты Конструкторов Зла принялись массово замещать личности у тех, кто жил на территории России и мог потенциально служить черному делу развращения тамошних подданных.

Для начала были взяты под материальное крыло, покрыты сетью благотворительного иждивенчества те русские люди, которые уехали на Запад и принялись вести оттуда ярую пропагандистскую травлю всего традиционного русского, предав анафеме вовсе не такую уж и реакционную триаду — самодержавие, православие и народность.

На этих трех китах и держалась Россия, потому и изготавливалась для этих, казалось бы, несокрушимых царей Океана первая порция идеологического яда.

Козла отпущения, сказано древними, легче всего найти в стаде баранов.

Вот и вознамерились ломехузы, наставляемые Конструкторами Зла, превратить русский народ в толпу неразумных, твердолобых животных, чтоб беспрепятственно стричь с них шерсть, элемантарно пускать на шашлык и другие съедобные вещи.

Поучительна в этом смысле война славянофилов и западников. Поначалу последние добровольно и добросовестно заблуждались, исповедуя скепсис, нигилизм, пренебрежение ко всему исконно русскому. Люди с подобными взглядами, и Чаадаев типичный в этом ряду пример, оказывались находкой для ломехузов. Их немедленно брали на заметку, отторгали от соплеменников и приступали к замещению личности. При этом использовались любые средства и приемы. От житейско-бытовых, вроде материальных средств и красивых жриц плотской любви, до электронного воздействия, которое в то, недостаточно просвещенное время казалось божьей исполатью или дьявольским наущением. Это зависело от результата воздействия на психику замещаемого.

Николай Васильевич Гоголь, например, на которого обратили внимание ломехузы, надеясь приручить гениального письменника, его творчество казалось им для себя опасным, не поддался призывам Конструкторов Зла, которые в сатанинском обличье явились к нему. Он нашел в себе силы отказаться от гнусного предложения бороться против собственного народа и счел сие дьявольским искушением. Тогда ломехузы подбили Гоголя уничтожить вторую часть «Мертвых душ», в которой писатель разоблачил методы носителей Вселенского Зла, а его самого отправили на тот свет, воспользовавшись помощью предавших клятву Гиппократа лекарей иноземного происхождения.

Аналогичных примеров история нашего Отечества знает множество. Просто никто и никогда не пытался изучить факты неожиданно странного поведения тех или иных художников, ученых, политических деятелей. Но если мы вспомним, что ломехузы в собсвтенных откровенных сочинениях, это случилось уже в Двадцатом веке, открыто заявляли: «Мы не признаем суда истории, мы сами судим историю», то ничему, видимо, удивляться не приходится.

Русское правительство не сразу почувствовало опасность, исходящую от собственных подданных. Проще было бы выселить их, зараженных идеями ломехузов и являющих собою опасность для любого муравейника-государства, вынести яйца с зародышами на солнечный свет и, таким образом, кончить дело.

Но правительство России оказалось слишком гуманным, и во имя Добра не воспользовалось методом, до которого через полтора века додумался Иосиф Виссарионович, подписавший тем самым смертельный для себя приговор.

Да и куда их было переселять, ломехузов? Все европейские страны хорошо знали, чем сие чревато, и никогда бы не согласились на губительную для них рокировку. Впрочем, в России вопрос такого характера и не поднимался вовсе.

Русские самодержцы приняли решение воздействовать на ломехузов Добром, тщетно, увы, полагаясь на ответную реакцию. Не тут-то было! Замороченные Конструкторами Зла потомки того кочевого племени, которое в пятом веке до Рождества Христова подверглось обработке десантниками космической разведки, не могли отказаться от бредовой теории собственной исключительности. Они по-прежнему исповедовали закон, по которому находились в «плену» у Российского государства и обязаны были сделать все для того, чтобы государство сие разрушить.

Этим лишенным логики и здравого смысла законом они и руководствовались, когда внедрялись в террористические организации так называемых народных демократов, от «Черного передела» и «Освобождения труда» до партий социалистов-революционеров и союзов анархистского толка. Нет нужды говорить о русских марксистах всяческих мастей, в том числе и эсдеков двух направлений.

Эта кропотливая, ни на час не прекращающаяся разрушительная работа продолжалась более века. И если бы крестный отец мировой перестройки дожил бы до кровавого Восемнадцатого года, то он вновь бы воскликнул: «Хорошо ты роешь, старый крот!»

XXXVIII. НА ВЫСОТЕ ДЕСЯТИ КИЛОМЕТРОВ

— Ну и что? — саркастически произнес Сталин, когда писатель, сходив в кормовой гальюн советского «Боинга», то бишь, Ила-восемьдесят шестого, уверенно плывущего на высоте десяти верст в Крым, уселся рядом с вождем, пребывавшим для окружающих в обличье Владимира Алексеевича Бута. Сам Бут был временно изъят из земного обращения, засунут посланцем Зодчих в некую расщелину Параллельного Мира.

Сталин пробежал глазами вышеприведенную главу из истории ломехузов, передал листки будущего романа «Вторжение», его Станислав Гагарин писал в любое удобное и неудобное время, и вопрошающе воззрился на спутника.

— Кому вы, понимаешь, вознамерились открыть глаза? Соотечественникам? Вряд ли широкий люд сообразит, кого вы имеете в виду… Соратникам по борьбе за патриотические возрождения Отечества? Они вовсе неплохо осведомлены сейчас о том, что на самом деле происходило в Девятнадцатом веке. Впрочем… Не торопитесь отказываться от исторических глав, как вы сейчас об этом подумали. Так или иначе, романом «Вторжение» вы формируете массовую государственную русскую идеологию, каковой не было, понимаешь, никогда в России. За многие века русской государственности никто не позаботился о ее создании.

Сталин вздохнул, и писатель с острой тоской подумал о трагической правоте этого утверждения.

— Поэтому нас и застали врасплох в критический момент, — вслух сказал он. — Да и сейчас только складывается новая идеология. Авось, успеем духовно воодушевить русский народ, дадим ему в руки истинно патриотическое мировоззрение, вооружим идеологически, научим соотечественников противостоять безнравственной лавине дикого рока, беспардонной порнографии, разлагающего сознание вещизма.

— Ломехузы торопятся, — заметил Иосиф Виссарионович. — Они встревожены набирающим силу русским духовным ренессансом, назовем сие движение нерусским словом, понимаешь… Потому и вам, патриотам, не следует медлить, раскачиваться, тратить время на пустые разговоры. Однажды Россию уже проговорили. Не заболтайте и нынешний шанс, который дает вам История!

Самолет вот уже второй час мчался над Россией, приближаясь к Георгиевскому кресту на славной его груди — Крымскому полуострову. Вылетали они из Внуково рано, с Власихи выезжали в пять утра, и Бут даже напросился переночевать в квартире Гагариных, чтобы не дергаться, мол, с перехватом на перекрестке в Лесной городок, где располагалась его дача.

Писатель, гостеприимно разместивший неожиданного гостя, так и не понял, кто же на самом деле ночевал у него — Бут или Сталин. Последний, во всяком случае вечером и утром, себя в сотруднике «Отечества» никак не обнаруживал, и только перед выходом на летное поле, находясь в накопителе — до чего же похабное словечко из аэрофлотского жаргона! — Станислав Гагарин почувствовал вдруг, что рядом с ним находится вождь.

Веру же Васильевну уверенность в том, что летит она в компании с Бутом, никогда не покидала. Она осталась довольна отдельным, через пять рядов, пребыванием спутника, радовалась присутствию мужа, направляясь в солнечный пока еще Севастополь. Холодная, дождливая погода почти всего августа и начала сентября москвичам порядком надоела.

«Как она там?» — обеспокоенно подумал о жене. Сочинитель приподнялся в кресле, выглядывая Веру Васильевну.

— Сядьте! — резким вдруг голосом приказал ему Сталин. — Отвернитесь от меня!

Писатель повиновался.

«Начинается! — с тревогой за супругу подумал он. — Не хватало напугать ее новым захватом самолета…»

— Захвата не будет, — проникли в сознание слова вождя. — Я ведь вам обещал, понимаешь… Не хочу, чтобы он вас прежде времени увидел. Теперь посмотрите налево!

Станислав Гагарин глянул в указанном направлении. С их рядом кресел поравнялся и прошел в корму человек лет пятидесяти, одетый в ловко сидящий на нем костюм стального, с переливом цвета. Над воротом пиджака виднелся косоворотного типа стоячок вышитой крестиком украинской рубашки.

— Поднимитесь и пройдите за ним следом, — не разжимая губ, мысленно велел писателю вождь. — Он идет курить… Стрельните у него сигарету, обменяйтесь парой-тремя общих фраз. Потом вернитесь к Вере Васильевне. В Крыму вам придется встретиться с ним…

— Кто он? — спросил Станислав Гагарин.

— Сидор Артемьевич Головко. Для сообщников — Семен Аркадьевич. Кличка — Старик. Глава союзной мафии. Уголовный президент, понимаешь…

XXXIX. НА КОРАБЛЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ

— Прыгайте! — приказал Иосиф Виссарионович. — Прыгайте, не бойтесь… Нас ждут!

Писатель растерянно глянул с борта ракетного катера вниз, перевел взгляд на бешеный бурун, он вырвался из-под форштевня корабля, мчавшегося к мысу Тарханкут, со скоростью сорок узлов, и снова недоуменно уставился на вождя.

— Нас ждут, — нетерпеливо повторил тот и показал на зеленовато-серую воду Черного моря. — Зодчие Мира… Там!

Станислав Гагарин не сомневался в истинности сталинских слов. За время общения с Иосифом Виссарионовичем он имел возможность убедиться в его могуществе и полной надежности. И вовсе не мчавшаяся внизу с огромной скоростью вода останавливала писателя. Вспомнилось второе искушение Иисуса Христа, когда Сатана предложил Сыну Божьему прыгнуть в пропасть… Сочинитель подумал о том переполохе, который неизбежно поднимется, едва обнаружат его отсутствие на боевом корабле, идущем на всех парах в открытом море.

«Как минимум тревога «Человек за бортом!», радиограммы на берег, в бригаду, в штаб флота, — подумал он. — Да и Вера… Что вообразит, бедная, если вдруг исчезну отсюда?!»

— Посмотрите на правый борт! — крикнул Сталин, встречный ветер относил слова.

Сочинитель поворотился.

Прикрываясь передней надстройкой у противоположного борта, обращенного к крымскому берегу, стояли и рассматривали его по очереди в бинокль Николай Свитенко, мореходский кореш писателя, капитан дальнего плавания, которого разыскали они в Севастополе, Владимир Бут, Вера Гагарина, и сам он, ее муж, оживленно жестикулирующий, протягивающий руку к побережью, удивительно похожему на берег штата Джорджия у порта Брансуик, где на острове Сент-Саймон разместил он в романе «Пожнешь бурю» ракетную базу стратегической авиации США.

«Ну и дела! — восхищенно подумал Станислав Гагарин. — Все-то он предусмотрел… А где же я настоящий? Эдак можно навсегда подсунуть моему Верунчику монстра, а меня, значит, того…»

Ему вспомнилось, как целый год не могла Вера привыкнуть к мысли, что ее муж так окончательно и бесповоротно завязал с Жидким Дьяволом. Жена никак не могла поверить привалившему для нее счастью и все допытывалась: не забрали ли инопланетяне прежнего Станислава Гагарина на какую-либо «тарелку», а ей взамен подсунули принципиального монстра, изготовленного на нейтронной основе в далеком созвездии Волопаса.

Тогда он шутливо подыгрывал Вере Васильевне, соглашаясь с доводами в пользу собственного космического происхождения, а теперь, когда воочию убедился, зримо увидел, как выглядит его двойник-монстр, сооруженный, разумеется, вождем, укололо сочинителя нечто, похожее на ревность.

— Не беспокойтесь! — мысленно передал ему Иосиф Виссарионович. — Двойник побалагурит лишь несколько минут… А сейчас… Время уходить… Прыгайте!

И Станислав Гагарин, не колеблясь уже ни мгновенья, шагнул под корпус контейнера крылатой ракеты, туда, где на палубе не было леерного ограждения. Он хотел было зажмуриться, потом укорил себя за проявленную слабость, слегка согнул ноги в коленях и, сильно столкнувшись, прыгнул вперед.

…Приземлились они в Симферополе в начале десятого.

Писатель с полчаса искал машину по номеру, который Бут разгильдяйски записал неверно, а когда встречавший их флотский офицер передал по радио, что ждет Станислава Семеновича Гагарина, прибывшего из Москвы, у справочного бюро, оказалось, что стояли они все трое как раз у приехавшего за ними автомобиля.

Домчались до славного Севастополя без приключений, наслаждались солнцем и фруктами, купленными на аэропортовском базаре, в самом городе помаялись часа три-четыре, пока моряки, их хозяева, выясняли отношения с властями, вдруг отказавшими москвичам в заказанных заранее номерах. С грехом пополам втиснули их в гарнизонный флотский отель, Сталину-Буту достали даже полулюкс с коврами, но все равно Отец народов, когда не было рядом Веры Васильевны, сквозь зубы матерился, видя такое непочтение к черноморцам со стороны захвативших в городе позиции демократов.

— Кто Севастополь строил? — риторически спрашивал вождь. — Флот! Кто защищал его в прошлом и нынешнем столетиях? Флот! Кто дает работу всему без исключения севастопольскому люду? Флот… Так какого же, мать и мать иху туда и сюда, эти волосаны из горсовета вонючие хвосты на флот поднимают?

Сочинитель, оставшийся у вождя в номере выкурить сигарету, в качестве Бута Сталин перешел на сей вид курева, спросил, улыбаясь:

— Откуда вы слово волосан знаете? Это же флотское выражение…

— Оттуда и знаю, что нахожу во флотском городе сухопутный бардак! — огрызнулся Сталин. — Из вашей же лексики и почерпнул, товарищ письменник. Вам что? Нравится этот кавардак, учиненный ломехузными мудозвонами? Мне бы роту ребят из морской пехоты… Лично навел бы порядок!

— Вот будем у Михаила Николаевича завтра, вы командующему флотом и предложите сей вариант, — подзадорил писатель товарища Сталина. От невозмутимости и спокойного тона вождя, к которому сочинитель уже привык, не осталось и следа. Таким Станислав Семенович его еще не видел.

— Нет, — сказал вдруг присмиревший Иосиф Виссарионович, — к этому умному, понимаешь, греку Хронопуло я не пойду. Беседуйте с ним сами.

— Почему? — искренне удивился писатель. — Командующий Черноморским флотом — это вам не хухры-мухры, адмирал — он и в Африке адмирал. Вот бы и определили, чем он дышит. Вы ж ситуацию в Отечестве и людей его изучаете.

— Этот адмирал — прямой потомок Одиссея, того самого хитроумца, — сказал Сталин. — Ведь его вовсе не Гомер придумал. На Том Свете мы часто видимся с Одиссеем. И мне известно, что его проницательный пра-пра-пра- и так далее внук распознает в неведомом ему прежде московском литераторе Буте товарища Сталина, старого знакомца далекого предка. Хитроумность, она в генах, понимаешь, определена, а в эту науку я крепко сейчас верю, хотя прежде, в земной юдоли, и был недальновиден по отношению к теориям вейсманистов-менделистов.

Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, затем заговорил с нескрываемой печалью:

— Наломал, понимаешь, дров… А все от того что не смог освободиться от догматизма, не овладел диалектикой. Недостаток образования подвел. Не тем в юности занимался, понимаешь, религиозные догмы зубрил. Потом, правда, в зрелые годы пытался восполнить пробелы. Но всегда второпях, урывками, в промежутках, которые с трудом находил среди практической работы. И всегда осознавал, что недоучился… Выручали природные хватка, сообразительность, интуиция. Но эти качества без фундаментальных, понимаешь, знаний могут и подвести человека. А я был всего лишь человеком, обыкновенным смертным с присущими, как и любому землянину, человеческими слабостями.

— И грехами, — не удержался писатель.

— Верно, — согласился вождь. — Куда от них денешься, от грехов… Но тут такая закавыка, понимаешь… Поскольку умер я насильственной смертью, то грехи мои автоматически приняли на себя те, кто позаботился о преждевременной кончине товарища Сталина. Это непреложный закон, о котором надо помнить тем, кто уповает на расстрелы идейных противников.

Да… Когда освобождали вас из плена в Метафоре, я встретил сына того врача, который отправил товарища Сталина в мир иной. Именно сей отпрыск мучил вас иллюзиями, пытался заместить, другими словами, уничтожить личность Станислава Гагарина. Подполковник Дурандин мастерски развалил его пополам автоматной очередью, когда завлаб пытался убить вас, беспомощно лежащего в саркофаге Метафора.

Конечно, сын за отца не отвечает, но возмездие настигло первого не только за покушение на убийство, но и за прошлую вину папаши.

— А какова судьба самого папаши? — спросил Станислав Гагарин.

Вождь пожал плечами.

— Умер естественным путем в домашней постели, — сказал он. — И потому грехов моих он с себя никому не передал. Таким вот образом, понимаешь… Идите отдыхать. Завтра вам идти к адмиралу Хронопуло. Возьмите виноград для Веры Васильевны.

Иосиф Виссарионович подал писателю две больших кисти золотистого винограда.

Так завершился первый день их пребывания в Севастополе. Опекал их капитан первого ранга Яковлев, почти все политуправленческое начальство оказалось в отпуске. Владимир Васильевич представил им помощников — Варламова и Муравьева, присовокупив при этом, что эти два бравых фрегатен-капитана будут подменять его, ежели что…

Контакты с моряками постепенно налаживались.

На другой день, в пятницу, Станислав Гагарин увиделся с командующим флотом. Потомок Одиссея, как сказал о нем товарищ Сталин, а у писателя не было оснований сомневаться в словах посланца галактических суперсуществ, произвел на Станислава Семеновича прекрасное впечатление. Хотя у него не было недостатка в знакомых адмиралах, знавал он и прежнего, и нынешнего главкомов флота, но Хронопуло был адмирал, как говорится. Божьей милостью.

Он с пониманием отнесся к идее снять фильм по роману «Пожнешь бурю» в Крыму, при содействии Черноморского флота, и для подбора побережья, где бы следовало разместить джорджийскую ракетную базу янки, приказал выделить в распоряжение председателя «Отечества» ракетный катер.

На нем они и отправились к лагуне Донузлав, а затем к Тарханкуту и в Черноморск, захватив с собою Николая Свитенко, его оперативно разыскал все тот же деловой и крайне организованный Яковлев, подобравший им заодно и сопровождающего в походе — капитана первого ранга Тарайко.

Этот кап — раз, Анатолий Борисович, мореходский, кстати, кадр по первому образованию, и стоял сейчас в общей компании на правом борту, противоположном тому, с которого по приказу Сталина сиганул сейчас в воду давно уже переставший бояться и Бога, и Сатаны, и козней разномастных ломехузов, привыкший к экзистенциалистским вывертам собственной замысловатой судьбы русский писатель Станислав Гагарин.

…В момент падения мелькнула мысль, что сейчас он ощутит внушительный удар. Ведь катер гнали две турбины, в каждой по десять тысяч лошадей, и скоростишка у него дай Бог, приличная скорость.

Никто не пробовал выбрасываться на дорогу из машины, идущей под восемьдесят в час? Правда, вода помягче, нежели дорожный асфальт, но особо подушистой, перинной подстилающей поверхностью ее не назовешь. Но удара о нее как раз и не было.

Продолжая держать глаза открытыми, Станислав Гагарин коснулся ногами моря, и в этот момент оказался в прозрачном коконе, некоей бочке князя Гвидона. Стеклянный кокон напомнил ему тот, в котором оказался вдруг Олег Кружилин, герой романа «Мясной Бор», в самом начале атаки через лед реки Волхов. Бочка-кокон мгновенно погрузилась и стремительно понеслась под водой, явно набирая, как он успел заметить, глубину. Это успокоило писателя, да и в момент прыжка страха не было. Пришли вдруг на память латинские слова, несколько окрашенные иронией, обращенной в собственный адрес.

— Дульце ет докорум эст про патриа мори, — сказал себе Станислав Гагарин. — Сладостно и почетно умереть за Отечество… Но где же товарищ Сталин?

Он попробовал повернуться, чтобы посмотреть: не следует ли за ним его спутник. Но сделать подобное сочинителю не удалось. Стеклянный, или из чего он еще изготовлен, кокон был заполнен некоей вязкой, но прозрачной массой, которая сковывала любые движения, не позволяла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Его будто спеленали, хотя пока писатель оставался неподвижен, никакого стеснения в членах не испытывал.

— Успокойтесь, — возник в сознании голос Иосифа Виссарионовича, — я здесь, вместе с вами…

— Но почему вас не вижу? — обеспокоенно спросил Станислав. — Где вы? И скоро ли кончится эта канитель?

— Уже кончилась, — усмешливо произнес Отец всех времен и народов. — Мы прибыли… А пребываю я в вас самом, молодой человек. Уж извините, что воспользовался писателем как средством транспортировки, был некое время вторым вашим Я, если хотите супер-Эго, понимаешь…

«Сдается мне, что товарищ Сталин давно уже сидит в моем существе, — весело подумал писатель. — И потому, естественно, перемещается всюду со мною… И я даже советуюсь с ним, теперь уже по-настоящему мудрым, могущественным посланцем галактических сил Добра».

— Не переоцените возможности товарища Сталина, — отозвался вождь и мелко закашлял. — И поздравляю вас с прибытием!

Тут Станислав Гагарин ощутил, что движение кокона прекратилось, стеклянные стенки исчезли, под ногами возникло нечто твердое. Он попробовал ногой на прочность, движения ничем не стеснялись, но вокруг клубился светлый туман, точнее, находилась во взвешенном состоянии некая взвесь, вроде мороси, или как называют подобное состояние атмосферы на Дальнем Востоке — бус.

Впереди и левее возникло вдруг желтое пятно, будто там вспыхнул прожектор. Еще несколько мгновений — и бус исчез. Станислав Гагарин почувствовал: он стоит в огромном, но пустом зале, сводов которого не в состоянии рассмотреть, так высоки они и невидимы из-за бокового источника света, направленного прямо в глаза.

Он уверенно поднял ногу и сделал первый шаг, направляясь к прожектору, или Бог его знает чему, светившему из Неизвестности.

— Ему здесь неуютно, — услыхал он голос Иосифа Виссарионовича, обращенный к третьему лицу, явно присутствующему рядом.

Пространство стремительно сжалось, и Станислав Гагарин очутился вдруг в каюте баржи номер двадцать три, на которой работал некогда шкипером в Калининградском рыбном порту, когда его со вселенским позором выгнали из преподавателей юридического института. Именно в этой каюте написал он в блокноте рассказ «Шкипер», определивший для него путь в литературу.

Рассказ потом напечатал Олег Попцов в «Сельской молодежи», но дело не в этом…

— Почему именно сюда? — спросил Станислав.

— Отсюда начался основной отсчет вашей судьбы, — пояснил голос Сталина. — Такие, понимаешь, пироги… О чем вы хотели спросить нас, молодой человек?

— Разве вы не один сейчас, товарищ Сталин? — схитрил, прикинулся несоображающим писатель.

— Вас слышат Зодчие Мира, — просто, без пафоса сообщил Иосиф Виссарионович.

«Какая честь!» — стараясь удержать иронический скепсис в приличных рамках, мысленно воскликнул Станислав Гагарин.

Вслух же сказал:

— Нельзя ли сменить интерьер? Да, с этой каютой связаны определенные воспоминания, именно в ней писал я рассказ «Шкипер», в котором мой герой восклицает: «И где их только делают, эти кирпичи для меня?!» Вот и мне хотелось бы спросить вас об этом… Почему судьба ровным счетом ничего не преподносит писателю Станиславу Гагарину без борьбы? Кто постоянно сует мне палки в колеса? Почему у Станислава Гагарина столько врагов, хотя и ничего, кроме добра, от него не видели люди? Как случается, что я и мои действия, всегда направленные к общему благу, неугодны тем, от кого так или иначе зависит мой успех, в котором опять-таки столь мало личного… Вы олицетворяете Добро, не так ли? Я пытаюсь творить Добро, но именно в этом занятии мне постоянно мешают. Кто в этом повинен?

— Они вас слышат, Зодчие Мира, — услышал писатель голос Отца народов. — Если позволите, буду говорить от их имени…

— А нельзя ли вам показаться, товарищ Сталин? — попросил писатель. — Не привык говорить с бесплотным духом… Да и обстановку сменить невредно. Обрыдла мне эта каюта, еще в те годы обрыдла.

Станислав еще не договорил фразу, как почувствовал в руках металлический холод, цепко охватил поручень детской коляски. Стены каюты раздвинулись, ярко осветило улицу солнце.

«Это же улица Офицерская в Кенигсберге, — сообразил Станислав Гагарин. — Здесь, в двадцатом доме, жил я с детьми и Верой! Гриша Красногор приютил, благодетель…»

— Приятное воспоминание? — спросил вождь.

Он шел рядом с писателем, ласково улыбаясь маленькой девочке, лежавшей в коляске.

— Хорошая у вас дочь, — вздохнув, проговорил Сталин.

— Если б вы знали, какого внука она мне принесет лет через двадцать, — хвастливо сказал писатель.

— Знаю, — ответил Сталин, — видел его недавно… Отличный парень!

— А мой вопрос?

— Нигил сине кауза, — сказал Сталин. — Ничего не бывает без причин… Так переводятся эти слова со столь любимой вами латыни. Верно, вы несете людям только Добро. Но как вам лучше об этом сказать… Оно у вас напористое, понимаешь, в какой-то мере даже агрессивное. А сей оттенок настораживает людей. Они полагают, что вам это делание Добра для чего-то необходимо, будто некий личный интерес в этих стараниях имеется. Усекаете? Противятся люди вашему добру. Не всегда, увы, понимают его. Поэтому перестаньте быть добрым. Все и успокоятся, когда увидят: Станислав Гагарин отнюдь не лучше остальных.

— Чушь какая! — возмутился писатель. — Другим я, никогда не буду.

— И еще один имеется порок… Скорее недостаток в методе. Порок — слишком сильно, понимаешь, сказано. Меряете других людей на собственный аршин, молодой человек. Это главное, понимаешь, заблуждение. Мне это тоже было присуще. Если я могу, то почему этого же не могут остальные человеки, окружающие меня?! Коварное заблуждение…

— Что же делать?

— Поверить в неравенство людей. Это ведь так диалектично, а вы справедливо ратуете именно за диалектический подход к явлениям жизни. Знаю по себе: обидно, когда ты отдаешь людям себя без остатка, а люди считают тебя тираном. Наш вам совет: оставайтесь самим собой.

— Werde Werdu bist, — задумчиво процитировал Гете писатель. — Именно так я и стремился прожить жизнь. Чтобы черти не переплавили на оловянные ложки…

— Тогда все правильно, тогда все в порядке, — оживился Сталин. — Но Елену Станиславну пора уже кормить. Если не возражаете, я верну ее матери.

— Спасибо за то, что дали мне возможность увидеть дочь маленькой, — искренне поблагодарил писатель. — Когда я буду складывать эти строки утром 10 декабря 1990 года в Голицынском доме творчества, мне вспомнится, как снилась мне моя Елена минувшей ночью. Спасибо!

— Теперь у нас к вам вопрос, — заговорил Сталин.

Он по-прежнему шел рядом с коляской, на полшага впереди счастливого отца, коляска не исчезала, еще несколько минут позволили Зодчие Мира побыть Станиславу Гагарину с любимой маленькой дочкой.

— Как далеко вы пойдете в борьбе с ломехузами, агентами вечных наших и ваших врагов, несущих на Землю вселенское Зло? — спросил вождь.

— Пойду до конца, — твердо ответил писатель.

…Он стоял на борту ракетного катера, подходившего к мысу Тарханкут, который впервые видел так близко, ибо на пути из Одессы в Крым и обратно проходил его гораздо мористее.

Рядом смотрел в бинокль Владимир Бут, и Станислав Гагарин искоса поглядывал на него с великим сомнением. Сталин ли это в обличье сотрудника РТО, а может быть, натурального Бута извлекли из складки Времени, доставили на корабль, чтоб все для окружающих было шито-крыто.

«А я ведь им еще один вопросец хотел задать», — с досадой подумал писатель.

«Какой же? — мысленно спросил его Бут. Тьфу ты, не Бут, а товарищ Сталин в его обличье. — Извольте вопросец… Для вас секретов не держим».

«Про тарелки… Не слишком ли много их развелось? Так и шныряют, шныряют… Нам работать надо, а вы головы людям морочите. Сергей Павлов, известный фантаст, недавно мне такое сказанул, они, говорит, относятся к Земле, как к террариуму, гадючнику, клетке с ядовитыми, понимаешь, змеями. Модель отношения пришельцев к землянам по Сергею Павлову именно такова. Тогда чем вы лучше ломехузов?»

«Так это они и есть! — воскликнул вождь. — Все эти НЛО и уфо-мерзости суть их нечистых рук, понимаешь, и развращенных умов дело…»

«Да? — разочарованно протянул Станислав Гагарин. — А я думал — ваша работа. Значит и с этим придется воевать. И вечный бой…»

«Надо, Папа Стив, надо, — ободряюще передал писателю вождь. — Мне тоже всю жизнь приходилось бороться».

К ним подошел командир дивизии, сопровождавший их в походе, капитан третьего ранга Герман, симпатичный парень, Олегом его звали, в Севастополе училище Нахимова закончил.

— Делаем поворот, Станислав Семенович, — сообщил Герман. — Командир корабля просит подняться на мостик.

ХL. СМЕРТЬ ИЗ ФУНИКУЛЕРА

Выстрела писатель не услышал.

… С полчаса он ходил по ялтинской улице, ведущей к фуникулеру, тщетно пытаясь понять — почему вдруг захотелось подняться в гору. Ведь такие подъемники Станиславу Гагарину не в диковину вовсе. В Рио-де-Жанейро поднимался на гору Пан-де-Ашукар в два приема, там целый вагон пер тросовой дорогой на вершину. А здесь, в Ялте, жалкие люльки на двоих, в одной из них он третьего дня уже поднялся и опустился вместе с женою… Чего же боле?

Но почему его вновь тянет на канатную дорогу?

«Не согрешив — не покаешься», — сказал себе Станислав Гагарин и решительно направился к кассе.

Народу было немного.

Минут через пять он запрыгнул в люльку-челнок, качнувшийся и осевший под его пятипудовым телом. Люлька проследовала мимо посадочного причала и принялась подниматься над ялтинскими крышами, открывая взору панораму города и серебристо-зеленое, залитое сентябрьским солнцем море.

Вскоре писатель обратил внимание на пустяшное как будто обстоятельство: верхняя и нижняя от него кабинки-люльки были пустыми. Пока он лишь механически отметил сие в сознании и снова принялся разглядывать город, в котором был последний раз летом пятьдесят третьего года, когда курсантом мореходного училища проходил плавательную практику на теплоходе «Грузия».

Фуникулер поднял его уже на треть высоты, и вдруг Станислав Гагарин ощутил некий сигнал.

«Сядьте! — услышал он голос Иосифа Виссарионовича. — И смотрите, не обнаруживая себя, вперед…»

У писателя еще не было повода усомниться в резонности того, что говорил ему в прямом общении или вот так, на расстоянии, находясь неведомо где, товарищ Сталин. И потому сочинитель незамедлительно повиновался.

Выше двигалась соседняя кабинка, она закрывала некоторым образом следующую люльку, но голову сидевшего там человека в светлом картузе курортного типа Станислав Гагарин рассмотрел. Далее видел он склон горы, застроенный разнокалиберными домами, над крышами которых ползли, поскрипывая на тросах, пронумерованные люльки.

Писатель вдруг вспомнил, что его колыбель значится тринадцатой. Это, видимо, определяло нечто. Но суеверного страха Станислав Гагарин не испытывал, подобные намеки бытия никогда его не колыхали. Тринадцать так тринадцать… А вот та, где сидит тип в белой кепке, будет, вероятно, пятнадцатым номером.

Едва он мысленно обозначил его, как пятнадцатый вдруг поднялся с сиденья. Поскольку писателю велено было смотреть вперед, он усилил внимание и увидел, что одет тот был в черную кожаную куртку, она противоречила светлому головному убору.

Человека Станислав Гагарин видел со спины и пока ничего в незнакомце примечательного не обнаружил. Но тот вдруг нагнулся и потому исчез из поля зрения. Когда же возник снова, то в руках у него был некий предмет, в котором писатель сразу определил короткую винтовку.

Щемяще заныло сердце.

У председателя «Отечества» не оставалось уже сомнений по поводу того, что сейчас произойдет. Он пригнулся на сиденье, но так, чтобы не выпускать из вида будущего убийцу, прикидывал, куда тот направит ствол.

Слева писатель заметил двухэтажный домик, полуобвитый виноградом, с просторной открытой верандой на втором уровне. Он видел веранду пока снизу, но понял, что пятнадцатый номер вот-вот поравняется с ней, примет веранду на собственный траверз.

На веранде, Станислав Гагарин теперь уже разглядел это, находился стол, за которым сидело четверо людей. Когда тринадцатая люлька поравнялась с верандой, а пятнадцатая готовилась уйти за глухую стену обреченного дома, там, на веранде, с бокалом в руке поднялся человек.

Сочинитель едва успел рассмотреть его, как этот приговоренный к смерти тут же выронил бокал, схватился левой рукой за грудь и медленно осел, склонив мертвую уже голову.

Выстрела писатель не услышал.

В тот же миг он скорее почувствовал, нежели увидел, что люлька с убийцей зашла за стену, она невидима тем, кто остался сейчас на веранде.

И тут Станислав Гагарин ощутил несильный удар, жестяная стенка его такой ненадежной колыбели украсилась двумя — входным и выходным — отверстиями.

Он давно убрал голову и не видел больше того, что происходило на веранде, но вновь появившиеся дырки красноречиво поясняли обстановку: с веранды стреляли, хотя для нижних наблюдателей люльки фуникулера казались пустыми.

«Скорее! Скорее!» — торопил Станислав Гагарин фуникулер, хорошо понимая, что еще немного — и его люлька тоже скроется за стеною дома.

И когда это произошло, он поднялся на ноги и огляделся. Пятнадцатый номер готовился пройти улицу, идущую вдоль склона горы, на которую они забирались.

Прямо под тросовыми дорожками фуникулера стоял грузовик с открытым кузовом, в котором лежали матрацы.

Вот-вот люлька с убийцей пройдет над кузовом… И Станислав Гагарин тут же разгадал будущее намерение человека в кожаной куртке.

Так оно и произошло. Не поворачиваясь к наблюдавшему за ним писателю, убийца откинул запор входной дверцы. Правой рукой он держался за верхний край ползущей вверх люльки, а в левой у него был футляр для виолончели.

Примериваясь к прыжку в кузов, пятнадцатый номер глянул вниз и встретился глазами с пристально смотревшим на него, запечатлевавшим в сознании подробности Станиславом Гагариным, который не таился вовсе, ибо понимал, что орудие убийства уже положено туда, где место для музыкального инструмента. А доставать из кармана «пушку», если она и имеется у него, белый картуз не станет по дефициту времени.

Взгляды их встретились, и тогда незнакомец, лицо которого запомнилось писателю, грустно улыбнулся и пожал плечами. Что, мол, поделаешь, и это какая ни есть, а работа…

Он подмигнул приятельски сочинителю, и ловко спрыгнул на уложенные в грузовике матрацы.

Автомобиль мгновенно сорвался с места и тотчас же исчез за поворотом.

Писатель почувствовал себя на фуникулере в прямом и переносном смысле подвешенным. Но что оставалось делать? Оставаться в люльке, мягко говоря, не хотелось.

И тут Станислав Гагарин порядком сдрейфил, прыгать вниз, на крыши или камни, было опасно: может быть, не разобьешься насмерть, но кости поломаешь непременно.

Тащиться до верхней станции предстояло несколько минут… А что если там его ждут дружки-приятели погибшего, они в трех местах продырявили железный борт его подвешенной в воздухе колыбели. И тогда… Может быть, все-таки прыгнуть?

«Торопиться не надо, — услышал он голос товарища Сталина. Время у вас еще есть…»

Приближался верхний причал. В нетерпении Станислав Гагарин распахнул дверцу, мысленно приказывая люльке двигаться быстрее, хотя и понимал, как бесполезны такие усилия в детерминированном бытии.

Тут ему показалось, что среди тех, кто стоит наверху, поджидая опустевший пятнадцатый номер, а за ним и четырнадцатый, так и поднимавшийся без пассажира, и следующий, гагаринский номер, он различает лица, сидевших еще недавно со свежим покойником за столом.

«Уповай, парнишка, на логику и здравый смысл, — мысленно твердил себе писатель. — Разве не ясно, что никак не могли эти люди подняться на верхнюю станцию фуникулера раньше, нежели прибудешь сюда сам…»

Станислав Гагарин позвал Иосифа Виссарионовича, хотелось сверить с ним собственные спасенья, но вождь не отзывался.

Тогда он посмотрел вниз и решил, что кусты, которыми зарос склон на подходе к причалу, могут смягчить падение, сыграют роль матрацев, сочинитель видел, как удачно упал на них давешний незнакомец.

Еще раз мельком взглянув наверх и вовсе отрешившись от здравого смысла и логики, уже не раздумывая ни о чем, Станислав Гагарин согнул ноги в коленях, примерился на куст покрупнее и прыгнул.

ХLI. БЕРДЯЕВ, ЛЕЙБНИЦ, СТАЛИН И ПРИМКНУВШИЙ К НИМ СПИНОЗА

После похода на ракетном корабле он снова встретился с командующим флотом. Сталин не пошел к Хронопуло и на этот раз. Беседа с Михаилом Николаевичем была содержательной и интересной, и сочинитель пожалел о том, что адмирал не сможет увидеться с вождем, который столь высокого мнения о далеком потомке быстроумного Одиссея.

И писатель, прощаясь со спутником, не знал, куда на самом деле отправится тот и каким видом транспорта, с помощью ли МПС, или прибегнет к нуль-транспортировке.

— Помните того типа в самолете? — спросил Сталин, когда председатель «Отечества» спустился в его полулюкс под предлогом выкурить сигарету. — Некий доцент Головко… Союзный лидер мафии. Я вам показывал его.

— Помню, — кивнул писатель.

— Вам придется встретиться с ним… Имейте в виду, у меня с ними лояльные отношения, и мое влияние на бандитов распространяется на вас тоже. Мафиози не причинят сочинителю Гагарину вреда, даже опекать будут.

— Предпочел бы обойтись без подобной опеки…

— Понимаю, но встреча с Головко необходима. Бандиты готовят крупную операцию, и только вы сможете ее сорвать.

— Каким образом?

— На ваших глазах в Ялте произойдут некие события, прямо скажу, нестандартного, понимаешь, свойства. Вас это подтолкнет к созданию литературного сочинения. То ли это будет приключенческая повесть, то ли сценарий фильма… Не в этом, понимаешь, суть. Но тот результат, который вы получите в финале, мы реализуем материально. Другими словами, в жизни произойдет так, как вы изобразите события в сценарии. Сорвете бандитам ихнюю, понимаешь, операцию — тоже самое произойдет в жизни.

— А если они победят?

Иосиф Виссарионович развел руками.

— Значит, победят… Но вы не оставляйте мафиози ни одного шанса. Это тот, понимаешь, случай, когда ваше перо станет орудием рока. Вернее, вы сами становитесь Роком, вершителем судьбы десятков человек.

— А если я сберегу в сценарии жизни положительных героев, не дам им умереть от бандитской пули…

— Они и в самом деле останутся живы, — заверил писателя вождь. — В этом можете не сомневаться, понимаешь… Ну что же, будем прощаться. Завтра утром я снова стану Бутом, поговорить уже не будет времени. Ведь вы хотите меня спросить…

— О Николае Бердяеве. Узнал о нем подробно относительно недавно, хотя и слыхал о том, как он разочаровался в марксизме из-за его классовой ограниченности.

— Классовая ограниченность?! — усмехнулся Сталин. — Неплохо сказано и как определение годится… В Том Мире я не общаюсь с Марксом, как-то не сложилось, не разделяю его антирусских убеждений, понимаешь… Но о классовой ограниченности марксизма не премину сказать тому же Бердяеву, с ним мы неплохо знакомы.

— Бердяев не согласен с тем, что марксистский социализм ставит класс выше личности, — заметил писатель. — В этом суть неприятия Бердяевым марксизма, он против того, чтобы считать человека исполнительно социальной функцией.

Сталин вздохнул.

— Именно на такой позиции находились Ленин и окружавшие его большевики, — сказал он. — И в этом великая ошибка всех без исключения революционеров. Человечество навсегда прославило бы того, кто раз и навсегда избавил людей от веры в какую бы то ни было, понимаешь, справедливость революции.

Революция, а по-русски перестройка, всегда смута и разрушение! Она вовсе не благо, не панацея от социальных бед. И справедливой революции не может быть изначально, как не бывают справедливыми пожар, наводнение, судороги Земли… Что же касается классов, то хороших классов нет и никогда не существовало прежде. Хорошими, умными, благородными людьми бывают лишь люди! Не классы, понимаешь, а те или иные конкретные человеки! И хорошими они бывают именно потому, что выходят за пределы того класса, в котором пребывают, становятся выше классовой, понимаешь, ограниченности.

«Кажется, он цитирует Бердяева», — подумал Станислав Гагарин.

— А лучше, чем он, и не скажешь, — улыбнулся вождь. — И я согласен с ним в том, что нельзя губить человеческие души и человеческие жизни во имя экономического процветания. В этом смысле христианство дорожит индивидуализацией более, нежели коллективизацией. Но я пошел на последнюю вовсе не потому, что мне это так уж и хотелось…

Проводилась линия, понимаешь, проложенная еще тогда, когда у меня в партии был не голос, а жалкий дитячий писк. Но окружала соответствующая среда, понимаешь, мать бы ее так и эдак…

Вам трудно себе представить, сколько раз упрекали меня в мягкотелости и нерешительности по отношению к так называемым врагам народа! Один Алексей Иванович Рыков чего стоит… Вот почему не стоило давать ему власть. Хотя… Получив ее безраздельно, Рыков мог стать вовсе иным. Возглавляет же он сейчас наш тот мировский фонд милосердия.

— Тут я перечитывал недавно Готфрида Вильгельма Лейбница, — вернул разговор в прежнее русло Станислав Гагарин, — его «Письмо к Якобу», то место, где он утверждает: форма есть начало движения в своем теле. Свобода, утверждает Лейбниц, и сама произвольность свойственны только уму. Отсюда и возник мой собственный вывод, который намеревался сделать краеугольным камнем так и ненаписанного пока — хлопоты с «Отечеством» помешали — романа «Дети Марса».

— Интересно, — заметил Сталин.

— Способность вооружаться, подумалось мне, идет от инстинкта, а идея разоружения принадлежит разуму.

— Освобожденному разуму, — уточнил Иосиф Виссарионович.

— Если, по Лейбницу, число — совокупность единиц, то человечество — совокупность личностей. И если хотите, человечество — суть коллективная личность.

— Муравейник, — усмехнулся вождь.

— И если классовая теория отвергает личность, более того, зачеркивает ее во имя интересов класса, то тем хуже для подобной теории. Ее необходимо раз и навсегда похерить, ибо она античеловечна, негуманна как таковая.

— Благо и красота — вот что по-настоящему скрепляет, образует и поддерживает мир, — промолвил товарищ Сталин.

— Но это же слова Сократа, — растерянно проговорил писатель.

— Ну и что, понимаешь? Разве товарищ Сталин не чтил умных людей? И никогда не стеснялся повторять их слова. И коль вы, исходя из Бердяева, обратились к Лейбницу, то хочу предупредить, молодой человек, что Лейбницу трудно было вырваться из деистских стереотипов. Тем не менее, философ наделяет сочиненного им Бога интеллектуальной функцией, высшими прерогативами человеческого духа. Суть именно этого Бога в доведении до абсолюта высших возможностей человека.

— Да, — согласился с вождем писатель, — этим Лейбниц загнал себя в тупик. Вернее, как мне представляется, показал дорогу из тупика.

— Скажите, вы никогда не размышляли о проблеме чуда? — спросил вдруг Сталин.

Председатель «Отечества» улыбнулся, осторожно выудил сигарету из зеленой пачки «Герцеговины Флор», с сомнением посмотрел на нее и вернул на место. Он дважды курил сегодня в штабе флота, да вот здесь, со Сталиным, побаловался за чаем. Эта четвертая — перебор.

— Могу назвать точную дату, когда писал о проблеме чуда в дневнике — пятого января прошлого года, — заговорил Станислав Гагарин. — Хорошая все-таки вещь, дневник! Вот и про вас, Иосиф Виссарионович, я написал в романе «Мясной Бор», как вы восстанавливаете по дневнику памятные даты.

— Это верно, дневник я вел… Только откуда, понимаешь, об этом знаете вы? Мне казалось, что я, вернее, земной товарищ Сталин, надежно укрыл и сам дневник, и сам факт его существования.

— Оставьте мне хоть что-нибудь, куда вы не сумели проникнуть, — шутливо произнес писатель, изо всех сил стараясь мысленно не проговориться, не думать о том, откуда он в действительности знает о дневнике Сталина. — Такие, значит, пироги…

— Ладно, — махнул вождь, — валяйте, храните от товарища Сталина тайну. И что же произошло пятого января?

— По поводу чуда я записал слова Спинозы о том, что все может и должно быть объяснено причинно. Но вот появились вы, товарищ Сталин, а вместе с тем ощущения чуда у меня нет. Будто бы так и должно быть. Ваше существование в этом мире для меня, по крайней мере, детерминировано. Мне помнится, что тогда же я записал: интерес к новому роману, речь идет о «Детях Марса», повышается за счет возможности создавать в нем собственные философские и психологические модели.

— Но такую возможность дает любое художественное произведение! — возразил Иосиф Виссарионович.

— Верно. Но там, между прочим, я хотел через Ченселлора, потомка английского купца, побывавшего в Москве у Ивана Грозного, через самого царя, перейти к феномену товарища Сталина.

— А товарищ Сталин взял да и появился перед вами собственной персоной, — характерно засмеялся вождь. — Теперь вы напрямую, понимаешь, пишете роман о нем… Тут уж у вас философских и психологических моделей хоть пруд пруди. Пожалуй, многовато будет для читателя обычного уровня.

— Это и меня смущает, — согласился Станислав Гагарин. — Надеюсь, что острый сюжет и ваше присутствие во «Вторжении» удержат внимание любого читателя. В аннотации к Пятому сборнику «Народной полки фантастики, приключений и отечественной истории», в котором опубликована первая половина сего романа, парни из литературного отдела так и написали: «Книга рассчитана на умного читателя…»

Конечно, я надеюсь, что философские наши с вами размышления подтолкнут кого-либо к более углубленному изучению матери наук и разбудят к философии живейший интерес.

Вот скажем, модное сейчас внимание к церкви, проблемам христианства. Скажите, разве не интересно каждому поразмышлять о том, как превзойти Христа? Не в муках его и страданиях за род человеческий, а в тех нравственных принципах, которые он предложил нам, грешным…

— Эка, в какие этические дебри вас занесло… Попытка уже была — моральный кодекс строителя коммунизма.

— И совершенно напрасно отказываемся от него, — сердито отозвался писатель. — Теперь вообще без кодексов живем, вот уже и уголовный не работает…

— Значит, вы ломаете, понимаешь, голову над тем, какие более высокие принципы, нежели заповеди Христа, предложить человечеству. Однако…

— Именно об этом постоянно размышляю! — воскликнул писатель. — Не вижу противоречия в том, что отвергая космополитическую суть христианства, я предлагаю, собственное универсальное учение тоже. Возможно, я не оригинален, но искренне, осознанно хочу потягаться с Иисусом Христом, сыном плотника из Назарета.

В моем, если хотите, учении нет Бога-начальника вовсе, нет унижающего человека смирения перед ним. Ведь христиане даже гордятся тем, что они суть рабы Божьи. И не надо бояться нам кары небесной за содеянные грехи. Тут необходимо иное понятие. Может быть, понятие стыд перед самим собой.

Бог все видит! — этот христианский посыл заставляет не делать плохого, когда находишься один на один с ситуацией. Но ведь и человек видит самого себя в момент совершения им дурного. Видит даже до того, едва у него возникает вдруг мысль совершить недостойный поступок, едва проклюнется в сознании греховный умысел.

Надо пересмотреть само понятие греха.

Ведь очевидно, что личность вполне способна самостоятельно остеречь себя от пагубного для души поступка. И сделает сие лучше, нежели Бог, скорее и результативнее. Бога на всех нас попросту не хватит…

Значит, все дело в нравственном и физическом совершенствовании человека. Бог ему ненадобен. Человеку нужен Человек! Его, живущего в Природе Матери, и следует боготворить, не впадая, тем не менее, в пошлый и эгоистичный антропоцентризм.

— Лихо закручено, понимаешь, хотя подобные мысли в разные времена приходили в головы разных людей, — сказал Иосиф Виссарионович.

— А я и не претендую на открытие… Изложенную идею сформировал для себя, так сказать, для внутреннего пользования. Кому понравится — пусть следует этим принципам, на здоровье.

— Еще Платон говорил о необходимости царям философствовать, а философам управлять государством. На звание философа вы тянете, молодой человек… А если б вас избрали весной народным депутатом России, выдвинули бы вы тогда самого себя в президенты республики?

— Безусловно, — решительно и строго произнес Станислав Гагарин. — Я как раз и собирался это сделать…

ХLII. ЗЭКИ БЕГУТ ИЗ ЗОНЫ

Прыгая из люльки фуникулера на большой куст, покрытый мелкими еще зелеными листочками, среди них уже появились — середина сентября! — и желтые тоже, писатель подумал, что сделал он это совершенно напрасно.

Ведь Отец народов сказал ему, что Станислав Гагарин собственным пером предотвратит несчастье, которое готовит многим людям мафия. Значит, нечего ему бояться тех, кто, как показалось сочинителю, будто бы встречает его у верхнего причала.

Во-первых, он еще ничего не придумал из того, что остановит террористов, и потому вождь не даст его в обиду. Во-вторых, если и встречают, то убийцу, а того уже и след простыл. При чем здесь безоружный писатель, который и перочинного ножа не носит с собой. Правда, он закончил специальные курсы инструкторов боевого самбо, но про это на физиономии не обозначено, рядовая у Станислава Гагарина физиономия, типичная, так сказать, ряшка, стандартная, без особых затей и к тому же с боксерским, переломленным в одной из кубинских заварушек носом.

Вниз он летел, конечно же, меньше времени, нежели потребно для того, чтобы прочесть предыдущие фразы или, того более, сочинить их и начертать на бумаге, как сделает это наш литератор позднее, во втором часу дня 23 декабря 1990 года, вырвавшись на выходные дни в Голицынский дом творчества.

А сейчас густые ветви куста удачно спружинили, Станислав Гагарин оказался целым и невредимым прямо в середине растения, укрывшего писателя с головой. Он принялся было выбираться из неожиданного убежища, стараясь не уколоться о нечастые, правда, шипы и колючки, но услышал извне крики и лай собак.

Это остановило его. Писатель осмотрелся и увидел, как по лесу, в котором рос приютивший его куст, пробежали цепочкой солдаты внутренних войск, вооруженные автоматами Калашникова, ведя на поводках заливающихся гулким лаем овчарок.

«Кого они ищут? — подумал Станислав Гагарин. — И странно, что собаки не почуяли меня…»

Едва затихли перекличка солдат и собачий лай, писатель выбрался на лесную полянку. Исчез фуникулер над головой, Ялта, прилепившаяся к горному склону, теплое еще Черное море и санаторий флота на берегу, рядом с киностудией.

Председатель «Отечества» находился в неведомом лесу, и ни о каких горах природа здешняя не напоминала. Лес был лиственным, средней полосы, даже более южный, поскольку среди дубов и вязов Станислав Гагарин рассмотрел буки и грецкий орех.

«Что за фокусы!? — рассердился писатель. — Что я скажу Вере, она наверняка ждет меня уже в санаторной комнате, если этот парадокс пространства — времени несколько затянется?»

У него не было сомнений, что неожиданная смена декорации произошла не без поспешествования Иосифа Виссарионовича, намерения которого невозможно было разгадать. Но имело смысл как-то предупредить его, Станислава Гагарина, о новом повороте винта, дать возможность мысленно проиграть будущее действие, подготовиться хотя бы к тому, что одна из недавно пробежавших мимо прелестных зверушек вдруг цапнет его острыми зубами за мягкие места.

Воцарилась тишина, она прерывалась ненавязчиво мягкими звуками идиллической лесной жизни. Станислав Гагарин поозирался вокруг, прислушался и, не обнаружив подозрительного, уселся под деревом, решив вдруг переобуться. С утра бродил по набережной, поднимался по крутым улочкам Ялты, ноги гудели, а судя по всему, предстояло еще топать и топать, надо же куда-то идти, если хочешь выбраться из леса.

Писатель снял ботинки фирмы «Salamander», приобретенные им в Вюнсдорфе, и готовился стянуть носки, как вдруг заметил в двух шагах от себя некое шевеление на поверхности почвы.

Потянуло вверх овальной формы кусок дерна, овал встал вертикально, и в образовавшемся отверстии возникла голова в черном зэковском чепчике с козырьком.

Человек выпростал над головой руки с короткоствольным без приклада автоматом, оперся на нее и показался из неведомого схрона до половины туловища. Помогая себе второй рукой, он высунулся до пояса и лишь тогда стал осматриваться, медленно, по секторам, изучая окружающий убежище лес.

Станислав Гагарин сидел, разутый, рядом и ждал, застыв, когда встретятся их глаза. Но этого не произошло. Незнакомец с автоматом, это был крепыш с лицом убийцы, человек неопределенного возраста, ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет, неизвестный поворотился в сторону писателя… Ничего не произошло. Он смотрел прямо на сочинителя и не видел его.

Сие обстоятельство писатель ухватил сразу. Но сидел он слишком близко к тайному входу в схрон, эти люди, а оттуда уже показалась вторая голова, могли попросту наткнуться, наступить на него. Надо отползти подальше. Отчего-то Станиславу Семеновичу показалось опасным встать и попросту отойти в сторону. Он осторожно натянул ботинки и, не завязывая шнурки, медленно стал отползать от овального входа.

Когда он все-таки встал на ноги, из схрона выбрались четверо укрывавшихся там людей. Одеты они были в униформу заключенных с белыми полосками на груди, где обозначался индивидуальный номер.

«Строгий режим, — смекнул Станислав Гагарин. — На общем номера отменили… Серьезные парни. Хорошо, что стал невидимкой. Иначе летела бы сейчас моя душа на Звезду Барнарда».

Тем временем тип, который появился первым, вновь нырнул в схрон и выбросил оттуда два увесистых заплечных мешка.

— Переодевайтесь, — сказал он. — Солдаты больше не вернутся…

— Ты уверен в этом, Шкипер? — спросил упитанный зэк среднего роста, коротко, как и остальные, остриженный, с голубыми глазами на выкате, с командирским голосом и под стать ему властными манерами.

— Полный о'кей, Шеф, — отозвался Шкипер. — С гарантией, как в фирме Мицубиси.

Он повернулся к высокому парню с длинными руками, свисавшими едва не до колен его таких мослатых ног, что это чувствовалось сквозь зэковские брюки из грубой хлопчатобумажной ткани.

— А ты чего дожидаешься, Козел? — снисходя проговорил Шкипер и сплюнул в сторону. — Развязывай мешки!

Козел вздрогнул и бросился к рюкзакам.

Четвертый из заключенных, лицо его показалось сочинителю знакомым, участие в общей суете не принимал. Он стоял, отворотясь от сотоварищей, смотрел отсутствующим взором в некую ему одному обозначенную точку.

Уже облаченный в кроссовки, изжеванные варенки и бежевого цвета курточку, Шеф подошел к четвертому спутнику, тронул его за рукав.

— О чем задумался, Тарас? — спросил он. — Ты так и отправишься в город, не сняв робу, заимствованную у хозяина?

— Успею еще переодеться, — отозвался чернявый Тарас, нюхая большим, висячим носом лесной воздух. — Проводники с машиной явятся через час.

«Нет, определенно я где-то его видел, — подумал писатель. — Одежда смущает… А то бы давно вспомнил».

Пока Тарас переодевался, отойдя вместе с Шефом от Шкипера и Козла в сторону и тем самым приблизившись едва ли не вплотную к тому месту, где стоял Станислав Гагарин, из их разговора последний узнал ближайшие планы преступников.

Они ждали сообщников, которые должны были скрытно доставить бежавших из колонии в Ялту. Туда же прибывали вооруженная группа террористов и транспорт с валютой, наркотиками, антиквариатом, золотом и драгоценными камнями. Во время захода в порт теплохода «Великая Русь» груз и бандиты, последние маскируясь под пассажиров, попадали на борт. В открытом море вооруженные головорезы захватывали лайнер и шли на нем к Босфору.

— Нам не дадут даже войти в пролив, — возразил Тарас. — План безумный… И военморы догонят, и турки выдадут. Только авантюрист Шкипер мог измыслить такое!

— Бери выше, — его собеседник поднял глаза к верхушкам деревьев. — Сам придумал…

— Неужто Старик?! — изумился Тарас.

— Потише, — остановил его Шеф. — Хоть мы и в лесу, да береженого Бог бережет, говаривала монахиня, надевая презерватив на свечку… Тут за каждым деревом можно ожидать корешей милого кума.

— Ну и ну, — покачал головой Тарас.

Нос его вовсе загнулся.

Он сел на землю и принялся переобуваться. Затем старую одежду и обувь швырнул к подоспевшему Козлу. Тот собрал зэковские бебехи, затолкал в опустевший рюкзак, поднял глаза на Шкипера.

— А я в этом останусь? — робко спросил его парень.

— В этом, в этом, — скороговоркой ответил Шкипер. — Так и явишься в робе хозяина перед очи апостола Петра.

С этими словами он лениво приподнял ствол автомата и всадил короткую очередь в грудь незадачливого Козла.

Парень рухнул на траву, и Шкипер, подтащив труп к отверстию в схроне, столкнул его, отправив следом опустошенные рюкзаки и хлопчатобумажную шкуру полинявших заключенных.

Затем Шкипер аккуратно закрыл овальное отверстие, и входа в лесное подземелье как не бывало.

— Ну вот что, — решительно сказал Тарас. — Я в эти игры не играю… Плывите куда хотите. У меня собственный интерес.

— Опасно говоришь, коллега, — мягким тоном, но со значением в голосе проговорил Шеф. — Приказано уходить, значит, уйдем вместе.

— Я уже ушел, — ответил Тарас. — Своим ходом. А со Стариком сам объяснюсь. Без посредников. Мне известно, где он умостился сейчас.

С этими словами Тарас двинулся от спутников прочь. Он шел прямо на Станислава Гагарина, и тот даже посторонился, чтоб заключенный, теперь он вовсе не был похож на него, не ткнулся в писателя, превратившегося в невидимку.

— Остановись! — приказал Шеф.

Шкипер снова приподнял автомат, который так и висел у него на плече.

— Дурак! — резким окриком остановил его Шеф. — Он ведь в ранге… Без санкции Старика нельзя.

Когда Тарас проходил совсем близко, обдав его запахом немытого тела и едкого пота, писатель вдруг вспомнил, что именно в этого человека стрелял музыкант с чехлом для виолончели, с ним они только что вместе поднимались на ялтинском фуникулере.

Часть седьмая ДЕТЕКТИВНЫЕ МЕТАМОРФОЗЫ

ХLIII. ИНОЙ ВАРИАНТ

Помаявшись в нерешительности, пофланировав по улице, примыкавшей к нижней станции фуникулера, где продавали с лотков масандровский виноград по полтора рубля за килограмм, Станислав Гагарин направился к кассе подвесной дороги.

Народу там было немного, менее десятка, и писатель занял очередь за плечистым парнем в кожаной черной куртке и белом курортном картузе. В левой руке парень держал виолончель в черном же, но дерматиновом футляре.

Когда от кассы до музыканта оставалось два чело-зека, тот повернулся к сочинителю, улыбнулся ему и дружески подмигнул.

— Слетаем на горушу, — утвердательно спросил он. — Такие оттуда виды… Ахнешь!

Станислав Гагарин пожал плечами.

«И чего меня туда несет? — подумал он. — Третьего дня ведь поднимался с Верой… Да еще и едва не поссорились в этой дурацкой люльке… Теперь, правда, я один… Тем более, ничего разумного в этой затее, ни грамма здравого смысла».

— Знаете, мне хотелось подняться вдвоем с женой, — неожиданно проговорил он, запинаясь. — А ее все нет. В магазине, пожалуй, застряла.

«Чего это вдруг захотелось мне, оправдываясь, соврать? — сердясь на себя, подумал литератор. — Бред собачий! В магазине застряла… Тьфу!»

— А чего в них застревать? — весело отозвался музыкант. — Пустые полки… Проклятая мафия и гангстеры-коопираты! И тех, и других к стенке надо ставить…

Он сунул в окошко деньги и сказал писателю:

— Конечно же, не торопись, кореш, подожди супругу. А я поехал… Люблю высоту!

Подошла люлька под номером пятнадцать, и парень с виолончелью лихо запрыгнул в нее, успев махнуть Станиславу Гагарину рукой.

А писатель постоял-постоял у фуникулерного причала и побрел по улице, думая о Вере, которая скоро вернется с лечебных процедур и будет ждать мужа в их санаторной комнате.

Его вдруг обогнал белый мерседес и тут же затормозил у обочины.

Открылась задняя правая дверь, и голос жены позвал писателя:

— Чего же ты ждешь? Садись быстрее!

Из машины выглядывала Вера, та самая, о которой он только что думал, представляя, как ждет она его в санатории Черноморского флота.

Станислав Гагарин приблизился к мерседесу.

— Рядом сядешь или с шофером? — спросила из глубины салона жена.

Вера была в автомобиле одна, если не считать водителя, конечно.

Ситуация была странная, но сочинитель как-то не подумал об этом, не попытался связать пережитое им недавно со столь неожиданным появлением супруги.

Он глубоко вздохнул, серой не пахло, и опустился на заднее сиденье.

Белый мерседес бесшумно сорвался с места.

ХLIV. НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

Не уставайте повторять: наши деньги управляют миром!

Надо усиленно развивать торговлю, ее капитал оборачивается быстрее, захватывать ключевые позиции в промышленности, всячески поощрять спекуляцию, которая, находясь в нашем ведении, даст нам дополнительную власть над миром.

Действуйте так, чтобы промышленность выкачала из земли и рабочую силу, и капитал, а затем через спекуляцию передала в наши руки мировые деньги. Тогда варвары сами склонят головы и отдадутся безропотно нам, дабы получить от нас право на существование.

Для разорения промышленности аборигенов мы используем спекуляцию, поощряем навязанную варварам нами, привитую им, внушенную средствами массовой информации, купленной нами литературой сильную тягу к роскоши, потребность ко все большему обладанию вещами; модной одеждой, автомобилями, видеоаппаратурой, предметами далеко не первой необходимости.

Всепоглощающая роскошь, которая становится у варваров смыслом жизни, еще одно наше сильнейшее оружие! Смело, без оглядки применяйте его, сей целиком оправдавший себя метод.

Мы поднимем толпе заработную плату, которая, однако, не принесет никакой пользы, ибо одновременно поднимем цены на предметы первой необходимости, ссылаясь при этом на падение урожайности земли и отсутствие пастбищ для скота, снижение уровня производительности труда. О самой производительности, способах ее роста мы будем молчать, и вернемся к ней, когда рухнут варварские государства и возникнет Наше Царство. Тогда мы сделаем все, чтобы аборигены стали трудиться эффективно, ведь работать они начнут уже на мировое господство тех, кого избрали Конструкторы представителями на Земле.

Мы искусно и глубоко подкопаем источник производства, используем анархию, к которой мы уже приучили рабочих забастовками и митингами, будем бороться за расширение торговли спиртным. При этом примем все меры к изгнанию отовсюду и поголовно интеллигентов варварского семени, особенно и, в первую очередь, так называемых патриотов — они для нас главная опасность.

Чтобы истинная подоплека сути чинимых нами вещей не стала понятна аборигенам раньше времени, мы прикроем ее, замаскируем либеральной и демократической болтовней, искренним якобы стремлением послужить рабочему классу, трудящимся слоям общества, великим экономическим принципам, пропаганду которых поручим модным теоретикам и публицистам, которые давно уже находятся у нас на содержании.

