«Чисто научное убийство»

Часть первая ЦИАНИД ПО-ТУРЕЦКИ

Глава 1 Знакомство

Свернув на стоянку, я аккуратно притормозил и заглушил двигатель. Повертев головой, я обнаружил, что сбил всего лишь один колышек ограждения (вчера было три), не зацепил ни одной машины (вчера я поцарапал-таки борт серой «Даяцу») и даже встал почти перпендикулярно проездной дорожке. Большой успех, подумал я. Если так пойдет и дальше, то через месяц я не буду вздрагивать, переключая скорости.

Я вылез из машины, ощущая тяжесть в ногах — с непривычки мне было тяжело сидеть за рулем больше получаса кряду, и увидел перед собой полицейского офицера. В званиях я не разбираюсь, форма на меня действует магнетически — я вижу цвет и какие-то загогулины на рукаве, и перестаю соображать, поскольку невинному человеку соображать нужно до встречи с представителем закона.

— Всего один колышек, господин офицер, — сказал я голосом достаточно твердым, чтобы самому быть уверенным в том, что я говорю правду. — Я непременно все восстановлю, не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь, — широко улыбнулся офицер и протянул руку. — Комиссар Бутлер, Тель-Авивская уголовная полиция.

Возможно, я руку пожал, а может быть, спрятал свою руку за спину. Возможно, я улыбнулся, а может быть, скорчил страдательную гримасу — эти первые мгновения нашего знакомства с комиссаром Бутлером я никогда впоследствии не мог восстановить в памяти.

Собственно, в тот момент я лихорадочно соображал — не сбил ли я пешехода, когда совершал на вечно забитых тель-авивских улицах один из многочисленных маневров перестроения из ряда в ряд. Трупы на дороге не вспоминались, но и уверенным на все сто я себя не чувствовал. Только уголовной полиции мне не хватало! За рулем я самостоятельно сидел третий день, права получил неделю назад, а машину мне пригнал из магазина один из студентов, который сдал, наконец, с седьмой попытки, курс новейшей истории Великобритании. Студент мог чувствовать себя героем, зная, что я получил права после одиннадцатой попытки сдать экзамен. Это число — одиннадцать — было, по-моему, навечно написано на моем лбу.

— Третий день за рулем? — участливо спросил полицейский по фамилии Бутлер.

— Четвертый, — автоматически поправил я и только после этого увидел за спиной полицейского ту самую «мазду», борт которой я оцарапал вчера вечером, возвращаясь с работы. Не знаю, сбил ли я пешехода, это еще предстояло доказать, но царапина была моей работой, и в этом я признался сам, оставив на ветровом стекле данные моей страховой компании.

— Чувствуется, — сказал полицейский. — Когда я впервые сел за руль, то от волнения сразу же въехал в столб, а столб, заметьте, стоял посреди чистого поля, где я решил потренироваться в вождении.

— А моя жена, — продолжал Бутлер, — до сих пор боится водить машину и предпочитает ездить автобусом. Это, кстати, побудило ее стать участницей движения МЕРЕЦа, ну, знаете, есть у них группа, которая добивается разрешения пустить автобусы по субботам…

Похоже, что полицейский не собирался меня арестовывать на месте, и я почувствовал, что количество адреналина в моей крови постепенно приходит в норму. Может, удастся отвертеться? Но штраф больше, чем сто шекелей, я не заплачу, сбитый колышек большего не стоит.

— Если я не ошибаюсь, — не унимался полицейский, — вас зовут Песах Амнуэль, и вы живете в десятой квартире.

Все узнал! Наверное, дело все-таки серьезно, и сотней шекелей мне не отделаться. Я запер на ключ свою «субару» и решился, наконец, раскрыть рот.

— В десятой, — подтвердил я, хотя полицейский вовсе не спрашивал подтверждения. — Колышек я оплачу…

— Какой колышек? — удивился Бутлер и проследил за моим взглядом. — Ах, этот… О чем вы говорите, Песах, этот самый колышек я лично сбивал семь раз, его давно нужно вообще перенести метра на два в сторону, я все забываю позвонить коллегам из дорожного отдела… Вы не возражаете, если я приглашу вас к себе на чашку кофе?

Предложение было настолько неожиданным, что я автоматически ответил:

— Да, несомненно, комиссар.

И лишь после этого подумал, что меня еще никогда полицейский не приглашал в отделение выпить кофе. Какой кофе подают в полиции — растворимый, экспрессо? Или по-турецки?

Бутлер повернулся и пошел к дому — похоже, он пригласил меня выпить кофе в моей же собственной квартире. Это было, конечно, оригинально, но требовало некоторой подготовки: Рина наверняка придет в замешательство, увидев меня на пороге в сопровождении комиссара полиции.

— Я живу этажом ниже вас, — бросил Бутлер через плечо. — Вы снимаете эту квартиру или купили?

— Купил, — сказал я, чувствуя себя все более глупо. — Мы переехали месяц назад, и я почти никого из жильцов еще не знаю. А вы…

— Я здесь живу третий год, — сказал Бутлер, открывая передо мной дверь лифта. — Я и моя жена Лея, сейчас я вас познакомлю. У нас есть еще дочь Ора, но, на наше счастье, она сейчас в школе, и у нас будет возможность спокойно пообщаться.

— А у меня сын, — сообщил я. — Сейчас он в армии.

Лифт остановился на третьем, и мы вышли.

— Пехота? — спросил Бутлер, открывая своим ключом дверь в конце небольшого коридорчика.

— Если бы… — пробормотал я. — Будь Михаэль пехотинцем, Рина, это моя жена, не сходила бы с ума, да и я тоже, если говорить правду… Он служит в Голани.

— О! — со значением сказал Бутлер, пропуская меня в уютно обставленную гостиную. Я очень люблю такие квартиры, где ощущается не просто уют, но уют застоявшийся, возникший, казалось, не в результате усилий хозяйки, а сам по себе, из мелочей, совершенно, вроде бы, несущественных и нефункциональных. У Рины не получалось, хотя она и старалась — может, потому и не получалось, что она именно старалась, и это было заметно, это делало обстановку нашей квартиры нарочито придуманной, а потому не очень уютной. А сам я просто не знал, что нужно делать, и, думаю, комиссар Бутлер не знал тоже — вряд ли он, служа в уголовной полиции, проводил дома, как я, большую часть времени.

Через четверть часа на журнальном столике стоял кипящий кофейник — настоящий, только что снятый с огня, а не электрическая безделка, которой пользовался я в целях экономии времени, и мы с комиссаром сидели друг против друга в глубоких креслах, разглядывали друг друга в упор, не скрывали этих взглядов и — вот странное дело! — получали от этого удовольствие.

Поэтому и вопрос, который я задал, не подумав о том, насколько он банален, не показался комиссару традиционно-надоедливым.

— Давно в стране? — спросил я.

— Тридцать семь лет, — ответил Бутлер, разливая кофе по чашкам и пододвигая сахарницу. — Собственно, я родился в Бней-Аише, но родители приехали в страну в сорок восьмом из Бобруйска.

— Тогда выпускали? — удивился я.

— Не думаю, — покачал головой Бутлер. — Отец с матерью родом из Бобруйска, но в войну их угнали в Германию, там они и познакомились, в Майданеке, им, как видите повезло, остались живы, но в Россию не вернулись, а сюда приехали сразу после провозглашения независимости. Отец даже успел повоевать, их бригада брала Латрун и двигалась на Иерусалим…

— Черт возьми! — вскричал я. — Это очень интересно. Я, видите ли, историк, занимаюсь в университете новейшей историей, самой новейшей, последние четверть века, но и тот период интересует меня чрезвычайно.

— Судя по вашему акценту, Песах, — сказал Бутлер, — ваш стаж в стране гораздо меньше моего. Вы приехали в семидесятых?

— В восемьдесят первом. Я, Рина и Михаэль, тогда ему было восемь. Получили амидаровскую квартиру в Кирьят-Оно, но я не сразу попал в университет сюда, в Тель-Авив, пришлось поработать в…

Я отхлебнул горячего кофе и закашлялся, чтобы мое нежелание доводить предложение до конца не оказалось слишком заметным. Для чего Бутлеру, черт побери, знать о том, что я год работал слесарем на фабрике металлических изделий, а потом еще два года сторожил супермаркет? Я вовсе не считал это годы потерянными, хотя Рина полагала именно так, но и рассказывать о тогдашней жизни не хотелось, тем более человеку, родившемуся в Израиле я наверняка не способному понять ощущения репатрианта, изначально ощущающего себя чужеродным телом.

— Родители учили вас русскому? — спросил я, откашлявшись.

— Немного, — Бутлер перешел на русский, но выговаривал слова медленно и, хотя без заметного акцента, но с видимым усилием — наверняка переводил сначала фразу в уме, подбирая слова. — Немного, и я сопротивлялся. Когда вырос, понял, что сопротивлялся зря, но потом уже не было времени верстать…

— Наверстывать, поправил я.

— Да…

Мы опять перешли на иврит, и, когда я бросил взгляд на часы, оказалось вдруг, что говорим мы уже около двух часов, и количество тем, затронутых в беседе, перевалило за второй десяток, кофе остыл, а Рина, наверное, уже вернулась с работы.

— Было очень приятно, — сказал я. — Поднимитесь вечером ко мне, в семнадцатую квартиру, и мы продолжим знакомство.

— Непременно, — согласился Роман. — Только не сегодня, мне через два часа на дежурство. Но завтра — ждите в гости.

— Дежурства, — спросил я, — уже стоя в дверях, беспокойные? Я имею в виду — часто ли случаются… э-э… уголовные преступления?

— Хватает, — неопределенно отозвался комиссар. — В основном, рутина, но бывают очень интересные случаи, которые требуют для расследования хорошей работы этого…

Бутлер постучал себя по макушке и по взгляду моему понял, что при очередной встрече я непременно попрошу рассказать хотя бы одну историю из практики.

— До завтра, — сказал Бутлер, и мы понимающе кивнули друг другу.

* * *

Так я познакомился с Романом Бутлером, комиссаром уголовной полиции. Прошло месяца три прежде, чем я решился рассказать Роману о своих ощущениях в тот момент, когда, заглушив двигатель, увидел перед собой представителя власти. К тому времени наши субботние встречи стали уже традицией — ровно в пять раздавался звонок, и я пропускал Романа в гостиную, где на журнальном столике уже кипел электрический чайник. В остальные дни недели, если у Романа выдавался свободный вечер, он звал меня к себе, и тогда за качество кофе отвечал он.

Рина с Леей не стали столь дружны, наши с Романом разговоры казались им излишне серьезными для субботних бесед и излишне профессиональными для разговоров в остальные дни недели, когда хочется отвлечься после суматохи на работе. Рина предпочитала, если не нужно было готовить обед, сидеть перед телевизором и смотреть кассеты с сентиментальными американскими мелодрамами, а у Леи, жены Романа, было немало хлопот с дочерью, девицей достаточно своенравной и не желавшей учиться.

Впрочем, иногда мы собирались вчетвером, и тогда всякие упоминания о преступлениях, расследованиях, исторических изысканиях и политике были запрещены. Это были вечера воспоминаний — легкие, как надутый теплым газом воздушный шар…

Роман никогда не любил, как он говорит, «высовываться», иными словами, он терпеть не мог рассказывать о том, как раскрывает преступления. Будь у Романа другой характер, я вполне мог бы выполнять роль доктора Ватсона или капитана Гастингса. На деле же мне с трудом удавалось разговорить Романа настолько, чтобы услышать чуть больше, чем я мог прочитать в газетах. Так, во всяком случае, было в первые месяца нашего знакомства — не то, чтобы Роман не доверял мне какие-то служебные тайны, просто ему казалось, что расследование — процесс достаточно занудный и интересный только в сочинениях Кристи, Гарднера или Стаута.

Я его вполне понимал, мне тоже порой казалось, что постороннему не интересны мои рассказы о том, как я изучал архивные материалы о месяцах, предшествовавших Шестидневной войне. На самом деле все было с точностью до наоборот — всегда интересно слушать рассказы о чужой работе, даже если это всего лишь архивный поиск. И тем более — если это поиск преступника.

О деле Кацора Роман рассказывал мне несколько вечеров, из чего не следует, что он все это время не закрывал рта. Скорее наоборот, подробности мне приходилось выпытывать с помощью методов, используемых самим Бутлером во время перекрестных допросов.

Глава 2 Встреча со смертельным исходом

В прошлом году Шай Кацор был избран заместителем генерального директора экспортно-импортной фирмы «Природные продукты». Он считался человеком жестким — во всяком случае, когда корреспонденты спрашивали его, как он обычно разговаривает с конкурентами, Шай Кацор отвечал, вздернув свой квадратный подбородок:

— Условия ставим мы. Фирма достаточно сильна, чтобы заставлять конкурентов плясали под нашу дудку.

Весной Шаю Кацору исполнилось 43 года. Он был женат, его единственный сын Гай проходил службу в ЦАХАЛе. Хая, жена, не работала.

Что еще мог знать о Шае Кацоре читатель «Маарива» или «Едиот ахронот»? Он собирался в этом году прибрать к рукам для «Природных продуктов» еще и дочернюю компанию «Роксан» — так считали все, но к тому дню, с которого мой рассказ начинается, положение было уже иным, о чем знал очень узкий круг лиц.

* * *

В салоне беседовали пятеро мужчин. Один из них был хозяином виллы, четверо — его гостями. Они сидели в глубоких креслах вокруг низкого журнального столика и говорили о бизнесе.

— Твое решение вызовет раскол в правлении, не думаю, что ты поступаешь верно, — сказал один из гостей, повторив эти слова в третий раз.

На что хозяин в третий раз ответил:

— Фирма, в которой можно вызвать раскол, вполне этого достойна.

Второй гость сказал примирительно:

— Мы начали повторяться. Давайте сделаем перерыв и поговорим о футболе.

Воздух, действительно, будто сгустился, напряжение, возникшее в разговоре, тяжелыми нитями протянулось от одного собеседника к другому.

— Выпьем кофе, — предложил хозяин дома. — Я сделаю по-турецки. В ожидании любителя.

Кипящий кофейник появился на столике через несколько минут. Все это время гости сидели молча — каждый из них думал о том, что миссия их провалилась, хозяин виллы не собирается менять своего решения, и для фирмы могут настать сложные времена. Не то, чтобы этот человек был незаменим на своем месте, но он глубже кого бы то ни было вник в состояние дел в фирме, его внезапное решение уйти выглядело не столько даже нелогичным, сколько просто нелепым — кто же оставляет дело, в которое вложил деньги, время и силы? И ради чего?

Перед каждым из пяти мужчин стояла фарфоровая чашечка на блюдце и лежала маленькая красивая ложка.

— Наливайте себе сами, — сказал хозяин. — Вот молоко — кто желает.

Он не смотрел в глаза своим гостям, он не хотел говорить больше о делах, тем более, что общих дел, с его точки зрения, у них больше не было.

Разлили кофе по чашкам, хозяин сделал это последним.

— «Маккаби» Хайфа в этом сезоне сплоховала, — сказал один из гостей, отпив кофе и поставив чашечку на блюдце.

Остальные сделали по глотку и задумались о перспективах израильского футбола. Хозяин дома привстал и выронил свою чашечку. Кофе разлилось — на белой рубашке появилось темное пятно.

— А-а… — прохрипел хозяин и повалился лицом на столик.

* * *

Когда бригада, возглавляемая комиссаром Бутлером, прибыла на место трагедии, врач скорой уже констатировал смерть известного бизнесмена Шая Кацора.

Хозяин виллы лежал на полу, раскинув руки — в той позе, в какой оставили его медики скорой, пытавшиеся привести Кацора в чувство, поскольку кардиоскоп показывал сначала слабые и редкие импульсы. Лицо Кацора было белым до синевы, глаза смотрели удивленно и беззащитно.

В углу салона, бледные и растерянные, стояли гости — Рони Полански, Даниэль Кудрин, Бени Офер и Нахман Астлунг. Все были членами совета директоров компании «Природные продукты». Гости молчали — все, что они могли сказать друг другу, было сказано до приезда скорой и полиции.

Полицейский врач, прибывший вместе с Бутлером, осмотрел тело, разрешил его увезти и сказал комиссару:

— Без всяких сомнений — убийство. Отравление цианидом.

— Все чашки и кофейник — на экспертизу, — распорядился Бутлер.

Случай был классическим. Пятеро в закрытой комнате. Жертва и четверо гостей, один из которых наверняка убийца. Смысла в этом убийстве Бутлер не видел (давние друзья, общее дело), но разве в убийствах бывает смысл? Мотив — да, причина, повод… Но — смысл?

— Простая формальность, — сказал Роман извиняющимся тоном. — Вы все важные свидетели, и я хочу допросить каждого прямо сейчас. Конечно, вы можете вызвать своих адвокатов.

— Да что там, — мрачно сказал Дани Кудрин, щуплый мужчина лет пятидесяти, с огромной родинкой на правой щеке, делавшей его лицо отталкивающе-неприятным, — мы не свидетели. Мы подозреваемые.

Бутлер ничего не ответил и выбрал для допроса небольшой салон на втором этаже виллы. Здесь никогда не принимали гостей, и обстановка казалась более уютной, чем внизу. Раздвижная стеклянная дверь вела на балкон, где стояло единственное кресло под большим разноцветным зонтом. Наверняка хозяин любил сидеть здесь в одиночестве, глядя на море, до которого было не так уж далеко — два ряда вилл и прибрежная песчаная полоса.

Первым Роман пригласил Бени Офера.

— Садитесь сюда, — сказал Роман, придвигая журнальный столик к дивану, — так вам будет удобнее сидеть, а мне удобнее слушать. Показания ваши записываются на диктофон, это официальный допрос свидетеля, и после того, как мы запишем формальные данные, я попрошу вас быть предельно внимательным к каждому сказанному слову. Может, вы все же предпочитаете говорить в присутствии адвоката.

Офер покачал головой и положил на стол обе руки ладонями вниз — так ему было легче справиться с волнением. Бени Офер был самым молодым из гостей, ему еще не исполнилось сорока, и первое впечатление, доверять которому Бутлер, конечно, не собирался, было вполне благоприятным. В отличие от остальных, Офер был в строгой однотонной рубашке с галстуком — он наверняка ощущал себя представителем европейского бизнеса, а не ближневосточного с его левантийской расхлябанностью.

После выполнения формальностей Бутлер спросил:

— Кто готовил кофе и кто при этом присутствовал?

— Шай, — сказал Офер. — Он готовил кофе сам, а мы все оставались в салоне. С места, где я сидел, видна часть кухни, и я краем глаза видел, как Шай ходил от плиты к шкафу, как что-то доставал и перекладывал… Потом он принес кофейник и молочник с чашками на подносе и поставил на журнальный столик.

— Кофе был уже разлит по чашкам?

— Нет, чашки были пустыми.

— Кто же наливал кофе?

— Каждый наливал себе сам, — пояснил Офер. — И каждый мог взять любую чашку. Молока не налил никто. Если бы яд был в кофейнике, мы бы сейчас все…

— Экспертиза покажет, был ли яд в кофейнике или в ином месте, — отмел предположения Бутлер. — Скажите, господин Офер, чему была посвящена ваша встреча?

— Мы обсуждали экспортные планы фирмы. И не в первый раз, заметьте. В подробности вдаваться не могу, извините. Мы уже собирались в таком же составе раза три-четыре. И здесь, и у меня.

Офер лукавил и не скрывал этого. Он просто не хотел говорить об истинной причине встречи, и комиссар, подумав, задал вопрос иначе:

— Сегодняшняя встреча отличалась от предыдущих?

— Да, — сказал Офер, помедлив.

— Чем же?

— Только одним. Шай сказал, что он покидает фирму. Это было как гром с ясного неба. Тяжелый удар, скажу прямо…

— Какова была роль господина Кацора в вашей фирме?

— О, огромная! Шай был одним из тех, кто начинал дело. У него очень быстрый ум, и он… был… именно Шай вносил почти все предложения по развитию. В правлении никто, кроме него, не верил, что можно хоть что-то заработать в России. Шай в прошлом году ездил в Москву и подписал три контракта с… извините, комиссар, эти контракты еще не утверждены, и я не могу…

— Завтра, — пообещал Бутлер, — у меня будут полномочия, утвержденные судьей Мизрахи, и тогда вам и вашим коллегам придется ответить на любые мои вопросы. А сейчас… — Роман пожал плечами. — Этот контракт, или иной, мог ли стать причиной неприязни кого-либо к господину Кацору? Разногласия в фирме?

— Уверяю вас, был сугубо деловой спор, разве это причина, чтобы убить? Мы спорим так каждый день!

— А уход господина Кацора? Если он действительно произвел, как вы сами сказали, впечатление разорвавшейся бомбы… Если дела фирмы так сильно зависели от господина Кацора…

— Это тяжелая утрата, — Офер наклонил голову, разглядывая носки своих туфель, — но фирма без Кацора выживет, а вот Шай без фирмы… Ох, простите, я как-то не подумал…

— Господин Кацор знал о делах нечто такое, что могло бы сильно навредить фирме, если бы господин Кацор сообщил эту информацию конкурентам?

— Шай знал все. И, я убежден, никогда бы не пошел на нарушение коммерческой тайны. Даже если бы действительно начал работать на… ну, скажем, на «Текоа» и «Тнуву».

— Он был намерен перейти в одну из этих компаний?

— Нет… Не знаю. Мы просто не успели задать Шаю этот вопрос. Все произошло так… Да он бы и не ответил, скорее всего…

— Вы видели, чтобы кто-нибудь прикасался к чашке господина Кацора уже после того, как кофе был разлит?

— Это было невозможно! Каждый из нас налил себе и больше не выпускал чашки из рук до тех пор, как… ну…

— Я понял. Как по-вашему, мог ли сам Кацор…

— Глупости. Для чего? Чушь! Он был в расцвете сил, у него были свои планы, он очень честолюбив, его, насколько я могу судить, не устраивали масштабы нашей деятельности, хотя мы — одна из самых перспективных… Он хотел большего, вот, например, как в этой истории с российскими контрактами… Он собирался поехать зимой в Иоганнесбург, правда, правление еще не утвердило план этой поездки, и, Шая это крайне раздражало… «Эта ваша левантийская медлительность», говорил он…

— Господин Кацор ведь сам был…

— Его родители приехали из Йемена, вы правы, но Шай был человеком очень западным, он пять лет провел в Штатах, и… Нет, господин комиссар, я не могу себе представить, чтобы Шай мог сам… вдруг, особенно при сложившихся обстоятельствах… Глупости.

— Но ведь, если никто не касался его чашки, только сам господин Кацор мог положить в нее яд так, чтобы вы не обратили на это внимание. Например, с сахаром.

— Шай терпеть не мог сахара. Он пил чистый кофе — без сахара, без молока, без сукразита, без лимона. К тому же, он не очень-то любил кофе по-турецки. Обычно он кофе смаковал — пил маленькими глоточками. А сегодня просто просто налил и выпил.

— Спасибо, — сказал Бутлер с сомнением в голосе, — вы можете подождать в нижнем салоне?

Глава 3 Никаких следов

Нахман Астлунг руководил в фирме отделом маркетинга. Он был моложе остальных гостей, собравшихся на вилле, но выглядел старше. Ранняя седина и густая нечесанная шевелюра делала его похожим на Эйнштейна. Впрочем, сходство этим и ограничивалось. У Астлунга были восточные черты лица, да и ум был, хотя и быстрым, но скорее поверхностным.

Астлунг подтвердил показания Офера. Каждый налил себе кофе, взяв со столика чашку совершенно механически. Во всяком случае сам Астлунг ни на ниг не задумался, почему взял эту чашку, а не другую. И если в одной из них уже был яд… Хотя, как мог оказаться яд в пустой чашке?

— О! — сказал Астлунг, округлив глаза. — Тогда выходит, что убит мог быть любой из нас! Тот, кто случайно…

— Не нужно строить гипотез, — прервал комиссар рассуждения свидетеля. — Скажите мне, в каких вы были отношениях с господином Кацором?

— В нормальных. Я понимаю, что вы хотите… В нормальных. Спорили. Бывало — на высоких тонах. Как все.

— Он действительно сказал сегодня, что выходит из совета директоров?

— А? Да… Это, конечно, удар, мы его все уговаривали. Я так и не понял причину. По-моему, до завтра он бы передумал.

— Скажите, а раньше… Кому-нибудь из вас могло придти в голову, что Кацор предаст?

— Вы называете это предательством?

— Мне показалось, что господин Офер именно так оценивает поступок господина Кацора.

— Каждый думает о своей карьере, это ведь естественно, хотя для коллег это может быть ударом. Момент, конечно, катастрофически неудобный… Впрочем, можно это назвать и предательством. Да, во время спора прозвучало и это слово. Вы думаете — это повод для убийства? Это же кошмар! Кошмар!

Взгляд Астлунга неожиданно застыл — видимо, ему опять представилась эта картина: Шай Кацор, роняющий чашку и падающий лицом вниз…

— Извините, — пробормотал Астлунг. — Может… Может, это все-таки сердечный приступ? Вот недавно умерла журналистка, вы же помните, двадцать два года, прямо во время телерепортажа… Начала говорить фразу и… Секунда — и нет человека. Это кошмар, но ведь так бывает…

— У Далии Нахшон был рак, — напомнил Бутлер. — Может быть, вам что-то известно о болезни господина Кацора?

— Нет, Шай был здоров как… в общем, совершенно здоров. Но ведь, бывает, умирают и совершенно здоровые люди. Помните этого футболиста из «Ха-поэля»… ну, такая восточная фамилия…

— Экспертиза скажет точно, от чего умер господин Кацор, — прервал Бутлер рассуждения Астлунга. — Не будем фантазировать. Я лишь провожу предварительное дознание…

* * *

Разговор с Кудриным и Полански не дал ничего нового. День клонился к закату, салон насквозь пронзили оранжевые лучи, и пришлось приспустить шторы. Кудрин, господин пятидесяти лет, дышавший, как лев после пробежки по пустыне, нервничал так, что Бутлеру пришлось его отпустить, задав лишь несколько общих вопросов. Полански держался спокойно, ответы свои обдумывал и не произнес ни одного не только лишнего, но даже сколько-нибудь существенного слова. Оба — Кудрин и Полански — отвечали в фирме за стратегические разработки и потому даже в большей степени, чем Офер или Астлунг, были недовольны неожиданным поступком Кацора. Могло ли это стать поводом для убийства?

Комиссар внимательно присматривался к обоим свидетелям. Они были ему неприятны, и он долго не мог сам себе объяснить причину. Потом понял: ни Полански, ни Кудрин не считали происшедшее трагедией. Ну, был человек. Ну, не стало человека. Переживем. А вечером по телевидению «Пополитика», и у дорогого племянника день рождения, куда не нужно опаздывать… От этой полиции одни неприятности.

Когда Бутлер раздумывал о том, отпустить ли всех четверых по домам, зазвонил телефон и Моше Бар-Нун из экспертного отдела сообщил:

— Отравление цианистым калием. Никаких сомнений.

— Где был яд? В чашке? В кофейнике?

— Ни там, ни там. И ни в одной из остальных чашек. Нигде. Кроме, конечно, организма убитого.

— Ты хочешь сказать, что чашки и кофейник кто-то успел вымыть?

— Нет, ни в коем случае. Ни к чашкам, ни, тем более, к кофейнику, никто не прикасался — я имею в виду, не пытался мыть чем бы то ни было.

— А что пальцевые отпечатки?

— Тут еще проще. На каждой чашке отпечатки пальцев только одного человека — того, кто из этой чашки пил.

— На чашке Кацора…

— То же самое. Только пальцы Кацора.

— На кофейнике…

— На поверхности отпечатков нет вообще, видимо, Кацор протирал посуду, прежде чем подавать на стол. Есть отпечатки на ручке, но ты же понимаешь, какого они качества… Поверхность ребристая и… Можно сказать только, что отпечатков несколько. Но ведь каждый из них брал кофейник за ручку, чтобы налить себе кофе, верно?

— Да, конечно. Спасибо, Моше. Переправь заключение на мой компьютер.

— Уже отослал.

Комиссар положил трубку и спустился вниз. Обыск в большом салоне закончился, эксперт Борис Авербах на вопрос комиссара ответил кратко:

— Ничего. Никаких капсул, пакетов, растворов. Если здесь и был цианид, то, значит, в кармане кого-то из гостей.

— Не было у них ничего, — раздраженно сказал Бутлер, — их обыскали в первую очередь. Видел бы ты эту процедуру…

— Представляю, — хмыкнул Борис.

— Я не могу их задерживать, — продолжал Бутлер. — Они все весьма известные личности. И если кто-то решит плюнуть мне в…

— Их адвокаты дожидаются в большом кабинете, — сказал Борис, — и очень недовольны.

Адвокаты действительно ждали комиссара в кабинете хозяина виллы, большой комнате на первом этаже, обставленной, неожиданно для комиссара, с большим вкусом в стиле «ретро». Адвокатов было трое, и все они были комиссару хорошо знакомы.

— Привет, — сказал он, входя. — Кто-то из вас представляет сразу двоих клиентов, как я понимаю?

— Я, — кивнул молодой и энергичный Рони Барух, известный не только победами в гражданских процессах, но и сокрушительным поражением — год назад суд приговорил его подзащитного к пожизенному заключению за убийство жены, и адвокату не удалось добиться смягчения приговора в Верховном суде. — Я представляю Офера и Астлунга.

— Надеюсь, — агрессивно сказал Мордехай Злотин, нацелив на Бутлера палец, его иссиня-черная борода делала юриста похожим на вавилонского царя Навуходоносора, и только черная кипа на макушке не позволяла продолжить это сравнение, — надеюсь, что вы, комиссар, уже отпустили наших клиентов с миром.

— Да, — Бутлер устало опустился на диван, где ему оставили самое неудобное место под прямыми лучами заходящего солнца, — я отпустил их всех и благодарен вам, господа, за то, что вы не стали вмешиваться в допросы на этом этапе следствия.

— Хорошее дело! — возмутился Барух. — Да нас просто не пустили, что нарушает процедуру, и я лично намерен подать жалобу в…

— Как? — изумился комиссар. — Я сказал каждому из свидетелей, что они могут посоветоваться с адвокатом, и никто из них не захотел…

— Все это ваши полицейские штучки, — взмахнул руками Барух. — Господа, я ухожу.

Поднялись все.

— Кому-то будет предъявлено обвинение? — спросил Злотин.

— Кому-то — конечно. Но я не уверен в том, что кому-то из ваших клиентов. Все они проходят как свидетели.

Бутлер хотел добавить «пока», но не стал этого делать.

Глава 4 Кто из них?

Ночь была бессонной. Подозреваемые разъехались около восьми, каждый со своим адвокатом. Бутлер остался на вилле, где полицейские из отдела по расследованию убийств обшаривали каждый сантиметр. Нудная процедура — на вилле было три этажа, один из них — подземный, одиннадцать комнат, два больших салона и один малый, две ванны, огромная кухня…

Жена и сын убитого нагрянули ближе к полуночи. Хая Кацор прибыла из Эйлата, где принимала морские ванны, а сын Эльдад — из Кирьят-Шмоны, где проходил службу. Сцена, которую закатила вдова, к расследованию не имела никакого отношения, и пересказывать ее мне Роман отказался.

Он вернулся в управление, не имея ни одной версии, достойной внимания.

* * *

Итак, цианид не обнаружили нигде. Поскольку труп, тем не менее, как говорится, имел место, из этого следовало, что полиция допустила просчет, позволив убийце скрыть следы преступления. Когда и как это произошло? Все четверо гостей утверждали, что после того, как Шай упал лицом на стол, вплоть до прибытия полиции никто ни до чего не дотрагивался. О том, чтобы кто-нибудь взял одну из чашек (или все?) и помыл, не могло быть и речи. Заключение экспертизы не оставляло на этот счет никаких сомнений.

Могли они договориться друг с другом о координации показаний, пока не было полиции? Могли. Но — зачем? Они что — дураки? Они не понимали, что, избавившись от малейших следов яда, неминуемо спровоцируют подозрение в том, что убийство было задумано и совершено сообща?

Узнали о предательстве Шая Кацора, возмутились…

Глупости. Мало ли какие причины могли заставить Кацора принять свое решение? Разве что этот поступок мог повлечь за собой некие разоблачения, совершенно нетерпимые для «Природных продуктов»… Могло быть так?

Даже если могло, это ничего не решает. Если четверка узнала об уходе Кацора только в тот день от самого Шая, когда, черт возьми, они могли найти цианид, когда обдумали свое поведение? Это должен был быть экспромт. Чепуха.

Или нет? Ведь наверняка Шай Кацор не в то утро решил покинуть фирму. Он должен был обдумать этот шаг. Это могло отразиться на его поведении. Кто-то мог догадаться…

Может ли догадка послужить основанием для убийства? Чушь и еще раз чушь.

Наконец, Кацор должен был вести переговоры с конкурентами, это могло стать известно. Но если так, последовательность действий должна была быть иной: не Кацор вызвал бы своих коллег на виллу, чтобы сообщить о своем решении, но коллеги, узнав о предательстве, немедленно собрали бы совет директоров и лишили бы Кацора его доли прибыли, исключили из своего состава, возможно, использовали бы и другие методы давления и наказания.

Вплоть до убийства? Чушь. Если бы каждого, кто решил переметнуться к конкурентам в погоне за большими прибылями, убивали, то, скорее всего, отдел по расследованию убийств задыхался бы от наплыва дел. И все же…

Если рассуждать таким образом и отвергнуть мотив убийства как невероятный, то что остается следствию? Иной мотив не просматривается. Да и время — Кацор сообщил об уходе и был немедленно убит.

Впрочем, после этого — не значит, вследствие этого. Элементарная истина.

Нужно искать иной мотив? Конечно, но и мотив мести за предательство нельзя сбрасывать со счетов, пока он не опровергнут неопровержимыми доказательствами…

* * *

К утру несколько бригад, всю ночь выполнявших поручения комиссара, доложили о результатах. Роман внес полученные сведения в компьютер и прочитал выводы.

Шай Кацор и его гости, согласно свидетельским показаниям, встречалась для обсуждения ситуации в фирме в пятый раз. Первые четыре раза собирались на тель-авивской квартире Полански, но в более широкой компании, на одной из встреч был еще начальник отдела сбыта Вакнин, на другой — руководитель лаборатории контроля качества Битон, однажды заехал на полчаса генеральный директор Садэ. Присутствовали также Офира, жена Полански, и их трехлетняя дочь, которая вносила в дискуссию элемент неожиданности, дергая гостей за ноги и прочие части тела. Пили кофе, чай и холодные напитки. Для того, чтобы отравить любого из присутствующих, была масса возможностей.

Вот только причины не было — никому и в голову не приходило, что Шай Кацор намерен подложить фирме такую, извините, свинью. Если, конечно, именно это некошерное животное послужило причиной.

Итак, на прежних встречах эти четверо имели возможность убить Кацора, но не имели видимого мотива. А на последней — имели мотив, но никакой возможности.

Глава 5 Давние знакомства

— Представьте себе мое положение, — говорил мне Роман Бутлер. — Никаких зацепок. Ни орудия преступления, ни причины, если говорить серьезно. Все четверо подозреваемых вели себя безупречно. Они не покидали своих домов, потому что я их просил о таком одолжении, хотя могли ведь и плюнуть на мои просьбы. Они не натравили на меня своих адвокатов, хотя могли использовать массу средств, чтобы мешать мне продвигаться в нежелательном для кого-то из них направлении. Они отвечали на любой мой вопрос, когда он приходил мне в голову. Я только поднимал трубку телефона… Более того, они предоставили мне право воспользоваться памятью своих компьютеров — им, мол, нечего скрывать от следствия.

Газеты писали о смерти Кацора, но версия об отравлении оставалась секретом следствия — журналистам сказали, что бизнесмен умер от острой сердечной недостаточности. Все газеты посвятили Кацору обширные материалы — он был человеком известным. «Маарив» даже позволила себе некий намек — что-то, мол, странное есть в этой смерти, хотя странность репортер увидел, надо сказать, там, где ее не было. Журналист предположил, что Кацор давно страдал какой-то неизлечимой болезнью — рак или что-то сердечное — и держал это в секрете от коллег. А тут схватило, никто и шевельнуться не успел. Журналистские глупости играли на руку следствию, никто, во всяком случае, не подумал о том, что Кацор умер не по естественной причине…

К полудню следующего дня я был вымотан настолько, что не мог открыть глаза. Мои ребята сделали даже больше того, что позволяли физические возможности. Были опрошены сотни людей, имевших хоть малейшее отношение к фирме «Природные продукты». Десятки людей, хорошо знавших каждого из пятерых, присутствовавших на вилле. Получив санкцию прокурора Авишая, я распорядился произвести обыск в химических лабораториях фирмы. Что я хотел найти? Цианид и другие яды этой группы? Их там было в избытке, как в любой лаборатории, занимающейся исследованием продуктов питания. Мог кто-нибудь из гостей Кацора заполучить цианид? В принципе — да, без особых проблем, но все свидетели показали, что никто из этой четверки не появлялся в последние дни не только в химической лаборатории, но вообще на территории корпуса. Мог кто-то из них действовать через подставное лицо? Мог, конечно, но тогда возрастает риск разоблачения…

В моем компьютере образовались сотни новых файлов и десятки версий, которые аналитическая программа придумывала и отвергала без моего участия. Время от времени, когда меня посещала новая идея, я смотрел на экран, и компьютер показывал мне, почему эта идея не стоит ломаного шекеля…

Я привык к тому, что в начале расследования возникают ложные следственные ходы, и нужно их вовремя распознать. В этом деле следственных ходов было столько, что и без распознавания было ясно, что все — ложные. Не понимаешь? Объясняю. Если возникает шесть версий, то пять из них наверняка ложные, а у шестой есть достаточно высокий шанс оправдаться. Остается выбор — какая. А если версий триста девяносто шесть, то вероятнее всего неверны все, поскольку все до единой построены на недостаточных основаниях…

Честно скажу, меня рассуждение комиссара Бутлера не убедило. По-моему, вполне могли эти четверо убить бедного Кацора и чашки вымыть. А потом опять налить в каждую чашку кофе. И только после этого вызвать скорую и полицию. Версия о том, что причиной убийства могло стать предательство Кацора, мне, как и Бутлера показалась маловероятной — Бог ты мой, если бы бизнесменов убивали из-за подобных причин, то все воротилы израильского бизнеса давно покоились бы на кладбище в Кирьят Ювель. И не возникло бы вопроса — кто убил. Все убили бы всех. Так я думаю.

Причина была иной. И четверо ее знали. А мой сосед Бутлер со всеми своими полицейскими компьютерами — не знал. Вот и все.

Естественно, я высказал свое мнение Роману и тут же получил полный афронт: Бутлер напомнил, что версия коллективного убийства была одной из первых, и отбросили ее именно по причине полной неуязвимости. Никакого парадокса: если эти господа действительно имели веские основания убрать Кацора, стали бы они привлекать внимание к себе? А что произошло на вилле, если не привлечение всеобщего внимания? Ведь никого, кроме них, там не было. Господи, да наняли бы киллера, который подложил бы в «тойоту» Кацора бомбу, и бомба взорвалась бы, когда Шай выводил машину со стоянки… В приличных странах так и поступают. Вот в Италии в прошлом месяце… А у нас все не как у людей.

* * *

— К вечеру, — продолжал свой рассказ Роман, — следствие зашло в полный тупик. Во-первых, экспертиза выяснила, что яд обязан был находиться в чашке, из которой пил Кацор, поскольку действие яда началось в тот момент, когда депутат сделал глоток. Во-вторых, оказалось, что у каждого из гостей были свои причины ненавидеть Кацора. Свои — и нисколько не связанные с предательством, о котором, кстати, никто из гостей действительно не знал заранее. Может, сам Кацор принял такое решение всего за несколько часов до гибели?

— Ты говорил, что у каждого из четверки были свои причины… — напомнил я.

— Да, причины для ненависти. Смотри. У Кудрина Кацор десять лет назад увел жену. История была романтическая, в свое время послужила причиной скандала, но со временем забылась, хотя раскопать ее не составило труда.

Да, Хая была когда-то женой Кудрина, если ты не знал… Поженились они рано, обоим было по восемнадцать лет. Кудрин, как утверждают свидетели, был влюблен так, что готов был нарушить армейскую дисциплину, чтобы явиться на свидание. Он служил тогда в Димоне, а семья Хаи жила в Кирьят-Шмоне, представляешь расстояние? Но каждую неделю Кудрин мчался через всю страну, чтобы провести несколько часов со своей Хаей. Они поженились, и до появления на горизонте Кацора жили душа в душу. Родился сын, он сейчас, кстати, в Штатах, работает в Ай-Би-Эм… Однажды Кудрин привел в гости Кацора, с которым уже тогда вел общее дело. И началось. Может, это было в характере Хаи — так вот неожиданно вспыхивать? Они ведь даже почти и не встречались с Шаем — я имею в виду классическую любовную связь, тайные свидания и все такое. Просто неделю спустя после знакомства Хая собрала личные вещи и переехала к Кацору. Процедура развода заняла год — Кудрин не мог смириться с мыслью об измене и не давал жене разводного письма. Но понял, наконец, что Хаю не вернуть. Какие чувства он сохранил в душе по отношению к Кацору, с которым вынужден был встречаться почти каждый день? Была ли эта ненависть постоянной? Ослабла ли с годами или увеличилась настолько, чтобы заставить Кудрина взять цианид и…

Дальше. С Астлунгом Кацор в прошлом году пытался начать общее дело, не буду вдаваться в детали, оба вложили большие деньги, но фирма лопнула, и Астлунг имел основания подозревать, что напарник его надул, разорив фирму через подставное лицо и присвоив все деньги — больше миллиона шекелей. Ничего не было доказано, никакого криминала, но подозрения у Астлунга были, как мы выяснили. Он никогда не говорил об этом открыто, никаких обвинений, и с Кацором он отношений не прервал, да и доказать ничего не мог. Доказать факт надувательства, кстати, не удалось и нам, но это, как мне кажется, лишь потому, что у нас не было достаточных оснований для тщательного расследования. Но руки, между прочим, Астлунг Кацору не подавал…

Что касается Офера, то он и Кацор когда-то служили в «Гивати», причем в одной роте. Армейская дружба, да? Но после армии они не встречались полтора десятилетия, пока их не свела деловая карьера. Почему, а? Мы выяснили — во время атаки Кацор не прикрыл Офера от пулеметного огня, испугался. Дело было в Южном Ливане, неподалеку от деревни Набатия, это всегда было змеиное гнездо, а в те годы, когда зону безопасности создали, и Армия Южного Ливана не имела вовсе никакого влияния на события… Впрочем, вам, Песах, как историку, это лучше известно. Так вот, патруль, в котором были Офер с Кацором, попал в засаду. Обстрел велся со стороны деревни, ребята залегли, а Офер оказался на открытой местности и не мог сдвинуться ни на шаг — тут же получил бы пулю. Нужно было обойти поле, точнее, проползти под огнем, метров триста или четыреста, чтобы выбрать выгодную позицию и подавить пулемет. Проще всего это было сделать Кацору, проще и ближе. И безопасней, как утверждают свидетели, поскольку там, где залег Кацор, местность была холмистой… Но Кацор не сделал этого, приказать ему никто не мог, офицеру убило первой очередью… В конце концов двое рядовых — фамилии их Лотман и Бродецки, если вас, как историка, это интересует, подползли к домам и начали стрелять. Подавить пулемет ребята не сумели, но дали возможность отойти остальным. Лотман погиб, Бродецкому удалось вернуться невредимым. Офера ранило, два месяца он лежал в госпитале… Кацору никто не сказал ни слова, никто не доложил о его поведении начальству. Но вокруг него в роте образовался некий вакуум. Через два месяца роту вывели из Южного Ливана, и Кацор оказался в другой части. Никто из бывших товарищей не искал с ним встреч, но и слухов о нем не распускал никто. Да и сейчас о той истории люди вспоминать не хотели…

С Полански не так понятно, но, возможно, у него была стычка с Кацором, когда во время прошлых выборов оба претендовали на запасное место в партийном списке «Ликуда». Оба давние ликудники, но прежде Кацор не проявлял особого желания взобраться на политический Олимп, в то время как Полански хотел пройти в Кнесет, не скрывал этого никогда и еще во время предыдущих каденций участвовал во всех партийных мероприятиях. Он почти добился своего, пройдя региональные праймериз, но тут Кацор вступил в борьбу, авторитета в партии у него было больше, и уже на общепартийном голосовании он перебежал Полански дорогу. Впрочем, в Кнесет не прошли оба… Короче говоря, Полански Кацора терпеть не мог.

— Тоже мне, повод для убийства, — пробормотал я.

— Согласен. Хотя, с другой стороны, люди убивали и по меньшим поводам… Но все это неважно. Никто из них не мог подложить яд в чашку Кацора, ни у кого при себе не было ни яда, ничего подозрительного вообще. Между тем, во время предыдущих встреч каждый имел куда больше возможностей дать Кацору цианид, но не сделал этого…

— Значит, остается версия самоубийства, — сказал я, — и нужно было искать причины. Может быть, он…

— Не перечисляйте, Песах, — поднял руки Бутлер. — Наверняка, если начну перечислять я, то назову такие причины, которые вам в голову не придут.

— Не сомневаюсь, — согласился я.

— К этой мысли мы все пришли через сорок восемь часов после смерти Шая, когда тело его уже было предано земле при большом стечении народа. Причины самоубийства, кстати, все мы, включая компьютер, признали слабыми и сделали вывод, что нужно получше покопаться в прошлом Кацора… С такой мыслью я и отправился к себе домой, чтобы впервые за двое суток выспаться в своей постели. И вот, когда я уже засыпал, ну, вам известно это состояние, переход от яви ко сну, всплывает в сознании разное… Я вспомнил одну фразу, сказанную Кудрином.

— Какую фразу? — спросил я минуту спустя, потому что комиссар неожиданно замолчал, погрузившись в воспоминания.

— Вот ведь что удивительно, — тихо сказал Бутлер. — Мы иногда думаем, что компьютеры умнее нас — только потому, что они быстрее перебирают варианты. Ведь фраза эта была в протоколе и, следовательно, в памяти компьютера…

— Какая фраза? — повторил я.

Глава 6 Очная ставка

Шли третьи сутки после смерти Шая Кацора, когда комиссар Бутлер позвонил секретарю генерального директора «Природных продуктов» Меира Садэ и спросил, сможет ли патрон принять его и еще нескольких человек сегодня… ну, скажем, в семь вечера. Через минуту трубку взял господин Садэ:

— Господин комиссар, — сказал Садэ, — не могу ли я ответить на вопросы по телефону? Ведь вы хотите что-то узнать в связи с делом покойного Кацора, я прав? Видите ли, у меня просто нет ни минуты…

— Я понимаю все, господин Садэ, — твердо сказал Бутлер. — Но я не имею права задавать вопросы по телефону. Я отниму не больше десяти минут.

— Хорошо, — вздохнул генеральный директор. — В семь в моем кабинете. Я знал покойного Кацора довольно хорошо, и, если смогу что-то сказать…

Ровно в семь Бутлер входил в кабинет господина Садэ. Следом шли четверо: все подозреваемые по делу Кацора. Кудрин держался лучше своих товарищей — он что-то насвистывал сквозь зубы, зная, что свист раздражает комиссара, и всячески давал понять, что мнение Бутлера его не интересует: у полиции, господа, свои проблемы, а у меня свои. Астлунг был сосредоточен, смотрел только перед собой и следовал за комиссаром, как робот, связанный программой. Офер казался постаревшим лет на пять — ясно было, что прошедшие сутки дались ему трудно и сопровождались мучительными раздумьями. Под глазами были темные круги, а взгляд стал рассеянным и не мог удержаться ни на одном предмете. Полански старательно держал себя в руках — настолько старательно, что со стороны был похож на актера, репетирующего сложную роль свидетеля и умеющего справиться ни с руками, которые он не знал куда деть, ни с текстом, который оказался чересчур сложным.

Хозяин пригласил гостей за круглый журнальный стол в углу кабинета и попросил секретаршу приготовить кофе.

— Вам какой? — спросил он.

— Все равно, — покачал головой Бутлер. — Буду пить тот, что предпочитаете вы.

— Значит, по-турецки, — кивнул Садэ. — Итак, приступим. Я так понимаю, что вы, господин комиссар, привели этих господ, чтобы лично и при мне снять с них подозрения, я прав? Газеты пишут, что бедный Шай покончил с собой…

— Я не читал сегодняшних газет, — сказал Бутлер. — Но вы действительно правы, я привел этих господ сюда именно для того, чтобы в вашем присутствии, как главы фирмы, снять с них все подозрения. Я бы хотел закончить с этой неприятной историей.

— Комиссар! — воскликнул Кудрин и поднялся. — Вы действительно пришли к выводу, что мы не…

— Успокойтесь, — сказал Бутлер и жестом заставил Кудрина опуститься в кресло.

Астлунг и Офер переглянулись, у Астлунга вырвался вздох облегчения, а во взгляде Офера появилось, наконец, осмысленное выражение. Лишь Полански остался будто отрешенным от реальности.

Вошла секретарша, поставила на столик поднос с кофейником и чашечками и удалилась; мужчины проводили девушку рассеяно-изучающими взглядами.

— Вот так три дня назад, — сказал комиссар, — сидели вы четверо, господа, на вилле бедного Кацора, и хозяин был еще жив. Вы ведь тоже пили кофе по-турецки?

— Именно, — сказал Кудрин, первым наливая себе густую ароматную жидкость. — Именно по-турецки, хотя Шай готовил его отвратительно.

— Конечно, — согласился Бутлер. — Ведь обычно он пил растворимый. Но в тот день он изменил своей привычке, потому что ждал гостя, предпочитавшего кофе по-турецки всем остальным.

— Вы правы, — вздохнул Садэ. — Я не смог приехать, хотя и обещал. Может быть, если бы я вырвался хоть на полчаса, Шай не сделал бы этого…

— Возможно, — сказал Бутлер. — Возможно. А я ведь с самого начала знал, что Кацор не любил кофе по-турецки. И не обратил на это внимания. И все почему? Потому что для цианида все равно, в какой кофе его подсыпать — результат один…

— Да, — нетерпеливо сказал генеральный директор. — И сейчас, когда с этих людей сняты подозрения… Кстати, как вы, комиссар, пришли к такому выводу? Судя по газетам, вчера вы были настроены решительно… Как вам удалось доказать, что Шай покончил с собой?

— Покончил с собой? — повторил Бутлер. — Господин Кацор не имел причин для самоубийства, да он и не мог этого сделать. Мы тщательно обыскали виллу и нигде не обнаружили ни малейших следов цианистых соединений. Если Кацор сделал это сам, то где-то — скорее всего, на кухне, мы непременно обнаружили бы остаток цианида или хотя бы следы… И к тому же, господин президент, вам не кажется сам способ немного… нелепым? Для чего было господину Кацору сводить счеты с жизнью непременно в присутствии коллег и обставлять это так, чтобы полиция обязательно подумала об убийстве и начала подозревать четырех гостей, приглашенных Кацором…

— Но вы сами сказали, комиссар, что больше их не подозреваете.

— Безусловно. Ни у кого из них не было возможности отравить господина Кацора.

— Но тогда… — генеральный директор недоуменно поднял брови.

— Подозрения должны лечь на истинного виновника, — сказал Бутлер.

— Что вы хотите сказать? — нахмурился Садэ, а четверо гостей переглянулись.

— Видите ли, — продолжал Бутлер, обращаясь ко всем присутствующим, — когда в моем сознании объединились два факта — о том, что Кацор готовил кофе для вас, господин Садэ, и о том, что цианид не разбирает сортов, я понял, насколько ошибался…

— В чем? — спросил Кудрин.

— Очень хотелось спать, но я заставил себя проснуться и сел к компьютеру. Через минуту я знал, кто убийца.

Пять пар глаз смотрели на комиссара, пять человек поставили на стол свои чашечки.

— Вы хотите сказать… — неуверенно проговорил Полански, оставив, наконец, попытки играть роль равнодушного ко всему свидетеля.

— Я задал компьютеру вопрос, — комиссар говорил, не глядя на собеседников, — не могло ли убийство произойти значительно раньше. Меня ведь все время мучило это противоречие: в тот день у гостей Шая — у вас, господа, не было возможности его отравить, а во время предыдущих встреч была масса возможностей, но не было достаточно серьезного мотива. Если, конечно, не считать сведения старых счетов.

— Не понимаю, — заявил Кудрин. — Что значит — значительно раньше? Шай был жив, когда мы…

— Нет, — покачал головой комиссар. — Фактически он был уже мертв.

— Что за чепуха! — воскликнул Астлунг.

— Вы тоже считаете это чепухой, господин Садэ? — повернулся к директору Бутлер. — Я имею в виду биконол Штайлера…

— Я… — начал Садэ. Он смотрел в глаза комиссару, ладони его, лежавшие на столе, нервно подрагивали. Бутлер молчал. Молчали и остальные, ровно ничего не понимая в этой дуэли взглядов.

— Вы ничего не сможете доказать, — сказал наконец Садэ.

— Не смогу, — немедленно согласился Бутлер и облегченно вздохнул. — Единственное, чего я бы хотел здесь и сейчас — услышать, что вы, господин Садэ, согласны с моей версией. Эти господа будут свидетелями, с меня этого достаточно.

Садэ встал и отошел к окну.

— Я расскажу все сам, — сказал он, не оборачиваясь. Вы можете не докопаться до деталей, и я бы не хотел, чтобы полиция в них копалась. Но и неясностей я не хочу тоже, раз уж приходится…

Он вернулся к столу, сел и налил себе вторую чашечку кофе. Руки его больше не дрожали.

Глава 7 Убийца

— Шай Кацор был негодяем, — сказал Садэ. — И все вы, господа, со мной согласитесь. Тебя, Бени, он бросил на поле боя. Тебя, Нахман, он надул на миллион, и все это знают, хотя никто не может доказать. Вам двоим он тоже насолил, оставив память на всю жизнь. Но мы общались с ним — в бизнесе и политике приходится делать вещи, которые не позволишь себе в обыденной жизни… Я с ним столкнулся семь лет назад. Собственно, кроме Кацора, о той давней истории никто не знал…

— Ты имеешь в виду дочь рава Бен-Зеева? — тихо спросил Бутлер.

— Так… вы все-таки это раскопали?

— Видите ли, — сказал комиссар, — когда я понял, как был убит Кацор, я вновь пересмотрел его компьютерный архив… Иными, как говорится, глазами…

— Я понял, — прервал комиссара Садэ. — Это была любовь… Я и до сих пор… Ну, это неважно. Я был женат, а Далия замужем, вы знаете, если нашли это… Мы встречались около года — до тех пор, пока о нашей связи не стало известно раву Бен-Зееву. Муж не подозревал до конца… Мы вынуждены были расстаться, и месяц спустя Далия покончила с собой…

— И Шай Кацор узнал об этом, — сказал комиссар. — Он шантажировал тебя?

— Нет. Просто намекнул пару раз — этого было достаточно. Он ни о чем не просил, но мне было ясно, что в любой момент история может всплыть… Я по своей воле начал продвигать Кацора в фирме. Вы ж понимаете, что означала бы огласка для рава Бен-Зеева, для мужа Далии, который так больше и не женился, и для моей карьеры, не говоря о семье… Я держал Кацора при себе, но как я его ненавидел!..

— Когда вы узнали о его намерении уйти из фирмы?

— За месяц… Он приезжал к Радецкому после полуночи, вел переговоры так, чтобы никто из нас ничего не узнал раньше времени. Но у меня есть свои информаторы… Я понял, что Кацор намерен переметнуться к конкурентам, и тогда у него больше не будет причин держать язык за зубами, а у Радецкого появится против меня такой козырь, что… Я знал, что Кацор не пьет кофе по-турецки. А о биконоле Штайлера я имел представление еще с тех времен, когда служил в ЦАХАЛе. Я ведь по военной профессии химик.

— Хочу пояснить для вас, господа, — комиссар повернулся к гостям. — Пятнадцать лет назад в лаборатории Штайлера — это химическая лаборатория ЦАХАЛа в Негеве, занимаются они ядами, работают в том числе и для Мосада, — так вот, у Штайлера было изобретено вещество, названное биконолом. По сути, это вид бинарного оружия. Бинарное оружие индивидуального действия, скажем так. Если ввести его в организм, биконол, состоящий из двух безвредных компонентов, не производит абсолютно никакого воздействия. В это время при специальном анализе компоненты биконола вполне можно обнаружить — в крови, например, но кто ж станет делать себе такой анализ, не имея никаких подозрений?.. Но достаточно этому человеку выпить совершенно безобидный напиток — кофе по-турецки, и смерть последует незамедлительно. Дубильные вещества, которые возникают в кофе именно при этом способе приготовления, действуют на составляющие биконола как катализатор. Соединившись, эти составляющие мгновенно разделяются на цианистый калий и второе вещество со сложной формулой и безвредное, как наполнитель для лекарства. Цианид вызывает смерть. Цианид обнаруживают при посмертной экспертизе. И кому придет в голову, что яд не поступил в организм в момент смерти, а уже был в нем… Может быть, много дней… Сколько дней, господин Садэ?

— Восемь. Много дней — это преувеличение, комиссар. Компоненты биконола выводятся из организма в течение примерно двух недель… Мы вместе обсуждали экспортные заказы, вы, господа, тоже присутствовали, помните, это было у Рони? Никто ничего не заметил, все так спорили… Биконол не имеет вкуса… Я знал, что Кацор не пьет кофе по-турецки, и у него были все шансы выжить, если… В тот день он пригласил вас, господа, чтобы сказать о своем решении переметнуться. Вы были на вилле одни, я позвонил Кацору, сказал, что приеду тоже, попросил приготовить побольше кофе по-турецки. Он знал, что это мой любимый напиток… Вот и все.

— Значит, если бы… — сказал Офер, глядя на Садэ широко раскрытыми глазами, — значит, если бы мы не начали пить кофе до твоего приезда…

— Господин Садэ и не думал приезжать, — сухо сказал комиссар Бутлер. — Он был уверен, что вам предстоят неприятные дни, но, в конце концов, против вас не смогут выдвинуть обвинений, и дело спустят на тормозах. Я прав, господин Садэ?

Генеральный директор кивнул.

— И вы правы тоже, — заключил комиссар, вставая, — доказать я не смогу ничего. А признание, даже при свидетелях, не может служить доказательством в суде. Тем более, что вы не станете его повторять, а эти господа скажут, что ничего не слышали. Я прав?

Молчание было знаком согласия.

* * *

— С ума сойти! — воскликнул я. — Вы хотите сказать, что генеральный директор «Природных продуктов» Садэ умер не от инфаркта, а…

— Он покончил с собой, — кивнул Бутлер. — И у него было достаточно возможностей изобразить это как смерть от инфаркта. Даже врачи не догадались… Только мы, пятеро.

— Но если никто ничего не понял, почему вы рассказали это мне? У меня ведь теперь будут чесаться руки. Я историк и писатель, а этот материал — сенсация!

— Вы думаете? — пожал плечами комиссар. — Да кого сейчас заинтересует эта забытая трагедия? Прошло три года… Разве что любителей детективов…

Для них и рассказываю.

Интерлюдия 1

Артур Конан Дойль САМОУБИЙСТВО ДЖОРДЖА УИПЛОУ

Я люблю просматривать свои записи о замечательных победах моего друга Шерлока Холмса. К примеру, дело о бриллианте Дентона — блестящее, по моему мнению, расследование, когда Холмсу удалось найти похитителя, воспользовавшись фальшивой драгоценностью. Холмс решительно против того, чтобы я предал гласности эту удивительную историю, и, на мой взгляд, он делает большую ошибку. Впрочем, необыкновенно проницательный во всем, что касается поиска преступников, мой друг становится упрям и недальновиден, когда речь заходит о делах житейских.

Или взять историю Джона Опеншо и загадку трех «К», столь изящно разгаданную Холмсом, но так и не ставшую известной читателю (впоследствии это расследование было описано Конан Дойлем в рассказе «Пять зернышек апельсина» — прим. ред.).

Вот еще одно дело — о гибели Питера Саммертона. Каждый лондонец помнит эту трагедию, произошедшую осенью 1883 года, и все знают, что убийцу удалось арестовать на седьмой день, когда все надежды, казалось, уже исчезли. Но слава досталась, как обычно, инспектору Лестрейду, а между тем, без помощи Холмса Скотланд-Ярд до сих пор не добился бы успеха.

— Холмс, — как-то спросил я, — почему вы не хотите, чтобы я написал, наконец, о деле Саммертона? Это было чудо!

— Именно так, — Ватсон, ответил Холмс, — попыхивая трубкой. Вы справедливо заметили: я показал чудо. Правильная идея пришла мне в голову интуитивно. Я ненавижу интуицию, она противоречит методу. Интуицию обожает Лестрейд, и вам прекрасно известно, как часто она его подводит…

Возможно, Холмс прав. Тогда что сказать о деле Джорджа Уиплоу? Я и сейчас убежден, что именно нелюбимая Холмсом интуиция помогла ему тогда обнаружить преступника. Холмс же полагает, что действовал исключительно по собственной методике. Я не спорил со своим другом, но в результате мои записки о событиях апреля 1884 года пролежали без движения почти десять лет.

В то замечательное время я еще не был женат, и мы с Холмсом вели холостяцкую жизнь на Бейкер стрит. Мой друг поднимался рано, а я предпочитал понежиться в постели, тем более, что промозглая лондонская весна располагала именно к такому времяпрепровождению. Я спускался к завтраку, когда Холмс уже допивал свой утренний кофе, и мой друг каждый раз спрашивал, не попросить ли миссис Хадсон поставить на плиту еще один кофейник.

— Спасибо, Холмс, — отвечал я. — Вы же знаете, я предпочитаю, чтобы кофе не обжигал горло.

Холмс качал головой, ясно давая понять, что он не одобряет столь странной привычки, и углублялся в чтение «Таймс».

В то апрельское утро, с которого началась описанная ниже история, наш диалог был прерван звонком во входную дверь. Холмс отложил газету и прислушался. Из холла донесся глухой и низкий бас, но слова невозможно было разобрать. Миссис Хадсон что-то отвечала, и я даже догадывался — что именно, но мужчина продолжал настаивать.

— Я бы на вашем месте, Ватсон, — сказал Холмс, — допил эту холодную бурду, которую вы называете кофе. Судя по голосу клиента, он не намерен ждать, когда мы закончим завтрак.

На лестнице послышались легкие шаги нашей хозяйки, и миссис Хадсон поднялась в столовую, слегка возбужденная от перепалки, которая закончилась явно не в ее пользу.

— Мистер Холмс, — сказала она осуждающе. — Там, внизу, посетитель, и терпения у него не больше, чем у кэбмена, которому не заплатили за проезд.

Холмс бросил на меня многозначительный взгляд.

— У человека, отправившегося в Лондон из Портсмута первым утренним экспрессом, сказал он, должны быть серьезные причины проявлять нетерпение. Скажите, миссис Хадсон, чтобы он поднялся.

Холмс улыбнулся, увидев недоумение на моем лице, но ответить на немой вопрос не успел. Посетитель взбежал по ступенькам и вошел в комнату. Это был молодой человек лет двадцати пяти, с широкоскулым лицом, на котором выделялись длинный и острый, будто с какого-то другого лица перенесенный, нос, и глаза, черные и беспокойные. На посетителе был широкий дорожный плащ, в правой руке он держал цилиндр и трость. Цилиндр был, пожалуй, из тех, что вышли из моды в Лондоне еще в семидесятых годах, да и манера держаться выдавала в этом человеке провинциала.

— Мистер Холмс? — произнес посетитель, переводя взгляд с Холмса на меня и обратно.

— Рад познакомиться, мистер Говард, — сердечно сказал Холмс, привстав и делая широкий жест в мою сторону. — А это мистер Ватсон, мой коллега и помощник. Садитесь вон в то кресло. Надеюсь, вы не возражаете, если наш разговор будет происходить в присутствии мистера Ватсона?

На протяжении всей этой фразы посетитель смотрел на Холмса со все возраставшим изумлением. Даже я, давно привыкший к сюрпризам, оказался в полном недоумении: судя по реакции молодого человека, мой друг совершенно правильно назвал его имя. Между тем, я точно помнил, что миссис Хадсон не передавала Холмсу никаких визитных карточек.

— Шляпу, — продолжал Холмс, — вы можете повесить на вешалку, а трость прислоните к стене. Как бы вы ни дорожили этой фамильной реликвией, она здесь будет в безопасности.

Наш гость с шумом вздохнул и осторожно, будто опасаясь новых реплик со стороны Холмса, повесил цилиндр, прислонил трость, после чего опустился в кресло, не спуская взгляда с моего друга.

— Как вы узнали… — начал он и замолчал.

— Вашу фамилию? — пришел на помощь Холмс. — Ведь вы действительно Патрик Говард, пасынок Джорджа Уиплоу, покончившего с собой прошлой ночью?

— Да, это так, но… — пробормотал Говард и обратил свой взгляд ко мне, надеясь, что я смогу рассеять его недоумение. К сожалению, я был не в силах это сделать.

— Послушайте, Холмс, — сказал я, — судя по всему, у мистера Говарда серьезное дело, и если вы каким-то образом узнали заранее о его посещении…

— Дорогой Ватсон, — добродушно сказал Холмс, — а я-то думал, что вы и сами поняли, кто наш утренний гость, едва он переступил порог. Это же очень просто. Интонации голоса и легкий акцент выдают в нем жителя Южной Англии, причем из портовых районов Саут-Даунса, от Портсмута до Пула. Судя по нетерпению, проявленному этим господином, он вряд ли провел ночь в гостинице. Когда наш гость поднялся наверх, одного взгляда на его плащ и запыленные башмаки было достаточно, чтобы удостовериться в том, что он действительно явился к нам прямо с вокзала. Наверняка он путешествовал не всю ночь, иначе взял бы с собой чемодан или, хотя бы, дорожную сумку. От Портсмута до Лондона, как вы знаете, два с половиной часа езды, и попасть сюда мистер Говард мог только в том случае, если выехал первым утренним экспрессом.

— Ну хорошо, — воскликнул я. — А имя? Откуда вы узнали имя?

— Это еще проще, — пожал плечами Холмс. — Если молодой человек отправился в Лондон из Портсмута в такую рань, чтобы повидать меня, то у него должны были быть к тому серьезные основания. О чем серьезном, случившемся в Южной Англии, сообщали газеты в последние сутки? Только о неожиданном самоубийстве Джорджа Уиплоу, известного судовладельца. Дорогой Ватсон, вы же сами показывали мне вчера эту заметку в «Экспресс»…

Я едва удержался от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Действительно, я первым обратил внимание на заметку. Она была короткой, но достаточно содержательной. Судовладелец Джордж Уиплоу покончил счеты с жизнью, выстрелив себе в голову из револьвера. В оставленной на столе записке он просил никого не винить в своей смерти. Джордж Уиплоу был вдовцом и жил со своим пасынком Патриком Говардом, сыном покойной жены от ее первого брака.

Судя по всему, именно молодой Говард и сидел сейчас перед нами, глядя на Холмса взглядом, полным суеверного ужаса.

— Вспомнили? — нетерпеливо спросил Холмс.

— Да, — согласился я, — заметку в «Экспресс» я вспомнил. Но, разрази меня гром, Холмс, с чего вы взяли, что эта старая и, судя по виду, недорогая трость, является семейной реликвией?

— Да именно потому, что она старая и недорогая! Уиплоу был одим из самых богатых людей в Южной Англии, и если один из представителей этой семьи не расстается с такой неказистой тростью, то она наверняка не куплена в ближайшем магазине. Я прав?

Он обратился к мистеру Говарду, и молодой человек, успевший уже взять себя в руки, ответил глухим голосом:

— Вы совершенно правы, мистер Холмс. Трость принадлежала еще моему отцу… Я его плохо помню, это был замечательный человек… Впрочем, это неважно… Я приехал потому, что… Мистер Холмс, мне нужен ваш совет!

— Совет сыщика-консультанта? Разве в деле о самоубийстве вашего отчима есть неясности?

— Полиция считает, что нет. Инспектор Харпер вчера очень четко изложил на следствии все обстоятельства. Коронеру ничего не оставалось, как вынести вердикт: «самоубийство»…

Говард замолчал, глядя перед собой неподвижным взглядом.

— Тогда, — мягко сказал Холмс, — какой вам представляется моя роль в этом деле?

— Мой отчим… — хрипло произнес Говард. — У меня не было причин любить его. Но это… это не основание для того, чтобы примириться с неправдой. Мистер Холмс, я хорошо знал отчима. Это был не тот человек, который способен добровольно расстаться с жизнью! Покончил с собой? Ха-ха! Я скорее поверю в то, что Темза впадает в Ирландское море. Его убили, вот, что я вам скажу!

Взгляд Холмса стал острым.

— У вас есть основания для такого утверждения? — резко сказал мой друг.

— Основания?.. Одно-единственное: старый Уиплоу скорее убил бы весь мир, но не себя.

— Я хотел бы знать детали, — проговорил Холмс, складывая на груди руки. — Ватсон, — обратился он ко мне, —  подайте, пожалуйста, том справочника «Кто есть кто» на букву «У».

Я встал со своего места и, проходя мимо нашего гостя, буквально кожей ощутил исходившие от него волны страха. Говард вздрогнул, когда моя рука случайно коснулась подлокотника его кресла. Открыв справочник на нужной странице, я подал Холмсу толстый том.

— «Уиплоу, Джордж, прочитал Холмс, род. 1823. Отец — Уиплоу, Бернард (1798–1863), судовладелец, мать — Уиплоу (дев. Мейджер), Мария (1821–1876). В 1847 женился на Маргарет Бирн (развелся в 1854), с 1869 женат на Энн Говард (1822–1881). Владелец семнадцати паровых судов (в т. ч. «Марианны» и «Кентавра«) и трех парусно-паровых, а также ремонтных доков в Портсмуте и Саутгемптоне. Совладелец Южной пароходной компании, одной из крупнейших в Соединенном Королевстве. Состояние оценивается в 700 тысяч ф.с.». Холмс захлопнул справочник.

— Теперь я припоминаю, — сказал он. — Несколько лет назад Джордж Уиплоу разорил компанию «Южноафриканские линии», неожиданно снизив фрахтовые цены. Потом он перекупил большую часть судов этой компании и, став монополистом, взвинтил цены так, что заработал сотню тысяч фунтов в один-единственный день…

— Да, — кивнул наш гость. — Именно так оно и было. Теперь вы можете себе представить, насколько далек был мой отчим от мыслей о самоубийстве.

— Вы полагаете, — Холмс, наклонив голову, внимательно посмотрел Говарду в глаза, — что конкуренты и враги, которых у него было немало, могли желать гибели старого Уиплоу, и кто-то из них…

Холмс не закончил фразу и покачал головой, показывая, насколько неправдоподобной представляется ему эта мысль.

— Это слишком солидные люди, — заявил Говард, — чтобы опускаться до убийства. В этом деле вообще много неясного. Я бы даже сказал, что в нем неясно все.

— Как и где было обнаружено тело вашего отчима?

— В его собственном кабинете на первом этаже загородного дома. Это в трех милях от гавани Портсмута, в деревушке Чичестер. Марта, домоправительница, почувствовала запах газа на первом этаже. Все комнаты были открыты, кроме кабинета, газ мог идти только оттуда, в кабинете недавно установили это новомодное газовое освещение… Дверь была заперта изнутри, и это показалось подозрительным. На стук никто не отвечал. Я был наверху, только поднялся с кровати и приводил себя в порядок. Марта крикнула меня, она была очень взволнована… Я позвал садовника, и мы взломали дверь. Я едва не задохнулся, так сильно в кабинете пахло газом. Отчим сидел за столом и… Сначала мы подумали, что он отравился газом. Но нет — он оказался убит выстрелом в висок. Револьвер лежал тут же, на полу около кресла. На столе мы нашли записку… Но прежде мы раскрыли все окна, иначе моментально задохнулись бы.

— Когда вы вошли в кабинет, окна были закрыты? — спросил Холмс.

— Да, все три. Отчим вообще редко открывал их, он не любил шума, а весна нынче холодная, и окна еще даже не расклеили после зимы.

— Как же, — сказал Холмс, — мог убийца, если он существовал, войти в кабинет и выйти из него, если окна и дверь были закрыты изнутри? Там был еще один выход?

— Нет, мистер Холмс.

— И вы не слышали выстрела?

— Нет. Но я крепко спал, и, к тому же, в кабинете очень массивная дверь. Звук выстрела наверняка был приглушенным…

Холмс покачал головой. Признаюсь, услышав рассказ молодого Говарда, я пришел к мнению, что отчим его покончил с собой. Похоже, что и Холмс не нашел иного объяснения услышанному.

— Я не вижу, мистер Говард, чем бы смог вам помочь. Судя по тому, что вы рассказали, случай предельно ясный. Вам кажется, что отчим не мог сделать этого в здравом уме, но вы, возможно, не знаете всех обстоятельств…

— Я?! — вскричал Говард. — Мистер Холмс, я знаю все о финансовых делах компании! Они блестящи! Отчим и мистер Баренбойм, это его компаньон, оба вводили меня в курс дела, потому что полагали, что я со временем займу место одного из них… а может, и обоих… Я — законный наследник, у отчима не осталось других родственников. Нет, мистер Холмс, поверьте мне, я знаю отчима достаточно, чтобы утверждать: если этот человек таким образом завершил счеты с жизнью, значит, сам дьявол посетил его в ту ночь!

Холмс едва заметно улыбнулся. Он наверняка вспомнил в этот момент о «деле безумного портного». Тогда тоже казалось, что безумца посетил сам князь тьмы, а в результате выяснилось, что произошла обычная пьяная драка. Холмс справился с тем делом за три часа.

— Я заплачу, — сказал Говард, — и я уверен, что мистер Баренбойм будет со мной согласен… Вы должны расследовать это дело, мистер Холмс.

— Жаль, — сказал Холмс, — что вы не телеграфировали мне вчера утром, сразу после того, как обнаружили тело. Сейчас наверняка большая часть следов уничтожена.

Он обернулся ко мне.

— Ну что, Ватсон, не хотите ли совершить небольшую поездку? Когда ближайший поезд на Портсмут?

— В тринадцать сорок с вокзала Виктория, — сказал я, — заглянув в железнодорожный справочник, лежавший на бюро.

— Я возвращусь с вами, — быстро сказал Говард. — У меня еще есть дела в Лондоне, но я возьму билеты и буду на вокзале за полчаса до отправления.

Холмс упруго поднялся на ноги. Проводив нашего гостя до двери, он обернулся ко мне и сказал:

— Вот весьма странное дело, дорогой Ватсон. С одной стороны — абсолютно ясное. С другой — полный туман. Думаю, нам предстоит интересная работа.

Следующие два часа Холмс провел, просматривая газеты и перелистывая справочники по химии, а я раздумывал, стоит ли брать с собой в поездку мой револьвер. По зрелом размышлении я оставил оружие дома — вряд ли нас ожидало нечто большее, чем осмотр комнаты и разговор с экономкой и слугами. Летом я, пожалуй, спустился бы к докам и на набережную, чтобы подышать морским воздухом, но сегодня там наверняка было сыро, холодно, и ветер пронизывал до костей.

Мы прибыли на вокзал Виктория ровно за полчаса до отправления портсмутского экспресса. Говард уже поджидал нас, нервно прохаживаясь по перрону.

— О, мистер Холмс! — просиял он. — Я уже начал было думать, что вы отказались от поездки.

Холмс молча показал клиенту на большие вокзальные часы.

— О да, — сказал Говард, — но я все равно нервничал.

Мы заняли отдельное купе. Экспресс тронулся точно по расписанию, и мимо замелькали сначала дымные лондонские пригороды, а потом коттеджи, столь характерные для Южной Англии. Мистер Говард несколько раз пытался завязать разговор, начиная его с такой естественной темы, как погода, но Холмс лишь качал головой, однажды открыв рот для того, чтобы сказать:

— Дорогой мистер Говард, будет лучше, если я составлю мнение об этом деле после того, как увижу все своими глазами. Поглядите, эти коровы будто сошли с полотна Констебля!

Коровы, пасшиеся на сыром лугу, были самыми обыкновенными, и Говард обиженно замолчал, а я отметил про себя, что Холмс, видимо, хотя бы раз посещал Национальную галерею. Произошло это наверняка в мое отсутствие, иначе мой друг не преминул бы высказать мне свое — естественно, отрицательное, мнение о той мазне, которую современные живописцы называют пейзажами.

На привокзальной площади нас ждал экипаж, и мы поспешили скрыться в нем от накрапывавшего дождя.

— Домой, — сказал кучеру Говард, — и поторопись, Сэм.

— В Чичестере, — проговорил Холмс, — полагаю, есть гостиница или хотя бы постоялый двор, где мы с Ватсоном могли бы провести ночь, если это представится необходимым?

— Вы меня обижаете, мистер Холмс! — воскликнул Говард. — В доме есть комнаты для гостей, и они уже наверняка подготовлены к вашему приезду. Вы полагаете, что вам придется задержаться? — спросил он после небольшой паузы.

— Мистер Говард, — сказал Холмс, глядя на голые стволы деревьев, — чем больше я думаю о смерти вашего отчима, тем больше склоняюсь к мысли о том, что вы неправы. Полагаю, что осмотр места происшествия лишь убедит меня в этом. Но я бы хотел встретиться с мистером Баренбоймом, компаньоном вашего отчима, и задать пару вопросов местному инспектору.

— О, разумеется! — сказал Говард. — Сразу же по приезде я пошлю Сэма в Портсмут с запиской.

Чичестер, как я и ожидал, оказался ничем не примечательной деревушкой с единственной улицей, на которой стояло вразброску десятка три коттеджей и церквушка, построенная, скорее всего, еще во времена Вильгельма-завоевателя. Из всех труб валил дым, а собаки сопровождали наш экипаж таким лаем, будто чуяли в нас похитителей хозяйских кур.

К коттеджу Уиплоу вела узкая подъездная аллея, по краям которой тополя стояли будто солдаты на плацу. Сам дом показался мне весьма неказистым и неприветливым — типичное строение, созданное не для того, чтобы украсить собой пейзаж, а с единственной целью дать кров его обитателям.

Дождь все еще моросил и, похоже, конца этому не предвиделось. В полутемном холле нас встретила экономка, которую Говард назвал Мартой, и показала нам с Холмсом комнаты на втором этаже, оказавшиеся столь же неприветливыми, как и все в этом странном доме, наводившем на мысли о том, что хозяин был слишком занят делами, чтобы занимать ум устройством собственного быта.

— Ужин готов, сэр, — сообщила экономка, но Холмс сделал отрицательный жест.

— Сначала, — сказал он, — мы осмотрим кабинет, и я кое о чем вас спрошу, Марта. А потом мы с доктором Ватсоном непременно отдадим должное ужину.

Кабинет находился в левом крыле здания, массивная дверь с бронзовой ручкой в виде головы льва была чуть приоткрыта, и на ней ясно были видны следы взлома. Марта вошла первой, по указанию Говарда, и зажгла три газовых светильника, рассеявшие полумрак. Мы вошли следом, и Холмс направился к большому письменному столу красного дерева, сделав нам знак держаться в отдалении. Марта вышла в коридор, а мы с Говардом остались у двери.

Кресло, в котором, видимо, сидел старый Уиплоу, когда пустил себе пулю в голову, было отодвинуто к книжному стеллажу, занимавшему всю боковую стену кабинета. Три больших окна выходили в сад. Рамы были закрыты, по стеклам снаружи стекали струйки дождя, а изнутри еще остались висеть полоски бумаги, которыми окна заклеивались на зиму.

Холмс наклонился и что-то долго рассматривал на полу, а потом начал перебирать бумаги, лежавшие на зеленом сукне стола в полном беспорядке. Возможно, этот беспорядок был создан полицией, а возможно, самим хозяином, для которого в этом нагромождении книг, бумаг и тетрадей была одному ему известная система. Видимо, мысль Холмса совпала с моей, потому что он обратился к Говарду:

— Полиция нарушила порядок, в котором лежали на столе бумаги. Вы не могли бы восстановить его хотя бы приблизительно?

— Почему же приблизительно? — вдохновился Говард возможностью придти Холмсу на помощь. — Я знаю место каждой бумаги и каждой книги.

Он подошел к столу и в течение трех минут ловко переложил книги в правый угол, тетради, сложив стопкой, в левый, а разбросанные бумаги собрал горкой и водрузил на пюпитр возле большого чернильного прибора.

— Предсмертное письмо, — сказал Холмс, — было написано на одном из этих листов?

— Нет, листок был вырван из синего блокнота, который всегда лежал сверху. Отчим записывал здесь мысли, которые приходили ему в голову, с тем, чтобы впоследствии вернуться к ним более основательно.

Холмс перелистал блокнот и спрятал себе в карман. Потом он подошел к среднему из окон и провел рукой по обрывку бумаги.

— Окно, — сказал он, — открывали рывком, бумага разорвалась, а не была отлеплена.

— Ну да, — отозвался Говард. — Мы распахнули все окна, хотя и было ужасно холодно. Дышать здесь было невозможно…

— Хорошо, — сказал Холмс после того, как осмотрел остальные два окна. Он отошел к двери, знаком попросив нас с Говардом выйти в коридор, и наклонился, чтобы рассмотреть замочную скважину. Ключ — массивный, с огромным кольцом, все еще торчал изнутри.

Выйдя в коридор, Холмс притворил дверь.

— Я бы хотел, если позволите, — обратился он к Говарду, — поговорить с вашей экономкой. Вы могли бы тем временем послать записку к мистеру Баренбойму с предупреждением, что мы с доктором Ватсоном будем у него завтра в одиннадцать утра.

С Мартой мы разговаривали с столовой, где уже был накрыт ужин на три персоны.

— Итак, дорогая Марта, — сказал Холмс, — начните с того момента, как вы услышали выстрел.

— Но я не слышала никакого выстрела, мистер Холмс! Я очень устала за день и спала без задних ног. Впрочем… во сне мне почудилось, будто что-то упало… или хлопнуло… но ведь это мне могло просто присниться, правда?

— Конечно, — согласился Холмс. — Скажите, Марта, мистер Уиплоу лег раньше вас?

— Нет, он обычно допоздна работал в кабинете.

— А мистер Патрик?

— Мистер Патрик уже спал, он ложится рано.

— Хорошо, Марта, а теперь расскажите, что вы сделали, когда почувствовали запах газа.

— Ох, мистер Холмс, я просто едва с ума не сошла. Я вышла в коридор, с утра-то я была в кухне, а там свои запахи, а потом я отправилась прибраться и сообщить господам, что завтрак готов, и мне так, простите, шибануло в нос, что я подумала, вот сейчас умру… Я сначала решила, что ветер задул светильник в холле, там, знаете, такой сквозняк, когда открывается входная дверь, но вспомнила, что никто из дома не выходил, а свет в холле и не зажигал никто, господа еще не вставали, а я ведь ночую в каморке возле кухни… О чем это я? Да, запах шел из кабинета, точно, из кабинета, и я подергала дверь, но она была заперта изнутри, я задержала дыхание и наклонилась, чтобы посмотреть в замочную скважину, но ничего не увидела, потому что ключ торчал в замке, и тогда я очень перепугалась… Вы можете себе представить, мистер Холмс, я ведь знала, что старый хозяин засиживается в кабинете допоздна, а теперь этот запах… И я помчалась наверх, чтобы разбудить мистера Патрика, но он уже сам вышел из комнаты — он сказал, что услышал мой крик, я не помню, наверное, я действительно закричала, когда почувствовала запах… Он сразу понял, что могло случиться, и побежал за садовником Генри, а тот принес инструменты, и дверь взломали. Господи, я вообще плохо помню, что было потом…

— Вы первая увидели мистера Уиплоу? — спросил Холмс, делая успокаивающий жест.

— Мы увидели вместе… Хозяин сидел за столом в кресле, но голова была откинута назад… а на полу была кровь и лежал револьвер, он выпал из руки бедного мистера Джорджа… Мистер Патрик и Генри сразу бросились открывать окна, но рамы были заклеены, и им пришлось сильно дергать, а я не могла, мистер Холмс, я выбежала в коридор и… По-моему, я упала в обморок, — виновато закончила свой рассказ Марта и развела руками.

— Я понимаю, насколько вы были взволнованы, — сказал Холмс, доставая из кармана синий блокнот, — но, может быть, вы случайно запомнили… Этот блокнот лежал на своем обычном месте?

Марта покачала головой.

— Не помню…

— Марта, — продолжал Холмс, — ваш хозяин, мистер Патрик Говард, утверждает, что Джордж Уиплоу был не таким человеком, чтобы покончить с собой. Вы давно служите в этом доме…

— Тридцать лет, сэр. Тридцать лет и еще полгода. Я знала и жену мистера Уиплоу, упокой Господь ее душу. Мистер Уиплоу был… — Марта всхлипнула, — он всегда знал, чего хотел, и он был хорошим человеком. Он любил жизнь, да, хотя он и предпочитал одиночество после смерти жены, но он очень любил по вечерам бродить по саду и… О чем я? Нет, мистер Холмс, я не знаю, какие у него были причины сделать то, что он сделал. Это ведь противно воле Господа!

— Хорошо, Марта, — сказал Холмс, прервав монолог, который мог бы продолжаться еще долго. — Можете идти и подавать ужин.

Когда Марта вышла, Холмс обернулся ко мне:

— Дорогой Ватсон, я вижу, вы хотите высказать свое мнение.

— Холмс! — воскликнул я. — Вам не кажется, что эти люди попросту пристрастны? Поверьте мне, как профессионалу: человек, бывает, кончает счеты с жизнью по таким поводам, которые со стороны кажутся совершенно нелепыми. Я действую вашим методом. Есть факты, которые невозможно отрицать. Первое: рана в виске, второе — револьвер, выпавший из руки мертвеца. Предсмертная записка. Наконец, комната, запертая изнутри. И газ. Скажите, зачем убийце, если на миг допустить, что это было убийство, зачем ему открывать газовый рожок? Между тем, если старый Уиплоу решил покончить с собой, все это естественно: он ведь мог опасаться, что рана окажется не смертельной, и тогда газ довершил бы начатое.

На протяжении моей речи Холмс утвердительно кивал, показывая, что он полностью согласен с моими рассуждениями.

— Вы правы, Ватсон, — сказал Холмс. — Я и сам знавал случаи, когда самоубийство выглядело нелепым, помните Крестона, преуспевающего адвоката, который пустил себе пулю в лоб в разгар блестящей карьеры? И лишь спустя год выяснилось, что причиной была любовная история… Вы правы. Но скажите мне, Ватсон, если Уиплоу решил покончить жизнь самоубийством, для чего ему было стреляться — ограничился бы тем, что пустил в комнату газ… При заклеенных окнах и запертой двери это была верная смерть.

— А если бы кто-то из домочадцев, почувствовав запах, помешал задуманному?

— Ночью? — с сомнением сказал Холмс. — Впрочем, дорогой Ватсон, я не буду с вами спорить, ибо, вероятнее всего, вы правы. Думаю, что беседа с инспектором и с компаньоном Уиплоу поставит на место недостающие звенья. Похоже, — добавил Холмс и покачал головой, — что мы зря поддались уговорам Патрика Говарда. Сразу же после разговора с мистером Баренбоймом отправимся на вокзал. Дорогой мистер Говард, вы, надеюсь, позаботитесь о билетах?

Я обернулся. Говард, видимо, вошел в столовую при последних словах Холмса и, услышав его просьбу, ответил:

— Да, конечно, если вы полагаете…

Сделав несколько шагов к столу, он поднял руки и воскликнул:

— Но, что бы вы ни говорили, мистер Холмс, я не могу поверить! Он так любил жизнь!

Фраза показалась мне произнесенной с излишней театральностью.

