«Война "невидимок"»

Николай Шпанов Война «невидимок»

Часть первая

Глава первая. «Погибаю, но не сдаюсь»

Мичман Селезнев не сдается

Южная ночь без сумерек, без переходов стремительно падала на новороссийский рейд. Но и с ее приходом не наступило облегчения от парной духоты дня. Воздух оставался неподвижным. Ни малейшее дуновение не рябило поверхности моря. Последний блеск алой полосы заката, отражаясь от зеркальной воды, дрожащими бликами ложился на матовую поверхность шаровой краски корабля. Видимо, краска эта давно не подновлялась – она успела выцвести, пошла разноцветными подтеками. Беседка, висящая на двух стропах, казалась совсем крошечной на широкой, как стена дома, корме дредноута. Двое парнишек в тельняшках и подтянутых к подмышкам парусиновых штанах роб, болтая ногами, сидели на беседке. Их бескозырки были сдвинуты на затылки давно не стриженных, вихрастых голов. Двенадцатилетнему «добровольцу» Павлу Житкову, по старинке именовавшемуся юнгой, было приказано надраить медь славянской вязи, которой была выложена по корме дредноута надпись «Воля».

С полудня к Пашке присоединился его дружок Александр Найденов, в просторечье – Санька. Найденов – тоже «доброволец», однолеток Житкова. Такой же крепкий, коренастенький и густо загорелый, как его приятель, облаченный в такую же линялую тельняшку и в такие же, не по мерке, заношенные штаны парусиновой робы, Санька внешне мало чем отличался от Пашки. Разве только тем, что лицо его не было, как курносая физиономия Пашки, до самых глаз покрыто золотистой осыпью веснушек.

Санька был мастер на все руки. Хотя официально он числился всего лишь учеником в мастерских морской авиационной базы, но в душе считал себя уже без пяти минут летчиком. Без памяти влюбленный в свои «гидрошки», он готов был целыми днями возиться около них. К другу Пашке он подгреб для того, чтобы посоветоваться, как быть дальше: самолеты были почти беспризорны, им грозила гибель.

Тут было о чем подумать.

Мальчики провели на беседке все время с обеда, а медь надписи оставалась такой же темной, как была.

На кормовой балкон адмиральского салона несколько раз выходил долговязый рыжий офицер. Он поглядывал на беспечно беседующих мальчиков, нерешительно переминался с ноги на ногу и уходил обратно.

На баке пробили склянки. Вразброд, словно нехотя, отозвались разноголосые рынды с эскадры. Силуэты кораблей расплывались во тьме надвигающейся ночи.

– Так ни фига ты мне и не присоветовал, – сказал Санька, подбирая ноги. Он потянулся и лихо сплюнул длинной струйкой в темную бездну под беседкой. – Нужна нынче кораблю драеная медяшка, как мертвому припарки.

– Не скажи, небось и п-покойника к смерти а-а-обряжают, – чуть заикаясь, ответил Пашка.

– Неужто и впрямь топить?

– А т-ты думал! Ленин ясно приказал: германцам флот не да-авать!

– Это-то ясно, – согласился Найденов, – а все-таки… Сила какая! Строили, строили – и на!

Пашка стал молча собирать принадлежности для чистки меди.

– Пошли, што ль?

– Ты иди, а я еще малость подымлю, – с важностью ответил Найденов и снова растянулся на доске. – Ты меня не жди. Я в туза – и до базы.

Житков перекинул через плечо сумку со снастью и стал ловко взбираться по штормтрапу на высокий борт корабля.

Тем временем в кормовом салоне «Воли» происходило следующее. За круглым столом, в центре каюты, полный офицер в кителе нараспашку торопливо дописывал страницу. Это был капитан первого ранга Тихменев, командир линейного корабля «Воля». После каждых нескольких строк Тихменев досадливо морщился и перечитывал написанное. Ему мешали два других офицера, вполголоса споривших на диване. Один из них, – высокий, худой, длиннолицый, с рыжими колбасками бачков на розовых щеках флаг-офицер старший лейтенант барон Остен-Сакен, – убеждал второго – маленького, крепкого мичмана Селезнева:

– Вы единственный офицер на корабле, к которому «братишки» относятся более или менее по-человечески. Кроме вас, никто не может покинуть корабль. Мы все под негласным арестом. Начиная с командира. Хотя формально он и замещает отбывшего флагмана.

– Именно потому, что матросы мне доверяют, я и не вижу возможности покинуть корабль с таким поручением.

– А, все это слова! – раздраженно сказал барон. – Пустые разговоры, которыми вы хотите прикрыть свои страх перед матросней!

Селезнев вскочил с дивана:

– Господин старший лейтенант!.. Вы имеете дело с офицером!

– С бывшим, господин Селезнев, с бывшим-с…

Тихменев поднял голову:

– Господа, господа! – Он развел толстыми руками. – Вы забываете, что нынче даже стены имеют уши. Право же, не время для ссор, господа. – Он стал тщательно складывать лист, проводя по сгибам широким, аккуратно подстриженным ногтем. – Петр Николаевич! – Селезнев подошел к столу, Тихменев смерил его пытливым взглядом. – Считаете ли вы себя сыном России и способны ли для флота рискнуть головой? – Тихменев протянул мичману запечатанный конверт. – Чего бы это ни стоило, вы должны доставить пакет на «Свободную Россию». Лично кавторангу Терентьеву. Никому иному. Понятно?

– Понятно… Но… – Селезнев замялся. – Я должен знать, что здесь написано.

Тихменев с удивлением глядел на Селезнева. Стоящий за спиною мичмана Остен-Сакен делал командиру какие-то знаки. Видя, что тот не понимает их, флаг-офицер сказал:

– Разрешите мне, господин каперанг, сообщить мичману содержание письма?

– Я думал, мои офицеры еще не уподобились этому сброду, – хмуро произнес Тихменев. – Но если… мичману недостаточно моего приказания, – Тихменев пожал плечами и передал пакет Остен-Сакену, – поступайте, как знаете. Пакет должен быть доставлен сегодня ночью. – Тяжело ступая, он пошел к выходу. У самой двери приостановился и повторил: – Слышите? Доставить сегодня же ночью, во что бы то ни стало. Завтра будет поздно.

Тяжелая, резного дуба дверь затворилась за широкой спиной Тихменева. Остен-Сакен держал конверт за углы длинными пальцами, поросшими такими же рыжими волосами, как на щеках.

– Вам угодно знать содержание письма? – подчеркнуто вежливо спросил он мичмана.

– Точно так, господин лейтенант! – твердо ответил Селезнев.

– Извольте-с. – Глядя на Селезнева бесцветными остзейскими глазами, Остен-Сакен отчеканил: – Даю точный текст: «С получением сего приказываю безотлагательно приступить к выполнению директивы Совета Народных Комиссаров. Дальнейшее промедление может повести к непоправимым последствиям для всего флота и для России», – Барон на секунду умолк и насмешливо сказал: – Ну-с, а директива господ народных комиссаров вам, вероятно, известна: русским морякам во что бы то ни стало стать самотопами. По мнению «товарищей», лучше потопить корабли, чем передать немцам или хотя бы жовто-блакитному хохлацкому правительству. Вместо того, чтобы когда-нибудь получить корабли обратно в целости и сохранности… – не досказав, он выразительно показал на палубу.

– Если корабли попадут в руки немцев или этой самой Рады, на них будет поднят германский флаг. Они больше никогда не станут русскими. Будут держать под своими пушками наше побережье, будут драться с кораблями, которые останутся верными России, – горячо проговорил Селезнев.

Водянистые глаза Остен-Сакена сузились:

– Значит, вы не расходитесь во мнении с господами «товарищами»?

– Нет! – резко ответил Селезнев.

– И согласны с потоплением эскадры?

– Так точно.

– Ну, так везите этот пакет без колебаний.

– Я должен видеть текст, – настойчиво повторил Селезнев,

– Вам недостаточно моего слова?

– Нет.

Остен-Сакен смешался.

– Ну, знаете ли, мичман, это уже переходит всякие границы. – Он потянулся к письму. – Хорошо… Я переведу вам текст. Во избежание ненужного любопытства, оно написано по-английски.

– Благодарю вас, – сказал Селезнев. – Прочту и сам.

– Ни в коем случае. Верните пакет! – Остен-Сакен рванулся к Селезневу, шагнувшему было к двери. – Слышите: отдайте пакет!.. Или…

Селезнев остановился:

– Или?..

– Все узнают, вся Россия узнает, что вы не офицер, да, да, не офицер, а…

– Ну-с, договаривайте.

– Вы не офицер, вы изменник России, вы большевик-с, милостивый государь, – задыхаясь от злобы, шипел барон.

Селезнев круто повернулся и, не отвечая, пошел прочь. Но прежде чем он успел взяться за ручку двери, за его спиной глухо прозвучал выстрел. Селезнев качнулся, вытянул руки, будто пытаясь уцепиться за воздух, и без звука упал…

В каюту вбежал испуганный Тихменев. В руке Остен-Сакена еще был зажат браунинг.

– Что, что случилось? – Увидев тело мичмана, Тихменев остановился как вкопанный. – Что вы наделали! Боже мой, что вы наделали! – простонал он, хватаясь за голову. – Боже мой, боже мой!..

Но Остен-Сакен не дал командиру времени хныкать. Подчиняясь указаниям барона, тучный каперанг послушно помог ему перенести тело мичмана в адмиральскую спальню. Труп забросали одеялами и замкнули каюту на ключ.

Вернувшись в салон, Тихменев повалился в кресло и промямлил:

– Ведь он член судового комитета! Что вы наделали!

– Завтра мы будем в море… – закуривая, мечтательно сказал Остен-Сакен. – И никакие комитеты не помешают нам спустить мичмана за борт по всем правилам похоронного искусства.

– Как бы я хотел уже быть в море! – уныло произнес Тихменев.

– Директива Эйхгорна ясна: вернуть корабли в Севастополь.

– Если бы это было так просто!

Остен-Сакен криво улыбнулся. Но то, что он в этот момент увидел, согнало улыбку с его тонких губ: прильнув к зеркальному стеклу двери так, что нос расплющился в широкий белый пятачок, на кормовом балконе стоял Найденов. Глаза его были полны испуга и любопытства. По этим глазам Остен-Сакен понял, что Санька видел все. Одним прыжком офицер оказался у двери, распахнул ее и втащил мальчика в каюту. Не прошло и пяти минут, как Санька оказался в той же спальне, где лежало тело Селезнева. Крепкие веревки стянули ему руки и ноги. Он не мог сделать ни одного движения. Тугой кляп плотно сидел во рту.

Честное слово барона

Рука барона слегка вздрагивала, когда он подносил спичку взволнованно закуривавшему командиру.

– Какая страшная оплошность! – плаксиво пробормотал Тихменев.

– Да, мальчишка мог испортить все дело, – согласился Остен-Сакен. – Удивительно, как я забыл, что эти паршивцы целый день торчали тут, на беседке. Нашли тоже время медяшку драить…

– Да, да, конечно, – покорно согласился Тихменев. – Их там было двое?

– Так точно. Вторым был наш юнга.

– Где же он?

Остен-Сакен растерянно взглянул на Тихменева.

– Вы правы. Нужно его найти.

– Боже мой, – опять застонал Тихменев, – если он что-нибудь видел!..

Но Остен-Сакена уже не было в салоне. Он мчался по проходам корабля.

Прошло не меньше четверти часа, пока он вернулся к Тихменеву, сопровождаемый Пашкой Житковым.

– Ну, дружище, рассказывай, что ты видел, – с наигранной ласковостью спросил барон, плотно затворив дверь салона. – Ты был здесь минут пятнадцать тому назад?

– Никак нет, не был, – твердо ответил мальчик.

Тихменев вопросительно взглянул на Остен-Сакена:

– Значит…

– Небось, это Санька, – весело перебил его Пашка. – На-найденов Александр, с ги-идробазы, летчик… Он тут на беседке оставался па-акурить.

– Летчик?.. Так, так… – Барон неопределенно покрутил пальцами и неожиданно вынул из кармана портсигар. – Кури.

Пашка смешался:

– Б-благодарю покорно, не курим.

Офицеры заговорили между собой по-английски.

– Великолепная идея, – сказал Остен-Сакен. – Этот парень отвезет пакет Терентьеву.

– Вы думаете? – нерешительно спросил Тихменев.

– Он может уйти с корабля, не возбуждая подозрений, – сказал Остен-Сакен и обратился к юнге: – Хочешь получить двадцать пять рублей… нет, пятьдесят?

– Это к-керенками-то? На что мне? – пренебрежительно ответил Пашка.

– Вот как, ты бессребреник?! – насмешливо сказал барон. – А что же ты хотел бы иметь? – заискивающе спросил он. – Что бы ты хотел получить? Хочешь настоящими, романовскими?

Пашка отмахнулся.

– Так что же тебе надо? – раздраженно спросил барон. – Ну, говори же: больше всего, что?

– Б-больше всего? – Пашка подумал. – Больше всего?.. Небось, не дадите…

– Командир все может, – сказал барон. – Говори же!

– Браунинг! – мечтательно вздохнул Пашка.

– Получишь браунинг! – обрадовался Остен-Сакен. – Но за это ты должен исполнить просьбу командира.

– Про-осьба просьбе рознь, – с неожиданной степенностью произнес мальчик.

При этих словах что-то похожее на добродушную ухмылку пробежало по широкому лицу Тихменева. А барон строго сказал:

– Командир обращается к тебе, потому что знает, ты стоишь взрослого матроса. На тебя ведь можно положиться? – И после краткой паузы: – Мичмана Селезнева знаешь?

– А то как же.

– Так вот: твой приятель… как его?

– Санька?

– Вот, вот. Он на шлюпке повез сейчас мичмана Селезнева на «Свободную Россию» с важным поручением. Но мичман забыл здесь еще один пакет. Нужно доставить вслед Селезневу. Можешь?

– Па-ачему нет?.. Доставим.

Тихменев пальцем подозвал юнгу.

– Видишь пакет?

– Т-та-ак точно.

– Тут важные документы. Доставишь конверт капитану второго ранга Терентьеву на «Свободную Россию».

– А вам, небось, расписку?

– Мы сделаем так. – Остен-Сакен взял листок и набросал несколько строк. – Вот слушай, что я пишу кавторангу Терентьеву: «Доставившему этот пакет выдайте браунинг с патронами». Понятно?

– Ка-ак… ка-ак… – расплываясь в улыбке, говорил Пашка. Больше обычного заикаясь, он не сразу смог договорить. – Как не понять!

Барон вскрыл конверт и быстро набросал под подписью Тихменева тоже по-английски: «Этого прохвоста – подателя сего – ни в коем случае не выпускайте с корабля». Он старательно заклеил конверт, запечатал его сургучом и передал Пашке:

– Спрячь хорошенько.

– Будьте покойнички, не потеряем! – Пашка спрятал конверт под тельняшку. Он хотел было уже идти, но вдруг остановился: – А не обманут, дадут браунинг? – спросил он Тихменева. Вместо ответа тот кивнул в сторону Остен-Сакена. Барон внушительно сказал:

– Честное слово, ты получишь свое. Но уговор: ни одна душа не знает о твоем отъезде с корабля. Есть?

– Есть!

– Вот это настоящий моряк! – сказал барон на прощание и двумя пальцами покровительственно, похлопал парнишку по плечу.

Не чувствуя под собою ног от радости, Пашка выбежал из салона.

Каждое слово, сказанное в салоне, было ясно слышно в адмиральской спальне. Связанный Санька не мог ни шевелиться, ни говорить, но ничто не мешало ему слушать. Он, как угорь, извивался на ковре, покрывавшем палубу спальни. Бился головой, перекатывался с боку на бок – все напрасно: путы оставались такими же крепкими, кляп так же плотно сидел во рту. Из салона ясно донесся стук стальной двери, захлопнувшейся за Пашкой.

– Слава богу, – произнес Остен-Сакен.

– Это мы скажем, когда Терентьев даст нам сигнал, что готов следовать за нами в Севастополь, – сказал Тихменев, в сомнении покачивая головой.

Покрытые рыжей шерстью пальцы барона не спеша переходили от пуговицы к пуговице. Он расстегнул китель, закурил и, с наслаждением затянувшись, сказал:

– Gott mit uns!

Позор изменникам России!

В ночь с 16 на 17 июня 1918 года в Новороссийской бухте началось необычное оживление. Команда линейного корабля «Воля», распропагандированная представителями Новороссийского Совета, державшего руку Кубано-Черноморской рады, поддержала Тихменева. Было решено идти в Севастополь. К морякам «Воли» присоединились команды нескольких миноносцев. Были корабли, где мнения команды разделились: одни стояли за то, чтобы топить суда, меньшинство – за поход в Севастополь. С таких судов отгребали вереницы шлюпок на миноносцы, собиравшиеся уходить, и, главным образом, на «Волю», чье решение плыть в Севастополь считалось самым твердым. Были суда, совсем или почти совсем покинутые командами.

В числе кораблей, брошенных экипажами, был и дредноут «Свободная Россия». На его борту осталось едва шестьдесят матросов. Командир линкора Терентьев давно уже сочувствовал планам Тихменева. Получив через юнгу Житкова прямое указание подготовиться к походу, он делал отчаянные попытки поднять пары. Но кочегаров, согласившихся нарушить приказ Советского правительства, на линкоре было мало. Их не хватало на обслуживание даже половины котлов.

В ванной командирской каюты был заперт юнга с «Воли», доставивший Терентьеву предательский приказ Тихменева. Под утро командир корабля, устав бесплодно бродить по его нескончаемым палубам, вернулся к себе в каюту. Он был совершенно измучен напрасными попытками поднять пары. Он понял, что предстоит либо до конца разделить участь своего корабля и, как велит традиция, вместе с ним погрузиться на дно моря, либо покинуть его навсегда. После недолгих колебаний выбор был сделан. Терентьев стал собираться в путь, но тут он вспомнил о своем маленьком пленнике. Подумав, Терентьев выкинул ключ от ванной в иллюминатор и завалил дверь в нее всякими вещами, придав им такой вид, будто они уже давным-давно не разбирались.

Пашка между тем безмятежно спал в своем заточении, не подозревая о ловушке. Во сне он крепко сжимал потеплевший от его маленькой руки черный браунинг. Сон мальчика был крепок благодаря стакану портвейна, которым угостил его офицер. Когда же он разомкнул, наконец, отяжелевшие веки и захотел выйти из ванной, никто не отозвался на его стук. Дредноут был уже покинут. Терентьевым и всей командой. На стальном гиганте не осталось ни единой живой души. Напрасно стучал Пашка в дверь кулаками и ногами, напрасно бил в переборки всем, что попадалось под руки, – ему отвечало только глухое гудение стали.

Ничего не понимая, он опустился на решетчатую скамеечку около ванны.

«Что ж это такое? В тюрьме я, что ли?.. Кабы Саньку сюда! Он бы меня вызволил, непременно бы вызволил!» – растерянно думал Пашка.

Он не знал, что на борту «Воли» его друг находится в еще более тяжелом положении, чем он сам.

* * *

По тому, что говорилось в салоне «Воли», Санька Найденов мог составить представление о происходящем: «Воля» готовилась к походу. Ее стальные переборки уже дрожали мелкой, едва заметной дрожью оживающих машин. За ночь на корабле собрались толпы дезертиров. В числе их было и несколько кочегаров-эсеров, помогавших офицерам-изменникам поднять пары. Решившие идти с «Волей» в Севастополь команды миноносцев уже выводили свои корабли на внешний рейд Новороссийска.

Прислушиваясь к движению на корабле, Санька не смыкал воспаленных от бессонницы глаз. Снова и снова пытался он освободиться от своих пут. Но веревка на руках не ослабевала, а еще сильней впивалась в тело. Мальчик чувствовал, что руки его растерты в кровь. Невыносимо саднила раны жесткая пенька. Ничего не удалось сделать и с кляпом во рту. От него ломило скулы, судорогой сводило челюсти.

Временами, когда силы иссякали в безнадежной борьбе, безразличие отчаяния охватывало Саньку. Он затихал. Но стоило услышать за переборкой голос рыжего барона, как ненависть охватывала все его маленькое существо. Воля к свободе заставляла мысль и тело напрягаться в отчаянном усилии сбросить путы. И вдруг Саньке показалось, что веревки не так уж сильно сжимают затекшие лодыжки. Затаив дыхание, он попробовал шевельнуть ступнями, и – о радость! – ими можно было двигать!

Не думая о боли в суставах, о свинцовой тяжести, которой от усилий наливалось все тело, он стал шевелить ногами. Путы поддавались. Прошло часа два, и ноги были свободны. Найденов мог встать, оглядеться, мог ходить! Он устремился к иллюминатору. Величественное, хотя и печальное зрелище представилось ему. Большая часть кораблей минной дивизии, оставшихся верными власти рабочих и крестьян, – «Гаджи-Бей», «Фидониси», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Сметливый» и «Стремительный», – стояли неподвижно, с приспущенными флагами, словно на них были покойники. Мимо них, оставляя за кормою траурные султаны густого дыма, тихо шли несколько миноносцев-изменников. Следом за миноносцами, глядя в яркое утреннее небо хоботами башенной артиллерии, медленно, как неповоротливое, ленивое чудовище, разворачивался дредноут «Воля». Как по команде, поднялись матросские руки над бортом «Гаджи-Бея», «Фидониси», «Сметливого». Кулаки были сжаты. Единодушный вопль вырвался из тысячи грудей. Саньке показалось, что он различает слово «позор». От строя остающихся кораблей отделился миноносец «Керчь». Он выдвинулся так, чтобы его было видно со всех концов бухты, всем, кораблям и городу. На мостике показалась худая фигура командира – старшего лейтенанта Кукеля. Его кулак поднялся над головой так же, как были подняты тысячи других кулаков. На рей «Керчи» взлетели яркие флаги сигнала: "Кораблям, идущим в Севастополь: «Позор изменникам России!»

Неужели этот сигнал презрения относился и к нему, всегда считавшему себя неотъемлемой частичкой боевого Черноморского флота? К нему, Александру Найденову, будущему морскому летчику?! Нет, этого не могло быть! Он не может уйти к немцам! Не может, не смеет рыжий барон вырвать его живым из рядов людей, верных Ленину!

Санька в отчаянии огляделся. В каюте не было ничего, что могло бы помочь ему освободить руки или хотя бы подать сигнал туда, на волю, за борт корабля-тюрьмы. Взгляд его остановился на тяжелой медной спичечнице, стоявшей на ночном столике у койки. Онемевшими, затекшими пальцами связанных рук Санька с трудом собрал с палубы разлетевшиеся листки упавшей книги. Потом долго старался зажечь спичку. Спички ломались одна за другой. Несколько штук вспыхнули, но тут же погасли.

В коробке осталась последняя.

Мальчик напряг всю волю, чтобы заставить себя действовать не спеша. Он осторожно провел спичкой по коробку. Послышался едва уловимый звук вспышки. Санька стоял, боясь шевельнуться и потушить огонек. Пятясь, поднес спичку к смятым листкам книги. Они вспыхнули. Маленький костер разгорался на мраморе ночного столика. Найденов протянул к огню связанные руки. Пламя лизнуло кожу. Закусив губу, мальчик заставил себя не отнимать рук от пылающих листков. Боль делалась нестерпимой. Веревка загорелась. Огненный браслет опоясал запястья. В глазах мутилось. Санька терял сознание. Еще одно усилие воли, еще минута твердости, и… обожженные руки были свободны.

Он поднял их над головой и застонал.

Вырвав изо рта тряпку, прильнул к графину с водой. Пил жадно, большими глотками, закрыв глаза, а когда отнял пустой графин от губ и открыл глаза, то невольно попятился: каюта была заполнена густым серым дымом. Сквозь бурую пелену дыма поблескивало пламя – горела постель. Прежде чем Санька сообразил, что делать, за дверью послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась.

– Пожар! – раздался крик Остен-Сакена, невидимого за пеленой дыма. – Проклятый щенок!

Человек за бортом!

В кают-компании миноносца «Керчь» шло совещание. Обсуждался способ уничтожения кораблей. Решили вывести их на стофутовую глубину, заложить подрывные патроны, открыть кингстоны и произвести взрыв. Если понадобится, то добивать сохранившие плавучесть суда торпедными выстрелами с «Керчи».

Команда «Керчи» договорилась подготовить свой корабль к тому, чтобы, потопив все корабли и приняв к себе на борт остатки команд, доставить их в Туапсе, а там затопить и «Керчь». Работа на корабле продолжалась всю ночь.

Наступило 18 июня.

На миноносце «Керчь» царили полный порядок и дисциплина. Между командиром и матросами не было разногласий. Все сходились на одном: лучше гибель, чем позорная сдача немцам.

Командир «Керчи», старший лейтенант Кукель, худощавый брюнет с черными грустными глазами, поднялся на мостик. Крепко стиснув поручни, он глядел на проходящие мимо «Керчи» корабли тихменевского отряда.

Наконец, когда от головного миноносца-изменника остался на фоне неба лишь неясный мазок дыма, Кукель как бы пришел в себя и обернулся к сигнальщику, не отрывавшему глаз от бинокля.

– Уходят все-таки… – сказал тот.

– Я все ждал, не проснется ли хоть в одном из них совесть моряка-черноморца, – грустно произнес Кукель и глянул на рей: там все еще полоскались флаги сигнала «Позор изменникам России!»

– Может, спустить? – спросил матрос.

– Нет! – решительно сказал Кукель. – Пусть они видят все до конца. – Он указал на проплывавшую мимо «Керчи» стальную громаду «Воли». – Их это касается больше других!

По мере того как линейный корабль приближался к «Керчи», на ее борту делалось все тише. Один за другим подходили матросы и офицеры и застывали у поручней. Полтораста пар глаз были устремлены на дредноут, словно старались навсегда запечатлеть его гордые контуры. И вдруг, на виду у всех, на высоком борту линкора произошло какое-то необычное движение, суета. Долговязая фигура офицера в кителе нараспашку пронеслась по верхней палубе. За ним мчался мальчик в изодранной тельняшке. Добежав до носовой башни, офицер юркнул за нее, и под ноги преследователю полетел обломок какой-то доски. Мальчик упал, но тотчас вскочил и снова бросился за офицером. Тот быстро взбирался по внешнему трапу мостика. Мальчик нагонял офицера, но к моменту, когда вылез на мостик, офицер успел добежать до противоположного крыла и стал стремительно спускаться. Его фигура мелькала среди орудий, пулеметов, прожекторов, сваленных бухт троса, кнехтов. Но где бы он ни появлялся, в нескольких шагах от него оказывался и мальчик. Офицер перепрыгнул на неубранный выстрел. Держась за леер, он пробежал несколько шагов и круто повернулся. В его вытянутой навстречу преследователю руке был зажат браунинг. Офицер выстрелил. Никто из сотен зрителей не мог сказать, попал ли он в мальчика, но все видели, как тот стремительным рывком метнулся под ноги офицеру и оба они полетели в море…

«Воля», не замедляя хода, продолжала идти вперед.

Это неожиданное происшествие разрядило напряжение, царившее на «Керчи». Два матроса-керченца бросились в шлюпку и сильными ударами весел погнали ее к дредноуту.

Один из гребцов крикнул стоявшим у борта линкора матросам:

– Эй, на «Воле»! Кой там черт, что у вас случилось?

– Ничего особенного, – равнодушно ответили им. – Паренек с гидробазы, Санька Найденов, нашу рыжую орясину – барона – за борт смайнал… Собаке собачья смерть.

Керченцы направили шлюпку к тому месту, где упали в воду Санька с Остен-Сакеном. Но за кипящей пеной буруна, оставляемого винтами «Воли», ничего нельзя было рассмотреть.

Все тот же сигнал

Вынырнув на поверхность, Санька жадно глотнул воздух. Первым побуждением мальчика было подальше уйти от струи, отбрасываемой винтами удаляющейся «Воли», и отдохнуть. Он отплыл в сторону, быстро освободился от обуви и парусиновых брюк и лег на спину.

Над головою мальчика расстилалась бесконечная синь жаркого неба. Санька огляделся. Он не сразу увидел голову офицера за высокими гребешками буруна. Остен-Сакен вынырнул по другую сторону следа линкора. Их разделяло расстояние в несколько десятков метров. Мальчик быстро поплыл. Почти уже настигая немца, он вдруг услышал за спиной какое-то шипение, бульканье. Санька оглянулся и едва не глотнул от удивления и испуга воды: в какой-нибудь сотне футов пенился бурунчик! Черная труба перископа быстро вырастала над поверхностью моря.

Невольно глянул он в сторону порта, где стояла единственная подводная лодка «Нерпа». Ее силуэт по-прежнему вырисовывался у стенки. Значит, это не «Нерпа». После первого испуга радость овладела юнгой. Взмахивая руками перед перископом, он старался привлечь к себе внимание. Перископ быстро подымался из воды. Пена с шипением сбегала с показавшейся рубки. Санька закричал от радости, но тут же захлебнулся собственным криком: на рубке был ясно виден черный железный крест и большая немецкая буква "И". Это увидел и Остен-Сакен. Он тоже стал размахивать рукой. На рубке показались люди. Они с любопытством глядели на пловцов. Остен-Сакен крикнул что-то по-немецки. Ему ответили. Лодка сбавила ход, совсем застопорила. Рыжий подплыл к ней. Конец мелькнул в воздухе. Барон схватился за него и вылез на палубу, Санька видел лица немцев, слышал их разговор, но не понимал его. Остен-Сакен что-то сказал офицеру, показывая в сторону мальчика. Офицер отдал приказание. Матрос выбрал конец и снова ловко бросил его Найденову. Но Санька не взял его и торопливо поплыл прочь. Однако очень скоро он услышал за спиной шипение воды: лодка двигалась следом за ним и скоро настигла его. Снова мелькнул в воздухе леер. Санька увернулся от скользнувшей по плечу петли. Немцы смеялись. Концы появились в руках у всех, кто был на рубке. Они наперебой закидывали их, пытаясь поймать мальчика петлей. Он устал увертываться, нырять. Сердце свинцовым молотом стучало в груди. Он понял, что борьба бесполезна, перестал взмахивать руками и стал погружаться. Последнее, что он видел, была по-прежнему яркая синева родного черноморского неба. Саньке показалось, что по всему лазоревому фону широкими, яркими полотнищами разостлались флаги сигнала: «Погибаю, но не сдаюсь».

Санька пришел в себя на тесной верхней палубе немецкой лодки. Первое, что он увидел, было длинное лицо с мокрыми рыжими бачками – Остен-Сакен. Придавив мальчику грудь коленом, он с помощью матроса быстро связывал ему ноги.

– Теперь ты пойдешь кормить черноморских рыбок, – произнес барон. – Понял? Ну, отвечай: понял?

Санька стиснул зубы. Барон ударил его ногой. Он смотрел на мальчика с таким видом, словно придумывал, что бы еще сделать со своим маленьким пленником, Но в эту минуту раздался крик немецкого офицера:

– К погружению! Русский самолет над нами!

Матросы поспешно спустились в люк. Барон нагнулся над Санькой, посмотрел в глаза, с видимым наслаждением плюнул ему в лицо и последним исчез в рубке. С тяжелым лязгом захлопнулся люк. Лодка быстро погружалась. Вода шипела и пузырилась вокруг рубки. Волна лизнула борт, перекатилась через палубу, накрыла Саньку и, подхватив его, сбежала за корму.

Прыжок в смерть – Ну, что, малец, крепко тебе досталось? – услышал Санька над собою знакомый голос.

Мальчик с трудом открыл глаза. В голове стоял тяжелый туман. Неодолимая слабость сковывала тело. Тошнило.

Санька лежал на мягком песке на берегу, около гидробазы… Рослый матрос склонился над ним. Словно сквозь дрему слышал он, как люди над ним говорили что-то ласковое, ободряющее. Почувствовал, как его поднимают, несут. «Спать, спать!» – было единственным желанием.

Прошло немало времени, прежде чем Санька снова открыл глаза. Сквозь разорванную надвое и давным-давно не стиранную занавеску в окно дежурки рвались потоки света и тепла. Гудели мухи, где-то, казалось, очень далеко, пробили склянки. Санька насчитал шесть ударов. Он осторожно шевельнулся. На запястьях рук увидел белоснежные жгуты бинтов. Так же заботливо были перевязаны ноги и царапина на плече от пули Остен-Сакена. Санька окончательно пришел в себя и засмеялся от радостного ощущения бодрости. В голове метнулась пугающая, но очень ясная мысль: «Паша!.. Житков!» На память пришел весь разговор Остен-Сакена в каюте «Воли».

Санька вышел на спуск гидробазы. Ослепительное сияние, отбрасываемое неподвижной водой, заставило его зажмуриться. Словно уснувшие птицы, покоились на горячих досках слипа гидросамолеты. Около них не было ни души. Санька шел вдоль аппаратов, трогал их рукою, будто желая убедиться в реальности того, что он снова у себя, на любимой базе, среди милых его сердцу летающих лодок. Он с грустью оглядел аппараты. Тяжко вздохнул: брошены на произвол судьбы. Часть офицеров ушла на «Воле», с Тихменевым. Летчики из матросов перешли на миноносцы, оставшиеся в Новороссийске. Рабочие мастерских разбрелись кто куда. Тишина, не нарушаемая даже обычным шуршанием ветра по расчалкам гидросамолетов, царила на базе. Неподвижный зной висел в воздухе. Трудно дышалось. Радостное оживление, за минуту до того владевшее Санькой, сменилось тяжелым чувством бессильной злобы на бездушных дрянных людей, которые могли забыть службу, оставить свои самолеты! Это казалось ему непостижимым. Сердце щемило от жалости к боевым птицам, брошенным, как ненужный хлам. Сесть бы вот сейчас в аппарат, взяться за ручку и лететь, лететь куда глаза глядят…

Санька перелез через борт ближайшего гидросамолета и уселся за управление. Впервые он чувствовал себя здесь полным хозяином. Потрогал сектор, подал команду воображаемому мотористу: – Контакт!

И сам себе ответил:

– Есть контакт!

– Лететь собрался? – послышался вдруг над его головой насмешливый голос.

Санька смущенно поднял глаза и увидел унтер-офицера Ноздру, одного из немногих летчиков, оставшихся на базе. Санька недаром считал Тараса Ноздру своим другом. Матрос действительно любил разбитного, толкового парнишку. Больше всех приложил он сегодня усилий к тому, чтобы выловить мальчика из воды после погружения немецкой подлодки.

Ноздра присел на борт гондолы. Тонкая тельняшка плотно облегала крепкое, большое тело. Закатанные по локоть рукава обнажали мускулы загоревших рук. Ноздра поднес к глазам бинокль.

– Сейчас начнут топить корабли, – сказал он.

Санька даже привскочил:

– Сейчас?.. Топить?!

– Назначено на три часа… Вон «Свободную Россию» уже буксируют на большую воду.

– Где, где? – испуганно пролепетал Санька. – Тарас Иванович! Мне надо сейчас же туда, на линкор.

Мальчик задыхался от волнения.

– Эка, хватился! – сказал Ноздра. – Сейчас «Керчь» будет его торпедировать.

– Тарас Иванович, нельзя этого, нельзя! – со слезами в голосе крикнул Найденов. – Там Пашка!

– Какой еще Пашка? Оттуда все давно смайнались.

– Тарас Иванович, – не унимался Санька, – вы ж мне друг, Тарас Иванович! Пашка там!.. Его туда Тихменев с приказом к Терентьеву послал. Если не убили они Пашку, Негде ему больше быть!

Ноздра соскочил с борта лодки и пристально поглядел на мальчика.

– Думал, бредишь ты, малый…

Больше он не сказал ни слова, полез в самолет. Да Найденов и не нуждался в словах. Он понял: сейчас Ноздра полетит к «Свободной России». Вот это человек! На самолете они мигом догонят линкор. Не ожидая приказаний, Санька выбрался на палубу лодки и взялся за винт. Мотор был запущен. Санька прыгнул в кабину и махнул рукой. Ноздра дал газ. Гидросамолет с плеском и шипением врезался в воду и побежал, оставляя за собой пенистый след. Срываемые воздушной струей брызги серебряным туманом стлались за аппаратом. Через минуту он оторвался от воды: Ноздра взял направление на внешний рейд.

Гидросамолет проходил над миноносцем. Названия не было видно. Санька и Ноздра заметили, как от борта другого миноносца, стоявшего на траверзе первого, протянулась по воде белая пенистая полоса – след выпущенной торпеды. Оба поняли, что торпедой стреляла «Керчь». За шумом мотора они почти не слышали взрыва. Видели только, как высоко к небу поднялся сверкающий столб кипящей воды и разлетелся прозрачным туманом. Сквозь этот туман Найденов увидел высоко вздыбившийся нос смертельно раненного корабля. На нем ярко горела медь надписи: «Фидониси». Ноздра сорвал шлем и склонил голову, словно перед ним было тело погибшего друга.

Гибель «Фидониси» послужила сигналом ко взрывам на остальных кораблях, где были заложены подрывные патроны. Одна за другой хлестали по воде струи желтого пламени. Воздух дрожал и стонал от взрывов. На кораблях, в вихрях воды, поднятых взрывами, трепетали яркие полотнища флагов. Все тот же традиционный предсмертный клич русских боевых кораблей: «Погибаю, но не сдаюсь».

– Тар… Ив… ныч!.. – надсаживаясь, крикнул летчику Санька. – Садитесь… Ближе к линкору!

Ноздра отрицательно качнул головой и показал вниз: «Керчь» полным ходом шла к «Свободной России», чтобы нанести ей последний, смертельный удар торпедой.

– Сейчас дадут торпедный залп! – крикнул Ноздра Саньке в самое ухо.

Мальчик стиснул кулаки:

– Пашка там… Пашка!

Самолет проходил над линейным кораблем. Просторные палубы были пусты. Гордо вздымались к небу стройные башни мачт с неподвижно повисшими флагами сигнала. Будто приготовившись к залпу, смотрели на правый борт орудия главной артиллерии.

Санька растерянно огляделся: сейчас от борта «Керчи» протянется к линкору пенистый след торпед, раздастся взрыв, и Пашка…

Нет, этого не может быть, не должно быть! Любою ценой спасти друга! Санька решил сделать последнюю попытку уговорить Ноздру сесть. Уже потянулся было к матросу, но зацепился за какой-то толстый белый конец, свисающий внутрь корпуса лодки. Жюкмес!.. Санька откинулся внутрь лодки и стал лихорадочно искать лямки парашюта. Быстро надел их, застегнул на груди. Теперь остается выпрыгнуть за борт, Санька не думал о том, что будет дальше. Он знал одно: другого способа попасть на корабль нет. Между тем Ноздра сделал такой крутой вираж, что самолет забился в лихорадочной дрожи. Снова пошел прямо к «Свободной России», Видно было, как за кормою «Керчи» спадает бурун. Приблизившись к линкору на дистанцию торпедного выстрела, миноносец застопорил машины.

Самолет подходил к линкору. Прежде чем Ноздра успел понять, что происходит у него за спиной, Санька подтянулся на руках и перелез через борт лодки на крыло. К встречному потоку воздуха присоединялась тяга высоко расположенного винта. У мальчика едва хватило сил, чтобы, цепляясь за стойки бипланной коробки, не дать втянуть себя этому мощному вентилятору. Прошло несколько минут, прежде чем удалось выбраться на середину крыла. Казалось, все сговорилось не пускать его, мешать ему: встречный ветер, рвавший на нем одежду; путаница дрожащих, свистящих на все голоса растяжек; наконец, тянущийся за спиной строп жюкмеса, – чтобы протащить его между стойками, пришлось отстегнуть карабин. На несколько мгновений Санька повис над бездной, даже не связанный с парашютом. Его маленьким пальцам не сразу удалось снова защелкнуть у воротника тугой карабин толстого белого стропа. И тут мальчику стало страшно. Ведь он никогда не прыгал с парашютом! Даже толком не видел, как прыгают. Только слышал однажды рассказ о том, как летчик прыгнул с загоревшегося самолета, как не раскрылся парашют… Было невыносимо страшно. Так страшно, что он не мог не только посмотреть вниз, но даже обернуться на Ноздру. Обернешься – и тогда… тогда может не хватить смелости на прыжок.

Санька закрыл глаза и судорожно сжал перед лицом маленькие ладони. Ведь так нужно было нырять…

Мы дружбу связали канатом…

По-видимому, на «Керчи» не поняли намерения парашютиста или заметили его слишком поздно. В ту самую минуту, когда мальчик коснулся поверхности моря, у борта «Керчи» появилось маленькое облачко. В воздухе мелькнуло длинное тело торпеды. Ее белый след на воде стремительно приближался к «Свободной России». Невольный крик вырвался у людей на «Керчи», когда там заметили падение парашютиста неподалеку от линкора, – ведь взрыв торпеды должен был быть для него смертельным. Санька и сам видел движущийся на него пенистый гребень, но не сделал попытки отплыть от корабля. Он знал, что это безнадежно. Уйти от взрыва было немыслимо. Но сейчас он даже не испытывал страха. Лишь досада наполняла его – острая досада, что так и не успел спасти. Пашку. И вдруг он ясно увидел: торпеда пущена неверно, она не попадет в корабль!

Когда торпеда действительно прошла под носом линкора, не задев его, радость охватила Саньку.

Матросские голоса кричали с «Керчи»:

– Плыви прочь!.. Уходи!.. Уходи от корабля!

Быстро спустили шлюпку.

Санька поплыл. Но он направился вовсе не в сторону шлюпки с «Керчи», а к обреченному дредноуту. Быстро достиг трапа и побежал вверх. Через минуту его маленькая фигурка затерялась среди палубных надстроек.

Санька стрелой несся по палубе. Нырнул в первую попавшуюся дверь, помчался по внутренним проходам корабля. Если Житков попал в ловушку, – его заперли где-нибудь недалеко от командирского салона, так же, как был заперт и он сам на «Воле». Подальше от матросских глаз.

Вот и командирский салон. Все здесь говорило о поспешном бегстве хозяев. Санька остановился и крикнул:

– Паша!.. Пашенька!..

Эхо гулко понесло его голос по стальным закоулкам броненосца.

Санька затаил дыхание.

Эхо, дробясь, потерялось где-то вдали.

Было тихо.

– Паша!.. Пашенька! – едва не плача, повторял мальчик.

Снова бежало звонкое эхо, отскакивая от переборок и палуб, ломаясь и затихая.

И снова ответом ему было молчание покинутого корабля.

Санька еще раз заглянул в боковые каюты: пусто, беспорядочно разбросаны вещи. Забежал в командирскую спальню. Большой серый кот уютно спал в койке. У дверей ванной грудой лежали чемоданы, несессеры, портпледы, носильные вещи, – еще одно свидетельство растерянности и поспешного бегства. Санька в бешенстве ткнул ногой в эту груду.

– Гады окаянные! – пробормотал он, стиснув зубы. Ему и в голову не могло прийти, что за дверью, заваленной этими вещами, томится его друг Житков.

Санька собрался уже уйти из салона, чтобы продолжать поиски, когда ему почудился едва уловимый высокий звук. Казалось, будто он слышит свист. Прислушался. Свист повторился. Санька уловил мотив любимой песенки, которую они не раз певали с Пашкой:

Закурим матросские трубки И выйдем из темных кают. Пусть волны доходят до рубки, Но с ног они нас не собьют. На этой дубовой скорлупке Железные люди плывут.

Да это же он и есть: милый друг Паша! Так вот куда его запрятали, гады! Но как он сюда попал, зачем тут очутился? Впрочем, сейчас не до рассуждений: надо выручать Пашку… Пашу… Пашеньку:

– Паш!.. А, Паш! – что было сил закричал Санька и замер в ожидании ответа.

– Сань!.. Ты, Сань?

– Паша!

Санька искал глазами что-нибудь потяжелее, чем бы ударить в дверь. Брался за одно, другое, – все было либо привинчено к палубе, либо никак не годилось, чтобы таранить прочную дверь каюты. И тут, пожалуй, в голосе Саньки послышалось уже что-то похожее на слезы:

– Паша, давай вместе. Надо высадить дверь-то. Высадить, говорю.

Из-за двери послышались глухие удары. Санька рванул – заперто. Он хватал самое тяжелое, что попадалось под руку, но все разлеталось от ударов о толстую сталь двери. Тяжело дыша, он задумался.

Ум и сноровка подсказывали Саньке, что тут нужно действовать методически, с инструментом в руках. Минуты, понадобившиеся на то, чтобы сорвать с переборки прохода пожарный топор и ломик, показались долгими часами. Но зато вскоре дверь была отперта. Из ванной выполз Пашка.

Спущенная «Керчью» шлюпка подошла к «Свободной России» и приняла юных друзей. Через несколько минут «Керчь» дала новый торпедный залп. На этот раз торпеда взорвалась под носовой башней «Свободной России». Дредноут вздрогнул, но никаких повреждений не было видно. Снова и снова стреляла «Керчь». Корабль оказался необыкновенно прочным. Спроектированная русскими инженерами, построенная на русском заводе, «Свободная Россия» не хотела умирать. Только после шестого попадания в самую середину корпуса бело-черный дым взметнулся над кораблем. Облако дыма заволокло весь линкор – с башнями, с трубами, по самые клотики.

Когда дым рассеялся, с «Керчи» увидели, что плиты бортовой брони сорвались с дубовой подшивки. Брешь, окрашенная по краям кровавыми полосами сурика, зияла, как огромная смертельная рана. Корабль слегка покачивался. Еще одна торпеда – и потоки вспененной взрывами воды устремились в пробоины. Корабль медленно кренился на правый бок с одновременным дифферентом на нос. По мере увеличения крена все сильнее слышались на корабле треск, грохот, звон. Срывались с креплений катера, шлюпки, приборы. Все это с неимоверным шумом неслось по палубе, скатывалось в воду. Под конец поползли со своих гнезд-установок семьсотпятидесятитонные броневые башни главной артиллерии. Сперва медленно, едва заметно, потом все быстрее и быстрее ползли они по кренящейся палубе, все сбивая на своем пути, ломая и сминая дерево, железо, сталь. Вытянув к воде жадные хоботы пятидесятичетырехкалибровых пушек, башни нырнули в пучину. Вода закипела пеной. Высоко вскинулась погребальная волна.

Из недр корабля продолжал доноситься предсмертный скрежет. Ударяли по бортам скатывающиеся со стеллажей в погребах тяжелые снаряды, срывались с фундаментов не выдержавшие такого крена машины. Их удары в корпус были слышны далеко. Казалось, таинственные силы, сопротивляясь концу, судорожно бушевали внутри корабля.

На глазах потрясенных моряков тянулись четыре бесконечные минуты трагической агонии вчера еще грозного создания человеческой мысли. Но вот все стихло: корабль перевернулся вверх килем. Силой воздуха, сжатого тяжестью корабля, вода высокими кипящими гейзерами выбрасывалась сквозь кингстоны. Бухта покрылась бурлящей пеной. Прошло еще полчаса, прежде чем киль корабля скрылся в захлестнувшем его водовороте.

На палубе «Керчи» матросы и офицеры стояли в молчании, с обнаженными головами. Никто не шевелился. Угрюмы были лица.

Когда на месте погрузившегося дредноута улеглась последняя рябь, командир Кукель надел фуражку и громко сказал:

– Этой жертвы требовала Россия!

Пожилой матрос, все еще держа бескозырку в руках, повернулся к команде и крикнул:

– Товарищи! Этой жертвы требовала от нас революция, ее требовал Ленин. Но русский флот не погиб. Он будет жить. Да здравствует революционный русский флот, да здравствует революция, да здравствует ее великий вождь Ленин!

– Да здравствует флот!.. Да здравствует Ленин!

Кукель потянулся к машинному телеграфу. Стрелка, отрепетовав звонком, остановилась на словах «полный вперед».

«Керчь» развернулась и пошла прочь от Новороссийска. Она легла на курс к берегам Кавказа.

Черноморский флот погиб – да здравствует Черноморский флот!

«Керчь» полным ходом шла к Туапсе.

На мостике, рядом со старшим лейтенантом Кукелем, торчали две вихрастые головы. Две пары усталых мальчишеских глаз вглядывались в темнеющую даль моря.

Кукель ласково положил тонкую руку на выгоревшие вихры Пашки:

– Так-то, ребята, – сказал он. – Ну, что притихли?

Пашка отвернулся, чтобы командир миноносца не заметил слез, неудержимо катившихся по его щекам, и, сопя носом, тихо сказал:

– Жа-алко… Э-этакая… красота… пропала…

Кукель ласковым движением запрокинул голову мальчика и пристально посмотрел ему в глаза.

– Нет, брат! Не погибла. – Он покачал головой. – Не погибла сила русского флота! Сильней прежнего будет. Зря его флаг прошел по всем морям? Нет, брат, шалишь: за русскими победами на морях сотню лет следил мир. Будет флот!

– Будет?.. Отколь ему взяться, если его утопили? – недоверчиво спросил Пашка, и веснушки на его носу сбежались в одну кучку.

– Есть такой миф… Ну, короче говоря, сказка о Фениксе, возрождающемся из пепла. А ведь такого огня, как революция, не бывало. Все очистит, все обновит, все закалит! Верьте этому, ребята, если хотите быть моряками, хотите служить России, – сказал Кукель.

– Будем служить России, – отозвался Найденов.

– Да, именно так. Иначе нельзя. Будь иначе – не сделал бы я такого. Труднее в жизни не бывало. – И добавил вдруг почти весело: – Живите, ребятки. Будьте моряками!

– Я-то в летчики, – решительно проговорил Найденов. – В морские.

– А я – нет, я моряк, – мечтательно произнес Житков. – Моряк…

– Самолет и корабль – боевые друзья, – сказал Кукель. – Значит, и вам дружить. Великая штука – дружба, братцы. Пуще зеницы ока берегите ее. Вяжите ее канатом.

– А мы и так… – начал было Пашка, но Санька так дернул его за палец, что парень сразу умолк.

Вечерняя заря гасла за кормой. Солнце утопало там, где за вздыбившимся к самому небу морем пылал пожаром горизонт. Едва успев коснуться воды, оно через несколько мгновений окрашивало уже только клотики мачт миноносца. Потом багрянец пошел еще выше, выше, в нем заалели облака. А палуба уже тонула в полумраке.

Скоро на востоке обозначились едва различимые очертания Кавказского хребта – последнего прибежища моряков погибшей эскадры.

На палубе стало тихо.

Оборвалось пение. Смолкли разговоры.

Люди прильнули к поручням, впиваясь взглядами в силуэты гор. Они надвигались из темноты – таинственные, огромные…

Каждый хотел увидеть в них свою судьбу – судьбу моряка, лишенного самого дорогого, самого милого, что было у него в жизни, – родного корабля.

В томительной тишине, казалось, не нарушаемой даже мощным гулом машин на палубе «Керчи», особенно громко пробили склянки… Три… Четыре…

С невидимого в темноте мостика раздался глухой голос командира:

– Товарищи моряки! – Кукель помолчал, пережидая, пока утихнет шарканье ног по стальной палубе миноносца. – Товарищи черноморцы! Мы с вами исполнили самый трудный, самый тяжкий долг, какой может выпасть на долю моряка: мы уничтожили корабли родной эскадры. Другого выхода не было… Мы потопили свои корабли. – Голос Кукеля креп, делался громче: – Мы сделали это не только потому, что не хотели отдавать суда в руки врага. Мы отважились на это еще и потому, что верим, верим всем сердцем русских моряков: гибель наших кораблей не означает конца нашего славного флота. Наш флот пронес свой победный флаг через пламя сотен битв, над водами всех океанов. Русский флот никогда не спускал флага перед лицом врага. Не спустили его сегодня и мы с вами… Теперь мы у цели. У нашей последней цели, товарищи. Жертва должна быть принесена до конца. Одна наша «Керчь» бессильна что-либо сделать на Черном море. Выполняя свой долг, мы должны уничтожить и наш собственный корабль. Это трудно, очень трудно. Но… моряки мы или нет? – Голос зазвенел гневом. – У русских моряков хватало сил приносить и более тяжкие жертвы, когда того требовала от них страна, наша великая родина-мать. Я прочту вам депешу, которую передаю сейчас на беспроволочный телеграф: «Всем, всем, всем! Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, эскадренный миноносец „Керчь“. Он предпочел гибель позорной сдаче Германии».

Наступила гробовая тишина, и вдруг внизу, среди сгрудившихся на палубе моряков, послышалось истерическое рыдание. Кто-то выкрикнул:

– Погиб Черноморский флот…

Его перебил голос командира:

– Да здравствует Черноморский флот!

Грозное в своей сдержанности «ура» прокатилось по миноносцу и оборвалось.

Тишину снова прорвал голос Кукеля:

– Сигнальщик, поднять сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь».

В темноте зашелестели, поднимаясь к рею, невидимые флаги.

– Боцман, приготовить шлюпки к спуску!

– Есть приготовить шлюпки к спуску!

– Травить пар, гасить топки!

– Есть травить пар, гасить топки!

– Открыть иллюминаторы и клинкеты. Приготовиться к открытию кингстонов! Проверить подрывные патроны!

– Есть открыть!..

– Есть приготовить!..

– Есть проверить!..

Четко репетовали с разных концов палубы унтер-офицеры.

Топот, шарканье ног… Короткие команды вполголоса… Лаконичные ответы… Скрип боканцев… Взвизгнули блоки талей… Плеснули о воду шлюпки… Стукнули в уключинах весла…

Один за другим отваливали от «Керчи» катера и баркасы с людьми. Они отвозили на берег моряков и возвращались за другими. Когда на корабле остались только командир и несколько человек, необходимых для открытия кингстонов и поджигания бикфордовых шнуров, Кукель молча в последний раз обошел миноносец. Усталым шагом, словно через силу двигая ногами, вышел по гулкому трапу на палубу.

– В шлюпку, друзья, – тихо сказал он, будто боясь нарушить покой умирающего корабля. – Боцман, поджечь шнуры!

Боцман сделал шаг к трапу, остановился, сдернул с головы фуражку и торопливо прильнул губами к шершавому железу пиллерса. Слышно было, как звякнуло о металл серебро его дудки.

– Не могу, как хотите, – не могу… – сказал он, ни на кого не глядя.

Кукель молча взял из его рук коробок, чиркнул спичку и поднес огонь к бикфордову шнуру. Синее пламя зашипело, побежало по палубе. В воздухе запахло порохом. Все молча спустились в командирский вельбот.

Через полчаса, ровно в час тридцать минут 19 июня, эскадренный миноносец «Керчь» перестал существовать. Он пошел ко дну на тридцатиметровой глубине против мыса Кадош, у Туапсе.

Моряки стояли на берегу, пока волны не сомкнулись над их кораблем. Тогда они стали медленно расходиться. Одним – тем, кому мерещились тепло, отдых от войны, спокойная жизнь, – путь лежал на юг. Другие, кому хотелось привычной трудовой жизни в деревне, решили пробираться на север, в Россию, по домам, к родным избам, женам, к семьям. Третьи тут же, на месте, собирались в отряд, чтобы начать партизанить в тылу белых армий.

Особняком сидела группа матросов вокруг боцмана Никитича, рассказывавшего о том, что на Волге идет война с адмиралом Колчаком за свободу, за революцию, за хлеб. Туда-то и надо идти всем, кто хочет сражаться за революцию, Россию, флот…

В этой группе, внимательно слушая старого боцмана, сидели и юные добровольцы – Паша Житков и Саня Найденов.

Глава вторая. Исчезновение старого факира

Почему не видно самолета?

Лето выдалось холодное и сырое. Влажная прохлада ночи была так ощутима, что горожане затворяли окна, едва солнце спускалось за острова. Даже любителей белых ночей не привлекало романтическое сияние не проходящего дня. Они также захлопывали окна и раздраженно опускали шторы, спасаясь от порывов северного ветра.

Как почти во всех домах, окна были закрыты и в этой квартире. Свет лампы, затененной зеленым козырьком, падал на синее сукно огромного письменного стола. Стол был завален грудой книг, тетрадей, папок, просто листков бумаги, сложенных стопочками и беспорядочно разбросанных, – чистых, исписанных аккуратными четкими строчками и небрежно исчерканных какими-то каракулями, формулами, диаграммами. У края стола, забравшись с ногами в глубокое кресло, обитое побелевшей от времени, истертой на сгибах кожей, работала девушка. Ее голова, склоненная над тетрадью, горела в свете лампы золотом растрепанных белокурых волос. Девушка была увлечена работой.

За спиной девушки, в полутьме огромного кабинета, слышались тяжелые шага, приглушаемые пушистым ковром. Профессор Бураго ходил по кабинету, попыхивая старенькой трубкой. Он был велик ростом и грузен. Большая голова с шишковатым черепом казалась еще больше от обрамлявшей ее львиной гривы седых кудрей. Такая же седая, огромных размеров борода ниспадала на широкую грудь старика.

Время от времени старик останавливался перед каким-нибудь из многочисленных книжных шкафов, закрывавших три стены кабинета, брал с полки книгу, сосредоточенно и вместе с тем небрежно перелистывал и ставил обратно. При этом он вовсе не заботился о том, попала ли книга на свое место. Казалось, что он делает это почти машинально. По-видимому, мысли его были далеко от того, что происходило вокруг, и даже, может быть, от того, что он искал в книгах.

Еще несколько раз пройдясь по кабинету, старик остановился перед большим стенным календарем. Это был странный календарь. Под четкими, жирно напечатанными цифрами дни были зачеркнуты и наново написаны крупным корявым почерком. Бураго стоял перед календарем и долго смотрел на него.

– Погляди-ка, Валек, что здесь написано, – прозвучал вдруг его глубокий бас. – «В этот день моряки черноморской эскадры, оставшиеся верными Советской власти, по приказу Совета Народных Комиссаров уничтожили свои корабли, предпочтя их гибель позорной сдаче немцам…» Подумать только! – задумчиво повторил он. – Ты была тогда совсем крошкой…

Девушка подняла голову от тетради.

– Честное слово, папка, – стараясь скрыть раздражение, проговорила она, – это все-таки диссертация, хоть и «детская» с точки зрения профессора. И твои разговоры мне вовсе не помогают.

– Вечные разговоры… Пустые разговоры старика… – Он вздохнул. – А не думаешь ли ты, что твоему Александру этот листок календаря куда интереснее, нежели то, будешь ты кандидатом физических наук или не будешь? Подумай-ка: в день, отмеченный календарем, он мальчишкой участвовал в новороссийской трагедии флота…

Девушка с улыбкой отложила перо, схватила руку старика и прижалась к ней щекой.

– Ах, папа, папа. Чудак ты, право! Начать с того, что в Новороссийске все было вовсе не в «этот день»…

– То есть как это? – Седые брови старика, как две мохнатые гусеницы, вползли на лоб. Он ткнул пальцем в календарь. – Или «все врут календари»?

– Календари, может, и не врут, но ты уже три дня не отрываешь листки. Три дня ты пытаешься рассказать мне про гибель эскадры.

– Фантасмагория! – воскликнул старик. – Положительно: становлюсь стар. Впрочем, чепуха! Знаешь, из-за чего это происходит? Я никак не могу найти точку, одну единственную точку, на которую можно было бы опереться, чтоб сдвинуть…

– Земной шар? – перебила девушка отца.

– Нет… Всего только мою задачу…

– Заработался, папуля, – ласково сказала Валя и сладко потянулась. – Пойдем-ка гулять, это тебе помогает.

– Гулять?.. Да, да, конечно, это чудесно. Пойдем. Мы пойдем гулять, – с комической торжественностью повторил он и, сунув потухшую трубку в карман, улыбнулся и взглянул на Валю. – А показать?

Девушка молча глядела на отца. Она знала его и потому по выражению глаз, по тронувшей губы старика лукавой усмешке поняла, что ее ждет что-то удивительное.

– Тащи-ка чашку кипятку, – сказал он, а когда она вышла, отпер ящик письменного стола и достал из него небольшой металлический стаканчик. Это был обыкновенный алюминиевый стаканчик для бритья. Когда Валя вошла с чашкой горячей воды, Бураго поспешно накрыл стакан газетой.

Прячась за газетой, он налил в стаканчик воды и закрыл его такой же металлической крышкой.

Через несколько секунд он отдернул газету и патетически провозгласил:

– Прошу!

Валя искала глазами то, на что, по-видимому, смотрел отец. А он глядел на край стола, где только что был стаканчик. Но сколько Валя ни приглядывалась, ничего не могла увидеть: стаканчик исчез. В доказательство того, что принесенная Валей чашка пуста, Бураго жестом фокусника перевернул ее.