…На всех континентах мы обязаны создать атмосферу брожения, раздоров, всеобщей вражды. В этом обретается двойная польза.

Во-первых, этим мы держим в напряжении все государства, руководители которых хорошо понимают, что именно в наших силах произвести у них особые беспорядки или установить порядок. Все эти страны уже привыкли к нашей способности оказывать на них необходимое давление.

Во-вторых, бесконечными интригами мы запутаем нити, протянутые нами во все государственные кабинеты, организуемой нами политикой, экономическими договорами или заемными обязательствами.

Для достижения этого нам надо вооружиться еще большей хитростью и пронырливостью во время переговоров и соглашений. Но в том, что называется «официальным языком», мы будем держаться противоположной тактики и на миру будем казаться честными и сговорчивыми.

Таким образом, варварские народы и правительства, которых мы уже приучили смотреть только на показную сторону того, что мы им позволяем постичь, примут нас за благодетелей и спасителей рода человеческого.

Главный успех в политике заключается в тайне готовящегося предприятия. Слово не должно согласовываться с действиями дипломата.

К действиям широко задуманного нами плана, который необходимо завершить к концу Двадцатого века, и этот вожделенный триумф уже близок, мы обязаны вынуждать варварские правительства действовать в наших интересах при помощи так называемого общественного мнения, которое формируется не имеющей границ Великой Империей. Речь идет о прессе, радио и телевидении. Они, эти мощные средства оболванивания толпы, за немногими исключениями, с которыми не стоит считаться, уже в наших руках.

Одни государства мы попросту купим, других запугаем террором, третьих задушим процентами по иностранным займам, четвертым устроим революционное восстание собственного народа.

Арсенал наш разнообразен и велик. На каждого аборигена мы найдем подходящую удавку.

Мы заручимся для себя всеми орудиями, которыми наши противники могли бы воспользоваться против нас. Необходимо выискивать в самых тонких выражениях и загвоздках правового словаря оправдания для тех случаев, когда нам придется произносить решения, могущие показаться аборигенам смелыми и несправедливыми.

Эти решения важно подать в таких выражениях, которые казались бы высшими нравственными правилами юридического порядка.

Необходимо окружить себя публицистами, юристами-практиками, администраторами, дипломатами и, наконец, людьми, которые подготавливаются сверхобразовательным воспитанием в наших особых школах. Эти люди постигнут тайны социального быта, будут знать иностранные языки, а также тайный политический жаргон. Они будут ознакомлены с подкладочной стороной человеческой натуры, с ее чувствительными струнами, особенностями характера аборигенов любой местности.

…Существа нашего Круга, окрыленные учением великих отцов рода, Конструкторов Вселенной, исповедуйте главную истину: нам необходимо любить друг друга. Помогайте друг другу в любых ситуациях! Бросайтесь на помощь каждому существу нашего Круга, даже если вы ненавидите его! Личное по боку, если этого требуют интересы Конструкторов, если любое ваше пожертвование окажет содействие идее Мирового Господства.

Наша сила в единстве — в нем залог успехов Круга, его спасение и процветание. Многие сообщества аборигенов погибли и рассеяны по планете только потому, что у них не было учения, не было четкой программы и чувства локтя, генетической тяги к взаимовыручке.

Единство — это цель, оно же и средство к достижению цели. Вот в чем смысл, вот к чему надо стремиться.

Помогайте друг другу, не бойтесь обвинений в национализме, не бойтесь семейственности, протекционизма. Наш национализм особого рода, он интернационален, наш Круг международен, он космополитичен и потому вечен, бессмертен. Только люди Круга, созданного Конструкторами Вселенной, обеспечат необходимое Роду жизненное пространство в духовной и физической сфере. Остальное — профанация и обман.

Создавайте собственные, особо преданные идеям Круга кадры. Это святая святых, ибо кадры решают все. Кадры — это будущее для существ Круга завтра.

В каждом институте, в культурном учреждении, в газетах, журналах, на радио и телевидении, в государственных органах управления должны быть те, кто преданно служит нам и вредит варварскому обществу, расшатывает его, приносит ему ущерб.

Не отстраняйтесь друг от друга, как делают это аборигены стран мира, ибо они ползучие твари, их мы уничтожим в надлежащее время, оставив некоторое количество на племя, для производства слуг и солдат трудовых армий.

Готовьте молодых существ Круга принять эстафету поколений. Пусть каждое поколение варваров сталкивается с нашей глубоко эшелонированной обороной. Для этого постоянно выдвигайте на руководящие посты наших молодых, убеждая толпу через средства массовой информации, что они гениальны и безупречны. Пусть это не так, толпа аборигенов верит — и слава Конструкторам Зла! — печатному слову.

Можно выдвигать и марионеток из числа аборигенов, которых мы купили и заместили у них личности. Эти нам не повредят, но сие обстоятельство скроет до поры тайный смысл наших намерений.

Кто у власти, тот и умен, тот и прав.

Мир жесток, в нем нет места милосердию. Существа Круга — создатели собственного счастья. Нет нужды заботиться о национальных кадрах — русских, грузинских, украинских, белорусских и тем более татарских, мордовских, чувашских и других неполноценных нациях России, которую мы, к сожалению, так и не успели до сих пор расчленить, а затем стереть с карты мира, как географическое понятие.

Создавайте собственные группы и организации и с их помощью отталкивайте и выталкивайте всех, кто не стоит в Круге! Помните — все высокооплачиваемые прибыльные и значительные должности суть наш особый доход. Помните, что каждый абориген, достигший уровня существа, может занять место, которое могло бы принадлежать одному из наших. Этого в принципе не должно быть! Мы создаем кланы для того, чтобы варвары не мешали нам жить так, как мы этого хотим. Пусть аборигены создают собственные организации, особенно они любят делать это на патриотической основе. Мы зашлем туда собственных агентов, они разрушат любое патриотическое движение, перессорят варваров между собой, ошельмуют в печати, выставят в отвратительном виде, обвинят в черносотенстве, фашизме и тем самым изымут с политической и общественной арены.

Русские, остальные ползучие твари, аборигены всех стран мира без исключения, будь то англичанин или француз, турок или китаец, не способны глубоко мыслить, анализировать ситуацию, делать глубокие обобщения.

А потому не испытывайте жалости, не играйте в милосердие ни с одним из варваров. Ни для одного из них нет и не может быть снисхождения и пощады в святых наших помыслах и вселенских планах!

ХLV. И СНОВА МОНСТРЫ?

Потом Станислав Гагарин будет уверять и себя, и близких, и даже напишет об этом в романе «Вторжение», будто уже с первых мгновений поведение его Веры показалось ему странным.

Наверное, все-таки писатель внушил себе это под воздействием тех весьма нестандартных событий, которые развернулись, когда белый мерседес примчал их с женой минут через двадцать в роскошную виллу, едва ли не дворец. Небольшое такое строеньице, может быть, только вдвое или втрое просторнее скромного жилища Антона Павловича, у которого Станислав и Вера побывали на второй день их прибытия в Ялте.

Но это случилось несколько позднее, а пока Станислав Гагарин уселся на просторные сиденья мерседеса рядом с полпредом торгового флота. Он силился вспомнить фамилию типа, который повез их со старшим механиком «Кировска» в фирму «Банге Брокер», а потом бросил на произвол судьбы, сославшись на архигосударственные дела. Но фамилия не вспоминалась, в декабре восемьдесят второго сие происходило. Вяло возникло: кажется, Мочалов…

«И хрен с ним, с Мочаловым», — выкинул из головы активно тогда не понравившегося деятеля сочинитель и повернулся к жене.

— Откуда лимузин? — небрежно спросил он, стараясь соблюсти равнодушный в голосе оттенок, хотя его, естественно, распирало вполне объяснимое любопытство. — Вроде бы мы не договаривались встретиться так…

Вера Васильевна пристально всматривалась в мужа, взгляд ее был незнакомым. Затем загадочно улыбнулась, залихватски подмигнула Станиславу Семеновичу и низким, грудным голосом, чужим, как утверждал потом сочинитель, изрекла не совсем понятное:

— Всякому овощу или фрукту предназначен собственный дядька… И вовсе не обязательно при этом киевская прописка.

Заметив некую ошалелость председателя, вызванную произнесенной ею абракадаброй, Вера Васильевна произнесла, теперь уже обычным голосом:

— Приготовила тебе сюрприз, Слава. Потерпи, милый. Улита едет — когда-то будет.

Писатель успокоился и принялся наблюдать за тем, как мощный автомобиль легко берет ялтинские взгорки, мягко осаживаясь на резких поворотах.

Ему очень понравилась Ялта. Гуляя с Верой по необычно уютным улочкам и каменным лестницам, Станислав Гагарин ругал себя, что просмотрел прелестное местечко, где так удобно и писать романы, и отдыхать от сутолоки Третьего Вавилона, и снимать приключенческое кино, и любить женщин, особенно тех, кого рок и твоя собственная воля вырвали из привычного, но обрыдшего круга житейского долга и мелочной суеты сует, и выбросили на Южный берег Крыма.

Как он понимал сейчас Антона Павловича, написавшего на сходную тему «Даму с собачкой»!

«Где-то сейчас пребывает вождь?» — вне всякой связи с предыдущими мыслями подумал Станислав Гагарин.

Теперь он всегда думал об Учителе, и даже соразмерял собственные поступки с теми представлениями о Бытии, которые черпал из опыта нынешнего, звездного, галактического товарища Сталина, посланца таинственных Зодчих Мира.

Припомнился один из последних разговоров с вождем, он произошел уже после встречи писателя со вселенскими силами Добра.

Говорили они вдвоем, наедине, ибо Вера, которая неплохо знала Бута, могла заподозрить неладное: последнего никогда не интересовали разбираемые сейчас ее мужем и собеседником проблемы.

— Человечеству во всю его историю претило, когда высшие силы вмешивались в земные дела, пусть сие и происходило лишь в воображении людей, — заметил тогда Станислав Гагарин. — Вы, конечно, помните «Трактат о принципах человеческого знания» Джорджа Беркли?

Отец народов кивнул.

— Знаменитый knowledge, которым так гордится Георгий… Славный малый, терпимый к человеческим слабостям, хотя и носил на Земле епископский сан. Любит у нас судить футбольные матчи.

— Вы и в футбол играете? Ну и ну! — удивился сочинитель. Затем продолжал:

— Так вот, Беркли пишет в «Трактате«: «Вопреки свидетельству Священного Писания мы чувствуем некое отвращение верить, что Бог непосредственно занимается нашими делами. Нам приятно мыслить его на далеком расстоянии от нас и на его место ставить слепую немыслящую силу. Хотя — если мы можем верить святому Павлу — он находится недалеко от каждого из нас». Нет, пусть это будут Зодчие Мира из соседней галактики, инопланетяне из Туманности Андромеды!

Писатель остановился и в упор посмотрел на Иосифа Виссарионовича.

Вождь улыбнулся.

— А вы не допускали, что я, понимаешь, как раз и есть один из Зодчих Мира? — лукаво спросил он.

— И сейчас допускаю, — спокойно согласился Станислав Гагарин. — Но если это и так, то вы, Зодчие, сделали верный ход, явившись ко мне в обличье вождя на бытовом уровне. С одной стороны — вы Бог моего детства. Нечто от прежнего обожания в существе моем, разумеется, осталось. Но вы одновременно соратник по борьбе с ломехузами, ратуете против операции «Вторжение», задуманной ими.

И опять же сосуществуете рядом, в повседневной жизни. Этот третий фактор делает вас понятным и даже, не побоюсь этого слова, близким. В вас нет ничего от сверхличности, разве что молнии-стрелы из глаз, которыми так ловко уничтожаете монстров.

Это и подкупает меня, порождает доверие к товарищу Сталину, тем силам вселенского Добра, стоящим за ним, и через опрощение сталинского имиджа, делает феномен образа доступным. Надеюсь, что после именно гагаринской трактовки этой, пусть и фантастической ипостаси Вождя всех времен и народов никому не захочется сочинять новые скандальные байки об Отце Страны Советской.

Романом «Вторжение» мне хочется поставить на этой болтовне завершающую точку!

— Замысел ваш понятен, — серьезно, посуровев лицом, произнес Иосиф Виссарионович. — Ощущаю в нем сермяжную, понимаешь, правду… Но бывший епископ, а ныне футбольный судья, в той же работе утверждает, что в некоторых случаях бывает необходимо, чтобы творец природы обнаружил верховную силу сотворения какого-нибудь явления вне обычного хода вещей.

— Совершил чудо, одним словом… Вроде того, какого тщетно ждем мы от нашего Президента, увы. Но для меня сие уже свершилось. Чудо в том, что я разговариваю сейчас с вами, и вот уже почти полгода сверяю по товарищу Сталину мысли и дела свои.

Поэтому вовсе не случайно в этике Уильяма Оккама нравственным может быть признано только то, что согласуется с совестью личности.

Кстати, вы знаете, в тех метаморфозах, в кои ввергли меня ломехузы, засунув в электронное чудовище, я был и вами, товарищ Сталин.

— Понравилось? — спросил, усмехнувшись, Иосиф Виссарионович.

— Нет, — искренне признался писатель. — Слишком много власти. Ведь любая она, даже столь малая, что имеется у меня сейчас, великое бремя. И я понял уже давно: только тот, кому власть в тягость, для кого власть суть бремя, имеет на нее право. Вы тяготились властью, товарищ Сталин?

При этих смелых словах писатель испытующе глянул в тигриные глаза вождя. Впрочем, сочинитель никогда не испытывал ни малейшего страха при общении с вождем, хотя и позволял себе в разговоре резкие на его счет суждения. Правда, это касалось периода 1879–1953 годов и относилось к деяниям земного Сталина, к чему и у Сталина звездного отношение было критическим.

— Еще как, понимаешь, тяготился! — живо воскликнул Иосиф Виссарионович. — Конечно, я хотел власти, не без того… Но вы должны, коль взялись разобраться в феномене товарища Сталина, обязаны всегда помнить, что товарищ Сталин не брал власть! Власть ему дали, как даст ее в декабре уже нынешнего года Михаилу Горбачеву Съезд народных депутатов. А потом меня подталкивали к укреплению этой власти и люди, и обстоятельства, создаваемые опять же, понимаешь, теми или иными людьми, неважно.

— А вокруг Президента разве нет самых разных людей? — обеспокоенно спросил Станислав Гагарин.

— Есть, и с полярными взглядами… В этом таится главная опасность для страны. Каким будет поворот винта — сказать вам не имею права.

— Спасибо и на том, что иногда приоткрываете завесу времени, — сказал писатель. — То ли от общения с вами, то ли помудрел от бесконечных предательств, но теперь даже мысли сотрудников научаюсь читать…

«И часто попадаю впросак, — с горечью подумал председатель «Отечества», глядя, как мерседес вкатил в открытые ворота и остановился перед симпатичной виллой, полузакрытой от наблюдателей с улицы высокими и объемистыми в стволе платанами. — Кто сейчас в очереди на предательство? Любимый мой зять Николай Юсов, уже клявшийся в преданности Дима Лысенков, Вадим Казаков, редактор Люба Антипова, художник Васильев или верный соратник и коллега Юрий Никитин… Время покажет… Но почему я вспомнил именно этих?»

Вера, сидевшая в мерседесе слева, уже выпорхнула, будто молодая козочка, из автомобиля, а Станислав Гагарин сидел неподвижно и спокойно ждал, когда приблизится человек, медленно идущий от виллы.

Писатель узнал в нем уже того мафиозного президента, которого показал ему в самолете товарищ Сталин.

XLVI. АВТОМАТ КАЛАШНИКОВА МОНСТРАМ НЕ ПОМЕХА

— Вы любите свою жену? — спросил Станислава Гагарина хозяин виллы, на которую привезли его на белом мерседесе.

Он уже представился писателю.

— Знаете, — сказал доцент Головко, по кличке Старик, глава криминального сообщества, — мне говорил о вас товарищ Сталин… И даже если хотите, рекомендовал на роль идеолога в новой структуре власти, которую мы создадим вместе с вождем.

«Не может этого быть!» — едва не воскликнул писатель. И год тому назад он так бы и сделал. Только в последнее время научился скрывать чувства, как говорится, считал до десяти, прежде чем принять решение да и просто выразить отношение к событию или полученной информации.

«Товарищ Сталин не мог отдать меня этому мафиози, — соображал Станислав Гагарин. — Хотя… Видимо, это был некий ход с его стороны. Ведь он рассказывал мне о встрече со Стариком, о намерении столкнуть мафию с агентурой Конструкторов Зла. Надо с умным видом кивать, поддакивать, не изрекая ничего определенного. Авось, сей доцент не умеет читать мыслей и подрасскажет нам нечто».

— Да-да, конечно, — отозвался Станислав Гагарин, и Головко принялся излагать соображения о возведении идеологической надстройки над преступно-экономическим оазисом.

Суть размышлений Старика сводилась к тому, что среди массы людей существуют особые личности, психика которых отождествляется с коллективной психикой. Такому отождествлению соответствует симптом богоподобия, но только возведенный в иерархию. Подобная личность по праву считает себя счастливым обладателем великой, единой Истины, которую ей и надлежит открыть, обладателем того конечного знания, в котором спасение человечества.

— Но такая психическая установка суть мания величия, — мягко возразил сочинитель. — А вы, как говорил мне товарищ Сталин, умный человек…

Ничего подобного вождь писателю не говорил, но расчет последнего оказался прицельным: Головко откровенно расцвел.

— Я бы не сказал, что это мания величия в буквальном смысле слова, скорее слабая смягченная форма его. Назовем его пророческим вдохновением. Известно, что субъектов, у которых психика слаба, но зато непомерно развито честолюбие, тщеславие и неуместная наивность, слияние с коллективной психикой является подлинным искушением, которому они зачастую поддаются. Посмотрите на целый сонм говорунов левацкого толка, которых породила перестройка…

— Смотреть на них уже тошно, — ворчливо промолвил писатель.

— Разделяю ваше раздражение, — вздохнул Головко. — Только вот нам, людям дела, создаваемый ими хаос крайне выгоден. Но болтуны в раскачивании государственной лодки зашли слишком далеко. Не дай им Бог не на шутку раздразнить военных! Эти терпеливые ребята могут сорваться и смести всех, в том числе и вашего покорного слугу. Этого необходимо избежать. И потому мы начинаем необъявленную войну с леворадикалами и демократами, хотя они до сих пор рьяно защищали наши интересы. Их представители в парламенте несовершенными и явно играющими нам на руку законами помогли отмыть серьезную долю капитала. Да и общий капитал мы весьма значительно увеличили. Это так…

— Но чем я могу вам быть полезен? — спросил, продолжая игру, Станислав Гагарин.

— Видите ли, доступ к коллективной психике и познание ее являются для личности обновлением жизни, — сказал доцент-политэконом. — Люди хотят удержать такое состояние обновленности. Одни потому, что осознают: повышается их «чувство жизни». Другие надеются на богатый вклад новых элементов в их познание. В коллективной психике скрыты сокровища, от которых грешно отказываться. Потому я и хочу предложить вам заняться изучением проблемы. Постарайтесь поставить коллективную психику на службу Нашему Делу.

— Но ведь я не специалист в области психологии!

— Вы больше, нежели специалист, — несколько патетично воскликнул президент будущего уголовного государства. — Вы — писатель. Это раз. И отличный организатор. Нам известно, как вы умеете делать деньги из воздуха. Подобное не под силу даже мне, который знает тысячу способов отъема денег у честных налогоплательщиков, а также у жуликов-кооператоров и государства. Тем более, вы получите от нас любые средства и самых разных специалистов. Они закуплены нами на корню и оптом.

Тут мафиози и спросил председателя:

— Вы любите свою жену?

Первым побуждением Станислава Гагарина было грубо оборвать доцента Головко: не твое, мол, собачье дело. Но теперь писатель был тертым калачом и не собирался вот так резко разрушать наметившийся было психологический мостик между ним и криминальным вожаком. Он понимал: происходящее с ним здесь не является случайным, и в событийной завязке неким боком участвует товарищ Сталин, который прямо говорил ему в Севастополе о том, что писатель может помочь силам Добра собственными творческими возможностями.

«Но каким образом? — силился сообразить Станислав Гагарин. — У меня явно недобор по части информации… Надо выведать, что они затевают. Но при чем здесь Вера и моя любовь к ней?»

Ему хотелось ответить хозяину виллы односложно, вроде восторженного «Конечно!» или нейтрального «Естественно», но сочинитель, играя, как бы замялся, подыскивая необходимые для ответа слова, намекая нечто неразборчиво, и ограничился тем, что неопределенно пожал плечами.

Казалось, что Головко удовлетворился этим. Доцент явно не обладал способностью товарища Сталина читать мысли собеседника и, разумеется, не подозревал, какая буря чувств поднялась в душе писателя, когда он обратил вопрос мафиозного главаря к себе, спросил у Станислава Гагарина: а любит ли он, писатель Гагарин, собственную жену?

Честно говоря, так ставить вопрос прежде ему не доводилось. Штурман дальнего плаванья прожил с этой женщиной более тридцати лет и никогда, ни разу не пожалел, что в тот далекий сентябрьский вечер, в домике на берегу реки Казачка, что впадает в Анадырский лиман, находясь в гостях у ныне покойной, увы, Варвары Кравцовой, предложил Вере Колотухиной выйти за него замуж.

Да нет, конечно же, он любил ее всегда! И любит теперь, и чувство это останется вечным, даже когда и его самого, и Веры не будет на свете.

Ведь останутся их дети, внуки, от них возникнет новое потомство, и в этих наследниках будет жить любовь Веры и Станислава Гагариных, коим однажды назначила судьба встретиться в самом восточном городе Державы.

— Извините за столь интимный вопрос, — церемонно склонив голову, начал хозяин дома. — Но я задал его вам потому, что ваша жена уже сотрудничает с нами…

— Не верю, — спокойно ответил писатель. — Слишком хорошо знаю Веру… Розыгрыш дурного толка.

Он и в самом деле решил, что его разыгрывают.

— Хорошо, — согласился Головко. — Мы сейчас спросим ее об этом.

Вот тут и стало писателю неуютно.

— Пригласите Веру Васильевну, — ни к кому не обращаясь, произнес доцент, и Станислав Гагарин понял, что любой звук в комнате прослушивался.

Она сразу показалась в дверях, будто стояла за ними, и приветливо улыбаясь, направилась к мужу.

— Какие нехорошие мужчины!

Вера Васильевна игриво погрозила пальцем доценту Головко и супругу.

— Держите даму за дверью! Нет чтобы пригласить за стол и угостить шампанским…

Она обогнула стол, приблизилась к мужу, обняла его, сделав ненастойчивую, но явную попытку усесться на колени.

Остолбенелый писатель мягко присек это, прямо скажем, несвойственное для его жены поползновение, приподнялся и усадил Веру Васильевну на соседний стул.

При этом Станислав Гагарин непроизвольно понюхал жену.

Пахла она привычно, только вот манер таких за женою писатель прежде не знал.

— Так ты уже согласился работать с Папой Сидором? — спросила, кокетливо улыбаясь хозяину, жена. — Он ведь сделает тебя министром всех газет и издательств. Во будешь себя издавать! А можно, Сидор Артемьевич, ему и кино поручить?

— О чем разговор! — воскликнул Головко. — Пусть и телевидение забирает… Всех болтунов под одну крепкую руку! Фантастика! Такое нам радикально необходимо. Потрясная возникнет обстановка!

— Что ж ты сомневаешься, дурачок? — ласково спросила жена. — Вот я, к примеру, с ходу усекла: с Папой Сидором не пропадешь.

— Когда же ты успела сие понять, дорогая? — с кривой ухмылкой на лице спросил Станислав Гагарин.

«Не верю! — кричало у него в душе. — Не верю! Чтобы моя Вера сговорилась с этим бандитом… Не верю!»

— И правильно делаешь, дорогой, — услышал писатель далекий голос товарища Сталина, впервые обратившийся к нему на ты. — Если на клетке со слоном, понимаешь, написано верблюд, не верь глазам своим. Ведь ты же не Сидор Головко. Вот он, понимаешь, верит. Примитивный человек, хотя и доцент.

— Но тогда кто же это? Кто она?! — мысленно спросил писатель вождя.

— Надо узнать, что затевает уголовный политэкономист, — пришел к нему затухающий голос Иосифа Виссарионовича. — Узнать смысл операции… Смысл… Пресечь… Думай, думай, писатель!

— Рад тому, что вы уже вместе, — через силу выдавил из себя Станислав Гагарин. — Это упрощает задачу. Конечно же, я с вами, товарищ, простите, господин Головко…

Доцент поморщился.

— А вот этого не надо… Никаких господинов, месье или там мистеров и херров, — сказал он. — Давайте оставим в новом государстве слово товарищ. Оно неотъемлемо вошло в категорию личного бессознательного, и изъятие его оттуда не может быть произведено безболезненно. А нашему многострадальному народу лишняя боль вовсе ни к чему.

— Как я рада! Как я рада! — захлопала ладонями Вера Васильевна, и тогда Станислав Гагарин окончательно понял, что это не его жена. Понял и успокоился.

«Но кто же эта женщина?» — подумал он, но без особого жуткого интереса, ибо чувствовал близкую разгадку сего феномена и сейчас более заботился о необходимости выведать у Головко что-либо о готовящейся операции.

— Я тоже рад, не скрою, — улыбнулся доцент-политэконом. — Итак, проблема улажена к обоюдному удовольствию. Вы наш, Станислав Семенович, будем работать рука об руку. Название должности сформулируйте сами. Назовитесь хоть Генеральным Жрецом Храма Духа. Нам это без разницы…

— Ему чего-нибудь попроще бы, а он циркачку полюбил, — продекламировал писатель. — Все будет в лучшем виде, шеф.

— Тогда к делу… Мне известно, что вы незаурядный детективщик, умеете создавать крутые сюжеты. Потому и обращаюсь за помощью. У нас тут готовится небольшое дельце. Надо вывезти наших людей за кордон. Им уже слишком горячо, могут взять… Вот я и хочу произвести с вами небольшой эксперимент.

— Ассоциативный? — быстро и непонятно спросил писатель.

— Не понял, — приподнял брови Головко.

Они были у него густые, кустистые, как у Брежнева.

— Эксперимент — экскремент — элемент — мент! — выпалил Станислав Гагарин.

— Во! — воскликнул доцент. — В самую точку… До чего же приятно иметь дело с творческими людьми! Именно такое слово… Надо обвести ментов вокруг пальца. Наседают, сукадлы, на хвост. Через верного человека в их кодле мы навели их на Одессу. Пусть копают там, а наши люди, которых, значитца, пора кинуть за бугор, находятся в Ялте, здесь. Не в этом, разумеется, доме, но…

— Понимаю, — сказал Станислав Гагарин. — Другими словами, вам нужен сюжет.

— Опять в точку! — воскликнул мафиози. — Именно сюжет… План операции у нас есть. Надо апробировать его на вашем творческом воображении. А суть дела такова…

Договорить Сидору Артемьевичу не дали.

Со двора пришел необычный звук автомобильной сирены. С одной стороны звук напоминал милицейский сигнал, с другой — нечто незнакомое, но достаточно тревожное.

Головко вскочил, только не успел произнести ни слова. Дверь распахнулась. Возникший в проеме охранник крикнул:

— На трех машинах! Вроде ОМОН…

Его ударили в спину, он влетел в комнату, споткнулся и с размаху упал на ковер.

С автоматом в руках ворвался второй боевик.

— Это она! — истерически заорал боевик, направив ствол автомата в грудь Веры Васильевны. — Она ментов навела…

Не целясь, он в один присест выпустил содержимое магазина в грудь Веры Васильевны.

Пули буквально в клочки разодрали на груди ее платье.

— Дурак, — спокойно сказала она, совершенно невредимая, ошалевшему боевику. — Испортил такое платье… Это вовсе не менты, дефективный.

С этими словами Вера Васильевна выхватила из сумочки никелированный короткоствольный револьвер и выстрелила в боевика.

Изумленный Станислав Гагарин успел заметить, как во лбу несчастного охранника возникло, зазвездилось аккуратное отверстие, а из затылка вылетели кусочки мозга.

Удар пули откинул голову уже умершего человека назад, он рефлекторно попятился, пытаясь выправить равновесие и мешком свалился на ковер.

Головко наблюдал за разыгравшейся сценой с отвисшей челюстью.

За дверью и во дворе послышались выстрелы.

— За мной! — скомандовала Вера Васильевна.

Она цепко ухватила Станислава Гагарина за руку и потащила к боковой потайной двери, которая обнаружилась за старинным гобеленом, резко отдернутым Верой Васильевной.

«Дает тетка!» — восхитился писатель. Теперь он уже не воспринимал в этом странном создании, Верином двойнике, собственную жену.

Обернувшись, Станислав Гагарин успел заметить, как корчится поливаемый автоматными очередями из двух стволов ворвавшимися неизвестными лицами в пятнистой одежде, Сидор Артемьевич Головко, доцент кафедры политической экономии, главарь мафии союзного масштаба, уголовник по кличке Старик, несостоявшийся диктатор России.

«Вот так бы всех претендентов на роль тирана в Отечестве», — успел подумать писатель.

Тирана Головко ему не было жалко даже просто по-человечески. По необходимости Станислав Гагарин любого кандидата в деспоты лично бы расстрелял.

А коридор, куда они ворвались вдвоем, вывел их на застекленную веранду, заставленную экзотическими растениями в кадках и больших глиняных горшках.

— Туда! — крикнула Вера Васильевна или кто там был на самом деле. — Там наш мерседес!

Она хотела было пройти через стеклянную дверь, но та оказалась закрытой.

— Ключ! — яростно простонала спутница писателя, заскрипев зубами. — Нужен ключ…

Сочинитель молча отстранил ее, сдвинулся внутрь веранды на полдюжины шагов, резко рванул с места и плечом ударил в стеклянную дверь.

Дверь, сорванная с петель, рухнула наружу. Проход был свободен.

Ободрившаяся женщина проскочила вслед за едва удержавшимся на ногах писателем, свернула за угол, где стоял мерседес, распахнула левую заднюю дверцу и нырнула в автомобиль, успев крикнуть Станиславу Гагарину: «Садись!»

Водитель будто ждал их. А, может быть, действительно так и было задумано. Но едва писатель оказался в салоне, мерседес ринулся вперед, едва не сбивая с ног парней в камуфлированной одежде, их было человек пять или шесть, они заполняли двор, держа автоматы наизготовку.

«Кто же это? — подумал председатель. — Терпеливые ребята из спецназа, коим надоело терпеть, комитетчики, менты или… ломехузы? Вождь не случайно толковал о намерении столкнуть их с мафией».

Вслед им никто не стрелял.

Писатель и его спутница молчали, причем Станислав Гагарин старался не смотреть на подлинную копию его жены, на странную женщину, которая спасла ему жизнь.

«Впрочем, почему спасла? — сердито спросил он себя, не желая быть обязанным кому-либо. — Может быть, моей жизни ничего не угрожало. Охотились за Головко…»

Мерседес на предельной скорости мчался в сторону собственного города, к его центру.

Когда они вырулили к чеховскому домику, водитель резко затормозил, похлопал по правому сиденью и сказал с кавказским акцентом:

— Садитесь сюда, дорогой!

Голос был знакомым, и Станислав Гагарин вздрогнул.

Однако, писатель, не мешкая, открыл дверцу и перебрался вперед, на место справа от водителя.

Рядом с ним сидел Сталин.

— Смотрите только вперед, — возник в сознании Станислава Гагарина голос вождя. — Не поворачивайтесь!

— Чего встал, шеф? — резко спросили водителя позади. — Давай гони! За что тебе деньги платят…

— За дело платят, — весело отозвался Сталин. — За хорошее, понимаешь, дело нужно платить хорошие деньги.

Он тронул мерседес с места, и белый автомобиль мягко покатился вниз.

— Не поворачиваться! — еще раз приказал вождь писателю.

Метров через двести он резко свернул вправо. При этом дернул головой назад.

Писатель смотрел прямо перед собой и стрелок-молний не увидел. Но легкое, уже знакомое ему свечение позади он уловил…

— Вот и все, — сказала Сталин, ловко выворачивая руль, чтобы спуститься пониже, к набережной. — Совсем как у Шекспира, понимаешь. Мавр сделал дело, мавра можно уволить от должности. Жалко?

— Жалко, — непроизвольно высказался писатель. Это было его первым побуждением, которого следует бояться, говорили древние, ибо первое побуждение всегда бывает благородным.

— Это монстр, — твердо ответил Иосиф Виссарионович. — И сотворенный к тому же ломехузами. Они подсунули монстра Головко и сейчас кончили гангстера как цуцика. Доцент становился опасным, понимаешь, и мы решили отдать его ломехузам. Подбросили им информацию о нападении мафии на те бронетранспортеры. Помните наши апрельские приключения?

— Значит, монстр, — думая о своем проговорил писатель. Еще до легкого свечения, означавшего конец для той, в которой он видел поначалу жену, Станислав Гагарин догадался, кто на самом деле эта женщина. Ее бесследное исчезновение из бытия было, видимо, неизбежным, и все же легкое сожаление не оставляло писателя.

«Но ведь подобного… гм… подобную копию можно сотворить снова», — подумал он.

— Могу изготовить для вас дюжину, — усмехнулся товарищ Сталин. — Только что вы будете с ними делать… И как отнесется к двойникам Вера Васильевна. Подумали?

— Подумал, — вздохнул Станислав Гагарин. — Кстати, где она?

— Как всегда ждет вас… Я подвезу вас к санаторию Черноморского флота. И думайте об операции «Бугор». Жив Головко или нет, операция им запущена и будет развиваться без его участия. Но вы в ней участвовать просто обязаны.

— Что я должен делать?

— Стрелять! — жестко произнес вождь.

Он искоса глянул на пассажира, покрытое оспинами желто-коричневого оттенка лицо смягчилось.

— И, конечно, выдумывать, понимаешь… От вашей творческой фантазии зависит, чем закончится операция. Товарищ Сталин считает, что вы хороший писатель, и вполне справитесь с поставленной, понимаешь, задачей.

— Я оказываюсь в неловком положении, Иосиф Виссарионович. Поклявшись писать в этом романе только правду о наших отношениях между литератором и вождем, я обязан написать и про вашу оценку моего литературного труда.

— И прекрасно, понимаешь! Я вам советую: каждого, кто сомневается в том, что вы хороший писатель, направляйте к товарищу Сталину. А товарищ Сталин несомненно подтвердит собственную оценку.

Вождь высадил писателя у проходной санатория КЧФ и умчался вверх по улице.

Станислав Гагарин прошел на территорию санатория и увидел идущую от лечебного корпуса улыбающуюся ему жену.

«Слава Богу! — подумал писатель. — Живая, здоровая и… настоящая».

В последнем он уже не сомневался.

— Это не тебя привезли на белом авто? — спросила Вера Васильевна, приветливо, как умела только она, улыбаясь мужу.

«Как она могла увидеть проклятый мерседес? — подивился писатель. — Ведь улица, по которой проехал Сталин, закрыта строениями санатория!»

— Нет, — зачем-то соврал он. — Я шел по набережной пешком… Пойдем сегодня на видео?

Они пристрастились с женою ходить в салон при Ялтинской киностудии.

Вера Васильевна нежно погладила мужа по плечу.

— С тобою мне всюду интересно… Разве ты не знаешь об этом?

«Какое счастье, что у меня есть эта женщина! — мысленно воскликнул Станислав Гагарин. — Но какой смысл в словах покойного Головко? В чем секрет намечаемой операции? Что мне сказать товарищу Сталину, увы…»

XLVII. КОНТРМЕРЫ ЖУРНАЛА «МАЯК»

— Зачем нас вызвали сюда? — спросил главный редактор иллюстрированного журнала «Маяк» у агента по кличке Глист, которого с недавних пор прикомандировали к нему под видом литсотрудника отдела внутренней жизни.

Белобрысый, с водянистыми глазами, успевший сжечь белую кожу лица на ярком еще сентябрьском солнце, Глист молча пожал плечами.

Относительно недавно закончил Глист филологический факультет Московского университета. Анкета и диплом у него были надежными, и в Информационном Центре ломехузов компрометирующих данных на него никаких не содержалось.

Вместе с тем, хозяева Глиста, ломехузы, ценили его способность втираться в доверие к любому шефу, хотя и корили за то, что быстро выдал себя, поторопился в истории искусно спровоцированной попытки проглотить гагаринское «Отечество» сибирским жуликом-коммерсантом.

Тогда Глист переоценил собственные силы и просчитался, когда вообразил Станислава Гагарина дохлым львом, пошел ва-банк, шакалисто бросился кусать якобы поверженного патрона, обнаружил всенародную внутреннюю сущность — или сучность? — и… проиграл.

Но ломехузы, учитывая его молодость, простили ему сей прокол. Подлец он был высокой антипробы, подобные ему — золотой фонд носителей космического Зла.

Редактор «Маяка», сам давнишний, с младых, как говаривали в старину, ногтей, агент влияния и прислужник ломехузов, удостоенный довольно высокого ранга в ихней иерархии, знал об истинной личине Глиста, которого определили ему в качестве помощника и соглядатая за ним же одновременно. Срочно командированный собственным негласным руководством в Ялту, он взял с собой филолога с неблагозвучной кличкой не только по необходимости держать рядом шестерку-холуя, но и по намеку, полученному в Инстанции.

Они сидели вдвоем в инвалютном баре гостиницы «Ореанда» и потягивали через соломинки ледяной апельсиновый сок, его принес им лощеный официант в форменной куртке.

— Мне дали понять, что здесь грядут некие события, их необходимо осветить в журнале, — сказал главред. — Может быть, вам известны какие детали…

При этом он с плохо скрываемым подозрением пристально всматривался в лицо собственного подчиненного. Глист несколько смутился, намек был архипрозрачным, но виду не подал, постарался сохранить приличествующую ситуации, непроницаемость на лице.

— Видите ли, Виталий Борисович, — с легкой запинкой произнес Глист, — конечно, мне, так сказать, кое-что… Словом, располагаю неким слухом. Только, разумеется, неофициально… Могу, значит, и вам… Поделиться, если пожелаете.

— Валяйте, Алекс, — милостиво повел в воздухе рукой главред «Маяка». — Если дело в моем желании, то считайте: я его обнаружил.

Виталий Борисович Карабасов человеком был своеобразным. Впрочем, в человеках в изначальном смысле этот член Союза писателей, проходящий сразу по двум секциям — публицистики и драматургии, давно уже не состоял.

Представители Конструкторов Зла превратили его в заурядного ломехузу еще в те времена, когда нечистого на руку Виталика выгнали из Одесской мореходки. Тогда он и попал в поле зрения одного из космических резидентов, которыми Одесса-мама кишела всегда.

Карабасова пригрели, ободрили, поддержали материально и пристроили в Киевский университет, определили на факультет журналистики, ибо Метафор, на котором проиграли возможности неофита, показал высокую степень его продажности и удивительно ловкую способность менять убеждения.

Подобный тип был просто находкой для тогдашних ломехузных ректоров alma mater готовящих специалистов второй древнейшей профессии.

Дальнейшая карьера Карабасова настолько общеизвестна любому, пожалуй, соотечественнику, что тратить на описание ее столь дефицитную бумагу по меньшей степени нерационально.

— Тут такое дело, Виталий Борисович, — принялся рассказывать Алекс, который по кличке Глист. — Некая группа граждан, возмущенная изменением курса Президента, его поворотом к тем, кто правее центра, решила выразить протест…

— Удивил! — воскликнул Карабасов. — Мы, истинные, так сказать, демократы, целыми сутками на Манежной площади… выражаем.

— Здесь затевается катавасия посерьезнее, — вздохнул Алекс-Глист. — С возможной стрельбой и нарушением государственной границы.

— Если угон самолета — то сие уже не звучит, — разочарованно поморщился Карабасов.

— Про самолеты не слыхал, — ответил агент-литсотрудник. — Да и сидели бы мы с вами тогда не в Ялте, а в Симферополе, поблизости от аэропорта. А коли торчим-представительствуем здесь, у самого синего моря, то с ним, с морем, предстоящее событие, видимо, и связано.

— Шерлок Холмс, — хмыкнул редактор, — дедуктивный метод… Время тебе, конечно же, неизвестно. Это естественно. Но что-нибудь дополнительно знаешь?

— Увы, — развел руками и застенчиво улыбнулся Глист. — Пока в неведенье. Но жду звонка.

— Звонка? И от кого же?

— Вы меня извините, Виталий Борисович, но я вроде как на связи у вас… Все, что мне сообщат, тут же будет известно вам.

— Ну ладно, — проворчал редактор, — хорошо, коли так… А вот я кое-что могу тебе дополнительно поведать. Не забыл Станислава Гагарина?

Алекс вздрогнул, напрягся, испуганно вгляделся в ухмыляющееся лицо шефа.

— А причем…

— Именно при том, — злорадно отрезал Карабасов, намереваясь поставить Глиста на место.

Ишь ты, завыпендюривался… Информацией, видите ли, располагает! Знает больше, нежели он, руководитель самого популярного журнала в стране, а теперь и в свободном, цивилизованном мире, мистер Карабасофф, журналист, удостоенный высокого звания редактор года.

— Этот ваш бывший начальник, которого вы так и не сумели до конца охмурить — раскололись до срока! — именно Станислав Гагарин напишет статью об этой акции демократически настроенных граждан, статью для нашего «Маяка»… Вот!

— Не может быть! — вскричал Алекс.

— Еще как может! — парировал Карабасов. — Перо у него хоть куда… Наши люди секут за ним и караулят уже четверть века, еще с Чукотки, где он работал в Анадыре в окружной партийной газете. Трудно его стреножить, заразу! Уж очень многосторонний…

— Про его таланты и мне известно, — отмахнулся Глист. — Только вот писать для нас Станислав Гагарин никогда не будет…

— Статья что, статья суть мелочь, — небрежно бросил маячный смотритель. — Я ему приключенческую повесть закажу, роман-детектив, крутой остросюжетный боевик. Буду печатать два-три месяца и заплачу по высшей ставке. Это же великие бабки!

— Деньги для Станислава Гагарина ничто, — горько усмехнулся Алекс. — Его уже пытались купить. Некто Алексеев предложил от имени кооператива сто тысяч рублей. Осенью восемьдесят девятого года это была сумма. Так наш шеф на следующий день созвал общее собрание, сообщил сие коллективу громогласно. Даже сам Алексеев признал, что его предложение дать в фонд председателя сто тысяч… наличными, Станислав Гагарин имел право расценить как дачу взятки.

Мы тогда единогласно уволили Алексеева по недоверию.

— Вы числились, помнится, еще в категории верных соотечественников, — усмехнулся Карабасов. — Н-да… Но я возьму его на писательской славе… Элементарно просто! Искушение славой не выдерживал ни один писатель. Разве не так?

— Может быть, — уклончиво отозвался агент-сотрудник, и в этот момент у столика возник официант.

— Премного извиняюсь, милостивые государи, — церемонно кланяясь, заговорил он. — Но молодого человека настойчиво зовут к телефону… Просили передать: звонок из Балаклавы.

— То самое, Виталий Борисович, — вполголоса произнес собеседник Карабасова. — Разрешите удалиться?

— Удаляйся, — сказал редактор. — И приходи с новостями.

XLVIII. ПИСАТЕЛЬ ПРИСТУПАЕТ К ЗАВЯЗКЕ

«Итак, мне надо выстроить сюжет, — раздумывал Станислав Гагарин, выходя после завтрака в санатории на набережную Ялты — излюбленное место для их с Верой прогулок. — Основной посыл известен. Группа преступников намерена захватить пассажирский лайнер и уйти с ними за бугор. И это случится буквально в считанные дни или даже часы. Может быть, в сию минуту прозвучал сигнал к нападению, и первая кровь невинных людей — команды или пассажиров — уже окропила палубу судна. Хотя нет… По-видимому, это произойдет в Ялте, а сейчас в порту нет ни одного теплохода, если не считать местных прогулочных лайб».

Они миновали набережную, подошли к причалу, у которого стояло болгарское учебное парусное судно — шхуна из Варны, и сочинитель вспомнил лето 1956 года, когда плавал на шхуне «Кодор», принадлежавшей их мореходке. Это было славное суденышко с бермудским вооружением, на нем они шастали по финским шхерам у Выборга, а затем рванули по диагонали аж до Клайпеды. Какое было время! Бывший штурман часто его вспоминает.

— Поставим свечи за упокой родителей? — предложила Вера, и писатель послушно кивнул: церковь, в которой они уже побывали, ему нравилась, храм был жизнерадостным, веселым, утешал дух, успокаивал его.

Пока шли к церкви, председатель «Отечества» вновь ощутил себя человеком, ответственным за судьбу созданной им организации, вспомнил вчерашнюю утреннюю запись в блокноте-дневнике:

«Пишу на пляже санатория КЧФ. Вера приступила к процедурам, а я взял бумаги к роману и подался к морю.

Всю ночь снилось РТО, решал некие проблемы… И хорошо, что поехал в Крым. Отошел от повседневной мелочевки, вник в потаенную суть, вижу окружающее глобальнее и шире. Готов взять на себя и коммерческие вкупе с издательскими, полиграфическими дела-обязанности. Тем более, Николай Юсов в последнее время к ним значительно охладел. Вернусь, приму у него проблемы, перекину связи на себя и отпущу в отпуск-командировку аж на месяц.

А здесь, в Крыму, почувствовал вдруг огромные у себя силы. И потому недельный, вовсе незапланированный отдых в Ялте пришелся для меня оченно кстати. Да и романом «Вторжение» понемногу занимаюсь…»

Станислав Гагарин еще не знал, что первый его заместитель Юсов за спиною у шефа и отца, как говорят англичане, по закону, собственно говоря, и приобщившего Николая к новому делу, уже создает посредническое малое предприятие «Гривна», намереваясь стать независимым от «Отечества» коммерсантом. И, ежели объективно, зять его Николай Юсов уже пополнял ряды предавших сочинителя Гагарина людей.

Председатель «Отечества» покупал восковые свечи, прижигал их от дрожащих огоньков, ставил в обозначенное место и осмыслял, прикидывал те события, в которые ему необходимо было вмешаться творческим воображением.

Они проходили с Верой мимо нижней станции фуникулера.

— Прокатимся? — улыбаясь, предложил Станислав Гагарин жене. — Конечно, это не Рио-де-Жанейро, но все-таки.

— С меня довольно того раза, — отозвалась Вера Васильевна.

Писатель пожал плечами, так и не сообразив, почему его тянет к этому сооружению. Они прошли мимо, сочинителю вдруг неудержимо захотелось повернуться.

Он сбавил шаг, поворотил голову, окинул взглядом станцию фуникулера и увидел…

…Ялта. Набережная. Морской порт с белоснежным лайнером.

По набережной шел человек. В руках у него был футляр для виолончели. Человек приблизился к фуникулеру, приобрел билет, впрыгнул в подоспевшую кабину. Кабинка двинулась вверх.

На широком балконе стоящего на склоне горы дома расположилась компания веселая за богато накрытым столом.

— Выпьем за успех нашего дела, — провозгласил сидящий во главе компании и поднял бокал с вином.

Кабина фуникулера неумолимо двигалась вверх. Человек с футляром раскрыл последний и достал из него короткоствольную винтовку с оптическим прицелом. Кабина фуникулера поравнялась с балконом, на котором компания друзей отмечала некое торжество. Неизвестный профессиональным движением приложил винтовку к плечу. И тогда Станислав Гагарин увидел человека, только что произносившего тост, через оптический прицел, в который всматривался убийца. Палец незнакомца медленно и нежно нажал спусковой крючок. Неотвратимо грянул выстрел.

Раздалась бравурная музыка, и писатель явственно увидел на возникшем в сознании экране слова: «Продюсер Станислав Гагарин представляет приключенческий фильм «Парни из морской пехоты».

А на балконе тем временем, начался переполох. Но кабина фуникулера с убийцей уже скрылась за стеной дома. Она двигалась к улице, на которой стоял грузовик. Кузов его был покрыт матрацами. Заученным движением незнакомец спрятал винтовку в футляр и, когда кабина зависла над кузовом грузовика, спрыгнул в него. Автомобиль сорвался с места.

«Ну что ж, — усмехнулся Станислав Гагарин и покрепче взял жену под локоть, — завязка состоялась… Правда, я все это уже недавно видел самолично, можно сказать, принимал участие».

Тут он заметил белый мерседес, припаркованный впритык с узким тротуаром. За рулем сидел водитель знакомого обличья.

«Это вы, товарищ Сталин? — мысленно спросил писатель. — Кажется, дело пошло, сюжет заиграл… Завязка состоялась. Что будем делать дальше?»

— Воевать будем, — отозвался вождь, голос его возникал прямо в сознании Станислава Гагарина. — Дело предстоит серьезное. Придется вас перебросить, понимаешь, в Севастополь. Там собирается в плаванье на пассажире морской пехотинец, товарищ архинадежный, на него можно положиться. Но хотелось бы исключить неожиданность, понимаешь… Майор Ячменев не знает, что его ждет. Мало ли какой подвох может ему помешать… Пуля — дура, говаривал Александр Васильевич Суворов. Подстрахуйте комбата, понимаешь…

— Каким образом? — осведомился писатель.

— Побудьте определенное время майором Ячменевым. Это у вас получится… Сумели же вы стать генсеком и тираннозавром! Я не говорю уже об ипостаси солдата-муравья! Вперед и выше! Разве это не девиз гагаринского, понимаешь, рода?

— Девиз девизом… А что скажет моя Вера?

— Вашего отсутствия Вера Васильевна не заметит. Подобный временный и пространственный расклад мы обеспечим. По рукам?

— Для этого мне надо вернуться и открыть дверцу мерседеса, в котором вы сидите сейчас, товарищ Сталин… Согласен. Начинаю игру.

— Не буду вам мешать. Но придется туго — приду на помощь.

XLIX. МОРСКАЯ ПЕХОТА И БЕГЛЕЦЫ-ЗЭКИ

Станислав Гагарин никогда не видел Карабасова живьем.

Так уж получилось, что дорожки их в пространстве не пересекались, хотя топтали одни литературные тропы, посещали тот же Центральный дом литераторов. Станислав даже печатался как-то в «Маяке», но сие происходило, когда бывший мореход подвизался на разных ролях в Матери городов русских.

Но в лицо Карабасова, который после переезда из Киева в столицу стал мельтешить на газетно-журнальных страницах, на телевизионных экранах, затевая время от времени плюралистические скандалы, Станислав Гагарин, конечно же, знал.

Поэтому писатель несколько удивился, когда перед столиком, за которым он усадил Веру, чтоб угостить ее фирменным мороженым «Услада Ореанды», вдруг вырос официант и, расставляя вазочки с разноцветными шариками замерзшего молока, покосил глазами в угол, где за почетным столом сидел главред «Маяка».

— Приглашают подойти, — сказал официант. — Очень извиняются, но просят…

Станислав Гагарин пожал плечами, недоуменно глянул на жену, потом перевел взгляд туда, куда обратил его внимание официант.

Карабасов увидел, что на него смотрят, поднялся, склонил голову и гостеприимно показал на пустующие рядом стулья.

— Чего это он? — спросил Станислав Гагарин жену. — Мы с ним даже шапочно незнакомы…

— Становишься знаменитым, Слава, — усмехнулась Вера Васильевна. — Сам Карабасов зовет к столу! Глядишь, и тебя прославит.

— В какую сторону? — хмыкнул писатель. — На хрен он мне сдался, этот маячишка!

— Ты не прав, — возразила жена. — А вдруг он превратился в патриота?!

— Черного кобеля не отмоешь до бела… Хотя… Раньше он был красным, потом стал желтым. Почему бы не стать белым? Или серо-буро-малиновым… Передайте, что подойдем, когда съедим мороженое.

Официанта будто ветром сдуло.

— Напрасно, — сказала Вера. — Ты пойди один. Тогда он будет откровеннее. А мне вовсе не улыбается знакомиться с ренегатом. Да и на процедуры в санаторий скоро.

Станислав Гагарин снова глянул в сторону Карабасова и вздрогнул: ствол десантного танка угрожающе смотрел на него.

И в сознании писателя зазвучала песня морских пехотинцев.

Станислав Гагарин еще не знал, что именно он напишет эти слова, когда художественный совет киностудии «Отечество» примет его сценарий фильма «Парни из морской пехоты», а сам он вместе с Верой, кинооператором Богдановым, писателем Сергеевым и композитором Юрием Клепаловым во второй раз приедет в Севастополь.

Песню Станислав Гагарин напишет уже в феврале будущего года, покажет ее Дмитрию Тимофеевичу Язову, и министр обороны вслух, с выражением прочтет ее и скажет: «Молодец…» Об этом писателю предстояло еще узнать, но сейчас он слышал песню морских пехотинцев и видел, как высиживается десант на берегу противника.

Среди морских пехотинцев он узнал будущих героев фильма. Командира отделения сержанта Андрея Павлова и славных его товарищей — Федора Иванова, Ивана Гончаренко, Алексея Камая и Олега Вилкса.

«Досмотрю боевые эпизоды десантирования, рукопашную схватку моих парней с противником, доем мороженое и пойду знакомиться с Карабасовым», — решил Станислав Гагарин.

…Возникло вдруг зловещее пустынное шоссе. Слева и справа высился угрюмый, настороженный бор.

По дороге мчались две автомашины «Волга». После придорожного столба с километровым указателем они резко притормозили и остановились у обочины.

Сквозь ветки кустов, которыми был опушен край леса, за машинами внимательно наблюдали обеспокоенные глаза.

Тем временем, с правой стороны передней машины выбрался молодой парень в расшитой украинской рубахе, подпоясанной ремешком, и в узбекской тюбетейке, она едва удерживалась у него на затылке.

Парень оперся на капот и лениво закурил сигарету.

— Кажется, это он, — тихо произнес тот, кто следил за машинами из кустов, и повернулся к трем спутникам, притаившимся среди ветвей за его спиной.

Все четверо были одеты в темную спецодежду для заключенных.

— Ты уверен? — спросил рослый человек, его одежда была ему тесна, и теперь Станислав Гагарин явственно увидел: это тот, кого уже убили за пиршественным столом в Ялте.

«Так каким же он был? — подумал писатель. — Тем, кого я видел тогда через оптический прицел из люльки фуникулера, или вот этим? Существенно ли различие? Вряд ли…»

— Кепарь чучмека, рубаха хохлацкая, Шеф, — проговорил наблюдатель. — Так и в записке…

— Гляди в оба, Шкипер, — стальным голосом приказал третий заключенный. — Нам к хозяину возвращаться резона нет.

Его знали под именем Автандил Оттович Бровас. Это был широко известный в криминальных кругах крупнейший делец подпольной экономики, владелец крупных предприятий, на которых работали тысячи надомников, негласный руководитель старательных артелей, организатор широко разветвленного вымогательства, обложивший данью сообщников по теневому бизнесу, но случайно угодивший за решетку, а теперь преследуемый конвоем после побега.

Четвертый член группы — рыхлый мужчина, с виноватой улыбкой на лице, бегающими глазами. Это был Еремей Евгеньевич, по кличке Бухгалтер. Его облик явно не совпадал с теми, с кем свела его судьба в этом побеге, это был типичный мужик из лагерной зоны.

Шеф — коллега Броваса, его соперник в уголовном бизнесе, рецидивист с прежней кличкой Уркан, настоящее имя Тарас Ильич Сергиенко, он же Разумовский, он же Редигер, крупный специалист по отмыванию денег.

Тарас Ильич держал под неусыпным контролем кооперативы и малые предприятия, облагая их собственным налогом. Уркан начал вкладывать грязные деньги в производство фильмов, кормил независимые киношарашки, насаждал шашлычные и ночные кабаки, пробовал силы в издательском деле, завел огранизованное сутенерство и рэкет, был не чужд политике, до последнего времени содержал на ворованном коште не один десяток журналистов.

Заключенный, которого сообщники называли шкипером, в прежнем мире существовал как бывший штурман Черноморского флота, одессит, попавший впервые за решетку за спекуляцию валютой и контрабанду. Затем Шкипер возглавил охрану у Броваса, исполнял деликатные поручения босса. Его настоящее имя — Шартрез Валентинович Бобик.

— Это они, Автандил Оттович, — уверенно сказал Шкипер. — Выходим?

— Давай поначалу выпустим Еремея, — проговорил Шеф.

— Дело, — согласился Бровас. — Вперед, Бухгалтер!

Еремей Евгеньевич затрясся, зажимаясь, ему было страшно. Шкипер скорчил зверское лицо и вполсилы ударил Еремея по шее.

— Иду, иду! — воскликнул тот и принялся выползать из кустов на карачках.

Его заметил парень из «Волги», встрепенулся, отбросил окурок.

— Узнал его, — сказал Шеф. — Это Гришуня, получатель из группы Красюка… Наши!

…Гришуня распределял еще недавних зэков по машинам.

— Шеф и морячок во вторую машину, а вы, — почтительно сказал он Бровасу, — с этим гражданином сядете ко мне. И, пожалуйста, побыстрее!

— Этот козел мне не нужен, — повел подбородком в сторону Еремея Автандил Оттович.

— Совсем? — переспросил, не удивляясь, Гришуня.

— Совсем, — жестко ответил Бровас.

Гришуня деловито вынул из-под пиджака пистолет, не глядя, сунул ствол с глушителем в сторону Бухгалтера, выстрелил.

Еремей схватился за живот, лицо его исказилось болью, он страдальчески посмотрел на Автандила Оттовича и прошептал:

— За что?

— Плохо стреляешь, земляк, — поморщился Бровас, залезая в машину.

Двумя выстрелами Гришуня профессионально, в голову, наверняка, добил Бухгалтера. Машины рванули с места.

Мертвый Еремей широко раскрытыми глазами удивленно смотрел в небо.

Вскоре обе «Волги» одна за другой затормозили у фургонов «Хлеб» и «Мебель». В них и пересадили беглецов.

Вскоре они с многочисленными предосторожностями были доставлены в Ялту.

Часть восьмая ПАРНИ ИЗ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

L. КАК УЛЕСТИТЬ СОЧИНИТЕЛЯ

— Наслышан о вас, Станислав Семенович, наслышан… Надо же! Какие обнаружились у писателя предпринимательские таланты… Художническая натура и бизнесмен! Невероятно! Полагаю — вы непременный герой моего журнала. Автор — тем более. Но для начала — интервью. Хотя я здесь и на отдыхе, со мною в Ялте литсотрудник. Вот он и побеседует с председателем. Лады?

Тут Карабасов вдруг вспомнил: агент Алекс работал в «Отечестве» и отменно гнусным образом предал «любимого» шефа. Как же он сейчас так неосторожно наступил на лепешку?! Из встречи Станислава Гагарина и его Глиста ничего, кроме конфуза, не произойдет.

— Впрочем, я сам с вами побеседую… Знаете, так даже лучше, — нашелся главред «Маяка». — Беседа двух писателей, двух моряков, если хотите. Я ведь тоже мореходский кореш.

— Мне рассказывали о вас парни из Одессы, — невозмутимо сообщил Станислав Гагарин: кое-что о Карабасове он знал.

— Да-да, конечно! — воскликнул Виталий Борисович, воровато отводя глаза в сторону. — Меня многие флотские уважают… Но я пригласил вас по делу. Жаль, что супруга не захотела.

— У нее процедуры, — объяснил писатель.

…Он знал, что сейчас Автандил Оттович Бровас, главарь банды, которая вознамерилась осуществить операцию по захвату лайнера, проводит совещание в ялтинской гостинице «Ореанда». Его сообщники предполагали, что один из их товарищей убит конкурирующей преступной организацией. До конца договаривать существо заговора в этой сцене ему, Станиславу Гагарину, наверное, не следует. Надо постараться сказать об этом таинственно, намеками.

— Может быть, Уркана убрали одесские парни? — предположил один из собравшихся. — В последнее время Тарас Ильич крепко их потеснил.

— Скорее всего, здесь сработали крупняки из Днепра, — подал реплику интеллигентного вида бандит в пенсне.

Доморощенные гангстеры оживленно заговорили разом, задвигались на стульях, зашумели.

— Давайте ближе к теме, коллеги, — внушительно сказал Бровас, многозначительно переглянувшись со Шкипером. — Какой смысл выяснять, кто помог незабвенному Тарасу Ильичу покинуть наш таки спаянный коллектив. Царство ему небесное! Давайте по существу вопроса, товарищи… Время и место сбора вы знаете. Люди наши готовы. Встретимся уже там… Начинаем расходиться! Без шороха и по одному…

К нему подобрался Шкипер. Заговорил вполголоса, конфиденциально:

— Багаж Тараса вызволил. Теперь его доля у нас и находится в надежном месте. С билетами полный порядок.

— Молоток, Шартрез Валентинович. Лихо убрал ты Уркана-Тараса и даже, я бы сказал, романтично. Почти как в кино. Жаль, конечно, боевого товарища. — Бровас вовсе натурально вздохнул. — Но, как утверждал классик, жеребец по кличке Пегас не выдержит сразу двоих… Что у вас говорят по сему поводу на флоте? Да! Так держать… Никто не засветился?

— Менты полагают, что мы подались в Одессу. Готовят великий шмон. Будут нас шукать у товарища Дюка, чтоб я так смеялся…

— Что с оружием? Достаток?

— Выше головы, Автандил Оттович! Кореша — высший класс. Не хуже спецназа!

Бровас хлопнул Шкипера по плечу.

— Хо-хо, парниша!

«Как же так, — подумал Станислав Гагарин, вполуха слушая Карабасова, который разглагольствовал сейчас о приоритете общечеловеческих ценностей над государственными и национальными. — Как же так?! Почему Бровас ничего не сказал Шкиперу о гибели их уголовного президента Головко… Не знает о нападении ломехузных боевиков на виллу доцента? Или какие особые соображения имеет… Впрочем, из того, что я знаю об Автандиле Оттовиче, не трудно сделать вывод о некоей причастности Броваса к представителям Конструкторов Зла в Отечестве».

— Видите ли, — вслух прервал он Карабасова, — противопоставлять национальное и общечеловеческое бессмысленно и опасно. И это настолько очевидно, что я не верю в искренность ваших личных заблуждений и голословную визгливость демократических витий-интернационалистов. Неужели не ясно, что борьба русских патриотов за воздание должного великому народу, за достойное его развитие и существование вовсе не означает ссоры с другими народами, а тем более с остальным человечеством?!

Еще Николай Александрович Бердяев утверждал: «национальное есть индивидуальное бытие, вне которого невозможно существование человечества». По его словам «она заложена в самых глубинах жизни, и национальность есть ценность, творимая в истории…»

Ваши общечеловеческие ценности тот же вульгарный и вредоносный интернационализм, который едва не погубил Россию, и от которого спас ее никто иной, как товарищ Сталин.

У Карабасова отвисла челюсть.

— Вы сталинист? — ошалело спросил он. — Состоите в «Памяти»? У меня были иные сведения…

Станислав Гагарин расхохотался.

— Ваша беда в том, господа неолибералы и леворадикалы, — сказал он, вытирая тыльной частью ладони выступившую из правого глаза слезу, — что вы стратегию и тактику определяете двумя правилами арифметики, в состоянии лишь отнять и разделить. Куда уж тут до интегрального исчисления или математики свободно блуждающих величин! Само по себе человечество не есть отвлеченная сумма неких частностей. Человечество — соборная, коллективная личность! Любая национальность же по братски входит в объединенное человечество, входит как категория историческая. И потому никакие разговоры о дележе накопленного сообща богатства у нас в Союзе почвы под собой не имеют. Разумеется, если разговоры эти не инспирированы в Лэнгли, пригороде Вашингтона.

— Навязли в зубах разговоры о кознях ЦРУ, — криво усмехнулся Карабасов. — Я лично знаю парней из этой конторы… Вполне приличные ребята!

— С чем вас и поздравляю! Надеюсь, никто из них не хранит ваших расписок? Я лично не знаюсь ни с одним из них, но более двадцати лет пишу об этих добрых парнях книги. Не хотите ли напечатать что-нибудь с продолжением в журнале? Мои романы, например, «У женщин слезы соленые» или «Ящик Пандоры»?

— На данный момент писать про ЦРУ неактуально, — сквозь зубы процедил маячный смотритель.

— Разве контору эту уже распустили? — притворно удивился писатель. — Или соединили с Детским фондом. Межрегиональной депутатской группой, банком Менатеп… Боюсь, что ЦРУ давно уже открыло представительства в сих почтенных фирмах.