— Дорогой мистер Говард, — мягко сказал я, — в жизни вашего отчима наверняка были события, о которых вы ничего не знали.

— Я?! — вскричал Говард, но пыл его неожиданно угас, и он сказал так тихо, что мы с Холмсом едва расслышали: — Впрочем, может быть, может быть…

Ужин прошел в тягостном молчании. Похоже, что Говард был разочарован, но разве можно требовать от сыщика, тем более такого, как Холмс, чтобы он делал выводы вопреки очевидным фактам?

Ночью я спал плохо, дождь за окном усилился, и капли бились о стекло, будто птицы. Были и еще какие-то звуки, кто-то тихо шел по коридору, потом, мне показалась, то ли открылась, то ли закрылась дверь внизу, спросонья я подумал, что только сумасшедший способен гулять под дождем посреди ночи.

Утро решило порадовать нас. Я проснулся от того, что солнечный луч заплясал у меня на переносице. Небо почти очистилось от туч, и, выглянув в окно, я не узнал вчерашнего пейзажа. Дождь всегда делает картину серой и мрачноватой, а сейчас деревья перед домом выглядели молодыми и стройными, а на ветвях я разглядел уже набухшие почки.

Одевшись и приведя себя в порядок, я постучал к Холмсу и, услышав знакомое «Да!», раскрыл дверь.

Холмс сидел в кресле у окна и курил трубку. Похоже было, что он уже давно встал и спозаранку размышлял над странной кончиной старого Уиплоу. Увидев на моем лице вопросительное выражение, Холмс покачал головой, давая понять, что никакие новые соображения не пришли ему на ум.

Когда мы спустились к завтраку, Говард уже доедал свой тост. Он хмуро поздоровался и даже не пытался скрыть того, что чрезвычайно недоволен результатом визита великого сыщика. На его лице так и читалось: «я-то думал, что вы, мистер Холмс, оправдываете свою репутацию…» — Если у вас, мистер Говард, есть здесь дела, вежливо сказал Холмс, когда мы поднялись из-за стола, то я просил бы не провожать нас. Визиты, которые нам предстоят, простая формальность. Свое мнение я уже высказал и не думаю, что оно изменится.

Говард прерывисто вздохнул. В глазах его вспыхнул и тут же погас огонек.

Кучер Сэм отвез нас в Портсмут, и всю дорогу Холмс восторгался пейзажами Южной Англии, которые, по моему мнению, были унылой пародией на действительно замечательные пейзажи Уэльса или Нортумберленда. Я понял, что Холмс не желает говорить о деле Уиплоу.

Инспектор Харпер оказался крепким мужчиной лет сорока, с широкими плечами и бычьей шеей. Он не производил впечатления умного человека, маленькие глазки смотрели пристально, но без всякого выражения.

— Мистер Холмс! — воскликнул инспектор, едва мы переступили порог его кабинета. — Я рад вас видеть!

Радость эта, однако, никак не отразилась на лице Харпера, оставшемся столь же бесстрастным, как статуэтка короля Эдуарда V, стоявшая на столе.

— Вы, конечно, не помните меня, где вам, знаменитостям, помнить простых полицейских, — продолжал Харпер. — Три года назад я работал в Олдершоте, и ваше участие в деле об убийстве девицы Логан было просто неоценимо!

— Припоминаю, — сказал Холмс, — ее удавили бельевой веревкой, верно? Ватсон, это одна из тех историй, которые еще вами не описаны.

Теперь и я вспомнил то дело, но, признаюсь, инспектор Харпер совершенно выпал из памяти. Если бы мне пришлось когда-нибудь приводить в порядок свои записи о деле Логан, я так бы и не вспомнил, кто из полицейских помогал Холмсу в расследовании.

— Вас интересуют обстоятельства смерти мистера Уиплоу? — продолжал между тем инспектор. — Я знаю, в Чичестере поговаривают, будто Уиплоу убили. Но это ведь всегда так — стоит кому-то отправиться в мир иной не в свой срок, и тут же начинаются пересуды. Люди есть люди. Дело-то ясное.

— Я хотел бы, — прервал Холмс речь инспектора, — с вашего разрешения посмотреть на предсмертную записку.

— О, я знаю, вы замечательный психолог, мистер Холмс! Текст может сказать вам многое. Почему Уиплоу решился на этот шаг? Я-то думаю, что он очень переживал из-за смерти жены, матери молодого мистера Патрика. Она уже три года как в могиле, пора бы придти в себя, но вам-то известно, как это иногда бывает… Будто и забыл, а вдруг накатывает, и так становится тошно, что хоть в петлю…

Последнюю фразу инспектор произнес неожиданно упавшим голосом, и я подумал, что в его жизни тоже произошла трагедия, позволившая если не с одобрением, то с пониманием отнестись к поступку Уиплоу. Холмс бросил на инстектора быстрый взгляд и склонился над листком, вырванным из блокнота. Четким почерком на листке было написано всего две строчки: «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу.»

— Что скажете, Ватсон? — повернулся ко мне Холмс.

Он передал мне листок, и я некоторое время изучал текст.

— Джордж Уиплоу был основательным человеком, — сказал я наконец.

— Это верно, — пробормотал инспектор и вздохнул.

— Он, вероятно, долго обдумывал эту фразу, — продолжал я. — Она короткая и, видимо, должна быть понятна близким — молодому Говарду и Баренбойму, компаньону мистера Уиплоу. Они должны бы знать, в чем именно вина Джорджа и за что он должен отвечать.

— О, мистер Ватсон, — сказал инспектор, — я уже задавал обоим точно такой же вопрос, и коронер Пейнброк на дознании интересовался этим. Мистер Говард ничего не знает ни о какой вине покойного. А мистер Баренбойм утверждает, что это могло быть только дело о гибели «Святой Моники». Год назад корабль напоролся на рифы у западного берега Африки и затонул вместе с командой. Мистер Уиплоу считал, что в этом была его вина, потому что он поставил на «Монику» капитаном Брэда Толкина, а тот, знаете ли, любил выпить и… Мистер Баренбойм говорит, что старый Уиплоу очень переживал из-за той истории, хотя Ллойд выплатил страховку без разговоров.

— Скажите, инспектор, ведь это вы осматривали место трагедии? — спросил Холмс.

Инспектор наклонил голову.

— И сержант Форбс, — сказал он, чтобы восстановить справедливость.

— Значит, только вы можете сказать мне, где именно лежал этот блокнот.

Холмс положил на стол синий блокнот Уиплоу.

— А! — воскликнул инспектор. — Вы тоже считаете, что листок, на котором Уиплоу оставил предсмертные слова, был вырван из этого блокнота. Рад, что у нас возникли сходные мысли! Где он лежал, спрашиваете вы. На пюпитре, мистер Холмс. Среди бумаг, связанных с деятельностью компании.

— Сверху или снизу?

— Пожалуй, блокнот был между бумагами, — сказал инспектор менее уверенно. — Да, точно, сверху лежал договор о фрахте судов у «Вестерн пасифик».

— Хорошо, — сказал Холмс удовлетворенно. — Рад был встретить вас, инспектор.

— Вы сделали свои выводы, сэр? Я имею в виду, раскрыли ли вы причину самоубийства.

Холмс спрятал в карман блокнот и поднялся.

— После беседы с мистером Баренбоймом, — сказал он, — все станет ясно.

Инспектор проводил нас до двери кабинета, рассыпаясь в комплиментах, адресованных, конечно, Холмсу, но кое-что перепало и мне.

— Ватсон, — сказал Холмс, когда мы с риском для жизни пересекли площадь Нельсона и оказались перед дверью в офис Южной пароходной компании, — Ватсон, как вы думаете, кому адресовал Уиплоу обращение «Всегда ваш»?

— Надо полагать, пасынку и компаньону, — отозвался я. — У старика, видимо, не было более близких людей.

Холмс промолчал, но было ясно, что мой ответ его не удовлетворил. Мы вошли в сумрачный холл, и минуту спустя служащий ввел нас в кабинет мистера Соломона Баренбойма. Совладелец пароходной компании оказался крепким пятидесятилетним мужчиной выше среднего роста с выпяченной челюстью, делавшей его похожим на боксера-профессионала, и горбатым семитским носом. Судя по довольно тщедушному, несмотря на рост, сложению, Баренбойм никогда не выходил на ринг — разве что на деловой, где с противником приходилось боксировать не кулаками, но идеями и контрактами.

— Я потрясен, — сказал хозяин кабинета, когда мы уселись втроем около низкого столика, на котором не было ничего, кроме нескольких проспектов с изображениями парусников и пароходов.

— Мы работали вместе больше двадцати лет, — продолжал мистер Баренбойм. — Смерть Джорджа была… Она была просто невозможна!

— Должна существовать веская причина, — сказал Холмс. — Такой человек, как Джордж Уиплоу не мог свести счеты с жизнью без чрезвычайных оснований.

— Да, да, — пробормотал Баренбойм, — я не вижу никаких оснований. Никаких, мистер Холмс.

— Смерть жены, которую он любил?

— Прошло три года, мистер Холмс! Джордж был в депрессии, верно. Но я считал, что он справился. Вот уже год, как Джордж перестал упоминать имя Энн в каждом разговоре… Я просто не могу поверить, мистер Холмс! Я… Когда пришел сержант и сказал, что Джордж найден мертвым, я был уверен, что его убили. Инспектор Харпер утверждает, что Джордж сделал это сам, и коронер присоединился к этому мнению. Они профессионалы, но ведь и професссионал может ошибиться… Мистер Холмс, вы тоже считаете, что… Джордж выстрелил в себя сам?

— Все говорит именно об этом, — кивнул Холмс. — Инспектор Харпер знает свое дело, мистер Баренбойм. Думаю, что, если и существует какая-то иная причина для самоубийства Уиплоу, кроме смерти жены, то знать ее можете или вы, или мистер Говард.

Баренбойм сделал отстраняющий жест рукой.

— Мне иные причины неизвестны, — сказал он резко. — Что касается Патрика…

Он оборвал фразу и принялся нервно перелистывать лежавшие на столе проспекты, будто искал там какое-то изображение.

— Да, — мягко проговорил Холмс, — вы начали говорить о Патрике. Он может знать о причине самоубийства больше вас?

Баренбойм справился с волнением и посмотрел Холмсу в глаза.

— Не думаю, мистер Холмс. Патрик никогда особенно не любил отчима, и я его в этом не обвиняю. У Патрика своя цель в жизни. Жизнь Джорджа проходила здесь, в этих стенах, он не мыслил себя без своих кораблей, без фрахта, без споров с капитанами, без всей этой нервной суеты, что зовется морским бизнесом. А Патрик иной… Он добрый малый, но море для него — просто вода, где плавают пароходы и приносят прибыль, из которой и ему что-то перепадает.

— Что же интересует его на самом деле? — спросил Холмс, разглядывая висевшие на стенах картины с изображением морских пейзажей и старинных галеонов. Похоже, его совершенно не интересовали интересы молодого Говарда, и вопрос он задал только для того, чтобы поддержать беседу.

— Лошади, мистер Холмс! — воскликнул Баренбойм.

— У него есть конюшни? — удивился Холмс. — Признаться, я не заметил ни одной в Чичестере.

— Он играет на скачках, мистер Холмс. Ипподром — его стихия. Жокеи — его лучшие друзья. Он честный человек, мистер Холмс, и он, насколько я знаю, никогда не попадал в истории, которые довольно часты в той среде. Но…

Баренбойм помолчал. Молчал и Холмс, не сводя взгляда с картины, на которой были изображены, по-моему, сами владельцы Южной пароходной компании, стоявшие на борту какого-то судна.

— Но я плохо представляю, — продолжал Баренбойм, вздохнув, — как пойдут дела компании, когда Патрик сядет вон в то кресло, где всегда сидел Джордж.

— Патрик наследует отчиму? — осведомился Холмс.

— Да, полностью.

— И завещание вступает в силу немедленно? — это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Конечно, — кивнул Баренбойм. — Есть один нюанс, но он несуществен…

— Да, да? Вы сказали о нюансе.

— Патрик должен полностью войти в курс дел компании. Это естественное требование, оно оговорено в завещании Джорджа. Думаю, когда оба мы оправимся от этого страшного события… Патрику придется, конечно, меньше внимания уделять своим былым привязанностям.

— А до того времени, когда вы сочтете, что молодой Говард готов занять место мистера Уиплоу…

— До того времени финансами распоряжаюсь я. Впрочем, не думаю, что это продлится долго. Патрик сказал мне вчера, что с понедельника начнет вникать в дела. Он умный парень, мистер Холмс, и я думаю, что, действительно занявшись контрактами и спорными проблемами фрахта, Патрик со временем станет хорошим компаньоном.

— Не сомневаюсь, — подтвердил Холмс. — Молодой Говард произвел на меня приятное впечатление. Немного эмоционален, но это привилегия молодости. По-моему, я так и не убедил его в том, что никто не мог убить мистера Уиплоу. Он остался при своем мнению вопреки очевидным фактам.

Баренбойм нахмурился.

— Вы говорите, что Патрик… — начал он с оттенком недоумения в голосе. — Впрочем, конечно…

— Вы хотели что-то сказать, мистер Баренбойм?

— Нет, мистер Холмс. Я просто думаю, что нам обоим трудно смириться с мыслью, что Джорджа больше нет…

— Вы не возражаете, мистер Баренбойм, — сказал Холмс поднимаясь, — если мы с доктором Ватсоном посетим вас еще раз сегодня вечером? В семь часов, если вы не против.

— О, конечно… У вас есть какие-то вопросы?

— Вопросы, мистер Баренбойм? Нет, но я надеюсь, что к вечеру у меня будут кое-какие ответы. Я имею в виду причину самоубийства мистера Уиплоу.

Мы оставили Баренбойма в глубокой задумчивости.

— Ватсон, — сказал Холмс, когда мы вышли на шумную площадь, — если не ошибаюсь, вон там видна вывеска почтового отделения? Пойдемте, мне нужно дать телеграмму.

Мой друг быстро набросал текст, и я сумел лишь увидеть, что адресована телеграмма была инспектору Лестрейду, Скотланд-Ярд.

— Думаю, что в течение дня поступит ответ от моего адресата, — обратился Холмс к телеграфисту. — Я зайду за ним к шести часам.

— Хорошо, сэр. Мы работаем до семи.

— А теперь, Ватсон, — обратился ко мне Холмс, — мы можем, наконец, исполнить давнюю мою мечту и побродить по набережной. Вам не кажется, что морской воздух благотворен для организма?

— Ваше счастье, Холмс, — заметил я, — что нет обычного для Портсмута южного ветра. Иначе вы были бы иного мнения о достоинствах прогулки.

Холмс рассмеялся и, взяв меня под руку, увлек к каменному парапету, над которым с дикими воплями кружились чайки.

После вчерашнего дождя и довольно прохладного утра погода, пожалуй, действительно разгулялась. Солнце излучало мягкое весеннее тепло, а редкие облака не были способны уронить на землю ни единой капли влаги.

— Чего вы ждете, Холмс? — не выдержал я, когда после двухчасовой прогулки по набережной мы заняли столик в ресторане. — Если вам все ясно в деле Уиплоу, почему бы не вернуться в Лондон поездом в три сорок?

— Мне все ясно в деле Уиплоу, дорогой Ватсон, — ответил Холмс. — И именно поэтому мы не можем пока вернуться в Лондон.

— Я не понимаю вашего умозаключения!

— Потерпите, Ватсон. Это куриное крылышко, по-моему, слишком жесткое, вы не находите?

Крылышко было даже чересчур разваренным, но вступать в спор мне не хотелось.

Я думал, что после обеда мы продолжим прогулку — надо же было как-то убить время до шести вечера! — но Холмс неожиданно для меня кликнул кэб.

— Сколько возьмешь до Чичестера, приятель? — спросил он кэбмена.

— Три шиллинга, сэр, — ответил громила-кучер и, заметив недовольство на лице Холмса, добавил: — Мне еще обратно возвращаться, сэр, а дорога не близкая.

— Поехали, Ватсон, — сказал Холмс. — Думаю, что другой кэбмен потребует четыре шиллинга и начнет жаловаться на плохое состояние дорог.

— И будет прав, — пробормотал я, вспоминая вчерашнюю тряску. — Мы возвращаемся в имение Уиплоу, Холмс? Зачем?

— По глупости, дорогой Ватсон. Я должен был еще вчера обо всем догадаться и задать садовнику Генри один-единственный вопрос. Если будете писать об этом деле, Ватсон, упомяните, что Холмс был слеп, как курица.

— К тому же, — добавил он, — я хочу и мистера Говарда пригласить на встречу в офисе Баренбойма. Ему наверняка будет любопытно услышать, о чем мы станем говорить.

— Вы в чем-то подозреваете Баренбойма, Холмс? — наконец догадался я, сложив все прежние недоговорки и вспомнив заданные Холмсом вопросы.

— А кого же еще, Ватсон? Кого же еще? Если бы не славный мистер Баренбойм, нам не довелось бы заняться этим делом!

Произнеся эту загадочную фразу, Холмс погрузился в глубокое раздумье и молчал, пока мы не подъехали к тополиной аллее.

— Любезный, — обратился Холмс к кучеру, — вот ваши три шиллинга, и вы можете заработать еще два, если подождете здесь полчаса. Возможно, нам придется возвращаться в Портсмут.

Глина на аллее не успела подсохнуть, и мои туфли, когда мы добрались до домика садовника, приобрели ужасный вид. Холмс постучал в маленькое окошко и, когда на пороге появился садовник, задал ему тихим голосом какой-то вопрос. Генри бросил на Холмса удивленный взгляд и что-то пробормотал. Я не расслышал ни слова, но, видимо, ответ полностью удовлетворил любознательность моего друга.

— Пойдемте, Ватсон, — сказал Холмс и, вместо того, чтобы продолжать путь к дому, направился обратно, к поджидавшему нас кэбу.

— Холмс! — воскликнул я. — Вы не заблудились?

— Нет, Ватсон, — ответил Холмс, не оборачиваясь. — На этот раз я не заблуждаюсь, уверяю вас. Не стойте столбом, друг мой, садитесь, у нас еще много дел.

Возвращаясь по аллее, я налепил немного дополнительной грязи на туфли, но, что хуже, запачкал и брюки — было бы совершенно неприлично появляться в таком виде не только в респектабельном офисе Баренбойма, но даже в полицейском участке, куда мы, судя по словам Холмса, отправились.

— Мистер Холмс! — воскликнул инспектор Харпер, когда мой друг возник на пороге кабинета. — Я уже получил телеграмму от инспектора Лестрейда, все будет сделано в лучшем виде, не сомневайтесь!

— Я и не сомневаюсь, — сдержанно отозвался Холмс. — У меня к вам просьба, инспектор. Я бы хотел, чтобы при нашем разговоре с мистером Баренбоймом присутствовал и молодой Говард. Можно послать курьера с запиской, но не лучше ли будет, если бы этим занялся ваш человек?

— Я отправлю сержанта, — кивнул Харпер. — Я чувствую, у вас есть что-то против Баренбойма? Признаться, этот старый лис обвел меня вокруг пальца. Теперь-то я понимаю: он не ответил толком ни на один мой вопрос.

— До вечера, инспектор, — сказал Холмс, и мы покинули участок.

— Холмс, — заявил я, — если я не почищу обувь, вы не заставите меня войти в кабинет Баренбойма. Да и вам неплохо бы привести себя в порядок. И заодно поделиться своими соображениями. Убейте меня, Холмс, я не понимаю, как вы пришли к мысли, что Баренбойм замешан в этом странном деле! И как, черт побери, можно было убить человека в запертой комнате?

— Зайдем вон в ту гостиницу, с золотым петухом на вывеске, — предложил Холмс. — У нас есть два часа времени, и коридорный начистит ваши туфли так, что вам не стыдно будет появиться в приемной премьер-министра.

— Что до мистера Баренбойма, — продолжал мой друг, когда мы оказались в тихом двухместном номере с окнами во двор, и коридорный унес наши туфли, утверждая, что ровно через полчаса все будет вычищено до блеска, — что до мистера Баренбойма, то разве вам самому, Ватсон, не ясна его роль в этом убийстве?

— Убийстве, Холмс? Еще час-другой назад вы сами были уверены и уверяли всех в том, что убить Уиплоу было невозможно!

— Убийство, Ватсон, хладнокровное убийство, и я был слеп, когда утверждал обратное.

— Значит, молодой Говард прав? — пробормотал я.

— Безусловно, — подтвердил Холмс. — Потому-то я и хочу, чтобы он непременно присутствовал при нашем разговоре.

— Почему же мы повернули назад от самого порога? — продолжал любопытствовать я.

— Дорогой Ватсон, вы так беспокоились о своей обуви, что я просто не мог заставить вас прошагать еще полсотни метров по этой замечательной грязи!

Ответ не показался мне убедительным, но я не стал настаивать.

Мы покинули гостиницу в половине шестого и явились на почту как раз во-время, чтобы получить длинную телеграмму из Скотланд-Ярда.

— Только что пришла, мистер Холмс, — сказал знакомый уже нам служащий, окидывая моего друга любопытным взглядом.

Холмс пробежал глазами текст и молча сунул телеграмму в карман, где уже лежал синий блокнот старого Уиплоу.

Когда мы вошли в кабинет Баренбойма, на улице уже стемнело, и мне показалось, что здесь мрачновато — в мерцающем свете газовых рожков изображения кораблей на картинах производили впечатление пиратских галеонов с пушками, направленными вам прямо в глаза.

Мистер Баренбойм усадил нас в те же кресла, в которых мы сидели днем, и я подумал, что Холмс, как всегда, прав: старик был взволнован сверх всякой меры. Он явно боялся предстоявшего разговора.

Доложили о приходе Патрика Говарда, и молодой человек вошел в кабинет с возгласом:

— Приятный вечер, господа, после вчерашней непогоды! Рад вас видеть, мистер Холмс, и вас, доктор Ватсон. Я в долгу перед вами, вы сбросили камень с моей души.

— Дорогой Патрик, — вздохнул Баренбойм, — что бы ни сказал сейчас мистер Холмс, камень с моей души не упадет уже никогда.

— Мистер Холмс, — нетерпеливо сказал Говард. — Вы, наверняка сумели объяснить причину этого загадочного самоубийства!

— Это было не самоубийство, мистер Говард, — сказал Холмс, — Джорджа Уиплоу убили.

Я внимательно следил за реакцией Баренбойма, но даже я не ожидал того, что последовало за словами Холмса. Старик вскочил на ноги, схватился обеими руками за грудь, глаза его закатились, и он непременно упал бы на пол, если бы молодой Говард не успел подхватить его.

— Мистер Холмс, — вскричал Говард, усаживая Баренбойма в кресло, — о чем вы говорите?

Мне было от души жаль старика. Каковы бы ни были цели, которые он преследовал, убивая компаньона, это был человек, который внушал симпатию. Я знал, что Холмс сейчас все объяснит, и мне, как и Говарду, придется смириться с неизбежным, но все же чисто по-человечески я не мог не пожалеть старика, которому придется остаток жизни провести в тюрьме.

Я пощупал у Баренбойма пульс и попросил Говарда открыть окно. Холодный вечерний воздух привел старика в чувство. Пульс был хороший, и я не опасался, что Баренбойма хватит удар. Старик был взволнован чрезвычайно, но уже пришел в себя.

— Я так и думал, — пролепетал он, глядя Холмсу в глаза, — я был уверен, что Джордж не мог…

— Господа, — сказал Холмс несколько минут спустя, когда все вновь заняли свои места, и мистер Баренбойм, хотя и был бледен, но собран и готов внимательно слушать, — это очень странное дело, хотя и очень простое. Я хочу задать вам по одному вопросу, а затем сообщу свое заключение. Мистер Баренбойм, обратился Холмс к старику, знал ли Джордж Уиплоу о том, что Патрик Говард тратит большие суммы на скачках?

— Конечно, — прошептал Баренбойм. — Это было постоянной причиной для споров. Патрик много раз давал обещание…

— Мистер Говард, — повернулся Холмс к молодому человеку, — сколько денег вы проиграли в прошлое воскресенье?

Говард нахмурился, и мне показалось, что в глазах его сверкнула молния.

— Мистер Холмс, — сказал он сдержанно, — не думаю, что это имеет какое-то значение.

— Позвольте судить мне, — холодно отозвался Холмс. — Вы проиграли гораздо больше, чем могли заплатить, пользуясь теми суммами, которые выделял вам ваш отчим. И вы знали, что, явившись с просьбой о деньгах, тем более, что речь теперь шла о трехстах фунтов, вы не получите ни пенса!

— У меня были деньги! — вскричал Говард, вскакивая на ноги. — Я не собирался беспокоить Джорджа по такому нелепому поводу!

— Естественно, — согласился Холмс, — ведь вы заранее знали результат.

Он достал из кармана полученную им телеграмму.

— Букмекер по фамилии Стивенс, которому вы оказались должны, дал вам недельный срок, чтобы расплатиться с долгом, — сказал Холмс, заглянув в текст. — Срок выплаты истекает через три дня. Будь жив ваш отчим, вам не на что было бы рассчитывать. Но Джордж Уиплоу неожиданно кончает с собой, и вы становитесь наследником. Но неожиданно выясняется, что ваше вступление в права оговорено условием. И вам не остается иного выхода, как обратиться с просьбой к компаньону Джорджа Уиплоу. Сколько он у вас просил, мистер Баренбойм?

— Триста фунтов, мистер Холмс…

— И вы отказали.

— Это большая сумма, и я подозревал, для чего она нужна… Мне… Мне показалось подозрительным…

— Вам показалось подозрительным, мистер Баренбойм, что Патрик пришел к вам с просьбой о деньгах, не дождавшись даже похорон отчима. Вы не видели прямой связи, ведь коронер утверждал, что Джордж Уиплоу покончил с собой, и были названы сугубо личные причины, но у вас оставались сомнения…

— Конечно, мистер Холмс, у меня были сомнения! Я не верил, что полиция провела расследование достаточно тщательно. Они могли что-то упустить. Причину, о которой говорил на следствии инспектор Харпер, кто угодно мог бы счесть убедительной, но не я!

— У вас возникли сомнения, и вы отказали Говарду.

— Я не мог ему отказать, мистер Холмс, — покачал головой Баренбойм. — Патрик — законный наследник. Но сомнения у меня действительно были… Я сказал, что готов буду продолжить этот разговор через неделю или две…

— Но вам, мистер Патрик, — повернулся Холмс к молодому Говарду, — деньги нужны были немедленно, и оставался единственный способ их получить: убедить, наконец, мистера Баренбойма в том, что Джордж Уиплоу действительно покончил с собой. Полностью рассеять его сомнения, и тогда он даст вам нужную сумму.

— Мистер Холмс, — воскликнул Патрик, — я приехал к вам, потому что верил в самоубийство отчима еще меньше, чем мистер Баренбойм! Я хотел, чтобы вы разобрались в этом деле…

— Да полно, дорогой мистер Патрик, вы хотели иного! Вы полагали, что мои выводы подтвердят мнение коронера и полиции, а мой авторитет убедит, наконец, мистера Баренбойма в том, что у Джорджа Уиплоу были какие-то свои, ему не известные, причины для такого поступка. Вот чего вы добивались! Вы прекрасно знали, что Джордж Уиплоу не покончил с собой. Ведь это вы застрелили отчима.

Говард вскочил, будто подброшенный пружиной.

— Как вы смеете?!

Он бросился на Холмса, и мне пришлось придти другу на помощь. Говард оказался сильным малым и сопротивлялся отчаянно. Пожалуй, он смог бы свалить меня с ног, но неожиданно я услышал знакомый голос:

— Ай-ай-ай, мистер Говард, вам все равно не сладить с этими джентльменами.

В дверях кабинета стоял Лестрейд, из-за его плеча выглядывал инспектор Харпер.

— Отпустите-ка доктора Ватсона, молодой человек, — продолжал Лестрейд, — и дайте руки, я надену наручники…

Странные звуки послышались за моей спиной. Я обернулся. Баренбойм опустил голову и обхватил ее руками. Плечи его сотрясались от рыданий.

* * *

— Холмс, — сказал я поздно вечером, когда мы уселись наконец у жарко натопленного камина, и мой друг раскурил свою трубку, — Холмс, я не докучал вам вопросами. Я старался сам разобраться в этом деле, но все-таки не понял, как можно было убить человека в совершенно закрытой комнате! Вы сами утверждали, что это могло быть только самоубийство!

— Утверждал, Ватсон, потому что на какое-то время Говард сумел и меня сбить с толка. О, Ватсон, он очень умен. Он мог бы натворить еще немало, но его сгубила гордыня. Он убил отчима из-за наследства. Но деньги ему нужны были срочно, а старый Баренбойм тянул, он подозревал, что Патрик каким-то образом замешан в смерти Джорджа. Баренбойм сомневался в самоубийстве друга, даже полициейское следствие его не убедило. И Говарду пришла в голову идея — если бы Шерлок Холмс подтвердил заключение коронера, у Баренбойма не было бы больше никаких оснований сомневаться. Он примирился бы с неизбежным.

— Патрик хотел получить деньги, но он не мог убить Джорджа, и вы сами это доказали!

Холмс покачал головой.

— Вы говорите о закрытой комнате, Ватсон? Но откуда мы знаем, что она действительно была закрыта, и в нее невозможно было проникнуть? Только со слов самого Патрика! Когда мы вошли в кабинет, все три окна были лишь прикрыты.

— Их распахнули Говард с садовником, а экономка стояла рядом и все видела. Два свидетеля, кроме Говарда, утверждают, что окна не только были заперты, но и заклеены на зиму бумагой.

— Вот это-то, дорогой Ватсон, и сбило меня с толку вначале! У меня не было причин подозревать молодого Говарда, а свидетельства садовника и экономки придавали его словам еще больший вес. Но вот, что мне уже тогда бросилось в глаза. Ватсон, вы помните текст предсмертной записки?

— Конечно, я пожал плечами. «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу.» — В чем он видел свою вину, Ватсон? В смерти жены, как полагал инспектор Харпер? В трагической гибели команды «Святой Моники»?

— Он мог считать себя в какой-то степени виновным, Холмс. Мне приходилось встречаться со случаями… Помните, я рассказывал вам о самоубийстве капитана Лонга? Это было в Бангалоре, и я сам производил вскрытие…

— Да-да, — нетерпеливо сказал Холмс. — Лонг обвинял себя в том, что якобы по его преступной халатности погибли двое солдат.

— Один из них был его племянником. В действительности вины Лонга в том не было, но он считал иначе и покончил с собой.

— Ватсон, я мог бы согласиться с таким рассуждением, если бы не слова «Всегда ваш». Этими словами заканчивают деловые письма, а не предсмертные записки! Говард подтвердил мою мысль, сказав, что Уиплоу пользовался блокнотом для деловых записей. К кому могли быть на самом деле обращены слова записки? Внимательно прочитав блокнот, я обнаружил, что за неделю до трагедии на пароход «Королева Мэри» были погружены по ошибке триста тонн льна. Пришлось производить перегрузку, фирма потеряла около пятисот фунтов. Виноват был Уиплоу, он отдал неправильное распоряжение. А записку он писал, скорее всего капитану «Королевы Мэри» Диккенсу.

— Где же остальной текст, Холмс?

— Записка была на двух листках. Говард вырвал из блокнота оба. Первый унес и, надо полагать, уничтожил. А от второго аккуратно отрезал верхнюю часть, оставив только окончание. У Говарда была причина для убийства. Ему нужны были деньги. Дорогой Ватсон, он играл на скачках, и ему не везло. Старый Уиплоу знал об этой страсти пасынка и время от времени давал ему денег для покрытия долгов, но давал не всегда и наверняка грозил, что лишит наследства, если Патрик не перестанет заниматься глупостями. Возможно, он считал, что молодой человек внемлет наконец его увещеваниям и возьмется за ум. На самом деле Джордж Уиплоу сам рыл себе могилу. Однажды он отказал пасынку в деньгах, и тот решил, что настало время. Говард тщательно разработал все детали и наверняка вышел бы сухим из воды, если бы не обратился ко мне.

— Действительно, Холмс, зачем он это сделал, ведь если Говард — убийца, его поступок просто нелеп!

— Вы думаете? Дорогой Ватсон, сам Патрик полагал, что это поступок гения. Говард убил отчима и инсценировал самоубийство. Но старый Баренбойм не поверил. Никакая записка и никакие доказательства инспектора Харпера не могли убедить его в том, что Джордж покончил с собой. Баренбойм предполагал, что дело нечисто, и что Говард каким-то образом замешан. Поэтому, когда молодой человек пришел к Баренбойму и попросил денег в счет наследства, старик ему категорически отказал. Что должен был сделать Говард? Убить Баренбойма, как он убил Уиплоу? Этим он не добился бы ничего и лишь возбудил бы подозрения. Он сделал гениальный ход — обратился ко мне. Молодой Говард был уверен, что если я приду к Баренбойму и скажу «это было самоубийство», старик сменит гнев на милость. Баренбойм мог не доверять полиции, но как он мог не поверить самому Шерлоку Холмсу!

— Это был огромный риск, Холмс, — сказал я. — Неужели Говард всерьез полагал, что вы примете на веру слова инспектора?

— Разумеется, нет, Ватсон, — сухо отозвался Холмс. — Говард был убежден, что не оставил никаких следов, и никто, в том числе Шерлок Холмс, не сумеет найти против него ни одной улики. Я уже говорил вам, Ватсон: Говарда сгубила гордыня.

— Когда мы приехали в имение, — продолжал Холмс, раскурив трубку, — я первым делом осмотрел кабинет. Дорогой Ватсон, я понимал, что, если Говард прав и произошло убийство, то найти следы будет почти невозможно, ведь прошло около двух суток, да, к тому же, непрерывно шел дождь, и искать следы, если они были, снаружи дома уже поздно. Я и в кабинете не обнаружил ничего странного. Окна были прикрыты, но неплотно, и сквозь щели в комнату попадали капли дождя, на полу образовались небольшие лужицы. Кресло, в котором сидел старый Уиплоу, полицейские сдвинули с места, но там, где оно раньше стояло, я обнаружил на полу следы смытой крови. Именно на том месте, куда и должна была накапать кровь, если Уиплоу стрелял себе в голову. Следы крови были и на спинке кресла. Все соответствовало описанию Говарда. В момент, когда раздался выстрел, комната была заперта изнутри. Экономка и Говард спали. Утром экономка почувствовала запах газа и бросилась звать на помощь. Говард и садовник взломали дверь, и что они увидели? Мертвого Уиплоу. В кабинете невозможно было дышать, и мужчины открыли окна, экономка видела, как разрывалась бумага, которой окна были оклеены на зиму. Никто, дорогой Ватсон, не мог ни войти в эту комнату, ни выйти из нее!

— Именно это, — заметил я, — представляется мне неразрешимой загадкой.

— Именно это, — отозвался Холмс, — и меня убедило в том, что не могло произойти ничего, кроме самоубийства. Я обнаружил блокнот, из которого был вырван лист с предсмертной запиской. Я внимательно изучил этот блокнот той же ночью и обнаружил записи, связанные с торговыми делами фирмы. Почему Уиплоу написал записку именно на листке из этого блокнота, ведь на столе лежали стопкой чистые листы! Утром я встал рано и до завтрака осмотрел землю под окном кабинета. Ничего, Ватсон. Следы, если они были, смыл дождь.

— Разговор с инспектором Харпером, — продолжал Холмс, — дал мне нить, за которую я вначале не сумел ухватиться, потому что все еще размышлял над проблемой запертой комнаты и не видел никакого решения, хотя оно лежало у меня перед носом. Я отправил телеграмму Лестрейду, в которой уведомил инспектора, что занимаюсь делом Уиплоу, и для успешного решения задачи мне срочно нужны сведения о молодом Говарде. Я еще не подозревал его, но странный текст записки говорил, что это могло быть не предсмертное послание, а лишь его имитация. Если так, кто-то должен был находиться в комнате, чтобы этот листок положить на стол! И тогда этот «кто-то» мог и убить Уиплоу. Дорогой Ватсон, вы знаете мой метод. Решая задачу, вы исследуете и отбрасываете все варианты, и если остается один-единственный, то, как бы не был он неправдоподобен, именно он и окажется разгадкой тайны. Противоречие, Ватсон, было очевидно. Убийства быть не могло, поскольку комната была заперта изнутри. Но не могло быть и самоубийства, поскольку предсмертная записка оказалась подброшена.

Тогда я еще раз обдумал рассказы Говарда, экономки и садовника. И понял наконец, насколько был слеп! Ватсон, вы ведь тоже слышали, что говорили эти люди. Только с их слов мы знаем, что все окна в кабинете были закрыты и оклеены.

— Вы хотите сказать, Холмс, что они сговорились — все трое? — воскликнул я.

— Конечно, нет, Ватсон. Вы еще не поняли? Представьте себе картину: мужчины врываются к комнату, зажимая себе носы, а экономка смотрит на них, стоя на пороге. Говард бросается к одному окну, садовник — к другому. Оба дергают за ручки, бумага разрывается, и в комнату устремляется холодный воздух. Но если одна из створок в это время была не закрыта и не заклеена, а всего лишь прикрыта, кто в суматохе обратил бы внимание на эту деталь, кроме того человека, который открывал именно эту раму? Никто.

— Вы хотите сказать, Холмс…

— Ватсон, это очевидно, и когда я это понял, то заставил вас еще раз отправиться со мной в Чичестер и всю дорогу мучиться вопросом, зачем мы это делаем. Я хотел задать вопрос садовнику Генри, и в мои планы вовсе не входила встреча с молодым Говардом. Я спросил: «Когда вы вбежали в кабинет, не показал ли вам хозяин, какое именно окно открыть?» Ответ оказался таким, как я ожидал. Патрик бросился к правому окну и знаком показал садовнику открывать левое. Вот и все, Ватсон. Мы вернулись в Портсмут, и я попросил инспектора Харпера придти на встречу к Баренбойму, захватив с собой констебля и пару наручников. Лестрейд, поняв из моей телеграммы, что дело нечисто, не только прислал ответ, но явился и сам, что делает честь его интуиции.

— Погодите, Холмс, — сказал я, — вы меня окончательно запутали. Допустим, Патрик Говард задумал убийство, вошел в кабинет, когда отчим просматривал бумаги, и выстрелил старику в голову. Потом вырвал из блокнота записку, оторвал конец и положил листок перед покойником. Револьвер он бросил на пол так, чтобы инспектор подумал, что оружие выпало из руки Уиплоу. Это все понятно. Я понимаю даже, как Говард ушел — через окно. Но есть еще две загадки. Одна — зачем он включил газовые рожки? Вторая — шел дождь, убийца наверняка оставил под окном следы, которые смыл дождь, но потом он вошел в дверь и наверняка наследил в холле…

— Ватсон, все это очевидно, подумайте сами. Существовал только один способ убедить свидетелей, что окна были заперты изнутри. Войдя в комнату, нужно было сразу броситься открывать окна, не оставляя свидетелям возможности осмотреться и задуматься. Наполнить комнату газом — великолепная идея. Говард сделал вид, что с трудом разрывает бумагу, который были оклеены створки. На самом деле он открыл то окно, через которое вылез ночью и которое лишь прикрыл снаружи. Вот для чего ему нужно было оставлять включенным газовое освещение. А следы… Никто и не думал искать в холле следы преступления, а потом там натоптали полицейские, экономка после их ухода вымыла пол… К нашему приезду, Ватсон, о следах не могло быть и речи! На это убийца и рассчитывал.

Холмс встал и, подойдя к камину, передвинул дрова, чтобы предоставить огню больше пищи. Пламя весело взметнулось вверх, и я протянул ноги к теплу.

— Завтра в опере дают «Аиду», — сказал я, переворачивая страницу «Таймс». — Не хотите ли, Холмс, составить мне компанию?

— Пожалуй, — согласился Холмс. — В финале этой оперы есть любопытная загадка. Героев замуровывают в склепе, и я каждый раз думаю: нет ли выхода и из этой запертой комнаты…

Часть вторая ЧИСТО НАУЧНОЕ УБИЙСТВО

Глава 1 Смерть в университете

Мой сосед Роман Бутлер, комиссар отдела по расследованию убийств тель-авивского округа, обычно приходит ко мне на чашку кофе по субботам, когда даже некоторые полицейские делают вид, что соблюдают традиции и потому не желают говорить о работе. Субботний кофе сопровождается вялым трепом о футболе (в котором Роман ничего не смыслит), политике (в которой, по мнению комиссара, ничего не смыслю я), прогнозах погоды (в которых не разбирается никто из нас) и, естественно, женщинах (тут уж мы оба большие специалисты).

О своей работе Роман говорить не любит, не потому, что ему нечего рассказывать, а по причине моей излишней активности как слушателя.

— То есть? — удивился я, когда Роман именно так ответил на мою просьбу поделиться впечатлениями.

— Видишь ли, Песах, — сказал Роман, аккуратно долив кофе до края чашки и отхлебнув глоток, — ты не можешь просто слушать…

— Развесив уши, — вставил я.

— Вот-вот, ты даже одной фразы не в состоянии дослушать до конца, не перебив и не сделав своих выводов, чаще всего необоснованных.

— А ваши расследования, ехидно сказал я, настолько совершенны, что добавить к ним нечего. И мыслей своих у благодарных слушателей быть не должно. Почему ты, в таком случае, не любишь давать интервью? Журналисты смотрят тебе в рот и не дают советов…

— И пишут в своих газетах то, что никогда не происходило в реальности, — поморщился Роман. — Ты хотя бы правдив в деталях, сказывается профессиональная выучка историка.

— Ты противоречишь сам себе! — торжествующе отметил я. — С одной стороны, ты полагаешь меня правдивым и, следовательно, достойным получения информации, а с другой, предпочитаешь этой информацией со мной не делиться, потому что я тут же начинаю искажать ее своими предположениями.

— На противоречиях держится мир, — философски отозвался Роман и рассказал историю о том, как Мордехай Вануну, застукав жену с любовником, убил обоих, а бедняге Роману пришлось потратить трое суток, в течение которых он дважды ел и ни разу не сомкнул глаз, но преступника нашел где бы вы думали? В крокодильем питомнике.

— Он там работал крокодилом? — осведомился я.

— Нет, сторожем, — не понял намека Роман.

— Очень поучительная история, — согласился я, — но тривиальна и для исторической науки, которую я в данный момент представляю, неинтересна.

— Ты собираешься вместо новейшей истории Израиля заняться историей преступлений? — спросил Роман, наперед зная ответ.

— Новейшей историей преступлений в государстве Израиль, — поправил я. — И в целях исторической достоверности почему бы тебе не разрешить…

— Поучаствовать в раскрытии страшного убийства или…

— Или в расследовании деятельности русской мафии, — подхватил я, зная, что Роман терпеть не может разговоров о пресловутой русской мафии, которыми в те дни были заполнены первые страницы газет.

— Непременно, — сухо сказал Роман. — Непременно разрешу. Но только в одном случае: если преступлению суждено будет войти в историю, и твое участие в расследовании как специалиста окажется необходимым.

— Убийству Рабина, — сказал я, — суждено было, к сожалению, войти в историю, но тебя в те дни дома не было, и подробностей я не знаю до сих пор.

— Весь Израиль знает, а Песах Амнуэль — нет? — вяло удивился Роман.

— Что знает весь Израиль? — продолжал наступать я. — Куда исчез телохранитель, который ехал вместе с премьером в больницу? Кто кричал «патроны холостые«? Был ли Рабин уже мертв, когда его довезли до «Ихилова»? Почему никто не удосужился освободить путь для автомобиля премьера? Почему…

— Кофе остыл, — прервал меня Роман, — и, к тому же, мне через два часа на дежурство.

Я был уверен, что Роман обиделся, и что в следующую субботу он предпочтет пить кофе дома, а мне придется спускаться к нему на второй этаж и приносить извинения. Но неделю спустя в три, как обычно, раздался звонок, и Роман вошел в салон с возгласом:

— Кофе, Песах! Полцарства за кофе!

Я уж не стал спрашивать, какое царство он имел в виду.

* * *

В прошлую субботу традиция была нарушена, и в собственное оправдание могу сказать, что не мое излишнее любопытство тому причиной.

Начать с того, что Роман опоздал. В четверть шестого, кофейник начал остывать, а я переводил взгляд с циферблата часов на входную дверь.

— Дела у него, — сказала Рина, читавшая в салоне роман Сильвии Браун. — Ловит кого-нибудь. Придет — расскажет.

Я кивнул и взял с полки роман Хайнлайна — вкусы у нас с женой разные, читать я предпочитаю фантастику, а уголовные истории люблю слушать в исполнении Романа.

Комиссар позвонил, когда Лазарус Лонг соблазнил очередную красотку. Позвонил, кстати, по телефону, а не в дверь.

— Извини, Песах, — виновато сказал он. — Я на работе.

— Бедняга, — отозвался я. — Кстати, твои прогнозы в ТОТО, как всегда, не оправдываются. На данный момент мы имеем девять из тринадцати. Кого-нибудь убили?

— Да… — протянул Роман. — Если ты заваришь свежий кофе к семи часам, то, возможно, услышишь кое-что интересное.

— Заварю, — пообещал я.

В семь Роман Бутлер сидел в кресле и смотрел на меня воспаленными (надеюсь, что от бессонницы) глазами.

— Отвратительный у тебя сегодня кофе, Песах, — сказал он, опустошив вторую чашку. — И в ТОТО ты опять не угадал. Девять из пятнадцати.

Я даже и возмущаться не стал: карточку заполнял Роман, но вспоминал он об этом только в случае крупного выигрыша. Если говорить честно, за все время нашего знакомства это произошло один раз, да и то, как потом оказалось, результаты были настолько ожидаемыми, что не предсказал их только тот, кто не купил карточку спортивной лотереи. Тридцать шекелей мы честно разделили поровну.

— Вчера утром, — Роман перестал наконец испытывать мое терпение и перешел к делу, — в здании Шенкар Тель-Авивского университета произошло убийство. Убийство классически ясное и потому безнадежное.

— Не вижу логики, — пробормотал я.

— Я тоже не вижу, — сказал Бутлер.

— Здание Шенкар — это же у физиков.

— У физиков, — подтвердил Роман.

— Нельзя ли подробнее? — спросил я.

— Если приготовишь нормальный кофе, который можно будет пить, а не глотать…

* * *

В пятницу утром в лаборатории материаловедения физического факультета Тель-Авивского университета находились четверо мужчин. Пятница в университете — день, вообще говоря, нерабочий, аудитории пусты, по коридорам со стремительностью метеоров пробегают редкие студенты, а в лабораториях можно увидеть разве что кого-нибудь из докторантов, добивающих последнюю главу диссертации.

Не знаю, как у физиков, но у нас в здании Гилман, в пятницу даже кафе не работает, и если мне приходится именно в этот день вести семинар или просматривать компьютерную почту, я обычно беру из дома бутерброды. Возможно, конечно, что где-нибудь в Шенкаре или Шарете жизнь в это время бьет ключом, работают кафе и киоски, в чем я всегда сомневался, но проверить это мне не удалось ни разу — я просто забывал, а когда заканчивал работу, то уж и проверять не хотелось, а чаще всего и смысла не имело, потому что приближалась суббота, и в зданиях не оставалось никого, кроме сторожей. Точнее, я знал, что в зданиях должны быть сторожа, но обнаружить на исходе пятницы хотя бы одного из них мне пока ни разу не удалось — университет напоминал корабль, покинутый экипажем и оставленный дрейфовать по воле волн. К счастью, арабским террористам, видимо, пока не приходило в голову заняться проверкой бдительности университетской охраны.

Четверо, собравшиеся в пятницу утром в комнате номер 387 здания Шенкар, были именно докторантами. Хаим Шуваль, 37 лет, самый старший (или самый старый — в зависимости от точки отсчета), сидел за компьютером в своем закутке и никак не мог понять, почему программа дает сбой, если ввести в расчет самые обычные параметры сверхпроводящего гелия-II. Наум Беркович, 25 лет, новый репатриант, работавший в университете с начала семестра, за своим столом заполнял большой десятистраничный бланк, выданный ему в деканате. Сэм Груберман, 26 лет, и Бенцион Флешман, 24, работали каждый у своей лабораторной установки и, судя по их сосредоточенному виду, были полностью отрешены от реальности.

Время от времени кто-то из них вставал, чтобы размяться или одолжить авторучку (без возврата, конечно), или постоять за спиной у соседа, неодобрительно хмыкая и пытаясь подсказать, что именно необходимо сделать в первую очередь, чтобы окончательно загубить эксперимент или испорить казеный бланк.

Короче — обычная пятница, двенадцатая уже по счету после начала семестра. Для полноты информации — день был солнечным, безоблачным, теплым и по тель-авивским меркам, не таким уж и влажным. Кондиционер в лаборатории не включали — не потому, что было достаточно прохладно, но потому лишь, что, когда работала установка Грубермана, даже слабая вибрация от кондиционера, сбивала точность эксперимента.

В 11 часов 37 минут (время фиксировано в компьютере полицейского управления) Наум Беркович с громким воплем выбежал из лаборатории, распахнув дверь ногой, и из висевшего в торце коридора телефона-автомата позвонил в скорую помощь «Красный щит Давида». Перемежая ивритские слова с русскими, он объяснил, что коллеге стало плохо, а если точнее, то он, возможно, скончался. Если же быть совершенно точным, то не исключено даже, что произошло убийство.

Раньше медиков в университет прибыла полицейская бригада, вызванная диспетчером «скорой». Еще полчаса спустя на место происшествия явился Роман Бутлер с экспертом-криминалистом Пинхасом Датоном и врачом патологоанатомом Шломо Поратом.

Глава 2 Три докторанта

Трое мужчин молча сидели за угловым столом и не глядели друг на друга. Четвертый — за лабораторной установкой в противоположном конце комнаты — опустил голову на руки и выглядел спящим. Сэм Груберман действительно спал — вечным сном. Рубашка на его спине — слева, на уровне сердца, была пропитана кровью.

— Ударили острым предметом, — сказал Датон. — Ударили резко и глубоко. Он умер сразу. Ориентировочно это произошло час-полтора назад.

— Кто-нибудь входил в лабораторию или покидал ее? — спросил комиссар Бутлер у трех докторантов.

— Никто, — ответили они одновременно.

— Кто-то из вас выходил звонить по телефону, — напомнил Бутлер.

— Я, — откашлявшись, сказал Беркович. — Но я только добежал до телефона и, позвонив, сразу вернулся обратно.

— В лаборатории нет телефона?

— В соседней комнате, — сказал Беркович. — Но она заперта.

— Чья это комната?

— Профессора Брандера, руководителя лаборатории, он сейчас в Штатах.

— Мы все утро провели здесь одни, войти никто не мог, дверь была заперта изнутри, — добавил Хаим Шуваль, выглядевший самым спокойным.

— Вы умные люди, — сказал комиссар. — Объясните мне, простому сыщику, куда исчезло орудие убийства, если никто, как вы утверждаете, комнату не покидал и никто сюда не входил.

Ответом было молчание.

— Скажи Моти, чтобы сделал фотографии, и можно уносить, — разрешил Шломо Порат, закончив, наконец, осматривать тело.

— Стилет? — спросил Бутлер.

— Скажем, так: острый и узкий предмет.

— Шило, к примеру?

— Нет, — покачал головой Порат. — Для шила рана слишком широка. Стилет с шириной лезвия около сантиметра.

— Хорошо, — вздохнул Бутлер. — Результат вскрытия пошлешь на мой компьютерный адрес. Я пока побуду здесь. Поговорю с господами учеными…

* * *

Трех докторантов препроводили в канцелярию, где в пятницу водились только мокрицы, ползавшие по листам студенческих документов и внимательно изучавшие перечни оценок.

— Наум Беркович, да? — сказал Бутлер. — Вот вы. Пойдемте со мной в лабораторию.

Флешман и Шуваль проводили уходивших мрачными взглядами и принялись внимательно рассматривать висевшие на стенах канцелярии постеры с изображениями пышногрудых японских красавиц.

— Только вы, — сказал Роман, когда Беркович сел за свой стол, отодвинув в сторону бланки документов, — только вы покидали эту комнату хотя бы на минуту. Значит, у вас было больше всего возможностей избавиться от орудия преступления.

— Я только туда и обратно… — пробормотал Беркович.

— Это вы так говорите. В коридоре не было никого, и никто не может подтвердить ваши слова.

— Был… Араб-уборщик. Он стоял со шваброй в центральном коридоре, но мог видеть и то, что происходило в нашей части.

— Это вы заметили, пробегая к телефону и будучи в состоянии шока?

— У меня хорошая зрительная память, — тихо сказал Беркович. — То есть… Я это вспомнил потом, когда сидел здесь и думал, что на меня тоже могут подумать… Я думаю, что…

— Думаю, думал… — протянул Бутлер. Вы изучаете времена глаголов?

Беркович дернулся, будто получил пощечину.

— Черт возьми, Песах, — сказал Бутлер, описывая мне в субботу вечером эту сцену, — я не предполагал, что новые репатрианты из России такие ранимые. В наше время… Впрочем, не буду ничего утверждать, мне было десять лет, когда мы приехаи… Я всего лишь пошутил, а Беркович нахохлился, как петух, и отвечал на мои вопросы с таким видом, будто обвинение в убийстве волнует его куда меньше, чем намек на то, что он недостаточно хорошо знает иврит.

— А он хорошо знает иврит? — осведомился я. — Нешуточное обвинение, в конце концов, я имею в виду убийство, а не знание грамматики. Он мог чего-то не понять в твоих вопросах…

— Чепуха, — сказал Роман, — с ивритом у Берковича все в порядке. Хуже с логикой. Я вытянул у него точное описание всего, что происходило в лаборатории до и после убийства. Смотри. Беркович сидит за своим столом и заполняет анкеты. Он слышит, как за спиной его кто-то встает, проходит по комнате, он даже может сказать, кто это был и куда прошел, память у Берковича, по его словам, хорошая — причем, не только зрительная, но и слуховая. Так вот, первым со своего места, по его словам, вставал покойник. Э-э… Когда еще был жив, естественно. Груберман подошел к распределительному щиту и, вероятно, включил установку, на которой ставил эксперимент. После этого вернулся на рабочее место, и Беркович утверждает, что больше не вставал и не издавал никаких звуков.

Дважды вставал с места Флешман, проходил мимо установки Грубермана до самого окна и возвращался обратно. Беркович утверждает, что Флешман так делает всегда — подходит к окну, смотрит на крыши Рамат-Авива, думает о чем-то, потом возвращается на рабочее место. Шуваль, по словам Берковича, тоже делал перерыв — отходил от компьютера и курил в углу, где расположен вытяжной шкаф. Вообще-то курить в лаборатории запрещено, но, если включить вытяжку, то запах дыма не ощущается.

— Иными словами, — сказал я, — этот твой Беркович утверждает, что Грубермана могли убить и Шуваль, и Флешман. Каждый из них проходил за спиной Грубермана по крайней мере один раз. А сам Беркович? Он так и сидел сиднем?

— Почему же? Он тоже вставал дважды. Первый раз — просто размяться, от своего стола не отходил, но оборачивался и видел, что Груберман подкручивает какие-то верньеры. Во второй раз Беркович хотел подойти к Шувалю и списать данные из файла. Вот тогда-то он и увидел черное пятно, расплывавшееся на спине Грубермана. Сначала он не понял, что это такое, а когда до него дошло, он завопил и побежал звонить в скорую.

— Значит, он слышал, кто проходил мимо Грубермана последним.

— Он не знает. Видишь ли, у него хорошая память на отдельные события, но он, бывает, путает последовательность. Короче говоря, он не смог сказать, кто вставал со своего места последним — Шуваль или Флешман.

— Думаю, — сказал я, — что ты все же восстановил эту последовательность, допросив остальных, верно?

— Твоя проницательность, Песах, не знает границ, — заявил Роман Бутлер. — Если бы ты еще догадался приготовить новую порцию кофе…

— Сначала доскажи…

— Сначала кофе, — потребовал Роман, и я отправился на кухню.

Включив чайник и дожидаясь, когда закипит вода, я старался представить себе, что творилось на факультете. Хорошо, что была пятница — в другой день в коридорчике собралась бы толпа любопытных, и хотел бы я посмотреть, как полиция стала бы выдавливать из здания студентов, знающих, в отличие от полицейских, все закоулки. В прошлом году, не у физиков, впрочем, а на инженерном факультете в здании Вольфсон, произошел несчастный случай — от токарного станка отлетела какая-то штука, я так и не смог запомнить ее названия, и отсекла у рабочего правую щеку. Он потерял много крови, и хотя никто не говорил, что ему нужно делать переливание и было сделано никаких официальных сообщений или объявлений, но уже полчаса спустя половина студентов университета толпилась перед зданием на мосту, соединявшем две части университета.

Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!

* * *

— Вторым, — продолжал комиссар, — я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.

— Почему же? — прервал я Романа. — Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?

— Согласен, — помедлив, сказал Роман. — Шуваль мне не понравился, если тебя это интересует. В отличие от Берковича, он был спокоен, держал себя в руках, на вопросы отвечал не сразу, но подумав, что-то в уме сопоставив, в общем, проведя быстрый анализ информации. Если он хотел скрыть какие-то факты, у него это получилось бы лучше, чем у Берковича. С такими свидетелями трудно иметь дело, потому что они сообщают не столько факты, сколько свою интерпретацию фактов. А уж если такой человек попадает в число подозреваемях… Приходится обращать внимание не только на каждое его слово, но на каждое движение головы или выражение лица. Факты, в изложении Шуваля, выглядели таким образом.

Он пришел в лабораторию последним — все уже сидели на своих рабочих местах, Груберман заканчивал приготовления к опыту, но установка еще не была включена. Шуваль пожелал всем доброго здоровья, но отозвался только Беркович, пробормотав что-то о жаркой погоде, которая здоровья не прибавляет.

Шуваль включил компьютер и продолжил анализ задачи об этом… э-э… втором гелии с того самого места, на котором прервал расчеты в четверг. В отличие от Берковича, он так увлекся, что, по его словам, не замечал ничего вокруг себя. По лаборатории могли ходить грабители или террористы, Шуваль видел только экран и слышал только шорох собственных мыслей. Что-то у него не сходилось в расчетах, он называл какие-то слова и числа, и у меня сложилось впечатление, что всей этой не относящейся к делу информацией он то ли уводит мои мысли от нужного направления, то ли чего-то боится и страх свой попросту заговаривает. Ну, знаешь, как африканский колдун заговаривает боль…

— А может, ни то, и ни другое? — спросил я. — Ты не допускаешь мысли, что этот Шуваль не в состоянии рассказывать о своей работе, не вдаваясь в детали? Для него ведь это не просто слова, тебе они непонятны, а он всем этим живет, и…

— Да, да, согласен, — поднял руки Роман. — Ты тоже, надо тебе сказать, если начинаешь говорить об историографии, то воображаешь, что все эти даты и фамилии, которые ты перечисляешь со скоростью автомата, интересны кому-то еще, кроме тебя самого…

— Ну спасибо, — сказал я возмущенно. — Буду знать теперь, как отвечать на твои вопросы.

— Не обижайся, Песах, — покачал головой Роман. — Вы все, научные работники, слишком впечатлительны, что физики, что историки… Могу я продолжить?

— А кто тебя прерывал?

— Никто? Значит, мне показалось… Так вот, примерно через час Шувалю захотелось курить. Среди четырех докторантов лишь Шуваль был курящим, и, по молчаливому уговору, уходил обычно курить в коридор, где есть специально отведенное для этого место. Но изредка он позволял себе курить и в лаборатории — используя вытяжной шкаф, если хотел сделать всего две-три затяжки. Ну бывает, приспичит, так хочется закурить, и…

— Не нужно объяснять, — прервал я Бутлера, — все равно не пойму. От запаха табака меня мутит. Продолжай. Шувалю захотелось курить…

— Он встал и прошел к вытяжному шкафу мимо Грубермана. Шуваль утверждает, что в тот момент тот был жив — во всяком случае, когда Шуваль, сделав несколько затяжек, возвращался назад, ему показалось, что Груберман пробормотал что-то вроде «договаривались же не курить в лаборатории…»

— Так, — сказал я. — И еще два раза вставал со своего места Флешман…

— Совершенно верно. Лабораторная установка, на которой работал Флешман, загораживала ему практически всю лабораторию. Да и не слышал он, по его словам, ничего. Но подтвердил, что дважды покидал рабочее место и проходил мимо Грубермана. Первый раз, чтобы взять какой-то справочник из шкафа у двери. Во второй — чтобы положить книгу на место.

— Он, конечно, показал тебе этот справочик?

— Естественно, и даже подробно объяснил, что именно он там искал, но ты же знаешь, Песах, мои способности к наукам. В протоколе все записано, но я запомнил только, что его интересовало что-то электрическое… Или магнитное?.. Ну неважно, главное, что воткнуть этот справочник человеку в спину совершенно невозможно. Разве что по голове ударить.

— В шкафу могли быть и другие предметы, — сказал я, — а Флешман мог соврать.

— Песах, ты удивительно проницателен, — язвительно сказал Роман. — Кофе ты тоже готовишь отвратительный, но все же ты это делаешь лучше, чем рассуждаешь. Я же сказал тебе, что орудие убийства найдено не было. Нигде — ни в шкафах, ни в карманах подозреваемых, ни в столах, ни даже внутри установок.

— Вы и туда лазили? — удивился я. — Наверное, физики сейчас проклинают тупых полицейских, сорвавших им опыты.

— Безусловно, — согласился Роман. — Но думаю, что говорят они не о тупых полицейских, а о настырных, что, конечно, не одно и то же.

* * *

— К сожалению, — сказал Роман и оглядел всех трех докторантов, — я не могу вас задержать ввиду отсутствия улик, показывающих на кого-либо конкретно. Но ведь и слепому ясно, что убил кто-то из вас. И спрятал нож. Вы же понимаете, что найти его — вопрос времени.

Показалось ли ему, что при этих словах кто-то из подозреваемых тихо хихикнул?

— А там и до мотива убийства доберемся, — продолжал Роман. — Кто-то из вас имел ведь серьезные основания ненавидеть Грубермана…

— Я имел, — мрачно заявил Шуваль, поднимая на комиссара честный взгляд человека, не способного убить муравья. Он… — Шуваль сбился, помолчал и добавил: — В общем, он нехороший человек. То есть… был нехорошим.

Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.

— Объяснитесь, — попросил комиссар. — Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.

— Это вы сказали так, — дернулся Шуваль.

— Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу — объяснитесь.

— И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.

— Отправляйтесь по домам, — приказал Бутлер, — и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?

— И в синагогу нельзя? — недовольно сказал Шуваль. — Суббота все-таки.

— Вы посещаете синагогу? — недоверчиво поинтересовался Роман.

— Вообще-то нет, но в подобных обстоятельствах даже у неверующего может возникнуть желание…

— Очистить душу?

Шуваль демонстративно отвернулся к окну — его отношения с Богом, в которого он не верил, не могли стать предметом дискуссии.

— Можно в синагогу, — сказал Роман, — а также в гости и даже в театр, если у вас есть настроение. Я прошу только не покидать Тель-Авив.

Глава 3 Исчезнувший стилет

— Вот, собственно, и все, что мне удалось выяснить по горячим следам, — закончил свой рассказ Роман Бутлер. — Теперь представь. Есть труп, но нет орудия убийства. Есть три человека, каждый из которых мог убить, но нет мотивов. Разве что заявление Шуваля о том, что он имел серьезные основания ненавидеть Грубермана, поскольку тот был нехорошим человеком.

— Может быть, они просто сговорились заранее, — предположил я, — и замешаны все трое? Как в «Восточном экспрессе» Агаты Кристи.

— В «Восточном экспрессе», — сказал Роман, показывая исключительное знание детективной классики, — на теле убитого было двенадцать колотых ран, и число подозреваемых тоже было равно двенадцати. Суд присяжных. А здесь одна смертельная рана и три человека, которые — я успел это заметить — вовсе не состояли в дружеских отношениях друг с другом.

— Почему ты так решил?

— Множество признаков. Шуваль презрительно усмехался, когда Беркович говорил о том, что намерен закончить диссертационную работу раньше срока. Флешман демонстративно пожал плечами и отвернулся, когда Шуваль заявил, его тема относится к самому переднему краю физической науки. А Беркович вообще смотрел на обоих коллег свысока, во взгляде его так и читалось: «чего вы стоите по сравнению со мной?»

— В тебе пропадает талант физиономиста, сказал я.

— К тому же, — продолжал Роман, не обращая внимания на мой выпад, — вынести нож из лаборатории и спрятать его или выбросить не мог никто. В коридоре действительно производил уборку араб по имени Махмуд Фатхи, житель Калькилии. В отличие от наших докторантов, он работает в университете пятнадцать лет и держится за место обеими руками. Он утверждает, что в течение часа, пока он продвигался со шваброй от одного конца коридора до другого, из лаборатории не выходил никто. Потом, будто ошпаренный, выскочил Беркович, пробежал к телефону, едва не перевернув ведро с грязной водой, что-то прокричал в трубку и, вернувшись в лабораторию, захлопнул дверь с таким грохотом, что с доски объявлений упал приклеенный скотчем лист бумаги.

— Что там было написано? — поинтересовался я.

— Э-э… не понял.

— Ну, — сказал я, — если ты упомянул упавший на пол лист, значит, он как-то связан с этим делом. Вот я и спрашиваю… Ты ведь ничего не говоришь зря.

— Песах, — Роман отодвинул пустую чашку и сделал попытку приподняться, но, поскольку попытка была явно демонстративной, то успехом она, естественно, не увенчалась. — Песах, я не детективный рассказ пишу, где каждое слово — повод для размышления. Я тебе рассказываю реальное дело, в котором сам еще не разобрался. Будешь подкалывать — никакой информации.

— Хорошо-хорошо, — поспешно сказал я. — Беру свой нелепый вопрос назад. И задаю другой, столь же нелепый: ты веришь в мистику?

— Если ты имеешь в виду таинственное исчезновение стилета, то никакой мистики тут нет. Лаборатория опечатана, все окна закрыты изнутри. Завтра мои люди повторят обыск. Потратят день, но нож найдут. Он там, больше ему быть негде.

— А за окном?

— Мы проверили. Снаружи клумба, отпечатался бы любой след. Нет, в окна ничего не выбрасывали. Вылезть в окно или влезть тоже невозможно. Нижняя часть вообще не открывается, а верхняя…

— Знаю, прервал я, — у нас в Гилморе такие же окна, и чтобы в них что-то выбросить, нужно залезть на стол. Если бросать снизу, непременно попадешь в стекло…

— Тогда ты представляешь себе место действия.

— Отличная логическая задачка, — сказал я. — Когда ты уйдешь, я потрачу весь вечер на ее решение.

— Тогда я уйду сейчас, — заявил Роман, даже не делая попытки приподняться.

От новой порции кофе он отказался. Я его не винил — кофе действительно получился отвратительным. К тому же, вода остыла, фильтр я наполнить забыл, а банка «Нескафе» оказалась почти пустой.

— Время вечерних новостей, — сказал я. — Посмотрим?

— Ни за что, — отказался Роман. — Наверняка покажут мою постную рожу. Ненавижу репортеров.

— Убил бы всех до одного, а? — серьезно спросил я.

— Не придирайся к словам, Песах! Ненависть, о которой говорил Шуваль, имеет другую природу. В отличие от меня, он имел в виду нечто вполне конкретное.

— Почему ты не спросил — что именно?

— При всех? Завтра я допрошу каждого, но до этого мои люди соберут всю необходимую информацию. Чтобы задать правильный вопрос, нужно хотя бы наполовину знать ответ, ты согласен?

— Вполне научный подход к делу, похвалил я.

* * *

В отличие от Романа, я не видел убитого, не говорил с подозреваемыми, все эти люди были для меня абстракцией, вот я и подходил к делу как к логической задаче. Классический случай запертой комнаты. С одним отличием: в классическом варианте в запертой комнате находится убитый, и нет никаких признаков того, что в комнату мог войти убийца и совершить злодеяние. В данном же случае убийца наверняка из комнаты не выходил. Все улики просто обязаны были присутствовать именно в комнате, Бутлер обязан был их видеть, и следовательно…

Следовательно, он наверняка держал орудие убийства, как бы оно ни выглядело, в руках и не увидел в этом предмете ничего подозрительного. Что бы это могло быть? Длинное и острое. Ручка от какого-то прибора, которую можно вынуть, а потом вставить на место? Полицейские искали нож, руководствуясь нормальной логикой, а убить могли, скажем, какой-нибудь штукой, которая находится обычно внутри прибора и выполняет некую функцию… Наверняка было именно так. Простая логика: если предмет отсутствует, значит, его роль выполнял другой предмет.

Вот только… На этой гипотетической ручке должны были остаться следы крови. Вытереть их убийца не имел никакой возможности.

Я позвонил Роману в первом часу ночи — уверен был, что он не спит. Выслушав мою точку зрения, комиссар сказал, зевая:

— Песах, если тебе, чтобы додуматься до этой идеи, понадобился целый вечер, то мне тебя жаль. Этот вариант проверялся. Следов крови нет ни на одном более или менее остром предмете в лаборатории, где бы он ни находился — внутри аппаратуры или снаружи. В том числе на ручках, тумблерах и даже измерительных линейках. Иди-ка спать.

— А мотив? — сказал я. — Ты думал о мотиве?

— О мотиве я подумаю завтра, когда допрошу каждого в отдельности и прочитаю, что напишут мне мои эксперты, которые сейчас изучают биографии и связи этой троицы. Что еще?

— Только одно. Почему все-таки упало со стенда объявление?

Роман положил трубку.

Глава 4 Слишком много мотивов

Вообще говоря, по специальности я историк. Я хочу сказать, что в воскресенье утром у меня были проблемы, далекие от убийства в здании Шенкар. От нашего Гилмора до Шенкара рукой подать, а из окон, выходящих на восточную сторону, можно было, не покидая рабочего места, видеть суету у физиков. Однако единственное окно моего закутка выходит на противоположную сторону, и поэтому, явившись утром в воскресенье на работу, я отступил от современности почти на полвека.

Согласитесь, что исторические документы подчас куда более загадочны, нежели самое странное преступление. До вечера я сидел над пожелтевшими от времени страницами личного дневника умершего в прошлом году Залмана Йохума, бывшего солдата «Эцеля». Дневник пролежал среди семейных бумаг почти полвека, и подумать только, что даже сам Йохум его ни разу не открыл! К примеру, автор утверждал, что, когда «Альталена» подошла к берегу на расстояние пушечного выстрела…

Прошу прощения, я увлекся. Не думаю, что мысли, посетившие меня во время чтения дневника Залмана Йохума, имеют отношение к расследованию убийства в университете. Честно говоря, я и забыл о моем соседе Романе Бутлере. Я бы и дома, поужинав, продолжил работу с дневником, занося в компьютер кое-какие соображения автора и сопоставляя их с аналогичными мыслями политиков и военных времен Войны за независимость, но разве дома дадут заниматься делом? Сначала я помог Рине пропылесосить диван в салоне, потом звонил из части наш сын Михаэль, и нам с женой пришлось вникать в суть его размолвки с Ирой. Лично я так и не понял, из-за чего возникли разногласия, но Рина, кажется, все решила правильно, во всяком случае, к концу разговора сын уже не собирался «разом кончать со всем этим». Ира — хорошая девушка, но брачный возраст у Михаэля еще, по-моему, не наступил, и он абсолютно не был способен понять, что девушки смотрят на некоторые вещи куда более серьезно, чем парни.

Разговор получился нервным, и мы с Риной его еще долго обсуждали — сначала за чаем, потом перед телевизором и, наконец, в постели.

Роман позвонил в двенадцатом часу ночи:

— Песах, — спросил комиссар, — тебя интересуют мотивы?

Думал я тот момент о Михаэле с Ирой и потому ответил невпопад:

— Мотив очевиден — если не хочешь жениться, лучше расстаться..

— Я сейчас приду, — сказал Бутлер после продолжительного молчания. Естественно, он решил, что мой мозг перегрелся, решая его детективную задачу.

— Ты не собираешься спать? — спросила Рина, когда я начал влезать ногами в шорты.

— Я не могу спать в шортах, — пояснил я. — И не могу разговаривать с Романом, сидя в трусах. И то, и другое неприлично.

— Мне завтра рано вставать, — сказала Рина и отвернулась к стене. — Постарайтесь говорить тихо.

Полчаса спустя, так и не согласившись ни с моей (а точнее — Залмана Йохума) версией событий полувековой давности, ни с моими соображениями о нравах современной молодежи, Роман сказал:

— Похоронили сегодня Грубермана. Я не был, но мой инспектор утверждает, что особой скорби на лицах он не заметил. Послушал, о чем говорили люди. Из родственников был только дядя, живущий в Нацерет-Илите. Я знаю, что у погибшего есть еще тетя, она живет в Ашдоде, но она приехать не изволила, хотя и была сегодня свободна… Собрались, в основном, докторанты-физики, несколько девушек, которые когда-то с Груберманом встречались, преподаватели и официальные лица из деканата. Покойника, по мнению инспектора Эшлера, не любил никто. Склочная личность, самолюбив, в житейском плане мелочен…

— Сто причин, чтобы убить, — пробормотал я.

— Согласен, если бы склочников убивали, мир сейчас был бы пуст… Я всего лишь обрисовал тебе общую картину. Есть более конкретные сведения о подозреваемых. Я надеялся поговорить о них с профессором Брандером — это их научный руководитель. Но Брандера нет в стране: уехал на какую-то конференцию в Штаты… Итак, Хаим Шуваль. Знаком был с Груберманом давно. Они как-то даже снимали вместе трехкомнатную квартиру в Пардес-Каце. Не ужились, Груберман своего соседа просто третировал. Потом Шуваль женился и переехал. Брак оказался неудачным, и, поступив в докторантуру, Шуваль воспользовался случаем перейти в университетское общежитие. Можешь представить его настроение, когда они с Груберманом опять оказались в одной комнате — теперь уже на работе.

— Что значит «третировал»? — спросил я. — Поджигал Шувалю простыни? Не пускал в туалет?

— При чем здесь простыни? — раздраженно сказал Роман. — Ты когда-нибудь жил с соседом, который, когда ты говоришь по телефону, стоит рядом с секундомером в руке, а когда присылают телефонный счет, требует распечатку разговоров и пересчитывает каждый шекель?

— С такими соседями я не жил, но когда мы приехали в страну, то полгода пришлось снимать квартиру вместе с родственниками. Это, согласись, даже хуже. Но сейчас мы неплохо общаемся, я хочу сказать, что, несмотря на все свары, ни у кого не возникла идея взять нож и…

— Почему ты так прямолинейно рассуждаешь, Песах? — спросил Роман. — И, к тому же, прими во внимание характеры. Ты человек достаточно открытый. Легко заводишься, но понимаешь, где нужно остановиться. А Шуваль — человек замкнутый. Никакого чувства юмора. Груберман, наоборот, любил подшутить. Правда, шутки его были… К примеру, когда они жили вместе, он как-то позвонил откуда-то домой и, изменив голос, потребовал к телефону самого себя. Шуваль сказал, что соседа нет. Ах так, ну тогда я сейчас приду, сказал Груберман, и ты выдашь две тысячи шекелей, которые Груберман мне должен. А иначе я такое устрою… Шуваль собирался вызвать полицию, но не сделал этого, а попросту закрылся на все замки и впускал в квартиру никого, в том числе и самого Грубермана, который пришел поздно вечером навеселе и давно думать забыл о дневном звонке…

— Шутка, конечно, не первой свежести, — поморщился я. — Но и отсутствие чувства юмора, извини, не избавляет от ответственности.

— Ответственности за что? — с подозрением спросил Роман.

— За то, что у человека нет чувства юмора, — пояснил я. — Наверняка, если поднять статистику, окажется, что подавляющее большинство убийц чувством юмора не обладали.

— Конечно, — сказал Роман, — а все их жертвы были большими юмористами. С такой теорией я еще не встречался. Могу я продолжить?

— А разве я тебя перебивал? — удивился я.

— Короче говоря, — продолжал Роман, — Груберман не так давно решил ради шутки приударить за женщиной, которая нравилась Шувалю…

— Почему ты решил, что ради шутки?

— Все так говорят. Со стороны это всегда виднее, не замечает этого обычно лишь сам, так сказать, объект шутки… Шошана Равэ, химик-лаборант, работает в университете третий год, разведена, имеет дочь шести лет.

— Она что, старше Шуваля?

— На год или два. И наверняка опытнее. Все говорят, что именно такая женщина Шувалю нужна. Они встречались с начала семестра, и все было достаточно серьезно, но тут вмешался Груберман. Любопытно, что сам Шуваль их и познакомил, когда Шошана как-то зашла в лабораторию… Груберман несколько раз приглашал женщину в кафе и…

— Если она соглашалась, — вмешался я, — то, значит, не было у нее с Шувалем ничего серьезного.

— С ее точки зрения, может, и не было, но Шуваль думал иначе.

— Ты полагаешь это поводом для убийства?

— Почему бы нет, учитывая отношения Шуваля с Груберманом, и то, что утром в пятницу, когда Шуваль усаживался за свой стол, Груберман со смехом принялся рассказывать, как вчера пытался уложить Шошану в постель. По словам Берковича, Шуваль готов был броситься на соседа с кулаками, но в лаборатории очень тесно, во время драки они переломали бы ценную аппаратуру, и… Короче говоря, Шуваль вполне мог…

— Ясно, — сказал я. — Состояние аффекта и все такое. В таком состоянии люди обычно плохо соображают и не прячут ножики так тщательно, что целая бригада полицейских не в состоянии ничего обнаружить.

— Не язви, Песах, — обиделся Роман. — Стилет действительно не обнаружен. Пока, — внушительно добавил он.

— Естественно, — согласился я. — И, не имея улик, вы занимаетесь поисками мотива. С Шувалем ясно — классический и банальный «шерше ля фам». Какой же мотив вы обнаружили у Берковича? Надеюсь, не женщина?

— Нет. Берковича женщины вообще не интересуют.

— Да? — удивился я. — Странное состояние для молодого мужчины. Хотя… Есть даже песня такая: первым делом самолеты… Ты наверняка не помнишь, ты из России слишком давно.

— А ты, конечно, помнишь, потому что жил еще при Сталине, — парировал Роман, обнаружив неожиданные для меня познания в истории советской песни.

— Хороший историк, — назидательно сказал я, — способен ужиться в любом периоде, который он изучает.

— Берковича интересовала стипендия американского фонда, а не самолеты с девушками, — сказал Роман. — Он подал заявку, прошел все конкурсные стадии, и в конце концов выяснилось, что то же самое сделал Груберман, причем исключительно из вредности и спортивного интереса — он вовсе не собирался участвовать в этой программе. В результате стипендию не получил ни тот, ни другой. Но если для Грубермана это была игра, то Беркович потерял крупный шанс, которого он добивался почти год. Я говорил тебе, что Беркович с родителями репатриировался два года назад, положение его в университете было очень непрочным, и любая возможность укрепиться…

— Откуда он приехал?

— Беркович? Из Киева, а что?

— Ничего, — я пожал плечами. — У меня были знакомые Берковичи, но не в Киеве, а в Москве.

— Твоя мысль, Песах, — вздохнул Роман, — делает странные скачки. Может, тебе нужно хорошо поспать, чтобы голова стала ясной…

— Я сплю, когда говорю с тобой, мрачно сказал я. Мотивы убийства, которые ты обнаружил, могут показаться основательными только во сне. Подумать только, человек не получил стипендию, взял нож… Кстати, откуда он его взял? Ты не знаешь, куда он его спрятал, но взял-то откуда? Были в лаборатории подобные ножи?

— Хороший вопрос, — кивнул Роман. — После полуночи ты начинаешь соображать, особенно если тебя раздразнить. Не было в лаборатории длинных и узких ножей. Очевидно, что убийца принес нож с собой…

— И следовательно, убийство было задумано заранее. Аффект не проходит. Значит, Шуваль не убийца. А у Берковича была причина, был повод и было время на обдумывание. Логично?

— Логично. Но, видишь ли, причина, повод и время были также и у Флешмана.

— О Господи, еще и этот впридачу! Ему-то чем насолил Груберман?

— Деньги, Песах, не меньший повод для ненависти, чем женщины. Впрочем, похоже, что и женщина присутствовала. У меня нет доказательств, только свидетельства людей, знающих Флешмана. В отличие от Шуваля, Флешман — личность ранимая и мягкая. Ничего не стоит его в чем-то убедить, он легко откликается на просьбы, о чем потом жалеет. Около года назад, почти сразу после того, как Флешман начал работать над диссертацией и еще не знал склочного характера Грубермана, он имел несчастье одолжить тому довольно большую сумму денег.

— Сколько?

— Могу только догадываться. Сам Флешман это отрицает. Но в октябре он снял со своего счета двадцать тысяч шекелей — почти все накопления. На вопрос «зачем» пожимает плечами и говорит, что нас это не касается. Он, вообще говоря, прав, и я не имел бы никакого права интересоваться состоянием его банковского счета, если бы не дело об убийстве. Пришлось действовать через суд и получить разрешение судьи Хузмана. Как бы то ни было, в октябре Флешман снял своего счета двадцать тысяч шекелей наличными. Согласись, необычная операция — кто же берет наличными такую большую сумму? Почему он не выписал чек? Если он передал деньги Груберману, почему не хотел, чтобы это было отражено в банковских документах? Сам Груберман просил его об этом?

— Вымогательство? — предположил я. — В этом случае Груберман, конечно, был заинтересован в наличных деньгах, чек его не устраивал.

— Я тоже об этом подумал. Но, повторяю, нет доказательств. Флешман молчит, и имеет на это полное право, у Грубермана не спросишь… И я не знаю, в чем Груберман смог увидеть слабость Флешмана. Что предосудительного нашел Груберман в биографии Флешмана — достаточное для шантажа? Если, конечно, шантаж и вымогательство имели место. Не исключаю, что Флешман дал денег сослуживцу по доброте душевной, и вовсе не потому, что ему было что скрывать. Груберман просил деньги не только у Флешмана. Как раз в то время он пытался начать свое дело, и ему нужна была большая сумма. Дело было довольно рискованное, но никакого криминала.

— Что за дело? — спросил я.

— Никакого криминала, — повторил Роман. — Груберман хотел, как положено, получить банковскую ссуду на бизнес, но нужно было вложить и свои деньги, которых у него не было.

— Двадцать тысяч?

— Чуть больше.

— Ясно, сказал я. Флешман деньги дал, а обратно получить не сумел. Ну и шел бы в суд. Если бы каждый кредитор тыкал ножиком в своего должника…

— Не забывай о психологии, Песах. Представь: ты находишься в одной комнате с человеком, которого терпеть не можешь, и он каждый день намекает, что денег ты не получишь, а поскольку ты выдал их наличными, то и в суде доказать ничего не сможешь, вот, кстати, возможная причина, почему Груберману нужны были именно наличные, а не чек… судопроизводство, к тому же, тянется годами, и таких дураков, как Флешман, в Израиле днем с огнем не сыскать… Наверняка не такими словами, но что-то в этом роде говорилось постоянно. У тебя есть нервы?

— Нервы у меня есть, сказал я.

— И как бы ты реагировал, оказавшись на месте Флешмана?

— Дорогой Роман, с чувством сказал я, впервые вижу полицейского, который оправдывает возможного убийцу.

— Песах, я никого не оправдываю, поскольку пока никого и не обвиняю. Психологический этюд, не более.

— Ты сказал, что и женщина присутствовала…

— Очередной слух. Флешмана недавно бросила невеста, и говорят, что не без участия Грубермана.

— Ну и тип, — удивился я. — Он что, ни одной юбки не пропускал?..

— Не могу сказать наверняка. Зимой Флешман познакомился с Алоной Сигаль, студенткой химического факультета. Они встречались, вместы бывали на дискотеках, их часто видели вместе, она и в лабораторию время от времени приходила. В апреле Флешман объявил, что он и Алона намерены пожениться. Как водится, выслушал порцию стандартных «мазаль тов», в том числе и от Грубермана… А месяц спустя, когда его спросили, почему не видно Алоны, Флешман, по словам свидетелей, сказал неопределенно, что, мол, не все идет хорошо, а если быть точнее, то и вовсе плохо. Потом кто-то видел Алону в обществе Грубермана. А Флешман перестал с Груберманом здороваться. При его мягком характере это — поступок…

— И при таком мягком характере Флешман решился на убийство? Перестать здороваться — вот все, на что он был способен, тебе не кажется?

— Да… — протянул Роман. — Но, видишь ли, я не могу в работе руководствоваться словом «кажется». В принципе, это мотив, согласись.

— Разве что в принципе. И все это — слова, слова, слова… Никаких доказательств. Надо полагать, что после допроса ты отпустил всю компанию по домам?

— А что мне оставалось делать? Я мог бы задержать каждого на сутки, но судья Хузман не продлил бы срок содержания под стражей — если бы, конечно, я не представил надежных улик против кого-то одного из них или всех вместе. За сутки я вряд ли сумел бы обнаружить надежные доказательства вины, особенно если все подозреваемые сидят под стражей, и никто из них не может совершить какой-нибудь ошибки. Ведь убийца, кто бы он ни был, не профессионал, может запаниковать, может совершить ошибку…

— Дельно, — согласился я. — Итак, что ты имеешь через двое суток после убийства? Три мотива, трех подозреваемых и отсутствие орудия преступления.

— Слишком много и — ничего, — согласился Роман.

— Твои выводы?

Роман пожал плечами.

— Час ночи, — сказал он. — Как говорят по-русски: думать лучше утром, а не вечером?

— Утро вечера мудренее, — поправил я. — И еще говорят, что лучше думается на свежую голову.

— Голова у меня свежая, — вздохнул Роман, — вот только дельных мыслей в ней нет…

Глава 5 Невидимка

Никогда никакая идея не посещала меня во сне. Из этого следует, что мне далеко до Менделеева или Эдисона. Великим людям легко живется — ложась спать, они знают, что, проснувшись, будут знать решение проблемы. А нам, простым смертным, приходится ломать себе голову, перебирая варианты — с риском упустить удачную мысль или, наоборот, потратить сутки-другие, обдумывая совершенно нелепую, как потом окажется, идею.

Бутлер ушел от меня во втором часу. Уверен, что и его во сне идеи не посещали. Что до меня, то мне снился кошмар, из которого я запомнил единственную деталь: я бежал по бесконечно длинному университетскому коридору, а за мной, планируя, летел лист бумаги, тот, что сорвался с доски объявлений, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь лаборатории. Как я ни уворачивался, лист догнал меня и, продолжая полет, перерезал меня пополам на уровне пояса. Естественно, я проснулся в холодном поту.

Сон ушел, и я ворочался с боку на бок, возвращаясь к рассказу Романа и мысленно разглядывая каждого из подозреваемых, как портной во время примерки скептически разглядывает фигуру клиента.

Какой мотив самый существенный? Женщина? Карьера? Деньги? Кто-то из детективщиков, кажется, Джо Алекс, насчитал всего восемь классических причин для убийства. Женщины, деньги и карьера входят в этот список. Значит, убить мог любой из трех.

Пойдем иначе. Если мотив не помогает, значит, отталкиваться можно только от орудия. От стилета, кинжала, толстого шила — в общем, чего-то узкого и длинного. Будем отталкиваться от того, что полицейские искали хорошо, и ножа в лаборатории нет. Значит, кто-то должен был принести его и унести с собой. Кто-то должен был войти в лабораторию, передать нож убийце, а потом забрать. Так, чтобы никто не увидел? Чепуха, все трое утверждают, что никто в лабораторию не входил и не выходил. Разве только…

Есть у Честертона рассказ «Невидимка». Разве не такая же ситуация? Некто убивает человека, и все свидетели в голос утверждают, что никого поблизости не было. Никого, кроме… почтальона. На почтальона внимания не обратили. Он был, но его как бы и не было. А в нашем случае… Ну, конечно, араб-уборщик. Если бы он вошел в лабораторию со своей шваброй и стал драить пол, обратили бы на него внимание уважаемые докторанты? Вполне могли и не обратить. Уборщик — это нечто эфемерное, деталь интерьера. Вошел и вышел. Вошел, убил и вышел. Или: вошел, забрал нож и вышел.