– Найди воду. Только не обожгись.

Подойдя вплотную к столу, Валя протянула руку и с испугом отдернула: пальцы коснулись горячей поверхности металла.

– Я же сказал – не обожгись, – повторил старик. – А теперь смелей, смелей!

Валя осторожно притронулась к горячей пустоте. Сомнений быть не могло – это был стаканчик. Вот его гладкий бок, вот крышка. Валя взяла его платком. Ощупью сняла крышку, нагнула. Полилась вода. По мере того, как она выливалась, стакан остывал и снова становился видимым. Валя стояла, как завороженная, зажав в руке стаканчик для бритья. Потом она поставила его на стол, подошла к отцу и, обняв его, несколько раз крепко поцеловала.

– Я всегда говорила, что ты – великий факир.

– Остается получить тот же эффект без подогревания окрашивающего слоя. Не можем же мы требовать от самолета или корабля, чтобы они постоянно держали свою внешнюю поверхность в подогретом состоянии!.. Еще один шаг…

– И мы его сделаем, папочка, правда?

– С таким ассистентом, как ты? Безусловно! – уверенно подтвердил Бураго.

– Ну, а теперь все-таки гулять, гулять, гулять! – воскликнула девушка. – Ты вдвойне заслужил хорошую прогулку.

Через несколько минут они встретились в прихожей. На Бураго был застегнутый на все пуговицы китель с контр-адмиральскими нашивками на рукавах. Сквозь золото шитья виднелись малиновые нашивки инженера. Седая грива была тщательно подобрана под околыш морской фуражки. На ногах, вместо обрезанных валенок, в которых профессор только что разгуливал по кабинету, блестели ярко начищенные ботинки. Единственным отступлением от формы была тяжелая трость, которой старик яростно постукивал на каждом шагу.

Валя взяла отца под руку. Они вышли на залитый мягким светом проспект.

– Твой-то орел не пришел, а? – сказал Бураго.

– Будет к одиннадцати, – уверенно сказала Валя. – У нас есть время нагуляться.

Они шли пустынными улицами. Тяжелая палка Бураго перебивала своим крепким стуком дробное постукивание Валиных каблучков. Шли молча. Когда вышли на середину моста, старик остановился. Опершись на гранитный парапет, он долго глядел вниз, туда, где пыхтел широкогрудый буксир. Оба, отец и дочь, молча смотрели на любимый город, спящий в прозрачном сиянии ночи. Над их головами тянулись могучие чугунные кронштейны трехлапого фонаря, словно исполинское чугунное дерево выраставшего из каменной кладки моста. Матовые шары сияли от пронизывающего их света негаснущей зари.

Где-то далеко, со стороны взморья, послышался нарастающий гул самолета. Старик поднял голову. На кителе, из-под бороды, блеснул крошечный золотой барельеф Ленина.

– Ну вот, – обиженно проговорил Бураго, – тут вот, над самой головой, а не видно. А ведь краска на нем самая обыкновенная! Что это значит? А это значит, что угол, под которым на самолет падают лучи солнца…

Он вопросительно умолк, глядя на дочь.

Девушка рассмеялась.

– Это значит только то, папа, что ты стал хуже видеть, – сказала она и ласково коснулась рукава его кителя.

– Я тебя не понял. – Старик с досадой обернулся к дочери.

– Ты его не видишь, а я отлично вижу. Вот, смотри, – и она протянула к светлому небу обтянутую перчаткой руку.

Бураго стукнул палкой, круто повернулся и пошел прочь. Валя догнала его и взяла под руку.

– Подлая штука старость, детка, – грустно сказал он и, чтобы переменить тему разговора, спросил: – Мы не опаздываем? Уже одиннадцать.

Они повернули к широким воротам своего дома. Завидев Бураго, дворник распахнул калитку. С заискивающей поспешностью сдернул шапку и поклонился.

– Противный он… Всегда так подобострастно кланяется, – сказала Валя отцу.

– Человек как человек, – равнодушно ответил Бураго.

Тайна стаканчика

Проспект был безлюден. Двое моряков шли не спеша, оживленно разговаривая. Судя по нарукавным знакам, один из них был капитан-лейтенантом; на другом была форма майора морской авиации.

Трудно было узнать в этих командирах двух когда-то неразлучных друзей – Саньку Найденова и Пашку Житкова. На верхней губе Житкова, голубоглазого блондина, виднелись небольшие, подстриженные аккуратной щеточкой усы. От них по щекам и по носу золотистой рябью разбегались веснушки. Смуглый, черноволосый Найденов казался более хрупким и нервным, чем его спокойный, жизнерадостный товарищ.

– Замечательно хорошо, Паша, что мы встретились именно теперь, – говорил Найденов. – Еще бы немного – и не застал бы ты меня.

– Не делай таинственного лица, – усмехнулся Житков. – Я знаю о твоей работе. По долгу службы я должен был ознакомиться с ней. Она близка к концу… А вот знаешь ли ты, Саша: за два года, что мы не виделись, я стал твоим противником? – По гладкому говору заметно было, что от прежнего мальчишеского заикания не осталось и следа.

– Противником? Ты? – удивленно воскликнул Найденов.

– Представь себе, – Житков взял друга под руку. – Ты добиваешься возможности определять местонахождение самолета или судна, недоступных ни зрению, ни слуху. А я, кажется, близок к тому, чтобы свести на нет все твои усилия.

Найденов испытующе посмотрел на Житкова.

– И если я добьюсь того, что ищу, – никакие твои искусственные «уши» не смогут найти мою подлодку, – уверенно добавил Житков.

– Даже в надводном положении? – живо спросил Найденов.

– И самолета в воздухе ты тоже не найдешь, если, конечно, не услышишь.

– Вот тут-то мы тебя и поймаем! – воскликнул Найденов. – Процесс превращения звуковых колебаний в световые мною уже почти изучен.

– Почти. А ты уверен в успехе?

– Ни малейших сомнений: я решу эту задачу! – с горячностью сказал Найденов. – И тогда…

– Тогда? – переспросил Житков.

Глядя на друга сияющими глазами, Найденов с расстановкой произнес:

– Тогда я… женюсь.

Житков остановился как вкопанный.

– Что ты сказал?!

– Да, да, – весело воскликнул Найденов. – Женюсь! Я, убежденный холостяк, враг мирного семейного очага в жизни командира, и вот: женюсь! Честное слово, Павлушка, кажется, еще никогда в жизни я не был так счастлив, как именно теперь!

Житков покачал головой.

– Нет, это не для меня, – решительно заявил он. – Либо – либо. Подводное, да и вообще морское дело нельзя ради чего-то постороннего, ради личного отрывать от себя, от своего существа, от мыслей, желаний, чувств.

– Как был загибщиком, так и остался, – сказал Найденов.

– А на тебе я просто ставлю крест как на командире. Да. И как на ученом – тоже, – решительно резюмировал Житков. – Забыл наш завет – и баста. Да будет тебе пухом брачная плита!

Житков стал с подчеркнутым вниманием разглядывать номера домов.

– Однако я с тобой забрел невесть куда. Хорошо еще, хоть улица – та самая, что мне нужна. Но теперь уж поздно. Небось, мой ученый спит, как сурок.

– Вот и отлично, – обрадовался Найденов, – идем со мной, познакомлю тебя с такой девушкой, какой ты в жизни не видывал.

– Поздно, – возразил Житков. – Ночь на дворе.

– Пустяки! Мы так и условились – на одиннадцать. Идем, идем! – И Найденов потащил приятеля к воротам, у которых стоял дворник. Тот услужливо распахнул калитку и низко поклонился Найденову.

Найденов быстро взбежал по лестнице и нажал пуговку звонка. Дверь отворила немолодая полная женщина в платье в черно-белую клеточку, в нарядном белом фартуке с оборками.

«Ого, „барский“ дом?» – неприязненно подумал Житков. И неохотно отдал женщине фуражку. При этом он заметил, что женщина нечисто говорит по-русски.

– Они что, – немцы, что ли, твои будущие родственники? – спросил он Найденова, идя за ним в гостиную.

– Немцы?.. Почему немцы? – удивился Найденов. – Ах, ты об Аделине Карловне! Она здесь экономкой лет сорок. Профессор в ней души не чает.

В комнату вошла Валя. Пришел и Бураго. Он снова был в теплой пижаме, в обрезанных валенках, с трубкой в зубах. У Житкова мелькнула мысль: его не ждали, он некстати. И он решил поскорее откланяться, сославшись на какое-нибудь неотложное дело.

– Помилуйте, батенька, какие же дела по ночам? – добродушно загудел Бураго. – Да еще неотложные!.. Разве только…

– Надо отыскать тут одного ученого червя… – смутился Житков.

– Э, батенька, все черви давно заползли в свои норы. Идемте-ка лучше чай пить.

– Право же… – отнекивался Житков. – Это где-то здесь, на вашей же улице.

– Он заглянул в книжечку: – Дом пять…

– Так это же в нашем доме! Может быть, я даже знаю этого вашего «червя»?.. Квартира?

– Квартира?.. Квартира… – Житков справился с записью: – Семнадцать.

– Ого! – Старик расхохотался. – Уж не ищете ли вы старого, выжившего из ума профессора Бураго?

– Совершенно верно! – обрадовался Житков. – Говорят, чудаковатый старикан. Но мне его рекомендовали, как…

– И совершенно зря рекомендовали, – решительно отрезал Бураго. – Старая перечница! Говорю вам с полной ответственностью: выжил из ума старый хрен. Окончательно выжил. Сегодня это установлено с полной точностью его собственной дочерью. Зря потеряете время у этого драбанта. Идемте, господа, чай пить. Валек, за чай, за чай!

Старик, посмеиваясь, пошел в столовую. На каждом шагу задники стоптанных валенок громко хлопали его по пяткам.

Житков растерянно посмотрел на Валю и Найденова, которые были явно смущены происшедшим недоразумением.

– Вы в самом деле ищете профессора Бураго? – спросила Валя.

– Конечно, – с легкой досадой отвечал Житков, чувствуя ужасную неловкость.

– Так ты уже нашел его! – весело сказал Найденов, стараясь разрядить обстановку.

Войдя следом за Валей и Найденовым в столовую, Житков решительно не знал, куда ему деваться от смущения.

Но старик, добродушно махнув рукой, сказал:

– Ничего, бывает! Садитесь. О делах после. Сначала чай. Это куда важнее. – И крикнул так, что зазвенели ложечки в стаканах: – Тузик! Чай на столе!

Послышался удар в дверь, и на пороге показался огромный сенбернар. Зевая, он степенно вошел в столовую, внимательно, со знанием дела обнюхал гостей, мимоходом вильнул хвостом Вале и, подойдя к Бураго, положил тяжелую голову на его колени.

Экономка в клетчатом платье принесла пыхтящий самовар. Валя принялась было хозяйничать, но Бураго хитро подмигнул ей:

– Не задать ли этим господам хорошую физическую загадку? – весело сказал он, потирая руки, и отправился в кабинет.

В ответ на удивленно-вопросительный взгляд Житкова Найденов только улыбнулся.

– Александр Иванович – великий фокусник. Держись! Если не найдешь отгадки, навсегда падешь в его глазах как физик!

– Папа – великий факир… – с важностью подтвердила и Валя.

Она не успела договорить, как из кабинета послышался громоподобный, встревоженный голос Бураго. Все вздрогнули.

– Аделина Карловна! Аделина Карловна!

Экономка в клетчатом платье стремительно шмыгнула через столовую.

– Вы были здесь? – послышался рокот могучего баса.

– Шо ви, Александр Ифаныч, зашем? – испуганно залепетала женщина,

– Вы взяли стакан?! – крикнул старик.

– Ах, стаканшик! Такой маленький стаканшик для бриться? Мейн готт! Конешно, я убираль.

– Как вы смели брать то, к чему я запретил вам прикасаться?! Кто разрешил вам, милостивая государыня, трогать стакан?

– Но он был грязни, его надо шистить, – оправдывалась экономка. – А когда я сталь его шистить, увидаль, што он распаяльсь.

– Не стакан, а голова у вас распаялась, милостивая государыня! – кричал Бураго.

Экономка, пятясь, вышла из кабинета. На нее наступал, потрясая огромным кулаком, Бураго.

– Стакан?! – орал он. – Где стакан?

– Я даль его шинить Федор Васильевич…

– Сейчас же, немедленно вернуть! – выкрикнул Бураго и, задыхаясь, упал на стул. От волнения он изменился в лице. Не ускользнула от внимания Житкова и бледность Вали. Девушка поспешно выбежала вслед за экономкой из комнаты. Старик поднялся и молча поплелся в кабинет, сопровождаемый поникшим сенбернаром.

– Ничего не понимаю, – тихо сказал Житков другу, когда они остались одни: – Столько шума из-за какого-то стакана! – Но, увидев, что общее волнение передалось и Найденову, умолк.

– Мне эта история не нравится, – задумчиво проговорил Найденов.

– Да что это за таинственный стакан? – нетерпеливо спросил Житков. – Объясни мне!

– Вообще было ошибкой приносить его домой, – продолжал Найденов.

– А кто этот Федор Васильевич, взявшийся чинить стакан?

– Федор Васильевич?.. – переспросил Найденов. – А-а-а, это здешний дворник. – И с этими словами он торопливо вышел следом за Валей.

Аделина Карловна старается не шуметь

Житкова оставили в столовой, казалось, нисколько о нем не заботясь. Бураго, шаркая валенками, несколько раз входил в комнату и сердито спрашивал:

– Еще нет? – И, не дожидаясь ответа, снова исчезал в кабинете, оставляя после себя сизое облако тяжелого махорочного дыма.

Наконец вернулись Найденов и Валя. В руке у девушки Житков увидел алюминиевый стаканчик для бритья.

– Сколько раз толковал Александру Ивановичу: ничего не выносите из лаборатории!.. – раздраженно говорил Найденов, не замечая появившегося в дверях Бураго.

Старик нетерпеливо выхватил из рук дочери стаканчик, внимательно осмотрел его, поднеся к самым глазам, и только тогда обратился к Найденову:

– Мне, сударь мой, восьмой десяток-с! В советчиках не очень-то нуждаюсь…

– Александр Иванович… – начал было виноватым тоном Найденов. Но старик, не слушая его, повысил голос:

– Пушкарских дел мастер Онуфрий Бураго для царя Ивана Казанский кремль порохом взорвал; корабельные мастера Бураго, отец и сын, царю Петру азовскую эскадру строили; инженерный кондуктор Степан Бураго с шестовой миной в руках на турецкие корабли ходил!.. Э, да что вспоминать! Разве мало того, что поручик по адмиралтейству Александр Бураго под соткой Большой у Порт-Артура свою минную галерею до самой японской осадной батареи довел и взорвал. Да, милостивые государи, взорвал-с! Несмотря на то, что под землей, как крот, дерясь с врагом зубами и лопатой, вот в эту самую грудь два японских штыка принял! Вот-с, господа! – Старик распахнул пижаму. На широкой груди его белели два шрама.

Молчание воцарилось в столовой.

– Сейчас не это нужно, – неожиданно сказал Житков, и все посмотрели на него, а Бураго нахмурился. – Война идет пока втемную, втихую, подчас с завязанными глазами, на ощупь. Враг подл и хитер. Он проникает к нам в любом обличье, подчас и в юбке…

– К чему это, молодой человек? Что вы хотите сказать? – насторожился старик.

– Прошу простить меня, профессор, – сказал Житков. – Может быть, это и не мое дело, но…

– Не ваше дело? – вскинулся Бураго. – Так чье же, ежели не ваше? Мое личное, что ли? Наше дело, общее дело! Ругайте меня, господа, ругайте, коли заслужил. Сколько раз Саша говаривал: «Не носи, старый дурень, домой секретных вещей, не носи!» Видно, комиссара мне хорошего не хватает. Ладно, завтра же рапорт подам: пусть сажают мне на шею помощника.

Старик поглядел на стаканчик, который продолжал держать в руках. Покачал головой, улыбнулся.

Он любовался стаканчиком, словно это было редчайшее произведение искусства. Жестом фокусника поставил его на середину стола, снял крышку, сунул ее в карман. Велел Вале наполнить стакан кипятком. По мере того, как стенки стакана нагревались водой, он исчезал, словно таял в облачке пара. А когда его и вовсе не стало видно, Бураго взял со стола нечто невидимое, перевернул – и вода струйкой полилась из пустого пространства в полоскательницу. Житков смотрел не отрываясь.

– Тот, кто посылал меня сюда, знал, что делает, – взволнованно сказал он, наконец, подошел к старику и порывисто схватил его за руку. – С этим можно перевернуть все представления о подводной войне. Я думал, что сделал много, но, оказывается, все это ничего не стоит рядом с тем, чего достигли вы.

Старик заметно повеселел. Раскурив трубку, он большими тяжелыми шагами расхаживал по комнате и, обращаясь главным образом к Житкову, говорил:

– Добиться невидимости, хотя бы для человеческого глаза, значит произвести переворот в военной технике. Моей лабораторией кое-что уже сделано в этом направлении. Но кое-что еще и неясно. А знаете, кто больше всех полезен мне на данном этапе работы? – Бураго широким жестом указал на Найденова: – Вот он, мой противник! Именно то, что он работает над методом определения невидимого объекта комбинированным оптико-акустическим прибором, дает мне возможность проверять самого себя. Консультируя Найденова, я опровергаю свои же поиски, и не успокоюсь, пока не увижу, что опровергнуть меня уже нельзя.

– Выходит, что если вы добьетесь невидимости объекта, Александр опрокинет ваши достижения тем, что все равно сумеет найти его в пространстве раньше, чем акустики уловят его шум? – спросил Житков.

– Вот, вот! Почти так, но не совсем. Он действительно сможет определить положение в любой среде, – будь то вода или воздух, – любого предмета вне предела видимости человеческого глаза, если… если этот предмет не будет иметь моего защитного покрытия, парализующего излучение тепла.

– Все это еще раз доказывает, что ваше открытие не должно попасть в чужие руки, – сказал Житков.

– Да, да, вы правы, – произнес старик и, схватив со стола стаканчик с таким видом, славно ему угрожала опасность, понес в кабинет, ворча себе под нос: – Вы правы, вы правы, господа!

Молодые люди, посидев еще немного с Валей, распрощались и вместе вышли.

* * *

Оставшись один в кабинете, Бураго еще долго расхаживал от шкафа к шкафу. Вынув из кармана крышку стаканчика, он внимательно осмотрел ее. Ему показалось, что в одном месте металл поврежден острым предметом. Бураго взял лупу, долго рассматривал поцарапанное место, а потом, недовольно покачав головой, спрятал крышку вместе со стаканом в потайной ящик огромного старинного бюро.

Долго сидел он, откинувшись в старом кожаном кресле, и жевал конец бороды. Потом взял перо. Поспешно набрасывая в блокноте какие-то формулы, он вырывал из блокнота исписанные листки и откладывал в сторону, под пресс. К утру, когда за окнами стал слышен визг трамваев, Бураго собрал листки, просмотрел все написанное и, напевая что-то веселое, вошел в комнату Вали. Удивленный тем, что дочь спит, он недоуменно поглядел на часы. Они показывали пять.

Старик подошел к окну. Проспект просыпался. Дворники с метлами в руках болтали и курили, не торопясь приступить к утренней работе. Со стороны вокзала, неистово визжа колесами, на повороте показался трамвай. Когда вагон остановился, из него вылезли молочницы и, гремя бидонами, завернули за угол, к рынку…

Вернувшись к себе, Бураго сложил исписанные листки в портфель. Но, подойдя к дивану, где ему, по обыкновению, была приготовлена постель, задумался. Вынул листки из портфеля и переложил в бумажник. Бумажник сунул под подушку. С неожиданным для его седин проворством разделся, залез под одеяло и потянулся, закинув руки за голову. Потом, словно вспомнив что-то, быстро сбросил одеяло, нащупал босыми ногами туфли, отыскал в углу кабинета тяжелую трость и принялся отвинчивать от нее ручку из слоновой кости. Несколько оборотов – и в одной руке Бураго оказался тяжелый стилет, а в другой – трость-ножны. Он подул в их пустую полость и с довольным видом улыбнулся.

– Вот это портфель! – с радостным удивлением сказал Бураго важно восседавшему рядом с ним Тузику и принялся разъединять клинок и служившую ему эфесом ручку. Проделав это, он вынул из бумажника листки, свернул их трубочкой и засунул в полость трости, а ручку привинтил на место. И лишь после этого лег в постель и поставил дубинку в изголовье.

Скоро в кабинете, защищенном от уличных шумов тяжелыми портьерами, не стало слышно ничего, кроме хрипловатого с присвистом дыхания старика и мерного посапывания сенбернара.

Часа два в квартире царила тишина. Потом послышались осторожные шаги: Аделина Карловна в мягких домашних туфлях убирала квартиру. Когда все комнаты, кроме тех, где спали отец и дочь, были убраны, Аделина Карловна принялась чистить платье. С такой же педантичностью, с какой она только что обтирала мебель и мыла чайную посуду, женщина чистила теперь китель Бураго, его ботинки. Покончив с этим, она направилась в кабинет, неслышно отворила дверь, плавными мягкими движениями разложила все по местам, сняла со спинки стула брюки. На ковер почти бесшумно выпал из кармана какой-то блестящий предмет. Аделина Карловна замерла, испуганно покосилась на Бураго. Он спал. Она нагнулась, подняла стилет, долго и внимательно разглядывала его. Потом ее взгляд остановился на прислоненной к дивану трости. Положив клинок на место, экономка еще раз всмотрелась в лицо спящего и, схватив трость, исчезла так же неслышно, как вошла.

Некоторое время спустя, когда Валя, сладко потягиваясь после сна, вошла в халатике в кухню, Аделина Карловна старательно протирала влажной тряпкой профессорскую трость. Завидев Валю, она оставила трость и, ласково притянув к себе девушку, поцеловала ее золотые полосы.

– Гутен морген, майн херцхен.

А еще через несколько минут брюки Бураго, тщательно вычищенные и расправленные, висели на прежнем месте. У изголовья дивана стояла толстая черная трость с набалдашником слоновой кости.

Совет молодых

На следующий день в кабинете Бураго в отсутствие хозяина собрались Валя, Найденов и Житков. Двухлетняя разлука, вызванная службой, не подорвала старой дружбы молодых людей – дружбы, рожденной в годы гражданской войны, скрепленной совместной учебой и дальнейшей работой в области полюбившейся друзьям физики. Не могло их разъединить и то, что они увлекались различными разделами этой науки. Море и воздух – стихии столь же родные, сколь и несхожие между собой, – прочно соединили судьбы молодых друзей, и любовь к воздуху и морю была в них так же крепка, как их дружба. Каждый по-своему: Житков – в подводном деле, Найденов – в морской авиации, – они навечно посвятили жизнь огромной, захватившей их своим величием и красотой задаче – строительству родного флота. Перед глазами молодых пареньков – добровольцев Саньки и Пашки – прошла борьба за судьбы черноморской эскадры. Слова командира «Керчи» о русском флоте, который возродится из очищающего пламени революции еще более прекрасным и могучим, навсегда запали в души друзей, и они решили всю свою жизнь, все силы и помыслы отдать флоту. Не случайно поэтому, что по окончании аспирантуры в Институте физико-технических проблем, где оба защищали кандидатские диссертации, они оказались в Морской академии. И вот тропа жизни молодых друзей, то скрещиваясь, то вновь разбегаясь, в конце концов привела их в этот кабинет, в кабинет старого ученого, инженер-контр-адмирала Александра Ивановича Бураго. Неважно, что они пришли сюда в разное время и за решением задач не только различных, но даже антагонистичных. Так или иначе, но они снова были вместе.

Сегодня друзья собрались для обсуждения своих планов – общих в главном и в то же время противостоящих один другому.

Скоро беседа приняла бурный характер.

Житков широкими шагами мерил вдоль и поперек кабинет, говорил горячо, взволнованно жестикулировал:

– Профессор правильно ставит вопрос: «Раз я сам убедился в том, что мне нужен комиссар, – я хочу иметь его. Прежде всего, это должен быть коммунист-ученый. Это должен быть человек, верящий мне так же, как я верю ему, и – вместе с тем способный контролировать каждый мой шаг, во всем, что я делаю, допускать возможность ошибки!» И тут он грохнул кулачищем по столу: «Черт возьми, – говорит, – пусть, наконец, Найденов сомневается во всем, что я делаю, но раз это нужно, раз это приведет нас всех к нужной цели, будем работать и придем!» – Житков обернулся к Вале: – Говорил он так? Говорил?

Валя молча кивнула головой. Житков продолжал с прежним подъемом:

– Старик четырежды прав, указав на тебя, Саша, как на желательного друга и помощника. Верно, Валя?

При этих словах Житкова Найденов с надеждой посмотрел на девушку: должна же она понять, что ему эта роль вовсе не с руки. Но Валя молчала.

Тогда Александр сказал:

– Пойми, Павел, эта работа уведет меня от собственных исканий. И в конце-то концов вовсе не обязательно выполнять все желания Александра Ивановича…

Он снова взглянул на Валю, ища ее поддержки, но к своему удивлению не встретил привычной ободряющей улыбки девушки.

А Житков продолжал развивать свое:

– Ты будешь следить за тем, чтобы начатые работы не глохли, – твердил он. – То, что я видел вчера здесь, в столовой, убеждает меня в своевременности перенесения работ на опытное судно. А может быть, и прямо на боевой корабль, под воду, к черту в зубы, в общем – поближе к практическим условиям!

– Александр Иванович никогда не согласится выпустить из своих рук незаконченную работу, – сказал Найденов. – Он не отдаст незавершенный труд в чужие руки. Как ты думаешь, Валя?

Девушка неопределенно пожала плечами.

Найденов подошел к окну и задумался. В душе он полагал, что командование возложит на него роль своеобразного шефа лаборатории: ему верят, его знают как физика, осмотрительного человека, бдительного коммуниста. Но мысль, что назначение сотрудником Бураго все же помешает научной работе, не давала покоя. И он колебался.

– Тебя не интересуют мои опыты? – в упор спросил он Житкова.

– Я не хотел тебя расспрашивать, чтобы… Словом, не хотел быть нескромным, но, конечно…

– Ты думаешь, между нами могут появиться секреты? – перебил его Александр и улыбнулся: – Ты забыл то, что было сказано когда-то на мостике «Керчи» о дружбе?

– Такого не забудешь, – отозвался Житков: – «Великая вещь – дружба, мальчики. Берегите ее как зеницу ока». И, честное слово, он был прав, этот Кукель: «Вяжите дружбу канатом».

– Но дружба не терпит тайн…

Житков обнял Найденова за плечи.

Валя смотрела на друзей и улыбалась.

– Пора в институт, – строго сказала она. – У Саши сегодня как раз есть время показать вам свои работы. Но смотрите, не опоздайте в лабораторию к назначенному папой времени. Он педант.

Кунсткамера старого факира

Житков с интересом слушал объяснения Найденова, демонстрировавшего ему свои успехи. Он хорошо помнил дискуссию, вспыхнувшую вокруг открытия Найденова, в те дни еще скромного аспиранта Института физико-технических проблем. Тогда казалось, что спор так же внезапно угас, как и начался, но в действительности он не прекратился и лишь перестал быть гласным, ушел в стены секретных лабораторий. Темой этого спора была опубликованная в «Известиях» названного института работа молодого ученого Александра Ильича Найденова, носившая довольно мудреное название: «К вопросу о трансформации звуковых и тепловых волн в световые и об их спектральном разложении». Позднее, когда работа от общих научных положений и предположений перешла к совершенно конкретной узкой задаче, она перестала быть предметом гласности. Ею заинтересовалось военно-морское ведомство. Тогда к заглавию темы в планах института прибавились слова: «…как методе определения в пространстве невидимого и неслышимого объекта».

Найденов оказался первым, кто указал путь к практическому использованию открытого академиком Вогульским метода спектроскопического анализа звуковой волны. Сконструированному им прибору он дал несколько условное название – «оптический звукоискатель», но чаще всего его называли просто «оптическое ухо Найденова». Это «найденовское ухо» и явилось первым мостиком между теоретическими изысканиями «высокой» науки и практикой.

Житков был поражен экспериментом, который продемонстрировал перед ним Найденов.

– Ты понимаешь, Саша, чего стоит твое открытие в соединении с моим! – воскликнул моряк. – Это же победа! Верная победа! Судно, остающееся невидимым противнику, само может видеть и слышать его даже под водой, даже в темноте! Ты понимаешь, что это значит? – Он подбежал к приятелю, обнял его. – Нет, ты скажи мне: отдаешь себе отчет?

– Но представь себе, что противник располагает тем же: невидимостью и зрением в темноте. Тогда начинается какая-то немыслимая война невидимок.

Прежде чем Житков успел ответить, в комнату вошла Валя.

– Вас ждут, – сказала она Житкову.

– Вы со мной? – спросил он.

– Нет, я останусь здесь. Кабинет – третья дверь налево.

Житков вышел в просторный коридор. Свет лился из стеклянной трубки, протянутой под потолком вдоль всего коридора. Все здесь сверкало особенной, скрупулезной морской чистотой.

При появлении Житкова Бураго приветливо пробасил:

– Друзья моих друзей – мои друзья. Милости прошу в «кунсткамеру факира». – Он рассмеялся. – Так тут называют мое логово.

Но на этом его веселость и кончилась. Сразу став серьезным, едва они заговорили о научной стороне дела, Бураго попросил Житкова рассказать о его работах. Он внимательно слушал Павла, сосредоточенно ковыряя какой-то проволочкой в своей трубке. В прогоревшее донышко этой старой трубки, как заметил Житков, была вставлена серебряная монетка.

Старик похвалил Житкова за остроумный вариант решения кардинального противоречия, встающего на пути всех, кто пытается преодолеть проблему невидимого корабля, – парадокса максимального отражения и одновременного поглощения лучей света защитным покрытием.

– А теперь – в святая святых, – сказал он наконец, сходя к переносице мохнатые брови. И, сунув трубку в карман, отпер низенькую дверь, замаскированную дубовой панелью.

Стены комнаты были без окон, но яркий свет в ней не отличался от дневного. Он исходил из каких-то сильных ламп, скрытых за карнизами-отражателями.

Житков переступил порог и остановился как вкопанный. Он едва не шагнул в зияющее под ногами темное пространство широкого квадратного отверстия в полу.

– Ага! – весело воскликнул Бураго.

Павел непонимающе посмотрел на старика, а тот шагнул к отверстию и занес над ним ногу. Житков инстинктивно протянул руку, чтобы удержать старика, но тот спокойно опустил ногу в пустоту, и Житков услышал, как каблуки старика стукнули о пол. Остановившись, Бураго жестом пригласил моряка следовать за собой. Житков сделал шаг, другой – под ним… был твердый пол. Сделал еще один шаг и ударился коленом о что-то твердое. Раздался стук упавшего стула.

Житков наклонился и растерянно повел руками в пустом пространстве. Нащупал упавший стул…

Бураго заразительно, весело, как юноша, смеялся. Он обошел что-то, невидимое Житкову, приблизился к противоположной стене и вдруг, смешно перебирая в воздухе ногами, начал подниматься по невидимой лестнице. Потом он пошарил в воздухе руками. Послышался звон стеклянной посуды. Держа в руках невидимые сосуды, Бураго опустился с невидимой лестницы и поставил их на невидимый стол. Он проделывал все это привычными движениями человека, изучившего здесь каждый сантиметр пространства.

Житков не удержался от возгласа:

– Это гениально! Чего же еще вы хотите?

От смеха борода старика вздрагивала на широкой груди. Но вот выражение его лица внезапно сделалось почти сердитым.

– Детские забавы, сударь мой, игра-с, – пробрюзжал он. – Преодолено едва десять процентов трудностей. Всего-навсего закончена борьба с человеческим зрением. Путем довольно несложной комбинации составов, отражающих лучи света и его поглотителей, удалось обмануть человеческий глаз, – вот и все. А это, повторяю, едва одна десятая проблемы. Дальше – почти глухая стена. Начинается борьба с матушкой-природой, которая посильнее своего двуногого царя.

С этими словами Бураго подошел к стене и, взявшись за невидимый шнурок шторы, потянул его. Послышался звон колец, шуршание ткани. В широкое окно ворвались лучи яркого солнца, и в этом потоке естественного света Житков ощутил разницу в восприятии окружающего. Он не сразу отдал себе отчет, в чем эта разница, но когда понял ее сущность – с трудом удержался от возгласа разочарования: вещи стали ясно видимыми с той стороны, где их освещало солнце, и оставались едва различимыми, смутными силуэтами со стороны, откуда падал искусственный свет ламп. Но, пожалуй, самым ошеломляющим и самым разочаровывающим было то, что на полу и на стенах отпечатались резкие тени невидимых предметов – стола, стульев, полок, колб, стремянки, прислоненной к стеллажу. Вероятно, это было простым обманом зрения, но от неожиданности контраста (тени невидимых вещей!) контуры этих теней казались даже более резкими, нежели тени видимых предметов.

– Теперь вы видите: все это не стоит ломаного гроша, – печально проговорил Бураго. – Как физики, мы с вами можем радоваться достигнутому, но как слуги флота никнем главой перед своим бессилием…

Старик проявляет растерянность

Когда они вернулись в рабочую комнату Бураго и уселись в кресла, Житков задумался. Старик, не мешая ему, занимался своим делом. Оба долго молчали. Наконец Житков поднял голову:

– И все-таки, Александр Иванович, следовало бы теперь же провести опыты в море…

– Чепуха! – сердито выпалил Бураго. – Надо мной стали бы смеяться. Тень мачты, рубки, тень орудия, отброшенная на воду. Тени на пустом месте! Я еще не научился красить тени на воде, милостивый государь!

– И все-таки, – сказал Житков, помолчав, – все-таки я хотел бы взять это в море. Дайте мне! – добавил он решительно.

– Вы что же, воображаете, будто я дам вам неоконченную работу? – воскликнул Бураго. – Ну, уж нет! Мало того, что над Бураго будут смеяться, – вы хотите, чтобы я отдал в чужие руки судьбу работы, которую мечтал сделать эпилогом своей жизни? Ну, знаете ли, молодой человек… – Старик развел руками.

– Александр Иванович! – горячо воскликнул Житков. – Я об этом уже думал. Саша говорил, что вы не выпустите неоконченной работы. Я понимаю… – Житков торопился сказать все, пока его не оборвали грозным окриком. – Все так. Но это же можно обойти! Я возьму ваше изобретение с собой, но оно останется в ваших собственных руках. Ежечасно, ежеминутно вы будете следить за ним, вы будете контролировать каждый мой шаг, вы будете руководить мной!

– Фантасмагория! – пробасил Бураго. – Воображаете, что я потащусь с вами на опытный корабль или, чего доброго, еще на вашу подлодку? Да меня, батенька, при переезде на острова от одного вида соленой воды мутит!

– Вы останетесь у себя дома – где хотите! Но… Со мною может ехать ваша дочь!

– Как-с? – крикнул неожиданно высоким, срывающимся фальцетом старик. – Ваш Найденов при мне, а моя Валентина – при вас?.. Ну, знаете, сударь мой!.. – Он развел руками, – Она должна бросить дом, отца, работу в институте, кандидатскую диссертацию… И все ради того, чтобы мчаться с первым встречным в неизвестность?.. Скажите, молодой человек, вам никогда не советовали сначала обдумывать то, что говорите? – Бураго поднялся и прошелся по комнате. – Хотел бы я посмотреть на физиономию моей дочери, если рассказать ей о столь заманчивом предложении. А еще больше хотелось бы видеть при этом вашего друга Сашу.

– Что ж, – спокойно произнес Житков, – охотно повторю это предложение им обоим.

Бураго подошел к столу, нажал кнопку звонка и попросил вошедшего секретаря позвать Валю. Когда та пришла, старик пересказал ей предложение Житкова.

Она посмотрела на Павла, перевела взгляд на отца и с неожиданным спокойствием оказала:

– Именно эта мысль приходила и мне…

– Черт знает что! – воскликнул Бураго, и плечи его поднялись почти к самым ушам. Стремительно подойдя к телефону, он набрал номер Найденова. – Прошу немедленно зайти ко мне! – И в раздражении бросил трубку мимо рычага.

Валя терпеливо, с подчеркнутым спокойствием взяла ее и положила на аппарат.

* * *

Найденов шел к Бураго с готовым решением: согласиться на его просьбу стать помощником. Он вошел в кабинет Бураго веселый, с заранее приготовленной фразой, которой думал обрадовать и старика и Валю. Но прежде чем за его спиной затворилась дверь, он был встречен гневным взглядом Бураго.

Услышав предложение Житкова, Найденов поглядел на Валю. Он ожидал ее решения.

– Я уже высказала папе свою точку зрения, – сказала она, не глядя на Александра. – Давайте считать вопрос решенным.

С подчеркнутым спокойствием, за которым он пытался спрятать раздражение, удивление, почти испуг, Александр проговорил:

– Что ж, давайте считать так…

Старик пожал плечами и подошел к сейфу.

– Ваши уроки действуют, молодой человек, – сказал он Житкову с неудовольствием, отпер сейф, достал металлический стаканчик и протянул его Павлу. – Добиться того, чтобы он оставался невидимым и в холодном состоянии, придется уже вам самому.

В голосе старика звучало неверие и насмешка. Он подошел к вделанному в стену умывальнику и открыл кран с горячей водой. Когда стаканчик наполнился, он закрыл его крышечкой и водрузил на середину письменного стола. Все смотрели на стакан, ожидая, что он начнет исчезать, и скоро он действительно стал невидимым. Однако крышка осталась такой же, какой была. Она словно повисла в воздухе. Бураго снял ее, осмотрел. Схватил стакан, выплеснул воду. Еще раз наполнил более горячей водой, снова закрыл, но крышка так и не исчезла с глаз затаивших дыхание зрителей.

Бураго схватил стакан. Рука его дрожала. Вода полилась на ковер.

В устремленном на дочь взгляде старика была растерянность.

Исчезновение профессора Бураго

Прошел месяц. Найденов ревностно исполнял новые для него обязанности помощника Бураго.

Он никогда не думал, что отъезд Вали может создать в его жизни такую пустоту. Совершенно невольно он начал спешить с решением проблемы невидимости, временно отложив работу над своим «оптическим ухом». Таким образом, все усилия Бураго и все внимание Найденова были теперь направлены на помощь уехавшим Вале и Житкову.

Однако далеко не все шло гладко. Работа коллектива опытного корабля «Изобретатель» давала пока значительно меньше, чем рассчитывали получить Валя и даже сам Житков. Чуть ли не ежедневно с антенны «Изобретателя» неслись радиограммы в лабораторию Бураго с отчетами о проделанном и запросами о том, что и как делать дальше. Валя нервничала. Порой ее раздражало то, что она была бессильна ответить за отца на целый ряд вопросов Житкова.

Все это привело к тому, что Бураго, очень скоро поняв, что на опытном корабле не все благополучно, отправился туда сам.

Найденов остался один. От старика прибыл приказ не ждать его раньше, чем через несколько дней. Вероятно, в другое время такая задержка огорчила бы Найденова, но сейчас он был доволен, и этому были свои причины: присутствие Бураго могло помешать выполнению плана, намеченного Найденовым на одну из ближайших ночей.

После кропотливого расследования обстоятельств изготовления лака Найденов пришел к выводу, что поверхность крышки была перед покрытием лаком обработана столь же тщательно, как и весь стакан. Решительно никаких следов веществ, которые могли разложить лак на крышке, анализ не обнаружил. Значит, защитное покрытие вовсе не разложилось само по себе, как думал Бураго. Оно было снято преднамеренно.

Кроме Бураго и Вали, никто во всем институте не дотрагивался до крышки. Из этого Найденов сделал вывод: лак был снят вне стен института. Сопоставляя обстоятельства внезапного исчезновения крышки из домашнего кабинета Бураго и временное пребывание ее в посторонних руках, – Аделины Карловны и рыжего дворника, – можно было предположить, что именно тогда-то лак и был снят с крышки. Найденов уведомил об этом органы безопасности. Через несколько дней ему сообщили, что в такую-то ночь его просят быть как можно ближе к дому Бураго, чтобы тут же быстро определить, не содержит ли какой-либо из составов, которые ему покажут, защитного покрытия Бураго. Найденову предъявили несколько флакончиков. Они содержали самые безобидные жидкости: соляную кислоту для пайки, бензин, клопомор и дешевый одеколон. Все они были взяты в комнате рыжего дворника в его отсутствие, их необходимо было сейчас же поставить на место, чтобы не возбудить подозрений владельца.

К большому разочарованию Найденова, ни в одном из пузырьков и следов лака не оказалось. Найденову было досадно признаться в том, что он, видимо, поспешил со своими подозрениями. Резким движением он отодвинул от себя флакончики – и тут один из них упал, и одеколон пролился на еще горячую плиту. Кухня наполнилась противным запахом синтетического левкоя. Найденов поспешно подхватил флакончик. Нагибаясь за упавшей пробкой, он случайно взглянул туда, куда пролился одеколон: кусок плиты стал невидимым, словно испарился вместе с запахом левкоя.

Найденов чуть не подпрыгнул от радости. Он немедленно вернул все флаконы, оставив себе небольшое количество содержимого последней склянки. Исследование в лаборатории показало, что в одеколоне «Левкой» был растворен лак Бураго. Роль дворника стала ясна. Оставалось выяснить, является ли Аделина Карловна его невольной пособницей или сознательной помощницей. Для этого Найденов должен был принести на квартиру Бураго точный дубликат стаканчика с крышкой и оставить его на столе. Если и эта приманка побывает в руках дворника – роль экономки станет ясной.

Найденову не раз приходилось, заработавшись до поздней ночи с Бураго, оставаться у него ночевать. Он был в полном смысле слова своим человеком в доме. И потому, когда он пришел и заявил, что ему нужно поработать в кабинете Александра Ивановича, Аделина Карловна ничуть не удивилась.

Ночью Найденов оставил на столе Бураго дубликат стаканчика, приметив, как именно он стоит. Кроме того, на поверхность стаканчика были нанесены недоступные простому глазу метки, по которым сразу можно будет судить, проделывали ли над сосудом какие-нибудь манипуляции.

Утром, проснувшись на диване в кабинете Бураго, Найденов нашел свое платье и ботинки тщательно вычищенными заботливой рукой Аделины Карловны. В столовой на белоснежной скатерти сверкал кофейник, аппетитно пахли свежеподжаренные гренки.

Как только Найденов ушел, за квартирой было установлено тщательное наблюдение.

В институте Найденов нашел радиограмму от Бураго. Старик сообщал, что вылетает. Радиограмма была составлена в таких выражениях, что Найденов понял: у старика успех. И действительно, едва появившись в кабинете, Бураго весело крикнул:

– Ну, поздравляйте!

– Победа?

– Еще не совсем, но путь ясен. Ясен, ясен, как день! – оживленно потирая руки, повторял Бураго. – И ведь, черт его возьми, этого вашего приятеля: неплохая у него голова. Ей-богу, отличная голова! Конечно, это еще не законченный ученый, не хватает настоящих знаний, плоховато с методикой, но зато есть полет мысли. Они с Валентиной – прекрасная пара.

Заметив, что при этих его словах лицо Найденова отнюдь не выразило счастья, Бураго рассмеялся:

– Не бойтесь! Это в чисто научном смысле. Ее знания плюс смелость его фантазии!.. Право, он молодец. Знаете, над чем сейчас пыхтит? «Раз, – говорит, – лак, уже дающий хорошие результаты во всех условиях освещения, может работать лишь в подогретом состоянии, значит, надо подогревать его на поверхности судна». – «Но ведь это же химера, – говорю ему, – корабль не самовар. Нельзя же держать его все время горячим». И вот тут-то, милостивый государь мой, я и понял, что золотая голова у вашего друга: «Надводный корабль мы пока и не сможем подогревать, а подводный, пожалуй, можем». – «Позвольте, – говорю, – на подлодке каждый ватт в десять раз ценней, чем на любом другом корабле киловатт! А вы собираетесь расходовать тысячи киловатт на прогрев стенок лодки. А зимой, в ледяной воде?» Честное слово, в первый момент мне стало даже немного обидно, что человек, называющий себя физиком, да еще к тому же моряк, говорит такие вещи! А он, не смущаясь, режет: «Мне совершенно безразлична температура забортной воды. Важен только ее состав. Если я сумею найти для лака такой ингредиент, который, вступая в энергичную реакцию с морской водой, практически не будет расходоваться в сколько-нибудь ощутимом количестве, то при погружении в воду мой лак тем самым и будет подогреваться и…» И тут, честное слово, я не дал ему договорить: облапил, как медведь, расцеловал. Ей-богу!.. Если бы у товарища Житкова была лучшая теоретическая подготовка, я был бы ему нужен, как телеге пятое колесо. Он и без меня решил бы все до конца. Но тут-то вот и понадобился старый факир. Мы все трое три дня не выходили из лаборатории. И что вы думаете? Осталось сделать последний шаг. Решение вертится вот тут, перед носом, как назойливый комар ночью. Гудит, а поймать не могу. Но я его изловлю. Непременно изловлю! Не сегодня, так завтра.

Найденов посвятил профессора в историю с дворником и рассказал о приманке в виде стаканчика, поставленного на письменный стол. Бураго пришел в ярость от одной мысли о предательской роли экономки. Ехать домой он отказался, и Найденову пришлось вечером отправляться к нему на квартиру одному.

К своему удивлению и почти разочарованию он увидел, что ни одна из сделанных им меток на столе и на стаканчике не тронута. Силки оказались пустыми. Но если Найденова это огорчило, так как сбивало со следа, казавшегося уже найденным, то старый профессор искрение обрадовался. Он вернулся домой и, расхаживая по пустой квартире, в полный голос распевал свои излюбленные русские песни…

К ночи Бураго заперся в кабинете и углубился в работу. Найденов уехал в институт. Весь следующий день они не виделись, каждый работал у себя. Около полуночи в кабинете Найденова раздался телефонный звонок.

– Нашел! – радостно крикнул в телефонную трубку Бураго. – Честное слово, все найдено. Сейчас приду к вам.

– Высылаю машину, – сказал Найденов.

– Нет, не нужно! – запротестовал старик. – Хочу немного прогуляться. Через час буду у вас.

Бураго взял тяжелую трость и спрятал в нее листки заметок. Рядом с ним, как всегда, следя за каждым движением хозяина и словно понимая важность происходящего, сидел Тузик.

– Тоже засиделся, старик? – ласково сказал Бураго. – Хочешь прогуляться?..

Он надел на собаку тяжелый ошейник,

– Пошли, старина!

Весело напевая, Бураго направился в прихожую. Оттуда на всю квартиру загремел его бас:

– Аделина Карловна, мы пройдемся с Тузиком, затем – в институт. Вернемся, наверно, очень поздно. Не ждите нас!

Заспанная экономка затворила за ними дверь.

Часа через два в кабинете профессора зазвонил телефон. Аппарат долго посылал в темноту пустой комнаты звонки. Умолк, снова зазвонил, еще настойчивее. Наконец, Найденову, находившемуся у другого конца провода, ответил голос Аделины Карловны:

– Я слушаю, алло!

– Александр Иванович дома?

– Нет, Александр Ифанович ушел немножко шпацирен и потом на институт.

Найденов положил трубку. Через час он снова вызвал квартиру Бураго: профессора все еще не было в институте. Не было его и дома. Оставалось предположить, что старик задержался на набережной, где любил сиживать часами, обдумывая свои физические задачи.

Найденов решил, что, засидевшись там допоздна, Бураго уже не пошел в институт, а вернулся домой. Беспокоить его так поздно он не стал, а утром позвонил, чтобы условиться о времени свидания.

– А разве Александр Ифанович не ночефаль в институт? – услышал он удивленный вопрос Аделины Карловны.

Найденов испугался.

Тотчас сообщил в НКВД об исчезновения профессора.

Розыски в течение целого дня ничего не дали.

Ночью запоздалые прохожие видели на проспекте большого сенбернара, медленно тащившегося по направлению к дому №5. Пес шел шатаясь, с трудом передвигая лапы. Временами он ложился, потом с видимым усилием вставал и снова тащился дальше. Это был Тузик. Его хорошо знали жители квартала, где жил старый профессор. И первый же человек, узнавший собаку, пришел на квартиру Бураго. Не застав дома хозяина, он сообщил о Тузике Найденову. Тот бросился на улицу. Тузик лежал на тротуаре у ворот дома. Узнав Найденова, он попытался подняться, но тут же со сгоном повалился на бок. Лапы его судорожно вытянулись, из горла хлынула кровь. Глаза закрылись.

Наклонившись над трупом собаки, Найденов заметил вложенную в петлю ошейника бумажку. Он развернул ее и прочитал:

«Найденову. Я понял, что глупо, как мальчишка, ошибся. Все, над чем я работал, – химера. Этого простить себе не могу. С этим жить нельзя. Не ищите мое тело. Бураго».

Глава третья. Поединок на трапе

Навязчивое воспоминание капитан-лейтенанта Житкова

Штатское платье ловко сидело на Житкове. Никто не узнал бы в этом коренастом торговом моряке военного. Хотя «Архангельск» и числился в списках военно-морского флота, но со дня постройки не носил на себе ни одного орудия. Назывался он по штату «опытным» кораблем, и назначение его было совершенно мирным – производство практических опытов с разного рода навигационным оборудованием, аппаратами связи и прочими «не стреляющими» приборами. Вот почему и экипаж его с полным правом носил в этом плавании одежду торговых моряков. «Архангельск» плавал в дальних морях, ему нередко приходилось заходить в иностранные порты.

С тех пор, как исчез профессор Бураго, работа над проблемой невидимости разладилась. У Вали все валилось из рук. Наиболее важная часть расчетов была унесена в могилу старым профессором. Житкову не удавалось их восстановить. Неудачи следовали одна за другой. В это время был получен приказ командования: закончить приемку и установку ряда заказанных за рубежом приборов новой конструкции. Житкову предписывалось отложить свои институтские работы и, воспользовавшись рейсом «Архангельска», отправиться в заграничную командировку с тем, чтобы в плавании поработать над некоторыми новыми проблемами судовождения, намеченными Институтом.

* * *

Стоя на палубе «Архангельска», Житков следил за приближением берега. Далекая серая полоска, закрытая дымкой тумана, сливалась с таким же серым неприветливым небом.

Но эта невеселая картина была мила Житкову. Она напоминала ему далекие родные берега, омываемые такими же серыми и холодными водами неприветливого Балтийского моря…

Бураго! Какая странная судьба… На память Житкову часто приходили подробности таинственного исчезновения старика. Труп Тузика отправили на вскрытие. Ветеринары заключили, что собака отравлена. Доза яда оказалась недостаточной, чтобы убить сразу, – отравители не рассчитали силу сенбернара. Благодаря этому собака смогла дотащиться до дома. Следы Тузика привели к берегу уединенного канала на островах, к одинокой скамейке в тени деревьев. Старик любил сиживать в таких местах. Но поиски его тела так ничего и не дали.

Когда Житков думал о покойном Бураго, на память приходили подробности немногих встреч, и всякий раз среди больших и малых, важных и неважных обстоятельств этих встреч перед Житковым вставала неприятная физиономия рыжего дворника дома №5. Не случайно же память зафиксировала именно это лицо! Неясное, но неотступное ощущение, что когда-то Житков уже встречался со взглядом этих водянистых серых глаз, преследовало его. Но где и когда?..

И вот сейчас, стоя на палубе «Архангельска» и вглядываясь в туманные берега, Житков вспомнил. Вспомнил все! И эти холодные рыбьи глава, и голову огурцом, и жидкую рыжую растительность на лице. Только тогда вместо этой неопрятной бородки были длинные колбаски выхоленных бак.

Житков вспомнил, как эти глаза глядели на него, маленького корабельного юнгу, когда он отправлялся с секретным поручением Тихменева. Да, да, он готов дать голову на отсечение: эти самые глаза! И Житков понял все: барон Остен-Сакен и рыжий дворник дома №5 – одно лицо!

Житков побежал в радиорубку. К Найденову полетела радиограмма.

Через день пришел ответ: «Все известно; он исчез в день смерти профессора».

Знакомство с капитаном Витемой

«Архангельск» миновал рифы Волчьей Пасти. Сразу за ними открылась резкая полоса, где вечно сталкиваются, никогда не смешиваясь, темно-зеленые волны моря с серыми водами Альды.

Днем позже «Архангельск» вошел в широкое устье реки и, высадив Житкова, покинул порт, чтобы вернуться на родину.

Обстоятельства не позволили Житкову в намеченный короткий срок выполнить поручение командования. Но он не мог и уехать. Поэтому у него оставалось много времени, чтобы познакомиться с этим старинным городом моря и моряков. А знакомиться тут было с чем, начиная с благоустроенных доков для кораблей, уютных отелей для их капитанов, пьяных матросских кабаков и кончая лучшим в мире морским музеем с великолепной библиотекой. Небольшой, скромный по внешности дом, на воротах которого висела потемневшая от времени бронзовая доска с лаконической надписью «Институт моря», был гордостью города. Трудно было бы перечислить обширность производимых институтом работ и исследований и оценить значение снаряжаемых им экспедиций. Все, что имеет отношение к морю, нашло отражение в институте. Не было, кажется, в жизни моря и моряков мелочи, которой не интересовались бы в институте, которую бы не изучали.

У ворот института висело расписание публичных лекций на неделю вперед. Заезжий моряк мог выбрать то, что его интересовало.

В институте с давних пор существовала традиция: каждый моряк, без различия национальности и ранга, мог рассчитывать не только на консультацию и авторитетную помощь, но имел право выступить с докладом. Институт имел корреспондентов в портах и на кораблях почти всех морей и океанов земного шара.

Одним из его постоянных корреспондентов был капитан Гендрик Витема. Его-то доклад Житков и отправился послушать в первый же вечер своего пребывания в порту.

Докладчик, высокий сухощавый человек, сразу возбудил интерес Житкова. Серебряные пряди в пепельных, аккуратно зачесанных назад волосах капитана Витемы вовсе не свидетельствовали о его преклонном возрасте – лицо было моложаво, вряд ли его обладатель перешагнул за сорок. Ничуть не походило это лицо и на выдубленные солеными ветрами лица большинства парусных капитанов. Кожа у капитана была матовой, светлой, отчего Витема казался несколько бледным. Он оглядывал слушателей спокойными серыми глазами, и во всем его облике не было ничего типично морского. Жестикуляция отличалась медлительностью, даже мягкостью. Однако тот, кто на основании этого первого внешнего впечатления ожидал услышать мягкий голос лектора и округлые, гладкие фразы, жестоко ошибался. Голос капитана Витемы напоминал удары упругой и звенящей стальной полосы.

В ту пору Витема был капитаном баркентины «Марта». Плавал он под флагом Таити и, как говорят, возил нерентабельные грузы, которые только и оставались на долю парусников, так как более выгодные фрахты были давно захвачены паровым флотом.

Из разговора с Витемой поверхностный наблюдатель мог бы сделать вывод: этого человека ничто серьезно не интересует; его желания не простираются дальше того, чтобы удачно устроить свои дела. Но более внимательный собеседник скоро понял бы, что перед Витемой стояли совсем иные цели, цели, непонятные окружающим, но поглотившие все его существо. И Житков почему-то подумал, что рано или поздно судьба столкнет его с этим человеком.

Впрочем, об этом Житков думал уже позже, после некоторого знакомства с Витемой, а не в тот вечер, в который он впервые увидел капитана баркентины в качестве докладчика на кафедре в Институте моря.

Поначалу доклад Витемы не возбудил интереса Житкова. Несколько мыслей, высказанных капитаном, могли показаться новыми среднему штурману, но не такому образованному моряку, как Житков, Однако дальше в сообщении Витемы появилось нечто такое, что привлекло внимание советского моряка. Житкову стало ясно: докладчик говорит далеко не обо всем, что знает. Из высказанных Витемой довольно туманных намеков и предположений Житков понял, что тот располагает научным открытием, которое во многом схоже с открытием Найденова. Больше того, кое-что в речи Витемы заставило Житкова всерьез насторожиться: уж не оказался ли в руках Витемы ключ к части задачи, еще не решенной Найденовым?

Житков с трудом дождался, конца доклада, и едва докладчик сошел с кафедры, подошел к нему:

– Господин Витема, – сказал Житков, – ваш доклад пробудил во мне желание познакомиться с вами.

Спокойные глаза Витемы остановились на его лице.

– Я польщен вашим желанием, господин… Житков.

Житков не в силах был скрыть удивление: Витема знает его?!

Житкову кажется, что он ближе узнает своего соседа

– Вы знаете мое имя? – удивился Житков.

– Что удивительного? – улыбнулся Витема. – Мы живем в одной гостинице.

Житков предложил вместе пойти домой. Витема с нескрываемым удовольствием согласился. По дороге они завернули поужинать в бар по выбору Витемы. Он утверждал, будто нигде, кроме этого бара, носящего экзотическое название «Солнце Таити», ему не доводилось пивать вермут, о котором он мог бы с полной уверенностью сказать: подлинный «Чинзано».

Когда они вошли в бар, Житкова ослепили лучи «таитянското солнца», воспроизведенного на берегах холодной Альды мощной батареей электрических ламп. Содержательница бара, мадам ван Поортен – пышущая жарким благодушием толстуха, втиснутая в яркий мешок шелкового капота, – по форме своей представляла нечто схожее с гигантской бутылкой пепермента. Каждая следующая к вершине округлость ее корпуса была немного меньше предыдущей. Самый верхний шар мадам ван Поортен был украшен парой заплывших жиром, крошечных, но очень черных и очень блестящих глаз.

Огромную, обитую никелем стойку почти сплошь покрывали стеклянные колпаки. Яркой зеленью манили взор посетителя груды салата, заправленного белым, как сливки, провансалем. Огромные ломти нежного лосося, подобно диковинному розовому маслу, были способны раздразнить аппетит самого сытого человека. Сверкали и переливались всеми цветами радуги, маня своими ароматами, десятки маринадов.

Добрую половину стойки занимали блюда с пирогами. Тут были толстые, как подушки, пироги с воздушным бельм тестом, начиненным печенкой макрели, растертой на оливах; были и плоские польские мазурки – плотные и пряные от светящихся в них изумрудин-цукатов. Едва ли даже среди завсегдатаев «Солнца Таити» был кто-нибудь, кто успел перепробовать все сорта пирожков, громоздившихся на специальном возвышении из огнеупорного стекла, под которым всегда пламенели угли жаровни. Слоеные, тесто которых таяло во рту подобно снежинкам; песочные, заварные; кислые, сладкие, соленые; с вареньем, грибами, рыбой, дичью, ливером и невесть еще с какой начинкой, – пирожки эти отвечали, наверное, требованиям представителей любого уголка мира. А над всем – над салатами, над маринадами, пирогами и сотней других лакомств, венчая их пурпуром своих панцирей, господствовали тела омаров, крабов, лангустов, и рядом с яркими, как мессинское солнце, лимонами чернели раковины устриц.

На дальнем конце стойки, отведенном Бахусу, царил рослый негр. Его звали Большой Джо. Его необычайно проворные руки то и дело открывали и закрывали краны, источавшие жидкости всех мыслимых цветов и оттенков. За спиною Джо, на полках высокого буфета, похожего на орган протестантского собора, стояли ряды бутылок, бутылей и пузырьков. В них таинственно светились самые разнообразные напитки, – все, что создала ненасытная изобретательность пьяниц и их алчных потворщиков, готовых ради наживы споить весь мир.

Пользуясь богатым опытом покойного супруга, отдавшего свой последний якорь в гавани белой горячки, мадам ван Поортен держала у себя в заведении решительно все, что могло помочь лучам таитянского солнца растопить морскую душу, к какой бы нации она ни принадлежала. Кабачок был популярен. Почти всякий моряк, побывавший в порту, становился гостем «Солнца Таити». Трудно было бы найти на земном шаре национальность, не представленную в баре. Темно-коричневые, с приплюснутыми носами африканские негры; серо-черные негры Америки; коричнево-желтые арабы; оранжевые левантинцы; прозрачно-желтые лица малайцев; бархатистые, как кожа персика, щеки островитян Индонезии. Под лучами электрического «Солнца Таити» золотистые кудри скандинавов склонялись над столиками рядом с иссиня-черными головами каталонцев. Ярко пламенели рыжие головы ирландцев.