«Его зовут Александр Иванович, — услышал вдруг Станислав Гагарин голос Иосифа Виссарионовича. — Майор Ячменев оформил отпуск и выйдет пассажиром из Севастополя на теплоходе «Великая Русь». Запомните: Александр Иванович Ячменев. Матросы батальона морской пехоты называют его ласково Батей».

— И что же? — вслух произнес Станислав Гагарин.

Он вовсе забыл, что находится со Сталиным в телепатической связи, но Карабасов воспринял эту реплику, как обращенную непосредственно к нему.

— Вот и я говорю: победят идеи гуманизма, — сказал редактор «Маяка». — Потому как за них горой стоит цивилизованный мир.

— Ладно, я приму к сведению, — ответил Сталину писатель, но его ответ мог записать на собственный счет и Карабасов. — Обращу ваше внимание еще на один филологический выверт, жонглирование терминами, эту политическую махинацию с игрой в слова довольно часто пускают в ход ваши коллеги.

Космополиты и интернационалисты… Вы ругаете Сталина, пустившего первое обозначение в ход в сорок девятом году, ни разу не обмолвившись о том, почему вождь так поступил. И всячески поднимается вами на щит второй термин. А ведь эти слова — синонимы, слова — двойники!

— Но ведь интернационализм был официальной линией, — слабо попытался возразить Карабасов.

— Тем хуже для линии, — отрезал Станислав Гагарин. — Те, кто стоял у истоков новой государственности, не понимал, что именно национальное укрепляет державу.

Они пренебрегли этим — и подорвали главное, на чем зиждилась Российская Мощь — русский природный дух, именно сей дух цементировал государство, чтобы там ни толковали ваши собаррикадники о несуществующем и никогда не существовавшем великорусском шовинизме.

— Вы и это отрицаете? — подивился редактор года.

— Да вы и сами не верите в опасность националистического в русском народе, — ответил Станислав Гагарин.

Он вдруг ощутил себя командиром батальона морской пехоты, поднимающего роты на последний штурм береговых укреплений врага.

«Вперед! — крикнул Станислав Гагарин. — Первая рота обходит укрепления справа, вторая — слева! Третья рота — за мной!»

Писатель поднялся во весь рост, вскинул правой рукой пистолет-пулемет Стечкина над головой и, не поворачиваясь больше, рванулся впереди роты.

Навстречу понеслись гирлянды трассирующих смертей.

И тут его сильно толкнуло в грудь. Станислав Гагарин открыл глаза и увидел, как к столику, за которым он сидел с редактором «Маяка», подходил Алекс, агент ломехузов по кличке Глист, внедренный во время óно в его «Отечество» и беспардонно предавший председателя, поднявшего Алекса из грязи в князи.

Поначалу оцепенев от неожиданности и вспыхнувшей яростной ненависти к ничтожному и гнусному человечишке, Станислав Гагарин зримо, материально почувствовал, как переполняет его энергия уничтожения.

Вот-вот она перельется через край, писатель уже не в состоянии удержать ее в себе, от энергии необходимо избавиться, выплеснуть, направить…

Станислав Гагарин сделал усилие над собой, внутренне напрягся, и скорее осознал, нежели увидел, как из его глаз вырвались две молнии-стрелы.

Они разом ударили в позеленевшего от страха Алекса, и Глист с легким свечением исчез.

LI. ГЕРОИ ГОТОВЫ К СТАРТУ

Располагалась бригада морской пехоты в Севастополе, в бухте Казачьей. Чистота здесь была стерильной, а жили ребята в аккуратных и ладных казармах военного городка.

Здесь Станислав Гагарин еще не был, хотя и проезжал недавно мимо строений бригады, обнесенных внушительным забором со сторожевыми вышками на углах, когда с Верой, капитаном первого ранга Яковлевым и Бутом-Сталиным они ездили в Голубую бухту купаться.

Тамошний аквалангист подарил писателю две симпатичных раковины — собирал моллюсков на дне морском, чтобы продать их мясо в севастопольский ресторан.

А теперь сочинитель увидел в бригаде морской пехоты тех, с кем ему, принявшему обличье майора Ячменева, предстояло необыкновенное и крайне опасное приключение.

«Ячменев, — подумал писатель, — Ячменев… Но это же фамилия моего деда по материнской линии, сотника Войска Терского, погибшего в Галиции в пятнадцатом году. Случайное совпадение? Или судьба, которой заведует товарищ Сталин, определила именно так с неким подкожным смыслом…»

Тем временем, Андрей Павлов, командир отделения, морские пехотинцы — Олег Вилкс, Федор Иванов, Иван Гончаренко и Алеша Камай собирались отбыть домой, подошло их время увольняться в запас.

На плацу проходило общее построение. Генерал Владимир Иванович Романенко, начальник береговых сил Черноморского флота, произносил прощальное слово перед теми, кто увольняется в запас.

«А теперь посмотрим, что происходит сейчас в кубрике», — подумал Станислав Гагарин и вошел в казарму.

Едва он переступил порог помещения роты, как его едва не оглушил зычный крик дневального:

— Рота! Смирно!

Ринувшегося было с докладом дежурного и уже начавшего со слов «Товарищ командир батальона…», так не совсем по-уставному было принято именно в их подразделении, Станислав Гагарин, приветливо улыбаясь — день-то какой! — остановил движением руки и произнесенной вполголоса командой «Вольно».

— Погоди, — сказал самому себе писатель, — какой же ты Станислав Гагарин?! Для них для всех ты майор Ячменев, Александр Иванович, которого матросы ласково зовут Батей.

Он прошел в ротную канцелярию и остановился перед зеркалом якобы для того, чтобы проверить: ровно ли надет черный берет.

На него смотрел знакомый ему вот уже полвека зеленоглазый тип с перешибленным носом и с вариантом короткой на данный момент и аккуратной полушкиперской, так сказать, бородкой. Да, это был писатель Станислав Гагарин, но с майорскими погонами на плечах.

«Вот так, — мысленно проговорил сочинитель, — значит, я и есть командир батальона? Без меня меня женили… Спасибо товарищу Сталину за ваше счастливое майорство. Но почему только майор? По возрасту мне пора в запас, а потолок для комбата — подполковник. Неужели не успел дослужиться?»

— Это называется процесс омоложения, понимаешь, — услыхал он насмешливый голос Иосифа Виссарионовича. — Скоро узнаете. А пока вживайтесь в образ. Форма морской пехоты вам особенно к лицу. Женщины будут без ума, когда увидят вас в новом, понимаешь, обличье. Вы любите женщин, молодой человек?

— В каком смысле? — сердито — не любит разговоров о женщинах — спросил Ячменев-Гагарин.

Но первому вопрос вождя показался более неуместным, нежели второму. Что ни говори, а эти двое были разными людьми, не без некоторого, разумеется, духовного и психологического сходства.

— В самом прямом, — ответил товарищ Сталин, — и спрашиваю я об этом вовсе не из праздных, понимаешь, соображений.

— Я их уважаю, — ответил командир батальона, теперь писатель Станислав Гагарин слился с ним воедино.

— Тогда все в порядке, — почему-то вздохнул вождь и отключился.

А Ячменев пришел в комнату боевой славы, где его увольняющиеся в запас ребята записывали тем, кто остается, домашние адреса, а Андрей Павлов писал в дембельские альбомы четверостишия-экспромты, на которые всегда был отменным мастаком.

Морские пехотинцы знали, что расстаются они практически навсегда, и настроение у каждого было, естественно, невеселым. Сколько каши вместе съели, компоту выпили… А теперь вот — по домам.

— Пишите письма, парни, — сказал Александр Иванович. — И сюда, в батальон, и друг другу, когда расстанетесь. Забыли в нашем Отечестве про сей жанр, эпистолярным его называли прадеды. Какие письма умели они писать! Это же целый пласт русской литературы!

— Вам бы, товарищ комбат, пару лекций у нас в Литинституте прочитать, — улыбнулся Андрей. — Только при условии: на кафедру подниметесь в этой форме.

— Можешь звать меня по имени и отчеству, Андрей, — ответил Ячменев. — В этой форме, говоришь? Верно, есть в ней нечто устрашающее. Поэтому, ты знаешь, редко появляемся в подобном виде среди мирных граждан.

Но для врагов форма наша в самый раз, она просто обязана наводить страх.

А письма вы и мне пишите… Ежели трудности какие или посоветоваться надо. Обязательно отвечу.

— Напишем, Александр Иванович, — за всех ответил Павлов. — А я, ежели разрешите, буду писать вам стихами.

— Тогда их моя Елена Сергеевна будет поначалу читать… Она стихи любит.

Майор внимательно посмотрел на Андрея. Может быть чуточку дольше задержал взгляд, чем следовало.

«А почему? — спросил себя Гагарин-Ячменев. — Есть основания? Да как сказать… Не хочу думать об этом. Надо помой подаваться да Елену обрадовать сюрпризом».

Бородатый майор, командир батальона, принялся напутствовать ребят, сердечно прощался с ними.

В квартире майора Ячменева его молодая жена Лена смотрела американский боевик со Шварцнеггером по видеомагнитофону.

Незаметно и тихо — профессиональная привычка! — вошел Александр Иванович.

— А у меня для тебя неожиданный подарок, Ленуся, — сказал комбат.

Лена подобралась к нему, обняла за шею, нежно поцеловала, но чувствовалось, что делает она это недостаточно искренне. Майор мягко высвободился из объятий жены и достал билеты на морской лайнер.

— Идем с тобой в круиз по Черному морю. Смотри! — улыбаясь, проговорил он и протянул билеты Елене.

Жена майора едва подавила гримасу разочарования. Снова поцеловала — надо соблюсти приличие — мужа в щеку.

— Вокруг света бы или на худой конец по Европе, — вздохнула она. — Ты же вот у меня весь мир обошел.

— Так то ж моя служба, — ответил комбат. — И вовсе не сахар те мои круизы.

Видавший виды Херсонес и бухта Казачья в Севастополе.

Пятерка морских пехотинцев вышла за ворота части, попрощалась с друзьями. Ребята уходили по дороге, приветственно махали товарищам, оставшимся дослуживать. Впереди — обычное дело! — Андрей Павлов.

Встречающиеся парням севастопольцы добрыми улыбками провожали ребят.

К Федору Иванову подбежала вдруг шустрая девчонка:

— Дяденька, подари мне тельняшку!

Федор в смущении остановился.

Его выручил Алеша Камай. Сунув руку в сумку, он достал новую тельняшку, протянул девчонке. Радостная, она побежала к подругам, на ходу надевая полосатую рубаху.

Из-за угла выглянул мальчишка и сунулся к Ивану Гончаренко.

— Дяденька, разреши примерить берет!

Иван улыбнулся, снял черный берет и надел на голову мальчишке.

— Носи на здоровье, хлопчик. Это тебе подарунок от морской пехоты.

— Еще немного — и мы будем, как нас родила мама, — проворчал Олег Вилкс.

Андрей Павлов критически посмотрел на парней.

— Давайте, парни, переоденемся пока… Снимем форму — и по гражданке до родного дома. И нам вольготней, и слабонервных демократов-пацифистов дабы не перепугать…

Ребята согласились с вожаком, они знали, как воздействует на окружающих их черная лихая форма.

Давайте к автобусу по другой дороге, — предложил Андрей.

Морские пехотинцы проходили мимо леса, кустов, ущелья. Андрей скомандовал:

— Отделение, стой! За мной — бегом марш!

Ребята мгновенно скрылись в кустах, в деревьях за скалой. Через минуту-другую они появились переодетыми в гражданское платье.

— Объявляю привал, — сказал Андрей. — Теперь и перекурить можно!

— Так мы ж не курим! — удивился оговорке сержанта Иван Гончаренко.

Бывшие теперь уже сослуживцы расселись на обочине неподалеку от автобусной остановки.

— Выкладывай, Андрюша, таинственный план, — попросил Олег Вилкс с типичным прибалтийским акцентом.

— План мой прост и сложен, — ответил Андрей. — Садимся в автобус и рвем до Ялты. Гуляем пару дней и ждем «Великую Русь». У меня в Ялте приятель, он заказал нам билеты. Вот мы и поплывем до Сочи, как мирные люди на мирном теплоходе, а там переметнемся в Адлер — и самолетами по домам.

Еще немножко, еще чуть-чуть побудем вместе, если я вам и вы друг другу, конечно, не надоели, дорогие черноперые полосатики.

Послышались одобрительные реплики героев.

Подошел автобус, ребята забрались в него. Прощай, бухта Казачья!

И побежала назад дорога, ведущая из Севастополя в Ялту.

Так кто же они, эти морские пехотинцы, которым суждено уже завтра стать участниками необыкновенных и крайне опасных приключений?!

Тут надо разобраться… В чем разобраться? А в том, кто на самом деле эти парни из морской пехоты…

Придумал ли их Станислав Гагарин, а может быть, существовали они в прошлом и существуют поныне? Об этом знают и сочинитель, и товарищ Сталин, попросивший его дать собственное решение придуманной гангстерами Головко и Бровасом операции «Бугор». К вождю обратиться с вопросом сложнее, ибо мы не знаем, обретается ли Иосиф Виссарионович среди нас или вернулся на Звезду Барнарда.

Проще спросить самого Гагарина, которому можно написать по почтовому индексу 143000 в Московскую область, Одинцово-10, на почтовый ящик 31. Рискните, соотечественники, обратитесь к писателю Станиславу Семеновичу Гагарину. Наш герой — добрый и доступный человек, искренне любит тех, кто читает его книги, и потому наверняка вам ответит.

Пока же известно, что для сценария фильма «Парни из морской пехоты» он составил эти небольшие тексты.

Андрей Павлов суть бывший студент Литературного института, поэт и спортсмен, чемпион города по дзюдо. После третьего курса, усомнившись в собственных творческих возможностях, бросает институт и идет служить в морскую пехоту. Отец его работает в так называемом независимом — от кого? — кинематографе, мать — учительница. Красивый высокий парень, несколько самоуверенный, лидер по натуре, но с добрым нравственным ядром.

Интеллектуал, романтик и человек дела, прирожденный организатор и одновременно восторженная натура, человек, родившийся под знаком Водолея, одним словом. Как майор Ячменев и автор романа «Вторжение», между прочим.

Иван Гончаренко. Балагур, весельчак, несколько плутоватое лицо, разбитной таксист из Киева. Широкая, даже лихая натура, хотя Ваня отменно хитер, всегда себе на уме.

Алексей Камай. Белорус из Гомеля, сын лесничего. Белокурый, голубоглазый, мечтательное лицо. В свободную минуту читает стихи, не расстается с книжкой стихов Есенина. Неразговорчив. Когда его спрашивают: «О чем ты думаешь?», застенчиво пожимает плечами и говорит: «Конечно же, о Надюше».

Олег Вилкс. Увлекается живописью, рисует. Тут Станислав Гагарин предложил бы режиссеру обязательно вставить сцены, связанные с художниками, которые продают на набережной картины и рисуют там же портреты по заказу. Вилкс — рижанин. Влюблен в родной город. До службы работал на РАФе. Отец погиб в Атлантике, промышляя треску и морского окуня. Мать — радистка на приемном центре Латрыбпрома.

Спокойный, рассудительный парень, отличный боец, расчетливо расходующий и физическую силу, и боеприпасы.

Федор Иванов — вологодский крестьянин. Добродушный увалень внешне, из тех, про кого, улыбаясь, говорят: муху не обидит. Ратное дело почитает неприятной, но вынужденной работой. А поскольку к любой работе Федор относится серьезно, то и в схватке с противником равного ему нет.

К недюжинной физической силе добавляется расчетливая хватка, она обнаруживается в те мгновения, когда положение становится угрожающим.

В обычное время нет парня благодушнее Иванова, надежного товарища и верного друга.

Поначалу писатель хотел ограничиться пятеркой матросов из морской пехоты и командиром батальона. Но потом, когда диктовал наброски к сценарию юной соотечественнице Ольге Шаровой, опытной несмотря на возраст стенографистке и доброй старательной машинистке, явилась мысль: а не ввести ли в действие саму Олю?

Так и материлизовалась художественной волей Станислава Гагарина недавняя московская школьница Ольга Шарова в необыкновенную девчонку Ольгу Русинову.

Автору, таким образом, эту, пятьдесят первую главу пришлось несколько продолжить.

И снова Казачья бухта в Севастополе.

Казармы, военный городок морских пехотинцев. Майор Ячменев спешил в штаб. Навстречу ему пробежала Оля Русинова, ученица одиннадцатого класса.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — поздоровалась Оля.

— Здравствуй, Оленька, — улыбнулся майор и озабоченно прошел дальше.

Оля смотрела ему вслед. Она была по-девчоночьи влюблена в этого человека.

Девушка знала Александра Ивановича всю жизнь, ибо полилась и выросла среди морских пехотинцев.

…Ученики местной средней школы, в числе которых Оля Русинова, с живым интересом следили за ходом показательных выступлений морских пехотинцев. Против майора Ячменева вышла пятерка десантников, которых командир батальона молниеносно вырубил различными приемами.

Русинова восторженно хлопала в ладоши.

…Оля сидела за партой в классе. Александр Иванович стоял у карты мира и увлекательно, образно ведал ученикам о тех местах, где ему удалось побывать с морскими пехотинцами. Майор Ячменев был в парадной форме морского пехотинца, боевые награды на груди.

Надо ли рассказывать, какими глазами смотрела Русинова на заслуженного героя…

LII. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

Мир жесток, в нем нет места человеколюбию и так называемому гуманизму. Последний выдумали мы, дабы скрыть истинные наши цели.

Вот принципы, которыми наделили первых последователей Закона космические Конструкторы Зла:

Лучше больше и лучше.

Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.

Лучше хоть что-нибудь, чем ничего.

Получать лучше, нежели отдавать.

Сделай для меня вопреки закону, а я тебя отблагодарю.

Победа ради жизни, а не жизнь ради победы.

Падающего толкни.

Все покупается и продается.

Учитывайте, что аборигены — упрямые твари. Имейте в виду: они ленивы, поэтому всегда спешат. Все проблемы варвары пытаются решить разом, жертвуют малым ради решающей, как им кажется, большой победы. Но такая победа либо не приходит вовсе, либо, побеждая, они оказываются у разбитого корыта.

Нам надо исповедовать тактику малых побед, хотя мы не против и больших.

Малая победа — тоже победа!

Русские и остальные твари в России не умеют ни руководить, ни подчиняться, они — генетические саботажники. Варвары завистливы, ненавидят соотечественников, когда те чем-либо выделяются из серой толпы. Они разорвут каждого, на чью непохожесть мы им укажем, наклеим ярлык и объявим виноватым.

Когда дерутся двое русских, татарин с башкиром, гагауз с молдаванином, киргиз с узбеком — выигрываем мы!

Постоянно натравливайте русских друг на друга, украинцев на русских, литовцев на поляков! Возбуждайте и подогревайте в варварах зависть, подозрительность, комплекс неполноценности, националистическое чванство!

Но делайте сие под прикрытием доброжелательности, незаметно и тонко. Пусть они дерутся между собой, мы всегда должны оставаться над схваткой, продолжая стравливать нации, как собак, разжигая одну нацию аборигенов и натравливая ее на другую разновидность варваров.

Русские не умеют просить, считая сие унижением, хотя сами давно унижены и разорены нашими революционными экспериментами над ними. Мы же всегда помним: «Всякое унижение есть благо, если оно дает прибыль». Ради достижения нашей цели можно и унизиться, мы умеем унижаться с достоинством.

Нет аморальных целей, если они способствуют утверждению тех, кого избрали галактические силы! Ибо сама цель освещает любые средства, используемые нами.

Варвары глупы и грубы. Собственные глупость и грубость аборигены именуют честностью и порядочностью, нравственными принципами. Неумение и нежелание приспосабливаться, менять поведение в зависимости от ситуации, отсутствие гибкости, изворотливости ума варвары называют быть самим собой, необходимостью быть принципиальными.

Они глупы и грубы, примитивны настолько, что не умеют или не хотят, это одно и тоже, даже умно солгать!

Свойственную им примитивность они называли варварством, затем рыцарством, в новые времена джентльменством. Из-за пустяков лезли они в амбицию и убивали друг друга на дуэлях. Из-за нарушения слова, пустых принципов аборигены кончали жизнь самоубийством… И пусть они продолжают делать это почаще!

В этом их несчастье и наше преимущество. Говорите и поступайте так, как этого не допускает их мораль, их понятие чести, их нравственные устои. Делайте то, что кажется им невозможным, невероятным. Аборигены не поверят в то, что вы способны на слова и поступки, на которые сами они не способны.

Говорите и поступайте уверенно, напористо, агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Прибегайте к шоковым приемам! Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного и наукообразного. Создавайте теории, гипотезы, направления, школы, методы, авангардистские литературы и искусство.

Чем экстравагантнее, тем лучше!

Пусть не смущает вас, что никому это не нужно, что об открытиях ваших завтра забудут. Придет новый день, придут новые идеи. В этом выражается могущество нашего духа, в этом наше превосходство. Пусть русские и другие варвары ломают головы в поисках рациональных зерен в псевдонаучных идеях, пусть ищут и находят там то, чего нет. Завтра мы дадим новую пищу их примитивным, прямолинейным мозгам.

Не важно что вы говорите, важно как вы говорите… Ваша самоуверенность будет воспринята как убежденность, амбиция как возвышенность ума, манера поучать и поправлять — как превосходство. Закручивайте варварам мозги, расстраивайте им нервную систему!

И всегда подавляйте волю тех, кто вам возражает. Очерняйте выскочек и разоблачающих вас крикунов, осмеивайте сомневающихся, натравливайте толпу на скептиков. В беседах, диспутах, дискуссиях используйте риторические приемы на грани приличия. Спрашивайте фамилию, место работы, должность того, кто сомневается и возражает. Это, как правило, шокирует и запугивает аборигенов, они замолкают и стараются исчезнуть.

Ежели некий умник попытается разоблачить вас, поверните дело так, чтобы остальные не стали его слушать и осудили, ибо разоблачая вас, он уличает их в глупости, а такого толпа не прощает никому. Неугодных вам аборигенов объявляйте психически больными, прячьте их в больницах, опираясь на верных нам врачей, лечите их до полного уничтожения! Еще раз запомните: цель оправдывает средства.

Создавайте варварам массу мелких, раздражающих неудобств, которые ими осознаются не сразу, кладите собственные предметы на их вещи, наступайте им на ноги, наваливайтесь на них, дышите им в лицо, разговаривайте вызывающе громко. Пусть они постоянно ощущают ваш локоть. Аборигены долго подобного выдержать не в состоянии. Избегая скандала, они уходят, освобождая тем самым для нас место… Особым шиком они считают хлопнуть дверью и уйти. Прекрасно! Постоянно предоставляйте им такую возможность…

Помните: вежливая наглость вот наш девиз и стиль поведения!

Сообщайте друг другу обо всем, что может представлять нам вред или пользу. Осведомленность — вот святая святых! Деньги, кадры и информация — вот три кита, на которых покоится наше благополучие!

Покупайте продажных русских и иных аборигенов, продвигайте их, но всегда держите в повиновении. Их устами и делами вредите государству, разваливайте его всячески, натравливайте варваров иных национальностей на русских, ибо именно они становой хребет Системы. Постоянно проводите мысль, вбивайте их в мозги остальных, будто именно русские виноваты в репрессиях тридцать седьмого года, переселении народов, застое, издержках перестройки.

Вешайте на русских мыслимых и немыслимых собак!

Вербуйте послушных вам, жадных до наживы, ограниченных тупиц, бездельников, краснобаев и безответственных болтунов! Продвигайте их на высшие посты в органы законодательной, исполнительной и правоохранительной власти… На каждом направлении должен находиться наш человек из числа аборигенов. Развращайте их накопительством, подогревайте низменные страсти, но постоянно следите за ними, дабы в любой момент лишить их возможности выйти из повиновения.

Тот, кто служит нам, обречен на вечное рабство.

LIII. «ЭТИ РЕБЯТА — ЧИСТОЙ ВОДЫ ОМОН!»

«Чем умнее человек, — прочитал Станислав Гагарин в «Мыслях» Блеза Паскаля, — тем больше своеобычности находит он во всяком, с кем общается. Для человека заурядного все люди на одно лицо…»

— Как это верно, — вслух произнес писатель и прочитал афоризм повернувшейся к нему Вере, она только что возвратилась из лечебного корпуса.

— У тебя другой недостаток, — улыбнулась жена. — В каждом вновь встреченном ты видишь прежде всего надежного человека. А затем разочаровываешься…

— Увы, ты права, — согласился Станислав Гагарин. — А как иначе? Не могу же я, впервые протягивая кому-либо руку, мыслить в уме: ага, вот он, еще один подонок и предатель!

Вера Васильевна рассмеялась.

— И ты здесь прав… Ищи диалектическое равновесие между первым и вторым подходами к бытию.

— Сим и занимаюсь, — проворчал сочинитель. — И за последний год кое-чему обучился. Стал осторожнее в оценках.

«Так ли это? — подумал он, склоняясь к журнальному столику, за которым набрасывал предварительные записи к новой работе, которую заказал ему товарищ Сталин. — Появилась ли у меня кадровая прозорливость? Как будто бы помудрел, но, увы, случаются и проколы».

Он поднял к глазам исписанный листок и увидел квартиру майора Ячменева, его молодую жену Елену Сергеевну, она расчесывала перед зеркалом длинные светлые волосы.

— Мне всегда нравились блондинки, — усмехнулся наблюдающий со стороны писатель, посторонился, дал войти командиру батальона. Тот остановился в дверях спальни, влюбленными, но грустными глазами посмотрел на жену. Майор Ячменев медленно расстегнул парадный мундир, повесил на стул.

На погонах по одной-единственной звездочке…

— Так ждала, когда тебе добавят третью звезду, — вздохнув, не поворачиваясь от зеркала, заговорила Елена, а у тебя вообще отобрали и вторую.

— Быть майоршей тоже неплохо, — усмехнулся Ячменев. — А что?! Звучит…

Елена продолжала говорить, но Александр Иванович не слушал уже голоса супруги.

…Ячменев увидел себя на берегу экзотической южной страны. Пальмы, хижины негров, оттуда с истошными криками, плачем, бежали женщины с детьми, ковыляли старики, кругом валялись трупы. Дорога была забита машинами, горели бронетранспортеры и боевая машина десанта. Морские пехотинцы в камуфлированной одежде, среди них находился и Александр Иванович, пытались навести порядок.

…Командир батальона с измазанным копотью и маскировочной краской лицом стоял в холле роскошной виллы перед, мягко говоря, смуглым человеком в смокинге.

— Вы нарушили инструкцию, подполковник! — надменно проговорил Ячменеву этот человек.

— Но я спас людей, — упрямо ответил шатающийся от усталости командир батальона. — Могли погибнуть старики, женщины и дети… Мирные, беззащитные люди! Ваши, между прочим, соотечественники, генерал.

— Вы плохой политик, — усмехнулся человек в смокинге.

— Может быть… Я — русский солдат, генерал, а это прежде всего защитник. Если гибнут люди, мой долг спасти их. Русские солдаты не знают другой политики.

— Тогда отправляйтесь назад, в Россию! — срываясь, закричал генерал. — Ангелы и святые здесь мне не нужны!

«Нечто похожее со мной уже было, — подумал командир батальона. — Здесь же, в Африке, в Гане, когда работал капитаном-экспертом и ловил рыбу для черного буржуя Окрона. Постой, но ведь я никогда не служил на рыболовном флоте! И не был в Гане… В Анголе — да, на Кубе, в Йемене, Сирии, Египте и в других местах бывать доводилось. В Гане — нет. Или это происходило с другим человеком? Но почему живет во мне его память?!

Снова проявилась одинокая звезда на погоне. В сознание майора прорвался голос Елены Сергеевны:

— Каюты на «Великой Руси» просторные, Саша?

Майор вздрогнул, очнулся.

— На двоих места хватит, — улыбнулся он.

Автобус двигался к Ялте, и перед каждым из морских пехотинцев мелькали картины воспоминаний или представления о будущих встречах с родными и близкими. Вот Андрей Павлов читает стихи в клубе части. Жена майора Елена восторженно смотрит на него из зрительного зала. Андрей подписывает ей единственную книжку собственных стихов. Елена приглашает его на белый вальс. Они кружатся по залу, а майор смотрит на них задумчивым взглядом.

Наверное, пора привести характеристику майора Ячменева. Матросы любовно, искренне, хотя комбат довольно строг и требователен, называют его Батей. Умный человек, толковый офицер, достаточно эрудированный в различных областях знаний, любимец солдат и подчиненных офицеров, но вечно конфликтующий с вышестоящим начальством, потому и военная карьера его не задалась.

Но майор относится к этому обстоятельству спокойно, философски, любит военное искусство, в этом Александр Иванович Ячменев — настоящий профессионал.

По гороскопу командир батальона, как и наш сочинитель, тоже Водолей. И это многое объясняет в его неадекватном поведении.

Тем временем, автобус из Севастополя прибыл в Ялту. Ребята попытались устроиться в гостиницу, везде их встречала традиционная табличка «Мест нет», и тогда Андрей предложил разбить лагерь на горном склоне.

Здесь последовали сцены случайных встреч и стычек с представителями той банды, которая задумала захватить лайнер и уйти на нем за границу. К этому бандитов вынуждает то обстоятельство, что сыщики из управления по борьбе с организованной преступностью сидят у них на хвосте. Кроме того, преступникам необходимо отправить за границу золото, драгоценности, контейнер с наркотиками и тех дельцов теневой, а точнее сказать — криминальной экономики, которым уголовники-мафиози Головко организовали групповой побег из места заключения.

«Дать эти сцены в подробном изложении? — засомневался Станислав Гагарин. — Можно, конечно… Чтобы действие романа «Вторжение» стало позабористее. Но, по-моему, приключений в нем хватает… Как бы читатель не присытился ими, не перестал воспринимать острые моменты сюжета надлежаще. Впрочем, крутых эпизодов впереди в избытке. Что-что, а это я вам, соотечественники, обещаю твердо».

И снова набережная Ялты.

— Уж очень она полюбилась мне, — усмехнулся писатель.

Неторопливо шли по ней четверо морских пехотинцев. Андрей Павлов, Олег Вилкс, Федор Иванов и Иван Гончаренко. Алеша Камай остался на горном склоне, готовил на костре ужин для ребят.

За парнями наблюдали со стороны Шкипер и один из террористов по кличке Вырви Глаз — мрачного вида детина, лицо его украшал глубокий шрам, пересекающий левую бровь.

— Не эти? — спросил Шкипер.

Вырви Глаз пожал плечами.

— Вроде бы они… Таких я уже видел. Чистой воды ОМОН, командир! Век свободы не видать!

— Если это так, — усмехнулся Шкипер, — то тебя, Вырви Глаз, они отправят на тот свет без предварительной отсидки.

— И что делать?

— Скажи кентам, чтоб присмотрели. Узнай, где эти бакланы ночуют, устрой проверку. Только без шухера! Не наследи… Нам паника сейчас без надобности, Вырви Глаз. Завтра уходим навсегда.

LIV. СХВАТКА В НОЧНОМ ЛЕСУ

В Севастополе теплоход «Великая Русь» стоял у причала. Майор Ячменев с Еленой Сергеевной пребывали среди пассажиров внизу, затем поднялись на борт лайнера.

Пассажир с висячими бакенбардами и в матерчатой шляпе с мягкими полями, расцветкой в горошек, в зеркальных светофильтрах обратился к майору, который смотрел на Севастополь, затягиваясь порой из прямой, капитанской трубки.

— Вам не кажется, претенциозным название этого теплохода? — спросила шляпа в горошек.

Ячменев недоуменно смотрит на него.

— «Великая Русь»! Хо-хо… Это же типичное проявление славянофильства и шовинизма! Прямо-таки общество «Память»… Тогда нужна и «Великая Якутия», «Великая Литва»… Так мы и «Великую Чукотку», теплоход «Великий Нагорный Карабах» на флоте заведем!

Комбат смерил пристальным взглядом пассажира.

— А почему бы и нет, — жестко проговорил он. — Именно это и заложено в наших планах. А пока же пусть будет «Великая Русь». С этого мы и начнем. Есть возражения?

— В принципе, я, конечно… Теоретически, то есть… Не возражаю, разумеется, и в то же время…

Горошек запутался и в растерянности умолк.

— Ну, спасибо, — усмехнулся майор. — Не возражаете, значит? Уважили… Разрешили сохранить «Великую Русь». Спасибо!

Сунул погасшую трубку в карман и отошел от пассажира в шляпе с обвисшими полями.

«Пригласить на роль сего персонажа Михаила Козакова, — подумал Станислав Гагарин. — Именно этого бывшего красавчика вижу я в горошковой шляпе…»

Навстречу, едва не столкнувшись с Ячменевым, попался мальчишка лет двенадцати.

— Дядя, — сказал он майору, — а ведь ты герой…

Ячменев был явно смущен.

— С чего ты это взял, мальчик?

— А у меня глаз пронзительный. Людей чую: герой он или жулик. И я вовсе не мальчик, — ответил парнишка. — Юнга «Великой Руси» по имени Александр.

— Тогда мы с тобой тезки… А сам-то ты герой?

— Пока нет. Но буду. Встретимся еще, дядя Александр.

«Славный мальчишка! — подумал Александр Иванович, отходя от фольшборта. — Кого-то напоминает мне… Кого же? Тома Сойера как будто. И еще одного парнишку, не могу вспомнить, где обретается он и почему сейчас я подумал о нем… Странно. Словно вижу этого смышленого юнгу глазами другого человека».

Медленной походкой, немного вразвалку, расслабленно пружиня шаг, но готовый мгновенно собраться в совершенную машину для рукопашного боя, командир батальона обходил палубу огромного лайнера, который пришвартовался рядом с Графской пристанью Севастополя.

«Хорош гусь, — подумал Александр Иванович о коротком, но весьма многозначительном разговоре с пассажиром в гороховой шляпе. — Название «Великая Русь» ему не нравится… Проявление шовинизма! А называть Россию сукой — проявление патриотизма? Откуда они выползли, таившиеся до поры дерьмократы? Вот уж поистине засилие и триумф ничтожных, но опасных — увы — говнюков!»

Он подумал, что подобные типы существовали всегда, замаскировавшись в тоги радетелей развитого и прочего социализма.

Майор Ячменев исправно следил за событиями в стране, умел правильно оценить политическую обстановку. И не потому только, что обязан был делать это в качестве командира батальона, отца родного для нескольких сот матросов, прапорщиков и офицеров. Александр Иванович и сам по себе являлся любознательной, пытливой личностью.

Но сегодня, во время ознакомительной прогулки по палубам «Великой Руси», он вдруг почувствовал: размышляет непривычно, думает о том, чего не знал прежде и в незнакомых доселе выражениях.

Вот всплыли вдруг в сознании архисовременные размышления: «А армию сокращать, по мере водворения доверия и сокращать до минимума, до ничтожества. Денежки-то и найдутся. Да и чего ты боишься? Разве я не читал, да и теперь уже пишут, что ее можно наполовину сократить и что ничего не будет, — это теперь-то, теперь, когда все нас съесть хотят и у каждого камень за пазухой…»

Откуда пришли к майору Ячменеву эти мысли? Из статьи Карема Раша или Александра Проханова? Стиль, правда, с ихним вовсе не схожий.

Комбат не раз слышал антиармейские размышления из уст тех, кто не только пороха, запаха сапожной ваксы не нюхал. А туда же… Асфальтовые, площадные стратеги, мать бы иху туда-сюда и через канифас-блок!

И тут же майор увидел семьдесят седьмую страницу двадцать седьмого тома Полного собрания сочинений великого писателя, на которой значилась помстившаяся ему цитата. И там еще фраза:

«Мы такого изобретем философа, красавчика, который выйдет и начнет читать на тему веселости и невинности и в которого разом влюбятся все дамы…»

— Как в Ельцина, царя Бориса, — усмехнулся Александр Иванович. — Но это написано не про него, уж точно.

«…Газета, в которой ни одного слова правды, нарочно такую, а все самые веселые вещи — фокусы. Мы устроим целую новую академию, чтоб занимались впредь фокусами…

Да ведь на это уйдут все доходы России.

Почти все. Но тем лучше. Все увидят, как мы безвредны, как мы невинны и как твердо стоим на нашей идее.

А миллиард на дорогу — разумеется, в западном направлении, уточнил Ячменев — где взять?

Ну лишний миллиард. Заём и шабаш!..

…А заём, заём, всеевропейский заём на всечеловеческом рынке. И что такое лишний миллиард? Лишний миллиард ничего.

…Ну а земля-то, земля-то как будет, без денег-то, русская-то земля?!

Как-нибудь. Да что ты об русской земле? Все превосходно будет. Главное мир, а затем и все.

…Все позволено и все спрятано — вот.

Да ведь это, пожалуй, то самое, к чему и ведут нас в газетах наши русские передовые умы. Они только дальше носа не видят, а потому и не предчувствуют, куда можно прийти. А идя за ними, мы именно к тому и придем, то есть, к веселости и невинности».

Теперь уже Александр Иванович знал, что написал эти слова Федор Михайлович Достоевский — и так попал в жилу! — восхитился Ячменев — сто десять лет тому назад родились означенные строки, а будто с нами в мудёной перестройке живет видящий далеко за бугор мудрец.

«Но ведь мне не доводилось читать «Дневник писателя», — растерянно вспомнил командир батальона, — а будто вижу сей текст… Откуда сие у меня?»

Он подумал: надо исподволь расспросить Елену о «Дневнике» Достоевского. Как-никак, а жена у него на филологическом обучалась, и больше, нежели он, знает о Федоре Михайловиче.

По дороге в каюту комбат подумал: «Базельский паренек по имени Фридрих, которого мир знает как Ницше, спрашивает, существует ли пессимизм силы? Исполненная искушением храбрость, считает достойный ученик Шопенгауэра, храбрость острейшего взгляда требует ужасающего, как врага, достойного врага, на котором он может испытать собственную силу, хочет научиться постигать, что тоже страх…

Странно, я всю жизнь пытался постичь механизм страха и процесс преодоления его, а вот философствую на этот счет впервые. Мне срочно необходимо прочитать поэтому статью Анатолия Гагарина «Взгляд Горгоны и щит Персея», она будет помещен в Четвертой книжке «Ратных приключений», выпущенных «Отечеством».

Подходя к отведенной ему и Елене Сергеевне каюте, майор Ячменев не сомневался в том, что внутри его существа поселился некий интеллект со стороны. Комбата сие обстоятельство скорее позабавило, нежели испугало.

«Буду внимательно присматриваться к тебе, незнакомец, — мысленно обратился майор к этой иной личности. — Авось, новые тайны раскрою… Ум хорошо, а два лучше».

А вот и домик, в котором родилась и выросла Оля Русинова. На летней кухне хлопотала ее мама, красивая и рослая женщина, жена мичмана Анатолия Русинова, который служил сверхсрочную в бригаде морской пехоты.

Надежда Васильевна услышала глухой стук, который доносился из сарая, покачала головой.

Раздался новый стук, потом опять и опять…

Мать Оли решительно направилась к сараю.

— Оля! — крикнула она. — Кончай баловаться… — В школу опоздаешь!

— Последний раз, мама, — послышался голос Ольги.

Надежда Васильевна решительно распахнула дверь, на которой висел деревянный круг, утыканный металлическими ножами.

А момент, когда Надежда Васильевна принялась раскрывать дверь, в круг вонзился нож. Он прошел по касательной и вошел в дерево под углом.

Оля появилась в глубине сарая. На ней была надета школьная форма, белый фартук, кружевной воротничок.

Ну форменная гимназистка!

— Мам! — укоризненно проговорила она. — Разве так можно? Технику безопасности не соблюдаешь…

— Вот я тебе сейчас дам подзатыльник… Будет тебе безопасная техника!

Надежда Васильевна с притворной строгостью замахнулась на дочь, но та увернулась и, подхватив портфель, побежала со двора.

Оля Русинова в школьном классе, она сидела у окна и смотрела на белый лайнер, застывший у причала, рядом с Графской пристанью.

Может быть, с того места, где в действительности учится юная героиня, знаменитую эту пристань и не видно. Пускай… Белоснежный теплоход существовал в Олином сердце.

— Русинова, — раздался голос учительницы. — О чем ты думаешь? Где ты сейчас? На консультации по русскому языку или в бассейне реки Лимпопо? Ты уверена, что справишься с сочинением на аттестат зрелости?

Оля пожала плечами и ответила:

— Я напишу сочинение о собственной жизни. И зрелости…

Затем, несколько смутившись, школьница добавила:

— Извините, Людмила Павловна.

Под недоуменными взглядами учительницы и одноклассников Оля вышла из класса. Одна из ее подружек многозначительно постучала пальцами по виску.

«Великая Русь» готовилась отдать швартовы, но по-прежнему стояла у севастопольского причала. Пассажиры находились уже на борту, матросы готовятся убрать трап. Оля с дорожной сумкой на плече, в легком цветастом платье бежала через причал. Вахтенный остановил ее:

— Ваш билет, — строго спросил он.

— Я к дяде… Там мой дядя!

— Я тоже дядя, — усмехнулся матрос, — но такой племянницы у меня нет. Билет, девушка, надо.

Он вежливо отстранил Олю и засвистел в нагрудный свисток, одновременно махнув рукой товарищу. Матрос встал на площадку трапа, крича «Вира!» Трап медленно поднимался на борт.

Теплоход «Великая Русь» выходил из бухты. Оля провожала его печальным взором с высокой точки. Понуро брела она по севастопольской улице. Потом вдруг спохватилась, побежала к остановке троллейбуса, прыгнула в него едва ли не на ходу, дверь захлопнулась так, что сумка Оли осталась снаружи, а троллейбус помчался по улице.

Палатка в лесу, который густо покрыл живописный горный склон близ Ялты.

Парни из морской пехоты сидели у костра, пили чай из кружек. Они только что поужинали, ложиться спать было еще рано.

— Может быть, споем, хлопцы! — предложил Иван Гончаренко.

— Начинай, — согласился Андрей.

— Куда же нам без песни, — улыбнулся Алеша Камай. — Приеду домой — соберу селянских ребятишек в хор.

Негромкими голосами парни затянули песню морских пехотинцев. Пели в несколько замедленном темпе, спокойном ритме.

— «Когда бывает грустно на дальнем берегу, мы вспоминаем маму, подругу и жену… Нам плакать неохота — не тот закал души. Морская сверхпехота! Удар! И свет туши…»

Андрей Павлов вдруг перестал петь, насторожился, толкнул Олега Вилкса локтем — они сидели рядом.

Вилкс понимающе кивнул, незаметно нырнул в темноту.

— «Русский остров, Туманный, Казачка приютили достойных парней. Не страшна океанская качка, нипочем им и берег морской…»

На втором куплете Иван прерывает песню.

— Нет, хлопцы, — говорит он, — без Бати нам не вытянуть. Опять же гитары нет. Не тот, хлопцы, кураж.

— Мирная жизнь началась, — объяснил Алеша Камай. — Вот вы и расслабились… Даже боевая песня на голос не ложится.

— Может, стоило мне на сверхсрочную остаться? — поразмыслил вслух Федор Иванов.

А что?! — подхватил Павлов. — Мичман Иванов! Звучит, Федя… Одна фигура твоя чего стоит! Салабоны при виде прапора Федора Тимофеевича какать будут от страха.

— И вовсе я не страшный, — обиделся Иванов.

Ребята добродушно рассмеялись.

Тем временем, Олег с напряжением всматривался в темноту. Он заметил вдруг подкрадывающиеся к костру тени неизвестных людей.

— Не сердись, Федя, — проговорил с улыбкой Андрей. — Без сверхсрочников — нет армии и флота. Вот съездишь домой, повидаешься с Вологдой — и снова в Казачью бухту. Батя бесспорно возьмет тебя в батальон.

— Да, — вздохнул Иван Гончаренко, — сюда бы нашего майора с его гитарой…

Лица бывших морских пехотинцев затуманились… И снова возник перед ними костер, вокруг которого сидели те же парни, но в камуфлированной одежде, отдыхающие на привале после пусть учебного, но сурового боя.

В центре — Александр Иванович Ячменев. Комбат напористо, в наступательном ключе и одновременно с лирическим чувством пел песню, которую только что пробовали исполнить его ребята.

— «Молодцы вездеходы-танкисты, авиаторы тоже нужны… Но горазды других и плечисты те, кто черным беретам верны».

Пока звучала песня, Олег Вилкс пытался определить, что же затевают неизвестные в лесу, ведь они явно окружали его товарищей, сидящих у костра.

Теперь, когда он увидел в руках одного из бандитов нож, сомнения у рижанина исчезли.

Рывок, захват, хороший удар типа шлагбаум — один из злоумышленников был обезврежен.

А майор Ячменев в воспоминаниях парней продолжал петь:

— «Когда бывает трудно на дальнем берегу, мы вспоминаем маму, подругу и жену… Нам плакать неохота — не тот закал души. Морская сверхпехота! Удар! И свет туши…»

На Олега Вилкса набросился еще один боевик. Вырубив и его, Вилкс закричал:

— Полундра!

Андрей Павлов молниеносным движением набросил на костер куртку.

Света от костра больше не стало. Со всех сторон рванулась на десантников спасительная темнота.

Морские пехотинцы исчезли в лесу, и едва глаза их привыкли к обстановке внезапного затемнения, вступили в рукопашную с напавшими на их лагерь террористами.

В руки Федора Иванова попались два бандита. Громадными ручищами он подтянул их к себе. Затем развел руки и с силой столкнул боевиков лбами.

Андрей Павлов действовал в основном приемами дзюдо.

Изящный и мечтательный Алексей Камай элегантно, с завидным изяществом обезвреживал напавших злоумышленников, пользуясь каратэ.

Не отставали от товарищей-соратников и Олег Вилкс с Иваном Гончаренко.

Схватка в ночном лесу закончилась победой морских пехотинцев. Как принято говорить в спортивных репортажах: с разгромным счетом.

А утром в номере люкс гостиницы «Ореанда» Шкипер насмешливо разглядывал несуразную и побитую, исцарапанную физиономию Вырви Глаза.

— Так кто же это был? — спросил Шкипер у бандита.

— А хрен их разберешь, — отворачивал тот пострадавшее лицо. — Хулиганы какие-то… Пришмандовки! Туристы, тещу ихнюю налево!

LV. ЗАХВАТ «ВЕЛИКОЙ РУСИ»

Товарищ Сталин пришел к нему ночью.

Вера уже спала, а сочинитель кропал еще нечто на листках, нагнувшись над журнальным столиком, другого в их номере не оказалось, прикидывал план новой главы романа «Вторжение», когда почувствовал, как позвал его Иосиф Виссарионович.

— У морской проходной, понимаешь, стою, — сообщил вождь. — Подходите потихоньку. Погуляем по набережной, поговорим.

Обитатели санатория Черноморского флота спали. Спала и Татьяна Соболева, дежурная медицинская сестра, с которой сочинитель познакомился недавно, имея в виду привлечь к работе на «Отечество», когда в Ялте начнутся съемки кинофильма «Парни из морской пехоты».

Станислав Гагарин пересек санаторный двор и вышел на улицу, она шла вниз и сливалась с набережной.

Вождь ждал его полусотней метров ниже проходной.

Они поздоровались и прогулочно принялись спускаться к гостинице «Ореанда».

«Как там наши фигуранты? — подумал Станислав Гагарин о Бровасе и Шкипере, облюбовавших престижный в Ялте отель под бандитскую штаб-квартиру. — Завтра у них решающий день. Но и мы не дремлем…»

— Где вы были, товарищ Сталин? — спросил писатель. — Я попытался днем выйти на связь, но глухо… Понял, что вы далеко.

— Помогал великороссам убирать хлеб, — отозвался Иосиф Виссарионович. — Обстановка в Центральной России сложная. Дом без хозяина сирота. Как бы не заболтали, не продемократили, понимаешь, Великую Державу. Помните у Маркса: «Бесхозяйственно, просто безнравственно, понимаешь, давать хлебу гнить».

— Сумели помочь?

Сталин пожал плечами.

— Так, кое в чем… Основную тяжесть, как всегда, взвалили на плечи армии… У маршала Язова, понимаешь, был. Толковый он, человек, а помощников ладных не подобрал. Бывший десантник, генерал Ачалов не пришелся мне по душе. Но генерал Лебедь понравился, Крутой, понимаешь, стержневой служивый, решительный.

— Так прямо и к Дмитрию Тимофеевичу и к генералам ходили? — удивился Станислав Гагарин. — В подобном обличье?

Вождь характерно рассмеялся.

— У меня не один и не два способа повидаться, понимаешь, с любым человеком, не смущая его воображение и душу. Не в том суть. Прикидываю, в какой ипостаси представиться Борису Ельцину. Давно пора определиться с ним.

— Но вам запрещено напрямую вмешиваться в земные дела!

— Это безусловно, понимаешь… Но для решения ваших же проблем можно прибегнуть к помощи земных существ.

«Вот так же как он использует меня», — подумал писатель.

— Не надо, — отозвался Иосиф Виссарионович, — не пытайтесь развить в себе комплекс, понимаешь. Не получится. Комплексы у вас не приживутся. Лучше вспомните, как Конструкторы, носители космического Зла, используют для грязных целей вполне земных, понимаешь, обитателей, превращая их в ломехузов.

Некоторое время они шли по набережной молча.

— А вы шагастый, — заметил Сталин. — И любите, когда по вашей воле любое дело поднимается шорохом, дыбом, понимаешь, вверх дном.

Писатель приостановился.

— После Рязани, — пояснил вождь. — Когда был там, вспомнил о вас, житье-бытье вашем близ Солотчи, рязанском говоре, которым занимались, сочиняя роман «Страда». Решил и я овладеть им, понимаешь. Для украшения русского языка. Помните, небось кое-что?

— Назгал, — начал Станислав Гагарин, — означает наглазок, приблизительно. Ятный — чистый по тону цвета. Шометом — сломя голову.

— Чистохолка — опрятная женщина, — подхватил вождь. — Чичер — резкий холодный воздух. Чахлить — жить, отказывая себе во всем. Чавреть — терять здоровье, силы, чахнуть. Ну а хоховень, понимаешь, худославье, хлынец — понятны без перевода.

— Не скрою, — промолвил писатель, — мне приятно ваше отношение к моему языку.

— А разве русский не стал родным, понимаешь, для товарища Сталина? — несколько обиженным голосом спросил вождь.

Писатель промолчал. Он думал о крестьянской натуре Сталина, видимо, она способствовала интересу Иосифа Виссарионовича к народному говору. Пришла на ум бережливость вождя, ставшая еще при земной его жизни хрестоматийной. Одна его старая любимая шубейка, про которую написала Светлана, чего стоит… И цветные репродукции из «Огонька» на стенах кунцевской дачи вместо картин. А ведь он мог взять их из любого музея! Железная солдатская койка, застеленная серым суконным одеялом. Подарки из Грузии, которые вождь отказывался принимать, ссорясь по этому отнюдь не безобидному, понимаешь, поводу с Надеждой, ее бесчисленными родичами, обладающими повадками саранчи, особенно с шакалихой-тещей.

Станислав Гагарин вздохнул.

Писатель хорошо знал: мысли, которые сейчас пришли к нему в сознание, уже известны Иосифу Виссарионовичу, но даже не пытался их скрыть, экранировать от телепатического проникновения со стороны вождя.

«Пусть знает, — упрямо подумал Станислав Гагарин. — Я и в самом деле по-человечески сочувствую его неустроенности в земной юдоли…»

— Спасибо, понимаешь, — теплым и мягким, желто-зеленым возникло в сознании и тут же сменилось жестким излучением светло-синего цвета.

— Работаю в указанном вами направлении, товарищ Сталин, — доложил писатель, сообразив поданный ему сигнал, как приказ прояснить обстановку. — «Великая Русь» будет в Ялте сегодня днем. Парни живы и здоровы, майор Ячменев с женою уже на борту. Но есть осложнения…

— Какие, понимаешь, осложнения? — встревожился Сталин.

— Непредусмотренная сюжетом девчонка, некая Оля Русинова, — объяснил Станислав Гагарин. — Сорвалась из дома… В Севастополе на борт теплохода я ее не пустил. Так она — вот негодница! — подалась автобусом в Ялту.

— Влюбилась в бравого майора, — вздохнул Иосиф Виссарионович. — Святое чувство, но добра сие никому не принесет. И не приносило. Ни мудрому Гёте, ни товарищу Сталину. Разве что Рокуэллу Кенту повезло с Салли. Но тот парень — истинный мужчина!

Вождь помолчал.

— Ладно, — сказал он. — Не препятствуйте. Пусть попадет на «Великую Русь». Дайте Ольге проявить себя. Пусть покажет пример остальным девчонкам. История, в какую она, понимаешь, встрянет, излечит ее от романтического чувства.

Утром была заполненная курортниками набережная Ялты, а «Великая Русь» стояла уже у причала. По набережной быстро проходил Олег Вилкс. На нем темные очки, прикрывающие огромный синяк, который он получил в ночной драке с бандитами.

— Олег! — услышал вдруг Вилкс Олин голос. Из-за киоска с кооперативными вещичками подавала ему знак Оля Русинова.

— Оля! Какими судьбами? — воскликнул Вилкс. — Неужели Анатолий Васильевич отпустил тебя в такую даль. Ты ж еще у нас маленькая…

До того Станислав Гагарин уже сообщил читателю, что Оля — дочь мичмана из бригады морской пехоты, в которой служили наши герои.

— Олег, хочешь мне помочь? — отчаянно и непреклонно спросила Оля.

— Я — морской пехотинец, Оля, десантник, — с акцентом ответил Олег Вилкс. — А это значит, что Вилкс есть настоящий мужчина и сделает для женщины все. Даже для такой маленькой, как ты… Я хотел сказать, не совсем еще взрослой.

— Мне надо туда, — проговорила Оля и кивнула головой на «Великую Русь».

— Туда? — удивился Олег. — А твой папа, наш славный мичман Русинов, знает о том, что ты находишься здесь?

— Конечно, — искренне соврала Оля, честно глядя в сомневающееся лицо Вилкса. — Папа и билеты купил мне на автобус. Мне в Новороссийск надо, с бабушкой плохо, а я билеты потеряла или вытащил кто…

Олег подозрительно, с вызовом оглядел прогуливающихся курортников: нет ли сейчас среди них того, кто обидел беззащитную девчонку.

— Тогда пойдем, — решительно сказал рижанин.

Вилкс забросил сумку за плечо и размашисто пошагал к причалу. Оля радостно, вприпрыжку побежала за ним.

— Выполнил вашу просьбу, товарищ Сталин, — мысленно доложил писатель, наблюдая за этой сценой. — Как говорится, не препятствовал… Теперь Оля на теплоходе. И да поможет ей Бог!

— На Бога надейся, а сам, понимаешь, не плошай, — отозвался вождь. — Она и вас еще выручит, эта девчонка. Пусть плывет, понимаешь, себе на здоровье.

В кабинете-салоне на теплоходе «Великая Русь» собрались на совещание отечественные, доморощенные, но уже по-настоящему опасные мафиози. Достаточно знакомый читателям главарь ударной группировки банды по кличке Шкипер сидел за письменным столом. На его голове лихо сидела фуражка-капитанка с крабом, одет бывший штурман был в белую рубашку с погончиками и линялые джинсы. На столе перед Шкипером лежали четыре прямые курительные трубки.

Нам уже известно: главарь банды — бывший судоводитель.

Это обстоятельство Станиславу Гагарину необходимо было постоянно учитывать и обыгрывать морскую ипостась Шартреза Бобика в последующих эпизодах. Вокруг Шкипера находилось около десятка уголовников и представителей теневого бизнеса.

— Наши главные пассажиры на борту? — спросил Шкипер. — Те, кого мы обязаны опекать…

Речь шла о тех дельцах, которым был организован побег из колонии. К ним прибавились и те, кто захотел уйти за кордон вместе с Бровасом.

— Да, — ответил один из подручных. — Мы поместили их в четырехместной каюте второго класса. Когда все закончится, переведем сюда, в люксовые каюты. Автандил Оттович сказал: «Пусть временно поживут в тесноте, в ранге соотечественников — строителей коммунизма».

Присутствующие ухмыльнулись.

— Отлично! Юмор босса, как всегда, неподражаем, — с чутошной долей иронии заключил Шкипер. — Главное: из графика мы не вышли, операция идет по плану. Меня лишь беспокоят эти пятеро лихих парней. Вы уверены, что стычка с ними — случайность?

— Конечно! — ответил Вырви Глаз. — Лоботрясы из категории сыночков.

— Не верится, — возразил ему бандит-коллега. — Один из них небрежно кинул сразу четверых моих мальчиков. Даю зуб против деревянного рубля, что это менты.

— Еще раз проверить, — жестко проговорил-приказал Шкипер Вырви Глазу.

Бандит, поугрюмев, согласно кивнул.

Наконец, «Великая Русь» выдала три прощальных гудка и степенно вышла из Ялтинского порта.

Имели место быть, как любил говаривать некогда редактор «Сельской молодежи» Олег Попцов, обычные сцены пассажирской жизни на палубе. Морские пехотинцы, прогуливющиеся пары, майор с Еленой Сергеевной. Пассажиры с интересом смотрели на удаляющуюся Ялту, гору Ай-Петри, гору Медведь. Перед майором и Еленой возник вдруг Андрей Павлов и проговорил:

— Здравствуйте, Елена Сергеевна, здравствуйте, товарищ майор.

— Здравствуй, Андрей, — Ячменев протянул руку бывшему сержанту.

Елена Сергеевна была смущена неожиданной встречей, но, разумеется, ей приятно увидеть на борту поэта-десантника, она осознавала: встреча их вовсе не случайна. Ненавязчивое, но явное ухаживание за нею Андрея, льстило самолюбию молодой женщины. Комбат спокойно посмотрел на Павлова, Андрей не выдержал взгляда, отвел глаза.

— Решили, немного прокатиться, Александр Иванович, — стараясь держаться поестественнее, сказал он. — Не все же нам в трюмах десантных кораблей плавать?! Надо иногда и как белые люди.

— Справедливо, — отозвался майор. — А где же твои бойцы-архаровцы?

— Они здесь, — быстро ответил Павлов. Он заложил пальцы в рот и оглушительно засвистел. Елена Сергеевна в притворном ужасе кокетливо закрыла уши. Четверка парней будто из-под палубы возникла перед майором и его женой.

— Здравия желаем, товарищ майор! — наперебой приветствовали они бывшего командира.

— Тихо, тихо, парни! — остановил их Ячменев, оглядываясь по сторонам. — Я ведь в отпуске. И вы теперь гражданские люди.

Но, увы, осторожничал командир батальона не зря. Из-за надстройки за ними наблюдал один из бандитов Шкипера. Отзывался головорез на кличку Лоб.

— Ага, — пробормотал он, — майор. Прав был Аркашка! Это камуфлированные менты…

Разговор морских пехотинцев услышал и юнга Александр.

— Майор? — задумчиво произнес он. — Значит, этот героический дядя вовсе не моряк… Наверное, он пограничник или служит в угро.

А супруги Ячменевы вернулись в каюту.

Елена Сергеевна была явно возбуждена встречей с парнями из морской пехоты.

Надеясь, что Александр Иванович не заметил ее состояния, она решила затеять с ним разговор на житейскую тему.

— Скажи, Саша, — спросила мужа молодая женщина, — дорого обошлось нам путешествие?

Ячменев усмехнулся.

— Не дороже денег, Ленуся. И путешествие не закончилось. Как знать — вдруг в конце его мы вновь разбогатеем.

— И шубу теперь не справим, — полуутверждающе произнесла Елена Сергеевна.

— Но у тебя старая еще неплоха, — заметил комбат.

У него всегда был лишь один гражданский костюм, и выдаваемый интендантской службой, когда Ячменев летел с парнями за бугор в очередную спецкомандировку, туда, где погорячее.

— Вот именно — старая, — язвительно отозвалась Елена.

— У Лукиана из Самосаты есть диалог под названием «Киник», — примирительно улыбаясь, заговорил Ячменев. — Автор устами киника растолковывает некоему Ликину разницу между понятием «нуждаться в немногом» и отличающимся от него понятием «во многом нуждаться». В диалоге доказывается, что всегда и везде низшее нуждается в большем, чем высшее. Поэтому боги ни в чем не нуждаются, а те, кто ближе всего стоит к богам, имеют наименьшие потребности.

А поскольку тебя, Ленок, безусловно почитают за богиню…

— Значит, я могу ходить босая, завернувшись на худой конец в кусок тряпки, — закончила супруга. — С каких это пор ты стал читать Лукиана?

Майор смутился.

— Да уж прочиталось как-то… И вспоминается мне он, когда в житейской круговерти всплывает вдруг какая аналогия. «Похвала Родине», «Александр или Лжепророк», «О смерти Перегрина», «Негру, который покупал много книг», «Как следует писать историю». В последнем сочинении Лукиан…

«Советует мне поскорее заткнуться», — остановил собственный поток красноречия Александр Иванович, чуть было не ляпнувший, что в сем трактате Лукиан по-своему развивает мысли Фукидида, который требовал от тех, кто пишет историю объективности в расчете на оценку потомков, необходимости создавать творения на всю жизнь.

Елена Сергеевна с нарастающим подозрением разглядывала мужа. Он был сейчас необычным, таким жена его не знала. Странное поведение, иная лексика, чересчур проницательный и одновременно ироничный взгляд.

«Будто пронизывает рентгеновскими лучами», — внутренне поежилась Елена Сергеевна.

Сейчас ее супруг казался жестко непривычным.

— Про Лукиана я помню из институтской программы, — медленно проговорила она. — И в нашем с тобой доме его сочинений никогда не было…

— А я зачитывался им в школьные годы, — мягко, но решительно остановил супругу Ячменев. — И как-нибудь на досуге расскажу тебе, как Мом, бог злословия и насмешки, затеял на Олимпе критическую разборку коллегам, включая Зевса, которого Мом в духе нынешних гласности и плюрализма обвинил в потворстве многим непорядкам.

— Этого Мома да нашему бы Президенту, — проговорила супруга. — Пусть бы он его немного пожурил.

«А ведь до сегодняшнего дня я и имени римского сатирика не знал», — несколько отрешенно, смиряясь с тем, что сознание его наполнялось непривычной информацией, подумал Ячменев.

Теплоход «Великая Русь» вышел в открытое море.

В каюте люкс бандиты надевали поверх наброшенных на плечи автоматов просторные куртки и по одному выскальзывали в коридор.

Операция по захвату лайнера началась.

Часть бандитов проникла на мостик. Здесь захватчики надели наручники штурману и рулевому. Один из боевиков стал за штурвал, двое других ворвались в каюту капитана. Еще двое в радиорубку. Не менее полдюжины мафиози спустилось в машинное отделение, они захватили жизненные центры теплохода, заперли машинную команду. Один из подручных Шартреза Валентиновича Бобика вошел в каюту люкс и торжественно доложил Шкиперу:

— «Великая Русь» в наших руках! Можно менять курс…

— Идем на мостик, — сказал ему Шкипер.

В штурманской рубке Бобик наложил на карту параллельную линейку, транспортир и, определив курс, провел его карандашом, отодвинул линейку и показал измененный курс стоящему рядом бандиту.

— Ложитесь на зюйд-вест, — приказал Шартрез, — а ежели точнее, то на двести двадцать градусов.

Шкипер-уголовник вошел в рулевую рубку. Его заместитель спросил Шартреза Бобика:

— Что будем делать с пассажирами?

— Пусть пока веселятся, — с дьявольской усмешкой сказал Шкипер. — Звоню Автандилу Оттовичу…

Зазвонил телефон в каюте, где разместились Бровас и его коллеги по уголовному бизнесу.

Автандил Оттович быстро схватил трубку, слушал внимательно. Лицо его растянулось в довольной улыбке.

— Молотки твои парнишки, дорогой Шартрез Валентинович! Хаммеры! Всем премия из фонда президента моей организации! Так держать!

Бровас положил трубку, повернулся к сообщникам и торжественно, напыщенным голосом сообщил:

— «Великая Русь» в наших руках! Теперь уже мы диктуем: каким курсом и куда следовать ей… Свершилось!

Он схватил бутылку с шампанским из ведра со льдом, сорвал проволоку.

— Мы скрутили ей голову, как эту пробку!

Бровас повернул пробку, из бутылки ударила винная пена.