Значит, два варианта. Первый: убил уборщик, и тогда нужно искать мотив. Второй: убил все-таки кто-то из докторантов, и тогда с мотивом все в порядке, а арабу он мог заплатить, чтобы тот забрал ножик и молчал…

Рискованно. Убийца мог, конечно, рассуждать, как герои Честертона, но был ли он уверен, что двое его коллег действительно не обратят на уборщика никакого внимания? Не мог он быть в этом уверен. Тогда остается единственный вариант: убил араб. Мотив? В списке Алекса их восемь — неужели не подойдет ни один, если сильно подумать? И девятый, кстати, тоже нельзя отбрасывать, пусть это и не классический повод для убийства: национальная ненависть. Араб убил еврея. Не Грубермана как личность, а…

Нет, это уж совсем сложно. Террористу нужна публика, нужен внешний эффект. Взорвать автобус. Ударить ножом туриста на людной площади. Убить работодателя, который…

Работодателя? А может ли быть, что этот араб, как его… да, Махмуд Фатхи, знал Грубермана, имел с ним какие-то дела, они повздорили, и этот Фатхи, улучив момент… Какой-то уборщикк с шваброй. Человек-невидимка. Вошел, убил и вышел, а докторанты были заняты своими делами и…

Через полузакрытые шторы в комнату ворвался первый солнечный луч, и, как это часто бывает, осветил не только стены, но и мысли. В темноте думается как-то иначе, чем на свету, простых противоречий не замечаешь. Не мог уборщик незаметно войти в лабораторию, поскольку она была заперта изнутри. А если араб был сообщником, то убийца должен был подойти к двери, открыть ее, впустить этого Фатхи и выпустить, а потом опять запереть дверь… И никто не обратил внимания? Чушь.

Нет, задача не решалась, и я поднялся с тяжелой головой, Рина уже ушла на работу, завтрак пришлось готовить самому, а потом еще и есть его без всякого аппетита.

Уже выходя из дома, подумал: не позвонить ли Роману, не посоветовать ли допросить араба не как свидетеля, а как соучастника или даже подозреваемого? Я не знал, правда, как отреагирует Роман на мой совет. Одно дело — неспешная беседа двух соседей-приятелей за чашкой кофе, и совсем другое — звонок в управление, и совет какого-то дилетанта. А если комиссар Бутлер так и не обратит внимание на араба-уборщика? Что он скажет мне в таком случае, когда я сообщу, что имел неплохую идею, но постеснялся ею поделиться? Я остановился на пороге, но не смог сразу вспомнить служебный номер комиссара Бутлера. Искать записную книжку не хотелось, и я захлопнул дверь.

* * *

Вечером мы с Риной сидели перед телевизором и смотрели «Пополитику». Хаим Рамон спорил с Ариком Шароном о том, что такое мирный процесс. На мой взгляд, «бульдозер» повторял собственные мысли десятилетней давности, а Рамон в ответ выдавал идеи, которые будут актуальны в начале будущего века. Оба существовали как бы вне настоящего — один в прошлом, другой в будущем, типичная израильская ситуация, когда никто не знает, что делать в данный конкретный момент.

Ведущий — корректный и сдержанный в любой ситуации Хаим Явин — с трудом заставлял спорщиков хотя бы не перебивать друг друга, удавалось это далеко не всегда, и тогда Явин едва заметно (для Рамона с Шароном, но не для зрителей) улыбался, и я понимал, что ведущий относится к своей передаче с достаточной долей иронии, и в этом я был с Явином согласен: политик, участвующий в подобном телешоу, не должен изображать из себя государственного мужа, здесь больше подходит имидж, как теперь говорят, «пикейного жилета», но ни Рамону, ни, тем более, «Бульдозеру», это понятие не было известно, и они пыжились, как два петуха, не понимая, что именно так их и воспринимает зритель — во всяком случае, зритель, способный видеть чуть глубже взбаламученной волнами поверхности.

Слушая политиков, я ждал звонка Романа. Бутлер не звонил и, когда передача закончилась (естественно, победой ведущего), я поднял трубку телефона.

— Да знаешь, Песах, — мрачно сказал Роман, — новостей нет, кофе мне не хочется, и вообще — я уже сплю.

— Нож не нашли?

— Я же сказал, новостей нет. Если бы нашли — это была бы новость.

— Послушай, — сказал я, — помнишь, ты говорил, что, когда Беркович с силой закрыл дверь, со стенда упал лист бумаги?

— Ну…

— Что там все-таки было написано?

Роман помолчал, а потом сказал, сдерживая зевоту:

— Спокойной ночи, Песах.

Глава 6 Листок на доске

Утром во вторник я поехал в университет вместо того, чтобы отправиться, как обычно, а архив национальной библиотеки и вчитываться в рукопись Залмана Йохума. Сначала я зашел к себе, в Гилмор, полагая, что обнаружу на стенде объявление об очередном семинаре. Объявление действительно висело, но сообщало не о научном семинаре, а о собрании преподавателей, посвященном предстоящей экзаменационной сессии. Меня это не касалось, лекций я не читал, и вообще мое положение на факультете было достаточно неопределенным. Несколько лет назад, после приезда в Израиль, я получил обычную трехлетнюю стипендию министерства абсорбции. Предполагалось, что я либо вольюсь в творческий коллектив, каковой окажется так во мне заинтересован, что сумеет «выбить» для нового коллеги постоянную ставку, либо… Ну, тогда обычный репатриантский финал — «извините, господин Амнуэль, вы неплохой специалист, но ставок нет, денег и для своих сотрудников маловато…» Три года прошли, в коллектив я влился лишь наполовину — сделал несколько статей, которые произвели впечатление, но к обычной тематике кафедры не имели ни малейшего отношения. Преподаванием меня не загружали, но и отказываться от моей работы профессор Бен-Ури, наш бессменный декан, не хотел. В результате появилось какая-то полумистическая должность «ассистент без права преподавания», денег я получал ровно вдвое меньше, чем полный профессор, да и эту сумму декан ежегодно с боем выколачивал из скупых, как Гобсек, чиновников министерства науки. Не уверен, впрочем, что бой этот велся с применением тяжелого вооружения, скорее всего, дело ограничивалось небольшой перестрелкой, в которой даже раненых не оказывалось, и лишь передо мной уважаемый профессор изображал благодетеля и бессеребренника, покровителя новых репатриантов. Так продолжалось уже который год, и, хотя новым репатриантом я себя уже давно не мог назвать, не будучи обвинен в подтасовке фактов, на кафедре все еще проходил по этой статье расходов…

Я проверил электронную почту (на мое имя не поступило ни одного сообщения, кроме уведомления о принятии статьи в «Historical letters») и навел порядок на столе — за время моего трехдневного отсутствия кто-то переложил папки с выписками на левый край стола, а на правый, у компьютера, поставил старый принтер, который не работал уже полгода и последние два месяца лежал у меня под ногами, ибо годился только на то, чтобы быть истоптанным и отправленным на свалку.

Я вернул принтер на его законное место и переложил папки, убедившись предварительно, что никто и не думал их открывать и интересоваться содержимым. Решив, что достаточно уже покрасовался перед коллегами, я отправился к физикам.

В здании Шенкар толпились студенты, причем, как мне показалось, разговоры велись, в основном, по-русски. На третьем этаже, где размещались лаборатории физики материалов, было куда спокойнее. От лифтов коридор просматривался в обе стороны, горели лампы дневного света, за одной из дверей что-то щелкало, за другой кто-то громко доказывал преимущества «вакуумного метода магнитострикции», а за дверью под номером 387 стояла тишина. Я подергал ручку, и дверь неожиданно открылась настежь. А чего я, собственно, ждал? Что лабораторию закроют и опечатают на неопределенное время? Ясно: полицейские произвели еще один обыск, опять ничего не нашли и позволили физикам продолжать работу.

Я вошел. Скажу сразу: физические приборы в количестве больше одного подавляют мое сознание. А если аппарат похож на скелет динозавра, скрещенный с рамой грузовика и холодильником, то у меня возникает сильное желание закрыть глаза и вообразить что-нибудь более привычное. Книги, например.

Естественное желание пришлось подавить — хорош бы я был, если бы меня застали стоящим посреди комнаты с закрытыми глазами! Оглядевшись, я увидел, наконец, и живого человека — в правом от меня углу сидел за компьютером Шуваль собственной персоной. Или некто, очень на него похожий. Впрочем, для роли, которую я себе избрал, это не имело значения. Шуваль и не подумал обернуться, когда за его спиной открылась и закрылась дверь.

— Прошу прощения, — сказал я. — Мне бы хотелось поговорить с профессором Брандером.

— Профессор за границей, — сообщил Шуваль, отрывав взгляд от экрана и поворачиваясь ко мне. — Что вас интересует?

Возможно, мне показалось, но, увидев меня, Шуваль облегченно вздохнул. Наверное, он ожидал очередного визита полиции или репортеров, которые, видимо, докучали ему в последние сутки не меньше, чем комиссар Бутлер.

— Э-э… Видите ли, я, собственно, ничего не понимаю в физике, моя фамилия Амнуэль, я историк, работаю здесь, в Гилморе… На следующей неделе приезжает из России мой родственник. Он, в отличие от меня, физик, занимается… э-э… металлами. Так он просил, чтобы я узнал, с кем он мог бы поговорить, и есть ли на факультете семинар, на котором он смог бы выступить…

Вероятно, я изображал идиота излишне натуралистически. Шуваль, потеряв ко мне всякий интерес, повернулся к экрану и сказал, продолжив нажимать на кнопки:

— Все это вы могли бы узнать и по телефону в секретариате… Металлами у нас занимаются все, кому не лень. А ближайший семинар в среду, посмотрите на доске объявлений.

Сообщив эту информацию, Шуваль перестал обращать на меня внимание, и я, пожалуй, смог бы кого-нибудь здесь убить, не будучи замеченным. Убивать, впрочем, было некого, и я, потоптавшись минуту, потихоньку ретировался.

Объявления на доске висели в несколько слоев. Вешая очередную информацию, никто, судя по всему, не удосуживался снимать старую. Листки лепили скотчем, прикрепляли кнопками или скрепками, а некоторые держались на одном лишь честном слове и готовы были сорваться от малейшего дыхания.

Я прочитал все — от правого верхнего угла доски объявлений до левого нижнего. Сначала пришлось встать на цыпочки, а потом опуститься на колено. Я приподнимал верхние объявления и заглядывал во второй слой. Я пытался отодрать второй слой и заглянуть в более глубокие археологические напластования. Студенты сначала с любопытством следили за моими действиями, но потом перестали обращать на меня внимание. Молоденькая секретарша принесла из деканата очередное объявление, сказала «извините» и прилепила бумагу поверх той, которую я как-раз дочитал до середины. Несколько листков, которые все равно упали бы от малейшего прикосновения, я снял и положил в карман. Не думаю, чтобы кто-нибудь заметил их отсутствие.

Чего только не узнаешь, читая объявления! Физический институт в Принстоне приглашает делать постдокторат. Продается по случаю CD-плейер за смешную цену 300 шекелей. Все студенты, не сдавшие задолженности, должны посетить своих консультантов не позднее следующего четверга. 5 октября в Иннсбруке (Австрия) начинается конференция по высокотемпературной сверхпроводимости. Студенткая третьего курса ищет компаньонку (компаньона) для совместного проживания. В среду на семинаре выступит Сэм Груберман с докладом на тему «Электрострикционные воздействия на ферромагнетики». Там упоминались еще какие-то поля, но я не запомнил. На исходе субботы — вечеринка в кампусе. «Русский» студент ищет подругу для совместного посещения дискотеки (оплата пополам)…

Дома я внимательно рассмотрел принесенные с собой листки. Среди них был и тот, что заинтересовал меня больше всего. Я отложил его в сторону, а потом попытался на чистом листе нарисовать план лаборатории. Зрительная память у меня неплохая и, посидев с полчаса, я уже знал примерно, как могли развиваться события в ту злосчастную пятницу. В общем-то, все было достаточно просто. Настолько просто, что ни Бутлер, ни его коллеги не имели шансов разобраться в ситуации.

Я едва дождался возвращения Романа с работы — каждые пять минут выглядывал в окно, карауля красный «фиат» комиссара.

— Кофе у меня сегодня растворимый, — сказал я, когда Бутлер, приняв душ, поднялся, наконец, ко мне. — Если ты скажешь, что и его я готовлю плохо…

— Песах, ты все делаешь хорошо, если смотреть на твои действия в исторической перспективе, — заявил Роман. — Вы, историки, умеете оценивать события, лишь глядя на них из далекого будущего.

— А вы, полицейские, — парировал я, — не видите ничего дальше своего носа. Я был сегодня на факультете…

— Знаю, — поморщился Роман. — Шуваль описал назойливого посетителя, который мешал ему работать своими идиотскими вопросами. Это его слова — в точности. От себя добавлю, что не уполномачивал тебя мешать следствию. Надеюсь, что твоя самодеятельность этим и ограничится.

— Я знаю все, — сказал я. — Кто убил, как убил и почему убил.

— Вот уж действительно «вени, види, вичи», — хмыкнул Роман. — Мы возимся пятые сутки и топчемся на месте, а историк Песах Амнуэль взглянул одним глазом, и пожалуйста. Ну, поскольку ты уже все знаешь, тебя вряд ли заинтересует то, что мы обнаружили сегодня?

— Заинтересует, — сказал я. — Почему не дополнить систему доказательств новыми аргументами?

— Мои люди допросили студентов и докторантов, которые были знакомы с Груберманом — всего семнадцать человек. Не поверишь: никто не сказал в его пользу ни одного доброго слова! Обычно бывает наоборот, о покойниках либо хорошо, либо ничего. О жертвах — тем более. А тут… У каждого была с Груберманом хотя бы одна стычка.

— Груберман, — философски заметил я, — сам напрашивался на роль жертвы и доводил людей до такого состояния, когда один из них не выдержал и… Это у него был такой оригинальный способ покончить с собой… Нож вы, конечно, не нашли.

— Нет, — сказал Роман. — Но я сегодня арестовал Шуваля.

— Что?! — от неожиданности я едва не смахнул со стола вазочку с печеньем. — Я же говорил с ним утром!

— А потом пришел я, и Шуваль в присутствии нескольких свидетелей признался в том, что убил Грубермана.

— Что за глупости! — воскликнул я. — Не мог он убить Грубермана, потому что…

Я замолчал, заново перебирая в памяти свои логические построения и не находя в них изъяна. Все было верно в них и четко аргументировано. Шуваль взял на себя чужую вину — зачем?

— Так почему, — спросил Роман, — ты считаешь, что Шуваль не убийца?

— Он объяснил, куда дел нож? — у меня пропало желание излагать Роману свою версию, особенно сейчас, когда комиссар вообразил, что почти закончил расследование.

— Шуваль утверждает, что, когда Беркович побежал звонить по телефону, а Флешман в состоянии прострации стоял над телом убитого, он вышел из лаборатории и бросил нож в мусорную урну в коридоре.

— И араб-уборщик этого не увидел?

— Внимание уборщика было отвлечено Берковичем. А потом тот же уборщик выбросил мусор — и нож в том числе. Мы ведь не проверяли урны, стоявшие в коридоре, все были убеждены, что нож должен быть в лаборатории.

— Ну-ну, — пробормотал я. — И тебя устраивает эта версия?

— Не очень, — нехотя согласился Роман. — Уборщик утверждает, что, кроме Берковича, никто из лаборатории не выходил. И никакого ножа в корзине, когда он опорожнял ее в большой бак, не видел.

— Насколько можно верить уборщику?

— А какой ему резон врать? — удивился Роман. — Во-первых, он, как уже говорил, держится за свою работу. Во-вторых, зачем араб стал бы покрывать еврея и рисковать при этом?

— Незачем, — согласился я, — если уборщик и Шуваль не действовали сообща.

— Песах, — усмехнулся Роман, — ты противоречишь сам себе. Только что ты утверждал, что Шуваль не убивал, теперь хочешь связать Шуваля с уборщиком… Выбери что-то одно.

— Когда судья должен будет продлить срок задержания Шуваля? — спросил я.

— Послезавтра. К этому времени, думаю, все будет надежно запротоколировано и увязано.

— Хорошо, — сказал я, — надеюсь, в камерах предварительного заключения хорошие условия, и у Шуваля не останется печальных воспоминаний. Освобождая невиновного из-под стражи, полиция обычно извиняется или считает это излишним?

— Песах, — Роман поднялся, — твой растворимый кофе не лучше черного, а ход твоих мыслей мне и вовсе не нравится.

Проводив Бутлера до двери, я сказал, когда он уже переступил порог:

— Не убивал Шуваль Грубермана. И араб-уборщик, естественно, тоже не при чем.

— А кто же убил? — равнодушно поинтересовался Роман.

— Завтра, — пообещал я, — вечером я назову убийцу и изложу все обстоятельства.

— Ну и отлично, — заключил Роман. — Если ты возьмешь вину на себя, я не стану возражать и посажу тебя в одну камеру с Шувалем. Вам будет о чем поговорить.

— Это точно, — последнее слово я оставил за собой.

Спал я спокойно.

Глава 7 Стилет, которого не было

Мне, собственно, оставалось сделать немногое. Я позвонил в университет и задал несколько вопросов профессору Хавкину. Профессор, работавший на той же кафедре, что покойный Груберман, судя по объявлению, которое я видел на доске, собирался в будущем месяце выступить с докладом, тема которого показалась мне любопытной. Ответы профессора меня вполне удовлетворили.

Потом я узнал в деканате номер телефона в Штатах, по которому могу найти профессора Брандера, и потратил полсотни шекелей на этот затянувшийся разговор. Ничего, кто-нибудь мне этот счет непременно оплатит — либо Управление полиции, если Роман согласится с моей версией, либо университет, если разговор придется относить к категории служебных. Я, впрочем, был уверен, что раскошелиться придется кассиру полиции.

В Балтиморе была ночь, и я поднял Брандера с постели. Услышав мою версию, он сначала отпирался, но, когда я сказал ему об аресте Шуваля, профессор минуту молчал (я уж подумал, что линия разъединилась), а потом сказал коротко:

— Вы правы. Я возвращусь первым же рейсом.

Я был уверен, что он так и поступит. Должна же быть у человека совесть, в конце-то концов.

Мне даже в голову не пришло, что Брандер может сбежать.

* * *

Вечером в среду Роман и не подумал подняться ко мне, вернувшись с работы. Видимо, от моего кофе у него началось несварение желудка. Я тоже не торопился напоминать о себе — ждал гостя.

Звонок раздался в половине двенадцатого.

— Я в Бен-Гурионе, — сказал профессор. — Отложим до утра или…

— Приезжайте ко мне, — предложил я, — почему не покончить со всем этим прямо сейчас?

— Вы… один?

— Нет, — честно признался я.

Такси остановилось у порога в первом часу, и, пока Брандер расплачивался с водителем, я позвонил Роману.

— У нас гость, — сказал я, — поднимись.

Наверное, что-то было в моем голосе: Бутлер не стал возражать.

Он вошел в салон, когда профессор устало опускался в большое кресло у телевизора.

— Что ж, — сказал я, когда все уселись. — Давайте сначала покончим с этой историей, а потом, если останется желание и если не помешают иные обстоятельства, выпьем кофе.

Роман поморщился, и я отнес его недовольство исключительно к качеству столь любимого им напитка.

— Профессор, — начал я, возможно, излишне торжественным тоном, — в пятницу вам позвонил в Штаты комиссар Бутлер и уведомил о том, что один из ваших докторантов убит, причем убийцей является один из трех других ваших сотрудников. Вы приняли сообщение к сведению и сказали, что возвратитесь сразу после окончания совещания. Комиссар задал по телефону несколько вопросов, и на этом ваши с ним контакты закончились. Скажите, почему вы не прервали свой визит в Штаты и не вернулись в Израиль вечером в субботу?

Брандер развел руками.

— Это был для меня большой удар… Наверное, в тот момент я даже не осознал, насколько большой. Возможно, вы правы, и я должен был вернуться сразу, но чем я мог помочь здесь? А там у меня было важное выступление, и я…

— На какую тему? — перебил я профессора, должно быть, не очень вежливо, потому что Роман бросил на меня неодобрительный взгляд и демонстративно пожал плечами, всем своим видом показывая, что я задаю вопросы, не относящиеся к делу.

— Тема… Извольте… «Магнитострикционное структурирование ферромагнитных материалов в динамических магнитных полях».

— Господи, — сказал я, — кто придумывал это название? В одном предложении три раза повторяется слово «магнитный»…

— Название, — растерянно сказал профессор. — Я придумал, кто ж еще? Оно точно отражает суть…

— Песах, — наконец не выдержал Роман, — может, ты оставишь грамматику в покое и перейдешь к делу?

— Да я уже перешел, — пробормотал я. — И думаю, профессор меня понял. А если некоторые комиссары не обладают нужными знаниями физики…

Я подумал, что, пожалуй, переборщил — уши у Романа мгновенно стали красными, верный признак того, что сейчас он выйдет из себя и дальнейший разговор потеряет смысл.

— Извини, — быстро сказал я. — Дело в том, что название доклада имеет прямое отношение к убийству. Собственно, именно в этом названии содержится разгадка тайны исчезнувшего стилета.

— С самого начала, — потребовал Роман, — и подробнее.

* * *

— С самого начала, — сказал я, — мне показалось, что полиция упустила очень важный момент. Вы искали орудие убийства, вы допрашивали подозреваемых и единственного свидетеля, вы исследовали мотивы — в точности так, как если бы убитый был бизнесменом или уличным торговцем. Вы не обратили внимания на специфику дела: убийство произошло в университете, а все докторанты — талантливые физики.

— Ну и что? — сухо сказал Роман. — Мотивы преступлений универсальны. Ненависть не зависит от рода деятельности.

— Ненависть — да, но не способ убийства. Обсудив улики, мотивы и возможности, мы с тобой еще в пятницу вечером пришли к выводу, что убийство не было случайным, оно было подготовлено тщательно и умело… Я не физик, а историк, но могу понять психологию человека, проводящего в лаборатории долгие часы. Историки, Роман, — это особая каста, это иной образ мышления, иной взгляд на мир… Любое событие сегодняшнего дня мы чисто автоматически сравниваем с аналогичными событиями прошлого. Если говорим об убийстве, на память приходят аналогии. И я уверен — если убийство задумает историк, он непременно исследует все последствия, которые аналогичное убийство, случившееся в прошлом, имело для событий, происходивших в мире.

Я поднял руку, заметив, что Роман опять начинает терять терпение.

— То же самое, — уверенно сказал я, — происходит в любой профессиональной среде. В данном случае — в среде физиков. Для меня это было очевидно, а тебе и в голову не пришло.

Роман хотел что-то сказать, но промолчал, ограничившись вялым покачиванием головы. Профессор Брандер рассматривал свои ладони, будто не мыл их по крайней мере две недели.

— Проблема, — продолжал я, — не в мотивах и возможностях, их было более чем достаточно, ты сам меня в этом убедил, проблема заключалась только в исчезнувшем стилете. Раскрыв тайну стилета, мы раскрыли бы убийство. Спрятать или выбросить этот предмет убийца не мог, верно? Значит, ему оставалось одно — уничтожить улику прямо на месте.

— Мы проверяли и это, — терпеливо сказал Роман. — Убийца мог бы растворить клинок в кислоте, есть сейчас такие препараты, что и металл растворяют, но, Песах, в лаборатории не было ничего подобного, и тебе это известно не хуже, чем мне.

— Разумеется, — согласился я. — Убийство произошло не в химической лаборатории, а в физической. Помнишь, ты сказал о листке с доски объявлений, который спланировал на пол, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь? Этот листок мне почему-то не давал покоя всю ночь. Утром я понял причину. Ассоциативное мышление порой дает не всегда ясные подсказки… Я отправился в университет и выяснил, чем занимались докторанты профессора Брандера. Собственно, мне уже тогда стало понятно — кто убил и как. Потому что из трех подозреваемых остался один. Но я еще не знал мотива. Извини, Роман, но тот мотив, который назвал мне ты, чисто психологически не соответствовал личности этого человека. Он мог ненавидеть Грубермана и даже желать его смерти, но никогда не решился бы убить. Кто-то должен был подтолкнуть его, подвести к идее, возможно, даже обсудить — теоретически, конечно! — все детали, а потом отойти в сторону и наблюдать. А то и вовсе уехать на неделю-другую, чтобы дать событиям развиться… Что, профессор?

Во время моего монолога выражение лица физика становилось все более мрачным. Я сделил за Брандером краем глаза и обратился к нему, когда понял, что он уже не будет сопротивляться.

— Рассуждения, — сказал он, — и не более того. Когда комиссар позвонил мне, я, естественно, понял, что произошло. Но ваши инсинуации в мой адрес…

— Нет, профессор, это не инсинуации, — подал голос Роман, что явилось для меня полной неожиданностью. — Но к вам мы еще вернемся. Пусть Песах закончит рассказ.

Неожиданная поддержка со стороны Романа сбила меня, и прошла минута, прежде чем я опять собрался с мыслями. Брандер отрешенно смотрел в потолок, а Бутлер, полузакрыв глаза, делал вид, что дремлет.

— Ассоциация, — сказал я. — Листок с доски объявлений — другие листки с этой доски — объявления о семинарах — работы физиков — возможность использования этих исследований для… Профессор поправит меня, если я скажу какую-нибудь физическую глупость. Третий год он занимается возможностью… э-э… структурирования ферромагнетиков в магнитном поле. Я не очень соврал, профессор? Ваш коллега, профессор Хавкин, рассказал мне об этих… э-э… ферромагнетиках, сделав скидку на мою бездарность в области физики. И я, представьте себе, понял. Для незнающих из полиции объясняю: речь идет о том, чтобы создать специфический металлический порошок. Если такой порошок поместить в мощное магнитное поле, он мгновенно как бы схватывается и принимает ту форму, которую придает ему конфигурация поля. Правда, держится такая конструкция недолго. В первых опытах, кажется, даже секунды не проходило, и все рассыпалось. Верно, профессор? Я просто цитирую ваш прошлогодний доклад…

Брандер молчал, глядя в потолок.

— Представь, — обратился я к Роману, потому что убеждать профессора в том, что он и так прекрасно знал, не было смысла, — представь, что ты создаешь магнитное поле, имеющее, скажем, форму яйца. Помещаешь в это поле ферромагнитный порошок. Частички металла мгновенно притягиваются друг к другу, и перед тобой вместо горки порошка возникает металлическое яичко, которое ты можешь потрогать и даже, отключив поле, вытащить из установки. Правда, яйцо тут же рассыпается в твоих руках, но… Это год назад оно рассыпалось, когда профессор делал свой доклад на университетском семинаре.

А потом он взял четырех очень способных докторантов, и дело пошло. Кто-то из них сумел изменить состав порошка так, что предмет, слепленный в магнитном поле, стал рассыпаться не через секунду, а через три… Потом — через десять… двадцать… Кто-то второй сумел создать такую конфигурацию поля, которая лепила бы достаточно сложные металлические фигуры. А третий или четвертый, возможно, конструировали детали установки… И тогда профессору стало жаль делить открытие на пятерых. Впрочем, думаю, что не все и претендовали. Но на двоих пришлось бы делить наверняка. Это ведь именно Груберман сделал то, чего вам, профессор, самому сделать не удалось?

— Чушь, — сказал Брандер, не отрывая взгляда от темного пятнышка на потолке. — Не вижу логики.

— Почему? — удивился я. — Логика прямая. Груберман делает открытие, Флешман его подтверждает. Ведь именно эти двое занимались в вашей лаборатории экспериментом. Беркович и Шуваль — теоретики, им отводилась роль интерпретаторов. Но… характер Грубермана известен всем. Возможно, Груберман решил, что его научный руководитель — бездарь, и все лавры должны принадлежать ему. Он мог тебя и шантажировать — с него станется. И ты впервые подумал о том, что Грубермана нужно убрать. Не выгнать — это не было решением проблемы, с Груберманом так просто не справиться, по судам затаскает, ославит на весь мир, добьется восстановления… Его нужно было убрать физически. И, естественно, не своими руками. Вы знали, что в лаборатории все Грубермана терпеть не могут. Но только один ваш докторант имел возможность… и был слаб характером… Сам он не решился бы никогда, но если каждый день говорить о гадостях, творимых Груберманом, убеждать, что нет никакой опасности, потому что полиция никогда не догадается… А потом, уезжая на конференцию, прямо сказать, что Груберман — негодяй, соблазнивший не только невесту Шуваля, но и его, Флешмана, любимую девушку…

— Не было у Флешмана любимой девушки, — сказал профессор, — я попрежнему не вижу логики.

— Значит, было что-то другое, — я не стал спорить. — Так вот, вы уехали, доведя Флешмана до кондиции, и он, будучи человеком, хоть и поддающимся влиянию, но талантливым, рассчитал поле нужной конфигурации и в нужный момент слепил в установке стилет из ферромагнитного порошка. Орудие, которое просуществовало меньше минуты. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы подойти к Груберману, вонзить острие ему в спину, вернуться на место и бросить нож в одну из кювет, стоявших на столе. Через пару секунд вместо стилета лежала горка металлического порошка, к которому вызванные Берковичем полицейские не проявили никакого интереса. Они не порошок искали, а нож… А потом еще Шуваль влез со своим признанием. Он-то понял, что произошло, да и Беркович потом, надо думать, разобрался. Шуваль уже бывал в шкуре Флешмана и бранил себя за то, что не решился даже дать Груберману в зубы. Флешман молод, талантлив, у него все впереди, а у него, Шуваля уже и невесты нет, и годы не те… В общем, сыграл в благородство, о чем, возможно, уже жалеет. А вам, профессор, сам комиссар сообщил по телефону, что план ваш полностью удался. И что полиция вас не подозревает.

— Что ж, — сказал Брандер, — логику я теперь понял. У историков богатое воображение.

— Но вы не можете отрицать, что тема «магнитострикция и так далее» означает именно то, что я сказал.

— Безусловно. Это хорошее исследование, у которого большое будущее. Я должен был доложить в Штатах о результате эксперимента, и, если бы не ваш звонок…

— Кстати, — сказал я, — у доклада был единственный автор — вы.

— Потому что это моя работа, — холодно заявил профессор, — помощь докторантов велика, но это еще не основание для… Впрочем, мы ведь говорим не о науке, а о Грубермане, которого, по вашему мнению, Песах, убил Флешман.

— Больше некому, — подтвердил я. — Только он имел возможность создать стилет. Только он имел возможность его использовать. И если бы полиция еще в пятницу удосужилась исследовать металлический порошок в кюветах, а не переворачивала все в лаборатории в поисках того, чего там нет…

— Песах, — подал, наконец, голос Роман, я уж было подумал, что он действительно уснул в своем кресле, — Песах, оставь полицию в покое. Порошок из кювет был взят на исследование в пятницу, и в нем обнаружили следы крови. Собственно, ты прав в одном: тогда я думал, что стилет могли спрятать в кювете, засыпав порошком, а потом вынести… Глупая идея — порошка было слишком мало, но ничего другого мне не пришло в голову.

Роман пружинисто вскочил на ноги и подошел к креслу, в котором профессор Брандер продолжал изучать текстуру моего потолка.

— На вашем месте, профессор, — сказал он, — я не был бы так спокоен. Вы уверены, что убил Флешман, а все остальное — психология, и доказать вашу причастность не удастся. Но, видите ли, Груберман действительно был талантлив. Гнусная личность, согласен, но талант. И когда вы заявили себя единственным автором доклада… Он сложил «алеф» и «бет» и понял, что должен обезопасить себя. Он, впрочем, полагал, что вы начнете сводить с ним счеты, вернувшись с конференции, и это стоило ему жизни. Но в его комнате в общежитии мы нашли полное описание экспериментов и вашей в них роли. Это раз. Второе: в виновность Шуваля я не верил ни минуты. И, кстати, именно по психологическим причинам, которые вы, профессор, считаете несущественными. Само признание я воспринял как аргумент в пользу его невиновности. Оставались Беркович и Флешман. Из них двоих — тоже, кстати, по причинам психологическим — Беркович был менее вероятным подозреваемым. А Флешман, когда мы ему сегодня объяснили, что вовсе не Груберман был причиной того, что девушка его бросила, признался во всем. Мы уже провели следственный эксперимент. Хороший, кстати, оказался стилет, очень острый. В прах он рассыпался через сорок три секунды. Как утверждает Флешман, это замечательный научный результат. Не так ли, профессор?

— Глупости, — повторил Брандер, но голос его уже не звучал так же уверенно, как минуту назад. — Никто ничего не докажет.

— Ну как же, — добродушно сказал Роман, — расчет конфигурации поля вы ведь проводил сами, потом перебросили файл на компьютер Флешмана, а свой стерли. Но, видите ли, наши полицейские хакеры знают свое дело не хуже, чем вы свое. Файл, естественно, восстановили. Специалисты говорят — классный был расчет.

* * *

— Ну ты даешь, — сказал я Роману, когда профессора увезли на вызванной комиссаром патрульной машине, — мог бы хоть намекнуть, что тоже идешь по этому следу.

Роман сидел в кресле, полузакрыв глаза, и теперь, похоже, дремал по-настоящему. В ответ на мое замечание он только слабо пожал плечами и пробормотал:

— Ты еще и садист, к тому же: выдернул Брандера с конференции, не дав ему сделать доклад.

Он помассировал пальцами виски и поморщился.

— Согласись, — смиренно сказал я, не желая вызвать гнев комиссара, — согласись, что в научных кругах даже убийства имеют свою специфику.

— Угу, — промычал Роман, — именно и только поэтому я позволил тебе, Песах, влезть не в свое дело. Все же у тебя мышление тоже… э-э… немного сдвинутое, хотя ты и не физик, а всего лишь историк.

Мне пришлось обидеться, потому что Роман этого хотел.

— По-твоему, — спросил я, — я тоже могу убить человека?

— А чем ты еще занимаешься, когда подаешь мне свой кофе? От такой гадости не откинет копыта только комиссар полиции!

Интерлюдия 2

Агата Кристи БЫК ПОСЕЙДОНА

I

Девушка, ожидавшая Пуаро в гостиной, не выглядела испуганной. Она с любопытством оглядывала помещение, взгляд ее скользил по корешкам книг, по коллекции оружия на стене, и наконец, остановился на хозяине квартиры, тихо вошедшем в комнату.

— Месье Пуаро? — сказала посетительница, и голос ее прозвучал напряженно, хотя и без тени робости.

— Эркюль Пуаро, к вашим услугам, — отозвался великий сыщик и, пройдя к своему креслу, сел так, чтобы видеть не только лицо неожиданной гостьи, но и всю ее ладную фигуру. — Вас зовут…

— Диана Мейберли, — быстро сказала девушка, — я живу в Лойд-Мейноре..

— И дело, которое привело вас ко мне, касается вашей семьи, причем вам бы очень не хотелось какой-либо огласки.

— Да… — протянула Диана и неожиданно выпалила на одном дыхании: — Месье Пуаро, он не мог сделать того, в чем его обвиняют!

— Его? — Пуаро сложил руки на животе и с интересом посмотрел на посетительницу. — Вашего жениха? Брата?

— Моего отца, месье! Чарлза Чендлера.

— Чендлер, — Пуаро приподнял брови. — Ваша фамилия — Мейберли, сказали вы?

— Да… Видите ли, месье Пуаро, Чарлз мне не отец, а отчим, он женился на моей матери, когда мне было всего три года, и всегда относился ко мне, как родной отец… нет, даже лучше, чем мог бы…

Девушка запнулась, и Пуаро подбардивающе кивнул:

— Продолжайте, пожалуйста. Кто же и в чем обвиняет вашего отчима Чарлза Чендлера?

— Трудно сказать в двух словах… Началась эта странная история довольно давно…

— В таком случае, начните с самого начала. И прошу вас, не нужно волноваться.

— Хорошо, месье Пуаро. Наш дом, Лойд-Мейнор, находится в Кавершеме, это в десяти милях от Лондона, в Оксфордшире. Кавершем — городок небольшой, там редко что случается. И поэтому, когда три месяца назад разгромили квартиру миссис Лоуренс, город обсуждал это целую неделю.

— Разгромили? — заинтересованно спросил Пуаро.

— Ночью кто-то проник в дом через заднюю дверь и учинил настоящий разгром в комнате, которая примыкает к спальне. Сбросил на пол книги, вытащил ящики из столов, повалил торшер и стулья…

— Я полагаю, в доме в этот час никого не было?

— Там живет старая миссис Лоуренс, ей семьдесят, и она глуха, как тетерев. Она утверждала, что слышала сквозь сон какой-то шум, но так и не поняла, то ли это ей снится, то ли что-то на самом деле падает и грохочет… Во всяком случае, она не встала, и обнаружилось все только утром, когда пришла служанка, чтобы приготовить миссис Лоуренс завтрак.

— Что-нибудь украли?

— По словам миссис Лоуренс — ничего. Во всяком случае, драгоценности, которые она хранила в нижнем ящике стола, остались на месте, хотя сам ящик лежал на полу.

— Возможно, вор искал какой-то документ? — сказал Пуаро.

— Полиция сначала тоже высказала такое предположение, — кивнула девушка. — Но неизвестный разгромил не только комнату, но еще и на кухне все перевернул вверх дном. А там никогда никаких бумаг не было в помине, разве что книга кулинарных рецептов мадам Турень, но ее не тронули. Зато все кастрюли оказались на полу, половина тарелок побита, соль и сахар рассыпаны… Но самое странное…

Мисс Мейберли неожиданно замолчала, прикусив губу.

— Да, да, — встрепенулся Пуаро. — Самое странное, сказали вы…

— На полу возле двери, которая вела из кухни в коридор, полицейские нашли носовой платок, который не принадлежал миссис Ларсон. Мужской платок с вензелем. Три буквы: Ч.М.Ч.

— Ч.М.Ч. — повторил Пуаро. — Чарлз…

— Майкл Чендлер, — удрученно сказала мисс Мейберли. — Это был платок моего отца.

— Замечательно! — воскликнул Пуаро.

— Замечательно? — растерянно переспросила Диана.

— О, — Пуаро взмахнул руками. — Я полагаю, мадемуазель, что в ту ночь ваш отчим Чарлз Чендлер спал крепким сном в своей постели? В конце концов, согласитесь, платок — очень ненадежная улика. Его могли потерять, кто-то мог им воспользоваться… Но продолжайте, прошу вас!

— Инспектор Драммонд пришел поговорить с отцом и спросил о платке. Все разъяснилось, как вы и предположили: у отца несколько недель назад потерялся платок, наверное, просто выпал из кармана… А ночью отец спал.

— И это подтвердили по крайней мере два свидетеля…

— Да… То есть, нет, кто мог это подтвердить? Все спали, никто ничего не слышал, а утром двери в доме были заперты изнутри, как всегда… Но самое ужасное, месье Пуаро… Уходя, инспектор Драммонд обратил внимание на туфли, которые стояли в прихожей. Черные туфли… На них был какой-то белый налет… Инспектор поднял их и стал рассматривать. И сказал, что кто-то наступил в этих туфлях на просыпанную соль… Вы понимаете, месье Пуаро? Это были туфли моего отца!

— Вполне достаточно для провинциального полицейского, чтобы придти к вполне определенным выводам, — вздохнул Пуаро. — Вероятно, еще у двух десятков жителей Кавершема можно было обнаружить туфли, выпачканные в соли или сахаре.

— А платок, месье? Был еще платок…

— И что же? Инспектор предъявил вашему отчиму обвинение?

— Нет, он только сказал, что все это очень подозрительно. И потому, когда подобное произошло во второй раз…

— Во второй? — поднял брови Пуаро. — Вы хотите сказать, что в доме миссис… э-э… Лоуренс…

— Нет, это произошло у Паркинсонов. Прошло почти полтора месяца, все начали забывать о том, что случилось. У миссис Лоуренс, в конце-то концов, ничего не пропало. Но слухи в городе ходили… Вы же знаете эти провинциальные города, где из любой мухи делают слона, а каждый намек, особенно неверно истолкованный, воспринимается как надежное доказательство…

— Да-да… — пробормотал Пуаро. — А ваш отчим, мадемуазель, в каких отношениях он был с этой мадам Лоуренс?

— Ни в каких, месье! Он и не подозревал о ее существовании до того утра, как… Да и сама старуха Лоуренс, когда инспектор начал расспрашивать ее об отце, твердо сказала, что никогда не встречалась с мистером Чендлером, хотя, конечно, слышала о нем. Семья Чендлеров много лет живет в Кавершеме, и нет ничего удивительного, что…

Диана замолчала, глядя на солнечный зайчик, смело перебравшийся с потолка на книжную полку.

— Вы сказали, — напомнил Пуаро, — что второй раз это произошло в доме…

— В доме Паркинсонов. Полтора месяца спустя. Кто-то проник через черный ход…

— Похоже, — пробормотал Пуаро, — что черный ход в ваших домах специально существует для того, чтобы им пользовались грабители.

— В Кавершеме, — с некоторой гордостью в голосе заявила Диана, — многие не запирают на ночь черный ход. А некоторые — и главный. У нас нет воров, месье Пуаро. То есть, не было до…

— Значит, у Паркинсонов что-то украли? — заинтересованно спросил Пуаро.

— Это неизвестно, — покачала головой Диана. — У них в доме такой тарарам, что сами хозяева порой не могут найти вещь, которую держали полчаса назад. Не пропало ничего ценного — это точно. Просто потому, что ничего ценного Паркинсоны в доме не держат. Это муж и жена, обоим под шестьдесят, не очень приятные люди, живут на доходы с каких-то акций, но толком об этом никто не знает…

— И что же произошло в их доме?

— Такой же разгром, как у миссис Лоуренс.

— Паркинсоны спали без задних ног и ничего не слышали?

— В тот вечер они были в гостях и вернулись очень поздно. В кабинете мистера Паркинсона все было перевернуто вверх дном, в спальне тоже, и даже из чулана часть вещей кто-то выбросил в коридор.

— А на кухне?

— Нет, на кухне все осталось на своих местах. Кухня — это единственное место в доме, где есть порядок, потому что их кухарка, старая Мэри Бирст, никому не позволяет прикасаться к кастрюлям… А по остальным комнатам будто разъяренный бык пробежал.

— Разъяренный бык… — пробормотал Пуаро, и глаза его заблестели. — Бык, посвященный Посейдону. Критский бык…

— Что вы сказали? — недоуменно спросила Диана.

— Ничего, мадемуазель. Я берусь за это дело. Критского быка можно поймать только в тонкую сеть, если… Но продолжайте, прошу вас. Я полагаю, что и в доме Паркинсонов полицейские нашли какие-то улики, показавшие на вашего отчима, верно?

— След башмака, месье. В тот вечер шел дождь, а позади дома Паркинсонов непролазная грязь. И этот… неизвестный… изрядно наследил. На следующее утро инспектор Драммонд имел наглость явиться в Лойд-Мейнор и потребовать, чтобы отец показал ему свои туфли. Будь моя воля, я бы просто выставила инспектора за дверь — у него с собой не было ни ордера, ничего. Но отец утверждал, что ему нечего скрывать, поскольку он всю ночь спал и даже может рассказать, какой кошмарный сон ему снился…

— Рассказать сон, о Господи… — вздохнул Пуаро.

— Вот и инспектор тоже… В общем, месье, на туфлях отца не было грязи, как, видимо, надеялся инспектор, они оказались тщательно вычищены, причем вакса еще блестела. А наш слуга Стивен, который всегда чистит обувь, утверждал, что последний раз чистил эти туфли вчера утром, после этого отец несколько раз выходил из дома, дождь уже и днем накрапывал.

— То есть, — прервал девушку Пуаро, — кто-то тщательно почистил туфли вашего отчима вечером или ночью.

— Видимо, так, и это очень озаботило инспектора.

Диана замолчала, пытаясь справиться с волнением. Пуаро покачал головой.

— Не очень приятная история, — сказал он. — Я полагаю, что Критский бык проявил свой нрав еще раз?

— Критский бык? — Диана недоуменно подняла глаза на Пуаро.

— О, мадемуазель, это всего лишь оборот речи, но, судя по вашему взгляду, я прав, не так ли?

— Да, — неожиданно всхлипнув, сказала девушка, — был еще и третий раз, и четвертый…

— Четвертый! — воскликнул Пуаро. — Представляю, как взбешен инспектор… э-э… Драммонд. Предполагаю, что и в этих случаях имеются косвенные улики против вашего отца.

Диана кивнула.

— Неделю назад разорению подвергся дом Летиции Пембридж, он стоит на отшибе, а задняя дверь выходит на пустырь и потому постоянно закрыта. Миссис Пембридж живет одна, муж ее умер лет десять назад, оставив ей скромную ренту. В ту ночь ее не было дома, она гостила у дальних родственников в Рочестере. Вернувшись, обнаружила, что в комнатах вещи разбросаны как попало, в общем… все то же самое… А задняя дверь открыта.

— Там был надежный замок? — спросил Пуаро, думая, казалось, о чем-то своем.

— Инспектор Драммонд утверждает, что дверь можно было открыть практически любым ключом. Он говорит, что жители Кавершема очень беспечны…

— А улики?

— В кладовой была пролита синяя краска, месье. Инспектор Драммонд явился в Лойд-Мейнор, когда еще все спали, и попросил экономку, миссис Девоншир, показать корзину с грязным бельем. Хозяев просил не будить, мол, зачем беспокоить их по такому пустяковому поводу. И в корзине он обнаружил брюки отца с несколькими синими пятнышками. Правда, брюки лежали в глубине корзины, а не сверху, как ожидал инспектор, а отец, который проснулся и спустился вниз, устроил скандал и на этот раз действительно прогнал Драммонда, а тот кричал, что найдет на отца управу и докажет…

— Мистер Чендлер как-то объяснил наличие синих пятен?

— Дня за два до происшествия он красил сарай во дворе и запачкался. Тогда же и положил брюки в корзину с бельем.

— А в ту ночь?

— Все спали, как обычно, никто ничего не слышал.

— И, наконец, четвертый случай? — спросил Пуаро.

— Четвертый случай произошел вчера. Разорена была квартира мистера Клейтона, хозяина магазина «Все для дома». На этот раз дело оказалось серьезнее, мистер Клейтон упал с лестницы и сломал два ребра. Дело в том, что спальня расположена на втором этаже, и ночью он услышал грохот внизу. Миссис Клейтон перепугалась, ведь уже весь город знал об этом… быке… Она попросила не выходить, но мистер Клейтон решил вызвать полицию. Телефон находится в холле на первом этаже, мистер Клейтон начал спускаться по лестнице, в это время кто-то толкнул его в спину, и он покатился по ступенькам…

— И опять ничего не взяли?

— Ничего.

— Какие же улики на этот раз указывали на вашего отца?

— Никакие, месье, это и насторожило инспектора больше всего.

Брови Пуаро удивленно поползли вверх.

— Понимаете, месье, — торопливо сказала девушка, — мистер Клейтон очень осторожный и мелочный человек. В Кавершеме его хорошо знают, отец время от времени сам покупает у мистера Клейтона гвозди и прочую мелочь. Когда начались эти странные истории, а особенно, когда пошли слухи об отце… Как-то отец зашел в магазин, и мистер Клейтон стал громко говорить о том, что сменил в доме все замки, и ему не страшен теперь никакой взломщик. Отец послушал и сказал, что, будь он на месте неизвестного взломщика, то непременно в следующий раз показал бы мистеру Клейтону, чего стоят эти хваленные замки. Это слышали несколько человек. Но в следующий раз разгромили дом миссис Пембридж, и разговор в лавке как-то подзабылся. А когда это случилось с Клейтоном…

— Во всей этой странной истории, — задумчиво произнес Пуаро, — есть один момент, о котором вы не сказали ни слова. Если кто-то что-то искал в этих домах, должно быть нечто, объединяющее эти дома или эти семьи.

Диана покачала головой.

— Инспектор Драммонд думал так же, произнесла она. Но нет, месье, никто из этих людей даже не был знаком друг с другом.

— А ваш отец был знаком только с хозяином магазина?

— Да.

— Не обнаружив связи и логического мотива, — сказал Пуаро, — инспектор наверняка решил, что ваш отец просто сбрендил и совершает эти набеги, будто лунатик?

— О, месье, именно так он и сказал после того, как учинили разгром в доме миссис Летиции. «Я не утверждаю, сказал он, что вы, мистер Чендлер, делаете это в здравом уме и твердой памяти. В вашей семье были люди, страдавшие душевной болезнью…» После этого отец открыл дверь и выставил инспектора на улицу.

— И что инспектор? — с усмешкой осведомился Пуаро.

— Поставил своих людей около нашего дома. Два констебля дежурили с вечера до утра. Но это не помешало кому-то учинить разгром в доме Клейтонов.

— И это означало, что подозрения с вашего отца должны быть сняты?

— Нет, месье… Та ночь была очень темной, освещения позади дома нет. Полицейский утверждает, что ничего не слышал, а инспектор Драммонд уверен, что он просто задремал…

— Очень любопытная история, — пробормотал Пуаро. — Ясная и непонятная одновременно. И боюсь, что…

Он замолчал, и выражение его лица становилось все более мрачным.

— Да, — сказал он наконец, когда мисс Мейберли стала проявлять признаки нетерпения, — да, конечно, это так и есть.

Он неожиданно вскочил на ноги.

— Скорее! — бросил он. — Я очень надеюсь, что мы не опоздаем.

— Что… что вы решили? — со страхом спросила девушка. — О чем вы?

— Об убийстве, черт возьми. И мы должны успеть, понимаете?

II

Поезд отошел от вокзала Виктория, и за окном потянулись мрачные пригороды юго-запада. Пуаро молчал, постукивая тростью о пол, а Диана не решалась прервать раздумья великого сыщика. Когда поезд миновал Мейденхед и вырвался на зеленые просторы Беркшира, Пуаро неожиданно улыбнулся и сказал отеческим тоном:

— Ну-ну, молодая леди, не нужно так нервничать. В вашем возрасте думать о плохом попросту неприлично. Нам ехать еще полчаса, расскажите-ка мне пока о семье. Вы очень любите отчима, верно?

— Он мне как родной отец, — горячо сказала Диана. — Да что это я, даже родной отец не так заботился бы обо мне, как Чарлз…

— Вы хотите сказать, что мать не очень-то обращает на вас внимание, верно?

— О, месье Пуаро, у нее много проблем. Вечные нелады с прислугой, вы же знаете, как трудно сейчас найти людей преданных и трудолюбивых…

— Вы живете втроем?

— Нет, с нами живет еще Хью, это брат Чарлза, он художник, и говорят — неплохой. Я ничего не понимаю в живописи, месье Пуаро, а дядя Хью ни о чем, кроме картин, не говорит. На чердаке он оборудовал себе мастерскую. Он хороший человек, но ужасный домосед. По-моему, он подрывает себе здоровье, все время смешивая краски. Они так неприятно пахнут…

— К сожалению, — философски заметил Пуаро, — мне тоже не по душе современная живопись. А что, дядя Хью не женат?

— Нет. По-моему, у него в юности была какая-то романтическая история, он был влюблен, и девушка его бросила, он очень страдал и с тех пор не любит никого и ничего, кроме своих картин.

— А как ваша мать и дядя отнеслись к обвинениям инспектора Драммонда?

— Мама готова засвидетельствовать где угодно, что отец спит, как сурок, и никуда не выходил из дома по ночам.

— Жена не может быть свидетелем в деле мужа, — покачал головой Пуаро.

— Вот и инспектор говорит то же самое… А дядя Хью утверждает, что большей чепухи не слышал за всю свою жизнь. Но советует отцу вести себя с инспектором осторожнее, чтобы не давать ему лишних поводов для обвинения.

— А почему дядя Хью живет с вами?

— У него была своя студия в Лондоне, но в последнее время дела шли неважно, ему не удавалось почти ничего продать… В общем, он оказался на мели, и отец вытащил его к нам. Это было года два назад…

— Подъезжаем, — прервал Пуаро рассказ девушки. — Давайте поторопимся.

III

Лойд-Мейнор оказался, как и ожидал Пуаро, викторианским домом довольно мрачной архитектуры, не ремонтированным еще со времен войны. Дом окружал сад, о котором хороший садовник сказал бы, что это насмешка над принципами садоводства. В полутемном холле их встретил слуга, принявший у Пуаро пальто, шляпу и трость.

— Мистер Чарлз хочет вас видеть немедленно, мисс Диана, — обратился он к девушке. — Прошу вас, сэр, — слуга повернулся к Пуаро и сделал приглашающий жест, — подождите в гостиной.

— Сейчас, Стивен, — сказала Диана, — я иду.

Девушка поднялась наверх с озабоченным выражением на лице, а Пуаро прошел следом за Стивеном в большую гостиную, интерьер которой не свидетельствовал о высоком вкусе хозяев.

Тяжелая дверь распахнулась, и в гостиную широким шагом вошел — а точнее сказать, ворвался — сам мистер Чендлер, в точности соответствующий тому представлению, которое составил себе о нем Пуаро. Ростом чуть выше шести футов, двести фунтов веса, неуклюжие движения и проницательный взгляд.

— Мистер Пуаро! — воскликнул Чарлз Чендлер. — Я и раньше говорил Диане, и теперь повторяю, что она совершенно напрасно потревожила вас. Все это — совершеннейшая чепуха, у инспектора Драммонда мозги набекрень.

— Отец, — тихо сказала Диана, появившаяся следом, и Чарлз мгновенно умолк, обернувшись к падчерице, — отец, позволь месье Пуаро составить свое представление об этом деле.

— Ну конечно, — смутился Чендлер, превратившись из неповоротливого медведя в огромного домашнего кота. — Конечно, Диана, раз ты так считаешь, то я готов ответить на любой вопрос мистера Пуаро. Вот только толку от этого, я думаю…

Пуаро так и не узнал, о чем еще думает Чарлз Чендлер, потому что в дверь начали трезвонить с таким неистовством, будто здание охватило пламя. Из прихожей послышались возгласы Стивена, чьи-то возбужденные голоса, дверь распахнулась, и на пороге возник плотный человечек с глазами навыкате. Из-за его спины выглядывали два дюжих констебля.

— Послушайте, Драммонд, — неприязненно сказал Чендлер, — вы, прости Господи, взяли уже за дурную привычку врываться в мой дом, и я…

— Сэр, — торжественно заявил инспектор, — протяните-ка руки, чтобы я мог защелкнуть наручники.

— Что?! — вскричал Чарлз Чендлер, но констебли выступили вперед, и не успел ошеломленный хозяин пошевелиться, как руки его оказались скованными.

— Отец! — закричала Диана и повернулась к инспектору. — Что все это значит?

— Я арестую вас, мистер Чендлер, — сухо сказал инспектор, по обвинению в убийстве Джона Райса. — Уведите, — приказал он, и констебли повели ничего не соображавшего Чендлера на улицу. В прихожей послышались крики, женский вопль, чья-то скороговорка, потом хлопнула входная дверь, и на минуту в доме воцарилась мертвая тишина. Диана стояла посреди гостиной, глядя на инспектора расширенными от ужаса глазами, инспектор с видом удовлетворенного тщеславия разглядывал Пуаро, а великий сыщик невозмутимо сидел в кресле, ожидая, когда в гостиной появятся остальные действующие лица.

Они не замедлили явиться — высокая женщина с огненно-рыжей копной волос и лицом постаревшей мадонны и мужчина, в котором нетрудно было признать брата Чарлза — Хью, хотя, казалось, между этими двумя мужчинами было очень мало сходства. Хью был худощав, с длинными руками и тонкой шеей, вид его не свидетельствовал о крепком здоровье, но лицом он был очень похож на брата — такой же разлет бровей, тот же нос с легкой горбинкой; без сомнения, это был младший Чендлер.

— Вы? — вопросительно сказал инспектор Драммонд, обращаясь к Пуаро.

— Эркюль Пуаро, — вежливо представился сыщик и добавил: — Насколько я смог оценить ситуацию, нынче произошло убийство, и улики вполне определенно показали на Чарлза Чендлера?

— Именно так, сэр, именно так, — кивнул Драммонд.

— Но… этого быть не может, — прошептала Каролина Чендлер, бессильно опускаясь на широкую софу.

— Мне знакомо ваше имя, сэр, — продолжал Драммонд, — я слышал о некоторых ваших делах.

Пуаро расцвел.

— По-моему, — сказал Драммонд, — дело это настолько ясное, что вам не имело смысла покидать Лондон.

— Нет ничего запутаннее ясных дел, — сказал Пуаро, взглядом подбадривая Диану, готовую упасть в обморок. — Я был бы вам чрезвычайно благодарен, инспектор, если бы вы рассказали о том, что случилось.

— Нынче ночью кто-то попытался проникнуть в дом Джона Райса, хозяина заправочной станции, живущего на улице Молочников. Райс и его жена проснулись от грохота, доносившегося со стороны кухни. Райс пошел посмотреть, что случилось, и не вернулся. Некоторое время спустя жена спустилась вниз и обнаружила мужа посреди кухни. Он был мертв. Убит ударом тяжелого предмета по голове. На кухне, в холле и столовой был полный разгром. Ясно, что мистер Райс застал погромщика, когда тот не ожидал, и…

— При чем здесь мой отец? — воскликнула Диана, прижимая руки к щекам.

— При том, мисс, — объяснил инспектор, — что убит был Джон Райс обухом топорика, лежавшего на кухонном столе. Этот топорик со следами крови был обнаружен моими людьми час назад в канаве возле задней двери вашего дома. Далее. Убийца случайно наступил на кровь у тела Райса. На ботинках Чарлза Чендлера, тех, что стоят в прихожей, я только что обнаружил следы крови. И наконец, несколько свидетелей утверждают, что слышали шум в доме Райсов, видели, как некто выбежал оттуда через заднюю дверь и побежал в сторону улицы Часовщиков. В сторону Лойд-Мейнора, мисс.

— Они опознали в бегущем мистера Чендлера? — осведомился Пуаро.

— Было слишком темно, сэр, чтобы свидетели могли кого бы то ни было опознать. Одни видели промелькнувшую тень, другие слышали звук шагов. Но в совокупности с остальными уликами и предыдущими случаями разбойных нападений, сэр, все это не оставляет никаких сомнений.

— Прошу всех, — инспектор обвел взглядом присутствовавших, — никуда не отлучаться из дома. Разумеется, к вам, мистер Пуаро, это не относится.

— Вы поняли? — инспектор остановился в дверях. — Из дома не отлучайтесь, пока я не сниму ваших показаний. Впрочем, добавил он, констебль будет дежурить у входа.

IV

— Этого я боялся больше всего, — вздохнул Пуаро, когда Драммонд вышел.

— Нужно что-то предпринять, — сказал Хью Чендлер. Он выглядел растерянным, но, во всяком случае, не потерял способности соображать, в отличие от женщин, находившихся в полуобморочном состоянии. — Не может же так быть, чтобы человека упекли за решетку без достаточных доказательств!

— Боюсь, мистер Чендлер, — мягко сказал Пуаро, — что у инспектора Драммонда такое количество улик, которого хватит на два обвинительных заключения. Единственное, что мне непонятно в этом деле, — мотив.

— Мотив? — пробормотал Хью. — Инспектор утверждал, что мой брат…

— Да? — подбодрил Пуаро.

— Он говорил, что Чарлз просто… буйное животное, которому нравится крушить все вокруг.

— У Чарлза действительно есть в характере такая черта?

Хью покрутил своей тонкой шеей и встревоженно посмотрел на женщин.

— Мадемуазель, — обратился Пуаро к Диане. — Пожалуй, вам лучше подняться с матерью наверх.

— Да… — сказала Диана. — Мама, пойдем, я уверена, что месье Пуаро сделает все возможное…

Она бросила на Пуаро умоляющий взгляд, сыщик поднялся, учтиво поклонился женщинам и сказал:

— Мадам, я сделаю не только все возможное, — я узнаю правду.

Он не был, впрочем, уверен в том, что миссис Чендлер хотела бы знать именно правду…

V

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Пуаро, когда они остались вдвоем с Хью. — Судя по тому, что вы не хотели, чтобы нас слышала миссис Чендлер, характер вашего брата действительно…

— Сложный характер, — кивнул Хью. — Брат подвержен буйным вспышкам. Это у него от отца, наш отец тоже был буйного нрава. Но Чарлз умеет быть и нежным мужем, и замечательным отцом для мисс Дианы. Он… Понимаете, мистер Пуаро, мы этого не афишируем, впрочем, инспектору Драммонду наверняка известно… Несколько лет назад Чарлз лежал на лечении в психиатрической клинике — у него были запои. Вышел он из клиники совершенно нормальным человеком. Я его просто не узнавал. Вскоре умер наш отец, и вы бы видели, мистер Пуаро, как заботился Чарлз о матери, я в те дни не мог посвящать ей достаточно времени, у меня готовилась выставка в Челси, это был единственный шанс, и если бы я не… Впрочем, неважно.

— Ваша мать, — кашлянув, перебил Пуаро, — живет в Лойд-Мейноре?

— Жила, — поправил Хью. — Здесь мы все и жили много лет назад. Потом я уехал в Лондон, у отца здесь были скотобойни, сейчас ими занимается Чарлз. А мать несколько месяцев спустя после смерти отца переехала к своей сестре в Девоншир. Она говорила, что не в силах оставаться здесь, где ей все напоминает… Ну, вы понимаете, месье Пуаро, ей было тяжело.

— Понимаю, — пробормотал Пуаро.

— После отъезда матери Чарлз жил здесь с Каролиной и Дианой, — продолжал Хью, — Каролина… вы же видели ее, месье Пуаро, какое у вас сложилось впечатление?

Пуаро неопределенно пожал плечами.

— Я предпочел бы, — сказал он, — оставить пока свои впечатления при себе.

Хью пристально посмотрел на Пуаро.

— Да, я понимаю, — сказал он без уверенности в голосе. — Это просто ужасно. Ужасно и непонятно. Инспектор думал сначала, что Чарлз что-то искал в доме миссис Лоуренс. Но после второго случая… с Паркинсонами… с ними Чарлз даже и знаком не был… инспектор пришел к выводу, что это поступки бешеного быка, не отдающего отчет в своих действиях. Как ни прискорбно, мистер Пуаро, но, возможно, он прав. Я думал, что эти приступы закончились навсегда…

— Когда это произошло в первый раз, — сказал Пуаро, — и когда нашли улики, почему вы не убедили брата пройти еще один курс лечения?

— Видит Бог, я пытался, но это оказалось бесполезно. Сначала Чарлз был совершенно убежден, что не имеет ко всему этому никакого отношения. Но, когда это случилось в третий раз, он, по-моему, начал сомневаться. Он действительно ничего не помнил из того, что происходило ночью. Ему казалось, что он крепко спал, но, по его словам, ему снились кошмары, и… В конце концов, лунатики никогда не помнят того, что делают ночью. И все-таки Чарлз и слышать не хотел о том, чтобы пройти еще один курс лечения.

— Если Чарлз по ночам выходил из дома, — задумчиво сказал Пуаро, — то кто-то должен был это видеть или слышать. Вы, миссис Каролина, мисс Диана или кто-то из слуг.

— Моя спальня в противоположном крыле дома, слуги в доме не ночуют, Диана молода и спит без задних ног, а Каролина утверждает, что Чарлз не покидал спальню. Инспектор ей не верит…

— А вы?

Хью помолчал.

— Не знаю, — признался он. — Возможно, ей действительно кажется, что она говорит правду. Впрочем, по ее же словам, она в те дни сильно утомлялась и сразу засыпала…

— Я вижу, — сказал Пуаро, поднимаясь, — что сами вы, мистер Чендлер, готовы поверить в то, что ваш брат убил человека?

— Я не знаю, мистер Пуаро. Я сам не знаю, во что верить. Я люблю Чарлза и готов присягнуть где угодно, что это человек большой души и добрейшего сердца. Но улики говорят вполне однозначно… И те старые приступы… Я не могу присягнуть, что Чарлз этого не делал…

VI

Инспектора Драммонда Пуаро застал в его кабинете.

— Садитесь, мистер Пуаро, — обрадованно вскричал инспектор, настроение у него было прекрасным, и он торопился поделиться впечатлениями со своим именитым коллегой. — Дело закончено, и теперь я могу спокойно вздохнуть.

— Мистер Чендлер признался? — спросил Пуаро, с опаской усевшись на скрипевший стул.

— Признался? Пока нет, да я и не думаю, что в этом есть нужда. Все указывает на то, что Чендлер опасно болен, завтра коронер, без сомнения, пошлет несчастного на освидетельствование. Видите ли, мистер Пуаро, Чендлер уже лечился от приступов бешенства несколько лет назад. Думаю, что его не повесят, но дни свои ему придется провести в не очень приятной компании.

— Да, печально… — протянул Пуаро, и что-то в его тоне заставило инспектора внимательно посмотреть на сыщика.

— Вы полагаете, — спросил Драммонд с улыбкой, — что в деле Чендлера есть какие-то неясности?

— Почему же? В нем все ясно, — удивился Пуаро. — Я хотел спросить, инспектор, вы давно работаете здесь?

— Два года, мистер Пуаро.

— Так-так! Скажите-ка, инспектор, отец братьев Чендлер, э-э…

— Патрик, — подсказал инспектор.

— Да…

— Я не застал его в живых, — развел руками инспектор.

— Я не о том. Вам должно быть известно, были ли у Патрика Чендлера приступы буйства? И что вам известно о его… э… любовных похождениях?

— Мистер Пуаро, — нахмурился инспектор. — Не знаю, как у вас во Франции, но мы здесь не любители сплетен.

— Я бельгиец, — механически поправил Пуаро. — И сплетни меня не интересуют.

— Франция, Бельгия, — пробормотал инспектор. — Я расследовал дело Чарлза Чендлера, а не его покойного отца. Может, вам пришло в голову, что Чарлз — внебрачный сын, а? Они с братом действительно мало похожи, но к делу это не относится, вы не находите?

— Я и не думал утверждать, что Чарлз — внебрачный сын! — изумленно воскликнул Пуаро.

— Рад был познакомиться, — сухо сказал инспектор, поднявшись.

VII

Лавку на углу улицы Молочников содержал старый Хиггинс, грузный мужчина лет семидесяти на вид. Он сидел за кассой на вращающемся стуле, чтобы было удобнее следить за покупателями, выбиравшими товар. Пуаро минуту постоял у двери, пока обращенный к нему взгляд Хиггинса не стал подозрительным.

— Мое имя Пуаро, — сказал сыщик, подходя к кассе, — и если у вас найдется свободная минута, мне бы хотелось поговорить с вами об этом страшном убийстве, что произошло сегодня.

— Пуаро? — переспросил Хиггинс. — Иностранец? Почему иностранцы интересуются нашими делами?

— Пожалуй, — задумчиво сказал Пуаро, — я смог бы вам это объяснить, если бы вы уделили мне время.

— Мария! — крикнул Хиггинс, и из внутренней двери показалась женщина, которая была полной противоположностью своему мужу: высокая и худая, с седыми волосами, аккуратно уложенными на затылке.

— Мария, — сказал Хиггинс. — Постой-ка тут, мне нужно поговорить с этим джентльменом. Он расскажет, почему иностранцы ужасно любопытный народ.

Должно быть, миссис Хиггинс тоже была об иностранцах невысокого мнения — взгляд ее, брошенный на Пуаро, был неприязненным, если не откровенно враждебным.

В подсобном помещении, куда Хиггинс ввел Пуаро, сесть было негде, и сыщик с ужасом подумал о том, что разговаривать придется, стоя среди нагромождения коробок, мешков и тюков. Но Лоуренс проследовал к дальней стене, где была еще одна дверь, и ввел Пуаро в аккуратную гостиную. Здесь стоял круглый стол, стулья с прямой высокой спинкой и огромный, во всю стену, буфет, доставшийся мистеру Хиггинсу, скорее всего, от горячо любимой прабабушки.

Кивнув на один из стульев, Хиггинс пронес свое тело прямиком к буфету, и через минуту на столе стояли бутылка шотландского виски, две хрустальные рюмки и тарелка с хрустящими хлебцами.

Пуаро сделал рукой отстраняющий жест, и Хиггинс, пожав плечами, налил себе на полпальца темной жидкости.

— Вы, иностранцы, — пробормотал он, — предпочитаете пить вина, от которых только мысли заплетаются. Лучше пусть заплетаются ноги, а?

Он рассмеялся своей шутке, но сразу оборвал смех.

— Послушайте, мистер Пьеро…

— Пуаро, — поправил сыщик, поморщившись.

— Прошу прощения… Так вот, мистер Пуаро, если иностранные газеты будут писать о бедняге Чендлере, имейте в виду — он не виноват.

— Вы хотите сказать, что он не убивал вашего соседа, мистера Райса? — спросил Пуаро.

— Бедняга Райс, — произнес Хиггинс, воздев очи горе, но Пуаро не услышал в голосе бакалейщика и тени сожаления. — Когда я услышал сегодня, как Чарлз с ним расправился, то на секунду пожалел, что это сделал не я. Гнусная личность, скажу я вам как иностранцу, вы не разбираетесь в нас, англичанах, между тем, каждый житель Кавершема вам скажет — Райс был негодяем и шантажистом.

Хиггинс даже покраснел от возмущения. Наверняка, подумал Пуаро, бакалейщик тоже был жертвой шантажа и потратил немалую сумму, чтобы откупиться. Интересно, на чем мог поймать Райс этого добродушного на первый взгляд старика? А на чем он мог поймать Чарлза Чендлера?

— Вы думаете, что мистер Райс шантажировал Чендлера, и тот…

— Нет! — воскликнул Хиггинс. — Положительно, вы, иностранцы, ничего не понимаете. Может быть, Райс и шантажировал Чендлера, но Чарлз не в состоянии — поймите вы, наконец, не в состоянии, повторяю я, убить человека, будучи в здравом уме и твердой памяти.

— То есть, вы хотите сказать… — закивал Пуаро, будто ему пришла неожиданная мысль, которую он не решался высказать вслух.

— Конечно! Лет шесть-семь назад Чарлз сильно страдал от запоев, я слышал, что он даже лежал в клинике. И вылечился, несколько лет он был тихим, как голубь. А потом, видимо, кровь отца взяла свое.

— Отец братьев Чендлер был… э… не в себе? — спросил Пуаро с озабоченным видом.

— Патрик Чендлер был джентльменом! — воскликнул Хиггинс. — Он бывал буйным, как-то он снес дверь у миссис Пембридж, так на это были свои причины.

— Да? Какие? — быстро спросил Пуаро.

— Что? — Хиггинс уставился на Пуаро непонимающим взглядом. Похоже, что бакалейщик слышал только себя. — Вот я и говорю, умер Патрик Чендлер от удара, а миссис Этель сразу отсюда уехала, оставив детей с носом. Собственных детей, заметьте!

Хиггинс замолчал, чтобы налить в рюмку еще на полпальца виски и опрокинуть его одним глотком.

— Значит, — сказал Пуаро, нахмурившись, — мать Чарлза и Хью прибрала к рукам деньги мужа и уехала, оставив собственных детей без средств к существованию?

Хиггинс захохотал так, что, как показалось Пуаро, со стен посыпалась штукатурка. Бакалейщику доставляло удовольствие просвещать непонятливого иностранца, а после второй рюмки виски Хиггинсу было уже трудно удержать язык на привязи.

— Без средств, скажете тоже, — фыркнул Хиггинс, отсмеявшись. — Впрочем, откуда вам знать, действительно? — удивился он собственной догадке. — Вы ведь не жили в Кавершеме! Так вот, я вам скажу, братья Чендлер получили Лойд-Мейнор, в котором живут сейчас, и небольшую скотобойню, от которой вдова сама отказалась. А деньги — да, деньги братьям не достались. Собственно, на деньги им и рассчитывать было нечего, при живой-то матери, верно?

— Большие деньги? — полюбопытствовал Пуаро.

— Поговаривали о сотне тысяч фунтов, мистер! Патрик Чендлер хорошо вел дела, не то, что сыновья. Младшему, Хью, нужно только одно — красками малевать, а старший, Чарлз, тоже оказался неважным хозяином. А особенно, когда начались эти… да… так он и вовсе стал какой-то странный…

— Странный? — встрепенулся Пуаро. — Буйный, вы хотите сказать?

— Буйный? — с сомнением произнес Хиггинс и, чтобы поддержать мыслительную деятельность, налил себе еще немного виски, покосившись на закрытую дверь в подсобное помещение. — Я его ни разу в буйном состоянии не видел, и слава Богу. Он частенько наведывался в лавку, и, я вам скажу, в последнее время был какой-то сам не свой.

— Еще бы, — сказал Пуаро, пожимая плечами, — будешь сам не свой, когда не можешь справиться с собственными эмоциями.

— Вы думаете? — спросил Хиггинс, с подозрением глядя на иностранного гостя. — Нет, — добавил он решительно. — Я видел его и пьяным, и трезвым, а в последнее время Чарлз был… мрачным… Вот! Именно мрачным, если вы понимаете, что я хочу сказать, мистер. Мрачным…

Он еще раз повторил это слово, сопоставляя его с собственными впечатлениями, и остался доволен.

— Смотрел на вас и будто не видел? — сказал Пуаро.

— Именно так, мистер, именно так!

— Прошу прощения, — сказал Пуаро, поднимаясь, — за то, что отнял у вас время.

Хиггинс сделал широкий жест.

— Надеюсь, — сказал он, — что теперь иностранные газеты не будут писать о Чарлзе Чендлере напраслину. Сюда, мистер, вот в эту дверь.

— Не будут, — пообещал Пуаро, выходя в коридор, который вел в холл дома Хиггинсов. Через минуту за ним захлопнулась парадная дверь, и Пуаро несколько минут стоял в неподвижности, хмуря брови и разглядывая носки собственных туфель.

— Должно было быть именно так, — пробормотал он, — но тогда непонятно…

Неожиданно он хлопнул себя ладонью по лбу с такой силой, что две девочки, разглядывавшие витрину лавки Хиггинса, испуганно отошли подальше от странного господина в шляпе и с тростью.

VIII

Старуха Лоуренс была глуха, и уже через минуту разговора Пуаро понял, что из дома можно было вынести всю мебель, а женщина, читавшая книгу в своей спальне, даже не повернула бы голову на грохот.

— Очень разумно с его стороны, — сказал Пуаро, отвечая скорее на собственные мысли, нежели на вопрос миссис Лоуренс, — почему французы интересуются сумасбродным мистером Чендлером.

— Что вы сказали? — крикнула старуха.

— Я сказал, миссис Лоуренс, что вы еще легко отделались! Ведь он мог ввалиться и в вашу спальню!

Старуха захихикала, по-своему истолковав замечание Пуаро.

— Ну да, ну как же! — завопила она, тыкая в Пуаро пальцем. — Тогда он бы и меня убил, как бедного Райса! Этот Чендлер просто зверь, я вам скажу!

— Значит, у вас ничего не пропало?

— Ничего! Я все пересчитала, у меня строгий учет, каждая ложка на своем месте! Я же говорю — просто зверь!

— Вы были с ним знакомы? — прокричал Пуаро.

— Знакома? Никогда не видела, никогда! Бог миловал!

— Может, отца его знали, мистера Патрика Чендлера?

— Никого из этой семейки, мистер! Я тут всю свою жизнь живу, и родители мои тут жили, и ни с какими Чендлерами не знались!

— Ну и хорошо, — сказал Пуаро, поднимаясь с жесткого стула, на котором сидеть было так же удобно, как на придорожном камне.

— Что вы сказали, мистер?

— Я сказал, что желаю вам дожить до ста лет! — крикнул Пуаро, направляясь к двери.

— Вашими молитвами… — неожиданно тихо пробормотала миссис Лоуренс.

— Господи, — сказал себе Пуаро, выйдя на улицу, — почему бы ей не купить слуховой аппарат?

IX

Паркинсоны оказались полной противоположностью миссис Лоуренс: два благообразных человечка, о каких говорят «божьи одуванчики». Мистеру Паркинсону было около шестидесяти, жене его чуть меньше, оба невысокого роста и тщедушного телосложения. Пуаро был встречен весьма любезно, более того, оказалось, что мистер Паркинсон и прежде слышал фамилию… как вы сказали… конечно, Пуаро, конечно… очень известная фамилия, популярный политический деятель, член Национального собрания Франции…

— Вообще говоря… — Пуаро поморщился, но все же не стал объяснять мистеру Паркинсону его заблуждение.

Пуаро провели в аккуратную гостиную, где, конечно, уже не осталось никаких следов разгрома, и усадили в глубокое кресло, выбраться из которого без посторонней помощи было бы затруднительно.

— Мы как раз собирались пить чай, — радостно сообщила миссис Паркинсон. — Вы не откажетесь?

— Благодарю вас, — торжественно сказал Пуаро, поскольку именно такой интонации ожидали от него хозяева.

— Сиди, Сара, — сказал мистер Паркинсон, — сиди, я распоряжусь сам.

Он покинул гостиную быстрыми шагами, и миссис Паркинсон сказала, понизив голос:

— Мистер Пуаро, у моего мужа больное сердце, и воспоминания о том… происшествии… Вы понимаете меня?

— О, конечно, — отозвался Пуаро. — Собственно, я вовсе не собирался расспрашивать вас о подробностях того неприятного вечера. Вовсе нет! Мои вопросы совершенно нейтральны. Вот, к примеру: давно ли вы живете в Кавершеме?

Миссис Паркинсон задумалась.

— Нет… Сейчас я вам скажу точно. Мы переехали в этот дом три года и девять месяцев назад. До этого жили в Бирмингеме, но мужу оказался вреден климат, вы, наверное, не знаете, но там зимой так сыро, что у Роджера…

Она оборвала себя на полуслове, потому что вернулся мистер Паркинсон и сообщил, что чай будет подан через пять минут.

— У вас широкий круг знакомых? — спросил Пуаро. — Я имею в виду, часто ли вы ходите в гости, и часто ли ходят к вам?

Мистер Паркинсон, пересчитав в уме всех своих знакомых, сказал, не торопясь:

— Восемь семей. Это весьма респектабельные люди нашего круга и возраста. Пожалуй, у нас нет ни одного незанятого вечера. Или приходят к нам, или мы посещаем друзей сами. Приятная беседа — лучшее, что нам осталось в жизни.

Он улыбнулся, и Пуаро энергично кивнул головой, выражая согласие.

— Приятная беседа хороша тем, — сказал он, — что в ней узнаешь больше нового, чем из книг. Что до меня, — пожаловался он, — то я плохо запоминаю написанное, иное дело — когда слышишь нечто из уст человека, которому доверяешь.

— Совершенно с вами согласен, мистер Пуаро, — сказал Паркинсон.

Служанка, такая же маленькая, как хозяева, а возрастом, пожалуй, даже постарше, вошла в гостиную и поставила на стол поднос с тремя чашками, хрустальную сахарницу и вазочку с вареньем.

— Очень приятная женщина, — сказал о служанке Пуаро, — она и живет здесь, с вами?

— Нет, что вы, мы вполне обходимся без посторонней помощи. Миссис Рэдрикс приходит, чтобы приготовить обед и немного прибрать в квартире. Иногда остается, как сейчас, если у нас гости. Обычно мы ее отпускаем в пять часов.

— Разумно, — сказал Пуаро, — отхлебывая холодный чай, вкусом напоминавший пожухлую траву. Помолчав, он все-таки решился затронуть неприятную для мистера Паркинсона тему, не потому, что это представлялось ему таким уж необходимым, но ведь хозяин ждал от гостя вопроса, непременно связанного с давешними событиями, иначе о чем же он расскажет вечером своим друзьям?

— А старого Чендлера вы уже не застали в живых? — спросил Пуаро.

— Старого Чендлера? — переспросил мистер Паркинсон. — Я слышал о нем… уже после того, как случилось эта ужасное нападение… друзья выражали нам свое сочувствие и кое-что рассказали об этой семье. Но самого-то мы не застали, он умер раньше, чем мы сюда переехали. Он был не старым, знаете ли. Видимо, буйный нрав не идет на пользу здоровью.

— Я слышал, — сказал Пуаро, — что жена ему изменяла. Готов в это поверить, братья Чендлеры совершенно не похожи друг на друга.

— Ну что вы, — покачал головой мистер Паркинсон, — мы слышали как раз противоположное. Сара, кто говорил нам о том, что покойный Чендлер имел любовницу?

— Сэм Горн, — с готовностью вступила в разговор миссис Паркинсон. — Правда, я не помню, называл ли он чье-то имя…

— Нет, — покачал головой мистер Паркинсон, — не называл, я бы запомнил. Да и откуда ему знать, он сам слышал какие-то разговоры, ничего конкретного…

— Благодарю вас за чай и приятную беседу, — сказал Пуаро и сделал попытку подняться.

— Вы уже уходите? — разочарованно спросила миссис Паркинсон. — Род, пригласи мистера Пуаро остаться, сегодня к нам должны придти Мейсоны, очень приятные люди, которые…

Третья попытка выбраться из кресла оказалась удачной, и Пуаро поклонился.

— Сожалею, миссис Паркинсон, но дела не позволяют мне…

— Жаль, — флегматично заметил мистер Паркинсон, — дела всегда мешают человеку жить так, как ему хочется.

Пуаро не стал возражать.

X

По дороге к миссис Пембридж Пуаро зашел к бедняге Клейтону, чьи стоны слышны были с улицы. На звонок вышла хмурая женщина, которая могла быть и самой миссис Клейтон, и служанкой, либо домоправительницей. Во всяком случае, фартук, который был надет на женщине, показался Пуаро достаточно непрезентабельным.

— Могу ли я поговорить с мистером Клейтоном? — спросил сыщик, приподняв шляпу. — Мое имя Эркюль Пуаро, я частный детектив и расследую дело, одним из пострадавших в котором оказался по несчастливой случайности ваш… э…

— С мистером Клейтоном? — удивилась женщина. — Вы что, не местный? А, вижу, иностранец… С мистером Клейтоном, скажете тоже… Проходите, мистер.

Несколько озадаченный, Пуаро прошел в мрачного вида гостиную, главной достопримечательностью которой был лежавший кверху ножками диван. Поскольку стульев и, тем более, кресел, в комнате не было, то сесть Пуаро не предложили. Откуда-то продолжали доноситься странные звуки, которые Пуаро принял за стоны. Скорее, это был какой-то заунывный вой, сродни наигрышам на волынке, от которых у Пуаро начинала болеть голова. По его глубокому убеждению, подобные звуки были специально придуманы дьяволом, чтобы мешать работе серых клеточек — единственному, чем человек отличался от своих меньших братьев.

— Не обращайте внимания, — резко сказала женщина, — это мой муж делает вид, что поет оперные арии.

— Вот как? — теперь Пуаро действительно начало казаться, что он узнает знакомую мелодию одного из Рихардов: то ли Вагнера, то ли Штрауса, композиторов, которых он не любил не меньше, чем звуки шотландской волынки.

— Ваш муж уже оправился после нападения? — спросил Пуаро, внимательно разглядывая ножки дивана.

— Мне нужно было самой спуститься, — заявила миссис Клейтон. — Тогда оправляться пришлось бы этому негодяю Чендлеру!

— Не сомневаюсь, — вежливо сказал Пуаро.

— Но я не намерена оставлять это без последствий! — продолжала миссис Клейтон. — Я подала судье заявление о компенсации. Пусть Чендлер заплатит прежде, чем его повесят! Вот, поглядите, что он сделал с диваном!

По мнению Пуаро, единственное, что сделали с диваном, это перевернули его вверх ножками, причем, сделал это, скорее всего, вовсе не взломщик. Впрочем, вступать в спор с хозяйкой Пуаро не собирался. Он намерен был задать один-единственный вопрос и задал его, улучив паузу в словесном Везувии миссис Клейтон.

— А отец Чарлза Чендлера, — сказал Пуаро, — вы его хорошо знали?

— Кого? — подозрительно спросила миссис Клейтон. — Какой еще отец? Старый олух помер несколько лет назад, пусть земля ему будем пухом. Знала! А кто ж его не знал? Это был бабник, каких мало! Ни одной юбки не пропускал. Бедная Этель так с ним намучилась, что, когда этот греховодник отправился на тот свет, она и месяца не прожила в Кавершеме. Не хотела встречаться на улице со всякими…

Миссис Клейтон неожиданно замолчала, и одновременно — по странному совпадению — умолк голос мистера Клейтона. От возникшей тишины у Пуаро зазвенело в ушах.

— Со всякими, сказали вы… — начал он.

Но миссис Клейтон, видимо, решила, что сказала больше того, что хотела.

— Простите, мистер, — женщина открыла дверь в прихожую и недвусмысленно показала Пуаро дорогу к выходу, — я поднимусь к мужу, иначе этот дуралей встанет с постели. С его-то переломами… Будьте здоровы, мистер сыщик.

— Значит, Патрик Чендлер пытался и за вами приударить? — спросил Пуаро, стоя на пороге.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Пуаро удрученно покачал головой и медленным шагом направился к дому миссис Летиции Пембридж, который находился на соседней улице.

— Все так, — бормотал он, — все это не могло быть иначе. Но чего он добивался? Или…

Пуаро неожиданно остановился на середине проезжей части и тихо рассмеялся.

— Ну, конечно, — сказал он, не обращая внимания на раздраженные окрики водителей, — я должен был об этом подумать с самого начала! Надо же было быть таким ослом!

Сделав это красноречивое замечание, Пуаро продолжил свой путь и несколько минут спустя звонил в дверь небольшого особнячка. Уже начало темнеть, и в домах кое-где жители включили электричество. В окнах миссис Пембридж было темно, и на звонок никто не откликался.

— Мистер! — услышал Пуаро голос с противоположной стороны улицы и, обернувшись, увидел мужчину лет сорока, стоявшего в дверях кондитерской лавки.

— Если вы ищете миссис Пембридж, — крикнул мужчина, — то ее нет!

Пуаро пересек улицу и подошел к хозяину лавки мистеру Генри Кристоферу — это имя большими буквами было выведено на вывеске, изображавшей руку с большим куском именинного пирога.

— Мое имя Эркюль Пуаро, — представился он, — и я писатель. Хочу написать книгу о последних событиях в вашем городе. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Мистер Кристофер кивнул, продолжая разглядывать Пуаро.

— Конечно, я бы хотел побеседовать с миссис Пембридж, поскольку она тоже стала жертвой этого разъяренного быка…

— Это вы точно сказали, мистер, разъяренного быка, иначе не скажешь, — произнес Кристофер и сделал приглашающий жест.

В лавке стоял сладковатый конфетный запах, на прилавке лежали торты в коробках, конфеты в прозрачных упаковках и россыпью — в изящных стеклянных вазочках. Покупателей не было, мистер Кристофер прошел на свое место к кассе и пригласил Пуаро сесть на высокий табурет наподобие тех, что стоят у стойки в баре. Пуаро на глаз оценил шаткость трехногого сооружения и предпочел вести разговор стоя.

— В своей книге, мистер, — начал Кристофер, — вы будете рассказывать только о Чендлере и его жертвах или…

— Конечно, нет! — с энтузиазмом воскликнул Пуаро. — Это будет большое полотно, на котором я намерен запечатлеть каждого, кто хоть как-то оказался… Кстати, мистер… э… Кристофер, ваша лавка расположена как раз напротив дома миссис Пембридж. Значит, с этого самого места вы могли видеть, как все происходило?

В душе Кристофера боролись два желания — ему очень хотелось быть запечатленным на литературном полотне, но очень не хотелось при этом отступать от жизненной правды, каковая, без сомнения, должна присутствовать в талантливом произведении. Не придя к определенному заключению, мистер Кристофер предоставил решать профессионалу.

— Ну… — произнес он несколько смущенно, — я действительно многое видел, но не в ту ночь, а до и после.