Здесь, на белом мраморе столов, багрянец человеческой крови не раз спорил с рубиновыми пятнами христовой слезы. Тогда в завывание огромной радиолы вонзались пронзительные свистки полиции. Из ножей, кастетов, гирь и револьверов – вещественных доказательств, забытых нерадивыми полицейскими, – мадам ван Поортен составила довольно богатую коллекцию.

Витема был тут, по-видимому, своим человеком. Едва ли не каждый второй из сидевших в зале приветствовал его. В этих приветствиях, как показалось Житкову, не было особой радости – скорее что-то вроде робкого уважения, если не страха. Житкова поразило, что почти всем Витема отвечал на их родных языках, – будь то фрисландец, аргентинец, малаец, чех. Такого полиглота Житков видел впервые.

Витема действительно знал здесь многих. И многие знали его. Но едва ли кто-нибудь мог похвастаться тем, что говорил когда-либо с капитаном «Марты» на его родном языке: никто не знал его национальности.

Витема занял столик в дальнем углу второго зала. Здесь было не так ослепительно светло и не столь шумно. Можно было разговаривать, не повышая голоса. Кругом за столиками то и дело вспыхивали ссоры, подчас неожиданно разрешавшиеся хохотом и дружескими объятиями. Посетители переходили от стола к столу. Компании менялись, словно разноцветные стекляшки в трубе калейдоскопа.

На несколько мгновений в двери показалось чье-то лицо – строгое и холодное в своей подчеркнутой трезвости. Шляпа, сдвинутая на лоб, оставляла в тени его глаза.

Внимательный взгляд этого человека тщательно прощупал весь зал и остановился на столике Житкова. Как притянутый магнитом, Витема повернулся к вошедшему. Житков заметил, что глаза капитана сузились и весь он как бы подобрался. Рыжий человек исчез так же внезапно, как появился. Витема поднялся и сказал Житкову:

– На одну минуту я вас покину.

Он подсел к одному из столиков, занятому компанией рослых парней. Судя по виду, это не были настоящие моряки. Скорее – представители той интернациональной накипи, которая непременно присутствует во всех такого рода заведениях, ест, а еще больше пьет за счет случайных заработков или краж; комиссионерствует чем попало – от сигарет до женщин; отдает свои руки и ноги внаймы кому угодно, вплоть до полиции, когда ей нужно без шума и судебной волокиты отправить кого-нибудь на тот свет. Впрочем, если это сулит лучший заработок, они готовы «втихую убрать» и парочку полицейских.

Головы этих субъектов послушно склонились к Витеме, чтобы не упустить ни слова из того, что он негромко говорил им. Затем парни быстро расплатились и покинули бар, на ходу лениво-небрежными жестами бичкомеров затягивая на шеях разноцветные шарфы.

Витема вернулся к Житкову и так же спокойно, как делал все, принялся за поданный ужин.

Возвращаясь из заведения госпожи ван Поортен, Житков и его новый знакомый должны были пройти самыми мрачными трущобами порта. В одном из закоулков они натолкнулись на жестокую драку. При слабом мерцании газового фонаря можно было различить лишь клубок сцепившихся тел. Слышался хрип, придушенные голоса, удары.

Житков бросился было разнимать дерущихся, но Витема схватил его за руку, и Житкова поразила легкость, с какой новый знакомый погасил инерцию его броска. Восемьдесят килограммов, которые, весил Житков, были остановлены в прыжке так, как можно остановить анемичное движение какой-нибудь ветхой старушки.

– В лучшем случае вы перепачкаетесь с ног до головы, – спокойно сказал капитан Житкову.

Из груды тел послышался вопль о помощи.

– Вот если у вас есть фонарь, он не был бы здесь лишним, – сказал Витема.

Житков достал карманный фонарь, и Витема одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее их от дерущихся. В его руке блеснул кастет.

Направив луч света на место потасовки, Житков увидел, что все уже кончено. Витема нанес кому-то несколько ударов кастетом и поднял с мостовой человека. Родная мать вряд ли узнала бы в нем того, кто недавно заглядывал в бар.

Витема спокойно вглядывался в раздутое, изуродованное лицо, выхваченное лучом фонарика из окружающей тьмы. Затем пальцы капитана разжались. Избитый упал на мостовую. Его голова глухо стукнулась о камни.

Витема вытер платком выпачканную кровью руку и, скомкав платок, брезгливо пропихнул его ногой в решетку канализационного стока.

Видя, что Житков все еще медлит, он сказал:

– Пошли, друг мой! Они придут в себя – и все начнется сначала. Не станем ввязываться.

– Но его же убьют!

– Даже наверное, – просто сказал Витема. – Но если вы тут застрянете – достанется и вам.

– Вы его знаете? – спросил Житков и, не получив ответа, сказал:

– Нам ничего не стоило бы дотащить его до полицейского поста.

Но Витема и на этот раз не дал себе труда ответить и вернулся к разговору, прерванному происшествием…

Скажи мне, кто твои друзья…

Житков часто виделся с Витемой. Его влекло к капитану какое-то неясное тревожное любопытство. Он не знал, действует ли Витема сознательно, дразня его смутными намеками на то, что имеет отношение к научной деятельности Найденова, или же это простое совпадение. Но ясно было одно: Витема владел открытием, способным во многом изменить современные представления о воздушной и подводной войне. Это открытие имело что-то общее с вопросами, над разрешением которых работали Найденов и сам Житков. А раз так, то в условиях западного мира открытие могло попасть в чьи угодно руки. Достижениями науки там владеет тот, кто больше платит.

Житков содрогался при мысли, что подобная тайна может стать достоянием темных сил, которые направят это открытие далеко не на пользу человечества. Внутренний мир Витемы не был ясен Житкову. Он ничего не знал о политических взглядах своего нового знакомого, и даже его подданство представлялось загадкой: голландский паспорт мог оказаться только ширмой, тем более, что и паспорт там купить немногим сложнее, чем все остальное.

Стремление разгадать Витему овладело Житковым. Но поистине виртуозной была ловкость, с которой капитан ускользал от сколько-нибудь откровенного разговора.

Нет, он безусловно не был ученым. Его осведомленность в физике не выходила за рамки знаний хорошо образованного моряка. Но в таком случае тем более странно, что Витеме удалось решить хотя бы часть задачи, не дававшейся столь изощренному экспериментатору, как Найденов, столь крупному ученому, как старик Бураго.

Преследуя поставленную перед собою цель, Житков всячески старался сблизиться с Витемой. Несколько раз он намекал на то, что хотел бы посетить «Марту», посмотреть, как Витема живет. Но капитан либо вовсе пропускал это мимо ушей, либо шутливо парировал.

– Самая обыкновенная парусная коробка, каких вы, наверно, видели сотни, – говорил он. – Что же касается общества, в котором проходит моя жизнь на борту, то, право, мне гораздо приятней не вспоминать о нем.

Удивительным было и то, что, хотя каждый второй человек в порту знал Витему, Житков не нашел никого, кто побывал бы в качестве гостя на его «Марте». И ни один агент-вербовщик не мог похвастаться тем, что поставил Витеме матроса.

Одно было всем хорошо известно: на «Марте» царила железная дисциплина. Некоторые сравнивали ее с дисциплиной военного судна самых жестоких времен парусного флота.

По самой природе своей матрос говорлив. Он любит порассказать о своем житье-бытье, любит перемыть кости офицерам. Но люди с «Марты» в этом отношения мало походили на других моряков. Они ни с кем не заводили знакомств и даже пьянствовали только в своей компании. Ни одна портовая девица не теряла времени на то, чтобы залучить к себе гостя с «Марты». Ни «Солнце Таити», ни ласковые взгляды мадам ван Поортен не могли их расшевелить. Они либо оставались молчаливыми, как истуканы, либо же говорили о чем угодно, только не о своем судне и капитане. Впрочем, случаи завязать знакомство с моряками «Марты» выпадали редко: они почти не появлялись на берегу.

Ходили робкие слухи, что «Марта» – настоящая плавучая тюрьма. Но никто не мог объяснить, откуда они шли и была ли в них хоть тень правды.

Один только раз Житков встретил человека, способного сообщить ему кое-какие сведения о прошлом Витемы. Это был сторож Морского музея – коренастый человек с багрово-бурым от загара лицом, широкими плечами и длинными, как у гориллы, руками. Шею старика всегда, независимо от погоды, стягивал шерстяной шарф, скрученный в тугой жгут. И не было, кажется, такой минуты, когда сторожа можно было увидеть без коротенькой прокуренной трубочки, одной из тех, какие так любят старые матросы, потому что их удобно прятать от ветра в кулаке.

Звали сторожа Мейнеш, Юстус Мейнеш. На вид ему было… Впрочем, Житков так и не мог ответить себе на вопрос, сколько же лет Мейнешу? Может быть, сорок? А может быть, и все шестьдесят? Морщины на бурой коже его лица с одинаковым успехом могли свидетельствовать и о солидном возрасте, и о том, что человека этого немало обдували соленые ветры многих морей. Принято почему-то думать, будто моря сохраняют морякам свежесть лица. Но так бывает только в романах. В действительности же соленый морской ветер не только крепко дубит кожу, но и жестоко бороздит ее.

Мейнеш оказался единственным человеком из служивших когда-либо под командой капитана Витемы, которого Житкову удалось отыскать на берегу.

Житков принялся осторожно «обхаживать» Мейнеша. Чуть ли не каждый день он посещал музей, но вместо того, чтобы разглядывать реликвии моря, присаживался на скамейку у ворот, вытаскивал кисет и принимался старательно набивать трубку. Сторож молча наблюдал за ним. Житков протягивал ему кисет. Мейнеш так же молча набивал свою трубочку. Приложив в знак благодарности к облупившемуся козырьку два пальца, он подносил Житкову горящую спичку.

Все это повторялось изо дня в день, пока, наконец, Житкову не показалось, что знакомство продвинулось достаточно. То, что за все это время они едва обменялись десятью словами, не имело, по мнению Житкова, особого значения. И в знак возникшей дружбы, по старому обычаю моряков, Житков предложил однажды сторожу обменяться трубками.

– Пожалуй, вам будет невыгодно, сударь, – проворчал Мейнеш. – Она у меня маленько прогорела.

– Не беда, – сказал Житков, услужливо протягивая ему новенький «петерсон». Полученную от Мейнеша старую трубку он небрежно сунул в карман макинтоша.

Кое-как Мейнеша удалось все же расшевелить. Его скупая воркотня дала Житкову возможность восстановить несколько страниц из жизни кораблей, на которых старый Юстус плавал под командой капитана Витемы. Жадно ухватившись за эту ниточку, Житков надеялся добраться до клубка. В том, что рассказывал Мейнеш, было многое, но решительно ничего, что позволило бы судить хотя бы о национальности Витемы.

Да, Житков не мог похвастаться плодами первой беседы. Оставалось надеяться на ближайшее свидание. Старый Юстус обещал восстановить в памяти плавания Витемы периода 1914—1918 годов. Сам он, Мейнеш, был тогда боцманом на баркентине Витемы, носившей все то же наименование «Марта». Вместе с капитаном оно переходило от корабля к кораблю.

Житков с нетерпением ждал следующего дня. Но ни на следующий, ни через два дня Мейнеш не пришел на свою скамейку. Двери сторожки оставались закрытыми.

Никто не мог объяснить Житкову, куда девался Юстус. А еще через день у ворот сидел другой, незнакомый Житкову человек в шапке с галуном. Он не очень приветливо объяснил, что Юстус Мейнеш бесследно исчез и, говорят, даже умер.

– Да, сударь, – сказал новый сторож, отказавшись от табака. – Пошел выпить свой стаканчик к мадам ван Поортен, и больше его никто не видел. Говорят, упал в воду, переходя мост Драконов.

С этими словами новый сторож встал и бесцеремонно захлопнул калитку перед носом Житкова.

Житков сердито сунул руки в карманы макинтоша и тут почувствовал, что его кулак упирается во что-то твердое. Достав прокуренную носогрейку Мейнеша, так и лежавшую все эти дни в кармане, Житков взглянул на нее. Да, Мейнеш был, по-видимому, прав: мена не была выгодной. Прогоревшее донышко трубки было чем-то заделано. Житков хотел было уже выкинуть ненужный сувенир в канал, когда обратил внимание на странный рисунок на кусочке этой металлической заплатки. Приглядевшись повнимательнее, Житков понял, что это был старинный серебряный флорин. Такой мог уцелеть разве только в коллекциях нумизматов, да, пожалуй, еще на забытых богом островках далеких заокеанских колоний.

Житков разглядывал лежавшую у него на ладони старую трубку, исследовал врезанную в нее монетку и вдруг поймал себя на странной мысли: не такую ли самую трубку он видел… у профессора Бураго!

Мысль была столь неожиданна, что Житков остановился как вкопанный, словно натолкнулся на стену. И чем внимательней он приглядывался к трубке, тем все больше убеждался: да, это трубка покойного Бураго. Не могло быть сомнения: он, Житков, видел ее в руках старого профессора. Не схожую с ней, а именно эту!

Догадки, одна другой невероятней, пронеслись в голове моряка. Они образовывали цепь, становившуюся все прочней, чем дальше думал Житков: Витема – Мейнеш – трубка адмирала – расчеты, остававшиеся у Бураго в ночь смерти… Ключ ко второй части найденовских расчетов, которых недоставало Найденову и о которых Бураго, вероятно, сказал тому по телефону: «Все найдено…» И наконец… трубка Мейнеша!.. Уж не держит ли Житков в своей руке кончик той самой нити, по которой доберется до клубка?..

Человек, который ни в чем не раскаивается

Обдумывая свое открытие, Житков все больше убеждался: связь между звеньями цепи не случайна. Возникло подозрение, что и сам-то Витема не отдает себе ясного отчета в физической сущности процесса, происходящего в «его» открытии.

Что, если это открытие никогда и не принадлежало Витеме? Что, если оно похищено у Бураго? Но как очутилось оно в руках капитана «Марты»?

Чем дальше, тем все невероятней казались предположения. Звенья цепи, казалось, начинали рассыпаться. И все же подозрения, однажды родившись, уже не оставляли Житкова. Разве жизнь – не самая удивительная выдумщица? Не случается ли, что ее хитросплетения превосходят самую изобретательную фантазию? Нужно только все хорошенько проверить. Все – от начала до конца! И, прежде всего, вопрос о том, похитил ли Витема расчеты или они попали к нему случайно?

Теперь Житков сомневался уже во всем. Даже в том, что Мейнеш действительно умер. Не исчез ли старик по приказу Витемы, открывшего их случайное знакомство и пожелавшего положить конец этому знакомству?

Но умер Юстус или нет – факт оставался фактом: выведать что-либо о Витеме у него уже не удастся. Между тем, внести ясность в то, что Витема называл своими «исследованиями», казалось теперь особенно необходимым: это был долг Житкова – долг друга Найденова и советского человека. Проникновение в тайну Витемы больше уже не казалось Житкову вторжением в чужую тайну. Этическая сторона этого дела представлялась теперь совсем иной и не внушала никаких сомнений: Житков выполнял свой долг. Но чтобы приступить к его выполнению, оставался один путь – просмотреть бумаги Витемы.

От идеи проникнуть на «Марту» следовало сразу отказаться. Значит, нужно попытаться просмотреть хоть те бумаги, которые капитан хранят в номере гостиницы.

Житков понимал, что медлить нельзя. Политическая атмосфера в Европе сгущалась. Надвигалась возможность закрытия многих морских путей, отрыва континентов один от другого, может быть, на целые годы. Уходя из этого порта, Житков мог не скоро в него вернуться.

И он решился…

* * *

Однажды вечером Витема сказал, что уходит в институт. Житков как бы невзначай заметил, что тоже сейчас уйдет. В действительности же он никуда не собирался. Дубликат ключа от комнаты Витемы лежал у него в кармане. Увидев в окно, как капитан пересек площадь, Житков вышел из номера, прошелся по коридору. Никого из постояльцев в соседних номерах не было. Он вложил ключ в замок и через несколько секунд стоял у письменного стола капитана. Один, другой, третий ящик… И вот перед взволнованным Житковым столбцы вычислений, формулы, столь хорошо знакомые ему по собственным работам. Листки исписаны по-английски, но Житков убежден, что этот язык – не родной для Витемы. Но что это? Как будто и почерк совсем не тот, каким были написаны несколько строк записки, полученной им однажды от Витемы. Да… да… да… Житков вглядывается внимательней… Неужели?.. Неужели это почерк профессора Бураго? Житков лихорадочно пересмотрел несколько листков. Теперь его удивление граничило с испугом: перед ним были формулы, близкие к формулам невидимого лака!..

Значит… значит, листки эти действительно похищены. И, может быть, из этого остается сделать и следующий вывод: Бураго стал жертвой убийц! Так неужели же существует связь между Витемой и рыжим дворником-бароном?

Если так… Не должен ли Житков взять все эти бумаги и пойти прямо к советскому консулу?

Но зачем?.. Просить арестовать Витему?.. Нет! Здесь, в чужом городе, это невозможно. И вообще всякой непродуманной поспешностью можно только испортить дело. Если Витема действительно агент чьей-то разведки, которой понадобились эти листки, то их исчезновение лишь спугнет его. Нужно действовать осмотрительней.

Житков схватился за карман. Как хорошо, что маленькая фотокамера, с которой он обычно не расставался, – с ним!

Запечатлеть на пленке все найденные листки было делом нескольких минут. Затем Житков привел бумаги в порядок и положил на место. И в ту минуту, когда он уже повернулся, чтобы идти к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице.

Житков захлопнул номер Витемы, пробежал несколько шагов до своего номера и, тяжело дыша, упал в кресло у себя в комнате.

Едва он успел отдышаться, как в дверь постучали. По стуку он узнал Витему.

– Что с вами? – спросил тот, улыбаясь. – Приснилось что-то дурное?.. Вы даже побледнели.

Житков провел рукой по лицу. Сдерживая желание схватить капитана за горло, он, насколько мог спокойно, сказал:

– Да, кажется, вздремнул.

Витема предложил пойти поужинать под гостеприимным кровом мадам Ван-Поортен.

Житков согласился: стакан вина был ему сейчас как нельзя более кстати. Он напрягал все силы, чтобы не выдать своего истинного отношения к капитану. Он старался разгадать по лицу Витемы, догадался ли тот, что кто-то побывал в его номере. Но лицо Витемы было непроницаемо, голос звучал вкрадчиво, как всегда, только на этот раз капитан необычно много и охотно говорил о своей работе, о себе.

На столе появилась вторая бутылка «Чинзано». Щурясь на струйки табачного дыма, Витема не спеша излагал свои взгляды на жизнь, и чем дальше вслушивался Житков в неторопливые слова капитана, тем яснее становилось, как далек он был от понимания внутреннего мира этого человека.

– Вся деятельность мирного времени является для моряка не больше, чем подготовкой к великой жатве, собираемой во время войны, – говорил капитан. – Будь то чисто торговые рейсы или перевозка военной контрабанды, все – пустяки. Война – вот игра, стоящая свеч.

– Можно подумать, – сказал Житков, – что для вас работа капитана грузового судна – занятие временное и чуть ли не досадное!

Витема молча кивнул. Житков пристально поглядел на своего собеседника. Ему казалось, что в прищуренных глазах капитана сверкают искорки смеха. Это раздражало.

– Да, – резко сказал капитан.

– Не станете же вы утверждать, будто войны можно расценивать иначе, как явление, направленное против человечества, против культуры. Разве война не свидетельство противоестественных и корыстных наклонностей небольшой кучки преступников или маньяков?

И снова Житкову почудилось, что взгляд капитана остановился на нем с выражением плохо скрываемой насмешки.

– Обратитесь к истории, – спокойно сказал Витема. – С 1496 года до нашей эры, то есть с заключения так называемого Амфиктионова мира и до наших дней, – больше 3000 лет, срок достаточный, чтобы определить основные тенденции в развитии двуногих, – на так называемый мир приходится всего 232 года, а на войну 3204 года. Иными словами, на год мира – тринадцать лет войны. Человечество почти непрестанно дерется. И чем дальше, тем ожесточеннее становится эта драка.

– Дело здесь не в человечестве в целом… – начал было Житков, но осекся: стоит ли спорить? Да и нужно ли в создавшейся обстановке раскрывать свои взгляды человеку, в котором отчетливо видишь врага?

Но от вопроса он все же не удержался:

– А знаете ли вы, как называется то, что вы исповедуете?

– Меньше всего меня занимают ярлыки.

– Не думаете ли вы, что это и есть примета фашизма?

Витема пожал плечами:

– Может быть… – Он задумался. – Я прошел жизнь довольно извилистым путем. Беда в том, что судьба не подарила мне того, на что имеет право большинство людей: чувства родины.

– Скажите мне, где ваша родина? – спросил Житков.

– Вы рутинер, дорогой господин Житков! Разве дело в школьном определении: широта, долгота, климат, геоморфология? Какое значение могут иметь эти понятия?

Житков удивленно взглянул на него.

– Но позвольте, ведь родина – это прежде всего… именно родина, родная страна. Единственная. Ее нельзя…

Витема перебил:

– При условии, что она не забывает своих сыновей. – Он сделал выразительное движение пальцами, словно считал деньги. – То отечество достойно верности, которое платит за любовь. Такое отечество у меня есть. Оно-то и имеет право на мою нежную привязанность.

– Вы говорите это серьезно?

– А вам доводилось видеть серьезных людей, несерьезно относящихся к этому вопросу? – И Витема повторил пальцами то же движение. – Для меня вопрос сводится к тому, чтобы рано или поздно вернуться в географические границы страны, где я родился. Но я хочу вернуться в нее не игрушкой в чужих руках, а господином, а для этого опять-таки есть одно-единственное средство. Без денег все теряет смысл.

– Быть может, с этой точки зрения вы смотрите и на войну? – удивленно спросил Житков.

– В какой-то мере, конечно, – не задумываясь, ответил Витема. – Я знаю, вас и тут беспокоит, так называемая «моральная» или «этическая» сторона. – Он рассмеялся: – Не могу произносить эти слова без кавычек. Подобные категории лишь в той мере и ценны, в какой способны служить нам. А служить они могут лишь будучи абсолютно гибкими, то есть подчиняясь нам же. Значит, и мораль и этику создаем мы сами для себя, приспособляясь к каждому отдельному случаю. И совершенно понятно, что всякого рода морально-этические нормы, мешающие жить так, как хочется, мы придумываем не для себя, а для других. Неужели же шоры, мною самим придуманные, могут помешать мне идти туда, куда я хочу, и так, как хочу? Это было бы просто противоестественно!

Житков сидел нахмурясь, обеими ладонями сжав стакан. Он с трудом заставлял себя слушать, не перебивая.

– Лучше выпьем! – Витема поднял рюмку, любуясь на свет красноватым золотом вермута. – Римляне были ближе нас с вами к правде, пуская в мир бессмертное изречение о местопребывании истины.

Не притронувшись к вину, Житков задумчиво поглядел на Витему.

– Рано или поздно, но вы пожалеете о том, что пошли этим фарватером, – сказал он.

Витема покачал головой.

– В моей жизни бывали случаи, когда я кое о чем жалел. Но ни разу я не раскаивался в своих поступках.

– Не может же быть, чтобы вам не приходилось сомневаться или колебаться!

– Сомневаться – да! Колебаться – никогда! – Витема встал. – Завтра продолжим разговор. Идет?

Встреча на мосту Драконов

Они простились у турникета и зашагали в противоположные стороны.

Выпитый вермут настраивал Житкова на мечтательный лад. Впрочем, это не мешало ему время от времени дотрагиваться до жилетного кармана. Там лежала драгоценная пленка. Он не решился оставить ее в гостинице.

Над городом висел туман. Шары фонарей расплывались тусклыми желтыми пятнами. Фигуры прохожих неожиданно появлялись в нескольких шагах и так же внезапно исчезали.

По мере того как Житков приближался к порту, туман сгущался. Поднимаясь все выше, он повисал над городом. Гигантский матовый колпак вобрал розовое зарево города. Призрачно светились расплывчатые очертания зданий. Портовые краны уходили ввысь, как колонны, поддерживающие свод из непрозрачного стекла.

Громче становились грохот и звон, доносившиеся из доков. Как будто, радуясь долгожданной работе, эти молчавшие и пустовавшие кварталы снова оживали по мере повышения температуры Европы, уже сотрясаемой военной лихорадкой. И все же на каждом углу каждой улицы виднелись силуэты нищих. Это были особенные нищие. Здесь, где людям предоставлялось любыми средствами добывать себе пропитание, категорически запрещалось одно – просить милостыню. И нищие стояли молча, с протянутой рукой. Каждый что-нибудь держал на ладони: спичечный коробок, затрепанную открытку, обрывок ленты. Нищий обязан делать вид, будто торгует. Пусть умирает от голода, но и умирать он должен с достоинством: как продавец, а не нищий.

Несколько раз Житкову казалось, что глаза нищих следят за ним чересчур пристально. Может быть, в этих глазах была всего лишь мольба о хлебе?.. Возможно. Однако стоило Житкову отойти, как нищий, мельком глянув ему вслед, на мгновение поднимал над головой руку. Житков не видел ни этого жеста, ни того, что следующий нищий, стоящий поблизости, отвечал тем же движением.

Житков поднялся на узенький чугунный мостик, горбом возвышающийся над каналом Доков. Он любил это место, подолгу, бывало, стаивал тут, рассматривая диковинные чудовища, охраняющие мостик. Сказочные звери – что-то среднее между китайскими драконами и крылатыми египетскими львами – были, вероятно, вывезены из далеких стран.

Когда Житков взошел на мост Драконов, туман поднялся уже настолько, что поверхность воды стала совершенно чистой. В окутывающей канал ночной мгле Житков различал тысячи лодок, барок, катеров. Днем они медленно двигались по воде, теперь же стояли неподвижно.

Канал Доков – внутренняя артерия порта – был молчалив и безлюден.

Житков сам не знал, сколько времени стоял здесь, перегнувшись через перила мостика. В воде отражалось сияние поднимавшегося над городом розового купола тумана. И вдруг совершенно ясно Житков увидел тень. Колеблемая ленивыми мутными водами, она извивалась по каналу, как тело огромной змеи. Житкову показалось, что он видит в ней какое-то сходство с каменными изваяниями, охраняющими мост. Вот блеснула и зубчатая корона, увенчивающая голову змеи…

И тут Житков внезапно понял: это кулак, занесенный над его головой…

Колония призраков

Впоследствии Житкову рассказали, что его выловили из канала около моста Драконов. Замечательным приборам для спасания утопающих, сконструированным в Институте моря, он был обязан тем, что его легкие, успевшие наполниться водой и тиной, снова дышат. Но на голове его навсегда остался след памятного вечера: шрам от удара кастетом.

Житкову передавали, что, пока он лежал без сознания в портовом госпитале, его друг, капитан Витема, приходил его проведать. Однако же когда выздоровевший Житков наконец покинул госпиталь, «Марты» уже не было в порту.

* * *

Однажды – это было накануне намеченного отъезда Житкова, ему доложили, что какой-то парень привез ему письмо и хочет во что бы то ни стало вручить его лично. Выйдя на палубу, Житков увидел в шлюпке под бортом корабля белокурого паренька лет семнадцати. По тому, как уверенно тот подогнал к борту парохода свою шлюпку и вскарабкался по штормтрапу, можно было догадаться, что он очень силен и ловок. Увидев Житкова, парень вытащил из-за пазухи смятый конверт.

– Если хотите, отвезу ответ, – предложил он.

Житков вскрыл конверт.

«От души сожалею (обратите внимание: „я сожалею!“), что не удалось довести до конца разговор, начатый в баре. Вы мне нравитесь. Постараюсь с вами еще встретиться. Самое забавное: процесс моего аппарата оказался обратимым. Из светового спектра могут рождаться колебания со сверхзвуковыми скоростями. Надеюсь, вы понимаете, что это значит? Гендрик Витема».

– Где он? – воскликнул Житков.

– Кто? – удивленно спросил юноша.

– Капитан Витема.

– Не знаю, сударь.

– Ты же получил это письмо от него?

– Письмо дал мне дядя Юстус, сударь.

Житков подумал, что ослышался.

– Кто?

– Боцман Юстус Мейнеш, сударь.

Житков не верил своим ушам.

– Мейнеш жив?..

– Конечно, сударь.

– Ты можешь провести меня к нему?

Юноша, не задумываясь, ответил:

– Нет, сударь.

– Пойдем со мною, – сказал Житков и бегом спустился к себе в каюту.

Юноша следовал за ним. Житков затворил дверь и положил перед юношей несколько банкнот. У юного посланца загорелись глаза.

– Никто не будет об этом знать, слышишь? Никто! Говори: где Мейнеш?

Юноша рассмеялся.

– Капитан-то, небось, узнает.

– Кто? Какой капитан?

– Витема, конечно.

– Хорошо, – сказал Житков. – Все, что от тебя требуется, – это не оборачиваться, когда пойдешь к дяде Мейнешу. Нас будут разделять сто шагов.

Юноша покачал головой.

– Ну, двести, триста шагов… – настаивал Житков.

– Идите за мною так, чтобы я не мог вас видеть, – нерешительно проговорил наконец парень.

– Как же я тебя тогда увижу?

– Это уж ваше дело…

Деловито сосчитав деньги, он сунул их в карман широких штанов, молча повернулся и побежал к трапу. Житков едва поспевал за ним. С трудом удалось ему спуститься в шлюпку, прежде чем юноша скрылся из виду на своем легком ялике.

Житков греб изо всех сил, то и дело оборачиваясь, чтобы заметить, между какими пароходами пробирается парень. Тот был хорошим гребцом – его ялик делался все меньше и меньше, удаляясь и углубляясь в пролив Девы.

Житков никогда не бывал в этой части бухты. Слышал только, что там, на песчаных дюнах, нашли последнее успокоение старые корабли.

Зачем же гребет туда посланец Мейнеша?

На берегу не было видно признаков жилья. С каждой сотней метров становилось все труднее следить за яликом, делавшим быстрые повороты. Он то исчезал за полузатонувшими корпусами кораблей, то неожиданно появлялся по другую их сторону. Житков налегал на весла. Но в тот момент, когда ему показалось, что он вот-вот настигнет ялик, тот совсем исчез.

Житков крикнул.

Напрасно!

Эхо повторило его крик. Казалось, мертвые корабли смеются над Житковым. Потеряв всякую надежду догнать беглеца, он бросил весла и взобрался на палубу первого попавшегося корабля-покойника. Ноги скользили по обомшелой палубе, каблуки вдавливались в прогнившие доски. Он сделал несколько шагов и остановился в изумлении: из полуразрушенной рубки корабля высунулось бледное лицо со всклокоченными волосами.

– Мейнеш! – крикнул Житков. – Юстус Мейнеш!

– Пойди к черту! – услышал он в ответ.

Только по голосу Житков понял, что перед ним женщина. Из двери рубки выползло крохотное существо, похожее на паучка. Это был ребенок с таким же прозрачным, как у женщины, лицом. На палубы соседних кораблей один за другим вылезали страшные, звероподобные люди. Внимательно и молча они глядели в сторону Житкова.

– Мейнеш! – снова крикнул Житков что было сил. – Юстус Мейнеш!

Он перепрыгнул на палубу соседнего корабля и крикнул еще раз:

– Где Мейнеш?

Высокий тощий призрак со всклокоченной рыжей бородой, в жалких лохмотьях, радостно спросил:

– Вы агент?

Житков не сразу понял вопрос. Потом сообразил, что его приняли за агента по вербовке матросов. Хотел ответить, но было уже поздно. Рыжебородый визгливо кричал что было сил:

– Агент приехал!.. Агент!

Из всех щелей на палубы вылезали люди. Худые, бледные, с давно небритыми лицами, со свалявшимися, как пакля, волосами, они прыгали с палубы на палубу, направляясь к Житкову.

В воздухе стоял многоголосый крик: «Агент! Агент!»

– Я не агент! – пытался перекричать толпу Житков.

Но все новые люди спешили к нему с отдаленных концов кладбища – по кораблям, по отмелям, вброд.

– Агент! Агент!

Житков поднял руку.

– Я ищу боцмана Юстуса Мейнеша, – крикнул он. – Плачу тому, кто найдет Мейнеша.

Рыжебородый пробился вперед и, глядя на Житкова злыми глазами, спросил:

– Говорите толком: нужны вам люди?

– Нет, – сказал Житков и собрался повторить свое предложение, но пронзительный свист не дал ему говорить. Свистели все: мужчины, женщины. Дети попросту неистово визжали. Толпа наступала на Житкова, заставляя его пятиться. Он перепрыгнул на судно, к которому пристал, поспешно отвязал свою шлюпку и навалился на весла. Вслед ему несся ураган свиста, летели поленья, ржавые нагели…

Поединок на трапе

Житков миновал последнее мертвое судно. Могучий ствол тяжелого бушприта протянулся над его головой – и он увидел потускневшее золото полустертой надписи: «Марта Вторая».

От неожиданности он даже перестал грести. Баркентина «Марта Вторая»!.. Уж не здесь ли скрывается старый Юстус Мейнеш?

Сильными ударами весел Житков погнал шлюпку в темное пространство, отделяющее «Марту» от соседнего корабля. Его зрение не сразу освоилось с полутьмой, царившей в этом зловонном морском переулке. Послышался отчетливый стук мотора. Стройный корпус моторного катера покачивался у трапа «Марты Второй». В катере сидел Мейнеш и белокурый юноша, тот самый, что привез записку. Житков что было сил погнал шлюпку и вскочил на решетчатую ступеньку трапа. Его глаза встретились с глазами боцмана. На борту «Марты» послышались шаги. Житков поднял голову: капитан Витема быстро и легко сбегал по трапу. За ним, грациозно перебирая лапами, спускался великолепный розовый боксер.

– Здравствуйте, дорогой. Рад видеть вас снова здоровым, – сказал Витема с приветливой улыбкой и протянул руку.

Житков не принял ее. Витема нахмурился, но все еще спокойно проговорил:

– Когда подобное случилось со мною впервые, я был озадачен. Это показалось мне даже неприятным. Но с тех пор я многому научился. Такие вещи перестали меня смущать, и я…

Житков резко прервал его:

– Верните похищенные документы!

– Ах, вы вот о чем! – воскликнул Витема. – Ну, это длинный разговор. Я еще не все в них понял. – И сказал, обращаясь к Мейнешу: – Можешь отправляться, боцман.

Мейнеш глядел на него исподлобья и не двигался. Он заметно колебался.

– Ты слышал? – повторил Витема.

– Когда прикажете прибыть за вами? – глухо спросил боцман.

– Ты мне не понадобишься! – ответил Витема и улыбнулся Житкову. – Надеюсь, не откажетесь подбросить меня на вашей шлюпке. О, совсем недалеко. Кстати, поговорим без свидетелей.

– Разве «Марта» еще не в море? – невольно вырвалось у Житкова.

– Давным-давно! Но я вернулся. Были кое-какие дела. Я забыл вот это. – С этими словами Витема вынул из-за спины и поднял над головой Житкова толстую черную трость с набалдашником из слоновой кости.

Житков вздрогнул: разве не точно такую трость он видел в руках Бураго?

Витема проводил взглядом катер, увозивший боцмана и юношу. Стук мотора стих в отдалении.

– Я к вашим услугам, Житков.

Вместо ответа Житков направил в грудь Витемы дуло пистолета, однако прежде чем он успел произнести хотя бы слово, послышалось яростное рычание. Толчок в грудь опрокинул Житкова навзничь. Падая, он нажал спуск. Раздался выстрел. Житков увидел, как по другую сторону трапа, судорожно ловя рукою воздух, падает в воду капитан Витема.

В следующее мгновение Житков окунулся в воду, тщетно пытаясь освободиться от вцепившегося ему в грудь боксера.

Глава четвертая. Происшествие на «Клариссе»

«DW-3417»

Уличное движение было в разгаре, когда таксомотор под номером «DW-3417» влился в поток автомобилей на Потсдамерштрассе. Машина шла со стороны Штеглица. Она, как две капли воды, походила на десятки и сотни таксомоторов, движущихся в том же самом направлении, теми же порывистыми толчками, обусловленными миганием красных и зеленых огней светофоров. Тот же обшарпанный зеленый кузов, та же черно-белая полоска вдоль корпуса; такая же потертая кожаная фуражка на голове шофера, как у сотен и тысяч шоферов, ведущих свои такси.

Во всех такси были пассажиры. Один, двое, трое. Для шоферов все они были одинаковы, все безразличны, если платили за проезд и если с ними ничего не случалось в машинах: не падали в обморок, не умирали, не забывали краденых вещей или чемоданов с расчлененными трупами.

В тысячах такси ехали тысячи пассажиров. Шоферы не запоминали их лиц. Прохожие не смотрели на шоферов, если таксомоторы ни на кого не наезжали; полицейские на перекрестках не замечали ни пассажиров, ни шоферов, ни номеров машин, если не нарушались правила движения или не происходило катастроф. И едва ли для случайного наблюдателя было что-нибудь особенное в седоке, откинувшемся на подушку таксомотора «DW-3417». Одет он был в элегантное серое пальто явно не немецкого происхождения: очень уж добротным выглядел материал. И во всем его облике было что-то отличавшее его от немцев. Может быть, прямой и смелый взгляд, какого почти не встретишь у немцев после января 1933 года.

Пассажир был погружен в задумчивость. Руки в желтых перчатках толстой свиной кожи спокойно лежали на трости с большим крючком рукояти.

По-видимому, у этого иностранца не было знакомых среди представителей делового Берлина, наводнивших в этот час улицы коричневой столицы. В то время как пассажиры такси и автобусов и просто прохожие то и дело притрагивались к полям шляп, довольно хмуро, но неуклонно выполняя долг приветствия знакомых, седока таксомотора «DW-3417» никто не приветствовал, да и сам он ни разу не поднес пальцев к шляпе.

В этом городе, сотрясаемом лихорадкой военной конъюнктуры, не было никого, кто отвлек бы внимание Найденова дружеским кивком. Он был здесь чужим. И он мог без помех думать о чем угодно.

А подумать было о чем. Все, казалось, шло вначале хорошо! Командировка сулила успех. Фирма, для переговоров с которой он приехал в Берлин, охотно брала на себя изготовление ответственной детали к его прибору. Найденов согласился на заказ этой детали иностранному заводу. Секрет изготовления стекла, поглощающего инфракрасные лучи, принадлежал одной немецкой фирме, – и именно поэтому Найденов вместе со своей женой и ассистентом Валентиной Александровной Найденовой-Бураго оказался в Берлине.

Его переговоры с фирмой близились к завершению, когда дирекция неожиданным заявлением поставила его в затруднительное положение. Для принятия заказа фирма должна ознакомиться с чертежами всего найденовского прибора. Разумеется, Найденов не мог на это пойти: прибор представлял государственную тайну. Даже назначение линз, заказанных немецкой фирме, должно было оставаться секретом. И у Найденова создалось впечатление, что дирекция получила соответствующие указания от каких-то органов германского правительства. Немцы, без сомнения, хотели сделать попытку выведать у Найденова тайну изобретения.

Сегодня произошел окончательный разрыв. Найденов отказался сообщить фирме подробности своей конструкции, а немцы отказались принять заказ на оптику. Ну что же, придется взяться за дело самим и налаживать производство такого стекла в Союзе. Большая оттяжка, правда, но нет худа без добра…

Погруженный в свои мысли, Найденов не заметил, как таксомотор неожиданно свернул с Потсдамерштрассе в более темную, узкую улицу. Еще несколько поворотов, – и стены домов чуть не вплотную придвинулись к машине. Найденов удивленно огляделся. Прежде чем он успел спросить, зачем они заехали в эту трущобу, машина остановилась. Шофер обернулся и, притронувшись к козырьку, пробурчал:

– Заехал взять масла… Всего одна минута.

– Почему вы не сделали этого у любой колонки?

– Зачем же переплачивать? – усмехнулся шофер, быстро вышел из машины и толчком ноги отворил дверь лавчонки, ответившую усталым звоном колокольчика.

Прошло не больше двух минут. Шофер появился с жестянкой в руке.

– Позволите поставить здесь? – сказал он и, не ожидая ответа, отворил дверцу пассажирского отделения и поставил жестянку в ногах Найденова.

– Вы не будете заливать масло в мотор? – осведомился Найденов.

– Не стану вас задерживать, – ответил шофер и, усевшись на свое место, рывком тронул машину.

От толчка жестянка опрокинулась. Найденов наклонился, чтобы поднять ее, но тут же почувствовал, что уже не в силах выпрямиться. Тело не подчинялось воле, голова кружилась, к горлу подступала горькая, тошнотная муть. Найденов хотел приказать остановиться, но слова застряли в горле, и он без чувств повалился на пол таксомотора.

* * *

…Найденову показалось, что он тотчас же и очнулся, но к своему удивлению он увидел, что находится не в автомобиле, а на каком-то диване в маленькой комнатке. По ее стенам тянулись полки, заваленные мелочным товаром. Сквозь приотворенную дверь виднелось тесное помещение лавчонки.

Глаза Найденова встретились с внимательным взглядом толстухи, стоявшей за прилавком и поглядывавшей в его сторону. Заметив, что Найденов очнулся, она шагнула в комнатку.

– Ай, ай, ай! – Толстуха сокрушенно покачала головой. – Такой молодой человек – и так дурно ведет себя!

Найденов удивленно глядел на нее.

– Кто откажется от угощения? – сказала она. – Но нужно же знать меру… Выпейте-ка воды. – Она протянула ему стакан.

Найденов отстранил стакан, хотя ему очень хотелось пить. У него болела и кружилась голова, из желудка поднималась тягучая муть.

Толстуха рассмеялась.

– Да вы не бойтесь, это не отрава! – и в доказательство она выплеснула воду из стакана в раковину и тут же наново наполнила его из-под крана.

Найденов с жадностью выпил и почувствовал некоторое облегчение. Вспомнил жестянку с маслом, вспомнил свой обморок.

Превозмогая слабость, он поднялся с дивана.

– Где шофер? – спросил он.

– Шофер? – Толстуха снова рассмеялась. – Полчаса ждал, что вы придете в себя. Не хотел уезжать. На счетчике было больше трех марок. Но я-то сразу увидела, что вы не так скоро проснетесь. Я ему заплатила. Три марки сорок. Ведь я имею дело с почтенным господином? Мои денежки не пропадут?

Первым побуждением Найденова было позвонить в советское посольство. Но все, что он мог сказать, было слишком неопределенным.

– Три марки сорок, сказали вы? – спросил Найденов и полез в карман, чтобы расплатиться с хозяйкой лавки.

– Именно так, мейн херр.

С рукой, опущенной в карман пиджака, Найденов на мгновение замер. Торопливо ощупал другие карманы и понял: все они были обысканы. Бумажник, записная книжка, деловые письма, – все лежало не в том порядке, как прежде.

– Не угодно ли пачку папирос? Есть сигары, – любезно улыбнулась лавочница.

– Шофер заплатил за взятое у вас масло?

Выражение удивления на широком лице лавочницы показалось ему совершенно искренним:

– Масло? Какое масло, мейн херр?

– Смазочное масло для автомобиля.

– Я не торгую маслом, – сказала лавочница и опять, как прежде, сокрушенно покачала головой. – Ай, ай, – укоризненно пробормотала она.

Найденов хотел взглянуть на лавку снаружи, чтобы убедиться, та ли это самая, перед которой остановилось его такси. Он распахнул дверь, и над головой жалобно звякнул медный колокольчик.

Найденов ясно вспомнил этот усталый, дребезжащий звон.

Подумав с минуту, он поглядел на номер дома и поспешно зашагал к повороту на более светлую улицу.

Берлинский экспресс

Весь вечер Найденов чувствовал себя нездоровым, но все же ничего не сказал жене о приключении в такси. Врач, вызванный Валей, нашел признаки отравления. Подумав, Найденов решил не поднимать шума, не посоветовавшись с посольством. Он даже отказался от намерения говорить о происшествии по телефону и заснул, решив начать завтрашний день с посещения посольства.

Ночью Найденова разбудил бесцеремонный стук в дверь. Включив свет, он увидел, что часы показывают три. Валя была не на шутку встревожена. Испуг ее усилился, когда она услышала, что дверь требуют отворить именем полиции.

Один из агентов в штатском, сопровождаемый охранниками в черных мундирах, предъявил ордер на обыск в номере, который до Найденова якобы занимал какой-то обладатель голландской фамилии. Протест Найденова не возымел никакого действия. Полицейские все перевернули вверх дном. Особенно жадно набрасывались они на то, что мало-мальски походило на чертежи или математический расчет. Кое-что тут же, без стеснения, сфотографировали. Когда не осталось ни одной не обысканной щели, начальник шайки позвонил куда-то по телефону и, к удивлению Найденовых, принялся тут же рассыпаться перед ними в извинениях.

– О, какая досадная ошибка! – бормотал он. – Если бы вы надоумили нас сразу позвонить по телефону, не пришлось бы волновать гнедиге фрау. Да и мы не проделали бы столько напрасной работы. О, как неприятно!..

Найденовы молчали. Они понимали, что все это – не более, чем грубая комедия. Таково же было и мнение товарищей из посольства, с которыми наутро посоветовался Найденов. Но учинять формальный протест было бессмысленно: полиция признала свою ошибку и уже принесла извинения. Из всего этого нужно было сделать лишь один вывод: немцы решили овладеть тайной Найденова.

В таких условиях его пребывание в Германии не только теряло смысл, но и становилось опасным. Немцы могли предпринять еще не одну попытку ознакомиться с бумагами Найденова, или, поняв, что описаний прибора у него нет, попытаться сделать то, что столь характерно для методов нацистской разведки, – овладеть самим обладателем секрета.

Да, нужно было немедленно уезжать.

После обсуждения всех вариантов поездки выяснилось, что в связи с военными обстоятельствами прямой путь в Москву через Варшаву на несколько дней закрыт для всех, кроме самих немцев. Поэтому посол решил, что Найденов поедет до ближайшего немецкого порта, а там пересядет на какой-нибудь иностранный пароход, идущий на восток. Изучение расписаний различных компаний показало, что удобнее всего будет «Кларисса». Принадлежащая нейтральной компании, «Кларисса» на следующий день должна была уйти из Германии в Финляндию с заходом в Данию.

По телеграфу заказали каюту, и ночной экспресс увез супругов Найденовых из Берлина.

* * *

Казалось маловероятным, чтобы немцы сделали попытку схватить Найденова в пути. И все же он решил принять меры предосторожности и, чтобы разбить внимание немецкой агентуры, взял себе и Вале места в разных купе.

Едва он уселся у окна, как в дверях купе показался пассажир, отыскивающий свое место. Найденов ни минуты не сомневался: это место окажется в его купе. Так оно и вышло. Сличив свою плацкарту с номером над диваном, пассажир уселся напротив Найденова.

Охота началась.

Заботливость, с которой незнакомец поспешил закрыться листом газеты, заставила Найденова мысленно рассмеяться. Впрочем, он успел отметить, что в его спутнике нет ничего, специфически присущего немецким шпикам. На этот раз немецкая разведка избрала вполне приличного на вид агента, да и маскарад его был проведен с заслуживающей похвалы тщательностью: по костюму, темному и вполне корректному, его можно было скорее всего принять за пастора…

Раза два Найденов выходил в коридор, но его спутник не обнаружил к этому ни малейшего интереса. Ночью, взяв умывальные принадлежности, Найденов отправился в туалет, а вернувшись, опять застал своего спутника в той же напряженной позе, выдающей явно преувеличенный интерес к газете.

«Что они замыслили?.. Нужно быть готовым ко всему», – подумал Найденов и, не без сожаления отбросив мысль о том, чтобы поспать, раскрыл книгу. Но чтение не шло на ум. Найденов невольно искоса поглядывал на молчаливого соседа, чья неимоверная выдержка могла хоть кого вывести из себя. Оставалось ждать, что вот-вот отворится дверь, и, пользуясь шумом мчащегося поезда, банда гестаповцев покончит с ним.

Стараясь ни на секунду не поворачиваться к соседу спиной, Найденов снова вышел в коридор. Едва он притворил за собой дверь, как из соседнего отделения показалась голова Вали. Найденов понял, что жена прислушивается к каждому шороху в его купе, к каждому шагу в коридоре.

Он с нежностью взял Валину руку.

– Почему не спишь?

Тревожный взгляд жены остановился на его лице.

– Неужели я могу уснуть?

– Спи, дорогая, – прошептал он, стараясь улыбнуться. – Я хочу побыть на площадке. И… не выглядывай в коридор, если услышишь какой-нибудь подозрительный шум… Спи, – ласково повторил он. – Все идет лучше, чем я ожидал.

Валя с неохотой притворила дверь. Найденов постоял перед ее купе и вышел в тамбур.

Мимо окна проносились последние немецкие станции. Поезд мчался с такой скоростью, что огоньки сливались в огненные линии или неожиданно вспыхивали и тотчас угасали, как проносящиеся за стеклом искры.

Наконец, Найденов решил, что достаточно долго искушал судьбу, стоя в этом опасном месте. Когда он снова вошел в коридор, ему показалось, что кто-то поспешно юркнул в дверь на противоположном конце вагона. Может быть, осмотрев его саквояж, гестаповец убегал? Найденов тихонько отворил дверь купе: агент был на месте! Словно в изнеможении, он привалился к стене в своем углу и накрыл лицо газетой. Черный котелок его скатился на пол. Он спал крепким сном утомленного человека. Найденов решил, что этого агента оставили только для присмотра за ним, а тот, уверенный в том, что его поднадзорный не сойдет с поезда до самой границы, решил отдохнуть.

Сняв с крючка пальто и трость и взяв из сетки саквояж, Найденов уже в следующее мгновение был в купе жены. Валя даже не старалась скрыть овладевшее ею радостное волнение. Она уронила голову ему на колени, и скоро Найденов услышал ее ровное дыхание. А там и сам он впал в усталое забытье.

Найденов не слышал, как к покинутому им купе приблизились чьи-то осторожные шаги, не видел, как кто-то заглянул в купе и, убедившись в том, что спутник Найденова сидит в прежней позе, запер дверь железнодорожным ключом. По-видимому, отсутствие Найденова его нисколько не интересовало.

Пастор Зуденшельд дает показания

Валя и Найденов, укрытые пледами, лежали в креслах на деке «Клариссы» и любовались белесым простором Балтийского моря. Берега негостеприимной Германии остались далеко на юге.

– Даже не верится, что можно снова свободно дышать, не думать об угрожающих тебе опасностях, – говорила Валя. – Ведь мы не слышали в Берлине ни одного открыто враждебного слова; никто не дал понять, что дурно относится к нам или к нашей стране, а между тем я была уверена, что каждый обращенный на нас взгляд любого официального лица скрывал неприязнь…

– Хорошо все, что хорошо кончается. Послезавтра – Финляндия, а там советский теплоход, и – мы дома. Наверно, нас ждет уже целая куча писем от Житкова. Удивительно, что он ни разу не написал.

– По-видимому, не хотел писать из-за немецкой цензуры.

– Интересно, чем же кончилось плавание на «Архангельске»?

Заметив приближающихся людей. Валя умолкла. К ним двигалась целая процессия во главе с помощником капитана. Найденов не знал финского языка, и потому не мог понять того, что сказал помощник какому-то здоровенному детине в штатском:

– Только, пожалуйста, без шума, чтобы не возбуждать разговоров среди пассажиров.

– Шум не нужен ни нам, ни этому субъекту, – ответил штатский и, подойдя вплотную к Найденову, бесцеремонно положил руку на его плечо.

Найденов сделал гневное движение, но почувствовал, что рука финна крепко впилась в него. К тому же Найденов заметил, что другой рукой тот наводит на него револьвер, не вынимая его при этом из кармана пальто.

Да, шум действительно ни к чему не мог привести, и потому, не меняя позы, Найденов спросил по-немецки:

– Кто вы такой и что вам нужно?

– Государственная полиция, инспектор Венсторп, – несколько смущенно пояснил помощник капитана.

– Какая полиция? – удивился Найденов.

– Вам придется последовать за ним, – сказал помощник капитана.

– Тут очевидное недоразумение, – негромко, но внушительно произнес Найденов.

– Каждый из вас прикидывается девицей, впервые идущей к причастию, – насмешливо сказал Венсторп.

Найденов взглянул на встревоженную Валю.

– Не волнуйся, пожалуйста. Я сейчас вернусь. Какая-то чепуха, – сказал он и последовал за помощником капитана.

Они вошли в капитанский салон, и дверь захлопнулась. В этот же миг за спиной Найденова что-то звякнуло, и он ощутил на запястьях холодную сталь наручников, которые ловко защелкнул прятавшийся за дверью помощник Венсторпа, по имени Майерс.

Найденов невольно напряг все свои силы, натягивая цепь. Венсторп засмеялся.

– Ну, ну, не испытывай прочность своих костей, – пробормотал он.

Найденов старался трезво оценить положение. Немцам удалось схватить его руками местной полиции. Значит, прежде всего нужно, чтобы Валя снеслась с советским посольством в Хельсинки.

– Господин капитан, – обратился он к молча стоявшему в стороне капитану «Клариссы», – поскольку все это произошло на вашем судне, я требую объяснения от вас.

Капитан вынул изо рта сигару и, глядя на ее тлеющий кончик, смущенно проворчал:

– Чертовски неприятно! Я и сам никак не думал… И если бы ваша жертва не опознала вас, я бы ни за что не поверил…

Он протянул Найденову бланк радиограммы. Любекская полиция сообщала, что в купе берлинского экспресса, прибывшего в Любек накануне утром, был найден некто Зуденшельд, кем-то усыпленный и обысканный.

– Вот оно что! – вырвалось у Найденова.

Дальше в депеше говорилось, что если пострадавший Зуденшельд опознает своего подозрительного спутника, такового следует арестовать при содействии полиции ближайшего порта и доставить в Германию.

– К счастью, не пришлось ждать ближайшего порта, – со смехом сказал Венсторп и самодовольно ткнул себя пальцем в грудь. – Тут оказался я. А из моих рук ты уж не ускользнешь.

– Не понимаю, о каком пострадавшем тут говорится, – сказал Найденов. – Если бы он был здесь, этот Зуденшельд, то, наверно, не отказался бы подтвердить…

– Старый прием, приятель, – сказал Венсторп. – Но на этот раз он тебе не поможет. На твое горе господин Зуденшельд здесь. – И Венсторп обратился к капитану: – Разрешите пригласить пастора?

Через несколько минут капитан и офицеры почтительно поднялись навстречу входящему пастору.

Найденов узнал в нем… своего ночного спутника.

«Ловко подстроено!» – подумал Найденов, удивляясь тому, как своевременно его молчаливый спутник по экспрессу Берлин – Любек оказался на «Клариссе».

Между тем пастор, опираясь на руку стюарда, с трудом дошел до кресла и опустился в него с болезненным стоном.

– Узнаете ли вы его, господин пастор? – спросил Венсторп,

Взгляд темных спокойных глаз Зуденшельда показался Найденову проницательным и полным человеческого достоинства. На какой-то момент Найденов даже усомнился – действительно ли перед ним шпик гестапо?

– Это он, – спокойно проговорил пастор.

– Объясните, как все случилось, – сказал Венсторп.

Зуденшельд подумал немного и принялся не спеша рассказывать. Найденов обратил внимание на то, что, с трудом начав говорить по-фински, этот пастор поспешил перейти на немецкий язык.

– Я сразу заметил, что этот человек следит за мною, – говорил Зуденшельд. – Не стану объяснять вам, почему, но у меня были основания опасаться кое-кого. Я вез очень… ценные бумаги. Этот человек несколько раз выходил из купе. Каждый раз, как он возвращался, я ждал, что вместе с ним в купе ворвутся его сообщники и нападут на меня. Вы хорошо понимаете, господа, в той стране, где мы находились, можно было ждать чего угодно. – При этих словах он поглядел на офицеров «Клариссы». Те молча кивнули. – Я готовился к защите, хотя отлично понимал, что ничего не смогу сделать. И вот, незадолго до прибытия в Любек, он, – Зуденшельд указал рукой на Найденова, – снова ушел. А через несколько минут дверь отворилась. Это было сделано так бесшумно, с такой ловкостью, что я не сразу заметил образовавшуюся щель, а когда обернулся, было уже поздно. На лицо мне упало что-то мягкое, похожее на мокрую вату. Я тотчас потерял сознание и больше ничего не помню. Говорят, что меня так и нашли без чувств, когда поезд прибыл в Любек. Мое лицо было накрыто газетой. Купе оказалось запертым снаружи. Интересно и то, что никто не обратил на меня внимания на границе. Немцы столь тщательно проверяют паспорта, но отпереть мое купе немецкая полиция почему-то не сочла нужным.

– Теперь вы не сомневаетесь в том, что перед вами ловкий малый? – удовлетворенно сказал Венсторп капитану.

Тот с хмурым видом пожал плечами, а Зуденшельд добавил:

– Ко всему этому могу добавить: пока я был без чувств, меня тщательно обыскали. Даже подкладка пиджака оказалась вспоротой. Преступник искал бумаги.

– И похитил их?

– К счастью, нет, – сказал Зуденшельд. – Может быть, кто-нибудь спугнул его, а может быть, он убедился в том, что их… при мне нет.

– Надеюсь, капитан, – сказал Венсторп, – что на вашей «Клариссе» найдется надежный уголок, где можно поместить эту птичку?

Посоветовавшись с помощником, капитан приказал показать Венсторпу помещение для пленника.

– У вас есть оружие, капитан? – спросил Венсторп с порога. – А то эти господа способны на что угодно, даже с таким украшением на руках. Ведь он русский!..

От Найденова не укрылось, что при слове «русский» пастор вскинул голову. В его темных глазах, внимательно уставившихся на пленника, загорелся огонек.

– Вы русский? – спросил он, когда Венсторп ушел.

Найденов пожал плечами и промолчал.

– Русский! – повторил Зуденшельд и покачал головой.

Найденову показалось, что в выражении его строгого лица появилось сострадание.

– Когда-то я изучал русский язык, – сказал Зуденшельд. – Разделяю ваше удивление. Вы не из тех русских, которые могут меня понять.

Покосившись на капитана «Клариссы», Найденов спросил по-русски:

– На какой язык вы могли бы перейти, чтобы нас не поняли?

С трудом подбирая слова и коверкая ударения, Зуденшельд отвечал по-русски же:

– Родной для меня язык норвежский, но едва ли вы…

Найденов тут же ответил по-норвежски:

– Я не блестяще владею этим языком, но…

– О! – удивленно прервал его Зуденшельд. – Вы излишне скромны. Отличное произношение! Даже трудно поверить, что вы… не норвежец.

– У нас слишком мало времени, – торопливо продолжал Найденов. – Заинтересованы ли вы в том, чтобы я оказался в руках финской полиции?

– Мне совершенно безразлично, от кого вы понесете заслуженное наказание.

– Перестаньте притворяться! – гневно сказал Найденов. – Все равно я вам не верю. Ваша задача – доставить меня в Германию…

– В Германию? – Зуденшельд рассмеялся. – Ну, нет! Добровольно вы меня туда не затащите. Перед вами уже не заключенный лагеря Дахау, а свободный сын норвежского народа. И если моему организму удастся справиться с последствиями отвратительного снадобья, которым вы угостили меня в вагоне, то…

– Послушайте, – перебил его Найденов, – от передачи меня финским властям гестапо так же мало выиграет, как если бы я вообще был на свободе. Советские власти сумеют доказать, что все происходящее – не что иное, как гнусная игра всей вашей шайки.

По мере того как он говорил, лицо Зуденшельда выражало все большее удивление. Он покачал головой:

– Вашей умелой игрой вы не убедите меня в том, что действовали не по указке гестапо. Никому, кроме черной команды, мои бумаги не были нужны.

Найденов чувствовал, что голова у него идет кругом. Подчиняясь желанию верить этому человеку, он сказал:

– У нас одинаково мало оснований верить друг другу. Идите к моей жене, ничего не бойтесь. Впрочем, вы ведь ничем и не рискуете на этом пароходе. Моя жена сумеет убедить вас в том, что советские граждане не занимаются грабежами в поездах.

Пересиливая слабость, Зуденшельд поднялся с кресла и сделал шаг к Найденову. Его глаза горели. Он хотел что-то сказать, но дверь распахнулась, и появился торжествующий Венсторп.

– Милости просим! – весело крикнул он с порога. – Клеточка готова.

Из-за спины Венсторпа выскочил его помощник Майерс и, схватив Найденова за короткую цепочку наручников, грубо дернул.