— Гип-гип ура! — радостно закричал один из коллег Броваса.

LVI. ШЛЯПА В ГОРОШЕК ТОРЖЕСТВУЕТ

Разумеется, пассажиры лайнера ни о чем таком пока не подозревали.

Весело и покойно было в ресторане и баре. В ярко сверкавшем под лучами солнца бассейне плескались голые тела беззаботных путешественников. На танцевальных площадках, в музыкальном салоне царили шум и громкие разговоры. Веселая жизнь отпускников была в самом разгаре.

Оставив Елену в компании бывших морских пехотинцев, они пришли навестить комбата, Александр Иванович вышел на палубу. Он смотрел на солнце, сощурился, почувствовал пристальный взгляд в спину, повернулся и увидел Олю Русинову.

— Откуда ты, прелестное дитя? — удивляясь спросил майор. — Насколько я помню, мичман Русинов в отпуск не собирался, а у тебя грядет экзамен на аттестат зрелости. Или сочинение написала досрочно?

— Я к бабушке, Александр Иванович. Проститься зовет. А где Елена Сергеевна? — спросила, решительно меняя тему, Оля Русинова.

— Танцует с молодежью, — майор кивнул в сторону музыкального салона.

— А что же вы? — спросила Оля.

— Там одни белые танцы, — ответил майор. — А меня никто не приглашает.

— А мне можно?

— Что можно? — не понял Ячменев.

— Пригласить вас, — стараясь говорить бодрым голосом, проговорила девушка.

Майор несколько удивленно и даже как-то растерянно посмотрела на Олю:

— Конечно, Оля! Почту за честь. И бородой постараюсь не уколоть. Пойдем!

Вдвоем они направились в музыкальный салон. И вот уже дошли до двери, из-за которой звучит музыка. Но вдруг майор резко остановился, обнаружил, что теплоход забирает вправо.

— Подожди, — проговорил Александр Иванович и внимательно посмотрел за борт.

— Повернули? — спросил себя Александр Иванович. — Но куда? Странно… С чего бы это?

«Великая Русь» ложилась на новый курс, развертывая широкую кильватерную струю за бортом.

— Стой здесь и жди меня, — строго наказал девушке майор, и принялся подниматься по трапу. Ольга выждала немного и, крадучись, пошла за комбатом.

«Зря впутал в эту катавасию девчонку, — подумал Станислав Гагарин, тревожась вместе с майором по поводу неожиданного изменения курса теплохода. — Лишние заботы-хлопоты для Ячменева, а значит, и для меня, ведь я сейчас живу в нем… С другой стороны — Оля вовсе не простая девчонка, не в обузу она появилась на борту «Великой Руси», а в помощь…»

Тут он вспомнил недавний разговор с Еленой о Лукиане и подумал о том, что напрасно насторожил женщину. Хотя о киниках, их принципе довольствоваться малым, надо говорить не только Елене — всему миру. Иначе дух потребления убьет человеческое на земле. Диоген был прав, когда утверждал: «Тираны рождаются не среди тех, кто питается коркой хлеба, а из обжор и гурманов».

«Сегодня мы видим сие на примере бывших борцов с привилегиями. Едва они получили власть, эти б-сы ельцинеры, гав-ы поповские, и ана-лии собчакидзе, как многократно увеличили жадно захапанный кусище материальных благ. О времена, о нравы!

Но я забыл про Ольгу. Какую же дать характеристику ей?»

Дочь мичмана, Оля Русинова выросла среди моряков и морских пехотинцев. Романтичная, тонко чувствующая натура, обладающая лирически-созерцательным, легко ранимым характером, Оля создала для житейской обиходности образ бойкой, может быть, взбалмошной девчонки, про которую говорят «оторви и брось». Тем не менее, это замечательная личность, славная добрая девчонка, способная осчастливить настоящего мужчину, ежели сей муж сумеет оценить то сокровище, которое заключено в ее душе.

Комбат тем временем подходил к трапу, ведущему на мостик. Вход ему немедленно преградил здоровенный бандит в широкой куртке, наброшенной на плечи.

— Не положено, — пробасил он. — Пройдите, гражданин.

— Но я морской штурман, — вежливо ответил комбат. — Мне хотелось бы взглянуть с мостика, вспомнить, знаете ли, былое… Капитан, я думаю, не откажет коллеге.

— Не положено, — грубо ответил бандит. — Топай отсюда, старый козел! Пришмандовка с Привоза!

Он слегка толкнул майора в грудь. Майор отстранился вправо, при этом куртка упала с плеча бандита, открывая короткоствольный автомат с прикладом, висящий на его плече.

Молниеносно майор схватился за ремень, срывая автомат и, не давая бандиту выстрелить, одновременно ударил ногой в живот. Бандит упал на четвереньки. Ударом второй ноги Ячменев отправил его в нокаут. Подобрал автомат и собрался осторожно подняться на мостик, потом сообразил: оружие у него открыто. Александр Иванович поднял куртку бандита, набросил ее на автомат.

С мостика по трапу, по которому собирался подняться майор, спускался Шкипер. Впереди и сзади шли его телохранители с пистолетами в руках. Теперь бандиты не скрывали оружия.

Майор попятился к борту, натолкнулся на притаившуюся под шлюпкой Олю, споткнулся, потерял равновесие и упал. Автомат из его рук вылетел на палубу, проскользнул в пространство под шлюпкой, не огражденное релингами, и свалился за борт.

В музыкальном салоне Андрей Павлов кружился с Еленой Сергеевной в вальсе. Молодая женщина была теперь абсолютно уверена, что парень оказался на теплоходе ради нее, и это нравилось ей, запретно согревало душу.

Остальные ребята стояли в углу и наблюдали за танцующими.

Стараясь сдержать порыв, не вызвать панику, к ним пробиралась Ольга.

Она появилась вдруг перед Иваном Гончаренко.

— Хочешь меня пригласить, Олюшка? — ласково улыбнулся Иван и церемонно поклонился девушке.

— Тревога! — прошептала ему на ухо Ольга. — Собраться в каюте комбата! Сообщи Андрею и его даме… Только осторожно! Без паники!

Майор Ячменев пробирался в собственную каюту, стараясь не столкнуться с бандитами.

А Шкипер с короткоствольным автоматом в руках, сопровождаемый телохранителями, возник вдруг в музыкальном салоне.

Один из бандитов дал очередь над головами музыкантов. Оркестр резко оборвал игру.

Растерянные лица пассажиров выбледнили фон, окружавший головорезов, выполнявших волю почившего в бозе доцента Головко.

— Слушайте сюда! — закричал Шкипер. — Группа демократически настроенных граждан захватила власть над «Великой Русью». Теперь на этом корабле капитан я! Зовут меня Шартрез Валентинович, фамилию имею Бобик… И я пущу сейчас пулю в лоб тому, кто по этому поводу ухмыльнется…

Повторяю: советской власти на «Великой Руси» больше нет! На борту теплохода присутствует президент нашей организации, в недалеком будущем президент государства. Его я представлю вам, когда придем в иностранный порт.

Соблюдайте спокойствие! Расходитесь по каютам и не вздумайте показаться на палубах и коридорах… Это приказ! Любой, кто его нарушит, будет расстрелян на месте! Мы — демократы, а потому за железный порядок и чрезвычайные меры. Кровавый террор для непослушных и инакомыслящих! Вопросы есть?

Вопросов ни у кого, естественно, не было. Шляпа в горошек попытался протестовать, правда, шепотом:

— Это же нарушение прав человека! — шептал он, обращаясь то к одному, то к другому пассажиру. — Надо протестовать! Выйти всем на митинг… Телеграмму в Москву! Или лучше сразу в ООН… Защитим права человека!

Его заметил Шкипер.

— Это что там за чучело маячит? — спросил. — Разберись, Батончик.

Огромного роста бандит ленивой походкой направился прямо на шляпу в горошек. Тот попятился, но двигаться было некуда.

Батончик рывком натянул шляпу на нос.

Горошек вскинул руки в приветствии, и громко закричал из-под шляпы:

— Да здравствует демократия! Долой коммунистов и КГБ!

«Необходимо показать в фильме эпизоды, в них пассажиры, подталкиваемые бандитами, расходятся по каютам, — устало подумал Станислав Гагарин. — И самому надо отдохнуть, собраться с силами. Захват «Великой Руси» стоил мне большого расхода нервной энергии… Что еще? Да, необходимо дать, как пассажиры по-всякому воспринимают сообщение о том, что судно направляется в иностранный порт. Интегральный, понимаешь, подход…»

Тем временем, Шкипер объявил, что часть пассажиров останется в музыкальном салоне в качестве заложников.

Реакция пассажиров на подобную информацию была самой различной.

Шляпа в горошек оказался в заложниках тоже.

А вездесущий юнга Александр выскользнул на палубу.

Часть девятая «ВЕЛИКАЯ РУСЬ» СВОБОДНА

LVII. «УДАР! И СВЕТ ТУШИ…»

— Справитесь? — спросил у писателя вождь.

Станислав Гагарин, находясь в обличье майора морской пехоты, собрал в каюте еще недавних — вчерашних! — десантников, неумело утешал плачущую Олю — жалко ей было упавшего за борт автомата, с беспокойством поглядывал на растерянную Елену Сергеевну.

За парней он был уверен, эти не подведут, на подобных сынков Батя мог положиться.

— Вы о чем? — мысленно спросил писатель Иосифа Виссарионовича.

— Отобьете «Великую Русь«? — деловито осведомился вождь.

— И эту освободим, — усмехнулся Александр Ячменев, — и ту, которая без кавычек. При том, что на Бога надеяться не будем, в обоих случаях. Сейчас прикинем — с чего начать.

— Вы, с двух сторон моряк, вам и карты, понимаешь, в руки, — резонно заметил Иосиф Виссарионович. — На всякий случай имейте в виду: монстров на борту «Великой Руси» нет. Ничего сверхъестественного! А с обыкновенными смертными разберетесь самостоятельно. Действуйте!

Товарищ Сталин отключился.

Майор Ячменев внимательно оглядел боевых товарищей и вздохнул.

«Хотя бы завалящий ножичек иметь», — подумал он, сокрушаясь общей безоружностью.

— С чего начнем, Александр Иванович? — подал голос Андрей Павлов.

— Руки бы чем-нито надставить, — промолвил комбат. — Неуютно голыми руками бой начинать…

— Так вы ж нас к иному приучили, — возразил Олег Вилкс. — Морской пехотинец без оружия стоит троих-четверых «надставленных», а вооруженный десантник может вырубить взвод обычной пехоты. Разве не так?

— Для начала раскрыть чемоданы и одеться по форме! — приказал майор.

…Торжествующие бандиты в каюте люкс отмечали успех операции.

Неожиданно появился Бровас.

— Встать! — скомандовал Шкипер.

Бандиты вытянулись, не выпуская из рук бокалов.

— Господин президент! — принялся докладывать Шкипер. — Подменная вахта группы захвата отмечает нашу победу! Виват в честь господина президента!

— Виват! — заревели боевики.

На глазах Броваса возникли слезы умиления и радости. Он подошел к Шкиперу и дважды поцеловал его.

— Так держать, мой капитан! — распорядился Автандил Оттович.

И снова каюта комбата. Она уже превратилась в штаб по освобождению теплохода «Великая Русь».

— Значит, начнем с того, — продолжал выстраивать план операции майор Ячменев, — о чем я вам уже сказал. Андрей Павлов и Олег Вилкс приступят первыми, потом подключимся мы, Алеша Камай страхует, только пусть оставит в каюте стихи Есенина, как бы не зачитался, — улыбнулся Александр Иванович.

Елена Сергеевна забилась в угол каютной койки, завернувшись в цветную шаль. Ее знобило.

Ребята настроились по-боевому. Они уже переоделись в форму морских пехотинцев.

Четверо в лихих беретах, а Гончаренко в полевой камуфлированной шапочке с козырьком.

— А где же твой берет, Иван? — спрашивает десантника Батя.

— Хлопчику из Казачьей бухты подарил, — отвечает Гончаренко. — Дюже гарный хлопчик… Як мой меньшой братчику у Киеви.

— Куда подевалась Оля? — спохватился вдруг майор.

Елена Сергеевна встрепенулась, поднялась с койки, отбросила платок.

— Я поищу ее, Саша, — сказала молодая женщина и вышла из каюты.

— Быстро найди ее и возвращайся… А вы приготовьтесь, — распорядился майор.

Ячменев вдруг — может быть и не ко времени? — вспомнил, как Этьен Кабе в утопическом сочинении «Путешествие в Икарию», которого командир батальона никогда не держал в руках, доказывает, что коммунизм может быть установлен исключительно силой общественного мнения, силой убеждения. Кабе полагал, что можно в социальных переменах обойтись без насилия.

«Наивный Кабе считает, — усмехнулся майор, нисколько не удивляясь тому, что размышляет о сомнениях человека, про которого не слыхал прежде, — Кабе убежден: угрозы и насилие не могут приблизить торжество истины и потому бессмысленны… Чтобы он сказал в нынешнем положении, когда ничем, кроме насилия — и еще какого насилия, чертям сейчас будет тошно! — нельзя ответить захватившим «Великую Русь» бандитам?! Пожалуйте к нам на подмогу, месье Этьен!»

Елена Сергеевна медленно шла по пустынной палубе, озиралась, искала Олю. Неожиданно дорогу ей преградили два вооруженных бандита. Это были Красавчик и Горилла.

— Куда изволите, мадам? — с наглой ухмылкой спросил один из них.

Елена в ужасе попятилась. Один из бандитов, Горилла, зажал ей рот ладонью. Сунув пистолет в наплечную кобуру, надетую поверх голой волосатой груди, террорист заламывал женщине руку.

— Позабавимся? — с хищной ухмылкой спросил Горилла. Красавчик пожал плечами.

— Шкипер запретил эти штучки, — проговорил он с сомнением.

— Ему не до нас, — бесшабашно ответил Горилла. — Затащим ее в любую каюту и…

Обратились к бесстрастному небу расширенные от ужаса глаза Елены.

Бандиты бесцеремонно поволокли жену комбата, обессилевшую от страха.

Но тут из-за надстройки выскочила Оля Русинова. Девушка приемом каратэ вырубила Красавчика. Горилла бросил Елену, которая мешком упала на палубу, и попытался схватить Ольгу. Резко подпрыгнув, Оля провела Горилле прием шлагбаум. Горилла рухнул бездыханно.

Красавчик поднялся на ноги, пошатываясь, пошел на девушку. Террорист готов был на все, лишь бы уничтожить эту соплячку.

Оля несколькими ударами заставила его отпрянуть к борту. Красавчик бессильно повис на релингах. Оля схватила бандита за ноги и резким рывком перебросила за борт. Красавчик с глухим криком полетел в воду.

Девушка молниеносным движением выхватила пистолет из кобуры Гориллы. Затем подошла к Елене Сергеевне, помогла ей подняться, и обе женщины скрылись в коридоре, ведущем к каюте майора.

В каюте они застали майора Ячменева одного.

Ребят уже не было, они получили от Бати задание, приступили к его выполнению. Оля ввела пошатывающуюся Елену и протянула пистолет комбату.

— Ну, ты даешь, дочка! — восхищенно улыбаясь, проговорил майор.

Затем комбат отвел Елену в пустую каюту, оставил там жену, ободряюще погладил по плечу, приставил палец к собственным губам.

— Никуда не отлучайся, Ленуся. Я приду за тобой…

— Что будет, Саша, что будет…

Елена судорожно приникла к груди майора.

— Все будет хорошо… Надейся и жди!

Молодая женщина изо всех сил старалась не разрыдаться.

— А ты сиди здесь и никуда не отлучайся, — возвратившись, строго наказал комбат девушке.

Но едва Александр Иванович вышел из каюты, сунув пистолет в карман, Ольга метнулась к дорожной сумке, стоявшей в углу, резко рванула замок-молнию, достала из сумки линялые джинсы, короткие сапожки, тельняшку и берет.

Несколько мгновений она рассматривала себя в зеркале. Затем быстрыми движениями распустила косички, рассыпала волосы по плечам. Рывком сбросила простенькое цветастое платье из дешевого ситца. Ловкими и быстрыми движениями надела джинсы и тельняшку, натянула короткие сапожки, заправила в них брюки.

Затем примерила перед зеркалом берет морского пехотинца, сдвинув его на лоб.

Еще секунду-другую Оля смотрела на себя в зеркало, затем снова бросилась к сумке, достала из нее широкий пояс и затянула его на талии. По бокам пояса висели широкие чехлы с четырьмя отделениями для металлических ножей в каждом. Оля вытащила один из ножей, попробовала пальцем лезвие, удовлетворенно хмыкнула и возвратила нож на место. В это время дверь каюты за ее спиной распахнулась, в дверях показался бандит по кличке Амбал.

— Попалась, птичка!

Протянув руку к Оле, которая увидела его в зеркале, террорист согнутыми пальцами стал подзывать ее.

Молниеносным движением Ольга выхватила нож, резко повернулась… Амбал судорожно цепляясь за косяк двери руками, вывалился в коридор. Нож, брошенный Олей, торчал у него из горла. Переступив через труп, Оля стремглав бросилась бежать по коридору.

Андрей Павлов осторожно пробирался на корму, затем через люк проник в ахтерпик, в рулевое отделение. Здесь он отключил рулевую машину.

«Ну что, — подумал Станислав Гагарин, — все правильно. На месте комбата я бы начал операцию именно с этого… Так держать!»

На мостике «Великой Руси» собрались шкипер, его телохранители, главарь теневиков и вымогателей всех направлений Бровас, еще недавно бежавший из колонии.

— Сколько еще нам топать? — спросил босс-беглец.

— Восемь часов хорошего хода, Автандил Оттович, — почтительно ответил шкипер.

— Ты уверен, Шартрез Валентинович, что за нами не пошлют погоню?

— Кто пошлет? Ихний поезд уже ушел! — усмехнулся Шкипер. — Радиста мы взяли без шума и шороха, диспетчерскую сводку передали сами. Команда надежно изолирована, пассажиры не вякают, обделались от страха. Так что все о'кей до полного ол'райта!

— Да, это так, если играть по-нашему, — возразил ему Бровас. — Но через два часа «Великая Русь»… Тьфу ты! Надо менять название… Словом, это морское корыто по расписанию должно войти в порт. И, если судно не придет вовремя, поднимется шум, вселенский хипиш. И комфлота в Севастополе, этот вездесущий адмирал Хронопуло враз подсуетится, вышлет какой-нибудь торпедный катер.

Шкипер усмехнулся.

— У моряков, увы, есть кое-что и похлеще… Но ихняя всеобщая бюрократия — наш союзник, босс… Кладите еще час, а то и два, и три, на выяснение отношений между портовым начальством и военным флотом. Ведомства-то разные… За это время мы будем уже далеко.

Андрей Павлов постепенно осваивался в румпельном отделении. Теперь он хозяин положения, ибо рулевое устройство в его руках. Парень удовлетворенно вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

Сержант-десантник продолжал колдовать у рулевой машины.

И снова ходовой мостик лайнера. Рулевой с недоумением всмотрелся в указатель положения руля, потом испуганно сообщил Шкиперу:

— Судно не слушается руля!

Автандил Оттович глянул на Шкипера, тот явно растерялся, но быстро овладел собой. Какой-никакой бандит, а все-таки морской штурман, привык в океане к внезапно возникающим нестандартным ситуациям.

— Жора, — крикнул он одному из телохранителей, — бери двух парней и быстро на корму, в румпельное отделение!

Бандиты бросились вниз по трапу, побежали по шлюпочной палубе на корму теплохода.

«Держись, Андрей Павлов, — мысленно ободрил морского десантника и поэта Станислав Гагарин. — Первое для тебя испытание, коллега!»

Андрей, затаившись, ждал головорезов.

LVIII. СПАСТИ КАПИТАНА

«Почему из множества античных философов мне ближе других Анахарсис Скифский?» — размышлял Станислав Гагарин в самое, казалось бы, неподходящее время — собственным воображением он подправлял события, развернувшиеся на теплоходе «Великая Русь».

Впервые серьезно взявшись за философию в бытность учебы в аспирантуре кафедры теории государства и права Юридического института, писатель занимался наукой наук постоянно.

Большая часть домашней библиотеки Станислава Гагарина состояла из серьезных книг по философии, истории, литературоведению. И книги эти писатель штудировал с естественным, практическим интересом, применяя диалектические законы и определения в житейских целях.

И Анахарсис был ему по душе и потому, что родом философ происходил из Скифии, прародины славян, то бишь, вроде как соотечественник опять же, и правильные слова говорил о моряках.

Это Анахарсиса цитировал сочинитель в романе о капитане Волкове: «Люди бывают трех родов: живые, мертвые и те, кто плавают в море».

У Диогена Лаэрция изречение философа-скифа, правда, по матери он был эллином, звучало несколько иначе. На вопрос, кого больше, живых или мертвых, Анахарсис переспросил: «А кем считать плывущих?»

А вот узнав, что корабельные доски толщиной всего в четыре пальца, Анахарсис сказал, что моряки плывут на четыре пальца от смерти. Когда же его спросили, какие корабли безопаснее всего, философ ответил: «Вытащенные на берег».

«Теперь, впрочем, я прежде ценю слова Анахарсиса о виноградной лозе, — усмехнулся Станислав Гагарин, прикидывая, как приступить к освобождению капитана лайнера. — Прав Анахарсис. Лоза приносит три грозди: наслаждения, опьянения и омерзения. Позднее Магомет запретил правоверным впадать во вторую и, естественно, третью ипостась божеского дара. Наш Президент начал с того же, но пороху сравниться с великими людьми, защищающими трезвость, у ставропольского пророка не хватило… А жаль. Это был неплохой для него шанс, увы…»

Майор Ячменев отогнал от себя мысли об Анахарсисе, вовсе не полагая их праздными, они парадоксально помогли ему сосредоточиться на практических приемах операции.

С Алешей Камаем комбат подбирался сейчас к каюте капитана, одновременно просчитывая в сознании и видя мысленным взором Андрея Павлова в румпельном отделении, Ивана Гончаренко с Федором Ивановым, которые соблюдая осторожность, пробирались в машинное отделение, к пульту управления главным двигателем.

И видел бандита, охранявшего вход в каюту мастера.

Ячменев снова выглянул из-за поворота. Когда бандит поворачивался в его сторону, комбат успевал спрятаться за углом.

— Отвлеки его, сынок, — предложил майор Алексею Камаю.

Камай забежал с другой стороны, спокойно вышел к часовому, простодушно улыбаясь, протянул ему руку.

— Привет, браток, — произнес он с улыбкой.

Бандит оторопел. Затем схватил автомат и направил его в грудь морскому пехотинцу.

— Не подходи! — истерично закричал он.

Вид пусть и безоружного морского десантника внушил ему неподдельный ужас.

Майор Ячменев броском из-за угла захватил бандита левой рукой под подбородок и ударил его рукояткой пистолета в висок.

Камай ловко выхватил у потерявшего сознание охранника автомат.

— Постереги подходы, — предупредил майор Камая, открыл дверь капитанской каюты и втащил поверженного гангстера в помещение.

В первой комнате, кабинете-салоне капитанской каюты, никого не было. Майор Ячменев осторожно подкрался ко входу во вторую комнату-спальню. Заглянув в приотворенную дверь, он увидел капитана, сидящего в рубашке с короткими рукавами привязанным к стулу. Рубаха была разорвана на груди, и грудь капитана покрыта пеплом от сигарет.

«Такое я уже видел, — содрогнулся от давних юношеских воспоминаний Станислав Гагарин. — Пятьдесят второй год, пароход «Волховстрой», южно-корейская контрразведка… Позднее, осенью был Парамушир, исчезнувший в мгновение ока Северо-Курильск, теплоход «Красногорск», звериная, апокалиптическая, бессмысленная мощь цунами… Но это уже из другой, ненаписанной еще мною оперы!»

Стерегли капитана два бандита. Один полулежал на капитанской койке, второй стоял рядом с мастером, затягивался сигаретой и подносил ее к испещренной ожогами груди капитана. С вывертом гасил окурок и щелчком отбрасывал его.

Александр Иванович резким пинком распахнул дверь, ворвался в спальню, держа пистолет у бедра. Один из бандитов вскочил с постели с автоматом в руке, но тут же свалился, сраженный пулей комбата. Во второго бандита майор Ячменев выстрелить не успел. Тот прыгнул за спинку стула, на котором пытал капитана, и присел, прикрываясь телом мастера, будто щитом.

— Стреляйте! — закричал капитан. — Стреляйте!

Капитан резко рванулся в сторону, стул опрокинулся, и майор умело послал вторую пулю, которая поразила бандита в лоб.

«Почин дороже денег», — жестко усмехнулся Станислав Гагарин и легонько дунул в отверстие пистолетного ствола.

Тройка головорезов, посланных Шкипером, проникла уже в румпельное отделение. Боевики озирались, держа наготове оружие. У Жоры был в руках пистолет, у двух — автоматы без прикладов — оружие, исполненное в десантном варианте.

Пропустив их мимо себя, затаившийся Андрей выжидал.

Бандиты подошли к рулевой машине, забросили автоматы за спину. Жора спрятал пистолет в висящую на груди наплечную кобуру и принялся осматривать рулевую машину. Он тоже был из моряков и кое-что понимал в этом. Жора чертыхался, разговаривал с сообщниками.

Андрей Павлов осторожно подкрался к ближайшему от него уголовнику, резким движением захлестнул на горле автоматный ремень и утащил обезвреженного бандита в сторону. Исчезновение товарища двое других не заметили.

Иван Гончаренко и Федор Иванов продолжали, тем временем, спускаться в машинное отделение.

Застрелив двух головорезов в каюте капитана, Александр Иванович перевел дух и почувствовал, как некто иной, вместившийся в его существо, свершил временный переброс, увидел себя в номере гостиницы флота сидящим напротив товарища Сталина.

— Стремитесь исключить в собственной практике элементы случайного, понимаешь, — наставлял ученика и сподвижника в борьбе с ломехузами вождь. — Исключить деспотизм Его Величия Случая в земной жизни невозможно, но стремиться к этому, молодой человек, надо.

— Случайное и необходимое, — задумчиво произнес майор Ячменев, нимало не удивляясь ни собеседнику, ни тем словам, которые он произносил и которых не было в прежней лексике командира батальона.

Он знал, что это философские категории и сумел бы простыми словами, по-житейски объяснить суть понятий, хотя и не задавался никогда целью глубоко постичь особенности этих двух видов объективных связей материального мира.

Но сейчас перед Ячменевым будто открылась некая заслонка. Майор явственно, едва ли не физически представил, что необходимость вытекает из внутренней сущности явлений и обозначает их закон, порядок, формообразующие принципы. Необходимость есть то, что обязательно должно произойти в конкретно сложившихся условиях.

И совсем наоборот — случайность. Основание ее не в сущности данного явления, а в воздействии на данное явление иных явлений. Случайность есть то, что может и произойти, и не произойти.

— Это как в нашей истории, — произнес командир батальона. — Я и мои ребята могли оказаться на «Великой Руси», но кто нам мешал выйти в море на «Иване Франко», или «Федоре Шаляпине». А вообще любое явление немыслимо как без внутренней необходимости, так и без внешних случайных предпосылок. Потому необходимое всегда с неизбежностью дополняется случайным, которое в свою очередь имеет основанием необходимое, есть форма его проявления.

— Не запутались? — участливо улыбнулся Иосиф Виссарионович. — В земной жизни я, понимаешь, соображал по этой части, но как-то отвлеченно, никак не сумел научиться переносить эти понятия на конкретную деятельность. А вы должны помнить: за случайностью всегда скрывается необходимость, она и определяет ход развития в природе и обществе. Там, где на поверхности, понимаешь, происходит игра случая, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы.

— Можно попасть под случайную пулю, а можно, призвав на помощь боевой опыт, и уклониться от нее, — заметил майор Ячменев.

— Первый вариант для вас исключаю, — сказал вождь. — Приказываю уклониться! При вашем-то, понимаешь, опыте, майор…

— Постараюсь, — ответил Александр Иванович. — Навык, разумеется, есть.

— Небольшой, понимаешь, экскурс в историю, — заговорил после небольшой паузы товарищ Сталин. — Теперь уже и широкая публика понимает, что Февральской революции в России предшествовала масса случайных явлений. Случайно оказались в министерских креслах такие ничтожества, как Добровольский и Протопопов, а во главе Государственной Думы стоял не талантливый, понимаешь, Гучков, а нерешительный и неумелый Родзянко.

Но хуже всего случилось с Петроградским двухсоттысячным гарнизоном. И командующий округом генерал Хабалов, и начальник Генерального штаба генерал Занкевич совершенно не знали строевой службы, о чем хорошо было известно Императору. И Николай Александрович подобрал на командирскую, понимаешь, должность в Петрограде генерала Константина Николаевича Хагондокова — решительного, боевого офицера, блестяще знающего гарнизонную службу, дислокацию войск в столице…

— И что же? — спросил майор Ячменев.

— Генерала Хагондокова 26 октября 1916 года приняла в Царском Селе Императрица, и… назначение человека, который мог бы спасти Россию от смуты, не состоялось. Императрица нашла, что лицо у командира казаков, знаменитых текинцев, гвардейского корпуса, человека, подавившего, понимаешь, восстание в Маньчжурии еще до войны с японцами, «очень хитрое».

— Человек с таким лицом и нужен был в то время Отечеству, — заметил Александр Иванович.

— Недавно я встретил в Ином, понимаешь, Мире князя Владимира Михайловича Волконского, — продолжал Сталин. — Он и рассказал мне к слову, что назначение не состоялось по причине самой, понимаешь, банальной. Генерал Хагондоков по прибытии в Петроград нелестно отозвался о Распутине. И это случайно стало известно Императрице.

Вот от какой малости зависит порой судьба Великой Державы, понимаешь… Поэтому будьте осторожны, майор. Отбейте у бандитов «Великую Русь», но сами не схлопочите случайную, понимаешь, пулю. Вы не имеете на это право.

— Не имею, — согласился командир батальона.

«Я тоже постараюсь уберечь моего героя», — мысленно передал Станислав Гагарин вождю.

— Сделайте милость, — возник в сознании писателя слегка насмешливый голос Иосифа Виссарионовича.

Станислав Гагарин воспарил воображением над открытым морем и увидел, как теплоход «Великая Русь» описывает в открытом море концентрические круги. Теперь Автандил Оттович вконец растерялся.

— Шкипер! Шкипер! — закричал он, — Так сделай что-нибудь! Прими срочные меры! Я буду у себя в каюте…

Патрон Бровас спешно ретировался, на мостике вдруг стало ему жутковато, а Бобик-Шкипер бросился к телефону.

В румпельном отделении зазвонило. Жора вздрогнул, озираясь пошел к телефону, прикрепленному к переборке. Рванул к себе трубку, крикнул:

— Але!..

С ходового мостика спрашивал побледневший, полный недобрых предчувствий Шкипер:

— Что вы там возитесь, мать вашу через канифас-блок?!

— Кто-то заклинил рулевую машину, — торопливо ответил Жора. — Пока разбираемся, командир.

Окинув взглядом румпельное отделение, Жора вдруг заметил отсутствие одного из бандитов.

— Рыжий, — кричит он, — а где Алекс?

Рыжий поглядел-поглядел по сторонам и вдруг выпустил веером длинную очередь. Подождав, когда бандит закончит стрелять, Андрей встал во весь рост и, направив автомат на бандитов, спокойно произнес:

— Пошто патроны напрасно тратишь, козел?! Вот он я, здесь! Достань меня, волос нечесаный!

Бандит с автоматом остолбенел. Затем быстро пришел в себя, направил ствол автомата в сторону Андрея, но Андрей короткой очередью безжалостно убил его наповал.

— Черноперый! — отчаянно закричал Жора в трубку. — Здесь черноперый! Морская пехота!

Он отбросил трубку, трубка повисла на телефонном шнуре, выхватил пистолет, выстрелил в Андрея, но тот уже переместился в безопасное место. Жора бросился ко второму выходу, телефонная трубка висела, раскачиваясь вдоль переборки. Из нее слышался тревожный голос Шкипера:

— Жора, что случилось? Жора, отвечай!

А Жора выбежал на палубу и попал прямо в руки Олега Вилкса. Он, выбив у бандита пистолет, заломил ему руку, рывком подтащил к фальшборту и выбросил в море. С душераздирающим криком Жора упал в воду. Он плавал у борта теплохода и кричал истошным голосом.

Но поскольку головорез стал теперь безопасным, добивать его десантники не стали.

И тут с мостика принялся бить немецкий пулемет МГ-34, отрезая морским пехотинцам путь к средней надстройке.

На мостике Шкипер включил звонки громкого боя, сигнал общей тревоги. По теплоходу, его палубам, каютам и отсекам, раздались возбуждающие человеческие души звуки.

В каюте капитана майор, тем временем, освободил хозяина от пут.

— Вы можете идти? — сказал Ячменев.

Мастер кивнул. Держался он молодцом.

— Где моя команда? Что с людьми? — спросил капитан.

Сигнал тревоги был слышен и в этой каюте.

Экипаж теплохода «Великая Русь» бандиты согнали в столовую комнату. Услышав сигналы тревоги, люди встрепенулись, с надеждой прислушивались к колоколу громкого боя. Один из охранников дал поверх их голов автоматную очередь.

— Не виртухаться! — закричал он. — Сидеть смирно! К рыбам отправлю…

А пассажиры, охраняемые бандитами, пребывали в ожидании участи в музыкальном салоне.

— Вступить в переговоры! — снова шепотом горячилась шляпа в горошек. — Надо выслать делегацию… Пообещать нашу политическую поддержку президенту и этому симпатичному демократу-капитану, когда прибудем на Запад. Плюрализм и демократия! В этом Запад нас поймет, заграница нас поддержит… Плюрализм, господа, означает…

— Заткнись ты, гнида, плюралист вонючий, — сердито ответила ему дородная женщина и рывком нахлобучила шляпу на нос.

Федор Иванов и Иван Гончаренко проникли в машинное отделение после короткой схватки с бандитами, стоящими у машинных пультов. Вскоре они овладели ситуацией.

Выполняя приказ комбата, морские пехотинцы вырубили главный двигатель.

…Теплоход «Великая Русь» двигался по инерции и вскоре остановился в открытом море.

На капитанском мостике возник переполох, головорезов охватила паника.

Олег Вилкс, укрываясь за надстройкой, короткими очередями вел огонь из автомата Калашникова по наступающим на него террористам.

Один из них приказал бандиту по кличке Вырви Глаз зайти морскому пехотинцу в тыл. В то время, когда бандит появился за спиной Олега Вилкса, пуля сорвала с головы матроса берет, и тот полетел к ногам Вырви Глаза. Террорист наклонился, схватил берет и с ухмылкой натянул его на себя.

Но тут откуда ни возьмись возникла Ольга.

— Сними берет, ты, бандюга! — крикнула Русинова Вырви Глазу, уже готовившемуся стрелять в спину Вилкса.

— Ах ты сучка! — взревел бандит и отвел ствол автомата от Вилкса, норовя выстрелить в девушку.

Бросок ножа!

Нож по самую рукоятку вошел в левый глаз террориста. Схватившись за лицо руками, Вырви Глаз рухнул на палубу. Берет морского пехотинца лежал рядом с его головой.

Ольга подняла берет, отряхнула, затем вытащила нож, брезгливо вытерла его об одежду боевика и отправила в полуопустевшие уже ножны.

Олег Вилкс продолжал стрелять. Ольга подошла к нему и протянула берет.

Парень благодарно улыбнулся и на мгновение оставил оружие. Двумя руками одержимо натянул берет, и продолжал бой.

Ольгу вдруг тронули за локоть. Она резко повернулась, готовая поразить возможного противника.

Позади стоял уже знакомый читателю мальчишка.

— Ты меня научишь бросать ножи? — деловито спросил он.

— Ты кто такой?

— Юнга Александр…

LIX. СЛУЧАЙНАЯ ПУЛЯ ДЛЯ КОМБАТА

«Поэт-элегик и сатирик, основатель элейской философской школы Ксенофон Колофонский настаивал на том, что люди создают богов только по собственному подобию. И если бы животные имели богов, то изображали их в обличье медведей, крокодилов и жирафов, — подумал Станислав Гагарин. — А вот те, с кем мы сражаемся сейчас, люди они или животные? Хотя по внешнему обличью они и похожи на остальных землян… Кого можно создать по их подобию, каких чудовищных монстров увидим мы, как выглядят идолы Зла?»

Еще недавно писатель сомневался: не слишком ли он жесток по отношению к головорезам Броваса и Шкипера? Ведь десантники и юная мстительница в тельняшке безжалостно уничтожали террористов и будут уничтожать их впредь. Бой не закончился, увы, схватка в самом разгаре. И сочинитель не знает, на чьей стороне будет победа. Хотя нет… Ведь товарищ Сталин поручил создать вариант, который исключил бы воздействие случайного на необходимое.

Это так… Значит крайне нужен и его собственный вклад в боевую операцию.

«Стреляю неплохо… Во время óно и школу инструкторов боевого самбо закончил, — без ложной скромности подумал о себе Станислав Гагарин. — Сыграть в фильме «Парни…» комбата морской пехоты собираюсь осознанно и серьезно. Но ведь то фильм, игра… Сейчас же идет настоящий бой, в котором режиссер не скажет «Камера стоп!», и актеры пойдут пить кофе. Надо продолжать драться.

Как обозначали сие одним словом древние римляне: Laboremus! Будем трудиться! Ибо война, это прежде всего работа…»

Матрос, не пустивший Олю на борт «Великой Руси» в Севастополе, фамилия его была Киреев, в робе, испачканной краской, выбирался из подшкиперской, где застал его захват судна.

Киреев пытался пройти на капитанский мостик, но повсюду натыкался на вооруженных террористов.

На одном из переходов Киреева заметил бандит по кличке Ширяла. Выполняя приказ Шкипера боевик тут же выстрелил в матроса, ведь любой пассажир или член экипажа, оказавшийся в коридорах или на палубе, должен был быть уничтожен.

Ширяла загнал Киреева в угол. Кровожадно улыбаясь, он поднимал пистолет, готовясь пустить пулю в матроса. И тут же схватился за плечо, в него вонзился нож вовремя подоспевшей Ольги.

Киреев вытер пот со лба. Он был скорее растерян, нежели напуган, слабо улыбался.

— Спасибо, сестренка, — говорит матрос. — А с этим мясом что делать?

Ширяла был еще жив, он стонал и матерился.

— В пустую каюту! — скомандовала Оля. — Связать его и на ключ! Нож возьмите себе… Пригодится!

Перед ними возник вдруг юнга Александр.

— Сюда! — показал он. — Здесь пустая каюта, а вот… и ключ от нее.

И обращаясь к Ольге, спросил:

— А мне ты дашь ножик?

Капитан «Великой Руси», сопровождаемый майором Ячменевым и Алешей Камаем, подбирался к мостику.

Подходы к мостику были надежно перекрыты молодчиками Шкипера, и тогда капитану теплохода, Сергею Ивановичу Цветкову — комбат дал и ему, пистолет, майору Ячменеву и морскому пехотинцу Камаю приходилось стрелять.

Когда возникали критические моменты, на помощь им приходила Ольга Русинова с метательными ножами.

Порой появлялся на поле боя и вездесущий юнга Александр.

— Ольга, — сказал девушке комбат в минутную передышку, — сейчас мы пойдем на последний рывок к мостику. Надо захватить радиорубку…

— Я готова, товарищ майор!

— Не то, — поморщился Ячменев.

Ему хотелось отправить девушку в место побезопаснее, и в тоже время комбат понимал: Ольга ни за что не станет отсиживаться в каюте.

— Надо найти Андрея Павлова… Он должен быть на корме, в районе румпельного отделения. Если не получится по верхним палубам, попробуй проникнуть туда по туннелю гребного вала. Ты знаешь, где это?

Девушка хмыкнула, пожимая плечами.

— Обижаете, Александр Иванович…

— Ладно, ладно, — улыбнулся майор. — Ты у нас не только славная дочь Отечества, но и морячка хоть куда…

Ольга спускалась в машинное отделение.

Там ее попытался задержать затаившийся бандит, но Русинова перехватила у него оружие, вырубила приемом каратэ.

Снова внезапно появился юнга Александр, он это умел — появляться вдруг. Парнишка показал Ольге, как сподручнее сориентироваться в машине. Ольга, подобрав автомат, проникла в туннель гребного вала.

Здесь началась беспорядочная перестрелка. Стреляли в туннеле и при выходе в румпельное отделение.

Комбат Ячменев довольно быстро захватил мостик. Опасная перестрелка в рулевой и штурманской рубках была позади.

Шкипер остервенело отстреливался от Алеши Камая, который хотел прорваться к радиорубке. Но первым туда проник все-таки майор Ячменев. Только не успел он подойти к рации, как в дверях появился Шкипер с автоматом в руках.

Майор бросился на палубу, падая, он выстрелил и задел пулей белую мичманку Шкипера, она слетела с головы Шартреза Бобика. Но Шкипер успел поразить комбата в бедро, а затем разбил автоматной очередью радиоаппаратуру.

Сам он вывалился в иллюминатор, едва в рубку ворвался Алеша Камай.

«Вот и случайная пуля для меня, — грустно помыслил Станислав Гагарин. — Не уберегся комбат, сплоховал, увы, товарищ Сталин…»

А Шкипер пробирался к каюте Броваса.

В это самое время Олег Вилкс, ухайдакав одного из боевиков по кличке Филин, пригнул его к палубе и спросил:

— Где твои боссы, подонок?

— В каюте люкс, — хрипел Филин.

Вилкс резко ударил его по шее, чтобы террорист потерял сознание и стал на некое время безопасным.

Матрос-десантник в черном берете подхватил оставленный кем-то из пассажиров транзистор и убежал с ним во внутренние помещения судна.

В каюте люкс начался переполох.

Обеспокоенные стрельбой теневики и мафиози встревоженно переглядывались, охраны ихней здесь уже не было, боевики сражались с морскими пехотинцами, «черноперыми», как их называли бандиты.

Один из морпехов, черноперый Олег Вилкс, возник вдруг на пороге и громко крикнул:

— Полундра, мать вашу бандитскую так! Смирно! Эттеншн! Набахт! Руки на стол!

Перепуганные боссы выложили руки на стол, за которым они сидели.

Вилкс поставил транзистор на стол.

— Это адская машина, сеньоры и мистеры, волосаны проклятые… Не делать резких движений, не убирать руки со стола! И молчать! От человеческого голоса — смертельный взрыв… Включаю.

Олег щелкнул тумблером. Возник шорох радиоэфира.

Матрос приложил палец к губам, сделал зверское лицо, показал глазами на приемник и попятился за дверь.

Поджав губы, мафиози, как завороженные, держали руки на столе, не отрываясь, глядели на потрескивающий разрядами радиотранзистор.

В переходе Шкипер столкнулся с бандитом по кличке Жиган.

— Шкипер! — сообщил тот. — Я знаю, кто у них главный… И жену его видел. Она где-то здесь.

— Молодец, Жиган! Найди эту бабу и волоки к Бровасу… Я буду там. Вперед!

Камай и Гончаренко вытащили из радиорубки раненого комбата. Алексей ловко разрезал ему штанину и сделал перевязку.

Из-за надстройки появился боевик с пистолетом в руках. Иван сделал ему подножку. Тот растянулся на палубе, тут же вскочил и бросился на Гончаренко.

Иван сошелся к террористом врукопашную, последовал прием, другой — и отжатый к борту боевик полетел в воду.

Гончаренко подошел к комбату, нога Александра Ивановича была перевязана уже Алешей.

— Что с ним? — обеспокоенно спросил Иван.

— Сомлел Батя… Шок у него. Надо в каюту, в покой. Берем его, Ваня…

Андрей Павлов и Олег с досадой смотрели, как с верхней надстройки бьет пулемет, не давая им пройти с кормы в среднюю часть теплохода.

— Заставить их замолчать, — сказал Андрей. — Но как?

— Давай! — скомандовала Ольга и показала на трос штага, который тянулся с кормы на среднюю надстройку.

— С ума сошла! Сорвешься! — возразил Андрей.

С надстройки неумолимо, настойчиво бил пулемет.

Ольга ловко взобралась на мачту, затем ступила на трос, перекинутый к надстройке. Уверенно пошла по нему, балансируя раскинутыми руками.

Когда девушка оказалась над пулеметчиками, их было двое, она прыгнула прямо на спину одного из них. Отпрянувшего от неожиданности второго девушка поразила ножом.

Радостно потрясая автоматом, Андрей Павлов побежал к умолкнувшему пулемету.

— Совсем забыла, — проговорила Ольга. — Комбат ждет тебя на капитанском мосту… А как же он сам?

И тут Ольга будто приняла сигнал беды от раненого майора, укрытого десантниками в каюте.

Оля встрепенулась, подобрала выпавший у одного из пулеметчиков пистолет Макарова и побежала вниз.

Двое морских пехотинцев, Иван и Алеша, снесли комбата в его каюту и уложили на полу так, что майор казался мертвым. Одна штанина была у него разрезана, нога перетянута жгутом, рана замотана белой окровавленной тряпкой. Комбат лежал на полу, спиной опираясь о край дивана, безвольно свесив голову. Парни, быстро проверив оружие, выбежали из каюты.

Появилась Ольга с пистолетом Макарова в руке. Она увидела лежащего у дивана комбата, бросилась к нему, становясь на колени, положила на пол пистолет и обеими руками попыталась бережно приподнять голову майора Ячменева. Но голова майора, не пришедшего в сознание, бессильно свалилась на бок.

Ольга с ужасом смотрела на человека, которого она искренне, по-девчоночьи, вопреки разнице в возрасте полюбила. Затем схватила пистолет и направила ствол в собственную грудь.

Но в это мгновение майор Ячменев открыл глаза и резким движением руки выбил пистолет. Ольга беспомощно упала на грудь комбата, и пережитая ею только что мука разрядилась горькими, но очистительными слезами. Ячменев погладил Ольгу здоровой рукой и полусердито-полуласково спросил:

— Что ты задумала, дурочка!

Ольга приподняла заплаканное лицо, восхищенно-радостно глянула на комбата, оказавшегося живым, и, заикаясь, произнесла слова признания:

— Зачем мне жить, если вы… вас…

Комбат понял, что хотела сказать ему Ольга, и благодарно поцеловал ее.

И вдруг Александр Иванович увидел, как в иллюминаторе каюты возникла физиономия бандита.

— Ольга! — громко крикнул майор.

Отпрянув от комбата, Ольга резко повернулась. Из иллюминатора полетела в каюту брошенная бандитом толовая шашка с детонатором и горящим бикфордовым шнуром.

Едва шашка упала на каютный столик, метнувшаяся к нему Ольга схватила взрывчатку и выбросила ее через иллюминатор.

Шашка упала на грудь неуспевшего укрыться террориста, взорвалась и разнесла его в клочья.

«Бр-р, — сказал себе видевший это с палубы Станислав Гагарин и отвернулся. — Прямо скажем, зрелище не из приятных…»

LX. ПИСАТЕЛЬ И ВОЖДЬ О НАСТАВЛЕНИЯХ ЛОМЕХУЗАМ

— Не много ли этих указаний по части уничтожения коренного населения планеты Конструкторами Зла? — спросил товарищ Сталин. — Нет ли здесь некоего перебора… И потом… Не окажутся ли в выигрыше вовсе не те, для кого вы раскрываете идеи ломехузов, а именно эти, понимаешь, антигерои?

— Полагаете, что к наставлениям необходим комментарий? — осведомился Станислав Гагарин. — Думал на сей счет… И неоднократно. Вы правы: пояснения нужны.

— С одной стороны, — продолжал Иосиф Виссарионович, — присутствует элемент преувеличения силы ломехузов, и тогда публикуемые, понимаешь, наставления им на руку, хотя и раскрывают их намерения, изуверские, чудовищные планы.

Вождь развивал собственную мысль дальше.

— Затем — положительное воздействие на перспективных или едва завербованных, понимаешь, агентов космических сил Зла. В-третьих, известный фактор запугивания аборигенов. Начитаешься мудрых, понимаешь, наставлений, вникнешь в коварную историю ломехузов — и оторопь возьмет, безысходность одолеет, руки опустятся в безнадеге.

— Позвольте! — воскликнул писатель. — А мой роман «Вторжение»? Разве не есть это свод обширных комментариев вообще по всей ломехузной проблеме?! Иначе я сей опус и не воспринимаю…

— Разумеется, — согласился вождь. — Но я о том, что к любому, понимаешь, измышлению ломехузов и их хозяев, Конструкторов Зла, необходимо относиться с максимальной осторожностью. Как, например, к нынешним митинговым завываниям неорадикалов всех и всяческих, понимаешь, мастей. В этих свежих призывах существует и второе, и третье, и четвертое дно. А в конечном итоге — кабала для российских, понимаешь, народов. Худший вид кабалы — чужеземный. Прав экономист Сергеев — нас вынуждают ползти в мировую экономику на карачках, встать раком перед международным, в основном ломехузным, понимаешь, капиталом.

— До этого, надеюсь, не дойдет, — вздохнул председатель «Отечества», — хотя… Та же валютная экспансия зеленых бумажек. Доллар на поверку вовсе не сильнее рубля. А вот поди же ты… Помешались соотечественники на валюте.

— Соотечественников дурачат собственные, понимаешь, провокаторы от экономики, — сердито проворчал вождь. — Подрыв финансовой системы Державы — дело рук целой компании врагов Отечества, от транснациональных акул империализма — вас не шокирует, понимаешь, вроде как устаревший термин? — до ЦРУ, — пояснил Иосиф Виссарионович. — Деньги — главный инструмент в злокозненных деяниях ломехузов. И вы правы, когда показываете, неизменно приводите главный, понимаешь, их лозунг: деньги правят миром.

…В самом разгаре боя, находясь в судовых помещениях «Великой Руси», писатель почувствовал вдруг нервную усталость. Едва Станислав Гагарин ощутил это, как в сознании возник голос вождя и предложил взять, как он выразился, тайм-аут, сделать передышку, значит.

Писатель согласился, и был тут же изъят в некий временной вакуум, в котором пребывали они с Иосифом Виссарионовичем вне развертывающихся событий, вне того пространства, где морские пехотинцы дрались за освобождение теплохода, захваченного головорезами бандита-интернационалиста Броваса.

И Станислав Гагарин уже знал: в бухте Казачьей прозвучал сигнал боевой тревоги. Отряды морских пехотинцев спешным порядком грузились в десантные корабли на воздушной подушке, а со взлетно-посадочных полос срывались боевые вертолеты.

Владимиру Ивановичу Романенко, генералу, возглавляющему береговую оборону Черного моря, с ним сочинитель познакомился у комфлота Хронопуло, комбриг Кочешков доложил о готовности выйти туда, где самоотверженно дрались комбат и его ребятишки.

«Недолго вам осталось, — с теплым чувством помыслил писатель. — Потерпите…»

— А вы уверены в том, что не вмешается, понимаешь, какая-либо случайность? — спросил Иосиф Виссарионович.

— Майор Ячменев — диалектик, — ответил Станислав Гагарин. — Пусть интуитивный, но диалектик. А это означает, что он в состоянии постичь законы, которые управляют случайными факторами. Что же касается избытка публицистики в романе «Вторжение», то признаю — имеет место быть, как говаривал в бытность мою знакомства с ним Олег Попцов, нынешний министр несуществующего пока российского телевидения, получивший этот искариотский пряник от Ельцина за партийное ренегатство.

— Эту иудину, понимаешь, братию, ждет незавидная участь, — заметил мимоходом вождь.

— Публицистическая струя романа, может быть, и чересчур с напором — допускаю… Но помните, что сказал в романе «Бесы» Достоевский? Главное в том, что я, мол, выскажусь, хотя и в художественности потеряю… Намеренно иду на это, товарищ Сталин.

— Что ж, исполать вам, молодой человек, — по-доброму усмехнулся вождь. — Наступило смутное время Верховенских и Малют Скуратовых, такой вот широкий спектр или гамма — любимые словечки вашего Президента…

Кстати, нам, видимо, придется встретиться с ним. Вот проверю посыл одного из моих конфидентов…

— Что-нибудь серьезное? — обеспокоился писатель.

— Если убийство, понимаешь, это серьезно, то — да, — пыхнул дымом, неторопливо перед этим затянувшись из трубки, товарищ Сталин. — Но это пока перспективное убийство. Вернитесь к вашим баранам на «Великую Русь». Вы уж не позволяйте парням перерезать их всех. Следствию нужны разговорчивые подельщики. И возьмите вот это.

Вождь протянул писателю листки.

— Вариант наставлений, сочиненных Конструкторами Зла для ихних, понимаешь, агентов на земле. Поместите в романе подробное содержание. Поскольку вы согласились поступиться художественностью ради истины, пусть ваши соотечественники прочтут текст, который добыл для них товарищ Сталин.

Подлинный материал, который лично передал автору романа Иосиф Виссарионович:

Наши люди уже играют на струнах варварских душ, те мелодии, которые заказываем мы.

Струны эти — строение умов аборигенов, тенденции сокровенных желаний, особенности характеров различных социальных групп и классов, их пороки и недостатки.

Разумеется, талантливые сотрудники нашей власти будут не из числа землян-аборигенов, которые привыкли исполнять административную работу, не задаваясь мыслью, чего ею надо достигнуть, не думая о том, на что подобная забота нужна. Администраторы землян подписывают бумаги, не читая их, они служат либо из корыстных побуждений, либо обуреваемые честолюбием, тщеславия для.

Мы все окружим наше правительство целым легионом экономистов. Вот почему экономические науки составляют главный предмет преподавания ломехузами их детям. Нас будет окружать целая плеяда банкиров, промышленников, капиталистов, а главное, легальных и подпольных миллионеров, ибо Деньги движут миром — и среди аборигенов нет ни одного человека, которого нельзя было бы купить.

Вопрос лишь в сумме, которую вы ему предложите. И потому: покупайте, покупайте, покупайте! Приобретайте их души по сходной цене — Конструкторы воздадут каждому из вас по заслугам…

Подбирайте людей с темным прошлым, о чем не знают остальные. Этим мы привяжем их к нашим интересам, они будут стараться и служить нам из-за страха быть разоблаченными.

Применяя эти наставления, учитывайте характер народа, в стране которого вы действуете, ибо одинаковые применения сих принципов в деле перевоспитания аборигенов на необходимый для нас лад не может иметь успеха. Варьируйте безустанно! Но действуя осмотрительно и осторожно, взвешивая и прикидывая, вы увидите, что через десяток лет можно обратить в наше лоно любое правительство, любой народ можно зачислить в ряды тех, кто покорился во имя вселенских сил Зла.

Пусть нашим паролем будут слова — свобода, равенство и братство. Они сослужат нам хорошую службу в тот период, пока мы рвемся или ползем — смотря по обстоятельствам — к власти. Но когда воцаримся, мы заменим словами не пароля уже, а лишь идейности. Мы скажем — право свободы, долг равенства, идеал братства — и поймаем козла за рога…

Фактически мы уже стерли всякое проявление, кроме нашего, хотя юридически мы не победили всюду.

Главный бастион аборигенов на пути к нашему мировому господству, основная крепость, которую необходимо разрушить — Россия. Пока она существует, мирового господства ломехузам не достичь. Так говорят Конструкторы Зла, и мы верим в их Космический Разум.

Опасность нашим планам представляют и немцы, которые вновь объединились. Если они когда-нибудь подружатся с русскими, это будет означать крушение надежд для ломехузов. Дважды мы сталкивали лбами Германию и Россию, но уничтожить тех и других не удалось. Примемся за Россию в третий раз! Теперь мы взорвем ее изнутри, взрывчатого вещества накоплено довольно, преданные нам люди, агенты влияния укоренились в фундаменте этого государства, в его экономике, политических структурах, в науке и культуре, средствах массовой информации.

Либо мы — либо русское быдло!

Третьего не дано!

Когда мы совершим государственный переворот, мы скажем тогда народам: «Все шло ужасно плохо, как все мы исстрадались. И вот мы разбиваем причины ваших мук: цензуру, тоталитарность, обветшалые устои и нелепые традиции. Вы свободны, как птицы, нет больше у вас никаких обязательств ни перед кем!»

Тогда они вознесут нас и утвердят всенародным голосованием.

А потом мы покажем им кузькину мать, лицемерно опираясь на всеобщность выборов, которые подняли нас к власти.

Надо привести всех к голосованию, надо установить абсолютизм большинства, которого не добиться без ликвидации соображающих что к чему особей. Надо сломать значение семьи, натравить детей на отцов, устранить само выделение из толпы личностей.

Толпа, руководимая нами, послушная нашим лозунгам, не даст ни выдвинуться им, ни даже высказаться. Она уже приучена слушать только нас, которые платят ей за внимание и послушание.

Этим мы создадим такую слепую мощь, которая никогда не будет в состоянии никуда двинуться помимо руководства наших агентов, поставленных нами на место ее бывших лидеров. Народ подчинится такому режиму, ибо будет знать: от этих лидеров зависят заработки, подачки и получение разнообразных благ.

Когда мы ввели в государственный организм яд либерализма, политическая структура изменилась. Государство заразилось смертельной болезнью — разложением крови.

Конституция и дебаты вокруг нее есть ничто иное, как школа раздоров, бесплодных споров, несогласий, партийной агитации и бесчисленных тенденций.

Парламентская трибуна не хуже либеральной прессы приговорила правителей к бездействию и бессилию. Тем самым она сделала их ненужными, лишними. От того они и были так легко свергнуты в той же Восточной Европе.

И потому мы заменили во многих странах правителя карикатурой на власть — президентом, выбранным нами из толпы, из среды наших креатур, послушных, зависимых от нас людей.

Президент будет, по нашему усмотрению, толковать смысл тех из существующих законов, которые можно истолковать различно. Мы же позаботимся, чтоб Сенат, Конгресс, Верховный Совет понапринимал таких законов предостаточно. К тому же президент получит право анулировать законы, когда ему будет указана нами в том необходимость.

Кроме того, президент будет иметь право предлагать временные законы и даже изменения действующей конституции, ссылаясь, естественно, на требования высшего блага государства.

Такими мерами мы мало-помалу, шаг за шагом отойдем от того, что были вынуждены ввести в конституцию, а затем перейдем к незаметному изъятию всей конституции, когда придет время превратить любое правление в Наше Самодержавие.

Признание Нашего Самодержца может наступить и ранее уничтожения конституции. Момент этого признания наступит, когда народы, измученные неурядицами, беспорядками, нами же организуемыми, слабостью и несостоятельностью выборных, так называемых демократических правителей, которую мы сами подстроим и углубим, воскликнут: «Уберите их! Дайте нам Всемирного Царя, который объединил бы нас и уничтожил причины раздоров — границы, национальности, религии, государственные расчеты, который дал бы нам мир и покой, дал то, что не можем найти с нашими правителями и народными депутатами…»

И для того, чтобы это случилось, чтоб народы взбунтовались, необходимо беспрестанно мутить во всех странах отношения народа и правительства, чтобы переутюжить нации разладом, общей враждою, борьбою всех против всех, ненавистью и даже мученичеством, голодом, прививкою массовых болезней нуждою, чтоб аборигены не видели другого исхода, как прибегнуть к нашему денежному и полному владычеству…

Земляне — баранье стадо, а мы для них волки. А вы знаете, что бывает с овцами, когда в овчарню забираются волки?..

Аборигены закроют глаза на все еще и потому, что мы пообещаем им вернуть отнятые свободы после усмирения врагов мира и укрощения всех партий…

Стоит ли говорить о том, сколько времени будут ожидать этого возврата?..

Когда мы, наконец, окончательно воцаримся при помощи государственных переворотов, мы постараемся, чтобы против нас уже не было бы заговоров.

Для этого мы немилосердно казним всех, кто встретит наше воцарение с оружием в руках. Всякое новое учреждение какого-либо тайного общества будет тоже наказано смертной казнью, а те, которые нам известны, будут высланы в исправительно-трудовые лагеря на бессрочные каторжные работы.

Туда же мы отправим и тех наших помощников из числа аборигенов, которые слишком много знают. А те, которых по тем или иным причинам помилуем, будут оставаться в вечном страхе перед превентивным арестом.

На решение наших административных органов никакие обжалования, апелляции приниматься не будут.

Особый режим будет установлен для бывших граждан России — единственного в мире серьезного врага нашего. Русские люди вряд ли смирятся с той ролью, которую мы отвели остальным землянам, и потому постепенно будут уничтожены, мы сотрем память о них, будто их и не было никогда на планете Земля.

Смерть есть неизбежный конец для всякого русского. Лучше этот конец пораньше приблизить к тем, кто мешает нашему делу.

…Собственным влиянием мы свели исполнение законов землян до минимума. Престиж закона подорван либеральными толкованиями, которые мы ввели в юридическую сферу.

В важнейших политических и принципиальных делах и вопросах суды решают, как мы им предписываем, прокуроры видят в том свете, в каком мы им представляем события обыденной жизни. Необходимо и впредь действовать через подставных лиц в административных органах, купленных нами журналистов, которые через газеты и журналы, эфир и телевидение обращают внимание общественности против правоохранительных органов, держат их в страхе и послушании.

Под особый контроль должны быть взяты народные депутаты, они ведь тоже люди со всеми человеческими слабостями, и не поймут, что ими управляют с помощью столичной прописки, персональных автомобилей, заграничных вояжей, наградных в конвертах, и даже предпраздничных продовольственных наборов.

Чисто животный мир аборигенов не способен к анализу и наблюдению, а тем более к прогнозированию того, что последует за этими жалкими подачками.

Аборигены только зрят, но лишены способности предвидеть, не умеют изобретать, разве что материальные предметы. Из этого бесспорно вытекает, что сама Природа и Космический Разум Конструкторов предназначили нам руководить и править миром.

Победив, мы искореним либерализм из всех важных стратегических постов нашего управления. Только абсолютизм! Другой формы собственного правления не потерпим…

Наша власть будет славною, потому что она будет могущественна, будет править и руководить, а не плестись за лидерами и ораторами, выкрикивающими безумные слова, которые они называют великими принципами, и которые ни что иное, говоря откровенно, как утопия!

Только безусловно способные к твердому, хотя бы и до крайней жестокости, неукоснительному правлению, получат его бразды от Конструкторов Зла.

Подданные слепо повинуются только сильной, вполне независимой от них руке, в которой они чувствуют меч, карающий за ослушание.

Повелитель обязан убить все общества, нелояльные по отношению к нам, которых избрали Конструкторы, хотя бы и залив эти общества, целые социальные слои их собственной кровью.

Истинная сила не поступается ни единым правом из числа захваченных ею. Никто не смеет приступить к ней, чтобы отнять у нее хотя бы пядь ее мощи.

И завершив намеченную нами по рекомендации Конструкторов операцию «Вторжение», мы как никогда будем близки к обещанному нам двадвать пять веков тому назад мировому господству…

Ничего не жалеть для того, чтобы приблизить его приход!

LXI. НОЖ В ЗАДНИЦУ

— Мне надо на мостик, — упрямо проговорил командир батальона.

Он полусидел в собственной каюте, со сдержанной злостью посматривая на отказавшуюся повиноваться ногу.

Федор Иванов переглянулся с Иваном Гончаренко. Бывший таксист из Киева, сомневаясь, покачал головой.

— Мы ужо сами таки довершим, Олекса Иваныч, — певучим украинским говорком возразил Иван, — а вы ж такой раненый… Треба лежаты, товарищ комбат.

— Вперед, парни! — воскликнул Александр Иванович и приподнялся. — Мы из морской пехоты! А это означает — стожильные… Удар! И свет туши… Несите на мостик! Я обязан вступить в командование кораблем и сказать людям, что «Великая Русь» свободна. Необходимо и тех, кто держит оружие в руках, бескровно принудить сдаться. Надо врубить общесудовую трансляцию. Лишние жертвы бессмысленны. Вперед!

Иван и Федор беспрекословно подчинились. Скрестив руки, ребята усадили на них комбата, вынесли его в коридор и принялись подниматься по трапу, ведущему на капитанский мостик.

— И яко видех очима своима грешныма, поистине тако и написах, — прошептал Станислав Гагарин, кривясь от боли в простреленной ноге.

Он крепко охватил морских десантников за плечи и подумал о том, что никак не приукрасит историю, в которой принял такое хотя и своеобразное, только непосредственное участие. Тогда и пришли на память слова игумена Даниила из его «Хождения в Царьград».