— Конечно, — с готовностью согласился Пуаро. — В ту ночь вы вряд ли могли что-то видеть, если, конечно, не ночевали в лавке, верно? Вы сказали «до»?

— «До», я имею в виду… э… — Кристофер в некотором смущении повертел головой и, наконец, решившись, сказал: — Понимаете, мистер, о миссис Пембридж говорят сейчас всякое… Будто она и Чарлз Чендлер были любовниками, она его бросила, так он в отместку и устроил все это…

— Что? — удивился Пуаро. — Миссис Пембридж его бросила, а он в отместку разгромил дома миссис Лоуренс и супругов Паркинсонов, сломал ребра Клейтону и убил Райса? К тому же, миссис Пембридж немного стара для Чарлза, а?

— Вот я и говорю: ерунда все это. Если услышите такое от кого-нибудь, не верьте. Слухи бывают такими нелепыми, но ведь многие верят тому, что слышат, а потом еще и сами добавляют…

— Да, вы правы, — согласился Пуаро. — Но вы-то, конечно, знаете больше, чем…

Он сделал многозначительную паузу.

— Дыма без огня не бывает, — изрек мистер Кристофер очередную сентенцию. — Так я вам скажу, мистер… э…

— Эркюль Пуаро, к вашим услугам.

— Вы француз?

— Бельгиец, так будет точнее.

— Но ведь Бельгия — это французская провинция, где-то неподалеку от Бретани?

— Я бы не сказал, — уклонился Пуаро от обсуждения географии Европейского континента. — Так вы говорили…

— Я говорил, мистер Пуаро, что к миссис Пембридж частенько захаживал старый Чендлер, отец Чарлза и Хью. То есть, не такой уж он был старый, ему и шестидесяти не было, когда он умер… Миссис Пембридж уже давно вдова, а Патрик был видный мужчина, хотя, скажу я вам, характером был так же горяч, как Чарлз. Хью не такой, говорят, он хорошо рисует, хотя сам я…

— Так вы говорили о том, что Патрик Чендлер и миссис Пембридж… — Пуаро попробовал ввести разговор в нужное русло.

— Да… По вечерам он частенько сюда захаживал. А бывало, точно вам говорю, и на ночь оставался. Вечером я лавку закрываю и вижу, как он подходит к двери и отпирает ее своим ключом. А утром прихожу — Патрик Чендлер выходит, оглядывается по сторонам и идет себе вон в ту сторону.

— А миссис Чендлер, — удивился Пуаро, — она что, не знала, где ее муж проводит ночи?

— Знала, наверное, или, во всяком случае, догадывалась. Когда Патрик умер, вдова быстро отсюда уехала. Видимо, не очень приятной была ее жизнь с Патриком.

— Он что, тоже буйствовал, как его сын?

— Такого, чтобы квартиры разорял, не припомню, но о скандалах слышал. Сын пошел в отца, это вам каждый скажет.

— И долго это было… я имею в виду роман между Патриком Чендлером и миссис Пембридж?

Кристофер подумал.

— Несколько лет. Да, не меньше. До самой смерти мистера Чендлера.

— Наверное, она очень переживала, когда он умер… я имею в виду миссис Пембридж.

— О да! Смотреть было страшно. Но на похороны не пошла, знала, что о ней будут говорить… Я к чему все это рассказываю, мистер, смотрите, как судьба складывается: отец эту женщину любил, а сын в припадке буйства разгромил ее квартиру.

— Вы думаете, он сделал это специально? — полюбопытствовал Пуаро.

— Боже, конечно, нет! — возмутился мистер Кристофер. — Просто я хочу сказать, какие, мистер, бывают случайности. Вот я, к примеру, три года назад оступился на пороге и повредил лодыжку, так, обратите внимание, ровно три года спустя, день в день, я на том же самом месте падаю и растягиваю…

— Очень любопытно, — прервал Пуаро рассуждения Кристофера. — Я имею в виду мистера Чарлза Чендлера. Вдруг он знал о похождениях отца и переживал, ну, вы понимаете, что я имею в виду, а характер у него необузданный, он ведь не очень-то понимал, что делал, когда бывал не в себе. Вот и громил дома бывших отцовских…

Кристофер расхохотался, откинув голову.

— Ну, вы скажете, мистер, — сказал он, отсмеявшись. — Это с миссис Лоуренс он, по вашему мнению… Или с миссис Клейтон?

— Я не настаиваю, — отступился Пуаро и добавил: — Еще один вопрос, и я откланяюсь. В вашу лавку Чарлз Чендлер захаживал?

— Нет, — покачал головой Кристофер. — Он, я слышал, не любитель сладкого.

— Всего хорошего, — сказал Пуаро.

XI

— Вы возвращаетесь в Лондон? — удивился инспектор Драммонд. — Я полагал, что вы серьезно заинтересовались этим делом и останетесь хотя бы до завтрашнего слушания у коронера.

— Нет, — покачал головой Пуаро. — Я предпочитаю вернуться последним поездом. В моем возрасте, инспектор, лучше спать в собственной постели.

Разговор происходил в кабинете инспектора Драммонда. Инспектор благожелательно смотрел на Пуаро, размышляя о том, что слава этого человека наверняка преувеличила его реальные достоинства, которые этот иностранный сыщик не проявил.

— Мой поезд в двадцать один сорок, — продолжал Пуаро. — Я хотел бы, инспектор, попросить вас вот о чем…

Он понизил голос, и по мере того, как Пуаро излагал свои соображения, инспектор Драммонд все больше хмурился и пробовал возражать, но умолкал на полуслове.

— Хорошо, — сказал он, когда Пуаро смолк. — Я сделаю так, как вы хотите, хотя, разрази меня гром, все это представляется мне весьма сомнительным.

— Благодарю вас, инспектор Драммонд, — сказал Пуаро.

XII

В половине восьмого, поужинав в ресторане «Ливерпуль», Пуаро позвонил в дверь Лойд-Мейнора. Открыла мисс Диана и, схватив сыщика за руку, быстро втащила в прихожую.

— Месье Пуаро! Я получила вашу записку, но ничего не поняла. Вас так долго не было, я решила, что вы забыли обо мне и…

— Но я надеюсь, вы сделали все, как я просил? — спросил Пуаро, подавая девушке пальто, шляпу и трость.

— Конечно. Мама плохо себя чувствует, к ней приходил врач, но она обещала в восемь спуститься. Дядя Хью у себя, когда ему плохо, он всегда рисует какие-то мрачные пейзажи… Он тоже обещал выйти к восьми. Вы видели отца, месье Пуаро?

— Нет, я был занят другими делами.

— Другими? — разочарованно сказала Диана.

— Не беспокойтесь, девочка, успокоил ее Пуаро. — Думаю, все образуется.

В дверь позвонили. На пороге стоял сухонький старичок в черном твидовом пальто и шляпе, державший в руке кожаный портфель.

— Мистер Вильямс? — удивилась Диана.

— Добрый вечер, мисс Диана, — вежливо сказал старичок, — давненько я вас не видел. Вы похорошели, просто красавица.

— Это мистер Вильямс, адвокат, — повернулась Диана к Пуаро. — А это месье Эркюль Пуаро, частный детектив.

— О, месье Пуаро, — адвокат расплылся в улыбке, — я много слышал о вас, и ваше присутствие в этом доме вселяет в меня надежду на то, что пребывание Чарлза Чендлера в тюремной камере не затянется надолго.

Пуаро промолчал, а Диана только коротко вздохнула и провела Вильямса и Пуаро в гостиную, усадив обоих в кресла поближе к камину. Оставив пальто в прихожей, мистер Вильямс стал будто еще суше, а усевшись в кресло, и вовсе начал производить впечатление эфемерного создания. Портфель он положил себе на колени и протянул к огню озябшие руки.

— Я распоряжусь, чтобы подали чаю, — сказала Диана и вышла.

— Славная девушка, — пробормотал адвокат, — не хотелось бы доставлять ей неприятности.

— Вы получили мою записку, мистер Вильямс? — спросил Пуаро.

— Иначе я бы не был сейчас здесь, — сказал адвокат. — Я не вполне понимаю вашу игру, месье Пуаро, но все же сделал то, что вы просили. Ваша репутация служит мне залогом того, что здесь нет ничего незаконного.

— Безусловно, — подтвердил Пуаро. — Моя единственная цель — расставить сеть на пути свирепого быка.

— Простите? — мистер Вильямс поднял на Пуаро недоумевающий взгляд, и сыщика спасло от объяснений появление в гостиной двух персонажей: Каролины и Хью. У миссис Чендлер были красные глаза, к которым она то и дело подносила промокший платочек, а Хью выглядел мрачным и сосредоточенным. Придвинули кресла к камину, и образовался полукруг, в центр которого на низкий журнальный столик слуга Стивен поставил поднос с чашками. Диана встала за креслом матери и, в ответ на взгляд Пуаро, сказала:

— Я не хочу пить. Просто не могу…

— Что ж, — сказал Пуаро. — Господа, мисс Диана сегодня утром посетила меня и попросила разобраться в деле ее отчима, мистера Чарлза Чендлера. В то время она еще не знала, что нынче ночью произошло убийство. Мисс Диана полагала, что я сумею отвести от Чарлза Чендлера нелепые, по ее мнению, обвинения. Но, видите ли, господа, взявшись за дело, я не занимаюсь спасением клиента или его обвинением. Я выясняю истину, которая может оказаться вовсе не такой, на какую рассчитывает…

Диана вскрикнула:

— Вы… Отец не может быть виновен!

Пуаро покачал головой.

— Вам бы лучше присесть, мисс Диана, — участливо сказал он. — Разговор будет долгим.

Диана отступила на шаг и, продолжая смотреть на Пуаро расширенными глазами, опустилась на стоявший у стены диванчик.

— Итак, — начал Пуаро, — в течение последних трех месяцев произошли пять преступлений. Никто не пострадал во время первого, а сегодня был убит человек. Каждый раз улики указывали на одного и того же — на Чарлза Чендлера. Если бы это были прямые улики, например, отпечатки пальцев, я бы еще сомневался, но улики были косвенными, и это почти однозначно говорило о том, что Чарлз Чендлер — преступник.

— Вы не оговорились, месье Пуаро? — поднял брови адвокат. — Вы делаете такой вывод на основании косвенных улик?

— Конечно! Если бы каждый раз на месте преступления находили отпечатки пальцев Чарлза или нечто иное, прямо указывавшее на его присутствие, я бы действительно усомнился — даже безумный преступник не оставляет визитной карточки с упорством самоубийцы. В любом безумии есть своя логика. Но, с другой стороны, любой, самый здравомыслящий, преступник, не в силах предусмотреть всех мелочей. Он никогда не оставит прямых улик, но практически всегда на месте преступления можно обнаружить улики косвенные. Чаще всего полиция просто не обращает на них внимания. Допустим, на месте ограбления найден платок с вензелем, указывающим на одного из жителей города. Может ли это быть основанием для ареста, если больше ничто не связывает этого человека с местом преступления? Как по-вашему, мистер Вильямс?

— Что? — встрепенулся адвокат. — Нет, месье Пуаро, не может. Платок мог попасть на место преступления десятком совершенно невинных способов.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Пуаро. — Но если происходит серия преступлений, и если каждый раз существует косвенная улика, указывающая на одного и того же человека? Скорее всего, именно этот человек и является преступником. Во-первых, мы знаем, что хоть какую-то оплошность совершает даже гений. Во-вторых, серия оплошностей позволяет вычислить преступника не хуже, чем единственная прямая улика, вроде отпечатков пальцев.

— Если, — пробормотал адвокат, — кто-то намеренно не оставляет следов…

— Вот именно! Но, видите ли, когда некто пытается свалить вину за преступление на другого, он обычно подставляет человека так, чтобы у полиции не возникло сомнений. Уже по этому хороший сыщик может определить, является ли оставленный след имитацией… В данном случае, по мере того, как мисс Диана излагала мне эту странную историю варварских нападений, я все больше приходил к мысли, что она ошибается, и что ее стремление доказать невиновность отчима основано на личном к нему отношении, а не на реальных фактах. Но я не мог отказать мисс Диане и приехал сюда, тем более, что один момент в этой серии разгромов выглядел очень странно. Вы не обратили внимания, господа?

Хью и адвокат переглянулись, а миссис Каролина, слушавшая Пуаро с закрытыми глазами, осталась безучастной.

— Во время первого разгрома, у миссис Ларсон, старуха даже не проснулась. Не было никакого риска для преступника, кем бы он ни оказался. Во время второго разгрома, у четы Паркинсонов, хозяева были в гостях, но ведь они могли в любую минуту возвратиться, и преступник довольно сильно рисковал, пробравшись в дом в столь ранний час. Во время четвертого разгрома, у Клейтонов, хозяин услышал шум и пошел посмотреть, что происходит. В результате он оказался в постели с переломами ребер. В то время я еще не знал о пятом преступлении, но мне очень не понравилась тенденция.

— Третий разгром, — напомнил Хью. — Вы не сказали о нем. А между тем…

— Да, вы правы, — согласился Пуаро. — Миссис Пембридж была в отъезде, и опасность попасться была для преступника даже меньше, чем в первом случае. Третий разгром выпадал из схемы, но ведь это могло быть и исключением, которое, как известно, подтверждает правило. У меня не было доказательств ни того, ни другого! И следовательно, я должен был предположить худшее, пока не убедился в лучшем. Иными словами, можно было ожидать пятого преступления, когда переломами ребер дело бы не ограничилось! Я поспешил в Кавершем и, к сожалению, убедился в том, что был прав: пятый налет закончился убийством…

— Если это безумие, — продолжал Пуаро, — то в нем прослеживается четкая система. И, на мой взгляд, инспектор Драммонд допустил непростительное легкомыслие, когда не арестовал Чарлза Чендлера после третьего или четвертого случая. Испектор старался быть предельно объективным, он полагал, что для присяжных косвенные улики, которыми располагала полиция, не станут решающим доказательством вины… И он просмотрел тенденцию, допустил дело до убийства.

— Как вы можете так говорить! — воскликнула Диана, гневно глядя Пуаро в глаза. — Допустим, что отец действительно был… немного не в себе… Но то, о чем вы говорите, свидетельствует о холодном уме, а не о безумии!

— Почему же? — удивился Пуаро. — Я уже сказал: в любом безумии есть система. Сам безумец ее может вовсе и не осознавать. В приступе ярости он вламывается в дом старухи, все обходится без последствий для взломщика, и в следующий раз он уже будет менее осторожен, риск возрастает с каждым новым налетом. Это сродни риску попасть в аварию, если постоянно нарушать правила движения. Согласитесь, что один раз вам все сойдет с рук, но, войдя во вкус, вы непременно когда-нибудь задавите пешехода и попадете за решетку…

— Я не понимаю, — с отчаянием сказала мисс Диана. — Вы хотите убедить всех в том, в чем они и так убеждены? А я все равно в это не верю!

— С вашего позволения, мисс Диана, я продолжу, — сказал Пуаро, — потому что в этой безумной системе просматривается еще один момент, возможно, приближающий нас к разгадке. Заметьте: между первым и вторым налетом прошли полтора месяца. Между вторым и третьим — три недели. Между третьим и четвертым — шесть дней. Пятый произошел через два дня после четвертого. Процесс все ускорялся, что, кстати говоря, тоже говорило о безумии преступника — болезнь, чем бы она ни была вызвана, прогрессировала…

— По сути, — продолжал Пуаро, — когда мне не удалось предотвратить пятое преступление, оставалось только одно: разобраться в том, чем было вызвано безумие мистера Чарлза Чендлера. Только ли плохой наследственностью? Почему безумие проявилось именно сейчас, ведь, как я узнал, Чарлз лечился несколько лет назад и, казалось бы, совершенно поправился. Значит, должна была существовать внешняя причина, из-за которой Чарлз Чендлер вновь впал в безумие. И еще один вопрос: почему ни разу никто из домашних не обратил внимания на то, что Чарлз по ночам, а один раз так даже поздно вечером, а вовсе не ночью, покидает дом? Да, да, кивнул Пуаро, заметив протестующий жест Хью, вы мне уже объясняли, что спите в противоположной части дома, а комната мисс Дианы тоже далеко от спальни Чарлза, но миссис Каролина должна была…

Миссис Чендлер, все это время сидевшая, опустив голову и сохраняя на лице отрешенное выражение, подняла на Пуаро отсутствующий взгляд.

— Я… Я могла бы поклясться, — тихо сказала она, — что Чарлз не вставал с постели. Могла бы…

— Могли бы… — повторил Пуаро. — Но… В вашей фразе, миссис Чендлер, содержится невысказанное «но».

— Я сплю очень крепко, мистер Пуаро. И, если бы меня действительно заставили дать присягу… Я не смогла бы утверждать…

— Вы всегда спите так крепко? — Пуаро наклонился вперед. — А по утрам просыпаетесь с тяжелой головой, верно?

— Не всегда, но случается.

— И именно в те ночи, когда ваш супруг уходил из дома, вы спали крепко и просыпались поздно… А проснувшись, обнаруживали Чарлза рядом с собой…

— Да.

Пуаро покачал головой.

— Вот и ответ, господа. Снотворное. Миссис Каролина не принимает никаких препаратов, но в те ночи… Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Безусловно, — сердито произнес Хью. — Вы хотите сказать, что брат подсыпал Каролине снотворное, чтобы она не смогла свидетельствовать против него.

— О, Господи, — пробормотала Диана.

— Возможно, что именно так и было, философски заметил Пуаро. Но я продолжу свою мысль. Чарлз Чендлер, избавившийся от своей наследственной болезни, вдруг неожиданно впадает в буйство, но при этом странным образом помнит, что в те ночи, когда он уходит из дома, нужно позаботиться о том, чтобы это осталось незамеченным. Он забывает о мелочах, как каждый из нас, но, как любой преступник, помнит, что не нужно оставлять отпечатков пальцев… Похоже, что мистер Чендлер не столько был безумен, сколько изображал безумного. Но тогда, господа, он вовсе не случайно выбрал для первого налета дом глухой миссис Лоуренс, для второго — дом отсутствующих мистера и миссис Паркинсон, и так далее. Совершая налеты, он преследовал какую-то вполне определенную цель. И тогда система, о которой я говорил, видится уже совершенно иначе, вы не находите? Он что-то искал, разбрасывая вещи, что-то вполне конкретное. Что?

— Боже, о чем вы говорите, месье Пуаро! — воскликнула Диана, вскакивая на ноги. — Что мог искать отец у миссис Лоуренс, которую никогда не видел? Для чего ему были бедные Паркинсоны, о которых он не имел ни малейшего представления? И что общего у отца могло быть с миссис Пембридж?

— Да, — прервал девушку Пуаро, — действительно, что общего могло быть у вашего отца с миссис Пембридж? У Чарлза Чендлера — ничего, согласен. А у Патрика Чендлера?

— Все эти слухи не стоят и ломаного гроша! — гневно сказала Диана. — Но даже, если дед бывал у миссис Пембридж, что понадобилось у нее моему отцу?

— Но это же очевидно, — удивился Пуаро. — Обратите внимание: разгром учинялся в гостиных, в кабинетах, на кухне, где много шкафчиков, в которых можно спрятать какую-нибудь бумагу. Бумагу он и искал. Ведь Патрик Чендлер умер, не оставив завещания, верно?

— Да, — кивнул Хью.

— Он не любил свою жену, и вы, оба брата, это хорошо знали. А любил он последние годы жизни миссис Пембридж, и об этом вам тоже было хорошо известно. Он проводил у миссис Пембридж вечера, а то и ночи, там же, бывало, занимался делами, подписывал бумаги… Я не ошибаюсь?

— Нет, — буркнул Хью. — И что из этого следует?

— Да только то, что, составив завещание, отец ваш мог передать его на хранение, временное или постоянное, миссис Пембридж. И возможно, в этом завещании он отказывал в наследстве своей жене Этель — в пользу сыновей или других родственников. Потом Патрик скоропостижно умирает, вдова прибирает деньги к рукам и покидает город, оставив детям лишь дом да скотобойню, с которой ни Чарлз, ни, тем более, вы, Хью, не можете управиться. А миссис Пембридж хранит бумаги Патрика, поскольку он не дал ей никаких указаний на этот счет. К сожалению, я не смог поговорить об этом с миссис Пембридж, ее сейчас нет в городе…

— Как бы то ни было, — продолжал Пуаро, взглядом попросив Диану сесть, — не так давно Чарлзу стало известно о существовании завещания. Самое естественное предположение: отец оставил деньги ему, как старшему сыну. Или поделил между сыновьями, что тоже составило бы немалую сумму. Что должен был предпринять Чарлз? Пойти к миссис Пембридж и потребовать завещание отца? Но, если женщина молчала столько лет, значит, у нее были к тому основания. Стала бы она разговаривать с Чарлзом? Весьма сомнительно. Если же она стала бы все отрицать, а Чарлз потом взломал замок и попытался сам обнаружить бумаги, то сразу стало бы ясно, кто и, главное, с какой целью произвел взлом. Он придумал иной ход: имитировать собственное буйство. Он знал, что ни брат, ни падчерица не заметят его отлучек, а жене он подсыпал снотворное. Он не мог сразу пойти громить квартиру миссис Пембридж, чтобы полиция не сделала очевидных выводов. Ведь он не мог быть полностью уверен в том, что завещание существует, и что оно действительно находится у миссис Пембридж. Поэтому он сначала разгромил дом глухой миссис Лоуренс. Это было совершенно безопасно, старуха ничего не слышала. Потом он отправился к Паркинсонам, зная, что их нет дома. Здесь он рисковал больше, но все обошлось. И лишь затем он выполнил свою задачу. Миссис Пембридж гостила у родственников, и все удалось как нельзя лучше.

— Вы хотите сказать, — воскликнул Хью, приподнимаясь, — что Чарлз нашел завещание отца?

— Терпение, сэр! У нас ведь есть еще два налета, и в этих двух случаях дело, к сожалению, не обошлось без жертв. Если Чарлз обнаружил завещание, то зачем он отправился громить Клейтонов и Райсов?

— Чтобы замести следы, — пробормотал Хью, — это же очевидно.

— Но, если он нашел завещание, — терпеливо сказал Пуаро, — зачем было рисковать? И уж подавно он не стал бы делать глупость, сталкивая мистера Клейтона с лестницы. Нешуточное дело! Если Чарлз не был безумен, он не должен был нападать на мистера Клейтона и тем более — убивать мистера Райса. Если же Чарлз не отдавал отчета в своих действиях, то ему нечего было искать в доме миссис Пембридж. И в любом случае — что он сделал с завещанием?

— Вы так говорите об этом завещании, — тихо произнесла миссис Чендлер, — будто твердо уверены в его существовании. Это ведь всего лишь…

— Всего лишь мое предположение, согласен, — кивнул Пуаро. — Но если исходить из того, что Чарлз не был безумцем… И если он нашел то, что искал, как он поступил с этим документом? Как, подумал я, поступил бы я сам, если бы обнаружил важную бумагу, и если бы не мог пока ни предъявить ее открыто, ни хранить у себя дома, где каждый момент следовало опасаться обыска. Ведь инспектор Драммонд только и ждал момента…

— И к какому выводу вы пришли? — нетерпеливо спросил Хью.

Пуаро повернулся к адвокату, о присутствии которого все, казалось, забыли. Мистер Вильямс сидел, откинувшись на спинку кресла, и внимательно слушал, ни словом, ни жестом не проявляя своей заинтересованности в разговоре.

— Мистер Вильямс, расскажите, пожалуйста, о том, что произошло неделю назад.

— Я получил по почте пакет, — не торопясь, произнес адвокат, — внутри которого находился запечатанный конверт, адресованный компании «Говард и Вильямс».

— Говард…

— Мистер Майкл Говард был адвокатом семьи Чендлер и моим компаньоном, — пояснил Вильямс. — Он скончался два года назад.

— Вы вскрыли письмо?

— Нет, — с достоинством ответил адвокат, — потому что на конверте было написано «Вскрыть в случае предъявления имущественных претензий». Ниже стояла подпись мистера Патрика Чендлера и дата — 23 мая 1931 года.

— Дед умер зимой тридцать второго, — сдерживая слезы, произнесла Диана.

— Что вы сделали с письмом? — поинтересовался Пуаро.

— Я нашел в делах, оставшихся после мистера Говарда, бумаги, касавшиеся семьи Чендлер, и сличил почерки. Надпись на конверте, безусловно, была сделана рукой покойного Патрика Чендлера.

— Завещание, — вырвалось у Дианы.

— После этого, — продолжал адвокат, — я положил письмо в сейф и достал его оттуда лишь сегодня по письменному указанию прокурора Мак-Кензи. Меня посетил инспектор Драммонд…

— В конверте действительно было завещание покойного Патрика Чендлера? — нетерпеливо спросил Пуаро.

— Да, — кивнул адвокат и, увидев напряженные лица присутствующих (даже Каролина наклонилась вперед, стараясь не пропустить ни слова), добавил: — В двух словах могу сказать, что Патрик Чендлер завещал все свои деньги падчерице старшего сына, мисс Диане Мейберли.

— Мне? — воскликнула девушка, прижав руки к груди.

— О, Диана… — сказала Каролина. — Патрик был так добр к тебе…

— Глупости! — отрезал Хью, пристально глядя на адвоката. — Не было этого в завещании! Вы лжете!

Адвокат спокойным движением открыл портфель, лежавший у него на коленях, достал с десяток бумаг и начал медленно перебирать их в поисках нужной.

— Да вот она, вы ее держите в правой руке! — Хью вскочил на ноги и попытался выхватить бумагу.

— Позвольте, мистер Чендлер, — сказал Пуаро, — откуда вам известно, что это именно та бумага? Вы видели ее прежде?

Хью не слышал вопроса, все его внимание было приковано к бумаге, которую он, наконец, сумел вырвать из пальцев адвоката. Он повертел лист в руках и отшвырнул в сторону.

— Вы! — крикнул он. — Где завещание? Это чистый лист!

— Спокойнее, мистер Чендлер, — раздался еще один голос, и в гостиной появился инспектор Драммонд. — Завещание Патрика Чендлера, которое вы послали адвокату, находится в сейфе, где ему и положено быть. Дайте-ка ваши руки, я арестую вас по подозрению в убийстве мистера Райса и разбойных нападениях.

Хью издал громкий крик и бросился к двери, но инспектор встал на его пути, и неизвестно, кто одержал бы верх в потасовке. Но два констебля, ввалившиеся в гостиную, скрутили Хью Чендлера, продолжавшего изрыгать проклятия.

— Спасибо, мистер Вильямс, — вежливо сказал Пуаро, пожимая адвокату руку. — Сам Гаррик не сыграл бы лучше.

XIII

На следующее утро, после завтрака, во время которого Пуаро с аппетитом съел тосты и крутое яйцо, а женщины не ели ничего, поскольку внимание их сосредоточилось на Чарлзе, умявшем огромную порцию омлета, все собрались в гостиной. Утро выдалось сумрачным, шел дождь, Пуаро сел поближе к камину и прервал очередное восклицание Чарлза «О Господи, Хью!» словами:

— Разве вы так уж удивлены поступком брата?

Чарлз Чендлер сложил на груди свои мускулистые руки.

— Нет, месье Пуаро, — сказал он, подумав. — Нет, не удивлен. И знаете, что я вам скажу? Все было против меня, и мне действительно начало казаться, что я мог вставать во сне и учинять все эти кошмары!

— На это и рассчитывал Хью, — кивнул Пуаро. — Он допускал, что вы, сломленный и ничего не понимающий, могли признать свою вину. В любом случае, вас ожидала или веревка, или психиатрическая лечебница до конца дней…

Чарлз содрогнулся.

— О, мистер Пуаро, — воскликнула Каролина, взяв мужа за руку, — что же происходило на самом деле? Вы — великий человек!

— Не мне судить, — Пуаро с достоинством провел пальцами по своим великолепным усам. — Напротив, я считаю, что с самого начала проявил непростительное легкомыслие. Я правильно определил, что следующее преступление может привести к убийству. Но, предвидя следствия, я не мог определить мотив. К тому же, поговорив с людьми, я так и не нашел никакой связи между пятью пострадавшими. Я не мог самому себе ответить на вопрос: были это действия безумца или разумного человека? Но, когда я узнал о связи миссис Пембридж с Патриком Чендлером, все встало на свои места. Стало понятно, почему именно этот случай оказался исключением из правила. И стало очевидно, что действовал Чарлз Чендлер в полном сознании.

— Вы сказали — Чарлз? — воскликнула Диана.

— В то время у меня еще не было оснований для того, чтобы думать иначе. Но когда я понял, что в доме миссис Пембридж искали и, скорее всего, нашли некую вещь, я понял, что преступником не мог быть ваш муж, миссис Каролина. Ибо тогда все последующие действия, и уж тем более — убийство, становились бессмысленными.

— Почему же? — возразил Чарлз. — Если я, по-вашему, не хотел показать, что интересовался именно домом миссис Пембридж, то должен был бы совершить еще один-два налета, чтобы запутать картину, верно ведь?

— Нет, неверно, — сказал Пуаро. — Допустим, что это действительно были вы, и что вы искали документ, предполагая, что в нем закреплены ваши права на наследство. В противном случае этот документ вам был бы просто не нужен. Но, если так, то, найдя его, вы обязаны были предать документ гласности — иначе для чего было рисковать?

— Ну… — безусловно, протянул Чарлз.

— Далее. Если вы действовали в здравом уме и твердой памяти, зачем нужно было учинять вообще эти разгромы? Разве вы не могли, воспользовавшись отсутствием миссис Пембридж, в полной тишине войти, как это и было сделано, и потихоньку обшарить дом? А потом предъявить найденный документ? И никому бы в голову не пришло, что вы получили его не совсем законным путем.

— Да… — пожалуй, согласился Чарлз.

— Все события можно было уложить в совершенно иную схему, и я думал о ней, но она выглядела противоречивой, потому что не объясняла двух последних событий. Я имею в виду предположение, что некто намеренно изображал буйный нрав и подбрасывал улики, компрометирующие Чарлза Чендлера. Этот некто сам был заинтересован в чем-то, имевшемся в доме миссис Пембридж. Если некто искал завещание Патрика Чендлера, то логично было предположить, что это один из вас троих. Одно время я даже подозревал мисс Диану!

— Меня? — воскликнула девушка.

— Ну, месье, это просто глупо, — покачал головой Чарлз. — Так разгромить помещение не могла бы слабая женщина…

— Вы полагаете? — улыбнулся Пуаро. — По сути, я обнаружил только один предмет, который мисс Диана или миссис Каролина не смогли бы самостоятельно перевернуть. Это — диван в гостиной Клейтонов. Мысль о возможной виновности мисс Дианы мелькнула у меня именно тогда, когда я понял, что диван перевернула миссис Клейтон, потратив немало усилий, она хотела изобразить разгром большим, чем он был на самом деле. Нет, мистер Чендлер, разбрасывать бумаги и кастрюли, устраивая при этом грандиозный шум, могла бы и слабая женщина.

— Так вы что же, — осведомился Чарлз, — могли предъявить обвинение Диане?

— О! — поднял руки Пуаро. — Я недолго пребывал в заблуждении. Мисс Диана не могла этого сделать по другой причине. Вы же видите, мистер Чендлер, как к вам относится ваша падчерица. Как к родному отцу, верно? А тот, кто устраивал эти налеты, вел дело к обвинению в убийстве! Вот, что мне нужно было понять с самого начала. Я искал мотив. Я его нашел — преступник искал завещание, которое хранила миссис Пембридж. Но целью, истинной целью, и я должен был это видеть, ведь цепочка была ясна с самого начала, истинной целью было убийство! Убийство ставило точку. Преступнику нужно было не просто списать на Чарлза Чендлера налеты, ему нужно было, чтобы Чарлза Чендлера обвинили в убийстве!

— Когда я, наконец, понял эту деталь, стало очевидно, кто преступник, — закончил Пуаро, торжествующим взглядом оглядев слушавших его с варажением ужаса на лицах Каролину, Диану и Чарлза. — Ибо только одному человеку было выгодно навсегда убрать Чарлза со своего пути.

— Не понимаю, — прошептала Диана.

— Но это очевидно! Что могло содержаться в завещании Патрика Чендлера? Наверняка там не шла речь о миссис Этель, иначе Патрик не стал бы хранить бумаги у любовницы. И вряд ли в завещании говорилось о мисс Диане или миссис Каролине, эти женщины были ему, по сути, чужими, хотя, как я понял, он хорошо к ним относился. Значит, скорее всего, завещание было составлено в пользу сыновей. Или одного сына. Следовательно, в завещании были заинтересованы либо вы, мистер Чендлер, либо ваш брат Хью. Как я уже говорил, ваши действия были неразумны и нелогичны. Значит, оставалось одно — предположить, что завещание искал ваш брат Хью, который остро нуждался в деньгах, особенно в последнее время, когда он наделал огромное количество долгов.

— Каким-то образом Хью узнал о завещании отца, — продолжал Пуаро. — Возможно, просто догадался путем логических умозаключений, умом он не обделен. Он понимал, что, если завещание составлено в вашу пользу, Чарлз, то ему так и не избавиться от роли нахлебника. Если деньги были оставлены обоим сыновьям, то придется отдать вам половину, что тоже не казалось Хью правильным. Но если старший брат совершает преступление, например, убийство, если он признается недееспособным или вовсе… Вы понимаете? Тогда единственным наследником остается он, Хью Чендлер. Вот почему ему было совершенно недостаточно обнаружить бумагу! Ему нужно было, чтобы вас, Чарлз, обвинили не только в буйном поведении, но непременно в гораздо более тяжком преступлении — убийстве! На месте мистера Райса мог оказаться кто-то другой, но кто-то непременно был бы убит, и безумца Чарлза Чендлера упекли бы в желтый дом или послали на виселицу. А потом Хью является к адвокату, предъявляет имущественные претензии, завещание, которое он самолично запечатал в пакет и отправил мистеру Вильямсу по почте, вскрывают и… Цель достигнута.

— Ужасно, ужасно! — воскликнула Каролина. — Родной брат! Значит, я была права, и Чарлз никогда не уходил от меня по ночам?

— Как он мог это делать, если, как и вы, спал крепким сном? Хью давал снотворное вам обоим. Скорее всего, и мисс Диане тоже. В те ночи вам снились кошмары, и наутро вы не могли отделить сон от яви, а когда приходил инспектор Драммонд, Чарлз даже не мог с уверенностью утверждать, что не делал того, что ему приписывали…

— А если бы Хью не попался, когда вы с мистером Вильямсом разыграли этот спектакль? — со страхом в голосе спросила Диана.

— Он не мог не попасться, — улыбнулся Пуаро. — Сеть была прочной. Хью все эти дни жил в сильнейшем напряжении. Согласитесь, он не был прирожденным убийцей. И когда вдруг все пошло прахом… Хью — художественная натура. Он эмоционален, он умен, и поймать его на логических противоречиях было невозможно. Как тонко продумал он систему улик против собственного брата! Ни одного прямого доказательства. Он брал с собой ботинок Чарлза и пачкал его краской. Он ронял платок Чарлза. Он не подбрасывал орудие убийства в комнату брата, а ронял топорик неполеку от дома… Нет, господа, против такого человека, как Хью, могла сработать лишь эмоциональная ловушка…

— Достаточно ли будет для присяжных одного только признания Хью? — глухим голосом спросил Чарлз.

— Одного признания, конечно, мало, — согласился Пуаро. — Но теперь инспектору Драммонду нетрудно будет добыть и более надежные доказательства. Снотворное, например, которое Хью выписывал якобы для себя, несколько пачек были обнаружены при обыске в его комнате. Следы его пальцев — как ни старался, он все же оставил отпечаток на конверте…

— Я так вам благодарна, мистер Пуаро! — воскликнула Диана.

— Дорогая мисс, — галантно ответил сыщик, — я всего лишь поймал сетью быка Посейдона.

Часть третья НЕСКОЛЬКО КАПЕЛЬ КРОВИ

Глава 1 Убийство на вилле

У моего соседа Романа Бутлера, комиссара Тель-Авивской уголовной полиции, есть очень нехорошая черта: он не любит, когда ему мешают работать. В результате я обычно узнаю о его очередном деле из «Едиот ахронот», а репортеры, вы же знаете, люди свободные и независимые — что хотят, то и пишут. Приходится приглашать Романа на чашку кофе в неурочное время (в урочное его не застанешь дома) и выспрашивать подробности для моих исторических хроник. Роман, по его словам, не понимает, для чего в книге по истории государства Израиль нужны рассказы о расследованиях убийств. По-моему, это ясно: если в нормальном еврейском государстве должны быть свои воры, убийцы и проститутки (см. Собрание сочинений Бен-Гуриона), то описание деяних этих достопочтенных граждан есть непременная деталь истории.

— И проституток тоже? — подозрительно спросил Роман, когда я впервые изложил ему свою точку зрения. — Ты считаешь похождения какой-нибудь Орит на Тель-Барух достойным предметом исторических изысканий?

— Естественно! — воскликнул я, воздев очи горе. — Истории интересно все: от парадной речи президента Вейцмана до помады на губах этой твоей Орит. И кстати, — добавил я, — для правдивой истории государства просто необходимо описание трудных полицейских расследований. Для английских историографов будущего романы Агаты Кристи не менее важны, чем речи Уинстона Черчилля!

— Понимаю, — задумчиво сказал Роман. — Ты хочешь присвоить лавры не только Черчилля, но и Кристи…

Он так ничего и не понял. Неудивительно, что дело, которое можно распутать за сутки, тянется у него обычно неделю или даже месяц. Хаим Шуваль, подозреваемый по делу об убийстве в университете, просидел в камере предварительного заключения два дня, пока мое вмешательство не позволило разоблачить истинного убийцу и его подстрекателя! Вы думаете, Роман сказал мне «спасибо»? Нет, он заявил: «Песах, не вмешивайся, пожалуйста, иначе информации не жди!» Он называет «информацией» свой комментарий к статьям борзописцев из газет!

Наверняка и убийство Иосифа Гольдфарба осталось бы нераскрытым, если бы в тот вечер Роман не изменил своим привычкам и не позвал меня к себе вместо того, чтобы подняться ко мне самому. И наверняка правосудие совершило бы жестокую ошибку, осудив невиновного.

Впрочем, по порядку.

* * *

Во вторник, в 21 час 32 минуты (вы же понимаете, как важна точность в описании следственных действий) Роман Бутлер позвонил мне и сказал, сдерживая зевоту:

— Песах, у меня просто нет сил подниматься, чтобы выпить твой дряной кофе. Устал…

— Это с тобой бывает частенько, — вставил я.

— Что?.. Спускайся ко мне, не возражаешь?

— Какой детектив захватить? — спросил я, предвосхищая просьбу Романа.

Он на секунду задумался и сказал с некоторым сомнением в голосе:

— Тащи Эллери Квина, «Девять месяцев до убийства».

— Двенадцать, — сказал я и положил трубку, чтобы дать Роману время поразмыслить.

— Что двенадцать? — спросил он, открыв мне дверь.

— Сыщик, — язвительно сказал я, — мог бы и догадаться. Ты читаешь этот роман двенадцатый раз. Но собственный рекорд ты еще не побил. Ты брал у меня «Восточный экспресс» уже тридцать два раза.

— Любой порядочный человек, — заявил Роман, усаживая меня в кресло у журнального столика, — давно подарил бы мне эту книгу, чтобы не портить переплет, доставая ее с полки.

— Любой порядочный человек, — парировал я, — купил бы эту книгу в «Стемацком». И еще «Дело о пропавшем свидетеле» Гарднера, а также тот сборник романов Джо Алекса, который по твоей вине я на прошлой неделе отдал в переплет.

— Сколько? — спросил Роман.

— Что — сколько?

— Сколько, — нетерпеливо сказал Роман, — я должен тебе за переплетные работы?

— Чашку кофе покрепче и историю расследования — покруче.

— Кофе — пожалуйста, а с расследованиями туго. Самое крутое из известных мне расследований описала Батья Гур в своем последнем романе «Убийство в театре».

Я еще не успел купить эту книгу, хотя и читал рецензию в газете «Маарив».

— Только не нужно пересказывать сюжет, — сказал я. — Самое дурное качество человека — это желание пересказать сюжет детектива, да еще и приврать при этом.

— Не беспокойся, — успокоил меня Роман. — Я не читал этого романа и надеялся, что ты уже купил книгу и дашь мне ее, когда я расправлюсь с Квином.

— Почему же ты утверждаешь, что расследование Батьи Гур — самое крутое? — удивился я.

— Мне известно дело, которое Батья положила в основу книги. Правда, я не знаю, кто убийца…

— То есть? Тебе известно дело, и ты не знаешь?..

— Я знаю то, что происходило на самом деле, — пояснил Роман.

— Но Батья обычно полагает, что реальность слишком тривиальна, а реальные убийцы просто недостойны внимания писателей. Поэтому мне никогда не удается, читая ее роман и зная каждую деталь дела, которое Батья описывает, угадать, кому же она доверила убить человека. То это бывает главный свидетель, приятнейший человек, который в жизни и мухи бы не обидел. То вдруг оказывается, что убийца — тот, кто в реальной жизни был убит сам…

— Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель стоит выше жизненной правды.

— Историк тоже?

— Историк описывает факты, — сухо сказал я. — А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.

— Не понимаю, — развел руками Роман. — У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Биби с Арафатом — это жизненная правда или исторический факт?

Я не успел ответить — зазвонил телефон.

У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он ведет телефонный диалог со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться, о чем идет речь. Доклад оказался довольно длинным, и я успел продегустировать кофе, сваренный, естественно, не Романом, а его женой Леей: самому Роману никогда не удавалось добиться такого аромата, даже если он действовал строго по инструкции, опубликованной однажды в пятничном выпуске «Маарива».

Комиссар сказал «хорошо» и положил трубку.

— Что «хорошо»? — не удержался я от вопроса.

— Да ничего хорошего, — буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. — Извини, Песах, мне придется уйти. Дела.

Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, уже лежавшей в постели, а когда опять появился в салоне, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.

— Ты остаешься? — поинтересовался Роман. — Учти, я могу задержаться на всю ночь.

— Кого убили-то? — спросил я.

— Завтра прочитаешь в газетах, — отрезал Роман.

Я молча допил кофе и поудобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и для того, чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Песах, ничего интересного — обычное ограбление, хозяин оказался дома и…

Человек я, в общем, здоровый, и, честно говоря, не имею представления, на чье лечение моя больничная касса тратит те деньги, которые снимает с моего счета. Я не знал никакого иного Гольдфарба, кроме известного парламентского перебежчика. Насколько я помнил, тот Гольдфарб не имел никакого отношения к медицине.

— Известный хирург, — пробормотал я. — Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они наверняка приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?

— Если ты не спустишься к моей машине через девяносто секунд, — сказал Роман, — я уеду без тебя.

Я успел за пятьдесят.

* * *

Вилла Гольдфарба находилась в северо-западной части Герцлии-питуах, в километре от скоростной трассы Тель-Авив — Хайфа. Фешенебельный район, ничего не скажешь, вилла наверняка «тянула» на миллион. Впрочем, в темноте я мог и ошибиться — в сторону занижения, естественно, мне вообще трудно представить себе количество денег, большее, чем моя месячная зарплата.

По дороге (Роман включил мигалку и сирену, и от нас шарахались даже панелевозы) я задал несколько наводящих вопросов и уяснил для начала, что Гольдфарб после очередного развода жил на вилле один, что материальных ценностей у него в одном лишь салоне было наверняка миллионов на пять, что именно взято, пока неизвестно, но что-то взято наверняка, это видно невооруженным глазом.

— Чьим невооруженным глазом? — спросил я.

— Инспектора Соломона, — сказал Роман. — Он производил первичный осмотр места преступления.

Журналистов около виллы еще не было — видимо, они не рисковали ездить с такой скоростью, как Роман. А может, они попросту еще ничего не знали. Перед виллой стояли две полицейские машины, перегородив проезд, и регулировщик направлял проезжавший мимо транспорт в объезд, по улице Царей Израилевых. Инспектор Соломон оказался детиной под два метра, способным, по-моему, одним взглядом заставить любого злоумышленника самостоятельно надеть на себя наручники. Он тихо доложил Роману обстановку и повел комиссара к дому. Я поплелся следом, хотя меня и не звали.

— Песах, — сказал Роман, обернувшись, — ни к чему не прикасайся, не высовывайся, не разговаривай, смотри глазами.

К сожалению, я и не умею смотреть ничем иным, а глазами я видел лишь спину инспектора впереди и путь к возможному отступлению сзади. Пришлось сразу же нарушить инструкцию и высунуться, иначе я мог бы судить о ходе следственных действий лишь понаслышке.

Салон меня поразил — нигде в Израиле я не видел прежде такой лепнины на потолке и такого количества картин на стенах. Я не специалист в живописи и могу сказать одно: рамы были очень дорогими. На холстах же изображались, в основном, пейзажи, выполненные в очень реалистической, я бы даже сказал, натуралистической манере — от снежных гор веяло холодом, а в лесу можно было заблудиться. Я сказал «в основном», потому что в четырех самых больших рамах пейзажи отсутствовали — взгляду открывались голые стены салона. Натурализм, граничивший с примитивизмом.

— Взяты четыре работы фламандской школы, — сказал Соломон, показав на пустые рамы. — Это можно сказать точно, поскольку у меня есть список. Очень аккуратно сделано: полотна вынуты из рам, а не вырезаны.

— Что еще исчезло — кроме картин? — спросил Роман.

— Трудно сказать… Может, видеомагнитофон, видишь пустое место рядом с телевизором, вокруг пыль, а здесь чисто? Утром придут бывшая жена Гольдфарба и его племянник, им уже сообщили, обстановка им знакома, и можно будет более подробно…

— Входная дверь была открыта?

— Заперта. Ключ лежит на полке над телевизором.

— В двери ключа не было?

— Нет.

— Покажи тело.

Раздвигая локтями стены в узком коридоре, Соломон направился в комнату, служившую, судя по всему, кабинетом. У меня тоже есть кабинет, но, по сравнению с этим, мое рабочее место можно назвать складом для компьютера и книг. По размерам комната почти не уступала салону, на двух противоположных стенах был развешан целый арсенал холодного оружия, включая натуральный турецкий ятаган и явно ненатуральную секиру. Коллекция, если бы хозяин вздумал ее продать, наверняка тянула миллиона на два. Впрочем, лично я не дал бы за нее и шекеля — терпеть не могу острых предметов, о которые можно порезаться.

— Ничего не взято, сказал Соломон, — предвосхищая вопрос Романа.

Честно говоря, я в этом усомнился — если хозяин был убит, то убийца мог выбрать любое орудие по вкусу. Вряд ли он потом повесил экспонат на место.

Ошибку свою я понял после того, как разглядел, наконец, тело. Для этого мне пришлось еще раз нарушить запрет комиссара и протиснуться между стеной и инспектором Соломоном, загораживавшим от меня место преступления.

Доктор Иосиф Гольдфарб лежал посреди кабинета, уткнувшись лицом в светлый ворсистый ковер. На левом боку его клетчатой рубашки расплывалось кровавое пятно. Любой дилетант, насмотревшийся американских боевиков, мог бы сказать без тени сомнения: в хирурга угодила пуля.

* * *

Я сидел на стуле у двери и молча следил за «следственно-розыскными действиями». Вмешиваться во что бы то ни было и, тем более, высказывать свои соображения Роман запретил мне под страхом немедленного ареста. Когда в комнате находились сразу трое полицейских — к Бутлеру и Соломону прибавился еще эксперт-криминалист Леви, мое участие, естественно, выглядело излишним. Но слышно мне было хорошо, и я накапливал информацию для дальнейших умозаключений.

Тело уже унесли, и вид кровавой раны в боку Гольдфарба не мешал размышлениям.

— В момент убийства он стоял у окна, левым боком к двери, — сказал Соломон, — и смотрел в сторону вон той стены.

— Это очевидно, — буркнул Леви, разглядывая поднятый им с пола и приобщенный к возможным уликам сложенный носовой платок, на котором видны были несколько пятнышек крови.

— Грабитель отпер дверь ключом, он, вероятно, не ожидал, что хозяин окажется на вилле, вошел и увидел Гольдфарба. Он выстрелил… Нет, он сначала подошел к Гольдфарбу…

— Это очевидно, — еще раз пробурчал Леви.

— Что очевидно-то? — не выдержал я.

Бутлер, переводивший взгляд с инспектора на эксперта, хмуро покосился в мою сторону, но все же изволил ответить:

— Цепочка капель крови тянется от окна к месту, где лежало тело. Ясно, что рану Гольдфарб получил, когда стоял у окна. Он не мог стоять левым боком к окну, поскольку тогда не получил бы такую рану, и гильза не могла оказаться там, где мы ее нашли. Лицом к двери или к окну он тоже стоять не мог, иначе непонятно — почему он позволил убийце разгуливать по комнате. Значит, Гольдфарб стоял так, как сейчас стоит инспектор Соломон, убийца вошел, сделал четыре… нет, пять шагов и выстрелил.

— Почему пять? — не унимался я.

— Потому что стреляли почти в упор, — вмешался Леви, — на рубашке убитого следы пороховой гари. Я другого не понимаю. Гольдфарб находился здесь, в кабинете. Убийца вошел в салон, так? Он полагал, что на вилле никого нет, и, действительно, в салоне он Гольдфарба не обнаружил. Зачем убийца направился в кабинет? Или — почему Гольдфарб не вышел в салон, когда услышал, как открывается дверь?

— Гольдфарб мог и не слышать ничего, если убийца действовал тихо, — предположил Соломон.

— А зачем убийце входить к кабинет?

— Ну, это понятно, — сказал Роман. — В отличие от гостя, хозяин не имел причины соблюдать тишину. Войдя в салон, уверенный в том, что вилла пуста, гость…

— Кого ты называешь гостем — убийцу? — осведомился я.

— Да называй его как хочешь, Песах, только не мешай… Так вот, этот человек услышал шум в кабинете и пошел посмотреть…

— Вместо того, чтобы улизнуть?

— Так сразу и улизнуть? Он хотел выяснить причину шума, дверь в кабинет была открыта, как сейчас, убийца мог заглянуть, а хозяин его увидел…

— И тогда убийца подошел к Гольдфарбу быстрым шагом, выстрелил и вышел, — продолжал инспектор Соломон. — Гольдфарб успел сделать два-три шага к двери и упал посреди комнаты, прижав левую руку к ране.

— А может, стреляли с улицы? — спросил я. — Здесь низко.

— Песах, — раздраженно ответил Роман, — ты же видишь, что стекло цело, а рама закрыта изнутри на задвижку. И гильзу нашли в комнате, а не снаружи.

Естественно, я это видел, но, согласно канонам детективного жанра, обязан был рассмотреть все возможности, включая явно нелепые.

— Покончив с хозяином, — сказал инспектор Соломон, — убийца вышел в салон и сделал то, зачем пришел — снял со стены картины, вынул полотна из рам, свернул их, а рамы повесил на место.

— Зачем? — спросил эксперт. — Вешать рамы — потеря времени.

— Поймаем — спросим. Возможно, он любит порядок… Потом убийца ушел, заперев входную дверь. Нужно проверить всех родственников и приятелей Гольдфарба, а также прислугу — от кого-то ведь грабитель получил образец ключа…

— Я закончил, — сказал Леви, закрывая свой кейс. По-моему, он мог закончить еще полчаса назад, когда в комнату ввалились санитары с носилками, а перед тем следы затаптывали помощники самого же Леви, переставляя треножники с лампами. Насколько я мог судить, собранные экспертом до начала этого светопреставления улики поместились в три пакетика: это были гильза от пистолетного патрона, сигаретный пепел из пепельницы на письменном столе и платок, лежавший на полу и, скорее всего, выпавший из руки убитого. Эксперт снял, конечно, и отпечатки пальцев с ручек всех дверей, не пропустив, кажется, даже дверь в туалет. Резонно: грабитель ведь мог после вынужденного убийства почувствовать кое-какую нужду…

— Поехали, Песах, — сказал Роман, — я завезу тебя домой по дороге в управление. Надеюсь, ты сумеешь заснуть, хотя и сомневаюсь, что тебе это удастся.

— Надеюсь, что ты не заснешь, — отпарировал я, — пока не поймаешь этого негодяя.

Глава 2 Первые выводы

Роман оказался прав — заснуть мне действительно не удалось, тем более, что, не желая будить Рину, я улегся в салоне на диване, вовсе не предназначенном для сна. Этот монстр итальянского производства хорош был для сидения перед телевизором в приятной компании, но лежать на нем можно было лишь вытянув ноги по стойке смирно. К тому же, постельное белье хранилось в шкафу, который стоял в спальне, куда я не хотел заходить. Пришлось лечь, не раздеваясь — я только сменил брюки на шорты, которые вытащил из корзины с грязным бельем. Диван возмущенно крякнул.

По ассоциации мне вспомнился диван в салоне на вилле бедняги Гольдфарба. Вот где можно было сидеть, лежать, и даже ходить, если бы у хозяина возникло такое желание. Кстати, откуда у Гольдфарба такие большие деньги? Наверняка занимался не только медициной, но имел еще какой-то бизнес. Завтра… нет, уже сегодня спрошу Романа. Если он изволит ответить. Странно, что он вообще позволил мне присутствовать во время осмотра виллы. Наверное, чтобы потом не тратить время на описания: лучше один раз увидеть, чем…

Ни за что он не взял бы меня с собой, если бы я не оказался случайным свидетелем его разговора по телефону. Вывод: нужно чаще приходить к Бутлерам, больше шансов поучаствовать в очередном расследовании. Очередном… Пока и первое только началось.

Какие в этом деле зацепки? Как должен рассуждать Роман? С одной стороны, все совершенно ясно, с другой — полный мрак. Ясно, как и почему произошло убийство. Преступник вошел, увидел и убил. Картины оказались ценней человеческой жизни. Это как раз нормально, в нашем двадцатом веке не только картины стали ценней жизни. Чеченская нефть, например, во сколько литров нефти оценивается жизнь жителей Грозного?

Вошел, увидел и убил. А потом снял картины и ушел. И нет никаких указаний, где искать преступника. Или преступников — наверняка грабитель был не один. Может, его ждала на улице машина? Может, снаружи дома стоял сообщник? Непременно должен был быть сообщник — кто мог гарантировать, что хозяин виллы не вернется неожиданно домой, и тогда преступник оказался бы в капкане, если бы не сообщник на улице… Но ведь преступник действительно оказался в капкане, и никакой сообщник не помог — подвела информация. Точнее, отсутствие информации о том, что Гольдфарб не выходил из дома…

Может, сообщник, если он существовал на самом деле, даже оставил следы? Спросить Романа — искали ли его люди улики только внутри виллы, или снаружи тоже. Наверняка искали — если это пришло в голову мне, то и Роман об этом подумал…

Что еще? Картины. Это большие деньги. Значит, нужно искать у коллекционеров — воры должны будут сделать попытку продать полотна, иначе для чего их брали? Или вывезут за границу? Найти коллекционера в Европе или США гораздо легче. Значит, Роман должен организовать особо тщательный досмотр в Бен-Гурионе. Правда, похитители наверняка не дураки и понимают, что такой досмотр обязательно будет организован. Следовательно, они, скорее всего, на время затаятся. На какое время? Месяц? Год? И следствие будет топтаться на месте, ожидая, когда таможенники подбросят главную улику? Роман должен продумать иной вариант — поиск среди местных перекупщиков художественных ценностей. Возможно, им что-то будет известно. А может, и нет. В конце концов, я рассуждаю, как дилетант, Роману преступный мир Тель-Авива знаком, я же его не знаю абсолютно. В своих рассуждениях я руководствуюсь здравым смыслом и логикой. И то, и другое, если говорить о преступнике, может быть существенно иным. Логику убийцы — пришел, увидел ненужного свидетеля, выстрелил — я все равно не могу понять, я принял этот ход событий как данность, поскольку существуют доказательства, но здравому смыслу и нормальной логике подобная цепочка действий противоречит. Попросту говоря, сам я на месте преступника, обнаружив, что хозяин виллы никуда не уходил, тихо смылся бы сам. Разобрался бы, почему произошел прокол, и попробовал бы в другой раз, убедившись точно, что помехи не будет…

Что еще? Пистолет. Баллистическая экспертиза и исследование пули должны дать точные характеристики оружия. Насколько точные? Марка, калибр — и не более. По характеристикам пули и гильзы не определишь заводской номер пистолета и, следовательно, не узнаешь, кому он был продан. Это уже потом, когда убийцу поймают, а оружие найдут, тогда можно будет точно сказать, была ли пуля выпущена именно из этого пистолета, а не другого. Пока пистолет не найден, толку нет ни от пули, ни от гильзы.

И еще: ключ. Откуда у грабителя ключ? Кто-то навел на виллу и помог получить копию ключа… Кто-то из домашних… Впрочем, Роман об этом уже говорил… А если кто-нибудь из родственников… Картины… Позарился…

Когда мысли запутались, пришлось все же заснуть.

Естественно, что во сне я понял, где ошибался, и естественно, что, проснувшись, я не мог вспомнить, что же я понял.

* * *

Среди множества отрицательных качеств Романа Бутлера меня больше всего раздражает одно: начав расследование, он забывает информировать меня о продвижении дела. Я мог бы это понять, если бы комиссар с самого начала держал меня в неведении. На нет и суда нет. Но если уж ты привел человека на место преступления, то изволь продолжать эту линию поведения — давай факты! Весь вечер среды я хватал телефонную трубку после первого же звонка и каждые десять минут выглядывал в окно, проверяя, не появился ли на стоянке красный «фиат» Романа.

— Когда ты за мной ухаживал, — сказала Рина со справедливым раздражением в голосе, — то не был столь же нетерпелив. Однажды ты опоздал на свидание, потому что, видишь ли, заработался в библиотеке.

Этот трагический случай, говоривший о моей злостной невнимательности, Рина приводила в пример при каждом неудобном случае.

— Да, отозвался я, в очередной раз выглянув в окно и не обнаружив машину, — тот случай так тебя взволновал, что ты решила выйти за меня замуж, чтобы заняться моим перевоспитанием.

Этот аргумент я высказал впервые, и Рина надолго замолкла, решая, рассердиться или, наоборот, воспринять как своеобразный комплимент.

Впрочем, если быть совершенно точным, двадцать два года назад я опоздал на свидание вовсе не потому, что засиделся в библиотеке (в Ленинградской публичке был тогда санитарный день, и мне-то было это прекрасно известно), а по той простой причине, что Света, с которой я встречался, пока на горизонте не появилась Рина, неожиданно явилась ко мне домой и начала выяснять отношения с присущей ей агрессивностью. С тех пор я терпеть не могу выяснять отношения с женщинами — Рина это знает и пользуется этой моей слабостью, не подозревая о ее происхождении…

В одиннадцать Рина удалилась в спальню, заявив, что если я вторую ночь проведу на диване, это будет расценено как злостное уклонение от выполнения супружеского долга.

— О чем ты говоришь, Рина? — обиженно сказал я. — Неужели ты думаешь, что мне нравится спать одетым и, к тому же, вытянувшись как покойник в гробу?..

Роман вернулся домой в первом часу ночи. Я рассчитал, когда он сменит туфли на тапочки и форму на пижаму, и лишь после этого позволил себе набрать номер.

— Настырный сосед хуже прокурора, — буркнул Роман в трубку, не подозревая, что всего лишь перефразировал неизвестную ему, конечно, русскую пословицу. Роман знал о бывшей родине только то, что тамошние евреи сами не понимают, чего хотят. Сначала сделали революцию, потом создали лагеря, после этого строили социализм, а кончилось тем, что плюнули на это дело и вернулись к капитализму. На мои возражения, что не евреи определяли исторический путь России, Роман отвечал со скукой в голосе: «ну не медведи же. Если не евреи, то кто?» Евреи, как я понял, по мнению Романа, все еще оставались в России, а русские подались в Израиль.

— Мне спуститься или ты поднимешься сам? — спросил я. — Кофе я уже сварил.

— Если ты варил его, начиная с семи часов, — позевывая, сказал Роман, — то пей сам.

Бутлер ошибся — я начал готовить кофе в пять.

— Спускайся, — разрешил Роман, расценив мое молчание как попытку невооруженного сопротивления власти.

* * *

— Песах, у меня нет сил рассказывать детали, — глаза у Романа действительно слипались, и я ощутил себя следователем, который намеренно лишал задержанного сна, а потом вызвал его на допрос. — Так что я тебе конспективно… По пунктам… А ты сам думай, раз уж у тебя бессонница.

Меня это устраивало — не люблю, когда мне навязывают чье-то мнение.

— Пуля из «Беретты», — сказал Роман. — Калибр девять миллиметров. Стреляли с расстояния пятнадцать-двадцать сантиметров. Картины из страны не вывозили. Все израильские коллекционеры живописи предупреждены. Дверь на виллу была открыта ключом, нет ни малейших следов взлома. Ждала ли грабителя на улице машина, установить пока не удалось. Погода стоит сухая, следов нет, а соседи ничего не видели и не знают. Но земля в палисаднике виллы была влажной после вечернего полива, и на ней обнаружены два следа от мужских ботинков сорок первого размера. Дорогая обувь, производство фирмы «Саламандер». Исследование окурков и пепла показало: курил только хозяин, гостей на вилле в тот вечер не было. На платке, найденном на полу в кабинете, несколько капель крови той же группы, что у Гольдфарба. Это естественно: хозяин наступил на платок, когда делал свои последние шаги… На вилле работала уборщица из русских олим и кухарка, старая марокканка, знавшая семью с детства… э-э… убитого. У обеих были ключи. Обе утверждают, что никогда и никому ключей не давали. Нет причин подозревать этих женщин: на их экземплярах ключей не обнаружено ни малейших следов того, что с них делали копии или слепки. Ключи были в свое время еще у бывшей жены Гольдфарба Яэль и у племянника Гая. Но, по их утверждению, они уже больше года назад вернули ключи Гольдфарбу. Яэль отдала сама после бракоразводного процесса и с тех пор бывшего мужа не видела и видеть не желала. А у племянника Гольдфарб ключи отобрал сам и вообще запретил ему появляться. Это, впрочем, к делу не относится — семейные дрязги. Факт: кроме тех ключей, что обнаружены возле телевизора в салоне, в секретере Гольдфарба в его кабинете оказались еще две связки ключей, Яэль и Гай признали в них свои. Вот и все пока. А теперь иди и выспись.

— В общем, никаких зацепок? — спросил я, отступая к двери, но желая напоследок выцедить еще каплю информации.

— Рутина, — буркнул Роман. — Терпеть не могу таких дел. Найти-то найдем, какие проблемы, но пока все просеешь…

Роман был прав, конечно. Мне, как всегда, не повезло. Хотелось поучаствовать в таком расследовании, где важны логика и интуиция, хотелось создавать версии, а тут… Полицейская рутина, опросы, допросы…

Во сне мне опять приснилась улика, которая ставила всю проблему с ног на голову. Я даже проснулся, обнаружив, что лежу почему-то не в своей постели, а на том же диване в салоне. Мне показалось на мгновение, что продолжается прошлая ночь. Естественно, я не поддался на провокацию подсознания, но и будить жену не стал, меня бы просто не поняли.

А мысль, разумеется, ускользнула. Да и была ли она вообще?

Глава 3 Информация к размышлению

Газеты посвятили убийству Гольдфарба большие статьи: «Едиот ахронот» дала разворот на второй и третьей полосах, а «Маарив» — подборку материалов на нескольких страницах. Ничего нового о трагедии на вилле в Герцлии я не узнал. Если бы репортеры удосужились обратиться ко мне за подробностями, я рассказал бы больше. Но зато личность Гольдфарба они осветили, как говорится, со всех сторон — даже тени не оставили. И Гольдфарба, и всех его родственников, и ближайших его коллег, и соседей, добрались даже до бывшего компаньона, который жил теперь в Австралии и Гольдфарба вспомнил только после того, как репортер показал фотографию двадцатилетней давности.

Не знаю, чем могло помочь в расследовании дотошное копание в грязных вещах покойника. Но раз уж информация существовала, я считал своим долгом ее изучить хотя бы для того, чтобы вечером озадачить Романа неожиданным и точным вопросом.

Следуя классической рекомендации Эркюля Пуаро, я прежде всего составил таблицу. В одной колонке — сведения о родственниках. Во второй — о коллегах по основной специальности: хирургии. В третьей — о мире бизнеса, где, как я и думал, Гольдфарб вовсе не был новичком. От Пуаро я отличался лишь тем, что изображал таблицу на компьютере и жалел маленького бельгийца, который вынужден был изводить бумагу.

Потом, распечатав таблицу на принтере, я задал работу серым клеточкам, справедливо полагая, что у еврея их наверняка не меньше, чем у бельгийца.

С богатством Гольдфарба все было ясно, никакого криминала. От отца ему досталась фирма по производству пластмассовых изделий, созданная еще в пятидесятые годы, когда пластмасса была такой же новинкой, как сейчас лазерные видеомагнитофоны. Желания посвятить жизнь пластмассам у молодого Гольдфарба не было, он стал хирургом по призванию. Образование получил очень даже неплохое: сначала Тель-Авивский университет, потом докторат и стажировка в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке. Ему даже предлагали остаться в Штатах (у репортера, по-моему, взыграл комплекс провинциала — слово «даже» он повторил трижды, естественно, не подряд, но в трех предложениях, описывавших, как молодого талантливого хирурга наперебой приглашали американские госпитали, где ощущался явный недобор специалистов). Но Гольдфарб предпочел вернуться, откликнувшись на предложение больницы «Ихилов». Возможно, он был патриотом, а может быть, просто американский образ жизни показался ему слишком суетливым или, точнее говоря, суетным. Впрочем, это я судил уже со своей колокольни — я был в Штатах всего-то один раз, провел две недели в Нью-Йорке и Чикаго, и вздохнул свободно лишь того, когда самолет брякнулся колесами на бетонное поле Бен-Гуриона, а пассажиры (и у них, видимо, возник такой же комплекс, что у меня) радостно зааплодировали…

Что до фирмы, доставшейся ему по наследству, то Гольдфарб поступил достаточно мудро: взял на работу хорошего директора, а в компаньоны — отличного химика. С компаньоном, надо сказать, вышла промашка, тот делил прибыль явно непропорционально вложенному капиталу, а когда обман обнаружился, слинял то ли в Грецию, то ли в Турцию. После убийства журналисты нашли его аж в Австралии. Бывший компаньон успел поколесить по свету, и деньги, наработанные в фирме Гольдфарба, потратил давным-давно на собственные проекты, не только не принесшие прибыли, но попросту провалившиеся. Видимо, этот химик был, как водится, замечательным ученым, вообразившим, что законы коммерции столь же просты, как законы химии.

Впрочем, это я загнул. Лично мне химические законы не давались никогда, и в этом смысле они ничем не отличались от законов коммерции, которые тоже казались мне непостижимыми. Во всяком случае, жили мы с Риной на зарплату, а иногда одалживались у сына Михаэля.

С директором же Гольдфарбу повезло. Честный и талантливый администратор, можете себе представить? Сочетание этих качеств было преподнесено в газетах с таким недоумением, будто со времен Пушкина гений и злодейство стали просто синонимами. Репортер из «Маарива» так восхищался честностью и талантом коммерческого директора Леона Кантора, что лично у меня возникло подозрение: не хочет ли журналист таким ненавязчивым образом дать понять читателям, что рыльце у господина Кантора, конечно же, в пушку, но вот незадача: не пойман — не вор…

Продолжая резать и не забывая после этого зашивать больных, хирург «Ихилова» Иосиф Гольдфарб приобрел известность, приумножал свой капитал и перед смертью «стоил» больше ста миллионов. То ли долларов, то ли шекелей — журналист из «Маарива» забыл указать единицу измерений, придя, видимо, в восторг от самого числа. Меня же оно привело в состояние легкого уныния, я-то ни разу в жизни не имел на счету суммы больше пятнадцати тысяч шекелей, да и это число мне удалось лицезреть на протяжении единственного дня, а потом пришлось выписать чек стоительному подрядчику, и мой минус стал его плюсом…

Интервью с бывшей женой Гольдфарба не получилось ни у кого — за год, прошедший после развода, Яэль успела выйти за некоего бизнесмена, и новый ее муж решительно пресек все попытки журналистов нарушить семейную идиллию. В отместку бизнесмен-молодожен получил недвусмысленный намек в прессе, что именно по его вине распался замечательный брак Яэль и Иосифа. Все эти сплетни я прочитал по диагонали. Искусством новый муж Яэль не интересовался. Вряд ли он стал бы нанимать грабителей, чтобы заполучить в свою несуществующую коллекцию один-единственный подлинник пейзажа мало кому известного голландского художника Ван Страттена. Остальные три украденные картины, как выяснилось, и вовсе были копиями — отличными, мастерскими, неотличимыми от оригиналов, но все же копиями мастеров фламандской школы. Эксперты оценили стоимость пропавших картин в сто шестьдесят тысяч шекелей.

Из других родственников покойного упоминания в газетах удостоился племянник Гай Шпринцак, молодой человек лет тридцати, сын покойной сестры Гольдфарба. Поскольку у самого хирурга-миллионера детей не было, интерес журналистов, естественно, сосредоточился вокруг личности самого вероятного наследника. Бывшая жена была не в счет: ее адвокат, видимо, по приказу нового мужа, сразу же заявил, что Яэль не претендует и не будет претендовать ни на один шекель из наследства Иосифа.

«Она такая бескорыстная?» — спросил репортер.

«Она практичная, был ответ. В брачном контракте содержался пункт о том, что в случае развода Иосиф выплатит Яэль полтора миллиона шекелей и будет платить ей по пять тысяч шекелей ежемесячно, включая выплату налога, до ее следующего возможного замужества. При этом из наследства Гольдфарба она не должна была претендовать ни на что, кроме недвижимости.» «А если бы Яэль вышла за бедняка? — не унимался репортер. — Или не вышла бы замуж до конца дней своих?» «Кто? Яэль?» — удивился адвокат. Это и было его ответом. Поскольку на странице была помещена цветная фотография Яэль Гольдфарб, сделанная в дни ее первого замужества, даже мне стало ясно, что адвокат был полностью прав, выражая недоумение. Настоящая красавица, томный взгляд, тонкие руки, небрежная поза — серые клеточки подсказывали мне, что число любовников этой женщины никогда не опускалось ниже отметки «три». Почему — три? Наверное, это сказался комплекс папуасов Новой Гвинеи, для которых все, что больше двух — уже много.

Что же до племянника Гая, то он, как положено, сидел шиву (примечание: шива — семидневный траур у евреев, в течение которого близкие родственники покойного не покидают дома, мужчины не бреются и т. д.) и сказал коротко: «не нужны мне эти миллионы, был бы дядя жив…» Корреспонденту «Маарива» фраза эта показалась достойной всяческой похвалы, но репортер из «Едиот ахронот» счел ее двусмысленной, поскольку слышал от соседей, что племянник не очень-то чтил своего дядю, а покойный миллионер племянника просто ненавидел и даже как-то сказал в сердцах: «убивал бы таких своими руками».

«Гай ненавидел дядю?» — попытался уточнить репортер, полагая такой расклад более естественным.

«Нет, это Иосиф терпеть не мог Гая», — в голос утверждали соседи, знакомые и все прочие, кто хоть каким-то боком связан был с семейством Гольдфарбов.

Я не успел задать вопрос «почему?» — ответ был опубликован в том же номере «Едиот ахронот». Гай не выносил вида денег. Не то, чтобы он их не любил. Наоборот, он любил деньги настолько, что желал иметь их в неограниченном количестве, чтобы немедленно потратить. Есть такой тип людей: покупая билет Лото, они с точностью до шекеля расписывают свои будущие покупки в случае выигрыша миллиона (квартира, машина, тур в Лондон…), а когда действительно выигрывают вожделенный миллион, тут же спускают его и буквально на следующий день не помнят, на что же, собственно, потрачены такие большие деньги.

В отличие от дяди Иосифа, Гай не имел никаких талантов, кроме таланта неудачливого игрока. Когда жива была Мирьям, Гай тянул деньги из матери, пока не разорил ее вконец, а затем вынужден был зарабатывать деньги сам, поскольку дядя сразу сказал: «На глупости — ни шекеля.» Зарабатывать деньги Гай не умел. В ЦАХАЛе попытались обучить его профессии водителя, и единственное, что племянник Гольдфарба делал замечательно, — это водил собственную «хонду».

В общем, если бы на моем месте был Эркюль Пуаро, то серые клеточки непременно потребовали бы обратить особое внимание на племянника — типичный, если вдуматься, случай: молодой повеса, игрок, денег вечно нет, а тут богатый дядя и наследство в миллионы шекелей… Дядя, к сожалению, молод, значит, нужно помочь ему…

Чепуха. Во-первых, у племянника уже год, как не было ключа. Во-вторых, дядя убит был по чистой случайности. Брали картины, а тут… Нет, почему же? Гай мог снять с ключа копию давным-давно. И когда остался в очередной раз на мели, отправился к дяде — не убивать, конечно, а грабануть картины, о которых, естественно, прекрасно знал. И цены знал, и место, где висят. Не рассчитал, напоролся на дядю…

Нет, не то. Напоролся на дядю — и убил? Посторонний грабитель поступил бы именно так, но племянник?.. И зачем Гаю идти на дядину виллу с пистолетом? Предполагал, что дело может закончиться пальбой?

А может, он шел именно убивать, а картины прихватил либо для отвлечения внимания, либо действительно на продажу? Ну, это вообще бред — убивая, он рассчитывал на наследство, зачем было брать картины, которые и без того принадлежали ему по праву наследования? Впрочем, почему же бред — Гай прекрасно понимал, что станет первым подозреваемым, ибо от смерти дяди выигрывал прежде всего нелюбимый племянник. Значит, если Гай убил, он просто обязан был инсценировать что-нибудь вроде ограбления, чтобы навести полицию на ложный след.

Навел? Не знаю, что думал о Гае Шпринцаке комиссар Бутлер, но меня инсценировка кражи картин со следа бы не сбила. Версию племянника я бы отработал до конца, хотя, если честно, был уверен, что след этот оказался бы таким же ложным, как и версия о проникновении в дом неизвестных грабителей.

По газетным статьям, конечно, трудно судить о характере человека, но все же этот племянник вовсе не выглядел личностью, способной на убийство. Видел я таких, молодых, рисковых, любителей легких денег и женщин, игроков, вечно сидящих на мели, людей приятных и… трусливых. Максимум на что они способны — это подраться, да и то лишь, если выйдут из себя. Убить, да еще с заранее обдуманным намерением? Или ограбить? Не тот случай. Может, во времена Пуаро, да еще в Англии какой-нибудь сын лорда Бадмингтона… А мы живем в Израиле в конце века.

Таблица моя, несмотря на наличие в ней четырех колонок, получилась довольно куцей. Серым клеточкам просто негде было разгуляться. А если Гольдфарб пал, как говорится, случайной жертвой грабителей, то о них я и вовсе ничего не узнал. Газетные статьи стали бы, возможно, неплохим подспорьем для комиссара Мегрэ с его психологическим методом, но лично мне пространные истории о жизни семьи Гольдфарбов не дали ничего, кроме головной боли.

Серым клеточкам потребовался отдых, и во второй половине дня я все-таки заставил себя переключиться на иной вид деятельности — историю. Получив неожиданную пищу в виде дневников Моше Дантора, репатрианта, приехавшего в Палестину из Берлина в 1934 году, мои серые клеточки неустанно трудились до вечера, плоды их деятельности я записал в файл, а потом пришла с работы Рина, и мне пришлось тащиться на скучнейший ужин к родственникам. Серые клеточки потащились со мной и весь вечер донимали меня неожиданными догадками и умозаключениями, не имевшими никакого отношения к содержанию застольной беседы.

Беседа лишь раз коснулась трагедии в Герцлии, и совершенно неожиданно для меня все пришли к единодушному выводу о том, что Гольдфарба убил, конечно же, один из его бывших пациентов, которому хирург в свое время то ли что-то не то пришил, то ли что-то лишнее вырезал. А, может, не самому убийце, а его любимой жене — женщина погибла на операционном столе, а озверевший муж…

На мои робкие возражения (не было, господа, в блистательной карьере хирурга Гольдфарба таких трагических срывов, и уж тем более — в последнее время) родственники не обратили внимания — нормальная реакция людей, для которых собственная версия, как бы она ни была абсурдна, является единственно возможной…

Домой мы вернулись за полночь, и Рина недвусмысленно дала понять, что, если я третий раз улягусь спать в салоне, это будет воспринято как попытка злостного саботажа. Собственно, я и не думал возражать. Но, с другой стороны, когда в шесть утра раздается телефонный звонок, лучше все-таки находиться вблизи от аппарата.

— Если звонит Роман, — сказала жена сквозь сон, — передай: пусть больше не появляется в этой квартире.

Я так и сказал.

— Ну и хорошо, — мирно отозвался комиссар на другом конце провода. — Значит, поеду без тебя.

— Куда? — немедленно спросил я, поняв, что перегнул палку.

— Видишь ли, Песах, — сказал Роман, — я получил от прокурора разрешение на твой допуск к некоторым следственным действиям. В виде исключения — в качестве независимого эксперта. Но если ты предпочитаешь спать…

— Я предпочитаю ехать, — перебил я и отправился одеваться.

— Кто-то утверждал, — сказала Рина, поворачиваясь ко мне спиной, — что история не любит торопливых.

Я не стал оправдываться: что можно доказать человеку, серые клеточки которого спят крепким сном?

Глава 4 Правильный след?

— Ты поставил мою семью на грань развода, — заявил я Роману, когда он вывел машину со стоянки. — Но я на этот риск пошел, потому что понимаю: полиция уже не может обойтись без историка.

— Приступы мании величия у тебя случаются только ранним утром? — осведомился Роман. — И куда мне ехать — на объект или в психушку?

— На объект, — сказал я. — Что, собственно, произошло?

— Нашли картины, — сказал Роман. — В полной сохранности.

— Жаль, — вырвалось у меня, и Роман недоуменно поднял брови. — То есть, я хотел сказать, что, если дело закончилось, это, конечно, хорошо, но тогда зачем ты выволок меня из постели? Я-то думал, что мне будет над чем поломать голову.

— Будет, — пообещал Роман, сворачивая с Жаботинского на Ибн-Гвироль и включая сирену, потому что в центре города даже в этот ранний час движение было весьма оживленным. Сделав еще один поворот, он загнал машину в тупичок, где уже стоял полицейский автомобиль, и место оставалось только для пешехода не особенно крупных габаритов. То есть, для меня. Роману пришлось протискиваться боком. Кажется, он ушиб бедро, потому что, пока мы поднимались на второй этаж, шипел под нос нечто, не очень употребимое в приличном обществе.

У двери в шестую квартиру стоял полицейский.

— Привет, Реувен, — бросил Роман на ходу, и мы вошли в холл.

Сначала мне показалось, что я оказался на вилле Гольдфарба — мебель в салоне была в точности такой же. На стенах в том же порядке висели картины, перед ними стоял инспектор Соломон и рассматривал пейзажи с видом скучающего посетителя Лувра, так и не добравшегося до зала с «Джокондой».

— Вот эти четыре полотна, — сказал Роман, — те самые, что исчезли с виллы Гольдфарба.

— Диван вы специально перевезли сюда для создания достоверности? — спросил я, зная, естественно, каким будет ответ.

— Эта квартира принадлежала Гольдфарбу, — объяснил Роман то, что мне и так уже было ясно. — Он купил ее почти год назад и скрыл покупку от родственников.

— Не проинформировать — не значит скрыть, — назидательно сказал я.

— Согласен, — Роман наклонил голову. — Тем более, что к тому времени с женой он уже был в разводе, а племяннику отказал от дома. Нам тоже, как видишь, понадобилось некоторое время, чтобы обнаружить эту квартиру. Гольдфарб бывал здесь не часто. По словам соседей, приводил гостей, в основном, женщин.

— Не предосудительно, — заявил я. — Будь у меня вторая квартира, я делал бы то же самое. Но у простого историка…

— Ясно, Песах, — прервал меня Роман. — Рине я о твоих словах не скажу по той причине, что она обещала больше не пускать меня на порог. Поэтому — к делу. Что скажешь?

— То же, что и ты. Гольдфарб, оборудуя квартиру, перенес сюда часть картин с виллы, а туда еще не успел приобрести новые. Следовательно, ограбления не было, версия провалилась, и все нужно начинать сначала.

— Чему ты, естественно, очень рад, — вздохнул Роман.

— Есть один момент, — продолжал он, — в кабинете Гольдфарба за секретером стоят свернутые трубкой четыре полотна. Желаешь взглянуть?

Мы прошли в кабинет. Картины уже не были свернуты, инспектор Соломон развернул их и разложил на полу. Специалист по истории вовсе не обязан разбираться в живописи, но даже на мой непросвещенный взгляд пейзажи, что висели сейчас в салоне, были шедеврами по сравнению с этой мазней. Я так и заявил.

— Это не мазня, — обиделся за хозяина Роман. — Это тоже пейзажи, но выполнены современными израильскими художниками. Стоимость картин, кстати, ненамного ниже фламандских.

Я пожал плечами:

— О вкусах не спорят. Гольдфарб решил поменять картины — его дело. Или ты продолжаешь настаивать на версии ограбления? Тогда ты должен предположить, что грабители поступили не очень разумно, пряча награбленное на городской квартире Гольдфарба.

— Чтобы ты не сотрясал воздух попусту, — сказал Роман, — поехали в управление, по дороге я тебе расскажу, как развивались события.

Пробираясь к машине, комиссар ушиб себе другое бедро, и потому всю дорогу до управления полиции морщился и не реагировал на мои вопросы.

* * *

Пойдя по ложному следу, следствие потеряло почти двое суток. Убийца — теперь уже было ясно, что речь идет именно о хладнокровном убийстве, а вовсе не о трагической случайности при попытке ограбления, так вот, убийца за эти сорок восемь часов вполне мог бы и покинуть Израиль.

Расследование опять начиналось с нуля, и нужно было пересмотреть под новым углом зрения все улики. Чем Роман и занимался с девяти вечера, после встречи с адвокатом Авишаем, оформлявшим одиннадцать месяцев назад покупку квартиры. Как оказалось, Гольдфарб решил приобрести вторую квартиру сразу после развода. Он сам выбрал район в центральной части Тель-Авива и поручил поиск посреднической конторе «Адлан». В течение трех месяцев Гольдфарбу было предложено несколько вариантов, но его то не устраивал этаж, то цена, то улица, по его мнению, была слишком шумной. Наконец, приемлемый вариант был найден, и здесь у адвоката Авишая не оказалось никаких проблем — продавец и покупатель очень быстро обговорили условия, подписали договор, и Гольдфарб внес всю сумму одним чеком. Почему бы нет — деньги у него были.

Никто теперь не мог утверждать этого наверняка, но все говорило о том, что городскую квартиру Гольдфарб хотел обставить по возможности точно так же, как и виллу в Герцлии. Купил такую же мягкую мебель в салон, поставил в кабинет такие же кресла, и даже картины повесил в таком же порядке. Ну что тут скажешь — причуда богача. Были бы у меня такие деньги, я бы… Впрочем, картины покупать я бы не стал, это точно.

Во всяком случае, вовсе не с целью грабежа, как стало понятно, явился на виллу убийца. В таком случае, возможно, что это был человек, которого Гольдфарб хорошо знал? Человек, которому Гольдфарб открыл дверь, провел в кабинет, и здесь…

Убийца мог войти сам — тогда у него был ключ, поскольку взлом исключался полностью. Тем более важно было разобраться со всеми, кто имел доступ на виллу в прошлом и настоящем.

Что до мотива, то наиболее естественным, по мнению Романа, было предположение о том, что убийство как-то связано с бизнесом Гольдфарба. Или с наследством. Короче, во внимание принимался самый распространенный мотив — деньги.

В список подозреваемых сразу же попали два новых лица: коммерческий директор фирмы по производству пластмасс Леон Кантор и главный бухгалтер Пинхас Абрамович. Оба пользовались неограниченным доверием Гольдфарба, оба вели дела фирмы больше десяти лет, оба обладали полной свободой действий и оба вполне могли надувать хозяина на десятки тысяч шекелей. Причем не ежегодно, а ежемесячно. Разве не разумно было предположить, что, сколько веревочке не виться…

Короче, Гольдфарб мог узнать о махинациях, вызвать преступников на виллу для объяснений, а они — кто-то один или оба вместе…

Понятно, да?

Мне было понятно. Особенно изящным выглядело предположение о том, что, убив хозяина, Кантор и Абрамович продолжали вести прежний образ жизни, проливали слезы на похоронах и воображали, видимо, что полиция никогда не выйдет на их след.

— Песах, — сказал Роман в ответ на мои сомнения, — они просто обязаны были вести себя как раньше. Или ты воображаешь, что у убийцы должен быть затравленный взгляд, неуверенная походка, а при слове «полиция» он должен вздрагивать и прятаться за ближайшим деревом?

Мы вошли в кабинет Бутлера — узкий как христианский гроб, и я поспешно занял место в единственном крутящемся кресле. Глаза слипались, и я боялся, что мои серые клеточки спросонья могут упустить важный поворот в рассуждениях. Нужно было удвоить внимание, и я сделал это, надавив пальцами на виски.

— Логичнее для убийцы было бы, — сказал я, — не искушать судьбу и смотаться в Штаты или Европу, тем более, что полиция дала такой шанс, запутавшись в четырех картинах как в соснах. Разве не ясно, что, едва только возникнет идея о финансовых махинациях, выйти на преступников не составит проблемы? У обоих наверняка есть оружие, которое будет подвергнуто экспертизе.

— Уже, — вставил Роман.

— И нужно провести полную ревизию в фирме.

— Начнется в девять, когда ревизоры приедут в офис.

— И проверить алиби.

— Ты думаешь, мы этого не сделали?

— Так какие у них шансы?

— Никаких, — согласился Роман. — Оба ожидают в приемной, и я намерен начать допрос с Кантора. Результаты экспертизы оружия будут мне доложены с минуты на минуту.

Я удобнее устроился в кресле, а Роман щелкнул клавишей диктофона.

* * *

Магнитофонная лента:

«Можете ли вы сказать, где и с кем были во вторник с семи до девяти вечера?

— Могу, но не скажу.

— Вы понимаете, что речь идет о времени, когда был убит Гольдфарб, и ваши слова могут быть истолкованы вам во вред?

— Какой вред? Вы думаете, что я ухлопал собственного хозяина? Я что, идиот? Если фирма перейдет к наследнику или будет продана, я наверняка лишусь работы, к которой привык и в которой знаю толк. За десять лет между Гольдфарбом и мной не возникло никаких разногласий…

— Вы знакомы с Гольдфарбом десять лет?

— Пятнадцать. Десять лет мы работаем вместе, семь лет из этих десяти я занимаю должность коммерческого директора фирмы. За эти годы оборот фирмы возрос в шесть раз, прибыль выросла втрое, и сейчас только мы среди всех израильских химических компаний работаем напрямую с «Хемикал индастриз», а эти господа не связываются с неперспективными фирмами, которые…

— Вы были на вилле Гольдфарба во вторник?

— Нет. Я был у Иосифа в понедельник, привозил на подпись бумаги, потому что у хозяина не было времени в тот день заехать в наш офис, у него была плановая операция в «Ихилове».

— Вы открыли дверь своим ключом, или Гольдфарб открыл вам сам?

— Откуда у меня свой ключ?! Я коммерческий директор, а не приходящая прислуга! Естественно, мне открыл Иосиф. И закрыл за мной, когда я уходил, тоже он. Живой и здоровый.

— А во вторник вы с Гольдфарбом встречались?

— Я уже говорил — нет.

— Какого размера обувь вы носите?

— Сорок третьего. Но, насколько мне известно, никто не бил Гольдфарба ногами.

— Не нужно острить. Вас ни в чем не обвиняют, я провожу дознание и хочу знать некоторые факты. Почему бы вам ими не поделиться? Согласитесь, нежелание сотрудничать с полицией наводит на определенные мысли.