Ботинки норвежского пастора

Прошло несколько часов с тех пор, как Найденов оказался в плену. Валя сделала попытку увидеть мужа, но добилась лишь того, что капитан изложил ей причину ареста. Она поняла, что это не простое недоразумение, а ловушка, подстроенная немцами, решившими сделать свое темное дело, – заполучить Найденова руками финнов, не навлекая подозрений на немецкие власти. Поняла она и то, как трудно, находясь здесь, на борту чужого парохода, распутать этот узел.

Решив уведомить о случившемся советских дипломатических представителей, Валя принялась за составление радиограммы. Несколько заполненных бланков уже лежали перед ней на столе, когда раздался осторожный стук в дверь. В каюту вошел пастор. Заметив, что он с трудом держится на ногах, Валя предложила ему кресло. Он некоторое время молчал, уронив голову на руки. Валя терпеливо ждала. Наконец он поднял голову и негромко, но отчетливо сказал по-русски:

– Часть того, зачем ваш муж послал меня сюда, я уже узнал. – Он положил руку на только что написанные Валей телеграммы, адресованные советским послам в Германии, Дании, Швеции. – Мне достаточно этого доказательства: ваш муж не имеет отношения к нападению на меня.

Только тут Валя поняла, что перед ней – молчаливый спутник Найденова, гестаповец. Не сдерживая гнева, она крикнула:

– Вон!.. Сию же минуту вон!..

Зуденшельд не шевельнулся, только брови его строго сошлись.

– Мы еще не выяснили второго обстоятельства, о котором просил ваш муж, – спокойно сказал он, нагнулся и стал расшнуровывать свой высокий ботинок, – такие носят охотники. Не обращая внимания на удивление Вали, пастор разулся и запустил руку в голенище. Послышалось отчетливое щелканье, словно отскочила тугая пружина. Когда подошва вместе с каблуком свободно отделилась от ботинка, Зуденшельд достал из-под нее маленький резиновый бумажник. Из него он извлек несколько листков тончайшей шелковой бумаги.

– Вот за чем они охотились, – сказал он, глядя на Валю. – Я вынужден показать это, чтобы рассеять ваши подозрения. Между нами все должно быть ясно… Прочтите.

Он протянул ей один из листков.

Не веря глазам, Валя перечла его дважды.

– Но ведь вы… не англичанин? – воскликнула она.

– Нет, – с улыбкой сказал пастор.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Видите ли, – пастор на секунду задумался, испытующе глядя на Валю, – если бы я был уверен…

– О, я умею молчать! – поняв его заминку, прошептала Валя.

Зуденшельд рискнул. Он и сам бы не мог сказать, почему доверился этой незнакомой русской женщине. С видом, который говорил, что он решил быть до конца откровенным, пастор указал Вале на кресло против себя.

– За мною охотились, – негромко начал он. – Очутившись в купе наедине с вашим мужем, я счел его за агента гестапо. У меня с этой бандой серьезные счеты. И когда я узнал, что этот агент последовал за мною на «Клариссу», то решил воспользоваться нейтральной почвой и попытаться отделаться от него. Хотя бы на время, нужное, чтобы ускользнуть из-под наблюдения немцев и выполнить возложенное на меня задание. Откровенность не входит в наши обычаи, но… на этот раз целесообразно нарушить обычай. В вас и в вашем муже я вижу союзников. За мною следят немцы. Это так же верно, как то, что мы с вами говорим. Может быть, вы поможете пустить их по ложному следу. Тем более, что некоторым образом это касается и вас, русских…

– Каким образом?

– Мне, видите ли, нужно пробраться на один остров, занятый теперь немцами. По некоторым данным, они упрятали там вашего соотечественника, в судьбе которого мы так же заинтересованы, как и ваше правительство.

– Кто этот человек?

– Этого я вам сказать не могу. Скажу только, что это ученый, решающий одну очень важную военную проблему. Он похищен немцами. Мы, совершенно, правда, случайно, напали на его след и сможем оказать услугу вам, русским.

– Кто же это? – с тревожным предчувствием еще раз спросила Валя.

– Это тайна не принадлежит мне.

– Значит вы… едете на этот остров? Но… ведь он же, по вашим словам, занят немцами…

– Ну, это не такое уж большое препятствие, – с улыбкой сказал пастор.

– Но ведь Англия воюет с Германией, а у вас, вы говорите, английские бумаги?

– Конечно, если вы сейчас протелеграфируете немецким властям все, что узнаете от меня, мне едва ли удастся попасть куда-нибудь, кроме как на тот свет. Но… если этого не случится, я надеюсь высадиться в Норвегии. Там друзья помогут мне найти дорогу на остров Туманов.

– Остров Туманов?.. Остров Туманов… Я что-то слышала об этом острове.

– Может быть, мне придется попасть туда уже не пастором, а матросом Педерсеном или торговцем Кнудсеном, – не знаю. Но я там буду!

– А если норвежцы вам не помогут? – наивно спросила Валя,

– О, нет! В их интересах переправить меня туда.

Зуденшельд протянул Вале другой листок из тех, которые были вынуты им из тайника, и Валя с удивлением прочла письмо, адресованное Союзом норвежских патриотов тайной боевой организации острова Туманов.

– Видите, – сказал пастор, – я не собираюсь быть там только ищейкой или наблюдателем. Кое-что я должен сделать и для жителей острова.

– Но ведь это же план восстания!

– А вы сомневались в том, что норвежцы помогут мне попасть на остров.

С этими словами пастор спрятал свои листки в тайник. Щелкнула пружина. Зуденшельд надел и тщательно зашнуровал ботинок.

Глаза Вали загорелись радостью.

– Значит, вы можете сказать финнам, что они ошиблись, и Александра освободят?

– Я сейчас же иду к инспектору Венсторпу. Скажу, хотя боюсь, трудно будет, сохранив репутацию нормального человека, уверить его в том, что я ошибся.

Валя с нетерпением ждала возвращения Зуденшельда. Наконец, часа через полтора, в дверь каюты постучали. Валя бросилась отворять, уже представляя себе, что за белой створкой стоит Александр, но увидела стюарда-финна. Он сказал, с трудом объясняясь по-немецки:

– Господин пастор очень плохо себя чувствует… Господин пастор очень просит госпожу прибыть к нему по важному делу… Я охотно провожу госпожу…

Валя последовала за стюардом.

Пастор лежал в постели. При появлении Вали он сделал попытку подняться, но тотчас же снова откинулся на подушки. Валя поняла по его жесту, что он просит запереть дверь. Она набросила крючок. Ей трудно было сдержать нетерпение. Но пастор лежал с видом крайней усталости, и она лишь вопросительно глядела на него. Наконец, он негромко сказал:

– Венсторп упрям, как пень, – настоящий финн, хоть у него и голландская фамилия. Плохо то, что я клялся, будто опознал преступника, а через час с той же уверенностью стал утверждать, будто ошибся.

– Он не хочет его освободить?

Пастор вздохнул.

– Я пробовал уговорить его, предлагая взять арестованного под залог, – напрасно!

Валя опустила голову на грудь. Пастор осторожно прикоснулся к ее волосам.

– Не нужно отчаиваться. Дайте мне немного отдохнуть, и я снова сделаю попытку. Поговорю с капитаном, пошлю кое-кому радиограммы, сделаю все, что можно.

Взглянув на пастора, Валя увидела, что его веки устало смыкаются. Тяжелая складка легла вокруг рта. Зуденшельд казался спящим. Валя сделала осторожное движение, чтобы встать. Не открывая глаз, он сказал:

– Побудьте здесь. Меня не следует оставлять. То, что им не удалось в поезде, они могут попытаться сделать здесь. Пока я не ступлю на почву Норвегии… Впрочем, даже там, да, даже там… И все же бумаги будут на месте.

Валя послушно села было в кресло, но тут же вспомнила, что на столе в ее каюте так и остались лежать радиограммы.

– Сейчас вернусь, – сказала она, – лишь отправлю радиограммы…

* * *

Отправка радиограмм потребовала больше времени, чем Валя предполагала. Чувствуя себя виноватой в долгом отсутствии, она спешила к пастору. Боясь его обеспокоить, если он уснул, она на цыпочках приблизилась к каюте и без стука осторожно нажала дверную ручку. Каюта была заперта. Валя подумала: пастор, не дождавшись ее возвращения, решил отдохнуть и заперся на ключ. Она осторожно стукнула раз, другой. Молчание…

Она велела стюарду сказать, когда пастор встанет.

– Буду очень рад оказать услугу госпоже, – сказал стюард и услужливо распахнул перед Валей дверь ее каюты. Ей показалось, что в ту же минуту слегка приотворилась и дверь в каюту пастора. Но, вероятно, это действительно только показалось.

Союзник из гестапо

Инспектор Венсторп прохаживался по каюте, удовлетворенно потирая волосатые руки. Он сбросил пиджак и то и дело останавливался около столика, где красовались бутылка дешевого голландского джина и две рюмки. Инспектор не спешил наполнять рюмку своего помощника Майерса, больше заботясь о том, чтобы не пустовала его собственная.

– Здорово он влопался, а? Эдакий стреляный заяц – и дал маху. Небось никак не думал, что пастор окажется тут, – говорил Майерс.

– Да, не повезло голубчику.

– Не нравится мне этот пастор. Вот бы кого пощупать! Тоже птица!

– Ну, ну, – примирительно пробурчал Венсторп, – у вас всегда странные идеи, Майерс. Сходите-ка лучше проведать арестованного.

Майерс послушно поднялся. Он выжидательно уставился на свою пустую рюмку, но Венсторп сделал вид, что не заметил этого взгляда.

Как только шаги Майерса затихли в коридоре, всю веселость Венсторпа как рукой сняло. Он с озабоченным видом вытащил большую записную книжку и, вырвав из нее листок, разгладил своей тяжелой, как утюг, ручищей. Склонив набок голову, принялся старательно писать. Тот, кому удалось бы заглянуть в написанное инспектором финской государственной полиции Венсторпом, был бы немало удивлен. Депеша, содержащая сообщение об аресте Найденова, была адресована не финскому полицейскому управлению, а частному лицу с явно немецкой фамилией. Главным содержанием депеши было не сообщение о поимке преступника, покушавшегося на ограбление в экспрессе, а только то, что пойманный оказался действительно русским. В заключение Венсторп спрашивал, следует ли держать этого русского до возвращения в Хельсинки или передать его в одном из попутных портов тому, кого укажет адресат.

На этом работа Венсторпа не кончилась, хотя, дописывая депешу, он, несмотря на многократное подкрепление своих сил джином, был явно утомлен. За составлением текста последовал еще более тяжкий труд по его зашифровке.

Пока Венсторп работал над депешей, Майерс посетил пароходный буфет и опрокинул в себя стакан грога. Затем он отправился в закоулок, где за железной дверью с тяжелым замком томился Найденов. Майерс отпер каморку и поспешно юркнул за дверь. С минуту он прислушивался и, убедившись в том, что снаружи никого нет, обратился к пленнику:

– Хайль Гитлер!

Найденов молчал. Он старался угадать, какую новую провокацию таит в себе это неожиданное приветствие. Но Майерс тоном закадычного приятеля сказал:

– Этот финский боров втравил тебя в глупейшую историю, геноссе. Хорошо, что нас известили: твой налет в поезде сорвался. Мне поручено сделать здесь то, что не вышло у тебя в вагоне. Я уже произвел первую разведку. Пастор спит, как сурок… – Майерс хитро подмигнул. – Однако, как ни простоват этот пастор, пока я не нашел у него даже намека на какие-нибудь бумаги. Придется повторить пробу ночью. Мы позаботимся, чтобы после ужина он покрепче заснул. А теперь, приятель, нужно выручить тебя из лап этой финской тупицы.

Майерс вытащил из кармана фляжку и протянул ее к губам пленника.

Найденов ни за что не поверил бы говорливому агенту, если бы тот не извлек из жилетного кармана ключ и не отпер наручники, сковывавшие Найденова.

– Если дураку Венсторпу вздумается заглянуть сюда прежде, чем он до беспамятства насосется джином, просунь лапы в браслеты. Пусть думает, что все в порядке. А ночью мы что-нибудь придумаем. Если удастся найти бумаги пастора, я тотчас освобожу тебя, и ты поможешь мне доставить их куда следует. Что ж ты молчишь, приятель? Давай лучше выпьем. Хайль Гитлер! – И Майерс первым приложился к фляжке.

Когда Найденов, пересиливая отвращение, тоже глотнул, Майерс спросил:

– Как тебя по правде-то зовут, геноссе?

Найденов сделал таинственное лицо и буркнул:

– Зови меня «Сорок седьмой».

– Ну, ну, со мною ты мог бы быть пооткровенней. Да ладно, только бы не упустить норвежскую ворону. Чертовски опасный коммунист.

– Что ты сказал?! – воскликнул Найденов. – Он коммунист?

– О, это стреляный воробей. Везет важнейшие документы. Проще простого было бы изъять его из обращения вместе с этими бумагами: хлоп – и готово! Море – достаточно глубокая могила для такого субъекта. Но нужно получить бумаги, чтобы знать, кому они предназначаются…

* * *

Через некоторое время Майерс забежал еще разок. Он принес несколько сэндвичей и предупредил, что Венсторп «близок к норме». Найденов воспользовался случаем послать Вале успокоительную записку.

Казалось, все идет как нельзя лучше.

Перед тем как улечься спать, Венсторп, покачиваясь, пришел к месту заточения Найденова. Он пожелал убедиться в целости пленника и потешиться, отпустив по его адресу несколько плоских острот. Найденов терпеливо слушал инспектора. Он был уверен, что вскоре после этого визита появится и его странный союзник Майерс. Однако время шло, а гестаповца не было. Несмотря на крайнее утомление, Найденов не мог сомкнуть глаз. Он прислушивался к каждому шороху за переборками своей железной тюрьмы.

Чуть слышное царапанье в дверь привлекло его внимание.

– Саша… Саша… – услышал он шепот.

Найденов приник ухом к двери.

Валя хотела знать, не может ли она хоть чем-нибудь помочь ему. Майерс, принесший записку Найденова и обещавший прийти через час, исчез. Пастор до сих пор не вышел из каюты и не отвечает на стук. Валя боится, не случилось ли с ним опять чего-нибудь дурного.

– Нужно освободить тебя, – в волнении шептала Валя. – К утру инспектор выспится, и…

– Если бы ты могла добыть ключ!.. Один у Майерса, другой, по-видимому, у Венсторпа.

– Хорошо, попробую, – прошептала Валя, и за дверью стало тихо.

Найденов сбросил наручники и внимательно исследовал место своего заточения. Тесная железная каморка в обычное время служила, по-видимому, складом красок, снастей и других принадлежностей шкиперского хозяйства. Сквозь вентиляционное отверстие в кладовую проникала струйка воздуха и слабый луч света. Ниже этого отверстия виднелся люк, задраенный снаружи. Найденов соорудил из всего, что попалось под руку, возвышение, по которому добрался до подволока. Отвернув барашки, удерживающие железную крышку вентилятора, и выглянув наружу, он увидел узкий проход, освещенный пыльной лампочкой. Плесень, ржавчина на переборках, мусор – все говорило о том, что сюда заглядывают не часто. В конце прохода виднелась дверь. Найденов просунул руку и нащупал несколько болтов, которыми крепилась крышка люка, закрывавшая ход из этого коридорчика в кладовую, служившую ему тюрьмой. Люк был достаточно велик, чтобы в него пролезть. Если отвинтить эти болты…

Найденов осторожно опустил на место барашки и принялся лихорадочно рыться в хламе, заполнявшем кладовку. Ему нужен был гаечный ключ или иной инструмент, которым можно было бы отпустить болты. От этого сейчас зависела его свобода.

Очень честный стюард

Некоторое время Валя в нерешительности стояла перед каютой пастора. Он так и не отозвался на ее стук.

Быстро оглядевшись, она вынула из кармана ключ от своей каюты в надежде, что, может быть, он подойдет и к каюте пастора, и быстро вставила его в замок. В ту же минуту кто-то тронул ее за локоть. Перед ней стоял стюард. На этот раз он не улыбался. Черты его лица выражали настороженность.

– Госпоже будет очень большая опасность, если она откроет эту дверь, – прошептал он.

Неслышно, точно ноги его вовсе и не касались палубы, он скользнул по коридору к Валиной каюте. Не спрашивая разрешения, отворил дверь и, пропустив вперед Валю, вошел следом.

– Что хочет госпожа от священника?

– Мне нужно с ним поговорить…

Стюард отрицательно покачал головой.

– Госпоже нельзя говорить со священником.

– Что с ним? – встревоженно спросила она.

– В каюте очень дурной человек… – еще больше понизив голос, ответил стюард.

– Почему вы так говорите о пасторе? – спросила Валя.

– Госпожа очень ошибается, я говорю не о пасторе.

– Так о ком же?

– Здесь господин Майерс. Он дурной человек… Я его знаю. Пускай госпожа его опасается.

Неожиданная мысль осенила Валю.

– Вы хорошо знаете это судно?

– Как свой дом.

– Знаете чулан, там, далеко на корме, за машиной?

– В котором заперли вашего мужа?

Валя схватила его за руку:

– Как освободить мужа? Один ключ у Майерса…

– Другой – у инспектора Венсторпа. Инспектор Венсторп совсем пьян. – Стюард хитро ухмыльнулся. – У инспектора Венсторпа нельзя попросить ключ.

– Но вы можете взять платье инспектора для чистки, – сказала Валя. – Ключ, наверно, лежит в одном из карманов.

– Разве можно так дурно поступить с другом человека, который дает мне деньги. Майерс платит деньги, чтобы я следил за пассажирами…

– Сколько вы получили от Майерса?..

– Много, – сказал стюард.

– Я дам больше!

Финн полуприкрыл глаза и губы его зашевелились, словно он что-то подсчитывал.

– Двадцать долларов… – сказал он. И тут же спохватился: – Нет, тридцать долларов.

Ни слова не говоря, Валя отсчитала деньги.

– Скорее!

Стюард схватил деньги, но не двинулся с места.

– Если инспектор лишится ключа, все поймут, что украл его я. Все поймут, что я выпустил русского.

– Мы только отомкнем чулан и тут же положим ключ на место, – сказала Валя.

Финн в сомнении покачал головой.

– Все равно, они все поймут. А я честный человек.

Валя вынула еще десять долларов.

– Хорошо, – решительно сказала она. – Сделайте так, чтобы я сама могла войти в каюту Венсторпа.

По тихим коридорам спящего судна они прошли во второй класс. Перед одной из кают стюард остановился, отпер ее служебным ключом и впустил Валю.

Зеленый свет ночника едва позволял разглядеть внутренность каюты. Вале казалось, что стук ее сердца заглушает храп Венсторпа. Приблизившись к стулу, на котором висела одежда, она быстро ощупала карманы. Вот связка ключей. Который же из них от кладовки? Валя решила взять все. Ведь через несколько минут они будут лежать на месте!

Валя скользнула к двери. В коридоре послышались шаги… Щелкнул замок… Валя нажала ручку двери: дверь была заперта снаружи. Запереть ее мог только стюард.

Стюард хочет жить

Кто-то уверенно постучал в дверь. Потом сердито дернул ручку.

– Эй, Венсторп, отворите!

Валя по голосу узнала Майерса.

– Послушайте, Венсторп, очень срочное дело! – И полицейский снова постучал.

Валя спряталась за шкаф и оттуда с ужасом глядела на спящего инспектора. Вот он повернулся, перестал храпеть…

– Проснитесь же, Венсторп! – слышалось из-за двери.

– Подите ко всем чертям! – не отрывая головы от подушки, ответил Венсторп.

– Срочное дело!

– Арестант сбежал?

– Не говорите глупостей.

– Остальное меня не интересует! – Венсторп повернулся носом к переборке, и через минуту его храп по-прежнему оглашал каюту.

Майерс еще раз сердито дернул ручку, и Валя наконец услышала его удаляющиеся шаги. Как только они замолкли, замок щелкнул, дверь распахнулась. На пороге стоял улыбающийся стюард.

– Скорее к чулану! – прошептала Валя.

– Пускай госпожа не забудет, что скоро, очень скоро ключ должен быть на месте. Иначе…

Через несколько минут Валя была перед дверью кладовки, отомкнула замок, с усилием потянула дверь. Ей казалось, что на скрип ржавых петель сбежится весь пароход. В испуге прислушалась – все было тихо вокруг. Радостная, распахнула она дверь и отступила в удивлении и страхе: кладовка была пуста. Найденов исчез.

Едва сдерживая рыдания, Валя шла к себе в каюту.

Значит, Венсторп перехитрил ее? Все нужно начинать сначала, и прежде всего узнать, куда перевели Найденова.

Поглощенная своими мыслями, она забыла, что обещала вернуть ключи стюарду. Машинально вошла в свою каюту и увидела перед собой… Найденова!

Он схватил ее руки и прижал к губам.

– Успокойся, все в порядке! Во всяком случае, до тех пор, пока Венсторп меня не хватится.

В нескольких словах он передал ей свой разговор с Майерсом.

– Ты думаешь, он действительно хотел помочь тебе освободиться? – спросила Валя.

– Он принял меня за своего. Этот Майерс так же интересуется судьбою Зуденшельда, как Венсторп моей. А Венсторпу, в свою очередь, совершенно безразличен пастор.

– Мы должны сделать все, что можем, для спасения Зуденшельда! – воскликнула Валя. – От его прибытия на остров Туманов зависит так много… – Валя рассказала Найденову о документах, показанных ей пастором. – И кроме того… – Она вдруг умолкла, уставившись на Найденова расширенными глазами…

– Что с тобой? – спросил он с беспокойством.

– Я… я не сказала тебе: он говорил об ученом…

– О каком ученом?

– О русском ученом… – Валя рассказала Найденову о таинственном пленнике острова Туманов.

– Ну, и что же? – спросил Найденов.

– А вдруг… вдруг это папа? – едва слышно проговорила Валя.

Эта мысль поразила Найденова, но, подумав, он сказал:

– Нет… не может быть!

– А если?..

– Слишком невероятно, Валя. Но так или иначе, нужно помочь пастору.

– Если только мы уже не опоздали. Нужно во что бы то ни стало проникнуть к пастору, прежде чем Майерсу удастся найти его документы. У стюарда есть запасные ключи от кают.

– Позови его, – сказал Найденов.

Через минуту стюард стоял перед Найденовым.

– Господину будет очень большая опасность, если он войдет в ту каюту, – ответил он на просьбу Найденова о ключе.

Никакие убеждения не помогали. Слуга отказывался дать ключ. Валя снова предложила ему денег.

– Сколько вы хотите за ключ?

– Сто долларов!

Найденов и Валя переглянулись. У них не было такой суммы. Найденов вынул бумажник.

– Держи! – Он протянул стюарду пятьдесят долларов.

Тот спрятал руки за спину.

– Я сказал: сто.

Валя увидела, как Найденов сжал кулаки и, прежде чем она успела ему помешать, отбросил финна к переборке. Зазвенела опрокинутая на столе посуда…

Финн сжался в комок и одним прыжком очутился у двери. Но Найденов опередил его. Он схватил стюарда за горло. Валя не узнавала голоса мужа:

– Ключ!.. Давай ключ!..

Голова стюарда запрокинулась. Казалось, он сейчас лишится чувств. Но вот Валя заметила, как его рука скользнула в карман. Блеснул короткий нож. Валя едва успела схватить стюарда за руку. Оружие упало на палубу.

– Ключ! – угрожающе повторил Найденов.

Стюард сделал бесполезную попытку освободиться от объятий Найденова.

– С этим типом стесняться нечего, – сказал Найденов. – Осмотри его карманы.

Через минуту ключ был у Вали. Найденов отпустил стюарда и протянул ему деньги.

– Если пикнешь, будешь иметь дело не с Майерсом, а со мной.

– Понял, господин…

Кланяясь, он пятился к двери.

– Сейчас он поднимет шум, – сказала Валя.

– Госпожа может быть спокойна. Я тоже хочу жить. А теперь я очень боюсь русского господина. Еще больше, чем Майерса…

С этими словами финн выскользнул из каюты.

Валя нагнулась, чтобы собрать осколки посуды, разбитой во время борьбы, и тотчас снова выпрямилась с возгласом удивления. Она протянула Найденову поднятый с пола измятый конверт. Прочитав адрес, Найденов сказал:

– Интересно, кому это предназначалось? Если только письмо не украдено.

Найденов хотел сунуть находку в карман, но, увидев, что конверт не запечатан, вытащил из него исписанный листок и пробежал его глазами.

Пастор покидает «Клариссу»

Найденову необходимо было в первом же порту покинуть корабль. Притом так, чтобы миновать лапы Венсторпа. Он все больше убеждался, что Венсторп – такой же агент немецкой полиции, как и Майерс, хотя формально и не имеет к ней отношения.

После короткого размышления Найденов попросил Валю не спускать глаз со стюарда, чтобы тот не помешал Найденову проникнуть в каюту пастора. Валя отправилась на поиски. Найденов поспешил к каюте норвежца.

Неожиданное зрелище представилось Найденову, когда он вошел. Полураздетый, связанный по рукам и ногам, Зуденшельд лежал посреди каюты. Рот его был завязан. Рядом с ним сидел на корточках Майерс и методически разрезал одежду пастора на куски. Каждый клочок он внимательно прощупывал, разглядывал на свет. Когда вошел Найденов, немец заканчивал свои поиски – груда лохмотьев лежала рядом с ним.

– Я заставлю тебя говорить, поганая норвежская свинья! – Гестаповец сердито отбросил последний лоскут, схватил электрическую зажигалку для сигар и поднес к груди пастора. Найденов увидел на груди и животе Зуденшельда следы ожогов.

Услышав за спиной шаги, Майерс вскочил. Выражение животного страха и злобы исказило его лицо. Узнав Найденова, он удивился, потом коротко, хрипло рассмеялся:

– Ты?.. Очень кстати. Ничего не могу добиться от этой скотины. Помоги мне узнать, куда он спрятал бумаги.

Молчаливая ярость, с которой Найденов приближался к Майерсу, показалась тому подозрительной. Майерс отскочил в сторону, рука его опустилась в карман. В следующее мгновение выбитый из его руки револьвер со стуком ударился о переборку каюты. Сцепившиеся тела Найденова и Майерса покатились по палубе…

Тем временем Валя, следуя за стюардом, вышла на верхнюю палубу.

* * *

Ночная тишина поразила ее. Тусклые полоски света, падающие из редких иллюминаторов палубных надстроек, неверный отсвет ходовых огней, мерное дыхание машины – все это подчеркивало покой, охвативший судно, а с ним, казалось, и всю вселенную. Как для погруженного в сон человека засыпает весь окружающий мир, так, казалось Вале, и для судна перестали существовать свет, движение, шум. Плавно двигаясь, «Кларисса» была погружена в дремоту, охраняемую вахтенным штурманом. Его мерные шаги на мостике отдавались, как ход больших часов…

Выйдя на дек, финн сразу утратил вкрадчивость движений, его походка стала твердой, уверенной. Он шел уже не как слуга, а как пассажир, знающий себе цену. Дойдя до середины дека, он уселся в шезлонг.

Валя поняла, что, несмотря на кажущуюся беззаботность, эта позиция стюарда была строго продумана: со всех сторон его ограждало большое пространство слабо освещенного дека. Вале было хорошо видно, как он достал сигару, откусил конец и закурил.

Он курил спокойно, не спеша, пуская струйки дыма по ветру, донесшему до Вали аромат хорошего табака. Курил и думал о чем-то своем. Потом стал что-то искать по карманам. Сначала не спеша осмотрел карманы кителя и брюк. Потом стал их ощупывать порывистыми, растерянными движениями. Пропажа того, что он искал, очевидно, крайне взволновала его. Он вскочил и раздраженно швырнул сигару за борт.

Через минуту Валя, едва поспевая за слугой, бежала обратно по проходам второго, потом первого класса, – прямо к своей каюте. У ее двери стюард остановился. Валя затаила дыхание, прижалась к стенке. Она ожидала, что он оглянется, отомкнет контрольным ключом каюту и…

Вместо этого слуга одернул куртку. Его движения приобрели прежнее выражение приниженности. Он осторожно постучал. Дверь тотчас отворилась, и Валя увидела в ее освещенном квадрате Найденова. Со всех ног она бросилась следом за стюардом и вместе с ним вошла в каюту.

– Что вам нужно? – резко спросил Найденов.

Стюард озирался. Его взгляд рыскал по каюте. Он мялся, бормоча что-то неразборчивое.

Неожиданно для Вали Найденов рассмеялся:

– Вам не к лицу так теряться… Вы ищете свое письмо? Не беспокойтесь, оно не потеряно. – Найденов притронулся к своему карману.

– О, господин… – Финн прятал глаза. – Частное письмо. Могу вас уверить. Вы не найдете в нем ничего интересного.

– Напротив… – усмехнулся Найденов. – Я уже нашел в нем немало интересного: хотя бы то, что вы вовсе не тот, за кого себя выдаете. Достаточно мне сказать об этом…

Финн склонился еще ниже и, не разгибая спины, бормотал:

– Частное письмо, уверяю вас… Я могу его выкупить, если вам угодно.

– Да, придется его выкупить, – сказал Найденов и, поймав удивленный взгляд Вали, жестом велел ей молчать. – Мы приближаемся к берегу, не правда ли?

– Да, господин.

– Моя жена желает сойти в этом порту. Вы должны проводить ее на берег и с рук на руки сдать тому, кто ее встретит. В обмен на ее записку о том, что это поручение вами выполнено, вы получите свое письмо. Согласитесь, что оно стоит этой маленькой услуги.

– Я покорный слуга госпожи! – Стюард склонился в подобострастном поклоне.

– Пока идите. Через десять минут я вас позову.

Как только финн вышел, Валя взволнованно сказала:

– Я не сойду без тебя!

– У нас нет времени для споров, – сказал Найденов. – Слушай внимательно: нашему консулу уже дана радиограмма. Он будет на пристани и отправит тебя на родину.

Валя мотнула головой так, что рассыпались ее золотистые волосы.

– Я уйду отсюда только с тобой!

– Ты обязана скорее попасть на родину и рассказать обо всем, что случилось здесь. Ни о чем другом не думай.

– Бросить тебя здесь?! – Она умоляюще протянула к мужу руки.

Найденов взял их и, крепко сжав, посмотрел ей в глаза.

– Обо мне думай меньше всего. Я должен помочь пастору. Здесь мне не от кого ждать приказа.

Валя призвала все свое мужество, чтобы не показать отчаяния. Она охватила шею Найденова и крепко поцеловала его. Потом поспешно отвернулась. Он не должен был видеть слез.

– Что взять с собой? – спросила она, стараясь придать голосу твердость.

Но обмануть Найденова было невозможно. Он слишком хорошо знал и любил Валю, чтобы не понять того, что она переживала сейчас. Он подошел к ней и, подняв ее голову, вгляделся в затуманенные слезами глаза, ласково поцеловал их. Валя улыбнулась.

Они быстро собрали багаж.

– А как же все-таки ты? – спросила она.

Вместо ответа Найденов подсел к столу и быстро набросал рапорт о принятом им решении.

– Передай это консулу. А теперь…

Он протянул ей руку, другой нажал пуговку звонка.

Появился стюард и взял Валин багаж. Следом за ними из каюты вышел и Найденов. Он прошел в каюту Зуденшельда. Однако через полчаса, когда стюард вернулся с запиской Вали о том, что все в порядке, консул встретил ее и она в безопасности, – Найденов был уже снова у себя. Как было обещано, он вернул стюарду письмо.

Стюард, несколько мгновений смотрел Найденову в глаза немигающими внимательными глазами огромной злой птицы. Потом угодливая улыбка растянула его рот.

* * *

Над ними раздавался топот и шум суеты, охватывающей судно, когда оно прибывает в порт. Схлынули одни пассажиры; на их место по трапу поднималась вереница новых. Носильщики несли чемоданы. Освещенные яркими лампами люки разверзли широкие зевы, и щупальцы стрел повисли над ними. Началась погрузка…

* * *

Из дверей второго класса на палубу вышел инспектор Венсторп. Его припухшее лицо говорило о том, что сон его был насильственно прерван шумом и суетой. Он поеживался от влажной прохлады ночи. Не спеша закурил. Его взгляд безразлично скользил по лицам пассажиров, когда вдруг ему показалось, что среди них мелькнула знакомая фигура в длинном черном пальто и котелке. Да, он не ошибался – это был пастор! Венсторп проводил его удивленным взглядом до трапа, а когда пастор стал спускаться, словно спохватился.

– Эй вы! – крикнул инспектор возившемуся с багажом стюарду. – Вы не видели моего помощника?

– Нет, господин инспектор.

– Так отыщите его и пришлите сюда.

– Слушаю, господин инспектор.

– Да поживей! – раздраженно крикнул Венсторп и попытался снова найти взглядом пастора. Но темная фигура того уже исчезла в толпе на набережной.

– Черт побери! – пробормотал Венсторп. – Этого я не предусмотрел. Что, если эта ворона действительно нужна нам, как думает Майерс?..

Тут его мысль перебил громкий голос диктора, доносившийся из громкоговорителя на набережной.

Время для радиовещания было настолько необычным, что Венсторп с удивлением посмотрел на часы: три часа ночи.

Резко падали на притихший от неожиданности порт слова диктора:

– «Командование германских вооруженных сил призывает население страны к спокойствию. Но от имени германского правительства верховное командование вооруженными силами рейха предупреждает, что…»

В этом месте Венсторп хлопнул себя по лбу и удовлетворенно рассмеялся.

– Кажется, все в порядке. Этой вороне от нас не уйти!

Но вдруг инспектор вздрогнул.

Запыхавшийся от быстрого бега стюард испуганно шептал:

– О, господин инспектор!.. Это очень, очень ужасно!..

– Что ты бормочешь? Это просто чудесно, а не ужасно.

– О, нет, это ужасно: господин Майерс…

– Празднует победу в буфете?

– О нет! Господин Майерс в каюте пастора… Он лежит очень крепко связанный, и во рту у него кляп. Очень, очень тугой кляп!..

– Ах, проклятый священник! – воскликнул Венсторп. – Как это он, больной, мог справиться с таким детиной, как Майерс?

– О, господин инспектор… – Стюард нагнулся вплотную к уху Венсторпа: – Пастор спит на своей койке…

Даже в полутьме палубы было видно, как побелели толстые щеки Венсторпа.

Глава пятая. Остров Туманов

«Марта Третья»

Житков открыл глаза и прислушался. Неясные звуки доходили до него, как сквозь сон. За иллюминатором было темно. Прямо напротив Житкова раскачивалась медная лампа. Совершенно так же вели себя и другие предметы, развешанные на переборках: длинная подзорная труба, мегафон, массивный ртутный барометр. Спросонок Житков не сразу понял, что находится в каюте судна, испытывающего качку. Насколько мог, он повернул голову и обвел взглядом каюту. Она была просторна и обставлена со старомодным комфортом. Взгляд Житкова переходил с предмета на предмет, как вдруг ему показалось, что кто-то другой так же внимательно вместе с ним осматривает каюту. В первый момент он решил, что просто увидел свое отражение в зеркале. Но нет…

– Как себя чувствуете? – донесся до него слабый голос.

В койке напротив лежал капитан Витема.

Голова капитана была окутана бинтами, словно чалмой. Тут Житков вспомнил все: кладбище кораблей, «Марту Вторую», встречу на трапе, свой выстрел в момент падения, зубы боксера, вонзившиеся ему в плечо.

– Где я?

– На борту моего корабля.

– «Марты»?

– «Марты Третьей».

Житков поежился под пристальным взглядом Витемы. Чем больше глядел он в торжествующие глаза врага, тем сильнее закипала в нем ненависть. Хотелось тут же вскочить и броситься на этого человека. Но от одной мысли о таком усилии зеленые круги пошли перед глазами.

* * *

…Для Житкова началась странная жизнь. Все здесь было непохоже на то, чем он жил в прошлом. Никогда еще не приходилось ему день за днем, час за часом испытывать такую непреходящую ненависть. Чем более жгучей она становилась, тем молчаливей делался Житков. Он не только не разговаривал с Витемой, а даже не поворачивал головы, когда тот звал его. Навязчивая мысль овладела Житковым: как величайшую драгоценность должен он сохранить силы для предстоящей борьбы. В том, что борьба предстоит, и борьба, вероятно, жестокая, сомнений не было. Казалось, что вопрос о его свободе зависит от того, кто раньше – он или Витема – поднимется на ноги, выйдет из этой каюты.

Из происходивших при нем разговоров Витемы с офицерами «Марты» Житков узнал, что судно немецкое. По-видимому, маскировка чужим флагом позволяла Витеме выполнять специальные задания германского командования. Житков понял, что «Марта» держит курс на какой-то остров – секретную базу германских рейдеров – и везет оружие, боеприпасы, продовольствие.

Только теперь с полной ясностью обрисовался перед Житковым образ Витемы – матерого агента германской морской разведки, командира кораблей-рейдеров в прошлой войне, фашиста и врага Советского Союза. Окружающие капитана люди были либо такими же, как он, фашистами, либо рабами, продавшимися ему. Особую категорию составляли боцман Юстус Мейнеш и еще несколько старых моряков. У Житкова создалось впечатление, что эти люди видят в Витеме едва ли не существо высшего порядка и готовы выполнить любой его приказ. Буквально любой – каким бы он ни был. К числу таких слепых рабов Витемы принадлежал и юнга «Марты» – Тэдди Глан, тот самый белокурый парень, который заманил Житкова на кладбище старых кораблей. Этот паренек то и дело появлялся в каюте, выполняя сотню мелких поручений. Он же приносил пищу и чуть ли не с ложечки кормил Витему, влюбленными глазами ловя малейшее движение капитана. Между ними даже установилось что-то вроде безмолвного кода: Тэдди понимал движение бровей, каждый жест своего повелителя.

Житкову было ясно: по первому приказанию Витемы все эти люди спокойно выбросят его, Житкова, за борт, как мешок с мусором. Но, размышляя о бегстве, он забывал о них и думал, что прежде всего нужно уйти из-под пристального взгляда холодных серых глаз самого Витемы. А там… Он не имел ясного представления, что значит это «а там…», но был уверен, что его уже никто не удержит. Вся воля, все внутренние силы Житкова были теперь сосредоточены на том, чтобы копить силы, всемерно беречь их, не расходуя даже на самые простые движения, если они не неизбежны.

Так и лежал он – почти неподвижный, немой. И ему начинало казаться, что эта система дает свои результаты. Он мог уже без напряжения двигать руками, изредка даже сам переворачивался с боку на бок. Но потом у него мелькнула мысль, что нужно как можно тщательнее скрывать от Витемы эти первые признаки выздоровления.

Тянулись томительные дни плавания.

Море трепало баркентину. Ее валяло с борта на борт, как порожний бочонок. Житков слышал, как журчит вода, стекая в шпигаты, как шлепают по мокрой палубе босые ноги матросов. Слышал крики боцманов, свистки офицеров. Временами все это заглушалось грохотом обрушившейся на палубу волны, свистом ветра в снастях, во всех щелях и закоулках судна. По броскам «Марты» Житков чувствовал, как тяжела ей борьба. Сам он, лежа в койке, то почти становился на ноги, то вдруг ноги его оказывались выше головы. Сквозь стеклянный кап в подволоке при каждом ударе волны проникали брызги. Они покрывали скользким блестящим налетом соли все, что было в каюте. Уголь с треском высыпался из камелька каждый раз, когда Тэдди пытался его разжечь. Помещение наполнялось удушливым смрадом и хлопьями копоти. Чтобы от них избавиться. Тэдди поспешно распахивал кап, и в каюту тотчас устремлялась вода…

Не лучше в эти дни было и с едой. Тэдди приходилось проявлять настоящие чудеса изобретательности, чтобы принести больным по чашке кофе. Не просто было и пить горячее. Витема велел приносить ему холодную пищу, но Житков упрямо ел горячее, помня, что это полезней, и потому не замечал ни обожженных губ и пальцев, ни облитой супом рубашки. Ничто не могло сломить его воли к скорейшему выздоровлению.

Но вот Житкову стало казаться, что капитан разгадал его замысел. Стоило остановить на Витеме ревнивый взгляд, оценивающий состояние соперника, как тот немедля открывал глаза. При каждом движении, при малейшем повороте головы Житков чувствовал на себе испытующий взгляд капитана. Бывало, целыми часами лежали они, молчаливые, сосредоточенные, и глядели друг на друга. Беспокойство сменялось в их глазах ненавистью, которой никто уже и не пытался скрывать.

Как-то раз Витема сказал:

– Всякий другой на моем месте держал бы вас в отдельной каюте. Под строгим караулом. Может быть, вас перестали бы даже кормить, чтобы лишить сил. Но я… я найду другие средства удержать вас около себя. Рано или поздно, но вы смиритесь с мыслью, что не уйдете отсюда.

Прыжок в туман

Однажды Витема приказал Тэдди подать ему пистолет и сделал вид, будто проверяет обойму. От внимания Житкова не ускользнуло, что пальцы Витемы были еще слишком слабы, чтобы передернуть затвор. Однако он не хотел показать свою слабость и так и сунул пистолет под подушку без патронов в стволе.

Прошло два-три дня – таких же молчаливых, настороженных. Море успокоилось. «Марта» с ровным покачиванием шла к цели. Ночью Житкову почудилось, будто кто-то движется по каюте. Он осторожно приоткрыл глаза: придерживаясь за переборки, за спинки кресел, Витема брел по каюте. Для Житкова было неожиданностью, что капитан уже способен передвигаться. Так может быть, и сам он?.. О, как хотелось попробовать! Но он не посмел и шевельнуться. Было ясно: еще несколько дней – и Витема твердо встанет на ноги. Значит, и Житкову надо спешить. А прежде всего следует подумать, что же делать дальше, если даже удастся вырваться из каюты? Куда уйти с палубы «Марты» в открытом море? Искать среди экипажа союзника, который помог бы ему бежать, было безнадежно.

Как часто бывает, обстоятельства сами решили дальнейшее. Из разговора Витемы со старшим офицером Житков понял: до цели плавания – таинственного острова – осталась ночь пути. К рассвету старший офицер рассчитывал увидеть берег.

Наступила ночь. Последняя ночь перед новой неизвестностью – островом. Мерно покачивалась медная лампа. Монотонно плескалась вода за бортом. В этот вечер Витема, видимо, решил, что нет больше надобности играть в прятки с пленником. Когда ушел Тэдди, принесший ему ночное питье, Витема встал с койки. Держась за переборку, подошел к двери, запер ее и сунул ключ в карман пижамы.

Впервые после долгого перерыва он обратился к Житкову:

– Приятно сознавать, что я довез вас почти невредимым. Скоро встанете на ноги. Тогда… О, вы даже не представляете себе, сколько пользы вы сможете принести, если будете хорошо себя вести! Пропорционально этой пользе будут увеличиваться и блага для вас самого. Но клянусь вам… – Он на мгновение задумался. – Всех святых, какие есть в календаре, не хватит, чтобы спасти вашу душу, если… – он сдвинул брови, – если вы станете вести себя дурно. Впрочем, «душа» – не то слово. Я имел в виду другое: вашу способность чувствовать, мыслить, ощущать страдания нравственные и, – будем откровенны, – физические. Хотя мне очень не хотелось бы видеть вас страдающим. Но вы меня не слушаете? Упрямы? Иногда это хорошо. Но не советую упрямиться, – когда имеете дело со мной.

Житков не шевелился. Даже не открыл глаз, не повернул головы в сторону Витемы.

Капитан плотно задернул штору на иллюминаторе и прикрутил фитиль лампы. Житков долго лежал неподвижно, прислушиваясь к дыханию Витемы. Когда ему показалось, наконец, что капитан заснул, он решил оглядеться, проверить, не притворяется ли враг.

Над головой неторопливым звоном рассыпались восемь склянок. Полночь!

Приближался рассвет.

Нужно было действовать. Прежде всего – овладеть ключом, лежащим в кармане капитанской пижамы.

Какой-то мерный шум, доносившийся с палубы, мешал Житкову сосредоточиться. Не сразу понял он, что это шумит дождь. Дождь усилился. Все кругом наполнилось шорохом падающей с неба воды.

Житков осторожно снял с себя пояс пижамы. Шнур был толст и крепок. Им можно связать руки Витеме. Ноги – полотенцем. Так же осторожно Житков приготовил подушку: ухватил ее поудобней за угол, чтобы набросить на лицо противника в первый же момент борьбы.

Еще раз мысленно проверил все. Быстрым движением осторожно вылез из-под одеяла и, собрав силы, бросился на Витему. И тут в ушах его громче пронзительного звона склянок прозвучал тихий смех: капитан не спал. Дуло пистолета было направлено прямо в грудь Житкова. Но воспоминание, как молния, озарило мозг Житкова: в стволе нет патрона!.. Житков всем телом навалился на врага…

Тени мелькали по белым переборкам каюты. Не будь мебель привинчена к палубе, грохот падающих кресел и рундуков поднял бы на ноги весь корабль. Житкову удалось перехватить руку Витемы в тот момент, когда она уже почти касалась звонка. Последним усилием капитан попытался разбить лампу, надеясь, что темнота помешает Житкову…

Витема лежал на палубе каюты связанный, с кляпом во рту. Но и победитель не мог сделать ни одного движения. Он бессильно лежал рядом с побежденным. Прошло несколько минут, прежде чем Житков снова обрел способность двигаться. Первым долгом он запустил руку в карман капитана: ключа там не было – видно, выпал во время борьбы. Когда Житков нашел его на палубе, стрелки хронометра показывали час. Времени до рассвета оставалось немного. Нужно было найти бумаги Витемы. Вернее, свои и Найденова проекты, украденные Витемой. Житков перерыл ящики стола, шкаф, рундуки под койками – никаких следов!

Глаза капитана следили за каждым движением Житкова. По искрящемуся в них злобному торжеству Житков понял, что поиски его напрасны. Как ни досадно было уходить без документов, но время требовало своего. Житков поспешно надел костюм Витемы, взял его пистолет, с чувством несказанного удовлетворения и уверенности в своей силе передернул на глазах у своего врага затвор. Патрон был в стволе. Последнее, что Житков прихватил, был патентованный спасательный пояс Витемы. Житков надел его на себя.

Монотонный шум на верхней палубе напомнил о дожде. Житков снял с вешалки дождевик капитана, вышел в коридор и запер за собой дверь.

Сделав несколько шагов, он замер в оцепенении: в коридоре было уже светло, как бывает тусклым, пасмурным днем. Быстро пробежав пространство, отделявшее его от трапа, Житков взбежал по его ступенькам. В глаза ему ударило мягкое сияние полярного дня.

Это рушило все расчеты. Значит, не удастся найти себе убежище в темном закоулке палубы, не удастся под покровом темноты скользнуть за борт, вплавь добраться до земли.

Он долго лежал под продольным мостиком, приглядываясь к тому, что делается на палубе. Монотонно шумел дождь, ударяясь о поверхность набухших парусов. Парусина стала темной и твердой. Под ударами дождя она гремела, как железная кровля. Под защитой этого шума можно было двигаться, не опасаясь того, что шум шагов привлечет внимание вахтенного помощника, прохаживающегося по кормовому мостику.

Над горизонтом повис бледный диск солнца. Надежда на незаметное исчезновение с «Марты» таяла вместе с сумерками утра. На расстоянии каких-нибудь пяти миль были видны выплывающие из темной завесы дождя очертания скал. Спасительный берег казался совсем близким. И вдруг остров словно загорелся. Из расселин, с долин между горами, из скрытых скалами бухт повалили густые, белые как снег клубы дыма. Дым спускался с горных вершин: он стекал по склонам гор, подобно бесчисленным водопадам. Докатившись до моря, дымные струи сливались с теми, что висели над берегом, в единую мощную стену. Клубясь и вырастая в могучий белый вал, стена катилась по воде и скоро скрыла от Житкова полосу берега. Исчезли скалы, не стало горных вершин. Белая мгла надвигалась на «Марту».

Не сразу понял Житков, что это всего-навсего густой туман. Накатившись на «Марту», он окутал ее плотным облаком, поглотившим и мостик, и вахтенного офицера, и рулевых.

По тому, как заполоскали паруса, Житков понял, что совсем заштилело. С мостика послышалась команда офицера. Забегали матросы. Кто-то протопал над самым ухом Житкова.

Уйти с «Марты» можно было только в воду. Житков пополз к борту. Ухватившись за вантпутенсы, он перекинул тело через поручень и встал за выступ внешней обводки. Скинул и бросил в море капитанский плащ. Туда же полетели ботинки. Решение было единственным: добраться вплавь до берега. Но расстояние в пять миль заставляло призадуматься: хватит ли сил?

Резкий свисток заставил Житкова вздрогнуть. Это не была дудка боцмана, призывающая матросов к выполнению парусного маневра. Это был свисток тревоги.

Житков услышал совсем близко голос Витемы:

– Он мог уйти только за борт!.. Проверьте шлюпки!

– Все на месте.

– Значит, вплавь? – сказал Витема. – Ну, так он далеко не уйдет! Не дальше, чем на дно…

– Да, глубина около тысячи сажен, – ответил старший офицер.

– Прикажите закидать пространство вокруг судна гранатами.

– Есть!

Житков услышал удаляющиеся шаги старшего офицера. На ходу офицер крикнул:

– Мейнеш! Боцман!

– Боцмана к старшему офицеру! Боцмана сюда! – послышались голоса матросов.

– Мейнеш, к старшему офицеру!

Первым движением Житкова было тотчас прыгнуть в воду. Но он удержался: если за борт полетят гранаты, чтобы отправить его к праотцам, то уж лучше пока оставаться здесь.

Житков лег вдоль фальшборта, прижавшись к нему, насколько мог. И тут над самой его головой снова раздался голос Витемы:

– Поспешите с гранатами.

В ответ метрах в пятидесяти от борта прозвучал первый взрыв. Другой, третий… Короткие хлещущие удары. Визг осколков.

Минута тишины. Снова голос капитана:

– Спустите катер! Пусть прочешут пространство вокруг «Марты».

Как моряк, Житков не мог не восхититься быстротой, с которой было исполнено приказание. Через минуту уже стучал мотор. Катер шел вдоль борта. Взрывы гранат раздавались теперь поодиночке, замыкая кольцо вокруг «Марты».

Катер вернулся. С такой же четкостью, как происходил спуск, он был поднят на борт судна.

– Переждем туман или будем входить? – спросил старший офицер.

– Входите. Туман нам на руку.

– Есть, – ответил старший офицер, и его шаги замерли в направлении мостика. Туда же ушел Витема.

Житков вздохнул с облегчением. Теперь можно было скользнуть за борт.

Чтобы уменьшить всплеск от падения в воду, Житков повис на руках. Его ноги отделяло от воды расстояние в какой-нибудь метр. И тут взгляд его встретился с внимательными глазами, глядящими сверху сквозь мглу тумана. Житков узнал Тэдди. Почувствовав холод охватившей его воды, он увидел, как тело юноши взметнулось над бортом и полетело в море вслед за ним.

Остров белого мрака

Вода была так холодна, что при всей своей слабости Житков не мог себе позволить отдохнуть.

Проплыв первые же метры, он потерял «Марту» в тумане. Но не было видно и земли, к которой следовало плыть.

Холод пронизывал до костей. Ни о чем другом, кроме этого холода, Житков не мог думать.

– Алло, папаша Мейнеш! Я нашел его! – неожиданно раздался над самым ухом голос Тэдди.

На невидимой «Марте» загремели блоки под тяжестью спускавшейся шлюпки.

– Сюда, дядя Мейнеш! – кричал Тэдди.

Сквозь несущиеся над водою клочья тумана Житков увидел голову Тэдди. Второй раз этот парень собирался отдать его в руки Витемы.

Житков попытался несколькими сильными взмахами рук нагнать Тэдди, но тот легко ушел от него и снова подал голос людям с «Марты». Ему ответил хриплый крик Мейнеша. Слышался скрежет весел в уключинах…

Обернувшись к Житкову, Тэдди испуганно вскрикнул: тот погружался в воду. Вот он ушел с головой… Несколько судорожных движений рук, и снова голова на поверхности. Жадный глоток воздуха, и на месте, где только что был Житков, всплыли большие пузыри. Тэдди бросился к утопающему.

– Сюда, дядя Мейнеш, я держу его!..

Приблизившись к утопающему на расстояние вытянутой руки, Тэдди схватил Житкова за волосы, чтобы удержать на поверхности. В тот же миг над водой поднялся кулак, и Тэдди получил удар в челюсть. Пальцы его разжались. Он без звука скрылся под водой. Житков отплыл в сторону.

– Алло, Тэдди… – прохрипел из тумана Мейнеш. – Эй, Тэдди, куда ты девался?!

Житков старался плыть как можно бесшумней. Плеск весел то затихал, то снова усиливался, заставляя его менять направление.

Напрасно Мейнеш окликал Тэдди – юнга не отзывался.

Наконец все затихло. Измученный Житков лег на спину, чтобы отдохнуть.

Все было бело вокруг. И так тихо, словно мир был мертв.

Житков лежал на спине. Леденящий холод проникал в глубь тела, сковывал суставы, лишал желания двигаться, бороться за жизнь, плыть… Сдаться?.. Нет! Житков перевернулся и сделал несколько взмахов. Его взгляд был устремлен в непроглядную белую мглу, откуда доносился неясный крик. Многоголосый, нестройный гомон просачивался сквозь плотную пелену тумана. Это не были голоса людей, – скорее перекличка морских птиц, суетящихся у береговых гнездовий, – звук, знакомый всякому моряку, бывавшему в северных водах.

Теперь у Житкова был безошибочный ориентир.

Гомон птичьего базара приближался, сквозь него уже отчетливо доносился грохот прибоя. Житкову нужно было набраться сил для борьбы с волной. Он снова перевернулся на спину. Напрягая память, старался восстановить контуры берега. Но тут же сообразил: даже если бы перед глазами была точная карта острова, это помогло бы ему не больше, чем слепому. Ведь он не имел представления о том, с какой стороны приближается к острову.

А в самом деле, что за клочок земли перед ним? Уж не имеют ли слова «туман», «туманный», так часто повторявшиеся в каюте Витемой и его собеседниками, отношения к названию острова? Что, если они действительно подошли к острову Туманов в северо-восточном углу Атлантики?

* * *

Если положить перед собою мореходную карту северной части Немецкого моря, взять по долготе к востоку на уровне средней части Скандинавии, то натолкнешься на небольшой остров, носящий название «Остров Туманов». Если карта немецкого издания, то из напечатанной на полях справки можно узнать, что этот клочок суши представляет собой то, что на международном языке называется «Terra nulla» – «ничья земля». На картах других, не немецких изданий, остров обведен ясной цветной каймой, означающей его принадлежность небольшому мирному и традиционно нейтральному государству.

Чтобы избежать нареканий читателей, следует сразу оговориться: искать этот островок в учебных атласах или на картах, издаваемых для широкой публики, – напрасный труд. По-видимому, картографы не считают нужным наносить на бумагу столь ничтожный осколок суши. Но не так давно, когда на острове был открыт уголь, остров Туманов стал объектом международной игры. Еще бы: готовая топливная станция для флота, за Полярным кругом! Но уголь перестал быть «хлебом кораблей», и гитлеровская Германия стремилась получить северную базу для диверсионных операций своего флота. Когда на международном горизонте ясно вырисовался призрак надвигающейся войны, немецкие «предприниматели» начали усиленно интересоваться северным рыболовством.

* * *

Легкий порыв ветра отбросил пелену тумана. Словно сквозь распахнутую дверь, Житков услышал плеск воды, удары весел. И тут же на него надвинулся нос большой шлюпки. Длинное весло ударило по голове. Гребец оглянулся и увидел человека, погружающегося в воду, оглушенного ударом весла. Рука гребца опустилась за борт и схватила Житкова за воротник…

Эль, сын адмирала

Сквозь мутное полусознание обморока Житков чувствовал, как пламя обжигает ему руки, ноги, все тело. Он напряг волю и… пришел в себя. Первое, что увидел Житков, были пристально уставившиеся на него ясные, как полярная льдинка, голубые глаза. Но это не были глаза Тэдди. Какой-то другой, незнакомый Житкову юноша склонился над ним.

Ощущение жара в теле было вызвано куском жесткой шерстяной ткани в руках юноши, которой он усиленно растирал окоченевшего Житкова. Грудь его побагровела, и даже капли крови выступили на ней под действием этого беспощадного массажа.

Житков лежал на широкой скамье. Порывы ветра гнали мимо окна последние хлопья тумана. Ветер со свистом и шипением ударял в толстые бревна дома. Приподнявшись на локте, Житков увидел седые гребни прибоя, бившие в мостки маленькой пристани, совсем рядом с домом.

– Крепко, – сказал он и снова откинулся на скамью.

– Скажи спасибо, что я помешал тебе отправиться в ад, – с напускной грубостью сказал юноша. Сначала это было сказано по-норвежски. Но видя, что Житков не все понял, юноша повторил по-английски. – На! – И протянул Житкову большую кружку горячего кофе. – Еще немного, и ты наверняка пошел бы на корм рыбам. Я заметил твой чурбак над водой, когда тебя несло прибоем на скалы.

– Кто ты?

– Рыбак. И отец мой тоже рыбак.

– Как его имя?

– Ивар Глан.

– А твое?

Юноша на минуту смутился. Окинув голову, он с какой-то особенной ясностью, отдающей хвастовством, ответил все на той же смеси норвежского языка с английским:

– Меня зовут… Эль.

– Это же женское имя.

– А я мужчина! – И как бы в доказательство этого юноша с шиком вытащил из кармана пачку дешевых сигарет. – Кури.

Житков протянул руку.

– Откуда ты взялся? – спросил Эль.

– Откуда? – Житков огляделся. Он лежал в просто обставленной комнате с развешанными по стенам принадлежностями рыбной ловли.

– Я с «Марты», – сказал он наконец.

Юноша протяжно свистнул.

– Вон ты из каких!

Он встал и молча поглядел на Житкова; потом, скомкав сигарету, швырнул ее в угол. Туда же полетела суконка, которой он перед тем растирал моряка.

– Уходи… Уходи, пока не вернулся отец, – сказал он, распахнув входную дверь, и сквозь зубы тихо прибавил: – Немецкая тварь!

– Так вот в чем дело! – Житков рассмеялся. – Ты принял меня за немца?

Эль стоял со сжатыми кулаками.

– Тем хуже, если ты продался им, не будучи немцем!

– Тише, мальчик, – сказал Житков. – Мы просто не поняли друг друга.

– Что тут понимать? Ты с «Марты», а мы здесь слишком хорошо знаем, что это значит.

– Да, я с «Марты». Но если бы ты знал, как я на ней оказался!

Житков вкратце описал Элю свое путешествие на паруснике.

– Ну так тебе несдобровать! – с тревогой воскликнул Эль. – Вольф отыщет тебя. Перевернет вверх дном весь остров.

– О каком Вольфе ты говоришь? – спросил Житков.

– А разве ты не знаешь? Имя капитана «Марты» – Вольф.

– Прежде чем он догадается, что я не утонул, – сказал Житков, – меня здесь уже не будет.

– Ну и чудак! С тех пор как сюда пришли немцы, наш остров стал настоящей тюрьмой. Без разрешения немецкого коменданта не сядешь ни на один пароход.

– Кроме пароходов существуют средства…

– Не пойдешь же ты на материк в рыбачьей лодке?

– Почему нет?

– Но кто же ты? Ты не гунн и не наш. Англичанин? Нет, ты и не из них.

– Я русский.

– Ты?.. – Эль запнулся, словно у него захватило дыхание. – Не врешь?

– Зачем?

Эль порывисто протянул было руку, но тотчас спрятал ее за спину.

– Поклянись, что не врешь.

– Всем, чем хочешь.

– У нас никто никогда не лгал, пока не пришли гунны. А с тех пор люди стали другими. Нашлись изменники. Когда-нибудь мы рассчитаемся с ними, но пока… пока ни один из них не должен тебя видеть. Когда вернется Адмирал, он найдет такое местечко, что ты никому не попадешься на глаза.

– Адмирал?

– Да, так люди называют моего отца…

– Это кличка?

– Разумеется. Но мой отец заслуженно получил ее: он был настоящим адмиралом рыбачьего флота. Впрочем, он мог бы кое в чем поспорить и с теми адмиралами, что обшиты золотом с ног до головы, хоть и сидят всю жизнь на берегу.