Утром нынешнего дня, за два часа до начала посадки пассажиров на «Великую Русь» Станислав Гагарин попросил аудиенции у Иосифа Виссарионовича. Необходимо, мол, уточнить детали, перебрать по пунктам план операции.

— Хорошо, — согласился вождь. — Скажите Вере Васильевне, что вам надо встретиться с начальником госпиталя, и приходите к бывшему дворцу бухарского эмира. Там и поговорим.

Деловую часть они свернули быстро, научились понимать друг друга с полуслова, а зачастую и без слов. Тогда писатель и обратился к вождю, время позволяло, а председателю «Отечества» о многом хотелось спросить Иосифа Виссарионовича, когда еще возникнет такая возможность. Станислав Гагарин сказал:

— Одни называют частную собственность проклятьем человеческого рода, другие именуют ее священной… Кто прав?

— Насколько мне помнится, вам известно, что генерал Власов в Манифесте Комитета освобождения народов России предлагал ввести трудовую, понимаешь, частную собственность.

— Я знаю…

— Приставленное спереди слово принципиально все меняет. Трудовая частная собственность… Сие понятие сейчас и на вооружении коммунистов Державы. Именно в этом, понимаешь, соль.

— Вопрос лишь в том, как определить степень трудового участия в создании конкретной собственности, товарищ Сталин.

— Нет ничего проще, — живо отозвался вождь. — Ваш собственный пример свидетельствует об этом. Разве кто-нибудь может усомниться, что «Отечество» и в воениздатовском, и в литфондовском вариантах возникло на базе именно гагаринского интеллектуального капитала. Дважды вы начинали с пустыми счетами, и, создавая издательское предприятие, а теперь вот и киностудию, не взяли у государства или у кого бы там еще ни копейки ссуды. Хотя однозначно известно: для того, чтобы начать дело, нужен первоначальный стартовый капитал…

Не хочу быть пророком, не буду зловеще, понимаешь, каркать, но и в третий раз вы сумеете начать с нуля…

— У нас капитала не было ни в первом, ни во втором случаях, — согласился Станислав Гагарин.

— Он у вас, понимаешь, всегда находился на плечах, — ворчливо сказал Иосиф Виссарионович. — Ваша голова! Умение организовать людей, зажечь их идеей, жестко потребовать исполнения приказа, а также чувство предвидения, интуиции, мгновенная реакция на изменение конъюнктуры… В комплексе это и есть интеллектуальный капитал! Именно его вы и вложили в дело, потому все, понимаешь, что имеет «Отечество» — ваша, молодой человек, трудовая частная собственность.

— А мои работники? Разве они…

— Нет! — резко оборвал литератора вождь. — Работников подобрали вы, учили их работать вы, действуют они, руководимые вашей волей. Разве не так?

Станислав Гагарин молчал. Воспитанный несколько в ином ключе, когда приоритеты оставались за коллективом, когда формальная группа людей всегда оказывалась права, а личность обязана была подчиниться общему мнению, писатель считал себя завзятым коллективистом, хотя и мыслил диалектически, признавал, так сказать, роль личности в истории. Конечно, сочинитель достаточно объективно оценивал и собственное значение в делах «Отечества», хотя и не выпячивал никогда личные заслуги, тем более, никто как будто бы не отрицал их.

Порой Станислава Гагарина раздражало, что именно он большей частью оказывался прав. Ведь председатель всегда признавал такую возможность и за другими работниками, требовал от них новых идей и деловой инициативы, не понимая, увы, что далеко не все могут быть достаточно инициативны, и вовсе несправедливо мерить остальных на собственный аршин.

— Тут я заглянул надысь в Далевский словарь, решил посмотреть, как разъясняется знаменитое словечко пролетарий, — с ироничной улыбкой заговорил Станислав Гагарин. — У Владимира Иваныча сказано так: пролетарiй — бобыль, бездомный или безземельный, безпрiютный, захребетник… Во как! А пролетариат, собственно, или пролетарство, определяется так: быть в сословье пролетарiей, бобыльство, бездомничество, безземелье, захребетничество.

— Вы правы, — согласился Сталин. — Постоянно думаю об этом. Если бы российские, понимаешь, марксисты перевели слово пролетарий на русский язык и выдвинули лозунг «Захребетники всех стран, соединяйтесь!» — крепко сомневаюсь, понимаешь, в победе большевиков.

Если бы нынешний генсек попросил у товарища Сталина, понимаешь, совета, то сей призыв порекомендовал бы ему снять. Пишите просто: «За нашу Советскую Родину!» Или призовите объединиться россиян планеты. Их двадцать миллионов, понимаешь, живет за кордоном. И для них я смог сделать только одно: после войны предоставил каждому советское гражданство.

— И правильно поступили, товарищ Сталин, — заметил сочинитель. — За границей я встречал соотечественников с русскими паспортами. Вы бы видели — как они гордятся этим!

— Рад услышать такое от вас, — сказал Отец народов, и в голосе вождя Станислав Гагарин ощутил некую расстроганность, что ли…

Некоторое время они молчали.

— Кстати, о пролетарской, понимаешь, проблеме и чстной собственности…

Товарищ Сталин помнит, как вы готовились к аспиратскому реферату по диктатуре пролетариата и раскопали, понимаешь, обращение Маркса и Энгельса к Союзу коммунистов марта тысяча восемьсот пятидесятого года…

— Вам и это известно? — изумился писатель.

— Стараемся, — улыбнулся вождь. — Так вот, основоположники писали там: если демократические мелкие буржуа хотят возможно быстрее закончить революцию, ограничившись косметической, понимаешь, перестройкой, интересы и задачи партии в том, чтобы сделать революцию непрерывной. Слышите интонацию Льва Давидовича Троцкого?

В обращении подчеркивалось, что до сих пор, пока все более или менее имущие классы не будут отстранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной, понимаешь, власти, пока ассоциация пролетариата не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьется настолько, что решающие производительные силы не будут сосредоточены в руках пролетариев — говорить, понимаешь, о победе революции нельзя.

Для нас, — решительно утверждали Маркс и Энгельс, — дело идет не об изменении частной собственности, а об ее уничтожении, не о затушевывании классовых противоречий, а об уничтожении классов, не об улучшении существующего, понимаешь, общества, а об основании нового общества.

Такие вот экстремисты, понимаешь, основоположники наши.

— «Весь мир… разрушим до основанья, а затем», — с горечью произнес писатель. — Странное дело! Во время óно гордился тем, что откопал сей документ, спорил по этому поводу с профессором Мокичевым. А вот теперь вижу, что создатели диалектического материализма в вопросах партийной стратегии и тактики были законченными метафизиками. Нет ничего примитивнее и пошлее лозунга «Сломать!» Хотя именно с ним пришли к власти новоявленные демократы. Такие вот пироги, Иосиф Виссарионович…

Вождь не отозвался, и Станислав Гагарин увидел, что тот ушел в собственные мысли, проникнуть в них писателю не было дано, хотя порой испуганно хотелось хотя бы на мгновенье заглянуть в духовный мир прибывшего со Звезды Барнарда существа, узнать, о чем может думать космический Сталин.

— «Обманите меня… но совсем, навсегда, — глухо с едва различаемым надрывом, заговорил вдруг Сталин. — Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда… Чтоб поверить обману свободно, без дум, чтоб за кем-то идти в темноте наобум…

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал, кто ведет лабиринтом неведомых зал, чье дыханье порою горит на щеке, кто сжимает мне руку так крепко в руке… А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман…

Обманите и сами поверьте в обман!»

Скорее не от стихов Волошина, а от того, что читал их Сталин — и как читал! — писателю стало жутко. Он вдруг вспомнил Надежду Сергеевну, супругу вождя, и подумал: не декламировал ли подобные строки Иосиф Виссарионович ей… Впрочем, видятся ли они друг с другом в Ином Мире?

— Нет, — резко ответил вождь. — Теща говорила, что Надежда, мол, не против… Но товарищ Сталин уклонился от встречи. Не могу, понимаешь, простить ей… В такое время покинула меня! А дети? Совсем еще несмышленышей оставить в сиротстве… Это неестественно для подлинной матери! А в любой женщине всегда виделось мне, понимаешь, в первооснове материнское начало.

Товарищ Сталин поднялся и принялся нервно ходить из угла в угол.

Писатель нерешительно встал, кашлянул, чтобы привлечь внимание вождя, ясно было: пора уходить.

— До свидания, товарищ Сталин, — нейтральным голосом произнес литератор. — Пошел я покудова…

Сталин молча кивнул.

«Понапрасну растревожил его тогда, — подумал Станислав Гагарин, пока сынки командира батальона несли его на скрещенных руках к ходовому мостику. — Хотя он сам решил читать стихи Максимилиана, стихи и ослабили вождя. Вот и космический, понимаешь, субъект, а ничто человеческое ему не чуждо… А где же мои противники-враги?»

Он увидел каюту, в которой разместился штаб Автандила Оттовича. Кроме главаря банды, президента, как назвал его Шкипер, здесь были два телохранителя с автоматами на шеях и щеголеватый референт, или по блатной фене шестерка. У пижона болтался на ремешке через плечо пистолет-автомат Стечкина в деревянной кобуре.

— Почему мы стоим? — вскричал с явно истерическими нотками Бровас. — Почему не покончили с черноперыми? Их всего-то полдюжины… Против полусотни отборных моих людей! Всех уволю! И без выходного пособия… Где Шкипер?

Референт с виноватой улыбкой развел руками.

— Звоните на мостик!

Вдруг включился динамик принудительной трансляции. Послышался усталый, но внушительный голос комбата:

— Господа террористы! Теплоход «Великая Русь» освобожден подразделением морской пехоты, которым командую я, майор Александр Ячменев. Всем, кто меня слышит! Дальнейшее сопротивление бесполезно! Машинное отделение и капитанский мостик в наших руках. Тем, кто сдаст оружие, гарантирую жизнь. Пассажиров и членов экипажа прошу не вмешиваться. Преступники вооружены и очень опасны. Повторяю: немедленно прекратить сопротивление и сдать оружие!

Майора слушали не только Бровас и его люди в каюте. Слушали матросы «Великой Руси», пассажиры, загнанные в музыкальный салон и каюты.

Один из охранников, который стерег пассажиров, решительно вышел к сцене, где обычно работает оркестр, и положил на пол автомат, потом два запасных рожка к нему.

К автомату бросилась шляпа в горошек, схватила оружие, потрясла им над головой.

— Ура! Мы победили… Господа! Как член руководства крестьянской партии, объявляю лайнер суверенной территорией, а также свободной экономической зоной. Необходимо отправить срочную телеграмму в ООН…

К горошку подобралась давешняя дама, уже одернувшая либерала. Она опять резко нахлобучила шляпу на уши.

— Вояка! — презрительно проговорила она и отобрала автомат. — Тьфу на тебя, пацифист…

Горошек как ни в чем не бывало оборотился к сдавшему оружие бандиту.

— Руки! Ему надо связать руки… Подержите его, я мигом это сделаю…

Либерал выдернул брючный ремешок, бросился к террористу. Но брюки у горошка упали на колени, он запутался и растянулся на палубе под общий смех.

Юнга Александр подошел к женщине с автоматом и деловито принял от нее оружие.

— Это для товарища майора, — многозначительно сказал он.

В каюте Броваса звучал голос майора:

— …Прекратить сопротивление и сдать оружие!

— Где Шкипер! — завопил потерявший самообладание Автандил Оттович.

А Шкипер, скупо отстреливаясь от Федора Иванова, продвигался в направлении каюты босса. У Иванова кончились патроны, он отсоединил рожок, машинально лапнул себя по бедру, забыв, что он вовсе не в боевом снаряжении морского пехотинца.

Почувствовав, что у Федора нечем стрелять, Шкипер открыто вышел на палубу.

— Ага, — сказал он, зловеще ухмыляясь, — теперь мой верх, черноперый… Хороший корм рыбам устрою! К борту! Хочу чтоб ты сразу ушел на дно…

Федор снял с шеи бесполезный автомат, медленно переступил к релингам ограждения.

— К борту! — бешено заорал Шкипер. — Еще!

Он поднял пистолет, готовясь выстрелить, но в это мгновение Федор метнул автомат в Шкипера. Выстрел Бобика пришелся мимо цели.

Шкипер вскинул руку для нового выстрела, но пущенный Ольгой нож пронзил Шкиперу плечо.

Он успел перебросить пистолет в левую руку, но второй нож вонзился ему в задницу. Шкипер, уронив оружие, с диким ревом упал на колени.

Иванов схватил пистолет, затем снял с пояса Шкипера наручники и надел их на руки бандита.

Ольга посмотрела на бедра: ножны ее пусты. Она выдернула нож из плеча Шартреза Валентиновича.

— Второй! — закричал Шкипер. — Вытащи его из задницы!

— Потерпи, — ответила ему Ольга. — Мы еще не всех бандюг переловили…

Она убежала с Ивановым. Шкипер взревел от ярости и боли, упал на схваченные металлическими браслетами руки. Из задницы его торчал, покачиваясь, металлический нож Ольги.

«Надо завершать операцию, — подумал Станислав Гагарин. — Основная часть работы позади. Шкипер обезврежен, но главная гадина — Автандил Бровас — пока на свободе… Впрочем, какая это свобода, если он вместе с нами находится в ограниченном пространстве».

— Бровас куда опаснее, понимаешь, нежели вы себе представляете, — услышал он голос Иосифа Виссарионовича. — Архиядовитое существо с давно замещенной ломехузами личностью. Его преступный бизнес — прикрытие. Это идейный враг, внедренный, кстати говоря, к доценту Головко, о чем покойный мафиози и не подозревал. Я хотел столкнуть их, понимаешь, лбами, преступников и ломехузов, но первые, как выяснилось, давно под колпаком у Конструкторов Зла. Так что поберегитесь новоиспеченного бандитского президента!

Писатель хотел спросить вождя, как же случилось, что Великую Русь, без кавычек, захватили во время óно иные бровасы, шартрезы и автандилы, но вспомнил: товарищ Сталин пребывал в той же компании. Впрочем, общается с ним другой Сталин, как будто зеркально отраженный, но из другого слепленный теста.

«Может быть он из антимира?» — усмехнулся председатель «Отечества».

— В какой-то степени вы правы, — отозвался вождь.

— Но как быть с аннигиляцией? — осторожно спросил Станислав Гагарин. — Я ведь общаюсь с вами…

— Не морочьте себе голову, понимаешь… Хотите добрый совет? Когда возникнет потребность отвлечься, отойти от мирской суеты, начинайте размышлять о Метагалактике, видимой части Вселенной. Или вообразите, что может таиться за пределами Метагалактики, и подумайте: не мелки ли по сравнению с объектом ваших размышлений жалкие интриги демократов, митинговые вопли неорадикалов, понимаешь, и злобные нападки на Отечество новоявленных ренегатов.

— Да, но эти ренегаты готовы устроить Варфоломеевскую резню для тех, кого еще вчера называли товарищам и, — возразил писатель. — Значит, опасность быть зарезанным существует и для меня, разумной личности, коя и есть, если хотите, интеллектуальная Метагалактика.

— Потому мы с вами и срываем планы ломехузов, — пояснил товарищ Сталин. — Только им, агентам космических Конструкторов Зла, и нужен Хаос, а многочисленные дерьмократы, как метко, понимаешь, прозвал их народ, ублюдочные марионетки в руках хитрых и расчетливых хозяев. Да, они суть опасные, но управляемые извне безнравственные монстры.

Кстати, ваши подопечные пытаются дать деру… Не теряйте бдительности, комбат.

Станислав Гагарин мысленно переместился на шлюпочную палубу и увидел, что двое бандитов пытаются опустить спасательную шлюпку. Они вывели ее уже за борт и вот-вот спустят на воду.

В шлюпку прыгнул Андрей Павлов.

— Удрать хотите, козлы?! — закричал он. — Не выйдет, братцы-кролики!

Началась схватка в шлюпке.

Заметивший ее третий боевик включил шлюпочный механизм. Шлюпка пошла вниз, затем ее перекосило на шлюп-талях, носовой гак слетел с блока, Павлов и бандиты посыпались из шлюпки в воду.

В каюту Броваса вбежал вдруг террорист. Он прошептал на ухо подбежавшему к нему шестерке, референту-щеголю Автандила Оттовича.

— Нашли! — закричал вдруг референт. — Бабу евонную нашли…

Он потыкал пальцем в динамик, откуда еще недавно слышался голос майора Ячменева.

Бровас скомандовал:

— Давайте ее сюда!

Андрей Павлов попытался взобраться на палубу «Великой Руси» вдоль борта по тросу из шлюп-талей.

Трос вдруг стал травиться, и Андрей вновь полетел в воду.

Но юнга Александр, автомат висел у него за спиной, сбросил Павлову шторм-трап.

Майор Ячменев, усаженный в шезлонг, вытянув раненую ногу, осматривал в бинокль горизонт.

— Всех взяли? — спросил он Камая.

Здесь же находились Олег Вилкс и Ваня Гончаренко.

— Вроде не стреляют, — неуверенно ответил Алексей Камай.

— Главный бандит! Где их босс, которого они зовут президентом? Операция не закончена, пока мы его не схватили. Ищите его, ребята! Опаснее гада, чем этот тип, не бывает.

В каюту Броваса бандиты, среди них Жиган, привели Елену Сергеевну.

— Вот она! — сообщил шестерка. — Это и есть жена того черноперого головореза, евонная, значит, баба…

— Скажите, мадам, — любезным тоном обратился к перепуганной женщине Бровас, — вы и есть супруга человека, который устроил этот небольшой, мягко говоря, мешебейрах?

— Да, — гордо вскинула голову Елена Сергеевна, — я жена и соратница этого человека, чем горжусь, между прочим…

— Подобная гордость делает вам честь, мадам… Но вот о чем хочу вас попросить. Уговорить вашего мужа сдаться. Вот телефон. Звоните на мостик. Он сейчас там.

— Никогда! И скоро майор доберется до вас…

— Не следует быть такой категоричной. Вы, мадам, не в его руках, а в моих. Подготовьте, парни, эту крошку.

Два телохранителя с угрожающим видом подошли к Елене Сергеевне.

Молодая женщина в ужасе прижалась к стене, зажмурила глаза.

— Хватайте ее! — истерично закричал Бровас. — Сорвите одежду! Изнасилуйте! Вырежьте сердце! Разрубите на куски! Изжарьте на шашлык!

— Назад!

В дверях каюты появился Андрей Павлов. В руках у него было по пистолету.

Охранник дал очередь, но стрелял он по пустому месту: Андрей метнулся уже в сторону.

Олег Вилкс и Ваня Гончаренко с двумя-тремя автоматами на плечах конвоировали сдавшихся бандитов через музыкальный салон. Их было человек шесть, не больше.

С морскими пехотинцами важно шествовал и юнга Александр.

С автоматом парнишка не расставался. Боевики угрюмо смотрели себе под ноги. Пассажиры и освобожденные члены экипажа провожали их суровыми взглядами.

А в каюте Броваса разыгрывался заключительный этап смертельного сражения.

Выстрел Андрея Павлова! Охранник упал, уронив автомат.

Второй бандит дал автоматную очередь в Павлова, но безрезультатно. Пуля Андрея поразила его в ногу, террорист упал и пополз в угол.

Референт, задрав руки, трясся всем телом. Пистолет Стечкина нелепо болтался у него на плече.

— Отойди от нее, козел! — крикнул Бровасу Андрей Павлов.

Автандил Оттович поднял трость, с которой не расставался. Главарь нажал особую кнопку. Оболочка трости вдруг слетела, сброшенная пружиной. Вместо трости возникла узкая шпага.

Бровас приставил острейший ее конец к горлу Елены Сергеевны.

— Еще движение — и я ее заколю! — предупредил Автандил Оттович. — Бросай пистолеты!

Андрей в растерянности метнулся взглядом туда и сюда, в ярости швырнул пистолеты на палубу.

— У меня есть еще шанс убить медведя, — ухмыльнулся Бровас. — Вернее, эту очаровательную майоршу…

Острый конец шпаги едва не вонзился в горло Елены Сергеевны.

— Подними руки, щенок! — приказал Бровас морскому пехотинцу.

Андрей поднял руки, и, мельком взглянув за спину Броваса, улыбнулся.

Автандил Оттович вдруг осознал, что за спиной у него происходит нечто, но супербандит боялся отнять шпагу от горла жены командира батальона.

Стремглав, сверкнув молнией, пролетел нож и ударил мафиози в плечо.

Упала шпага.

Позади Броваса стояла все еще как бы устремленная в броске собственного ножа Ольга Русинова. За ее спиной — открытый прямоугольник иллюминатора, в нем виновато улыбался Федор Иванов.

— Мне сюда не пролезть, — проговорил богатырь-морпехотинец.

Елена Сергеевна бросилась к спасителю Андрею, тот крепко обнял ее, затем пришел в себя, и резче, чем следовало в обычных условиях, отстранил женщину.

Жена майора Ячменева поняла и опустила голову.

Оля Русинова полуосуждающе, полупрезрительно смотрела на них. Девушка по-своему разобралась в этой истории.

Шестерка Броваса продолжал стоять с поднятыми руками.

— Опусти руки, болван, — предложил ему Андрей Павлов. — Да перевяжи хозяина… Ему до уголовного процесса выздороветь надо.

Ольга сняла с референта ремешок с пистолетом Стечкина, достала оружие, прицелилась в Автандила Оттовича.

Бровас с ужасом смотрел на девчонку.

— В штаны не наложил, дядя? — спросила Ольга, отправляя пистолет в кобуру.

Александр Иванович снова смотрел в бинокль.

— Вот они родные, — расстроганно проговорил он, опуская бинокль.

К теплоходу «Великая Русь» шли десантные корабли на воздушных подушках.

На мостике головного корабля находились генерал Владимир Романенко, начальник береговых сил, и командир бригады морской пехоты, полковник Кочешков.

Над палубой «Великой Руси» зависли два вертолета, из которых выпрыгивали морские пехотинцы.

Их радостными возгласами встречали пассажиры и члены экипажа. Женщины целовали растерянных парней, мужчины похлопывали по спинам.

На мостике майор Ячменев пытался подняться из шезлонга.

Ребята, Камай и Гончаренко, помогли ему встать на здоровую ногу.

Десантные корабли приблизились к «Великой Руси».

— Я сам… Хочу сам…

Комбат пытался удержать равновесие, ему трудно было это сделать, трудно стоять без помощи матросов.

Появился юнга Александр, протянул майору автомат.

— Я же говорил, дядя, что вы герой… Хотя и безоружный.

Александр Иванович наклонил голову, и юнга повесил автомат ему на шею.

— Спасибо, тезка, — улыбнулся Ячменев. — Без тебя мы бы не сдюжили…

На мостике появились Андрей Павлов с Еленой Сергеевной, Олег Вилкс, который передал террористов прибывшим на вертолетах товарищам, Ольга Русинова с тростью Автандила Оттовича.

Ольга бросилась к майору и подала ему трость, с помощью которой чуть было не убили его жену.

Ячменев благодарно улыбнулся отчаянной девушке, взял трость в руку и, опираясь на нее, стоял теперь на палубе без посторонней помощи.

Другой рукой он погладил Ольгу по голове. Потом приветственно помахал начальству на мостике десантного корабля, проследовавшего траверз «Великой Руси».

Снова хотел погладить Олину голову, повернулся и увидел собственную жену, улыбнулся ей, лихо подмигнул и привлек к себе.

— Авось, Ленуся, вернут мне вторую звезду, — шутливо проговорил он. — Здесь я действовал вообще без инструкций.

В вертолеты вводили уцелевших террористов. У самого борта лежали закрытые трупы тех боевиков, которым, мягко говоря, не повезло. Трупов было предостаточно.

С суровым презрением смотрели на бандитов команда и пассажиры.

На мостике теплохода «Великая Русь» генерал Романенко сказал Ячменеву:

— Тебе надо в госпиталь, Шурик…

— А как же наш с Еленой круиз? — притворно испугался майор.

— Подлатаешь ногу — дадим второй отпуск… Полетишь вертолетом или с нами на подушке?

— С вами, — согласился майор. — На подушке оно вроде мягче… Собирайся, Лена. С такой ногой на белый вальс меня не пригласишь.

Он повернулся к ребятам, славным парням из морской пехоты.

— Плывите, братцы… Теперь вы мирные люди… Приветы родителям! И мое командирское им спасибо! И ты будь здоров, тезка! Возьмем тебя в морскую пехоту…

Крепко, по-мужски пожал руку юнге Александру, затем погладил по голове радостно улыбающегося мальчишку.

Капитан теплохода «Великая Русь» опустил ручку машинного телеграфа к отметке «Полный вперед»!

Лайнер набирал ход и двигался по русскому морю к родному берегу.

Фантастически паря над водной поверхностью, десантные корабли на воздушной подушке сопровождали освобожденный от бандитов теплоход. «Великая Русь» возвращалась в Отечество.

— Вы довольны, товарищ Сталин? — спросил писатель.

— Основательно получилось, без случайностей и накладок, — отозвался вождь. — Добротная работа, понимаешь…

LXII. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

После бурных событий в Крыму и на Черном море Станислав Гагарин вернулся в Подмосковье, оставив Веру Васильевну долечиваться в санатории.

И товарищ Сталин исчез. То ли отправился с докладом на Звезду Барнарда, то ли не считал возможным беспокоить председателя, у которого хлопот с «Отечеством» не убавлялось, а скорее наоборот.

Пока писатель огнем, как говорится, и мечом расправлялся с подонками, захватившими «Великую Русь», его собственную ладью принялся раскачивать никто иной, как Николай Юсов, первый заместитель и по совместительству, как шутливо представлял его Станислав Гагарин, муж дочери Елены.

Еще в августе действия Юсова стали настораживать председателя. Едва выпустив Второй сборник «Ратных приключений», Николай, приложивший много сил к добыче полиграфических материалов, заметно охладел к самой книгоиздательской идее.

Каких только бредовых идей не предлагал Юсов председателю! Тут имели место и партия видеокассет в два миллиона штук — «продадим на пять рублей дороже каждую, вот и десять миллионов в кармане», и мифическая сотня-другая микроавтобусов «Тойота», идущая якобы с Дальнего Востока в Москву, и феэргэвские «БМВ», и американские компьютеры — «эйтишки» с писями и без оных… Словом, было все что угодно, кроме полиграфических материалов и типографских мощностей.

Иваны Федоровы с Крутицкого вала изготовили матрицы еще и Четвертого сборника «Ратных приключений», но печатать книгу не стали: затребовали от «Отечества» две сотни телевизоров для коллектива. Бартерный рынок, сучий его потрох бы да в тартарары!

Узким местом стала полиграфия, и Станислав Гагарин, как это бывало уже не раз, взял обязанности производственника на себя. Сочинитель давно уже убедился, что от совместителей типа Косарева, Зои Данильченко или оказавшейся архинечестной договорницы Нины Владимировны Емельяновой, присвоившей деньги, которые ей выдали на полиграфический коллектив, толку мало.

Надо было искать специалиста на постоянную работу, надо было наладить деятельность коммерческого отдела, которым руководил Николай Юсов, перепоручивший дела вовсе несуразным помощникам, вроде подозрительного Сидорова, Остапа Бендера местечкового масштаба, или бестолкового Иванова, который мог приобрести для «Отечества» бесхозную, читай, ворованную технику, не подкрепив сделку никакими документами.

Надо, надо, надо… Это короткое слово будто молотом ударяло по сознанию председателя, которому и «Дневники Отечества» необходимо было писать, и представительствовать в верхах, и улаживать внутренние шероховатости, притирать друг к другу членов коллектива, и воевать с бухгалтершей Даниловой, подсуропил ему Дурандин эдакого монстра в юбке, и постоянно думать о доходах, их было немного, пятьдесят тысяч сборников РП-2 дали лишь четверть миллиона.

Слава Богу в августе Станислава Гагарина осенило, и в беседе с Михаилом Семенюком, журналистом из славной, можно сказать родной для председателя «Советской России», он рассказал о грядущей подписке на шеститомное издание «Современный русский детектив».

Что тут началось! Посыпались заявки, письма, телеграммы. Телефон «Отечества», обозначенный в газете, попросту заклинило от звонков… Хлопот прибавилось, но финансовая проблема была решена. Спешно составлялись первые тома, благо рукописей соответствующих в литературном отделе хватало.

Вернувшись из Крыма, Станислав Гагарин узнал, что за его спиной первый его заместитель Юсов создает малое предприятие посреднического толка под названием «Гривна».

Сам Николай ничего отцу своему по закону сообщить не удосужился, хотя делал вид, что ему известно, будто тесть обо всем неким образом уже информирован.

Председатель отправил Юсова с Еленой в Крым на пару недель, а когда тот вернулся, сообщил: поскольку ты генеральный директор и учредитель «Гривны», то одновременно в «Отечестве» работать не можешь. Получи двухмесячное пособие и будь здоров… Отныне ты для меня только отец Льва Николаевича, внука.

Честно признаться, Юсов подобной решительности от шефа не ожидал, но принял такое решение достойно, по-мужски. Попросил было денежку новой фирме на развитие, но председатель резонно ответил: он дважды начинал дело с пустым счетом. Пусть теперь и бывший летчик попробует.

Станислав Гагарин понимал, что перестроечная бардак-эпоха и всеядность Юсова, а напористости, энергии ему не занимать, не дадут Николаю утонуть, и расчеты его оправдались: уже перед Новым годом зять явился к ним в дом, чтоб отдать теще одолженную штуку, небрежно раскрыл кейс и дал увидеть, что там лежат еще девять пачек десятирублевых купюр в банковской упаковке. Знай, мол, наших! Получку получил…

Объективно говоря, Юсов предал идею «Отечества». Теперь Станислав Гагарин понял, как он заблуждался относительно зятя. Оказалось, что тому абсолютно без разницы, каким способом зарабатывать деньги. И Юсов притворялся, играя на простодушии и авторском самолюбии тестя, когда с пафосом говорил, что его мечта и дело всей жизни издать полное собрание сочинений Станислава Гагарина.

Порою наш герой вспоминал осторожные предостережения сына, тогда Анатолий скептически выслушивал эйфорические высказывания отца в адрес вновь приобретенного родственника по закону. Да, Гагарин-младший оказался прав. Но закаленный прежними предательствами писатель и сие принял спокойно, без душевного переживания, на которые впредь сочинитель не имел права расходовать нервную энергию.

И тут Станиславу Гагарину повезло.

«Тьфу-тьфу-тьфу!» — сплюнул через левое плечо председатель «Отечества», написав эти строки и теперь уже суеверно страшась — в который раз! — ошибиться.

И чтоб запечатлеть сие мгновение в собственной памяти и читателей, решил отметить, что в одиннадцать часов двадцать минут 24 апреля, в среду, в 1991 году, у Станислава Гагарина, который сочинял эту страницу в Голицынском доме творчества, у него не было пока никаких оснований усомниться в том, что ему повезло.

…В конце октября он случайно вышел на Александра Сорокоумова, молодого и толкового парня, который работал заместителем начальника производственного отдела издательства «Советская Россия». Они встретились в гагаринском кабинете и, как потом признавался Андреич, его заманила серьезность отношения к полиграфическому качеству изданий «Отечества». Я знаю, говорил Саша, как трудно издать книгу, подобную тем, какие у вас нашел, и потому решил: с таким человеком мне по пути.

Довольно быстро они наладили связи с типографией в Электростали, подбросили туда мяса и картошки из Хлевенского района Липецкой области, и сумели до Нового года выпустить «Охотника за тронами» Балязина, набор ее был сделан еще Юсовым через генштабовских полиграфистов.

Небольшая книжная инъекция поддержала моральный тонус «Отечества».

Потом, в романе «Вечный Жид» Агасфер расскажет сочинителю об истинной роли, которую сыграл Сорокоумов в путче, затеянном Федотовой, Павленко, Литинским и другими.

Проблемы постоянно росли, добывалась бумага, картон, бумвинил, фольга, монтировался и озвучивался фильм «Убить Скорпиона» — первенец киностудии, запускались новые книги, теперь уже без Никитина, главного редактора, который сбежал еще в декабре и увел с собой Антипову, которую Станислав Гагарин превратил из корректора в литре да.

Приходили новые люди, избавлялись от старых… Дело расширялось, «Отечество» обрастало связями, возможности его росли.

Станислав Гагарин перестал уже раздражаться от того, что он всегда оказывается прав. Окончательно его успокоила история последнего магната, рассказанная Скоттом Фицджеральдом, он перечитал этот незаконченный роман.

Но порой приходили сомнения. Правда, носили они местный характер, по большому счету сочинитель никогда не сомневался. Только ничто человеческое не было ему чуждо, и порой хотелось посоветоваться, потолковать за жизнь с мудрым человеком.

Таким советником стал для него в последнее время Иосиф Виссарионович.

Но товарищ Сталин не появлялся.

Писатель ждал его Седьмого ноября, надеясь, что они неким образом вместе отметят революционный праздник, как никак, а оба состояли в одной партии.

Иосиф Виссарионович не пришел.

Затем Станислав Гагарин подумал вдруг, что встреча произойдет 22 декабря, в день, когда вождю исполнилось сто одиннадцать лет.

До конца этих суток писатель помнил о том, какая дата на дворе, но Сталина не было.

Не появился вождь и в Новый год, не пришел и седьмого января, в Рождество Христово, объявленное бывшим коммунистом Б-сом Ельциным прогульным днем. Утром седьмого января, для «Отечества» он был рабочим, Станислав Гагарин отправился с официальным визитом к первому секретарю Одинцовского горкома партии.

Было у писателя-коммуниста искреннее намерение протянуть руку дружбы лидеру местных партийцев. Он и протянул, и конкретные дела наметил, совместные действия предлагал. Николай Дмитриевич Гудков со всем будто бы соглашался, тут и Сергей Федорович Жидких, предгорсовета и недавний еще одинцовский генсек, вроде бы невзначай вошел, поддакивал, надо, мол, объединяться, но тем дело и кончилось.

До сего дня, когда 24 апреля 1991 года Станислав Гагарин продолжает писать роман «Вторжение», никаких ответных действий со стороны партийного горкома не последовало.

Добавим, что и в июле, когда писатель правил эти строки перед отправкой в набор и вовсю предпринимательски взаимодействовал с весьма толковыми, удивительно деловыми мужиками из Пятого подъезда Старой площади, в Никитниковом переулке, с Одинцовским горкомом контактов у него не было никаких.

«Ладно, — подумал сейчас писатель, отвлекаясь от минувших событий, — отпразднуем в пятницу 26 апреля первую годовщину, и двинусь к Гудкову сызнова… Комедия! На прошлой неделе договорились о совместной коммерческой деятельности с Управлением делами ЦК КПСС, а с родным горкомом не найдем общего языка…

Так вот приблизился и день рождения писателя — 29 января исполнилось ему пятьдесят шесть лет. Вроде бы давно уже не мальчик, только энергию в себе ощущал сочинитель мощности небывалой. Он испытывал некое общее обновление — ив презренной, так сказать, плоти, и в нестандратных мыслях-подходах, и в чувствах, в особом видении мира, и в тех обиходных прелестях, которые буде они наличествуют позволяют воскликнуть: «Хорошо живется на белом свете!»

Разумеется, существовал Станислав Гагарин не в пустоте, и вместе с остальными здравомыслящими негодовал по поводу дикого разгула дерьмократии — разухабистой и абсолютно неконструктивной митинговой стихии, безудержной и вовсе небезопасной в смысле политического сплочения общества, чурался писатель и болтовни неорадикалов, любыми средствами добивающихся власти.

Раздражала нерешительность Президента, его неумение — или нежелание?! — поставить точки над «i», ну хотя бы в январской вильнюсской заварушке, когда главе государства сам Бог велел воспользоваться событиями и ввести на территории Литвы чрезвычайное положение.

29 января «Красная звезда», которая за годы перестройки превратилась в серьезную газету с собственным мнением, здравомыслящими политическими обозревателями, из которых более других нравился Станиславу Гагарину давний его знакомец Вячеслав Лукашевич, поместила Указ Президента «О мерах по обеспечению борьбы с экономическим саботажем и другими преступлениями в сфере экономики».

Радовало уже то, что запретные до того слова — экономический саботаж! — были наконец официально произнесены.

Поместила газета и комментарий генерала Соломатина из Генерального штаба Вооруженных Сил СССР по поводу вводимого с первого февраля совместного патрулирования милиционеров и военных. Вой по этому поводу со стороны желтой прессы начался еще в начале года и достиг апогея, хотя разгулявшаяся уличная преступность со всей очевидностью требовала наведения порядка в городах.

Впрочем, либералы, оборзевшие от критического заполошья дерьмократы действовали в русле провозглашенной ими доктрины: чем хуже — тем лучше. И потому ихняя «Независимая газета» истерически сообщала, что под Москвой размещается сто пятьдесят тысяч морских пехотинцев, хотя в действительности на всех флотах Державы находилось «черных беретов» в десять с лишним раз меньше.

«Вовсе неплохо бы перебросить морскую пехоту в Москву, — подумал, усмехнувшись, Станислав Гагарин, вспомнив недавнюю баталию на «Великой Руси». — Только зачем так много? Хватит двух взводов. Один послать в Кремль, другой на Краснопресненскую набережную. Вот и обеспечим порядок в Отечестве. Нет среди военных смелых и решительных генералов? Поручите операцию мне, майору морской пехоты…»

Шутка, конечно, но писатель отдавал тебе отчет в том, что для укрепления и реализации конституционной власти крайне необходима сильная воля, убежденная в приоритете государственности. А сей фактор неизменно связан с насилием, ибо государство — аппарат принуждения, желают этого охломоны из охлократов или не очень.

Их-то, к сожалению, никак и ни к чему не принуждали.

Интересную статью ученых-физиков из Московского университета Алешина и Мельникова, поместила 29 января «Правда».

Статья недвусмысленно называлась «Что такое «друзья демократии», и как они воюют против народа». Начав разбирать недавние статьи Гавриила Попова, авторы вычислили несколько приемов, разработанных моссоветовским головой для оболванивания читателей. В приемах этих функционировали и святые угодники «демократы», якобы радеющие за простого труженика, хотя давно уже очевидно, — народ для дерьмократов не более чем навоз для удобрения нивы, на которой вырастут их уже сейчас сверхмеры превысившие льготы прежних аппаратчиков новые, офуенные привилегии.

Здесь, разумеется, и бяка-Центр, не дающий ура-либералам повести нас в светлое будущее, теперь уже к вершинам капитализма. И радение за новую панацею-коалицию, она потом вырастет в монстра по прозвищу круглый стол. И явные намеки на уход со сцены, разумеется, Президента. И протчая, протчая.

Отметив, что «сквозь радикализм некоторых — демократов, разумеется — отчетливо проглядывают самые махровые неофашистские краски», Алешин и Мельников подчеркивали: главный метод, избранный радикалами — разрушение, деструкция в качестве основы общественного мышления.

Но ведь это настолько очевидно, — думал сочинитель, просматривая статью, — что только диву даешься — почему столь долгое время не прозревают люди… Ведь логика деструктивности неумолима. Ломать — не строить! Призывы к разрушению шаг за шагом подводят к черте, за которой, кроме разрушения, вообще ничего нет.

А главное в идее разрушения — уничтожение Советского Союза. Полсотни картофельных, свекольных и лесных республик предлагает разместить умник Попов на шестой части планеты заместо Великой Державы, начать немедленное переселение десятков миллионов соотечественников.

— А в какую копейку сие обойдется, подсчитал профессор-экономист!? — мысленно воскликнул Станислав Гагарин и тут же обрезал себя: не в рублях и копейках дело. Ко вселенскому кровопролитию толкают Отечество поповы и ельцины, афанасьевы, собчаки, старовойтовы и станкевичи-заславские…

Толково написал об этом в том же номере «Правды» Евгений Сорокин, в обширном письме, озаглавленном «Доколе терпеть хулу и клевету», про антикоммунистический шабаш, развернувшийся в стране. Он призвал встряхнуться, сбросить с народной холки, ошалевших от наглости, вылезших из подполья бесов. Не осенять себя испуганно крестным знамением, а коммунисты уже и в церковь зачастили, не повторять «Чур меня!», а подобно гоголевскому кузнецу Вакуле схватить бесов за хвосты, оседлать и заставить работать на Отечество.

А будут отлынивать — назад в преисподнюю! В тартарары, в пекло, в геену огненную…

В последнее время, когда Станислав Гагарин брал в руки «Известия», он заглядывал на последнюю полосу, где внизу значились фамилии редколлегии, отыскивал там шесть букв, образующих имя Севрук, оно предшествовало титулу «первый заместитель главного редактора».

Почти тридцать лет, с магаданских времен, знал Гагарин этого человека, и сейчас с понятным любопытством пытался представить — на чьей же стороне находится Севрук, крупнейший теоретик и практик эпохи застоя, державший в единоличных руках прессу и книгоиздательское дело страны.

Разумеется, говорить с ним на подобную тему да и вообще хоть как-то общаться писатель не собирался, бывшие знакомцы взаимно устраивали друг друга в тапочках, и потому интерес к идейным, так сказать, внутренностям сегодняшнего Севрука носил скорее академический или, что точнее, коллекционерский характер.

Во всяком случае, сама газета круто отдавала ломехузным душком, едко воняло им от ряда известинских материалов. Вот и сегодня на последней полосе затеялся спор вокруг двойного патрулирования, и давно сношавший правовую тему людовед и поборник справедливости Феофанов, ничтоже сумняшеся, доказывал в комментарии, что беспокойство Президента о том, чтобы самому Феофанову уличные хулиганы не проломили голову, по его просвещенному мнению не вяжется, мягко говоря, с правами и свободами граждан, демократическими нормами жизни общества, устоями правового государства.

Нападки на Президента в желтой прессе шли не косяком, а лавиной. Теперь никто уже не сомневался, выдели Президент каждому гражданину по бочке птичьего молока, и дерьмократы поднимут галактический хипиш: почему выдали не в мелкой расфасовке?

«Московская правда» открыла номер дня рождения нашего Водолея репортажем «Операция «Обмен» завершена». В репортаже черным по белому излагалось: Указ Президента по крупным денежным купюрам вызвал переполох у мафии, спешно проводились сходки воров в законе в зонах и на воле. А главное, сообщалось в репортаже, благодаря воцарившейся панике среди мафиозных группировок органам МВД Союза и отдельных республик совместными действиями удалось обнаружить новые бандитские образования.

Да и потеря восьми миллиардов преступных денег — это не кот наплакал.

А коль завопили сверх меры по поводу обмена поповские «Куранты», обвиняя премьера Павлова в грабеже населения, то было ясно, как не по вкусу пришлась сия мера акулам подпольной — пока еще! — буржуазии.

После того, как в «Советскую культуру» пришел Альберт Беляев, читать эту газету, равно как и печататься в ней, Станислав Гагарин перестал. Но для библиотеки «Отечества» издание выписал. Проглядывал порой, начиная убеждаться в том, что ломехузность, которую насаждал с приходом на трон Беляев, подсократилась. Видно, новый секретарь по идеологии, умница и гагаринский земляк Дзасохов недвусмысленно дал перевертышу Беляеву, бывшему теоретику по борьбе с буржуазной пропагандой, понять: работаешь, парень, в газете, которую учредил, понимаешь, Центральный Комитет КПСС, а не какой-нибудь либеральный ЖЭК Октябрьско-Заславского райсовета.

Сегодня в этой газете трепачи с учеными званиями из клуба «Свободное слово» при Союзе кинематографистов изощрялись в дискуссиях «Есть ли у России будущее?» Вот так, ни много, ни мало…

Перечитал писатель высказывания остепененных дискутантов, и лишь одно высказывание взял на заметку: экономика не должна быть отделена от этики и права. С этическим нигилизмом ему не раз и не два приходилось сталкиваться в коммерческих делах. Обмануть, не сдержать слова, попытаться сдернуть с себя лишний незаработанный контрагентом рубль — в порядке вещей у нынешних горе-бизнесменов.

Один Сергей Павлов-младший чего стоил, заявив однажды председателю «Отечества»; мораль и нравственность не есть экономическая категория.

…День рождения председатель «Отечества» провел на службе, работал до вечера, в Голицыне не поехал, надо побыть с домашними, какой-никакой, а семейный праздник, хотя честно признаться предпочел бы и сегодня поработать над этим вот романом. Впрочем, «Вторжение» Станислав Гагарин временно отставил, ибо с середины января с космической скоростью писал сценарий двухсерийного фильма по собственному роману «Мясной Бор».

Втравили его в подобную затею адмирал Шашков и режиссер Салтыков, вознамерившийся изобразить на экране трагедию Второй ударной армии.

Работа над сценарием завершалась, большую часть его сочинитель продиктовал Ольге Сергушичевой, местами использовал куски из романа, который согласно плану Воениздат готовился выпустить во втором квартале.

Настроение у председателя «Отечества» в день 29 января было отнюдь не праздничным, но достаточно светлым. Дела в объединении шли пусть не так блестяще, как хотелось, но достаточно сносно. Одолевали думы о положении в стране, но и это не было поводом опускать руки, ибо писатель давно сделал собственным лозунгом призыв древних римлян: Laboremus! Будем трудиться!

Вера Васильевна, похлопотав на кухне, улеглась, а муж ее все сидел за обеденным столом, заваленным ворохом газет, где на все лады рассматривался кощунственный уже по самой постановке вопрос: есть ли у России будущее… Он думал о роли ломехузов в русской истории, о том, куда они заведут страну на этот раз.

И так ему не хватало сейчас Иосифа Виссарионовича, который наверняка знал будущее! Разумеется, вождь ни на йоту не приоткроет перед ним завесу Грядущего, но можно по отношению Сталина к нынешнему бытию догадаться, какие перемены нас ожидают.

«Перемены мы обязаны организовать сами», — сердито возразил себе Станислав Гагарин.

Писателю вновь припомнился «Жук в муравейнике» Стругацких. Вовсе не просто так предупредили человечество братья-умники, братья-провидцы. Правда, идею воплощения в человеческую личность внеземного разума отработал до них Сергей Павлов-старший в романе «Лунная радуга». Но сибиряк-красноярец загибал больше по части общего космизма. А Стругацкие забытовали идею, придали ей житейский шарм и оттого исключительную зловещность.

Смысл их видения сводился к тому, что апокалиптический образ существа, в нашем случае ломехузы, ни физически, ни духовно не отличается от Homo Sapiens’а. Более того, монстр вообще ничем не отличается от человека ни логикой, ни чувствами, ни мироощущением. Жук в муравейнике, и тут обозначение ломехуза более чем кстати, живет и работает в самой толще человечества.

И этот самый жук несет в себе неведомую грозную, крайне разрушительную программу. И страшнее всего, полагают Стругацкие, что ломехуза ничего не знает о заложенной программе, и ничего не узнает о ней даже в тот неопределенный момент, когда программа эта включится наконец, взорвет в нем землянина и позовет его… Куда? К какой цели?

Действительность, с которой столкнулся Станислав Гагарин, оставила позади пророческие домыслы писателей-фантастов.

Разумеется, далеко не все, но завышенные, так сказать, ломехузы прекрасно ведали в чем суть заложенной в них программы. Работали они над воплощением идеи мирового господства и торжества Зла на планете осознанно и целево. И еще как работали!

Обуянные навязчивой мыслью о необходимости тотального разрушения, они взяли на вооружение готовый сценарий Семнадцатого года и шпарили по нему с одержимостью неофитов. Оставалось только дивиться тому, что примитивный их прием народ до сих пор не почувствовал, ибо замороченных Великим Уральцем людей еще хватало.

Станислав Гагарин повздыхал-повздыхал над газетами и решил ложиться спать, время приближалось к полуночи. Погасив на кухне свет, он отправился в гальюн, а когда отлил на сон грядущий и вышел в холл, то увидел: в кухне горит лампа.

Сердце писателя екнуло. Он хорошо помнил, как щелкнул выключателем.

Так оно и оказалось.

За кухонным столом напротив хозяйского места сидел Сталин.

— Пришел поздравить, понимаешь, — улыбнулся Иосиф Виссарионович. — Кажется, успел… Не ждали? С днем рождения, товарищ литератор!

Часть десятая ПОКУШЕНИЕ НА ПРЕЗИДЕНТА, или ДИКТАТОРША-ЛЕСБИЯНКА

LXIII. ВЗРЫВ В КРЫЛАТСКОМ

— Смотрите внимательно, — предупредил товарищ Сталин, тронув Президента за локоть. — Сейчас произойдет то, во что не хотели, понимаешь, верить…

Втроем они стояли в пустой комнате жилого дома в Крылатском. Пустой была и квартира, и в смежной комнате нетерпеливо ждали топтуны из личной охраны главы государства: вождь убедил Президента оставить парней за дверью. Ребятам, мол, вовсе ни к чему наблюдать, как действуют ломехузы.

Почему так решил товарищ Сталин — писатель не знал. По его разумению как раз и стоило поручить Леониду Кравченко записать события на пленку. А то и в прямом эфире показать сенсационное явление, его ведь в глубине души соотечественники ждали всегда.

Более двух месяцев миновало с тех пор, как Сталин возник у председателя на кухне, тогда они проговорили далеко за полночь. Станислав Гагарин заопасался даже, что Вера пробудится и увидит необычного гостя. Вождь хозяина успокоил, товарищ Сталин принял соответствующие меры.

— Хотя не скрою, мне бы хотелось встретиться, понимаешь, с вашей женой, — сказал Иосиф Виссарионович. — Рассказал бы о ней Адольфу. Ведь он, как и я, был в земной юдоли одиноким. А я вам по-светлому завидую, товарищ письменник.

Товарищ Сталин вздохнул и перевел разговор, поведать ему председателю было о чем — обстановка в стране резко осложнилась.

В «Отечестве» тоже возникли проблемы. Притворявшийся до того ярым другом объединения директор автошколы Клименко, которому обком ДОСААФ передал здание спортивной школы, безо всякой видимой причины, превратился в лютого врага и заломил фантастическую арендную плату — четверть миллиона рублей! — за скромную сотню квадратных метров, на которых соотечественники разместили кабинеты.

Надо было искать новое место, склады под книги, а их стало больше — вышли Четвертый и Пятый тома «Ратных приключений», роман «Третий апостол», второй книжкой в серии «Фантастика, приключения и отечественная история».

О собственных сложностях писатель товарищу Сталину говорить не пожелал, как-нибудь справимся, не впервой, хотя в отношении Клименко решение принял одно: из здания съехать, о подлости антипатриотов и досаафовской физдобратии, камарильи наглых бездельников широко оповестить прессу и собственное ихнее начальство.

…Когда Станислав Гагарин вышел на кухню и увидел вождя, то испытал облегчение. Писатель понял, что ждал Иосифа Виссарионовича именно в этот вечер, а сердце-вещун не обмануло, подсказало: встреча произойдет.

— Не вижу шумного веселья и празднично накрытого стола, — шутливо упрекнул тогда хозяина товарищ Сталин. — Как никак, а день рождения, пусть и не круглая дата.

Сочинитель усмехнулся.

— Никогда не делал из сего события культа, а круглые даты оборачивались для меня впоследствии неким житейским паскудством. Не сами даты, конечно, а их отмечанья. Полста — лихая лишь поддача в ЦДЛ, пристойно, правда, с попыткой знаменитого перевертыша-поэта попасть в число гостей. Сороковник праздновали на Урале, а вот тридцать стукнуло в бывшей столице Восточной Пруссии… Тот юбилей мне дорого обошелся — жизнь мою до основания перевернул. Правда, лишь в социальном смысле.

— Зато вы теперь писатель, — заметил Иосиф Виссарионович. — Как справедливо сказал вам маршал Язов — самое высокое получили звание на Земле.

Станислав Гагарин вздохнул.

— По принципу — нет худа без добра… А вот когда исполнилось семнадцать, стояли мы на пароходе «Дон» в порту Невельске, на Южном Сахалине, соль привезли рыбакам из Китая в мешках. Начался жестокий шторм, разгулял волну в акватории порта, пароход стало бить о стенку, потекли заклепки. Несколько дней в составе судовой команды маялся на верхней палубе, удерживая судно на брекватерных концах и позволяя круглосуточно разгружать проклятую соль.

В начале февраля вышли в Японское море, оно успокоилось и ластилось к нам под лучами зимнего солнца. Тогда, заступив на руль, я вспомнил вдруг, что попросту забыл о минувшем дне рождении, он пришелся на крутую и опасную работу.

— Хорошо, что день рождения ваш в этом году миновал, — усмехнувшись, проговорил Иосиф Виссарионович. Ибо крутая работа ждет Станислава Гагарина впереди.

— Опять бандиты захватили лайнер? — осведомился писатель.

— Берите, понимаешь, выше… Покушение на Президента.

…По Рублевскому шоссе к центру столицы на предельной скорости мчалась вереница машин. Во главе расчищала дорогу черная «Волга» с синим фонарем-вертушкой на крыше и парнями из Девятого управления на задних сиденьях. Затем еще такая же машина-бегунок для разминания, как выразился бы Андрей Вакушкин, конфликтных ситуаций на пути. Она могла бежать и впереди зила-катафалка, а их бывало и две, и три, и четыре, дабы запутать поелику возможно террористов, не ведали чтоб в какой машине находится Президент, или сбоку шастала сия волжанка, могла пристроиться и в хвост колонны.

Потом летели бурившие пространство те зилы, о которых шла речь повыше, и еще одна «Волга» с фонарем, она зачищала дорогу с тыла, никому не давая обогнать кортеж.

Случилось все, когда автомобиль с Президентом оказался на середине моста-развязки. Мощная разрушительная сила, она содержалась в двух фугасах, заложенных на границах мостового пролета, вздыбила и вознесла в небо обломки бетона и куски асфальта, и в них затерялось то, что сохранилось от бронированных катафалков-зилов.

Обозримое пространство заволокло дымом и пылью. Редкие в раннее утро машины, не успевшие попасть под роковой взрыв, тормозили у обочины, изумленные водители со страхом всматривались в выраставшие зловеще-серые столбы, они вскоре соединились и неуклонно поднимались к небу, знаменуя собой апофеоз затеянной этим несчастным или очень хитрым человеком перестройки.

— Нравится? — спросил товарищ Сталин, поворотившись к Президенту, который даже не отступил ни на шаг от окна, из которого посыпались от страшного удара стекла.

Президент завороженно смотрел туда, где сейчас должен был находиться собственной персоной.

От голоса вождя он вздрогнул, окинул Иосифа Виссарионовича смятенным взглядом, с заметным усилием собрался, перевел взгляд на сочинителя, затем оглянулся на дверь, за которой находился с преданными, проверенными людьми начальник президентской охраны.

Сталин понял Президента и негромко произнес, ни к кому не обращаясь:

— Пусть войдут.

Писатель догадался, что слова эти обращены к нему, быстро пересек пустую комнату, распахнул дверь и жестом пригласил людей Президента, встревоженных грохотом взрыва, но, как говорится, остававшихся на посту.

Того, что произошло на Рублевском шоссе, охрана пока не видела, окна их помещения выходили во двор.

— Срочно свяжитесь с помощниками на даче и в Кремле, — распорядился, преодолевая естественный спазм в голосе, Президент. — Пусть немедленно высылают сюда специальные группы! Сообщите также о случившемся членам Совета безопасности. Тревога по форме один и общий сбор!

Станислав Гагарин в первый раз видел Президента так близко, если не считать их мимолетной встречи в семьдесят пятом году, когда писатель приезжал к нему в Ставрополь специальным корреспондентом от газеты «Сельская жизнь». Визит был вызван столь прозаичным поводом как рост поголовья овец в регионе.

Теперь они как бы вернулись к прежним баранам, только речь уже шла не об участи безобидных животных, решалась судьба и самого Президента, и Станислава Гагарина, их близких и дальних соотечественников, судьба Великой Державы, а может быть, и третьей планеты Солнечной системы.

Писатель с любопытством смотрел на решительно отдававшего приказы Президента. Таким он куда больше нравился Станиславу Гагарину, довольно часто недоуменно негодовавшему за минувшие годы по поводу неустойчивой на его взгляд, архинепонятной политики главы государства и партийного вождя.

Справедливости ради следует признать, что писатель и восхищался часто, когда определялась победа Президента, достигнутая им в некоем конфликте без применения чрезвычайных мер и прежде всего оружия. Тогда Станислав Гагарин объективно соглашался, что окажись он сам на месте Президента и пойди на крайние меры, а председатель «Отечества» не остановился бы перед ними — хотя кто знает? — то дров бы оказалось наломанных поболе.

Наверное, они были весьма разными людьми, писатель и Президент, и видимо, вполне диалектично то обстоятельство, по которому первый и восхищался вторым, и ругал его за очередную непоследовательность и мягкотелость.

Но сейчас Президент нравился ему.

Закончив отдавать распоряжения. Глава Советского Союза поворотился к товарищу Сталину и вопросительно глянул на вождя.

«Ага, — сказал себе Станислав Гагарин, — признал ведущую, понимаешь, роль Иосифа Виссарионовича… Поверил, значит, Отцу народов».

Тут он уловил, что думает со сталинским характерным акцентом и усмехнулся. С кем поведешься… Предположим, что писатель, выписав эти строки романа, не только внешних примет набрался от вождя, подобное общение никогда не проходит бесследно.

Товарищ Сталин медленно приподнял правую руку, обратив ладонь в сторону Президента.

— Не надо торопиться, понимаешь, — мягко, но внушительно произнес он. — Ломехузам и их хозяевам — Конструкторам Зла — необходимо убедиться: покушение на вас завершилось успешно. После этого ломехузы предпримут первичные действия. Надо разрешить ломехузам предпринять первичные, понимаешь, действия. Иначе вы не поверите нам до конца, товарищ Президент.

— Но почему же, — начал было возражать тот, но Иосиф Виссарионович остановил его.

— Уж мне лучше знать, — безапелляционно сказал вождь, — ведь я читаю ваши мысли. Соратник товарища Сталина по борьбе с ломехузами — писатель Станислав Гагарин может, понимаешь, подтвердить это качество, которое он наблюдал уже у товарища Сталина.

— Как мне его не хватает, подобного качества, — горько усмехнулся Президент и сделал знак начальнику охраны: подождите, мол, исполнять мой приказ.

— Как мы вас предупреждали, ломехузы вовсе не собираются оповещать народ о вашей смерти, — продолжал Иосиф Виссарионович. — Главное — убрать вас физически. Сейчас они убеждены, понимаешь, в том, что игра закончена. Им ведь невдомек, что игра вовсе не закончена, понимаешь, что в ней участвует теперь товарищ Сталин.

В машине, которую сейчас подняли фугасами на воздух, находился не Президент, а монстр, которого сотворил, понимаешь, товарищ Сталин. Поэтому не надо поднимать шума по поводу взрыва. Этот взрыв не надо замечать, шум не нужен ни ломехузам, понимаешь, ни вам, товарищ Президент.

— Но когда-то же…

— В свое время, — вновь прервал Президента товарищ Сталин. — Вы не поверите в эту, понимаешь, историю до конца, пока не увидите монстра в обличье Президента, которого изготовили Конструкторы Зла. И товарищ Сталин покажет вам двойника, который по задумке ломехузов, понимаешь, должен править Державой. Вернее, уничтожать Великую Россию.

— И такое возможно?! — воскликнул обескураженный глава государства.

— Во имя торжества космического Зла все, понимаешь, возможно, — жестко ответил Сталин.

И писатель, который привык к оттенкам голоса вождя, почувствовал, как необходимость разъяснять Президенту столь очевидные вещи несколько раздражает Иосифа Виссарионовича.

Тогда на кухне, в памятный день рождения писателя, они проговорили до полуночи. Вождь сообщил Станиславу Гагарину о том, что ломехузы готовятся пойти ва-банк, перспектива придти к власти конституционным путем для них достаточно поблекла. Там, где они сумели укрепиться — полный развал экономики, понимаешь, отсутствие порядка. Народ быстро прозревает и скоро понесет лавочников в профессорских мантиях по кочкам. Некомпетентность новейших лидеров столь очевидна, что их не спасут никакие демагогические заверения и лживые популистские лозунги.

— Ломехузами принято решение о переходе к активному, понимаешь, террору, — сказал товарищ Сталин, прихлебывая свежезаваренный индийский чай, который непрестанно готовил хозяин, открывший и непочатую банку со сливовым вареньем. — Особенность активного террора, проводимая, понимаешь, ломехузами в том, что они готовятся уничтожить противников тайно. Убивают человека, который им мешает, и никто об этом не догадывается, понимаешь…

— А взамен создают монстра, замещают им освободившееся место, — сообразил Станислав Гагарин.

— Абсолютно правильно! — воскликнул вождь и одобрительно кивнул сочинителю. Потом нахмурился, сказал: — Почему вы так быстро соображаете, почему народ так медленно соображает?

— Сами и виноваты, товарищ Сталин, — откровенно сказал хозяин. — Приучили людей верить вождям. Неважно, кто стоит на трибуне. Лишь бы он обещал нечто и говорил самоочевидные вещи: критиковал власть имущих, требовал, увы, только на словах, лишить прежде недоступных чиновников привилегий, играл на чувствах, понося на чем свет стоит рациональные, хотя и непопулярные предложения. Вроде рыжковской идеи повысить цены на хлеб с первого июля прошлого года.

— Наверняка спасли бы тогда урожай, — согласился Иосиф Виссарионович, затем вспомнил обвинения в собственный адрес и нахмурился. — Разве товарищ Сталин в нынешних, понимаешь, народных бедах виноват? Товарищ Сталин создал могучее государство, окружил страну пусть и не совсем надежными, но союзниками, впрочем, союзники никогда не бывают совсем, понимаешь, надежными. А вы только и умеете, что разваливать монолитную Систему, заниматься пустой болтовней, и клянчить корку хлеба у зажравшихся заокеанцев и безнравственно, понимаешь, заклинать без конца «надо накормить народ». Народ сам накормит себя… Не мешайте ему работать!

Да, товарищ Сталин наделал, понимаешь, ошибок. И сам не дотягивал метафизическим умишком, но чаще товарища Сталина подталкивали к совершению ошибок, даже провоцировали товарища Сталина на ошибки. Кто подталкивал и провоцировал? Отцы и деды нынешних, понимаешь, радикалов! Вы, молодой человек, прочли огромное количество материалов о товарище Сталине… Разве справедливо просчеты Системы, созданной вовсе не Отцом народов — он только укрепил ее несколько и поправил, понимаешь, акценты — хронические изъяны Системы взваливать на одного человека? Такое разве справедливо?

— Несправедливо, — согласился Станислав Гагарин.

Ему впервые довелось видеть вождя и взволнованным, и обиженным одновременно.

— Решение ваших проблем, излечение нынешних болячек лежит, понимаешь, на поверхности, — заметно успокаиваясь, он умел брать себя в руки, продолжал Иосиф Виссарионович. — Старайтесь лишь быть последовательными, не отступайте от намеченных планов. Обменял Павлов крупные, понимаешь, купюры? Молодец! Щелкнул мафию по носу. Но легонько, понимаешь, щелкнул… Чтобы создать основу для надежного, прочного рубля, необходимы комплексный подход к реформе и динамические решения финансовых вопросов. Выдайте на руки людям ограниченную, понимаешь, сумму денег, бросьте на рынок большое количество товаров, и хочу подчеркнуть: отечественных товаров. Эти товары надо защищать от импортного вала. Тогда заводы и фабрики начнут увеличивать, понимаешь, производство в погоне за покупателем.

— Собираются повысить цены, — заметил писатель. — И станет как в Аргентине: в магазинах полно товаров и нет покупателей — дорого, не каждому по карману.

— В России никогда не будет, как в Аргентине, — назидательно поправил Станислава Гагарина вождь. — Не знаю, как вам, а товарищу Сталину за Державу обидно… Помните километровую очередь за бутербродами Макдональдса, изготовленными из русского хлеба и подмосковного мяса? Бот вам и символ нынешнего государства… Русский по существу бутерброд с иностранной этикеткой.

Да, в России всегда воровали, и товарищ Сталин не сумел при жизни справиться с этим, понимаешь, традиционным злом. Но чтобы позволять так беспардонно грабить государство иностранцам?! Про товарища Сталина современные ругательства мне известны… Какие же вы придумаете для нынешних, понимаешь, вождей энное количество лет спустя?!

— Ругательства уже придуманы и пущены в обиход, — усмехнулся писатель. — Только фули с этих матюгов толку…

— Представлю, — хэкнул Иосиф Виссарионович, — великий и мощный русский язык… Хоть ты, понимаешь, помоги моим соотечественникам выпутаться из перестройки. Но хватит, понимаешь, лирики. Давайте к делу.