— Ваши мысли, комиссар, меня не интересуют. В десять у меня встреча с поставщиком из Франции, а на двенадцать я приглашен на совещание в «Таасия авирит», у них для нашей фирмы крупный заказ. У меня просто нет времени, понимаете? Если я не приду на встречу, фирма может лишиться очень выгодного контракта. По вине полиции.

— Это я понимаю. Не понимаю другого: почему вы не желаете сказать, где были во вторник? Если у вас алиби, я извинюсь перед вами, и все будет в порядке.

— Почему у меня должно быть алиби? Я вовсе не обязан докладывать полиции о своих личных делах.»

* * *

Возмущенную речь Кантора прервал звонок телефона.

— Хорошо, — сказал комиссар, выслушав чей-то доклад. — Официальное заключение — на мой компьютерный адрес.

Положив трубку, он помолчал, внимательно разглядывая заусеницу на собственном пальце.

— Инспектор Соломон оформит ваши показания, — сказал он наконец, — и вы их подпишете. Потом можете быть свободны.

— Шалом, — буркнул Кантор и бросился к двери, будто спасаясь от пожара.

— Следующий номер нашей программы — господин Абрамович? — бодро сказал я.

Бутлер смотрел куда-то сквозь меня — я оценил глубину проникновения этого взгляда сантиметров в десять, скорее всего, Роман видел мою печень, и она ему не нравилась.

— Я так и думал, что это была женщина, — изрек он наконец.

Вообще говоря, я действительно знал женщину, сидевшую у меня в печенках, но вряд ли Роман был настолько проницателен, чтобы догадаться об этом, да и думал он наверняка о другом.

— Любовница? — спросил я.

— Видимо… Соломон утверждает, что Кантор поехал в Ашдод после совещания, проходившего в директорате «Макса», и оставался у своей… э-э… знакомой весь вечер. Вернулся домой около полуночи, жене сказал, что ездил в Иерусалим на встречу. В общем, обычные мужские забавы. Скрывать ему совершенно нечего, или он думает, что я побегу докладывать его жене, с кем он проводит вечера? Вполне надежное алиби.

— Он мог нанять убийцу, — подсказал я. — Тогда алиби у него действительно может быть железным.

— А что до Абрамовича, — продолжал Роман, пропуская мою подсказку мимо ушей, — то с ним я буду говорить после того, как ревизоры дадут свое заключение. Видишь ли, его вообще не было в Израиле, когда убивали Гольдфарба. Он лишь вчера утром прилетел из Парижа.

— Самые надежные алиби, — назидательно сказал я, — рассыпались, бывало, от малейшего прикосновения.

— Да, конечно… Если ты не будешь меня перебивать, то узнаешь еще кое-что.

Я промолчал, и Роман, ожидавший хоть какой-то реакции на свои слова, посмотрел на меня с подозрением.

— Так вот, Песах, метрах в ста от виллы Гольдфарба живет Амитай Шилон.

— Депутат кнессета или однофамилец?

— Он самый. Вчера он был жутко, по его словам, занят — обсуждался очередной вотум недоверия. Поговорили всласть, вотум, как ты знаешь, провалили, но Шилон лишь сейчас, с утра пораньше, взяв в руки газету, узнал о гибели соседа. Он сразу позвонил в полицию и сказал о том, что видел в вечер убийства.

— Он что-то видел?

— Да, вечер он провел на своей вилле в компании друзей. Шилон утверждает, что примерно в восемь к вилле Гольдфарба подъезжала серебристая «хонда». Сколько времени она простояла перед входом, он не знает, но говорит, что через час машины уже не было. Ему даже показалось, что он узнал человека, который выходил из машины. Он не утверждает наверняка, но это мог быть Гай Шпринцак, племянник Гольдфарба.

— Так проверьте, — нетерпеливо сказал я.

— Уже. У Гая действительно «хонда» серебристого цвета. Инспектор Соломон утверждает, что и размер обуви племянника соответствует следу, обнаруженному у виллы Гольдфарба.

— Ну вот, — с удовлетворением сказал я. — Тут тебе и мотив, и возможность.

Роман покачал головой:

— Не вижу ни того, ни другого…

— Ну как же! Парень вечно на мели и на дядюшкины деньги наверняка смотрит с вожделением, как отвергнутый жених на бывшую невесту. Дядя молод, умрет не скоро, а до той поры денег ему не видать. К тому же, Гольдфарб может жениться еще раз, и тогда наследство становится вовсе проблематичным. Это мотив. И возможность налицо. Он приезжает, Гольдфарб сам впускает племянника в дом, происходит ссора, племянник стреляет и уходит, заперев дверь.

— Чем заперев?

— Может, у него был еще один ключ кроме того, что отобрал Гольдфарб? А может, еще один ключ был у самого Гольдфарба, и Гай воспользовался им, когда уходил?

— Логично… — протянул Роман, но восторга в его голосе я не услышал. — Если говорить о мотиве, то в деньгах Шпринцак нуждался всегда. Почему он решил убить дядю именно сейчас?

— Ничего он не решал. Насколько я мог понять его характер, читая газетные статьи, Гай Шпринцак не способен на хладнокровное преступление. Во время ссоры, случайно — может быть. Возможно, он приехал к дяде поговорить. Может — попросить денег. Слово за слово, повздорили, Шпринцак вышел из себя, достал пистолет…

— Логично… — еще раз протянул Роман.

— Тогда почему мы сидим и рассуждаем? — удивился я. — Нужно срочно найти этого Шпринцака, пока он не удрал из страны!

— Никуда он не денется, — пожал плечами Роман. — Сейчас он спит в своей квартире, обычно он не встает раньше одиннадцати. Хочешь послушать, о чем я буду с ним говорить?

— Молча?

— Конечно. Молчание у тебя, Песах, получается замечательно…

Глава 5 «Не верю», — сказал Станиславский

Гай Шпринцак, в отличие от дяди, жил в далеко не фешенебельном районе, на границе между Рамат-Ганом и Гиватаимом. Когда-то здесь действительно жили богатые, по тем временам, люди. Но со временем район застроился стандартными пятиэтажками, похожими не только друг на друга, но, видимо, и на своего создателя: такие же плоские и на тонких ножках-сваях. Архитектор, должно быть, полагал, что вот-вот Средиземное море выйдет из берегов и затопит район новостроек, превратив город в ближневосточную Венецию.

Гаю принадлежала трехкомнатная квартира на втором этаже двухэтажного коттеджа, окруженного со всех сторон серыми монстрами. Пришла в голову странная мысль: если коттедж придется отсюда выносить, то для этого между домами просто нет места. Разве что боком…

Мы поднялись вдвоем с Романом. Инспектор Соломон с оперативной группой ожидали в машине на повороте с улицы Катценельсон, готовые, получив от комиссара команду, немедленно явиться на помощь.

Был десятый час утра, и я не сомневался, что Гая Шпринцака придется будить долго и громко. Возможно, с применением артиллерии, отчего среди мирного населения могли быть жертвы.

Роман позвонил и, подождав немного, нажал на ручку двери. Массивная дверь упруго распахнулась. Мы посмотрели друг на друга, и обоим пришла в голову одна и та же мысль. Только этого не хватало, подумал я.

Роман вошел в салон и сразу же направился в узкий коридор, который вел к двум небольшим спальням. Я замешкался, оглядываясь. Смотреть, вообще говоря, было не на что. Собственный вкус хозяина не угадывался: мебель была будто только сейчас перенесена с рекламной фотографии фирмы «Раитей Сэми». Телевизор, видеомагнитофон, все покрыто тонким слоем пыли — скорее всего, в квартире убирали не меньше недели назад. В раковине на кухне наверняка гора немытой посуды, но у меня не возникло желания проверить свое предположение.

Я поспешил за Романом, который открыл дверь в одну из спален и остановился на пороге. Небритый Гай Шпринцак лежал на застеленной кровати, заложив руки за голову, и глядел в потолок взглядом человека, ожидающего увидеть на белой поверхности текст, разъясняющий смысл жизни. На Гае были старая зеленая майка с символами хайфского «Макаби» и огромные шорты — мне даже показалось сначала, что молодой Шпринцак за каким-то чертом нацепил на себя юбку.

— Если на звонок не отвечают, — медленно разлепляя губы, сказал Гай, значит, — гостей не ждут.

— У вас была открыта дверь, — спокойно отозвался Роман. — Любой мог войти и…

— И сделать со мной то, что сделали с любимым дядей, — закончил фразу Гай.

— …и вынести мебельный гарнитур вместе с телевизором, — не согласился Роман. — А вы продолжали бы лежать на кровати и смотреть в потолок.

Гай наконец перевел взгляд на нас — идея о том, что кто-то может позариться на рекламную продукцию «Раитей Сэми», ему в голову не приходила.

— Послушайте, — мирно продолжал Роман, — у меня есть к вам несколько вопросов, связанных со следствием по делу об убийстве Гольдфарба. Я не хотел вас беспокоить вызовом в управление…

— Я уже ответил на вопросы полиции, — раздраженно заявил племянник, спустив ноги с кровати, но не собираясь вставать. — А ваши помощники, комиссар, три часа тянули из меня сведения, как из простого жулика.

— Работа такая, — философски заметил Роман. — Так что, сядем в салоне, или вы хотите, чтобы я стоял в дверях, как простой жулик?

— В Штатах, — раздумчиво сказал Гай, поднимаясь, наконец, на ноги, — я спустил бы вас обоих с лестницы и написал жалобу вашему начальству по поводу превышения власти. А в Израиле азиатская демократия, полиция сначала вламывается, а потом начинает объяснять — почему.

Роман в препирательства не пустился, к очевидному разочарованию Гая, и минуту спустя мы сидели втроем в креслах, достаточно жестких, чтобы не испытывать желания немедленно погрузиться в дремоту. Пожалуй, я начал понимать гипотетических грабителей, так и не покусившихся на продукцию «Раитей Сэми»: перетаскивать эти слоноподобные кресла — небольшое удовольствие, а сбыть их можно только через фирму «Товары — по каталогу».

— Вопросов у меня немного, — сказал Роман. — Я выслушаю ответы, и если они будут интересны, потом придет инспектор Соломон и все запротоколирует.

— Мы не знакомы, — Гай кивнул в мою сторону, давая понять, что не намерен раскрывать душу при посторонних.

— Песах Амнуэль, — представил меня Роман. — Привлечен к делу в качестве независимого эксперта… Итак, вопрос первый: где вы были вечером во вторник?

— Я же отвечал! — возмутился Гай. — И ваши сыщики это наверняка проверили! Мы играли в шеш-беш, на деньги, естественно, нас было четверо, и три человека подтвердили, что…

— Три человека, — сказал Роман, — подтвердили, что вы были в компании до половины восьмого. Потом вас позвали к телефону, и вы уехали, сославшись на срочные дела. Вчера вам не задали вопроса о том, что это были за дела и куда вы поехали. Вчера ваше алиби никого не интересовало.

— А сегодня интересует? — удивился Гай, на мой взгляд, совершенно естественным тоном.

— Сегодня интересует. Итак…

— Ну так мой ответ: я не знаю, кто меня вызвал.

— То есть?

— Мне показалось, что звонил Шай Нахмани, ну, я хотел одолжить у него денег, и он сказал, что подумает, проверит, позвони завтра, сказал он. Что проверять, он мне сто раз одалживал и знает, что я всегда возвращаю во-время! Просто показать себя хотел… А назавтра позвонил сам и сказал, что нужно встретиться. Я приехал, а Шай вдруг заявил, что знать ничего не знает, никуда мне не звонил и в долг больше не даст. Сволочь. Я не стал возвращаться обратно и поехал домой.

— Чем вы можете объяснить, что вашу серебристую «хонду» видели около десяти вечера у виллы вашего дяди? Вас, кстати, видели тоже — вы выходили из машины.

Взгляд Гая остановился и, как мне показалось, наполнился ужасом.

— Меня? — переспросил он. — На вилле? Да что мне там было делать?

— Вот и я спрашиваю…

— Не было меня там, — Гай пришел в себя и решил, видимо, все отрицать. — Обознались.

Он потянулся к телефону и стал набирать номер.

— Кому? — осведомился Роман.

— Моему адвокату, — объяснил Гай. — Я вижу, куда вы клоните. Без адвоката — ни слова.

— Ваше право, — согласился Роман. — Можете не отвечать на вопросы, тем более, что ответы очевидны. Но вы не можете не уважить мою просьбу. За вами числится пистолет системы «беретта», калибр девять миллиметров. Не покажете ли? И еще — ваши туфли. Не те, что стоят у обувного ящика, а те, что лежат внутри.

— Пожалуйста, — неуверенно сказал Гай, но не сдвинулся с места. Лицо его вытянулось, а взгляд стал пустым. Трубку он опустил на рычаг, так и не набрав номер до конца.

Подождав минуту, Роман вздохнул и, вытянув из кармана радиотелефон, приказал Соломону явиться. По-моему, следственные действия Роман мог произвести и сам: взгляд Гая совершенно точно указывал, где искать оружие — в среднем ящике тумбы, выполнявшей неблагодарную роль бельевой корзины.

По правде сказать, я ожидал от преступника большей энергии. Гай сдался сразу, он так и не нашел в себе сил позвонить адвокату, Роман сделал это сам.

Я сидел на диване, отодвинувшись в угол, чтобы Соломон и эксперты ненароком не отдавили мне ноги. Гай Шпринцак, безучастный ко всему, сидел напротив. Он ответил «да» на вопрос, признает ли своим пистолет, найденный в ворохе постельных принадлежностей. Он ответил «да» на вопрос, принадлежат ли ему туфли фирмы «Саламандер», обнаруженные в обувном ящике. И он лишь пожал плечами, когда его спросили, где он хранит коробку с патронами.

Когда в комнату ввалился тощий и длинный, как жердь, адвокат Нехемия Бреннер, составление протокола уже заканчивалось. Прочитав текст, Бреннер воздел очи горе, назвал Гая дураком и немедленно обвинил лично Романа и в его лице израильскую полицию в нарушении прав человека.

— Какие нарушения? — удивился Роман. — Если вы их действительно обнаружили, составьте полный список и представьте прокурору. Я задерживаю вашего клиента на двадцать четыре часа по подозрению в убийстве Гольдфарба. В течение суток я либо предъявлю доказательства, либо принесу извинения и отпущу господина Шпринцака на все четыре стороны.

— Двадцать четыре часа в камере с уголовниками и террористами! — воскликнул адвокат. — Вы представляете себе моральный ущерб? Я заявляю протест.

— Прокурору, — сказал Роман, — и в письменном виде.

Он повернулся ко мне.

— Ты с нами, — спросил он, — или тебя подбросить домой? Нам по пути. Учти, самое интересное закончилось. Теперь начнется рутина, вряд ли тебя это вдохновит.

— Подбрось, — согласился я.

Как-то совсем иначе представлялась мне операция по задержанию убийцы. Никакого удовлетворения. И адвокат мне не понравился — не люблю шумных людей…

* * *

Рины не было дома, объяснение с женой, благодарение Господу, откладывалось на вечер, и я сел к компьютеру. Вызвал на экран составленную вчера таблицу и впечтал в столбец «улики»:

— пистолет Шпринцака. Предварительно: протерт, явных пальцевых следов нет. Система и калибр соответствуют. Эксперт утверждает, что из пистолета недавно стреляли.

— обувь Шпринцака. Размер и фирма соответствуют следам, обнаруженным около виллы.

— машина Шпринцака. Стояла перед виллой в вечер убийства.

— сам Шпринцак. Алиби не имеет. Утверждает, что на вилле не был. Мотив для убийства — наследство Гольдфарба.

Вообще говоря, все улики были косвенными и, к тому же, предварительными. Но, поскольку прочие версии выглядели еще хуже, было более чем достаточно оснований подозревать именно Гая. Я надеялся, что до вечера эксперты дадут более основательные заключения, и тогда в деле будет поставлена точка. Серые клеточки подсказывали, что так оно и произойдет. И те же клеточки вовсе не желали, чтобы произошло именно так.

Не то, чтобы мне понравился Гай Шпринцак, и я чисто интуитивно не хотел бы видеть его на скамье подсудимых. Не понравился он мне — терпеть не могу людей, воображающих, что деньги существуют для того, чтобы их иметь, независимо от способа обогащения. Ради денег человек типа Шпринцака может пойти на обман, подкуп, подделку документов, даже на грабеж — при условии, что жертвой будет немощная бабуля, которая не окажет сопротивления. Я мог представить себе Шпринцака, в состоянии аффекта убивающего топором старуху-процентщицу и после этого вовсе не терзающегося комплексом Раскольникова. Но как-то не мог я себе представить, что этот тип является к собственному дяде, нащупывая в кармане пистолет, подходит к жертве почти вплотную и хладнокровно стреляет. «Не верю», как говорил по аналогичному поводу русский режиссер Станиславский.

И был еще один момент… Нечто, противоречившее всем уликам. Какой-то фактик, на который я однажды обратил внимание, а потом забыл. И не вспоминалось. Серые клеточки, кому бы они ни принадлежали, мне или Пуаро, или даже самому Шерлоку Холмсу, обладают, как известно, своенравным характером. Когда нужно прокладывать логические цепочки между известными фактами — это пожалуйста. Если нужно факты обнаружить — с нашим удовольствием. Но вот когда заходит речь о том, чтобы связать уже обнаруженный, казалось бы, факт с уже сложенной, казалось бы, цепочкой — вот тогда клеточки начинают бунтовать. Им, видите ли, важна красота — красота факта, красота логики. Увязывать одно с другим — риск, что будет разрушена либо логическая цепочка, либо факт. Не хочется. Им не хочется, а я должен мучиться, не в состоянии вспомнить именно тот фактор, который способен поставить проблему с головы на ноги…

Впрочем, возможно, и вспоминать не о чем. Чистая психология — не вижу я Гая Шпринцака в роли хладнокровного убийцы, вот и мерещится, что должен быть некий факт, фактик, улика…

К тому же, если Гай действительно решил убить дядю, чтобы получить наследство (мотив, действительно, более чем весомый), то он имел достаточно времени на обдумывание своих действий. Почему приехал на виллу в машине, которая бросается в глаза как сигнал светофора? Дальше. Он имел достаточно времени для того, чтобы смазать пистолет, уничтожив следы недавнего выстрела, а не только протереть тряпочкой, скрывая пальцевые следы, — почему Гай не сделал этого? Почему, наконец, так легкомысленно отнесся к собственному алиби?

И все же… Я вспомнил затравленный взгляд Шпринцака, когда Роман попросил Гая показать пистолет. Племянник не просто испугался — он был в шоке, он даже о собственном адвокате забыл, и об обещании не говорить ни слова. Гай прекрасно знал, к какому выводу придет эксперт. Значит?..

Господи, да о чем здесь думать? Это в романах убийцы бывают изощренно умны, а наш, израильский охотник за наследством с его восточным темпераментом сначала делает глупость, а потом соображает. Или не соображает вовсе. Убийцы всегда глупее, чем их описывают авторы детективов. И нечего голову ломать.

И все-таки… Что же я забыл? На что обратил внимание? И когда?

К дьяволу. Я закрыл файл «murder» и перешел в директорию «history», заставив свои серые клеточки заняться более производительным трудом — во всяком случае, таким, за который мне платят деньги. Но серые клеточки переключаться не хотели: читая текст черновика собственной статьи об операции «Возмездие», я ловил себя на том, что вместо слов «террор», «акция устрашения», «артиллерия», «превентивный удар», «сирийский контингент» вижу одно и то же — «убийство, убийство»…

* * *

В пять пришла Рина и, в качестве компенсации за причиненный моральный ущерб, потребовала, чтобы я пошел с ней к сестре — смотреть на новую спальную мебель. Спальни в двух разных вариантах я уже видел сегодня, смотреть на третью, не имевшую, к тому же, никакого отношения к Иосифу Гольдфарбу, у меня не было ни малейшего желания. Но жертву пришлось принести.

Мне очень нравится Соня, сестра моей жены. Она непосредственна, как ребенок, и потому совершенно невыносима. Если меня в течение десяти минут трижды спрашивают «правда, эта обивка просто замечательна?» и при этом каждый раз требуют, чтобы я с энтузиазмом отвечал, что лучшего цвета не видел никогда в жизни, у меня начинается нервный приступ, я начинаю неадекватно реагировать на ситуацию и со стороны выгляжу, скорее всего, человеком желчным и неприятным в общении.

— Ты мог бы вести себя более вежливо, — сухо сказала Рина на обратном пути. — Почему тебе всегда трудно что-то похвалить? Соня так старалась, целый месяц бегала по мебельным салонам…

— Некий Гай Шпринцак, — ответил я невпопад, — вообще не бегал по салонам, но его мягкая мебель не хуже сониной.

Вернулись мы в одиннадцатом часу, автоответчик оказался пуст, машины Романа на стоянке не было. Пришлось лечь спать. Рина, недовольная моим вечерним поведением, посоветовала мне опять лечь в салоне, но я отказался наотрез — я видеть больше не мог никакой мягкой мебели, а уж тем более спать на ней…

Во сне мне, естественно, явилось озарение, но я не смог заставить себя проснуться, а утром единственное, что вспомнилось, это спектакль «Отелло», поставленный почему-то на вилле убиенного Гольдфарба. Живой хозяин, вымазанный сажей, бегал по своим диванам и вопил «Дай мне платок!», а Дездемона (ее роль во сне исполнял Роман собственной персоной) колотила в большом количестве венецианскую посуду.

Чепуха и бред. Утром у меня болела голова, Рина ушла на работу, не разбудив меня и не попрощавшись, и мне пришлось приложить героические усилия для того, чтобы заставить себя сесть к компьютеру и заняться анализом материалов о связях «Хизбаллы» с иранскими спецслужбами. Днем я отправился в университет, чтобы просидеть два часа на нуднейшем семинаре, тема которого была настолько далека от моих интересов (от убийства Гольдфарба, если говорить прямо), что я задремал сразу после того, как докладчик произнес «Прежде чем перейти к…»

Глава 6 Такое простое дело

— Все оформлено, — сказал Роман вечером. — Судья продлил срок содержания Шпринцака под стражей на две недели. Этого вполне достаточно, чтобы подготовить обвинительное заключение.

— Значит, он-таки убил? — спросил я с долей разочарования. Все закончилось слишком быстро.

— Да, улик вполне достаточно. Депутат Шилон на опознании сразу указал на Шпринцака. Следы около виллы были именно от ботинок племянника — совпали все характерные детали. Пуля, которой был убит Гольдфарб, была выпущена из пистолета Шпринцака, баллистическая экспертиза дала однозначное заключение. Алиби у него нет — игроки, с которыми Гай проводил время, утверждают, что он покинул компанию раньше восьми часов. Ему действительно звонили, но Шай Нахмани, которого призывал в свидетели Гай, утверждает, что еще не стал идиотом настолько, чтобы добровольно предлагать Шпринцаку деньги.

— Тогда кто же звонил? — перебил я Романа.

— Пока неизвестно, но это не меняет сути дела. У Шпринцака было достаточно времени, чтобы приехать в Герцлию и убить дядю. Он пока все отрицает, по совету адвоката, но, думаю, при его характере это протянется недолго. Он — не твердый орешек. Расколется.

Мы сидели в моей гостиной и смотрели телевизор. Звук был выключен, чтобы не мешать разговору, на экране кукла, изображавшая Биби Нетаньягу, колотила по голове куклу Арика Шарона. Генералу это нравилось — он с удовольствием подставлял под удары собственную макушку. Совсем как Гай Шпринцак.

— Убийцы, — сказал Роман, — чаще всего не достигают цели. К сожалению, Шпринцак не знал о том, что Гольдфарб изменил завещание. Иначе он не стал бы убивать — не было бы мотива.

— Ну-ка, ну-ка, — потребовал я. — Давай подробнее.

— Полгода назад Гольдфарб составил завещание, в котором отказывал племяннику даже в ломаном шекеле. Там есть специальный пункт, по которому Гай не мог бы оспорить волю дяди, если бы пожелал опротестовать завещание. В общем, племяннику не обломилось бы ни при каких обстоятельствах. Но он-то этого не знал. Он не виделся с дядей больше года, после того, как Гольдфарб дал ему от ворот поворот…

— Почему ты уверен, что Гай ничего не знал?

— Видел бы ты выражение его лица, когда я зачитал соответствующий параграф завещания! Он будто проглотил лягушку. «А я еще считал его порядочным человеком», сказал он. Хорошая реплика, да?

В салон вышла Рина и сказала:

— Если будете пить кофе, Песах, бери растворимый. Это единственный сорт, который у тебя не выкипает. Я иду спать, у меня был тяжелый день.

Тяжелый день был и у комиссара, но он спать не собирался. Напротив, он был настолько доволен завершением предварительного следствия, что терпел и мой кофе, и меня самого, и охотно отвечал на вопросы, задавая их преимущественно сам себе. Кажется, он репетировал свою предстоящую беседу с журналистами.

— Если улики против Шпринцака столь очевидны, — заметил я, выслушав Романа, — то почему он все же настаивает на своей невиновности?

— Дилетант, — отмахнулся Роман. — Они все такие. Когда теряются, у них начисто отшибает способность мыслить логически. Любой профессионал, увидев, какие против него улики, не стал бы отпираться и начал помогать следствию, рассчитывая на снисхождение. А дилетант, да к тому же еще и трус, способен не признавать красное красным, а белое белым. Ему говорят «вот твоя правая рука», и он способен утверждать, что рука не его. Знаю я таких. По-моему, Шпринцак и адвоката своего довел — тот собрался строить защиту на том, что Гай не отвечал за свои поступки, но для этого подзащитный должен хотя бы на этом этапе сотрудничать как с защитой, так и с обвинением. Он должен хотя бы адвоката своего не ставить в трудное положение!

— А если, — спросил я, — Шпринцак говорит правду? И тебе, и адвокату?

— Ты даже растворимый кофе умудрился испортить, — с досадой сказал Роман и поставил на стол чашку, из которой сделал всего один глоток. — Тебе еще раз повторить? Выстрел был сделан из пистолета Шпринцака, следы принадлежат Шпринцаку и никому другому, алиби у него нет, а мотив есть…

— Да, да, — поспешно сказал я. — Но психологически этот человек не способен…

— Песах, ты точно знаешь, на что способен человек, если ему нужны деньги?

— Мне всегда нужны деньги, — заявил я, — но я даже не сумел дать пощечину директору банка, отказавшему мне в ссуде.

— Просто у тебя нет богатого дяди с наследством.

Дяди у меня действительно не было. Я допил свой кофе — он был вполне приличным, особенно если добавить побольше сахара.

— По-моему, — заявил я просто для того, чтобы оставить за собой последнее слово, — по-моему, ты чего-то в этом деле не понял. Ты сделал глоток и заявил, что кофе плохой. Так и здесь. Сделав шаг, ты решил, что добрался до истины.

— Это ты, Песах, чего-то в этом деле не понял. Для того, чтобы понять, что кофе никуда не годится, глотка вполне достаточно. У тебя ведь по сути нет возражений. И у прокурора нет. И даже адвокат, — я это вижу! — считает, что Шпринцак виновен. Кофе я, конечно, допью — из вежливости. Но на дознание больше тебя приглашать не буду. Ты излишне эмоционален, как все историки… Дело достаточно простое, а у тебя перед глазами исторические аналогии.

— Все дела выглядят простыми, когда в них поставлена точка. И просты они только для того, кто эту точку поставил.

— Песах, это уже не история, а философия. На ночь глядя, и после твоего кофе, я не воспринимаю сложных умозаключений. Если ты считаешь, что Шпринцак не был на вилле, не оставил следов на дорожке и не стрелял из пистолета, скажи, кто это все сделал!

— Убийца, — пробормотал я.

— Естественно, — согласился Роман. — Убийца по имени Гай Шпринцак.

* * *

Два дня спустя я прочитал в газетах, что Шпринцак, подозреваемый в убийстве известного хирурга Гольдфарба, направлен на психиатрическую экспертизу. Похоже, что адвокат Бреннер разыгрывал стандартную карту, которая могла бы помочь подсудимому избежать пожизненного заключения. Я вспомнил взгляд Гая, брошенный им на меня, и подумал, что эксперты, скорее всего, признают этого человека полностью вменяемым. Но не способным на хладнокровное убийство — я все еще был убежден в этом. Или это было предубеждение — пожалев человека хотя бы на миг, начинаешь верить ему больше, чем он того стоит?..

Я знал, что меня смущало — очевидность. Все в этом деле было ясно и очевидно. Опустившийся племянник, которому нужны деньги. Богатый дядя, у которого эти деньги есть и который племянника знать не желает. Убийство с целью приблизить день получения наследства. И все улики, которые работают на эту версию. Шерлок Холмс и Пуаро поставили бы здесь точку. Но был еще комиссар Мегрэ, для которого важнее фактов была психология преступника.

Короче говоря, мои серые клеточки бунтовали, и, чтобы их успокоить, мне пришлось задать им серьезную работу. История операции «Возмездие», ее тайные и явные пружины, особенно когда след еще свеж и ничто не забыто — вот занятие, способное отвлечь мысли от убийства какого-то скупердяя-миллионера. Я закончил статью, отправил несколько копий по электронной почте своим коллегам из Еврейского университета и университета Бен-Гуриона, но не испытал привычного удовлетворения от проделанной работы. Аргументы, которые я использовал, были стандартны, а выводы очевидны. Пресная работа, каботажное плавание, никакой глубины. Как в деле Шпринцака…

Глава 7 Вопросы, вопросы…

Комиссар Бутлер приходит ко мне на чашку кофе по субботам. Это традиция, не зависящая от убийств и международных скандалов. Не зависящая даже от качества кофе, хотя, по моему убеждению, лучше меня могут готовить этот напиток только в знаменитой «Атари» на иерусалимской улице Бен-Иегуды.

Мы пили по второй чашке и рассуждали о предстоящих выборах. Точнее, рассуждал я, анализируя достоинства Переса и Нетаньягу, а Роман слушал и вставлял «ты неправ» каждый раз, когда я делал глоток, чтобы промочить горло.

— Прагматический политик, — сказал я, — всегда нарушает собственные предвыборные обещания. Хотя бы потому, что обещания пишутся раз в четыре года, а мир меняется ежеминутно. Рабин был прагматиком, Перес — прагматик-идеалист, и помяни мое слово: если Биби победит, его обещания не продержатся и месяца. Потому что он тоже прагматик.

— Ты неправ, — сказал Роман, улучив момент, когда я замолчал, наливая свежую воду в кофейник, — ты неправ так же, как был неправ в деле Гольдфарба.

— Что, — спросил я, — есть новости? Он признался?

— Нет, — отмахнулся Роман. — Напротив, Шпринцак начал городить чушь. Эксперты признали его вменяемым, и он тут же выдал версию, способную, вероятно, по его мнению, убедить судей в том, что у него все же нелады с логическим мышлением. Возможно, ему дал такой совет адвокат — чтобы добиться еще одной психиатрической экспертизы и затянуть передачу дела в суд до пришествия Мессии.

— Что за версия? — напуская на себя равнодушный вид, спросил я и налил в чашку Романа еще не закипевшую воду.

Роман молча поднялся и пошел на кухню, чтобы вылить воду в раковину.

— Вот так ты во всем, — назидательно сказал он, вернувшись. — Торопливость, эмоции… Историкам это вообще свойственно.

— Что за версия? — еще раз спросил я. Если дать Бутлеру возможность порассуждать о недостатках исторической науки вообще и профессионалов-историков в частности, то иных тем коснуться уже не придется.

— Ах да, версия… Позавчера Шпринцак заявил, что он действительно был в тот вечер на вилле дяди. Учитывая, что Гай ни слова не говорит без подсказки Бреннера, адвокат в курсе дела.

— Ты же говорил, что он расколется, — поддакнул я, чтобы сделать Роману приятное.

— Расколется, говоришь? Послушай, что он наплел. Гаю позвонил некто, когда он в компании с приятелями играл в шеш-беш. Был это, естественно, не Нахмани. Звонил, видишь ли, дядя собственной персоной и впервые за целый год предлагал Гаю приехать в Герцлию, чтобы поговорить о делах. Шанс нельзя было упускать, и Шпринцак поехал. Он остановил машину перед виллой и пошел к дому. Поливальные машины только что закончили работу, дорожка была мокрой, и Шпринцак раза два оступался — так появились его следы. Дверь была заперта, на звонки никто не отвечал, и это племянника удивило. Гольдфарб был человеком слова. Если сказал «приезжай», то никак не мог сесть в свой «вольво» и уехать. Ключа от виллы у Гая, естественно, не было, и он решил обойти дом, заглянуть в окна — могло быть, например, что дядя смотрел телевизор и не слышал звонка.

До стен дома поливальные машины не доставали, здесь было сухо, но в тот момент Гай, конечно, вовсе не думал о следах. Он заглянул в окно салона — никого. Он завернул за угол, здесь окна виллы выходили на соседнюю улицу, где еще велось строительство и ни один из домов не был заселен. Он подошел к окну кабинета и увидел… Как по-твоему, что, по словам Шпринцака, он увидел?

— Откуда мне знать? — пробормотал я, хотя ответ был очевиден.

— Шпринцак утверждает, что увидел дядю, лежавшего посреди комнаты в луже крови. Заходившее солнце было с другой стороны виллы, свет в кабинете не горел, а окно было закрыто. В общем, видно было плохо, но достаточно, чтобы Шпринцак, по его словам, пришел в ужас. Тут произошла вещь, которая и вовсе лишила его остатков мужества. Он увидел у своих ног… Что, по-твоему, он увидел, Песах?

— Откуда мне знать? — повторил я, на этот раз совершенно искренне.

— Он увидел пистолет, можешь себе представить… Шпринцак поднял оружие и сразу узнал его — это был его собственный пистолет, лежавший всегда в бельевом ящике в салоне его квартиры. Утром пистолет, по утверждению Шпринцака, был на месте. А теперь… Короче говоря, он связал концы с концами и режил смыться от греха подальше. Пистолет забрал с собой, протер, вернувшись домой, и спрятал на прежнее место. А когда явился инспектор Соломон, начал отпираться — просто от страха. Думал, что, раз он не убивал, то полиция найдет убийцу, и его оставят в покое. А полиция, видите ли, оказалась более дотошной, в покое его не оставила… Как тебе версия?

Мои серые клеточки еще не закончили переваривать информацию, и я промолчал.

— Мы, — продолжал Роман, — отвезли Шпринцака на виллу, и он продемонстрировал всю последовательность своих действий. Даже адвокату Бреннеру, который при этом присутствовал, было ясно, что подзащитный выдумывает. Шпринцак обошел дом, показал место, где, по его словам, лежал пистолет — это был бетонированный бордюр палисадника, метра два от стены виллы в сторону забора. Поскольку никаких логических объяснений Шпринцак не дал и давать не собирался, пришлось самим увязывать концы с концами. Концы не увязывались, но Шпринцака это не смутило. Он заявил, что на этот раз сказал все, что знал, и что сказанное якобы доказывает его невиновность. «Ну хорошо, — сказал я ему. — Допустим, что пистолет ты нашел. Как он здесь оказался? Кто-то проник в твою квартиру, украл оружие, приехал сюда, вошел в дом, убил дядю, потом вышел, запер дверь и не нашел ничего лучшего, как выбросить пистолет неподалеку от места преступления?» «Видимо, он хотел, чтобы подумали на меня.» «А дядя зачем тебе звонил?» «Наверное, это был не дядя, сказал Шпринцак. Он не предствился, я только по голосу решил… Он ведь звал меня на виллу, я и подумал, что… А это, наверное, был убийца… Чтобы меня подставить…» «Но ты же утверждал, что это был голос дяди!» «Мне могло показаться… Кто, кроме дяди, мог звать меня на виллу?» — Вот так, Песах, — закончил свой рассказ Роман. — Бедный Шпринцак… Как все против него подстроено… Будто театр, верно? Даже адвокат умилился. Наверняка они вдвоем соорудили этот рассказ. Пожалуй, воспользовавшись ситуацией, Бреннер потребует еще раз послать подзащитного на экспертизу.

— Надеюсь, ты проверил рассказ Шпринцака, каким бы фантастическим он тебе не показался, — сказал я сухо. — Похоже, что теперь именно ты излишне эмоционален. Версии нужно опровергать фактами…

— Спасибо за совет, — буркнул Роман. — Естестенно, я проверил. Никто не вламывался в квартиру Шпринцака — замок в полном порядке, ни малейших следов взлома. И на мебели в салоне пальцевые следы самого хозяина, не считая, естественно, того, что наследил инспектор Соломон, производя обыск.

— Человек, похитивший пистолет, мог быть в перчатках, — напомнил я Роману очевидную истину.

— И иметь собственный ключ от квартиры Шпринцака?

— Кто-нибудь из его друзей? — поинтересовался я.

— Друзей у Гая нет, во всяком случае, таких, кому бы он дал ключи.

— Подруги?

— Подруг много, но Шпринцак утверждает, что ему бы и в голову не пришло давать женщинам ключи от квартиры. Как это он выразился? «Если женщина входит к тебе в дом сама, то вывести ее обратно ты сможешь только через раввинатский суд…»

— Дела, — протянул я. — А враги? Есть у Шпринцака враги, способные подставить его таким сложным образом?

— Врагов сколько угодно, — отмахнулся Роман. — Но идиотов среди них нет. И взломщиков, умеющих не оставлять следы, тоже.

Он и не заметил, как осушил весь кофейник.

* * *

— Послушай, — сказал я Рине, когда она отложила в сторону роман Батьи Гур и начала расстегивать халат, — как по-твоему, станет нормальный убийца утверждать, что нашел свой собственный пистолет неподалеку от места преступления?

— Убийца не бывает нормальным, — резонно отозвалась Рина. — Даже если эксперты признают его вменяемым. По-твоему, Игаль Амир нормален? Посмотри в его глаза — он либо псих, либо блаженный, что одно и то же…

Я вспомнил глаза Гая Шпринцака. Нет, это были глаза смертельно испуганного человека. Если бы таким взглядом смотрел на судей Игаль Амир, может, ему и скостили бы десяток лет от пожизненного.

Жена погасила свет, и на некоторое время я был лишен возможности порассуждать о личности Шпринцака и правдивости его странной версии. Нить рассуждений мне пришлось отыскивать в полной темноте — не столько физической, сколько в темноте логики.

Зачем было Гаю выдвигать версию, которой наверняка никто бы не поверил? Только для того, чтобы позволить адвокату подать просьбу о вторичном освидетельствовании? Чтобы запутать следствие и заставить Бутлера проверять замки в квартире в Рамат-Гане? Ни то, ни другое смысла не имело. Если Гай вменяем (а он вменяем вполне, и кто в этом сомневается?), то задержка суда не принесет никакой пользы. Утверждение о краже пистолета повисает в воздухе, поскольку ничем не может быть подтверждено. Бреннер, достаточно опытный адвокат, прекрасно это понимает.

По-моему, все эти нелепости имели смысл в одном случае — если Гай на этот раз сказал правду.

Скорее всего, я ошибался. Но в полной темноте — логической и физической — мог я хотя бы мысленно допустить, что Шпринцак говорил правду и что он действительно невиновен?

Итак, некто забрался в отсутствие Гая в его квартиру, взял из ящика пистолет, поехал в Герцлию, убил Гольдфарба, оружие выбросил позади дома, стерев свои следы, если вообще их оставил — может, он «работал» в перчатках? Возможно, этот некто предполагал, что именно полиция обнаружит пистолет и мигом обратит внимание на владельца и его денежные затруднения. Почему он тогда не оставил оружие рядом с трупом? Впрочем, это ясно — наводка выглядела бы слишком очевидной.

Кто же тогда звонил и вызывал Шпринцака на виллу? Неужели случилось такое маловероятное совпадение, и действительно звонил Гольдфарб, вспомнив вдруг о племяннике? А если звонил все же не дядя, а некто-убийца, которому не терпелось, чтобы Гай приехал и оставил дополнительные следы — своего башмака, например?

В четвертом часу ночи я набрал номер комиссара. Должно быть, Роман зачитался Рексом Стаутом — трубку он поднял после первого же звонка.

— Комиссар Бутлер у телефона, — бодрым голосом объявил он.

— Полиция никогда не спит, — констатировал я очевидный факт и продолжал: — Надеюсь, ты проверил, был ли звонок с виллы Гольдфарба в то время, о котором говорил племянник?

— Проверил, — немедленно отозвался Роман, не удивившись вопросу. — В «Безеке» утверждают, что звонка с виллы не было. В компании «Селком» говорят то же самое — последний звонок по радиотелефону Гольдфарб сделал вскоре после полудня: звонил в хирургию «Ихилова».

— Значит, с Гаем говорил не дядя, а кто-то с похожим голосом?

— Песах, ты продолжаешь обдумывать эту чепуху?

— А что еще делать в три часа ночи?

— Даже убийцы в это время предпочитают спать.

— Но полицейские комиссары бодрствуют, почему бы и историкам…

— Служба такая, — сказал Роман и положил трубку.

* * *

Кто мог ненавидеть Гольдфарба и его племянника до такой степени, чтобы убить первого и подставить второго? Кто-нибудь из хирургов — коллег убитого? Кто-то из знакомых Гая? Или сотрудники фирмы, владельцем которой был Гольдфарб? Десятки человек, из которых в качестве то ли свидетелей, то ли подозреваемых прошли господа Кантор и Абрамович, имевшие твердые алиби…

Если стать на эту точку зрения, то все расследование нужно опять начинать с нуля и расширить круг подозреваемых до границ Гуш Дана. Не в моих это возможностях, и на Романа рассчитывать тоже не приходится. Все говорило о том, что я зря уперся — подумаешь, личное впечатление. Подумаешь, взгляд затравленного зверя.

Истина в том, что Шпринцак убил дядю, воображая, что получит деньги. Просто как апельсин.

А разговор с Нахмани придумал, потому что испугался. Характер у него такой: делать, а потом пугаться того, что сделал. А о голосе дяди в трубке сказал, потому что испугался еще больше. После чего стал врать без удержу, потому что решил — лучше быть психом, чем осужденным на пожизненное. Знаю я таких людей. Даже собственного адвоката он слушает лишь тогда, когда совет юриста совпадает с его собственным мнением. Логика у таких людей всегда зашибленная. Не был я на вилле, и все. Ах, мою машину видели, и меня в ней? Да, был я там, но не тогда и не потому, пистолет украли, а в моих ботинках был не я… Нормальная реакция труса, и нечего об этом думать.

Я и перестал.

Глава 8 Дело закончено?

Еще недели через три Роман Бутлер сообщил, что вторая экспертиза согласилась с мнением первой о том, что подсудимый полностью вменяем.

— Естественно, — я пожал плечами, — наши генералы всегда отличались здравомыслием, а Рабин все же был одним из лучших.

— Ты это о чем, Песах? — спросил Роман, подозрительно оглядывая меня с головы до ног.

— О руководителях операции «Возмездие», естественно! Я все еще занимаюсь этим периодом, и знаешь, нашел уникальные документы, которые совсем не согласуются с мнением Ури Мильштейна…

— Песах, — невежливо перебил меня Роман, — «Возмездие» — это история, а я говорю о подсудимом Гае Шпринцаке.

— Ах, это…

Признаться, дело об убийстве Гольдфарба не являлось мне во сне уже вторую неделю. Оно мне не нравилось, и потому о нем следовало забыть.

— Значит, скоро суд? — спросил я.

— Да, примерно через месяц, — подтвердил комиссар.

Мы пили с ним не кофе, а вино, потому что Роману исполнилось сорок, и это следовало отметить. Официальное торжество Роман устраивал в воскресенье, пригласив нас с Риной в ресторан «Рециталь». Я вовсе не был уверен в том, что мне хочется сидеть за столиком и под громкую музыку, которую я не выносил, слушать стандартные тосты «до ста двадцати» и по команде отпивать из рюмки. Иное дело — выпить дома, когда вино я выбираю сам, легкое, полусухое, с виноградников «Кармель», и беседа идет неспешная, приятная — об убийстве, например…

— Кстати, — оживился я, — что показала финансовая ревизия фирмы Гольдфарба?

— Полный порядок. Процветающая компания, Гольдфарб был хорошим хозяином. Ты не читал вчера в «Едиот ахронот»? Как это они изящно выразились: «у него были золотые руки хирурга и золотая голова администратора»… Никаких претензий ни к Абрамовичу, ни к Кантору. Ты не поверишь, но эти господа ни разу даже не попытались обмануть хозяина.

— Почему я должен не поверить? Честные служащие — большая редкость?

— Возможно, и нет. Но я-то по долгу службы имею дело информацию только о нечестных, вот и кажется, что все такие.

— А кому досталось реальное золото? Я имею в виду наследство.

Роман неопределенно покачал головой.

— Боюсь, — нахмурился он, — что деньги и контрольный пакет акций будут разделены между десятками дальних родственников, поскольку бывшая жена и племянник лишены наследства согласно завещанию. На делах компании это вряд ли скажется благотворным образом.

— А если бы владельцем стал-таки Гай Шпринцак, — пробормотал я, — это сказалось бы на делах положительно?

— Твое здоровье, — поднял бокал Роман, не желая, видимо, говорить о личности убийцы-племянника.

Мы выпили, а потом и плотно закусили жареной индейкой — Рина удивительно готовит это блюдо; каждый раз, когда я его ем, мне кажется, что на блюде лежит не бедная ощипанная птица, а гребень бронтозавра, прожаренный в сочном соусе болота юрского периода. Отщипнув кусочек, я следил за тем, как Роман мужественно расправляется с крылышком, издали напоминавшим жертву лесного пожара. Зубы он, однако, не сломал и, покончив с едой, заявил:

— Рина, ты замечательно готовишь. Я завидую Песаху, моя жена на такое неспособна.

Я представил себе, чем питается комиссар, и, мысленно его пожалев, спросил:

— А что, этот Шпринцак признал свою вину?

— Нет, — вздрогнув то ли от куска мяса, попавшего, наконец, в желудок, то ли от воспоминания о бедняге-заключенном, сказал Бутлер.

— Значит, обвинительное заключение будет построено только на косвенных доказательствах?

— Их более чем достаточно, — сказал Роман. — Признание обвиняемого для вынесения приговора вовсе не обязательно.

— Прокурор будет просить пожизненное?

— Конечно, но я думаю, что приговор будет более мягким. Тут ты прав — доказательства косвенные, а признания нет. Адвокат настаивает на случайном убийстве в состоянии аффекта. Десять лет максимум.

— Для убийцы мало, — сказал я. — А для невиновного в самый раз.

Роман сделал вид, что не расслышал.

Когда славный вечер закончился (к нам присоединилась и жена Романа, мы пили вино и пели «Золотой Иерусалим»), я спросил, знает ли комиссар номер телефона адвоката, который будет защищать Шпринцака.

— Адвоката, который вынужден будет защищать Шпринцака, — поправил Роман. — Ты разве не знаешь, что Бреннер отказался от защиты — у Гая просто не оказалось денег на оплату услуг, а Бреннер за красивые глаза не работает. Шпринцаку назначен государственный защитник. Пинхас Баркан, неплохой человек, но…

Бутлер выразительно дернул головой, показывая, чего стоит некий Баркан в качестве защитника.

Я записал номер телефона в записную книжку, недоумевая, зачем он, собственно, мне понадобился. Тяжелая еда с выпивкой сказывается на серых клеточках — недаром Пуаро был трезвенником и вегетарианцем… Или Холмс? Впрочем, неважно, никто из них наверняка не пробовал жареной индейки а ля Рина.

* * *

Статью, связавшую итоги двух операций — «Возмездие» и «Гроздья гнева», я закончил в срок, и утром того знаменательного дня держал в руках свежий номер «Гаарец» с собственным опусом на третьей полосе. Читать я предпочитаю «Едиот ахронот», но пишу всегда в «Гаарец». Согласитесь, что читать и писать — принципиально разные сферы деятельности, и лучше их не смешивать. Впрочем, причина была вполне прозаической — в «Гаарец» платили больше.

Статья получилась хорошей (еще бы, я потратил на нее два месяца!), и я представлял себе, что скажут в мой адрес профессор Бар-Леви, и доктор Радзиевский, и сам декан Сандлер. Все они хвалили статью, мне приятно было слышать их воображаемые голоса, и потому я не сразу обратил внимание на заметку, опубликованную на той же странице.

«Завтра начнется суд над Гаем Шпринцаком, убившим два месяца назад своего дядю, известного хирурга и бизнесмена Иосифа Гольдфарба. Обвиняемый так и не признал своей вины, хотя следствие располагает всеми изобличающими уликами. Обвинитель будет требовать пожизненного заключения, в то время как адвокат предполагает, что, учтя все факторы, суд приговорит Шпринцака к десяти годам.» Я смотрел на газетные строчки и вспоминал, как мы с Романом осматривали место трагедии, и как мы допрашивали Гая Шпринцака, а он смотрел на меня странным взглядом перетрусившего звереныша. Вспомнились мне ночи, когда я лежал, глядя в темноту, и пытался самостоятельно разобраться в этой проблеме. Удивительное ощущение: я уверен был, что давно все понял, что знаю истинного убийцу, но знание это сидело глубоко в подсознании, и извлечь его оттуда могло лишь какое-то ключевое слово. Или действие. Нечто, промелькнувшее и почти не оставившее следа. Забытое сразу же, как забывается сон…

По ассоциации мне и вспомнился кошмар, преследовавший меня однажды под утро — Отелло, гнавшийся за Дездемоной с воплями о платке, выпачканном кровью. Я еще подумал тогда, что…

Я аккуратно сложил газету, стараясь шелестом страниц не спугнуть мысль, наконец-то вернувшуюся домой после долгого отсутствия.

Идиот, сказал я вслух, имея в виду то ли комиссара Бутлера, то ли инспектора Соломона, а скорее — себя самого.

Где, черт возьми, записан у меня номер телефона адвоката Баркана? Или — лучше позвонить Роману? Нет, дело уже передано из полиции в суд, от комиссара Бутлера сейчас ничего не зависит.

Где же я записал этот проклятый номер?

Глава 9 Несколько капель крови

Выйдя из тюрьмы, Гай Шпринцак созвал друзей и всю ночь пил с ними, каждые полчаса поднимая тост за то, чтобы Иосиф Гольдфарб никогда не попал в рай. Говорят еще, что Гай Шпринцак явился на кладбище в Кирьят-Ювель, где на могиле Гольдфарба уже стоял мраморный памятник, и положил на плиту огромный камень — то ли в память о дяде, лишившем племянника законного наследства, то ли для того, чтобы душа Гольдфарба не могла подняться в высшие сфирот и соединиться с Творцом. Что ж, поступок, достойный иудея — зуб, как говорится, за зуб…

— Видишь ли, — сказал я в тот же вечер Роману, явившемуся без приглашения и в неурочный час выпить чашку гнусного растворимого кофе, — видишь ли, когда мы с тобой стояли в кабинете Гольдфарба, а твой инспектор надиктовывал для протокола описание места преступления, я обратил внимание на одно странное обстоятельство. Но был настолько взволнован, что сразу же упустил мысль, а потом не мог поймать. Собственно, даже и вспомнить не мог, что такая мысль была. Потом она явилась мне во сне, и я опять не понял намека… Ну хорошо, я дилетант, но ты-то и твои люди куда смотрели?

Роман ответил не сразу, кому хочется признавать свои промахи?

— Такая мелочь, — сказал он наконец. — Смотри, в девяти случаях из десятка мы имеем дело с убийствами грубыми и, в принципе, ясными. Привыкаешь не вглядываться в такие тонкости, если в целом картина ясна…

— Ну так вот, — я не стал развивать дальше тему недостаточной компетентности полицейских экспертов и роли серых клеточек в мыслительной деятельности дилетантов-историков. — Ну так вот, когда я послушался совета Отелло и обратил, наконец, внимание на пресловутый платок Дездемоны, выпачканный кровью, все детали этого дела заняли нужные места…

— При чем здесь Отелло? — раздраженно сказал Роман. — Он задушил жену, а не стрелял в нее из пистолета.

— Платок! — воскликнул я.

— На платке Дездемоны не было крови, что ты несешь, Песах?

— При чем здесь Дездемона? — раздраженно сказал я. — Речь идет о платке Гольдфарба.

— Ты помнишь, — продолжал я, — что, подняв с пола платок, инспектор Соломон сказал так: «несколько капель крови и след от туфли. Гольдфарб наступил на него.»

— Именно так написал и эксперт, — подтвердил Роман.

— Но он не написал: «несколько пятнышек крови на обеих сторонах»!

— Эксперт не мог этого написать, потому что изучал уже развернутый платок. Он не знал, что платок был сложен вдвое, когда Соломон поднимал его с пола.

— Вот именно. И написал просто о нескольких капельках крови. Что же было на самом деле? Капли оказались на обеих сторонах платка: той, что прилегала к полу, и той, что была сверху. И нужно было только понять значение этого факта, а потом цепочка выстраивалась уже автоматически… Еще кофе?

— Налей вина, — сказал Роман. — От твоего кофе у меня наступает депрессия.

— Твое здоровье, — сказал я и продолжил рассуждения, не дожидаясь, когда Роман опустошит свою рюмку. — Что же получается? На полу уже была цепочка кровавых следов, когда платок выпал из чьей-то руки. Так капельки отпечатались на нижней стороне платка. Потом на платок наступил Гольдфарб, и капельки крови упали на верхнюю сторону. Это могло означать только одно: на самом деле на полу была не одна цепочка следов крови, а две. Поскольку тело убитого было обнаружено посреди комнаты, это означало, что Гольдфарб получил пулю не тогда, когда стоял у окна, как сказано в экспертом заключении. Нет, в него стреляли, когда он находился посреди комнаты. Смертельно раненый, он сделал несколько шагов к окну, а потом вернулся обратно, уронив платок и наступив на него ногой. Упал и умер. Возникает вопрос: зачем он ходил по комнате?

— Господи, — сказал Роман, — раненый человек, за минуту до смерти… Он мог бегать по комнате, пока не потерял сознание. Мог броситься к окну, чтобы позвать на помощь, но окно было закрыто, а за домом стройка, крик никто бы не услышал… Он бросился к двери и упал. Хочешь еще варианты?

— Согласен. Странность с платком остается всего лишь зарубкой в памяти, если не связать ее с показаниями Гая. Ты не верил ни одному его слову, и никто не верил, даже его адвокат. Вы считали, что он отпирается весьма неправдоподобно… А он говорил правду. Он действительно явился на виллу потому, что его вызвал дядя. Сказано было, что речь пойдет о наследстве, мог ли Гай не явиться? Он приехал, наследил у входа, но войти не смог, у него уже год не было ключа. Обойдя виллу, он обнаружил свой пистолет под окном кабинета. И увидел тело убитого дяди — сквозь стекло. Будучи трусом по натуре, он, естественно, в панике сбежал. В общем, он сам сделал все, чтобы засадить себя за решетку. Следуя чужому сценарию, конечно, но разве он об этом догадывался? Если бы не платок, запачканный с обеих сторон, сейчас бедняга Гай сидел бы в Абу-Кабире…

— Послушай, Отелло, — поморщился Роман, — научись излагать мысли связно.

— Почему я должен излагать их связно, — возмутился я, — если они мне самому являлись хаотически? Хорошо, продолжаю. Что представлялось тебе нелогичным и просто нелепым в рассказе Шпринцака? То обстоятельство, что, по словам Гая, убийца не нашел ничего лучшего, как бросить пистолет около виллы, для чего ему нужно было обогнуть дом. Пистолет лежал так, что его могли выбросить из окна кабинета. Если бы, конечно, окно было открыто… Но оно было заперто изнутри на защелку. Может, убийца открыл окно, выбросил пистолет, закрыл окно и только после этого покинул место преступления? В принципе, возможно и это, хотя логики в таком действии еще меньше. Но тогда убийца должен был наступить на кровавый след — ведь ему нужно было подойти к окну хотя бы для того, чтобы открыть его и потом закрыть. Или только закрыть, если окно было открыто…

— Если все-таки принять эту надуманную версию, — продолжал я, — то остается совершенно непонятным, зачем дядя звал племянника к себе. Ведь мы договорились верить Шпринцаку! Разговор о наследстве — чепуха, Гольдфарб и не думал изменять завещание. Он ненавидел собственного племянника и даже как-то сказал: «сам убивал бы таких». Кстати, ты выяснил, наконец, откуда был звонок?

— Это невозможно, — заявил Роман. — Скорее всего, разговор велся из автомата на перекрестке Шошан. Это ближайший к вилле телефон-автомат…

— Ну неважно… Короче, все эти неувязки приобретают смысл в одном случае, который на первый взгляд кажется невероятным, нелепым и бессмысленным. Если Гольдфарб вызвал Шпринцака на виллу, зная, что никакого разговора о наследстве быть не может, то цель могла быть лишь одна — навлечь на Гая подозрения. В чем — в убийстве? Как мог Гольдфарб знать о нем заранее? Еще одна неувязка, которая приобретает смысл лишь в единственном случае…

— Если Гольдфарб стрелял в себя сам, — сказал Роман.

— Но тогда, — продолжал я, — возникает главный вопрос, который ни разу не был поставлен ни в ходе следствия, ни во время подготовки к процессу. Он и не мог быть поставлен, потому что истина никому не приходила в голову. Но достаточно было мне к этому вопросу подойти, и ответ оказалось получить легко, легче даже, чем я ожидал. Адвокат Баркан при мне позвонил в «Ихилов» и нашел врача, у которого последнее время лечился Гольдфарб. Ну, и тогда все окончательно встало на место: и мотив, и способ, и улики, и все прочие обстоятельства. Изложить?

— Если ты собираешься повторить речь Баркана, — пробурчал Роман, — то не стоит. Его канцеляризмы кого угодно сведут с ума. Как это он изящно выразился: «С целью сфабрикования следственных улик, процессуально однозначных и адекватно описывающих причинно-следственные связи, убитый произвел действия, приведшие к осуществлению…» Э-э… Дальше забыл.

— Да, он не Цицерон, — признал я, — и даже не Биби Нетаньягу. Я бы так не сумел.

— Поэтому давай своими словами.

— Слушаюсь, комиссар… Итак, год назад Гольдфарб послал племянника подальше, а потом лишил всех прав на наследство и даже не удосужился ему об этом сообщить. Человек, точный и надежный во всех делах, Гольдфарб терпеть не мог людей такого типа, как Гай. Шпринцак олицетворял все то, что хирург и бизнесмен ненавидел в людях. Разумеется, будучи человеком здравого и холодного ума, Гольдфарб не убил бы Шпринцака. К чему? «Убивать таких» — это просто фигура речи. Но еще несколько месяцев спустя во время очередного обследования, которому регулярно подвергают медицинский персонал больниц, Гольдфарб узнал страшную новость: он неизлечимо болен. Саркома костного мозга. Никакого спасения. Операция не дает даже отсрочки. Кстати, Гольдфарб первым и поставил себе диагноз, когда получил данные анализов. Распространяться он об этом не стал, да это и запрещено инструкцией, но для себя решение принял. Он не собирался ждать, когда начнутся боли, и он ослабнет настолько, что начнет ходить под себя… Помнишь генерала Моту Гура, который при аналогичных обстоятельствах пустил себе пулю в лоб? Сначала, видимо, и Гольдфарб намеревался поступить так же. Но потом, наверное, после долгих размышлений, решил совместить две цели…

— Ты очень поэтично выражаешься, Песах, — вставил Роман, — но слишком пространно…

— Тогда сам и рассказывай, — рассердился я, — в духе полицейского протокола.

Роман покачал головой, и я продолжил:

— Итак, целей было две. Первая: достойно уйти из жизни. Вторая: наказать племянника. И тогда Гольдфарб сконструировал сцену собственного убийства. Сценарий был таким. В свое время Гольдфарб отобрал ключи от виллы у бывшей жены и племянника. Но ключ от квартиры Гая, куда дядя в прежние времена изредка наведывался, оставался у Гольдфарба. И он знал, где Гай хранит оружие. Морально подготовившись к смерти, Гольдфарб отправился в Рамат-Ган и, дождавшись ухода племянника, поднялся в квартиру, взял пистолет и вернулся на виллу. Ближе к вечеру он позвонил приятелю Гая, где, как Гольдфарб прекрасно знал, друзья обычно играют в шеш-беш, и вызвал племянника к себе. Звонил, естественно, из общественного телефона. За несколько минут до приезда Шпринцака начался второй акт. Открыв окно в кабинете, Гольдфарб взял пистолет и, стоя посреди комнаты, выстрелил себе в бок. Он был замечательным хирургом, не раз оперировал колотые и огнестрельные раны, прекрасно знал, куда нужно выстрелить с таким расчетом, чтобы потерять сознание не сразу, а через минуту-другую. Для завершения второго акта ему было достаточно тридцати секунд. Выстрелив, он быстро сделал несколько шагов к окну и выбросил пистолет. Затем закрыл окно на задвижку, вернулся на середину комнаты, и силы оставили его именно тогда, когда он этого хотел… Он знал наверняка, что Гай приедет, не сумеет войти, будет звонить, и, не получив ответа, попытается заглянуть в окна. Значит, он найдет свой пистолет, непременно перепугается до смерти и заберет оружие с собой. Дядя знал племянника… Да еще следы — Гольдфарб включил полив специально для того, чтобы земля около виллы стала мокрой. Да еще машина Гая — племянник ведь и не собирался скрываться, он приехал разговаривать, а не убивать… Улик было достаточно, и вы попались.

— Мы попались, п— оправил Роман. — Ты был не умнее.

— Мои серые клеточки, — сказал я, — еще тогда уловили неувязку…

— Оставь свои клеточки в покое, — поморщился Роман. — Они так бы и молчали, если бы не случайные ассоциации с платком Дездемоны.

— Да, платок… — пробормотал я. — Гольдфарб не мог учесть того, что у него не хватит сил выбросить платок вместе с пистолетом. Он обернул платком рукоятку, чтобы не оставить следов своих пальцев. Бросив оружие, он инстинктивно продолжал сжимать в ладони платок и уронил его, возвращаясь на середину комнаты. Платок упал на пол — на каплю крови. Гольдфарб наступил на платок, и еще несколько капель крови упали сверху…

— Зачем он все это проделывал? — сказал Роман. — Стрелял бы, стоя у окна… Меньше бы мучился.

— Нет, нет. Смотри: у открытого окна он был как на ладони. Разве он мог знать наверняка, что на стройке позади виллы не будет ни одного свидетеля? Он вынужден был находиться в момент выстрела в глубине комнаты, чтобы его никто не видел, а звук выстрела был приглушен. Согласен?

— Пожалуй…

— Вот и все, — заключил я. — Если бы не противоречие с платком, сидеть бы Шпринцаку с уголовниками всю жизнь… Хорошая месть, как ты считаешь? Это даже посильнее, чем «око за око»…

— Было и еще одно противоречие, — сказал Роман. — Гольдфарб должен был учитывать, что патологоанатом при вскрытии тела обнаружит болезнь, и тогда версия самоубийства перестанет быть такой уж нелепой.

— Ты это говоришь, чтобы проверить, знаю ли я медицину? Медицину я не знаю, но эксперт при мне объяснял адвокату, что вскрытие не могло обнаружить саркому, тем более на относительно ранней стадии. Нужны специальные исследования, а кому бы пришло в голову их назначать?

— А полотна? — спросил Роман. — Или в твоей картине работам других художников делать нечего?

— Еще одна идея Гольдфарба. Он не хотел, чтобы племянник стал первым же подозреваемым. Слишком быстрый успех расследования может навести на размышления. Чисто психологически — первая версия чаще всего уводит в сторону… Значит, первая версия должна была уводить от племянника, а не приближать к нему. Но и перебарщивать не следовало. Полиция ведь могла бы искать картины до явления Мессии, если бы Гольдфарб их просто уничтожил или кому-то продал. А так, психологический эффект сработал: вы повозились с картинами, обнаружили, что ход никуда не ведет, быстро отработали версию о сотрудниках фирмы, и вот — перед вами замаячила, наконец, истина: убил племянник. Мотив, возможность — все, что нужно… Стоп, господа, расследование успешно завершилось. Разве нет? Вспомни свое состояние в то утро…

— М-м… — протянул Роман и поморщился, будто у него заболел зуб.

Зубы у комиссара были здоровыми, и я воспринял его мычание как признак душевных сомнений и усиленную работу серых клеточек. Когда вспоминаешь о собственной глупости, всегда начинает болеть зуб. Я имею в виду комиссара, у меня-то зубы не болят никогда. Наверное потому, что и глупостей я не делаю.

— Шпринцак не собирается устроить в твою честь банкет? — спросил Роман и посмотрел на часы.

— Они отстают, — сказал я, — сейчас ровно полночь. Нет, банкет он устроил для друзей и пригласил адвоката. Я-то при чем? Мы и виделись всего один раз при не очень приятных обстоятельствах. Честно говоря, подобный тип людей и меня не привлекает…

— Скромный ты человек, Песах, — сказал Роман, оставив за собой последнее слово. — Только вот самоуверенный слишком. Как гусь.

Интерлюдия 3

Эдгар По ИСПОВЕДЬ

«Я знаю, что, несмотря на все уверения в искренности и правдивости, требовательный читатель не поверит истории, которую я хочу рассказать. Я и сам не стал бы слушать ничего подобного, обвинив рассказчика в пренебрежении логикой и здравым смыслом в угоду тому, что многие издатели, жаждущие легкого обогащения, называют занимательностью.

Но жить мне осталось чуть больше суток, послезавтра на рассвете за мной придет палач, и холодное прикосновение затягиваемой на шее петли не дает мне спать уже которую ночь, ожидая превращения из воображаемого в реальность. Какой мне смысл лгать?

Я хожу по своей камере, отмеряя четыре шага от окна к двери и шесть шагов по диагонали, от двери к кровати, и мучительно размышляю над тем, как могла бы пойти моя жизнь, если бы не злосчастная прогулка с М. Я мог бы отказаться от прогулки под невинным предлогом придуманной болезни, тем более, что у меня действительно болела голова, должно быть, по причине внезапной для этого времени года перемены погоды. Но головная боль подвигла меня к совершенно иному решению, и Шарлотты не было рядом в тот момент, чтобы дать мне здравый совет. Я уже не помню, по какой причине моей жены не оказалось дома, когда М. заехал за мной в своем экипаже. Память моя странным образом выбирает события, которые, как ей кажется, достойны запоминания, и отвергает то, что, по ее мнению, не заслуживает внимания. Я не властен над своей памятью, и до некоторых пор мне казалось, что это нормальное свойство человеческой натуры. Судья убедил меня в обратном, но не излечил этой моей болезни, поскольку был призван врачевать недуги общества, а не человеческого сознания.

Итак, Шарлотты не оказалось дома, и я встретил М. с распростертыми объятиями. По правде сказать, мы не виделись всего трое суток, а в последний раз выпили немало стаканов разбавленного «Божоле» и отдали дань вечному, как мироздание, спору о том, достойно ли для мужчины жить за счет женщины. Я не буду называть конкретного имени, из-за которого возник спор, поскольку имя это не имеет значения для моего повествования, и, к тому же, каждый, кто находился в Париже в те жаркие дни августа 18.. года, знает это имя и вспомнит его без моей подсказки.

— Послушайте, — сказал М. после того, как мы обменялись приветствиями. — У меня есть для вас интересное предложение.

— Если вы хотите продолжить давешний спор, — ответил я, — то увольте, я остался при своем мнении, и не думаю, что у вас, друг мой, появились какие-то новые аргументы в пользу этого развратного типа, ибо, как я считаю, его поступки невозможно назвать иначе.

— Нет, нет, — сказал М. — Мое предложение касается высказанного вами не так давно желания посетить «Шарман».

Признаться, я не смог вспомнить, когда высказывал М. это свое желание. Не мог я, однако, отрицать и того, что подобное желание действительно мучило меня одно время месяц или два назад, но, будучи человеком, от природы достаточно стеснительным, я вряд ли стал бы делиться своими тайными мыслями с М., зная его стремление воплощать в жизнь то, что имело к тому хотя бы малейшую возможность.

— «Шарман», — пробормотал я, придя, независимо от своей воли, в состояние странного возбуждения. — Не кажется ли вам, друг мой, что людям нашего с вами круга как-то не с руки появляться в подобном заведении?

М. рассмеялся и сказал:

— О, конечно, не с руки, но вот вам плащ, я надену такой же, и кто тогда сможет сказать, к какому кругу общества принадлежат их обладатели?

Я взял в руки кусок потертой материи странного серого цвета, похожего на цвет старой амбарной крысы. Нужно было обладать изрядным воображением, чтобы назвать плащом эту грязную тряпку с завязками на шее. Не могло быть и речи, чтобы надеть на себя это непотребное изделие, сработанное не портным, а, скорее, сапожником, решившим отдохнуть от надоевшей работы. Я так и сказал М., что нисколько не уменьшило его энтузиазма. Оказалось, что, кроме плаща, он приготовил еще и шляпу, столь же безобразную и, к тому же, огромных размеров, с полями, закрывающими половину лица. Я сопротивлялся, но, каждый, кому знаком настойчивый, если не сказать больше, характер М., может предвидеть, что сопротивление мое, первоначально отчаянное, сменилось довольно быстро вялым отрицанием, и дело кончилось тем, что полчаса спустя мы покинули дом.

— Ничего, ничего, — говорил М. — я понимаю ваши сомнения, друг мой, но доверьтесь мне, такого приключения вы не испытывали ни разу в жизни, а в нашем вялом существовании непременно должны быть встряски, иначе что же вы будете вспоминать в старости, сидя у огня в окружении постаревших детей и дерзких внуков, ни во что не ставящих величие отошедшей в прошлое эпохи?

Пожалуй, у меня было что возразить по поводу упомянутого величия, но М. не давал мне и рта раскрыть, должно быть, он и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Приказав кучеру ехать через Клиши в сторону Сен-Дени, М. откинулся на спинку покрытого бархатом сидения и погрузился в столь глубокомысленное молчание, что мне ничего не оставалось, как разглядывать вечерние улицы и размышлять о предстоящем приключении. Во мне опять проснулись смутные страхи. По характеру своему я вовсе не был склонен к излишней игре ума и странному порой времяпрепровождению современной молодежи. Отец мой бывал строг чрезмерно, и я подозревал, что сам буду со временем столь же строгим учителем для своих детей, которых, впрочем, мне пока вовсе не хотелось иметь.

— Эй, Жюль, — произнес М., наклонясь вперед, — поверни-ка за угол и остановись. Будешь ждать нас здесь.

Когда мы покинули экипаж, вокруг была кромешная тьма. Фонари не горели. Улица, на которой мы оказались, представилась мне склепом, и, подняв голову, я не увидел ни одной звезды, хотя знал точно, что небо было безоблачным — когда мы вышли из дома, на востоке стояла огромная оранжевая луна. Вовсе не в таком месте, как мне представлялось, должен был находиться известный ночной притон «Шарман».

Я сразу же споткнулся, и М. твердо ухватил меня за локоть.

— Дорогой друг, — сказал он. — Не оступитесь, справа будет сейчас довольно крутая лестница.

Он не сказал, придется нам подниматься или, напротив, спускаться в преисподнюю, и я начал слепо шарить рукой, нащупывая перила. Я действительно едва не оступился и не покатился кубарем — лестница вела вниз, и перил здесь не было. Я насчитал тринадцать ступеней, и, должно быть, М. считал тоже, потому что на счете «четырнадцать» он сказал:

— Все. Протяните руку и толкните дверь.

Я выполнил указание, и мы очутились в низкой, но большой комнате, тускло освещенной десятком свеч в стоявших на полу канделябрах высотой в человеческий рост. Посреди комнаты лежал огромный персидский ковер с причудливым восточным орнаментом, а люди, которые находились здесь, выглядели тенями и вели себя, как тени: молча скользили из тьмы во тьму, некоторые неподвижно расположились на ковре, и единственным существом, выглядевшим живым в этом царстве Аида, оказался сухой старичок в камзоле ветерана старой наполеоновской гвардии. Он возник перед нами совершенно неожиданно, вынырнув, вероятнее всего, из второго круга дантова Ада, и мне показалось, что от старичка исходит явственно ощутимый запах серы.

— Приветствую вас, господа, — сказал он, — и прошу следовать за мной.

Мне все меньше нравилось это приключение, от него веяло не столько тайной, сколько чем-то противозаконным и неприличным. Я уже догадался, что М. привел меня вовсе не в «Шарман», здесь находился один из многочисленных парижских притонов, где люди низших кругов, простолюдины и всякое отребье, грузчики, матросы и бездомные курили опий, а, возможно, и предавались разврату, о сути которого я имел весьма смутное представление и, сказать по чести, не имел ни малейшего желания узнать в подробностях. Но М. энергичным шагом последовал за стариком, его пальцы цепко держали меня за локоть, и мне не оставалось ничего иного, как поспешить следом. Мы прошли в соседнюю комнату, оказавшуюся подобием монашеской кельи, где стояли два топчана, а единственная свеча на маленьком низком столике в углу не позволяла разглядеть никаких деталей обстановки.

Стукнула дверь и, обернувшись, я понялл, что мы с М. остались вдвоем.

— Располагайтесь, мой друг, — сказал М., сбрасывая плащ на пол. — Располагайтесь, вот ваша трубка, и учтите, это только начало, это, как бы сказать поточнее, лишь прелюдия, без которой симфония не сможет быть разыграна даже самыми лучшими оркестрантами.

— Но в чем суть предложенного вами приключения? — спросил я хриплым голосом; слова с трудом давались мне, с ужасом я ощутил, что воздух в этом склепе уже наполнен какими-то парами, лишавшими меня воли.

— О, мой друг, — сказал М., и голос его звучал так же напряженно, как мой, — уверяю вас, что не знаю, потому что здесь каждый переживает собственное приключение. В прошлый раз я был халифом, а сейчас, вполне возможно, стану рабом. Вы же, друг мой… Я надеюсь, что вы увидите себя тем, кем всегда мечтали стать, но даже в глубине души не признавались в том самому себе. Здесь просто раскрываются души, вот и все.

Я опустился на топчан, в моей руке оказалась длинная трубка, я с опаской поднес ко рту мундштук, но первая же затяжка оказала столь странное действие, что я предпочел снять обувь и поудобнее устроиться на топчане, скрестив ноги наподобие турецкого паши.

Никогда прежде я не курил опия, не имел к тому склонности и желания, и, если бы не настойчивость М., которой я не сумел противостоять, то никогда в жизни не оказался бы в этом или ином заведении подобного рода. Возможно, для заядлых курильщиков действие первой затяжки было привычно, как восход солнца, я же ощутил, как по жилам потекла горячая жидкость, и сердце начало биться в унисон моему участившемуся дыханию. Я сделал еще одну затяжку и закрыл глаза, потому что мне показалось, что тело мое воспарило, я поднялся под потолок и увидел комнату сверху. Комната была пуста, свеча освещала только две груды материи — два плаща, брошенные на пол.

Вероятно, опий делал человека невидимым? Или душа переставала видеть бренную оболочку, различая суть явлений, а не их видимые контуры? Я позвал М., но ответом была тишина, а голос мой был молчанием, еще более полным, нежели обычная тишина, в которой всегда есть место каким-то звукам — шелесту горящего пламени, например, или шороху ворсинок ковра…

Должно ли было быть именно так? Или мои ощущения представляли собой нечто особенное, присущее только мне одному? Я не знал. В следующее мгновение я обнаружил, что опять сижу, скрестив ноги, и водворение души в тело показалось мне настолько противоестественным, что я немедленно сделал еще одну затяжку.

Неизъяснимое блаженство охватило меня, и я знал уже, что способен сейчас на то, на что не был бы способен в обычной жизни, представившейся мне сейчас унылым и никчемным существованием. Я протянул руку к стене и погрузил по локоть в неподатливый камень, оказавшийся подобным пуховой подушке. Я рассмеялся и вскочил на ноги, опять поднявшись едва ли не под потолок. Я увидел перед своими глазами паучка, который плел свою паутину в углу между потолком и стеной. Дунув, я согнал паучка и разорвал паутину, а дунув сильнее, загасил свечу, оставшись в полной темноте и совершенно забыв о присутствии М., если мой друг все еще действительно присутствовал в этой комнате, а не обратился в бесплотный дух, вытекший отсюда через щель под дверью.

Я последовал за ним, но оказался не в той комнате, где нас встречал бывший наполеоновский гвардеец, а в совершенно другом помещении, более похожем на оружейный склад. Здесь стояли у стен старинные аркебузы в деревянных стойках, висели на щитах ружья и пистолеты с богатыми орнаментами на рукоятях, чуть повыше блестела сталь — это были сабли, кинжалы, шпаги, рапиры, морские кортики, оружие на любой вкус. Блеск стали поразил меня, потому что комната не была освещена, в ней царил глубочаший мрак, и все же я видел. Я видел все вокруг, и, протянув руку, я снял со стены изящный кинжал, рукоять которого была инкрустирована странным восточным орнаментом, а по обеим сторонам блестели два крупных бриллианта.

Оружие легло мне в руку легко и удобно, я ощутил неожиданный прилив сил и, одним прыжком преодолев пространство комнаты, обнаружил дверь и прошел сквозь нее, как сквозь туманную преграду, почувствовав лишь прикосновение, подобное прикосновению влажного собачьего языка.

Я был на улице, в середине темного квартала, и сейчас я не мог бы сказать, в какую именно дверь мы с М. вошли некоторое время назад. Возможно, та дверь находилась и вовсе на другой улице. Возможно, с тех пор прошло уже несколько часов. Ощущение времени исчезло, и лишь логически я мог предположить, что прошло не более шести или семи часов, поскольку еще не начало светать.

Какая-то тень мелькнула передо мной, и я подумал, что это, должно быть, мой друг М., последовавший за мной и теперь готовый показать мне предложенное им приключение. Я позвал его по имени, но в ответ не услышал даже эха. Все та же тень скользила во мраке между домами — бесплотная и полупрозрачная, в тусклом свете единственного на весь квартал фонаря я видел, как сквозь тень просвечивают бурые кирпичи. Это был не М., тень была женской, длинное платье волочилось по мостовой, и я подумал, что при жизни женщина, несомненно, была очень красива. Об этом говорили гордый поворот головы, высоко поднятый подбородок. Я не мог разглядеть черт лица, для этого здесь было слишком темно, и одним прыжком приблизился к тени, потустороннее происхождение которой было для меня совершенно очевидно. Это был призрак, и явление призрака на темной парижской улице представлялось мне вполне естественным.

Острое желание сделать еще одну затяжку заставило меня пожалеть об оставленной в покинутой комнате трубке, но я немедленно обнаружил, что до сих пор сжимаю ее в левой руке (в правой я держал кинжал). Остановившись на мгновение, я втянул в легкие горячий дым и не замедлил убедиться в том, что на улице стало чуть светлее, а призрак приобрел более плотные телесные очертания, хотя и продолжал удаляться от меня быстрыми бесшумными шагами.

Еще мгновение я потратил на то, чтобы принять решение: с одной стороны, следуя простой логике, я должен был сделать побольше затяжек, чтобы лучше видеть и чтобы заставить призрак стать материальным; с другой же стороны, оставаясь на месте и раскуривая трубку, я непременно упустил бы женщину, сколь бы эфемерным ни было это видение.

Я затянулся один раз и бросился вслед.

Я мчался по темной улице, дома смотрели на меня черными провалами окон и, как мне казалось, эти огромные глазницы расширились еще больше от охватившего их ужаса: они видели встречу материального с потусторонним, и эта встреча ужасала. Ужас, исходивший от окон, домов и самой мостовой, предупреждавшей меня об опасности гулким стуком, не мог не передаваться и мне, я ощущал, что все менее и менее способен контролировать собственные поступки, и что мое внутреннее «я» громко призывало меня остановиться и вернуться назад, отыскать М. и отправиться домой. И, тем не менее, нечто, имевшее ко мне весьма смутное отношение, будто таран, толкало меня в спину — если бы я попробовал остановиться, то непременно не удержал бы равновесия и повалился лицом вперед, на камни мостовой. Возможно, именно этот страх разбить себе лицо и заставлял меня мчаться, будто гончая, вместо зайца загнавшая матерого волка?

Завернув за угол, я увидел, что женщина остановилась у витрины, закрытой на ночь массивными ставнями. Она стояла, полуобернувшись в мою сторону, будто ожидала моего появления, и наши взгляды впервые встретились.

Святые угодники! Непреодолимая сила уперлась мне в грудь, будто я налетел на невидимый забор, расплющился об него, растекся вязкой жидкостью, в глазах моих потемнело, улица потеряла очертания, и лишь женщина осталась такой, какой и была — изумительный разлет бровей, иссиня-глубокие глаза, волосы, спадавшие до пояса, вырез платья открывал высокую грудь, вздымавшуюся от волнения, рука женщины была протянута ко мне, и я понял, что это именно она остановила меня, я ощутил прикосновение воздушных пальцев, острый ноготок впился мне в кожу под левым соском.

Я остановился и не упал, как ожидал еще мгновение назад, — напротив, я стоял, будто зажатый в тиски: сзади в спину мне уперлась рука, толкавшая меня вперед, а спереди незнакомка нежной ручкой сдерживала мои поползновения приблизиться, чего я хотел сейчас больше всего на свете.

Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:

— Мадемуазель, позвольте…

Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.

Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.

Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.

Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?

Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц — тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.

Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была — Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.

Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.

Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?

Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое «смерть, смерть, смерть»… Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе — способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?

Нет, я мог рассчитывать только на адские муки, но, будучи молодым, не думаешь о смерти, и все круги Ада видятся лишь поэтической фантазией в духе великого Данте. Однако, когда глаза смотрят в черноту небытия, и ты понимаешь, что путь окончен, сейчас начнется расплата, и тело твое более не способно ни на что: ни на любовь, ни на предательство, ни на подвиг, ни даже на простой поцелуй, тогда полагаешься только на дух, который еще может, угасая, послать миру последнее «прости», срывающееся с уст умирающего подобно легкому порыву ветерка. Уже распахнулись передо мной холодные ворота, и рука моя, должно быть, в последней конвульсии угасания ощутила зажатую в ладони рукоять, поднялась и опустилась, и тотчас же ко мне вернулись все чувства — возможно, на единственное мгновение, отделявшее истинную жизнь от настоящей смерти.

Я ударил кинжалом в пустую глазницу, и из нее потекла вязкая, дурно пахнувшая жидкость. Я нанес второй удар в смеющийся рот Смерти, и череп покатился по мостовой, подпрыгивая и ухмыляясь. Я сделал еще один выпад, и нож застрял между ребрами скелета, но что-то, видимо, сломалось в его чудовищной конструкции, и скелет распался, кости рухнули вниз, а белая материя балахона накрыла их подобно могильному холмику. Внутри, под балахоном, остался и выпавший из моей руки нож.

Я стоял посреди улицы, вновь погрузившейся в непроглядный мрак, кровь моя вновь толчками текла по жилам, я был живым, но еще не успел осознать величайшее счастье победы над самой Смертью. Ноги перестали держать меня, и я опустился на колени, уперевшись обеими руками в камень мостовой.

Сколько я просидел в такой неудобной позе? Час? Минуту? Вечность?

Когда я пришел в себя, то жизнь показалась мне адом, а смерть — избавлением, потому что сидел я не на камнях мостовой, а на влажной земле в собственном саду под окнами нашей с Шарлоттой спальни. И сама Шарлотта лежала перед мной в своем пеньюаре с золотыми фигурками птиц и цветов на фоне серебряного орнамента, и голова ее была неестественно вывернута, а из правой глазницы текла струйка крови. Но более всего ужасным было алое пятно на груди, там, куда я ударил ножом саму Смерть.

Я убивал Смерть, чтобы жить самому. А убил собственную жену, чтобы принять смерть.

Я сидел над теплым еще трупом, и ужасная истина все яснее открывалась передо мной. Проклятый опий помутил мой разум, поднял из глубины те чувства, которым я никогда не дозволял даже быть осознанными. Я женился на Шарлотте, не любя, но разве когда-нибудь, даже находясь в крайней степени опьянения, признавался я самому себе в том, что ненавидел ее? Но это было так. Теперь я знал. Я ненавидел Шарлотту. И когда опий освободил мои ощущения, мою сдерживаемую чувственность, мою суть, и когда в руке моей оказался нож, я сделал то, о чем втайне мечтал с самой первой брачной ночи. Я отправился домой, убил жену, которая вернулась после моего ухода и, не дождавшись мужа, легла спать, я вытащил ее труп из спальни в сад, и здесь действие опия, видимо, ослабело, так, что я потерял сознание, повалившись на землю рядом с телом убитой мною Шарлотты.

Проклятие! Мне некого было винить, кроме себя. Не М., который искренне хотел пережить невероятное приключение, не старика в притоне, который вложил в мою руку трубку с зельем. Я добровольно отправился с М. Я добровольно сделал первую затяжку. Я не подозревал о страшных последствиях, но это не могло служить мне оправданием.

Прекрасная незнакомка, Смерть, Шарлотта… Любовь, ужас, ненависть. Эти страсти связаны друг с другом, неотделимы друг от друга, друг без друга попросту не существуют. И, чтобы осознать эту тривиальную истину, я убил собственную жену.

Теперь мне оставалось только одно — пойти к префекту и сдаться в руки правосудия.

Разум мой был в тот момент холоден, подобно январской ночи, и, хотя чувства бунтовали против подобного решения, именно разум подсказал мне и заставил меня сделать то, что я сделал. Во мне все вопило от страха и отвращения, но руки подчинялись мозгу, и я вырыл в саду могилу, положил в нее тело Шарлотты и засыпал землей. Затем я тщательно утрамбовал землю, уничтожив все следы своей жуткой работы. После этого я осмотрел место, где убил жену — там еще оставались небольшие пятна крови, и я вытер их, а вслед за этим поднялся в спальню, надеясь, что никто из слуг меня не заметил.

Я спал сном праведника и проснулся поздно. Мне доложили, что явился М. Я спросил, давно ли встала моя жена, и не сможет ли она развлечь гостя, пока я буду приводить себя в порядок. Я очень удивился, когда узнал, что Шарлотта не ночевала дома. В страшном смятении я спустился вниз; должно быть, я хорошо играл свою роль, потому что М., взглянув на меня, участливо спросил, не случилось ли чего-то более существенного, нежели наше вчерашнее приключение, за которое он искренне просит у меня прощения. Он не знал, что я столь непривычен к…

Я прервал его излияния словами о том, что беспокоюсь из-за Шарлотты. Возможно, и она, добавил я многозначительно, подобно своему супругу, отправилась на поиски приключений. Но уже давно наступил день, и ее отсутствие либо возмутительно, либо наводит на самые ужасные мысли.

— Надобно известить полицию, — предложил М. и вызвался сделать это, видя мое состояние.

Сам префект прибыл час спустя, сопровождаемый тремя полицейскими. Я живо описал свои чувства в тот момент, когда, проснувшись при ярком солнечном свете, обнаружил, что жена не ночевала дома. Я был безутешен, я даже предположил, что Шарлотта сбежала с любовником, и эта мысль вызвала нездоровый интерес у полицейских, обменявшихся понимающими взглядами.

— Мы непременно все выясним, — попытался успокоить меня префект. — Она могла ведь уехать к своим родителям в Пасси, и я немедленно направлю туда посыльного.

В Пасси? — Это была нелепая идея, и я не стал скрывать от префекта, что подозреваю куда худший исход.

— Все будет хорошо, — повторял префект. — Все будет хорошо.

Я сам вызвался проводить полицейских до ворот сада. Зачем я это сделал? Почему не остался дома? Человек так часто поступает под влиянием минутного порыва, что для объяснения этого нужна особая наука, еще не созданная ничьей фантазией. Как объяснили бы великий Расин или не менее великий Монтескье то обстоятельство, что я повел префекта не по главной аллее, а именно по той, по которой шел сам нынешней ночью, возвращаясь в дом от свежезакопанной могилы? Это было безумие, но я поступил именно так; префект шел рядом со мной, продолжая говорить какие-то слова о необходимости соблюдать спокойствие и надеяться на лучшее.