– Кажется, мы будем друзьями! – Житков протянул руку. Эль несмело вложил в нее свою. Это была маленькая нежная рука. Хотя на ее ладони чувствовались жесткие бугорки мозолей, Житкова поразило, что у юноши такие тонкие длинные пальцы и такая удивительно правильная форма продолговатой кисти.

Эль, кажется, заметил удивление Житкова и поспешил отдернуть руку.

– Адмирал непременно сведет тебя с Нордалем, – сказал он.

– Кто такой Нордаль?

– О, Нордаль Йенсен – самый сильный человек на острове. Он – замечательный человек! Я уверен, если когда-нибудь нам придется снова выйти в море, чтобы драться, отец никому другому не отдаст своей адмиральской шапки – только Нордалю!

– Рад буду познакомиться с ним…

Не договорив, Житков заметил, что глаза юноши испуганно устремлены сквозь окно на двор. Глянув через его плечо, Житков увидел идущего к домику Тэдди. Рядом с юнгой шагал высокий сутулый человек с неприятными рыжими баками. Угодливо заглядывая в глаза юнге, рыжий нес его новенький чемодан.

Эль испуганно шепнул Житкову:

– Брат не должен тебя видеть.

А Тэдди уже дернул дверь.

– Эй! Кому пришло в голову запираться среди бела дня? – весело крикнул он.

– Погоди, погоди минутку, – ответил Эль, – сейчас отопру!

Взгляд Житкова лихорадочно блуждал по комнате в поисках угла, куда можно было бы спрятаться. К стеклу приникло лицо рыжего. Мутные серые глаза, прикрытые дряблыми воспаленными веками, встретились с глазами Житкова.

Приход св.Олафа

Ветер усиливался. Оле Хуль, причетник церкви св.Олафа, снял шапку и сунул ее в карман, чтобы не унесло. Он не боялся, что ветер испортит ему прическу: череп его был гол, как колено.

Хуль плотнее закутался в плащ. Ветер дергал его за полы, ударял в грудь, бросал в лицо пригоршни соленой воды. Хуль только щурился и продолжал с любопытством глядеть, как пристает пароход. Хотя погоня за куском легкого хлеба и сделала его церковной крысой, но, как всякий житель этого острова, в душе он оставался моряком.

Оле сразу узнал среди пассажиров нового пастора, хотя никогда не видел его, как и никто другой на острове. Черный глухой сюртук и котелок бросались в глаза на фоне туристских костюмов и зеленых шляп немцев, толпившихся на палубе. Если что и удивило причетника в облике нового пастора, так это его молодость. Но ведь на то херре Сольнес и был скандинавом, чтобы иметь право на здоровый цвет лица, веселый блеск умных глаз и твердую поступь, – даже в пасторском платье.

Оле хорошо знал, чего стоило добиться от немецких властей разрешения прислать сюда нового пастора на смену умершему полгода назад старику Никольсену. Если прибавить к этому полугоду несколько месяцев болезни господина Никольсена, то, пожалуй, скоро исполнится год, как в церкви св.Олафа не было справлено ни одной службы. Может быть, жители острова и не испытывали большого ущерба от такого перерыва в сношениях с небом, но зато он, Оле Хуль, как нельзя более остро ощущал досадные пробелы в своем бюджете. Поэтому вдвойне радостно приветствовал он нового пастора, когда тот, без всякого видимого усилия неся два больших чемодана, ступил на каменистую почву острова Туманов.

– Во имя отца и сына, – почтительно произнес Хуль. – Со счастливым окончанием путешествия, господин пастор! – Заметив удивленный взгляд пастора, Хуль представился: – Я здешний причетник, сударь, – Оле Хуль.

– Меня зовут Сольнес, – просто сказал пастор.

– Как же! Мы уже знаем о вашем приезде, – сказал Хуль и взялся было за пасторские чемоданы, но сразу почувствовал, что этот груз ему не по плечу.

– Однако! – воскликнул он. – Видать, вы не из слабеньких.

Пастор прервал его:

– Не проводите ли вы меня в церковь, чтобы воздать всевышнему хвалу за счастливое окончание путешествия его слуги к этому острову?

– Охотно, охотно, господин пастор. – Хуль с кряхтением взвалил себе на плечи один из чемоданов, что был полегче. Второй чемодан одной рукой легко поднял пастор. Причетник шел впереди, показывая дорогу к церкви, по соседству с которой стоял и дом пастора.

Не заходя в дом, пастор оставил чемоданы на крыльце и направился к церкви. Перед дверью храма он остановился в ожидании, пока Хуль отворит ее. Однако причетник так долго возился с ключом, что у пастора хватило времени обойти вокруг церкви и полюбоваться морским видом, открывающимся с высокой скалы, где стояла церковь.

Возглас причетника нарушил созерцательное настроение пастора.

– Небось замок заржавел… – сокрушенно пробормотал Хуль, почесывая затылок. – Ничего не остается, как позвать проклятого нечестивца Нордаля Йенсена. Он единственный толковый слесарь у нас в поселке.

– Грех так дурно отзываться о ближнем, Оле.

– Какой там грех, сударь! Ведь Нордаль – мой приятель. Но по чести-то говоря, ни разу в жизни он не вошел в храм с иной целью, как починка по слесарной части. В прошлом году, когда венчали лодочника Буля, жених спьяна дернул престольный крест и отломил верхушку. Так можете себе представить, берясь за починку столь священного предмета, Нордаль даже не осенил себя крестным знамением. А вот еще помню…

Пастор отошел к краю скалы, спокойно опустился на камень и углубился в созерцание расстилавшейся у его ног панорамы. Рокот прибоя доносился и сюда. Из глубокой расселины слышался неумолчный гомон всполошенных птиц. Ветер шуршал травой. Но эти шумы, казалось, не нарушали царящей вокруг тишины. Несмотря на то, что все вокруг – море, травы, облака в небе, – все находилось в непрестанном движении, ощущение необыкновенного умиротворения охватило пастора.

Просидев некоторое время неподвижно, он вдруг быстро оглянулся и вынул из кармана бинокль. Убедившись в том, что никто за ним не наблюдает, принялся внимательно оглядывать берег и уходящее в туманную голубизну плато острова. Метр за метром рассматривал он все, что попадало в поле линз. Подолгу задерживался на каждой постройке.

Заслышав шаги возвращающегося Хуля, пастор спрятал бинокль.

– Разве этот ваш «нечестивец» живет так далеко? – с усмешкой спросил он причетника.

– Ах, если бы вы знали этих людей, господин пастор! От зари до зари торчат они в кабаке. Сплетничают, пока на языках у них не вырастают мозоли в два пальца. С этим народом нельзя говорить иначе, как за кружкой пива.

По ароматному дыханию причетника можно было догадаться, что и он избрал именно этот способ общения со слесарем.

Пастор снова уселся на камень, терпеливо слушая болтовню причетника. Так прошло довольно много времени. Наскучив ожиданием, пастор решительно поднялся.

– В конце концов, господь не взыщет с нас, дорогой Хуль, если мы вознесем ему молитву под открытым небом.

С этими словами он преклонил колено. Хуль послушно опустился на землю за спиной пастора.

Когда пастор поднялся и направился к своему новому жилищу, он увидел, что со стороны поселка идет плечистый, рослый человек средних лет с энергичными чертами сухого бритого лица. Это и был слесарь Нордаль Йенсен. Пастор остановился. Слесарь приблизился и почтительно приподнял шляпу.

– Привет вам, господин пастор.

– И вам, господин безбожник, – улыбнувшись, ответил пастор. – Меня зовут Сольнес.

– С именем святого Хакона, – четко произнес Нордаль, – могу приступить к работе.

Священник негромко ответил:

– Во славу матери-родины.

Улыбка пробежала по лицу слесаря, а пастор обернулся к Хулю:

– Идите, друг мой. Оставьте нам ключи, я сам присмотрю за работой господина Йенсена.

Хуль не заставил себя просить дважды и проворно пошел прочь. Когда он удалился на достаточное расстояние, Нордаль сказал:

– Я был предупрежден о вашем приезде, господин Зуденшельд.

Когда ложь бывает нужнее правды

Через мгновение после того, как над головой Житкова захлопнулся люк подполья, по полу хижины загремели шаги Тэдди и его спутника.

– Где отец? – спросил Тэдди.

– В море, – ответил Эль.

Житков заметил, что с братом Эль говорил совсем не тем тоном, пожалуй, даже и голосом другим, чем с ним. Не было у Эля прежнего задора, юношеской звонкости. Зато голос Тэдди звучал еще уверенней, чем на корабле.

– Не доведет отца до добра это «море». Пора бы ему бросить свои штуки.

– Ты говоришь об отце! – сердито напомнил Эль.

– Ах, брось ты эти нежности. Он мне только до тех пор отец, пока «синие куртки» не накрыли его. Уходить на лов без разрешения властей! Вот поймают, тогда уж быть его сыном не доставит мне никакого удовольствия.

– Наверно, ему давно уже не доставляет удовольствия быть твоим отцом, – огрызнулся Эль.

– Ого! Смотри-ка, Вилли, как здесь тявкают щенята!

– Можно подумать, что вы кровные враги, – проскрипел тот, кого Тэдди назвал Вилли – сутулый рыжий человек, чей пристальный взгляд до сих пор стоял перед Житковым.

После нескольких минут препирательств Тэдди собрался уходить.

– Ты со мной, Вилли? – спросил юноша рыжего.

– Нет, дождусь Адмирала.

– Поговори с ним серьезно, Вилли. Нужно бросить бессмысленное сопротивление. До добра это не доведет…

Весело насвистывая, Тэдди вышел из комнаты. Воцарилось молчание. Оно казалось Житкову бесконечным. Он старался разгадать значение различных звуков: вот характерный стук, – по-видимому, рыжий выколачивал трубку о каблук; вот чиркнула спичка; теперь Житков слышит, как мягкие крадущиеся шаги рыжего шуршат в разных направлениях, словно обшаривая все углы хижины.

Молчание продолжалось.

Житкову казалось, будто рыжий тянет носом, как ищейка, пытаясь по запаху обнаружить его присутствие.

Раздался скрипучий голос:

– Послушай, перестань играть в прятки.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Эль.

– Я видел здесь человека.

– Ты опять пьян, Вилли!

– Не хитри… Когда я заглянул в окошко, здесь был человек…

Остальное заглушили удары волн. Временами Житкову казалось, что домик над его головой скрипит всеми бревнами, как корпус парусника. Вот-вот ветер развалит постройку.

Как ни старался он разглядеть помещение, где очутился, это ему не удавалось: в подполье царила тьма, а коробок спичек, обнаруженный Житковым в кармане, совершенно размок. Житкова преследовал густой запах рыбы. Он исходил решительно ото всего, и скоро его лицо, одежда – все было пропитано тяжелым запахом лежалой трески.

Житков снова услышал голос наверху.

Рыжий сказал:

– Штормяга наползает. Как бы не накрыл Адмирала!

– Отец не даст себя поймать морю. Он вернется вовремя. И как всегда, с уловом, – ответил Эль.

– На этот раз рыба не протухнет. Пусть только Адмирал сразу свалит ее в погреб. Через два-три часа она будет там плавать, как в садке. Сегодня вашему подвалу не избежать потопа.

– Пожалуй, ты прав! – В голосе юноши послышалось беспокойство.

– Не приготовить ли подвал? – сказал рыжий, останавливаясь над люком.

– Нет, нет! – воскликнул Эль, и Житков услышал его торопливые шаги. Юноша встал на крышку люка. – Там все в порядке… Ты бы очень хорошо сделал, Вилли, если бы вышел на пристань. Помоги Адмиралу пристать и выгрузить рыбу. Я тоже сейчас приду.

– Так идем же, – настойчиво сказал рыжий.

– Как хочешь, вместе так вместе, – согласился Эль.

Хлопнула дверь. Переждав несколько минут, Житков поднял крышку люка и вылез из подполья. Только тогда он понял, как разыгралось море. Волны прибоя катились непрерывной чередой. Они образовали сплошной пояс клокочущей пены вокруг плоской скалы, где стоял домик Глана. Над пеной едва возвышался помост маленькой пристани, соединенной с берегом дощатым настилом. В бушевании набегающих и откатывающихся валов это сооружение казалось таким зыбким, что было удивительно, как оно выдерживает удары моря. И еще удивительнее было то, что, несмотря на могучие волны прибоя, к этой пристани уверенно приближался небольшой моторно-парусный бот. Житков был моряком, он знал море, не боялся его и все же с беспокойством глядел на маневры судна.

Он так увлекся этим зрелищем, что не сразу обратил внимание на людей на пристани, помогавших судну пристать. Скоро они повернули к домику, нагруженные корзинами с рыбой. Кроме коренастого седобородого рыбака, – по-видимому, самого Глана, – с Элем шли еще двое: все тот же рыжий и… Житков хотел протереть глаза: вторым был боцман Мейнеш.

О незаметном бегстве не могло уже быть речи. Житков едва успел юркнуть под пол. При этом он даже не подумал о том, что рыжий был прав: по мере того, как крепчал шторм, волны все чаще достигали домика. Вода легко проникала в широкие щели между срубом и примитивным фундаментом.

Житков различал доносившиеся сверху голоса. Спокойный баритон хозяина звучал реже всех: Глан скупо бросал короткие реплики.

– Времена изменились, старина, – гудел простуженный бас Мейнеша, – только крепкая рука может навести порядок в этом сумасшедшем доме, а у нашего капитана именно такая рука.

– Собака любит крепкую руку с хорошей плеткой, – сердито сказал Глан.

– Ты можешь оскорблять меня. Я прощу тебя, как прощают детей, не ведающих, что творят…

– Зато ты очень хорошо знаешь, что делаешь, Юстус. Но ты должен знать и другое: ни один из тех, кто изменил, не получит пощады. Горе тому, кто по приказу немецкой падали, вроде твоего Вольфа, нанесет нашей матери-родине хотя бы царапину, – твердо проговорил Глан.

– Он знает, чего хочет.

– В этом-то я не сомневаюсь: хочет стать нашим хозяином. Но мы не хотим поступиться и крупицей своей свободы!

– Прикажешь есть ее с хлебом вместо масла – твою свободу? – проскрипел рыжий Вилли.

– Молчи, ты! – сурово прикрикнул Глан. – Тебе-то что здесь нужно?

– Вот как! Ты отваживаешься говорить мне это в глаза? – Рыжий скрипуче рассмеялся: – Хотя бы только поглядеть, кто прячется у тебя в подполье…

– Что он имеет в виду, Элли? – спросил Глан.

"Почему «Элли»? – мелькнуло в сознании Житкова, но раздумывать над этим у него не было времени.

– Не знаю, отец…

– Что ж, ты станешь отрицать, Элли, что я видел тут человека? – спросил рыжий. – Куда же он девался, а?

– Право, Вилли, ты пьян!

– А ты все-таки загляни, – ехидничал рыжий, – загляни-ка в свой погреб, Ивар!

– Ты и впрямь хватил лишнего, Вилли, – нахмурился Глан.

– С тобою нынче не сговоришься…

Сквозь удары волн Житков услышал, как шаркающие шаги рыжего направились к двери, как дверь хлопнула и свист ветра на мгновение ворвался в хижину.

– Он прав, – прохрипел Мейнеш. – С тобой сегодня не сговоришься. Пойду и я. Вот здесь… голландский табачок для тебя, Адмирал.

– Мне от тебя ничего не нужно, – хмуро бросил Глан.

– Так, так… – Мейнеш помолчал. – И все-таки я скажу тебе, Ивар: сопротивление теперь бесполезно. Мы с тобою не дети, чтобы убаюкивать себя сладкими мечтами.

– Вот и я говорю: то, что позволительно дураку Тэдди, непростительно тебе

– Юстусу Мейнешу. Так-то!

– Будь здоров, Ивар.

– Хотел бы пожелать тебе того же, Юстус, да язык не поворачивается.

Раздался крепкий удар двери, тяжелые шаги боцмана.

– Так-то, Элли… – после долгого молчания произнес Глан. – Что нос повесила?

– Я виновата перед тобой, отец. Я говорила неправду.

При этих словах люк над головой Житкова поднялся:

– Выходите, русский!

– Русский?! – прошептал Глан, с удивлением глядя на показавшегося из погреба мокрого Житкова.

– Он бежал с «Марты», отец. Я вытащила его из воды.

– Русский?.. Правильный поступок! – одобрительно проговорил Глан. – Но если он русский, то не следует ему попадаться на глаза «синим курткам».

– Да, меньше всего и я хотел бы попасть на глаза «синим курткам», хозяин, – сказал Житков. – И вообще хотелось бы как можно скорее убраться с вашего острова.

– Верно, он стал негостеприимным, – вздохнул старик. – Это нужно признать. Но – не наша вина!

– Я уже понял.

– Вы настоящий… Оттуда? Из России?

– Оттуда, – улыбнулся Житков.

– Тогда… – Глан широко шагнул к Житкову и протянул ему руку. – Этот дом – ваш дом!

– Нет, нет, отец! Его нужно как можно скорее увести отсюда. Вилли видел его.

Житков с удивлением смотрел на Эля. Сидя в погребе, он думал, что ослышался, что ему просто показалось, будто старый Глан обращается к Элю, как к девушке. Но перемена, происходившая сейчас на глазах Житкова, все повадки, все движения юного существа, которое он принимал за юношу, – не оставляли больше сомнений. Старый Ивар-Адмирал, покачав головой, спросил:

– Ты уверена, дочка, что его видел рыжий?

При этом невольном разоблачении Элли опустила глаза.

Житков ответил сам:

– Да, рыжий видел меня в окошко.

– Тем хуже, – серьезно проговорил Глан. – Это знакомство не из тех, которыми стоит гордиться. Пожалуй, ты права, Элли: нужно переправить русского. А куда? Может быть, к Нордалю? Но, во-первых, дай-ка ему переодеться.

– Как бы Тэдди не помешал нам, отец, – опасливо сказала Элли.

– Щенок был уже здесь?

Элли молча показала на чемодан юнги.

Старик сдвинул брови. Потом решительно взял чемодан и, растворив дверь, с размаху выбросил его на улицу.

– Незачем ему ходить сюда!

Элли подала Житкову сухую одежду и, потупившись, вышла из комнаты.

Странности нового пастора

Пастор Сольнес, он же Зуденшельд, знакомился с приходом. К своему огорчению и удивлению, причетник Хуль увидел, что знакомство это идет совсем не по тому пути, о каком он мечтал, поджидая нового священника. Вместо того чтобы раздуть пламя веры в сердцах прихожан, остававшихся верными богу, священник обратил все свое внимание на тех, кого покойный Никольсен не называл иначе, как богоотступниками. И первым среди них был Нордаль Йенсен. Тот самый Йенсен, чье поведение всегда служило прежнему священнику темой для проповеди, когда нужно было показать пример пагубной жизни, ведущей прямо в ад.

Когда Хуль пробовал намекнуть новому пастору на безнадежность его попыток обратить слесаря, Сольнес только усмехался.

– Линия наименьшего сопротивления – не мой удел, господин Хуль, – отвечал он. – Тот, чье сердце принадлежит господу-богу, найдет к нему дорогу и без моей помощи. Не приятней ли будет небесному отцу возвращение отвернувшихся от него?

– Посмотрим, посмотрим, господин пастор, – скептически отвечал Хуль. – Но думается мне, что вы придете к тому же, к чему пришел и покойный отец Никольсен – не метать бисера…

Хуля беспокоила не столько напрасная трата сил чудака-пастора, сколько то, что возня с маловерами не сулит никакого дохода. Выколотить хотя бы крону из этих богохульников? Об этом нечего и думать! Но не может же он, Хуль, жить одними надеждами на царство небесное!

Если бы не дружба, завязавшаяся у Хуля с рыжим Вилли, время от времени ссужавшим его несколькими кронами, причетник давно уже должен был бы заняться рыбной ловлей, чтобы заткнуть прорехи своего бюджета. Спасибо Вилли! Хотя он и был чужаком на их острове, но, по-видимому, лучше соотечественников Хуля понимал, как тяжела миссия людей, посвятивших себя небу.

Ни сам Хуль, ни тем более пастор не заметили, что день ото дня, в прямой пропорции к материальной поддержке, оказываемой Вилли причетнику, повышался и интерес рыжего к жизни прихода, в особенности же ко всему, что касалось деятельности нового пастора среди прихожан.

Впрочем, странным казалось и самому Хулю то, что, кроме дружбы с нечестивцем Нордалем, у пастора завязались близкие отношения с самым удивительным человеком, какого Хуль знал на острове, – с доцентом Фальком.

* * *

Фальк был нелюдим. Суровость в обхождении с людьми не располагала к общению с ним. Синие колючие глаза сердито глядели из-под седых бровей. Сухой рот был постоянно плотно сжат, словно никогда и не открывался для улыбки, или приветствия. Ни у кого не появлялось желания выйти на порог дома, когда по камням мостовой раздавался глухой звук тяжелого протеза – Фальк был хром. Он ходил, опираясь на палку, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь на встречных, – словно жил в пустыне и не желал знать ничего, кроме колб, заполнявших все столы и полки его жилища. Если же он и появлялся на людях, облаченный в старомодный сюртук, надетый поверх трех жилетов, как того требовал старинный обычай, в порыжевшей шляпе с полями, изглоданными кислотой, то лишь для того, чтобы закупить себе кое-какой пищи или сдать заказ на поставку кроликов.

Просто удивительно, какое количество кроликов уничтожал этот человек! Кое-кто из хозяев даже стал разводить этих длинноухих зверят специально для доцента Фалька. Да, было что-то сверхъестественное в том, что столько кроликов требовалось одному человеку! Прежде на острове Туманов такого никогда не случалось.

Фальк редко позволял себе прогулку ради прогулки. Как правило, это случалось в дни дождливые или пронизываемые колкой крупой метели. Именно в такое ненастье Хуль видывал тощий силуэт доцента на вершине скалы, около которой стояла церковь. Но пусть разразит Хуля небесный гром, если он хоть раз заметил в Фальке желание завернуть в храм! Нет, старик обходил церковь, как зачумленное место.

И вот, пожалуйста, – именно к этим-то двум, Йенсену и Фальку, худшим во всем приходе, тянулся новый священник.

Поистине неисповедимы пути господни! И причетнику было над чем поразмыслить за кружкой пива, которой время от времени угощал его рыжий Вилли.

Чем больше причетник думал об этом деле, тем ближе к истине казался ему рыжий.

– Для чего пустили сюда нового пастора? Чтобы он помог прихожанам сносить тяготы жизни, ниспосланные всевышним.

– И твоими сородичами, Вилли, – гуннами, – неосторожно вставил захмелевший Хуль.

– Не обязан ли ты, если не хочешь навлечь неприятности на себя и на весь приход, хорошенько разнюхать, чем занимаются твой пастор и этот хромоногий Фальк?

– Пожалуй, ты прав, Вилли, – я должен это знать. Пусть я буду трижды проклят, ежели не узнаю, в чем тут дело!.. Эй, хозяин, еще по кружке! Ты позволишь, Вилли?

– На сегодня хватит, Оле! Иди, и чтобы завтра же я знал, о чем будут сегодня вечером сговариваться пастор и Фальк. Или ты недостаточно ловок, чтобы узнать это?

– Что ты сказал? – обиженно воскликнул Хуль. – Я недостаточно ловок?! Ты не знаешь Оле Хуля! Для такого друга, как ты, Хуль может все. Понимаешь – все! Дай сюда твое ушко, рыженький. – Причетник склонился к волосатому уху Вилли: – Только, чур, между нами… Слышал о русском?

– О том, что бежал с «Марты»?

– Знаешь, где он?

Рыжий не мог скрыть овладевшего им волнения. Но, стараясь казаться спокойным, равнодушно сказал:

– Уж не станешь ли ты уверять, будто знаешь, куда его сплавили?

– А вот и знаю! – мотнул отяжелевшей головой Хуль. – Оле Хуль знает все странности своего пастора! А русский – одна из его странностей… Ты еще недостаточно ценишь меня, рыжик. Дай-ка я тебя поцелую!

Рыжий оттолкнул пьяного.

– Ну, говори!

– А? – Причетник с трудом поднял клонившуюся на грудь голову. – Ты меня…

– Говори же!

Но голова причетника упала на дубовые доски стола. Он был безнадежно пьян.

Барон снова появляется на сцене

Незаходящее северное солнце клонилось к горизонту, чтобы, едва коснувшись его, снова начать восхождение по озаренному холодным сиянием полярному небу. Острые вершины гор четко выделялись на его бледном фоне. Ледник, ниспадающий в море, казался остановившимся потоком голубого стекла. Под пронизывающими его лучами солнца он горел и искрился, как стена сказочного замка, освещенного изнутри тысячью факелов. Треск движущегося льда редкими выстрелами отдавался в ущелье.

Гомон птиц, устраивающихся на ночь в своих гнездовьях, замирал. Только мощный прибой не смолкал ни на мгновенье. Волны рокотали внизу, вороша прибрежную гальку и дробясь в потоке белой шипящей пены. Удары валов забрасывали брызги до самых вершин прибрежных утесов. Зелено-бурая поверхность скал сочилась соленой слезой. В глубоких трещинах вздыбленных пластов шипели ручейки сбегавшей в море воды, словно это были какие-то неиссякаемые родники.

Капитан Вольф, в котором каждый без труда узнал бы Витему, остановил мотоцикл на самом берегу ледопада, не спеша достал сигарету. Серые глаза его равнодушно обегали окружающие скалы, ледник, полосу прибоя. Черты худого лица казались усталыми. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что это – досужий турист, которого нельзя уже ничем удивить.

Вольф остановил взгляд на отвесных скалах, вздымающихся высоким барьером между двумя сходящимися глетчерами. Он наблюдал эти пустынные скалы довольно долго… Потом слез с мотоцикла и, перескакивая с камня на камень, стал спускаться по обрыву. Спуск был труден и длинен. На середине обрыва, там, где скала образовала небольшую террасу, Вольф остановился и закурил новую сигарету. Резко повернув лицо в сторону, он зашел за выступ каменной стены и очутился лицом к лицу с сидевшим на камне человеком в серо-коричневом комбинезоне. Человек посасывал трубку и глядел на море. На коленях у него лежал автомат. Услышав шаги, он вскочил и вскинул оружие, но узнав Вольфа, опустил его и отдал честь. Вольф прошел мимо, не ответив на приветствие. Он скрылся в щели, рассекающей скалу и образующей узкий вход в пещеру. Впереди послышалась пронзительная дробь предупредительного звонка, поданного часовым. Навстречу выскочил человек в таком же закамуфлированном комбинезоне. Узнав Вольфа, он тоже отдал честь. И тут, не отвечая на приветствие, Вольф резко спросил:

– Комендант?

– У себя.

Через минуту Вольф сидел в подземном каземате. Помещение ничем не отличалось от обыкновенного кабинета делового человека, какой можно встретить в любой конторе любого города на поверхности земли. Единственной особенностью этой подземной комнаты было, пожалуй, то, что в ней отсутствовали окна. Свет лился из трубок, расположенных у потолка. Напротив Вольфа, за гладким дубовым столом, сидел плотный, краснолицый человек в туристском костюме, но с повадками и выправкой военного.

– Если бы я захотел, то часовой меня и не заметил бы, – говорил Вольф своим ровным металлическим голосом.

Собеседник, комендант берегового участка, нервно повел плечом.

– С такой охраной можно стать жертвой первого же диверсанта, – без тени раздражения продолжил Вольф.

– Я наложу взыскание на часового.

– Дежурного офицера – под арест! В приказе объясните причину. Наука всем офицерам.

– Да, господин Вольф. – Углы рта коменданта постепенно опускались, так как он видел, что Вольф еще не кончил. И действительно, глядя в упор на коменданта, Вольф произнес:

– Вы сдадите дела своему помощнику и прибудете в распоряжение коменданта базы.

– Слушаю, господин Вольф.

А Вольф, словно ничего не случилось, спокойно спросил:

– Как идут работы?

– Установка вооружения закончена и проверена. Секторы обстрела полукапониров совпадают с проектом. Мертвые пространства взяты под обстрел кинжальными точками «игрек» и «зет». По вине строителей задержалось оборудование компрессорной станции, убежища и жилых казематов.

– Перед уходом донесете об этом рапортом.

– Главному коменданту уже доложено.

– Благодарю вас.

– Рад стараться, господин Вольф! – бодро воскликнул комендант, обрадованный тем, что гроза миновала.

Но Вольф сказал:

– Можете сдать сектор и прибыть для наложения взыскания.

Сопровождаемый офицером, он медленно направился к выходу. Придирчиво и внимательно осмотрел еще несколько укрепленных точек острова, подземные хранилища горючего, боеприпасов и продовольствия.

По-видимому, Витема-Вольф остался доволен осмотром, потому что в резиденцию главного коменданта базы он прибыл в благодушном настроении. Благодушие это, правда, ничем не выражалось, но подчиненные научились улавливать его настроение по мельчайшим признакам.

– Отрадно сознавать, полковник, – говорил Вольф, – что орешек, который мы готовим, будет достаточно крепким. Всякий, кто попытается его разгрызть, поломает зубы.

– Если бы природа не была против нас, господин Вольф, я был бы спокоен за вверенный мне остров.

– Природа? – Тонкая бровь Вольфа удивленно поднялась.

– Я имею в виду туманы. Под их прикрытием противник может причинить нам кучу неприятностей. А разгонять туманы мы еще не научились.

– Но ведь любой туман может превратиться и в лучшего союзника. Достаточно научиться видеть в тумане.

– Легче сказать, чем сделать. – Комендант поднял рюмку. – Прозит!

– Прозит… Не кажется ли вам, что гораздо больше потенциальных неприятностей, нежели туман, содержит другое досадное порождение природы?

– Какое же, господин Вольф?

– Население острова, туземцы.

– Этих-то мы крепко держим в руках.

– Вы уверены?

Комендант глубокомысленно нахмурил лоб.

– Одни из них глупы – такие не опасны. Другие подлы – эти еще менее опасны. Мы их покупаем. Третьи строптивы – они совсем не опасны. Мы их сажаем.

– Дурак остается дураком, даже когда он расположен к вам, – сказал Вольф-Витема. – Подлец – всегда подлец, даже когда вы думаете, будто купили его: его могут и перекупить. Ну, а что касается строптивых, то всех не пересажаешь. Ошибка, совершенная в этих условиях, чревата неожиданностями. А вы уже совершили крупную ошибку, мой дорогой полковник.

– О!..

– Зачем понадобилось выдавать разрешение пастору на въезд сюда?

– Прежний пастор умер.

– Тем лучше для нас.

– Напротив, господин Вольф. Именно он помог нам взять в руки этих бородачей.

– А новый пастор схож со своим предшественником?

– В этом отношении я вполне спокоен, – уверенно заявил комендант. – Они все на один манер, эти служители господни!

Вольф не без иронии заметил:

– Вы счастливейший из смертных, полковник. Вы всегда довольны собой.

Комендант удовлетворенно кивнул и сказал:

– Но зато я недоволен вашим бароном.

– Кстати, когда бы я мог его повидать?

Комендант глянул на часы:

– Я как раз назначил ему рапорт. Если угодно…

– Охотно. – Вольф на мгновение задумался. – Но лучше будет, если он не узнает, что я здесь.

Комендант откинул портьеру двери, ведущей в соседнюю комнату.

– Тут вам будет достаточно удобно, и вы все услышите.

Через несколько минут вошел рыжий Вилли. Комендант не встал и не предложил ему стула.

Вилли почтительно поклонился. Нелюбезный прием его не обескуражил. Он и сам давно уже воспринимал свой пышный титул, как что-то вроде клички филера. Жизнь создала страшное противоречие между самим словом «барон» и тем, что представлял собою человек, ставший «рыжим Вилли». Он с удовольствием забыл бы и самое это слово и громкую фамилию своих остзейских предков. От прежнего барона фон дер Остен-Сакен в нем не осталось ничего, кроме рыжих, порядком поредевших бачек. Эти бачки он пытался снова отпустить после того, как перестал быть ленинградским дворником Василием Федоровичем. Боже правый! Как наивен он был тогда, воображая, будто начинается его новая жизнь: возвращение в фатерлянд, почет и деньги в воздаяние за услуги, оказанные германской разведке. Перспективы были самые розовые, а действительность оказалась более чем серой. Теперь даже роль советского дворника казалась ему полной величия по сравнению с тем, во что он превратился здесь. Простой филер на забытом богом островке, среди пропахших треской бородатых рыбаков!

Барон знал, зачем его позвал комендант. Германские власти хотели получить доказательства опасной для них деятельности слесаря Йенсена и список его сообщников. Смысл деятельности Нордаля, направленной к подрыву германской власти на острове, не был тайной, но нужны были детали, имена. Барон был далек от того, чтобы остановиться перед выдачей самого Нордаля и любого из людей его отряда. Но он знал, что тот час, когда он выдаст кого-либо из них, будет его последним часом. Скрыть предательство не удастся. Поэтому он боялся выполнить требование коменданта о выдаче группы Нордаля. В этих обстоятельствах появление на острове русского беглеца с «Марты» было для барона сущим кладом. Он рассчитывал подсунуть его коменданту взамен Нордаля. Однако и с этим не следовало спешить.

И вот, не подозревая того, что каждое его слово слышно Вольфу, с которым он побоялся бы вести такую игру, барон старался уверить коменданта в том, что дело Нордаля Йенсена должно быть отодвинуто на второй план.

– На острове появился новый человек. Для капитана Вольфа он интересней десятка Йенсенов…

– Не играйте в загадки!

– Вы полагаете, что на гроши, какие вы мне даете, можно развязать языки всем пьяницам острова?

– Деньги?

– Вот именно, господин комендант.

– Сто крон.

– Я ослышался?

– Двести. На это можно опоить весь остров.

– Мне нужно… – рыжий решительно проговорил: – Тысяча крон.

– Может быть, вы воображаете, что управляющий вашим прибалтийским майоратом переводит сюда подати ваших крепостных?

Довольный своей шуткой комендант рассмеялся. Но каково было его удивление, когда обычно терпеливый и покорный барон вдруг нахлобучил шапку и шагнул к двери.

– Эй, вы! Какая муха вас укусила? – крикнул комендант.

Он бросил на стол триста крон. Барон, не считая, сунул деньги в карман.

– Чтобы сегодня же мне было доложено, где скрывается этот ваш «человек», – приказал комендант.

– Сначала с ним нужно выпить бочку пива.

– Из вас мог бы выйти первоклассный шантажист, но вы слишком уж мелкая дрянь.

Барон, шагнувший было к двери, остановился. В его воспаленных глазах появился злобный блеск затравленного зверя. Весь он, со своими небритыми щеками, с клочьями рыжих бачек, с гнилыми клыками между дряблыми губами, стал похож на старого, обессилевшего хорька.

– Я не простил бы вам этого оскорбления, – медленно проговорил он, – если бы знал вас, как крупную дрянь. Ведь в расходную книгу секретных фондов вы сегодня запишете на меня всю тысячу.

Полковник вскочил и бросился к барону.

– Вы с ума сошли! Я пристрелю вас!..

– Пристрелите своего же золотого осла?! Вряд ли…

Полковник выхватил пистолет. Барон втянул голову в плечи, закрыл лицо руками. Он не видел, как из-за портьеры выскочил Вольф и выбил из руки коменданта оружие. Барон отнял руки от лица, и воспаленные красные глаза его встретились с твердым взглядом Вольфа.

– О каком человеке вы тут бормотали? – спросил Вольф барона.

– Я… я еще не знаю, кто он…

Тяжелая рука Вольфа легла на плечо барона.

Всякое желание сопротивляться исчезло. Барон снова был послушным филером.

– Это русский. Он бежал с «Марты», – бормотал он.

– Он жив?!

– Мне остается узнать, где он скрывается.

Вольф кивком выразил удовлетворение.

Барон, пятясь, толкнул спиной дверь и поспешно захлопнул ее за собою.

Подарок Элли

Уже несколько дней Житков находился в суровом убежище, куда привели его Нордаль и Элли. В пещере было не слишком уютно. Но Элли оказалась права: это уединенное место было единственным, где Житков мог чувствовать себя в безопасности. По ночам девушка навещала его, приносила пищу. Часами сидела она на корточках у входа в пещеру, не спеша рассказывая о жизни острова или слушая его рассказы о России.

Когда солнце уходило за горизонт настолько, что длинные тени соседних гор заслоняли вход в пещеру, они садились у входа, и Житков с жадностью подставлял лицо свежему морскому ветру. Он отдыхал от влажной духоты пещеры, от вынужденной неподвижности.

В эти дни Элли была единственным человеком, чей голос слышал Житков. Ему нравилась эта живая, энергичная девушка, порой казавшаяся сильной, мужественной, а порой вдруг становившаяся застенчивой, почти робкой.

Это случалось чаще всего, когда они оставались с глазу на глаз в серебряном сиянии ночи. В такие минуты Житков не раз ловил на себе лучистый взгляд ее больших глаз. Он знал, что, кроме забот, ничего не доставляет ей, знал, какое трудное и опасное путешествие совершает она каждый раз, пробираясь к пещере. На пути от поселка к ущелью лежал ледник – один из многочисленных ледников, прорезающих плато острова. Зеркальную поверхность ледяной реки рассекала гигантская трещина. Когда Житков, по пути в пещеру, впервые увидел эту трещину, он невольно подумал, что Элли заблудилась. Нужно было родиться здесь, вырасти на этом острове, среди его гор и ущелий, исходить вдоль и поперек его глетчеры, чтобы с такой уверенностью, как это сделала Элли, найти узкий лаз, ведущий вниз, в самую пропасть, и без колебаний устремиться по нему. Глубоко внизу, в недрах ледяного колодца, было достаточно узко, чтобы без труда преодолеть пространство, разделяющее берега пропасти. Но подъем на противоположный край трещины показался Житкову вдвое сложнее спуска.

Это-то путешествие девушка и совершала еженощно ради того, чтобы принести Житкову термос с обедом и посидеть с ним часок-другой. По ее словам, старый Глан уже сговорился с Нордалем: когда будет подготовлено бегство с острова, Житкова отведут к слесарю. Однако потом этот план изменился. Решили, что пребывание беглеца у Нордаля, пользующегося у немцев репутацией неблагонадежного, было бы опасно. Поэтому Нордаль договорился с новым пастором: Житков получит приют в его домике или, если понадобится, даже в церкви.

Сегодня ночью Элли пришла к Житкову особенно оживленной. Все шло отлично. Адмирал получил у немцев разрешение на дальний лов. Через два дня он уходит в море, а вместе с ним – Элли. Они возьмут Житкова и высадят его на дальних островах, куда заходят промысловые суда с материка.

– Я рада за вас! – сказала Элли.

Но в тоне ее Житкову послышалась грусть:

– Что с вами, Элли?

– Нет, нет… ничего! – Она отвернулась.

– Элли… – удивленно пробормотал Житков.

Он притянул к себе девушку и крепко поцеловал ее. Элли вырвалась.

– Так не нужно!.. – пробормотала она, отвернувшись, и стала тереть щеку, в которую ее поцеловал Житков. Потом с деланной веселостью сказала: – Вот, посмотрите лучше, какой подарок я вам принесла.

И протянула Житкову старую трубку-носогрейку.

– Спасибо. Теперь мне остается только разжиться табачком, – усмехнулся Житков.

Элли с торжеством вытащила из кармана кожаный кисет, украшенный ярким изображением национального флага.

– Это вам от отца… А трубка – от меня. Я нашла ее недавно на берегу.

Они поговорили еще несколько минут. Прощаясь, Элли сказала:

– В следующий раз я приду уже для того, чтобы отвести вас к пастору.

Когда Житков, нагнувшись к фонарю, стал набивать трубку табаком, сердце его едва не остановилось: донышко старого чубука было заделано монеткой, совсем маленькой серебряной монеткой. Да это же трубка Бураго, та самая трубка, которую он в свое время получил из рук Мейнеша у ворот музея! Но как могла она оказаться на берегу острова Туманов? Должно быть, Мейнеш снова завладел ею, пока Житков был болен, а потом потерял здесь. Или она побывала в руках Витемы?..

– Эй, Элли!.. Эй!

Только эхо откликнулось на его зов. Житков подбежал к трещине. Но найти спуска он не мог. Тогда, свесившись через край пропасти и забыв об осторожности, он крикнул вниз:

– Элли!..

Эхо, похожее на грохот снежного обвала, ответило из пропасти. Житков в испуге отпрянул. Ему показалось, что от этого страшного шума рухнут ледяные стены.

Он вернулся в пещеру, снова взял трубку и стал ее разжигать. Но трубка плохо тянула. Житков вынул мундштук, чтобы продуть его. Из мундштука торчал кусочек бумажки. Житков вытащил его и хотел бросить в огонь, но заметил, что на бумажке что-то написано. Развернув испачканный никотином листок, он прочел: «Ищите меня на „Марте“. А.Б.»

Житков узнал руку Бураго.

Глава шестая. Пленники Острова Туманов

Живчик доцента Фалька

– Я не завидую ангелам и прочим небожителям. Ведь говорят, будто господь-бог, создавая человека, избрал образцом свою собственную персону. Любой бронтозавр – сущий ягненок по сравнению с этой копией господина Саваофа. Вы не находите? – Фальк со смехом отставил колбу и пожелтевшими от реактивов пальцами поднял стакан с пивом. – Скооль, дорогой друг! – Он большими звучными глотками отпил пиво. – Подчас я становлюсь отвратителен самому себе. Хочется бросить все, раз навсегда отказаться от своего страшного открытия, сделать так, чтобы человечество никогда о нем не узнало. Хочется перестать быть самим собой – не быть подобием всевышнего. Слишком много жестокости в этом проклятом подобии!

Доцент со стуком опустил стакан на стол и, раздвинув длинные худые ноги, остановился перед пастором. Тот сидел в кресле-качалке. От легкого движения его ноги кресло слегка покачивалось. Казалось, все внимание священника было сосредоточено на том, чтобы, качаясь, не расплескать пиво в стакане, который он держал.

– Боюсь, что дискуссия о нравственном облике того, кого вы называете богом, не приведет нас к выводам, за которые меня похвалит церковь, – сказал он. – Но я готов без боя присоединиться к тому, что вы говорите.

– Впервые вижу такого покладистого священника! – воскликнул Фальк.

– Ничто так не раскрывает всех отрицательных сторон профессии, как проникновение в ее тайны. Быть истинным профессионалом – значит не только постичь совершенство своего предмета, будь то механика, сапожное мастерство или религия. Надо добраться до всего, что есть в нем отрицательного. И вот мне кажется, что я – настоящий профессионал.

Фальк молча поднял свой стакан. А пастор продолжал:

– Это позволяет видеть вещи такими, каковы они есть. Я смотрю на них с высоты, защищенной наиболее надежно. Мое место – табу. Но, дорогой доцент, я категорически протестую против охватившего вас пессимизма. Если верно то, что вы говорили о вашей бацилле, то нет сомнений: вы обязаны продолжать работу, непременно продолжать, не подавая вида, что догадываетесь о ее истинном назначении.

– Но ведь, если дело будет доведено до конца, то гунны получат в свои руки страшное оружие. Знай я раньше, к чему это поведет, я ни за какие деньги не пошел бы к ним на службу. Я не позволил бы им сделать из меня невольного пособника их планов!

Пастор вскочил так порывисто, что качалка едва не перевернулась.

– Теперь, когда вы знаете истинное назначение вашей «мирной» бактериологической работы, нельзя от нее отстраняться. Как можете вы, ставший свидетелем унижения своего народа, свидетелем смерти братьев, сестер, отцов, матерей, свидетелем беспощадного разрушения культуры своих дедов и попирания их традиций, – как можете вы, Фальк, говорить, что все это сделано людьми?! Называть фашистов людьми?! Отбросьте старые предрассудки, вбитые в вас школой и церковью! Посмотрите на нациста открытыми глазами. Разве Гитлер и Геббельс не провели резкую черту под прежней Германией? Разве они сами не заявили, что гитлеризм не имеет ничего общего с культурой прежних немцев? Можно только пожалеть о том, что еще не объявился новый Дарвин. О, он, наверное, нашел бы объяснение тому пути, который ведет гитлеровцев от высших форм развития обратно к орангутангу. Во имя гуманности, во имя высшей человечности можно говорить только об одном: уничтожать фашизм любыми средствами, любой ценой. Нужно не только парализовать ваше страшное оружие, но знать, как в случае надобности обратить его против самого же фашизма, прежде чем он успеет им воспользоваться. Тут я снова готов стать священником: «Поднявший меч от меча и погибнет»… Вот поэтому-то мне и хочется немного подробней знать о вашей бацилле.

Пастор умолк. Прошелся по комнате.

Фальк опустился в свое кресло. Его большая голова, окруженная серебряными прядями седины, лежала на спинке. Лицо казалось прозрачным от залившей его бледности.

– Может быть, вы и правы, – тихо проговорил он. – И все же… страшно.

– Чего? – спросил пастор. – Или кого?

– Самого себя. Своей совести…

– Опишите суть своих работ, и я ручаюсь: мы найдем путь, удовлетворяющий этого строгого судью.

– Сядьте! – вдруг раздраженно крикнул Фальк. – Вы мешаете мне своей ходьбой!..

И едва пастор опустился в другое кресло, как доцент начал:

– Когда-то врачи были поставлены в тупик появлением новой болезни. Она получила название «миланской проказы» или «миланской рожи». Больные погибали при явлениях расстройства питания и при симптомах мозговых страданий. Позже эта болезнь, обнаруженная во многих других местах Европы и Америки, получила название пеллагры. Мы знаем ее как одну из форм авитаминоза. Он является не чем иным, как результатом отсутствия в питании некоторых компонентов комплексного витамина "В". Сотни тысяч людей заболевали ею в годы пеллагрических эпидемий. Современная наука о питании преодолела это зло. Цивилизованный человек получает нужное ему количество витаминов. Но вот представьте себе, что произойдет с организмом, если он вовсе не сумеет получать этот витамин. Пеллагра станет неизбежной и быстро прогрессирующей. Беда в том, что современный человек, особенно живущий в условиях больших городов, промышленных центров, почти совершенно лишен той пищи, в которую природа вложила нужные организму витамины. Ведь нам приходится искусственно возмещать этот недостаток. Но что будет, если мы не только лишим организм витамина, а еще искусственно понизим сопротивляемость явлениям авитаминоза? Течение болезни сделается интенсивней. Будут поражены самые жизненные функции организма. Остается сделать этот процесс настолько активным, чтобы болезнь развивалась не месяцами и неделями, а часами, может быть, минутами. Так вот: довести человека до полной прострации, до совершенного истощения в несколько минут – вот задача, которая была передо мной поставлена. Тогда я еще искренне верил, будто это необходимо для того, чтобы найти такое же верное противоядие – найти способ бороться с этой «белой смертью». И лишь позже мне стало ясно, что поиски «белой смерти» – самоцель для тех, кто финансировал мою работу, кто ловко завлек меня в свои сети, – для гитлеровцев.

– Но к чему все это? – возразил терпеливо слушавший пастор. – Не проще ли было бы, например, задушить человека каким-нибудь газом, отравить его быстро действующими веществами?

– Почти от всех газов и так называемых боевых ОВ человек научился защищаться. К тому же газовую атаку очень трудно сделать внезапной. Совсем другое дело – бактерия, если, конечно, она достаточно устойчива и действенна. К тому же она не требует огромного хозяйства, связанного с хранением, транспортировкой и выпусканием огромных количеств газа. Бактерия, прежде всего, компактна. Да что говорить! Идея бактериологической войны не нова. И если бактериологическая война еще не начата, то лишь потому, что не найдено бактерий, действующих столь же мгновенно, как пули и снаряды. Действие бактерий – дело времени. Большего или меньшего, но все же времени. А вот тут-то я их и обогнал. – Фальк с азартом ударил себя по карману. – Здесь лежит живчик, в несколько минут превращающий человека в выжатый лимон, в мешок с костями.

– Но позвольте, – перебил пастор, – если так, то погибает не только враг, но и свой!

– Да, конечно, – сказал Фальк. – Погибает каждый, кому не сделана предохранительная прививка. Каждый, кто не получил, если можно так выразиться, своей порции «фагофага», становится жертвой «белой смерти»…

После некоторого молчания пастор спросил:

– Знает ли кто-нибудь о ваших работах?

– Здесь, на острове, никто не знает истинного назначения моей лаборатории.

– Даже Вольф?

– Он знает одно: мне не следует мешать.

– А ваш «фагофаг»?

– К счастью, об этом еще не знают даже мои хозяева – там, на материке.

– Отлично!

Они чокнулись. Пастор снова принялся покачивать свое кресло.

– Что слышно насчет русского? – спросил Фальк.

– Сегодня ночью его доставят ко мне, чтобы затем переправить на судно.

– Глан арестован немцами…

– Зато осталась его дочь. На нее можно положиться.

– Дай бог, дай бог…

– Здесь я больше полагаюсь на людей, чем на бога, – усмехнулся пастор. – Покойной ночи, дорогой Фальк.

Доцент проводил пастора и запер дверь.

* * *

Широкими, твердыми шагами пастор шел по дорожке, ведущей к приходскому дому. Он не обратил внимания на то, что к стене домика доцента, под тем окном, за которым происходила беседа, прижалась какая-то фигура. Когда шаги пастора замерли вдали, фигура отделилась от стены. Это был причетник Оле Хуль.

Пастор шел от поселка к берегу, над которым прилепились к скале церковь и домик священника. Ночь выдалась на редкость ясная. Такие ночи не часты на острове Туманов. Вид звездного неба был так необычен, что, дойдя до берега, пастор замер. Он видел перед собою мир в беспредельном слиянии моря и неба. Где и когда еще человек может с такой полнотой ощущать величие вселенной, с какой оно вливается в душу моряка, стоящего на корме корабля, уходящего в неизвестность ночи?..

Море!

Пастор снял шляпу, протянул руку в ту сторону, где небо сходилось с морем, где звезды окунались в рокочущую бездну волн, и радостно засмеялся. Чему?.. Он и сам не знал. Ему было хорошо. Просто хорошо. Он радовался морю, ночи, звездам, легкости ветерка, ласково шевелившего волосы на его голове.

Старая трубка

Обстоятельства сложились так, что Житков должен был отплыть с острова, не заходя к пастору; Элли обещала проводить его на берег, прямо к ботику.

Это было вызвано арестом старого Глана и необходимостью соблюдать особую осторожность.

– Если мы днем выйдем в море, – сказала Элли, – нас тут же схватят. Как ни светлы пока еще ночи, – все-таки легче ускользнуть, когда остров спит. Вчера ночью я перегнала бот в бухточку, о которой не знает ни один немец. Если бот не разобьет прибоем, мы нынче ночью выйдем в море. Потом набежит предрассветный туман, – только бы он не подвел! И вместе с ним мы будем уходить на юг…

Оставалось ждать ночи – провести в бездействии еще целый день! Житков улегся и скоро заснул. Элли не ложилась. Время от времени она выходила из пещеры – посмотреть, все ли спокойно. Потом занялась приготовлением ужина, собрала в мешок разбросанные вещи.

Солнце зашло за горы. Ужин был готов, вещи уложены. Элли стояла над спящим Житковым, не решаясь разбудить. Наконец, окликнула его голосом, в котором звучала напускная грубоватость:

– Довольно нежиться! Вставайте!..

Через два часа Житков и Элли подходили к уединенной бухточке.

Волна, откатываясь, лизала камни. Вода быстро уходила из-под ботика, стоящего на якоре. Но Элли не спешила. Поглядев на часы, она сказала, что в их распоряжении есть еще с полчаса, чтобы добраться до бота и погрузить вещи. Позже это будет уже невозможно: вода начнет прибывать и поднимется между берегом и судном выше человеческого роста.

Следом за Элли Житков вошел в воду. Промокнув, добрались они до ботика. Житков заметил, что на борту припасено все, что нужно для длительного плавания.

Пользуясь последними валами отлива, они стравили бот на дреке, и Элли ловко вывела его из бухточки. Это было сделано как нельзя более своевременно: языки тумана поползли со склонов гор. Подобно водопадам, устремились они по расселинам, погребая, как в вате, голоса птиц. Туман сползал все ниже к морю. Сквозь его непроницаемый покров таинственно шумели волны.

Как ни мал был ход под парусом, приходилось пока удовлетвориться им: шум мотора мог привлечь внимание немецких сторожевых судов. Немцы не привыкли церемониться с нарушителями правил, а разрешение на выход в море осталось в кармане старого Глана.

Судно двигалось впереди стены тумана, гонимого к югу. Прошло немало времени, и Житков считал уже себя в безопасности. Он несколько раз просил Элли включить двигатель, но девушка неизменно отвечала, что еще рано.

Житков предложил сменить ее у руля, но она и слышать не хотела об этом.

Но вот она насторожилась, стала прикладывать руку к уху.

– Разогревайте мотор, – сказала она. – Скоро туман рассеется. Надо уходить.

И действительно туман стал быстро редеть. Он поднимался над водой, и вот уже открылась широкая поверхность волнующегося моря.

Житков ожидал, что остров Туманов будет маячить где-нибудь далеко-далеко, едва различимый простым глазом. Но его острые вершины оказались совсем близко! Освещаемые с запада слабым отсветом солнца, они казались теперь не серыми, а ярко-желтыми. Розовыми полосами горели между ними потоки глетчеров.

Элли коротко бросила:

– Пятнадцать миль,

– А словно рядом!

– Рефракция, – так же лаконически заявила девушка.

– Ты и это знаешь?

Элли пожала плечами и стала внимательно вглядываться в берег.

Внезапно она повелительно махнула рукой и крикнула:

– Стопорить мотор, парус долой!

Житков недоверчиво поглядел на нее.

– Отдай вантины, клади мачту! – еще повелительней крикнула она и, бросив шкот, кинулась к фалам.

– Может быть, так они нас и не заметят за волнами, – Элли указала на отделяющуюся от острова точку – это был сторожевой катер. Окруженный белой пеной буруна, он стремительно несся в море.

– Теперь за сети! Мы должны выглядеть, как обыкновенные рыбаки.

Элли взялась за тяжелые сети, и скоро гирлянда поплавков протянулась за кормою бота.

Сомнений быть не могло, катер мчался к боту. Струйка белой пены выдавала его путь.

– Идите в кокпит, – сказала Элли. – Не отзывайтесь, пока я сама не окликну. И помните: вы Карльсен, сеточный мастер с северного берега.

Житков едва успел скрыться в крошечном кокпите, как отчетливо послышался стук мотора. Хотя катер и нес национальные цвета острова, Элли отлично знала, что в нем сидят немцы.

В крошечный иллюминатор Житкову была видна как раз та часть моря, откуда подходил катер. Он уже различал стоящего на корме человека, видел торчащий на носу ствол пулемета.

Расстояние между судами быстро сокращалось. Катер описал размашистую дугу и исчез из поля зрения Житкова. Теперь слышался только стук мотора за кормою бота.

Раздались голоса. Слов нельзя было разобрать. Опытным ухом Житков определил момент, когда машинист катера включил реверс. Послышалось урчание воды под кормой и затем легкое воркование мотора на холостом ходу. Катер лег в дрейф совсем близко от бота.

Лишь только немцы остановились, Элли вскочила и, как бесноватая, замахала руками:

– Отруливайте живей! Вы спутаете мне сеть.

– Тише, щенок! – послышался с катера голос с немецким акцентом. – Поворачивай домой!

– У отца есть разрешение на дальний лов…

– Придержи язык и поворачивай к берегу.

– Я имею право на лов, – упрямо повторяла Элли, – у меня есть бумага.

– Давай сюда твою бумагу.

Катер подошел к самому боту.

Элли увидела, что под брезентовым колпаком, между немцем, сидящим у руля, и тем, что стоял около пулемета, есть еще кто-то. А когда этот третий неловко вылез из-под колпака, девушка едва не вскрикнула от удивления и страха. Перед нею был Мейнеш.

– А ну-ка, малыш, сматывай свои удочки и отправляйся домой, – прохрипел боцман и тут же обратился к немцу у пулемета: – Я ручаюсь за нее, вахмистр. Она повернет домой и не будет больше озорничать.

Немец сделал отрицательный жест:

– Прибереги ручательства для своей покойной бабушки. Я не намерен получать выговор. Пусть покажет бумагу.

И немец неуклюже спрыгнул на палубу ботика.

– Ну, давай бумагу!

Пока Элли делала вид, будто ищет бумагу, немец пытливо оглядывал суденышко, без церемонии щупал вещи. Он даже открыл пробку от бочонка с водой, заглянул в мешок с провиантом.

– Можно подумать, что ты собралась в Австралию, а?

Элли сумрачно молчала.

– Даже двумя шапками запаслась, – насмешливо проговорил немец, поднимая с палубы берет Житкова. При этом из берета выпало и покатилось по палубе что-то твердое. Немец поднял короткую трубку, подозрительно оглядел ее, понюхал.

– Чья трубка? – Он схватил Элли за воротник. – Я тебя спрашиваю: кто курил эту трубку?

– Отец, – решительно сказала Элли.

Колючие глаза вахмистра встретились со смелым взглядом больших голубых глаз девушки. Он выпустил ее и неопределенно буркнул:

– Ну, ну… Эй, Юстус, поди-ка сюда! – И когда боцман перелез на борт, сказал: – Ты ведь из старых друзей Глана?

– Какое тебе дело до моих друзей! – огрызнулся Мейнеш.

– Скажи: это действительно его трубка?

Он положил на жесткую ладонь боцмана коротенькую обгорелую трубочку. Мейнеш пожал плечами и протянул вахмистру монету:

– Вот тебе крона, скажи, у кого она побывала?

Перевернув трубку, немец показал на ее тыльной стороне серебряную монетку.

– Если бы на твоей кроне была такая отметина…

Мейнеш крякнул. Из-под полуопущенных век он метнул быстрый взгляд в сторону насторожившейся Элли, взял трубку и молча сунул ее себе в карман.

Неожиданная встреча

Вахмистр обернулся к своему катеру:

– Эй, Ганс, ты перейдешь на эту посудину и отведешь ее в порт, а мы с Мейнешем доставим эту особу в комендатуру.

Ганс подвел катер и перепрыгнул на палубу ботика.

– Ну, и натворила же ты дел! – проворчал Мейнеш. – Придется прогуляться с нами. В комендатуре спуску не дадут.

Вахмистр грубо схватил Элли за руку.

– Живо на катер!

Но Элли вырвала руку и отскочила к кокпиту. Житков в эту секунду был уже на палубе. Первым ударом он опрокинул в воду механика Ганса. Вахмистр, бросившийся было на помощь механику, вдруг как подрубленный упал на палубу. Это Элли что было сил ударила его свайкой по голове. В следующее мгновение она билась в медвежьих объятиях Мейнеша.

Старый боцман оказался на редкость сильным. Житкову с трудом удалось оторвать его от девушки, оглушив ударом по голове. Элли проворно выбрала из-за кормы часть сети и набросила ее на вахмистра, который уже приходил в себя.

Опутанный мокрой сетью, немец неуклюже катался по палубе. Слышался звон разбиваемых поплавков и злобное хрипение. Элли и Житков не заметили, как над бортом ботика появилась голова вынырнувшего механика Ганса. Он сделал один за другим три выстрела из пистолета. Но ни одна из пуль не достигла цели. Ударом багра по голове Житков заставил Ганса погрузиться в воду и на этот раз, по-видимому, навсегда. Тем временем Элли столкнула за борт вахмистра.

Теперь можно было покончить и с Мейнешем. Но старого боцмана на ботике уже не было. Его не оказалось ни в кокпите, ни под ворохом парусов.

– Скатился с палубы! – решила Элли. – Прими, бог, его душу. Разогревайте мотор. Парус поднять уже нельзя. На солнце его сразу заметят с берега.

Но как Житков ни старался, запустить мотор не удавалось. Двигатель сделал несколько оборотов и заглох. На поверку оказалось, что керосиновый резервуар пуст. В его нижней части зияли две дыры от пуль механика.

– Есть горючее в запасе? – спросил Житков.

Элли с грустью покачала головой.

– Придется идти под парусом!

– Нечего и думать. Любой сторожевой катер нас легко нагонит. Да и выходить в море без мотора глупо. Мы никогда не доберемся до цели.

– Но не возвращаться же нам! – воскликнул Житков.

– Именно так: возвращаться, – спокойно сказала Элли. – Починим бак, тогда снова пойдем в море.

– Но раз невозможно поднять парус, как же мы доберемся до берега?