И товарищ Сталин познакомил писателя с террористическими планами ломехузов в отношении Президента.

— Покушение намечено на апрель, — сказал Иосиф Виссарионович. — Постараюсь остановить акцию на стадии разработки планов. Не сумею — примем более крутые меры. Видимо, придется пойти, понимаешь, на прямой контакт с Президентом, и тут мне нужна будет ваша помощь.

— Всегда готов, — ответил Станислав Гагарин.

LXIV. ПОСЛЕДНЕЕ — В РОМАНЕ! — НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

Не уставайте повторять: наши деньги управляют миром!

Надо усиленно развивать торговлю, ее капитал оборачивается быстрее, захватывать ключевые позиции в промышленности, всячески поощрять спекуляцию, которая, находясь в нашем ведении, даст нам дополнительную власть над миром.

Действуйте так, чтобы промышленность выкачала из земли и рабочую силу, и капитал и через спекуляцию передала в наши руки мировые деньги. Тогда варвары сами склонят головы и отдадутся безропотно нам, дабы получить от нас право на существование.

Для разорения промышленности аборигенов мы используем спекуляцию, поощряем навязанную нами варварам, привитую им, внушенную средствами массовой информации, купленной нами литературой сильную тягу к роскоши и распутству, потребность ко все большему обладанию вещами: модной одеждой, автомобилями, видеоаппаратурой, золотыми побрякушками, предметами далеко не первой необходимости.

Всепоглощающая роскошь, которая становится у варваров смыслом жизни, еще одно наше сильнейшее оружие! Смело, без оглядки применяйте его, сие целиком оправдавший себя метод.

Мы поднимем толпе заработную плату, которая, однако, не принесет никакой пользы, ибо одновременно поднимем цены на предметы первой необходимости, ссылаясь при этом на падение урожайности земли и отсутствие пастбищ для скота, снижение урожая и производительности труда. О самой производительности, способах ее роста мы будем молчать, и вернемся к ней, когда рухнут варварские государства и возникнет царство Конструкторов Зла. Тогда мы сделаем все, чтобы аборигены стали трудиться эффектно, ведь работать они начнут уже на мировое господство тех, кого избрали Конструкторы представителями на Земле.

Помните: активное Зло всегда конструктивно, а призывы радетелей Добра только расслабляют характер избранного народа. Поэтому оставайтесь злыми!

Мы искусно и глубоко подкопаем источники производства, используем анархию и страсть к болтовне на митингах, к которой мы уже приучили рабочих, будем бороться за повсеместное расширение торговли спиртным. При этом примем меры к изгнанию отовсюду и поголовно интеллигентов варварского семени, особенно и в первую очередь так называемых патриотов — они для нас главная опасность.

Но более всего опасны русские патриоты… Полагайте их для себя смертельными врагами!

Чтобы истинная подоплека сути чинимых нами вещей не стала понятна аборигенам раньше времени, мы прикроем ее, замаскируем либеральной болтовней, якобы искренним стремлением послужить рабочему классу, трудящимся слоям общества, великим экономическим принципам, пропаганду которых поручим академикам-экономистам, модным теоретикам и публицистам, которые давно уже находятся у нас на содержании.

…На всех континентах мы обязаны создать атмосферу брожения, раздоров, всеобщей вражды. В этом обретается двойная польза. Во-первых, этим мы держим в напряжении государства, руководители которых хорошо понимают, что именно в наших силах произвести у них особые беспорядки или установить порядок. Все эти страны уже привыкли к нашей способности оказывать на них необходимое давление.

Во-вторых, бесконечными интригами мы запутали нити, протянутые нами во все государственные кабинеты организуемой нами политикой, экономическими договорами или заёмными обязательствами.

Организация Объединенных Наций — давно уже послушный инструмент проводимой нами политики установления нового мирового порядка.

Для окончательного достижения глобальных целей нам надо вооружиться большой хитростью и пронырливостью во время переговоров и соглашений. Но в том, что называется «официальным языком», мы будем держаться противоположной тактики и на миру, напоказ будем казаться честными и сговорчивыми.

Таким образом, варварские, народы и правительства, которых мы уже приучили смотреть только на показную сторону того, что мы им позволяли постичь, примут нас за благодетелей и спасителей рода человеческого.

Наглядно сие проявилось в событиях вокруг Персидского залива. Историю великой провокации, в которую мы хитроумно втянули Ирак, будут хрестоматийно изучать в наших специальных школах для управляющих варварским быдлом, арабским ли, славянским — без разницы.

Главный успех в политике заключается в тайне готовящегося предприятия. Слово не должно согласовываться с действиями дипломата.

К действиям широко задуманного нами плана завоевания мирового господства, плана, который необходимо завершить к концу этого века, и этот вожделенный триумф уже близок, мы обязаны вынуждать варварские правительства действовать в наших интересах при помощи так называемого общественного мнения, которое формируется не имеющей границ Великой Властительницей умов. Речь идет о прессе, радио и телевидении. Они, за немногими исключениями, с которыми не стоит считаться — уже в наших руках.

Одних государственных деятелей мы попросту купим, других запугаем террором, третьих задушим процентами по займу, четвертым устроим революционное восстание собственного народа.

Арсенал наш разнообразен и велик. На каждого аборигена мы найдем подходящую удавку.

Мы заручимся для себя орудиями, которыми наши противники могли бы воспользоваться против нас. Необходимо выискивать в самых тонких выражениях и загвоздках правового словаря оправдания для тех случаев, когда нам придется произносить решения, могущие показаться аборигенам смелыми и справедливыми.

Эти решения важно подать в таких выражениях, которые казались бы высшими, непререкаемыми правилами юридического порядка.

Необходимо окружить себя публицистами, юристами-практиками, администраторами, дипломатами и, наконец, людьми, которые подготавливаются сверхобразовательным воспитанием в наших особых гимназиях. Эти люди постигнут тайны социального быта, будут знать иностранные языки, а также тайный политический жаргон. Они будут ознакомлены с подкладочной, оборотной стороной человеческой натуры, с ее чувствительными струнами, особенностями характера аборигенов любой местности.

Эти профессионалы будут играть на струнах варварских душ ту музыку, которую мы закажем…

LXV. В ГОСТЯХ У ПРЕЗИДЕНТА

По поводу визита к Президенту у Станислава Гагарина возникли сомнения.

— Во-первых, нас не приглашали, — сказал он несколько раздраженным тоном, ибо отдавал себе отчет в том, что встретиться с Президентом он вовсе не прочь, но ведь не зовут, в том и закавыка. — А во-вторых, как мы туда попадем? Передав визитную карточку?

— У товарища Сталина никогда не было и тем более нет сейчас визитных карточек, — небрежно отпарировал писателю вождь. — И товарищ Сталин пройдет, понимаешь, где угодно… Это ответ на последние два ваших положения. Что же касается приглашения… Тут как посмотреть. С одной стороны — незваный гость хуже… Не буду говорить кого, чтоб не вызвать межнациональный конфликт. Тьфу! До какой же степени распустили вы, понимаешь, сепаратистов всех мастей! Да… Вот вы товарища Сталина к себе в дом приглашали?

— Не приглашал, — растерянно проговорил Станислав Гагарин.

— Вот видите! — торжествующе поднял указательный палец вождь. — И, тем не менее, не станете обвинять товарища Сталина в бесцеремонном вторжении в писательскую обитель. Принесло хоть какую-то пользу, понимаешь, появление товарища Сталина Отечеству и вам лично?

— Конечно! — искренне воскликнул писатель.

— Наша встреча с Президентом находится в том же, понимаешь, ряду. Тем более, жизни его угрожает реальная опасность. А про то, понимаешь, что Социалистическая Родина в опасности, вы и сами знаете, во весь голос сейчас заговорили люди. Завтра же и отправимся к нему. Предупредите соратников: с утра, понимаешь, поедете в клинику Федорова показывать оперированный глаз.

Недели за две до сего дня, 26 марта 1991 года, профессор Козлов заменил писателю хрусталик, одновременно установив в правом глазу крохотный анализатор человеческих достоинств — подарок товарища Сталина. После двух-трех-месячной адаптации Станислав Гагарин приобрел способность определять человеческую сущность любого представшего перед ним субъекта, замерять уровень его негодяйства или добропорядочности.

Сочеталось с чудо-анализатором и лазерное устройство навроде того, каковым обладал товарищ Сталин, использовал его для уничтожения монстров. Но пока шел процесс привыкания гагаринского организма к инородному телу, воспользоваться сим оружием против ломехузных нейтринных чудовищ писатель не мог.

Новый глаз полагалось покудова беречь, не напрягаться в работе, вести спокойный и упорядоченный образ жизни… Но какое там к чертям спокойствие, когда запускались в производство новые фильмы, косяком шли тиражи книг из Электростали и «Красного пролетария», для них изыскивались необходимые складские помещения, подвалила с великим трудом добытая бумага, ее тоже необходимо было где-то укрыть…

Ситуацию осложнило и бандитское поведение некоего Клименко — директора автошколы ДОСААФ, которому передали на баланс здание спортивной школы, помещения в ней вот уже второй год арендовало «Отечество». Пока ведал зданием Рудавец — председатель городского комитета военно-патриотического общества, все шло хорошо. Станислав Гагарин платил божескую аренду, но выделял на нужды школы сто пятьдесят тысяч рублей безвозмездно.

Получивший здание Клименко подвесил «Отечеству» арендную плату в четверть миллиона. После долгих споров сошлись на половине, а председатель «Отечества» спешным порядком принялся искать альтернативные варианты. Станислав Гагарин принципиально не мог позволить, чтобы шантажист и балабол Клименко, призванный заниматься военно-патриотической работой, вместо этого беззастенчиво грабил благородную организацию, которая на деле активно трудится на благо Отечества и его Вооруженных Сил.

Проблемы возникали ежечасно, решать их следовало незамедлительно. Где уж тут до обережения глаза! Но профессору Козлову писатель показывался регулярно…

— Объявите, что едете в клинику, — сказал вождь. — Выберемся пораньше, до того, как Президент двинется с Рублевской дачи в Кремль. Так мы и застанем его дома. Организую, чтобы он задержался, понимаешь, на часок.

— Когда и где вас забрать? — осведомился председатель.

— На развилке жду вас ровно в восемь… Там, где поворачиваете направо, в Одинцово. А мы повернем, понимаешь, налево.

Так оно и случилось.

Утром Володя Беликин заехал за писателем, тот уже спустился и ждал его, прикрыв глаза темными очками — подарком Михаила Лавриченко в Буэнос-Айресе. Проскочили Лайковскую проходную, и тогда председатель сказал:

— Остановишься, Володя, на повороте. Рублевской дорогой поедем. А пока нужного товарища подберем.

Неразговорчивый Беликин молча кивнул.

Утро было солнечным, день обещал оказаться теплым. Писатель нарядился в полевую, с разводьями форму морских пехотинцев. После февральского визита в Севастополь он часто надевал то черную, то камуфлированную робу десантника, входил, понимаешь, в образ.

Каково же было его удивление, когда рядом с постом ГАИ Станислав Гагарин увидел вождя, облаченного в точно такую же форму!

— Охрану не переполошим? — спросил писатель товарища Сталина, когда тот привычно, с достоинством умостился на переднем сиденье. — Мне говорили, что по Москве в форме морской пехоты только комитетчики разгуливают.

— А кто мы с вами, если не чекисты? — задорно отозвался, улыбаясь, Иосиф Виссарионович. — Это однозначно, понимаешь… Правда, товарищ Крючков не уполномочивал товарища Сталина на подобную акцию. Но то, что мы делаем с вами, разумеется, прерогатива Комитета, понимаешь. Как вам писалось вчера?

— Так себе, — ответил Станислав Гагарин. — Внук у нас гостюет. Лев Николаевич. Елена ведь второго принесла, Данилку. А Лева весьма шустрый парнишка! Вера Васильевна с ним извелась… Писать приходится урывками, в Голицыне. Правда, вчера совершенно кстати раскрыл том Шеллинга и перечитал «Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметов».

— И что вас там, понимаешь, заинтересовало? — спросил вождь.

— Вечная проблема — Добра и Зла… Известно, что свобода, как таковая, включает оба понятия. Получив некую свободу с началом перестройки, мы довольно быстро убедились, как ею, свободой, а также производными от свободы — гласностью и плюрализмом — можно действовать в интересах и во имя зла.

— Так, — согласился товарищ Сталин.

— Поэтому Шеллинг утверждает: если действительно зло допускается, то в этом случае зло необходимо поместить в человеческую волю, а сие полностью разрушает понятие всесовершеннейшего существа. Можно, разумеется, вообще отрицать реальность зла, но тогда одновременно исчезает и реальное понятие свободы.

— С другой стороны, — подхватил вождь, — если допустить наличие хотя бы отдаленной, даже чисто символической, понимаешь, связи между Богом и человеком, если хоть как-то поведение твари дрожащей зависит, понимаешь, от Бога, а по теологии это безусловно, и это, разумеется, при наличии свободы; то Бог необходимо, по Шеллингу, являет себя источником зла.

— Попустительство действиям полностью зависимого существа, а по христианской тезе суть раба Божьего является соучастием в подобных действиях, — заметил Станислав Гагарин. — Сие альфа и омега юриспруденции… Существует и установка, по которой все положительное в нас от Бога. И поэтому, если принять, что во зле присутствует нечто положительное, то оно также идет от Бога.

— Не запутались еще? — сочувственно спросил Иосиф Виссарионович. — На это вам можно возразить: положительное в зле, в той степени, в каковой оно, понимаешь, положительно, есть добро. И тогда зло не исчезает, но, увы, и не объясняется. И Шеллинг здесь вопрошает: ибо если сущее в зле есть добро, то откуда берется то, в чем есть это сущее, именно базис, который, собственно, и составляет зло?

— Мы-то с вами неплохо знакомы с базисомзла, — заметил писатель. — Знаем, кем, как и на чем формируется он. Вот и сейчас едем, чтобы подорвать злую основу.

— Верно, — согласился вождь. — Но известно ли это кому-нибудь, кроме нас? Знает ли в чем корень зла этот славный, понимаешь, парень, водитель «Отечества» Владимир Беликин?

— Володя, — спросил Станислав Гагарин, — скажи нам: в чем корень зла?

— В ломехузах, — не задумываясь, ответил Беликин.

Иосиф Виссарионович откинулся на спинку сиденья и от души характерно рассмеялся.

— Сказывается, понимаешь, выучка, — проговорил товарищ Сталин. — Молодец, Владимир! Но внимание: мы приближаемся… Поверни, товарищ Володя, еще раз и метров через триста затормози. Дальше пойдем с твоим шефом пешком.

Шли молча, и чтобы скрыть от самого себя естественное волнение — не каждый день идешь незваным гостем на дачу Президента, писатель снова вспомнил слова Шеллинга о том, что положительное, идущее от Бога, есть свобода, сама по себе равнодушная к злу и добру.

«Подобно тому, как и в том, что декларировал Президент шесть лет назад, — подумал писатель, — не было ни злого, ни доброго. От нас зависело, какую сущность обретет дарованная им — или придуманная ломехузами? — перестройка. Увы, силы зла едва не одолели потенциальное добро, сейчас они готовы уничтожить автора первичного толчка. Есть ли в этом диалектическое начало? Сомневаюсь…»

— Ваша попытка вывести свободу из Президента не может быть признана верной, — вслух возразил читающий мысли писателя Иосиф Виссарионович. — Если свобода есть способность к злу, то корень ее не может быть отнесен к Президенту, ибо намерения его были абсолютно, видимо, иными. Избегайте искушения прибегнуть к дуализму! Недаром ваш Шеллинг предостерегает: система дуализма, которая мыслится как учение о двух абсолютно различных и независимых друг от друга началах, есть лишь система разорванности и отчаяния разума.

— Да уж, — ворчливо согласился Станислав Гагарин, — чего-чего, а разорванности сознания и отчаяния души у нас в избытке. Порою думаешь: не заболел ли русский народ массовой шизофренией? До сих пор верить бестолковым популистам-петрушкам, которых выпускают на трибуны опытные махинаторы — это, знаете ли, надо уметь… Очнитесь, русские люди! Прозрейте, мать вашу туда и сюда, соотечественники…

— Коллективный психоз, — вздохнул Иосиф Виссарионович. — Один Кашпировский чего стоит. Будем надеяться, что Президент не смотрел по телевидению те чудовищные, понимаешь, свидетельства падения человеческого духа. Уверен: Президент запретил бы глобальное одурманивание легковерных сограждан. Хватит с них и уральского, понимаешь, балаганного царя-батюшки.

Вот мы и пришли. Закрываю нас невидимым, понимаешь, круговым экраном.

Станислав Гагарин успел заметить, как направился к ним дюжий охранник в гражданском платье, привычным жестом цапнув себя там, где подвешивался пистолет.

Но тут же они с вождем и исчезли… Охранник завертел головой, недоумевая, затем получил от Иосифа Виссарионовича успокоительный импульс и вернулся на прежнее место.

Президент, как и предполагал сочинитель, им не поверил.

Вождь подключил сознание главы государства к мозгу Станислава Гагарина, и тот явственно воспринимал ту гамму — любимое словечко хозяина дачи — чувств, которая возникла и хаотически переполняла Президента.

Вслух он говорил:

— Ваш визит, товарищ Сталин, согласен условно называть вас именно так, не скрою, ошеломил меня. Если это акция Владимира Александровича, который уже намекал на возможность… Конечно, все может быть… Но я говорил уже председателю Комитета — не так страшен черт. Скорее всего, вы предсказываете слухи, которые распространяют демократы-оппозиционеры. Через неделю Объединенный Пленум Центрального Комитета и Контрольной комиссии, вот и стараются запугать меня, в том числе и крайними средствами. У вас есть доказательства?

«Шарлатаны? — лихорадочно соображал Президент, и мысли его высвечивались в сознании писателя, как результат голосования депутатов Верховного Совета на табло. — Провокаторы? Но как они попали сюда… Немедленно вызвать начальника охраны! Но что это даст? Товарищ Сталин собственной персоной… Чушь несусветная! И этот писатель… Припоминаю его фамилию… Не тот ли это председатель литературного объединения, книги которого мне постоянно передает маршал Я зов? Вот и на юбилей доставили два издания, не припомню названий… Фантастика?! Вождь всех времен и народов, прибывший со звезды? Но появляются ведь ниоткуда летающие тарелки, о которых мне докладывают сногсшибательные вещи!»

— Ваши доказательства, товарищи-граждане? — повторил Президент.

Товарищ Сталин хмыкнул.

— Хорошо, — сказал он, и в просторную веранду дачи, на которой они вели странную на первый взгляд беседу, из внутренних комнат вышел второй Президент.

Первый не успел еще удивиться необычному появлению двойника, как по ступенькам, ведущим с веранды в сад, поднялся, затем миновал открытую дверь третий.

— Можно и четвертого сотворить, — усмехнулся вождь. — Но для того, чтобы подменить вас на посту главы государства достаточно одного такого монстра. И Конструкторы Зла умеют изготавливать их не хуже, понимаешь, чем делает это товарищ Сталин.

— Голограмма, — криво улыбаясь, произнес Президент, стараясь изо всех сил сохранить невозмутимость, хотя Станислав Гагарин хорошо видел, как трудно дается ему сие. — Фокусы!

Тем не менее, фокусы — один из них приветливо улыбался главе государства, другой напустил на себя озабоченный вид — неторопливо приближались к хозяину дачи с двух направлений.

Президент хотел отступить, только отступать было некуда, он стоял в середине веранды.

— Прекратите это! — строго сказал глава государства, обращаясь к Сталину, и писатель удовлетворенно отметил металлический оттенок в его голосе.

«Всегда бы оставался таким», — внутренне вздохнул Станислав Гагарин.

Иосиф Виссарионович ухмыльнулся в усы, пожал плечами, и монстры исчезли.

Президента передернуло, тыльной стороной ладони он вытер пот со лба.

— Конечно, фокусы, — согласился вождь. — Только ни один смертный человек не отличит монстра от настоящего человека. Между прочим, товарищ Президент, подобные нелюди находятся, понимаешь, и среди вашего ближайшего окружения.

— Вы мне покажете их? — быстро спросил Президент.

«Нет, эти прибыли ко мне не с Лубянки, — пропечаталась на воображаемом экране мысль главы государства. — Не тот почерк. И вообще… Что он мне ответит?»

— Зачем отбивать хлеб у товарища Крючкова? — возразил Иосиф Виссарионович. — Надеюсь, вы сумеете выявить их сами. А убрать монстров… Задача для смертного человека непосильная, понимаешь… Тут товарищ Сталин что-нибудь посоображает. Ведь это его с ломехузами и расчеты.

Вождь взял в разговоре тайм-аут, и некоторое время трое собеседников молчали.

— Завтра утром с вами, понимаешь, собираются покончить, товарищ Президент, — снова заговорил Иосиф Виссарионович. — Можете посмотреть сами этот спектакль. А позднее увидите, как хозяйничает, понимаешь, в вашем доме монстр в обличье главы государства. Потом по указке Конструкторов Зла он примется хозяйничать в Державе.

— И такое возможно в наше время!? — полувопросительно воскликнул Президент.

— Вы сами дали им карт-бланш, — жестко ответил, посуровев лицом, товарищ Сталин. — Слишком быстро отпустили вожжи… Забыли о том, что никоим образом нельзя давать народу внешнюю, понимаешь, свободу до тех пор, пока народ не подготовлен к свободе внутренне.

«По-моему, это сказал Герцен», — машинально отметил сочинитель.

«Какая разница, понимаешь, кто сказал, — протелепатировал ему, будто отпасовал, вождь. — Главное — правильно сказал. Подобный принцип действовал во все времена и народы».

И товарищ Сталин сказал об этом Президенту.

— Теоретически я тоже так считаю, — неуверенно произнес тот. — Готовить людей надо к свободе, готовить! Но хотелось быстрее…

— Быстро только кошки, понимаешь, любят друг друга, — безжалостно отрезал вождь. — Но котята у них появляются на свет слепыми… Вот вы и произвели на свет котят… Триста миллионов слепых и очумелых, понимаешь, граждан!

Он сделал резкий жест рукой, будто выдергивал из пустоты нечто, и Президент с писателем увидели, как Иосиф Виссарионович трясет неизвестно откуда появившейся у него газетой.

— Нарушил правило, понимаешь, — несколько смущенно сказал он. — Не удержался, чтоб не залезть в будущее… Это новая газета, у которой твердый знак на конце, крайне политизированный коммерсант номер семнадцать за 29 апреля 1991 года. Вот какой заголовок на странице одиннадцатой:

«ГОРБАЧЕВА УБЬЮТ 4 МАЯ?»

— Быть этого не может! — воскликнул Президент.

— Может, и даже раньше, — отрезал Сталин. — Вы это сами посмотрите… А заметку, понимаешь, прочтите… Только издали, в руки газету передать не могу. Она из будущего, как бы аннигиляция не случилась.

Станислав Гагарин приблизительно тоже и из рук Иосифа Виссарионовича прочитал:

«ГОРБАЧЕВА УБЬЮТ 4 МАЯ?»

26 апреля в редакцию «Твердого знака» позвонил неизвестный, категорически отказавшийся назвать свое имя, и сообщил о себе лишь то, что он гражданин СССР. Гражданин сделал не вполне обычное заявление:

«4 мая погибнет всем известный человек — Президент СССР Горбачев. Это будет результат покушения со стороны заинтересованных лиц. К власти придет молодой, малоизвестный в настоящее время генерал». На вопросы корреспондента «Твердого знака» неизвестный отвечать отказался, заверил лишь, что он — не душевнобольной.

Проверить последнее у редакции возможности, разумеется, нет. Тем не менее мы уверены, что или это неудачная шутка, или звонивший был не вполне искренен по поводу своего здоровья. Однако чем черт не шутит, пока Бог спит. Поэтому считали своим долгом опубликовать это предупреждение».

— И все? — разочарованно спросил Президент.

— Вам этого мало? — вопросом на вопрос насмешливым тоном ответил Сталин, резким движением возвращая листок в будущее. — Хотите узнать фамилию генерала?

— Чушь все это, желтая бредятина, — сердито вмешался в разговор Станислав Гагарин. — Нет никакого генерала! Обычная провокация демократов! И запах соответствующий… Плюс явное подстрекательство!

«Эти строки романа я буду писать рано утром уже 30 апреля, — подумал он. — У себя дома, на Власихе. В восемь утра Володя Беликин заберет меня, он будет первым кому покажу сообщение в «Твердом знаке», к тому времени номер будет уже у меня. Мы поедем с ракетчиками в их Главное инженерное управление, а в одиннадцать утра с Полянским и Сорокоумовым меня ждут в Управлении делами ЦК КПСС, где подписан уже договор о совместных предпринимательских делах. Покажу заметку и там. Как отнесутся к сообщению эти люди? Напишу об их реакции позднее, когда вернемся на дачу Президента и посмотрим, как хозяйничает в его доме сотворенный ломехузами монстр».

…Столбы дыма и пыли, поднявшиеся на месте двойного взрыва, в котором исчезли машины Президента и его конвоя, достигли высоты, на которую подняла их освобожденная сила заложенных на Крылатском мосту фугасов.

И едва зловещие клубы принялись оседать, Президент резко повернулся, хрустнуло осыпавшееся оконное стекло под его каблуками.

— Никому и ничего не сообщать, — отрывисто и сильно сказал он бесстрастному помощнику. — Возвращаемся в Рублево. Эти товарищи, — величественный, прямо-таки царский кивок в сторону писателя и вождя — поедут с нами.

LXVI. АЛЬТЕРНАТИВА

— Дулце ет докорум эст про патриа мори, — бесцветным голосом, ни к кому не обращаясь и глядя перед собой, произнес Президент.

«Сладостно и почетно умереть за Отечество», — мысленно перевел с латинского Станислав Гагарин и подумал, что тот, кто сидел сейчас рядом с водителем скромной, по сравнению с бронированным рыдваном Лихачевского завода, «Волгой», изучал латынь на юрфаке МГУ. Мертвый язык полагался по первости и им, студентам мокичевского ВЮЗИ, для более обстоятельного постижения курса римского частного права, но едва будущий сочинитель поступил в институт, латынь из программы конфисковали.

Незачем, решили наверху, практическим работникам советской юриспруденции забивать верхние баки с серым веществом еще и языком Вергилия и Тацита. Общаться им с подопечными приходится в основном на фене…

С Крылатского они выехали крадучись, с предосторожностями, начальник охраны Президента дело знал туго и быстро распределил небольшую группу людей по машинам, укрывшимся в глубине двора многоквартирного дома, из которого наблюдали они за взрывом на мосту.

— Прошу вас ко мне, — любезно улыбнулся писателю Президент, когда Иосиф Виссарионович сказал, что доберется до Рублевской дачи главы государства на председательском, мягко говоря, подержанном автомобиле, который должен был вести Владимир Беликин.

— Могу тогда взять с собой парочку ваших, — деловито предложил Сталин, но Президент сказал, что его парни знают собственное место и найдут на чем вернуться восвояси.

— Как хотите, — пожал плечами вождь, проворно проскользнувший на переднее сиденье гагаринской светлой «Волги», Володя дал газ, и машина стремглав выскочила со двора первой.

Писатель с внезапной грустью проводил их взглядом, недоброе предчувствие куснуло сердце.

«Спокойно, спокойно, — помыслил Станислав Гагарин, стараясь расслабиться и вызывая тепло в левую половину груди. — Тревожиться не стоит, все идет путем…»

«Волга» с охраной попыталась выехать раньше, нежели вырулит на выход президентская машина, но высокий пассажир, кроме него с писателем в этом автомобиле никого не было, проговорил для водителя средних лет: «Шумните им, Сергей Иванович». Тот вякнул особого голоса клаксоном, топтуны притормознули, и на особицу сработанная в Нижнем Новгороде спецмашина с форсированным двигателем мягко вывалилась на проезжую часть.

Впереди светилась «Волга» председателя, она увозила товарища Сталина. Бывший десантник, Володя Беликин развил неплохую скорость, и Сергей Иванович добавил ходу, чтоб не терять лидера из виду.

Президент полуоборотился с переднего сиденья.

— Вы давно… Как это лучше сказать… Знакомы, что ли? — спросил он у Гагарина.

— Чуть больше года, — улыбнулся сочинитель. — И всю жизнь… Как, впрочем, и вы, товарищ Президент.

— Называйте меня по имени и отчеству, — вздохнул глава государства. — Да, с товарищем Сталиным связаны двадцать два года жизни… Куда от этого денешься?

— Это иной Сталин, — осторожно возразил писатель.

— Все равно, — как-то обреченно махнул Президент. — Мы его дети — сыновья и дочери, братья и сестры. Кричим вот сейчас, обретя как будто свободу, обоюдоострую, подчеркну, свободу, о сталинских репрессиях, культе личности, тирании… А того не в состоянии смекнуть: мы пережили величайшую эпоху в истории человечества, стали свидетелями и участниками небывалого взлета человеческого духа, пусть и тоталитарного, но Возрождения. Не находите, Станислав Семенович?

— Не совсем, простите, врубился в смысл вашего помысла, — несколько растерянно молвил писатель.

— Попробую выразиться прямее… Видите ли, сталинизм нельзя рассматривать вне эпохи, которая его породила, ограничиваясь личностью Иосифа Виссарионовича Сталина. Как диалектик и материалист, я признаю, разумеется, роль личности в истории, отдаю должное обратному воздействию на эпоху того, кого выдвинуло на подмостки само время.

В оценках сталинизма мы, его непосредственный продукт, должны быть выше и объективней поверхностных оценок экспертов-советологов из пресловутой Рэнд корпорейшн, гуверовских и прочих заокеанских институтов. Им никогда не понять сути сталинизма как массового явления, если они будут смотреть на него сверху.

Немыслимый по жуткой апокалиптичности ГУЛАГ? Да! Тщательно отработанная система репрессий? Да! Монструозный, в духе творений Иеронима Босха, штат верных помощников, сложившийся при генсеке по кличке Коба? Трижды да! И миллионы погибших… Их никому не дано сбросить со счета истории.

Но посмотрите на сие великое время снизу, глазами уцелевшего большинства! Цивилизация не знает подобного духовного и материального скачка в иное измерение тьмы и тьмы сограждан. Огромная масса россиян радикально изменила образ жизни, стремительно поднялась, вырвалась из прежнего состояния, в фантастически короткий срок овладела образованием, культурой, заняла достойное место в качественно изменившемся обществе.

Пройдут не годы — десятки и сотни лет, прежде чем потомки наши оценят сталинскую эпоху, ее поистине великие параметры. То, что мы видим с вами сейчас — ничтожная серость, примитивное убожество по сравнению с тем, что существовало во время Вождя и Учителя.

И если тогда мы имели миллионы соотечественников, готовых пожертвовать ради Идеи жизнью, то где нынешние беззаветные служители Великой Державы, во имя которой жил и работал товарищ Сталин?!

Нация была единой в радости и в невзгодах, в гордости за сопричастность каждого к общему деянию на общее благо… Разве возможно такое с рабами, коими пытаются представить советских людей сейчас вскормленные зелеными бумажками якобы инакомыслящие плюралисты? Вреднейшая чепуха, придуманная с целью лишить народ законной гордости за славное прошлое… Каждый из нас был лишь частью Великого, но и сам был Великим, и я безмерно счастлив, от того что первую четверть века прожил с осознанием сопричастности Делу, которое олицетворял и продолжает олицетворять в моем сознании товарищ Сталин.

— Позвольте, — воскликнул пораженный неожиданной откровенностью Станислав Гагарин. — Да вы настоящий сталинист!

— Не больше, нежели сам товарищ Сталин, — испытующе глянул на сочинителя Президент и хитро, с довольной ухмылкой подмигнул ему. — Вот и вы, известный литератор, который всегда оставался самим собой, я навел о вас справки, разве не впитали с молоком вашей здравствующей поныне мамы, беспартийной большевички, как она себя называет, чувство сопричастности к эпохе, которую олицетворял собою Вождь и Учитель?

— Еще как впитал и горжусь этим…

— И прекрасно! — подхватил глава государства. — Мы были и останемся сталинистами, этого не чураться, этим гордиться надо. Мне думается, что во всей нашей стране нет ни одного человека, который в той или иной степени не был бы сталинистом. Увы, но именно здесь истина, о которой Понтий Пилат спрашивал у Иисуса Христа. Помните картину Николая Николаевича Ге?

— Помню, — просто подтвердил Станислав Гагарин. — Ее живописный сюжет перевел на язык прозы Булгаков. «В белом плаще с кровавым подбоем…» Это в «Мастере и Маргарите», оттуда.

— Я тоже обратил внимание, — припомнил Президент.

Внезапно он выпрямился на сиденье и подался вперед.

— Смотрите! — сказал он и простер руку, едва не уперев ее в лобовое стекло. — Сталин исчез!

— Свернул на боковую дорогу? — неуверенно предположил Станислав Гагарин.

— Испарился, — угрюмо пробасил водитель, до того не произнесший ни слова. — Я видел… А боковых дорог здесь нету.

Их «Волга» продолжала мчаться вперед, хотя скорость Сергей Иванович уменьшил, было ее теперь не более шести десятков верст в час.

Президент вгляделся в зеркальце заднего обзора, потом резко распахнул дверцу, оборотился, опасно высунувшись, и так же резко захлопнулся, вернулся в прежнее положение.

— Позади никого нет, — бесстрастно сообщил он.

— Ребята исчезли вместе с этим, — повел он подбородком в сторону набегавшей на колеса дороги. — С товарищем…

Навстречу им не двигалось ни одного автомобиля. Правда, трасса эта никогда не была оживленной, но идеальная пустынность, подобная теперешней, наблюдалась разве что глубокой ночью.

— Perinde ac cadaver, — торжественно произнес Президент, и Станислав Гагарин понял, что именно зловещая их одинокость на дороге подвигла главу государства произнести мрачное выражение из устава иезуитов. — Подобно трупу…

Сергей Иванович, тем временем, снижал и снижал скорость автомобиля, держал уже не более сорока. И тогда Президент движением руки приказал добавить. «Волга» рванулась вперед, и тут из-за деревьев ухоженного леса вывалился и перекрыл дорогу размалеванный зелено-желтыми разводьями бронетранспортер.

В мгновение ока крупнокалиберный пулемет на его крыше оказался развернутым в их сторону, и начавший сдерживать бег машины Сергей Иванович умер сразу: серьезная пуля из первой очереди, ударившей по капоту, попала водителю в шею и грубо разорвала сонную артерию.

Станислав Гагарин видел, как развернулся в их сторону пулемет, и понял: сразу последует очередь. Пуля, которая убила водителя, не потеряв энергии разрушения, прошла слева от него и ударила в спинку сиденья. Но последнего писатель уже не видел. Он распахнул правую дверцу и вывалился на дорогу, несильно приложившись на асфальте, пригодились занятия борьбой самбо, падать литератор умел, а затем откатился к обочине, заросшей голыми еще кустами.

Он успел заметить, что маневр его повторил Президент, а неуправляемая «Волга» неслась, замедляя скорость, к бронетранспортеру, который расстреливал автомобиль до тех пор, пока тот не взорвался с характерно — как в кино, отметило сознание писателя — заклубившимся темно-рыжим пламенем.

Затаившийся в придорожных кустах Станислав Гагарин явственно рассмотрел, как БТР в разводьях, покончив с несчастной волжанкой, попятился и вновь укрылся в боковой просеке, оставив охваченную огнем машину на пустынной дороге.

«Дела, — озадаченно, но все больше проясняясь сознанием, с ним в минуты опасности так происходило всегда, — подумал Станислав Гагарин. — Из огня да в полымя… Новое покушение на Президента? Но как же Отец народов? Куда он исчез? И мой Володя с ним… Где они? Так мы не договаривались! Необходимо найти Президента и пробираться… Куда?»

Стараясь не высовываться из кустов, писатель принялся пятиться назад, но ползти подобным образом, было неловко, и тогда он развернулся, не приподнимаясь с земли, и стал двигаться параллельно дороге, резонно полагая, что Президент поступил так же.

…— Равняйсь! — прогремел усиленный мегафоном писклявый голос, в голосе чувствовалась некая ущербность, он был наглым и трусливым одновременно. — Держите строй, поганые ублюдки, нехорошие людишки!

— Опять двадцать пять! — воскликнул новый знакомец сочинителя — проститут из «Колоколов». — Раза три уже проклятую процедуру видел…

— Двадцать пять чего? — обалдело спросил Станислав Гагарин, тщетно пытаясь найти некую логику в разворачивающейся перед ним фантасмагории.

— Не двадцать пять, а десять. Каждый десятый в смысле, — досадливо отмахнулся «колоколец», пытаясь сохранить равнение в колышущейся шеренге и в то же время высматривая правый фланг, от которого двинулась вдоль группа в голубых комбинезонах и желтых беретах, время от времени выводя к подъехавшему икарусу выдернутых из передней шеренги людей.

— Новая закуска для мадам Галинá, — проговорил меж тем бывший проститут пера из газеты «Колокола». — Видно, снова нервы у бабенки подгуляли, укрепиться жаждет, новые коки ее волнуют. Пропали мужички, лишат их прелестей.

— Чего-чего лишат? — переспросил писатель.

— Естества мужского, — объяснил журналист. — Чего же еще!?

— Снова не понял, — недоуменно спросил Станислав Гагарин.

— Кобёл, она, понимаешь, кобёл наша подруга, ежели ее по-лагерному обозначить, — проговорил сосед писателя слева, беспокойно вертя по сторонам головой, будто прикидывая что. — Лесбиянка, одним словом. И все мужское патологически не приемлет. Вырезáть яйца у мужиков — любимое занятие мадам Галинá и, видимо, некая потребность, вроде дозы для наркомана.

— Бред собачий! — воскликнул Станислав Гагарин.

— А что в нашем государстве не бред? Разве нормальное сознание может измыслить то, что сейчас происходит? Эта подлая сучка лично кастрирует отобранных — каждого десятого — мужиков! Так и режет по живому, погань проклятая… Бедолаг тут же бросают в застенок, где они истекают кровью.

И только голубым она делает скидку, поскольку гомики-педерасты на баб глядеть не желают, и тем самым нашу государыню и подруг ее оскорбить не могут. Потому голубые из Лиги сексуальных меньшинств и составляют гвардию диктаторши-психопатки. Докатилась Россия!

— Докатили, — хмуро поправил его Станислав Гагарин, все еще не верящий в то ужасное, что поведал ему перевертыш.

— Кем она раньше была эта ваша тиранка-кобёл Галина? — спросил писатель.

— Тихо, коллега! — прошелестел шепотом журналист из архижелтых «Колоколов». — Ударение только на последнем слоге! Иначе — расстрел или кастрация на месте! И обжалованию не подлежит… Ты бы еще Галькой ее назвал. Мадам Галинá — лучшее существо в подлунном мире, верховное при этом. Запомни: ударение на последнем слоге!

Группа голубых приближалась. И теперь сочинитель видел, как голубые отсчитывают стоявших в шеренге, выдергивая то одного, то другого из строя.

— Неужели все эти голубые комбинезоны суть педерасты? — ошеломленно спросил Станислав Гагарин.

— Вовсе нет, — отозвался Вергилий. — Среди них масса обычных ебарей. Приспособились, сумели выдать себя за голубых. Я сам носил такую шкуру — разоблачили. Пришлось бежать… Ненавижу гомиков-вонючек!

Он повернулся вдруг к соседу слева. Им был молодой парнишка, скорее подросток, в линялых джинсах, в майке, на которой было написано «Хочу тебя» по-английски, и куртке без рукавов, украшенной металлическими заклепками.

— Парень, ты живого писателя видел? — неожиданно и с напором спросил его корреспондент.

— Нет, — растерянно ответил сосед. — Не приходилось…

— Ты многое потерял! — воскликнул журналист. — Но я тебе помогу… Жутко повезло тебе, паренек!

С этими словами «колоколец» отступил назад и влево, схватил юношу за плечи и поставил рядом с писателем, а сам встал в шеренгу, отгороженный от Станислава Гагарина одним человеком.

— Знакомься! Это знаменитый детективщик и фантаст… Приключенческий автор! Про Бермудский треугольник слышал? Это он его придумал! «Три лица Януса» читал? Товарищ Гагарин сочинил! Знакомься — писатель всех времен и народов…

Парнишка робко протянул руку, и Станислав Гагарин, пока не сообразивший что к чему, пожал ее.

И тут же увидел перед собой ухмыляющиеся рожи педиков, один из них, довольно лыбясь, ткнул в нового соседа писателя пальцем и коротко бросил: «Этот». Парня тут же выхватили из строя и пинком ноги под зад отправили к икарусу, в утробу которого два других гвардейца из упивающихся властью извращенцев заталкивали отобранных мужчин.

— Кажется, и на этот раз пронесло, — вздохнул, шумно переводя дух, журналист, снова оказавшийся рядом. — Третий раз выкручиваюсь с этим счетом. Вроде снова пролетел, остался с яйцами покуда… Сейчас произведут на свет пару десятков кастратов: и упырь — мадамочка по кличке Галинá — подобреет.

Станислав Гагарин молчал. Да и о чем было говорить? Сегодня десятым оказался другой, хотя жребий упал на ренегата из громкоговорящей в прошлом газетенки. А завтра возьмут и кастрируют… Кого?

— Про Карабасова слыхали? — оживленно осведомился, довольно светясь, рад был, что подставил другого, журналист из «Колоколов». — Редактор журнала «Маяк»… Карабасов оказался давним кастратом. Это его и спасло. Мадам Галина приблизила редактора года. Советником по нравственности стал у нее… Приспособился Карабасов! Вот сукин сын… И здесь не прогадал… Самому себе, что ли, не дожидаясь, яйца отрезать?

Он говорил что-то еще, но Станислав Гагарин не слушал уже его. Внимание писателя было приковано к левому флангу длинного строя, от которого гнали толчками в спину показавшегося знакомым ему человека, гнали к зловеще торчавшему на Красной Площади синему икарусу.

Станислав Гагарин внимательно всмотрелся в исхудалое лицо обреченного мученика, на его обвисшие щеки, разорванную на груди белую рубаху без привычного галстука, пиджака на будущей жертве особого порока диктаторши не было. Сочинитель с щемящим сердцем почувствовал сострадание к бедняге, проводил взглядом страдальца, загнанного пинками в чрево икаруса, и всякие сомнения оставили его.

Он узнал этого человека, бывшего Президента Страны Советов.

LXVII. РАССТРЕЛ У КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНЫ

— Мне известно, — сказал Иосиф Виссарионович, — что вы, мягко говоря, недолюбливаете товарищей по литературному цеху, и даже пренебрежительно относитесь к интеллигенции вообще, а к творческой особливо. Что-нибудь знаете о ее роли в формировании самых отрицательных факторов сталинизма или это у вас интуитивное, понимаешь?..

— Как вам сказать…

Станислав Гагарин сделал паузу, задумался. Не то, чтобы вопрос вождя застал его врасплох, он сам думал о собственном отношении к интеллигенции денно, как говорится, и нощно, и себя к данной породе сограждан давно уже не относил. Кажется, сочинитель и в младые годы не причислял себя к амбициозной и истеричной прослойке. Писатель не сегодня понял, что поскольку нынешняя интеллигенция суть понятие многомиллионное, она вовсе неоднородна и в массе изначально порочна.

— Ваш пресловутый Союз писателей — типичная совокупность бездарных, тщеславных, понимаешь, и алчных особей, — сказал вождь. — Надо же — на одну Москву две тысячи членов! Дивизия невежественных посредственностей с непомерными заявками.

— Этот союз членов ваш Иосиф Виссарионович, — отпасовал литератор. — По указке вождя и созданный…

— Верно, — согласился товарищ Сталин. — Иначе бы братья-письменники друг другу мошонки бы, понимаешь, поотгрызали. Пролеткульты, лефы, ничевоки, имажинисты, литературные филоэксгибиционисты и прочие онанисты. Как можно было серьезную, идеологическую, понимаешь, работу пускать на самотек?!

Конечно, внутри интеллигенции, в том числе и литературной, наличествует крохотная, понимаешь, часть, где счет вовсе не на миллионы. Эта часть — гений, сократовский даймоний, истинный интеллект общества, разумная элита, сливки народа. Эти сливки и питают остальную, понимаешь, массу, позволяют Державе существовать.

Но якобы образованная толпа, тьма так называемых интеллигентов изо всех сил скрывает подлинную суть и ценность горстки светлых людей, ибо беспощадно третирует малочисленную, понимаешь, горстку, интеллектуальную верхушку, беззастенчиво кормится за ее счет.

А роль интеллигентной массы в организации кровавых репрессий, носящих с легкой руки «Мемориала» имя товарища Сталина?

Вы ужаснетесь, когда узнаете процент осведомителей, палачей, тюремщиков из так называемой, понимаешь, интеллигенции, пресловутой, понимаешь, писательской общественности и сравните его с единицами в среде рабочих и крестьян. Про аристократию я уже не говорю.

А роль защитников тоталитаризма и тирании? Кто изначально, понимаешь, взял ее на себя?

Хотите на память назову десятки ваших коллег, стучавших на товарищей по цеху?

— Увы, — вздохнул Станислав Гагарин. — Кое-кого я и сам знаю… Значит, не случайно никогда не причислял себя к интеллигентам, неосознанно противился этому.

— В вашем роду и нет ни одного представителя ничтожного племени, — заметил Иосиф Виссарионович. — Уж мыто знали, с кем нам предстоит работать. У Зодчих Мира тоже имеется сектор зэт.

Вождь усмехнулся, а председатель «Отечества», в этот раз не спросил «откуда вы знаете про особый сектор», привык к тому, что товарищу Сталину известно все.

— Если вы читали мои работы, — продолжал вождь, — то запомнили, как любил цитировать русских, понимаешь, классиков товарищ Сталин. Но сейчас почти неоткуда брать крылатые фразы. Сочинитель нынешний изрядно, понимаешь, помельчал. В литературе лидируют не филологи, а штурманы дальнего плавания, профессоры математики и логики. О вас я не говорю, ибо вы обязаны написать об этом в романе, но по скромности не сделаете этого. А Игоря Шафаревича и Александра, понимаешь, Зиновьева держите у изголовья заместо Библии.

Кстати, у последнего есть замечательные слова:

«Русский народ уже получил свое будущее. И потому он равнодушен к будущему. Он уже имеет собственную историческую, понимаешь, ориентацию. Лишь катастрофа может изменить ее. И вообще, судьба русского народа не есть проблема русская. Это проблема тех, кто боится того, что русский народ проявит скрытые силы и будет сражаться за достойное его масштабам, понимаешь, место в истории человечества».

Подписываетесь, понимаешь, под этим?

— Безусловно! — воскликнул сочинитель.

Это был их последний разговор перед тем, как поехать в Крылатское созерцать грандиозный спектакль, в котором актеры, специалисты по реквизиту и шумовым эффектам не подозревали: их подлинным режиссером был и остается товарищ Сталин.

…Взяли его неподалеку от знаменитого села Перхушково.

Скитаясь по родному Подмосковью и пытаясь в одиночестве размять ситуацию, в плену которой Станислав Гагарин оказался, писатель часто обращался к товарищу Сталину, звал его, усилием воли пытался наладить телепатическую связь, но зов бедняги оставался безответным.

Товарищ Сталин не откликался.

Лишь однажды почудилось сочинителю, будто возникла в сознании фраза, произнесенная голосом Иосифа Виссарионовича. Фраза была неразборчива, слова стерты, и смысл их терялся. Скорее интуитивно, нежели информативно, ибо знаковые ориентиры были расплывчаты, писатель понял: речь шла о князе Святославе.

То ли это был некий намек, то ли руководство к действию, либо Станислав Гагарин попросту галлюцинировал, обалдев от одиночества и невозможности сообразить, что произошло, но упоминание о Святославе, любимом древне-русском герое писателя, выудило из прошлого забытую уже беседу с вождем.

— Помните сочинение Нестора «Повесть временных лет», где говорится о славных, понимаешь, деяниях Святослава Игоревича? — спросил однажды товарищ Сталин. — Впервые прочитал сии строки еще в Гори, когда учился в школе… На всю жизнь запомнил, как в лети шесть тысяч четыреста семьдесят второе князь Святослав «…възрастъшю и възмужавшю, нача вои совкупляти многи и хоабры, и легъко ходя, аки пардус, войны многи творяще…»

«Его тоже сравнивали с дикой кошкой-тигром, — подумал о вожде Станислав Гагарин. — Да и войны любил, так сказать, творяше…»

— Последнее следует, понимаешь, уточнить, — поднял руку и, как бы отстраняясь ладонью, промолвил Отец народов. — Товарищ Сталин стремился либо разрешить конфликт, не прибегая к оружию, либо выиграть его малой кровью. А вот Святославу, его аскетизму, походному, понимаешь, быту я подражал… «Ходе воз по собе не возяше, ни котъла, ни мясъ не варя, но потонку изрезать конину ли, зверину ли или говядину на углях испекъ ядяше, ни шатра имяше, но подъкладъ постлавъ седло в головахъ; тако же и прочии вои его вся бяху».

Ну, не прелесть ли этот рассказ, товарищ литератор?

— Я чаше вспоминаю следующие строки летописи, — подхватил Станислав Гагарин. — «И посылаше къ странамъ глаголя: «хочю на вы ити». Вы знаете, Иосиф Виссарионович, что в наших «Ратных приключениях» имеется раздел, он так и обозначен «Иду на вы». Благородный принцип Святослава!

— Мне сие известно, — качнул головой вождь. — Потом «Святослав… иде на Оку реке и на Волгу, и налезе в ятиги, и рече вятичемъ: «Кому дань даете?» Они же раша: «Козаромъ по щьлягу от рала даемъ».

Спустя год Святослав отправился к хазарам… «Слышавше же козари, изидоша противу съ княземъ своим Каганомъ, и сътупишася битися, и бывши брани, одоле Святославъ козаромъ и град ихъ и Белу Вежу взя. И яси победи и касогы…»

— Как-то не представлялся мне товарищ Сталин, цитирующий Нестора на древнем славянском языке, — улыбнулся писатель.

— А почему бы и нет? — удивленно возник Иосиф Виссарионович. — Меня и в земной, понимаешь, жизни волновало все, что связано с историей Руси Великой. И вовсе не по Ленину действовал товарищ Сталин во внешней политике, скорее вопреки. Товарищ Сталин другой, понимаешь, брал опыт за идеал, опыт знаменитых собирателей Земли Русской. И князь Святослав — любимый подвижник древности для товарища Сталина.

— А через год после разгрома Хазарского каганата, нашего смертельного врага, которого подстрекали ломехузы, — заметил Станислав Гагарин, — Святослав побеждает вятичей и накладывает на них посильную дань.

— «А ве лето шесть тысяч семьдесят пятое пошел Святослав на Дунай, понимаешь, болгар принялся воевать, — почему-то вздохнув, напомнил вождь. Наверное, Иосиф Виссарионович поимел в виду как нынешние неблагодарные болгары, забыв и Шипке и Плевне, грозятся разрушить памятник легендарному русскому ратнику Алеше. — И бившемъся обоим, одоле Святослав болгаромъ, и взя городъ восемьдесят по Дунаеви, и седя княжа ту в Переяславци, емля дань на грьцех…»

— Дань возложить на греков, — задумчиво произнес председатель «Отечества». — Не об этом ли вы вспомнили, когда поручали Вячеславу Михайловичу потребовать от Гитлера права для России построить в Дарданеллах сухопутные, морские и воздушные военные базы?

— А что?! — вовсе не смутился вождь. — Товарищ Сталин глубоко убежден: Греции, как оплоту православия, давно надлежит пребывать в лоне Российской Державы. А вы, понимаешь, стали бы возражать?

— Ни в коей мере, — категорически согласился Станислав Гагарин. — Что плохого в том, что славяне хотят создать эдакую Великую Панславию, или как там получше назвать такое естественное по общности духа государство.

— А покудова прыткие внуки и племянники врагов, понимаешь, народа разваливают то, что собрал товарищ Сталин, — с искренней горечью произнес вождь. — Готовы отдать все — и Бессарабию, и Прибалтику, и Закавказье, и Сахалин с Курилами…

Они и Москву бы продали оптом, да вот никто покупать не хочет, боятся западные, понимаешь, толстосумы безнравственности демократических торгашей.

Писатель молча вздохнул.

Теперь же, загнанный аки заяц или серый лесной разбойник, бездомный, бесприютный, оглушаемый порою приступами беспросветного отчаяния, Станислав Гагарин тщетно пытался подобраться к Власихе. Но по всем дорогам, которые вели к ней и окружали ее причудливыми переплетениями, он натыкался на патрули странных людей, вооруженных автоматами и облаченных в голубые комбинезоны, с желтыми беретами на головах.

Писатель намеревался, и не раз, подойти к поселку, в котором он жил, и где надеялся найти разгадку случившемуся, встретиться с Верой и вместе с нею обречь надежду, пересидеть на худой конец, он собирался подобраться к Власихе, бывшему по расхожей легенде имению отца Александра Ивановича Герцена, звавшего Русь, увы, к топору, со стороны деревни Солослово, другими словами, с тыла, заросшего густым лесом. Но и здесь, когда он, миновав строения бывшего пионерского лагеря, неприятно чадившего вонючим смрадом недавнего пожара, принялся подниматься от речушки по крутому берегу, Станислава Гагарина обстреляли из трех автоматов сразу.

Кто стрелял — разобрать ему не удалось, но очнулся писатель лишь в кустах между деревней Лапино и дачным поселком дипломатов Николино Поле, в котором давным-давно бывал с дочерью Еленой у Сергея Колова, вернее, у его отца, бывшего консула в Карловых Варах.

К городку этому Станислав Гагарин приблизиться даже не рискнул.

Похоже, в нем обосновалось, было расквартировано подразделение все тех же голубых. С наблюдательного пункта, который писатель оборудовал на более высоком месте, ближе к обезлюдевшему Лапино, он видел, как один за одним сновали там бронетранспортеры, боевые машины десанта, однажды подошла к Николину Полю и группа из трех танков.

Но грозные машины простояли у въезда в городок четыре часа, и затем прогрохотали в сторону деревни Перхушково, которая стояла по обе стороны Можайского шоссе.

Некоторое время бывший — бывший? — председатель «Отечества» обретался у деревни Лапино. Его привязанность объяснялась тем, что в оставленных жителями домах можно было найти кое-что из съестного.

Станислав Гагарин осторожно, таясь и постоянно озираясь, не переставая размышлять о судьбе исчезнувших лапинцев, обходил жилища, в них удавалось кое-чем поживиться, и неведомо как пришедшие в сознание строки, срывались с шевелящихся в шепоте губ:

— «Есть горькая супесь, глухой чернозем. Смиренная глина и щебень с песком, Окунья земля, травяная медынь, и пегая охра, жилица пустынь. Меж тучных, глухих и скудельных земель есть Матерь-земля, бытия колыбель, есть пестун Судьба, вертоградарь же — Бог, и в сумерках жизни к ней нету дорог».

Дорог не было.

Прежняя жизнь казалась беспредельно далеким, фантастическим сном.

И писатель держался за деревню Лапино не только потому, что находил в домах ее пропитание, но и потому еще, что она возвращала его к тем дням, когда он гулял в здешних окрестностях с Верой, любовался милой сердцу подмосковной природой, прикидывал, разглядывая местные строения, в каком бы ему поселиться, старательно возделывая собственными руками приусадебный земельный клочок.

Целую жизнь мечтал писатель Станислав Гагарин о пресловутом клочке и обитании на нем в деревне, но так и не удостоился Судьбой права на крестьянскую ипостась, хотя кровь казачьих предков по матери и трепетное уважение к земле, которое унаследовал литератор от отца и деда, происходящих из великого рода Гагариных, бунтовали в нем и требовали отвести душу, полить трудовым потом землю, на которой родился и в которую рано ли, поздно ли должен был возвратиться, дабы завершить вечный круговорот.

Порою он вспоминал предсмертные беседы Сократа, записанные вездесущим Платоном, по поводу диалогов которого, составивших славу его ученика, афинский мудрец однажды заметил: «Сколько же этот юноша налгал на меня». Уверовавший в некую схожесть натуры Сократа и собственной, Станислав Гагарин не очень удивлялся стремлению философа выговориться, перед тем как приложиться к чаше с цикутой.

Он подозревал с очевидностью, что сам может закончить бренное существование в не столь отдаленном будущем, практически в любую минуту поймает пулю калибра в пять целых и сорок пять сотых миллиметра — судя по звуку, его обстреляли из этих новых автоматов, но говорить Станиславу Гагарину было не с кем.

Это обстоятельство отягощало сознание, глухо, но с отвратительным постоянством угнетало сочинителя.

Может быть, поэтому настойчиво и упорно обходил он лапинские дома, безлюдье которых и беспокоило, и утешало одновременно. Ему хотелось встретить кого бы то ни было, и Станислав Гагарин радовался безлюдью, потому как подсознательно боялся встретиться с тем, что предстало вдруг наконец — он втайне предчувствовал подобную встречу, когда увидел первые трупы.

Потом он догадался, что жителей деревни согнали сюда, во двор самого большого и красивого лапинского дома, и безжалостно расстреляли, не жалея патронов.

Трупы мужчин и женщин, стариков и детей, в хаотическом беспорядке заполняли ограниченное белокрашенным штакетником пространство. Писатель принялся было машинально считать их, затем бросил — испугался возможной итоговой цифры.

Ему показалось вдруг, что убийцы наблюдают за ним и ухмыляются, иронически взирают на его остолбенелость и ошеломленность, которые сковали писателя, не позволяли сдвинуться с места.

Станиславу Гагарину почудилось, что некий невидимый стрелок несуетливо поднимает изготовленный к стрельбе автомат Калашникова, и это вовсе нереальное соображение — убийцы давно покинули деревню — подвигло писателя сдвинуться с места, сделать шаг в сторону, а затем попятиться, уйти, немедленно скрыться, исчезнуть с места разыгравшейся трагедии, бессмысленной и жестокой казни.

Новый круг он запустил близ станции Здравница, двигаясь вдоль Белорусской железной дороги, по которой за дни скитаний не прошла ни одна электричка.

Правда, дважды он видел, как в сторону Можайска, а затем к Москве прошел бронепоезд, такие писателю показывали в кино.

Артиллерийские площадки, на которых стояли трехдюймовые пушки, были пусты, но сам поезд катился довольно бойко, а на бронированных вагонах красовалась непонятная надпись: «Вся власть ЛСМ!»

Новая партия, сообразил писатель, либеральный союз… Кого? Молодежи, москвичей, меньшевиков…

Именно здесь, неподалеку от строений участковой больницы, Станислава Гагарина задержали.

Произошло сие до крайности убого и пошло. Писатель решил оправиться по-малому и приткнулся к кустам, на которых едва набухли апрельские почки.

Станислав Гагарин успел поднять язычок застежки-молнии на брюках, как почувствовал: в спину ему смотрят.

Сочинитель медленно повернулся.

Позади стоял, ласково улыбаясь, совсем не страшный, даже симпатичный на вид голубой комбинезон с желтым беретом.

Автомат в его руках не оставлял сомнений в том, что может быть пущен в ход без размышлений.

— Пописал, негодный мальчишка? — нежным голосом вопросительно пропел вооруженный незнакомец. — Иди-иди сюда, баловник… И ручки подними кверху, ручки подними, лапонька ты моя!

…Тем временем, икарус заполнили жертвами для Мадам, после Президента туда втолкнули еще троих, и автобус, степенно разворачиваясь, покинул Красную Площадь, вовсе недвусмысленно окружив Лобное Место.

Именно на таком автобусе привезли Гагарина из Одинцовского района в Москву. Задержавший его охранник в голубом молча отконвоировал тогда писателя до железнодорожного переезда, где стоял пятнистый, в желто-зеленых разводьях зил — 131 скунгом, металлическим кузовом-фургоном, точно такой же пригнал из Чувашии друг «Отечества» Анатолий Статуев.

Железная дверь распахнулась, и чрево автомобиля приняло бедолагу-писателя внутрь, где при коротком освещении Станислав Гагарин заметил двух мужчин неопределенного возраста и двух средних лет женщин.

С этими невольными спутниками писатель, не останавливаясь, доехал до Одинцова.

Здесь их, так и не обменявшихся ни единым словом узников, разлучили.

Спутников повели в сторону Дворца спорта «Искра», в Станислава Гагарина подвели к икарусу, стоявшему у Сберегательного банка, которым заведовала когда-то Алла Петровна, мама Игоря Мелентьева, его молодого, как будто подающего надежды коммерсанта.[1]

На полупустом икарусе зловещими в безжизненности улицами Москвы Станислава Гагарина и привезли на Красную площадь. Остановились они только однажды, на проспекте Калинина, у ресторана «Прага». Оттуда и вывели нынешнего соседа писателя, журналиста из еженедельника «Колокола», о последнем его качестве Гагарин узнал позднее.

Шел борзописец независимой походкой, заложив руки за спину.

Войдя в автобус, огляделся, быстро мазнув взглядом по тем несчастным пленникам, которых голубые комбинезоны везли из Одинцова. Заметив Станислава Гагарина, кивнул, направился к нему, сел на свободное рядом место.

— Хоть одно приличное знакомое лицо в педерастическом бедламе, — сказал он. — Где вас взяли эти голубые козлы? Вы меня не узнаете? Помните редакцию «Советской России»?

Газету эту Станислав Гагарин отлично помнил, но типа, усевшегося бесцеремонно рядом, вроде бы не знал.

— Да Рыбкин я! — воскликнул незваный сосед. — Фалалеем кличут…

— Да-да, — пробормотал писатель, автобус тем временем покатил к центру. — Теперь припоминаю…

— Потом в «Колокола» перебежал, — откровенно объяснил корреспондент. — В три раза больше там платят. А как же! Наоборот пришлось писать… По Ельцину, Царю Борису ладили перо. Император Ельцин вокруг статуи Свободы дважды облетел и мозги набекрень свернул, а тут за тройную получку родную совраску пришлось говном поливать. А что делать? Деньги не пахнут. Инфляция опять же на дворе.

Станислав Гагарин молчал. Он вспомнил сидевшего бок о бок ренегата, соображал: власть захватили иные силы, не те, на кого работал за тройную плату сей проститут и член Союза журналистов.

…Едва икарус с обреченными исчез с Красной площади, на правом фланге колонны, в которой стояли писатель и Фалалей Рыбкин, раздалась команда, смысл ее Станислав Гагарин не уловил.

— О чем это они? — спросил литератор Фалалея.

— Расстреливать поведут, — буднично ответил Рыбкин. — У Кремлевской стены… Куда сунулся, письменник?! Поворот налево объявили!

Шеренга, вмещавшая Станислава Гагарина, Фалалея Рыбкина и Президента, только что выдернутого из нее в качестве десятого, нестройно повернулась лицами назначенных к расстрелу людей к Историческому Музею.

На его фасаде писатель увидел огромное желтое полотнище, на котором красовались не сразу угадываемые из-за их чудовищных размеров мужские и женские гениталии.

— Видел? — спросил, в сердцах сплюнув на брусчатку, Рыбкин, он оказался впереди Станислава Гагарина. — Теперь эта мерзость в ранге государственного герба.

Повернув голову влево, писатель увидел, что имя хозяина Мавзолея закрыто транспарантом, на котором значился тот же призыв, что и на вагонах бронепоезда, бегавшего по Белорусской железной дороге.

Он собирался спросить о значении слов ЛСМ у «колокольца», предавшего родную совраску, но теперь сообразил, что власть призывалось отдать представителям Лиги сексуальных меньшинств.

Прозвучала команда, и шеренга двинулась в сторону музея.

Те, кто находился за нею, когда будущие жертвы Мадам Галинá пялились на широкие окна ГУМа, остались стоять на месте. Видно, время ихнее еще не приспело, куранты Рока для них не прозвонили.

— Стреляют, как правило, у Боровицких ворот, — спокойно и деловито проговорил, не поворачиваясь, Рыбкин. — В Александровском саду, за могилой Неизвестного солдата.

— Как же так? — растерянно произнес писатель, идя следом за невольным гидом. — За что стреляют? Без следствия и суда? А правовое государство?

— А ху-ху не хо-хо? Ишь ты, о чем вспомнил!

Сочинитель подавленно промолчал.