Мы прошли мимо того места, где земля была чуть более примята, нежели на соседнем участке, и я спокойно ответил префекту, пообещав быть выдержанным — сам Лемонье не сыграл бы лучше.

Я услышал за спиной печальный вздох и обернулся. Там, где я похоронил Шарлотту, земля вспучилась, возник небольшой холмик, и… Ужас сдавил мое горло, выдавив столь жуткий хрип, что префект остановился и повернул ко мне изумленное лицо. Из могильного холмика поднималась серо-зеленая рука, пальцы шевелились, и один из них — указательный — был направлен в мою сторону. Земля продолжала осыпаться, возник уже и локоть, и вот сейчас, я знал это, появится голова, а за ней и все тело. Я не выдержу мертвого взгляда Шарлотты. Я убийца, но я не хочу больше видеть свою жертву!

С громким криком я бросился к могиле и начал присыпать землей торчавшую и извивавшуюся руку.

— Шарлотта! — кричал я. — Оставайся там, где ты есть!

Надо ли говорить, что, когда несколько минут спустя полицейские разрыли могилу и обнаружили труп, префект предъявил мне обвинение в убийстве, и мне ничего не оставалось делать, как признать свою вину? И надо ли говорить о том, что за руку Шарлотты я принял большую коричневую ветку старого дуба, раскачивавшуюся из-за порывов ветра?

Мне осталось жить чуть больше суток. Судья был суров, а приговор справедлив. Я не стал говорить о прекрасной незнакомке на темной парижской улице, о грязном притоне и о трубке с опием. М. был вызван свидетелем, но не потому, что был со мной в ту злосчастную ночь, а потому, что оказался первым, кто видел меня в то не менее злосчастное утро. Мы оба молчали о нашем приключении, и судья так ничего и не узнал о том, что, занося нож над Шарлоттой, я убивал не живую женщину, но Смерть.

М. приходил ко мне в тюрьму. Он чувствовал себя виноватым в том, что наше приключение, так интригующе начавшееся, так ужасно закончилось. Я, как мог, успокоил его и попросил сохранить мою исповедь.

— Когда-нибудь, — сказал я, — сидя у огня с внуками, ругающими поколение отцов и дедов, расскажите им эту историю в назидание. Каждый из нас что-то в жизни совершает впервые: пробует опий или убивает…»

Беднягу Гастона повесили, и я надеюсь, что он ушел в мир иной, не держа на меня зла. Я знал, какое действие оказывает опий на такие чувствительные натуры, потому и предложил Гастону приключение, испытанное им впервые в жизни. Пожалуй, я достиг даже большего эффекта, чем ожидал.

Шарлотта давно докучала мне. В последние дни нашей связи она говорила, что жить без меня не может, и непременно признается во всем своему беспечному мужу. Разве у меня, по сути, был иной выход?

Я убил Шарлотту и оставил ничего не соображавшего Гастона у теплого трупа. Я вложил в его руку нож, но мог ли я знать тогда, что опий произведет на несчастного действие столь сокрушительное и возбудит его фантазию столь странным образом?

Впрочем, раздумывая много лет спустя о той ночи, я пришел к выводу, что все видения, так красочно описанные беднягой Гастоном, пронеслись в его мозгу в ту единственную секунду, когда он, очнувшись на рассвете после вызванного опием сна, увидел рану на груди Шарлотты и струйку крови, вытекавшую из ее пробитого кинжалом правого глаза.

Часть четвертая ПРЯМАЯ УЛИКА

Глава 1 Смерть пассажирки

Не сказал бы, что аэропорт Орли чем-то меня поразил. Психологический эффект: когда слышишь знакомые с детства слова «Лувр», «Нотр-Дам», «Орли», то, измученный ожиданием встречи, предполагаешь испытать шок. А на деле оказывается, что Собор Парижской богоматери вовсе не протыкает своими шпилями небо, здание Лувра куда меньше питерского Эрмитажа, а Орли — вполне стандартный аэропорт, встречал я на своем веку и побольше, и покрасивее — слетайте в Мюнхен или во Франкфурт и сравните сами.

Багажа у меня с собой было немного — чемодан на колесиках и атташе-кейс, который я упаковывал утром самолично; никто мне не помогал, никаких посылок знакомым и, тем более, незнакомым я не принимал; короче говоря, на вопросы смуглых девочек из службы безопасности я мог отвечать со спокойной совестью и потому не очень торопился с ними встретиться, тем более, что, рейс на Тель-Авив регистрировали за стойкой со странным номером 00-а1, не обозначенным ни на одном информационном табло. Не желая показывать своей неосведомленности, я медленно прошел по первому этажу, чемодан катился за мной как собачонка, время от времени совсем по-собачьи повизгивая колесиками на крутых поворотах. Естественно, стойки 00-а1 на первом этаже не было и быть не могло, на втором располагалась таможня и выход на посадку, значит, нужно было спуститься на минус первый этаж, иначе говоря — в подвал. Нормально: если случайно рванет бомба террориста, пусть разнесет сразу все здание, а не только одну его стену.

В подвале шла регистрация на дальневосточные рейсы, Тель-Авивский я обнаружил между Манилой и Сиднеем. Если бы из Орли летали еще и на Марс с Юпитером, израильский рейс непременно поместили бы в район пояса астероидов. Наверное, исключительно из-за изощренного антисемитизма, потому что к проблеме обеспечения безопасности все это, на мой взгляд, не имело ни малейшего отношения.

Регистрация уже подходила к концу, передо мной в очереди стояло человек пятнадцать, и не нашлось ни одного желающего спросить у меня «кто последний?» Опрос населения вели две девочки, лишь недавно вышедшие из младенческого возраста. Одна из них, нежно глядя в глаза смуглому молодому марокканскому еврею, интересовалась проблемами секса во Франции — мне, во всяком случае, послышалось «а та проститутка, она вам ничего лишнего не вкладывала?» Вопрос звучал двусмысленно, но «марокканец» отвечал как солдат на плацу — кратко, громко и непонятно. Вторая девушка только что отпустила с Богом студента-израильтянина и принялась за очередную жертву — это была женщина лет тридцати пяти, яркая блондинка с тонкими чертами лица. На вопросы женщина отвечала медленно, будто обдумывала каждое слово, девушка терпеливо ждала и задавала следующий вопрос, лишь полностью выслушав ответ; разговор, будто жемчуг, нанизывался на тонкую нить, созданную каким-то большим специалистом в службе безопасности.

Я проследил за тем, как женщина, подхватив два тяжелых чемодана (эх, был бы я рядом), перешла к стойкам регистрации и минуту спустя, оставив багаж на ленте транспортера, вышла в боковую дверь — видимо, в зал отправления с его манящими наивного покупателя магазинами «Duty free».

— Господин летит в Тель-Авив? — услышал я голос рядом с собой и только тогда понял, что, пока я следил за блондинкой, очередь успела рассосаться, и теперь обе девушки из службы безопасности сложили усилия, чтобы обнаружить в моем багаже вожделенную бомбу.

— В Тель-Авив, — сказал я, переводя преданный взгляд с одной девушки на другую. — И багаж я упаковывал сам, никто мне не помогал, никаких посылок мне не передавали, да я бы и сам их не взял, тем более от незнакомых.

После столь исчерпывающей информации девушкам оставалось только налепить на мой чемодан красные бумажки с надписью «security» и отпустить восвояси. Но, повидимому, на каждого пассажира служба безопасности предполагала израсходовать точно определенное количество вопросов, и потому девушки приступили к сеансу психоанализа с другой стороны:

— Господин Амнуэль, вы были в Париже по делам или с частным визитом?

— По делам, — с удовольствием сказал я, вспомнив вчерашний банкет. — Был на международном симпозиуме по историческим проблемам, связанным с торговлей оружием.

— Кто-нибудь еще был на этом симпозиуме из Израиля?

Замечательный вопрос, девушки будто читали в моих мыслях.

— Нет, я один представлял нашу страну на этом авторитетном форуме.

Пожалуй, только перед этими девицами я и мог выпендриваться столь беззастенчиво. Впрочем, форум действительно был авторитетным, вот только я попал на него случайно.

— Вы уверены, что в ваше отсутствие никто не прикасался к вашим вещам?

— Никто, — твердо сказал я и понял, что сам дал повод для нового вопроса.

— Но вы оставляли на некоторое время вещи без присмотра?

— Да, — согласился я, — чемодан стоял в моем номере, когда я ходил к портье, чтобы расплатиться. Но это продолжалось минут пять. Собственно говоря, если вы сомневаетесь, давайте-ка я открою чемодан, и мы посмотрим вместе.

— Зачем же? — мило улыбнулась девушка и, заглянув еще раз в мой заграничный паспорт, сказала: — Приятного полета, господин Амнуэль.

Когда с наклейками «security» на чемодане и кейсе я поспешил к стойке регистрации, в зале никого, кроме меня, уже не осталось. Сдав чемодан и подхватив атташе-кейс, я направился в узкий коридор, над которым горел транспарант «выход на посадку».

Вот тут-то и начался мой кошмар.

Полагаю, читатель, не раз летавший по делам, в отпуск или, на худой конец, спасавшийся бегством от кредиторов, прекрасно знаком с общей процедурой: сдав багаж, ты попадаешь в зону паспортного контроля и свободную страну «Duty free», и ни за какие коврижки бдительная служба безопасности не выпустит тебя в общий зал, где в твой багаж могут подсунуть если не бомбу, то пакет с наркотиками — наверняка.

Пройдя по слабо освещенному коридору и не встретив ни одной живой души (мертвые, в виде привидений, тоже не попались, хотя дух чего-то потустороннего явственно присутствовал), я поднялся по эскалатору и остановился, оглушенный гомоном огромного зала регистраций, по которому бродил всего полчаса назад в поисках секции компании «Аркиа». В первый момент мне показалось, что это типичный случай deja vu, сейчас наваждение исчезнет, и «зона свободного шопинга» лишь на непристальный взгляд окажется похожа на зал ожидания. Этого не произошло: я не обнаружил ни таможенного контроля, ни призывных реклам магазинов — вне всяких сомнений, это был общий зал, где я уже был и в котором мне делать было решительно нечего.

Я подумал, что сунулся не в тот коридор, сейчас меня схватит за плечо бдительный страж порядка и вернет назад по узкому и темному проходу, вовсе, наверное, не предназначенному для пассажиров, и мне опять придется объясняться с милыми девицами, ибо, ясное дело, после моей прогулки по общему залу ожидания красные наклейки на атташе-кейсе не стоили ломаного гроша.

Никто не подошел ко мне, всем было плевать на злостное нарушение порядка, и я решительно не понимал, что же мне теперь делать. Наверное, все же вернуться назад и попытаться найти тот коридор, который действительно вел на посадку. И при этом не смотреть в глаза девушкам, которые, конечно, сразу поймут мой нечаянный проступок.

Я обогнул стойки регистрации американских компаний (вот у кого здесь было почетное место, прямо напротив главного входа) и, найдя знакомый эскалатор, спустился в подвальный этаж. Регистрация на Сидней еще продолжалась, а в зоне «Аркии» было пусто, проход закрыт изящным полосатым шлагбаумом, а коридора с надписью «на посадку» я и вовсе не увидел — он просматривался только со стороны регистрационных стоек. Я попытался разглядеть, куда направляются, оформив багаж, пассажиры австралийского рейса, но и это мне сделать не удалось, потому что толпа была слишком велика, и что происходило у стоек, увидеть было невозможно.

Я поднялся на первый этаж, но теперь, начав уже нервничать, не сумел найти тот коридорчик, которым попал сюда после регистрации. Несколько раз обогнув американскую зону (черт, вот здесь же он был, на этом самом месте!), я каждый раз возвращался к эскалатору, и, в конце концов (до отлета оставалось двадцать минут, и меня уже наверняка начали проклинать стюардессы и службы контроля), опять спустился вниз. Теперь уже и австралийский рейс закончил регистрацию, здесь было пусто, полутемно, бродил уборщик с метлой и совком, выискивая в идеальной чистоте брошенный окурок.

— Эй! — крикнул я. — Где здесь выход на посадку?

Уборщик посмотрел на меня странным взглядом, явно не поняв вопроса, заданного по-английски, но перевести что бы то ни было на французский я бы не сумел даже под дулом пистолета.

— Аэроплан! — сказал я и помахал руками. Чтобы выполнить это упражнение, я поставил кейс на пол, и мне показалось, что уборщик немедленно нацелился метлой с очевидным желанием сгрести чемоданчик в мусорный бак. На лице его, однако, мелькнуло выражение понимания (совсем как у обезьяны, так и не дождавшейся вожделенного банана), и уборщик, тоже зачем-то положив метлу на пол, обеими руками показал мне в сторону эскалатора.

Я вернулся наверх, понимая уже с отчаянием, что ошибка оказалась фатальной, и теперь мне из Орли не улететь никогда. Сознание раздвоилось: одно мое «я» уже прошло паспортный и таможенный контроль и теперь поднималось по трапу в самолет, а второе продолжало движение по кругу, опускаясь в подвал и поднимаясь обратно. Ощущение было не то, чтобы неприятным, но никогда прежде не испытанным — так, вероятно, воспринимают мир шизофреники.

Пересохли губы и заломило в висках. Затылок, в котором еще с утра стучали молоточки (после вчерашнего-то перепоя), вспыхнул алым пламенем. Восемнадцать минут до отлета. Циферблат наручных часов был похож на глобус, по которому перемещалась линия перемены дат, отщелкивая не часы, а дни за днями.

Что делать? Опускаться в подземелье, где за это время могла начаться, например, регистрация рейса «Париж-Ад»? Мне это вовсе не представлялось невероятным. Стоять на месте тоже смысла не имело, да и было опасно для жизни — не знаю почему, но мне воображалось именно так.

Я подхватил кейс, ставший неожиданно тяжелым (неужели мне сунули-таки туда бомбу?), и побрел вдоль американских стоек, трезво отметив краем глаза, что здесь все было как у людей: оставив багаж, пассажиры гуськом направлялись к воротам с надписью «выход на посадку» и эскалатору, поднимавшему счастливцев на недоступный мне второй этаж.

Должно быть, я слишком пристально глазел на американских пассажиров, нарушая их чувство национальной гордости, ко мне подошел служащий с биркой одной из авиакомпаний и участливо спросил:

— Месье кого-то ищет? Возможно, я могу помочь?

— Да… — протянул я, обрадовавшись звукам английской речи. — Мне нужно на посадку.

— Месье уже зарегистрировал багаж? На какой рейс?

— Да… На Тель-Авив.

— О, — широко улыбнулся служащий. — Пожалуйста, месье, выход на посадку номер три.

Он махнул рукой, и я увидел перед собой цифру 3, горевшую над тем самым выходом, куда с энтузиазмом устремлялась заокеанская привилегированная публика и куда, оказывается, мог пройти и я.

В висках сразу перестало ломить, едва я миновал строгого на вид, но добродушного по сути контроллера, одним глазом взглянувшего на мой израильский паспорт и билет.

— О'кей, — сказал он, — поторопитесь, вы можете опоздать на свой рейс.

И эскалатор вознес меня на второй этаж, будто на седьмое небо. Пришлось остановиться у автомата и купить баночку колы — во рту была страшная сухость после пережитого приключения. Опустошив банку, я почувствовал себя человеком: вернулась ясность мысли, и взгляд начал выхватывать детали, на которые я минуту назад не в состоянии был обратить внимание. На табло я нашел номер выхода к рейсу «Аркии» (»посадка заканчивается», сообщала надпись), а сам выход оказался, естественно, в дальнем конце огромного зала, и я поспешил мимо раскрытых ртов магазинов, разрезая своим кейсом, будто тараном ледокола, неподатливую, как арктические торосы, толпу праздношатающихся пассажиров.

Еще минуту спустя я шел по гибкому коридору к самолету, у открытой двери которого меня (меня одного, и никого другого!) ждала стюардесса, и улыбалась она мне одному, потому что я и стоял перед ней один — последний пассажир этого рейса. Как только я вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.

Мне захотелось прислониться к стене и минуту постоять в задумчивости. Я и представить себе прежде не мог, что нарушение привычного порядка может таким странным образом повлиять на психику. Ну хорошо, в Орли пассажир после регистрации опять попадает в общий зал, а уж оттуда — в зону паспортного контроля. Ну хорошо, непонятно тогда, для чего служба безопасности вынимает из пассажиров душу, если уже после контроля каждый может опять оставить багаж без присмотра, и любой случайный террорист непременно положит вам в багаж взрывное устройство с часовым механизмом. Ну хорошо, все это — французская безалаберность, помноженная на еврейскую подозрительность. Но разве это причина впадать в панику и носиться по аэропорту с выпученными глазами и высунутым языком?

— Месье, — сказала стюардесса, — займите, пожалуйста, свое место. Двадцать шестой ряд, у окна справа.

«Аркия» арендовала для своего чартерного рейса небольшой DC-8, четыре кресла в каждом ряду. В моем ряду справа от прохода сидела и читала журнал блондинка, которую я заметил на регистрации. Она подняла на меня взгляд, привстала и произнесла мелодичным голосом сирены:

— Пожалуйста, проходите, ваше место у окна.

Я положил кейс на багажную полку и протиснулся на свое место, ощущая запах дорогих духов. Женщина опустилась в кресло, пристегнулась ремнем и отгородилась от меня журналом.

Завыли турбины.

* * *

В Париже я был впервые в жизни. Я имею в виду эту жизнь, потому что в одной из предыдущих я наверняка был коренным парижанином, может, даже каким-нибудь бароном из не очень состоятельных, владельцем тощих земель где-то в низовьях Роны. Так мне показалось сразу же после того, как я вышел из автобуса около Дома инвалидов и, несмотря на третий час ночи и отсутствие знакомых ориентиров, точно знал, в каком направлении мне нужно идти, чтобы выйти на набережную Сены — почему-то именно Сену я считал своим долгом увидеть в первые же минуты пребывания в столице Франции.

Постояв над темной водой и вызвав подозрительное любопытство полицейского, я поймал такси и поехал в свой отель на Севастопольском бульваре, заказанный оргкомитетом конференции вовсе не для меня. Лететь и выступать с докладом должен был профессор Бар-Леви, но за неделю до начала конференции он врезался на своем «даяцу» в дорожное ограждение, и все бы обошлось, но рядом стоял каток для утрамбовки асфальта — на шоссе номер 1 третий месяц велись работы, единственной целью которых было создавать в часы пик пробки длиной не менее десяти километров. В результате профессор оказался в больнице, с переломами обеих ног, белый «даяцу» — в ремонтной мастерской, с капотом, превращенным в гармошку, я — в Париже, с ощущением неожиданно свалившегося счастья, и лишь дорожный каток вышел из этой истории без видимых изменений.

Вообще говоря, я должен был выступить с докладом, подготовленным профессором Бар-Леви, сыграв роль ретранслятора. Но были у меня и свои цели, которые я не преминул осуществить, оказавшись среди коллег. Несколько лет я работал над темой, которая к содержанию конференции отношения не имела. Историческая наука, однако, не столько логична, сколько непредсказуема. Разбираясь в архивах и анализируя то или иное событие, никогда не знаешь заранее, удастся ли завершить исследование, соблюдая «чистоту темы». Непременно вмешается какой-нибудь неучтенный фактор, и вместо ожидаемого «Влияния ирано-иракского конфликта на экстремистские мусульманские движения в Южном Ливане» получается, например, «Поставки вооружения чеченской оппозиции». Именно об этих поставках и кое-каких подводных камнях, мешавших мне в завершении темы, я и хотел поговорить с российскими и американскими коллегами-историками. Прежде всего, как ни странно, с американскими, потому что именно от них ожидал получить интересовавшую меня информацию об «иранском» и «курдском» следе. На Парижскую конференцию я не собирался по причине, вполне тривиальной: в моем годовом бюджете эта поездка не была предусмотрена…

Номер в гостинице «Климат Франции» оказался уютным, но мне, естественно, не спалось, и часов в семь, задолго до обозначенного в расписании завтрака, я вышел на пустынный еще бульвар, чтобы вдохнуть воздух Парижа. Воздух был прохладен, свеж и в меру насыщен городским букетом запахов, разделить который на составляющие, повидимому, было невозможно, поскольку в нем, кроме стандартных запахов бензина, пригорелого масла, резиновых покрышек, присутствовал еще совершенно неопределимый аромат, присущий только данному городу и никакому другому, аромат, в котором нет ничего материального, один лишь дух, имя которому Париж. Или Москва. Или, соответственно, Тель-Авив.

Я повернул на улицу Сен-Дени, которая ранним утром вовсе не соответствовала своей репутации — здесь было пусто, под ногами шуршала бумага, закрытые жалюзи магазинов крепко сжали свои челюсти, а проститутки, главная достопримечательность этого района, видимо, легли уже спать после трудовой ночи. Рекламы секс-шопов выглядели уныло и вовсе не призывно, и я, не останавливаясь, прошел до Форума, свернул к Центру Помпиду, постоял у вертящихся фигурок фонтана и вернулся в гостиницу, едва успев к концу завтрака.

После прогулки осталось ощущение, что мне знаком каждый дом, что я уже жил здесь когда-то. А потом начались заседания, доклады, разговоры с коллегами, каждому из которых приходилось заново рассказывать о том, почему в Париж не приехал профессор Бар-Леви. Конечно, я выкраивал время и за четыре дня успел побывать и в Лувре, и на смотровой площадке собора Нотр-Дам, и на макушке Эйфелевой башни, и на Монмартре, и даже доклад свой, импровизированный и не обозначенный в программе, я успел подготовить и прочитать, точно уложившись в отведенные мне от щедрот организаторов четверть часа.

Доклад привлек внимание, и несколько часов промелькнули как один миг — сначала мы долго сидели в фойе за низком столиком с доктором Джонсоном из Принстона, и мне стали ясны кое-какие подводные камни в истории сотрудничества Дудаева с иракскими курдами. Потом ко мне подошел Акимов из Российского военно-исторического института, я прекрасно знал этого человека по его нетривиальным публикациям, разговор наш удался; по-моему, Акимов тоже получил от меня кое-какую информацию, которой не обладал прежде. Во всяком случае, расстались мы с ощущением взаимной симпатии, и краткие беседы с другими коллегами я проводил уже с иным ощущением: будто, приобретя билет в бизнес-класс, я неожиданно оказался в салоне первого класса, где меня приняли как своего.

Вчера, в последний день конференции, я обнаружил, что деньги у меня подошли к концу, хотя я почти не ходил по магазинам. Мне даже нечем было заплатить за билет на заключительный банкет, что, впрочем, совершенно меня не огорчило. Все уже было сказано, необходимые знакомства завязаны, и лишняя рюмка «Камю», выпитая в приятной компании, не могла добавить ничего. Я хотел в последний вечер еще раз побродить по набережной Сены, от моста Александра Третьего до бульвара Монпарнас. Но месье Анри Фабри, председатель местного оргкомитета, рассудил иначе и вручил мне бесплатный билет, сказав с улыбкой, что это всего лишь скромная оценка моего доклада, ставшего для него лично приятной неожиданностью. Я принял билет, теряясь в догадках: считать ли слова Фабри комплиментом или, напротив, завуалированным жестом пренебрежения: мол, доклад твой не настолько хорош, чтобы включать его в уже подготовленные материалы форума, добрая выпивка — вот его истинная цена…

Я отправился на банкет, так и не разрешив эту простенькую логическую задачку, и неожиданно надрался. Как иначе я могу назвать то, что произошло? Человек я, вообще говоря, непьющий, бокал вина или рюмка коньяка — максимум, на что я способен. Но разве можно отказаться, если к тебе подходит коллега, доктор Жорж Саразин из исследовательской группы Лионского гуманитарного колледжа, говорит два-три лестных для твоего самолюбия слова и поднимает бокал за здоровье и знакомство? А если число коллег достигает полусотни?

Я не помню, когда начал отключаться, все происходило постепенно. Проснулся я, во всяком случае, в своей постели от надрывного телефонного звонка: портье предупреждал, что я могу опять опоздать на завтрак…

Самолет резво побежал по дорожке, турбины перешли на визг, и минуту спустя, высоко задрав нос, DC-8 поднимался в небо. Почему-то именно сейчас выпитый вчера вечером коньяк решил напомнить о себе. Я пригнул голову и сидел, не шевелясь. Бунт желудка лучше всего подавлять, не обращая на него внимание. Хороший совет, когда даешь его кому-нибудь из своих врагов. Бумажный пакет лежал передо мной в кармашке на спинке впереди стоявшего кресла, но мне казалось унизительным пользоваться этим достижением цивилизации, когда рядом красивая женщина спокойно читает журнал, где на картинках наверняка изображены мускулистые мужчины, поражающие своих противников одним лишь взглядом.

Пришлось терпеть.

Хорошо, что маршуты современных лайнеров проходят на высоте десяти-одиннадцати тысяч метров. Если бы самолету пришлось взбираться на сто километров, я наверняка не выдержал бы. Но десять километров — ерунда, несколько минут подъема, растянувшиеся, впрочем, на добрый час моего субъективного времени. Когда погасло табло «Пристегните ремни», и желудок, который, вероятно, умел читать, успокоился и улегся отдохнуть на диафрагму, я был способен лишь на то, чтобы, скосив глаза, убедиться в любви моей попутчицы к чтению.

Вероятно, я задремал, потому что из сумеречного состояния меня вывело тихое бормотание: стюард просил подготовить столики для ужина, перед которым пассажирам будут предложены легкие напитки.

Я опустил столик. Ужасно захотелось чего-нибудь холодного, желательно со льдом. Ужин я, пожалуй, отдам врагу, но за банку колы готов убить лучшего друга…

Сухость во рту не исчезла, в висках ломило по-прежнему, желудок опять дал знать о себе желанием выплюнуть куда-нибудь свое убогое содержимое, и я закрыл глаза, сосредоточившись на приятном воспоминании о замечательном пиве, выпитом позавчера в кафе на площади Бастилии. Когда я открыл глаза, осушив банку пива до самого донышка, то увидел соседку, державшую в руке стакан с соком. Стюардесса уже протащила свой шкаф на колесах мимо нашего ряда кресел, и теперь, чтобы получить колу, мне пришлось бы повысить голос или каким-то иным способом дать знать о себе. И хотя сухость во рту стала просто нестерпимой, я решил подождать, когда стюардесса потащит свой шкаф с вожделенными напитками в обратном направлении.

Соседка допила сок и оглянулась, чтобы передать стакан стюардессе. Черт, хорошо ей, это видно даже по румянцу на щеках. И голова у нее никогда не болит. А бокал с соком ей обычно подают поклонники, едва уловив мимолетное желание. Я отвернулся к окну, не желая наблюдать эту картину, пусть и возникшую лишь в моем воображении. Самолет будто катился по торосам и льдинам облаков, пронизывая насквозь их нематериальную твердь.

Я услышал странный хрип и обернулся.

Моя соседка привстала в кресле, и правая рука ее, сжимавшая пустой стакан, слепо шарила в воздухе. Левой она вцепилась в подлокотник кресла, и это, видимо, помогло ей удержать равновесие и не упасть в проход. Я видел, как побелели костяшки ее пальцев, сжимавшие стакан, но все происходившее производило впечатление кинематографического трюка — до меня просто не доходило, что в полуметре разыгрывается настоящая драма или даже трагедия. Правильно реагировать на окружающее я начал лишь после того, как женщина, выпустив стакан, упавший на столик, выгнулась дугой и застонала так громко, что сразу привлекла к себе внимание стюардессы, уже прошедшей со своим шкафом на колесиках в конец салона, и пассажиров с соседних рядов.

Я протянул руки, пытаясь придержать соседку за талию, обнаружил, что так и не освободился от ремней после взлета, но уже не было времени искать неподатливую пряжку, и я в очень неудобной позе, по сути беспомощный (попробуйте помочь кому-то, оставаясь привязанным!), сдерживал обеими руками странный порыв женщины сломать собственный позвоночник, выгнувшись наподобие колеса.

Что-то кричала стюардесса, которой мешал ее шкаф, занявший всю ширину прохода, кричали пассажиры; поняв бессмысленность своих действий, я оставил женщину в покое и дрожавшими руками попытался освободиться, наконец, от проклятого ремня, почему-то стянувшего мой живот с яростью разгневанного удава. Пряжка щелкнула, ремень упал, и я успел подхватить неожиданно обмякшее тело женщины.

В результате мы оказались в позе, которая могла бы выглядеть смешной в иных обстоятельствах: соседка лежала в кресле, откинув голову, а я лежал на ней, потому что не мог теперь вытащить руку, обнявшую женщину за талию. Поза была очень неудобной, в ребро упиралась грань обеденного столика, а проклятый стакан упал на пол, перекатившись по моим туфлям.

Женщина тяжело дышала мне в лицо, и запах ее духов не казался больше таким уж привлекательным — к нему примешался другой запах, горьковатый и приторный. Я освободил свою руку и в полной растерянности поднялся на ноги, ударившись затылком о щиток с кнопками вызова.

К нам уже спешила помощь — мужчина-стюард и один из пилотов. Летчик что-то резко сказал бортпроводнице, так и не выбравшейся из-за своего шкафа, и та поспешила в хвост самолета, где, видимо, находилось переговорное устройство.

Женщина затихла. Теперь она лежала в кресле спокойно, закрыв глаза, руки висели подобно плетям. Пассажир, сидевший в кресле впереди моей соседки, вышел в проход, и летчик опустил спинку его кресла на сидение. Спинку кресла моей соседки он откинул назад. Пассажиры, начавшие было подниматься со своих мест, чтобы лучше видеть происходившее, подчинились окрику стюарда.

Летчик держал женщину за левую руку, пытаясь, видимо, нащупать пульс, и я знал, что ничего у него не получится, потому что со своего места видел то, чего летчик видеть не мог: на меня смотрели пустые и холодные, как межзвездное пространство, глаза мертвеца…

Глава 2 Ранка и шип

Два оставшихся до посадки в Бен-Гурионе часа мне пришлось провести рядом с трупом. Пассажирам, сидевшим впереди и позади нашего ряда, отвели другие места, и я бы последовал за ним, но тогда мне пришлось бы перелезать через мертвое тело — не попросишь ведь покойницу подобрать ноги…

Суета закончилась быстро — летчик что-то громко сказал, подняв вверх обе руки, и любопытствующие пассажиры, начавшие было создавать толпу около места происшествия (вы представляете, что такое толкотня в проходе самолета?), вернулись на свои места и глазели издали, вытягивая шеи. Стюардесса быстро протащила свой шкаф с напитками до кухни, в проходе стало свободнее, и лишь после этого по громкой связи командир экипажа обратился к пассажирам с просьбой соблюдать спокойствие и порядок и с вопросом, есть ли на борту врач.

Нашлось сразу два врача, один из которых был, по-моему, самозванцем и вызвался помочь просто для того, чтобы оказаться ближе к месту происшествия. Во всяком случае, именно этот молодой человек лет примерно тридцати объявил, не глядя, причину смерти, едва подойдя к нашему ряду кресел:

— Инсульт, наверное. Она так кричала, бедняга…

Его коллега, старый еврей в вязаной кипе, бросил на молодого человека недоуменный взгляд и свое мнение высказал лишь после того, как осмотрел белки глаз, полость рта и руки покойницы.

— Умерла, — сказал врач на иврите летчику, — трудно сказать отчего. Это не инфаркт. И не инсульт, конечно. Я бы сказал — отравление… Будто змея укусила. Я живу в Текоа, у нас как-то гадюка укусила мальчика… все было так же, только, слава Богу, его удалось спасти…

— Понятно, — пробормотал летчик, хотя наверняка не понял, какое отношение к смерти пассажирки могут иметь змеи, кусающие детей в поселениях.

Стюардесса, бледная, как однопроцентное молоко, принесла непрозрачную пластиковую накидку, и женщину, наконец, прикрыли с головой, окончательно отделив от мира живых. По громкой связи командир объявил, что, несмотря на трагическое происшествие, самолет продолжит полет до аэропорта назначения, куда прибудет через час и сорок пять минут.

— Вы летели вместе? — участливо спросил меня летчик, когда оба врача ретировались, причем, если старый хмурился и что-то шептал под нос, возможно, молитву, то молодой казался разочарованным — он, видимо, надеялся, что к его персоне будет проявлено большее внимание.

— Нет, — я покачал головой и неожиданно обнаружил, что с трудом могу разлепить губы — слова будто приклеились к языку, висели на нем пудовыми гирями. К тому же, во рту опять все пересохло, и не только во рту, но, наверное, во всем мире, потому что цвета стали блеклыми, сухими, пересохло, похоже, даже в глазах — смотреть стало больно, будто лучи света падали не на какие-то там колбочки, а на обнаженные нервы.

Должно быть, я попросил пить (а может, летчик просто решил, что мне плохо), потому что в руке неожиданно обнаружил запотевший стакан с ледяным напитком и выпил содержимое до дна прежде, чем понял, что это с детства ненавидимый томатный сок. Почему-то вспомнилось, что именно томатный сок пила моя соседка за минуту до того, как начались эти страшные конвульсии. Полный бред, конечно, но мне сразу же показалось, что судорога сдавила мне горло, а вдоль позвоночника прошла жаркая волна. Ну вот, теперь и я тоже, это была даже не мысль, а ощущение, и я выронил стакан в подставленные ладони пилота.

— Вам нехорошо? — задал летчик риторический вопрос и, поскольку ответа, естественно, не получил, то сам же и обратился к стюардессе: — Ревиталь, принеси таблетку нитроглицерина.

— Не нужно, — томатный сок произвел свое действие на мой мозг, примерно такое, какое оказывает рвотное на пустой желудок — остатки мыслей устремились наружу, превращаясь частично в речь, а частично в зрительные образы. Речь моя обращена была к летчику — похоже, что я сбивчиво рассказывал о том, как это ужасно, когда рядом неожиданно умирает красивая женщина, все это было банально, и летчик, прекрасно понимая, как ему казалось, мое состояние, внимательно слушал, кивая головой. Зрительный же образ, возникший в сознании, был неподвижен и к путаной моей речи не имел никакого отношения.

Я увидел тот последний момент, когда тело женщины перестало выгибаться дугой и опустилось на сидение, а из горла вырвался не хрип даже, а вопль, оборвавшийся на самой высокой ноте, если звук этот, наполненный множеством обертонов ужаса, можно назвать нотой.

Сзади, там где изгиб шеи плавно (и как красиво, Господи) переходил в линию спины, алело небольшое пятнышко крови, и в ранке — это я увидел совершенно отчетливо — торчал тонкий шип.

* * *

Я отвернулся к окну и постарался заснуть. До Бен-Гуриона оставалось чуть больше часа, и я понимал, что после посадки пассажирам еще немало времени придется провести в самолете — пока унесут тело, а потом, вполне вероятно, полиция пожелает задать кое-какие вопросы. Я думал о пассажирах, но понимал, конечно, что речь скорее пойдет обо мне — я сидел рядом, я видел больше остальных, меня и будут расспрашивать сначала медики, а потом полицейские, ибо, ясное дело, когда тело будут перекладывать на носилки, кто-нибудь непременно обратит внимание на алое пятнышко и на торчащий из ранки шип.

И сделает вывод о том, что женщина была убита.

— Не хотите ли пересесть? — обратился ко мне все тот же летчик, которому моя бледность, совершенно естественная, не давала покоя и, видимо, наводила на опасения — может, среди пассажиров двадцать шестого ряда начинается эпидемия?

— Есть место в салоне первого класса, — продолжал летчик, — и я полагаю, что пассажиры не станут возражать…

Я бы не стал, это уж точно. Бесплатно поглазеть на человека, только что ставшего свидетелем трагедии, и задать ему несколько ненавязчивых вопросов — кто ж будет против?

— Спасибо, — пробормотал я, — вы очень любезны…

Летчик отстал, и, если не считать мрачной упаковки, занявшей три ряда кресел, полет продолжался, будто ничего не случилось. Стюардесса со стюардом разнесли ужин, от которого я отказался, подтвердив, по-видимому, их худшие опасения о состоянии моего здоровья. Полчаса спустя я отказался от напитков, хотя сухость во рту не исчезала, — я боялся, что во время снижения мой желудок взбунтуется, и утоление жажды обойдется гораздо дороже, чем попытка изобразить из себя верблюда, способного прожить без воды куда больше двух часов.

Высушенное время то ли изменило свое направление, то ли свернулось клубочком и начало кусать свой хвост — мне показалось, что самолет опять набирает высоту, кресло накренилось, и ноги мои задрались вверх, но табло «Пристегните ремни» не зажигалось, а скосив глаза, я обнаружил рядом накрытое пластиковой пленкой тело, убеждавшее меня в том, что время по-прежнему текло вперед, из прошлого в будущее. Возникло вдруг неодолимое желание приподнять накидку и посмотреть на тонкий блестящий шип — убедить себя в том, что я прав, что женщину убили и что сделать это мог только кто-то из пассажиров. На борьбу с этим желанием ушли последние силы, я сдался, и левая рука сама, уже без участия подавшего в отставку сознания, потянулась к накидке и застыла, упав на подлокотник кресла. Не сознанием, а просто рефлекторно, я понял, что не смогу ничего ни подтвердить, ни опровергнуть — женщина (я даже мысленно не мог сказать о ней — «тело») лежала на спине, и, когда ее накрывали накидкой, лицо было повернуто в мою сторону. Приподняв накидку, я встречу пустой взгляд, закатившиеся белки, и мне нужно будет встать и перегнуться, чтобы…

Нет, только не это.

Наконец зажглось табло «Пристегните ремни», и самолет нырнул в облака, разгребая их крыльями. Мой желудок, естественно, попробовал показать строптивость, но я, как это делают опытные родители по отношению к расшалившимся детям, решил использовать метод отвлечения внимания и заставил себя думать о самом важном — кто и когда мог убить мою соседку, всадив ей в шею отравленную иглу.

Это мог сделать один из пассажиров, сидевших сзади, в двадцать седьмом ряду. Рискованная затея, если, конечно, оба пассажира не были в сговоре друг с другом. Кто сидел сзади? Я не знал, я ни разу не обернулся, я бросил только один взгляд, когда занимал свое место и теперь даже не мог вспомнить, сидел ли позади моей соседки мужчина, или это была женщина. Сейчас места C и D в двадцать седьмом ряду были пусты.

Убить мог и кто-то, проходивший мимо нашего ряда. Быстро наклониться, протянуть руку…

Кто находился в проходе, когда я услышал хрип? Похоже, что никто, если не считать стюардессы со своим нелепым шкафом, но она уже миновала наш ряд и следила за развитием событий с откровенным ужасом на лице, не имея никакой возможности вмешаться.

Я попытался почетче вспомнить, как выглядело красное пятнышко на шее соседки. Небольшое, несколько миллиметров в диаметре, скорее даже не красное, а розоватое, чуть припухлое, с алой капелькой посредине — из капельки и торчал тонкий шип. Мне пришла в голову идея, достойная криминального романа: может быть, отравленный шип был заранее помещен в спинку кресла моей соседки на уровне шеи, и достаточно было ей откинуться назад, чтобы…

Сухость во рту и головная боль не избавляют от необходимости думать, а не давать разыгрываться нелепым фантазиям. Игла не могла быть, конечно, помещена в спинку заранее — я прекрасно помнил, как соседка сразу после взлета опустила свою прекрасную головку, и, по идее, в тот же момент должна была получить порцию яда. Да и вообще, этот вариант предполагал слишком уж изощренный способ убийства и, к тому же, прямо вывел бы полицию на возможных убийц: они должны были иметь возможность «поработать» с креслом непосредственно перед посадкой пассажиров, ведь самолет наверняка лишь несколько часов назад прилетел из очередного рейса, где обошлось, судя по всему, без загадочных смертей…

Самолет вынырнул из облаков и начал по снижавшейся дуге (или, как ее называют летчики, глиссаде) огибать Большой Тель-Авив. Сколько раз я возвращался в Израиль из зарубежных поездок, и пилоты непременно совершали перед посадкой этот своеобразный круг почета, входивший, по-моему, в стоимость билета — наверное, чтобы показать пассажирам, что прилетают они не в какую-нибудь захолустную провинцию, а в самый что ни на есть европейский город с клиньями отелей и автомобильными пробками, которые с высоты сотни метров выглядели закупоренными сосудами, грозящими больному городу близким инфарктом.

Эта мысль вновь вернула меня к трагедии, и я скосил глаза налево, будто ожидая, что за несколько минут ситуация изменилась, женщина ожила, и сейчас я встречу ее насмешливый взгляд. Естественно, мои ожидания не оправдались — ожидания никогда не оправдываются, когда речь идет о воскрешении из мертвых.

Самолет коснулся, наконец, посадочной полосы, в салоне раздались аплодисменты, на этот раз довольно жидкие и быстро смолкнувшие — даже экспансивные израильтяне, благодарные экипажу за то, что он доставил их на землю, а не в рай, понимали, что выражение благодарности неуместно сейчас, когда на землю доставили не всех.

Самолет остановился и турбины смолкли, командир экипажа попрощался с пассажирами, поблагодарил за сохранение присутствия духа в сложной ситуации (я даже решил, что он обращается лично ко мне) и попросил не покидать мест до тех пор, пока представители аэропорта не выполнят свою задачу… Надо полагать, речь шла попросту о том, чтобы не мешали убрать тело.

Неужели, подумал я, командир продолжает думать, что женщина умерла сама? Инфаркт? Инсульт?

Но если так, я просто обязан обратить внимание аэродромных эскулапов на красное пятнышко. Впрочем, они наверняка обнаружат его и сами, но, возможно, не сразу, не сейчас, сначала унесут тело в более подходящее для мертвецов место, и там начнут разбираться в причине смерти. И увидят, конечно… Сообщат в полицию, а в это время пассажиры разъедутся и отыскать свидетелей (не говоря уж о преступнике) будет во много раз сложнее.

А собственно, почему я так уверен в том, что красное пятнышко и шип стали причиной внезапного приступа? Может ли быть так, что происхождение пятнышка совершенно невинно — всего лишь содранная в суматохе родинка, а шип мне и вовсе померещился; в конце-то концов, я всего лишь историк и случайный сосед бедной женщины, да еще и ощущения мои после нелепой суматохи в Орли и вчерашней попойки были не самыми лучшими. И взгляд я бросил мимолетный. И если я начну сейчас привлекать внимание к тому, что на деле может оказаться игрой воображения…

— Песах, — сказал я себе, — тебе что, больше всех надо?

Полиция разберется во всем и без твоих подсказок.

Холодной колы сейчас не мешало бы — это да.

* * *

Когда открыли входную дверь, в салон вошли четверо: первыми шли седой мужчина в расстегнутой рубахе (да, мы в Израиле…) и молодой полицейский. Позади маячили еще двое мужчин, наверняка ожидавших разрешения вынести тело.

Седой мужчина, по всей видимости врач, откинул с лица женщины накидку, несколько секунд всматривался в застывшие черты (Господи, как смерть меняет человека — это было совершенно другое лицо, чужое, искаженное не мукой, но просто отсутствием жизни), потом опустил накидку и бросил два слова полицейскому. Тот кивнул и сделал знак похоронной команде.

Через минуту место рядом со мной было, наконец, свободно. Врач ушел следом, а полицейский остался, но разрешения на выход еще не было, пассажиры смирно сидели на местах, разглядывая представителя власти.

В проходе появился один из летчиков, тот, что спрашивал меня, не нужна ли помощь, и полицейский обратился к нему:

— Пассажиры из первого класса могут выйти, кроме тех, кто перешел в первый класс из этого салона.

— А мы? — полная женщина, сидевшая на четыре ряда дальше к хвосту самолета, поднялась со своего места и начала с агрессивным видом собирать с багажной полки свои баулы, продолжая громко развивать свой вопрос. — Я уже полчаса тут подыхаю от жары, хоть бы кондиционеры не выключали, я прилетела в Израиль или куда, я должна ехать домой, мне еще на самый север, в Маалот, мало того, что люди не выдерживают и умирают прямо в воздухе, так еще…

Полицейскому, надо полагать, был хорошо знаком этот тип женщин, и он сказал:

— Госпожа, вас никто не задерживает.

Вместо благодарности он получил очередную порцию упреков в некомпетентности, нерадивости, бездарности и прямом попустительстве мафии, в том числе и русской, без которой дело явно не обошлось. Пассажиры, продолжавшие сидеть в своих креслах, начали нервно смеяться, а полицейский, кажется, оценивал свои шансы остаться нераздавленным, когда пассажирка со своим скарбом начнет проталкиваться к выходу.

— Господа, — сказал полицейский, тщетно стараясь перекричать свою оппонентку, — все могут покинуть самолет, прошу остаться пассажиров, которые сидели на двадцать седьмом и двадцать пятом рядах, места С и D!

Двадцать шестой ряд он не упомянул, полагая, ясное дело, что я и так никуда не денусь. Самый важный свидетель.

Свидетель — чего?

* * *

В этой зоне аэровокзала я никогда не был. Не думаю, что коридоры здесь отличались чем-то от любых других коридоров в любом другом государственном учреждении. И все же, шагая рядом с полицейским и с трудом удерживая ставший вдруг чрезвычайно тяжелым кейс («чемодан, господин Амнуэль, получите в камере хранения»), я думал о том, что более мрачного коридора мне никогда еще видеть не приходилось. Позади я слышал топот ног — еще четверо пассажиров следовали за нами, не испытывая, как мне кажется, никакого восторга.

Полицейский открыл дверь, и мы вошли. Это был, скорее всего, «предбанник» — двое полицейских сидели за столом и играли в нарды. Непохоже, чтобы несение службы в аэропорту доставляло им беспокойство — во всяком случае, на их лицах не отражалось ничего, кроме желания довести партию до победы.

— Сюда, — сказал «мой» полицейский и открыл вторую дверь. — А вы, обратился он к остальным пассажирам, подождите здесь, пожалуйста, я постараюсь все оформить побыстрее и никого не задерживать.

Мы прошли вдвоем в следующую комнату, два окна которой выходили на летное поле. Гай Липкин (это имя я разглядел на нагрудном знаке полицейского) кивнул мне на пластиковый стул.

— Не покажете ли документы?

Он продолжал говорить по-английски, поскольку еще не знал, кто из нашей пятерки является гражданином Израиля, а кто туристом или каким-нибудь французским магнатом.

Я вытащил из кейса свой заграничный паспорт, и лицо Гая сразу просветлело.

— Песах Амнуэль, — с видимым удовольствием прочитал он и перешел на иврит. Свои, как говорится, люди — сочтемся.

— Господин Амнуэль, вы понимаете, что это моя формальная обязанность, нужно составить протокол, а вы сидели ближе всех. Может, вы разговаривали с госпожой Ступник, могли увидеть, когда ей стало плохо…

Значит, фамилия женщины была Ступник. А как ее звали? Подошло бы имя Орит, если она была израильтянкой.

— Гай, — сказал я (я был почти вдвое старше этого полицейского, в конце-то концов), — видите ли, я хотел заговорить с ней, но у нее такого желания не было. Плохо ей стало сразу после того, как она выпила бокал сока.

— Бокал она взяла у бортпроводницы?

— Да… То есть, больше не у кого было… Если быть точным, я не видел своими глазами. Я… дремал.

— Ей стало плохо сразу или некоторое время спустя?

— Я не знаю… Я обернулся, когда услышал, как она начала хрипеть. Бокал в ее руке был уже почти пустым. Но это ведь не значит, что она выпила сок только что. Могло пройти время. Минута-другая…

— Не больше?

— Нет, потому что стюардесса успела пройти только несколько рядов. И еще…

Я помолчал, раздумывая, как бы поточнее рассказать о своем наблюдении, а Липкин, чьи пальцы резво бегали по клавишам компьютера, записывая мои слова, бросил на меня вопросительный взгляд.

— И еще, — продолжал я, — у нее на шее какое-то странное красное пятнышко… Будто большой комар укусил. И капелька крови. Правда, может, мне это все померещилось, я, вы понимаете, сам чувствовал себя не лучшим образом…

Тьфу, мой сосед по дому, комиссар полиции Бутлер, услышав мою сбивчивую речь, наверняка сказал бы: «Песах, пойди отоспись, а потом придешь, я тебе налью кофе, который сам приготовлю, и ты мне связно и кратко изложишь свою мысль. Идет?» Липкин записал мои слова одной длинной очередью и, выпустив всю обойму, отодвинул пульт.

— Когда вы обратили внимание на пятно? — спросил он. — Можете вспомнить более точно?

— Когда ей стало плохо, — пробормотал я. — После того, как она выпила сок…

Дался мне этот сок! Впрочем, лишь бокал сока и мог послужить ориентиром во времени. Я ведь находился в состоянии полусна и на часы не смотрел. А стюардесса могла сказать точно, когда именно она проходила по салону со своим шкафом.

— На шее, говорите? — переспросил Липкин. — Где именно?

Я дотронулся пальцем до собственной шеи и отдернул руку, вспомнив неожиданно слова Рины «никогда не показывай на себе». Мне показалось, что во взгляде Липкина мелькнуло недоумение, наверное, ему еще не доложили об этом пятнышке.

— Сейчас вы можете поехать домой, — сказал Липкин. — Но будьте готов, вас наверняка вызовут в полицию, поэтому не покидайте Тель-Авив.

Я не покинул бы Тель-Авив, даже если бы мне было это приказано. Больше всего мне хотелось заснуть и никогда не просыпаться.

В конце концов, я ведь совершенно не знал эту женщину, почему ее смерть так на меня подействовала?

Глава 3 Алиби жертвы

Обычно возвращение домой из зарубежной поездки — это вечер рассказов, раздача подарков, приподнятое настроение и сожаления о том, что поездка так быстро закончилась, ибо, хотя и верно, что в гостях хорошо, а дома лучше, но еще лучше задержаться в гостях подольше — пока не выгонят.

Я бросил чемодан в салоне, а кейс запихнул в угол кабинета, между компьютером и стеллажами. Рина еще не вернулась с работы, и я, не найдя в себе сил, чтобы залезть под душ, сумел только раздеться и упасть в полуразобранную постель.

Похоже, что я отключился мгновенно, потому что Роман Бутлер утверждал впоследствии, что звонил мне сразу после того, как получил на свой компьютер доклад Липкина о трагедии на борту самолета и о первых свидетельских показаниях. Увидев знакомую фамилию, Роман сразу набрал мой номер.

Никаких звонков я не слышал, а проснулся оттого, что кто-то топал по комнате и громко дышал мне в ухо.

На самом деле Рина старалась не производить шума и вовсе не дышать.

— Что с тобой? — спросила она, увидев, что я открыл глаза. — Ты стонал во сне. И почему ты бросил чемодан посреди салона? Что случилось? Тебя, кстати, Роман ждет уже полчаса.

На вопросы я отвечать не стал, а информацию принял к сведению. Роман наверняка хотел поговорить со мной о той женщине. Голова не болела, но ощущение было таким, будто она распухла и заняла весь объем комнаты: стены и потолок сжали мою черепушку будто клещами. Вставать не хотелось, но лучше было поговорить с Романом сейчас.

— Вид у тебя… — буркнул Бутлер, когда я, умывшись, вышел в салон.

— Тебе уже доложили?

— Не только доложили, я курирую дело от управления.

— Значит, это не было простое отравление? Убийство, да?

— Да, — коротко сказал Роман.

— Никогда бы не подумал, что это так на меня подействует, — пожаловался я. — Все-таки, это разные вещи — расследовать преступление по его следам, и самому присутствовать, когда умирает человек…

Я вспомнил мою соседку — она выгнулась и хрипела, и меня опять стало мутить, Роман протянул мне стакан минеральной воды, и я выпил залпом.

— Да, — сказал Роман. — Сильная у тебя воля, Песах. Теперь я понимаю, почему в армии ты служил в тыловых частях.

— Я вообще не служил в армии, ни в российской, ни в израильской, — поправил я.

— По причине умственной недостаточности? — осведомился Роман. — Симулировал или на самом деле?

— Иди ты к черту, — вяло отмахнулся я. Роман хотел вести беседу в нашей обычной иронической манере, но мне сейчас было не до того, чтобы продумывать стиль разговора.

— Хотите поесть? — спросила Рина, выглянув из кухни.

— Нет! — воскликнул я, и Роман удивленно поднял брови.

— Песах, — сказал он. — Пойди поешь, мне нужно, чтобы ты был в форме.

— Какая форма тебя устроит? — пробормотал я. — Пехотная? Или артиллерия?

— Любая, лишь бы ты мог быть мне полезен. Ты сидел рядом с этой женщиной. А взгляд у тебя острый, я-то это знаю.

— Я уже сказал этому… Липкину… все, что видел. И про пятнышко на шее…

— Песах, — терпеливо повторил Роман. — Мне нужно, чтобы ты был в форме. Не было у нее на шее никакого пятнышка, что это тебе в голову пришло?

Должно быть, вид у меня стал еще более глупый, чем прежде, потому что Роман удрученно покачал головой.

А я вспомнил. Вспомнил, что, действительно, никак не мог видеть ни пятна на шее, ни торчавшего из капельки крови шипа, потому что у женщины были длинные волнистые волосы, опускавшиеся до лопаток.

Я коротко вздохнул, сравнивая оба воспоминания и не зная, какому отдать предпочтение.

— Роман, сказал я, у этой… у нее были длинные волосы или короткая стрижка?

— Это ты меня спрашиваешь? — удивился Роман.

— Тебя, и ответь прежде, чем станешь делать выводы о моей умственной неполноценности.

— У Айши Ступник, — медленно произнес Роман, не сводя с меня изучающего взгляда, — были светлые волнистые волосы, опускавшиеся ниже шеи. Липкин мне сказал по телефону, что свидетель по фамилии Амнуэль либо не в себе, либо считает полицейских дураками. Я-то понимаю, что справедлива первая версия. Но почему ты все-таки решил, что видел пятнышко, которого видеть не мог?

— Мне показалось…

— Почему тебе показалось именно это?

— Откуда мне знать? — раздраженно сказал я. — В тот момент, скажу тебе честно, я соображал очень туго. Если быть точным, не соображал вообще. Чувствовал я себя отвратительно, перед глазами все плыло. Сейчас, когда ты сказал, я и сам вспомнил, что волосы у женщины были длинные, ниже плеч, я еще в Париже обратил внимание. И вообще…

Я замолчал.

— Что? — спросил Роман.

— Нет, — я покачал головой, и от этого простого движения комната поплыла перед глазами. — Нет, ничего. Просто я понял, как трудно быть объективным свидетелем…

Стрижка была короткой — ровно подрезанные на затылке волосы, и чуть ниже…

— Так вы будете есть? — спросила Рина, еще раз заглянув в салон. Увидев выражение моего лица, она демонстративно закрыла дверь и загремела на кухне посудой.

— Есть проблема, — сказал Роман, — поинтереснее, чем противоречия в показаниях свидетеля Амнуэля. У жертвы, видишь ли, имеется алиби на момент смерти.

— У преступника, ты хочешь сказать…

— У жертвы, у этой Айши Ступник.

— Кто из нас плохо себя чувствует, ты или я?

— Оба, — сказал Роман. — Видишь ли, в тот момент, когда Айша Ступник выпила сок и начала дергаться в конвульсиях у тебя на глазах, Айша Ступник выступала по французской телепрограмме TV-5 на глазах у сотен тысяч зрителей.

— Так она умерла или нет?

— А как думаешь ты?

Я вспомнил накрытое пластиковой накидкой тело, лежавшее на трех креслах с откинутыми спинками.

— Умерла, — пробормотал я. — И ее вынесли из самолета на моих глазах…

— Сейчас Айша Ступник в морге больницы Тель-Ха-Шомер. И, кстати, чтобы ты знал: на ее теле действительно есть небольшое пятнышко, на котором запеклась капелька крови.

— Так я же…

— Но пятнышко это, — прервал меня Роман, — находится под ее левой лопаткой, вот, в чем штука. Или ты снимал с нее платье, чтобы посмотреть?

— Разве что взглядом, — пробормотал я.

* * *

Сказать, что я плохо спал ночью — значит не сказать ничего. После ухода Романа у меня опять разболелась голова, а, когда Рина заставила меня съесть салат и куриную ногу (в первом часу ночи!), к голове присоединился еще и желудок, проявляя, видимо, корпоративную солидарность. Расспросами Рина не докучала, принесла какую-то таблетку и заставила выпить — возможно, это был акамол, а возможно, патентованное слабительное, результат был один, а точнее — никакого.

Все же я сделал вид, что мне полегчало, и улегся в постель, сказав:

— Чемодан разбери сама, там твоя парижская косметика, если только мне не подсунули акварельные краски…

В комнате было душно, я включил кондиционер, но сразу стало холодно, и я выключил эту тарахтелку — никогда прежде кондиционер не производил столько шума. Потом я заснул — или мне это только показалось, и еще мне казалось, что кто-то ходит по комнатам, это была Айша Ступник, или ее астральное тело, потому что я видел лишь слабые контуры, сквозь которые просвечивала мебель. Я, конечно, понимал, что все это мне снится, и следовательно, я сплю, но, если я об этом думаю, значит, я все-таки бодрствую?..

Не сумев разрешить это противоречие, я встал и пошел на кухню, чтобы напиться минералки, но здесь сидели за столом комиссар Бутлер и инспектор Липкин, пили мою воду и наверняка перемалывали мне кости. Оба полицейских были полупрозрачны, и у обоих во лбу торчали тонкие шипы, будто рога. Должен был я проснуться или я все это видел наяву? Это новое противоречие я решал до утра.

Вот и скажите теперь, хорошо ли я спал ночью.

* * *

Наверное, если бы не сны, утром я чувствовал бы себя значительно лучше. Поднявшись с постели в восемь часов, я обнаружил, что Рина уже ушла, оставив на плите чуть подгоревшую рисовую кашу, в салоне — наполовину разобранный чемодан, а на столе в кабинете — записку: «Духи хороши, спасибо! Роман просил, чтобы ты немедленно его нашел.» Кашу я решил оставить на обед и пригласить Бутлера, поджарил себе тосты и, пока корочка подрумянивалась, раздумывал о двух логических противоречиях. Первое: не могла убитая… как ее… Айша Ступник находиться одновременно в двух местах, причем в одном из них умирать страшной смертью. Второе: не могло красное пятнышко находиться под лопаткой, куда свидетель, конечно же, не мог бросить взгляда, если означенный свидетель утверждает, что пятно было расположено на шее. Если два факта друг другу противоречат, значит, один из них неверен — это очевидно даже для полицейского комиссара. И какая же подгоревшая рисовая каша в голове у свидетеля, если он, помня, что у бедной госпожи Ступник были замечательные светлые локоны, помнит еще, что у бедной госпожи Ступник была короткая стрижка…

Дома у Романа хмуро взял трубку автоответчик, в кабинете вообще не отвечали, и я позвонил Бутлеру на радиотелефон, хотя он и просил пользоваться этим номером только в случае наводнения или пожара.

— А, Песах, — сказал Роман, — ты пришел в себя после вчерашнего?

Я прислушался к своим ощущениям и сказал:

— Да, все нормально, я прекрасно выспался и теперь в твоем распоряжении. Боюсь, что вчера я был не вполне вразумителен… Но и ты тоже, припоминаю, говорил какие-то глупости об алиби жертвы на момент совершения преступления. Я не смог тебе возразить, поскольку плохо соображал…

— Судя по твоему голосу, — с удовлетворением отметил Роман, — ты действительно пришел в себя. Поезжай в управление, пропуск тебе выписан, и жди меня в кабинете, я буду там через десять минут. Поспеши, а то инспектор Липкин намерен подвергнуть тебя задержанию на двадцать четыре часа как главного подозреваемого.

Я положил трубку и принялся спокойно жевать тосты и пить кофе «Элит», с которым мне было хорошо. Добраться до управления меньше, чем за десять минут, я не сумел бы даже на вертолете, а идею Липкина нужно было обдумать наедине со своей совестью.

Пожалуй, я вчера действительно был совершенно выбит из колеи — мне и в голову не пришло подумать о том, что непременно должно было придти на ум любому полицейскому: если кто и имел возможность сделать с Айшей Ступник что-нибудь предосудительное, так это я — ее сосед. Подпоить смертельной гадостью, например. Или воткнуть нож в шею или под лопатку. Если у жертвы на момент смерти было алиби, то у меня — главного подозреваемого — алиби не было в помине. Скорее наоборот, каждый пассажир мог подтвердить под присягой, что со своего места я не вставал.

А почему, между прочим, говоря о красном пятнышке — на шее или под лопаткой, не суть важно, Бутлер ни словом не упомянул торчавший из ранки тонкий шип? Если мое болезненное воображение сыграло злую шутку, то может, и шип мне всего лишь померещился? И если пятнышко в действительно было под платьем, не говорит ли это об открывшихся у меня способностях экстрасенса?

Может быть, когда Айша Ступник выгибалась в конвульсиях, рукав соскользнул с плеча, на миг обнажив часть спины, а в моей голове уже и без того все смешалось… Черт возьми, если хотя бы половина свидетелей дает в полиции столь же противоречивые показания, Бутлеру, Липкину и их коллегам можно только посочувствовать…

Я закрыл чемодан, лежавший посреди салона, отнес в кабинет, поставил рядом с дипломатом — пусть повспоминают наедине, как хорошо им было в Париже, и отправился в Управление полиции.

* * *

— Давайте я вас опять познакомлю, — сказал Роман. — Это инспектор Гай Липкин, он работат в полицейском участке Бен-Гуриона и ведет дело о смерти Айши Ступник. А это Песах Амнуэль, по основной профессии историк, но по призванию — детектив. Не знаю, сколько преступлений остались бы нераскрытыми, если бы не его серые клеточки.

— Ну-ну, — сказал я, потупившись.

— Если ты думаешь, Гай, — продолжал Роман, — что я иронизирую, то ты ошибаешься лишь наполовину. Помнишь дело Гольдфарба? Прокурор уже подготовил — с моей подачи — заключение против молодого Шпринцака, и, если бы не Песах, то Гай — твой тезка, кстати, получил бы пятнадцать лет или пожизненное. А убийство в университете…

— Слышал я, — морщась, как от зубной боли, сказал Липкин. — Но согласись, приводят соседа жертвы, а мне уже сообщили, что это не был сердечный приступ… Откуда мне было знать, что некий Амнуэль не мог…

— Ты знал эту женщину прежде, Песах? — обратился ко мне Роман, и по его тону я понял, что вступление закончено, отвечать нужно коротко, четко и вообще оправдать перед Липкиным ту характеристику, которой меня наградил Роман.

— Нет, — сказал я. — Впервые увидел в аэропорту Орли, в очереди на регистрацию. В салон самолета я вошел последним, женщина уже сидела на своем месте.

Пальцы Липкина, как и вчера, быстро застучали по клавишам компьютера, хотя наверняка разговор наш записывался и на диктофон.

— Кто-нибудь провожал ее в Орли?

— Не могу сказать. В очереди на регистрацию она была одна.

— Как проходил полет? — спросил Роман. — Кто-нибудь подходил к вашему ряду? Вступал с Айшей Ступник в разговор? Наклонялся к ней?

— Не могу сказать, — повторил я. — Видите ли, я чувствовал себя отвратительно, никогда прежде со мной такого не было…

— Перебрал накануне, а? — улыбнулся Роман и тут же согнал улыбку с лица, покосившись на мрачного Липкина.

— Не без того, — сказал я неуверенно. — Был банкет по случаю окончания конференции, впрочем, это неважно…

— Да, — кивнул Липкин. — Однозначно вы сказать не можете, но что-то все же видели?

— Если бы я что-то видел, то сказал бы однозначно, — резонно возразил я. — Видите ли, когда самолет пошел на взлет, я на некоторое время отключился. А потом, время от времени, бросал взгляд на соседку — она читала журнал…

— Парижский «Вог»? — спросил Липкин. — Этот журнал мы нашли на полу под ее креслом.

— Да, там были иллюстрации, что-то женское… Потом стюардесса разнесла напитки, я в это время дремал, госпожа Ступник взяла сок и, наверное, его выпила, потому что следующее, что мне вспоминается, — это ее хрип, и конвульсии, в руке ее был бокал, уже пустой…

— Около вашего ряда кто-нибудь стоял?

— Никого — совершенно определенно. Стюардесса со своим шкафом, ну, знаете, этакое металлическое сооружение, в котором хранят бутылки, уже миновала наш ряд, шкаф загораживал проход, и она не могла ничем помочь…

— А вы? Вы ведь сидели рядом.

— Я попытался держать ее, чтобы она не упала в проход, но… Эта пряжка… Я не успел освободить ремень после взлета, и он мешал, я даже привстать не мог… Спустя минуту на крики прибежали кто-то из экипажа и мужчина-стюард. Летчик (а может, это сделал стюард, не помню) попросил пассажиров переднего и заднего рядов освободить места… Наверное, было бы лучше, если бы и я перешел на другое место, но это было невозможно, я ведь сидел у окна, не перелезать же через… вы понимаете…

Роман кивнул сочувственно, а Липкин сказал:

— Вы говорил вчера о красном пятнышке на шее. Подтверждаете свои показания?

— Да, — твердо сказал я. — Именно на шее, вот здесь, я ткнул пальцем себе чуть выше спины.

— Видишь ли, Песах, — проговорил Роман, сделав знак Липкину перестать молотить по клавишам, — до этого момента все нормально и подтверждается показаниями пассажиров, которые со своих мест могли хоть что-то видеть… Но здесь-то ты совершенно определенно ошибаешься. Первое (он отогнул указательный палец): у Айши Ступник длинные волосы, закрывающие шею. Что бы там ни было — родинка, допустим, или даже пятно, увидеть это ты не мог. И второе (он отогнул большой палец): я уже тебе говорил, что небольшое красноватое пятнышко действительно обнаружено на теле Айши Ступник, но не на шее, а чуть ниже левой лопатки. Под платьем.

— Я уже думал об этом… Черт возьми, Роман, мои ощущения были… Не из приятных, скажем так… В голове все мешалось. Возможно, у женщины соскользнул рукав…

— На госпоже Ступник было платье с длинными рукавами, — возразил Липкин.

Теперь и я вспомнил — точно, золотистые цветы на коричневом фоне, платье без воротника, но рукава длинные, в обтяжку.

— Говорю, что помню, — пробормотал я. — Считайте, что у меня был всплеск экстрасенсорных способностей. Могу я задать вопрос?

— Да, конечно, — сказал Роман, а Липкин лишь кивнул, не очень, впрочем, уверенно.

— Не только я могу пожаловаться на галлюцинации, верно? Что там относительно алиби госпожи Ступник? Надо полагать, с этой историей вы разобрались? И кто она такая, эта Айша Ступник, как она попала на французское телевидение?

— Актриса, — сообщил Роман. — Работала несколько сезонов в Камерном театре, потом заключила контакт с «Комеди франсез» и провела в Париже три года…

— У нее такой хороший французский?

— Владела как родным, мать ее — из марокканских евреев. На TV-5 она выступала не впервые, там ее хорошо знали. Дневная передача для юношества в прямом эфире. Полчаса. Умерла Айша Ступник в самолете в семнадцать ноль пять, передача еще шла в эфир.

— Двойник? В студии была другая женщина? У нее проверяли документы? И куда она уехала? С кем? Где она сейчас?

— Шесть вопросов подряд, Песах, — буркнул Роман. — Вижу, ты приходишь в себя и начинаешь понимать нелепость ситуации.

— Ответ на первые три вопроса можешь объединить, — нетерпеливо сказал я.

— Документы у Айши Ступник, — заявил Роман, — проверяли, как обычно, на проходной, там же у нее отобрали паспорт (израильский заграничный паспорт, кстати говоря) и выдали жетон, который она вернула, уходя. Документы были в порядке. Могла ли это быть другая женщина?.. Айшу неплохо знали в студии, но не так хорошо, чтобы с уверенностью утверждать… Нет, стопроцентной гарантии никто дать не может. Но эта версия, естественно, проверяется.

— Погоди-ка, — прервал я. — Настоящая Айша Ступник, та, что… Она ведь тоже имела израильский заграничный паспорт, который предъявила в Орли вместе с билетом…

— Естественно.

— А ответы на мои вопросы под номерами четыре, пять и шесть? — напомнил я.

— Уехала она из студии одна, охранник утверждает, что взяла такси, водителя пока не нашли. Больше эту женщину не видели. Из гостиницы она выписалась еще утром, и портье уверяет, что госпожа Ступник собиралась ехать на студию. Где была до того, как появилась на студии, неизвестно. Никакой другой информацией о женщине-двойнике пока не располагаем.

— Так ты согласен, что это был двойник?

— Ну не призрак же! — раздраженно сказал Роман. — Ясно, что кому-то было нужно создать видимость раздвоения личности. Непонятно только — зачем.

— Но если, — сказал я, подумав, — если на студии был двойник, то сама госпожа Ступник на передачу не собиралась, верно? Оригинал, так сказать, отправился в аэропорт, а копия…

— Вопрос, — буркнул Роман, — кто был копией, а кто оригиналом.

— Э-э… ну да… В любом случае, Роман, две женщины должны были быть в сговоре. Иначе не получается. Если Айша Ступник знала, что должна быть на передаче, а сама отправилась в аэропорт… И знала она об этом заранее, когда покупала билет, не так ли?

— То есть, эпизод с подменой был давно продуман и, следовательно, убийство — тоже, ты это хочешь сказать?

— Примерно…

— В том, что убийство не случайно, сомнений нет. Для чего нужна была женщина-двойник, вот, что непонятно.

— Вернемся к нашей Айше Ступник, — вздохнул я, — ну, той, что была в самолете. Отчего она умерла?

Липкин вопросительно посмотрел на Романа, он еще не свыкся с мыслью о том, что из главного свидетеля и, возможно, даже подозреваемого, я превратился в одного из участников расследования. Нормальная реакция, я не раз наблюдал, с каким подозрением полицейские (и вообще — любой человек в форме) относятся к гражданским, особенно если гражданские лезут с ненужными советами.

— Яд, — коротко сказал Роман, — а подробности изложит Гай.

— Очень сильный яд из группы токсинов. Вообще говоря, эти яды действуют в течение двух-трех часов, но в данном случае концентрация была, видимо, очень высока, и в течение буквально одной-двух минут яд проник в кровь. Кто-то уколол госпожу Ступник отравленной иглой — сквозь платье под левую лопатку.

— Как это могло произойти? — нетерпеливо спросил я.

— Никак, — буркнул Липкин. — Не только вы, но все свидетели утверждают, что Айша не покидала своего места, никто из пассажиров или членов экипажа не останавливался около вашего ряда и тем более — не наклонялся к госпоже Ступник.

— Стюардесса подала ей бокал с соком, — напомнил я.

— В стакане не было яда, — покачал головой Липкин. — Это был бы, конечно, идеальный вариант, ведь именно через две-три минуты госпоже Ступник стало плохо. Но на самом деле яд был введен совершенно иначе.

— Наши эксперты пока не пришли к единому мнению, — вмешался Роман. — С одной стороны, яд мог быть введен только уколом под лопатку, поскольку его не было в стакане с соком. С другой стороны, этого быть не могло.

— Почему? — спросил я.

— А каким образом? — удивился Роман. — С места женщина не вставала. Никто к ней не подходил. Спина ее была прикрыта спинкой кресла.

— Может, отравленная игла была именно в спинке? — осведомился я, прекрасно зная, какой последует ответ.

— Детективов начитался? — раздраженно сказал Роман. — Не было в спинке никакой иглы.

— А в… пятне? — спросил я, полагая, что теперь могу задать этот вопрос, и он не покажется Роману и Гаю подозрительным.

— Нет, — ответил Роман, не обратив внимания на напряженность в моем голосе.

— А что пассажиры, сидевшие позади нас с Айшей в двадцать седьмом ряду? — сказал я. — Тот, кто сидел в кресле С, мог бы…

— Не мог, — Липкин набрал на клавиатуре комбинацию знаков и прочитал с экрана. — Арон Нахмансон, пятьдесят восемь лет, предприниматель. Сразу после взлета покинул свое место и перешел в салон первого класса, где летел некий Леонард Дельмар, французский банкир. Нахмансон и Дельмар говорили о делах. Кресло С оставалось пустым.

— А из кресла D…

— Пассажир, сидевший в кресле D, не мог уколоть госпожу Ступник по левую лопатку. Для этого он должен был бы пересесть в кресло C, а свидетели утверждают, что он этого не делал. Кресло С было пустым все время — после взлета и до самого конца…

— Вот как, — протянул я. — А мне казалось… Когда вы, Гай, привели меня в свою комнату в аэропорту Бен-Гуриона, там, кроме меня, было еще четыре пассажира, и я понял, что это те, кто сидел впереди и позади нас…

— Да, — согласился Липкин. — Я задержал всех, у кого были места C и D в двадцать пятом и двадцать седьмом рядах. Тогда и выяснил, что Нахмансон не сидел на своем месте. Это подтвердили и другие свидетели, в том числе стюардесса — проходя по салону первого класса, она попросила Нахмансона вернуться, потому что скоро начнут разносить ужин.

— Никто не мог убить Айшу Ступник, но ее убили, — сказал я. — Айша Ступник не могла находиться в двух местах одновременно, но она находилась.

— Песах, ты очень точно сформулировал два главных противоречия, — согласился Роман. — Теперь многое, а возможно, все зависит от твой памяти.

— Есть еще одно противоречие, — вмешался Липкин. — Песах утверждает, что видел красное пятнышко на шее Айши, но он не мог его там видеть, потому что у госпожи Ступник длинные волосы. И это противоречие заставляет меня сомневаться в надежности господина Амнуэля как свидетеля.

— Но я же не ошибся — пятно было…

— Там, где вы его видеть не могли. Вы можете это объяснить?

— Нет, — сказал я, подумав. — Я точно помню… шея… пятнышко… короткая стрижка… Почему короткая? Я же видел, что волосы у моей соседки падали на плечи… У меня была совершенно распухшая голова, и я плохо соображал… Не спорю, что-то мне могло просто показаться. Если бы этого злосчастного пятнышка не было вовсе, я бы сам сказал — померещилось…

— Попробую помочь тебе вспомнить, — терпеливо сказал Роман. — Я просто представляю твое состояние, я-то знаю, что пить ты не умеешь совершенно… Может быть, ты на самом-то деле не видел никакого пятнышка, но кто-то при тебе говорил о нем, ты услышал, и это преломилось в твоем сознании…

— Кто мог об этом говорить? — удивился я. — В самолете — никто. Когда врач осматривал ее… тело… он не снимал с нее платья, только нащупывал пульс, изучал зрачки… А потом женщину накрыли накидкой и унесли… Может, мне подсказал сам Гай — ему сообщили результат осмотра, и он…

— Нет, — отозвался Липкин. — О пятнышке вы сказали по своей инициативе, результат осмотра я получил значительно позже.

— Ну… тогда не знаю. Я помню это пятнышко совершенно отчетливо. Круглое, красноватое, размером миллиметров пять… может, чуть больше… Померещилось?

Почему я опять промолчал о шипе, торчавшем из ранки? Это померещилось тоже?

— Суммирую, — бодро сказал Роман. — Итак, мы имеем уже три противоречия, которые…

Я перестал слушать, потому что пресловутый шип возник неожиданно в моем затылке и начал царапать кость, боль волной разлилась к вискам…

— Песах, — сказал Роман, прервав рассуждения. — Что-то ты мне не нравишься.

— Три противоречия… Должно быть, это слишком много для моих серых клеточек.

— Ты сможешь сам доехать до дома?

— Да… Пожалуй.

— Хорошо. Подпиши эту бумагу, я к тебе потом зайду.

Липкин протянул мне через стол листок, взгляд у полицейского был задумчивым — не будь рядом начальства, господин Липкин, вероятнее всего, задал бы мне еще десяток вопросов, толку от которых не было бы никакого.

* * *

Я вовсе не собирался сидеть дома и ждать звонка Романа. Что бы ни произошло вчера, сегодня мне надлежало быть на кафедре и докладывать профессору Теплицки, как прошли заседания, а потом еще нужно было съездить домой к профессору Бар-Леви и рассказать, как восприняли коллеги его, озвученный мною, доклад. И кроме того, я обещал доктору Фабри, секретарю местного оргкомитета конференции, что сразу по возвращении перешлю по электронной почте текст своих тезисов, которые не были заранее включены в программу и, следовательно, не могли быть выпущены в томе рабочих документов.

Короче говоря, день предстоял сложный — тем более, что с электронной почтой у меня старые счеты, обычно я забываю поставить какую-нибудь закорючку, и файл возвращается обратно с гневным резюме компьютера по поводу умственной неполноценности отправителя. Кроме того, английский текст тезисов нужно было еще внимательно вычитать, а я не настолько силен, чтобы обнаруживать ошибки в собственных переводах. Особенно, когда в голове каша, английские слова путаются с ивритом, а в иврит странным образом проникают русские идиоматические выражения. Значит, придется искать кого-нибудь из коллег, кто, будучи, в отличие от меня, в здравом уме, сделает одолжение и пробежит текст по диагонали, ибо, ясное дело, внимательно читать чужие опусы не станет никто…

А тут еще пробки. От управления полиции до поворота на проспект Намир я добирался полчаса и чуть не уснул, стоя перед светофором на выезде с улицы Каплан. Хорошо бы, конечно, сейчас, когда дома тихо, поспать пару часов, а потом уж, на свежую голову, заняться делами, но у меня было предчувствие, что, завалившись спать, я окажусь в зале ожидания аэропорта Орли и вновь, на этот раз во сне, переживу тот сюрреалистический кошмар.

К тому же, не мешало бы принять таблетку акамола — в висках продолжали стучать молоточки, а во рту появилась сухость, уж не признак ли это начинающегося диабета?

Я подъехал к дому и поднялся наверх, даже не став запирать машину — мне нужно было только взять из кейса папочку с бумагами и выпить лекарство. В квартире стоял какой-то странный запах тления — едва ощутимый, но несомненно застарелый, хотя прежде я никогда не чувствовал ничего подобного, да и Рина не потерпела бы в своем жилище никаких иных запахов, кроме тех, что она выбирала сама.

Запах был неприятным, и я включил кондиционер. Сразу же к запаху тления (откуда он здесь, черт побери? уж не воспоминание ли о бедной госпоже Ступник?) добавился терпкий запах любимых духов Рины, единственный запах, который я различил бы в любой гамме. Сложившись, оба запаха не уничтожили друг друга, как я надеялся, но создали аромат, вытерпеть который не смог бы ни один человек со здоровым обонянием. Пришлось отключить кондиционер и открыть окно в салоне. Тогда к двум запахам добавилась целая гамма, размешанная в густом растворе горячего воздуха, и мне пришлось принять две таблетки акамола, потому что иного способа вернуть себе способность здраво ощущать окружающую реальность, я просто не знал.

Я вытащил кейс из закутка, положил на стол, отодрал красные наклейки с надписью «security» (кому они мешали, зачем я потратил на них добрых пять минут?) и, раскрыв крышку, начал перебирать бумаги. Ко всем прочим радостям добавилась еще и аллергия — это со мной иногда бывало: от одного вида бумаги (на самом деле, естественно, от запаха) у меня начинали слезиться глаза. Я вытянул из общей груды (вечером — непременно разобрать!) пластиковую папочку с эмблемой конференции и увидел в углу чемоданчика маленький прозрачный футлярчик размером с клеящий карандаш.

Это был не карандаш.

В футлярчике лежали — один к одному — блестящие металлические шипы, точно такие, как тот, что торчал вчера в шее госпожи Айши Ступник.

Глава 4 Улика

Некоторые авторы в подобных местах обычно пишут: «Ноги у него стали ватными». Ничего не могу сказать о ногах, потому что все мои ощущения сосредоточились в зрении. Я глазами (до сих пор убежден, что руки в этом не участвовали!) вытянул футлярчик из уголка, куда он, повидимому, сам себя запихнул. Не я же это сделал, на самом деле!

Четыре шипа. Теперь, когда я держал их перед глазами и мог внимательно рассмотреть, они больше напоминали швейные иглы с утолщениями на конце. Каждый шип был длиной сантиметра три. Стояли они в футлярчике не плотно, было место и для пятого.

Того, что остался в шее госпожи Ступник.

Того, что не мог остаться в шее госпожи Ступник, поскольку на самом деле пятнышко находилось под левой лопаткой.

Какая разница, был пятый шип или нет, если передо мной лежали четыре?

Но если есть четыре, должен быть и пятый!

Интересно, что первой моей мыслью была такая: «нужно забрать пятый шип и выбросить весь комплект.» Оценивая здравость этого рассуждения, читатель может составить представление о том, в каком состоянии я находился. Любой нормальный человек подумал бы: «Подсунули!» Но я-то знал, что никто мне ничего не подсовывал. Девочкам из службы безопасности я говорил чистую правду. В чемодан мне еще могли, пожалуй, подсунуть бомбу, я не запирал его, когда спускался к портье, но кейс с цифровым замком открыть мог только я. За пять минут, что меня не было в номере, кейс могли взломать, но смог бы подобрать шифр за такое короткое время?

Я был уверен в том, что, если отдать футлярчик на дактилоскопическую экспертизу, на нем не найдут никаких пальцевых следов, кроме моих собственных.

Я осторожно положил футлярчик на стол — почему-то подальше от кейса — и отправился на кухню выпить лекарство. Я не мог рассуждать, когда из глаз катились слезы, а запах тления пополам с запахом духов, размешанный на коктейле уличного смога, запечатал ноздри.

Две таблетки акамола, таблетка димедрола, и еще я добавил — видимо, для закрепления эффекта, таблетку аспирина. Запил водой из фильтра и постоял несколько минут, приходя в себя. Сухость во рту не прошла — наверное, это уже на всю жизнь, но кувалды перестали долбить мне виски. Я сел на пластиковый табурет в самом углу кухни и вытянул ноги, потому что только теперь почувствовал, что они действительно стали-таки ватными.

Итак, противоречие номер четыре. Я видел в ранке на шее госпожи Ступник металлический шип. На самом деле никакого шипа не было, как не было и пятна на шее. Но в моем кейсе находятся другие шипы такого же типа, и есть место для пятого, которого, видимо, не существовало в природе.

О предчувствиях и внутренних предощущениях говорить не стоило; сейчас, когда мозг мой работал наверняка в стрессовом режиме, главное было не поддаваться влиянию отходов его так называемой подкорковой деятельности. Факты и только факты.

Глаза перестали слезиться — таблетки подействовали, а может, просто я заставил себя поверить в их эффективность? За фактами нужно было вернуться в кабинет и осмотреть футлярчик. Не хотелось. Я вовсе не считал, что выжил из ума настолько, что, вернувшись, не обнаружу футлярчика на том месте, куда положил. С другой стороны, если я видел шип там, где его не было, почему бы мне не увидеть еще четыре там, где их быть не могло?..

Я включил чайник и начал ждать, пока закипит вода.

Футляр с шипами в моем кейсе — факт. Шип в шее госпожи Ступник — факт только с моей точки зрения. Будем считать — половинка факта. Другая половинка могла заключаться в том, что в ранке (на шее? под лопаткой?) остался след от укола. Мог шип упасть и затеряться — под креслом, например? И поэтому ни Липкин, ни Роман не упомянули в разговоре со мной о шипе, речь шла только о красноватом пятнышке со следом от укола.

Допустим.

Вода закипела, я положил в большой стакан две ложки растворимого кофе и вышел в салон. Телефон стоял не на своем обычном месте, а на диване, ясно, что это сделала Рина, ей не хотелось тянуть трубку, она наверняка одновременно еще что-то делала — надевала туфли, например. Кому она звонила рано утром? Меня сейчас раздражало все, и даже мысль о том, что жена в семь утра звонила неизвестному мне корреспонденту.

Сев на диван и поставив телефон на колени, я все-таки вспомнил, что последней звонила не Рина, а я сам, и, значит, сам же и оставил телефон на необычном месте, где никогда его не оставлял. И раздражаться мне следовало только на самого себя.

Я набрал номер комиссара и немедленно услышал:

— Бутлер.

— Роман, — сказал я, сообщив голосу интонации беспредельного раздумья, — это пятнышко… на шее или под лопаткой, я сейчас не об этом. Если яд ввели с помощью укола, должна была быть игла, верно? Шприц или что-нибудь в таком роде… Вы искали?

— Естественно, — отозвался Роман. — И то, что ты спрашиваешь об этом только сейчас, свидетельтствует о твоей усталости больше, чем твои жалобы. Укол был сделан при помощи тонкой иглы. Ничего подобного мы не нашли ни в складках платья, ни в кресле… в общем, нигде. Убийца унес иглу с собой.

— Убийца… Призрак?

— Думай, Песах, думай, — сказал Роман. — Какие призраки? Женщину убили на твоих глазах…

— Мои глаза были закрыты, — пробормотал я.

— Так раскрой их хотя бы сейчас. Думай, Песах…

Глава 5 Убийца

Корпус исторического факультета всегда казался мне потрепанным старикашкой по сравнению с молодцеватыми зданиями соседних факультетов социологии и медицины. Здания были, вообще говоря, однотипны, но выходящая на северную сторону стена исторического успела странным образом облупиться и выглядела гораздо старше своих тридцати юношеских лет.

Мне показалось, что за неделю моего отсутствия стена облупилась еще больше и постарела на тысячелетие, достигнув почтенного возраста брошенного на съедение ветрам обломка камня со стершейся надписью на старом греческом. Камень лежал перед входом на небольшом постаменте и должен был символизировать смутное течение исторического времени. На меня камень действовал подобно выключателю: заходя в здание, я бросал взгляд на едва различимую надпись, что-то переключалось в мозгах из состояния OFF в состояние ON, и я начинал ощущать себя иным человеком — человеком вне времени. При выходе я опять бросал взгляд на камень, и надпись переключала мое сознание, возвращая к повседневной жизни.

Но, видимо, что-то в моем сознании сегодня было не в порядке, потому что ни камень у входа, ни даже три новых препринта, обнаруженных в стопке полученной за неделю корреспонденции, не смогли отвлечь от мыслей об Айше Ступник. Одна часть моего сознания, поступая независимо, заставила меня в течение получаса излагать коллегам свои французские впечатления, показывать доктору Сильвии Бальцан мой квазианглийский текст, а затем готовить для отправки компьютерную версию моего сообщения. Вторая часть сознания полагала все это суетой и пыталась тщательно в сто тридцать пятый раз вспомнить бедную Айшу Ступник, тоже уже ставшую частью истории еврейского народа.

Мне даже начало казаться, что я видел госпожу Ступник на каких-то заседаниях конференции, что было полной ерундой и помутнением рассудка — подсознание показывало мне эту женщину, стоявшей рядом с профессором Абернетти из Римского университета и поддерживавшей его за острый локоток. Будь это на самом деле, профессор немедленно помер бы, поскольку сторонился женщин, как огня, и это известно было всем его коллегам.

Что-то происходило со мной — я не мог управлять собственным воображением.

В библиотеке, куда я отправился, чтобы проглядеть новые номера журналов, меня ожидал еще один неприятный сюрприз. В зале поступлений сидел, уперевшись коленями в стол, господин Арнольд Люкимсон, специалист по оккультным наукам. Он увидел меня, когда я входил в зал, а мои серые клеточки, пребывавшие сегодня в заторможенном состоянии, не успели вовремя развернуть тело и направить его в сторону книжных рядов.

Вообще говоря, Люкимсон был безобидным малым, он приехал из Питера года четыре назад и в Израиле промышлял «оптимизацией кармы». Если говорить по-простому, он выяснял, кем были его клиенты в прежних жизнях и, воздействуя на биополя, выстраивал новые судьбы так, чтобы они не противоречили истинным сущностям. В общем, если в прежней жизни ты был рабом, то не фига тебе сейчас пытаться стать рафинированным интеллигентом. Библиотеку истфака господин Люкимосон начал посещать месяцев семь-восемь назад, видимо, для того, чтобы иметь верное представление о тех эпохах, в которых обитали его клиенты в прежних своих воплощениях. Назвать Люкимсона шарлатаном я не мог — он действительно старался. Но и разговаривать с ним сил не было, вопросы он обычно задавал вполне идиотские, а ответы выслушивал с видом римского патриция, которому раб доложил о том, что нечистоты из выгребной ямы перелились через край и грозят затопить атриум.