– Дождемся ночи. Приливом нас подгонит к острову. А там мы, бог даст, незаметно вернемся в бухточку…

– Значит, снова потерянный день! – с досадой произнес Житков.

– День? Днем тут не отделаешься. Надо починить бак, да придется еще добывать керосин. Раньше, чем послезавтра ночью, нечего и думать выйти в море. Лучше потерять лишний день, чем всякую надежду вырваться отсюда.

Они без приключений достигли укромной бухточки, из которой сутки назад вышли в море.

Элли собиралась тайком отнести бак в починку к Нордалю. А Житкову снова предстояло сидеть в пещере.

Они вытащили бак и спрятали его между камнями. Элли шла, как всегда, впереди, чтобы показать Житкову дорогу к переправе через пропасть. Но еще задолго до того, как они подошли к трещине, девушка стала выказывать признаки беспокойства. Она остановилась и указала на снег. Житков увидел отпечаток широкой подошвы, за ним еще и еще…

– Туда ходили. – Морщинка прорезала лоб Элли. – Нам туда нельзя…

Житкову было решительно безразлично, где провести эти сутки. Он охотно согласился с предложением идти к Нордалю, а оттуда к пастору.

Прячась за скалами и домами, они добрались, наконец, до жилья слесаря. Прежде чем отвести Житкова к пастору, Нордаль заставил его переодеться в свою одежду и, главное, надеть свои сапоги. По словам Нордаля, «гвардейцы» нашли какую-то вещь, принадлежащую Житкову, и пустили по его следу собак. Ищеек нужно было сбить со следа. Нордаль предложил Элли надеть ботинки Житкова и, прежде чем идти к пастору, пробежаться куда-нибудь, – лишь бы следы увели собак от дома слесаря.

Сам же Йенсен повел Житкова к церкви, близ которой прилепился на скале домик священника.

На стук Нордаля отворил сам пастор.

– Я привел русского гостя, – негромко бросил слесарь.

– Проходите скорей.

При звуке этого голоса Житков вздрогнул и остановился у входа.

– Входите же! – раздраженно повторил пастор.

Житков одним прыжком преодолел все ступеньки крыльца, ворвался в прихожую и, захлопнув за собой дверь, бросился к пастору:

– Саша!

– Не может быть! – удивленно воскликнул пастор. – Паша, родной, неужели ты?

Житков порывисто заключил Найденова в свои объятия.

– Я вижу, что ко всем вашим достоинствам в моих глазах, дорогой пастор, я могу приписать еще одно, – сказал пораженный Нордаль. – Вы блестяще владеете русским языком.

– Да, могу похвастаться, его я знаю неплохо, – усмехнулся Найденов и тут же спросил: – Не думаете ли вы, Йенсен, что моего друга надежней спрятать в церкви?

– Ни одна душа не знает, что он здесь. Молодая Глан, надеюсь, хорошо заметет следы. Пусть наш друг отдохнет. А там мы подумаем, куда его спрятать. Покойной ночи, господа.

Слесарь крепко пожал руки друзей и оставил их наедине.

– Ну, как ты, Сашок?.. – заговорил было Житков, едва только Найденов запер за слесарем дверь. Но вдруг осекся и тревожно огляделся.

– Ты что? – удивленно произнес Найденов.

– Если бы ты знал, какое открытие! – Он понизил голос до шепота.

– Ну?

– Гляди! – Житков протянул другу записку Бураго.

– Так вот в чем дело! – воскликнул Найденов. Он задумался на минуту. – Однажды, во время прогулки, мне показалось, что я видел на далеком обрыве фигуру человека, очень похожего на нашего милого профессора. Он шел под охраной немцев…

– И ты не попытался… ничего предпринять? – с жаром воскликнул Житков.

– Твое присутствие – доказательство тому, что я сделал не так уж мало!

– Мое присутствие?.. Разве это твоих рук дело?

– До последней минуты я был убежден, что тот русский, которого мне приведут, чтобы спрятать перед отправкой в море, – и есть Бураго.

– Значит, он в руках Витемы?

– Витемы? Какого Витемы?

– Здесь его знают как Вольфа… Это опасный человек. Умный и хитрый враг…

– Откуда ты его знаешь?

Житков подробно рассказал Найденову о своих приключениях со времени приезда в Антвердам.

– Но хотел бы я знать, – сказал он в заключение, – каким образом оказался здесь ты, да еще в таком обличье?

Найденов в нескольких словах описал все, что произошло на «Клариссе»:

– …Ну, а когда Валя оказалась в безопасности, все стало проще. Во-первых, я не мог не выручить пастора, ведь у него в башмаке хранились бумаги огромной важности. Попади они в руки немцев, – солоно пришлось бы многим на этом острове… Во-вторых, – и это самое главное, – из бумаг, хранившихся у пастора, я узнал нечто такое, смысл чего оставался, вероятно, темным даже для него самого: немцы доставили на остров Туманов таинственного русского пленника – старого ученого. Это мог быть только наш Бураго. А так как Зуденшельд был совсем плох из-за пыток, которым его подверг Майерс, пришлось облачиться в его платье и дать тягу с «Клариссы». Вот и все. Они вовсе не так всеведущи, как хотят казаться, эти гестаповцы…

– Ты уверен, что профессор здесь?

– Говорю тебе…

– С тех пор ни одно судно не покидало острова?

– Кажется, ни одно…

– И значит мы должны его спасти?

– Может быть, но… мне кажется, наша первая задача – твой переезд на материк.

– Оставить старика в руках Витемы? Ни за что! – горячо воскликнул Житков.

– Ну, подумаем…

– Воображаю, как обрадуется Валя! Ведь она убеждена, что ее отец – самоубийца.

– Этой выдумке она не верила с самого начала, – возразил Найденов. – Она и меня убеждала в том, что Бураго не мог покончить с собой… Понимаешь: не мог!

– Молодец эта молодая Бураго!

– Не Бураго, а Найденова.

– Уже?.. Что ж, поздравляю! – Хотя в голосе Житкова и не звучало большого энтузиазма, он все же крепко пожал руку друга. – Поздравляю вас, пастор Зуденшельд.

– Не Зуденшельд, а… Сольнес, – поправил Найденов.

– Сольнес? Но ведь ты сказал, что того норвежца на «Клариссе» звали не Сольнес, а Зуденшельд.

– Да, мне пришлось пережить двойное превращение, чтобы попасть на этот остров. Оказалось, что сам Зуденшельд не смог бы проникнуть сюда, не приготовь ему его единомышленники документов на имя Сольнеса, – пастора, допущенного немцами на этот остров.

Друзья поговорили еще некоторое время и решили немного отдохнуть. Но их приготовления ко сну были прерваны стуком в дверь. Хуль пришел сообщить, что в поселке происходит облава. «Гражданская гвардия» арестовала уже нескольких наиболее уважаемых жителей. Говорят, что их будут держать как заложников за русского беглеца.

Как только причетник ушел, в дверь снова осторожно постучали. Найденов приготовился без стеснения выпроводить нового посетителя, но это оказалась Элли. Она взволнованно рассказала о виденных сейчас сценах арестов. «Гвардейцы», не стесняясь, говорили, что заложникам грозит верная смерть, если русский беглец не будет найден.

– Они говорят, что первым расстреляют отца! – дрогнувшим голосом оказала девушка.

Житков стал поспешно одеваться.

– Куда ты? – спросил Найденов.

– Не могу же я допустить, чтобы он погиб из-за меня!

– Что же ты намерен делать?

– Пойду к Вольфу.

– И?..

– Там будет видно. Сейчас важно спасти невинных людей.

Найденов покачал головой.

– Никуда это не годится, никуда… Пока ты на свободе, мы скорее сможем помочь своим друзьям.

– Что же делать?

– Сохранять спокойствие и ждать… Если уж дела принимают столь крутой оборот, то я, как пастор, отправлюсь к немецким властям и попробую все уладить. Они не захотят открыто ссориться с церковью. Я оттяну репрессии.

– Что же будет с отцом? – пролепетала Элли.

– Сейчас я пойду к коменданту и попробую… – начал было Найденов, надевая свой черный пасторский сюртук, но договорить ему не пришлось: тяжелые удары в дверь прервали его слова. У крыльца послышался вой собак-ищеек.

– Мой след! – тревожно проговорила Элли. – Неужели я что-нибудь не предусмотрела?

Стук повторился. Найденов быстро перешел в другую комнату, поманив за собой Житкова. Он приподнял край ткани, которой был накрыт домашний аналой, и Житков юркнул под него.

– Молчи, что бы ни случилось! – решительно приказал Найденов и отпер дверь.

Несколько «гвардейцев» вбежали в комнату. Другие остались за дверью, сдерживая воющих овчарок. У предводительствовавшего «гвардейцами» бакалейщика Торвальда был смущенный вид.

– Не сердитесь на меня, господин пастор… – пробормотал он. – Я не мог пройти мимо вашего дома!..

– Всегда рад видеть своих прихожан, милый Торвальд, – спокойно ответил Найденов.

– Дело несколько необычное, господин пастор. – Лавочник явно не знал, с чего начать.

– Говорите смелей, – ободрил его Найденов.

– Я должен вас арестовать…

– Вы имеете дело со священником, Торвальд.

– Знаю, знаю, господин пастор. Это-то меня и смущает. Мне приказано взять вас в качестве заложника за русского беглеца. Я бы предпочел родиться немым, чем говорить то, что сейчас говорю: они решили первыми расстрелять вас и старого Адмирала, если в течение суток наши дураки не выдадут русского.

Элли испуганно вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Спокойствие! – повелительно произнес Найденов нарочито громко и отчетливо, так, чтобы слышал Житков. – Я требую спокойствия во что бы то ни стало. Никто не решится поднять руку на священника!

Если Житков не выскочил из своего тайника, то лишь потому, что понимал: этим только испортишь дело. Стоит «гвардейцам» увидеть его в доме священника, и все будет кончено. Ничто не спасет тогда Найденова от лап Вольфа.

«Гвардейцы» увели пастора.

В домике стало тихо. Житков осторожно выглянул из-под аналоя. У противоположной стены стояла Элли. Ее руки бессильно висели вдоль тела. Девушка казалась совсем слабой, беспомощной. Она сделала было шаг к Житкову, но потеряла силы и, падая, приникла к его груди, не стыдясь душивших ее рыданий…

Глава седьмая. «Белая смерть»

Избегнув наказания, барон получает свое

Неожиданное сообщение отвлекло барона от повседневных дел: Германия напала на Советский Союз. Двадцать пять лет барон ждал этого и желал так, как может желать самый злобный враг. И все-таки известие выбило его из колеи.

Два дня барон бегал от дома к дому, от сборища к сборищу. Всюду, где шли разговоры, где собирались люди, обсуждая происходящее, можно было видеть рыжую голову и внимательно прищуренные воспаленные глазки барона. За сходную цену он готов был донести на каждого, предать кого угодно, кроме… Нордаля.

Избави бог, тронуть Нордаля или кого-нибудь из группы объединенных им патриотов. Барон знал, что тут его ждет жестокая кара. Для рыжего Вилли не было секретом, что Нордаль – душа тайной патриотической организации, поставившей себе целью борьбу с немецкими пришельцами. Казалось бы, самой первой задачей немецкого шпиона должно было быть раскрытие именно этой организации, ее разгром и предание в руки Вольфа всех патриотов. И если бы барон не был уверен, что ему одному удалось проникнуть в тайну Йенсена, он, может быть, и вынужден был бы, несмотря на панический страх перед слесарем, предать его. Но пока никто из немцев, кроме него, не знал о существовании патриотической организации. Поэтому барон решил молчать. Нордаля он боялся не меньше, чем Вольфа.

Когда усердствующий Торвальд принялся за изъятие заложников, барон поспешил к Вольфу.

Он сказал:

– Если вы позволите арестовать Нордаля Йенсена, то я перестану вам служить. Случись с ним что-нибудь – расплачиваться придется мне.

– Иногда вы умеете быть логичным, – холодно сказал Вольф. – Дальше!

– У меня есть все основания предполагать, что не сегодня-завтра я буду знать, где скрывается русский.

На этот раз барон не лгал. Он был убежден, что рано или поздно Нордаль, если он останется на свободе, должен будет войти в соприкосновение с русским. А по его следам доберется до беглеца и сам барон.

– Я приведу его к вам, как бычка на веревочке.

– Тысяча крон? – усмехнулся Вольф.

– Ну, нет, – сказал барон, – тут тысячей не обойтись. Я больной человек, господин Вольф. Мне необходимо серьезное лечение. А лечение требует денег. Больших денег, господин Вольф!

Вольф с презрением пожал плечами.

– Кажется, я даром хлеба не ем, – обиженно проговорил барон. – То, что я собирался вам предложить… – Он умолк, ожидая, что Вольф задаст вопрос. Но тот продолжал равнодушно рассматривать свои ногти. Барону пришлось закончить: – У меня есть план насчет Адмирала и пастора. Кажется, они сидят у вас бельмом на глазу.

– Короче.

– Если мне удастся провести к вам русского так, что никто не будет об этом знать, сможете вы сделать вид, будто он не найден?

Вольф недоуменно поднял бровь.

– Зачем?

– Это даст вам возможность расстрелять заложников: пастора и старого Глана.

– Положительно, сегодня вы превзошли самого себя. Прикажите выдать вам… сто крон!

– Моя мысль вам нравится? О, очень скоро я предложу вам кое-что совсем интересное. Просто удивительно интересное.

– Здесь не театр…

– Но, увы, и не больница. А я уже сказал вам: мне нужно лечить мое бедное сердце. Врач сказал, что оно может остановиться в любой момент. От простого нервного шока…

– Испуг труса вы называете шоком? – усмехнулся Вольф.

– От испуга или даже от радости. От любого потрясения… – Барон сделал жалостливую мину. – Вы смеетесь надо мной, а если бы вы знали, что значит больное сердце… Когда-нибудь вам скажут: ваш лучший друг барон скоропостижно…

– Мой друг?.. – Вольф поморщился.

– Гордость погубит вас, господин Вольф… – Но, заметив, как хмурится его собеседник, барон поспешил перебить самого себя. – Еще что-нибудь?

– Пока все. Можете идти.

Выйдя от Вольфа, барон решил забежать в пивную. Первое лицо, которое он там увидел, был Оле Хуль. Причетник сидел, понурившись, у пустого столика в ожидании собутыльника. Ему было отчего приуныть: обескураживающую новость сообщил ему только что Свэн Торвальд: наци решили не пускать на остров другого пастора взамен нынешнего. Значит, напрасно Хуль надоумил арестовать Сольнеса. Вот глупо-то получилось! Он сам подставил под нож курицу, которая несла ему золотые яйца. Прощай, доходы! Что же остается? Попытаться заработать тысячу крон на голове русского?.. С тысячей крон старый бакалейщик возьмет его пайщиком в лавку. С Торвальдом не пропадешь: этот умеет ладить с гуннами. Что ж, дело, значит, за тысячею?

Оле оживился при виде входящего приятеля. На этот раз рыжий барон не только угощал, но и усиленно угощался сам. Прошло немного времени, и приятели оказались в одинаково приподнятом настроении. Может быть, поэтому обычная настороженность оставила барона. Он не заметил, как в пивную вошел Тэдди и уселся за соседний столик.

То, что Тэдди услышал, заставило его навострить уши. Рыжий говорил причетнику:

– Хочешь сделать у «капитана» настоящую карьеру, на всю жизнь? Приобрести его расположение и тысячу крон?

– Что ты сказал? – встрепенулся причетник. Как будто даже хмель мгновенно соскочил с него. – Тысячу крон?

– Наличными, без расписок и прочей волокиты.

– За это можно продать самого Саваофа!

– Иди к Вольфу и скажи ему про девчонку.

– Ты совсем зарапортовался, Вилли! Почем я знаю, где у тебя припрятана девчонка?

– Дочка старого Глана, Элли – красотка первый сорт. Вольф может увезти ее в Германию.

– Кто же пойдет на это? Мне вовсе не хочется, чтобы старый Глан свернул мне шею, когда выберется из тюрьмы.

– Фью! Старому Адмиралу крышка. Через сутки он пойдет на корм рыбам…

Если бы барон не был так пьян, он сразу заметил бы, как побледнел при этих словах юнга с «Марты», как судорожно сжались его кулаки и с каким трудом он сдерживал себя, чтобы не броситься на рыжего.

– Так, значит, ты боишься? Эх ты, трус! Ну и черт с тобой! Я сам получу эту тысячу… – сказал барон.

Оле не отвечал. Барон расплатился. Стараясь как можно тверже держаться на непослушных ногах, он вышел из трактира. Тэдди швырнул на стол деньги и последовал за бароном. Он нагнал его за первым же углом.

– Эй, Вилли!

Барон остановился.

– А, это ты, Тэдди? Здорово, сынок. Ну, что скажешь?

– Я должен поговорить с тобой наедине.

– Некогда мне, мальчик. Спешу по важному делу.

– У меня тоже важное дело. Кстати, ты можешь на нем хорошо заработать. Я хочу сказать тебе, где русский.

Барон испуганно огляделся.

– Тс-с-с… Этого не должен знать никто! Пойдем куда-нибудь в уголок…

– Я проведу тебя к русскому.

Барон схватился за сердце. Ему показалось, что оно сейчас выскочит из груди. Вот, вот она, эта опасная радость, которая может убить! Рыжий закрыл глаза, прислушиваясь к учащенным ударам своего сердца, и наконец проговорил:

– Тэдди, мальчик мой, ты даже не понимаешь, как радуешь своего старого друга Вилли. Если я о ком-нибудь и забочусь, то это только о нашем милом старом Адмирале. Говори же скорей, где русский!

– Пойдем к нему, – настойчиво повторял Тэдди. – Это в двух шагах.

– Ты не врешь? – Барон схватил Тэдди за плечо. От радости у него кружилась голова: русский у него в руках?! Вот это здорово! И, главное, ни одна живая душа не будет знать о том, что он отвел его к Вольфу. Этот мальчишка? Дело небольшое – его можно будет ликвидировать в тот самый час, когда русский окажется в руках Вилли. Один удар ножа в спину. И пикнуть не успеет щенок!..

Такие перспективы окончательно развеселили барона.

– Веди меня, показывай, где спрятался русский.

Тэдди молча пошел вперед. Так они вышли за границу поселка.

– Хорошее дело, в двух шагах! – рассердился барон. – У тебя длинные ноги, малыш. Далеко еще тащиться?

– О нет! – воскликнул Тэдди. – Мы пришли!

Барон удивленно огляделся. Вокруг не было никакого жилья, где мог бы прятаться русский.

– Ты смеешься надо мной, дрянной мальчишка! – крикнул рыжий. И тут же пожалел об этом крике: так больно стало сердцу. Положительно, такого с ним не бывало еще никогда.

– Смеюсь? Ну нет, мне не до смеха.

Он сунул руку в карман. Щелкнула пружина складного ножа. Широкое лезвие блеснуло перед глазами барона. Он с хрипением повалился наземь еще прежде, чем Тэдди нанес ему удар.

Несколько мгновений юноша в недоумении стоял над телом барона. Он не верил тому, что люди могут умирать от испуга. Но убедившись в том, что сердце барона действительно перестало биться, Тэдди спрятал нож и побежал прочь. Он еще не мог понять, рад ли тому, что все так случилось, или жалеет, что ему так и не удалось отомстить этой рыжей шкуре за сестру.

Зверь бежит на ловца

Хуль медленно брел по пустынной улице поселка. На всех столбах были расклеены объявления о премии за поимку русского. Над текстом поместили фотографию беглеца. То и дело она попадалась на глаза Хулю. Хуль остановился. Слово за словом прочел объявление. Тысяча крон! Пречистая дева, как здорово это звучит: тысяча крон за одну голову!

Хуль не заметил, как очутился перед лавкой Торвальда. Толкнул дверь. Боже правый! За какую-то тысячу крон он мог бы вот так же сидеть за прилавком в одном жилете и важно курить трубку с утра до вечера! Ловко это получается у Торвальда. Неужели Хуль никогда не добьется такого счастья?

Стараясь держаться как можно уверенней, он заговорил о покупке пая.

– Уж не разнюхал ли ты, где прячется этот русский? – подмигнул понятливый бакалейщик.

Но Хуля не так-то легко было поймать.

– Если бы так! – вздохнул он. – Без Вилли я, как без рук.

– Смерть рыжего – их работа, – уверенно сказал Торвальд, – тех, кто скрывает русского!.. – И хотя в лавке никого, кроме них, не было, он понизил голос: – Уж не повинен ли во всех этих делах Йенсен? А? Как ты думаешь, Оле?

Хуль испуганно замахал руками:

– Господь с тобой, Свэн! Я за Нордаля голову прозакладываю.

Торвальд рассмеялся, оскалив крупные, как у волка, желтые зубы.

– Дешевенько же ты ценишь свою голову, Оле! Возьмись-ка лучше за Нордаля. Вот кого я советую пощупать. А когда что-нибудь узнаешь, беги ко мне. Мы тут же совершим сделку на твой пай в моей лавке. – Он жестом обвел вокруг себя. – Дело на ходу, Оле. Стоит подумать, а?

– Да, стоит подумать, Свэн.

Торвальд открыл конторку и вынул листок объявления.

– Возьми-ка, пусть карточка всегда будет с тобой. Это бесплатно, – заключил он и рассмеялся, снова обнажив свои крепкие зубы.

Оле еще раз вгляделся в лицо на листке. Да, овчинка стоит выделки!.. Может быть, действительно наведаться к Нордалю? Боже правый, до чего запутано все на свете!..

Оле со вздохом спрятал листок в карман и устало побрел прочь.

Где можно в этот час застать Нордаля? Негде ему быть, кроме как в тайном штабе союза патриотов – в овощной лавке тетушки Вики.

Но, наверное, Нордаль в овощной не один. С ним его молодцы. Они давно уже косятся на Хуля. Не дай бог, если кто-нибудь из них пронюхает об истинных намерениях причетника. Ребята в штабе один к одному…

Хуль провел рукой по лицу, нервно передернул плечами и решительно направился к лавке тетушки Вики.

Нордаль был там, и действительно оказался не один. Его окружало несколько здоровенных парней – члены боевого отряда.

– Здравствуй, Оле! – крикнул Нордаль, как только Хуль появился на пороге.

– Храни тебя бог, Нордаль! – смущенно ответил Хуль, поеживаясь под пристальными взглядами боевиков. – Нужно потолковать с тобой один на один.

– Выйдите, ребята, – без стеснения приказал Нордаль своим товарищам.

Парни один за другим не спеша поднимались и покидали комнату.

– Завтра гунны объявят, что дают сутки на отыскание русского, – сказал Хуль.

– Им не получить его! – воскликнул Нордаль.

– Через день они расстреляют заложников…

Нордаль вскочил и гневно уставился на Хуля, словно тот сам собирался расстреливать заложников.

– Не посмеют!

Хуль покачал головой.

– Как будто ты их еще мало узнал.

– Против них поднимутся камни – не только люди! – Тяжелый кулак Нордаля с треском опустился на стол. – Ладно! Расскажи подробней: что ты знаешь о намерениях гуннов?

Хуль принялся врать первое, что приходило в голову, лишь бы выглядело пострашней. Он надеялся, что удастся напугать Нордаля кровожадностью гитлеровцев.

Но, к удивлению Хуля, его усилия привели к совершенно обратному результату.

– Ну что ж, – сдвинув брови, сказал Нордаль, – придется нам вступиться за своих, несмотря на неравенство сил. Нужно выручить пастора, Адмирала и других заложников. А русского мы запрячем так, что ни одному гунну и в голову не придет.

Хуль замер от радости: Нордаль впервые открыто признался в том, что принимает участие в судьбе русского. Еще одно усилие и…

– Думаешь, на острове есть такие уголки, куда гунны еще не совали нос? – осторожно спросил он.

– Мы спрячем его там, куда дверь открыта всякому желающему. И знаешь кто поможет нам в этом? – Нордаль на мгновение умолк, испытующе глядя в глаза Хулю. Тот старался, не моргнув, выдержать взгляд. – Знаешь, кто спрячет русского?.. Ты, Оле.

– Я?!

– Да, да. Через час я приведу его в церковь. Ты оставишь дверь отпертой. Сделай вид, будто занят уборкой. Чтобы никому и в голову не могло прийти, что там кого-то прячут… Понял?

Оле не мог произнести ни слова. Горло его пересохло от волнения. Как сквозь сон, слышал он слова Нордаля.

– А утром я приду чинить замки и скажу тебе, что делать дальше.

– Понял, – едва слышно прошептал Хуль.

– Иди же, приготовь все.

С трудом заставляя ноги повиноваться, Хуль встал и побрел к двери. По-видимому, Торвальд заметил его волнение.

– Ты что, боишься, что ли? – спросил он.

Щелкнув зубами, как испуганный пес, причетник визгливо крикнул:

– Боюсь?! С чего ты взял?

Он поспешно выскочил из комнаты и побежал прочь от овощной лавки.

Смерть предателю!

Пока Житков сидел в домике пастора, Элли то и дело убегала. То нужно было наладить ремонт бака, то пополнить запас горючего. Наконец, она появилась – усталая, но со сверкающими торжеством глазами.

– Все готово! – воскликнула она. – Сегодня ночью мы снова выйдем в море!

– Увы, я не могу этого сделать!

Элли с удивлением посмотрела на него. Житков объяснил: он не считает себя вправе бежать с острова, пока жизнь заложников, взятых за него немцами, в опасности. Ведь в числе заложников и старый Глан!

При упоминании об отце лицо девушки омрачилось, на глазах показались слезы. Но она мужественно преодолела волнение.

– Вам пора в церковь, но… Но мне не хотелось бы вести вас туда. Лучше поискать другое убежище.

– Нет, Мы так условились с Нордалем. Он пришлет мне надежную охрану.

Когда они подошли к церкви, тяжелая дубовая дверь была приотворена. Внутри царила полутьма. Причетник возился с уборкой.

– Не лучше ли запереть дверь? – спросила Элли, когда они отвели Житкова в укромный уголок за органом.

Хуль испуганно пробормотал:

– Нет, нет!.. Нордаль велел держать ее отворенной, чтобы никому и в голову не пришло, будто здесь что-то неладно.

– Я боюсь, – тихо сказала девушка.

На колокольне глухо прозвенели удары часов. Их звон целый день преследовал причетника. Он с досадой сказал Элли:

– Уходи же!

Житков прислушивался из своего угла, как замирают на каменных плитах ее шаги. Хуль прекратил работу. Житкову казалось, что он слышит тяжелое дыхание причетника. Беспокойные мысли настойчиво лезли в голову. Осторожно выглянув из-за органа, Житков увидел то, что показалось ему странным: опасливо оглядываясь, причетник вытащил из-под алтаря связку веревок, оттуда же извлек большой мешок…

Житков снял ботинки и, неслышно ступая, юркнул в боковой притвор. Он видел, как Хуль осторожно выглянул из церкви и тихонько свистнул. Снаружи ему ответил такой же свист. В дверях появилось несколько крадущихся фигур. В одной из них Житков узнал лавочника Торвальда. Как только они вошли в церковь и направились к органу, Житков бросился к двери. Ему оставалось сделать всего несколько шагов, когда за спиной раздался выстрел, гулко прокатившийся под церковными сводами. В то же мгновение еще два или три человека показались на паперти. Они преградили Житкову путь. Завязалась борьба. Но силы были слишком неравны. Житков упал и тотчас почувствовал на себе петли веревки. Он успел еще заметить, как из-за угла церкви показалась худенькая фигурка Элли. Выстрел «гвардейца» повалил девушку на землю…

Больше Житков ничего не видел. На голову ему накинули мешок. Его подняли и понесли. Потом снова загремели выстрелы. Послышались крики, брань, топот тяжелых сапог.

Когда шум свалки затих в отдалении, Житкова унесли.

* * *

При появлении патриотов «синие куртки» без большого сопротивления уступили поле боя. Они заботились лишь о том, чтобы прикрыть отступление тех, кто уносил связанного Житкова. Приверженцы Нордаля, ворвавшись в церковь, нашли Хуля на каменном полу. Он скорчился от страха. Будь у парней больше опыта в такого рода делах, им ничего не стоило бы добиться от Хуля признания. Но при всей своей силе и отваге эти люди были простодушными рыбаками. Зато Оле знал, с кем имеет дело. Поняв, что рыбаки не убьют его в порыве первого гнева, Хуль стал искать выхода. Взгляд его упал на распростертое у церкви тело Элли.

– Проклятая девка! – стуча зубами, пробормотал Хуль. – Это она во всем виновата!

Великан Ульсен, один из парней Нордаля, бросился к Хулю, схватил его за воротник и поднял, как щенка.

– Не ври, Оле! – прорычал он.

– Я видел, как она привела их… – бормотал Хуль. – Разве я мог не пустить их?..

Хуль замолчал.

Послышался стон. Ульсен бросил причетника и склонился над Элли, которую все считали мертвой. Когда девушке смочили лицо, она открыла глаза и снова жалобно застонала. Едва шевеля губами, останавливаясь после каждого слова, она пролепетала:

– Русского… предал… Оле…

– Причетник?! – вырвалось у Ульсена.

– Оле Хуль… – едва слышно повторила она и в бессилии опустила веки.

Рыбаки хотели взять раненую, но Ульсен отстранил их. Он сам поднял Элли на руки и бережно понес.

– Придержите-ка Хуля, ребята.

Но причетника уже не было в церкви.

* * *

Стрельба переполошила поселок. Со всех сторон сбегались люди.

Народ плотным кольцом окружил церковь. Вдруг толпа дрогнула и расступилась. В образовавшийся проход вбежали плечом к плечу несколько человек из отрядов сопротивления во главе с Нордалем. Это был первый случай за время пребывания немцев на острове, когда патриоты держались так открыто.

Нордаль взбежал на паперть навстречу Ульсену. Великан-рыбак в нескольких словах рассказал о случившемся.

– Слушайте меня, друзья. Тот, кому мы верили, как брату, кого считали своим, кого принимали за норвежца, оказался предателем. Оле Хуль, причетник, продал гуннам русского. Из-за Оле Хуля, может быть, умрет Элли.

Толпа заволновалась. В задних рядах послышались крики. Перед папертью оказался Хуль, вытолкнутый сотнями кулаков. Толпа дрогнула, подалась вперед, готовая наброситься на предателя. Нордаль повелительным жестом остановил рыбаков.

– Вы будете его судить.

Он не мог продолжать. Крики заглушили даже его сильный голос.

– Смерть, смерть! – неслось из рядов рыбаков.

Сжавшись в комок, обхватив голову руками, Хуль лежал у ног Ульсена.

Несколько мгновений Нордаль глядел на предателя. Потом сделал знак Ульсену. Тот схватил причетника в охапку и последовал за слесарем. Они шли среди расступающихся рыбаков.

Нордаль подошел к краю скалы, на вершине которой стояла церковь, сделал шаг в сторону и указал Ульсену на море, глухо гудевшее внизу. Ульсен шагнул к пропасти и разжал объятия. Отчаянный вопль Хуля пронесся над толпой и потонул в оглушительном гомоне птиц, черной тучей взмывших над пропастью.

«Флойен»

После жизни на берегу Вольф с удовольствием вернулся на «Марту». С чисто немецкой педантичностью и беспощадностью, привитой годами секретной работы, проводил он в жизнь все, чего требовала быстрая, тайная и надежная организация базы – убежища для немецких рейдеров. Но душой и сердцем Вольф всегда оставался на борту своего судна. Нужно было приготовить судно к рейдерству. Предстояло на многие недели, может быть, даже на месяцы, оторваться от базы, уйти в море, чтобы, скрываясь под флагом какого-нибудь нейтрального купца, нападать на торговые суда англичан, американцев, нейтралов, – на все вообще корабли, пытающиеся поддерживать сношения с союзниками.

Щурясь от дыма сигары, он стоял, опершись на поручни, и взвешивал все «за» и «против» в выборе корабля, имя которого примет «Марта». Имперским адмиралтейством ему были предоставлены на выбор названия: аргентинского хлебовоза и австралийского барка, потопленных при перевозке мяса, и норвежского парусника «Флойен», вышедшего из Южной Америки и потопленного немецкой подлодкой. Любое из этих названий могло быть присвоено Вольфом-Витемой его «Марте», так как их настоящие обладатели отправились на дно морское, не успев оповестить об этом мир, и имена их, таким образом, были как бы свободны.

Шаги на палубе прервали размышления Вольфа.

– Прошу извинить…

Вахтенный офицер доложил, что комендант острова желает видеть капитана.

Комендант с волнением сообщил Вольфу, что толпа жителей требует освобождения заложников, так как все уже знают об аресте русского беглеца.

Пока комендант говорил, Вольф внимательно следил за его лицом. Не дав ему кончить, перебил:

– Что же вы намерены делать?

– Вдвое крепче держать заложников, – без колебаний ответил комендант. – Они могут нам очень пригодиться в случае, если жители предпримут что-либо серьезное.

Вольф пренебрежительно скривил губы.

– Ничего другого и не ждал от вас. Так вот… – Он на мгновение умолк, глядя на палубу. – Сейчас же освободите заложников, и первым – пастора. Чем скорее он окажется на свободе, тем скорее мы придем по его следам к зачинщикам волнений. Думаю, что русский не случайно оказался в церкви.

– Может быть, вы и правы, – согласился комендант, – и все-таки… как бы нам не пожалеть о такой поспешности.

– Когда доставят сюда русского?

– Катер должен быть с минуты на минуту.

И действительно, вскоре под левым бортом «Марты» послышался стук мотора. К трапу подошел катер. Двое гитлеровцев внесли связанного по рукам и ногам человека. Голова его была спрятана в мешок. Когда пленнику развязали ноги и поставили его перед Вольфом, тот крикнул коменданту:

– Сейчас же снимите этот капюшон!

Конвоиры поспешно сорвали с пленника мешок, и Вольф очутился лицом к лицу… с юнгой Тэдди.

Вольф удивленно взглянул на коменданта. Тот стоял ни жив ни мертв. Но охранники, доставившие пленника, не понимая причины замешательства, доложили, что как было велено, привезли убийцу рыжего барона.

Услышав это, Вольф быстро обернулся к Тэдди и с интересом посмотрел ему в лицо.

– Ты? – спросил он негромко, и одна бровь его удивленно поднялась.

Тэдди смотрел прямо в глаза капитану. Губы юноши оставались плотно сжатыми.

– Ты убил? – переспросил Вольф.

– Я… Я мог убить его, капитан, но…

Вольф перебил:

– Ты знаешь, чем кончается жизнь матроса, если он ослушался меня?

– Знаю, капитан, – твердо ответил юноша. – Колосниками…

– Верно, – ответил Вольф. – Ты знал, что барон мне служит, и все-таки поднял на него руку без моего приказа?

Тэдди поднял на капитана глаза.

– Я хотел его убить, но…

Не слушая, Вольф сделал знак. Двое матросов взяли юнгу за локти.

– Постойте! – крикнул Вольф и, обернувшись к коменданту, негромко сказал:

– Замените ему колосники пулей.

Юнгу увели. Комендант хотел что-то сказать капитану, но тот повернулся на шум, раздавшийся за его спиной: между двумя охранниками стоял новый пленник – в таком же мешке, какой был на юнге. Движением руки Вольф приказал снять мешок.

Перед ним был Житков.

– Развяжите, – быстро проговорил Вольф и обратился к пленнику: – Рад снова видеть вас своим гостем.

Их взгляды встретились. Несколько мгновений длилось напряженное молчание. Вольф обернулся к присутствующим:

– Немедленно освободить всех заложников и… – он покосился на Житкова, – в первую очередь, достопочтенного пастора Сольнеса.

Житков с трудом сдержал вздох облегчения: Найденов будет свободен!

Комендант снова подошел к Витеме-Вольфу:

– Я хотел вам сказать насчет этого вашего юнги…

С бака послышался треск револьверного выстрела и короткий всплеск воды. Целая туча глупышей и бакланов устремилась туда, где расходились круги от упавшего в море Тэдди…

Витема-Вольф обернулся к коменданту:

– Вы что-то говорили о юнге?

– Боюсь, что теперь это уже не имеет значения: он не убивал барона… Я полагал, что вы намерены просто попугать малого…

Капитан посмотрел на него так, что комендант предпочел поскорее откланяться. А Витема-Вольф, круто повернувшись на каблуках, медленно пошел к себе в каюту. Голова его была опущена, что не так-то часто доводилось видеть его подчиненным.

Первый же день пребывания на «Марте» убедил Житкова в том, что о повторном бегстве с корабля пока нечего и думать. Помимо того, что несколько часовых день и ночь расхаживали вдоль бортов, Вольфом была придумана мера, более действенная, чем часовые и замки. Он объявил, что в тот же час, когда обнаружится исчезновение русского, будут расстреляны пять наиболее уважаемых жителей острова, и первым из них – пастор. Говоря о пасторе, Вольф особенно внимательно следил за выражением лица Житкова.

– А чтобы вы не скучали, – сказал Вольф Житкову, – я приставлю к вам человека, хорошо вам знакомого. Позови боцмана! – приказал он матросу.

– Я здесь, капитан, – послышался за спиной Житкова хриплый бас Мейнеша.

Боцман стоял, широкоплечий и крепкий, как прежде. Старая трубочка с серебряным донышком торчала у него в зубах.

– Мне не нужно вас представлять друг другу, – с улыбкой проговорил Вольф. – Вы думали, старика давно нет в живых? Но стукнуть Юстуса по голове – еще не значит от него отделаться. Не правда ли, боцман?

– Да, капитан.

– Мейнеш будет вашей тенью. Тем более неразлучной, что твердо знает: если вам удастся ускользнуть, то он отправится к праотцам раньше пастора. Слышишь, боцман?

– Да, капитан.

С этой минуты, где бы Житков ни был, что бы он ни делал, рядом с ним был Мейнеш. На ночь боцман запирал каюту и ложился у двери. Днем он ходил за моряком, едва не наступая ему на пятки. И при этом за несколько дней Житкову не удалось обменяться с ним ни единым словом.

Между тем на корабле происходила оживленная, хотя и малозаметная извне, работа. Шли приготовления к предстоящим рейдерским операциям.

Выбор Вольфа остановился на названии норвежского парусника «Флойен». Приняв его обличье, можно пойти даже на встречу с английским или американским дозором. Нужно только позаботиться, чтобы придирчивый глаз самого знающего офицера не нашел ничего подозрительного в маскировке «Марты». Кроме того, нужно обеспечить себе то, что можно было бы назвать прочным тылом: ни одна живая душа на острове Туманов не должна подозревать назначения судна.

В порту был пущен слух, что «Марта» переоборудуется под учебное судно. Это объяснило и доставку на борт нескольких орудий различных калибров. Но не эти работы были самым трудным. Неизмеримо больше внимания требовала состоявшая из тысячи мелочей маскировка экипажа и внутренних помещений.

Выйдя однажды на палубу, Житков увидел, как у всех на глазах матросы выводили на корме название нового «учебного» судна: «Принц Генрих».

И только внутри судна, в запертой каюте, мастеровые усердно работали над нанесением на предметы инвентаря слова «Флойен». Как-то раз Житков случайно увидел, как из этой каюты вынесли стопку тарелок со словом «Флойен». Он сначала не придал этому особенного значения, но, поразмыслив, понял, что, видимо, надпись «Принц Генрих» недолго будет красоваться на носу «Марты».

Для того чтобы островитяне могли убедиться в учебном назначении корабля, Вольф ослабил строгости, ограждавшие доступ на «Марту» посторонних. На борту то и дело появлялись торговцы, доставлявшие молочные продукты, овощи, рыбу. С большой партией рыбы прибыл на судно и старый знакомый Житкова, недавно освобожденный в числе других заложников рыбак Глан. Житков решил передать через него кое-что Найденову. Улучив момент, когда Мейнеш отлучился по своей нужде, а занятый разгрузкой рыбы Глан оказался поблизости, Житков быстро проговорил:

– Не оборачивайтесь, Адмирал. Здесь русский – Житков. Передайте пастору, что «Марта», может быть, будет плавать под норвежским флагом. Вероятное название – «Флойен»…

Хотелось сказать еще несколько слов, но Мейнеш был уже тут как тут.

Житков не видел, как к борту «Марты» пристал ялик с посыльным береговой радиостанции, не видел, как мрачнело лицо Вольфа по мере чтения поданной ему радиограммы. Морское министерство сообщало, что с «Флойена» спасся один офицер, опубликовавший обстоятельства гибели судна. Все старания Вольфа, вложенные в маскировку «Марты», сводились на нет. Нужно было все начинать сначала. И прежде всего – решить, под какое же судно маскировать теперь «Марту», как ее назвать?

Неожиданное открытие

Дни становились короче. Торопливо прочертив по серому небу короткую дугу, солнце скатывалось в море и исчезало в его неприветливой, кипящей пенистыми барашками поверхности. Звезды, несколько месяцев тому назад простившиеся с жителями острова Туманов, снова робко проглянули сквозь серую пелену, задернувшую небо. Из ночи в ночь пелена эта делалась все темней, а звезды ярче. Впрочем, светили они недолго. Тяжелые темные тучи плотным строем наступали с севера. И вот, возвещая осень, первые капли дождя забарабанили по крышам поселка.

Ливень не стихал ни днем, ни ночью. Пенистые потоки с клокотаньем бежали по крутым улицам, стекали в овраги, стремительно неслись по склонам гор, с грохотом низвергались с крутых скал в море. К неумолчному грому прибоя прибавился рев бесчисленных водопадов. Беснование воды объяло остров. Люди выходили из домов, закутанные в плащи, в сапогах до бедер, в кожаных шляпах с полями, свисающими до плеч.

В тот вечер, о котором идет речь, два таких плаща и две шляпы висели в прихожей домика доцента Фалька. Плащи блестели от воды. Капли с них падали на пол. Мокрые следы ног вели в кухню, где пастор и Нордаль в одних жилетах трудились над починкой небольшого автоклава. Сам Фальк, стуча протезом, ходил из комнаты в кухню и обратно. Клубы дыма поднимались от его трубки и синей вуалью тянулись за ним по комнате.

– Можно подумать, будто вы не знаете нашего народа, – сердито сказал Фальк, останавливаясь позади работающих. – Да, да! – Он выхватил изо рта трубку и сердито взмахнул ею. – Кто смеет сомневаться в Глане?

Оба оторвались от работы и, обернувшись к доценту, в один голос удивленно спросили:

– О чем вы?

Фальк ткнул трубкой в сторону пастора.

– Это относится к вам! Как можно даже на миг допустить, что посланный не исполнил поручения?! Да вы знаете, сударь мой, что… – Не договорив, он сделал неопределенное движение рукой. По-видимому, оно должно было пояснить, на что способен житель острова Туманов, взявшийся выполнить поручение пастора.

– Могу вас уверить, дорогой доцент, – успокоил его пастор, – даже короткого времени, что я знаком с Гланом, достаточно, чтобы дать за него голову на отсечение.

– Верно! – подтвердил Нордаль.

– Я убежден, – продолжал пастор, – что те, кому следует, будут знать, на какую удочку Вольф собирается ловить доверчивых моряков. Если бы не Житков, сколько судов пустил бы ко дну мнимый «Флойен»!

С этими словами он поднялся с пола.

– Автоклав готов. Я уже убедился в том, на что способен Глан.

Пастор и Нордаль надели белые халаты, засучили рукава. Все трое перешли в лабораторию и принялись за работу. Сыворотка, предотвращающая «белую смерть», должна была быть изготовлена в количестве, достаточном для всего населения острова. Пастор и слесарь послушно выполняли распоряжения доцента. Работу прерывали лишь для того, чтобы заново набить непрерывно дымящиеся трубки. Никто не обращал внимания на то, как в соседней комнате тоненьким голоском отбивали время старинные часы. Напрасно со скрипом растворялись крошечные воротца маленького замка. Напрасно выходила на балкон маленькая деревянная принцесса и посылала в темную пустоту комнаты поцелуи по числу ударов колокольчика. Никто не обращал внимания ни на принцессу, ни на звон колокольчика. И может быть, ему предстояло звонить понапрасну до самого рассвета, если бы вдруг к постукиванию ставни за окном не присоединился другой отчетливый стук. Услышав его, мужчины переглянулись. Пастор и Нордаль сунули руки в карманы. Стук повторился. Нордаль успокоенно произнес: «Свой» – и пошел отворять.

Вместе с порывом холодного ветра, брызгами дождя и шумом непогоды в домик вошел человек. С его одежды обильно текла вода. Он скинул шляпу и, старательно выпростав из-под воротника золотистую бороду, оглядел присутствующих. Фальк молча пошел в кухню и принялся за приготовление грога.

– Я к тебе, Нордаль, – сказал прибывший, с сомнением поглядев на пастора.

– Пастор не помешает, – сказал Нордаль. – Говори.

– Поручение… от Адмирала.

Нордаль нахмурился.

– Почему не он сам?

Рыбак на мгновение замялся.

– Я вернулся один…

И коротко рассказал о том, что произошло.

Чтобы наверняка проскользнуть сквозь немецкое охранение и доставить англичанам сообщение о предстоящем выходе в море «Марты» под именем «Флойен», Глан, которому это было поручено, посадил своих спутников-рыбаков на отдельный ботик.

К удивлению Глана и сопровождавших его трех рыбаков, членов Патриотического союза, они, едва только выйдя из территориальных вод острова Туманов, заметили в море необычайное оживление. Там патрулировали сторожевые катера гуннов. Их было больше, чем обычно. Кроме этих катеров, рыбаки заметили и более крупные немецкие суда: несколько миноносцев и даже два крейсера.

Между рыбаками и Гланом было условлено, что в случае, если фашисты заметят их, ботик, сопровождавший суденышко Адмирала, постарается отвлечь на себя погоню, чтобы дать возможность улизнуть Глану. Рыбаки не ожидали, что немцы без предупреждения откроют по ним огонь. Как назло, гунны стреляли именно по суденышку Глана, и – что говорить! – стреляли превосходно. Третьим выстрелом из легкой пушки немцы угодили в корму глановского судна и вдребезги разнесли мотор. Волнение не позволило второму боту сблизиться с Гланом настолько, чтобы принять Адмирала к себе на борт. Впрочем, тогда им и вовсе не удалось бы выполнить возложенное на них поручение – предупредить английские корабли о выходе в море «Флойена». Поэтому рыбаки, шедшие на втором боте, переговорив со стариком по мегафону, поспешили скрыться на своем ботике из поля зрения немецкого катера, мчавшегося к подбитому суденышку Адмирала.

Скоро рыбакам, покинувшим Глана, стала ясна причина необычайного оживления немецкой флотилии: они наскочили на британский эсминец.

Ничего другого им и не нужно было для выполнения поручения Нордаля. Но…

– …но будь я трижды проклят, Нордаль, – сказал рыбак, – если твое поручение не показалось нам чертовски простым по сравнению с тем, что мы узнали на эсминце: английская эскадра идет к нашему острову. Слушай, Нордаль, – голос рыбака стал торжественным. – В составе британской эскадры есть два норвежских миноносца. Они идут сюда вместе с англичанами, чтобы освободить нас, чтобы поднять на острове норвежский флаг, сделать наш остров базой союзников для операций против гуннов. Ты понимаешь это, Нордаль?

– Ты сам видел норвежские корабли?

– Да; Нордаль, я видел их! Клянусь тебе, я их видел. Это были наши славные миноносцы! Мне ли не знать их? Ах, если бы ты видел, Нордаль! Англичане встретили нас, как почетных гостей. Они просигналили на норвежские корабли о нашем прибытии, и те ответили приветствием. А потом с одного из этих миноносцев прибыл офицер-норвежец. Он сказал, что на борту их кораблей находятся норвежские солдаты, которые высадятся на остров вместе с англичанами. Они будут драться за его освобождение от гуннов. Офицер привез нам несколько тюков вот таких листовок и предложил доставить их на остров.

Рыбак достал из-за пазухи листовку, призывающую население острова всеми средствами мешать операциям гитлеровцев и способствовать высадке союзников.

Слесарь молча передал листок Фальку и крепко пожал руку рыбаку.

– Мне жаль Глана, – произнес Нордаль.

– Он был ранен, – сказал рыбак.

– Ты это видел?

Рыбак молча кивнул головой.

После некоторого размышления слесарь сказал:

– Мы позаботимся о том, чтобы в любом месте, где высадятся англичане, их встретили, как друзей.

Громыхнув протезом, Фальк вышел на середину комнаты.

Он вытянулся по-солдатски, руки по швам:

– Дайте и мне ружье, Нордаль.

Лицо старика выражало решимость. Его сухие черты сделались еще строже. Но пастор решительно заявил:

– Вы не имеете права брать в руки винтовку.

– Я норвежец, – гордо сказал старик.

– Пастор прав, – заявил Нордаль. – Ваше место в лаборатории, Фальк… Кстати, доцент, опухоль в том месте, куда вы впрыснули мне вчера ваш фагофаг, совершенно прошла.

– У меня тоже, – сказал пастор. – Теперь нам не страшна «белая смерть».

– Вы от нее застрахованы, – заверил Фальк.

Ночной праздник

Такой бурной деятельности, как в эти дни, Патриотический союз не знал со дня своего основания. Осенние дожди, в былые годы служившие рыболовам досадной помехой, благословлялись ими теперь, как лучшее прикрытие таинственных приготовлений. Нордалю удалось вовлечь в эту деятельность почти все взрослое население острова, за исключением той кучки бродяг, что под главенством Свэна Торвальда образовала отряд «Гражданской гвардии».

Если дождь прекращался, густые туманы накатывались на остров. В такие ночи подходы к острову делались непроницаемыми для самых мощных прожекторов немецкой обороны. По всему побережью острова трещали пулеметы – немцы нервничали. Союзнические десанты чудились им в шуме каждой волны. Избранная союзниками тактика делала свое дело. Плотно блокировав остров, они держали гарнизон в непрерывном напряжении.

Бывали случаи, когда по какой-либо ложной тревоге гитлеровские форты разражались ливнем огня. Но не было еще ни одного случая, чтобы в просветах тумана или дождя им удалось в действительности увидеть противника. Ни корабля, ни шлюпки, ни единого солдата.

А между тем союзники почти каждую ночь просачивались на остров. Десанты высаживались маленькими группами. В часы наиболее плотного тумана или сильного дождя, глубокой ночью, когда, казалось, только безумец может отважиться подойти с моря к рифам острова Туманов, к берегу бесшумно приближались десантные баржи. Они высаживали солдат прямо в волны прибоя. По грудь, по шею в воде, а иногда накрываемые волнами и с головой, «коммандос» добирались до первых камней. Там их поджидали норвежцы.

Нечего и говорить, с каким энтузиазмом островитяне встретили своих соотечественников – норвежских солдат. Тропами, известными не всякому местному жителю, солдат отводили в горные пещеры. Здесь они обсыхали, отдыхали и ждали сигнала к общему наступлению.

Союзники накапливали силы на берегу, тщательно подготовляя удар по нацистским укреплениям с тыла. Этот удар должен был состояться в тот самый момент, когда корабли блокирующей эскадры обрушат на форты огневой шквал с моря и когда транспортные суда приступят к высадке главных сил десанта.

Однажды коменданту острова доложили, что его желает видеть пастор Сольнес. Священник ходатайствовал о разрешении прихожанам отпраздновать окончание осеннего лова, как это принято по обычаям страны.

– Лов кончился не меньше двух недель назад, – сказал комендант. – Кой черт вы вспомнили об этом?

– Совершенно верно, господин комендант. Но, как вы, наверное, помните, с тех пор не было ни одного дня без проливного дождя или сплошного тумана.

– А ваши прихожане любят ясную погоду?

– Вот именно, господин комендант, этот праздник они привыкли справлять на воде.

– То есть как это на воде?

– Население острова садится в лодки и всю ночь с песнями катается по бухте.

– Ввиду военного времени я должен запретить это. – Комендант сдвинул брови. – Впрочем, я подумаю. Обещаю завтра дать ответ.

На следующий день рыбакам было позволено справить праздник, но не разводя костров и каждому поселку в своей бухте. Собираться всем вместе в главном фиорде острова запрещалось. В каждой бухте будут дежурить вооруженные катера оккупантов.

И вот настал долгожданный ясный день. Правда, ветер был довольно силен, но это не смутило опытных моряков. Перед заходом солнца несколько десятков лодок отплыли от берега. Вооруженные катера комендатуры курсировали у входов в бухты.

Гитлеровцы посмеивались, глядя, как под порывами ветра рыбаки, громко распевая, упрямо водят свои лодки от края к краю бухты. Стало совсем темно. Было трудно поверить, что у рыбаков хватит терпения тянуть это странное развлечение. И действительно, задолго до двенадцати пение стало затихать. Одна за другой лодки возвращались к берегу. Ровно в одиннадцать часов на катерах провыли сирены, извещая об окончании праздника. Прошло еще немного времени, и вдруг в разных бухтах вспыхнули яркие огни. То были костры, разложенные на корме каждой лодки. Они казались особенно яркими на фоне полностью затемненного острова. Несколько очередей из пулеметов и автоматов, посланных без предупреждения с катеров по лодкам, прострочили тишину бухты. Костры разгорались. Трещала смола, которой были политы сучья в кострах и смазаны доски лодок. Языки пламени, раздуваемые порывистым ветром, поднимались все выше, становились все ярче. Лодки были пусты, их владельцы перебрались на берег, а деревянные суденышки, разбитые в щепы пулеметными очередями немцев, продолжали гореть. Случайно или нет, но они пылали именно там, где были расположены замаскированные немецкие форты. Немцы были бессильны прекратить эту неожиданную иллюминацию. Да и поздно! В воздухе послышался мощный гул союзных самолетов. Через несколько минут, ориентируясь по бухтам, отмеченным огнями, они начали бомбардировку.

Гитлеровское командование поняло, что наступил момент решительной атаки. Разрывы заполняли черноту неба там, где слышался гул бомбардировщиков. Вспышки выстрелов опоясали остров огненным кольцом. Мощная огневая завеса должна была преградить путь плавучим средствам десанта.

Сосредоточивая всю мощь своего огня по фронту, оккупанты не подозревали, что опасность надвигается на их укрепления с тыла. Горными тропами, по скалам и ледникам, к фортам пробирались отряды союзных солдат. В их ряды вливались патриоты. Женщины, подростки, старики, – все приняли участие в ночном наступлении. Нападение с тыла было столь неожиданным, что часть укреплений быстро перешла в руки наступающих.

За несколько минут до этого комендант, взбешенный иллюминацией в бухтах, вызвал к себе пастора. Спокойствие священника привело немца в еще большую ярость. Стуча по столу кулаком, он хрипло кричал:

– Вы ответите головой за преступление ваших чертовых рыбаков!

– Не понимаю, о каком преступлении вы говорите?

– Кто разрешил вам устраивать иллюминацию в бухтах?

– Обычай требует костров.

– Я знаю, зачем вам это понадобилось! Я прикажу повесить вас первым.

– Вам пришлось бы отвечать перед господом и моей родиной.

– Мне наплевать на вашу родину!.. И…

Пастор сделал шаг вперед и нанес немцу такой удар в подбородок, что тот, пролетев метра два и стукнувшись о письменный стол, упал без сознания. И в ту же минуту раздались взрывы, потрясшие дом комендатуры. Пастор быстро шагнул к двери. Но резкий голос за его спиной произнес:

– Господин Найденов!

Перед ним стоял незнакомый худой человек с жестким бледным лицом. В его прищуренных зеленовато-серых глазах сквозила нескрываемая насмешка.

– Вы должны знать меня со слов вашего друга Житкова. Он называл меня, вероятно, Витемой. Но я бы просил вас звать меня Вольфом.

Найденов вгляделся в черты Вольфа.

– Знать противника в лицо полезно, – сказал он наконец.

Его слова потонули в грохоте нового взрыва.

– Эта музыка – результат вашей иллюминации! – крикнул Вольф.

Найденов не ответил. Он прислушивался. На улице нарастал гул толпы. Щелкнуло несколько разрозненных выстрелов. Им ответила короткая очередь автомата. Крик… Взрыв ручной гранаты…

– Думаю, что вам доставит удовольствие повидаться с вашим другом, – сказал Вольф.

– Именно это я и намерен сегодня проделать.

– Тем лучше!

Найденов увидел направленное на него дуло пистолета.

– Я помогу вам в этом… – начал было Вольф, но удар ногой в солнечное сплетение заставил его неподвижно растянуться на полу.

Найденов распахнул окно и взглядом охватил происходящее на улице. Жестокая схватка вооруженных рыбаков с охраной комендатуры наполнила окрестность трескотней выстрелов. Сверкающие в темноте вспышки автоматов ярко отражались в стеклах окон, бросали трепещущие блики на лица сражающихся, на белые стены домов. Найденов видел, как немцы, строча из автоматов, отходили к дому комендатуры. Он видел, как из рядов наступающих рыбаков вырвался Нордаль, схватил одного из немцев поперек туловища и, прикрываясь им, как щитом, устремился к дому. Залегшие на улице рыбаки вскочили и бросились следом за предводителем. Из окон комендатуры залаяли немецкие пулеметы.

Найденов вскочил на подоконник, но кто-то схватил его за ноги и отбросил обратно в комнату. Комендант всей тяжестью своего тела прижал его к полу. Горло Найденова сжала жесткая рука.

От грохота разорвавшейся ручной гранаты дрогнула комната. Найденов потерял сознание.

Он пришел в себя от одуряющей боли в голове.

– Дорого вы мне достались, – раздался над ним голос Нордаля. Слесарь склонился над Найденовым. – Ворваться сюда стоило труда и крови. Но зато мы захватили всех, кто был в комендатуре.

– А Вольф?

– Вольф? – удивился Нордаль. – Тут не было Вольфа.

– Он был в той же комнате, что и я.

– Ну, ну, – успокаивающе произнес Нордаль. – Видно вас здорово хватили по голове, Вольф давно ушел в море на своей «Марте».

«Белая смерть»

На следующий день самолеты, обычно подходившие к острову с юго-запада, где крейсировал союзный авианосец, появились с севера, с северо-запада и северо-востока. Их было больше, чем обычно, и они принялись бомбардировать не береговую полосу с немецкими укреплениями, а центральное плато, ущелья и бухты, где сосредоточились союзники и находились рыбачьи поселки.

– Какая-то страшная ошибка! – крикнул Нордаль, наблюдавший за самолетами вместе с Найденовым. – Необходимо сейчас же связаться с союзным штабом, чтобы летчикам радировали об их просчете.

Но слова замерли на его устах. Появившиеся над островом истребители – их легко можно было опознать по ярким кругам на крыльях – уже вступили в бой с бомбардировщиками, которые Нордаль принял было за союзные. В действительности это были немцы. Прикрываемые своими истребителями, они с большой точностью пикировали на пункты, где засел союзный десант. Немецкие бомбы непрестанно выли в воздухе. Разрывы, сливаясь в один общий раскат грома, покрывали едва ли не все пространство острова.

– Эй, Нордаль! – крикнул подъехавший в джипе офицер. – Садитесь скорей ко мне. Спектакль только начинается. Эти черти джерри знают, чего хотят! – Заметив пастора, он крикнул: – Садитесь и вы! Придется на время залезть в нору.

Найденов сказал, что должен зайти в церковь. Офицер увез Нордаля, а Найденов побежал к поселку. Визжащие в воздухе осколки заставляли его то и дело бросаться на землю. Поравнявшись с поселком, он увидел, что нацистские самолеты снижаются и на бреющем полете поливают пулеметным огнем выбежавших из домиков, ищущих убежища жителей. Трупы женщин и детей лежали на улицах.

Продвигаться вперед делалось все трудней. Бомбардировка становилась с каждой минутой интенсивнее. Корабельная авиация союзников не в состоянии была отогнать непрерывно появлявшиеся с севера эскадрильи фашистских пикирующих бомбардировщиков.

Когда Найденов добрался, наконец, до церкви, то нашел на ее месте лишь груду развалин. Над ними стояли клубы дыма и едкой известковой пыли.

Такую же картину представлял собою и ближайший поселок. Несколько одиноких домиков высилось еще в отдалении, где жил Фальк. Найденов хотел пройти туда, но новые взрывы заставили его опять броситься ничком на землю.

Больше двух часов длился этот обстрел. Бомбардировщики перенесли огонь на корабли атакующей эскадры. Тем временем над центральным плато острова появились неторопливые «Юнкерсы-52». От каждого из них отделялись точки, быстро выраставшие в фигуры парашютистов – нацистский воздушный десант. Видно, в расчеты гитлеровского командования вовсе не входило уступать союзникам важную северную базу своего флота.