— Стреляют для порядка, — разъяснил Фалалей. — А суд для голубых — буржуазная категория. Ведь гомики всегда цеплялись за левых демократов, архилибералов.

— Так что же за строй утвердился в стране? — по инерции, до спора ли, когда через минуту-другую тебя элементарно шлепнут, осведомился Станислав Гагарин.

— Строй типа хунь — луань. По-китайски означает — общий беспорядок, при доморощенном лозунге: все естественное, природное к ногтю. Сейчас проходит период мести. Голубые и лесбиянки делают полное обрезание нормальным людям, кастрируют тех, кто в прошлой жизни мешал им творить извращенство.

— Но как они захватили власть? — воскликнул писатель.

— Потише, — оглянулся Рыбкин. — Не то охранник начнет стрелять прямо здесь. А чем сие закончится — неясно. Надо дойти до места. Там и происходит фантастическое нечто. Я вот уже четвертый раз иду на расстрел.

Они проходили мимо Музея, спускаясь на Манежную Площадь.

— Удается спастись?

— Черт его знает… Вроде бы спасаюсь от пули, а там кто его разберет. Оказываюсь в разных кабаках. Там меня и берут в конверт. В «Савое», в «Софии», сегодня вот в «Праге». Где буду завтра — не знаю. Возможно, на том свете, если он существует. В каком-нибудь круге Дантова заведенья.

— Что-нибудь сохранилось от перестройки? — спросил писатель.

— А как же! Говорильное шоу-парламент… Впрочем, разговаривать Мадам запретила. Лига дамочек-коблов и гомиков-педерастов ввела для избранников, декретировала канопсис, язык поз и телодвижений. Такое надо смотреть! Какие мимы там заседают, какие позы принимают, как извиваются в экстазе, изображая преданность Мадам или приверженность к приватизации мужчин-любовниц, мальчиков-сосунов или девственниц-целовальниц. Потеха! Порой доходит до общего парламентского минета, тогда вообще — туши свет…

Станислав Гагарин вспомнил вдруг просмотренный недавно омерзительный фильм, в котором Анастасия Вертинская безудержно рекламировала лесбиянство.

Его едва не стошнило.

«Странно, — подумал сочинитель, — фильм я буду смотреть на Первом Всероссийском кинорынке только в мае… Но сейчас ведь еще апрель!»

Эта нестыковка во времени, некое нарушение детерминизма странным образом испугало и обрадовало его.

Шеренга приближалась к месту казни.

— Стой! — раздалось впереди. — Направо!

Теперь Станислав Гагарин, его спутник-репортер, другие товарищи по несчастью стояли спинами к Кремлевской стене.

Весеннее солнце свалилось к закатной стороне окаёма и готовилось упасть там, где находился гагаринский дом, многострадальное «Отечество», председателя которого готовились расстрелять голубые гвардейцы диктаторши-лесбиянки.

«Глупая смерть, — меланхолично, но спокойно подумал писатель. — Но разве смерть бывает разумной? Справятся ли без меня мои ребятишки… Так и не успел издать первый том «Русского детектива», его Ротанов и Пекун железно обещали сделать через месяц. Перед подписчиками неудобно. Авось, Сорокоумов и Дурандин завершат реализацию подписки».

Ему удивительным образом не пришло в голову соображение о том, что возможно его славных заместителей нет уже в числе живых. Может случиться, что он вообще последний живой их тех, кто работал с ним вместе. И нет больше на свете ни «Отечества», ни его киностудии, ни литературного отдела и бухгалтерии, которую он все-таки собрал несмотря на происки Даниловны, исчезли дамы по распространению, толково руководимые Валентиной Степановной.

О собственной смерти Станислав Гагарин перестал думать, когда увидел в руках голубых вскинутые для стрельбы в упор автоматы.

Затрещали очереди.

Писатель ждал толчка в грудь.

Он повел глазами влево и увидел, что Фалалей Рыбкин исчез.

«Попали, — подумал Станислав Гагарин, но под его ногами труп журналиста-ренегата не валялся, Фалалей-Звонарь как бы испарился бесследно.

Теперь сочинитель увидел вдруг, как из ствола автомата вылетела назначенная писателю пуля.

Автоматная пуля небольшого калибра буравила воздух, ввинчивалась в него, разогревая от огромной скорости хищный и острый наконечник, наметивший впиться, проникнуть внутрь, разодрать гагаринскую плоть.

Ни уклониться от пули, ни преградить ей путь было невозможно.

Пуля предназначалась для Станислава Гагарина и готовилась беспощадно, обреченно поразить писателя.

Время остановилось.

LXVIII. СНОВА В ГОСТЯХ У ПРЕЗИДЕНТА

— Понравилось? — спросил товарищ Сталин, когда Станислав Гагарин оказался вдруг на просторной веранде дачи Президента.

Последний был тут же. Трясущимися руками глава государства пытался раскурить сигарету «Герцеговина Флор», которую протянул ему вместе со спичками вождь.

Председатель Российского творческого объединения «Отечество», только что расстрелянный — расстрелянный ли? — у Боровицких ворот Кремля, у кирпичной стены Александровского сада неопределенно повел плечами.

— Что это было? — спросил он.

— Альтернативный, понимаешь, ход истории, — ответил Иосиф Виссарионович. — Разумеется, кое-что товарищ Сталин сшаржировал, допустил элементы гиперболизации, придал случившемуся с вами оттенок метафоричности, что ли… Но в целом получилось впечатляюще. Как воздействовал на вас этот, понимаешь, спектакль, товарищ Президент?

Глава государства возмущенно хмыкнул и жадно затянулся дымом, отвернулся, принялся смотреть в сад.

— Надеюсь, на этом фокусы прекратились, — глухо произнес Президент, не поворачиваясь к собеседникам. — Второго подобного испытания психика моя не выдержит… Но что это, черт побери?!

Хозяин дачи вытянул руку и гневно посмотрел на вождя.

Из глубины неживого еще весеннего сада показалась скуластенькая супруга хозяина, которую держал под руку… Президент.

— Товарищ Сталин вас предупреждал, — невозмутимо произнес вождь и достал из кармана десантной камуфлированной куртки курительную трубку, придавил большим пальцем табак, принял от растерявшегося главы государства коробок спичек. — Это монстр, сотворенный, понимаешь, ломехузами, о которых товарищ Сталин устал уже вам рассказывать. Настоящего Президента разнесло в куски на Крылатском мосту — именно в этом убеждены агенты Конструкторов Зла. Нейтринное существо теперь заняло здесь ваше место и будет управлять государством по инструкции, полученной, понимаешь, от ломехузов.

— Необходимо что-то сделать! — вскричал Президент. — Ведь этот монстр с моей женой…

— Ничего пока не произошло, — успокоил хозяина вождь. — Он прибыл четверть часа назад и обсуждает с хозяйкой, какие розы завести в нынешнем году. Известно, что вы любите цветы вообще и розы, понимаешь, в частности.

Нас они увидеть не смогут, я прикрыл всех колпаком невидимости. Сейчас супруга пройдет в дом, а монстра товарищ Сталин сумеет, понимаешь, задержать. Об этом не беспокойтесь.

Теперь вы убедились в нашей правоте?

— Убедился, убедился! — срываясь в истерику, закричал Президент. — Сделаю все, что скажете, товарищ Сталин, только избавьте меня от кошмара! Нет, вы посмотрите! Он за плечи ее обнял… Совсем как я, черт побери! Жена никогда не заметит подмены…

— Не заметит, — спокойно пыхнул дымом, затянувшись из трубки, товарищ Сталин. — А если не заметит жена, то куда уж тут членам Политбюро, Кабинету Министров, понимаешь, депутатам и простым гражданам государства. Отойдите вместе с писателем в другой угол, товарищ Президент. Сейчас они появятся на веранде.

Супруга главы государства и его двойник-монстр поднимались по широким ступеням, ведущим из сада в дом.

Отойдя в сторону с Президентом, писатель с живым интересом наблюдал за его реакцией на происходящее. Однажды на ракетном корабле, он видел самого себя, беседующего с Верой и спутниками, когда истинный Станислав Гагарин собирался отправиться на встречу с Зодчими Мира. Но того Гагарина-монстра соорудил товарищ Сталин из чисто технических соображений, чтоб не хватились отсутствия литератора на борту военного корабля.

Здесь разыгрывался чудовищный спектакль вселенского заговора, шла к финалу операция «Вторжение», призом в которой была судьба русского народа.

Быть или не быть — так ставился вопрос.

И сейчас, в эти мгновения, проблема готовилась разрешиться.

Тем временем, супруга главы государства вышла из сада и принялась пересекать широкую веранду, мягко высвободившись из-под руки обнимавшего ее монстра.

— Пойду на кухню, дорогой, — сказала она. — Глянуть надо: не подошло ли тесто. Любимых пирожков твоих напеку, с капустой, с рисом-яйцами и с изюмом.

— Да уж, пожалуйста, изладь, — согласился монстр. — Только луку много не ложи. Вечером премьера жду, попьем по-домашнему чаю, о Державе погутарим без затей. Главное — чтоб процесс пошел…

Он привлек мягким жестом жену Президента и ласково поцеловал в щеку.

Невидимый монстру хозяин дачи скрипнул зубами.

— Вот падла, — прошептал Президент. — Яйца бы ему оторвать… Ё-моё!

— Не сможете, — усмехнулся писатель. — Эта падла на нейтринной основе. Его и пуля не берет. Один лишь товарищ Сталин способен уконтрапупить монстра.

Женщина опередила двойника и первой пошла через стеклянную дверь, ведущую с веранды во внутренние покои. Ломехузный монстр направился было за ней, но Станислав Гагарин вдруг почувствовал, как от вождя распространилось жесткое излучение, его сочинитель воспринял заполнившей пространство субстанцией красного, запрещающего Цвета.

Монстр внезапно остановился.

Супруга Президента скрылась в доме, и стеклянная дверь бесшумно закрылась за нею.

Товарищ Сталин разворачивая двойника к себе, подал знак Президенту и писателю выйти из угла и приблизиться к нему.

— По-прежнему нуждаетесь в доказательствах? — спросил вождь хозяина дачи. — Решайте… Либо вы доверяете мне, и товарищ Сталин восстанавливает статус-кво, либо товарищ Сталин с другом-литератором откланивается и уходит, понимаешь, восвояси.

— Товарищу Сталину я всегда доверял, — досадливо отмахнулся Президент. — Не в том суть. Мне бы хотелось… Ну, допросить этого типа, что ли… Он, я думаю, не опасен?

Вождь усмехнулся.

— Товарищ Сталин пока нейтрализовал монстра, — сказал Иосиф Виссарионович.

— Спросите его, — вдруг выпалил Президент, — чтобы он стал делать с моей женой, в случае моей физической… Так сказать. Словом, если бони взорвали настоящего… Меня, значит…

Запутавшись, глава государства умолк.

Писателю стало неловко.

— Нет, — одумался, сообразив, хозяин дачи. — Не спрашивайте его ни о чем.

— Монстр, он, понимаешь, и в Африке монстр, — благодушно проговорил Иосиф Виссарионович, разряжая обстановку. — Новая копия, начиненная информацией, еще необкатанный новичок, салага, понимаешь, сосунок. Козлик…

— Кончайте с ним, — жестко приказал, характерно поджав губы, посуровевший хозяин.

— Выйди, голубчик, вон, — ласковым, непривычным голосом распорядился товарищ Сталин. — Двигайся в сад, там мы тебе распыл и устроим. Покудова, понимаешь, хозяйка двух супругов сразу не узрела.

Монстр повиновался.

Станислав Гагарин смотрел, как фантастически безупречная копия Президента выходит на ступеньки крыльца, существо безропотно готовое принять фатальный конец, и вспомнил самого себя только что стоявшего у Кремлевской Стены перед стволами автоматов.

Пускай подлежавшее уничтожению существо было создано не на белковой основе, как он сам и бесстрастно наблюдавший за предстоящим распадом нейтринного чудовища Президент. Тот, кого Сталин готовился распылить, обладал, тем не менее, некоей личностью, пусть и скопированной с главы их многострадального государства.

Литератор подумал, что монстр наверняка знает о приблизившемся конце, но что-либо предпринять не хочет. И вовсе не потому, что вождь сковал его волю, парализовал чувства, отключил от внешнего мира — товарищ Сталин и не такое был в состоянии совершить.

Вон как шестерил, по рассказу Николая Юсова, перед вождем начальник охраны Научного центра, в котором ломехузы засунули писателя в Метафор!

Сейчас Станислав Гагарин задумался и над тем, умер он у Боровицких ворот или нет. Добралась ли до него та пуля, полет которой он видел. Остановил ли мгновение товарищ Сталин или дал свершиться неизбежному, ибо тот, кто видит летящую в него пулю, не избегнет предназначенного конца.

Но возвращенные к жизни люди, испытавшие, точнее прикоснувшиеся к смерти, приобретают особое знание, они обладают непостижимым для обычных смертных опытом, ведают о том, что будет происходить впредь с ними и их близкими, обладают способностью общаться с обитателями иных миров, загадочно угадывать в людях то, что простым смертным неподвластно, скрыто за семью замками.

Приобрел ли иные способности Станислав Гагарин? Превратился ли председатель «Отечества» в сверхчеловека или остался пусть и незаурядным, но земным писателем?

Когда он узнает об этом да и узнает ли?

Но, может быть, другие люди расскажут или дадут ему понять: он вовсе не такой, как они…

Тем временем, монстр спустился в сад, прошел с десяток шагов и остановился, видимо, подчиняясь особому приказу вождя.

Теперь они стояли на верхней площадке крыльца, как будто бы судьи, вознесенные над приговоренной жертвой, на спину которой взирали, готовые привести в действие приговор.

И хотя палачом определен был, разумеется, товарищ Сталин, у писателя не исчезало чувство сопричастности к тому, что сейчас произойдет.

Сочинитель подумал о шопенгауэрской проблеме истинности смерти, подлинности небытия, принимаемого им как небытие вечно живущей Воли. Окружающий мир писатель воспринимал, как организацию, созданную его личностью, сцементированную и направляемую к действию намерениями существа, носящего семантический ярлык, на котором начертано Станислав Гагарин. Он уже не мог использовать выход неведения, ибо слишком много узнал, целый год общаясь с галактическим существом, обладавшим сверхинформацией Вождем всех времен и народов.

Гедонизм и эпикурейство не свойственны были писателю, который лишь иногда в прежние годы, когда находился во власти Жидкого Дьявола, мог под воздействием алкоголя воскликнуть: «Пей-гуляй! Однова живем!» Теперь наступила свобода и Жидкий Дьявол оказался бессилен перед гагаринской идеей принципиальной трезвости.

И третий выход не годился для него, ибо тогда предстояло признать, будто жизнь есть зло, жизнь бессмысленна и абсурдна, ибо всегда ведет к смерти.

Сей путь Станислав Гагарин всегда почитал архиложным, ибо писатель полагал для себя непременной обязанностью бороться до конца, он считал себя бессмертным в череде поколений.

Активное начало всегда двигало им, а всякое нытье и слабость духа Станислав Гагарин отрицал, резонно полагая их достойными презрения происками ломехузных сил.

Вперед и выше!

Девиз гагаринского рода определял характер, личность этого человека.

— Не зарывайтесь, — пришел в сознание голос вождя. — Скромнее надо быть, скромнее! Помните эти бесхитростные слова, произнесенные однажды для вас маленькой дочерью Еленой. Вы нравитесь, понимаешь, товарищу Сталину, но пусть об этом никто не узнает.

— Кончайте с ним! — вновь приказал Президент.

Двойник главы государства обреченно ждал, стоя к ним спиной, терпеливо ждал, когда эти люди прекратят неопределенное его состояние.

Иосиф Виссарионович вздохнул.

Видимо, он хотел сказать нечто, но передумал и махнул рукой.

Привычные уже сочинителю молнии-стрелы сверкнули в весеннем воздухе и, едва долетев до монстра, превратили нейтринное существо в облачко светящейся эманации.

— Пойдемте, товарищи, в дом, — повеселевшим голосом предложил Президент. — Про пирожки слыхали? Заодно обсудим, какая вам нужна помощь, какой фактор задействовать, чтобы процесс пошел…

Он почтительно пропустил вождя вперед.

Уже в доме, приотстав от товарища Сталина, писатель склонился к уху Президента и шепотом спросил:

— Тогда, после площади… У Мадам Галинá… Вырезать ничего, надеюсь, не успели?

Хозяин дачи неопределенно хмыкнул.

— Спасибо товарищу Сталину. Вовремя пришел на помощь. На этот раз, к счастью, обошлось, — ответил, улыбнувшись, глава государства.

LXIX. ПРОЩАНИЕ С ВОЖДЕМ

Незадолго до первой встречи с Президентом Станислав Гагарин приобрел в Голицынском книжном магазине две брошюры Николая Онуфриевича Лосского «Характер русского человека».

О его знаменитой книге «Основание интуитивизма» писатель только слыхал, знал о ее существовании косвенным образом, через работы иных философов. Поэтому он тут же ухватил с полки «Характер», унес в комнату Дома творчества и, забыв о романе «Вторжение», над которым заканчивал работу, готовясь перейти к последним главам с Президентом, весь день, это была суббота, перелистывал страницы, делая на полях заметки, выписывая целые абзацы.

«Говорят иногда, — писал Лосский, — что у русского народа — женственная природа. Это неверно: русский народ, особенно великорусская ветвь его, народ, создавший в суровых исторических условиях великое государство, в высшей степени мужествен. Но в нем особенно примечательно сочетание мужественной природы с женской мягкостью».

Писал Лосский и про отсутствие у русских людей злопамятности, ссылался на слова английского корреспондента, наблюдавшего отношение солдат к пленным туркам во время войны 1877–1878 годов: «русская армия—армия Джентльменов».

А эти строки Станислав Гагарин попросту выписал, намереваясь использовать в «Дневнике Отечества» или еще в какой публицистике, в обвинительной речи против ломехузов и русофобов:

«Большевистская революция есть яркое подтверждение того, до каких крайностей могут дойти русские люди в смелом искании новых форм жизни и безжалостном истреблении ценностей прошлого. Поистине Россия есть страна неограниченных возможностей… К тому же русские люди, заметив какой-либо собственный недостаток и осудив его, начинают энергично бороться с ним и благодаря сильной воле, успешно преодолевают его».

Сочинитель вспомнил вдруг Лосского, его слова о незлобивости русского народа, когда над территорией Научного центра, в котором агенты Конструкторов Зла год назад наводили на писателя фантастические чары Метафора — машина полчаса назад была уничтожена им собственноручно, над логовом наукообразных ломехузов, прикрывавшихся вывеской заурядного исследовательского института, возникла вдруг эскадрилья боевых вертолетов.

О том, что сейчас произойдет, как исчезнет убежище Метафора с лица Подмосковья, Станислав Гагарин хорошо представлял. Он сжал левой рукой неостывший еще ствол автомата, висевшего на правом плече, и вздрогнул, когда зависшие в воздухе вертолеты выпустили из темных, невидимых в черноте ночи туловища смертоносных ракет.

Одновременно рванули снаряды, заложенные саперами десантников, которых выделил Президент для окончательного срыва операции «Вторжение».

Товарищ Сталин просил роту-другую, ему хотелось избежать утечки информации, обеспечить ограждение, предотвратить гибель случайных людей, оказавшихся в зоне боевых действий.

— Не мелочитесь, товарищ Сталин, — поморщился глава государства. — Я выделяю вам десантный полк. Действуйте по всей гамме!

Но когда главное здание института вдруг вздыбилось, словно чудовищный великан подбросил его рукою, затем раскололось и принялось разваливаться, дробясь под ударами ракет, утопая в клубах пламени и дыма, вместо чувства утоленного торжества, позабыв о возмездии, Станислав Гагарин испытал сожаление.

— Готовы простить? — насмешливо спросил Иосиф Виссарионович. — Странные вы, понимаешь, люди — русские… Никогда не мог постичь вас до конца, хотя целую жизнь пытался думать по-вашему и жить… Вас, письменник, ломехузы бы не пожалели.

— Не сомневаюсь, — спокойно отозвался писатель. — Сегодня вы могли наблюдать меня в деле. Разве я пощадил кого-либо?

— Не заметил, — просто сказал вождь.

— Но это в бою, в нем иное упоенье, другая ипостась, святая ярость, жажда мести. А сейчас… Мне начинает казаться, что мы совершили некую ошибку. Только вот не ухвачу пока — в чем заключается она.

Тем временем, к многогектарной площадке, приютившей пока еще не разрушенные строения исследовательского института, подходили новые эскадрильи вертолетов.

Удар наносился сокрушающий и хирургически точный.

Станислав Гагарин доподлинно знал, что десантный полк оцепил опасную зону диаметром в десять верст, и отсюда вывезены жители с их скарбом, коровами, овцами, кошками и дворовыми псами. Про упрямых хулиганистых коз тоже не забыли, равно как и про гусей-уток.

Операция была мгновенной и по возможности чистой. Ломехузы не успели сообразить что к чему, как штурмовой отряд с четырех сторон ворвался в институт и, не встречая особого сопротивления, добрался до Метафора, до тех машин, в которых, агенты Конструкторов Зла замещали личности соотечественников, изготавливали нейтринных монстров, копировавших землян.

Тех из них, которых десантники повстречали во время штурма, а было их десятка полтора — в охране и среди сотрудников — уничтожил товарищ Сталин.

С иными, в белковом обличье, но с замещенными личностями, схватившимися за оружие, пришлось поступить по законам военного времени как со смертельными врагами Отечества.

Со стороны десантников не было потерь, не считая раненного в плечо прапорщика, сломавшего руку сержанта да полдюжины боевых царапин, нанесенных бравым ратникам боевого генерала Грачева осколками разного свойства и пулями на излете.

Вооруженных ломехузов десантники в плен не брали.

На этот раз Станислав Гагарин решил не привлекать к стрельбе сотрудников «Отечества». У него и сейчас нашлись бы крепкие парни, особенно в киностудии и коммерческом отделе. Да и без каких-либо колебаний и сомнений не преминули бы они повоевать за Отечество, иного решения председатель от соратников не ждал.[2]

Но тогда бы пришлось написать обо всех в романе как о преданных ему и общему делу людях, они так и вошли бы в историю литературы и его собственной жизни.

Но где гарантия от того, что тот или иной соотечественник через месяц-другой, через полгода иль год не будет зачислен в изменнический разряд?![3]

Год назад вождь привлек к операции Юсова и Лысенкова, именно они вырвали шефа из Метафора. А где сейчас Юсов и Лысенков? То-то и оно…

Товарищ Сталин одобрил решение Станислава.

— Вы правы, — сказал он перед боем. — Хватит с нас десантников, обойдемся без сотрудников РТО. А вы, значит, перестали кому бы то ни было, понимаешь, верить. Н-да.

— Это хорошо или плохо? — осведомился писатель.

— Как посмотреть. Хорошо — потому как реже станете попадать впросак. Плохо — если на душе у вас этический дискомфорт. Не тяготит глобальное, понимаешь, недоверие ко всем?

— Раньше тяготило. Когда узнавал об очередном проколе, когда выяснял: и этот — Брут. Разочарование приходило с болью. Теперь привык. Вношу данную личность в графу «Предатель», вычеркиваю из обращения и живу дальше, работаю, двигаясь вперед, оставив на обочине подлеца.

— Надеюсь, в остальных землянах разуверенье не пришло? — спросил, хитро сощурившись, Иосиф Виссарионович.

— Остался прежним человеколюбцем, — искренне признался Станислав Гагарин.

— Тогда вы превзошли меня, — грустно заметил вождь. — Окруженный, понимаешь, предателями, товарищ Сталин не сумел сохранить доверие к человечеству вообще. Подозревал, понимаешь, потенциально. Видел спасение в том, чтобы ни в одном из тех, кто меня окружил, не определять честного человека.

Взять, к примеру, Вячеслава. Я долго его ждал, когда он придет в Тот Мир. Все хотел спросить: о чем думал Молотов, когда в начале войны пришел с членами Политбюро ко мне на Дальнюю дачу. Под конец земной жизни совсем ему, понимаешь, перестал доверять. И напрасно! Вячеслав оказался честным человеком, высокой пробы соратником, верным, понимаешь, другом.

— Со временем я буду как вы, товарищ Сталин, — шутливо произнес писатель. — Никому не стану верить глобально!

— Лучше не надо, — серьезно сказал вождь.

Председатель вспомнил новую сотрудницу, она пришла к нему помогать в приемной двадцать шестого марта, в тот день, когда в клинике Федорова ему встраивали в правый глаз микрорентгеновский аппарат и подаренный вождем лазер.

До Ирины Савельевой, так звали молодую женщину, мать двоих детей и жену русского офицера с Власихи, сменилось у него немало помощниц, но все они были из разряда холодных сапожников, забытое ныне выражение для тех, кто исполняет долг спустя рукава, без души и живинки в деле.

Эта, седьмая, кажется, была другой. Быстро обучилась, ловко соображала, у председателя отсутствовала теперь нужда говорить ей о чем-либо более одного раза.

«А как вновь ошибаюсь? — помыслил с суеверным страхом Станислав Гагарин. — Пошлет ли мне Бог настоящего человека на помощь… Глядишь, именно Ирина — подарок судьбы. Поживем — увидим. На всякий случай упомяну о ней в романе. Изменит нашему делу — себе же сделает хуже. Ты слышишь меня, Ирина?»

Потом он спросит помощницу, что мерещилось ей в страшную ночь беспощадного штурма, и молодая женщина расскажет о том, как летала она в сновиденье.[4]

Последняя волна вертолетов довершила дело. На территории института не осталось ничего, кроме охваченных жарким пламенем обломков.

— Дело сработано, — сказал товарищ Сталин. — Эта акция на время образумит ломехузов. Их хозяева — Конструкторы Зла — лихорадочно примутся искать — и уже ищут! — иные, понимаешь, варианты.

— И вновь борьба? — спросил литератор.

— Покой нам только снится, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Тем более, вы, русские, плохо учитесь на собственных ошибках.

— Вспомнил! — воскликнул Станислав Гагарин. — Сообразил… Зеленый цвет!

— Не понял, понимаешь, — поднял бровь Иосиф Виссарионович. — Пожалуйста, объясните.

Писатель открыл было рот, но тут же к ним подошел полковник в камуфлированной одежде. Всмотревшись, Станислав Гагарин узнал в нем командира бригады морской пехоты, с которым познакомились в прошлом году в Севастополе.

— А вы как здесь? — удивленно спросил он. — Разве морпехи находились в деле?

— Морпехи находятся всюду. Только здесь я на связи, — ответил полковник Кочешков. — По приказу Главкома. Потому как лично с вами знаком… Извините, что помешал. Велено спросить — куда вас доставить.

— В Одинцовский район, — ответил вождь. — Поближе к Рублевской даче товарища Сталина. А там разберемся.

Прощались ранним утром. День обещал быть солнечным и теплым.

— Так в чем суть нашей с вами ошибки? — спросил вождь, предложив прогуляться по Власихе, полюбоваться природой уникального городка, его озерами, березовой, сосновой, пихтовой и липовой аллеями, насладиться аккуратной прибранностью, спокойной малолюдностью улиц.

Да и Веру не хотелось тревожить. Она еще спала и не ведала, бедняжка, в каком жестоком бою участвовал ночью ее обормотик — так ласково звала она мужа в далекие молодые годы.

Станислав Гагарин вздохнул.

Он, разумеется, понимал, что сейчас расстанется с вождем, чтоб никогда не увидеться с ним больше. Хотя как знать… Боевые вертолеты разгромили лишь технический центр ломехузов. Космическое Зло вовсе не исчезло, оно в одночасье даст знать о себе.

— В том и ошибка, — вслух сказал сочинитель, — что действовали мы как вульгарные метафизики. Есть некая бяка, надо ее уничтожить, и бяка нам больше не угрожает. А тем временем ломехузы создают новые бяки… Что с ними делать? Опять боевые вертолеты? И так без конца!

— Что вы предлагаете, товарищ? — с интересом спросил Иосиф Виссарионович.

— Зеленый цвет… Надо разработать процесс подавления ломехузов на основе теории рефлексии, с помощью «зеленого эффекта», как называет его мой давний корешок, уральский философ Даниил Пивоваров. Надо искусственно подавлять злой остаток.

— И вы решили, понимаешь, эту проблему? — сощурился вождь. — Признаюсь: в земной юдоли товарищу Сталину не удалось разобраться в гегелевских, понимаешь, идеях вполне.

— За последнее время ваш покорный слуга и сам по-новому прочитал «Науку логики» Гегеля и пришел к убеждению, что рефлексия, взаимоотражение противоположностей есть процесс взаимовысвечивания содержаний двух взаимодействующих качеств, они при этом могут стать — и становятся! — тождественными противоположностями.

Иосиф Виссарионович внимательно слушал молодого соратника.

— Тут все просто, товарищ Сталин, — убежденно говорил сочинитель. — Возникает новое качество, оно скачкообразно становится действительностью, создает вдруг диалектическое тождество взаимодействующих вначале внешних, а затем превратившихся во внутренние противоположности.

— Совсем, понимаешь, как в процессе вашей перестройки, — усмехнулся вождь.

— Чего уж тут проще, — ворчливо отмахнулся Станислав Гагарин. — Наши теперешние лидеры, видимо, изучали философию по переписанным друг у друга примитивным конспектам. Разве так уж сложно было предвидеть, что в первой части процесса происходит взаимное притяжение сосуществующих и ограничивающих друг друга, отталкивающихся качеств А и В. Затем некоторая часть содержания В стала проникать в А в форме копии В и наоборот. Вспомните первые годы перестройки! И естественно отпечаток в В, в нашем случае порожденные перестройкой силы, предприняли попытки изменить содержание самого основополагающего А, того самого фактора, который и двинул перестройку.

— Покусились на отца родного, на тех, кто выдвинул идею, понимаешь, перемен, — заметил Иосиф Виссарионович.

— Вот именно! И начался третий акт трагикомического действа. Защищаясь от порожденного им же отпечатка в В, А принялось активно обратно противодействовать ему. Теперь сам отпечаток в В стал отражающим, а А обернулось отражением. И тем, кто затеял этот процесс, надо было помнить: постоянное оборачивание процесса рефлексии ведет к появлению принципиально нового качества С, которое нельзя свести ни к А, ни к вновь порожденному в В.

— Предполагал ли кто в восемьдесят пятом, и даже спустя три-четыре года, что председатель Лиги сексуальных меньшинств выдвинет себя кандидатом на пост Президента России, — вздохнул вождь. — Так что тот альтернативный, понимаешь, мир, который показал вам товарищ Сталин вовсе не такой уж и фантастический…

Но попробуем представить сказанное вами иначе. Представьте, что А — суть пространство залитое синим, а пресловутое В — желтым. Условно вообразим их, понимаешь, качествами и заставим проникнуть друг в друга. При этом возникает совершенно новое качество — зеленый цвет.

— Мой давний друг, уральский философ Даниил Пивоваров и называет сие зеленым эффектом! — воскликнул сочинитель.

— И правильно называет, понимаешь… Ясно, что зеленое есть не синее и не желтое, но в снятом, так сказать, виде содержит в себе и то и другое как их конкретное, понимаешь, тождество. Я назвал бы бытие снятого качества виртуальным.

Философскую конструкцию виртуального можно использовать для анализа случившегося в перестройке. Социальные институты государства — синие — подверглись коренному преобразованию со стороны желтого. В результате возник зеленый эффект, и неважно — ждали его или не предвидели.

Довольно часто зеленый эффект прямо противоположен целям, которые поставили перед собой и которых добивались люди, ибо, и тут я полностью согласен, понимаешь, с вашим екатеринбургским коллегой, зеленый фокус-покус часто выступает как иррациональный эффект человеческой практики.

Хотим мы того или нет, иррациональный компонент практики сверхприроден и сверхсоциален, он объективен, ибо выводится из материальной природы и бессмысленно ссылаться на особенности человеческого сознания, вроде незнания или невозможности предвидеть нежелательные последствия.

— Вот и полез к товарищу Сталину с философскими рассуждениями на злобу дня, — улыбнулся писатель, — а товарищ Сталин разъяснил мне то же самое, но более популярным, понимаешь, языком.

— Не огорчайтесь… Хорошо, что вы подняли такой вопрос в конце романа, перед нашим, понимаешь, расставанием. Напрасно люди считают, что философия, законы диалектики для оторванных от жизни университетских любомудров.

Нет, диалектика — закон, по которому живет и Мать Природа, и ее неразумный, понимаешь, сынок — человек!

Вот и с зеленым эффектом. Сколько разочарований принес этот овеществленно искаженный продукт человеческих знания и действия… Как часто он принимается выполнять функцию порабощения человека, проявляя собственную волю! Термидор у французов, Октябрь в России, всеохватные экологические кризисы, нынешняя, понимаешь, перестройка.

Разумеется, бывает, что именно ломехузы стоят за феноменом слияния синего сжелтым. И разрушительную деятельность вы никогда не сбрасывайте со счетов истории, молодой соратник и соотечественник!

— Будем следовать вашим советам, товарищ Сталин, — просто ответил сочинитель.

— Не боитесь, понимаешь, ссылаться на имя вождя? — лукаво улыбаясь, сощурив зеленые глаза, спросил Иосиф Виссарионович.

— Горжусь тем, что весь этот год был рядом с вами… Многому научился, и теперь расскажу обо всем людям. Спасибо…

— Товарища Сталина не надо благодарить, товарищ Сталин выполнял, понимаешь, долг перед землянами, хотя и не жил никогда на третьей планете.

Вождь замолчал. Не осмеливался нарушить тишину и Станислав Гагарин.

— Мне кажется, что люди поверят тому, что вы здесь, понимаешь, написали, — заговорил наконец Иосиф Виссарионович.

Он вдруг характерно, мелко-мелко кашляя как бы, рассмеялся.

— Иногда товарищу Сталину и самому начинает казаться будто все, что вы, понимаешь, сочинили, свершилось на самом деле. Эффект овеществленного, понимаешь, вымысла… Творческих успехов вам, дорогой товарищ.

— Необходимо диалектически осмыслить теорию подавления злого остатка, — убежденно сказал писатель. — Чтобы на будущее обезопасить человечество от происков Конструкторов Зла, необходимо взять эту теорию землянам на вооружение. Кстати, она работает и под знаком минус, подавляет доброе начало. Обоюдоострое начало, вовсе в диалектическом духе.

— Ваше предложение согласовывается с учением Гегеля об основе-основании и положенном-вложенном в основании противоположном — с обратным знаком качества, — дополнил Иосиф Виссарионович. — Возьмите, к примеру, социализм в России и вложенную в него тиранию товарища Сталина. Пусть и вынужденную, но тиранию. Она и вызвала у народа со временем феномен отчуждения.

— Давно пора заняться проблемой отчуждения вообще и в перестроечном обществе в Смутное Время в частности, — сказал писатель. — Архитекторы перестройки пренебрегли теорией отражения, не учли, что при переходе А в В появляется новое качество С. Воздействие этого С, неожидаемого явления, на общество трудно, а порой невозможно прогнозировать. А процесс рефлексии объективен, не поддается митинговому трепу.

Вот и я сообразил про разрушенный Центр, когда Центра больше не существует. А ведь с его помощью мы б возвращали ломехузов в прежнее, человеческое состояние.

— Передайте эту информацию Президенту, — попросил вождь. — Он вас обязательно поймет. И Павлову о рефлексии расскажите. Товарищ Павлов суть толковый парнишка, с характером. А главное — профессионал. И Маршал Язов, ваш знакомец, мне нравится. Наивности бы только им поубавить.

Да… Видите, вы сами нашли альтернативу новому, понимаешь, нашествию ломехузов. Думайте, думайте о том, как их собственные приемы обернуть против них самих. А пока выводите их на чистую воду, неустанно разоблачайте, вытаскивайте на Божий Свет, как умные муравьи выносят, понимаешь, на солнце яйца жучков-паразитов.

Ваш философ Пивоваров — умница. Его желтый эффект обреченно, с объективной неизменностью дает социальный зеленый цвет, перейдет с неизбежностью в иное, понимаешь, качество.

Товарищ Сталин остановился у мемориальной выкрашенной в ослепительно белый цвет баллистической ракеты СС-4.

— Отсюда я и вернусь на родную звезду, — приветливо улыбаясь, сказал Иосиф Виссарионович и протянул писателю узкую, вовсе не мужскую, ладонь. — Прощайте, Станислав, не поминайте лихом.

Впервые вождь назвал его по имени, и у писателя защемило сердце.

«Свидимся ли когда-нибудь?» — грустно подумал он и почувствовал, каким родными близким стал для него товарищ Сталин.

— А ведь сегодня день рождения Гитлера, — сказал вдруг безо всякого перехода вождь.

— К чему вы это вспомнили сейчас? — насторожился Станислав Гагарин.

— Да так, — уклонился от ответа Иосиф Виссарионович. — Вы знаете, постоянно жалею, что не встретился с ним в той жизни. Наверно, мы подружились бы с Адольфом. Ведь как человек, понимаешь, он был так же несчастен, одинок и обездолен, как и товарищ Сталин. Вы не находите?

— Может быть, — пожал плечами Станислав Гагарин.

— Я ухожу, — просто сказал вождь. — А вы двигайте домой, досыпайте, понимаешь, после ночного боя. Вам предстоят новые сражения, надо защищать Отечество, и малое, и большое.

— Буду стараться, Иосиф Виссарионович.

— Старайтесь… Завтра наши приключения покажутся вам лишь забавным и вполне фантастическим сном, — ласково улыбаясь и плавно поводя рукою с трубкой, он достал ее из правого кармана, проговорил вождь.

…Писатель еще не проснулся до конца, но осознал вдруг некое предчувственное неуютье. Мозг его медленно, как бы нехотя, отвыкал от пригрезившегося бытия и неожиданно, без перехода, вспыхнул догадкою, встрепенулся.

Станислав Гагарин понял, что сделалось ему неуютно от холодного и резкогочистого воздуха. Исчез запах трубочного табака, тот сладковатый запах «Золотого руна», к которому он привык уже за эти необычные дни.

Писатель открыл глаза и увидел, что за его письменным столом сидит Гитлер.

7 апреля 1990—27 мая 1991

Голицыно — Власиха — Аргентина — Уругвай — Острова Зеленого Мыса — Севастополь — Ялта — Власиха — Голицыно

ЖИТЕЙСКИЕ ПЕРЕДРЯГИ, или КАК СТАНИСЛАВ ГАГАРИН СОЧИНЯЛ РОМАН «ВТОРЖЕНИЕ»

Соображение дать записи к роману «Вторжение» в виде отдельного блока-приложения пришло ко мне в голову вечером 23 мая 1991 года в двадцать седьмой комнате Голицынского дома творчества, после ужина и чая в обществе Татьяны Павловны, дежурной медсестры.

Еще ранее я понял, что та масса идей, которые появлялись в процессе работы над «Вторжением», физически не может быть втиснута в рамки придуманного мною в ночь с 6 по 7 апреля 1990 года здесь же, в Голицыне, фантастического повествования.

Потом, когда не единожды перечитывал материалы «Передряг», которые отобрал для публикации вместе с романом, мне всегда казалось: читать их не менее интересно, нежели сам «Вторжение».

Кстати, я заглянул в дневник, который вел тогда и веду с января 1952 года до сегодняшней ночи уже 24 мая. Несколько весенних дней прошлого года весьма показательно и так ярко живописуют состояние, в котором пребывал сочинитель Станислав Гагарин, что я решился привести их полностью, начав сие описание с 31 марта 1990 года.

Это были дни, когда я проиграл птицеводу Гришину во втором круге выборов народных депутатов России и отсыпался в Голицынском доме творчества. Через два дня, 2 апреля в понедельник, я узнаю о самом крупном предательстве — по количественному составу — в моей отечественной практике: в лагерь противника, на этот раз им окажется новоиспеченный коммерсант из Сибири, Сергей Павлов-младший, уйдет семь человек из десяти. Со мной останутся лишь Коля Юсов и Вадим Казаков. Увы, и этих сегодня нет рядом… Но это так, к слову.[5]

Вернемся, однако к 31 марта 1990 года. О чем же я писал в тот день?

Пять минут первого. Занимался разбором бумаг и не заметил, как наступили новые сутки. В свердловской газете «На смену!», ее прислал Олежко, там его материал с упоминанием об «Отечестве», обнаружил «Демократическую платформу к XXVIII съезду КПСС».

А ведь я сей тугамент, как говорил Лесков, и не читал. Надо утром, на свежую голову, его изучить. И вообще подумать, чем бы мне литературным заняться.

08-39. Когда чистил зубы, пришла мысль: а не написать ли мне фантастический рассказ? Прямо сейчас, здесь, в Голицыне. А что? Хоть как-то морально оправдаться перед самим собой. О чем рассказ? Не знаю пока.

Вечером читал фантастику Михановского. Примитивно и пошло пишет сей муж. И его печатает Щербаков… Это сам не меньший пошляк. Так-то вот.

Вообще мне все надоело, в том числе и писательство. Меня уже не волнуют выходящие книги. Я не ношу больше собственные сочинения в издательства и журналы. Вот попытался создать «Отечество», чтоб иногда и самому печататься в нем, так при содействии генерала Пендюра меня пинком под жопу… Где же справедливость?!

Как это я еще не остервенился на весь род человеческий?

Да, хреново, ежели человека с утра одолевают подобные мысли. А ведь работать надо. Я же не знаю — над чем работать. Ни мыслей, ни желаний… Все как бы до фени, пропади оно все, гори синим пламенем!

Вот такое состояние духа было у меня за неделю до того, как пришло озарение. 6 апреля 1990 года около трех часов пополудни в пятницу я писал:

Слава Богу, вернулся в Голицыно. Сейчас высплюсь и буду работать. Надо написать письмо, разобрать бумаги, прикинуть — какой фантастический рассказ я напишу. Тут я еще задумал написать… кое-что. Пока это секрет. Видимо, я так и не запишу в дневник, что именно я задумал. Пусть люди ломают потом головы: что же он такое измыслил.

В качестве примечания сообщу о том, что переписывая эти строки для «Земных передряг», тоже… ломал голову, только не смог вспомнить, о чем я тогда соображал.

Предварительные записи, писал я шестого апреля, буду вести на отдельных листках, равно как и наброски. А затем — уничтожу. Кодовое название операции-мистификации «Стрекозел».

Да! Пока меня тут не было, а уехал я в воскресенье вместе с Махариновым, первого апреля, произошли в «Отечестве» интереснейшие события. Во вторник Павлов-младший попытался меня проглотить.

В этом ему активно помогали Коробов, Колесников и Быков. Да-да, тот самый архипреданный Быков, который разве что в жопу меня не целовал. Ну да ладно… Не впервой мне встречаться с предательством. Одним больше или меньше…

В понедельник РТО должно получить у Литфонда России права гражданства. Николай Юсов добыл для «Отечества» рафик, успел поставить машину на учет и получил сегодня номера.

Теперь мы лошадиные.

Пойду спать. Перед сном «Сумма технологии» моего тезки Лема.

Вот тогда, в постели, и пришла в голову идея романа «Вторжение». Но поначалу назывался он иначе. Утром другого дня, седьмого апреля в половине восьмого была сделана об этом соответствующая запись.

На рубеже вчерашнего и сегодняшнего дней, где-то в полночь, родилась идея и общий сюжет фантастического романа «Смятение». Или «Звезда Барнарда».

Долго не мог уснуть — обдумывал детали, первые и последние фразы, отдельные эпизоды, SF — обоснованность и прочие детали. Думаю начать его и побыстрее закончить. Роман должен стать попросту сенсационным. Ведь в центре его будет Сталин, а второй персонаж — писатель Станислав Гагарин.

О том и другом повествуется в третьем лице.

Начну так: «Гагарин открыл глаза и увидел, что за его письменным столом сидит Сталин».

Так-то вот… Утром же придумал и как закольцевать роман. Герой прощается с И. В., вождь возвращается в Тот Свет, смоделированный Конструкторами, Архитекторами Мира, Сталин, возможно, один из этих космических Зодчих, и говорит:

— «Спокойной ночи, товарищ… Завтра наши приключения покажутся вам всего лишь забавным, понимаешь, и фантастическим сном, — ласково улыбаясь произнес Сталин.

…Писатель еще не проснулся до конца, но осознал некое предчувствие. Мозг его медленно привыкал к новому бытию и вдруг вспыхнул догадкой. Станислав Гагарин понял, что ему неуютно от холодного и резко чистого воздуха, что совершенно исчез запах трубочного табака, к которому он привык за эти такие необычные дни.

Писатель открыл глаза и увидел, что за его письменным столом сидит Гитлер».

Вот так, в таком разрезе. А между двумя этими явлениями масса фантастики, сегодняшнего быта, философии, психологии, сногсшибательных приключений. В моей манере — дерзко и кинематографично.

Ввести в литературный оборот тех, кто меня окружает в жизни. Юсова, Вадима, одинцовские власти, литературные круги, события в Литве, в Закавказье и так далее.

Ну что, можно переносить все это на отдельные листки. И назову так: Смятение, или Звезда Барнарда. Необходимо как следует загореться темой. Можно не писать фантастический роман в подзагловке. Просто роман. И все… Да, так и обозначу.

А РТО куда дену? Буду работать, но в общем смысле. Пусть все тянет Коля.

Примечание из будущего, год спустя, утром 25 мая 1991 года: Ха-ха-ха! Трижды ха-ха! А хуху тебе не хохо, дедуленька? Никакого общего смысла! Николай Юсов слиняет уже в октябре, и все бремя власти ляжет на твои плечи, Папа Стив, партайгеноссе Карлсон. Тебе придется заниматься всем: подготовкой рукописей, добычей бумаги, организацией полиграфических работ, переговорами в верхах, от Министра обороны до Управления делами ЦК КПСС, производством кинофильма «Убить Скорпиона» и запуском новой картины «Парни из морской пехоты», утрясанием кадровых проблем, подготовкой служебных помещений, рекламой выпущенных книг, сочинением «Дневников Отечества», и киносценариев, правкой «Мясного Бора» и вычиткой его верстки, сверкой верстки изданий «Отечества» и многим-многим другим, не говоря уже о сочинении романа «Вторжение», который я в первый же день определил как сенсационный.

Получился ли он таким — судить не мне. Но спустя час с небольшим я уже писал:

08-56. Вот так дал! Сел за стол и с ходу выдал уже семь страниц текста нового романа. Пора идти завтракать. Потом — наброски. Психологические нюансы.

19-05. Надо идти ужинать. Составлял список авторов, которых необходимо собрать на учредительный форум, дабы выбрать правление, а то опять возникнет ситуация, как в ВПЛО. Неясен был статус организации, а создатель ее Станислав Гагарин оказался вроде как самозванцем.

РТО — образование самих писателей. Вот юридическая подоплека. Они выбрали правление, председателя и его зама. А вот уже те и формируют аппарат, набирают специалистов. Так вот и надо все делать. Собрать пару десятков писателей в Союзе писателей России. Договориться с Поволяевым, скажем, в четверг, 12 апреля, в 16–00.

Но писатели, увы, крайне нестойкие люди…

Правление — Гагарин, Павлов, Никитин, Юсов, Павленко.

19-14. Иду ужинать. И разговор с Николаем по телефону.

19-25. Переписал концовку на отдельный листик и еще раз восхитился тем, как придумал закольцевать роман. Вечером буду писать дальше, прикину план всего романа, по дням. 13 дней — 13 глав.

21-17. Долго говорил с Николаем Юсовым по телефону, потом с Борисом Никифоровичем. Все утрясали форму будущей организации. Борис Никифорович сказал, что ко мне выехал гонец с проектом договора, который мы заключим, втроем: завод, Литфонд и РТО, хотя РТО юридически еще не существует.

Напишу-ка я письмо Анатолию Гагарину.

Вот и гонец появился, привез договор.

21-42. Писать роман! И днем, и ночью…

8 апреля, воскресенье.

00-44. Во заработался! Уже идет вторая глава, страница пятнадцатая. Плана, правда, пока нет, но выкристаллизовывается! Ладно, буду ложиться спать. Сегодня поработал на славу.

08-48. Может быть, модель планеты Зодчие Мира создали, чтобы изучить причины, толкающие цивилизацию к самоубийству?

Елки-палки, задумал такой роман, и уже пишу его, и при этом барахтаюсь в говне, которое сам вокруг себя собрал во имя благородной идеи! Где же элементарная справедливость? Где же простая порядочность всех этих быковых, алексеевых, коробовых, колесниковых, юминых и рыбиных? Скунсы вонючие, а не хомо сапиенсы…

Надо и сие отразить в «Смятении». А пока печатаю договор, сочиненный Махариновым. Не нравится мне он, договор, ощущаю некий подвох.

9 апреля, понедельник.

01-23. Офуел я… Работаю и работаю, заканчиваю третью главу. Уже тридцать третья страница. Пора спать. Половина второго ночи…

07-03. Проснулся рано, отлить захотел, и больше сон не приходил. Поднялся, побрился, вымылся под душем.

Сегодня ответственный день. Едем в Литфонд и к Поволяеву, в Союз писателей России. Будем утверждать РТО… Как все повернется — не знаю. Будем надеяться — получится.

Вчера Юсов был у сибиряка-бандита. Тот полон решимости ограбить нас до конца, отнять второй и четвертый сборник «Ратных приключений», а также роман Балязина. Многое сейчас зависит от порядочности Нины Владимировны. Не подвела бы бабуля… Павлов изо всех сил соблазняет ее деньгами. Надо срочно заменить бумаги с его печатями в типографии на бумаги с печатями Литфонда.

Роман, я назову его все-таки «Вторжение ломехузов», идет, как по маслу. Уже на тридцать третьей странице. Сейчас продолжу.

10 апреля, вторник.

08-55. Ночевал дома. Вчера были в Союзе писателей России, у Поволяева. Затем в Литфонде подготавливали новые письма в Первую типографию Профиздата. До того заезжали к Маргарите Михайловне, рассчитались за перепечатку, уговаривал ее перейти к нам.

12 апреля — президиум Литфонда, будут нас утверждать. Вчера позвонил наш адвокат и сообщил: Павлов-младший сдался.

Сегодня до обеда изладить объяснение прокурору Гусарову. И писать роман.

23-43. «Звезда Барнарда» на 43-й странице. И начал пояснение прокурору.

Забавно получается. Воениздат, начфин Стригин вкупе с Рыбиным обокрали мое «Отечество» на сотню тысяч рублей, а я по их вине объясняюсь с прокурором. Да еще Рыбин телеги рассылает, будто я жулик, в наш партком, в избирательную комиссию, в редакции газет. Во монстр! действует по закону оптической подлости.

Придумал: надо сделать объединение акционеров-писателей при Союзе писателей России. И самому написать устав. Самому все провернуть, а уж потом, с Махариновым создать малое предприятие.

Хреново себя чувствую. Устал. По биоритму у меня сегодня Ф-подъем, но что-то не видно подъема. По Э-то есть, эмоциональности — спад, а по интеллектуальной энергии — тоже подъем. Ложусь спать.

Мой Сталин обязан пользоваться лексикой Сталина настоящего. Следить за этим!

А для этого постоянно читать всё написанное вождем.

Главная тема: попытка Сталина искупить вину. Ради такой темы стоит потрудиться.

11 апреля, среда.

05-18. Проснулся с намерением написать устав новой организации ПиФ — приключения и фантастика. А то ведь не угомонюсь и не выброшу возникшую с вечера идею из головы.

Потом сочинение для прокурора, затем вернусь к роману.

07-39. Устав готов. Вроде бы все предусмотрел. Вечером попрошу Веру отпечатать и в четверг, завтра, можно везти Поволяеву. Потом созвать писателей, чьи рукописи находятся уже у нас в РТО, официально избрать председателя, предложенное им Правление — и вперед, утвердить на секретариате, в исполкоме зарегистрировать — счет в банке и так далее. Вот это серьезно и солидно. А с Литфондом договор на издательские права.

08-20. Сидел и дотягивал Устав. Внимательно перечитал, сделал необходимые вставки, кстати, добавил, что можно принимать лиц из других творческих союзов. Вроде Устав достаточно полный. Надо сунуть его Колюнчику под нос, чтобы не очень зазнавался. Ему я предусмотрел должность заместителя председателя и директора малого предприятия. Хочу завести трех замов. Павлов — по работе с молодыми, Никитин — по литературной части. И еще три члена правления. А кого сюда? Михановский? Еще два — who? Надо думать. Не обмишулиться бы сызнова!

13 апреля, пятница.

13-30. Перед обедом поспал. Снился сон, будто младший Павлов — сукин сын! — прислал команду литмальчиков. И был у меня с ними обмен репликами.

Вчера на президиуме правления Литфонда нас утвердили. Устав прошел первого варианта. И ладно… Он короткий и простой. Идею моего второго варианта мы используем при составлении Положения о членстве в РТО и оплате. А сейчас попробую до обеда написать кое-что в романе.

23-57. Сегодня знаменательный день. Коля сообразил приехать ко мне и привезти верстку, все четыре экземпляра.

Итак, второй сборник набран! Уже во второй — увы — раз…

На обороте титула сделал обращение к соотечественникам. Извинился за опоздание с выходом и обещал рассказать, как все случилось, в следующем сборнике.

Читал, смотрел верстку, прикидывал, как сократить «хвосты», куда что-то переставить. Аж и не верится, что Второй сборник у нас выйдет… И больше не буду суетиться. Сделаем четыре, ну пять в этом году «Ратных приключений» — и ладно. Надо новые серии обозначить. Куда-то «Необыкновенные приключения» продать. И свое печатать, свое! У меня еще «Ящик Пандоры», «Накамура» без движения, «Третий апостол» отдал Маргарите на перепечатку. И вообще — надо поджаться с авторами.

У нас их навалом. Вот как бы еще Третий сборник вызволить. Поручу это Никитину. Он должен завтра приехать в Голицыне.

А теперь попробую двинуть «Звезду Барнарда». Надо бы и этот заголовок сменить. На какой? «Вторжение»? Просто «Вторжение» без слова ломехузов… «Возвращение»? «Кого? А Сталина… Не годится. Ладно, это придет само собой. «Гость с того света». А что?! Тут есть нечто… Три «Т» в названии, алитерация. «Гость с того света» — вроде звучит… Оставлю до утра, посоветуюсь с Верой.

14 апреля, суббота.

10-54. Молодец Станислав Гагарин! Сделал целую главу, пятую первой части. Пошла шестая. ГАИ и «скорая помощь» забирают сбитого лимузином Вадима-монстра. Далее разговор на Красной Площади. А сейчас — спать. Я уже на 53 странице.

23-41. Дошел до страницы 64. Буду писать еще. Сейчас сделал платоновскую вставку из диалога «Феаг», из «Гиппия меньшего» и перейду к главе второй. Там хочу дать куски из «Дневника Отечества», где говорится о Сталине, вроде Станислав Гагарин читает верстку «Ратных приключений». А почему бы и нет? Только вот где этот текст? Надо найти его на работе или дома. И разбить репликами героя и Сталина, чтобы легче читалось.

День был не особо ловкий. Никак не дозвонюсь до Никитина. Наташа Комарова отказывается быть редактором, много, мол, работы. Правда, говорил с нею Коля. Завтра утром позвоню сам. Может быть, с Маргаритой Михайловной договориться, она корректора найдет. Только не хотелось, чтоб знали об этом в Воениздате. Попросить завтра Рогова? Не люблю с ним общаться, сноб он и пижон, но попробую поговорить. Или выйти на Родионова. А лучше самому все сделать, с Юсовым.

В «Советском писателе» есть еще одна подруга, надо ее разыскать. Топоркова Ирина Васильевна. Завтра ей позвоню. А сейчас платоновский диалог «Феаг»…

15 апреля, понедельник.

01-19. Нашел я смысл операции «Вторжение»! Это вторжение в личность. Замена одних личностей в телесной оболочке на другие. И кое-где эта замена состоялась. Попытка заменить личность у Станислава Гагарина. Сие можно красочно описать, опираясь на идеи фантоматики, телетаксии, фантопликации. Заодно заменить эти термины на придуманные самим. Кстати, телетаксия, фантопликация — телевизор, болельщики на стадионе и так далее.

Роман становится все более глобальным по тематике и актуальности.

13-20. Главное — есть сюжет операции «Вторжение» — замещение личностей у людей ломехузами. Теперь они собираются проделать это в масштабах страны, массово. Потом и во всем мире.

16 апреля, вторник.

08-47. Сижу в комнате № 11 и жду, когда приедут Вадим с Колей. Запаздывают они что-то. Надо бы мне лучше электричкой, надежнее. Сейчас заедем на работу — ив Москву. Сначала к Тихоненке, отдать верстку, затем в Литфонд.

Может быть, к худреду в «Советский писатель». Нет, еще рановато. Хотя… надо заказывать оформление «Апостола», надо собирать пятый сборник «Ратных приключений». Поставлю-ка я туда «Ящик Пандоры» — а фули?! И очень будет хорошо. Не фуя скромничать, едрёна вошь. Необходимо заново переверстать сборник. Поручу сие Никитину. «Дневник Отечества» там уже есть, а Сергея Павленко переброшу в третий выпуск. А в шестой что поставлю? «Последний прыжок» — вот! И пока хватит… Шесть сборников по 200 тысяч — это шесть миллионов дохода. Пустим в дело и другие полки — «Необыкновенные приключения», ФПИ, «Памятство Руси Великой», и так далее. Уже девять, а их все нет. Позвоню Вере.

18 апреля, среда.

22-45. Я на 86-й странице. Плюс вставки. Так что страниц сто романа уже есть. Сегодня работал мало, попробую сейчас наверстать. Вера говорит: звонил Тихоненко. Вопросы у него по верстке. Завтра наменяю пятиалтынных и буду отзванивать и еще Никитину позвонить. Ни хрена не дают как следует пописать, стервы нечесаные. И еще упрекают: ты во все вмешиваешься. А без меня не могут и шагу ступить.

19 апреля, четверг.

13-36. Дошел до 99 страницы. Нужна моя статья о Сталине. Герои летят в Тбилиси. Сейчас захватят их самолет. А до того — текст статьи, ее разбирает критически сам Сталин.

Поэтому нужна верстка. Еду электричкой на 14–38 в Москву, надо заплатить партийные взносы. Вера ко мне подъедет, передаст билет, а я ей рукопись.

Начал третью часть. Станислав Гагарин превратился в тираннозавра. Гм… весьма похоже. Сделаю целую новеллу. Потом — еще какой-нибудь монстр. Побольше фантастики. Писатель во власти Машины. Потом начнется поединок с нею. Это должно быть интересным. Растянуть на пару частей. А Сталин попал в мафиози. Драка между мафией и ломехузами. Словом, надо закрутить так, чтобы чертям было тошно. А ломехузам тем более. Но пора собираться…

Интересно! 31 марта, в субботу утром пришла в голову мысль: не написать ли мне фантастический рассказ? А ровно через неделю, 7 апреля утром я стал писать не фантастический рассказ, а целый роман! Сейчас уже явных три листа есть. Вот это темп! Права Людмила Александровна, официантка Дома творчества, милая, добрая женщина. Для меня открылся, сказала она, космический канал, через который потоком пошла информация. А я ее только успеваю записывать.

21 апреля, суббота.

14-03. Пора идти на обед. Шурую 123 страницу. Захват самолета.

14-08. Накидал план этого куска. Конец второй части. И начало третьей. Глава «У костра», потом Ящер. Вождь у мафии. А Станислав Гагарин — у ломехузов. Дать все его превращения. Они будут перемежаться теоретическими кусками: история ломехузов, наставления для них, куски о Сталине.

14-19. Накидал план четырех частей.

17-04. Пишем роман дальше.

Все больше убеждаюсь в том, что эта вещь позволит мне высказаться и вообще ответить на многие вопросы бытия, нынешнего состояния мира. Пусть и в форме фантастического романа, это, может быть, даже лучше — больше будет у сочинения читателей. Поскорее бы его написать и еще скорее напечатать, пока ломехузы не захватили в России власть повсеместно. Ежели последнее случиться, они снова зальют кровью мое Отечество.

На этот раз русским людям бежать будет некуда. Враги повсюду! Укрыться, увы, негде… Русской эмиграции больше не будет. Грядет гражданская война!

23-43. На 136-й странице. Но пропустил одну главу, где будет история ломехузов. Допишу завтра. А сейчас описывал сцены перед высадкой у захваченного самолета. Сейчас героев пересадят в БТРы. Бой с двумя неизвестными. Спать уже охота… Ложусь… Завтра — ломехузы.

Высадка. Бой.

22 апреля, воскресенье.

23-57. Опять веду записи на исходе суток. На 138-й странице. Но выдал середину, со 127-й по 136-ю. Сделал ту главу, что пропустил вчера. Но все равно работал мало. Сейчас у меня езда на БТРе, а я внутри бронетранспортера никогда не был. Нужны детали. А где их взять? Надо срочно попасть на бронетранспортер. Поеду в танковый институт, к другу нашему Гуне. Но это потом, а писать необходимо сейчас. Ладно, позднее сделаю вставку.

Завтра рвануться вперед! Сделать всю эту штуку. Потом — разговор у костра. Исчезновение Сталина.

Сам я залез в БТР, поискать что-нибудь съестное. Там автомат. Шум машин, фары. Сталин: не вылезайте! Где второй? Не нужен. Уехали. Увели Сталина. Зачем? Кто? Ну его на хрен… Чего там искать? Лабуда!

Историческая справка о ломехузах вроде получилась. Я в ней и Шафаревича цитирую. Хорошо ложится.

Словом, роман идет. Еще бы пару-тройку глав до конца срока проживания в Голицыне. Тираннозавра и муравья изобразить. Тоже необходимы детали из быта того и другого, а под рукой нет соответствующего материала. Завтра залезу в нашу библиотеку, может быть, там что-нибудь разыщу. Дома-то у меня все это есть, так то дома. Мирмекология — наука о муравьях. Это я, слава Богу, помню…

Посижу еще поработаю. Вечер протрепался с Павловым-старшим. Надо наверстывать.

23 апреля, понедельник.

01-13. Плюнул на все и рванул эту главу до конца. Итак, две части романа из тринадцати намеченных готовы! Могу с чистой совестью идти спать. Таки поработал…

17-30. Сергей Павлов-старший суть невоспитанный мудак.

Сегодня до обеда был с командой у Махаринова в Хлю-пине. Ждем четверга, когда Российское творческое объединение «Отечество» утвердят на секретариате Союза писателей России. Уже в пятницу пойдем в исполком, в банк, регистрироваться и открывать счет. Боюсь, что на данном этапе нас ждут неожиданности. Одинцовский аппарат может проявить нелояльность, как он делал это уже не раз. Конечно, в таком случае можно зарегистрироваться в том исполкоме, где находится Литфонд, но зачем такой баян нашей козе?

Сие противно всякой логике, но как раз с логикой наши аппаратчики не в ладах. Давно известно, что прародитель Адама съел не яблоко, а логику. Добавлю, с диалектикой впридачу.

Сейчас двину роман, ибо сегодня не написал ни строчки.

Но Павлов-то, Павлов. Из числа друзей своих я его исключаю. Сохраняю лишь деловые отношения. Но вида не подаю. Отхожу — и все. Тактично проделываю все это, что ему, увы, несвойственно. Не дано Природой, ёкылымынэ.

У меня пошла 145-я страница.

13 мая, воскресенье.

01-40. Пора бы и спать, но засиделся над «Сыщиком-90». Решил сам его редактировать. Материал архисырой, надо дотягивать его по стилю, и вообще…

Побывал в Екатеринбурге. Удачно использовал праздники. Создал там Уральский Центр с Толиком во главе. А фули!? Надо все строить на семейной основе. А как же иначе? Я и «Отечество» воссоздам как единую семью. Это ломехузы семьдесят лет разрушали нашу семью. Впрочем, они всё наше разрушали.

Роман сдвинулся паки и паки. Писал на Урале, писал в дороге. Даже вчера двинул, хотя и собираюсь сегодня в Южную Америку. В 22–00 рейсом 351 вылетаем с Верой в Буэнос-Айрес. Посадки в Алжире, на Островах Зеленого Мыса и в Бразилии, Ресифи. 29 мая вернемся в Шереметьево.

Имею полномочия создавать там, в Южной Америке, совместные предприятия. Хочу встретиться в Монтевидео с Алексеем Фельдманом, уговорить его сотрудничать. Лишь бы он был на месте… Но и в Аргентине попробую установить деловые контакты.