Я кивнул в ответ на вежливое приветствие и направился к своему столу, прихватив с полки номер «Трудов Королевского исторического общества». Думал я, впрочем, о том, как отделаться от Люкимсона, когда он (это было совершенно очевидно) задаст свой любимый вопрос о воплощениях душ исторических деятелей.

Я раскрыл журнал и отгородился им от окружающей действительности, а точнее, от господина Люкимсона, который в данный момент эту действительность представлял. В свое время я, единственный, кажется, со всего факультета, имел неосторожность вежливо ответить на вопрос, с которым Люкимсон приставал к любому, кто не успел спастись бегством. Вопрос заключался в том, был ли на самом деле Бен-Иегуда изобретателем нового иврита или он всего лишь аккумулировал и сделал явным развитие языка на протяжении последних тысячелетий. Никто не предупредил меня, что от любого специалиста по оккультным наукам нужно держаться подальше, а сам я опытом общения с этой публикой в то время еще не обладал. И попался как кур в ощип. С тех пор господин экстрасенс не упускал случая загнать меня в угол вопросом, не имевшим ответа. Журнал «Труды Королевского исторического общества» от специалистов по оккультным наукам спасти не мог.

— Вы плохо выглядите, Песах, — участливо сказал Люкимсон, подойдя к моему столику.

— Ничего, спасибо, — ответил я невпопад. По-видимому, сегодня и экстрасенс был не в себе, раз начал разговор не с вопроса о судьбе Ирода Великого, воплощенного в теле Мэрилин Монро.

— Не нужно было принимать столько акамола, в подобных случаях это не помогает, — продолжал Люкимсон, опускаясь на соседний стул.

— Почему вы думаете, что я принимал акамол? — удивился я, ожидая в ответ развесистую клюкву о сужении ауры, которая терпеть не может таблеток.

— Поверьте, Песах, я неплохой диагност, во всяком случае, был им в прежней жизни, — улыбнулся Арнольд. —  Я имею в виду мою карьеру врача в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Вы знаете, что русские земские врачи, многие из которых были евреями, как мой дед, умели ставить диагноз, бросив на пациента один-единственный взгляд?

— Какой же диагноз вы у меня определяете? — спросил я заинтересованно — Люкимсон вел себя нынче нестандартно, я и не знал, что прежде он был врачом, мне почему-то казалось, что в Питере он работал научным сотрудником в каком-нибудь никому не нужном НИИ переработки шила на мыло.

— Вчера вы пережили стресс, — серьезно сказал Люкимсон. — Не знаю, что случилось, но день этот стоил вам пяти лет жизни. Да, — подумав, добавил он, — именно пяти. И вы решили наказать организм химией вместо того, чтобы прибегнуть к естественным методам лечения.

— Да, день был не из приятных, — пробормотал я. — Перелет из Парижа… Я стал плохо переносить самолет.

— Не только, — покачал головой Люкимсон. — Но неважно. Я умею снимать головную боль, хотите?

Собственно, почему бы нет? Голова начала опять болеть еще полчаса назад, когда Сильвия Бальцан обнаружила в моем тексте дюжину стилистических ляпов. Люкимсон вел себя сегодня смирно — было в нем, значит, нечто, действительно свойственное профессии врача. Через несколько минут мы сидели в моем закутке, отгороженном двумя книжными стеллажами от большого кабинета, где, кроме меня, проводили исторические изыскания еще три доктора наук. Хорошо, что никого из них не было на месте, иначе хорош бы я был в их глазах — Люкимсона на факультете знали все и держали за придурка.

— Садитесь поглубже на стул, опустите руки вдоль тела и расслабьтесь, — сказал Люкимсон неожиданно мягким голосом. Точнее, голос этот был окутан в мягкие, обволакивавшие обертона, внутри же ощущался стальной стержень, как у Дель Монако в партии Отелло.

Позднее я сам себе не мог объяснить, почему безропотно выполнял все идиотские указания господина парапсихолога. Расслаблялся и вытягивал руки, закрывал глаза и имитировал сон разной степени глубины и, кажется, даже произносил вслед за Люкимсоном слова какой-то молитвы, не имевшей к каноническим текстам никакого отношения.

Но стало лучше — пришлось согласиться. Боль вытекла из затылка, будто мягкие руки Люкимсона открыли там некую затычку, стекла по спине (я ощущал, как боль опускается по позвоночному столбу, будто по руслу реки) и, на минуту задержавшись в правой коленной чашечке, ушла в пол.

Не сказал бы, что голова стала ясной, но ощущение, будто мозги протерли влажной тряпочкой, осталось.

— Ну вот, — сказал Люкимсон удовлетворенно и посмотрел не на меня, а куда-то чуть поверх. — Аура у вас сразу выпрямилась, а то она была будто продавленная.

Я не стал спорить, потому что промытые серые клеточки немедленно вернулись к внутренней дискуссии о том, кто, как и когда мог убить Айшу Ступник, и каким образом в моем кейсе оказался футлярчик с металлическими шипами. К продавленной ауре все это не могло иметь никакого отношения.

— Ну, не буду мешать, — сказал Люкимсон, проявив удивительное для него чувство такта. — Поберегите собствнное биополе хотя бы день-два, чтобы не создавать давления на чакры. Если что, звоните домой, давайте я продиктую вам свой номер…

— Спасибо, — рассеянно сказал я, мысленно рассматривая прозрачный футлярчик, — непременно…

Я спрятал листок с номером телефона в записную книжку, уверенный в том, что, если листочек выпадет, я не стану тратить даже мысленных усилий, чтобы его найти. Экстрасенс ушел, и я своими просветлевшими мозгами мгновенно понял, что сам загнал себя в ситуацию, не имевшую выхода.

Первое: я ни слова не сказал Роману о шипе, торчавшем из ранки на шее Айши. И в данном случае неважно, где эта ранка была на самом деле.

Второе: я не позвонил Роману в тот же момент, когда обнаружил футлярчик с шипами в своем кейсе.

Результат: если я расскажу о шипах сейчас, Роман с полным основанием решит, что Песах Амнуэль стал жертвой собственного воспаленного воображения. Будучи в нетрезвом состоянии после принятия горячительных напитков, к которым организм историка неприспособлен, Песах за каким-то чертом сунул в кейс подобранный где-то футлярчик. Подсознание запомнило это действие и подсказало его в нужный момент и в нужном месте. А точнее — в ненужный момент и в ненужном месте. Поскольку полиция никаких шипов на месте преступления не обнаружила, следовательно…

Следовательно, с шипами мне придется разбираться самому. И прежде всего — вспомнить, действительно ли я не оставлял кейс без присмотра, как я убеждал в том девочек из службы безопасности и в чем еще недавно был убежден сам.

Что я, если поднапрячься, мог вспомнить из событий позавчерашнего вечера и вчерашнего утра?

Атташе-кейс я собирал вчера поутру, с трудом разлепив глаза и очень смутно помня банкет, причем только начало, а все, что происходило после третьей рюмки коньяка, не помня вовсе. Я торопился и, хотя обычно очень аккуратен, бросал в кейс всякую мелочь в дополнение к бумагам, которые просто сгреб со стола и запихал, не разбирая. Что еще? Помню — полиэтиленовый пакетик с мылом, зубной пастой и щеткой. Еще помню — носовой платок, совершенно чистый и сложенный вчетверо. Память моя, безусловно, стала лучше после того, как господин Люкимсон прочистил ауру, чтоб он был здоров. Надо будет попросить, чтобы объяснил, как это делается.

Я бросил взгляд памяти в полный уже кейс, подумал, что с трудом смогу закрыть этот чемоданчик, и…

так, вспоминай дальше…

…пошарив в карманах брюк, достал из правого футлярчик с шипами…

так…

…бросил на груду бумаг и, навалившись на крышку кейса, защелкнул замки.

Вот так-то.

* * *

Домой я вернулся, так и не закончив дела на кафедре. Профессор Бар-Леви ждал меня с докладом, но я позвонил ему и сослался на недомогание. Естественно, он остался недоволен. Подарил мне, можно сказать, прогулку в Париж, а я, будучи неблагодарной скотиной, не удосужился даже заехать и рассказать жертве автомобильной аварии о своих впечатлениях.

Подсознательно я надеялся, что не обнаружу в кабинете никаких признаков футлярчика — так ребенок, разбивший вазу, думает, что, вернувшись с прогулки, обнаружит вазу целой и невредимой. Футлярчик лежал там, где я его оставил. Внутри было четыре (я пересчитал дважды) металлических шипа и оставалось место для пятого.

Я попробовал найти на кухне резиновые перчатки, которыми жена изредка пользовалась, но обнаружил только матерчатую рукавицу для снятия с огня горячих предметов. Мне не хотелось дотрагиваться до футлярчика пальцами, я все еще надеялся, что на нем удастся обнаружить чьи-нибудь следы, кроме моих собственных. Нужно было решить для себя — либо я передаю решение загадки Роману и пассивно жду результата; тогда я действительно не должен дотрагиваться до футлярчика. Либо я пытаюсь решить проблему сам, не впутывая Романа, и без того запутавшегося сверх меры; тогда не имеет значения, попорчу ли я чьи-то пальцевые следы.

И еще: если речь шла о яде, о сильном яде, способном убить человека в считанные минуты, то на оставшихся в футлярчике шипах тоже могут быть следы этого яда, и я, дотронувшись пальцами…

Я поднес футлярчик к глазам и попробовал внимательно рассмотреть кончики шипов сквозь не совсем прозрачную пластмассу. Вроде бы, шипы были абсолютно сухими и блестящими. Новенькие иголочки, только что из магазина. Только слишком короткие, такие в магазинах не купишь.

А может, на шипах и не должно остаться никаких следов — что я знаю о ядах, в конце-то концов?

Я открыл футлярчик и высыпал шипы на стол — все четыре, один к одному. Достал из ящика лупу, которой я обычно пользовался, чтобы разобрать мелкий или непонятный текст, и рассмотрел шипы, не прикасаясь к ним. Ничего — просто металлические иглы с тонким кончиком и утолщением вместо ушка. Берешь вот так за утолщение двумя пальцами, чтобы, не дай Бог, не коснуться кончика, поднимаешь и…

так…

…быстро укалываешь соседку, сидящую рядом, она поворачивает к тебе удивленное лицо, но ты уже привалился к спинке кресла и закрыл глаза, и спишь, и только странный хрип выводит тебя из состояния отрешенности.

Так все и было, теперь я это вспомнил точно.

* * *

Я стоял под горячим душем, и меня колотило.

Не дай Бог, если сейчас вернется Рина — что я ей скажу? Не дай Бог, если сейчас позвонит Роман и захочет посоветоваться — что я скажу ему?

А что мне сказать самому себе, если я действительно убил человека?

Разумеется, все это не могло быть правдой. Я прекрасно помнил, как отвратительно чувствовал себя в самолете, как все кружилось перед глазами, и я закрыл их и, если не заснул, то провалился в какое-то состояние между бытием и небытием…

Но и второе воспоминание, пронзившее, будто острый стилет, тоже было четким: моя рука с тонким шипом — я мог пересчитать каждый волосок на запястье. Шип я держал аккуратно, двумя пальцами, чтобы не коснуться невзначай желтоватого налета (яд?) на кончике.

Что происходило на самом деле?

Естественно, происходило первое. Второе — игра фантазии, и четкость воображаемого не может обмануть. Когда я представляю ход танкового сражения под Кунейтрой, то вижу горячие стволы орудий и ощущаю исходящий от них жар, а кровь из раны в голове Мордехая Бен-Лулу (это его воспоминания я изучал год назад) капает на мои ладони, и… Воображение — страшная вещь, воображение подобно ядерному реактору, его нужно держать под постоянным контролем и вводить графитовые стержни здорового скептицизма каждый раз, когда фантазия разыгрывается сверх необходимой меры.

Но как в моем кейсе оказались точно такие же шипы, как тот, что я видел (видел или привиделось?) в ранке на шее Айши Ступник?

Давай рассуждать здраво, сказал я себе. Ясно, что всему есть причина. И ясно, что произойти может только то, что не противоречит физическим законам.

Ты видел ранку с шипом на шее соседки? Ты не мог этого видеть, потому что Айша Ступник носила волосы ниже плеч, и это зафиксировано в заключении медэкспертизы.

Ты вспомнил, как вонзил шип в шею женщины? Ты не мог этого вспомнить, потому что если не спал, то дремал в то время, когда произошло убийство. Это раз. И второе — если ты действительно вонзил в шею женщины шип, то куда ты дел его потом? Не говоря уж о том, что ранка на самом-то деле была обнаружена под лопаткой…

Вопрос «куда я дел шип?» был, на самом деле, легким. Достаточно было спросить самого себя, чтобы вспомнить. Я спросил и вспомнил.

Конечно, когда стоишь под душем, и на тебя льются потоки горячей воды, вспомнить можешь все, что угодно. Я закрутил краны, и меня опять затрясло, теперь уже от холода, так и до пневмонии недалеко, полотенце оказалось на крючке, и мне пришлось выбираться из ванны на холодный пол, а потом я никак не мог вытереться, потому что дрожали руки — озноб больше походил на паркинсонизм, я с ужасом подумал, что это никогда не кончится, и что Рине придется теперь до самой моей смерти кормить меня, потому что в трясущихся руках мне не удержать даже ложку.

Я включил нагреватель (в такую жару!) и несколько минут стоял под горячими струями воздуха. Отогрелся. Знобить перестало. Паркинсон отступил. Я наскоро обтерся полотенцем, хотя уже успел частично обсохнуть под теплым ветром пустыни, и выскочил из ванной в чем мать родила. Я просто забыл в тот момент, что человек обычно носит одежду.

Брюки мои висели сложенными на спинке стула, я сам их на стул и повесил, прежде чем идти в ванную. Если мне память не изменяет…

В левом кармане у меня обычно лежит скомканный носовой платок. Пользуюсь я им редко, и если…

Шип был в платке, он зацепился острым концом и упал мне на ладонь, когда я расправил материю.

Это был пятый шип — братец четырех, и кончик его не блестел так, как у остальных. Кончик был тусклым, будто смазанный жиром. Я мог случайно уколоться, и тогда…

С чего я решил, что это яд?

Если полагать, что первична материя, а не дух, то налицо были все доказательства преступления. Я мог отпираться сколько угодно, но — шип в кармане, футляр с шипами в кейсе, кончик шипа, смазанный чем-то, и любая экспертиза обнаружит яд, я был уверен в этом, иначе все, что происходило, не имело смысла…

А так — смысл был?

Я убил Айшу Ступник. Я был в невменяемом состоянии и не осознавал своих действий. Допустим, хотя это и чепуха.

Но — зачем?

Я впервые увидел эту женщину в аэропорту Орли. Она мне понравилась, не стану отрицать. Если на то пошло, я бы с удовольствием с ней переспал — нормальная мысль для мужчины. Сидя рядом с ней в самолете, я ощущал краем сознания запах ее косметики, и это возбуждало, но… шип?

К тому же, если я проделал это в состоянии странного помутнения сознания, то когда же все началось? Я должен был положить в кейс футлярчик, ибо никто, кроме меня, не мог этого сделать. Я должен был окунуть кончик одного из шипов в пузырек с ядом… Завернуть шип в платок, ведь кейс лежал на багажной полке, у меня не было физической возможности открыть его во время полета, да этого и не было на самом деле, иначе на меня показали бы по крайней мере несколько пассажиров, и тогда инспектор Липкин не выпустил бы меня из своих рук…

Зачем я убил Айшу Ступник?

Когда хлопнула входная дверь, и Рина вошла в салон, уставшая после рабочего дня в своем беспокойном офисе, у меня не было никаких сомнений в том, что пришла жена убийцы.

Глава 6 Расследование

По словам Рины, войдя в квартиру, она услышала мой голос, доносившийся из-за закрытой двери в ванную комнату:

— Ты не могла бы подать мне большое полотенце, то, что в шкафу?

Она высказалась в том духе, что, собираясь мыться, неплохо бы заранее подумать, что потом придется вытираться, но полотенце принесла, обнаружив, что одно уже висит на крючке и, судя по его состоянию, я уже пытался им пользоваться.

Несколько минут спустя я появился в салоне, причесанный и готовый к исполнению любых супружеских обязанностей. В данный момент от меня требовались лишь подсобные работы — накрыть на стол, нарезать хлеб, ответить на телефонный звонок. По словам Рины, у меня был возбужденный блеск в глазах, но она отнесла это на счет интенсивной умственной деятельности.

Звонил Роман.

— Хорошо, что ты дома, Песах, — сказал Бутлер. — Липкин искал тебя днем, хотел задать несколько дополнительных вопросов. Если ты не возражаешь, мы к тебе заедем.

— Есть новости? Удалось продвинуться? — спросил я, надеясь, что голос мой не отражает мыслей.

Роман хмыкнул и положил трубку. Судя по всему, продвинуться им не удалось.

Шипы я сложил обратно в футлярчик, присоединив к четверке и тот, что обнаружил завернутым в собственный носовой платок, а футлярчик спрятал в брючный карман, предполагая позднее придумать для улики более подходящий тайник.

— Ты ничего не рассказываешь о Париже, — с обидой в голосе сказала Рина, переодевшись в домашнее платье. — Вчера ты был уставший, а сегодня какой-то взвинченный.

— Это из-за женщины, ну, той, в самолете, — пробормотал я.

— Можно подумать, дорогой, что ты впервые сталкиваешься с убийством, — пожала плечами Рина. — Иногда мне кажется, что тебе надо бы бросить кафедру и перейти на работу в криминологический отдел полиции.

— Не берут, — сказал я. — Я не умею отжиматься двадцать раз подряд, а это, как ты понимаешь, главное.

Ответа жены я не расслышал, потому что Рина включила электромясорубку. Мне пришлось открывать дверь самому, и я был уверен, что Бутлер с одного взгляда изобличит во мне если не убийцу, то патологического лжеца. Роман был не один, из-за его плеча выглядывал инспектор Липкин, и, видимо, присутствие коллеги лишило моего соседа присущей ему наблюдательности.

В кабинете нам троим просто не хватило бы места, учитывая, что Роман любит сидеть, вытянув ноги, и мы расположились в салоне. Рина, выглянув из кухни, предупредила, что накормит всю компанию через полчаса, если у нас есть терпение ждать.

— Спасибо, я не голоден, — вежливо сказал Липкин, а Роман добавил, что даже сытый человек не имеет права отказаться от приглашения отобедать. Было похоже, что Бутлер намерен обосноваться у меня всерьез и надолго.

— Песах, — заявил Роман, заняв свое кресло у окна, — по этому делу ты проходишь как важный свидетель, и, вообще говоря, наш разговор должен быть запротоколирован. Вот я и привел с собой Гая — память у него великолепная, и каждое произнесенное тобой слово он потом запишет.

— Послушать тебя, так я должен сейчас звонить своему адвокату и молчать до его прибытия, — пробормотал я.

— У тебя есть свой адвокат? — с подозрением осведомился Роман.

— Откуда свой адвокат у бедного историка? Это я так, к слову.

— Песах, — начал Липкин, переключив, видимо, свои мозговые клеточки на режим запоминания информации,  — вы не могли бы вспомнить, сколько было времени, когда вы впервые увидели Айшу Ступник? Это ведь произошло в зале регистрации, не так ли?

— Так, — согласился я, вспомнив гнетущее впечатление от низкого подвального помещения. — Время было шестнадцать двенадцать, над стойкой регистрации висели электронные часы. Я пришел самым последним, госпожа Ступник была впереди меня примерно на десять человек. Наверняка девушки из службы безопасности могли бы сказать точнее, когда она появилась в аэропорту.

— Они уже сказали, — кивнул Липкин. — Айша Ступник прошла мимо них в шестнадцать ноль пять. Еще вопрос: не обратили ли вы внимание — может быть, кто-нибудь крутился около Айши Ступник в зале регистрации или потом?..

Я обратил внимание пока лишь на то, что Липкин старательно избегал называть бедную женщину госпожой или жертвой или иным определением — Айша Ступник, и точка.

— Нет, — сказал я. — Никто в зале около Айши Ступник не крутился, она стояла одна. Перед ней была компания молодых людей, их было человек пять, израильтяне, похоже, студенты, возвращавшиеся из туристической поездки. А сзади нее стояла супружеская пара — по-моему, французы, лет под шестьдесят.

— Господин и госпожа Шарден, — кивнул Липкин.

— Значит, вы знаете больше меня. Молодежь не обращала на Айшу Ступник никакого внимания, а французы… Не могу сказать, я видел лишь их затылки… А потом, после регистрации Айша Ступник прошла в коридор, и больше я ее не видел, пока не вошел в самолет…

— В самолет вы тоже вошли последним, когда все сидели на местах, — скорее констатировал факт, чем спросил Липкин.

— Да, — коротко сказал я.

Липкин положил на журнальный столик лист бумаги со схемой расположения кресел в салонах самолета DC-8. Около каждого номера была написана фамилия пассажира, место Айши Ступник обведено красным.

— В салоне, — сказал Липкин, — эти молодые ребята сидели впереди, заняв три ряда. Вошли они раньше Айши Ступник и, по словам других пассажиров, до самого момента, когда началась суматоха, занимались только собой. Супруги Шарден летели в первом классе, они вне подозрений. Господин Нахмансон, двадцать седьмой ряд, кресло С, на своем месте не сидел. Господин Этерман, кресло D, по его словам, играл в «тетрис» и не видел ничего вокруг. Даже если это не так, он не мог убить Айшу Ступник, поскольку не вставал со своего места и не пересаживался в кресло С — это подтверждают пассажиры, сидевшие через проход. То же можно сказать о пассажирах двадцать пятого ряда… Места C и D — господин и госпожа Ребиндер, жители Нагарии, ездили в Париж как туристы. С мест вставали несколько раз, чтобы пройти в туалет, но пользовались кабинами, расположенными между салонами первого и бизнес-класса, в хвостовую часть самолета не проходили, и следовательно, за спиной Айши Ступник оказаться не могли.

— Теперь пассажиры, сидевшие через проход, — продолжал Липкин. — Двадцать шестой ряд, наиболее подозрительные места А и В. Спортсмены из Франции Бакаж и Лемонье, летели на соревнования по виндсерфингу в Эйлат. Бортпроводница, которая разносила в это время напитки, утверждает, что оба с мест не вставали, вели друг с другом эмоциональную беседу по-французски. Конечно, они могли сделать что-то перед тем, как Геля Шуб, бортпроводница, появилась в салоне. Но против этого показывают соседи, кресла А и В в двадцать седьмом ряду. Арнольд Бэр, коммерсант из Соединенных Штатов, и Летиция Маковер, туристка из Дании. По их словам, спортсмены с самого момента взлета обсуждали технические детали будущих соревнований и вообще не реагировали на окружающее, бортпроводница трижды спросила их, не хотят ли они выпить. С мест не вставали…

— Гай, — пояснил Роман, прерывая своего коллегу, — хочет доказать, что убить Айшу Ступник не мог никто.

— Кроме меня, — пробормотал я и почувствовал, как мой желудок превратился в кусок льда, только что вынутый из морозильника.

Липкин хмыкнул и бросил на меня быстрый взгляд, а Роман невесело рассмеялся.

— Естественно, Гай включил и тебя в число подозреваемых, — сказал он. — Но еще до того, как я объяснил ему, чем историк Песах Амнуэль отличается от случайного пассажира, Гай пришел к выводу, что и ты не мог причинить вред бедной Айше.

— Д-да? — должно быть, вид у меня был достаточно уморительный, потому что теперь рассмеялся и Липкин, смех у него был трескучим, как пулеметная очередь, и показался мне неискренним. Впрочем, в тот момент даже мягкий свет бра казался мне неискренним, намеренно ярким и подозрительно желтым.

— Безусловно, — подтвердил Роман. — Ранка находится под левой лопаткой госпожи Ступник, а ты сидел справа от нее. Сделать укол мог только человек, стоявший в проходе чуть позади двадцать шестого ряда, или пассажир, сидевший на месте С в двадцать седьмом ряду.

— А это место оставалось пустым, — сказал я, — и в проходе тоже никого не было.

— Именно, — мрачно подтвердил Липкин.

Я закрыл глаза и опять — как в замедленном кино — совершенно четко увидел, как протягиваю левую руку… вонзаю шип в шею Айши Ступник… женщина взрагивает и бросает на меня изумленный взгляд… я откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза, но вижу все из-под полуопущенных век… женщина выгибается… и, Боже, все сначала…

— Песах, — сказал Роман, — я понимаю, что эта история выбила тебя из колеи, и твои серые клеточки сегодня не в лучшей форме. Видишь ли, я привел сюда Гая не только для того, чтобы он задал тебе вопросы, которые мог бы и не задавать. Но скорее для того, чтобы информировать тебя о тех фактах, что сейчас известны нам. Подумай. Возможно, ты заметил в самолете что-то, на что сначала не обратил внимания. Мы сейчас в таком положении, что ситуацию может изменить каждая мелочь.

— Мотив, — пробормотал я, — кто бы это ни сделал, у него должен быть мотив.

— Конечно, — согласился Роман. — Насколько нам удалось установить, ни у кого, кто хотя бы в принципе имел возможность уколоть Айшу Ступник, — я имею в виду всех пассажиров, перечисленных Гаем, включая тебя, мотива для преступления не было ни малейшего. Никто не был знаком с этой женщиной, никто не состоял с ней в родственных или иных отношениях… Не исключены, конечно, сюрпризы, расследование продолжается и здесь, и во Франции, в Штаты тоже посланы запросы… Но это становится все менее вероятным.

— Те, — сказал Липкин, — кто сидел неподалеку от Айши Ступник, не имели мотива, а тот, кто имел мотив, не летел рейсом компании «Аркиа».

— Что? — удивился я. — Был человек, который не летел нашим рейсом?

Вопрос был по меньшей мере идиотским, но Липкин понял, что я хотел спросить, он-то привык иметь дело с идиотскими вопросами и не менее идиотскими ответами. Роман тоже привык к этому, но он впервые слышал идиотский вопрос от меня, и отреагировал достаточно бурно.

— Рина! — крикнул он. — Мы голодны! Все! А твой муж — особенно! В его мозговых клетках острый недостаток кальция.

Рина сдвинула кухонную дверь, за которой оказался накрытый уже стол на четыре персоны, на столе стояло блюдо с мясным соусом, пахло очень аппетитно, и я почувствовал, что меня сейчас стошнит.

— Прошу, — сказала Рина, доставая из холодильника початую бутылку «Хеврона». — Надеюсь, Роман, ты с коллегой не при исполнении?

— При исполнении, — бодро отрапортовал Бутлер, — но это не мешает пропустить рюмочку, поскольку твой муж, Рина, нынче далеко не в лучшей форме, и небольшая порция спиртного ему пойдет на пользу.

— Кстати, — сообщила Рина, пока мы рассаживались за столом, а я, сдерживая тошноту, мелкими глотками пил холодный яблочный сок, — в мозговых клетках нет никакого кальция, чтоб ты знал.

— В мозговых клетках твоего мужа нет сейчас даже извилин, не то что кальция, — отмахнулся Роман.

Липкин от вина отказался, он чувствовал себя не очень уютно, привычный для нас стиль разговора казался ему нарочитым. А я отказался от еды, сославшись на то, что мудрецы тренируют мозг воздержанием.

— В том числе сексуальным, — брякнул Роман, вызвав на лице Рины краску.

Разговор потерял очертания, я через минуту потерял нить, и все, что происходило во время обеда, больше всего напоминало мне театр абсурда, где полицейские пьют с убийцей, а жертва (почему вдруг Рина начала ассоциироваться в моем сознании с Айшей Ступник?) наливает и произносит тосты за здоровье присутствующих.

Ни у кого из тех, кто летел в самолете, не было мотива. У меня его тоже не было.

Ни у кого из тех, кто летел в самолете, не было возможности. Не было и у меня.

И, к тому же, у жертвы было алиби.

А может, и не было ничего? Может, действительно Айша жива и сейчас сидит за нашим столом, наливает всем полусухого вина и произносит тост?..

Я протянул руку, в которой неожиданно оказался острый металлический шип, на конце которого висела желтоватая капелька, и вознил его именно туда, куда и было нужно — под левую лопатку Айши… Рины? Как — под лопатку? Нужно было — в шею…

Голову обхватило стальным обручем, а в виски впились сотни острых шипов, и каждый из них был отравлен…

Я обнаружил, что сижу в салоне на диване, кондиционер включен на полную мощность, Рина склонилась надо мной и растерянно заглядывает мне в глаза, а Роман с Липкиным стоят поодаль и о чем-то тихо переговариваются.

— Черт, — сказал я. — Что было? Я отключился?

— Господи, — воскликнула Рина, — как ты меня напугал!

— Песах, — сказал Роман, — может, вызвать скорую?

— Глупости, — я сел поудобнее, мне показалось, что из затылка вдоль позвоночника стекла к ногам какая-то жидкость, я даже нагнулся, чтобы посмотреть, нет ли на полу лужицы, но там, естественно, было сухо.

— Глупости, — повторил я, — просто никак не могу отойти от позавчерашнего. Господи, ну кто заставлял меня пить этот проклятый коньяк…

— Слаб человек, — облегченно вздохнул Роман и взглядом показал Липкину, что пора уходить, все равно, мол, от Песаха сегодня толку не дождешься.

— Погодите, — приказал я. — Еще несколько минут. Я бы хотел иметь всю информацию, чтобы подумать.

— Я помою посуду, — сказала Рина и, выйдя на кухню, закрыла за собой дверь. Она-то знала, что спорить бессмысленно.

Липкин этого не знал и сказал что-то об отдыхе, и завтра, мол, на свежую голову… Роман прервал бормотание коллеги жестом и опустился в кресло.

— Перед обедом, — сказал он и тут же уточнил, — перед нашим обедом, к которому ты не притронулся, Песах, ты задал глупый вопрос. Перевожу его на нормальный язык и отвечаю. Да, у Айши Ступник был во Франции любовник, которого она бросила около месяца назад. Некий Гюстав Мерже, тоже актер, очень экспрессивный тип. Он, говорят, даже сломал в ее квартире несколько стекол — швырял камни с улицы. Грозился, что убьет Айшу, если она не вернется.

— Такие типы, — вставил Липкин, — чаще всего неопасны.

— Бывают исключения, — не согласился Роман. — Вспомни Хаима Бар-Гиору из Нацерет-илита. Он два месяца угрожал своей бывшей жене, никто не воспринимал его угрозы всерьез, а чем дело кончилось?

— Исключение, подтверждающее правило, — сказал Липкин. — К тому же, какое это имеет значение, если Мерже не летел рейсом «Аркии» в Тель-Авив?

— А где он находился позавчера после полудня? — спросил я. После того, как из меня вытекла некая невидимая жидкость, я ощущал ясность в мыслях и подозревал, что долго это состояние не продлится. Мне действительно нужна была полная информация, но вовсе не для того, на что рассчитывал Роман.

Я искал мотив.

Собственный мотив — должен же был я знать, почему убил несчастную женщину!

— Мерже и Ступник участвовали в том самом представлении на канале TV-5. После этого между ними произошел крупный разговор на глазах всей студии, Мерже требовал, чтобы Айша уехала с ним в его машине, Айша отказалась, и Мерже полез на стенку. Свидетели утверждают, что он вообразил, будто она собралась к новому любовнику. Айша уехала в такси, а Мерже последовал за ней в своей машине, но в сутолоке отстал и потерял такси из вида.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше? — спросил я тоном прокурора, от которого следственная бригада скрыла важные оперативные данные.

— Справка из Сюртэ прибыла сегодня днем, — сказал Роман.

— Значит, — продолжал я рассуждать вслух, — та женщина в студии действительно была Айшей Ступник, ведь не мог Мерже ошибиться, верно? Он-то знал ее лучше кого угодно! И тогда в самолете была…

— В самолете была Айша Ступник, — твердо заявил Липкин. — Все документы в порядке, а на теле есть характерные приметы, которые были у Айши. Например, три коронки, поставленные дантистом Эрдманом в Иерусалиме. Он узнал свою работу и дал соответствующие показания. Шов от операции аппендицита. Шрам на колене, полученный еще в детстве… Это Айша Ступник, никаких сомнений.

— Ну, не могла же она раздвоиться! — воскликнул я. Черт, если бы это действительно произошло, мои собственные поступки, если не приобрели бы обоснование, то, по крайней мере, встали бы в один ряд с иными мистическими событиями того дня.

— Не могла, — согласился Роман. — Женщина не могла раздвоиться. Никто не имел возможности ее убить. Никто в самолете не имел мотива. Мы с Гаем сейчас возвращаемся в управление, и я решительно не знаю, как вести следствие дальше. Тем более, что главный свидетель и консультант перебрал и находится в нерабочем состоянии…

Спорить я не стал — это была правда.

Я мог бы сказать, что главные улики, — прямые улики, мечта полицейского, находятся от Романа в трех шагах… Я мог бы…

Ничего я не мог. Разве что закрыть глаза и подождать, пока Роман с Гаем распрощаются и закроют за собой дверь.

Глава 7 Экстрасенс

Рина помыла посуду и, как она всегда это делает ровно в девять вечера, позвонила Михаэлю в Ашкелон. Сын уже пятый год вел самостоятельный образ жизни, и Рина не могла с этим смириться. Как мальчик провел день? Довольно ли им начальство на его компьютерной фирме? По-моему, спрашивать нужно было иначе: доволен ли Михаэль своим начальством и не намерен ли в очередной раз менять место работы. Не поссорились ли они опять с Далией? Конечно, поссорились, молодые всегда ссорятся — это нормальный процесс привыкания, и нечего родителям вмешиваться, подливая масла в огонь.

Меня раздражали эти бессмысленные телефонные разговоры, и ровно в девять я обычно удалялся в кабинет и закрывал за собой дверь. Но Рина говорила громко, и сегодня звук ее голоса, произносившего родительские банальности, раздражал больше, чем обычно — мешал сосредоточиться, мешал думать, мешал жить.

Я, конечно, понимал, что воспринимаю окружающее в искаженном виде. Я понимал, что происходящее нелепо и в природе существовать не может. Я не мог убить Айшу Ступник, потому что я никогда ее прежде не знал, я не имел мотива и вообще — я не в состоянии убить человека, даже если этот человек полезет на меня с ножом.

Подсознание способно тасовать информацию как карты и не принимать за реальность то, что ему не нравится. Пример: полчаса назад Роман с Гаем утверждали, что никто в самолете не мог всадить шип под лопатку Айше Ступник. Никто — и Песах Амнуэль в том числе.

У Бутлера с Липкиным были свидетели. У меня улики — пять металлических шипов, на кончике одного из которых застыла капелька желтоватого цвета.

Шипы мне могли подсунуть, чтобы навести полицию на ложный след.

И воспоминания мне могли подсунуть тоже?

К тому же, не могли подсунуть и шипы. Ну хорошо, я еще мог сомневаться, действительно ли не оставлял кейс без присмотра, в конце концов, соображал я в то утро плохо. Но в собственный брючный карман лично я положил новый носовой платок, и никто, кроме меня…

Я вспомнил.

Воспоминание всплыло — это банальное сравнение, но точное: воспоминание именно всплыло на поверхность сознания, сначала появился его кончик, и я ухватился за него, хотя мог бы и отпустить, и тогда воспоминание утонуло бы навсегда или плавало бы где-то под поверхностью сознания, как кит под волнами океана, я видел бы его контуры, не мог бы понять, что меня гнетет, и это было бы еще хуже. Но я позволил всплыть темной массе, и как это обычно бывает, невидимое и нереальное там, в глубине, вытянутое на поверхность оно оказалось четким и однозначным.

Я открываю кейс. Футлярчик с шипами лежит под бумагами. Я открываю крышечку и вытягиваю за тупой конец один из шипов, тот самый, с желтой капелькой. Я достаю из кармана платок, заворачиваю в него шип (на платке остается едва заметное жирное пятнышко) и опускаю платок обратно в карман. Закрываю кейс и…

И иду принимать ванну.

Только ванны мне сейчас нехватало. От одного вида воды, и еще от голоса Рины (почему она так громко говорит по телефону?), мне стало плохо. Голову стянул обруч, а желудок конвульсивно сжался.

Рина уже успела повесить брюки в шкаф, вечно она наводит порядок, не спросясь, нужно теперь копаться в этом барахле… Вот. Конечно, я сначала залез не в тот карман и вытянул ключи от факультетской лаборатории — совсем с памятью стало плохо, я никогда не носил эти ключи в кармане, они могли выпасть и затеряться, а завхоз Амир Датан, прежде чем выдать дубликат, обычно читал длинную нотацию о том, как нужно относиться к собственности, если она принадлежит университету.

Платок лежал в другом кармане, и, когда я его разворачивал, у меня тряслись руки. Может, это все-таки признак паркинсонизма? Ну конечно, у меня началось воспаление мозга со всеми симптомами.

В том числе и сугубо материальными — жирное пятнышко было почти в самой середине платка, там, где я и ожидал его увидеть. Похоже, что, если я на что-то и мог положиться с уверенностью, так это на собственные воспоминания.

Да? Даже тогда, когда воспоминания утверждают, что я воткнул шип в шею бедной женщины, в то время как на самом деле…

Господи, что значит — на самом деле? Что вообще в этом мире происходило на самом деле, а что было вымыслом, подтасовкой, игрой фантазии?

Рина заглянула в кабинет и сказала:

— У Мишки с Далей опять проблема. Никак не решат, какого цвета должны быть стены в детской комнате.

— Пусть сначала обсудят, какого цвета должен быть ребенок, — пробормотал я, закрывая дверцу шкафа. Голову обхватил обруч, желудок — вот дурная привычка! — подпрыгнул, и я опустился в кресло перед компьютером, потому что меня не держали ноги.

— Я вызову скорую, — решительно сказала Рина, — ты уже вторые сутки не в себе. Если это отравление, нужно…

— Ничего не нужно, — сказал я, и не могу утверждать, что сказал это достаточно решительно. — Это не отравление. У меня болит голова. Я устал. Скорая, скажешь тоже… Мне нужно снять боль, и все…

Конечно, если голова будет соображать, я, возможно, и разберусь в этом ребусе, наверняка имевшем решение. Я или не я — вот в чем вопрос.

Этот экстрасенс, как его… Люкимсон, да… утром он легко снял боль, он это умеет. Позвонить… Если бы я еще знал его номер…

Я знал. Утром, временно вернув моей голове способность мыслить, Люкимсон продиктовал свой домашний номер телефона, и я записал его в книжку. Интересно, почему память моя нынче так избирательна — я ведь мог вспомнить этот эпизод раньше и не мучиться; может, он умеет снимать боль и по телефону?

Боже, во что только не начинаешь верить, когда вместо мозга соображаешь желудком, а голова пухнет от голода…

* * *

— Амнуэль? — спросил Люкимсон. — Какой Амнуэль?

— Историк. Днем сегодня вы сняли мне головную боль. В университете…

Молчание.

— В библиотеке, вы, должно быть, забыли…

— На память не жалуюсь, — буркнул Люкимсон. — Слушаю вас.

— Я хочу сказать, что у меня очень сильная…

— Да помолчите вы, наконец! Я же сказал, что слушаю вас.

Вконец сбитый с толку, я замолчал и минуту-другую телефонный кабель переносил лишь дыхание абонентов. Он что, Чумака из себя разыгрывает? Напрасно я позвонил к нему, вот уж действительно, дошел до ручки.

— Голова у вас сейчас пройдет, — уверенно заявил Люкимсон, — но есть другие проблемы, это я еще утром понял, но не хотел вмешиваться.

— Какие — другие? — спросил я, внутренне похолодев: может, этот шарлатан и мысли читать умеет?

— Вам лучше знать, — уклончиво отозвался экстрасенс. — Думаю, лучше бы вам подъехать ко мне. Запишите адрес.

Продиктовав, он положил трубку, не дождавшись моего согласия.

— Ты куда? — подозрительно спросила Рина, когда я полез в шкаф за брюками. — С ума сошел? Только что ты головы поднять не мог.

Я неожиданно обнаружил, что голова действительно перестала казаться свинцовой чушкой на плечах, а желудок спокойно лежал на отведенном ему природой месте и не подавал признаков жизни.

Может, Рина права, и ехать не имеет смысла? Шарлатан или нет, но и на этот раз Люкимсон вернул мне способность соображать, а что еще мне было нужно в данных обстоятельствах? Правда, эти его странные намеки. Странные? Глупости. Просто желание заполучить клиента.

— Не болит у меня голова, — сказал я Рине. — Хочу проветриться. Я ненадолго. До улицы Жаботински и обратно.

Оделся я тщательно, выбрал лучшую свою рубашку, чтобы доказать жене, что нахожусь в здравом уме. Вы пробовали доказать что-нибудь женщине? Мне это тоже не удалось. Я ушел, хлопнув дверью, и по-моему, Рина тут же начала звонить Роману, чтобы он выслал следом патрульную машину.

Мне было все равно.

* * *

Экстрасенс жил в обшарпанном доме, построенном наверняка еще во времена британского мандата. Узкая грязная лестница вела на второй этаж, но я знал, что, несмотря на непрезентабельность, квартиры в этом квартале стоили на съем не меньше шестисот долларов, значит, деньги у Люкимсона были. Кстати, он живет один? Есть ли у него дети? Ничего этого я не знал, как не подумал и о том, что на дворе уже ночь, и я могу помешать домочадцам, если таковые существуют в природе.

— Проходите, — Люкимсон мгновенно открыл дверь на мой тихий стук. — Вот сюда, ко мне в будуар.

Мужской будуар — странное сочетание слов, но и место оказалось достаточно странным: технический балкончик, больше похожий на кабинку лифта. Окно было наглухо закрыто жалюзи, а две торцевые стены оклеены постерами с изображениями знаков Зодиака. Он еще и астролог впридачу?

Я сел в единственное кресло и, выполняя указание, откинулся на спинку, закрыл глаза и расслабился. Наверное, в таком положении аура светилась лучше. Захотелось спать. Естественное желание в такое позднее время. За каким чертом я сюда приехал? Чтобы оставить сотню шекелей на пропитание голодающему экстрасенсу?

— Хорошо, что вы мне позвонили, — сказал голос Люкимсона, и я почувствовал легкое прикосновение его пальцев к своим вискам. — Если бы подождали до утра, то ничего бы и не вспомнили.

— Что не вспомнил бы? — лениво спросил я, с трудом разлепляя губы.

— Все, — сказал голос Люкимсона. — В последние дни с вами происходило странное, я не ошибаюсь? Нет, я не ошибаюсь, ваше биополе буквально пульсирует… Вам нужно избавиться от этого… Вы не можете понять… Потому что не можете вспомнить… Вот здесь, над затылочными долями у вас сильный выступ, энергетическая аномалия… Сейчас я…

Бред, бред, бред. Встать и уйти. В затылке что-то кольнуло — опять шип?

Сонливость исчезла. В голове было ясно, будто каждую извилину, засорившуюся после долгой умственной деятельности, протерли влажной тряпочкой и просушили на солнце.

Я вспомнил.

Как и почему я убил Айшу Ступник.

Глава 8 Мотив

Банкет по случаю окончания симпозиума был не столько скучен, сколько однообразно-предсказуем. Тост председателя оргкомитета профессора Дорфмана. Тост председателя местной организационной группы господина Фабри. Тост представителя французского МИДа месье Акера. Салаты, пиво, знакомства и прощания. Пить я не собирался, никогда не имел к этому склонности.

Когда с двумя бокалами в руках ко мне подошел профессор Саразин и принялся хвалить мое сообщение о поставках оружия в Чечню, я хотел лишь пригубить. Но вино оказалось неожиданно вкусным, и я мелкими глотками осушил бокал.

И только тогда обратил внимание на то, что профессор не один. Рядом с ним стояла женщина — замечательные глаза, светлые короткие волосы. Айша Ступник.

Да?

Профессор представил свою спутницу, но имени я не запомнил. В памяти моей, хотя и починенной господином Люкимсоном, все же оставались кое-какие провалы — я не помнил, например, куда делся профессор минуту спустя, потому что внимание было занято женщиной, она пригласила меня танцевать, я не смог отказаться, хотя чувствовал себя предельно глупо — не танцевал уже много лет, да и прежде не был большим любителем.

Она что-то рассказывала мне о себе, но я слушал не текст, а звуки ее голоса, мне было хорошо, как бывает хорошо самцу, на которого внезапно положила глаз красивая самочка. В таких случаях тормоза либо отказывают полностью, либо слабо справляются со своими функциями. Во всяком случае, я понял теперь, что побудило меня в тот вечер пить бокал за бокалом, смешивая вино с коньяком, а коньяк с пивом.

Потом — это я вспомнил точно — мы целовались в каком-то закутке, я ощущал сквозь тонкую ткань платья крепкие груди, прижимался к ним, и все было ясно, ожидание становилось нестерпимым, а вечер — занудным, как бывают занудны все вечера, на которых полторы сотни специалистов изо всех сил стараются не говорить о работе.

Вечер оказался прохладным, но выпил я слишком много, больше для храбрости, и мне было жарко, я снял пиджак, мы шли через парк обнявшись, вышли к круглой площади с фонтаном, и вот здесь произошло то, что послужило мотивом. Поводом. Точнее — причиной.

К нам подошел мужчина лет тридцати с внешностью, настолько неприметной, что даже вспоминая, я не смог выделить ни одной достойной упоминания черты. Улыбаясь моей спутнице, он взял ее под руку, и она сразу оставила меня и пошла за соперником, не оборачиваясь. А я стоял, как идиот, посреди площади, и мелкие брызги, летевшие от фонтана, попадали мне в лицо. Я зверел. Я бросился следом. В иное время я сам бы удивился своему поступку, но в тот вечер я не мог поступить иначе.

Догнать. Отобрать. Увести с собой. Самец обиделся, что у него увели самку.

Я не догнал.

Собственно, я обнаружил, что догонять некого. Видимо, пока я стоял, принимая решение, парочка миновала фонтан и укатила в каком-нибудь автомобиле.

Не могу сказать, что все это вспомнилось абсолютно ясно, и я смог выстроить последовательность событий. Вспоминались ощущения, а из ощущений складывались причины. Я вспомнил, что был зол на весь свет, настолько зол, что, попадись в тот момент в руки оружие — лучше всего автомат, я пошел бы палить направо и налево, как тот американский маньяк, что в одночасье положил человек тридцать только из-за того, что встал утром с левой ноги. Причина злости была очевидна — самец лишился самки и готов мстить. Никогда не замечал за собой подобного качества в характере, мне всегда казалось, что я вообще неспособен на месть — даже с профессором Ури Бецалелем я до сих пор здоровался за руку, хотя именно по его вине (не дал рекомендации, подлец) я в прошлом году не получил повышения к зарплате.

Но тот вечер будто был выдран не из моей, а чьей-то иной жизни. Страсти, что меня обуревали, были, естественно, моими, у меня и сейчас участилось дыхание, и в горле возник комок, а кровь прилила к вискам — и все-таки, я будто видел себя со стороны; ощущения были моими, а зрение чужим, я метался по площади и почему-то не мог найти входа в гостиницу, хотя — зрение-то меня не обманывало — ярко освещенный вход находился буквально в десятке метров…

Я убил бы эту женщину, если бы встретил опять.

Точнее — мог бы убить.

Но это желание совершенно не объясняло простого факта — как в моем кейсе появился футлярчик с шипами, один из которых был отравлен…

Чьи-то пальцы коснулись моего затылка, и воспоминание стерлось, как изображение мелом на доске — осталось только грязное пятно и потеки ощущений, теперь уже казавшихся чужими.

— Вы вспомнили что-то неприятное, — утвердительно сказал Люкимсон, мягкими круговыми движениями массируя мне затылок.

— Да… — произнес я и во-время прикусил язык, потому что следующей фразой просилось: «я ее убил, но я хочу вспомнить, где я взял шипы!» И откуда я мог знать, что Айша Ступник полетит со мной в одном самолете? Более того — в соседнем кресле?

— Голова у вас уже не болит, верно? — спросил Люкимсон. — Голова должна пройти.

Голова действительно не болела. Не болела настолько, что я вообще не чувствовал, есть ли она на плечах. Наверное, нет. Если бы была, я сумел бы, потянув за уже обнаруженную ниточку, вытащить ее и увидеть то, что происходило со мной, когда я все-таки вернулся в гостиницу.

Зачем? Зачем я хочу это вспомнить? Чтобы найти окончательные и однозначные улики против самого себя? Чтобы, наряду с мотивом, я имел бы еще и доказательство преступного замысла? Доказательство того, что я все тщательно обдумал и осуществлял свой план методично и хладнокровно?

Ведь достал же я где-то на ночь глядя футлярчик с шипами.

Не хочу я это вспоминать.

Потому что, если, ко всем прочим доказательствам, я вспомню еще и это, мне останется очень простой выбор. Или пойти к Роману и все рассказать, а за уликами дело не станет.

Или…

— Послушайте, Песах, — беспокойно сказал Люкимсон. — Сейчас вам просто нужно отдохнуть. Все, что я мог сделать с вашим биополем, я сделал. Хотите, проверю рамкой, убедитесь сами?

Я помотал головой. Интересно, как он станет орудовать рамкой — здесь и рук-то развести негде…

— Но ведь она была на телевидении, — сказал я. — Это уж вовсе ни в какие ворота не лезет!

— Кто? — удивился Люкимсон. — Вы о ком, Песах?

Пришлось прикусить язык еще раз. Интересно, — мелькнула мысль, что стал бы делать этот экстрасенс, если бы я рассказал ему сейчас обо всем, что вспомнил благодаря его вмешательству? Пошел бы звонить в полицию? Или молчал бы, благо есть такое понятие, как врачебная тайна? Впрочем, это глупости. Клятву Гиппократа Люкимсон наверняка не давал.

Я должен знать, что было потом. Я наверняка не засну, пока не вспомню. Самое ужасное из всего, что есть на свете — это сомнения. Так сказал Отелло, и был прав, хотя до сих пор у меня не было возможности проверить это утверждение на практике.

— Послушайте, — сказал я, сделав вид, что массаж головы доставляет мне неизъяснимое блаженство, — наверное, вы еще не до конца вправили мне ауру. По-моему, она выпирает вот здесь, я провел руками в области сердца и желудка.

— Это будет стоить еще пятьдесят шекелей, — неожиданно сухо проговорил Люкимсон и посмотрел на часы, висевшие в простенке. Часы показывали половину первого — действительно, пора было и честь знать. Люкимсон, видимо, решил, что миссию свою выполнил, и теперь я просто хочу получить удовольствие, а за удовольствие нужно платить, это естественно.

Я полез в карман за чековой книжкой, но экстрасенс мягко перехватил мою руку.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Это ваше решение, но я вовсе не уверен, что оно не повредит вашему здоровью. Видите ли, всякое лекарство хорошо в меру, а потом оно превращается в яд.

— Во что?

— В яд, — повторил Люкимсон. — В собственную противоположность.

— Да, конечно, — пробормотал я. Лекарство его давно уже превратилось в яд — тогда, когда я начал вспоминать тот вечер, и тот банкет, и ту женщину.

— Ну хорошо, — вздохнул Люкимсон и опять демонстративно посмотрел на часы. Похоже, он намерен был повысить плату за обслуживание, включив ночной тариф. — Сядьте удобнее и расслабьтесь…

* * *

Рина легла спать, не дождавшись меня — в окнах было темно. Ниже, в квартире Бутлера, горел свет в салоне. По идее, мне и нужно было сейчас идти не домой, а к комиссару — признаваться. Я был уверен, что мое признание снимет у Романа камень с души — наверняка он имел что-то против меня, не мог не иметь, и только наша дружба заставляла его пока закрывать глаза на улики, которые казались ему нелепыми. Наверняка Липкин весь день твердил ему что-нибудь вроде: «Песах сидел рядом с ней… Если кто и мог, то только он… Да, нет ни мотива, ни возможности, но иначе вообще получается мистика…» Я поднимался по лестнице, не включая света — а вдруг Роман смотрит в глазок и сможет меня увидеть? Проходя мимо его двери, я прислушался — в салоне было тихо, никакого движения. А если Роман стоит сейчас по ту сторону двери и слушает мои шаги — он ведь мог видеть в окно, как я подхожу к дому?

Стараясь ступать бесшумно, я поднялся к себе, ключ повернулся в замке с оглушительным скрипом, дверь отворилась с грохотом ворот старинного замка. Господи, почему я раньше не обращал на это внимание?

— Это ты? — спросил в темноте голос Рины. Конечно, она не спала, лежала в темноте и выдумывала. Фантазии ее были нелепы, потому что правду она не знала.

Скоро узнает. И что тогда?

— Как ты себя чувствуешь? — спросил голос. — Помог тебе экстрасенс?

Слово «экстрасенс» Рина произнесла с едва заметной иронией. Наверняка, когда я ушел, она решила, что у меня не так уж и болит голова, не говоря обо всем прочем, и мне просто захотелось проветриться. Она-то знала, что я никогда всерьез не воспринимал эту публику, где один шарлатан отличался от другого лишь величиной самомнения.

Что мне ей сказать?

Нужно вести себя, как ни в чем ни бывало — по крайней мере, пока. Пока я не приму окончательного решения.

Быть или не быть — таков вопрос.

— Да, — прошептал я, будто в квартире был кто-то третий. — Все прошло.

И ведь я был прав: все действительно прошло.

Глава 9 Версия

Итак, по порядку. Сначала — мотив.

Самый что ни на есть банальный — ревность. Отелло в припадке ревности задушил бедную невинную Дездемону, хотя любил ее больше жизни. Дон Хозе зарезал Кармен как курицу, Канио убил Недду, и еще тысячи мужчин, не только в литературе и театре, но и в жизни, отправляли любимых женщин к праотцам. Так что не я первый, не я последний.

Было, конечно, отличие. Я и знаком-то был с этой женщиной… ну, два часа… от силы три. И так вцепился в нее, что, когда она мне изменила (изменила? мы и близки не были!), лишился ума и отправился добывать средство осуществления мести.

Кстати, найти его оказалось довольно просто. Этот момент я, даже под влиянием мощного люкимсоновского биополя, вспомнил очень смутно. Так, обрывочные картины — какая-то полуночная аптека, заспанный провизор с расширенными, будто после приема наркотиков, зрачками; похоже, что вид у меня был безумный — во всяком случае, настолько, что, выслушав мою просьбу, аптекарь не стал звонить в полицию; он долго копался в подсобке, вытащил на свет божий бутылечек с какой-то надписью по-французски и долго объяснял, как надо пользоваться содержимым, чтобы, не дай Бог, не причинить кому-нибудь вреда…

Наверное, он решил, что я собрался покончить с собой из-за несчастной любви.

А потом, наверное, была еще эпопея с шипами — этого я уже не помнил совершенно. Точнее, в памяти сохранились и, с помощью люкимсоновских пассов, извлечены были из подсознания, какие-то дворы, склады, какие-то люди, точнее, не люди даже, а только лица, одни лица — без рук, ног и даже без голов. Лица-маски. Лица-символы. Где это было? Я не имел ни малейшего представления. Когда? Ясно, что ночью, но — в котором часу…

Как бы то ни было, в отель я возвратился, совершенно обессиленный, но добившийся своего — в одном кармане у меня лежал пузырек с ядом, в другом — флакончик с шипами. Наверное, даже шарлатаны за хорошую плату способны на чудеса профессионализма. Во всяком случае, все, что происходило в моей комнате после возвращения, я вспомнил отчетливо — в красках, объемно, четко, и главное, мог вызвать картинку опять и опять, чтобы разглядывать новые детали.

Часы показывали три сорок пять. Я задернул занавеси, прежде чем включить свет. Я вытащил из карманов и поставил на тумбочку около кровати флакончик и пузырек. Я прислушался к себе — не пропало ли желание отомстить изменнице. Нет, она должна была умереть, и именно сегодня, потому что иного случая не представится. Раз уж судьба распорядилась, чтобы мы летели не только в одном самолете, но и в соседних креслах…

«Сама судьба так хочет…» Кто это сказал? Кто-то из классиков. Не Отелло, тот в судьбу не верил, справился сам. Ах да, Германн. У Пушкина или Чайковского? Неважно. Сказал и сказал. Молодец.

Я вытащил из флакончика шип, содрал крышечку с пузыречка, обмакнул кончик шипа в вязкую желтую жидкость, подержал, дожидаясь, когда яд подсохнет, покроет металл тонкой корочкой. Подумал, достал из брючного кармана носовой платок и тщательно — чтобы не выпал — завернул в него шип, готовый к употреблению. Флакончик с остальными шипами бросил в кейс и захлопнул крышку. Пузырек с ядом…

Здесь в памяти опять был провал. Помню, что у меня так схватило виски, что свет люстры под потолком показался вывернутым наизнанку негативом — лучи были черными, а предметы отбрасывали светлые тени. И тошнота… Наверное, тогда это и началось. Реакция на все, что уже произошло? Или я действительно чем-то успел отравиться на банкете?

Кажется, я спустил пузырек в унитаз. Или в мусоропровод? Я уже плохо соображал. Мог даже оставить пузырек на тумбочке. Или не мог? Утром — я был в этом уверен — пузырек мне на глаза не попадался. Исчез. Значит, я от него избавился.

Вот вам и мотив, вот и возможность.

Если бы не отвратительное самочувствие, перемежающаяся потеря памяти — я слышал, что при сильных пищевых отравлениях это бывает, я и в самолете действовал бы осмотрительнее.

Осмотрительнее — как?

И пусть я, наконец, вспомнил то, что предшествовало отъезду из отеля, это вовсе не избавляло меня от необходимости объяснять иные противоречия. Мотив — да. Но как я это сделал? Уколол Айшу Ступник в шею — как подсказывала память? Или под лопатку — как это утверждали Бутлер с Липкиным? Если память опять сыграла со мной шутку, то она выбрала для этого самый неподходящий момент.

Или, наоборот, самый подходящий? Память пыталась сохранить для меня остатки душевного равновесия, поскольку лишь это противоречие оставляло мне хоть какую-то лазейку. Для чего? Что было, то было.

И почему я постоянно забываю еще об одном противоречии, даже более серьезном, чем шутки моей памяти. Вторая Айша Ступник. Это ведь — объективная реальность, данная нам в ощущениях и записанная в полицейском протоколе!

А что, если?..

Действительно, если мир вывернулся наизнанку настолько, что я, Песах Амнуэль, историк, профессионал, человек, хотя и увлекающийся, но вполне разумный, если я оказался способен убить женщину, с которой был знаком всего-то часа три-четыре… Почему тогда не допустить другой идеи, пусть фантастической, но вполне реальной в мире, где экстрасенсы лечат ауру ладонями, летающие тарелки опускаются на балконы, а параллельные миры серьезно обсуждаются в научных журналах?..

Я лежал в темноте, мне казалось, что Рина не спит, прислушивается к моему дыханию, и потому я старался не дышать вообще, выглядеть трупом — репетировал роль, которую придется сыграть в недалеком будущем…

«Если все разумные версии оказываются ошибочными, нужно принять ту, которая осталась, даже если она выглядит безумной.» Кто это сказал? Холмс? Пуаро? А может, вообще, Альберт Эйнштейн?

Хорошо сказал, главное — верно.

Если версия объясняет все, значит, она не может быть безумной. Она может быть только правильной.

Должно быть, я все-таки уснул — слава Богу, без сновидений.

* * *

Роман позвонил в восемь утра. Рина уже ушла, а я стоял под душем, и единственным моим неприятным ощущением были мысли. Я вылез из ванны и пошлепал босыми ногами по холодным плиткам.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Роман.

Что-то было в его голосе, чего я не смог определить.

— Нормально, — сказал я без особой уверенности.

— Где тебя искать в случае необходимости? Ты будешь дома или опять поедешь в университет?

Только не туда. Работы было, конечно, достаточно, особенно после дискуссий с коллегами и кое-каких документов, с которыми мне удалось ознакомиться во Франции. Но думать сейчас об исторических аспектах торговли оружием в какой бы то ни было точке земного шара… Увольте.

И еще — в читальном зале наверняка опять будет сидеть Люкимсон, а уж его-то видеть у меня и вовсе не было никакого желания. Хватит с меня ночного визита. Кстати, а сколько я заплатил этому врачевателю памяти? Двести? Триста?

— Буду дома, — сказал я. — Разберу материалы.

— Есть какие-нибудь идеи? — осторожно спросил Роман.

О, идеи у меня были! Только не для Романа с его полицейскими мозгами, неспособными посмотреть на реальность со стороны. С какой стороны? Ну, с той, другой…

— Нет идей, — сказал я. — Есть вопросы.

— Вопросы у меня тоже есть, — я увидел, как Роман на том конце провода пожал плечами. К сожалению, с ответами не густо.

Вялый у нас получался разговор, непривычный. То ли Роман знал больше, чем хотел сказать, то ли я старался даже оттенком голоса не выдать своих ночных размышлений. Скорее — то и другое вместе.

— С двойником Айши Ступник разобрались? — спросил я, ощущая свое превосходство над Бутлером. Я-то, в отличие от него, разобрался. А он не разберется вовек — не та психология.

— Так я буду тебе звонить, не возражаешь? — сказал Роман, уклонившись от ответа.

— Звони, — согласился я. — А вечером жду на кофе, как обычно.

Как обычно. До вечера все уже будет кончено. А Рина ему кофе не приготовит. Ей будет не до кофе.

* * *

Были две женщины с именем Айша Ступник — сейчас мне представлялось это очевидным. Обе были актрисами, обе пытались добиться признания во Франции, и обеим это даже худо-бедно удалось. Возможно, и любовник у обеих был один и тот же — мелкая ничтожная личность.

Единственное, по сути, отличие — у Айши под номером один были длинные волнистые волосы, спадающие ниже плеч, а у Айши под номером два была короткая стрижка по самой последней моде.

Правда, жили эти одинаковые женщины в разных мирах, о существовании которых дилетант вроде меня может нынче прочитать в любой популярной брошюре. Это лет тридцать назад, в середине века, можно было сомневаться в том, что параллельные, альтернативные или какие-там-еще миры существуют в реальности. Сейчас, за несколько лет до конца самого страшного в истории Земли века, сомневаться в этом способны только закоренелые скептики и наши религиозные братья с Меа Шеарим, убежденные в том, что Бог сотворил Адама в одном-единственном экземпляре. На самом деле Творец создал не одного первочеловека, а косой десяток или того больше, и планет с названием Земля создал столько же, и Вселенных сотворил для гарантии не одну, а ровно столько, сколько подсказала ему необузданная фантазия.

И в каждой Вселенной было свое Солнце, своя Земля, свой Израиль, свой Песах Амнуэль с женой Риной и сыном Михаэлем, и своя Айша Ступник, естественно. Но, единожды создав множество одинаковых миров, Бог сказал, как известно, «каждый свободен в выборе своем».

Судьбы миров решила свобода выбора.

Может, Бог ставил эксперимент с непродуманными последствиями?

В одном мире Моисей мог принять от Творца дарованную им Тору, а в другом — гордо отказаться, в то время как в третьем — выбросить скрижали в пропасть по дороге с горы Синай. Свободный человек поступает, как хочет. И тогда в одном мире евреи получили бы от Творца в подарок землю Ханаанскую, а в другом — лишь проклятие навеки, в то время как в третьем Творец, веря в свое творение и сомневаясь в нем, позволил бы евреям поступать не по воле Божьей, а только лишь по собственному разумению.

И, одинаковые вначале, эти миры стали бы совершенно различны через сотню-другую лет.

На деле получилось иначе. На деле в каждом из десятков (сотен?) миров Моисей принял Тору, народ пошел за Моисеем, история развивалась своим — предписанным — чередом, из чего следует, что дарованную свободу воли человек использовал не по назначению. Рассуждая о свободе, он поступал как раб, повторяя одни и те же поступки, выводя одинаковые следствия из одинаковых причин.

Десятки (сотни?) одинаковых планет с названием Земля с одинаковой историей плыли вокруг одинаковых звезд с названием Солнце. Интересно, был ли Творец огорчен подобным результатом своего эксперимента? Человек никогда не умел пользоваться свободой — свободой воли, в том числе.

Разве что в мелочах.

В одном мире некая Айша Ступник носила длинные волосы, в другом она остригла их по моде парижских салонов, а в третьем (кто знает?) вообще обрила голову назло врагу или любовнику.

Так вот — о любовнике. В одном мире Айша завела любовника среди своих коллег-актеров, в другом стала верной и преданной женой, в третьем (кто знает?) вообще прослыла феминисткой и мужененавистницей.

Теперь — об историке с именем Песах Амнуэль. В одном мире он жил себе в Тель-Авиве, а когда профессор Бар-Леви попал в аварию, этот домосед отказался ехать в Париж с докладом. В другом мире Амнуэль мог наведываться в Париж каждую неделю, имея какие-то общие работы с французскими коллегами, и следовательно, мог еще год (годы?) назад познакомиться с Айшей и даже стать ее любовником назло умной и доброй, но слишком пресной жене Рине. В третьем мире (кто знает?) Песах Амнуэль мог и вовсе поселиться в Париже, а на историческую родину прилетать раз в году, чтобы сделать доклад или окунуться в Средиземное море…

Я-то, живущий в мире номер один, терпеть не могу купаться в волнах, но воля моя свободна, почему бы в мире номер три мне не радоваться прибою, как лучшему развлечению на свете?

Так, пока все логично. Во всяком случае, не противоречит современным представлениям о мироздании и даже о свободной воле, дарованной Творцом. Полицейским комиссарам подобная версия в голову придти не может в принципе, но тем и должен отличаться научный подход к расследованию преступлений от примитивно-дедуктивного.

Если существуют почти одинаковые миры, независимые в своем развитии друг от друга, значит, возможна ситуация, когда что-то испортится в мировом порядке, и между мирами протянутся мостики-связи. Все портится со временем, даже законы природы.

Или нет? Может, связи между мирами были всегда, и всегда случались события, необъяснимые с точки зрения примитивной логики, созданной для одного-единственного мира? Есть тому примеры в истории, мне ли их не знать. Александр Македонский, например. Жил человек — и будто подменили. Может, действительно, Александр из мира номер два попал в наш, а наш Александр, к собственному изумлению, очутился в той же Греции, но — не в той? Все то же, но чуть иное… Тут свихнешься… Что и произошло в действительности — читайте труды Геродота.

Я подумал, что инстинкт историка сбивает меня, нужно думать не о вечном, а о сегодняшнем. Я должен себе объяснить гибель Айши Ступник, а не странную жизнь Александра Великого.

Хорошо, вернемся к бедной Айше.

Во рту опять пересохло, и я испугался возвращения головной боли, да и желудок напомнил о себе. Если начнет пухнуть голова, я собьюсь. Не настолько я уверен в собственных рассуждениях, чтобы думать на больную голову.

Я выпил стакан ледяной колы, проглотил таблетку акамола и запил водой из фильтра. Захотелось кофе, и я сварил крепкий турецкий, но пить не стал, только посмотрел на чашку, и желание пить почему-то пропало. Может, для моего второго «я» кофе не было удовольствием?

Жалюзи в салоне я опустил, прямые солнечные лучи действовали на нервы. В полумраке думалось лучше.

Итак, Париж номер один. Историк из Тель-Авива Песах Амнуэль прилетает на конференцию с докладом, знакомится с актрисой Айшей Ступник, неизвестно как и почему попавшей на банкет, куда не приглашали посторонних. И три часа спустя этот историк, человек, в обычной жизни разумный и даже осторожный, проникается к Айше ненавистью одураченного ревнивца — ненавистью, настолько безмерной, что решает убить изменницу — и убивает-таки отравленным шипом.

Нелепо, глупо.

А в Париже номер два Айша Ступник знакома с Песахом Амнуэлем не первый год. Эта любовь началась давно, эта страсть, как кажется обоим, продлится вечно. Разве я, хотя бы в принципе, в глубине сознания, не считаю себя способным на сжигающее чувство? Считаю, всегда считал. Но мне никогда не удавалось разжечь это пламя. Мало ли кто кем считает себя в глубине сознания? Хлипкий трус воображает себя героем Шварценегера — это нормально, это естественно. В другом мире (свобода воли!) я мог стать таким, каким всегда воображал себя в мире этом. Разве нет?

Итак, в мире номер два между Песахом Амнуэлем и Айшей Ступник происходит крупная ссора. Все кончено. Убить изменницу, и все такое. Возможно, это продолжается не один день, и Амнуэль, впавший в прострацию, имеет достаточно времени, чтобы достать шипы и отраву. Возможно, он и не думает лететь ни в какой Израиль, а госпожа Ступник собралась на гастроли, или проведать родственников, или… Неважно, это детали.

И тут происходит сбой. Бог изощрен, но не злонамерен, говорил Эйнштейн, и был, как всегда, прав. Творец вовсе не хотел, чтобы все кончилось именно так, он лишь позволил законам природы соединить на время (час? сутки?) два мира, обычно разделенные той самой свободой воли, без которой Создатель не мыслил себе мироздания.

События, происходящие в мире-2 и нашем мире-1 переплетаются, создавая иллюзию полной логической неразберихи.

Прежде всего, очевидно, что в мире-2 время примерно на два часа опережает время нашего мира. Айша-1, наша Айша Ступник, устраивает скандал своему французскому любовнику и мчится в аэропорт. Но миры уже соединились по линии Амнуэль-Ступник, время сместилось, самолет улетел, и в нем улетела Айша-2, оказавшаяся в нашем мире вовсе не потому, что такой была ее свободная воля.

Примерно час-полтора обе Айши существовали в одном мире, мире-1, а в мире-2 в это время Айши не было вообще. Потом Айша-1 оказалась «там», и хотел бы я знать, что с ней случилось. Что случилось с Айшей-2, я знаю. Она умерла.

И убил ее я, Песах Амнуэль, но не тот, что всегда жил в мире-1 и был человеком осторожным и на сильные страсти не способным. Некоторое время — час? десять? — в мире-1 действовал Песах Амнуэль из второго мира. И этого времени оказалось достаточно, чтобы навсегда испортить мне (самому себе?) жизнь.

Он, Песах-второй, принес с собой из того мира заранее запасенные шипы и свою ненависть к Айше Ступник, с которой я в моем мире еще даже и знаком не был. В зале ожидания, на регистрации в очереди стояла Айша-первая, женщина с длинными волосами Мальвины, а в самолете со мной летела уже Айша-вторая, коротко стриженная по тамошней моде. Но я-то, я-то ощущал себя тем, кем вовсе не был! Я как бы существовал в двух мирах сразу — отсюда странное мое состояние, начавшееся именно во время банкета, когда миры странным образом соединились для меня и Айши. Я и сейчас, видимо, еще не совсем избавился от каких-то подсознательных обертонов того, второго, Песаха. Ненависти к Айше у меня давно нет, но и привычной ясности мысли — тоже. Я отхожу от меня-второго постепенно, и постепенно мне становится ясно происходившее.

Черт возьми, мысль об интерференции двух миров не пришла бы мне в голову, если бы такой интерференции не существовало на самом деле!

Когда это я читал популярные журналы по физике? Что я об этой интерференции знаю? Ничего! Я не мог придти к этой идее, рассуждая и исходя только из собственных представлений.

Значит, оба мира существуют реально.

И отвечать мне. За себя. Первый, второй, десятый Песах Амнуэль — во всех мирах и Вселенных — это я.

Господи, как сдавило голову. Обруч. Неужели все опять повторяется?

* * *

Наверняка та засохшая капля яда, что сохранилась на кончике шипа, уже не могла никого отравить — включая меня. Или могла? Что я знал о ядах? Ничего, кроме того, что успел вычитать в книжках, общаясь с Романом и раздумывая время от времени о его полицейских проблемах.

Яд — еще одно доказательство существования мира-2, так нелепо вмешавшегося в мою жизнь. В моих воспоминаниях это было самое слабое звено, в цепи логических рассуждений — тоже. Сильнейший яд, способный убить человека после единственного укола — и мне так легко продал эту отраву первый же провизор, даже не поинтересовавшись, для чего. Не поинтересовавшись? Не помню. Но даже если он спросил, а я ответил (что я мог ответить?), почему аптекарь продал мне яд без рецепта?

Слабейшее место в рассуждениях, но идея о мире-2 объясняет и это. Естественно, не я покупал яд, а Песах-второй, и сделал он это не в случайном эмоциональном порыве, а после долгих раздумий, и не в первой же аптеке, а может, вовсе и не в аптеке.

В конце концов, что я знаю о Париже-2? Он мог быть лишь внешне похож на мой Париж, который я люблю, но это Париж иного мира, с иной жизнью, и разве я могу поручиться, что в том мире яды не продают с лотков в центре города, как в нашем мире продают цветы? Маловероятно… Нет, почему же? Все зависит от культуры и морали общества. Даже в моем мире не так уж трудно получить разрешение на ношение оружия, а есть страны, где пистолет можно купить без проблем в любой оружейной лавке, и это не приводит к перестрелкам. Почему не предположить, что культура обращения с ядовитыми веществами достигла в мире-2 столь высокого уровня, что никому и в голову не приходит использовать отраву не по назначению? Не тараканов травить, а подсыпать соседу в суп. Или уколоть его в шею острым шипом…

Впрочем, выродки есть и в том мире. Вроде меня.

Я ходил из комнаты в комнату, машинально переставляя предметы с места на место. Не то, чтобы мне от этого становилось легче думать, легче думать мне уже не станет никогда, мысли приходилось ворочать, как камни, я ронял их, не додумав, они гулко падали, ударяясь о дно сознания, и вспыхивали ударами боли в затылке.

Я переставил на другое место телефон, а потом, сделав полный круг по квартире, не нашел аппарат, и мне показалось, что я переместился в мир-2, и здесь даже с собственной жизнью не сумею справиться, поскольку на самом деле она не моя. Я испугался так, как не пугался даже в самолете, когда Айша Ступник начала выгибаться в смертельной конвульсии. Сердце заколотилось о ребра, будто в новом припадке паркинсонизма, я опустился на пол и обнаружил телефонный аппарат у ножки дивана, куда сам же и переставил его минуту назад…

Зачем мне телефон? Обычно в таких случаях оставляют записки на бумаге, а не записи на автоответчике.

Что я мог написать? Что я мог объяснить? Кому? Проще — сказать, только бы не дрожал голос.

Я набрал номер Романа, но телефон в кабинете не отвечал, а номер сотового телефона я забыл напрочь — память, начав играть со мной в азартную игру, продолжала загонять меня в угол, память побеждала меня, почти уже победила. Я не мог найти Романа, я не знал номер телефона Липкина, я мог позвонить Рине, но не хотел, потому что ей я и вовсе ничего объяснить не мог.

Я набрал номер Михаэля и получил то, что ожидал: бодрый голос автоответчика. «Вы звоните по номеру… Извините, сейчас нас нет дома… Оставьте сообщение после…» Мой вечно занятый сын. И его вечно занятая жена.

Я оставил сообщение после длинного гудка. Длинный гудок просверлил в моем сознании аккуратное отверстие, и сквозь него на ленту диктофона пролились несколько фраз, которые я не смог вспомнить, положив трубку. Я надеялся, что сказал все верно. Михаэль с женой возвращаются обычно в пять. Рина в это время еще будет в своем офисе, а Роман — в бегах и заботах. Значит, сын будет первым, кто узнает. Он сообщит матери, и она не впадет в шоковое состояние, придя домой.

Не помню, поставил я телефон на тумбочку или опять бросил на пол возле дивана. Оставив сообщение, я как бы перешел Рубикон, взорвал мосты, перерубил нить. Стало спокойно на душе. Спокойствие висельника, подумал я, и сравнение мне не понравилось. Нет, этот способ не подходил. У меня был другой.

Я прошел в спальню, машинально переставляя на прежние места предметы, которые в своем кружении по квартире перетасовал, будто карты в колоде. Вытащил из закутка кейс и, раскрыв, начал копаться в ворохе бумаг.

Флакончика не было.

Я высыпал содержимое на пол и переложил бумаги по одной. Я обнаружил записку с номером телефона своего аспиранта, которую не мог отыскать уже полгода. Я нашел лист с научным отчетом за прошедший квартал, который уже не надеялся обнаружить и потому перед отлетом в Париж написал новый.

Флакончик исчез.

Может, память опять меня подвела? Я переложил улику… куда?.. и не помню об этом?

Но если я об этом не помню, то и найти не смогу. И это значит, что найти сможет Роман… уже потом.

Ну и что?

Нет, ничего, но, если я не найду флакончик с шипами, то как смогу привести в исполнение собственный приговор?

Я сложил бумаги, захлопнул крышку кейса и попытался вспомнить последовательность своих действий. Мысли мешались, и в этот момент зазвонил телефон.

Он звонил откуда-то снизу, будто из преисподней, я не обнаружил аппарат на тумбочке и подумал, что мне действительно звонит сам князь тьмы, чтобы поторопить события. Телефон трезвонил, не переставая, и я наконец увидел его — естественно, там, где и оставил, у ножки дивана. Если звонил не дьявол, то кто? Рина? Я не мог с ней сейчас говорить. Роман? Это было бы неплохо, но скорее это все-таки Рина. Она знает, что я дома, и хочет узнать, как я себя чувствую. Я хорошо себя чувствую, я уже готов, я не хочу, чтобы мне мешали перейти из мира-1 в мир-2, а точнее — в тот мир без порядкового номера, который вбирает в себя все остальные миры, когда приходит их срок.

Если это Рина, я просто положу трубку.

— Песах, добрый день, простите, что помешал…

Чей голос? Знакомый голос, но я его не знал.

— Я только хотел поинтересоваться, все ли с вами в порядке. Вы нормально добрались домой?

О Господи, — только Люкимсона мне не хватало! Что ему нужно? Свои деньги он получил, профессиональный долг исполнил…

— Нормально, — пробормотал я и немедленно вспомнил, что сам же вчера вечером завернул флакончик с шипами в носовой платок, платок положил в брючный карман, а брюки повесил в шкаф — с глаз долой.

— Нормально, — повторил я. — Извините, я тут немного занят, работаю…

— Я рад, — сказал Люкимсон, — что у вас все в порядке, но, видите ли, ваша аура мне показалась слабоватой, вы непременно должны придти ко мне хотя бы еще на один сеанс. Совершенно бесплатно, я просто обязан завершить свою работу…

Что он несет? «Слабоватая аура». Выпадение чакры… Бред. Да, но ведь именно этот шарлатан своими пассами заставил меня вспомнить и о мире-2, и об Айше, и наконец, вчера вечером я вовсе не считал Люкимсона шарлатаном, напротив, сам к нему напросился и уже хотя бы поэтому должен быть с ним повежливее.

— Обязательно приду, — сказал я. — Чуть позже. Сейчас я действительно занят. Хорошо?

— Не забудьте, — голос экстрасенса показался мне неуверенным, он будто обдумывал скрытый смысл моих слов и делал свои выводы. Мало ли какие выводы он мог сделать, в том числе — правильные.

— До свиданья, — сказал я и положил трубку. Не хватало, чтобы мои мысли кто-то читал по телефону.

Брюки я повесил на крайнюю левую вешалку, там еще висела моя сиреневая рубашка в полоску. Рубашку я увидел, как только открыл шкаф.

Брюк не было.

Я порылся в ворохе каких-то тряпок, лежавших на дне шкафа, ничего, естественно, не обнаружил и застыл в позе Мыслителя, только что вставшего со своего камня.

Что делать? Я положил флакончик к карман — это точно. А брюки… Нет, пускать мысль по кругу, как цирковую лошадь, верный способ рехнуться. В конце концов, если я допустил существование мира-2, то именно там мои брюки и оказались, почему нет? Оттуда появился флакончик, туда он и отправился — что я знаю о законах физики, которые связывают наши два мира? А может, не два, а все десять — что я знаю об этом?

Я закрыл шкаф и пошел в ванную, точнее поплыл по воздуху, поскольку ног не ощущал совершенно. Конечно, брюки лежали в корзине для грязного белья — Рина успела перед уходом на работу навести порядок. Скорее всего, она и не подумала очистить карманы, она никогда этого не делала, из-за этого у нас время от времени происходили стычки, потому что вдруг оказывался выстиранным мой талон на парковку машины или какая-нибудь из многочисленных квитанций; на мои возмущенные реплики Рина отвечала, что лазить по карманам не приучена, и я сам должен следить, чтобы в них ничего не было…

Платок был на месте — в левом кармане. Я развернул его, и флакончик упал на пол. Четыре шипа — все как один. Точнее — все, кроме одного. Недоставало того самого, с капелькой на кончике.

Моего.

Глава 10 Решение

Я сидел на краю ванны, и, если бы мне сейчас потребовалось изложить на бумаге ощущения приговоренного к смертной казни, я сделал бы это с полным знанием предмета. Я, например, описал бы безразличие, с которым произносил мысленно слово «смерть». Я никогда — в прежней жизни — не понимал, как может человек в здравом уме и твердой памяти преодолеть такой всепоглощающий инстинкт, как инстинкт самосохранения. Для этого нужно впасть в маразм или лишиться рассудка иным способом — как иначе можно удержать себя от того, чтобы вытащить голову из готовой уже петли, выбросить в мусорное ведро шприц с наркотиком или спрятать подальше с глаз долой патроны от пистолета? Мне казалось, что ни один человек не может сказать «я сделаю это с собой», — и действительно сделать. Если это происходит, то лишь в тех случаях, когда сознание и подсознание меняются местами, то есть при полной потере разума и иных человеческих качеств. Иначе инстинкт самосохранения не победить.

Теперь я убедился в том, что был неправ. Безусловно, я находился в здравом рассудке. Настолько здравом, что мог сейчас выстроить всю логическую цепочку, описать без противоречий все происходившие события, в которые оказался случайным образом вовлечен. Мне никогда не везло в лотерею. Почему же так странно «повезло» в этой единственной лотерее, выигрыша в которой я никогда не добивался, поскольку даже не знал о его существовании?

Подозревал — может быть. В мире не так уж редко происходят события, которые проще всего объяснить существованием параллельных миров и внезапным их пересечением. Возникает некий канал, нечто происходит в нашем мире — нелогичное с обычной точки зрения, но вполне естественное, если пересеклись два мира. А потом канал закрывается так же неожиданно, как возникает, и все течет своим чередом, лишь в памяти оставляя ощущение неразгаданной загадки, и на страницах газет — отзвук романтической тайны. Читаешь о странных фигурах, появляющихся ночью посреди комнаты, или о странных дисках в небе, или о самопроизвольно передвигающихся предметах, и — не веришь ничему, хотя внутренне допускаешь, что да, так может быть, но — не с тобой.

А когда случается с тобой… Тогда сидишь на краю ванны, держишь в кулаке флакончик с четырьмя шипами — свидетельство еще не прервавшейся связи с иной Вселенной — и спокойно рассуждаешь о том, что теперь нужно придумать иной способ ухода.

Оставаться попросту нельзя. Роман еще несколько часов, может — сутки, будет разрабатывать пустую породу, а потом неизбежно придет к выводу, что, как ни выгораживать непутевого соседа, но убить Айшу Ступник мог он и только он — Песах Амнуэль. Придя к такому выводу, Бутлер и Липкин немедленно обнаружат и все доказательства. Не разберутся в мотивах — я и сам в них не мог разобраться, пока не пришел к фантастической, с точки зрения нормального полицейского, идее о параллельных мирах. Но в любом случае — Амнуэля должны будут арестовать и судить. И осудить, естественно: вот тело, вот подозреваемый, а вот прямые улики. Пожизненное заключение — у нас в Израиле нет смертной казни. Слава Богу…

Слава Богу? Провести в «Абу Кабире» десятки лет среди убийц, наркоманов и арабских террористов? Опозорить жену, сына, коллег?

Я сидел на краю ванны и думал о том, что не мог выронить (из закрытого флакончика?) отравленный шип. Не брала его и Рина — она взяла бы весь флакончик и непременно обратилась бы ко мне с вопросом, что все это означает. Значит, я вытащил шип сам, причем еще до того, как Рина унесла брюки в стирку. Я мог сделать это только тогда, когда вернулся от Люкимсона — до того, как разделся и улегся в постель.

Я не помнил ничего подобного. Память продолжала шалить. Значит, канал, связывающий меня-первого и меня из мира-2, продолжал действовать. Все могло случиться, и нужно было кончать с этим как можно быстрее.

Пока не пришла Рина.

Если нет шипа, придется воспользоваться веревкой. К сожалению, у меня нет и никогда не было огнестрельного оружия. Есть еще всякие домашние яды на кухне, растворители и жидкости для мытья посуды. Но, не зная их действия, пить эту дрянь просто глупо. Быстро не умрешь, одно мучение и без гарантии успеха.

Броситься из окна? Третий этаж, можно переломать ноги и остаться жить.

Веревка. Есть у меня дома нормальная веревка?

Я пустил в ванну воду и подумал, что есть еще один вариант — вскрыть себе вены. И если уж выбирать…

На миг что-то промелькнуло в мыслях, я будто увидел себя со стороны — сидящего на краю ванны, качающего ногой и вслух рассуждающего о том, что эстетичнее — веревка или лезвие. Картинка была нелепой, и я мгновенно понял, как именно ее нелепость способна соединить все элементы мозаики. Но то, что всплыло из подсознания, тут же и исчезло, погрузившись, будто дельфин, показавший на мгновение свою черную блестящую спину.

Что это было? Какая-то новая идея? Сигнал из мира-2? Возможно, я сумел бы разглядеть спину дельфина там, под водой, но…

Зазвонил телефон.

Надо было его отключить, это и теперь не поздно сделать.

Я пошел из ванной, и только тогда подумал о том, о чем должен был подумать еще ночью. Люкимсон. Экстрасенс заставил меня вспомнить то, чего я сам вспомнить был бы не в силах. Он заставил меня разобраться в самом себе и в мире. Но, черт возьми, я не знал, что именно наговорил этому шарлатану, будучи полностью во власти его рук, разминавших мою ауру, или что он там нашел на ее месте! Я мог сказать достаточно для того, чтобы Люкимсон тут же позвонил в полицию, и тогда исчезновение отравленного шипа получает совершенно иное объяснение.

Что я мог сказать (что сказал?) Люкимсону о шипах, Айше Ступник и ранке на шее?

Телефон перестал звонить. А если это был Роман, пожелавший — с подачи экстрасенса — задать мне несколько вопросов? Или Рина — Люкимсон ведь мог сообщить о моих словах не в полицию, а жене. Чтобы она проследила за мной или, по крайней мере, спрятала отравленный шип. Тогда становится понятно, почему утром Рина, не спрося, унесла брюки — она решила, что бельевая корзина это не то место, где я стану их искать в первую очередь…

Я набрал код возврата разговора, решив положить трубку, если на линии окажутся Роман или Рина.

— Алло, — сказал голос экстрасенса, — алло, говорите.

— Арнольд, — мне казалось, что я не сам произношу слова, а кто-то произносит их за меня, — Арнольд, это Песах. Я подумал, что действительно, вы правы, и нам нужно бы встретиться опять…

— Вот видите! — обрадовался Люкимсон, нехорошо обрадовался, неестественно, но сейчас меня это не занимало, я хотел узнать, что говорил ему ночью. — Приезжайте ко мне, у вас все еще нехорошая аура, я ее вижу по телефону, она опять уменьшилась вдвое…

Я слушал этот бред и размышлял о том, какие вопросы и в какой форме должен задать, чтобы Люкимсон не стал отпираться и доложил, кому он пересказал мои слова — полиции или моей жене.

— Да, — сказал я, прервав речь Люкимсона на полуслове, — я сейчас приеду.

— Жду! — с преувеличенным энтузиазмом отозвался экстрасенс.

Доносчик. Теперь мне это было ясно. Мой уход потерял смысл. Я должен был уйти невиновным, иначе — зачем?