Приземлившись, нацистские парашютисты соединялись в отряды и вступали в бой с остатками союзной пехоты. Они дрались с тем большим мужеством, что пехоте некуда было отступать. Но храбрость солдат не могла уже спасти положение. Весь берег представлял собою сплошной вулкан песка и камней. Как только часть плато была захвачена гитлеровцами, на него стали садиться «пятьдесят вторые». Они высаживали пехоту с пушками, танкетками, броневиками. Остатки союзников были зажаты между этими отрядами и вышедшими из фортов гарнизонами. На стороне нацистов оказался теперь численный перевес и преимущество массированного огня всей подвижной техники, которую они выкатили из своих долговременных укреплений.

Плечом к плечу с союзными солдатами сражались отряды Нордаля. Но они не могли решить исход боя. Проигрыш союзников стал ясен еще прежде, чем тьма окутала остров.

Под вечер Найденову удалось отыскать Нордаля. В его штабе он нашел и Фалька. Старик был в смятении: клетки его кроличьего питомника развалились под осколками бомб, и кролики разбежались по острову.

– Крольчатник с больными животными еще цел, – произнес Фальк. – Но подумайте, что будет, если и зараженные зверьки окажутся на свободе? Всему живому на острове грозит гибель. Их нужно уничтожить. Не поможете ли вы мне в этом? – обратился Фальк к Найденову.

Они отправились в трудный путь.

Большая часть острова уже находилась в руках оккупантов. Их солдаты не щадили никого. Женщины и старики, даже не пытавшиеся сопротивляться, погибали под выстрелами, под ударами штыков.

Только темнота ночи помогла Найденову и Фальку избежать встреч с вражескими солдатами, хозяйничавшими в поселке. Когда они подошли к домику Фалька, Найденову показалось, что там кто-то есть. Он велел доценту оставаться на месте, а сам ползком приблизился к дому. В домике оказались немцы. Из их разговоров Найденов понял, чем они были заняты: убивали кроликов. Фельдфебель распоряжался операцией, которую называл «заготовкой мяса для бульона». Найденов уже хотел было ползти обратно, когда услышал приказ фельдфебеля:

– А все, что есть в доме, ломай, ребята! Чтобы ничего не осталось после этих норвежских свиней.

Из домика послышался треск уничтожаемой мебели, звон посуды.

– Эй, господин фельдфебель, – раздался чей-то голос, – тут настоящая кухня ведьмы. По крайней мере, сотня банок. Что с ними делать?

– Бей все, что не годится для выпивки! – крикнул фельдфебель.

Зазвенели разбиваемые банки.

Найденов почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев: разбивали посуду со смертоносным микробом.

Он бросился к Фальку.

Фальк понял все с первого слова.

Громыхая протезом, он ворвался в штаб Нордаля.

– Все, кто не покинет остров в течение двух часов, погибнут! – крикнул он еще с порога.

Вскоре, втайне от немцев, шли приготовления к тому, чтобы все уцелевшие жители были под покровом ночи посажены на рыболовные суда и покинули родной остров. Берег разбили на участки, прилегающие к бухтам. Руководство одним из них досталось Найденову.

Женщины и подростки работали наравне с рыбаками. Кое-где тонкий ледок успел прихватить суда. Лед был слишком слаб, чтобы выдержать даже детей, но достаточно крепок, чтобы спаять суда с берегом… Людям пришлось рубить его, стоя по грудь в воде. Но Найденов не слышал ни одной жалобы. Его приказания выполнялись быстро и точно. Промокший до нитки, в обледеневшей одежде, он стоял на берегу, провожая отходящие утлые суденышки.

У берега оставался один маленький моторный катерок, на котором должен был уйти с двумя рыбаками, своими помощниками, и сам Найденов. Видя, что последнее рыбачье судно готовится отплыть, он сказал рыбакам:

– Вы должны уйти с этим судном.

– О нет, господин пастор! – старый рыбак покачал головой. – Мы должны сопровождать вас на катере, – так сказал Нордаль.

Найденов нахмурился.

– Готовы ли вы исполнить любое мое распоряжение?

– Приказывайте, господин пастор.

– Приказываю уходить с последним ботом. Я остаюсь тут.

– Это невозможно! – воскликнул рыбак.

– Скажите Нордалю, что у меня тут есть дело. Как только я его улажу, нагоню вас в море.

Рыбаки помялись, но судно уже отходило. Они нехотя вошли в воду и взобрались на борт.

Найденов вынул из катера автомат, набил карманы патронами и пошел прочь от берега. По мере того как он удалялся в глубь острова, все чаще попадались лежащие на земле тела немецких солдат. Но здесь не было боев, и это не могли быть убитые. Найденов остановился у одного из трупов. Неестественная даже для покойника бледность покрывала лицо немца. Оно казалось вылепленным из алебастра. Так же выглядел второй, третий…

Невдалеке Найденов увидел нацистского солдата, который брел, спотыкаясь, вытянув вперед руки, словно пытаясь ухватиться за что-то. Найденов быстро прицелился и выстрелил. Солдат упал. Найденов подбежал и осветил его фонарем. Известковая белизна заливала лицо и руки немца.

– Белая смерть! – с невольным содроганием проговорил Найденов.

Он вернулся к берегу и, запустив мотор катера, вывел его из бухточки и направил на главный рейд, где в полумраке снежной ночи виднелись высокие мачты «Марты», искусно спрятанной в изломе скалистого берега. Найденов не мог покинуть остров, не попытавшись спасти Житкова и Бураго. Он и сам еще не знал, что сможет сделать, но смело направил катер к «Марте».

Не обращая внимания на оклики часовых, он взбежал по трапу и потребовал от вахтенного офицера, чтобы тот соединил его по радиотелефону со старшим начальником на острове. К его собственному удивлению, как только офицер доложил о неожиданном появлении пастора, с острова последовало приказание передать ему микрофон.

– Рад узнать, что вы живы и здоровы, – услышал Найденов в наушниках голос Вольфа.

Мысли вихрем понеслись в мозгу: дальнейшее пребывание Житкова и Бураго на острове грозит им смертью. Но как заставить Вольфа немедленно перевести пленников на «Марту»?

– Через час, – сказал Найденов, – всех, кто останется на острове, постигнет участь солдат, трупы которых уже покрывают скалы.

– Вам так дорога моя жизнь? – насмешливо спросил Вольф-Витема.

– Я думаю о моих друзьях.

– А если я оставлю их на острове?

– Это не в ваших интересах, – уверенно сказал Найденов.

Секунда размышления – и он сказал вахтенному начальнику:

– Господин Вольф желает вам что-то сказать.

Передав офицеру микрофон, он принялся стаскивать с головы наушники и при этом проявил несвойственную ему неловкость: наушники выскользнули из рук и упали на палубу. Брызнули осколки эбонита. Разбитая мембрана вывалилась из обоймы…

Пока радист прилаживал другие наушники, пока офицер выслушивал приказание Вольфа – немедленно схватить пастора и держать под крепким караулом, – того и след простыл. Выбежавший на верхнюю палубу офицер услышал только удаляющийся стук мотора.

На берегу уже никого не было. Найденов подошел к первому попавшемуся автомобилю. Он погнал машину полным ходом на центральное плато острова. Странное и страшное зрелище представилось ему там. На равнине, припущенной первым снежком, вокруг неподвижных «Юнкерсов», не так давно доставивших сюда отряды воздушного десанта, в самых различных позах застыли тела мертвых экипажей, механиков, обслуживающего персонала, рабочих, солдат. Никто не мешал Найденову заглядывать в самолеты. Он обошел их один за другим, выбрал тот, который был заправлен полным запасом бензина, с другого снял спасательную резиновую лодку, с третьего – продовольственный пакет и сигнальные ракеты. Он выбрал себе комбинезон по росту, пригнал лямки парашюта, проверил компасы и автопилот.

Моторы были запущены и прогреты. Оставалось подождать с полчаса до полного рассвета. Можно было отдохнуть и детально обдумать план действий.

Как только первый отсвет зари появился над краем плоскогорья, Найденов снова запустил моторы. Они работали ровно и четко. Он занял место пилота, проверил управление, отпустил тормоза и включил форсаж. Машина плавно сдвинулась, погромыхивая на камнях, побежала по плато. Самолет легко оторвался. Найденов провел его немного по прямой, чтобы освоиться с управлением, сделал круг и пошел в сторону главной бухты.

Перед ним мелькнул неправильный треугольник плато, скалы, опушенные по северным склонам снегом, белая лента сала, опоясавшего береговую полосу; вздыбилась и тотчас растаяла в расселине темная тучка птичьего базара. Вот появилась подкова главной бухты. Найденов сразу поймал в ней темный силуэт «Марты». Сперва он показался неподвижным. Но бурунчик под носом судна, уловленный острым глазом морского летчика, сказал Найденову, что корабль на ходу: Вольф покидал остров.

Найденов ни минуты не сомневался в том, что на борту «Марты» находятся Житков и Бураго. Он снизился над кораблем, прошел над самыми его мачтами и спокойным разворотом вывел машину на юго-запад. Там, по его расчетам, должна была находиться эскадра союзников; туда же было приказано двигаться и судам рыбачьей флотилии.

Скоро остров Туманов и крошечный кораблик, медленно выползавший из бухты, остались далеко позади. Они растворились в утренней дымке, повисшей над морем, и исчезли.

Глава восьмая. Таинственный корабль

Лодка должна затонуть

Найденов с беспокойством поглядывал на индикатор обледенения. Несмотря на то, что он давно включил антиобледенители, предательская корка льда на крыльях самолета продолжала расти. Самолет отказывался набирать высоту.

Оставалось одно: вырваться из района высокой влажности. Найденов считал, что скорее всего он достигнет этого, двигаясь навстречу ветру, несшему влажную мглу с юга. Он лег на южный курс. Летчик был уверен, что, добравшись до южной кромки, спокойно повернет на запад. Горючего должно было хватить надолго.

Однако время шло, а положение самолета не улучшалось. Найденов чувствовал, как с каждой минутой машина тяжелеет, перестает подчиняться, и он понял: дальнейший полет невозможен, через каких-нибудь полчаса ледяная корка на плоскостях заставит его сесть на воду.

Садиться в море на сухопутной машине?!

Вокруг ничего – только неприветливое море и хмурое, низко нависшее небо. Кое-где на поверхности воды белели пятна плавучего льда – небольшие, разбитые течениями и выветренные остатки паков. Нечего было и думать совершить на них посадку.

«Юнкерс» шел уже над самой водой, едва не сбивая гребешки волн. Найденов не выпускал бесполезного шасси. Садиться нужно было на брюхо.

Он не представлял себе, сколько времени самолет сможет продержаться на воде: час, полтора или, может быть, пять минут…

Едва машина коснулась воды и замедлила движение, Найденов бросился к надувному тузику, развернул его и присоединил к вентилю патрубок баллона со сжатым воздухом, надул лодку, сложил в нее все, что могло оказаться полезным в предстоящем плавании. К тому времени, когда все было готово, вода появилась уже в кабине самолета. Найденов вытолкнул тузик на воду и сошел в него.

Он машинально взял весло, но тут же с досадой положил обратно. Куда грести? Зачем? Не лучше ли поберечь силы?..

Впервые за последние дни он имел возможность вытянуться. Надутая резина пружинила под ним, как хороший матрац. Найденов проверил и надел на себя спасательный жилет. Из второго устроил удобное изголовье, натянул на себя вместо одеяла подбитый войлоком чехол от самолетного мотора и закрыл глаза. Было тепло и удобно.

Найденов крепко спал. Он не чувствовал, что ветер делался все крепче, все порывистей. А он срывал с валов гребешки и разбрасывал их мелкой пылью, то и дело обдавая брызгами крошечную лодочку и спящего в ней летчика. По временам волны поднимали тузик так высоко, что с него можно было обозреть весь горизонт.

Непроницаемая темнота ночи окутала вселенную. Может быть, Найденов умудрился бы проспать и всю ночь, если бы крутая волна не обдала его вдруг холодным душем.

Он сел, принялся вычерпывать воду, но не успел вычерпать и половины, как другая волна снова окатила его.

Найденов удивился: такая легкая лодочка должна была бы скользить по самой крутой волне. Как же попадает в нее вода? Он ощупал борта и с ужасом убедился в том, что они потеряли первоначальную упругость. Значит, клапан пропускал воздух. От мысли о том, что произойдет, когда тузик утратит плавучесть, Найденова пробрал холод. Правда, утонуть он не сможет, – ведь у него есть два спасательных жилета. Но долго ли выдержишь в ледяной воде?

Вторая половина ночи прошла в бесплодных попытках исправить клапан и вычерпать воду своим шлемом.

Найденову не раз приходилось читать истории о страхе перед медленно приближающейся смертью. Теперь он имел возможность на собственном опыте проверить их правдивость. И он понял: разговоры о лишней секунде жизни – не пустая болтовня. Но чем неотвратимее казалась гибель, тем яростней становилось желание жить. Ведь его жизнь нужна не только ему – она нужна его родине, его друзьям. Их спасение – он был в этом убежден – зависит от него. Да в конце концов и сам он вовсе не желает умирать! Черт побери! Он любит жизнь!..

Оболочка лодки морщилась, как кожура выжимаемого лимона. Вода уже свободно перекатывалась через борта. Найденов повесил на грудь мешочек с печеньем и флягу с коньяком, обмотал вокруг шеи запасный плавательный жилет.

Спокойно, как посторонний зритель, он стал следить за погружением своего суденышка, теперь уже не сомневаясь в том, что оно должно утонуть…

«Одда»

Прошло еще около часа, когда Найденову показалось, что в зловещее журчание воды, перекатывавшейся через тузик, вмешался какой-то посторонний звук. Он был похож на равномерные всплески волн у набережной. Летчик с удивлением поднял голову, прислушался. Можно было подумать, будто поблизости берег, хотя никакого берега тут не могло быть.

Найденов оглянулся. Восток уже достаточно посветлел. Волнующаяся поверхность моря была залита розовато-серой мглой. Ну, разумеется, никакого берега нет и в помине. Но тут же Найденов чертыхнулся: из-за гребня высокой волны показалось что-то большое, темное. И тотчас исчезло. Найденов встал на колени, чтобы лучше видеть. Но днище тузика не удержало его, прогнулось. Найденов потерял равновесие и упал за борт. Спасательные жилеты сразу раздулись и вынесли его на поверхность. Он сбросил обувь, расстегнул ремень автомата, освободился от всего, что было уже ненужно и только мешало держаться на воде.

Попав на вершину волны, Найденов поспешно огляделся, надеясь найти большой темный предмет, который промелькнул перед ним. «Даже если это всего только небольшой риф…»

Найденов не успел додумать, как взору его представилось нечто столь неожиданное, что он готов был зубами вцепиться в скользкую грудь волны, чтобы еще хоть секунду удержаться на ее гребне. Но волны не ждали: две-три секунды и Найденов был снова низвергнут в пропасть, из которой виднелись лишь клочья низко бегущих туч. Он с нетерпением ждал следующего вала, а когда волна вновь подняла его, окончательно убедился: корабль – не галлюцинация! Он готов был поклясться, что в одном из иллюминаторов мерцал свет.

С каждой новой волной расстояние между Найденовым и судном уменьшалось, и вскоре он оказался под его бортом.

На крик никто не отозвался. На судне не было заметно никакого движения. Корабль дрейфовал с застопоренными машинами.

Теперь, вместо того чтобы стремиться к кораблю, Найденову приходилось сопротивляться волнам, грозившим размозжить ему голову о стальные борты. Он поплыл вокруг корабля. Под кормой увидел лаглинь. Благодаря неподвижности судна линь свисал почти вертикально. Несколько сильных взмахов и Найденов крепко ухватился за конец, повис на лине.

Взбираться было нелегко: мокрый тонкий линь выскальзывал из рук. И все же через минуту Найденов достал носком правой ноги до иллюминатора, а вслед за тем, ухватившись за поручни, в изнеможении перевалился на палубу судна.

Но даже и теперь никто не обратил внимания на его появление, никто его не окликнул. Как видно, вся вахта позорно спала.

Первым, кого Найденов увидел, был вахтенный на полуюте, спавший, примостившись за виндзейлем. Когда Найденов проходил мимо, матрос даже не поднял головы…

Миновав погруженный в тишину шкафут, Найденов поднялся на мостик. В ходовой рубке, разметавшись на диване, лежал штурман. Одна рука его с зажатым циркулем покоилась на карте, разостланной по столу. Сквозь растворенную в штурвальное отделение дверь проникал свет. Найденов увидел рулевого. Матрос всем телом навалился на штурвал и совершал странные судорожные движения. Можно было подумать, что он борется с непослушным рулем. Приблизившись, Найденов понял: не рулевой борется со штурвалом, а штурвал мотает его – матрос мешком висел на его спицах. И тут страшная догадка мелькнула у Найденова. Они все мертвы: рулевой, вахтенный на палубе – все.

Мысль о том, что он попал на корабль, пораженный какой-то страшной эпидемией, заставила Найденова содрогнуться. Но отступать было некуда.

Он вспомнил, что еще с воды заметил в одном из иллюминаторов свет. Быть может, на судне еще есть живые люди и они нуждаются в помощи?!

Найденов спустился в жилую палубу. Сейчас его уже не так поразил вид кают-компании, где в необычных позах сидело несколько офицеров. Одни из них откинулись на спинки кресел, другие уронили головы на стол. Тарелки с недоеденными кушаньями и недопитые стаканы свидетельствовали о том, что смерть поразила офицеров неожиданно и мгновенно.

Капитана Найденов нашел в его салоне, за письменным столом. Капитан сидел, выпрямившись, с вытянутыми на столе руками. В правой руке был крепко зажат смятый лист бумаги.

Свежий ветер, ворвавшийся в растворенный иллюминатор, напомнил Найденову, что он промок до костей. Он отворил шкаф. Платье капитана было аккуратно развешано на плечиках. Найденов выбрал теплую тужурку, брюки. С расшитой золотом капитанской фуражкой на голове отправился дальше.

Ни одного живого существа на всем корабле!

Но какова же таинственная причина столь внезапной гибели экипажа?

Найденову хотелось осмотреть весь корабль, но внутренние помещения были погружены во мрак: электричества не было, а тусклый свет утра только еще начинал пробиваться в иллюминаторы. Найденов был слишком утомлен ночью, проведенной в тузике, и потому, поразмыслив, он решил, прежде всего, отдохнуть, выспаться, а потом уже до конца обследовать судно.

Отыскав свободную офицерскую каюту, Найденов заперся в ней и повалился в мягкую глубокую койку.

Как ни крепко ему спалось, но проснулся он от шороха. За дверью слышались осторожные шаги. Вот они удаляются; затихли совсем…

Найденов с трудом приподнялся в койке. Голова болела словно от сильного угара, в висках стучало, сухой кашель разрывал грудь.

Найденов отдернул штору и распахнул иллюминатор. Яркий солнечный свет ударил в каюту вместе со струей свежего воздуха. Преодолевая желание снова лечь, Найденов заставил себя умыться. Стоя над умывальником, он заметил, что все медные части покрыты ярко-зеленой окисью, словно их невесть сколько времени не чистили.

Предположение о нерадивости команды пришлось тут же отбросить: потемнели все открытые металлические предметы в каюте, вплоть до пуговиц на одежде, развешанной по переборкам.

Найденов принюхался. В каюте не было никакого подозрительного запаха, но ему стало ясно, что воздух в ней отравлен: пуговицы его собственного комбинезона тоже начали темнеть.

Это открытие заставило поспешить с осмотром судна. Войдя в кают-компанию, Найденов замер на пороге: за столом никого не было. Он бросился на палубу. Не было ни вахтенного помощника в штурманской рубке, ни рулевого, ни матроса на полуюте.

Все исчезли.

Дневник графа Шеллинга

После некоторого колебания Найденов вернулся во внутренние помещения судна. Обходя кладовые, он обнаружил нечто, могущее, как ему казалось, служить ключом к страшной загадке смерти экипажа: целый склад баллонов, в каких перевозят сжатый газ. Все они были помечены одинаковым знаком: два желтых креста в голубом круге. Больше десятка этих баллонов оказались откупоренными. Все металлическое в самой кладовой и поблизости от нее было покрыто окисью. Найденову стало очевидно, что не только окисление металла, но и смерть экипажа – не что иное, как результат действия сильного газа, содержавшегося в опустошенных баллонах. Как получилось, что этот газ был выпущен – случайность это или злонамеренность, – в данный момент имело второстепенное значение.

Найдя причину смерти экипажа, Найденов почувствовал некоторое облегчение: он знал теперь, откуда может грозить опасность и ему самому.

И тут у него возникло неприятное подозрение… Правда, и название судна, «Одда», и порт приписки, Тремсе, были норвежскими; по-норвежски были сделаны все надписи на корабле, на столах лежали норвежские газеты и книги… Но ведь сами норвежцы не изготовляют боевых отравляющих веществ! Не было сомнения, что судно везло нацистские баллоны. Но куда? Может быть, все на тот же остров Туманов? А возможно, и само судно было немецким, замаскированным под норвежское. И хотя сейчас этот вопрос тоже не имел жизненного значения, но Найденов решил все же установить истинное лицо парохода.

Судовой журнал был в полном порядке: он велся по-норвежски. Норвежские морские карты лежали в рубке. Барометр, секстан, хронометры – все имело норвежские марки.

Осмотр каюты ревизора тоже ничего не дал. Оставалось заняться разборкой документов в капитанском салоне.

Переступив порог салона, Найденов застыл как вкопанный: мертвый капитан тоже покинул свое место. Он больше не сидел в кресле, откинувшись на его спинку, а скорчился в койке лицом к переборке.

Найденов тронул капитана за плечо. Оно было сковано холодом смерти…

Невольно озираясь на лежащего в нише капитана, Найденов принялся за обследование его стола. Официальные бумаги и тут были норвежскими. Но вот в одном из ящиков, которые Найденов отпирал ключами, найденными в кармане мертвеца, он обнаружил объемистую кожаную тетрадь. Это был дневник. Личный дневник, автор которого в самом начале называл себя корветтен-капитаном германского военного флота графом Хельмугом фон Шеллинг. Был ли это тот, чей труп лежал теперь на койке?

Найденов углубился в чтение дневника. Скоро он нашел ответы почти на все интересовавшие его вопросы. Граф Шеллинг с достаточной откровенностью рассказывал об истинной цели своего плавания: под видом норвежского купца он должен был прорваться сквозь блокаду и доставить гарнизону острова Туманов баллоны с боевым газом. Но Шеллинг опоздал. Радиограмма предупредила его в пути, что Витема вынужден покинуть остров, опустошенный «белой смертью».

Несколько дальше Найденов нашел запись, заставившую его вздрогнуть.

«Капитан Вольф назначил мне рандеву для принятия секретных документов, содержащих важную военную тайну русских. Он не хочет брать эти бумаги с собою в рейдерство. Я доставлю их в Германию…» – следовали координаты встречи, несколько коротких записей о днях, предшествовавших этой встрече, и затем:

«…вместе с документами Вольф передал мне и русского пленника – их автора. Это какой-то ученый. Я должен доставить этого волосатого чудака в Германию. Наши молодцы сумеют вышибить из него тайну какого-то замечательного открытия. Если это не блеф, то его открытие должно перевернуть все представления о морской войне…»

Найденов дважды перечел неразборчивую готику Шеллинга. Сомнений быть не могло: речь шла о Бураго. Профессор был на этом корабле! Значит и его труп лежит в каком-нибудь каземате под крепкими запорами. Увы, ни одна запись не давала даже намека на то, куда Шеллинг запрятал своего пленника. Найденов отбросил дневник и, запасшись капитанским фонарем, устремился на розыски тайника, где смерть настигла старого ученого.

Он обшарил все судно – от междудонного пространства до рубки, – но нигде не обнаружил следов судовой тюрьмы. Он осмотрел каждый труп, но ни в одном из них не опознал Бураго. Оставалось предположить, что тело профессора было в числе исчезнувших ночью с корабля. Новая забота овладела Найденовым: найти причину странного исчезновения мертвецов.

Вернувшись в капитанский салон, он занялся поисками документов, полученных Шеллингом от Витемы.

Надвигалась ночь. В темноте все равно не подготовишься к бегству с этого плавучего кладбища. И Найденов решил заняться тем, о чем уже давно и настойчиво напоминал ему желудок, – подкреплением сил. Искать пищу пришлось недолго. Ею были полны баталерка и оба камбуза. Значительная часть консервных банок, смазанных салом или завернутых в промасленную бумагу, так же как и стеклянные банки с компотом и разными деликатесами, не пострадала от газа. Найденов смело уселся за ужин, которому мог бы позавидовать и сам покойный граф Шеллинг. Бутылка отличного «Либфраумильха» окончательно настроила Найденова на оптимистический лад. Он взял кофейник и чашку и решил вернуться в каюту, где ночевал. Она, вероятно, проветрилась, а койка в ней достаточно удобна…

Повернув ключ, он толкнул дверь каюты, и кофейник и чашка вылетели у него из рук, вышибленные упавшим сверху тяжелым предметом. Найденов отскочил. Пудовая кувалда лежала у его ног. Она пролетела в каком-нибудь дюйме от его головы. Над дверью он увидел нехитрое приспособление из гвоздя и веревки, приведшее эту западню в действие.

Найденов стоял в нерешительности: какие еще сюрпризы ожидают его в каюте?.. И все же он вошел и притворил за собою дверь.

Вспомнив о газовых баллонах, направился к складу и навесил на его дверь тяжелый замок. По пути заглянул в офицерские каюты и запасся двумя парабеллумами девятимиллиметрового калибра. Теперь он был спокойнее.

Вернувшись в каюту, Найденов запер дверь и повалился в койку, твердо решив с первыми лучами солнца приняться за подготовку похода на моторном катере. Подальше от этого зловещего судна!

Бутылка вина, свежий северный воздух, врывающийся в распахнутый иллюминатор, усталость и молодость – все это делало сон Найденова крепким. И все же и на этот раз он услышал, как медный наконечник брандспойта, спустившийся снаружи к его иллюминатору, звякнул о сталь обшивки. Шланг покачивался, как бы проверяя, не проснулся ли пассажир. Впрочем, Найденов и сам не знал, чудится ли ему это во сне или он действительно приоткрыл глаза и видит, как из медного наконечника брандспойта к иллюминатору стекает желтоватая струйка тяжелого газа. Газ растекается, заволакивает иллюминатор, разносится легким морским ветерком вдоль борта…

Найденов вскочил и захлопнул иллюминатор. Сжимая в руках пистолеты, он помчался на верхнюю палубу. Толстые шерстяные носки делали его шаги неслышными. Быстро миновав коридор, он взбежал на палубу. В том месте, под которым была расположена его каюта, он заметил силуэт человека и, не раздумывая, дал по нему несколько выстрелов. Человек остался на месте. Через мгновение Найденов ухватил его за плечо, и тут же в ужасе отпрянул: это был окоченевший труп матроса.

Мертвец, который стреляет

Остаток ночи прошел неспокойно. Несколько раз Найденову чудились крадущиеся за дверью шаги, потом показалось, что он видел промелькнувшую мимо неплотно притворенной двери тень человека.

После утреннего завтрака Найденов приступил к осмотру катера, избранного для отплытия с «Одды». Проверял мотор, наполнил бак газолином, тщательно упаковал запасные бидоны. Немало внимания уделил он и парусному вооружению. На все это ушла большая часть дня. К заходу солнца он успел подготовить продукты, одеяла, брезент – все необходимое для продолжительного плавания.

Уже в полутьме Найденов развернул шлюпбалки, тщательно разобрал тали и пристроил их так, чтобы иметь возможность, сев в катер, самому стравить его. Лишь после этого он занялся ужином. Потом, прихватив бутылку коньяку, оделся потеплей и, отправившись в рубку, устроился на диване так, чтобы все время видеть картушку. Не желая напрасно тратить силы, он закрепил штурвал тросом.

Выбирая место в рубке, Найденов думал о катере. Кто знает, чего можно ждать от беспокойных мертвецов, населяющих корабль?.. В том, что покойники продолжают проявлять необъяснимую активность, он убедился еще раз, спустившись в капитанский салон за астрономическими таблицами: теперь капитан переселился с койки в коридор. Он сидел, прислонившись к переборке и широко открытыми остекленевшими глазами смотрел на дверь своей каюты. Ящики его письменного стола были выдвинуты, бумаги раскиданы, содержимое платяного шкафа и чемоданов разбросано по палубе.

Черт возьми, кто же, наконец, учинил этот разгром? Не сам же мертвый Шеллинг искал свой дневник?..

Вспомнив о дневнике капитана, Найденов подумал, что, может быть, под словами «секретные документы, полученные от Вольфа» Шеллинг разумел не только бумаги Бураго. Там могли быть и другие ценные военные документы. Найденов методически, листик за листиком, пересмотрел дневник. Да, тут было от чего задрожать рукам! Точные планы фортификационных сооружений острова Туманов, карты минных полей, преграждающих доступ в немецкие порты, секретный код радиосигналов – все было здесь. Нашлась даже копия радиограммы главному морскому штабу о том, что обстоятельства заставляют Вольфа-Витему снова изменить название своего корабля и что он намерен теперь начать рейдерство. Далее Витема давал свои позывные и волну для различного времени суток.

Найденов не мог отказать себе в удовольствии снестись с Витемой и отправился в радиорубку.

Составляя депешу от имени Шеллинга, он мельком глянул на карту и включил в депешу первое, что попало на глаза:

«…прошел траверз острова Рольфа, приближаюсь Хаммерфесту…»

Дальше шло сообщение о здоровье русского пленника, пожелание счастливого плавания, и, как бы невзначай, просьба сообщить свое место и намерения.

К радости Найденова, Витема не заставил себя ждать с ответом. Капитан выразил удовлетворение по поводу того, что у Шеллинга все благополучно; просил не рисковать встречами с английскими кораблями; ради сохранения доверенного ему пленника и важных документов советовал идти фиордами. И, наконец, сообщил, где находится.

Найденов не поверил своим глазам, когда, глянув на карту, определил координаты Витемы. Если местонахождение «Одды» определено верно, то они были самыми близкими соседями: того и гляди течения и ветры, игрушкой которых является «Одда», столкнут ее с кораблем Витемы.

Такая перспектива заставила Найденова снова поспешить в ходовую рубку. Там он мог делать сразу два дела: удерживать корабль поперек волны, чтобы его меньше мотало, и наблюдать за катером, приготовленным к походу.

Нервное напряжение заставляло Найденова при каждом подозрительном звуке хвататься за оружие. Он беспокойно поглядывал на катер. Жалел, что сразу не убрал с палубы приготовленные для похода продукты, одеяла и прочие принадлежности.

Когда продукты были перенесены под крышу, следовало подумать о том, чтобы укрепить по-штормовому катер. И тут Найденову показалось, что в рубке, где лежали все его мореходные инструменты и карты, снова мелькнула тень человека. Да, да, тень человека! Найденов не верил в привидения, хотя обстоятельства, кажется, могли бы заставить поверить в них.

В окошке рубки сверкнула вспышка выстрела. Другая… третья… Пуля вдребезги разнесла блок, через который Найденов только что пытался протащить трос. Забыв о катере, о шторме, обо всем на свете, кроме желания схватить, наконец, своего таинственного врага, Найденов бросился на мостик. Там уже никого не было, но не оказалось и приготовленной винтовки.

Трос, которым он подвязал колесо штурвала, был перерублен.

Пока Найденов исправлял это приспособление, чтобы избавить «Одду» от бортовой качки, прошло минут десять. Когда же, окончив работу, он побежал на правое крыло мостика, чтобы спуститься к катеру, то едва не скатился с трапа и даже громко выругался: ветер развевал болтающиеся на шлюпбалках концы обрезанных талей. Катер был сброшен за борт. Найденов мельком увидел его в тот самый момент, когда волна несла его на борт «Одды». Послышался крепкий удар, и катер перестал существовать.

Найденов окинул взглядом палубу и на этот раз отчетливо увидел в конце спардека человека, бегущего к корме. Не раздумывая, Найденов разрядил в него всю обойму парабеллума, но таинственный противник исчез так же неожиданно, как и появился.

Найденов в сердцах переменил обойму. Соседство привидения, умеющего стрелять и, как бритвой, перерезать трехдюймовые тросы, совершенно не устраивало его. Он не спеша пошел к тому месту, где видел человека. Посветил фонариком и протяжно свистнул: на переборке виднелись капли крови. Кровь, алая кровь текла в жилах таинственного мертвеца или призрака!

На утро – это было уже третье утро на «Одде» – Найденов проклинал себя за то, что сразу же, ночью, не пошел на поиски врага. Очнувшись от короткого сна, которым он забылся в рубке, он сделал новое открытие: оба трапа, ведущие из ходовой рубки на верхнюю палубу, были разобраны. Из них вынули все ступеньки – сверху донизу. Найденов поразился: это было сделано так бесшумно, что не нарушило его тревожного сна. Разумеется, для Найденова не составило бы труда соскочить с мостика, – но как попадешь обратно? Всякие времянки или тросы, которые он приладил бы, противник легко уничтожит. А это значит, что Найденов не сумеет добраться до штурвального отделения и хоть сколько-нибудь влиять на судьбу дрейфующей «Одды». С другой стороны, оставаясь на мостике и в рубке, Найденов тем самым предоставлял остальное судно во власть противника. Здесь было над чем подумать!

* * *

Палуба мостика белела от соли. Найденов, стараясь сохранить равновесие на этой скользкой, как лед, поверхности, ловил в секстан низкое солнце, изредка выглядывавшее в разрывы туч. Наконец это ему удалось. Он поднял к глазам хронометр, и… тут с силой выбитый у него из рук секстан ударился о поручни и разбился. Найденов отскочил в сторону и присел. Вторая пуля пробила брезент фартука там, где он только что стоял.

Распластавшись на палубе, Найденов приподнял фуражку над брезентом. Она тотчас была пронизана пулей.

«Стрелок неплох, – подумал Найденов. – Удивительно, что он разбил секстан, а не мою голову».

Между тем никем не управляемое судно повернулось бортом к волне. Найденов прополз к трапу, быстро скатился в рубку, чтобы заняться штурвалом, но тотчас же убедился, что все его усилия бесполезны: колесо штурвала вращалось свободно, не оказывая никакого влияния на движение судна. Либо сорвано перо руля, либо перебиты штуртросы, ведущие от штурвала к румпелю.

Найденов решил найти повреждение и спустился на палубу с левого крыла мостика. Расчет был верен: враг его не видел. Найденов быстро обнаружил повреждение: действительно, штуртрос был разъединен.

Хлопок выстрела прервал размышления. По начавшей уже вырабатываться привычке Найденов тотчас присел за выступ трюма. Было ясно: в любую минуту, где бы он ни находился, можно ждать пули.

Ну что же, он готов к поединку. Но пусть уж не посетует и враг.

Не выпуская из рук пистолета, Найденов еще раз, крадучись, обошел несколько кают и раздобыл себе винтовку с достаточным количеством патронов. Но пока он рыскал по каютам, враг, видимо, выработал какой-то новый план: Найденов нашел все двери в проходах на нос запертыми. Теперь он был лишен возможности проникнуть в носовую часть судна. Идти по открытой палубе – значило подставить себя под выстрелы. Что же, придется отказаться от посещения офицерских кают, кают-компании и офицерского камбуза. Правда, в матросском камбузе скудно с едой, но голодная смерть ему не угрожает.

Найденов повернул назад, намереваясь заняться приготовлением чашки крепкого кофе. Только теперь, подумав о кофе, он понял, до чего проголодался и устал. Он подошел к камбузу и…

– Черт бы его взял! – вырвалось у него, когда он понял, что план врага был продуман во всех деталях: изолируя Найденова в корме, незнакомец не оставил ему ничего, что можно было есть. Посреди камбуза лежал откупоренный баллон с газом. Продукты, вода – решительно все было отравлено. Жестянки с консервами проткнуты, стеклянные банки разбиты, деревянный бочонок с пивом открыт.

«Черный орел»

Если бы дверь камбуза не была плотно затворена, газ, растекшись по кораблю, несомненно, убил бы и Найденова. Но таинственный враг, по-видимому, понимал, что при этом мог погибнуть и сам, и не только предусмотрительно затворил дверь камбуза, но открыл в нем иллюминатор, чтобы, сделав свое дело – отравив продукты, – газ выветрился.

Итак, ни пищи, ни глотка кофе или хотя бы воды.

В бессильной злобе Найденов сжал кулаки. Овладев собой, он постарался хладнокровно продумать создавшееся положение.

Он подошел к двери, ведущей по коридору в нос судна, и осмотрел ее. Ключ торчал с противоположной стороны, зато со стороны кормы, где был Найденов, оказались все аварийные задрайки. Дело минуты – повернуть их. Дверь была накрепко задраена.

Быстро перебежав в проход левого борта, Найденов проделал то же самое и там. Затем настала очередь дверей, ведущих из кормовых помещений на верхнюю палубу. Вскоре можно было ручаться, что ни одно живое существо не сумеет проникнуть сюда с носа, минуя палубу.

Затем Найденов спустился в машинное отделение и, отыскав маховик управления клинкетами, привел его в действие. Тяжелые стальные заслонки в водонепроницаемых переборках встали по местам. Кормовая часть «Одды» была окончательно изолирована от носовой.

* * *

Под косыми лучами солнца море светилось зеленым сиянием. Оно казалось величественным, но вовсе не грозным. Было трудно поверить, что это по его вине «Одда» выглядит, как после жестокой битвы: не осталось квадратного метра палубы, не носящего следов разрушения; у бортов – ни одной шлюпки; шлюпбалки сиротливо глядели в небо вопросительными знаками своих изогнутых труб; беспорядочно болтались оборванные тали. Блоки громко хлопали по железу. Фор-стеньга была обломана у самого марса. Из четырех стрел фока две были сорваны, третья уперлась в крышку первого люка. На шкафуте виднелась груда скрученного железа, в которую превратилась кормовая надстройка.

На палубе царила относительная тишина. Заглянув через борт, Найденов понял, почему сейчас «Одду» качает меньше: вода была гораздо выше ватерлинии. Не было ничего удивительного, что судно набрало воды. Если полученная от ударов руля пробоина или течь, образовавшаяся между разошедшимися листами обшивки, велика, устойчивость судна будет увеличиваться за счет быстрого погружения. При этой мысли Найденов обвел взглядом горизонт и замер от радостной неожиданности: четкий силуэт корабля вырисовывался за скатившейся от горизонта волной. Вот корабль исчез за новым валом, снова вынырнул…

Найденов ясно видел: это был трехмачтовый парусник.

Пренебрегая опасностью получить напоследок пулю, Найденов вскарабкался на мостик и взял бинокль. Он наслаждался видом стройных очертаний парусника, плавно, но уверенно взбиравшегося по склонам водяных холмов. Нельзя было не заглядеться на бег судна. И линии его были прекрасны. Высокие мачты, одетые фестонами парусины, выглядели нарядно.

Найденов был уверен, что и на паруснике заметили его корабль. Парусник, изменив курс, шел на сближение с «Оддой». С каждой минутой очертания судна-спасителя делались ясней. Вот до его гордо поднятого бушприта осталось не больше двадцати кабельтовых. Найденов видел уже золото надписи на остром носу. Напрягая зрение, прочел: «Черный орел». По-видимому, это было американское судно. Только нейтральный торговый корабль мог решиться приблизиться к зоне военных действий. Через несколько минут Найденов убедился в том, что не ошибся: к гафелю приближающегося судна не спеша пополз звездный флаг Штатов.

Найденов опустил бинокль и вернулся в рубку за мегафоном. Он захватит несколько баллонов со смертоносным газом и дневник Шеллинга – свидетельства преступления, задуманного гитлеровцами.

Внезапно удар орудийного выстрела, донесшийся с кормы, потряс «Одду». Найденов оглянулся: из-под упавших щитов маски на юте глядело орудие. Дымок выстрела еще сочился из ствола. Найденов увидел спину человека, досылающего в казенную часть новый патрон. Раздался второй выстрел…

Опомнившись, Найденов схватил винтовку и вскинул ее, чтобы выстрелить в безумца, но тут его внимание отвлек высокий фонтан воды, возникший под самым бортом «Одды». Это был разрыв снаряда, посланного с парусника. Найденов перевел взгляд на «Черного орла», и тут его ждала новая неожиданность: американского флага уже не было и в помине. Вместо него под гафелем полоскался военно-морской флаг Третьего Рейха.

Найденов перестал что-либо понимать.

«Черный орел» прекратил огонь: на его рее взвился сигнал: «Стреляете по своим».

Не получив ответа, «Черный орел» повторил сигнал. Затем последовал приказ: «Прекратите огонь». Но странный артиллерист на корме «Одды» продолжал стрелять. Следующий снаряд разорвался на палубе «Черного орла».

От парусника отвалил моторный катер. И через несколько минут матросы с автоматами взбежали на палубу «Одды». Офицер с катера крикнул:

– Свяжите этого человека и кидайте сюда!

Найденов узнал Витему.

Капитан Витема любит стихи

Стоя на юте «Черного орла», Житков смотрел на происходящее. Ему уже не раз приходилось наблюдать, как «Черный орел» пожинает плоды своего рейдерства, но впервые он видел, чтобы жертва, к тому же находящаяся в столь жалком положении, огрызалась как «Одда». Не сразу догадался он и о том, почему Витема, не церемонившийся со встречными купцами не только враждебных, но и нейтральных стран, не пустил ко дну эти жалкие остатки парохода. Лишь разобрав на корме название, Житков понял: это было то самое судно, которому Витема передал профессора Бураго.

При виде бедственного положения, в каком находилась «Одда», крайнее беспокойство овладело Житковым. Он испугался за старого профессора. Кто, кроме Бураго, мог бы оказать Витеме столь яростное сопротивление? Вероятно, экипаж покинул «Одду». Эта мысль укрепилась в Житкове, когда он увидел, что после недолгой перестрелки и какой-то возни на палубе «Одды» двух связанных людей спустили в катер.

В первом же из связанных людей, поднимавшихся на борт «Черного орла», он узнал Бураго.

Следующим на трапе стоял связанный Найденов в форме капитана «Одды». Вот матросы развязали ему ноги, сняли повязку с глаз. Сделав несколько шагов, Найденов остановился, обернулся к шедшему за ним Витеме и прежде, чем кто-либо успел понять происходящее, нанес ему удар ногой в грудь. В ту же самую секунду он, как был, со связанными руками, прыгнул в воду вслед за падающим врагом.

За двумя всплесками, сопровождавшими падение Найденова и Витемы, последовал третий: Житков тоже исчез за бортом.

Несколько сильных взмахов, и он настиг с трудом державшегося на поверхности воды друга, которого волной успело отбросить к носу «Черного орла», сорвал с его рук веревку.

– Ты или твое привидение?.. – спросил Найденов. – Наш старик, вероятно, погиб. Вряд ли ему удалось бежать с «Одды». По-видимому, все погибли там от газа… Кроме одного, какого-то рехнувшегося, которого Витема снял одновременно со мной. Я так и не понял, что это за тип.

– Как? Разве вы не вместе с Бураго отбивались от «Черного орла»? – удивленно воскликнул Житков.

Найденов не понял:

– С Бураго?..

– Не видел ты, что ли? Ведь второй человек, снятый с «Одды», наш профессор!

Найденов не ответил. По ту сторону носа судна послышался шум приближающегося катера, голоса.

Житков был уверен, что Витеме не придет в голову обыскивать его при возвращении на судно, но Найденова обыщут непременно. И потому, едва Найденова подняли на катер, Житков увернулся от рук матросов, подтянулся к мартын-гику и быстро выбрался на бушприт. Он спрыгнул на палубу, уверенный, что опередил всех, но тут его принял в свои медвежьи объятия Юстус Мейнеш.

Странная жизнь началась с этого дня для Житкова и Найденова. Во время прогулок по палубе они издали видели друг друга, но не имели возможности обменяться ни словом. Одного держали на баке, другого – на юте.

Бураго они не встречали ни разу.

Каждый день то к одному, то к другому приходил Витема. Приказав караульному матросу удалиться, он усаживался, не спеша вынимал сигару. Некоторое время молча пускал кольца дыма, делая вид, будто безмятежно любуется его синими узорами. Затем, с необыкновенным упорством, начинал один и тот же разговор:

– Итак, вам остается сказать одно слово: «да». Согласие милейшего профессора мы уже имеем. Ему нужен только надежный сотрудник, чтобы довести работу до благополучного конца.

Можно было подумать, что друзья сговорились, – с таким необыкновенным постоянством они в ответ на это предложение лишь недоуменно пожимали плечами. Ни тот, ни другой не считали нужным даже слово сказать.

По-видимому, Витема и сам начинал понимать, с кем имеет дело. В его голосе не слышалось больше надежды на успех, когда он говорил:

– Своим отказом вы ставите профессора в затруднительное положение. Без помощника он не сможет дать то, чего мы ждем. А чем дольше он заставит нас ждать, тем… трудней ему будет. Скажем именно так: трудней. – При этом легкая усмешка кривила губы Витемы, и недобрый огонек пробегал в бесцветных глазах. – Пока он не может особенно жаловаться на режим, но чем дальше, тем строже я должен буду его содержать. Я не имею возможности деликатничать. Только от вас зависит облегчить участь старика.

Снаружи доносился спокойный плеск воды о борта «Черного орла», шуршание штуртросов по палубе, посвистывание вахтенного, сплетающего от безделья трос. Все вокруг казалось безмятежным.

…В один из вечеров Житкова повели в каюту капитана. Караульный вышел и затворил дверь. Житков остался один. Он огляделся. Каюта поражала комфортом. Книжные полки занимали почти все свободное пространство переборок.

Житков перевел взгляд на письменный стол. Привинченные к доске хронометр и несколько карандашей в подставке – вот все, что украшало сверкающую поверхность стола. С края, против удобного кресла-качалки, лежал развернутый корешком вверх, переплетенный в кожу, изящный томик. Житков машинально взял книжку:

…с усмешкою шкипер сказал:

– Ребята, прочь сбиты снасти, и к черту пошел штурвал.

Впрягайтесь в рулевые цепи. Через Бильбао-бар

Мы провели против вихря в упряжи наш «Боливар»…

…не веря ни в сон, ни в чох.

Мы причастились шторма, который послал нам бог…

– Вы тоже любите стихи?

Житков, не ответив, положил книгу на стол.

Витема закурил. Его глаза сузились и стали еще холодней. Мгновение он глядел на Житкова.

– Считаете ниже своего достоинства говорить со мной? Что ж, каждый имеет право на то, что ему кажется правильным. Даже если объективно это не что иное, как глупость или преступление.

– Боюсь, что вы утратили представление о том, где кончается глупость и начинается преступление, – ответил Житков.

Витема сделал пренебрежительный жест, словно отбрасывая это замечание.

– Видите ли, – сказал он, – я совершенно убежден, что преступление лишь до тех пор остается преступлением, пока его носитель не становится хозяином положения и судьей себе и другим. Тогда преступление становится правом. Иногда даже общественным благодеянием. – Витема жестом предупредил возражения. Он подошел к поставцу на переборке, достал бутылку и рюмки. – Ваш любимый вермут.

Видя, что Житков не собирается брать пододвинутую ему рюмку, Витема поднял свою и с подчеркнутым удовольствием выпил.

На этот раз он изменил себе: не был так холодно безразличен, как всегда. Нервно откусив кончик сигары, он, прежде чем закурить, долго растирал его в своих тонких пальцах. Взгляд его не раз обращался на лицо собеседника. Взгляд этот был испытующим, внимательным, словно прицеливающимся.

– Итак, вы по-прежнему отказываетесь помочь профессору? Вы уже имели возможность убедиться в моем расположении к вам, не правда ли?.. Это расположение мешает применить меры, которые я давно должен был бы пустить в ход в отношении такого непокорного пленника. Но я нашел другое средство воздействовать на ваше упрямство: все то, что я должен был бы сделать с вами, выпадет на долю Бураго. – От Витемы не могла укрыться тень тревоги, пробежавшая по лицу Житкова. – И чтобы вы не думали, будто это шутка, я сегодня же покажу вам старика… Бедняга, он уже несколько суток не получает воды.

Житков вскочил. Гнев исказил его лицо.

– Вы…

Витема остановил его движением руки.

– Мне дорога ваша нервная энергия. – Он тихо засмеялся. – Помните, как вы берегли ее когда-то у меня в каюте?

– Вы напрасно мучаете старика! – крикнул Житков. – Он не пойдет ни на что, недостойное русского офицера.

– Никогда ни за кого не ручайтесь. Даже за самого себя, – сказал Витема. – Могу вас уверить, что рано или поздно я добьюсь вашего согласия на сотрудничество с нами.

Витема спокойно поднялся и сделал приглашающий жест.

– Если угодно взглянуть на старика…

Стиснув кулаки, Житков отвернулся к иллюминатору.

Витема пожал плечами.

– Вы все равно к нему пойдете. Не откажетесь же вы повидать старика, когда он будет умирать?

– Он болен? – вырвалось у Житкова.

– Отсутствие воды не делает его здоровее. – И тут же с издевательской заботливостью спросил: – Не испытываете ли вы в чем-либо недостатка, не жалуетесь ли на питание, уход?

Житков решительно шагнул к Витеме. По-видимому, в его взгляде было что-то, что согнало улыбку с лица капитана. Он отворил дверь и приказал часовому проводить Житкова в его каюту.

Профессор Бураго и его тайна погружаются на дно океана Иногда, по вечерам, часовой отводил Житкова в капитанский салон, и пленник надолго оставался там один на один с книгами. Но он не притрагивался к ним.

Потом появлялся Витема. Ставил на стол бутылку неизменного вермута и тоном врача, дающего отчет родственнику о состоянии здоровья близкого человека, сообщал:

– Старику хуже. Нервничает. Кажется, то, что я склонен был принимать за симуляцию помешательства, является подлинным расстройством рассудка. Крайне грустно: из-за вашего упрямства мы доводим профессора до неизлечимой душевной болезни…

Засунув руки в карманы, Житков так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладони. В словах Витемы он старался отличить правду от лжи.

– На «Черном орле» нет врача, – бесстрастно продолжал Витема. – Если перегнем палку, это может оказаться непоправимым. – Он развел руками и с напускным сочувствием проговорил: – Годы! Другой бы протянул без воды дольше. А он плох, очень плох.

– Чего вы от меня хотите? – тихо спросил Житков.

Витема поднял рюмку.

– Пейте! Или вы записались в общество трезвости?.. Все, чего я от вас хочу: согласия работать с Бураго над проблемой невидимости. Если бы вы высказали ему такое желание, он пришел бы в себя…

Житков молчал.

Витема в задумчивости побарабанил пальцами по столу.

– К сожалению, Найденов ведет себя так же неразумно, как вы. Имея таких друзей, старик недолго проткнет.

У Житкова мелькнула мысль, что даже простое свидание с ним, а еще лучше с Найденовым, может поддержать старика.

– Дайте нам возможность свидеться. Всем троим, вместе.

– Обещаете… – начал было Витема, но Житков сразу перебил:

– Я ничего не обещаю.

– Предупреждаю: вы не должны разговаривать с Найденовым. Такая попытка дорого обойдется… старику.

Житков старался сохранить спокойствие, хотя, давая согласие на свидание, он именно на то и надеялся, что удастся переброситься с Найденовым хоть несколькими словами.

– Хорошо, – сказал он.

– Если такое же обещание даст Найденов, свидание состоится сегодня, – сказал Витема.

Оставшись один, Житков погрузился в раздумье.

Звук поворачиваемого в замке ключа вернул его к действительности. Перед ним снова стоял Витема и жестом приглашал следовать за собой.

Когда они вошли в каюту, Найденов был уже там. Житкова поразило лицо друга. На нем был написан испуг. Ужас застыл во взгляде, устремленном на распростертого в койке Бураго. Впрочем, едва Житков взглянул на старика, он и сам чуть не вскрикнул: вместо могучего человека на койке был беспомощно распростерт скелет. Его размеры казались неестественно большими. Только голова оставалась живой – огромной, гордой головой мыслителя, увенчанной непокорной гривой седых кудрей.

Сквозь свалявшийся войлок растрепанной бороды просвечивала мертвенно-желтая кожа, обтягивавшая резко проступившие скулы. И оттого, что лицо это походило на лицо трупа, еще более яркими казались чудесные глаза.

Когда вошел Житков, слабая улыбка тронула черты старика.

– Ты русский? Я рад… – тихо проговорил он и перевел взгляд на Найденова. – А вот живучая немецкая крыса. Его не взял даже газ, которым я отравил сотню таких, как он. Говорю тебе: уже отравленного я сбросил его за борт и все же он вернулся. Я был вынужден ловить его по всему судну. Словно смеясь надо мной, он еще вырядился в свою униформу.

Эти слова были ответом на мучивший Найденова вопрос: почему Бураго так настойчиво гонялся за ним по «Одде»? Значит, старика ввела в заблуждение одежда немецкого капитана!

– Вы не узнаете Сашу? – спросил Житков. – Припомните: это Найденов, Саша Найденов – муж вашей Вали.

– Муж Вали?

– Вашей дочери.

– У меня никогда не было дочери… Не понимаю, чего от меня хотят. Спроси их, что им нужно. И пусть уведут отсюда этого… – Он взглядом указал на Найденова.

Бледный от волнения, Найденов сказал Витеме:

– Мое присутствие раздражает больного. Мне лучше уйти.

Витема кивнул. Найденов вышел. Витема, как видно, находился в необычной для него нерешительности. Он спросил Бураго:

– Хотите откровенно поговорить с ним? – и указал на Житкова.

Старик испытующе уставился в лицо Житкову и в раздумье произнес:

– Может быть, ты и не наш, но ты, по крайней мере, русский – единственный русский среди этой шайки. Перед смертью я хотел бы поговорить с тобой.

Витема вышел, плотно притворив за собою дверь. В каюте долго царило молчание. Потом старик пальцем поманил Житкова, а когда тот склонился, тихо сказал:

– Они чертовски измучили меня… Ни дня покоя… Меня убили жаждой…

Житков терялся. Чем ободрить старика?

– Может быть, сделать вид, будто мы согласны работать над невидимостью? – нерешительно предложил он. – Это даст вам возможность поправиться, прежде чем они поймут, что мы водим их за нос.

Старик беззвучно рассмеялся.

– Да, да, невидимость! Это ты вовремя вспомнил… Вероятно, я скоро действительно стану невидимым… Мне уже все равно. А ты води их за нос, сколько можешь. Иначе они сделают с тобой то же, что со мной. Шприц кислоты в мочевой канал, и от боли перестаешь соображать что бы то ни было… А на теле никаких следов.

Житков ласково гладил руку старика. Тот опустил веки. Из-под них скатилась слеза – одна единственная слеза, из самого уголка глаза.

Старик осторожно высвободил руку из пальцев Житкова и усталым движением отпустил его.

Караульный матрос проводил Житкова в каюту.

Ни в этот, ни в следующий вечер Витема не появлялся. На третий день он пришел, как всегда спокойный, с лицом, скованным пренебрежительным равнодушием ко всему окружающему. На вопрос о здоровье профессора Витема не ответил, будто не слышал Житкова, и заговорил о случайных, посторонних вещах, о трудностях жизни, какую ему приходится вести.

– Можно подумать, что кто-то, кроме вашей совести, вынуждает вас к этому! – резко сказал Житков. Ему было невыносимо тягостно общение с Витемой.

– Мы с вами когда-то уже спорили по этому поводу, – спокойно заметил Витема. – Совесть – божок, созданный нами для других… – Витема помолчал, задумавшись. – Я расскажу вам один случай… Как-то раз мне нужно было добыть один важный русский документ. Я долго за ним гонялся. Охота не была лишена интереса: двое или трое моих коллег сломали на этом шею. Это всегда щекочет нервы. А кроме того, я знал: за этими же бумагами охотится еще одна разведка. Не будем называть – чья. Получилось двойное кольцо. Но и это меня не пугало. Мое предприятие было подготовлено с ювелирной точностью. Документы должны были достаться мне. Моим противникам предстояло остаться с носом. И вот, можете себе представить, когда все казалось почти завершенным, когда я уже держал бумаги в руках, произошла пошлая драка. Не терплю пускать в ход кулаки, но пришлось драться. Да, я был вынужден самым вульгарным образом драться с кем-то, кого я даже не видел в темноте. Это был человек невероятной силы. Он буквально скомкал меня, как тряпичную куклу. К счастью, со мной был стилет. Люблю это оружие: короткое четырехгранное лезвие обеспечивает надежный удар в тех крайних обстоятельствах, в каких я именно тогда и оказался. Удар, нанесенный в спину человека с лапами гориллы, избавил меня от тисков. Я уверен: удар был смертелен. Нельзя жить с такою дырой в спине. Но напоследок этот тип успел нанести мне удар ногой в пах. Я потерял сознание. Всего на несколько минут. Но их оказалось достаточно, чтобы исчезли и моя добыча, и труп этой гориллы. Я до сих пор не знаю, чья это была работа: не моих ли милых соперников из разведки третьей страны? Все это происшествие тем более удивительно, что о предстоявшем мне тогда деле не знал ни один человек…

Витема опять помолчал, пуская дым в подволок.

– Признаюсь, я дорого дал бы, чтобы узнать, кому обязан честью остаться в дураках… О, доведись мне увидеть спину этой чертовой гориллы с зияющей в ней крестообразной дырой!..

Витема усмехнулся, словно увидел в клубах сигарного дыма своего смертельно раненного врага.

– Я вспомнил об этом случае по некоторой не совсем приятной для меня аналогии. То был один из моих редких проигрышей. – Витема сунул сигару в пепельницу и пристально поглядел на Житкова. – Сегодня я, кажется, тоже проиграл. Ведь сегодня мы хороним Бураго.

Житков вскочил.

– Мне самому жаль, – сказал Витема, – но, увы, это так. Можете посмотреть, как его зашивают в парусину.

Житков оттолкнул Витему от двери и помчался по коридору, преследуемый караульным матросом. Сбив с ног часового у трапа, он выскочил на палубу и сразу же увидел, что Витема не лгал: сидя с поджатыми ногами на кормовом люке, парусник зашивал тело. Оттолкнув немца, Житков рванул парусину. Из нее, как из-под капюшона, показалась седая голова. Широко открытые мутные глаза смотрели мимо плеча Житкова в хмурое северное небо.

Житков наклонился и коснулся губами холодного лба. Потом молча взял иголку из рук удивленного парусника и стал зашивать парусину. Он не заметил, как подошел Найденов в сопровождении Витемы. Осторожно отодвинув край парусины, Найденов долго глядел в мертвое лицо старика. Потом так же молча, как Житков, взял вторую иглу и принялся за работу…

Не позволяя немцам притронуться к телу Бураго, Житков и Найденов положили его на доску, прикрепили к ногам мешок с углем.

Витема стоял поодаль, у борта, с сигарой в зубах, и следил за бегом волн. Тот, кто не знал капитана, мог бы подумать, что именно для этого он и вышел на палубу. Но и Житков и Найденов отлично видели: он следит за каждым их движением. И они молчали, боясь дать Витеме повод помешать им достойно похоронить дорогого человека. Но Найденов все же не мог удержаться от того, чтобы украдкой обменяться с Житковым мучившей его мыслью:

– Может быть, я схожу с ума, но чем дальше, тем больше мне кажется, что это – не Бураго.

– Ты действительно сходишь с ума, – шепотом же ответил Житков.

– Может быть…

Когда работа была закончена, Житков громко сказал, словно подумал вслух:

– Жаль, что нет флага…

Продолжая все так же сосредоточенно наблюдать за пеплом на конце своей сигары и делая вид, будто его больше всего заботит сохранение этого серого столбика, Витема, не оборачиваясь, приказал:

– Боцман, принеси из хлама какой-нибудь старый флаг.

Найденов видел, как при этих словах краска гнева залила лицо его друга.

Мейнеш вернулся со свертком под мышкой.

– Этот вам наверняка уже никогда не понадобится, сударь, – доложил он.

Витема не дал себе труда даже обернуться.

Мейнеш рывком развернул ткань, и оба друга едва не вскрикнули от удивления: перед ними белело полотнище андреевского флага.

Они переглянулись. Житков колебался. Найденов тихо сказал:

– Покойный был русский моряк, сын, внук и правнук русских моряков. Ему не будет стыдно уйти в последнее плавание с флагом, под сенью которого служили предки.