Такие вот пироги. Пойти спать, что ли… Буенос ночес, сеньор Gagarino Stanislavo!

На этом записи в дневнике, посвященные начальному периоду работы над «Вторжением» обрываю…

Меня ждала Южная Америка, Аргентина с Уругваем, огромный Байрес, провинциальный относительно, разумеется, гигантского соседа Монтевидео, Росарио и Санта-Фе, Парана и Пунта-дель-Эсте.

Вот так начинался роман «Вторжение».

А теперь посмотрим, что же записывал сочинитель, читая книги, газеты, журналы, размышляя о новом повествовании, об Отечестве, товарище Сталине, близких и далеких, о собственном бытии, личности писателя Станислава Гагарина, и человека, носящего это имя.

Приключения героев должны быть на воде, на земле и в воздухе. Мафия ведет собственную игру, отличную от целей ломехузов. Самолет захватывают ломехузы, отбивает пленников мафия. В самолете и наши разведчики, из Комитета.

Без даты.

Замена личности? Тезка мой Лем — трехсотая страница «Суммы технологии». У Станислава Гагарина пытаются заместить личность. Ломехузы. Во! Но это же убийство! Идея — глобальная переделка личностей, то есть, массовое убийство народа. Этому противятся Зодчие Мира, приславшие россиянам Сталина.

Смысл операции «Вторжение» — вторжение в личность. Это уже не фантастика, сие происходит сейчас в России.

Заменить лемовские термины — фантопликация, фантоматика, телетаксия.

Ментапликатор — преобразователь? Фентогенератор.

15 апреля 1990 года.

Алеша Попович погиб при Калке. Может быть, Сталин в прошлой жизни был именно им.

Волкогонов о Сталине. О наваждение, которое нашло на вождя перед войной. Игра слов!

Мог ли Сталин предвидеть Будущее? Осторожность плюс смелость Сталина. Их сочетание и есть диалектика, чего не понял генерал и доктор философии Волкогонов.

Бухарин о Сталине: «Великий дозировщик!» Но ведь это и есть принцип закона перехода количественных изменений в качественные… Единственный, увы, закон диалектики, который вождь неплохо усвоил.

Сталин о собственном состоянии духа в начале войны.

30 апреля 1990 года.

Использовать статью Углова. Сталин говорит о ней в сентябре, перед вылетом на юг. Или дает в самолете верстку работы Федора Григорьевича.

Сталин и алкоголь. Письма Алексея Фельдмана.

Без даты.

Отношение к обитателям потустороннего мира — из статьи Анатолия Гагарина Homo Solus Двойничество? Может быть, Сталин суть мой Alter Ego? Гагаринский двойник? Обыграть. Явление аутизма в фантомате.

Сталин и Пахан об авторитарности. Суть любого авторитета.

Станислав Гагарин в роли Сталина. А почему бы и нет? Встреча с Гитлером. Раздвоение существа! Поместили в Машину — фантоматика. Как сообразить писателю, что все это иллюзии?

Станислав Гагарин — чудовище? На самом ли деле? Поединок с Машиной. Суперфантомат. Это и есть Звезда Барнарда.

Тираннозавр пытается совокупиться с дочерью. Папаша Фрейд. Но уходит от этого под воздействием внедренного в него человеческого разума. Игра с Машиной! Приемы придумать.

У Станислава Гагарина не было и нет комплексов, но Машина не знает об этом.

Не был ли Зигмунд Фрейд сексуальным маньяком? Весьма похоже.

16 июня 1990 года.

Об исключительной способности — свойстве выпрямляться чудесно-быстро! Василий Осипович Ключевский. «Слово» № 2, страница 59. Рассуждения о страдательном залоге. Русский народ неповинен в революции — вовсе нерусские люди осеменили Антихриста, ломехузы, Конструкторы Зла.

Потому и каяться не в чем. Во!

7 мая 1990 года.

Хохма с анаграммой. В имени «Станислав» есть все буквы, составляющие слова «Сталин». Обыграть во «Вторжении»! Станислав — магическое имя! Осенило меня в 18–40, 5 мая 1990 года.

Хохма! Как в электричке некий тип выбросил в окно кубик Рубика. Рассказал Юсов. Так бы все проблемы за борт…

Этьен Кабе о мирном коммунизме. Значит, возможен и такой путь?

2 июня 1990 года. На Власихе.

Солженицын о недоверии Сталина ко всем. А вы доверяете? Разве вас не предавали? Вспомните всю вашу жизнь или хотя бы последний год… А ведь вы никому и никогда не причиняли зла, не переступали дороги, не мешали, понимаешь, будем так говорить.

Из статьи «Одинокий моряк в океане, или Кто такой Станислав Гагарин»:

Станислав Гагарин — щедрый и отзывчивый человек. Он считает, что добро мы обязаны творить не только лишь, когда нас к нему призывают, а естественно, рефлекторно, как дышим воздухом родимой Земли Матушки.

Он стремится помочь людям, когда его вовсе не просят об этом… Его добро, может быть, носит несколько агрессивный, наступательный характер, и потому случаются порой житейские недоразумения, ибо не каждому дано понять искренность и чистоту помыслов этого человека.

Станислава Гагарина отличает удивительная способность приобретать себе недоброжелателей.

Казалось бы, человек никому не причиняет зла, не совершает дурных по отношению к окружающим поступков, стремится помочь любому попавшему в беду соотечественнику…

В чем же тогда дело?

Когда сам Станислав Гагарин задал подобный вопрос Иосифу Виссарионовичу, представлявшему Зодчих Мира, галактических небожителей, прибывших на Землю, вождь, хитро ухмыляясь в усы, ответил:

— Завидуют, понимаешь… Нет, ни литературному или там материальному успеху, с этим у вас как раз, выражаясь по-современному, перманентная напряженка. Завидуют тому, что вы не плачетесь никому в жилетку, никогда не опускаете рук, уверены в себе, вечно деятельны и энергичны. Да вы просто лучитесь, понимаешь, оптимизмом!

Вождь хмыкнул.

— Такое любому трудно перенести, — сказал он. — А завистливому и мелкодушному российскому письменнику и вовсе невозможно. Да и лизуном вы не были и не будете им никогда, молодой человек. Порода не та, понимаешь!

О романе «Вторжение»: из которого мы привели эти знаменательные слова, писать надо отдельно, двумя словами о необыкновенном по фантасмагоричности сочинении не скажешь.

Роман «Вторжение» читать надо…

Идея! Некий дом, где искажено пространство. Рублевская дача Сталина, например. Фантастические эффекты. Вообще, необходимо придумать побольше фантастических идей и ситуаций. Вроде фантастической энциклопедии. Нэ слово «фантастика» не упомянуть ни разу.

3 мая 1990 года.

Пишу на Островах Зеленого Мыса, точнее, на острове Сул. Как-то их отобразить? Метаморфоза писателя. Может быть, изобразить Сталина в момент, когда он разочаровался в марксистской идее? Одиннадцать часов 56 минут, 29 мая 1990 года.

Именно великая русская литература спровоцировала Гитлера на войну!

Ленин: Все у нас потонуло в паршивом бюрократическом болоте «ведомств». Большой авторитет, ум, руки нужны для повседневной борьбы с этим. Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все.

Эпигоны всегда правоверней основоположников.

Сталин: Коренное население берет из окружающего мира лишь то, что нужно, инстинктивно — заботясь о будущем, о внуках и правнуках. Тут жили предки, тут будут жить и потомки. А пришельцев это не заботит. Они нынче здесь, через полвека — в другой стране. Пришельцам лишь бы взять. Вот они и раздергивают, растаскивают мат. и дух. ценности, составляющие национальное богатство страны. Торопятся, создают ажиотаж, развращают неустойчивую часть местной молодежи.

Ленин, веря в необходимость мировой революции, хрен положил на изменение границ России. Утрата той или иной территории была Ильичу до фени. А Сталину хотелось, чтоб государство было единым и сильным.

Его план автономизации диалектичен и логичен. Но план построения нового государства слишком важен, чтоб его выдвинул некий Сталин. Ильич не мог с этим смириться, выдвинул собственную идею, с коей мы расхлебываемся до сих пор. Обыграть и расширить!

Работа Ленина «К вопросу о национальностях и автономизации».

Троцкий боялся сильного государства с крепким и крутым славянином во главе.

Без даты.

Нигил сине каузе — ничего не бывает без причины. Наша система суда куда гуманнее, нежели за бугром, в той же Японии.

Правовое государство? Оно у нас существовало всегда…

Судьба Виталия Борисовича Карабасова, редактора журнала «Маяк». Сцена в автобусе. Мадам Галинá.

— Галина? — переспросил писатель.

— Тихо! — остановил его колоколец. — Теперь за ударение шлепают…

«Вторжение» — вырезают яйца с членом. Лесбиянка — диктатор. Каждого десятого. Заменил себя парнем. «Живого писателя видел?» Журналист из городской газеты «Колокола» — христопродавец, проститут.

Президент исчез. Волокут к икарусу.

Разговор на даче:

— У вас вырезали?

Президент в смущении отвернулся.

— Не успели, — сказал он, и с благодарностью посмотрел на вождя.

Сталин усмехнулся.

— Зачем подобные испытания духа доводить, понимаешь, до пошлой развязки, — разведя руками, сказал он.

Рай по дешевке. Рублевый тоталитаризм. Сочинение Ле Бона.

27 апреля 1991 года.

Чингиз-хан и Сталин. Бухарин.

Звезда Барнарда суть воплощение платоновских идей.

Сталин — мелкий восточный деспот или существо галактического масштаба?

Одиночество Сталина.

Солженицын пишет: товарищ Сталин не доверял никому. Абакумов — жулик.

Лысенков. Алекс Фельдман. Колония и колонна. Обманная дорога. Тактильные сигналы. Схемы превращений. Запас спермы на двадцать лет!

— Конечно, — сказал вождь. — О собственных подданных я знал все. Даже то, чего они сами о себе не знали. А разве вам излишне знать все о собственных подчиненных?

— Совсем не лишне, — усмехнулся писатель.

Привычный гедонизм принял у нас вульгарную, пошлую форму вещизма.

Как же случилось, что Великую Русь, без кавычек, захватили во время оно иные бровасы, шартрезы и автандилы?

Смерть Сталина? Можно ли вызвать кровоизлияние и чем? Предсмертный взгляд Сталина? Что он означал?

Спросить у вождя.

— Я хотел напомнить людям, чтоб постоянно думали о Боге, — ответил Сталин.

Вождь любил народную музыку — русскую, украинскую, грузинскую.

В быту Сталин был неприхотлив.

Светлана — дочь — вспоминает одинцовские места.

— Хорошее, понимаешь, место для житья-бытья выбрали вы, молодой человек, — сказал вождь Станиславу Гагарину. — Мне нравились они всегда.

Светлана почувствовала нежность к отцу в те минуты, когда он умирал.

Тема освобождения от тех чувств, которые долго мучили тебя.

29 ноября 1990 года.

Попытки навредить «Отечеству» со стороны кодлы Павлова-младшего. Ее фокусы. Захват склада. Беник и Геманов.

15 июля 1990 года.

Измена! Гнус сообщает ломехузам, как навредить РТО. Беседа его с главным редактором журнала «Маяк». Но РТО устояло! Третий в беседе — Обозреватель.

— Преседатель РТО не пьет вовсе, бескорыстен, равнодушен к роскоши, — рассказывал Гнус. — Заместить у него личность?

— Гнус — он и в Африке гнус, — говорит Оборзеватель.

Сталин: Стройте так, чтоб Мавзолей простоял сотни и тысячи лет!

— Несерьезные слова, — поморщился Сталин. — Молодой еще был, мудрости не хватало.

«Стать в чемоданчик» — принять у муравья позу смирения. Разговор по канопсису — языку поз.

«Смятение».

Сталин — возможно он и есть один из Зодчих Вселенной. Такая загадка возникает у Станислава Гагарина, она со временем постепенно укрепляется.

Архитектор Вселенной?

Космогоники — почти как гомики.

Сталин читает мысли? Вполне возможно. Только не всегда, иначе в изложении возникнет путаница.

Фантастика и быт, политика и житейские мелочи. Необходимо выкрасть Сталина! Тут вот и возникает бездна приключений!

7 апреля 1990 года.

Разговор Сталина с Паханом.

— Ленина мы называли Стариком… По сути он и был нашим Паханом, — задумчиво произнес вождь.

Дать осовремененную феню!

Сомневающийся Президент! Его нерешительность погубит Россию. Укреплять Союз — в этом всё.

Как сообщить прессе о разгроме Центра?

Один из псевдонимов Ленина — Фрей.

23 апреля 1990 года.

Использовать труды Клаузевица.

Страница 171 у Волкогонова. Сталин о Сталине-2. Необходимо воспитывать культ апелляции к благу людей.

Кто такой Мамедов? «Помните Мамедова в самолете?» — спросил Сталин.

15 июня 1990 года.

Франсуа Рабле. Замерзшие слова. Оттаявшая матерщина. Панургово стадо. Пан умер! Аналогия: Перуна сбросили в Днепр!

Аутизм — он греческого «Я» и «Сам».

Погруженность в себя, отрешенность.

Сталин впадал в состояние аутизма. Дать! Соображения Къеркегора. Шестая страница из статьи Анатолия «Homo Solus». Как действует Метафор. Станислав Лем и ломехузы.

Дурандина показать характерно, узнаваемо. Кампанелла — Город Солнца. Томас Мор и Этьен Кабе.

7 июня 1990 года.

Если исчезнет русский народ, то восторжествуют ломехузы. Космополиты считают: русские суть главная для них опасность.

Сие написано 30 апреля 1990 года.

Писатель после Метаморфизатора. Нет, лучше назвать попросту Метафор! Эврика!

Сочинитель постоянно силится вспомнить: он постиг нечто, принципиально важное — в борьбе со вторжением ломехузов. Но вспомнить не в состоянии. И только после разгрома Центра писателя вдруг осеняет.

— Я скажу об этом Президенту, — пообещал товарищу Сталину.

— Конечно, конечно, — согласился писатель. — Я-то с ним вряд ли увижусь…

Сталин и Александр Македонский были нечеловечески работоспособны. Государства того и другого держались усилиями одного человека. Незаурядные были люди!

«Лабиринты одиночества» и Вадим Казаков.

Дать совет у ломехузов?

Обличье: тираннозавр, муравей-солдат, Рюрик, Святослав, зэк на Лубянке, враг народа, Гитлер и Сталин, Гаврила Попов и Шариков-Собчак. Кто еще? Фантоматика.

Надо жути добавить. Примеры замещенных личностей. Кругом одни монстры!

Цитаты из Игоря Шафаревича.

Сталин и сочинитель рассматривают звездное небо. Звезда Барнарда и Созвездие Змееносца.

Без даты.

— Ничто не более, — сказал Станислав Гагарин. Юсов и Лысенков вопросительно посмотрели на него.

— Одно из Пирроновых выражений, — пояснил писатель. — Скептические умонастроения в смысле. Ни один, дескать, предмет или в данном случае вариант операции не получает большего доверия и не может считаться результативнее, нежели какой-либо другой. Секста Эмпирика надо читать, я уже не говорю о родоначальнике скептицизма Пирроне или, на худой конец, его вдохновителе Энесидеме. Впрочем, Пиррон, как свидетельствует наивный Диоген Лаэрций, сам ничего не писал. Философы, мать вашу, аспирантов, разъедак.

— Я вовсе не аспирант, — возразил коммерческий директор. — И вообще эти диогены — амплуа — Вадима Казакова.

— А я кандидатский минимум по философии на пятерку сдал, — ни к селу, ни к городу доложил Лысенков.

— С чем тебя и поздравляю, — поклонился ему председатель. — Но давайте вернемся к вариантам. Я выступаю за…

Без даты.

Сталин: может быть, есть смысл привлечь на собственную сторону Церковь. Для этого вам вовсе не обязательно быть христианином. Любое гонение порождает противодействие, а оно вам совершенно ни к чему.

Парадокс: Сталин жил для идеи, а когда разуверился в ней, возненавидел идею.

Сталин вспоминает прогулку с Надеждой по Москве-реке. «Я любил ее… Только у настоящего мужчины на первом месте дело, а потом уже чувства. Можете вы это понять, инженер человеческих душ?»

Сталин об отсутствии сильных героев-индивидуалистов в русской литературе. Джек Лондон. Его Волк Ларсен из «Морского Волка».

Мартин Иден.

Без даты.

Ялта. Обыграть! Начальник госпиталя Камелин говорит мне: А вот Ленин на пеньке писал. Когда попросил у него письменный стол.

Дети — цветы жизни. Дом на шарнирах. Стрельба с фуникулера. Акваланг. Приключения Станислава Гагарина в Ялте. Тайное свидание. Резидент Сталина в Крыму.

«Не пойду к Хронопуло. Этот адмирал — дьявольски умный и проницательный потомок Одиссея!»

Игра Бута с Яковлевым на бильярде. Бут, вернее Сталин в облике Бута, Яковлеву проиграл. Знал бы капитан первого ранга, что выиграл партию у вождя…

18 сентября 1991 года.

Иллюзии Станислава Гагарина. Он видел то, что никогда не видел. Что его смутило? Знает — это вовсе не сон. Пивоваров — 26-я страница.

Человечество не знает собственного предназначения в эволюции космоса.

Станислав Гагарин спрашивает об этом Отца народов. Свободоведение! Три этапа борьбы с рабским сознанием. Проблема Вечного. Пивоваров, 37-я страница.

Находясь в Машине писатель смутно ощущает, что его спасают. Тащат куда-то… Слезы, сон будто бы… Сделать сие образно и интересно.

Раздвоенные личности, но здесь не в медицинском смысле, шизофрении нет. В одном существе находятся две личности. Как выглядят Гр-Гр и жена его Арев?

Без даты.

Станислав Гагарин хотел бы чтоб его роман был таким же популярным, как во время оно «Энеида» Вергилия.

Вождь: — Я знаю, чего вы хотите…

Сочинитель: — А что? Почему бы мне и не хотеть этого… Предельно откровенно говорю вам об этом.

Писано сие в сральне во время сидения на толчке в 23–40, 5 августа 1990 года. Смотри страницу 145-ю, про Тацита. «Деспоты развращают общество». Это уже 11-го августа…

Грехи Сталина! На ком они? На тех, кто умертвил вождя…

План автономизации не приняли, а теперь расхлебываем.

Ленин на Том Свете признавался: Ваш план был неплох, но поймите меня правильно. Создание нового государства слишком серьезное дело, чтоб занялся этим какой-то Сталин!

Несколько раз повторить: на ком грехи Сталина?

Его земные грехи взяли на себя те, кто убил вождя.

В Кустанае, 9 декабря 1990 года.

Ялта, на пляже, 23 сентября 1990 года.

Драгоценные камни на берегу. Сжечь кооперативные киоски за ради эксперимента.

Чудеса, творимые Сталиным.

К Пахану! Один монстр и бандит, который суть агент ломехузов. Сталин их убирает — это аванс. Их сопровождает конвой. Сталин и Олег Глушкин.

— Эх, Глушкин, Глушкин, — вздохнул вождь. — Дважды в день кожу не меняют…

Страсть к поголовному переименованию. Фанатизм как громоотвод. Катары против добрых дел. Стюардесса на коленях.

Вспышка массовой ненависти. Откуда она?

Бонельзон. Происки ломехузов. Антихрист и агенты влияния. Игорь Шафаревич о замещенных. Иоанн Лейденский.

О России. Ее шовинизм — бред сивой кобылы. Русофобия — это реальность.

Эмиссары Литвы вояжируют в Грузии.

Активность прибалтийских депутатов. Хотят выйти из Союза, но кормятся по-прежнему за счет России.

Это наш крест. Но крест уже придавил русских к земле. Зачем нам эта незаслуженная Голгофа!?

Идея: собрать всех детей Марса — военных — и заставить их забыть все то, чему они учились. Мысль! Отречься от отца!? Эпиграф из Библии — перекуем мечи на оралы! Пророк Исайя.

Адам съел не яблоко, а логику. Почему люди до сих пор не научатся логически мыслить? Сэлинджер.

Нет, Адам съел диалектику!

Комбат вермахта из Потсдама. «Я не был национал-социалистом, но солдат учил в соответствии с фашистской идеологией…»

Звезда Барнарда. Посещение «Огонька».

Вопрос: Детерминирован ли ваш мир?

И да, и нет.

Необходимы чудеса. Но в какой-то ограниченной сфере. Иначе — хаос.

Сталин о покаянии. «Русскость» Сталина. Попытаться загладить вину борьбой с ломехузами. Это и есть тема искупления собственных грехов.

— Мне очень хотелось быть русским, — печально проговорил Сталин. — Иногда я молился, да-да, молился, ведь приучен к этому, понимаешь, с детства, шесть лет духовной учебы в Гори и Тбилиси — не шутка. Я просил Бога, чтобы проснувшись однажды утром, я оказался вдруг не маленьким, понимаешь, грузином с сильным акцентом и рябым лицом, а Алешей Поповичем, по крайней мере.

Без даты.

Сталин потирал руки: ловко он обошел Англию в августе 1939 года.

Как «подъехали» к нему нацисты. Посулили Польшу. Взять реванш за 1920 год.

Хорошо бы разжиться за счет Гитлера! Исправить ошибки Ленина, который отдал не за понюх табаку Польшу, Финляндию, Прибалтику, Бессарабию. Брестский мир — похабный мир!

Без даты.

— Берия — ломехуз? Помог умереть вождю. Собирался ли Берия захватить власть? Не поклеп ли это со стороны обделавшегося со страха «Мыкыты». Так сказать, превентивный ход.

Повесть братьев Стругацких «Жук в муравейнике».

— Я прочитал по вашей рекомендации эту вещь, — сказал Президент товарищу Сталину.

Попытка заместить личность у самого Президента.

Декабрь 1990 года.

Народная копилка помощи инвалидам, сиротам и вдовам Вооруженных Сил страны.

Ким Цаголов и Дмитрий Язов. «Вы будете встречаться с Валентином Павловым, — сказал Сталин. — Расскажите ему… Он толковый парнишка, поймет. Был бы земным существом — отдал бы в вашу копилку всю наличность.

Тиберий услышал: «Великий бог Пан умер!» Призвал Фамуса и поверил…

— Даже боги умирают от старости, — грустно промолвил вождь.

Март 1991 года.

Пантагрюэль достал две-три пригоршни замерзших слов. Среди них было много насмешек и ругательств.

Рога у баранов: «Если их растолочь в ступе, посеять на солнечной поляне и почаще поливать, то через несколько месяцев из них вырастет чудесная спаржа».

Не напоминает ли раблезианская хохма программу Шаталина, рекламу «500 дней», посулы радикальных спасителей Отечества?

Не швырнуть ли этих баранов в море, как сделал сие Панург?

Без даты.

— Если это сочинение кому-либо непонятно и плохо усваивается на слух, то вина за это, как мне кажется, не обязательно ложится на меня, — написал Фридрих Ницше в работе «К генеалогии морали».

Роль интеллигенции, в том числе и творческой — в первую очередь?! — в формировании сталинского аппарата Власти.

5 мая 1991 года.

Сталин и Герберт Уэллс.

Мысль: искусственно оборванная линия эволюционно-религиозного измерения суть альтернативный революции путь. Убийство Столыпина.

Павел Флоренский! Высылка умов 1922 года. Шестов, Булгаков, Бердяев, Ильин, Федотов, Лосский.

Нашел! Утром, когда проснулся во второй раз, в одиннадцатом часу. Сердце Кощея — это некий центр замещения личностей. Там и главная Машина, которая может создавать себе подобных, размножаться.

Президент. Санкция на применение десантников. Уничтожить! Как встречу организовать? Через члена Президентского Совета.

Таинственно! Загадочно! Участие сочинителя и Сталина.

— Я офицер запаса…

— Но вы моряк!

— Вы, товарищ Президент — Верховный Главнокомандующий… Прикажите.

— Хорошо. Но поначалу доложите обстановку…

Как подать уничтожение Центра. Гласность! Мафия!

В Центре изготавливают наркотики — героин и ЛСД — в промышленных масштабах.

Ломехузы могут и не знать об этом. Информация Сталина. Международные связи. «Сообщите в ООН!» Оказали вооруженное сопротивление. Пришлось применить силу. Это ход! Одним ударом двух гадов!

22 апреля 1990 года.

Сталин: Я всю жизнь чувствовал — вокруг меня люди с замещенной личностью. Не понимал, что к чему. А когда понял и предпринял кое-какие начальные действия, ломехузы меня убрали.

— Дома — звонок! Бумага… Why he here? Таинственно поехали к Мавзолею. У магазина «Вино». Следует пьяная сцена… Звонок — выставь гостя за дверь! Прокоша говорит…

Призрак Вадима с автоматом. Вынужденная посадка. Захват самолета. Перевернулась машина…

По настоящему совестливый человек всегда имеет возможность одержать победу над негодяем. Во!

Дуглас Рид — страница 22. Люди, у которых личность замещена ломехузами, видят так, как описано на страницах 22–23.

Бездомность — как предписание Конструкторов.

Сталин: Ленин, оправдывая меня на товарищеских процессах, сослался в защитительной речи на Второзаконие.

Предать заклятию — не оставить ничего живого. Пророк Иеремия. Будда — из добра проистекает добро.

Сталин: Идеи коммунизма, как я их воспринимаю, разрушительны так же, как и законы ломехузов. Вождь вздохнул. Нет более безнравственной теории, нежели теория классовой борьбы, которой я руководствовался в практической деятельности.

Пообещать спасение? Сейчас иная Вера, иные жертвы и пророки.

7—8, 18 апреля 1990 года.

Эврика! Личность не поддается замене, если в ней возник даймоний, гений, внутренний голос мудрости, если человек приобрел сверхличность. Дать составляющие факторы сверхличности.

Вот на этом и будет держаться идеология романа. Цитату из «Феага»!

Советовать — это значит предвидеть будущее, а будущего не знает никто. Из «Сизифа».

Виртуальное из «Мясного Бора». Троцкий и Маркс. Ничто человеческое мне не чуждо. Саша Гайдук. Мой друг Гитлер, — сказал вождь. Друг? — озадаченно воззрился на него писатель.

15 апреля 1990 года, в 18–18.

Фантастический роман «Звезда Барнарда». Космический суперкорабль. Нужна сильная «научность» — это же SF! Сайенс фикшн…

Сталин и есть Конструктор. Нет, лучше Архитектор, Зодчий. Так кто же вы? Дьявол?

— Строитель, — ответил вождь.

— Жидомасон, что ли? — грубо спросил Гайдук.

Рух. Жовто-блакитные кретины. Константин Паржаюк.

Волкогонов. Был диалектик, стал догматик. Бытие? Почему Добро побеждает Зло? Лексика Сталина, повторы для усиления, мало местоимений, Сталин их не любит.

Зло — догматично. Why? Оно само не знает — во! — для чего существует. В этом слабость Зла.

Все собственные идеи давать от имени вождя. Впрочем, он сам мне о них сообщает. Научил меня читать мысли людей. Сталин об ошибках Ленина. Вопрос о земле. Ленин диалектик лишь в тактике, в стратегии он — увы — догматик.

Социализм планеты Земля. Аргентина и теория социализма. Перон — популист.

Какое место занимает Ленин на Том Свете? Не простой вопрос…

— Пишет защитительные речи, — нехотя сказал Сталин. — Разыгрываем любительские процессы-спектакли. Владимир Ильич — постоянный в них адвокат.

— И вас тоже?.. — тактично не закончил фразу сочинитель.

— Судят-то? — усмехнулся Сталин. — Неоднократно… Мне нравится, понимаешь, когда меня судят. Какие речи произносит в мою защиту Ильич! Только ради этого я соглашаюсь на очередной процесс, хотя у меня других забот хватает.

— Каких? — осторожно спросил писатель.

— Ну, вроде нынешнего дела…

13—14 июня 1990 года.

Идея! Эврика! Действует две силы — ломехузы и независимо от них — мафия. Последняя поможет — якобы! — Сталину и Гагарину, но в собственных интересах. Писано в электричке, 16 апреля 1990 года.

Нигилизм в России. Неправые всегда активнее. Why? Я не член партии, сказал Валентин Распутин. Сейчас — опасно быть в партии. Но оставлять ее не мужество, а голый расчет.

Лигачев. Тайна следствия. Где презумпция невиновности? Рой Медведев — вопрос? С А. Н. Яковлевым отсутствовали Why? Борьба за власть? Это уже было. Керенский, Милюков, Чхеидзе. Было уже в Думе.

Вам, господа, нужны великие потрясения, мне нужна Великая Россия, — сказал Сталыпин, и его тут же убрали ломехузы, дабы устроить заварушку.

Плюрализм нравственности и конституция — Евтушенко. Хлеба и зрелищ, то бишь, программу «Взгляд». Секс и насилие. Какофония на экране — трагедия нации.

Детская сексуальная Энциклопедия в журнале «Семья». А ведь Сергей Абрамов, главный редактор, прежде ничем не походил на сексуального маньяка, приличный вроде человек, — сказал товарищ Сталин.

Россия — Римская империя эпохи упадка? Преступность и этическая разнузданность молодежных газет и телевизионных программ. Директор ЦРУ потирает руки: удалось!

Война против нравственности, противопоставить закон против зла, блуда и насилия.

Лига сексуальных меньшинств захватила власть в России. Великой страной правят гомики, скотоложцы, педофилы, любители совокупляться с трупами и коблы-лесбиянки.

Без даты.

— Strich für Strich, — подумал муравей отчего-то по-немецки. — Тютелька в тютельку, до мелочей.

— С людьми вы справитесь, а монстра, засланного в мафию, я уберу, — сказал Сталин.

Inrick und Schick — все идет как следует.

Космический катастрофизм. Причина, по которой Зодчие Мира создали модель Земли на Звезде Барнарда. Хотят исследовать факторы, толкающие цивилизацию к самоубийству. Why?

Волкогонов на странице 39-й первого тома сравнивает Бухарина и Сталина. И себя, мол, как бы я реагировал на это. Нет человека…

8 апреля 1990 года.

Сталин всегда думал: «На сколько я могу доверять этому человеку? Цитата из Солженицына в «Новом мире».

— А вы, молодой человек, разве не пострадали от предательства?

Поток сознания Станислава Гагарина. Сочинитель перебирает имена предателей Общего Дела: Юмин, Алексеев, Гуськова, Бицкий, Демидов, Милюшин, Быков, Коробов, Колесников, авторы-перебежчики и многие — увы — другие. Но это мелочь по сравнению с теми, кто предавал Сталина или пытаются сие свершить.

Странно! В работе «Коротко о партийных разногласиях» Сталин выступает как истинный диалектик. Смотри его «Биографию», страница 28. Что же произошло потом?

Россия октябрьским переворотом, гражданской войной и репрессиями спасла Европу от мировой революции. Идея! И Америку тоже. Наша, вернее, ихняя, то есть ломехузная революция напугала буржуазию всех стран, капиталисты предпочли поделиться супердоходами с рабочим классом.

Суперзадача романа в том, чтобы поставить точку в болтовне о Сталине. Тема: Сталин и милосердие. Как последнее стыкуется с теорией и практикой классовой борьбы.

На дружеских, шутейных процессах адвокат Ленин, защитник Сталина, упирает на то, что тот, как догматик, не мог поступить иначе.

Диалектике же Сталина никто не научил.

Трагедия вождя в том, что он был убежден: все, кроме врагов, естественно, его любят.

— Вы знаете, что явилось для меня первым ударом, который я испытал, когда оказался в Другом Мире. Выяснилось, понимаешь, что меня многие люди, мягко говоря… Словом, совсем не любят.

16 апреля 1990 года.

Аксиология — наука о ценностях.

Рассказ «Библия капитана Грига». Станислав Гагарин вспоминает Гренландию. Смотри запись в дневнике за 5 ноября 1981 года. Сталин понял абсурдность социализма? Шафаревич и Уэллс.

Медальоны ратников, похороненных в Мясном Бору. Сталин о детстве.

Камо не нашел себя. Эксы. Теперь он лишний. Распускает слухи, будто товарищ Сталин из трусливого десятка. Это неправда! Я был только осторожный, понимаешь, тщательно рассчитывал операции.

Анабаптисты признавали только Евангелие. Значит, Второзаконие они отвергали. И это уже нечто. Сталин объясняет сие попытками Зодчих Мира вмешаться в развитие ересей, организуемых Конструкторами Зла. Игорь Шафаревич, «Социализм как явление мировой истории», парижское издание, страница 56-я.

18 апреля 1990 года.

Привычка Сталина резюмировать, подводить итог сказанному или случившемуся. Иметь сие в виду! Лексика Сталина!

Волкогонов: «…Оказались не готовы жить при социализме». Второй том, страница 10.

Позиция Станислава Гагарина и коммунизм. Миф о коммунизме и идеи писателя в принципе.

Понятия антиистины. Отношение Сталина к социал-демократам.

24 апреля 1990 года.

Стиль «Вторжения» — классический, вроде «Гости съезжались на дачу…»

Идеал Станислава Гагарина — Сократ. Скромный бессребренник, живущий по законам совести. Вера в даймоний!

«Я знаю, что я ничего не знаю». В этом весь Сократ. Пифия сказала Херефонту: «Сократ мудрейший из мудрых».

3 мая 1990 года.

Буэнос-Айрес. Разверни эту страницу! Внутри твой реферат по истории развития идеи замещения буржуазной государственной машины новым аппаратом насилия.

Маркс и Энгельс:

«Там где рабочие работают на государственных предприятиях, они должны во что бы то ни стало вооружиться и организоваться в отдельный отряд с избранными ими самими командирами или же в виде части пролетарской гвардии.

Оружие и боевые припасы ни под каким предлогом они не должны сдавать, попытке разоружения в случае необходимости следует давать вооруженный отпор. Уничтожить влияние буржуазных демократов на рабочих, немедленно создать самостоятельную и вооруженную организацию рабочих и создать условия, по возможности наиболее тяжелые и компрометирующие для временно неизбежного господства буржуазной демократии, — вот главное, что пролетариат, а вместе с ним и Союз должен иметь в виду во время и после предстоящего восстания».

Сие писано основоположниками за двадцать лет до Парижской Коммуны.

Станислав Гагарин:

«Таким образом, «революционные общинные советы», «рабочие клубы или рабочие комитеты» плюс рабочая гвардия, поддерживающая власть пролетариата штыками, «демократия вооруженного народа» — вот что должно прийти на смену сломленной и разрушенной государственной машине эксплуататорского общества.

Более того, думается, что положение Маркса и Энгельса о создании «революционных общинных советов» с подчиненными им отрядами рабочей гвардии, следует рассматривать как гениальное предвидение порожденных опытом революционного развития русских революций 1917 года, Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Кстати, о «демократии вооруженного народа». Наиболее ярко выражены эти черты в опыте революционного строительства социалистической Кубы, где подавляющая часть взрослого мужского населения состоит в добровольческих отрядах народной милиции, которая наряду с армией защищает завоевания революции».

Во как я выдавал когда-то, пребывая в аспирантском звании! А ведь по сути это открытие… Можно было и диссертон только на одну сию тему налудить.

Станислав Лем, страница 542, «Сумма технологии». Кибернетика отвлекается от всего социального. Дать!

Как Конструктор — Природа по сравнению с человеком несовершенна, тут и Зодчие Мира, которые сие давно уразумели.

Независимость от Природы, только на иной, диалектической основе.

Буэнос-Айрес. Станислав Лем, страница 551.

Двойничество? Homo Solus Анатолия Гагарина, страницы 16 и 17. Alter Ego. Сталин — Гагаринский двойник? Обыграть! Явление аутизма в Метафоре и в реальной жизни.

Может быть, сделать так. Президент дает добро на ликвидацию Центра. Но Машина сама себя уничтожает руками монстров.

Или в результате внушения от Станислава Гагарина? Надо сие хорошо обсосать.

Слова Маркса о культуре, превращающей планету в пустыню.

Буридан — учение Оккама.

Пишу 28 мая 1990 года в отеле «Regento» в шесть часов пятьдесят девять минут. Технология и мораль. Добро или Зло? Наука и технология безнравственны и внеморальны. Как быть? Минусовые последствия.

Аксиология — наука о ценностях. Когда мы постигнем постулаты этой науки?

Нельзя больше мириться с засилием технологии. Экология!

Видимость не есть сущность, хотя и момент бытия. Обыграть!

Гедонизм у нас принял вульгарную форму вещизма. Кулебякин рассказывал: подонок убил отца и сына за видеомагнитофон.

Буэнос-Айрес.

Ровно год тому назад принялся сочинять этот роман. Описать события в пасхальную ночь? Ельцин и Павлов в Богоявленском соборе со свечками в руках. Мое отношение к этому. Спросил Сталина, что он думает по сему поводу.

— Смехота! — презрительно сощурился вождь и очень по-русски произнес это слово.

7 апреля 1991 года.

И Маркс с Энгельсом, и Ленин тоже, как черт ладана, боялись стихийности. Отсюда у них это фанатическое стремление всё на свете жестко заорганизовать, до предела зарегламентировать!

Местечковые бухгалтеры-счетоводы…

«Коммунизм отличается от всех прежних движений тем, что совершает переворот в самой основе всех прежних отношений производства и общения и впервые сознательно — так ли? — рассматривает все стихийно возникшие предпосылки как создания предшествующих поколений, лишает эти предпосылки стихийности и подчиняет их власти объединившихся индивидов».

Без даты.

Идея! SF. Люди переселились в Мир Малый, к насекомым. Возвращается звездолет. На Земле — пусто. А это человечество просто целиком перешло в Малый Мир. Когда возник экологический кризис.

Один из героев обнаруживает разгадку, случайно найдя роман Никитина «Мегамир». Потом случайно же находит камеру для переселения. Иду на завтрак, время 9-41.

5 октября 1990 года.

Сталин: Я не умел смотреть на себя со стороны. По утверждению, увы, Волкогонова.

22 ноября 1990 года.

Сергей Павлов-старший сказал мне, что инопланетяне в тарелках рассматривают нашу Землю как террариум, населенный мерзкими, злобными и опасными гадами. Пришельцы и модель ихнего отношения к нам.

Полет в Кустанай. Багила, Давыдов, приключения в степи. Багила верхом на лошади, она выручает Станислава Гагарина.

Без даты.

Фантастическая идея! Мир кино материализуется, и Земля заполняется киномонстрами. «Кто идет!» Обыграть. Писано во время чтения 30-й страницы. «Homo Solus», в 22–30.

8 августа 1990 года.

Станислав Гагарин читает статью собственного сына об одиночестве и начинает размышлять о собственном «альтер его». Киномонстры сходят с экрана. Тишкин из Екатеринбурга — архипорядочный человек.

Запись от 6 августа.

Тирану нельзя молиться!

— Были, понимать, люди, которые оказывались более диалектичными, понимаешь, в суждениях, нежели другие. Ведь как мы все рассуждали? Да, недостатки во время строительства социализма были, есть и будут. Но говорить о них, значит, лить воду на мельницу классового, понимаешь, врага. Правда, сейчас неорадикалы льют концентрированное, понимаешь, дерьмо на головы соотечественников, но это другая тема. Вот, например, война в Испании была вовсе не такой, понимаешь, какой представлял ее гражданин страны Советов…

— А какой она была? — спросил Станислав Гагарин.

— Хемингуэя вы, конечно, читали, роман «По ком звонил колокол». Но это далеко не все, понимаешь, о чем вам следовало бы узнать для лучшего, точнее, правильного восприятия.

Без даты.

Сталин и антимир.

Справедлив ли Сталин? Рукопись Слепухина, страницы 86–87.

Сталин спрашивает Юсова о коммунизме. Незрелый, понимаешь, юноша, ваш заместитель.

В начале было Слово. Павлик Морозов и генерал Власов. Умение обобщать, от которого нас успешно отлучили.

15 декабря 1990 года.

Операция «Бугор». Редактор «Маяка» и Глист, он же Гнус. Клиника Федорова, 25 марта 1991 года. Дать между боевыми эпизодами размышления о Сталине.

В Девятой части логично завершить линию Глиста, Карабасова.

— Как это я Глиста уничтожил? — спросил писатель у Сталина.

Там же на второй день, до операции.

Сталин и русская баня. Женщина в Сибири.

Коммерческий вариант Бритвы Оккама: зачем платить больше, если можно заплатить меньше. Но скупой платит дважды. В этом и диалектика, понимаешь…

Сталин дает оценку «Соображения» Солженицына. Зарубин! И его «Пожиратели прошлого». Кто такой Плешак? Тип в самолете.

Без даты.

Пишу дома 16 апреля 1990 года. Сделать вставку из «документов». Уроки ломехузов. У них они называются «Наставления для обращенных». Или для замещенных. История ломехузов.

Отношение к Христу. Ломехузам он поперек горла. Кто знает секреты Конструкторов Зла? Сталин!

Идеи ломехузов есть идеи коммунистов? Крепко подумать.

Карл Ясперс — осевое время истории. Игорь Шафаревич — большая умница, — сказал вождь. Кто есть Тамерлан?

18 ноября 1990 года.

Почему марксизм называется научным коммунизмом? Остальные учения разве не научны?

Сталин создал гигантское государство, чудовищный монстр. По его идее монстр должен был устрашить человечество. Предупредить! Об опасности пагубной идеи незрелого, вульгарного коммунизма.

История Народной Копилки помощи инвалидам, сиротам и вдовам Вооруженных Сил страны. Маршал Язов, генералы Кочетов, Грачев, Ачалов, Адмирал Хронопуло. Поездка в Севастополь. Морская пехота. Адмирал флота Владимир Николаевич Чернавин и его комиссар, Василий Иванович, между прочим. Приветливые и умные люди. Ввести в роман по возможности всех.

— Так и не удается создать Копилку, — с горечью посетовал писатель вождю.

Без даты.

Крестьянская натура вождя. И у Станислава Гагарина тоже. Бережливость Сталина и его окружения. Старая шубейка Отца народов. Сталин и подарки из Грузии. Обыграть исповедь Светланы.

7 декабря 1990 года.

Сталин показывает подлинному Президенту созданного ломехазуми Президента-монстра.

— Бога нет, — сказал вождь. — А вот Добро и Зло, понимаешь, существуют реально.

История деяний ломехузов в России. Новиков, Радищев, декабристы, разночинцы, нигилисты, народники, «Черный передел», «Земля и Воля», нечаевщина и так далее.

Президент вспомнил бой на дороге. Бронетранспортеры в засаде. Боевые вертолеты.

Перед расстрелом.

Запомните и передайте другим, — закричал писатель, — Меня зовут Станислав Гагарин!

Расстрел за неправильное ударение в имени Мадам Галина.

— Жена бывшего аппаратчика, переметнувшегося в стан народника-уральца. С него наша Мадам и начала.

— С уральца? — спросил писатель.

— Нет, с собственного мужа. Придя к власти, Галинá ему первому всенародно отрезала конец.

А может быть, написать — отрезала член?

Апофеоз идеологического абсурда.

Без даты.

Иларион: «И донеле же стоить миръ, не наводи на ны напасти искушения, ни предай насъ въ рукы чюждиихъ».

Май 1991 года.

Последняя по времени авторская правка романа «Вторжение» завершена автором на Власихе 17 сентября 1992 года.

Вперед и выше!

Станислав Гагарин

СТАЛИН ПРОТИВ ЛОМЕХУЗОВ О романе Станислава Гагарина «Вторжение»

…Вручили мне как-то новинку Воениздата — сборник фантастических повестей и рассказов «Вторжение», попросили прорецензировать.

Дело — привычное и, недолго думая, я согласился. Стал щупать материал.

В аннотации к книге говорилось: «Сборник составили научно-фантастические произведения, объединенные одной темой — высадкой инопланетных пришельцев на Землю с целью ее завоевания».

Как только прочитал я эту вводку, сразу же «кольнула» мысль: «Сколько же можно выезжать на столь заезженной — Уэллсом, Шекли и другими — теме? И почему проходят писатели-фантасты мимо того вторжения, которое имеет место в действительности?».

Нужно быть слепым, — думал я, — чтобы не видеть: страну нашу оккупировали ломехузы!

Впрочем… такого слова в моем лексиконе тогда не было. И величал я лютых ворогов, унизивших, расчленивших великую еще вчера Русь, не иначе, как «саламандры». Не только, замечу, потому, что они ассоциировались у меня с героями знаменитого антифашистского романа Чапека. Подметил я: мимикрировав практически полностью, поменяв и улыбки, и «убеждения», они позабыли, пожалуй, лишь об одном внешнем атрибуте былого величия — недосягаемой для простого люда обувке знаменитой западной фирмы.

«Когда же появится Роман Земли Русской, — вопрошал я в пустоту, уже давно поставив в рецензии последнюю точку, — который поколебал бы беспредельное могущество ломехузов?!!»

И… Этот крик души был услышан. Спасибо Богу, Судьбе, Разуму Космическому, а также… известному русскому писателю Станиславу Гагарину!

Сенсация! Товариществом Станислава Гагарина подготовлен к печати и выпущен в свет новый фантастический роман Станислава Семеновича «Вторжение», который станет Событием — я просто убежден в этом! — как культурной, так и политической жизни нашего общества.

Прочитав роман еще в рукописи, я был поражен: так о вторжении еще никто не писал! И сегодня я искренне завидую тем, для кого радость открытия этого шедевра отечественной — умышленно не говорю «приключенческой» — литературы еще впереди…

Вторжение пришельцев на Землю — с других планет, из параллельных миров, со дна морей и океанов — занимает важное место среди многочисленных приемов и методов научной фантастики. Дэвид Прингл, который написал статью «Вторжение» для американской энциклопедии «НФ» Питера Николса — 1979, перечислил десять разновидностей последнего и в конце добавил фразу: «Перечень можно расширять до бесконечности».

Возьмем, к примеру, «Войну с саламандрами» выдающегося чешского писателя-патриота Карела Чапека. Эта книга, начинающаяся в жанре научно-фантастического романа, переходит затем в социальную утопию и вырастает в гротескный политический памфлет, ударивший по врагу, пожалуй, посильнее, чем несколько бронетанковых дивизий…

Этот опыт и взял на «вооружение» замечательный русский писатель и публицист Станислав Семенович Гагарин, когда решился написать — в доступной, любимой чуть ли не всеми форме фантастического детектива — книгу о нашем кровавом, роковом для миллионов соотечественников Смутном Времени. И в выборе сочинитель не ошибся: роман, как выражается сегодня молодежь, получился обалденным! Не советую читать его с вечера — откроешь первую страницу и… не уснешь до зари! Оторваться от «Вторжения», не прочитав его до конца, просто невозможно…

Непостижимая фантастика! Товарищ Сталин, посланец Зодчих Мира, олицетворяющих галактическое Добро, возникает вдруг на планете Земля и становится гостем… писателя Станислава Гагарина! О себе, кстати, автор «Вторжения» пишет в третьем лице, что в истории мировой литературы впервые.

Вождь и популярный сочинитель — непременные участники сногсшибательных приключений, загадочных, едва охватываемых человеческим разумом превращений, в которых они оказываются то муравьями, то ящерами мезозойской эры. Опасности подстерегают их буквально на каждом шагу — в том числе и… сексуального характера. Так, например, Станиславу Семеновичу, ставшему тираннозавром, чудом удается избежать настойчивых домогательств гороподобной «невесты», движимой инстинктом продолжения рода.

Доморощенные мафиози — куда до них Спруту — и неожиданные монстры. Президент, которому за все его дела-делишки грозит бескомпромиссная кастрация, функционеры-педерасты из Лиги сексуальных меньшинств, захватившие в результате альтернативного хода истории власть в Кремле, бравые парни из морской пехоты и, наконец, пресловутые ломехузы — вот далеко не полный перечень тех, с кем в невероятных хитросплетениях сюжета сталкиваются герои нового произведения Станислава Гагарина.

Участники увлекательнейшего действа выписаны автором с большим мастерством. На каждой странице романа — образы и еще раз образы! Но особенно, на мой взгляд, удались Станиславу Семеновичу ломехузы…

— Хотите знать, кто они такие? — переспросил меня сочинитель, когда я только-только заполучил долгожданную книгу, и пояснил:

— Вообще-то, ломехузы — паразитирующие насекомые. Живут в муравейниках. Питаются тем, что накапливают трудолюбивые муравьи. Отъевшись, ломехузы время от времени переворачиваются животиком кверху. А на животе у них — железы, выделяющие своеобразное алкогольно-наркотическое вещество. Напившись этого «бальзама», муравьи полностью забывают про общественные обязанности. И тогда в муравейниках начинается такой же хаос, который мы наблюдаем сегодня в нашем обществе…

В этом смысле и используется в романе термин «ломехузы», хотя в гагаринском толковании слово звучит расширительно: саламандрами сегодняшнего дня, по мнению автора романа «Вторжение», являются как политики, предающие кровные интересы своего народа, так и их обслуга — желто-голубые писатели, журналисты и, так скажем, все прочие «исты»… Кстати, во «Вторжении» они легко узнаваемы — даже тогда, когда выступают под вымышленными именами. Кто такой, скажем, «редактор года» Кара-басов, руководитель ломехузного журнала «Маяк»? Пояснять, думаю, нет особой нужды…

Многие страницы «Вторжения», тесно связанные с философской проблематикой, позволяют судить о нем как об «интеллектуальном детективе» — есть в литературоведении такое понятие. Отстреливаясь из калашникова от кровожадных монстров и ужасных ломехузов, товарищ Сталин и его верный соратник — член Союза писателей России Станислав Гагарин постоянно находят отдушину: используют свободную минуту, чтобы вплести в повествование важнейшие вопросы, относящиеся к сфере религии и философии, нередко обращаются к различным малодоступным философским текстам. Это органически переплетается с фабулой, которая от страницы к странице становится все более захватывающей, а повествование — загадочным и интригующим.

…Явление, подобное тому, что случилось в Российской книгопечатной фирме «Товарищество Станислава Гагарина», в мировой литературе и международной практике, повторюсь, не имело место быть.

В уникальном и сногсшибательном по форме и содержанию фантастическом романе-детективе «Вторжение» рассказывается о том, как в наши дни возник вдруг из небытия товарищ Сталин, столкнулся с писателем и издателем, большим мастером книжного маркетинга Станиславом Гагариным, и вдвоем они окунулись в такие приключения, дают такого шороха, что у читателей волосы встают дыбом, а взъерошенный обыватель не спит по ночам, проглатывая обалденный и офуенный роман страницу за страницей.

— Станислав Семенович, — сказал, просто не мог не сказать неадекватному выдумщику, талантливому русскому сочинителю автор этих строк, — вы не роман, а какой-то наркотик придумали… Верите: думал, что меня ничем нельзя удивить, а тут принялся читать в пятницу вечером и только к понедельнику оторвался от «Вторжения» — побежал в редакцию, чтоб позвонить Вам и условиться об этой встрече. Как Вы дошли до подобной темы, как рискнули поставить собственное имя рядом с Вождем всех времен и народов?

— Идея романа пришла ко мне, когда отсыпался в Голицынском Доме творчества после выборов в народные депутаты России.

— Вы их проиграли?

— Во втором круге и с минимальным недобором. Если бы не кампания разнузданной клеветы, которую развязали тогдашние Одинцовский горком и горсовет, стремясь провести собственного кандидата, то бабушка могла бы распорядиться надвое.

— Нет худа без добра. Стань Вы депутатом — не было бы замечательного художественного произведения.

— Возможно. Но тогда бы у меня была возможность бороться за пост Президента России, что я, впрочем, и собирался сделать в случае победы на выборах. Что же до Сталина… Я уже попытался крупно показать его в романе «Мясной Бор», посвященном трагедии Второй ударной армии в тот период, когда ею короткое время командовал генерал Власов.

— Там Сталин у вас вовсе другой…

— Верно. Отношение к Сталину у меня менялось. От юношески-восторженного, он умер, когда мне было уже восемнадцать, и я плакал в тот день, до изумленно-критического после Двадцатого съезда КПСС, затем возникло философско-реалистическое в момент написания «Мясного Бора» и, наконец, забытованно-родственное, когда я на близком, вплоть до кухонного и боевого, уровне откровенно-житейски обращался с Отцом народов.

— И даже перевоплощались в него…

— Превращений, фантастических метаморфоз в романе предостаточно. Мне пришлось побывать в обличьях тираннозавра эпохи мезозоя и муравья-солдата, вождя первобытного племени и комбата морской пехоты, быть заложником мафиози и ликвидатором научного центра ломехузов, где эти агенты влияния космических Конструкторов Зла замещают личности, вторгаются в сознание соотечественников.

Любовь в романе идет рука об руку со смертью, так оно всегда и бывает, особенно в Смутное Время, где год засчитывается за три, как на фронте.

— Наряду с фантастикой у Вас много современной политики, Вы пишете также о собственной издательской практике, предателях, которые обнаружились среди ваших якобы соратников.

— Это одна из примет гнусного постперестроечного периода. Роман «Вторжение» посвящен и этому. Товарищ Сталин, который наделен сверхмогучими, космическими возможностями, помогает мне разобраться и с теми подонками, которые разрушили первое «Отечество», созданное мною при Воениздате.

— А история путча в литфондовском «Отечестве» — почему она не вошла в роман?

— Она рассматривается в следующем романе, он уже на выходе и называется «Вечный Жид».

— Мне доводилось слышать и сейчас я внутренне ежусь от этого, что многие из тех нехороших людей, о которых вы написали в романах «Вторжение» и «Вечный Жид», в реальной жизни плохо кончают. Вернее, уже кончили…

Видимо, есть смысл побаиваться Вас, Станислав Семенович, и оставаться Вашим другом.

— Да, кое-кто из тех, кого я заклеймил, по разным причинам покинул этот мир или претерпел различные несчастья. Возможно, это просто случайность, совпадение. Но, возможно, что, проклиная предателей на бумаге, я развязываю зловещую энергию, пробуждаю космические силы, которые целенаправленно карают изменников Нашего Дела. Видимо, за меня заступаются также и мне помогают пришельцы. Ведь и товарищ Сталин, и Вечный Жид, Агасфер работают на Земле как представители Зодчих Мира, другими словами, галактических богов, да и сами этими божествами являются.

Не вижу для того же товарища Сталина особых затруднений в том, чтобы отправить на тот свет десяток-другой тех, кто покушался разрушить Идею.

Разумеется, наше Товарищество преследует грабителей и как уголовных преступников, прибегает к помощи правоохранительных органов.

Думаю, что следователи прокуратуры удачно дополняют деятельность наших зомби, мистических заступников Святого Дела.

— Н-да… жутковато… Как я понимаю, собственным творчеством вы создаете особое карающее поле. Но вернемся к роману «Вторжение».

Вождь получился у вас удивительно родным и близким. Замечательный человек, одним словом. Вы на самом деле считаете товарища Сталина таковым?

— Того, кто целый год делил со мною хлеб и соль, щепоть чайной заварки и автоматные патроны к калашнику, именно таковым и считаю. Да вы перечитайте роман еще раз! Разве вам лично не понравился мой Сталин?

Еще как понравился! Это меня и тревожит… Миллионы людей, а я верю, что роман разойдется миллионным тиражом, прочтут с упоением роман «Вторжение» и… полюбят товарища Сталина! Что же тогда будет?

— Нам именно не хватает любви к кому-либо… В данном случае — Сталин суть символ общенациональной Идеи. Сейчас соотечественникам не за что любить ни тех, кто у власти, ни тех, кто оппонирует режиму, ибо они, оппозиция, тоже коты в мешке.

А Сталин — это Великая Держава.

Вы знаете, я каждое утро просыпаюсь с мыслью: не пришел ли русский Наполеон, чтобы разогнать Директорию… Но история повторяется только в виде фарса. Вот личину фарса мы и видим сегодня на российском челе.

И все-таки я поражен буйством вашей фантазии, Станислав Семенович. Один альтернативный мир, где Отечеством правит Лига сексуальных меньшинств чего стоит! Лесбиянки и педерасты у руля государственной машины… До такого и великому Джонатану Свифту не додуматься!

— Когда я был молодым литератором и чересчур расходился в высказываниях, ко мне подходила маленькая дочь и говорила: «Скромнее, папа, надо быть, скромнее». Тогда и положил за правило ни с кем ни себя, ни других не сравнивать. Я попросту Станислав Гагарин — и этим все сказано.

— Простенько, как говорится, и со вкусом… Виват, российский сочинитель, автор романа «Вторжение»! А как его приобрести, сей шедевр русской и мировой литературы?

— Проще пареной репы. Пишите заявку — 143000, Московская область, Одинцово-10, а/я 31, Товариществу Станислава Гагарина.

Мы высылаем книгу в двух томах всего за сто рублей, в любой медвежий уголок Державы наложенным платежом.

— Пользуюсь случаем спросить: не закончилась ли подписка на ваши добротные сериалы — Восемнадцатитомную Библиотеку «Русские приключения» и Двадцатитомный «Русский сыщик»?

— Что вы! Подписка на эти издания не прекращается никогда.

Дмитрий Королев

Примечания

1

Через полгода сей молодой балбес мерзко и пакостно предает шефа, войдя в банду Федотовой.

(обратно)

2

Но как я жестоко ошибся, уже через полгода став жертвой безответственного путча, спланированного дьявольским сосудом Зла И. В. Федотовой и ее коммерсантами.

(обратно)

3

Смотри предыдущее примечание.

(обратно)

4

Ее предательство в октябре 1991 года было самым худшим и более всего задело душу сочинителя.

(обратно)

5

Перечень предательств на этом не завершился, увы. Пока самым крупным был третий путч, организованный Федотовой, Литинским, Павленко, Рыжиковой, Савельевой, Панковой, Калининой, Головановым, Мелентьевым, Кущим, Красновой, Стрелковым.

Как выяснилось позднее, активно, но тайно, участвовал в нем мой самый верный, как я наивно полагал, соратник Александр Сорокоумов.

(обратно)

Оглавление

Имя в русской литературе ОДИНОКИЙ МОРЯК В ОКЕАНЕ, или КТО ТАКОЙ СТАНИСЛАВ ГАГАРИН

Станислав Гагарин ВТОРЖЕНИЕ Фантастический роман-детектив

  Часть первая ГОСТЬ СО ЗВЕЗДЫ БАРНАРДА

    I. ИНДИЙСКИЙ ЧАЙ СО СЛОНАМИ

    II. РАЗГОВОР НА КУХНЕ

    III. АГЕНТ ПО КЛИЧКЕ ГЛИСТ

    IV. ОЧЕРЕДЬ ИЗ АВТОМАТА

    V. ОТКРОВЕНИЯ ЛОМЕХУЗОВ

    VI. МОНСТРЫ НЕ УМИРАЮТ

    VII. СОКРАТ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

  Часть вторая ДЕСАНТ В ПРОШЛОЕ

    VIII. ЛОМЕХУЗЫ СРЕДИ НАС

    IX. ЕСТЬ ЛИ У ВАС ДАЙМОНИЙ?

    X. НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

    XI. НАПАДЕНИЕ

    XII. ИЗ СТАТЬИ «ПРАВОВОЕ ЛИ У НАС ГОСУДАРСТВО?»

    XIII. СХВАТКА В БРОНЕТРАНСПОРТЕРЕ

    XIV. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ, ИЛИ БОЙ С МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ

  Часть третья СТРАСТИ ЧУДОВИЩНЫЕ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, или САЛЬЕРИЗМ КАК ДВИЖУЩИЙ ФАКТОР

    XV. РАЗГОВОР У КОСТРА

    XVI. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

    XVII. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВОЖДЯ

    XVI. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

    XVII. СТРАСТИ ПО ТИРАННОЗАВРУ

    XVIII. ВОЖДЬ И СТАРИК

    XIX. ЖУКИ В МУРАВЕЙНИКЕ

    XX. ВОЖДЬ ПРИЗНАЁТ МАФИЮ

    XXI. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КАМЕННОМ ВЕКЕ

  Часть четвертая СПАСЕНИЕ ОТ ЖУКА ЛОМЕХУЗА, или ТИРАННОЗАВР И МУРАВЬИ

    XXII. СЕКС В МЕЗОЗОЕ

    XXIII. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ

    XXIV. ГИБНУЩИЙ МУРАВЕЙНИК

    XXV. ПЕРЕПОЛОХ НА ВЛАСИХЕ

    XXVI. МАМОНТ НА ТРОИХ

    XXVII. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

    XXVIII. РАЗГОВОР С СЕКСОТОМ

  Часть пятая ВОЖДЬ И ФЮРЕР

    XXIX. КРЕМЛЕВСКАЯ ВСТРЕЧА ВОЖДЕЙ

    XXX. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

    XXXI. «ГОЛУБЫЕ» ВРЕМЕННО ОТСТУПАЮТ

    XXXII. НА ВЛАСИХЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

    XXXIII. БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

    XXXIV. ПРОБУЖДЕНИЕ

    XXXV. ДЕЛА В «ОТЕЧЕСТВЕ»

  Часть шестая ВСТРЕЧА С ЗОДЧИМИ МИРА

    XXXVI. «ЛЕТИМ ВМЕСТЕ!»

    XXXVII. ИСТОРИЯ ЛОМЕХУЗОВ

    XXXVIII. НА ВЫСОТЕ ДЕСЯТИ КИЛОМЕТРОВ

    XXXIX. НА КОРАБЛЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ

    ХL. СМЕРТЬ ИЗ ФУНИКУЛЕРА

    ХLI. БЕРДЯЕВ, ЛЕЙБНИЦ, СТАЛИН И ПРИМКНУВШИЙ К НИМ СПИНОЗА

    ХLII. ЗЭКИ БЕГУТ ИЗ ЗОНЫ

  Часть седьмая ДЕТЕКТИВНЫЕ МЕТАМОРФОЗЫ

    ХLIII. ИНОЙ ВАРИАНТ

    ХLIV. НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

    ХLV. И СНОВА МОНСТРЫ?

    XLVI. АВТОМАТ КАЛАШНИКОВА МОНСТРАМ НЕ ПОМЕХА

    XLVII. КОНТРМЕРЫ ЖУРНАЛА «МАЯК»

    XLVIII. ПИСАТЕЛЬ ПРИСТУПАЕТ К ЗАВЯЗКЕ

    XLIX. МОРСКАЯ ПЕХОТА И БЕГЛЕЦЫ-ЗЭКИ

  Часть восьмая ПАРНИ ИЗ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

    L. КАК УЛЕСТИТЬ СОЧИНИТЕЛЯ

    LI. ГЕРОИ ГОТОВЫ К СТАРТУ

    LII. НАСТАВЛЕНИЯ ЛОМЕХУЗАМ

    LIII. «ЭТИ РЕБЯТА — ЧИСТОЙ ВОДЫ ОМОН!»

    LIV. СХВАТКА В НОЧНОМ ЛЕСУ

    LV. ЗАХВАТ «ВЕЛИКОЙ РУСИ»

    LVI. ШЛЯПА В ГОРОШЕК ТОРЖЕСТВУЕТ

  Часть девятая «ВЕЛИКАЯ РУСЬ» СВОБОДНА

    LVII. «УДАР! И СВЕТ ТУШИ…»

    LVIII. СПАСТИ КАПИТАНА

    LIX. СЛУЧАЙНАЯ ПУЛЯ ДЛЯ КОМБАТА

    LX. ПИСАТЕЛЬ И ВОЖДЬ О НАСТАВЛЕНИЯХ ЛОМЕХУЗАМ

    LXI. НОЖ В ЗАДНИЦУ

    LXII. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

  Часть десятая ПОКУШЕНИЕ НА ПРЕЗИДЕНТА, или ДИКТАТОРША-ЛЕСБИЯНКА

    LXIII. ВЗРЫВ В КРЫЛАТСКОМ

    LXIV. ПОСЛЕДНЕЕ — В РОМАНЕ! — НАСТАВЛЕНИЕ ЛОМЕХУЗАМ

    LXV. В ГОСТЯХ У ПРЕЗИДЕНТА

    LXVI. АЛЬТЕРНАТИВА

    LXVII. РАССТРЕЛ У КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНЫ

    LXVIII. СНОВА В ГОСТЯХ У ПРЕЗИДЕНТА

    LXIX. ПРОЩАНИЕ С ВОЖДЕМ

  ЖИТЕЙСКИЕ ПЕРЕДРЯГИ, или КАК СТАНИСЛАВ ГАГАРИН СОЧИНЯЛ РОМАН «ВТОРЖЕНИЕ»

  СТАЛИН ПРОТИВ ЛОМЕХУЗОВ О романе Станислава Гагарина «Вторжение»

Реклама на сайте