А что, собственно, он мог услышать от меня такого, чтобы сообщить в полицию? Он разбудил мою память. Точнее, не мою, хотя и мою тоже. Если я что-то и болтал, то это были сведения о том Париже, где жила Айша Ступник с короткой стрижкой, где отравленные шипы можно приобрести в любой аптеке за полсотни новых франков, и где я — тот я — был настолько безумно влюблен в эту женщину, что имел основательный мотив для убийства. Если Люкимсон сообщил в полицию о том, что его клиент приобрел в Париже отравленный шип, купив его в аптеке на Севастопольском бульваре, экстрасенса наверняка сочли шутником. Если он сообщил о том, что некий Песах Амнуэль убил некую Айшу Ступник, потому что имел с ней в Париже долгую любовную связь, а потом она ему изменила, экстрасенса просто сочли лжецом — уж кому-кому, а Роману было доподлинно известно, что в Париже я оказался впервые и провел там пять дней, и не более того. Это называется — свидетель, не заслуживающий доверия. Мало у полиции иных противоречий, чтобы добавлять к ним еще и придуманные Люкимсоном?

Как бы то ни было, я должен был знать — звонил ли этот человек в полицию, и если да, то что сказал. Ночью он освежил мою память, теперь мне предстоит освежить его.

Я влез в брюки — те, что вытащил из бельевого бака, я к ним как-то привык за последние дни, и не такие уж они были грязные, Рина наверняка спрятала брюки только для того, чтобы я не нашел футлярчик с шипами. Рубашка, босоножки — я одевался механически, обдумывая вопросы, которые стану задавать Люкимсону. Я ему, а не он мне.

Позвонили в дверь.

Я стоял, наклонившись, у обувного ящика, и мне показалось, что звон каменным блоком обрушился на спину, переломив позвоночник. Разогнуться означало — умереть. Ну, собственно, сказал я себе, ты же этого хотел. Разогнись — и умри.

Выпрямившись и оставшись, естественно, в живых, я заглянул в глазок и увидел широкую физиономию Романа Бутлера. Ну вот и все. Улики собраны, мотив обнаружен, и возможно, Роман даже поверил в параллельный мир.

Открыть?

А что остается? Роман знает, что я дома — я сам сказал ему об этом. К тому же, если он пришел за мной, то наверняка на лестнице вне моего поля зрения стоят двое полицейских, а может, и на улице дежурит кто-нибудь, приглядывая за моими окнами.

Все кончено.

Все было кончено еще вчера. Нет — гораздо раньше, когда я с удовольствием согласился подменить профессора Бар-Леви. Ах, Париж, Париж, я там никогда не был… Никогда? Здесь, в этом Париже — не был, а в том, параллельном?

Я повернул ключ, распахнул дверь и отступил назад, ожидая, что на меня набросятся сразу несколько человек. Роман вошел в салон и закрыл за собой дверь. Ключ не повернул — значит, коллеги появятся чуть позже.

— Как самочувствие? — спросил комиссар, опускаясь в кресло, будто явился на обычную беседу за чашкой кофе. А если — так и есть? Если ему ровно ничего не известно, Люкимсон не сказал ни слова, а шип из флакона просто выпал и валяется сейчас где-то в бельевой корзине?

— Ничего, — пробормотал я.

— Ничего? — подозрительно переспросил Роман, оглядывая меня, будто проводя бесконтактный обыск. — Вид у тебя бледный, ты что, не спал ночь?

Я действительно почти не спал, но какое это имело значение?

— Песах, — Роман приступил, наконец, к делу, а я присел на край дивана, будто находился не в собственной квартире, а в кабинете следователя. — Песах, ты точно уверен, что Айша Ступник не вставала со своего места во время полета?

Наверное, Люкимсон не звонил в полицию, иначе к чему Роману задавать этот вопрос, свидетельствовавший о том, что следствие за прошедшую ночь не сдвинулось с места?

— Как я могу быть уверен, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, — если почти все время дремал? Я говорил тебе об этом несколько раз, почему ты спрашиваешь?

— Пытаюсь разобраться в противоречиях. Это дело состоит исключительно из противоречий, и в твоих показаниях их не меньше, чем в прочих.

Проклятый Люкимсон — он таки проговорился. Конечно, он спасал свою шкуру, чтобы не стать укрывателем убийцы.

— О каких противоречиях ты говоришь? — пробормотал я.

— Убийства не совершают без мотива, а здесь его нет в помине. Я уверен — добравшись до мотива, пойму все.

— Мотив — ревность! — заявил я, понимая, что тем самым рою себе могилу. Если Роман уже добрался до идеи альтернативной реальности, он может счесть мои слова признанием.

— Да, ревность… — протянул Роман, бросив на меня быстрый взгляд. — Проблема в том, что любовник Айши не имел ни малейшей возможности ее отравить. Да и не стал бы этого делать — безвредная, совершенно бесхребетная личность, способная максимум на скандал в общественном месте.

Это он обо мне? Несколько дней назад я бы с ним полностью согласился, но теперь-то мы оба знали, что даже бесхребетная личность может убить человека.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я только для того, чтобы не молчать.

— Получил, наконец, полное досье от французов, — сказал Роман, многозначительно посмотрев мне в глаза. — Никакой зацепки, добавил он, чтобы сбить меня с толка.

Роман думал, что я сам признаюсь и расскажу о мотиве, способе и обстоятельствах? А судья с прокурором тоже должны поверить в версию о параллельном мире? Чтобы их убедить, недостаточно флакончика с шипами и собственного признания преступника. Процесс будет тянуться годы, противоречия будут накапливаться, неужели Роман не представляет, как все это время будет жить Рина? На его месте я дал бы мне возможность…

А может, он это и делает, сидя сейчас передо мной, имея уже все улики и, тем не менее, раскрывая следственные действия, о которых не имел права говорить? Ведь я больше не помогал ему в расследовании, а скорее — наоборот…

Конечно, он пришел, чтобы дать мне понять: улик достаточно. Он пришел, чтобы дать мне шанс справиться самому. Если так, то сейчас он уйдет, сказав напоследок: «Песах, хотя у тебя болит голова, но выводы ты сделать можешь.» — Песах, сказал Роман, поднимаясь, я, собственно, заскочил на минуту, чтобы посмотреть, как ты себя чувствуешь. Если голова у тебя варит — думай. Мне нужен мотив. Будет мотив — будет решение.

Я даже не встал, чтобы проводить его до двери.

Глава 11 Попытка

Отъезжая, я посмотрел вокруг и, конечно, не заметил ничего подозрительного. Роман вполне мог следить за мной из собственного окна — я ведь не проверял, спустился ли он к себе или отправился в управление. Его машины не было на обычном месте, но это ни о чем не говорило.

На Ибн Гвироль пришлось следить не за зеркальцем заднего вида, а за тем, чтобы какой-нибудь псих не срезал передо мной угол. Психов в Тель-Авиве всегда было больше, чем нормальных водителей. Сегодня я и себя должен был причислить к числу первых.

При дневном свете лестница на этаж экстрасенса выглядела еще более грязной, к тому же, стали видны надписи, нацарапанные на штукатурке. «Смерть арабам», например, и еще — «Бейтар» Иерусалим — козлы».

На звонок долго не отвечали, и я уже подумывал уйти, когда дверь распахнулась рывком, будто стоявший за ней человек опасался нападения и приготовился к защите. Передо мной была худенькая женщина неопределенного возраста — с равным успехом она могла быть женой экстрасенса или его дочерью. Женщина была настолько неприметна, что, по-моему, вообще не обладала аурой. Вот уж действительно, подумал я, врачу — исцелися сам.

— Вы Песах Амнуэль? — спросила женщина голосом, настолько же лишенным живых обертонов, насколько внешность ее лишена была женского обаяния. — Пожалуйста, проходите, муж ждет вас в кабинете.

Значит, все-таки муж. Я прошел мимо женщины, и мне показалось, что на меня дохнуло запахом тления. Это было странное и неприятное ощущение, хотя, скорее всего, вызвано оно было каким-то сортом духов — запахи современной косметики, как мне кажется, вовсе не обязаны вызывать физическое влечение. Откуда она? — подумал я. Внешность, при всей ее неприметности, была неприметной скорее по-восточному, чем по-западному. Из Йемена? Из Ирака? Интересно, когда Люкимсон на ней женился — ведь он, кажется, приехал из бывшего Союза всего пять лет назад.

Экстрасенс сидел в своем «будуаре» в том самом кресле, в котором ночью сидел я, направив себе в лицо струю из вентилятора. Глаза его были закрыты, господин Люкимсон медитировал. У его ног лежали в живописном беспорядке сегодняшние газеты — «Едиот ахронот», «Вести» и «Новости недели».

Только сейчас, увидев на первой полосе «Едиот ахронот» крупную цветную фотографию Айши Ступник, я подумал о том, что и мое имя наверняка должно быть упомянуто. Летел рядом, самый главный свидетель. Почему ни один репортер не проявил ко мне никакого интереса? Почему мою квартиру не осадили толпы журналистов, желающих получить интервью? И почему, наконец, я только сейчас, больше суток спустя, подумал об этом?

Я осторожно, чтобы не вывести Люкимсона из состояния тихой задумчивости, подобрал с пола «Вести», но здесь информации было мало, только сообщение о том, что во время перелета из Парижа в Тель-Авив произошло убийство, которое расследуется. Скорее всего, женщина была убита обманутым любовником, летевшим в том же самолете.

«Едиот ахронот» была куда более многословной, но главная версия оказалась той же — повидимому, русская пресса, как обычно, питалась выжимками из ивритской, и потому читать еще и «Новости недели» не имело смысла. Мое имя нигде не упоминалось, как и имя Романа Бутлера. Расследование вел инспектор Липкин, очень немногословный полицейский, предпочитающий сначала поймать убийцу, а потом изложить журналистам версии, которыми руководствовалось следствие. Так писала «Едиот ахронот», и это было единственное разумное утверждение в статье, занявшей половину газетной полосы. Читать совершенно безумную версию о том, как обманутый любовник пробрался на борт в последний момент, я не стал.

— Песах, это вы, — произнес надтреснутый голос Люкимсона, и экстрасенс, демонстративно кряхтя, выбрался из кресла, встав у окна, чтобы я мог занять освободившееся место. В кресле было жарко, полузакрытые шторы спасали от прямых солнечных лучей, а струи воздуха от вентилятора лишь перемалывали теплоту.

Люкимсон пересел на скамеечку, газеты скомкал и забросил в угол, никак не прокомментировав сообщения об убийстве. Мне оставалось только гадать: если он действительно не связывает мое посещение с убийством в самолете, значит, я ничего предосудительного не сказал нынче ночью; если он что-то знает, но не подает вида, значит, уже сообщил полиции все, что мог, и теперь хочет выпытать у меня детали, неизвестные следствию. Он мог, наконец, будучи экстрасенсом, просто догадаться о том, что я связан с бедной Айшей нитями биополя или какими-то иными, — и сделать свои выводы…

Почему он именно перед моим приходом читал газеты с описанием трагедии?

Люкимсон молча смотрел на меня, наклонив голову, будто действительно изучал мое биополе. Взгляд его на мгновение метнулся в сторону книжного стеллажа, и я невольно проследил за ним. В следующее мгновение я почувствовал, что из-под меня уплыло кресло, и я повис в межпланетном пространстве, лишенном воздуха. Я парил в невесомости и не мог вздохнуть. На самом краю второй снизу полки лежал тонкий металлический шип, кончик которого был покрыт засохшей желтоватой корочкой.

* * *

— Расслабьтесь… закройте глаза… не так сильно, будто дремлете… голова у вас не болит (она действительно не болела)… пятки горячие, будто вы стоите на углях (и это было так)…

Мне не нужно было открывать глаза, чтобы видеть шип. Мой шип. Тот, которым я убил Айшу. Я был уверен, что, когда Роман назначит экспертизу (а он ее наверняка назначит), на шипе окажутся только мои пальцы, а не пальцы Люкимсона, который после моих признаний вряд ли решился прикоснуться к орудию преступления.

Но зачем тогда он держит шип на виду? Почему показал мне его глазами? Наконец, почему шип здесь, а не в полиции?

Люкимсон что-то бормотал и, как мне казалось, водил руками вокруг моей головы. Но, в отличие от ночного представления, при дневном свете его пассы не производили на меня впечатления. Люкимсон занимался своим делом, а я — своим. Он играл предствление, я думал.

Вопросы: сообщил ли он в полицию о моем признании — да или нет? Что я наговорил ночью? Зачем он позвал меня сейчас — выпытать недостающие сведения? Заставить меня вспомнить то, что я еще не вспомнил? Мог ли Роман использовать экстрасенса как подсадную утку — возможно ли, что где-то здесь стоит микрофон, и все, что я скажу, будет записано и передано экспертам? Как попал на полку отравленный шип? Рина передала Роману, Роман — экстрасенсу… Зачем?

Мог ли Роман в поисках доказательств действовать против меня подобным способом? Это было противозаконно, это было просто не по-соседски… А если у него не было иной возможности добиться признания? Что скажет суд о подобных методах ведения следствия?

Но ведь до суда не дойдет! До суда не может дойти. Никакой суд не поверит в истину — ту, какой ее вижу я. Париж-2, Айша-2 и, наконец, Песах-2, это не для судейских мозгов, плоских, как страницы уголовного кодекса.

Мотив, — сказал Роман, — дай мне мотив.

Он сказал это мне, уже зная, что я убил, но совершенно не понимая причины. Поэтому он и ходит вокруг да около. Мотив — вот, что должен вытянуть из меня Люкимсон. Мотив — из этой жизни, а не из той, которую не впишешь в протокол и не предъявишь суду. Но что я могу сделать, если в этой жизни мотива просто нет? Нет, вы понимаете это?

Или они думают, что, увидев свой шип, я так растеряюсь, что немедленно выложу все, что скрывал прежде? Если так, то Люкимсон должен быть разочарован: я видел шип, я был поражен, но мне нечего сказать о мотиве, кроме того, что я-второй убил Айшу из ревности.

Заложило уши, но не потому, что изменилось давление, а от тишины. Люкимсон перестал бормотать, вентилятор перестал взбаламучивать теплоту, кресло перестало поскрипывать при каждом моем движении. Может, я оглох?

Но не ослеп же.

Я открыл глаза. Экстрасенса на балкончике не было. Лопасти вентилятора повисли неподвижно, как флаги в безветреннюю погоду. Я приподнялся и протянул руку, чтобы взять шип — мысль о том, что Люкимсон может наблюдать за мной из-за двери, лишь мелькнула на мгновение и скрылась.

Вторая полка снизу была пуста. Шип исчез.

* * *

От Романа я такого не ожидал. Мы жили в одном доме несколько лет, и уже давно существовала наша традиция — пить кофе по субботам и решать головоломные задачи из полицейской практики. Мы ходили друг к другу в гости и в другие дни недели, Рина пекла торт, который так любил Роман, а Лея, жена Романа, замечательно готовила израильское блюдо, названия которого не знал никто, потому что в нем было больше ингредиентов, чем звездочек на флаге Соединенных Штатов. После того, как мой сын Михаэль женился и переехал в поселение Кфар-Эфраим, а дочь Романа уехала учиться в Балтимору, наши встречи стали еще более частыми и сердечными.

Ну хорошо, пусть даже не это. Неужели криминальные случаи, разгадку которых Роман находил после наших бесед, не показали комиссару Бутлеру, что со мной нельзя, некрасиво, да, в конце концов, просто гнусно обходиться подобным образом?

Сейчас Роман знает, конечно, что это я убил Айшу. Он держал в руках прямую улику — шип, найденный в моем багаже. Он не знал только мотива, все остальное было ему известно.

И он никогда бы не узнал мотива, если бы экстрасенс Люкимсон не рассказал о том, что услышал от меня нынешней ночью. Теперь Роману известно все, и решение проблемы зависит лишь от уровня воображения комиссара — сумеет ли он поверить в то, во что вынужден был поверить я.

Так что же — это основание, чтобы так ко мне относиться? Водить меня по лабиринту, как я сам недавно путался в нелепостях аэропорта Орли? Он мог арестовать меня утром (наверняка уже тогда у него были доказательства), он мог задержать меня по дороге к Люкимсону, он мог войти, когда экстрасенс заставлял работать мое подсознание. Но Роман предпочел выжидать, играть на моих нервах, то подсовывая, то пряча шип — главное вещественное доказательство.

Чего он добивался?

Господи, разве это не очевидно?

Он просто давал мне шанс. Я уже подходил к краю и трусливо отступал. Роман хотел помочь мне принять решение. Хотел избавить меня от унижений судебного процесса. Он нарушал собственные принципы, нарушал закон, но — давал мне шанс. Почему я не понял этого раньше? Трусость. Трусость моя помешала, вот и все, проклятый инстинкт самосохранения.

В конце концов, Роману надоест… Я должен успеть раньше.

В затылке начала пульсировать боль, я узнал ее, это была боль от вонзившегося в верхнюю часть шеи шипа. Почему? Боль должна быть под лопаткой. Я подумал об этом и сразу же ощутил — укол острого кончика, и будто какая-то вязкая жидкость пролилась мне под кожу и пожаром начала растекаться по спине, рубашка стала мокрой — от крови? Нет, не может быть столько крови от одного точечного укола, наверное, так действует яд, но я не мог уколоть себя сам… Почему? Почему — нет? Если два мира соприкоснулись так, что я-второй смог убить Айшу-вторую, то почему бы мне-второму не помочь мне-первому привести в исполнение собственный приговор?

Я резко обернулся, но за спиной никого не было. Не было никого и в квартире — почему-то я знал это совершенно точно. Я мог пройти по комнатам и заглянуть во все шкафы — это ничего бы не изменило. Я был здесь один. Люкимсон наверняка знал о намерении Романа, может, они даже были заодно в своем желании помочь мне не только принять решение, но и выполнить его.

Жар в спине расширился, горело не только под лопаткой, но и в левой руке, и не настолько я потерял способность оценивать ситуацию, чтобы не понять — не было никакого яда и быть не могло, шип Люкимсон забрал с собой, просто у меня прихватило сердце, а настоящий шип вонзился в затылок, и эта боль тоже расширялась, и если я не сделаю сейчас того, что нужно, то через минуту не сумею этого сделать вообще, потому что ничего не останется во мне, кроме боли.

Я прижал к вискам ладони и впервые понял, что имеют в виду экстрасенсы, рассуждая о биополях. Ладони прилипли к вискам, их схватило будто магнитом, и из головы в руки потекла жаркая энергия, с ней вытекала боль, теперь уже болели и руки, сквозь которые энергия стекала вниз, к локтям, и накапливалась, потому что, как всякая жидкость, не могла подниматься. Нужно прислониться к чему-нибудь холодному, дать боли стечь, нужно что-то вроде громоотвода, только зачем, не лучше ли покончить со всем разом — и с болью тоже?

В салоне открылась, а потом хлопнула, закрываясь, дверь, и я услышал голоса: скрипучий голос Люкимсона и еще один — знакомый, но не узнаваемый, потому что в этой обстановке… Роман. Конечно, Бутлеру надоело ждать развязки в своей служебной машине, и он поднялся, чтобы предъявить мне, наконец, свои обвинения.

Собственно, он не оставил мне выхода. Точнее, один выход — через окно. Я поднял штору, и солнечный свет ослепил меня, а влажный тель-авивский воздух толкнул в грудь, будто ударная волна ядерного взрыва. Я выглянул наружу. Машина с мигалками стояла у подъезда, к дверце прислонился полицейский и смотрел вверх — мне в глаза.

Дверь на балкон начала приоткрываться.

— Сейчас! — крикнул я полицейскому внизу. Сейчас я к тебе приду. Тут очень высокий барьер, а я не акробат, мне придется влезть ногами на кресло и сделать шаг.

Уже делая этот шаг, я перестал ощущать боль, она исчезла сразу и во всем теле. Видимо, организм, живя уже ожиданием, отключил то, что могло помешать ему там, где…

Переваливаясь через перила балкончика, я четко — никакие барьеры теперь не мешали мне в этом — увидел, вспомнил и понял, что же произошло в самолете на самом деле.

И понял мотив.

Но было уже поздно возвращаться.

Глава 12 Вторая попытка

Я открыл глаза в белом мире. Что, собственно, изменилось? Я окунулся в черный воздух и всплыл в белой пустоте. Так могло выглядеть христианское Чистилище, если бы там принимали евреев. Скорее всего, я оказался в одной из высших сфирот — я или моя душа?

В белой пустоте возникло движение, и я увидел существо, которое могло быть только ангелом — в белых, естественно, одеждах. Ангел взмахнул крыльями и печально сложил их, потому что в белой пустоте не мог взлететь.

Я не испытывал боли, и это тоже означало, что произошло именно то, что и должно было произойти. Почему-то первой связной мыслью оказался не восторг перед существованием загробной жизни, жизни вечной, а сожаление о том, что теперь я ничего не смогу объяснить Роману. И Рине ничего не смогу объяснить, и Михаэлю, и эти, самые близкие мне люди останутся в убеждении, что я убил человека, и никогда не поймут мотива.

В этом мире, видимо, мысли материализовывались по мере поступления. Я подумал о Романе и увидел его лицо, возникшее в белой пустоте рядом с фигурой ангела. Роман, как и ангел, был в белых одеждах, а чуть в стороне появились Рина с Михаэлем — белые на белом, и лица всех троих были напряжены и беспокойны, но ангел сказал что-то или просто подумал, поскольку в высших сфирот не слово было носителем информации, но мысль, и лица разгладились, а Роман так и вовсе вздохнул с шумом, нарушившим спокойствие белого безмолвия. Вздох Романа был несовместим с миром духовных сфирот, он был слишком материален, и белый мир отверг нас, я услышал другие звуки, какое-то позвякивание, голоса, и запахи возникли — запахи лекарств, смешанные с запахом какого-то дешевого дезодоранта, и, как следствие материализации, тут же дала о себе знать и боль: заныло в висках, закололо в боку, защипало в локтях.

Скосив глаза, я увидел с обеих сторон от себя капельницы, а на белом небе разглядел тонкую трещину, невозможную в мире сфирот.

Больница.

Ну и хорошо. На земле я чувствовал себя более уверенно, чем в мире, в который никогда не верил.

Ангела наверняка зовут Лея или Сара, подумал я, и должность медсестры ей подходит больше.

— Сара, — позвал я, что проверить свои предположения.

— Очнулся, — сказала Сара-Лея мелодичным, хотя совсем и не ангельским голосом, а Роман опять шумно вздохнул, демонстрируя материальность происходящего, и пробормотал:

— Бредит, бедняга…

Пришлось обидеться и продемонстрировать собственную способность оценивать ситуацию.

— Вас зовут Сара? — спросил я девушку.

Она покачала головой и сказала:

— Нет, я Лея.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал я. — Сара или Лея — я так и думал.

Закрыл глаза и заснул.

* * *

Проснулся я на следующий день в полном сознании, и на этот раз у меня действительно ничего не болело, а капельницу с правой руки убрали, оставив только на левой, да и то, кажется, только для контрольных процедур.

Я находился в клинике «Бейлинсон», а не в тюремной больнице, и Лея-Сара, которая опять заступила на дневное дежурство, объяснила, что все вредные вещества из моего организма вымыты, а, если и будет некоторое недомогание, то это нервное, и доктор Михельсон меня быстро вылечит.

Вместе с доктором Михельсоном, крепким здоровяком лет сорока, в палате появился Роман, видимо, дежуривший за дверью со вчерашнего дня, и я, переводя взгляд с одного на другого, некоторое время раздумывал, кому из посетителей отдать предпочтение.

— Роман, — сказал я наконец, — останься, а вас, доктор, я попрошу зайти примерно через полчаса.

Михельсон с Бутлером переглянулись и решили, что больному лучше не противоречить.

— Песах, — сказал Роман, когда мы остались вдвоем, времени мало, — давай коротко и без деталей.

— Я действительно ее убил? — спросил я коротко и без деталей.

— Ты действительно вколол Айше Ступник шип под лопатку, — кивнул Роман.

— Все-таки под лопатку, — пробормотал я. Эти чертовы воспоминания, они все время сбивали меня с толку, а то я бы давно догадался, в чем дело.

— И не стал бы вытворять глупостей, — подтвердил Роман. — Мы с Гаем схватили тебя, когда ты перелезал через подоконник.

Я дернул головой, отогнав воспоминание о черном воздухе.

— Тебя вызвал этот экстрасенс, Люкимсон, или вы с инспектором следили за мной от самого дома?

— У нас мало времени, — сказал Роман, — а ты говоришь о частностях. Детали обсудим потом, сейчас давай о главном.

— Почему ты меня не арестовал? — спросил я, глядя в потолок. — У тебя были улики, а теперь есть и мотив.

Роман нахмурился и посмотрел на меня оценивающим взглядом — он думал о том, стоит или нет продолжать разговор с человеком, все еще не вполне верно понимающим собственные поступки. Я был уверен, что Роман думает именно так, хотя вовсе не ощущал в себе возникшей вдруг способности читать мысли.

— У меня есть мотив, — медленно сказал Роман, — но объясни, ради Бога, как может он соответствовать уликам, которые ты упомянул? Может быть, мы имеем в виду разные улики? Или разные мотивы?

— Или разные жертвы? — подхватил я с иронией.

— Или разные жертвы, — согласился Роман вполне серьезно.

— Начнем, в таком случае, с жертвы, — сказал я. — То есть, с Айши Ступник.

— Хорошо, — Роман оставался спокоен, но во взгляде его проскользнуно разочарование, и я ощутил это так же явственно, как минутой раньше — мысль, оценивавшую мои умственные способности. — Начнем с жертвы. То есть с Песаха Амнуэля.

Я попробовал приподняться на постели, но то ли я был к ней привязан, хотя и не видел этого, то ли роль невидимых пут играла не прошедшая еще слабость, но удалось мне только дернуть головой, и это движение заставило разорваться противопехотную гранату, оставленную кем-то в моем мозге, осколки брызнули во все стороны, полоснули по глазам, затылку, вылетели из ушей — я сжался, и все прошло, не сразу, но, по-моему, достаточно быстро. Во всяком случае, я успел расслышать конец фразы, сказанной Романом медсестре:

— …и позвоните мне, когда он будет в порядке.

— Хорошо, — сказала девушка, и Роман вышел из палаты, даже не посмотрев в мою сторону. Решил, наверное, что я впал в прострацию надолго.

— Сара… то есть Лея… — позвал я. — Скажите, если это не секрет… Там, в коридоре, дежурит полицейский?

— Конечно, — не удивилась Лея-Сара моему вопросу.

— Ясно, — сказал я.

Действительно, все было ясно. Роман обнаружил доказательства. Роман обнаружил мотив. Следовательно, несмотря на свой полицейский скепсис, он вынужден был принять единственную, все объясняющую, версию — версию альтернативного мира. Только этим можно объяснить и эту его странную фразу — о жертве. Действительно, я-второй, обладая мотивом для убийства и всеми материальными возможностями, сделал меня-первого не только исполнителем, но и жертвой одновременно. Ведь я-то здесь, в моем привычном мире, не знал Айшу Ступник, мотива убивать ее не имел, и стал скорее жертвой самого себя, как бы ни странно это звучало.

Роман это понял, значит, мне меньше придется объяснять. А другие? Этот Липкин, он тоже так вот просто принял идею об альтернативном Песахе Амнуэле, истинном убийце? А суд, до которого мой сосед и друг все-таки намерен меня довести? Суд тоже примет такую версию? А Рина с Михаэлем? Им придется жить, зная, что муж и отец…

А Люкимсон, тварь, доносчик? Типичный экземпляр настоящего совка, наверняка его отец в тридцать седьмом или сорок девятом донес не на одного бедолагу, и сын впитал это свойство характера с генами. Ясно, что Люкимсон, внимательно выслушав мои воспоминания, тут же позвонил в полицию. Иначе откуда Роману знать мотив? Он мог узнать его только от меня-первого или от меня-второго.

Или от второй Айши, той, с короткой стрижкой, которая по каким-то причудам физических полей оказалась в нашем мире?

Преступник, который одновременно является и жертвой самого себя, — вот самый странный случай в истории криминалистики. Если бы Роман не схватил меня за штаны, когда я уже перебрался через барьер, от скольких юридических сложностей он избавил бы себя… И мою семью — от унижения. Это было бы по-дружески и по-соседски.

Правда… Роман мог рассуждать и иначе. Он не сможет предъявить суду меня-второго, и тем более — вторую, живую Айшу. Мои воспоминания он интерпретирует иначе. Раздвоение психики. Шизофрения.

В каком, собственно, отделении я нахожусь? В терапевтическом? В хирургии? Или в психиатрии?

И почему я не подумал об этом раньше? Не о втором мире, реальном с точки зрения фантастики и фантастическом с любой реальной точки зрения, а о втором мире собственного сознания. Может, я просто…

И экспертиза признает меня не способным отвечать за свои поступки. Не будет суда, не будет приговора. Меня станут лечить…

Ерунда.

Уже то обстоятельство, что я так спокойно рассуждаю о собственном сумасшествии, доказывает, что я нормален. И наконец, где логика? Флакончик с шипами, в том числе и отравленным, реальность. Ранка под лопаткой Айши Ступник — реальность, и ее смерть — вовсе не плод моего воображения. Откуда я взял отравленный шип? В Париже нашего мира нет аптек, где отравленные шипы продают без рецепта.

Я здоров, и мир-два реален, и Роман это, наконец, понял. Но понял он и то, что убедить прокурора и судей не сумеет, и принял единственно верное решение — объявить меня сумасшедшим. Роман спасал мою репутацию, избавлял от суда, и себя спасал, свои следственные действия приводил в соответствие с обычной полицейской логикой.

А если я буду против? Если я расскажу все? Все детали того, второго Парижа — точные детали, которые невозможно придумать?

Почему невозможно? В разрушенном сознании шизофреника могут возникнуть любые картинки, в том числе — с такими непридумываемыми деталями… Роман это знает, прокурор это знает, судьи это знают. А эксперты приложат к заключению свою печать.

И выхода нет.

Интересно, подумал я, на каком этаже находится моя палата? Судя по тому, что в окне видно только ослепительно голубое небо, достаточно высоко. Именно — достаточно.

Надеюсь, что Рина с Михаэлем не дежурят в коридоре, дожидаясь, когда смогут меня увидеть.

Я попробовал приподняться, и на этот раз мне удалось. Палата была небольшой, от двери до кровати всего два шага, столько же до окна, и если кто-то войдет, а я еще не успею… Я сейчас слишком неповоротлив. Может, дождаться ночи? Все будут спать, внимание ослабнет… Нет, вечером вместе с физиологическим раствором мне наверняка вкатят снотворное. Откладывать нельзя.

Я выдернул из локтевой вены иглу — это было неприятно, но за последние сутки я привык к неприятным ощущениям. Опустил с постели ноги — плитки пола были ледяными, будто вода в арктическом море. Пошарил ногами в поисках тапочек, но эта роскошь для меня была, видимо, не предусмотрена. Ну и ладно, все равно недолго.

Меня повело в сторону, пришлось ухватиться за спинку кровати. Шланг от капельницы болтался перед моими глазами, как веревка виселицы, не было только петли. Солнце ослепило меня, я сделал шаг от кровати, пришлось лишиться опоры, и, к тому же, я понял, что окно закрыто, иначе жара в палате была бы невыносима, почему я не подумал об этом раньше, куда пропала моя логика, что делать теперь, если я не сумею…

Нет, это оказалось легко. Раздвижные рамы перемещались, как поезда монорельса, уличная жара ударила меня в грудь, будто молот по распятой на наковальне букашке. Хорошо, что я держался за подоконник, иначе даже этого ничтожного давления жаркого воздуха хватило бы, чтобы послать меня в нокдаун.

Но перелезть… На это у меня сил не осталось.

Солнце пришло на помощь, протянуло свои лучи, и я поплыл по светящимся волнам.

И перед тем, как погрузиться с этот, ставший почему-то черным, свет с головой, я опять вспомнил мотив.

Не тот, который имел в виду Роман. Настоящий. Картина убийства вновь — второй уже за сегодня раз — возникла перед глазами с очевидной четкостью, и я успел подумать, что теперь-то я ее не забуду…

Глава 13 Вторая версия

Вынырнув, я обнаружил, что лежу под капельницей, а, скосив глаза, увидел полицейского, сидевшего на стуле у двери и следившего за мной настороженным взглядом. Уйти в третий раз они мне не дадут — это точно.

Судя по теням в палате, наступил вечер. Может, даже — следующего дня. Как и при прежнем пробуждении у меня ничего не болело, но, в отличие от прошлого раза, я не ощущал и слабости. Напротив, я чувствовал себя отдохнувшим, окрепшим и вполне способным провести с комиссаром Бутлером и инспектором Липкиным разговор, который поставит точку в этом расследовании.

Прыгать за окно у меня больше не было оснований, и я с ужасом подумал о том, что дважды мог это сделать.

Позвать Романа? Наверняка Рина тоже находится где-то поблизости — я мог себе представить, что она пережила за эти дни. Нет, пожалуй, лучше пока сделать вид, что я еще не вполне пришел в себя и продумать линию разговора. Нужно, чтобы не осталось неясностей.

Теперь-то я помнил все: что, где и когда происходило. Осталось единственное противоречие — две Айши Ступник, но и здесь решение должно было быть элементарно простым. И еще остались детали, о которых я не мог догадаться с помощью одних лишь умозаключений.

Вошла Лея-Сара и, улыбнувшись, сказала бодро:

— Как себя чувствуете, Песах?

— Замечательно, — ответил я, — и если вы уберете капельницу, буду чувствовать себя еще лучше.

— Сейчас вас осмотрит доктор Михельсон, он и решит.

Я надеялся, что задержка окажется недолгой, Роман нужен был мне немедленно, я хотел дать ему кое-какие инструкции, в конце концов, цель преступников так и не достигнута, и я просто обязан был обезопасить и себя, и свою работу. Михельсон, судя по его бегающим глазам, был скорее психиатром, чем терапевтом, что и доказал немедленно, начав не с выслушивания пульса и измерения давления, а с совершенно нелепых вопросов, из которых мне на всю жизнь запомнился один: «любите ли вы куриное мясо в чесночном соусе?» Это было то самое блюдо, от одного вида которого у меня начинались рези в желудке, наверняка этот вопрос появился у уважаемого профессора после консультации с Риной, о чем я немедленно и сообщил.

— Да, — согласился Михельсон. — Ваша жена, Песах, держится молодцом.

— Я тоже буду держаться молодцом, — сказал я, — если вы дадите указание вытащить иглу из моей вены и позовете комиссара Бутлера.

— Снимать капельницу пока рано, — покачал головой доктор. — Отрава из вашего организма выведена, вы сами это ощущаете, но лучше подождать еще часов десять-двенадцать. А комиссара я пришлю.

Что он и сделал минуту спустя.

Роман отпустил полицейского, и тот покинул палату с видимым облегчением.

— Никак нам не удается закончить разговор, — пожаловался я. — То одно, то другое… Что ты сделал с ордером на мой арест?

— Его никогда не было, — сказал Роман, — хотя одно время Липкин был уверен, что я неправ, и что убийцами могут быть и историки.

— О второй Айше Ступник, — сказал я. — На студии были неисправны часы?

— Примитивно мыслишь, Песах, — Роман с облегчением перешел на привычный для наших дискуссий тон. — При чем здесь часы, если программу видела половина Франции?

— Значит, она шла в записи, а прямой эфир — обман зрителя.

— Конечно.

— Что, к этому убийству оказалась причастна вся телевизионная группа? — удивился я, предвидя ответ.

— Нет, конечно, что ты себе вообразил? Они снимали программу заранее и предпочитали об этом помалкивать даже среди знакомых — ты же знаешь, как распространяются слухи и сплетни, а прямой эфир собирает гораздо большую аудиторию… Когда на студии появился инспектор Даскаль, продюсер программы и ему повесил на уши эту лапшу, он ведь не думал, что дело окажется серьезно. В тот же вечер противоречие было обнаружено, и мне о нем сообщили.

— А ты меня, конечно, проинформировать не мог, — сказал я с упреком, вспомнив, какую роль в моих рассуждениях сыграли две Айши Ступник.

— Во-первых, ты меня об этом больше не спрашивал, — рассудительно произнес Роман, — а во-вторых, какое это имело значение?

Он так и не понял! Интересно, как рассуждал он сам и как, в таком случае, пришел к правильному решению?

Видимо, я задал этот вопрос вслух, потому что Роман положил ногу на ногу, сложил на груди руки и приготовился к долгой, никем не прерываемой речи. Позу эту я хорошо знал, обычно я в таких случаях садился в угол дивана и брал в руки чашку с кофе. Здесь не было дивана, и я не думал, что Лея-Сара позволит мне сейчас пить кофе. Поэтому единственным знаком внимания, который мне удалось изобразить, стало сосредоточенное выражение лица. Должно быть, я перестарался, потому что Роман хмыкнул и заявил, что мне больше идет душевная расслабленность. Дожидаться моей реплики он не стал и приступил к рассказу.

* * *

— С самого начала было ясно, что единственным человеком, который мог, хотя бы в принципе, всадить шип под лопатку Айше Ступник, был некий Песах Амнуэль, сидевший с ней рядом. Инспектор Липкин был готов задержать тебя на сутки, а за это время получить ордер на арест по обвинению в убийстве. Я посоветовал Гаю отпустить тебя домой, поскольку так мне будет легче разобраться с мотивом убийства. Приватная обстановка, кофе, интимный разговор, Песах не обладает психологическим типом преступника, на официальных допросах может упереться, даже если это нелепо, и тогда из него не вытянуть никаких деталей… В общем, у меня была правильная аргументация, ты не находишь?

— И это была вся твоя аргументация? — обиженно спросил я. — Других слов ты не нашел?

— Других?

— Например, ты убежден в том, что подозреваемый Песах Амнуэль не может иметь к убийству никакого отношения.

— Я должен был так сказать только потому, что мы с тобой приятели, и я знаю тебя не один год? Согласись, это достаточное основание для обывателя, но не для…

— Конечно, дружба дружбой, а табачок врозь, — пробормотал я, и Роман изобразил на лице удивление: он плохо понимал идиоматические выражения, пришедшие из русского языка, можно было подумать, что родители его приехали в Израиль не из захолустного Полоцка, а из респектабельного Бостона.

— Продолжай, — буркнул я. — Но имей в виду: если ты еще раз придешь ко мне пить кофе, я подсыплю в него крысиную отраву.

— Итак — мотив, — сказал Роман, но я тут же прервал его вопросом:

— Не ты ли в тот злосчастный вечер утверждал, что никто не мог всадить Айше Ступник шип, в том числе и я, сидевший рядом с ней?

— Я утверждал это, основываясь на показаниях свидетелей. Но ты же знаешь, что такое свидетели… Могли они ошибиться?

— Нет, — отрезал я. — Есть еще один свидетель — я сам. И я тоже утверждаю, что, если и всаживал шип, то не под лопатку, а в шею. Я это помню и сейчас — совершенно отчетливо. В шею. И короткую стрижку помню.

— Вот как, — пробормотал Роман, внимательно глядя мне в глаза. — Доктор Михельсон утверждал, что внушенные воспоминания должны поблекнуть по мере выведения из организма всей это гадости…

— Твой Михельсон — шарлатан, — заявил я. — Кстати, как эта гадость называется?

— Не помню точно, в названии, по-моему, не меньше тридцати букв…

— Так вот, — продолжал я, — скажи Михельсону, этому шарлатану, что, несмотря на все его усилия, я прекрасно помню, как уколол Айшу в шею… То есть, я вспомнил это не сразу, я ужасно себя чувствовал в тот вечер, ты сам видел, как меня корчило, но тогда я еще ничего не помнил, а потом, когда отправился к экстрасенсу, и он что-то сделал с моим биополем, вот тогда я начал вспоминать, и теперь не забуду до конца своих дней, что бы со мной ни делал этот шарлатан Михельсон.

— Песах, — сказал Роман, — ты сегодня слишком многословен…

— Еще одно доказательство, что эта гадость… Ну хорошо. Если отбросить варианты, невозможные в принципе, остается принять вариант, просто невозможный… Вы с Липкиным рассудили, что чудес не бывает, и если никто, кроме меня не мог, то, значит, это сделал я, хотя я не мог тоже…

— Примерно так. Абсолютно черным пятном оставался мотив. Зачем это тебе было нужно? Липкин полагал, что мотив мы сможем узнать от тебя самого, я, естественно, предпочитал не рассказывать тебе всего, что мы знали сами, и следить за твоим поведением.

— И поэтому ты скрыл от меня разгадку противоречия с двумя Айшами, — пробормотал я. — Из-за этого я двое суток воображал, что живу в раздвоенном мире, и все, заметь, сходилось, никаких противоречий, напротив… Итак, мотив. Ты его обнаружил?

— Нет. Но зато улики посыпались как из рога изобилия. Ночью позвонила Рина и сказала, что ты говоришь во сне, ей страшно, и она просит меня подняться…

— Рина?

— Она пыталась тебя растолкать, но из этого ничего не вышло. Было около четырех утра, ты метался во сне и выглядел неважно, но при мне не сказал ни слова, хотя Рина и уверяла, что ты несколько раз повторил «Айша, зачем ты так» и «я тебя убью».

— Это был я-второй, — сказал я. — Тогда ты стал шарить по моим карманам, не имея ордера, и нашел флакончик с шипами.

— Нет, — Роман покачал головой, — флакончик мне дала Рина, ты ее так напугал, что она подумала о наркотиках и начала выворачивать твои карманы…

— Ты забрал отравленный шип на экспертизу, а остальные оставил, чтобы посмотреть, как я стану реагировать…

— Не для этого… Рина ведь ничего не знала о наших подозрениях, она просто волновалась за тебя… К наркотикам, о которых она думала, шипы не имели отношения, она и не заметила, как я забрал один из них…

— Я его потом видел у экстрасенса…

— До этого мы еще дойдем, — прервал меня Роман. — Я имею в виду роль Люкимсона.

— С ним все ясно, — буркнул я. — Наслушавшись моих откровений, которые он сам же и вызвал, этот предатель тут же, будучи честным обывателем-доносчиком, позвонил в полицию.

— Да, и к утру твои откровения, записанные со слов Люкимсона, лежали на моем столе, — согласился Роман.

— Улика номер два. Шип — прямая улика. Рассказ Люкимсона — косвенная. Можно было брать. Ах да, еше мотив…

— Не только, — покачал головой Роман. — Еще результат экспертизы. Видишь ли, если бы ты даже пять раз уколол бедную Айшу Ступник шипом, это не привело бы к летальному исходу. Там просто было слишком мало яда.

— Но… — я попытался приподняться, шланг неприятно оттянул кожу, и мне пришлось опуститься на подушки. —  Что ты хочешь сказать?

В палату вошла Лея-Сара (конечно, на экране ее компьютера появились лишние цифры или линии) и сказала решительно:

— Господин комиссар, я предупреждала… Достаточно на этот раз. Господин доктор велел…

— Господин доктор — шарлатан, — заявил я.

— Не слушайте его, — вздохнул Роман. — Хорошо, ухожу.

— Эй, — воскликнул я. — Ты не можешь уйти! Если шипом нельзя было убить, тогда я вообще не понимаю… У меня была версия, новая и, я был уверен, что на этот раз верная… Но если убил не я…

— Да не убивал ты никакую Айшу Ступник, — сказал Роман, поднимаясь. — Что ты себе вообразил, на самом деле? Отдыхай, я приду после обеда.

— Эй! — я говорил уже в спину Бутлеру и готов был запустить в него капельницей, если бы мне удалось поднять неожиданно отяжелевшую руку. — Послушай, а как насчет ареста?

— Песах, — сказал Роман от двери. — Пойми ты простую вещь: ты бы все равно пытался покончить с собой, независимо от наших с Липкиным подозрений. Это входит в твою версию?

Не дождавшись ответа, он закрыл за собой дверь.

* * *

Дверь тут же открылась опять, и вошла Рина с огромным пакетом, на котором было выведено число 365. Это был обычный машбировский пакет, призванный напомнить забывчивому покупателю, сколько именно дней в году. Может, машбировские художники имели в виду нечто, не столь банальное, вроде закодированного обращения «Машбир всегда с вами, даже в субботу и праздники», но на меня эти пакеты, с которыми ходила половина Израиля, действовали всегда одинаково: когда мне напоминают о том, что дважды два четыре, я начинаю нервничать и вспоминать, не забыл ли я, уходя из дома, выключить телевизор и газ, и не надел ли рубашку на левую сторону.

Сейчас на мне не было рубашки, и раздражающее действие магического числа свелось к необходимости заново продумать всю версию, иначе — я это ощущал — головная боль и прочие признаки потери здравого рассудка вернутся опять, и тогда мне придется лежать под капельницей всю жизнь. Мысль эта была внутренне противоречивой, но в тот момент меня это не озаботило. Я любил Рину, я хотел, чтобы она сидела рядом и держала меня за руку, и в то же время я мечтал о том, чтобы она ушла и забрала свой пакет, даже если в нем лежат мои любимые шоколадные вафли.

— Вот, — сказала Рина, вытаскивая две килограммовые пачки вафель, — доктор сказал, что это тебе можно и даже полезно.

— Сейчас мне полезно хорошо подумать, — пробормотал я, — и я надеюсь, что это можно.

— Что? — Рина сейчас не понимала никаких слов, если они не относились к описанию моего здоровья, с ней это бывало, я называл это состоянием душевного сосредоточения, когда вести с женой разговоры на отвлеченные темы было бесполезно, а временами даже опасно. Вот в таком же состоянии она и передала Роману найденный флакончик с шипами.

— Рина, — сказал я. — Риночка, я ужасно выгляжу?

Это был верный тон, Рина заявила, что я говорю глупости, выгляжу я замечательно, единственное, что мне сейчас нужно, это отдых, полный покой и…

И я, естественно, немедленно закрыл глаза, приступив к отдыху, настолько полному, что даже на приборах у Леи-Сары наверняка все регистрационные линии застыли как солдаты в строю.

Я слышал, как Рина осторожно раскладывает по полкам в тумбочке принесенную снедь, как она, стараясь не шуметь, проверяет, надежно ли закрыто окно, потом ощутил прикоснование к своей руке, той, куда была вколота игла от капельницы. Наконец едва слышно открылась и, скрипнув, закрылась дверь.

Открыв глаза, я убедился, что остался один.

Теперь можно было подумать.

Итак, версия два. Я вкалываю под лопатку Айши Ступник шип с ядом, хотя память моя утверждает, что укол я сделал в шею. Из этого следует не существование двух миров с двумя жертвами, как это представлялось мне по версии один — нет, из этого следует только то, что мне не следует доверять своей памяти.

Память, услужливо подсказывавшая мне фальшивые воспоминания, была не моей. Память Песаха-два, как я предполагал вначале?

Нет, конечно, это была моя память, чья же еще? Из этого следовало, что я находился под действием какого-то наркотического вещества, разрушавшего реальные представления о событиях и создававшего иные. Этим я мог объяснить и свои ощущения — головную боль, странное поведение желудка и все прочие, сугубо физиологические, отклонения от нормы, которые, ко всему прочему, не позволяли мне сосредоточиться и отгородиться от навязанных представлений о реальности.

Можно ли здоровому человеку такие представления навязать с помощью каких бы то ни было наркотических веществ? Наркотики плюс внушение. Непременно внушение, гипноз или что-то в этом роде, подкрепленное самой современной химией. Недаром первые правильные воспоминания возникли у меня под воздействием другого внушения — когда лечить меня взялся шарлатан от парапсихологии господин Люкимсон.

А почему я уверен, что именно эти, вскрытые Люкимсоном, воспоминания, — правильные?

Потому что от них начала разворачиваться цепочка. Потому что иначе пришлось бы признать, что должен быть еще и третий слой воспоминаний, пока еще даже не распечатанный, и это было слишком сложно для любой версии.

Черт возьми, если бы я мог контролировать собственное восприятие, то еще там, в Орли, пришел бы к мысли о чьем-то вмешательстве в мое сознание. Теперь-то я знал, вспомнил, наконец, и уверен был, что никогда уж не забуду: вот я беру у девушки-регистратора свой проштампованный билет и посадочный талон и слышу, как она говорит, улыбаясь дежурной улыбкой:

— Пожалуйста, по коридору до конца в общий зал, а затем на второй этаж в зал таможенного контроля.

Сказано было с замечательной английской дикцией, которую я так люблю у людей, для которых английский язык — не родной. Наверняка сказано было каждому, и все услышали и поняли, а я услышал, но не воспринял, мои ощущения уже тогда мне не принадлежали полностью, иначе я не стал бы в панике, переходившей в ужас, метаться по залу, как крыса в лабиринте!

Значит, все началось на том банкете, когда я пил вина и коньяки, не разбирая марок, хотя никогда прежде этого не делал. Значит, потом, когда сознание мое впало в сумеречное состояние, меня куда-то отвели и вкололи какой-то наркотик и внушили определенные идеи, и снабдили пресловутым флакончиком с шипами, и я вовсе не ходил в аптеку и не покупал яд… А потом, утром, я перекладывал флакончик с места на место, а отравленный шип прятал в карман, готовил себя к предстоявшей «операции». Действие наркотика и внушения продолжалось, и я действительно жил тогда в альтернативном мире, точнее — в мире виртуальном, созданном, однако, не компьютерной программой для моего развлечения, а химией и внушением для…

Для чего?

Чтобы я в нужное время убил Айшу Ступник и взял вину на себя (я ведь должен был помнить, как я ее убил!), и был бы наверняка осужден, поскольку против меня были все прямые улики.

Господи, перед кем провинилась бедная женщина — настолько, чтобы был приведен в действие столь изощренный способ убийства? Наверняка ведь не перед любовником, который не был способен на большее, чем прилюдный скадал! В моей второй версии это было слабое звено, но невозможно до всего дойти логически, здесь необходимы были факты, и они наверняка всплыли бы, когда удалось бы найти и арестовать истинных убийц, а не меня — вынужденного и ничего не соображавшего киллера.

Но и эта версия трещала теперь по швам. Как бы ни были заторможены мои способности строить умозаключения, теперь-то я понимал, что для того, чтобы план использования киллера-зомби удался, нужен был не случайный попутчик, но человек с психикой, на которую можно было воздействовать избранным преступниками способом. Ничего не стоило (в наш-то компьютерный век!) определить, кому был продан билет на место 26-D. Но что, если бы этим пассажиром оказался не я, а некто, не поддающийся воздействию преператов? Некто, кому можно было внушить только простейшие вещи? Какие гарантии, что убийца-зомби в последний момент не вспомнит себя-истинного и не превратится из убийцы в свидетеля обвинения? Вот ведь я всадил-таки шип Айше под лопатку, хотя должен был уколоть в шею, и именно это действие, ставшее лишь воспоминанием о действии, было мне навязано, внушено…

Убийцам нужно было, чтобы Айша купила билет прежде, чем в агентство явится за билетом ее будущий убийца. В этом случае убийцы могли выбрать нужный тип человека и…

И иметь возможность так воздействовать на компьютеры компании «Аркия», чтобы они продали нужному человеку нужное место в самолете?

Сложно. Но иначе не получается.

Или получается — если…

Что-то сказал Роман незадолго до моего второго «хождения за окно». Преступник и жертва. Я еще подумал тогда… Что?

И недавно, перед тем, как уйти, он тоже сказал…

Нет, сегодня я не мог думать последовательно, собирая все звенья цепи, обязательно что-то выпадало, и я не мог вспомнить, и мучился, а потом вспоминал, но только наполовину… Что сказал Роман?

Я хотел предложить комиссару непротиворечивую версию о преступнике-зомби, не отвечающем перед законом за собственные действия, и похоже, я мог предъявить лишь обрывок цепи, некое самооправдание, и не более того. Если не сложить мою версию с версией Романа, нам не придти к разгадке.

Я уже думал — «нам».

Вспомнил, наконец! Роман сказал — «там было слишком мало яда». И еще: «даже если бы ты уколол ее пять раз, она осталась бы жива…» Когда, наконец, моя память залатает вновь и вновь возникавшие прорехи и перестанет быть решетом?..

Так отчего умерла Айша Ступник, в конце концов?

Что-то, видимо, сдвинулось в ненужную сторону на лентах самопосцев у Леи-Сары. Она вошла в палату, подсоединила, не глядя на меня, к капельнице какую-то продолговатую кювету, с содержанием которой я ознакомился очень быстро.

Захотелось спать, и я уснул.

Глава 14 Вторая жертва

Проснулся я то ли ночью, то ли вечером, а может, и утром — сказать было трудно, потому что шторы на окне были опущены, и в палате горел свет. У постели сидела Рина и читала книгу — ивритский перевод «Сияния» Стивена Кинга.

— Своих ужасов недостаточно, на американские потянуло, — пробормотал я.

Рина опустила книгу на колени и посмотрела на меня воспаленными глазами.

— Неужели Кинг так волнует? — удивился я. — Не можешь оторваться вторые сутки?

Улыбка жены была вымученной, мне захотелось успокоить Рину, поцеловать эти усталые глаза, но я обратил, наконец, внимание на отсутствие капельницы, и вообще это была другая палата, поменьше, без контрольной аппаратуры; кроме тумбочки, здесь стоял небольшой письменный стол, на котором стопкой лежали книги — добровольным дежурным было что читать на неделю вперед. Могли они и поспать — у противоположной стены стоял короткий диванчик.

Я поднялся и опустил ноги с кровати. Никакого ощущения слабости. Бодрости, впрочем, не было тоже, да и откуда ей было взяться?

— Послушай, — сказал я Рине, — я действительно не виноват, что-то они со мной сделали, но теперь все прошло. Мне бы никогда в голову не пришло, что меня могут так вот использовать. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Рина кивнула — неужели вид мужа, сидящего на кровати и голого по пояс, может лишить женщину дара речи? Впрочем, полученные от Михельсона инструкции она усвоила твердо: вместо того, чтобы продлить удовольствие пребывания наедине, Рина нажала на кнопку вызова, и немедленно явились сначала все та же неизменная Лея-Сара (она что, поселилась здесь навеки?), вслед примчался Михельсон, и мне показалось, что в коридоре толпится еще человек десять, желавших посмотреть на преступника-зомби. Роман наверняка был первым в очереди.

Описывать то, что происходило в следующие полчаса, не имеет смысла хотя бы по той причине, что описание нанесло бы ущерб моему мужскому самолюбию. После процедур меня кормили, причем Рина норовила подсунуть очень полезный йогурт, который я терпеть не мог по причине наличия в нем кусочков мороженной вишни. Михельсон говорил без умолку, и все не по делу. Единственной полезной информацией было сообщение о том, что я совершенно здоров, и не далее как через сутки смогу отправиться на все четыре стороны под наблюдение домашнего врача.

— Где Бутлер? — спросил я после того, как закончился то ли завтрак, то ли ужин, хотя интуиция подсказывала, что это мог быть и полдник.

— Здесь я, — сказал Роман, который, оказывается, уже несколько минут стоял в дверях.

— Доктор, — продолжал он, войдя в палату, — нам нужно закончить с Песахом разговор, если медицина не имеет против этого возражений.

— Да, пожалуйста, — Михельсон взял под руку Рину и повел мою жену из палаты с таким видом, будто собирался пригласить ее в ресторан «Мигдаль а-опера». Рина оглянулась беспокойно, и я объяснил ей взглядом, что доктора можно не опасаться. Накормит кошерной пищей и расскажет несколько скабрезных анекдотов, иных врачи просто не признают.

Мы в очередной раз остались с Романом вдвоем, и я очень надеялся, что уж теперь-то ничто и никто не помешает нам поставить все точки над i, чтобы я знал, наконец, с каким грузом мне предстоит прожить оставшуюся жизнь.

— Подвинься, — потребовал я и сел на диван рядом с Романом. — Сначала буду говорить я, а ты слушай. Если ошибусь, поправишь, когда я закончу.

— Давай, — согласился Роман, но энтузиазма в его голосе я не расслышал.

* * *

— Айша Ступник, — начал я, — была связана с каким-то преступным бизнесом. Каким именно — детали, в которых полиция разберется лучше меня. Скорее всего, наркотики, судя по тому, какой метод использовали «коллеги» Айши, чтобы от нее избавиться. По-видимому, она что-то узнала и стала опасна, возможно, были иные причины. Мотивы тут обычно достаточно стандартные. Нестандартным стал способ убийства.

Айша собралась в Израиль — повидать родственников. Ее могли убрать еще во Франции, но это означало привлечь внимание. Когда Айша приобрела билет, «коллеги», у которых наверняка есть свои люди в туристических агентствах, поинтересовались, кто летит в соседнем кресле. Это оказался я. Найти меня в Париже было несложно — компьютер «Аркии» содержал все необходимые сведения. У них было несколько дней, чтобы присмотреться ко мне и выбрать тип наркотического препарата. Атаку начали вечером перед отлетом на банкете по случаю окончания конференции. Время — чтобы действие наркотика не закончилось, и план не сорвался в самый ответственный момент. И место очень удобное — в ином случае им пришлось бы накачивать меня этой дрянью силой.

Естественно, что все, происходившее со мной в тот вечер и после, путалось в моей памяти. Когда я отключился, меня отвезли куда-то — назову это место штаб-квартирой, и внушили воспоминания, которые были необходимы, чтобы подставить меня окончательно. Им нужно было, чтобы я действовал подобно сомнамбуле, и чтобы я в нужный момент не стал отпираться в полиции от того, что сделал.

Но нужно было подстраховаться. Точнее, нужно было знать твердо, что Айша умрет при любых обстоятельствах. Могло ведь быть так, что я все же не смогу вонзить в нее шип в нужный момент. Действие внушения могло ослабнуть… Да мало ли. Я нужен был не столько даже как непосредственный исполнитель, сколько как человек, уверенный в том, что именно он является убийцей.

Короче говоря, утром, за несолько часов до отлета, Айшу отравили. Скорее всего, сделал это ее любовник во время завтрака в студии — женщина получила смертельную дозу яда в такой концентрации, чтобы действие началось несколько часов спустя, во время полета. Уж это рассчитать «коллегам» Айши было не трудно — они знали и вес женщины, и ее физиологический тип.

Айша умерла бы независимо от моих действий, но у меня осталась бы память о том, что это сделал я и никто иной, даже если я на самом деле не поднял бы на Айшу руки.

На деле я эту руку поднял, но не тогда, когда предполагалось по сценарию. Я чувствовал себя отвратительно и не понимал причины. В моем подсознании постоянно боролись два «я» — нормальное, для которого убийство просто немыслимо, и подмененное, знавшее, что в нужное время ему придется совершить нужное действие.

И тут началось… Смерть наступила быстро — в течение нескольких минут. Я действительно не имел физической возможности вонзить шип Айше под лопатку, пока она спокойно сидела в кресле. Я и не должен был — мне было внушено вонзить ей шип в шею, это я и запомнил. Но у Айши начались конвульсии, она страшно выгибалась, к ней поспешил один из членов экипажа, и вот тогда, желая помочь и навалившись на бедную женщину, чтобы удержать ее от конвульсий, я и воткнул шип в первое попавшееся место. Под лопатку. Это мое действие, может быть, ускорило смерть Айши на минуту-другую. А может, и вовсе ничего не изменило, это решать полицейским экспертам.

Как бы то ни было, Айша умерла, место укола обнаружили, и первоначальное заключение было очевидно — именно так был введен яд. И именно таким способом его ввести никто не мог — даже я, сидевший рядом. Ведь укол убийца должен был сделать до, а не после начала конвульсий…

Доказательством должны были стать обнаруженные у меня шипы и мои собственные признания. Взятые по отдельности, это были всего лишь улики — прямые улики, важные улики. Доказательством моей вины они могли стать, взятые в совокупности.

Действие наркотика и, соответственно, действие гипнотического внушения, неизбежно должно было закончиться через два-три дня. Но внушенные воспоминания остались бы все равно, поскольку вспомнить, что происходило со мной на самом деле, я бы уже не смог. Я бы и на суде оставался уверен в том, что в некий момент вонзил шип в шею Айши… Может, прокурор убедил бы меня, что — не в шею, все-таки, а под лопатку…

Впрочем, даже если бы суд не нашел доказательства убедительными, даже если бы полицейское расследование не нашло необходимого мотива, все равно от истинных преступников опасность разоблачения была бы отведена. А ведь я мог рассказать и о мотиве, во всяком случае, вчера и позавчера я был уверен в том, что такой мотив есть. Ревность. Мне было внушено, что я давно знаком с Айшей, что у нас были с ней… В общем, это было настолько четко, что мне ничего не оставалось, как поверить в существование второго «я» и второй Айши, и второго мира, который неожиданно пересекся с нашим…

Так бы все и происходило, если бы не случай… Не знаю, считать его для себя счастливым или наоборот… Я имею в виду встречу с Люкимсоном. Преступники могли предвидеть многое, но могли ли они предвидеть, что я обращусь за помощью к человеку, который занимался внушением? Ему удалось — неожиданно даже для него, я в этом уверен, снять некую блокаду, и я вспомнил то, чего не должен был помнить. Наложение воспоминаний — реальных и внушенных — привело к стрессу, выдержать который было почти невозможно. Отсюда — мои попытки самоубийства, которые спровоцировал Люкимсон, не желая того.

Но что он сделал вполне сознательно — услышав мои признания, позвонил в полицию и сообщил новые улики в дополнение к уже имевшимся.

Я видел этот проклятый шип в самых неподходящих местах, а потом он неожиданно исчезал, и это усиливало стресс, и я… Я даже думал, что ты намеренно, с помощью Рины и этого Люкимсона, подсовываешь мне улику, чтобы довести до кондиции, чтобы я раскололся, наконец… Это был, конечно, бред, подсознание мое само расставляло вешки и убирало их, я был в это время как реактор, из которого вытащили защитные графитовые стержни… Все идет вразнос, реактор взрывается…

Если бы не Люкимсон, я и сейчас был бы убежден в том, что убил Айшу по причине ревности — несмотря на снятие психической блокады… Я просто не сумел бы защищаться в суде. Кстати, еще одно, чего не могли предвидеть преступники — то, что делом будет заниматься мой сосед, знающий меня как облупленного. Любой другой полицейский, да возьми того же Липкина… Меня задержали бы прямо в аэропорту, при обыске обнаружили бы флакончик с шипами, и кто тогда стал бы под микроскопом рассматривать показания каждого пассажира — мог я нанести бедной Айше именно такой удар или не мог…

— Вот так, — заключил я. — Но ты-то хорош… Я тебе благодарен, конечно, за все, что ты для меня сделал, но, Роман, я ведь дважды мог… а тебя не было рядом! Я не понимал, что именно со мной происходит, но ты и твои эксперты — почему вы не разобрались в том, что я нахожусь под действием наркотика? Я мог совершить еще несколько попыток самоубийства, и какая-нибудь наверняка оказалась бы удачной…

— Мотив, — прервал Роман мой монолог. — Ты по-прежнему не назвал мотив. Это означает, что твои знаменитые дедуктивные способности еще далеки от нормы.

— Мотив… Я же сказал: Айша, скорее всего, нарушила некий кодекс, и ее решили…

— Кто? Конкретно: имена, адреса.

— Ну откуда я могу это знать? Ты ведешь расследование вместе с французами, вот и разберитесь, это уже вопрос техники.

Роман покачал головой.

— Вся французская часть твоей версии построена на недоказанных предположениях. Что еще за организация? Почему наркотики? Если ты прав, то расследование нужно начинать заново — с нуля.

— Ты хочешь сказать, что все было не так?

— Почему же? Кое в чем ты не ошибся… Но согласись: версия, в которой не назван убийца, а мотив преступления назван лишь предположительно, не может меня удовлетворить.

— Ты слишком много от меня хочешь…

— Много? Тебе прекрасно известен истинный мотив, и ты знаешь истинного убийцу, но вот с логикой у тебя пока еще…

— Не понимаю, — растерянно пробормотал я.

— Помнишь, я говорил тебе, что у жертвы этого преступления было алиби?

— Помню, но это противоречие благополучно разрешено, или в этом я тоже ошибаюсь?

— Нет, но в некотором смысле у жертвы все-таки есть алиби. Видишь ли, Песах, все это дело нужно перевернуть с головы на ноги, и лишь тогда станут ясны и побудительные мотивы, и истинные преступники. Ты полагаешь жертвой Айшу Ступник, но бедная женщина к этому делу не имеет ни малейшего отношения. Жертва — ты. И когда до тебя, наконец, дойдет это простое обстоятельство…

— Я?!

Должно быть, я изумился слишком громко — дверь распахнулась, и на пороге возникла Лея-Сара, из-за плеча которой выглядывала Рина. Роман нетерпеливо махнул женщинам рукой.

— Кто-то убивает Айшу с помощью сильного яда, подставляет меня так, что возможность выпутаться близка к нулю, отводит от себя все улики, и ты утверждаешь, что жертва — я, а госпожа Ступник вовсе… Может, в действительности это она всадила мне шип под лопатку?

— Нет, — успокоил меня Роман. — Но все же попытайся посмотреть на себя не как на пособника преступления, а как на его жертву. Сделай усилие, это полезно и для твоего здоровья…

Я попытался. Я закрыл глаза и попробовал протянуть нить, начиная с того злосчастного вечера-банкета, когда…

О, Господи! Я вспомнил, кто первым подошел ко мне с бокалом вина. После этого бокала у меня началась жажда, и я пил потом без разбора, и пьянел, и доктор Саразин подливал мне, и мы пили за его здоровье, и за мое, да, больше все-таки за мое, то самое, которое с каждым бокалом все убывало…

— Доктор Шарль Саразин, — сказал я.

— Доктор Шарль Саразин, — повторил Роман. — Хорошо, что ты вспомнил сам, а то Михельсон уверял, что придется назначать сеансы гипноза… Так что Саразин?

— Он спаивал меня, будто хотел… Но зачем ему это?

— Ты прошел половину пути, — подбодрил меня Роман. — Пройди остальную. Когда и при каких обстоятельствах ты познакомился с Саразином? Ты знал его до встречи на конференции?

— Лично — нет. В университетских кругах он почти не известен, несколько исследований по военной истории… После моего доклада он задал два-три вопроса, не на заседании, а потом, в фойе. Очень специфические вопросы, мне показалось, что Саразин знает предмет не хуже меня, я, в свою очередь, спросил его…

— И он ответил?

— Нет, он перевел разговор…

— О чем он тебя спрашивал?

— Библиография и историография, всякие частности.

— Напомни-ка тему своего доклада.

Роман задавал вопросы резким голосом, будто вырубал их, и я поневоле отвечал коротко и четко — на секунду мелькнула мысль, что беседа наша превратилась в допрос.

— «Поставки вооружения чеченской оппозиции».

— Кто поставлял оружие чеченцам?

— Ну, это известно… Большую часть оставила российская армия в девяносто втором, да и потом российские военные продавали кое-что по мелочам, но, в основном, российское же воружение, попадавшее на западный рынок, перекупалось и через ближневосточные каналы отправлялось на Кавказ…

— Кем перекупалось?

— Американцами через третьи и четвертые руки.

— В твоем докладе были конкретные обвинения?

— В адрес американцев? Я приводил кое-какие аргументы, достаточно серьезные…

— Ты называл фирмы?

— Я не обзор делал, а научное сообщение. Меня интересовали обобщения.

— Ты называл фирмы? — настойчиво повторил Роман.

— Нет, я еще не закончил исследование, мне важно было застолбить материал…

— Но тебе эти названия были известны?

— Естественно, я ведь не спекуляцией занимаюсь, а историей и историографией.

— Саразин спрашивал тебя названия фирм?

— Не помню… Впрочем, напрямую — нет, но было ясно, что это его очень интересует.

— Откуда у тебя сведения о конкретных перекупщиках? Это не секретные данные?

— Суперсекретные. Но, черт возьми, Роман, за кого ты меня принимаешь? Сейчас я соображаю туго, но вообще-то это мой метод анализа, и в этом я не отличаюсь от ЦРУ, где, анализируя вполне открытые материалы под правильным углом зрения, получают информацию, которую никогда бы не добыл ни один секретный агент. Найти можно все, нужно лишь правильно искать.

— Афоризм, достойный Песаха Амнуэля, — удовлетворенно сказал Роман. — Последний наводящий вопрос, а дальше делай выводы сам. Посредниками были, в том числе, и французские фирмы?

— Да, «Лионские заводы Симонэ» и «Петролеум инкорпо…» Черт!

Я еше раз сказал «Черт». Я встал с дивана и попытался ходить по палате кругами, сразу ушиб колено о край кровати и, зашипев от боли, встал перед Романом.

— Ты совершенно прав, — сказал я. — Перед тобой клинический идиот.

— Признание вины не освобождает от ответственности, — заявил Роман.

— Если это так, — я рассуждал вслух, у меня возникло ощущение пустоты в нижней части черепа, сквозь эту пустоту проваливались мысли, едва успевая возникнуть, и, чтобы не потерять нить рассуждений, я просто вынужден был говорить, иначе мысль не удержать, — если это так, то… Роман, дай указание своим людям, чтобы из моего стола в университете забрали дискеты с набросками статьи… И в компьютере есть база данных, нужно проследить, чтобы никто не пробовал… Видишь ли, туда можно забраться через Интернет…

— Дискеты у меня, — сообщил Роман. — А от внешних сетей твой компьютер отключен.

— Давно?

— Как только я понял, кто тут настоящая жертва. Мотив.

— Я спрашиваю — давно?

— Вчера утром. Почти сразу после звонка Люкимсона.

— Значит, ты поверил моим воспоминаниям, тем, что я выбалтывал этому шарлатану?

— Воспоминаниям? Этой твоей второй реальности? Горячечному бреду, смешанному с игрой воображения? Психоаналитик, может, и сумел бы что-то из этого вытащить… Нет, сами воспоминания ничего не дали, но твои последующие действия…

— Мои действия?

— Не прикидывайся дурачком, Песах. Сейчас твои мозги в полном порядке. Перестань ходить, ты наступаешь мне на ноги. Садись и подумай. А потом начни излагать все сначала.

— Изверг, — сказал я, но в душе был, конечно, доволен. — Не мог бы избавить меня от лишних мысленных усилий?

— А ты бы мне это простил?

— Нет! — я покачал головой.

Глава 15 Финал

Я был туп и с самого начала понимал все происходившее с точностью до наоборот. У меня было, конечно, оправдание — я находился под действием двух мощных факторов: наркотика и наложенного поверх него гипнотического внушения.

Если разбираться здраво — а сейчас, мне кажется, я уже был на это способен, все началось год назад, когда я совершенно случайно наткнулся в Интернете на страницу какого-то любителя оружия; в мире, где возможно все, существует и такой вид коллекционирования: господин Бартон Рекс собирал сведения о новейшем вооружении и о том, на полях каких сражений это оружие использовалось впервые. И еще — где это использование оказалось наиболее эффективным, а где закончилось провалом. Бартон Рекс не был альтруистом, на свою интернетовскую страницу он допускал каждого желающего, но только после уплаты ста долларов банковским чеком. Я заплатил, получил пароль и был допущен. Собственно, в те дни меня, как историка, интересовало одно: где, когда и кем были использованы американские переносные ракетные комплексы «Стингер-Хd» — насколько мне было известно, несколько таких «Стингеров» попали к боевикам «Хизбаллы» и стало предметом пристального внимания сначала нашего МИДа, а затем вездесущих израильских газет.

В том, что следы вели в Иран, не сомневался никто. Трудно было сомневаться и в том, что к аятоллам «Стингеры» попали из Соединенных Штатов, миновав не меньше десятка фирм-посредников, каждая из которых, конечно, рисковала — не репутацией, на которую ей было плевать, но возможностью попасть «под колпак» ЦРУ со всеми неприятными для деятельности фирмы последствиями.

На домашней интернетовской странице Бартона Рекса я обнаружил сведения, которые заставили меня отложить начатую уже статью о причинах и следствиях операции «Гроздья гнева». «Стингеры-Хd» прошли испытания в 1992 году, год спустя была продана за рубеж первая партия — при строгом контролем сенатской комиссии по вооружениям. Впервые новая модификация «Стингера» была испробована в боевых условиях во время одной из сомалийских разборок — американские коммандос подбили ракетой вертолет повстанцев.

В строке, где упоминались «Стингеры», оказавшиеся, по сведениям ливанцев, на вооружении боевиков «Хизбаллы», стоял вопросительный знак. Так коллекционер оружия Бартон Рекс выражал свое недоумение — он не знал, какими путями ракеты попали к мусульманским террористам.

После третьего «посещения» домашней страницы Бартона Рекса (каждый просмотр обходился мне в десять долларов, и я старался за предоставленные полчаса выкачать максимум информации) я, как мне казалось, нащупал нить, потянув за которую можно было попытаться выявить цепочку поставщиков.

7 августа 1995 года неподалеку от Сараева хорватские мусульмане подбили ракетой транспортный самолет сил ООН. Машина дотянула до аэродрома, никто не погиб, а экспертиза показала, что «Боинг» был поражен «Стингером» именно этой последней модификации, которая, вроде бы, никак не могла оказаться на вооружении хорватов.

ЦРУ провело расследование, о результатах которого Бартон Рекс не сообщал ничего по естественной причине: никто с ним этими сведениями не поделился.

Вот тогда и возникла у меня идея растянуть эту цепочку, пользуясь только открытой информацией, в том числе и интернетовской. В конце концов, это был вопрос профессиональной чести: чем я хуже аналитиков Лэнгли, которые во времена холодной войны могли черпать из советских газет больше секретных сведений, чем доставляли засланные в СССР разведчики?

Через семь месяцев я, как мне казалось, мог назвать девять звеньев цепи посредников. Оставалось выявить одно, максимум два звена, и тогда я мог бы абсолютно точно начертить маршрут, по которому «Стингеры-Хd» путешествовали из Соединенных Штатов в Боснию. По моим предположениям, после выявления этой цепи не составило бы труда разобраться и в том, как попали новейшие «Стингеры» к боевикам шейха Нуруллы.

Конечно, след вел в Иран, в том смысле, что на всех этапах перепродаж сделки финансировались из Тегерана. Но ни одна ракета не пересекала границ Исламской республики, все проходило через частные фирмы в Европе (Франции и Германии) и Ближнего Востока (ливанские и турецкие).

Именно на этом этапе изучения информации я и обратил внимание на вторичные, если так можно выразиться, результаты действий фирм-посредников. Увлеченный «Стингерами», я не сразу понял, что вовсе не это новейшее оружие приносило фирмам главную прибыль. Бартон Рекс интересовался последними достижениями военной промышленности, а я подпал под влияние, что говорило, конечно, не в мою пользу как о профессионале.

Основным товаром оказалось российское оружие. Оружие, которое попадало на Запад и Ближний Восток по дешевке, по совершенно демпинговым ценам. «Росвооружение» искало рынки сбыта, вело трудные переговоры, проводило маркетинг, а в это время за спиной этой государственной структуры российские производители оружия сбывали товар любому посреднику.

А потом все это откликалось на Кавказе, в Чечне, где дудаевцы сражались с русской армией русским оружием, полученным от западных и ближневосточных поставщиков — и наверняка с ведома американских аналитиков, которые, я был уверен в этом, куда раньше меня размотали эту цепочку. Если я сумел придти к определенным выводам, потратив свои кровные две сотни долларов, то российский отдел ЦРУ с бюджетом хорошего министерства…

Работа была увлекательной, я ощущал себя не только историком, но и разведчиком-аналитиком, и больше всего гордился тем, что ни разу не обратился за помощью и информацией в наш МИД — наверняка они могли бы мне помочь и наверняка не стали бы этого делать, нашу бюрократию и мнимую секретность я знал хорошо.

А потом подвернулась командировка в Париж, и я не смог отказать себе в удовольствии сделать сообщение на тему «Поставки вооружения чеченской оппозиции».

Эйфория ученого-исследователя: получив результат, стремишься поделиться с коллегами и совершенно не думаешь о том, что кому-то и твой результат, и весь твой интерес именно к этой, тщательно скрываемой, теме, наносят ущерб, и неизбежно возникает необходимость остановить, прервать, не допустить…

Эйфория ученого плюс привычка к демократической открытости — из кабинета ведь даже кровь на полях сражений кажется не такой красной…

Когда доктор Саразин отвел меня к окну, где открывался замечательный вид на Сену и бульвар Сен-Поль, и начал задавать быстрые и заинтересованные вопросы, я не нашел в этом интересе ничего подозрительного. Но и все свои карты раскрывать, естественно, не стал: не потому, что меня что-то обеспокоило, но, согласитесь, ни один ученый не станет даже ближайшему коллеге излагать все детали неопубликованной еще и даже не вполне законченной работы.

А потом Саразин подошел ко мне на банкете, мы улыбнулись друг другу, мы были друг другу симпатичны, мне и в голову не приходило, что именно Саразина я должен сторониться, и бокал вина из его рук я принял с удовольствием, вино было хорошим, и мы выпили до дна за продолжение сотрудничества.

Где мы были после банкета? Скорее всего, наркотик специфического действия содержался в вине, и меня возили потом к гипнотизеру, который объяснил мне, что я должен делать. Меня снабдили флакончиком с шипами и отвезли в гостиницу. Может быть, даже уложили в постель и пожелали спокойной ночи… Нет, в постель я лег сам, ведь утром — это я помнил (а может, и это воспоминание было навязанным, а не истинным?) — дверь была закрыта изнутри, и ключ торчал в замочной скважине…

Бедная Айша Ступник… Если бы она купила билет на другой рейс или хотя бы на другое место, то осталась бы жива. Но тогда рядом со мной в самолете оказался бы кто-то другой. Женщина? Мужчина? А если — ребенок?

Действительно, если бы в соседнем кресле летел ребенок, сделал бы я то же самое?

То же самое — что?

Честно говоря, прежде, читая в газетах о зомби — людях, поступающих как роботы, выполняющие приказ, я мало чему верил. Я не встречал зомби на улицах, я не имел с ними дел на работе, о них не рассказывал мне Роман — в его практике зомби тоже не встречались.

Может, мы просто не могли их распознать?

Кем был в эти дни я — с чужой памятью, чужой мотивацией, способный убить, потому что мне было внушено именно такое действие?

Способный ли?

Я не сумел убить Айшу. Я вонзил ей шип уже после того, как бедная женщина ощутила на себе действие введенного заранее яда. Я даже не сумел и в этом случае выполнить задание полностью — вонзить шип в шею, и мои воспоминания как бы раздвоились, создав дополнительную причину для стресса…

Но, черт возьми, неужели они думали, что внушение и наркотик будут действовать до суда, до оглашения приговора? Недели и месяцы? Могло ли быть внушение настолько сильным? А действие наркотика — столь длительным? Мне предъявляли бы улики, я вынужден был бы их принимать, а память подсказывала бы мне — да, ты убийца, и…

Я не выдержал бы этого.

Собственно, я и не выдержал. Я дважды пытался покончить с собой. Не на это ли они рассчитывали?

Почему, в таком случае, они не поступили иначе? Внушили бы мне сразу суицидальное поведение, и я бы бросился под колеса машины, или вскрыл себе вены, или…

Чепуха. Инстинкт самосохранения не позволил бы сделать этого — не помогло бы никакое внушение. Нужно было создать ощущение вины. Нужно было создать четкое понимание того, что жить мне на этом свете нельзя — на самом деле нельзя, потому что я убил. Бедная Айша — она стала не просто случайной жертвой, обвиняющей меня уликой, она еще должна была сформировать в моем подсознании устойчивую и неуклонно растущую суицидальную идею.

Все так.

И если бы не случай, если бы не Люкимсон, честно пытавшийся вывести меня из кризиса… Еще вчера Рина, вернувшись домой, могла бы обнаружить мое тело под окнами квартиры… Мое мертвое тело… Голова в крови… Кровь на асфальте…

Я встряхнул головой, отгоняя видение. Плохо обладать развитым воображением. Слишком четко представляешь себе, что могло бы произойти, если…

Хорошо, что все кончилось.

Глава 16 Финиш после финала

— Хорошо, что все кончилось, с— казал я.

— Да, — подтвердил Роман. — Действительно, хорошо.

Что-то в его голосе заставило меня посмотреть на комиссара, и мне показалось, что он едва заметно усмехается — так усмехается взрослый, глядя на ребенка, полагающего, что он правильно решил задачу из учебника. Посмотрел бы в ответ…

— Что? — спросил я. — Где ошибка?

— Никакой ошибки, — быстро сказал Роман. — Ты прав. Сейчас Рина принесет твой костюм, и мы поедем домой. В этом деле ты будешь проходить как генеральный свидетель обвинения.

— И меня не станут обвинять по статье «покушение на убийство»?

— Надеюсь, что нет. Ты пытался убить уже убитого, по сути, человека. И не контролировал свои поступки… Вот только статью по тебе опубликовать не придется, уж не обессудь. Этой проблемой займутся другие.

— Мосад? — пробормотал я. — А у них хорошие аналитики?

Роман пожал плечами. Аналитики Мосада его не интересовали — другое ведомство, другие заботы.

Вошла — ворвалась, если быть точным, Рина с большим пакетом, из которого были извлечены мои лучшие брюки и рубашка в полоску. По-моему, Рине сейчас больше всего хотелось броситься мне на шею и приступить к неким действиям, которые Роман охарактеризовал бы как сексуальное домогательство. Хоть что-то приятное должно же быть в этой ситуации — Рина уже давно не смотрела на меня таким взглядом, да и у меня, откровенно говоря, давно — пять лет или больше? — ощущение близости ее тела не вызывало такого острого приступа желания. Роман был лишним, но, по свойственной даже лучшим полицейским тупости, не желал этого понять.

Он так и шел за нами по коридорам — не как добрый сосед, а как конвойный.

— Завтра в девять, — сказал доктор Михельсон, передавая мне пластиковую папочку для больничной кассы, — я жду вас в своем кабинете, нужно будет проделать несколько анализов.

— А это вам, — вторую папочку Михельсон передал Роману. — Здесь полное заключение, для суда вполне достаточно. Если будет нужно — вызовите меня экспертом.

— Непременно, — сказал Роман и подтолкнул меня к выходу.

Домой неслись с сиреной и мигалкой, распугивая водителей.

* * *

Собственная квартира показалась мне чужой, будто и ее подменили. Странно — мне приходилось заново привыкать к собственным воспоминаниям.

Мы опять сидели в салоне, перед нами опять стояли чашки с кофе, и мы, будто ничего не происходило в последние дни, вели неспешную беседу — о погоде (жара, хамсин, а ведь осень уже…), о политике (опять Давид Леви грозится выйти из кабинета, хлопнув дверью) и о женщинах (Офра Хаза, говорят, перекрасила волосы, и это ей очень не идет).

— Позвоню Люкимсону, — сказал я неожиданно для самого себя, прервав на полуслове рассуждения Романа о пользе и вреде эмансипации. — Все же он спас меня, хотя и сообщил в полицию.

Я протянул руку к телефону, и Роман перехватил меня за локоть.

— Не надо, — сказал он. — Люкимсона не позовут. Да и номера ты не знаешь.

— Почему не знаю? — удивился я. — Пять-шесть-ноль-один…

— Это номер его квартиры.

— Так я и собираюсь звонить ему домой.

— Люкимсона нет дома и долго еще не будет.

— Он что, уехал за границу? — продолжал недоумевать я.

— Я всегда думал, что историки не отличаются умом, — прокомментровал Роман в обычной своей манере, — но не до такой же степени. Люкимсон в тюрьме, и сегодня судья Кадури продлил срок задержания еще на неделю.

— Не понял…

— Ты думаешь, что случайно встретил его в читальном зале?

— Я его и прежде там встречал.

— Давно ли?

— Да уж месяцев семь-восемь… — я сопоставил даты и прикусил язык.

— Начал соображать, наконец, — удовлетворенно сказал Роман.

— Не хочешь ли ты сказать, что этот экстрасенс-шарлатан был связан с компанией… мафией… в общем, с Саразином и…

— Нет, — покачал головой Роман. — Его просто купили, причем достаточно дешево, скажу тебе. Когда ты побывал на интернетовской странице Бартона Рекса, то привлек к себе внимание. Вопросы твои оказались слишком профессиональны для простого коллекционера. А в наши дни собрать о человеке сведения — плевое дело…

— Они что, натравили на меня этого шарлатана, чтобы он убедил меня…

— Не думаю, сначала его просто держали как запасного игрока — не исключалось, что его способности придется использовать. И зря ты называешь его шарлатаном, уж на себе ты испытал, что как гипотизер он…

— Да это я так… — вяло отмахнулся я. — Значит, он позвонил в полицию, чтобы снять с себя возможные подозрения, а сам…

— Ты ведь первый раз попытался выброситься из окна после того, как посетил Люкимсона?..

— Может, ты скажешь, что и профессор Бар-Леви не случайно врезался в бордюр, и я не случайно оказался на конференции в Париже…

— Бар-Леви утверждает, что какой-то грузовик выехал на встречную полосу, и ему пришлось резко свернуть. Это не было доказано, к тому же, других свидетелей не оказалось, пострадал только сам профессор, страховая компания не нашла, к чему придраться… Нет, Песах, тут я ничего утверждать не берусь — есть в жизни место и случайностям. Трагическим, в частности.

— Господи, — сказал я. — Ты прав, Роман, я был туп и не видел дальше собственного носа.

— Мне нравится, что ты сказал «был», — заметил Роман. — Это вселяет надежду на будущее.

— Надеюсь, в тюрьме у Люкимсона будет своя клиентура. Послушай, а если он внушит охране, что его нужно отпустить?

— Им внушишь, — хмыкнул Роман. — К тому же, наркотиков они не употребляют, эа этим начальство следит, а на здоровый мозг Люкимсону воздействовать слабо… Он ведь не этот, как его…

— Граф де сен Жермен.

— Ну да, — сказал Роман с сомнением. Кажется, он все-таки имел в виду кого-то другого. Я не стал уточнять — Рина вошла с подносом, на котором лежали аппетитные ватрушки, села рядом со мной, взяла мою руку в свою…

Гипноз, подумал я. Опять гипноз.

Но как приятно поддаться…

Оглавление

Часть первая ЦИАНИД ПО-ТУРЕЦКИ

  Глава 1 Знакомство

  Глава 2 Встреча со смертельным исходом

  Глава 3 Никаких следов

  Глава 4 Кто из них?

  Глава 5 Давние знакомства

  Глава 6 Очная ставка

  Глава 7 Убийца

Интерлюдия 1

  Артур Конан Дойль САМОУБИЙСТВО ДЖОРДЖА УИПЛОУ

Часть вторая ЧИСТО НАУЧНОЕ УБИЙСТВО

  Глава 1 Смерть в университете

  Глава 2 Три докторанта

  Глава 3 Исчезнувший стилет

  Глава 4 Слишком много мотивов

  Глава 5 Невидимка

  Глава 6 Листок на доске

  Глава 7 Стилет, которого не было

Интерлюдия 2

  Агата Кристи БЫК ПОСЕЙДОНА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

Часть третья НЕСКОЛЬКО КАПЕЛЬ КРОВИ

  Глава 1 Убийство на вилле

  Глава 2 Первые выводы

  Глава 3 Информация к размышлению

  Глава 4 Правильный след?

  Глава 5 «Не верю», — сказал Станиславский

  Глава 6 Такое простое дело

  Глава 7 Вопросы, вопросы…

  Глава 8 Дело закончено?

  Глава 9 Несколько капель крови

Интерлюдия 3

  Эдгар По ИСПОВЕДЬ

Часть четвертая ПРЯМАЯ УЛИКА

  Глава 1 Смерть пассажирки

  Глава 2 Ранка и шип

  Глава 3 Алиби жертвы

  Глава 4 Улика

  Глава 5 Убийца

  Глава 6 Расследование

  Глава 7 Экстрасенс

  Глава 8 Мотив

  Глава 9 Версия

  Глава 10 Решение

  Глава 11 Попытка

  Глава 12 Вторая попытка

  Глава 13 Вторая версия

  Глава 14 Вторая жертва

  Глава 15 Финал

  Глава 16 Финиш после финала

Реклама на сайте