Он взял из рук Мейнеша белое полотнище с синим крестом. Друзья растянули флаг, накрыли им старика, подняли доску с телом, поставили краем на фальшборт и приподняли другой конец. Труп скользнул за борт и с плеском погрузился в темную зелень воды.

* * *

Житкову не спалось. Он встал с койки, подошел к иллюминатору и жадно вдохнул свежий ночной воздух. Захотелось на палубу. Он приотворил дверь и попросил часового проводить его наверх.

На палубе царила такая же тишина, как и внизу. Был почти полный штиль. По легкому похлопыванию ослабевших парусов Житков понял, что судно едва движется. Откуда-то доносились странное сопенье и звук льющейся воды. Часовой, неотступно следовавший за Житковым, приостановился раскурить потухшую трубку. При свете спички Житкову, глядевшему в ту сторону, откуда доносилось сопенье и плеск, представилось необычайное зрелище: матрос лил воду на спину какого-то человека с могучим торсом гориллы. Как ни быстро догорела спичка в руке матроса, Житков успел разглядеть на спине атлета намокшие волосы и чуть не вскрикнул: он совершенно ясно увидел под левой лопаткой место, лишенное растительности, – рубец в форме креста, след страшного удара, нанесенного оружием с крестообразным клинком…

Часть вторая

Глава девятая. Последний корсар

Гибель «Консула Серенсена»

Тем же штормом, который изрядно потрепал «Одду», маленький «Консул Серенсен» был снесен далеко на восток с курса, которого он держался, – к берегам Исландии, – откуда намеревался добраться до Англии.

Нордаль и Фальк сидели в тесном салончике «Консула Серенсена». Фальк то и дело нервно вскакивал со шкиперской койки, служившей одновременно и диваном, и пытался пройтись по каютке. Но всякий раз, сделав каких-нибудь два шага, он натыкался на чугунный камелек. Около камелька было нестерпимо жарко, но стоило отойти от него, как холодный ветер, врывающийся в распахнутый над головою кап, пронизывал до костей. Закрыть кап было невозможно: удушливый чад, выбиваемый ветром из топки, выедал глаза.

– И все же я не уверен в том, что нам нужно идти в Англию, – покачивая головой, сказал Нордаль. – Исландия – более подходящее место. Соберем силы и вернемся на родину для борьбы с врагами.

Фальк пожал плечами.

– Подчиняюсь вашему решению, Йенсен. Теперь я только ваш солдат. Но на вашем месте я все-таки пошел бы в Англию. Там мы получим помощь. И сердце подсказывает мне: именно там мы найдем нашего пастора. А, говоря откровенно, мне бы очень хотелось снова увидеть его.

– Да, этот человек способен организовать силы для новой борьбы, – согласился Нордаль. – Но сомневаюсь, что ему удалось выбраться с острова.

– От «белой смерти» он был гарантирован моей прививкой.

– Гунны хуже всякой «белой смерти», милый Фальк…

Нордаль не договорил. Сверху послышался громкий крик:

– Человек за бортом!

Нордаль бросился на палубу. Громыхая протезом, взобрался по крутому трапу и Фальк.

Весь экипаж и невольные пассажиры «Консула Серенсена» прильнули к поручням, пытаясь отыскать в волнах человека, которого заметил часовой из «вороньего гнезда». Наконец Нордаль различил бревно, то появлявшееся на гребнях волн, то снова исчезавшее.

К бревну был привязан человек. Он лежал без движения и, судя по всему, был мертв.

Тотчас маленькая шлюпка «Консула» была на воде, и гребцы налегли на весла. Через несколько минут спасенный лежал на палубе «Консула». Он был жив, дыхание едва заметно вздымало его обнаженную грудь. Но не прояви он и никаких признаков жизни, все равно все присутствующие бросились бы откачивать его и растирать, потому что перед ними лежал не кто иной, как хорошо всем известный старый рыбак Глан по прозвищу Адмирал!

Немало времени прошло, пока Адмирал очнулся и рассказал о том, как он, пытаясь прорваться сквозь немецкое охранение с письмом пастора, был пойман гитлеровским сторожевым судном и доставлен на «Марту»; как Витема тщетно пытался добиться от него правды о причине его появления в море; как, наконец, удалось бежать с «Марты». Глан не знал цели плавания «Марты» и мог только сказать, что она крейсирует в тех же примерно водах, где находится сейчас и «Консул Серенсен». Глан не мог сказать, не изменил ли Витема еще раз наименование своего судна, но в тот день, когда рыбак бежал с него, оно называлось «Черный орел».

– На паруснике немца есть пленные. – Глан оглядел слушателей, и, несмотря на усталость, в его глазах блеснул радостный огонек. – Я узнал пастора Сольнеса.

Фальк схватил и потряс руку Йенсена.

– Слышите, Нордаль? Он жив! Наш пастор! Ура!

– Может быть, ему было бы лучше умереть, чем снова оказаться в лапах гунна.

– Не говорите глупостей, Нордаль. Он жив – это главное. Остальное зависит больше от нас, чем от него самого.

– Не понимаю?

– Найдем «Орла» и отобьем пастора! Мы должны спасти его, – с жаром говорил старый ученый.

Нордаль не мог удержаться от смеха. Смеялись и моряки.

– Вы слишком просто представляете себе дело: найти в море судно, силой отбить пастора… Вы не понимаете того, что говорите, Фальк!

Но Фальк не сдавался:

– Спросим моряков, считают ли они возможным найти «Орла»?

Голосом, который едва удавалось расслышать, Адмирал сказал:

– Такую акулу, как этот гунн, голыми руками не возьмешь. Но, видит бог, ежели уж вы решили идти на драку, то старый Адмирал первым полезет на борт немецкой лоханки.

– Эх, Ивар, старина, – перебил его Лунд, владелец и шкипер «Консула Серенсена». – Главное дело – сойтись с ним борт к борту, чтобы не страшны были его пушки. А там с помощью бога и святого Олафа…

Глан, внимательно слушавший шкипера, перебил:

– А найти его можно… Подадим сигнал бедствия: «Потеряли управление» или что-нибудь в этом роде. Жадность толкнет его на приманку. Он сам найдет нас.

И никто не понял: на чьей же стороне Глан – легкомысленного Фалька, так просто представляющего себе нападение на «Черного орла», или опытных моряков, справедливо считавших предприятие неосуществимым.

Крепкий норд-ост гнал «Консула Серенсена» ходом не меньше двенадцати узлов. Прежде чем бледное солнце коснулось горизонта, часовой в «вороньем гнезде» оповестил, что видит судно в направлении запад-запад-юг. Шкипер Лунд сам полез на марс и долго разглядывал замеченное судно.

– Убей меня бог, ежели это не чертов «Орел»! – крикнул он.

«Консул Серенсен» лег на правый галс, уходя с курса «Черного орла». На «Орле» не сразу заметили бот. Лишь когда на горизонте остались только мачты пирата, радиорубка «Консула» приняла приказ «остановиться». Лунд для вида сбросил кливер и приспустил фок и грот. Ход «Консула» уменьшился до четырех узлов. Через час стал снова виден силуэт «Черного орла». Но сумерки уже настолько сгустились, что гитлеровцы и сами, видимо, поняли: открывать по боту огонь – попусту тратить снаряды. К тому же начался снегопад. Непроницаемая пелена скрыла «Черного орла». Лунд пустил мотор, чтобы поскорее уйти с курса врага.

Фальк с сожалением еще раз вгляделся во тьму. Глан, сердито сплюнув за борт, навстречу несущемуся мокрому снегу, взялся за ручку двери.

Никто не понял, что произошло в тот момент, когда Адмирал распахнул дверь рубки. Удар потряс "Консула «Серенсена» от киля до клотиков. Сотрясение было так сильно, что фок сломался, как хворостинка. Треск ломающегося дерева, лязг железа, испуганные крики людей – все смешалось в единый хаос звуков, покрытый пронзительным воем ревуна, раздавшимся откуда-то сверху.

Люди, еще минуту назад сетовавшие, что судьба лишила их возможности сойтись с пиратом, и не подозревали, что этот зловещий вой раздавался с палубы «Марты» – «Черного орла». Завывание сирены показалось им голосом преисподней, открывшейся в сумраке ночи, чтобы поглотить расколотого надвое «Консула Серенсена».

Мейнеш получает награду

Для экипажа «Черного орла» столкновение с «Консулом» было столь же неожиданным, как и для норвежцев. Не будь сами патриоты застигнуты событием врасплох, они, пожалуй, смогли бы овладеть палубой «Марты», а может быть, и всем кораблем. Гитлеровцы выскакивали на палубу полуодетые, без оружия, помышляя лишь о том, чтобы добраться до спасательных шлюпок.

Одними из немногих на «Черном орле», не потерявшими рассудка, были оба русских пленника, Витема и боцман Мейнеш. Впрочем, что касается Витемы, то он появился на мостике в пальто, накинутом прямо поверх теплой пижамы, – костюм для него совершенно необычайный, который он поспешил сменить, как только убедился, что никакого несчастья с «Черным орлом» не произошло. Никто, кроме Мейнеша, и не заметил этого признака растерянности капитана.

Вдребезги разбившись о стальной нос «Черного орла», маленький «Консул Серенсен» не нанес ему приметных повреждений.

На «Черном орле» спускали шлюпки, вытаскивали из воды тонущих норвежцев.

Норвежцы держались мужественно, помогая друг другу, и все вместе искали своего предводителя. Нордаль Йенсен поддерживал на воде Фалька, пытавшегося отстегнуть тянущий его ко дну протез.

Ни Житков, ни Найденов не имели представления о том, что за корабль столкнулся с «Мартой», пока из-за борта «Черного орла» не показалась худая физиономия бактериолога. Следом за ним, отряхиваясь, как медведь, на палубу вылез могучий Йенсен. Он сейчас же заметил и понял знак Найденова, которого по-прежнему принимал за пастора. Приложенный к губам палец означал: «Молчание! Мы незнакомы». Найденов справедливо рассчитывал, что Витема не знает никого из норвежцев, кроме Фалька. Опасность спасенным могла грозить только со стороны Мейнеша. Боцман стоял поодаль от своего капитана, созерцая появление невольных гостей. Житков следил за его взглядом, когда из-за борта подняли старого Глана – Адмирала. У старика была рассечена голова; кровь заливала ему лицо. Он казался лишившимся чувств. Но едва его опустили на палубу, как веки Адмирала поднялись, он огляделся и уставился за борт, где, медленно вращаясь, погружалась под воду кормовая часть «Консула Серенсена».

Глан быстро оглядел окружающих, сердито сказал что-то Мейнешу. Тот едва заметно кивнул. И тогда одним могучим движением Глан перекинул свое тяжелое тело через релинг. В следующее мгновение Житков увидел его плывущим к останкам «Консула». Движения старика были так сильны, что им мог бы позавидовать любой молодой пловец.

– Он с ума сошел! – невольно вырвалось у Житкова. – Остатки бота утащат его под воду!

Не глядя на Житкова, Мейнеш пробормотал себе под нос:

– Там осталась его дочка… его Элли.

Широким, легким движением гимнаста Житков вскочил на поручни. Секунда – и холодная вода перехватила ему дыхание.

Он плыл вдогонку Адмиралу. Вместе взобрались они на кормовую часть «Консула», стоявшую на воде, как половинка расколотой яичной скорлупы. Помещавшаяся в корме машина была слишком тяжела, чтобы дерево корпуса могло удержать корму на плаву. Вода быстро заполняла разрезанную пополам крошечную кают-компанию, с журчанием вливалась в каюту шкипера. Клубы пара вырвались оттуда, когда волны коснулись раскаленного камелька. Удар волны вышиб дверь в последнюю, оставшуюся не залитой, каюту, и Житков увидел Элли. Девушка сидела на койке, подобрав ноги. В ее широко раскрытых глазах не было испуга – только удивление: как же это вышло, что она, никогда не боявшаяся моря и глядевшая на него, как на нечто близкое и родное, была застигнута им врасплох, оказалась вдруг беспомощной?.. Но стоило ей сквозь распахнувшуюся под ударами волны дверь увидеть плывущих к ней отца и Житкова, как глаза ее засверкали радостью. Девушка спокойно скользнула в шипящую воду, словно это был простой бассейн для плавания.

Через несколько минут Житков, поддерживая рукой Элли, взбирался по шторм-трапу на палубу «Черного орла». У старого Глана уже не было сил влезть самому. Мейнеш бросил ему сверху конец. Адмирал обвязал себя под мышками, и матросы подняли его…

Когда в числе других Глан появился в ярком свете электрической лампы, Витема бросил на него взгляд, такой же холодный и безразличный, каким встречал остальных норвежцев. Не оборачиваясь, он спросил Мейнеша:

– Где я видел этого старика?

Мейнеш молчал. Можно было подумать, что он не узнает своего старого приятеля.

Витема медленно повернулся к боцману, и лишь тогда тот что-то тихо пробормотал.

– Этого – отдельно, – приказал Витема матросам, окружившим пленных.

Ряды столпившихся под мостиком норвежцев дрогнули. Они разгадали опасность, грозящую старому патриоту. Витема, по-видимому, заметил это легкое движение. Он выжидательно поглядел на пленников, потом снова на Глана, и громко, так, чтобы слышали все, спросил Мейнеша:

– Это тот самый разбойник, что убежал от нас?

– Да, капитан, – проворчал боцман.

– Не кажется ли тебе, что он заслуживает веревки?

– Да, капитан… Как только он выздоровеет, мы его повесим, – с безразличием автомата проговорил Мейнеш.

– Он болен?

– Он ранен, капитан.

Витема обвел взглядом столпившихся под мостиком норвежцев.

– Из-за вашего неумения управлять судном я потерял шесть матросов, – сказал он не очень громко, но так отчетливо и жестко, что каждое его слово падало на притихших моряков, как камень. – Шестерых я оставлю у себя. Остальных – за борт. Кто предпочитает палубу «Черного орла» морю – шаг вперед!

Строй норвежцев остался неподвижным. Витема снова оглядел сосредоточенные лица пленников.

– Эй вы! – Его голос, как стальной полосой, хлестнул тишину палубы. – Предпочитаете идти на корм рыбам?

Молчание было достаточно красноречивым ответом.

– Мейнеш!

– Да, капитан.

– Отбери нужных тебе людей. Через три часа все, кроме шестерых, должны быть за бортом.

– Да, капитан.

– А чтобы эти балбесы не думали, что я шучу, мы им сейчас покажем, как это делается… Дежурный взвод, в ружье!

Матросы разобрали винтовки. Вооруженный взвод построился. Витема приказал:

– Мейнеш!

– Да, капитан.

– Вон тот и тот, – Витема ткнул сигарой в сторону первых попавшихся норвежцев, – шаг вперед!

Норвежцы вышли из круга.

– Боцман, прикажи принести мешки с углем.

– Да, капитан.

Мейнеш пошел выполнять приказание.

Когда мешки с углем лежали на палубе, Витема сказал:

– Связать им руки! – Двое матросов выполнили его приказание. – Так. Теперь привяжите каждого одной ногой к мешку.

Норвежцы испуганно отпрянули, но в их спины уперлись штыки караула.

Матросы накинули на ноги пленников веревки.

Среди норвежцев раздались крики возмущения. Они пытались прорвать оцепление. В освещенный круг ворвался Житков.

– Я не позволю! – крикнул он, бросаясь к матросам, связывавшим норвежцев.

– Мейнеш! – Больше Витема ничего не сказал, но боцман был уже рядом с Житковым и сгреб его в объятия.

– За борт их! – крикнул Витема. – Направьте свет так, чтобы всем было видно.

Норвежцы бросились на помощь товарищам. Их встретил град ударов прикладами. Грянул выстрел, другой, третий. Немцы подняли двух привязанных к мешкам пленников и перебросили через борт. Вопль ужаса вырвался из группы норвежцев. Один из них прыгнул на помощь тонувшим. Но выстрел из винтовки помешал ему подплыть к ним, и третье тело исчезло в волнах, озаряемых ярким светом прожектора.

Мертвая тишина наступила на палубе «Черного орла».

Витема повернулся и медленно пошел к рубке. Мейнеш приступил к распределению норвежцев по кубрикам. Их гнали штыками, ударами прикладов.

Старый Глан исподлобья наблюдал за боцманом. Адмирал был последним, к кому подошел Мейнеш. Боцман сел около него на корточки и достал трубку.

– Можете погасить свет, – крикнул он матросам.

Яркий свет, заливавший шканцы, погас. Через несколько минут на палубе воцарилась тишина. Над головами двух стариков, молча сидевших рядом в темноте, поскрипывал такелаж.

– Ну что же, Ивар? – проговорил боцман. – Вот мы и встретились.

– Поди-ка ты к дьяволу, старый пес! – пробормотал Глан. – Уйди, или я придушу тебя…

– Перестань упрямиться, Ивар. Говорю тебе как друг: посоветуй молодежи работать. Нам нужны люди…

– У тебя язык без костей, – ответил Глан. – А мой не поворачивается для таких предложений…

– Ну, вот что я скажу тебе в последний раз… – начал было Мейнеш, но в этот момент распахнулась дверь рубки и Витема негромко позвал:

– Эй, Мейнеш!

– Да, капитан! – откликнулся Мейнеш и, шаркая тяжелыми сапогами, пошел к мостику. Глан слышал, как стучали его каблуки о медную оковку трапа. В светлом квадрате двери еще некоторое время вырисовывалась худая фигура Витемы. Когда Мейнеш поднялся к нему, капитан притворил дверь. Он сказал так тихо, что никто, кроме Мейнеша, не мог его слышать:

– Где эта старая треска – Глан?

– На палубе, сударь, – понижая голос, в тон Витеме, ответил Мейнеш. – Я думаю, куда его поместить, чтобы вам удобно было заниматься его лечением…

Витема рассмеялся. Он приблизил губы к самому уху боцмана и что-то прошептал. Потом немного громче закончил:

– Смотри же, чтобы ни один норвежец не пронюхал об этом… Лучше всего проделай это без помощи матросов. У тебя еще хватит силы справиться с раненым?

Мейнеш только крякнул. Рука Витемы легла на его плечо.

– Возьмешь пару колосников и конец покрепче. Пятнадцать минут на то, чтобы этой старой падали не было на «Марте». Понял?

– Да, капитан.

Голос Мейнеша звучал еще более хрипло, чем обычно.

– Скажешь моему буфетчику, чтобы выдал тебе бутылку коньяку.

– Предпочитаю голландский джин, капитан.

– Я всегда завидовал твоим нервам. Ну, иди…

Мелькнул освещенный квадрат отворенной двери, и Витема скрылся в рубке.

Мейнеш не спеша спустился на палубу.

Сначала он было направился к неподвижно сидящему Глану, но потом повернул в другую сторону. Долго возился у ящика с такелажным имуществом. Звонко прозвучал удар топора, обрубающего трос. Мейнеш мурлыкал что-то себе под нос.

…Ровно через пятнадцать минут послышался осторожный стук в дверь капитанской каюты.

Витема оторвался от книги.

– Да!..

В каюту на цыпочках вошел Мейнеш и вытянулся у двери.

Витема вопросительно поглядел на него. По-видимому, взгляд боцмана сказал ему больше, чем могли бы сказать слова. Витема подошел к столику около койки и, налив из стоящей там бутылки стакан коньяку, протянул Мейнешу. Тот крякнул и медленно выцедил золотистую жидкость.

Пленные проявляют покорность

Вечером, когда Найденов уже лежал в койке, караульный матрос втолкнул к нему в каюту Йенсена.

– Здесь ты и будешь помещаться, – сказал матрос.

Даже тут, снова увидев друг друга, ни Найденов, ни Йенсен не подали вида, что знакомы.

– Кто разрешил поместить его ко мне? – сердито спросил Найденов.

– Боцман Мейнеш, – последовал ответ матроса.

И лишь когда корабль погрузился в сон, Найденов и Йенсен шепотом рассказали друг другу обо всем, что произошло с ними со времени расставания.

– …И вот, – закончил свой рассказ Нордаль, – случилось худшее: нам предстоит путешествие в Германию. Я не верю тому, что нас выкинут за борт!

Найденов покачал головой.

– Вы плохо знаете Витему. Жизнь обеспечена лишь тем, кто согласится работать в его команде.

– Никто не согласится покупать жизнь ценой позора!

– Вы чертовски легко примиряетесь с наиболее простыми вариантами, – рассердился Найденов.

В голосе Нордаля послышалась усталость:

– Что касается меня, то я не вижу отсюда другого пути, как только… за борт вниз головой.

– На крайний случай и это было бы выходом. Но не раньше, чем испробуем кое-что иное. Пока нас тут было двое, сила была на их стороне. Теперь нас много. Неужели же мы подчинимся воле разбойников? Если шестеро из нас войдут в их ряды, это равносильно тому, что у них выбыло двенадцать.

– Пожалуй, справедливо, – встрепенулся Йенсен. – А что, если среди нас найдется не шесть, а двенадцать «предателей».

– Вот! Наконец-то вы поняли меня! Важно тянуть время. Чем больше времени будет в нашем распоряжении, тем лучше мы подготовимся. Пример «предательства» покажете вы…

Шаркающие шаги послышались за дверью. Замерли у каюты. Найденов и Нордаль настороженно смолкли. Вошел Мейнеш. Испытующе поглядел на одного, на другого. Не спеша достал трубку и старательно набил. Найденову показалось, что Мейнеш хочет что-то сказать. Но боцман раскурил трубку, прижал загоревшийся табак заскорузлым черным пальцем и, удовлетворенно хмыкнув себе под нос, вышел. Его шаги замерли в конце коридора.

– Вот кого нужно убрать, если мы хотим добиться успеха, – проговорил Йенсен.

* * *

Житкову, помещавшемуся в корме – вдали от Найденова, не спалось. Не давала покоя мысль об Элли. Ворочаясь с боку на бок, он тихо переговаривался с Фальком, лежавшим на диване, слишком коротком для его большого роста. Впрочем, только одна нога доцента свешивалась за валик. Его протез утонул, и Фальк с трудом передвигался при помощи палки, неловко подпрыгивая на единственной ноге.

– Хотелось бы мне пожать руку пастору Сольнесу! – сказал Фальк.

– Мои мысли теперь только на том и сосредоточены, как бы установить с ним связь, – согласился Житков. – У нас есть кое-какие общие счеты с Витемой. Но пока нас тут было двое против его головорезов, не о чем было и сговариваться. А сейчас обстоятельства переменились. Силы уже не так неравны.

– Можно подумать о бегстве?

– Может быть, и так. Но это значило бы оставить в живых Витему, а это слишком опасный враг, чтобы позволить ему и дальше творить черные дела. Он должен быть уничтожен или, по крайней мере, обезврежен.

– Мне нравится то, что вы говорите, – оживился Фальк. – Такая игра стоит свеч! – Его взгляд блеснул гневом. – Мы разочтемся с ним!..

Житков приложил палец к губам. Ему послышались в коридоре шаркающие шаги. Они замерли у самой каюты. После нескольких мгновений настороженной тишины дверь распахнулась. Мейнеш стоял подбоченившись, глядя на них из-под нависших седых бровей. За его широкой спиной кто-то скрывался.

– Ну-с… – Боцман вынул изо рта трубку и пустил в каюту густой клуб дыма. – Живете тут, как пассажиры первого класса. У каждого по коечке, казенный харч. Да все это еще бесплатно, хо-хо! – Он шагнул к Житкову. – Ну-ка, поднимайтесь, господин хороший. Придется потесниться для нового жильца. – И с этими словами он втянул в каюту испуганную Элли. Одна рука у нее была на перевязи. Лицо покрывала бледность. – Вот эта особа будет жить у вас, пока ее не смайнают за борт вместе с другими или пока наш кэп не найдет ей лучшего применения. – Мейнеш сделал в воздухе неопределенный жест волосатыми пальцами и взялся за ручку двери. Но, вспомнив что-то, насмешливо поглядел на заключенных и не то серьезно, не то в шутку сказал:

– Того господина на баке – вашего друга пастора – я тоже уплотнил: подсадил ему жильца. Неплохая получилась парочка: пастырь стада Христова и нечестивец Нордаль! Хо-хо! – И он вышел, хлопнув дверью.

Житков бросился к Элли, подвел ее к своей койке. Он видел, что раненая едва держится на ногах. Как только ее голова коснулась подушки, девушка в изнеможении сомкнула веки.

Житков сидел у койки, глядя на спящую. Чем пристальней он вглядывался в черты Элли, тем невероятнее казалось ему, что эта нежная, беспомощная в своей болезни девушка и смелый, сильный сорванец, не раз помогавший ему на острове в самых трудных обстоятельствах, – одно и то же существо.

– Вот обстоятельство, которого не учли ни вы, ни я, строя планы нападения на Витему. – Фальк поглядел на девушку. – Ее присутствие может связать нас по рукам и ногам.

– Если до сих пор уничтожение Витемы было только моим желанием, то теперь это мой долг, – ответил Житков.

Он устроил себе постель на палубе каюты, лег, и долго еще вместе с Фальком они шепотом обсуждали планы освобождения.

– Мало вероятия, чтобы этот старый черт Мейнеш хоть раз в жизни сказал правду, – пробормотал Фальк. – А если он сейчас не соврал, то уж, наверно, задумал какую-нибудь пакость, соединяя пастора с Нордалем…

Наутро Житков и Фальк поделились с Элли своими планами. Она задумалась.

– Главное – выведать намерения немцев, – сказала она. – Мейнешу велено отобрать среди нас матросов. Кое-кто должен будет заявить о согласии работать… Чем больше окажется желающих, тем больше у нас шансов спасти своих людей.

Глаза Фалька сверкнули гневом.

– Такой ценой?! Вы сами не знаете, что говорите. Только ваша молодость позволяет мне простить вам это, дитя мое.

Элли терпеливо выслушала упрек и спокойно продолжала:

– Что касается меня, то если я смогу сегодня встать на ноги, я тотчас же заявлю о желании работать у немцев. Кем угодно: уборщицей, буфетчицей, поварихой. Я должна быть там, среди них. Притом как можно ближе к офицерам.

Житков с удивлением слушал ее решительную речь.

– Это даст мне возможность, – продолжала Элли, – знать, что они собираются делать. Я все буду передавать вам, а может быть, и пастору. – Она помолчала. – Слушайте! – Она понизила голос, и глаза ее загорелись. – Передача сведений – не все, что я сделаю. – Она огляделась. – Я убью Вольфа.

Житков схватил ее за руку.

– Я не выпущу вас отсюда!

Она не вырвала руку. И если бы Житков мог видеть в этот миг выражение ее затененных длинными ресницами глаз, он понял бы, что его невольный порыв означал для нее больше, чем любые доводы разума. Но когда она снова подняла лицо, в ее глазах уже не было ничего, кроме решимости.

– Я привыкла подчиняться только моему отцу.

Фальк рассмеялся.

– Не думаете ли вы, фрекен, что так это и останется на всю жизнь?

Она покраснела и строго сказала:

– Сегодня я встаю!

К концу дня, когда принесли ужин, Элли сказала караульному:

– Я хочу видеть капитана.

Житков нахмурился и, едва караульный вышел, сказал:

– Надо найти другой способ общения с пастором и Йенсеном. Вам лучше оставаться здесь… Нельзя ручаться за вашу безопасность…

– Для меня лучше всего то, что нужней, – ответила она. – Если им нужны только матросы – пойду матросом.

– С вашей раной? – воскликнул Фальк.

– Через два дня я забуду о ней… Я умею стоять на руле; с парусами управляюсь не хуже любого из этих фашистских ублюдков. Если бы не глупые законы, не позволяющие женщинам быть шкиперами, я бы давно сдала штурманский экзамен. – Она с гордостью посмотрела на Житкова.

– Вам недостает теперь только трубки, чтобы выглядеть настоящим моряком, – сказал Фальк и ласково притянул ее к себе. – Наш русский друг прав: вашу храбрость лучше спрятать подальше. Теперь нам больше может понадобиться хитрость. А хитрость – сестра осторожности. Запомните: для начала ваша задача столь же скромна на вид, как и важна для нас всех: установить связь с пастором. Понимаете?

На лбу Элли появилась упрямая морщинка.

– Так или иначе, позволят мне вернуться сюда или нет, – вы будете знать планы пастора.

Житков не успел открыть рот для ответа. В коридоре послышались хорошо знакомые шаркающие шаги.

Войдя, боцман не спеша вынул изо рта трубку.

– Ох, и глупа же ты, девочка!.. А в общем дело твое. Собирайся.

Житков потянулся было к Элли, но, совладав с собой, только крепко пожал ей руку.

Сама того не подозревая, Элли поступила именно так, как нужно было поступить, осуществляя план Найденова и Йенсена. Она была первой из спасенных, высказавшей желание работать на «Черном орле». К вечеру того же дня всех пленных выстроили на шканцах, и, показав на Элли, Витема сказал:

– Девчонка подает вам пример благоразумия. В благодарность за мое доброе отношение к ее отцу, старому Глану, она первой вышла на работу. Тот из вас, у кого есть голова на плечах, а в голове хоть немного мозгов, последует ее примеру. – Он оглядел молча стоящих пленников. – Ну, кто хочет работать – шаг вперед!

В воцарившейся тишине твердо прозвучали шаги. Все головы повернулись на их звук. У многих вырвался тяжкий вздох: вышел Йенсен. Ропот пробежал по рядам. Молодой рыбак протиснулся из задних рядов и стал между толпой и Нордалем.

– Эй, Нордаль! – крикнул он. – Мы считали тебя честным малым. Но видит бог, я сверну тебе шею.

– От того, что мы оказались в плену, я не перестал быть вашим начальником, – сказал Нордаль. – Не ты мне свернешь шею, а я собственными руками проучу всякого, кто не исполнит моего приказа. Сила не на нашей стороне. Мы должны подчиниться. Мой приказ: выходить на работу!

С мостика послышался смех Витемы.

– Наконец-то вы заговорили языком разумных существ. Эй, боцман, распределить их по вахтам! Всех, кроме девчонки. Она будет служить в офицерской кают-компании. Слышал, Мейнеш?

– Да, капитан…

Нордаль клянется повесить Витему

С тех пор как в кают-компании появилась хорошенькая буфетчица, жизнь офицерской части экипажа «Черного орла» приняла новое направление. Все три помощника капитана неизменно садились теперь за стол после каждой вахты, а перед вахтами забегали в кают-компанию выпить рюмку подкрепляющего.

Юная буфетчица сумела повести дело так, что оказалась в безопасности от поползновений кого-либо из офицеров. Каждый из них рассчитывал быть первым и ревниво следил, чтобы его не обогнали.

Однажды старший офицер Йенш сидел в кают-компании один. Он потянулся было к розовой щечке кельнерши, но Элли изо всей силы ударила его по руке, похожей на облепленную грязной шерстью лопату и… сама испугалась. А Йенш радостно зарычал, приняв удар за кокетливое заигрывание. Маленькие глазки его сузились еще больше.

Когда он снова потянулся к Элли, она ловко увернулась.

Это было трудной игрой. Девушка разжигала надежды немца. На смену Йеншу явился другой офицер – второй помощник капитана. Он мало чем отличался от Йенша в способах ухаживания. Его настойчивость умерялась только необходимостью оглядываться на дверь: не вошел бы старший офицер.

Ушел второй помощник – явился третий…

С каждым из офицеров Элли вела ту же игру, и скоро она могла сказать, что добилась некоторой свободы действий. Она могла уже служить посредником между Найденовым и Нордалем – с одной стороны, Житковым и Фальком – с другой. Благодаря ей друзья выработали слаженный план совместных действий.

Во вторую вахту, которую несли Йенш и Мейнеш – самые опытные из командного состава, умеющие обходиться на парусных работах силами своей вахты и редко прибегающие к вызову подвахты, – поголовно все подвахтенные спали. Эта часть суток была наиболее удобной для действий заговорщиков. В заранее назначенную ночь Элли должна была обезвредить обоих младших офицеров, находящихся внизу. В помощь ей дадут двух-трех надежных людей. Как только офицеры будут обезоружены, норвежцы свяжут матросов – своих соседей по первой и третьей вахтам. Правда, норвежцев меньшинство, но зато на их стороне будет внезапность нападения. Для вооружения норвежцев Элли надеялась добыть в каюте каждого из двух офицеров по меньшей мере пистолет и винтовку, которые ей уже удалось приметить. Началу военных действий внутри судна должно было предшествовать полное изолирование от верхней палубы. Все выходы на нее будут заперты, чтобы бодрствующая часть команды, с Йеншем и Мейнешем во главе, не могла прийти на помощь своим товарищам внизу.

Когда удастся захватить внутренние помещения «Черного орла», заговорщики займутся верхней палубой.

– Право, я начинаю жалеть, что в детстве мне не привелось читать пиратские романы, – бунты на кораблях и все такое… – с усмешкой сказал Найденов Йенсену, укладываясь спать. – Теперь бы пригодилось. Не пришлось бы гадать, чем все это кончится.

– Как и во всяком романе с хорошим концом – победой! Клянусь всеми святыми и призываю вас в свидетели: не дальше, как нынче на заре Витема будет висеть в петле!

– Блажен, кто верует, Нордаль, – скромно проговорил Найденов. – Во имя отца и сына…

– Аминь! – Нордаль повернулся на бок. – В нашем распоряжении еще два-три часа, чтобы соснуть.

– У вас крепкие нервы, дружище, – проговорил Найденов. – Впрочем, я прогневил бы отца небесного, если бы стал жаловаться на свои. Покойной ночи!

С этими словами он натянул на себя одеяло. Скоро в каюте не стало слышно ничего, кроме ровного дыхания спящих.

Ни один из них не слышал, как осторожно отворилась дверь и в каюту кошачьими шагами вошел Витема. За его спиной стоял Мейнеш. Вглядевшись в спящих, Витема кивнул боцману. Тот проворно, с неожиданной для его тяжелого тела легкостью, проскользнул за капитаном и быстро обшарил карманы развешанной по переборкам одежды спящих. Все, что было в них острого, режущего, колющего, – все перекочевало в карманы Мейнеша.

– И больше ничего? – разочарованно прошептал Витема.

Мейнеш отрицательно покачал головой.

Так же тихо оба выскользнули из каюты.

* * *

…Перегнувшись через борт шлюпки, Элли болтала руками в воде. Вода была необыкновенно тепла. Приятное ощущение ласки поднималось от кистей рук к плечам, разливалось по всему телу.

Рядом с Элли, бросив весла, сидел Житков. Он молчал, но от того, что она читала в его взгляде, ей делалось еще теплей. Девушка чувствовала: еще мгновение – и голова ее закружится от этой никогда не испытанной сладкой теплоты, и она упадет за борт. Но странно, ей не было страшно: вода была такой теплой, ласковой… Так сладостно было бы окунуться в нее. Вот, вот, еще немножечко. Голова идет кругом, туман застилает сознание. Элли слышит странный звон и… в испуге просыпается.

Она – у раковины умывальника в буфетной. Руки опущены в теплую воду; она моет посуду. У ног – черепки разбившейся чашки. Элли встряхивает головой и смотрит на часы. Ровно час пополуночи. Пора. До условленного времени восстания – середины первой вахты – остался один час.

То, что она делает, очень мало похоже на приготовление к вооруженному восстанию на корабле. Ее маленькие руки проворно разжигают спиртовку. Через пятнадцать минут аппетитный запах закипающего какао распространяется по кают-компании. На второй спиртовке жарится яичница с ветчиной. Элли приготовляет рюмки, бутылку.

Время от времени она вскидывает глаза на часы и с беспокойством поглядывает в коридор, на двери офицерских кают. Ей кажется странным, что одна из дверей заперта не плотно, как обычно, а только притворена на длинный крючок. Элли силится вспомнить, оставил ли Витема эту дверь притворенной в полночь, когда прошел к себе в каюту, или приотворил ее, пока Элли так непростительно задремала над недомытой посудой?

Время близилось к двум. Сейчас должны прийти товарищи – помочь ей выполнить первую часть плана. Было бы безумием начинать все это около приотворенной двери командира.

Элли вздрогнула. Словно вызванные ее мыслями духи, наверху тонущего в полумраке трапа возникли три темных силуэта. Девушка застыла с пальцем, предостерегающе прижатым к губам. Но, по-видимому, пришельцы не замечают этого жеста. Они спускаются в кают-компанию. Ей кажется, что осторожное прикосновение их подошв к ступеням грохотом разносится по кораблю. Мурашки бегут по спине. Взгляд прикован к проклятой двери и… О, боже! Штора колыхнулась. Элли бросается к норвежцам, отталкивает их в дальний конец салона. Они бестолково пятятся, не понимая, в чем дело. Ее взгляд растерянно отыскивает укрытие. Три человека! Трое здоровенных мужчин! Взгляд ее падает на массивный обеденный стол. Лампа над ним погашена. Тяжелая плюшевая скатерть ниспадает до самой палубы. Элли поднимает ее край и жестом отчаяния указывает мужчинам под стол. Ей хочется кричать от досады на их медлительность. Первый раз в жизни рыбаки кажутся ей такими неповоротливыми. И, боже правый, как грохочут их сапожищи даже по ковру!

Она опустила край скатерти и обернулась. В конце коридора стоял Витема в полосатой пижаме.

Элли почувствовала, что ноги ее сделались ватными, – вот-вот подогнутся. А Витема, прямой и спокойный, не спеша вошел в кают-компанию.

Элли силилась понять, видел он или не видел? Но ни одна черточка не дрогнула на его лице. Она даже не могла понять, видит ли он ее, – так пуст и безразличен был его взгляд.

Элли собралась с силами и сделала шаг навстречу Витеме; почтительно присела. Он поглядел на нее безразлично, словно не узнавая.

Девушка смущенно пролепетала что-то о завтраке, приготовленном для второго помощника, которому скоро вступать на вахту.

– Принесите мне содовой. – Голос Витемы звучал устало. Он повернул кресло и сел за стол, вытянув ноги.

Элли поставила перед ним сифон. Она заметила, что на ногах Витемы нет туфель – он был в одних носках.

Уловив ее удивленный взгляд, Витема повернул кресло к столу и сунул ноги под скатерть. Девушка замерла в страхе: сейчас он обнаружит спрятанных под столом людей. Вот он уже что-то нащупал ногой, нагнулся, приподнял край скатерти. Непонимающе поглядел на свою необутую ногу и…

– Принесите туфли, там, возле койки.

Элли впервые очутилась в каюте Витемы. Но сейчас ей было не до любопытства. Она схватила туфли и побежала в кают-компанию. Витема все так же сидел, откинувшись в кресле. Сифон был наполовину пуст. Не спеша капитан вынул из кармана пижамы сигару. Пальцы его слегка дрожали. Когда он обернулся к Элли, лицо его приобрело обычное холодное выражение.

– Вы сказали… завтрак? – насмешливо спросил он. – Прежде я не замечал, чтобы вы готовили офицерам завтраки по ночам.

С палубы донеслись удары склянок. Четыре!..

Элли вздрогнула: час восстания! Найденов в корме и Житков в носу ждут сигнала, что с офицерами покончено…

Витема встал, тихонько засмеялся. Не спеша подошел к буфетной стойке и задул обе спиртовки.

– Отнесите содовую ко мне в каюту.

Он повернулся, и… удар тяжелого сифона по голове заставил его покачнуться. Прямое длинное тело бессильно согнулось и беззвучно осело на ковер.

Через две-три минуты Витема лежал спеленутый, как ребенок, с завязанным ртом. Все произошло в полной тишине. Элли в бессилии опустилась в кресло. Нордаль налил ей стакан содовой. Слышно было, как стучат о стекло ее зубы.

Шкипер Лунд погладил девушку по голове. Она пришла в себя и собрала на подносе завтрак: какао, яичницу, бутылку вина. В следующую минуту осторожно постучала в дверь второго помощника. Около нее, прижавшись к переборке, стояли Нордаль, Лунд и крепкий белокурый рыбак.

За дверью послышался шорох. Щелкнул замок. Заспанный офицер выглянул в коридор.

– Что такое?

Смущенно опустив глаза, Элли стояла с подносом. Офицер несколько мгновений смотрел непонимающе, машинально приглаживая волосы.

– Вахта может немножко подождать.

Он распахнул дверь и с гадким смешком потянул Элли к себе. Она остановилась в дверях, чтобы не дать их захлопнуть. В каюту ворвались Нордаль и белокурый рыбак. Лунд с пистолетом Витемы в руках остался на страже в коридоре. За дверью второго помощника слышалась возня, хрипение, заглушенные немецкие ругательства. Через несколько минут Элли, Нордаль и рыбак вышли в коридор. В руках Нордаля был второй пистолет. Белокурый сунул Лунду винтовку. Элли привела в порядок поднос и направилась к третьему помощнику. Но дверь его каюты уже отворилась, и молодой офицер выглянул сам.

– Что за шум?

Лунд ответил ему ударом приклада. Офицера втащили обратно в каюту и тоже связали.

С захваченным оружием в руках все вбежали в кают-компанию. Первое, что им бросилось в глаза: Витемы там не было!

Нордаль широкими прыжками взбежал по главному трапу. Дверь на палубу оказалась запертой снаружи.

Заговорщики переглянулись…

Команда вешает капитана

Нордаль и Лунд укрепили дверь так, чтобы ее нельзя было отворить снаружи. После этого они смело подали условный сигнал товарищам. Разбившись на две группы: Нордаль и Элли с одной группой, Лунд и рыбак – с другой, – поделили добытое оружие и бросились на помощь тем, кто должен был действовать в кормовой и носовой частях судна.

Как правильно рассчитывали вожаки восстания, наличие вооруженной силы произвело свое действие на оставшихся без командования матросов «Черного орла». Несколько выстрелов по сопротивляющимся – и им стало не до того, чтобы разбираться, сколько оружия у восставших. Большая часть безропотно дала скрутить себе руки за спину. Через полчаса в распоряжении восставших оружия было больше, чем они могли унести. Найденов, Житков, Нордаль собрались, чтобы обсудить, как легче овладеть палубой. Но тут пришла неожиданная мысль: прежде, чем думать о захвате палубы, нужно справиться с машинной командой. Машинисты заперлись в кормовом отсеке, где находился вспомогательный двигатель «Черного орла». На требование сдаться они ответили выстрелами. Из прохода было слышно, как гудит пламя в запальных шарах дизелей. Раздавались звонки машинного телеграфа. По-видимому, машинисты, выполняя приказ с мостика, запускали моторы. Опомнившийся от потрясения Витема торопился, не полагаясь на одни паруса. Найденов ошибся, предполагая, будто разъединив линию, питающую от динамо радиорубку, лишил Витему единственного средства спасения – радио. Овладев нижней палубой корабля, восставшие оказались в роли пассажиров, которых именно Витема повезет, куда ему вздумается.

Была дорога каждая минута. Если подоспеет какой-нибудь немецкий корабль, Витема перейдет в наступление. Конечно, восставшие не дадутся теперь живыми в руки немцев; может быть, им даже удастся утащить с собой на дно и врагов, взорвав судно, но не к этому они стремились: им нужна была жизнь, свобода. Им нужен был сам Витема!

– Надо любой ценой помешать ему управлять движением судна, – сказал Житков.

– Значит, первая задача – вышибить немцев из машины! – решительно заявил Найденов.

Несколько ручных гранат, брошенных под стальную дверь машинного отделения, сделали свое дело. Проход в машинное отделение был открыт. Но первый же норвежец, сунувшийся туда, упал с простреленной головой.

За дверью была крошечная площадка. С нее узкий железный трап вел вниз, где стояли двигатели. Укрываясь за ними, немцы вели огонь по единственной двери, через которую можно было до них добраться.

– Придется пожертвовать машиной, – сказал Найденов. И несколько ручных гранат одна за другой полетели вниз.

Немцы ответили градом пуль. Пули стучали по стальным переборкам, рикошетировали, визжа на разные голоса.

Житков отстранил Найденова от входа, ползком пробрался к стальному помосту, нависшему над машинным отделением, и дал очередь по мелькнувшей внизу голове машиниста. Снизу донесся стон. Житков терпеливо ждал, когда выглянет следующий. Но тут вдруг свет, заливавший машинное отделение, погас; освещенной осталась только верхняя площадка, где лежал сам Житков. Положение стало неравным. Немцы могли стрелять по наступающим, оставаясь невидимыми. Житков выстрелил по лампе над своей головой. Все вокруг погрузилось во тьму. Розовели внизу запальные шары у головок цилиндров. В них гудело веселое голубое пламя. Звонко ударил гонг телеграфа. Раз, другой. Послышался голос механика, отвечающего что-то в переговорный на мостик.

Житков слышал, как засвистело в цилиндрах.

Глубоко вздыхая, двигатель пошел.

Снова раздался звон гонга, и Житков почувствовал, как дрогнуло судно от завертевшегося винта. Этот стук ожившей машины подействовал на Житкова, как удар.

– Их нужно, наконец, вышибить, – проговорил он, обернувшись к Найденову.

Тот сделал знак лежавшим товарищам. Несколько человек кинулись по трапам в черную пропасть машинного отделения. Снизу сверкнули выстрелы, громом отдавшиеся в металлической коробке отсека. Им ответила очередь житковского автомата. Немцы не смогли сдержать стремительное наступление восставших.

Пренебрегая осторожностью, Житков обогнул грохочущий двигатель и, не целясь, выпустил в темноту длинную автоматную очередь.

Скоро стал слышен только ровный гул работающих дизелей.

Найденов бросился к пусковому клапану и остановил машины. Почти сейчас же над головами раздалось из переговорного басистое рычание Йенша:

– В машине!.. Какого черта? Ослепли вы, что ли? Посмотрите на телеграф, черт бы побрал ваши души!.. Полный вперед! За каким дьяволом вы стопорите шарманку?

Найденов крикнул в ответ:

– Алло, на мостике! Господин старший механик пошел к вам. Он лично доложит о причине остановки машины.

– Верните старого дурака. Он не пройдет на мостик. Нижние палубы захвачены бунтовщиками.

– Он пройдет кормовой рубкой, – ответил Найденов. – Нам удалось перекрыть проход в корму. Бунтовщики изолированы в носовой части корабля. Вся корма – наша.

– Вы в этом уверены? – В голосе Йенша прозвучало недоверие. Наступило молчание. Потом снова захрипел старший офицер. – Алло, вы там! Пускай механик тащится сюда, да живей. Мы разбаррикадируем кормовую дверь…

Товарищи поняли все без приказаний Найденова. Он еще заканчивал этот разговор, а Нордаль, Лунд и все их люди уже стремглав неслись к кормовому люку. Через несколько минут оттуда послышались выстрелы и шум свалки.

* * *

Прошло не менее двух часов, прежде чем Найденов, Житков и Нордаль, сойдясь на мостике «Черного орла», торжественно протянули друг другу руки.

– Вот и счастливый конец романа! – улыбаясь, сказал Нордаль Найденову.

– Это только последняя глава, но не эпилог, – отвечал Найденов.

– Не знаю, что вам еще нужно? – И Нордаль указал на фока-рей, на обоих ноках которого, раскачиваясь в такт плавным движениям корабля, висели два тела. То были Витема и его первый помощник Йенш.

– Я предпочел бы видеть капитана живым, чтобы иметь возможность кое о чем расспросить его, – сказал Найденов.

– Да и у меня были с покойным довольно серьезные счеты, – согласился Житков. – Откровенно говоря, я до сих пор не понимаю, каким образом он мог угодить в столь неудобное положение.

– Я и забыл, что ты не участвовал в штурме палубы, – сказал Найденов. – Дело было так: мы овладели половиной верхней палубы. И тут вдруг с их стороны появился парламентер. Как ты думаешь, кто это был?.. Сам Мейнеш!.. От имени команды он сделал предложение: мы даем им возможность спустить катер и не преследуем их, а они за это не пошлют в нас больше ни одной пули и оставят судно в нашем полном распоряжении. А нужно тебе сказать, что у них было четыре пулемета. Тут было о чем подумать, но мы ему все же категорически заявили: с «Орла» могут уйти все, кроме Витемы. Витема должен остаться в наших руках. Мейнеш вышел вторично и сказал, что они согласны отплыть без своего капитана, но оставят его нам не живым, а… повешенным. В качестве бесплатного приложения они повесят и старшего офицера Йенша. «Если мы оставим их живыми, – сказал Мейнеш, – ни у кого из нас не будет уверенности в том, что нам самим не суждено закончить жизнь в петле. Рано или поздно наш капитан уйдет из ваших рук…» Да, такова была непоколебимая вера этих дураков в силу своего капитана. И тут уж они не шли ни на какие уступки. Они предпочитали драться с нами до последнего, чем рискнуть когда-либо испытать на себе месть Витемы.

– В конце концов, – сказал Йенсен, – я ничего не имею против такого эпилога. Жаль только, что с нами нет старого Глана! Куда его девали немцы, ума не приложу. Я готов предположить худшее…

– Ни слова при Элли! – предостерегающе произнес Житков.

К полудню было принято решение идти в Англию. Оттуда каждому предоставлялась возможность избрать путь по собственному выбору. Судно же будет передано в распоряжение находящегося в Лондоне норвежского правительства.

Люди разошлись по кубрикам и каютам. Житков и Найденов решили остаться со своими старыми сожителями Нордалем и Фальком, но по дороге к себе зашли в капитанский салон.

Найденов осмотрел ящики стола, ощупал карманы аккуратно развешанной одежды.

– Ключей нигде нет, – сказал он. – Как это ни противно, но придется обыскать карманы пижамы, в которой он висит.

– Давай уберем трупы.

– Ты прав. А ключи все же нужно найти.

– Займемся этим ну хотя бы нынче ночью, при смене вахт.

– Идет. Назначаем для встречи полночь.

– Добро. А до тех пор – по койкам!

Отвратительный характер повешенных

В полночь друзья встретились в кают-компании, поднялись на верхнюю палубу и по продольному мостику направились к фок-мачте, где висели Витема и его первый офицер. По пути Найденов окликнул вахтенного начальника.

– Не прикажете ли вы двум-трем людям помочь нам снять трупы повешенных? Не стоит оставлять их здесь до утра.

Норвежец отдал необходимые распоряжения голосом, по которому легко было понять, что он только что очнулся от дремоты. В сопровождении боцмана и двух матросов друзья пошли по продольному мостику к носу корабля. Дошли до фок-мачты. Но как ни всматривались они в темноту, – разглядеть труп Витемы им не удавалось.

– По-видимому, предыдущая вахта сняла, – сказал Житков.

– Нет, херре Житков, – сказал вахтенный. – Я как раз спрашивал об этом боцмана при смене. Он сказал, что одного-то сняли, а «самого» оставили мне.

– Не сам же Витема сошел с рея, – рассердился Найденов. – Пойдите к вахтенному начальнику и узнайте, где труп.

– Понимаю, херре пастор. Сейчас же спрошу.

Пришел вахтенный помощник.

– Я только что ходил к первому помощнику. Он и не думал снимать труп: уверяет, что перед самой сменой видел его на рее.

– Что за история! – рассердился Найденов. – Сейчас мы узнаем, кто это сделал.

Он быстро спустился с мостика и побежал к Лунду. Но и Лунд ничего не знал. Не имел об этом представления и Йенсен. Подняли на ноги обе нижние вахты, опросили всех. Никто и близко не подходил к повешенным.

Найденов посветил фонариком на свисающий с носа конец троса: он был срезан.

– Значит, здесь остался кто-то из шайки Витемы. Нужно сейчас же обыскать корабль!

Все занялись поисками. Осмотрели все закоулки, но не обнаружили даже намека на тайник, где мог бы скрыться человек.

– И тем не менее я не верю в чудеса! – воскликнул Найденов.

– Хотя по твоему пасторскому званию именно тебе, а не мне следовало бы в них верить. Что касается меня, то я начинаю, кажется, верить… У повешенных бывает странный характер.

Друзья спустились в салон. По дороге они запаслись инструментом. Найденов взламывал массивный стол Витемы, когда в салон вошел взволнованный Лунд.

– Витема ушел на четверке с подвесным мотором, – сказал норвежец.

– Витема или труп повешенного Витемы? – спросил Житков.

Найденов провел рукой по лицу.

– Это действительно становится похоже на фантастический роман.

– Нет, это доказывает только, что таких, как Витема, мало вешать. Даже когда они болтаются в петле, всаживать следует пулю.

– По-видимому, ты прав, – произнес Найденов и опустился на диван.

Сильный толчок сбросил его на пол. Кресло, в котором сидел Житков, выскочило из крепления. Весь корпус «Черного орла» содрогнулся от взрыва.

Найденов бросился к переговорному.

– На мостике! Что случилось?

Никто не ответил. На верхней палубе были слышны шаги бегущих людей. В салон вбежал Лунд.

– Цистерна с топливом горит. Взрывом вырван кусок обшивки в ахтерпике!

– Помпы?

– Вода поступает быстрее, чем успевают откачивать помпы.

– Как вы думаете, – живо спросил Житков, – сколько времени эта коробка может еще продержаться на плаву?

– Не больше суток, – сказал Лунд.

– Сутки? – Житков повернулся на каблуке и щелкнул пальцами. – За сутки, знаете, что можно сделать?!

– Утонуть двадцать четыре раза, – хмуро пробормотал шкипер.

– Утонуть можно и все сорок восемь раз, – отрезал Найденов. – Но можно сочинить кое-что другое. Всех наверх!

С этими словами все трое бросились наверх. Навстречу им бежал Йенсен.

– Эй, шкипер! – крикнул Нордаль. – Мы осмотрели шлюпки. У всех продырявлены днища…

Последний рейд «Черного орла»

Начальник поста береговой стражи оккупационных войск в Норвегии, штурмфюрер штандарта СС «Мертвая голова» Пауль Минкнер протянул руку к телефону. Звонок настойчиво дробил ночной полумрак комнаты. Минкнер был зол. И без этого звонка его сон был не слишком спокоен.

Его нервировали светлые ночи. В этой стране все было не по вкусу Минкнеру: высокие и крутые горы, студеное море, мужчины, открыто ненавидящие немцев, женщины, отвергающие ухаживание даже офицеров СС. Из-за всего этого Пауль Минкнер часто пребывал в состоянии раздражения. Не было ничего удивительного, что он и сейчас сердито рявкнул в трубку:

– В чем дело?!

Но то, что он услышал, заставило его быстро сбросить одеяло и взять карандаш. Он стал делать заметки в блокноте.

Собеседник на том конце провода говорил:

– Патрульный самолет обнаружил на траверзе острова Санде трехмачтовый парусник. Курс – ост-зюйд-ост. Судно несет всю парусность. Обращает на себя внимание необыкновенная осадка: борта судна едва возвышаются над водой. Флага летчик разобрать не мог.

– Так… так… так… – повторял Минкнер, делая отметки. – Последние координаты?

Собеседник назвал широту и долготу.

– Это не может быть немецкое судно с рудой из Нарвика? – спросил Минкнер.

– Запросили по радио Нарвик, ответа нет. Вид судна внушает подозрения.

– Через два часа я буду у них на палубе, – заключил Минкнер.

– Если нужно, сейчас же радируйте: вышлем спасательный буксир.

– Быть может, целесообразно и идти прямо на нем?

– «Зеефальк» – наше единственное спасательное судно. А время такое, что оно может понадобиться в любую минуту. Не хочется понапрасну угонять буксир из порта.

– Положитесь на меня. Я справлюсь своими силами, – согласился Минкнер.

Через десять минут сторожевой катер с десятком эсэсовцев на борту отвалил от дальнего конца пристани Тромсе и, набирая скорость, пошел к устью Тромсесунда.

Очутившись в кокпите катера, Минкнер завернулся в плащ и растянулся на диванчике, приказав разбудить его, когда покажется парусник.

Охранники расположились вокруг откидного столика, появились карты.

Партия ската была в самом разгаре, когда в люк просунулась красная физиономия матроса.

– Парусник в виду!

Собрав карты, охранники неохотно полезли на палубу. Следом за ними, протирая глаза, появился и сам Минкнер. Он навел на парусник бинокль:

– Он поднимает наш флаг. Они волокут руду из Нарвика. Но хотел бы я знать, за каким чертом понадобилось им заворачивать в нашу дыру?

– Посмотрите на его осадку, господин штурмфюрер, – позволил себе заметить шкипер. – Он принял в трюмы больше воды, чем могут откачать помпы.

– Откуда вы знаете?

– Разве вы не видите, как она льется сквозь все шпигаты, господин штурмфюрер?

– Не можешь ли ты разобрать название?

– «Черный орел», господин штурмфюрер, – услужливо ответил один из эсэсовцев.

– В этом виде он больше напоминает мокрую курицу, а?

– Остроумно сказано, господин штурмфюрер. – Шкипер угодливо хихикнул. – Боюсь, что эта курица не протянет больше чем до полудня.

Хотя Минкнер решительно ничего не понимал в таких делах, он важно согласился.

– Да, черт возьми, его дела швах!

Катер приближался к «Орлу», Минкнер приказал просигнализировать: «Капитану прибыть с судовыми документами».

На «Черном орле» не отрепетовали сигнала.

– Кой черт, ослепли они, что ли? – сердито проворчал Минкнер и, взявшись за мегафон, велел еще сблизиться с барком. Когда расстояние было не более двухсот метров, он крикнул:

– Эй, вы! Какого черта не отвечаете на сигналы полицейского катера?

– У нас не осталось сигнальщика.

– От капитана-то у вас что-нибудь осталось?

– Я капитан. Что вам нужно?

– Осмотреть вашу посудину, проверить судовые документы и ваших калек.

– Кто говорит?

– Начальник поста береговой стражи штурмфюрер Минкнер.

Тот, кто называл себя капитаном «Черного орла», сразу изменил тон:

– О, господин штурмфюрер, тысяча извинений! Что угодно приказать господину штурмфюреру?

– Садитесь в шлюпку и приезжайте ко мне с судовыми документами, а потом я поднимусь к вам на борт.

– К сожалению, господин штурмфюрер, – ответил капитан «Черного орла», – у нас не осталось ни одной исправной шлюпки.

– Я вижу почти все ваши шлюпки на месте, – с удивлением сказал Минкнер.

– Они все текут, как решето.

– Послушайте, вы! – рассердился Минкнер. – Голова у вас еще не течет?

– Боюсь, что через несколько часов именно это ей и предстоит, если нам не подадут помощи.

– Какого же дьявола вы не вызываете спасательное судно?

– Машинное отделение под водой. Радиосвязи нет.

– Да что с вами, в конце концов, случилось?

– Если господину штурмфюреру будет угодно прибыть ко мне на борт, я буду иметь честь доложить все подробно.

Минкнер колебался. Ему не хотелось отправляться на корабль: а вдруг эта чертова посудина возьмет да потонет? Сразу, как продырявленная кастрюля! Наверно, бывает ведь и такое. Нет, это слишком опасно.

Он крикнул в сторону «Орла»:

– Выкладывайте, что случилось.

– Сообщение не из тех, которые следует знать всему свету.

Минкнер с явной неохотой приказал шкиперу подойти к борту «Черного орла» и неуклюже перелез на трап парусника. За ним последовал десяток его черномундирных охранников. Торжественно, как похоронная процессия, они поднялись по трапу. Впрочем, восхождение было не особенно длинным: большая часть трапа была уже под водой.

Не желая бить свой катер о борт парусника, немецкий шкипер отошел на сотню метров.

Глядя, как Минкнер в сопровождении своей команды скрылся в дверях кормовой рубки, шкипер с завистью облизал губы. Он представил себе шеренгу бутылок на столе кают-компании парусника – первое, с чем, вероятно, пожелает ознакомиться бравый штурмфюрер. Прошло с полчаса. Наконец Минкнер появился в дверях рубки и прямо оттуда крикнул:

– Эй, на катере!.. – Тут он запнулся, как бы размышляя, что сказать дальше, и не очень уверенно, сбиваясь, продолжал: – Радируйте на пост… выслать «Зеефальк» сейчас же… дайте точные координаты.

– Кажется, он уже проинспектировал винный погреб «Орла», – пробормотал шкипер и громко ответил Минкнеру: – Будет исполнено, господин штурмфюрер. Прикажете подойти к борту?

Было ясно видно, что Минкнер открыл было рот, чтобы что-то ответить, но вдруг, словно поперхнувшись, неуверенно сказал:

– Отправляйтесь в порт. Я вернусь на «Зеефальке».

Шкипер обомлел, потрясенный неожиданным мужеством эсэсовца.

– Вы хотите оставаться на тонущем корабле?

Секунда молчания – и неуверенный крик Минкнера:

– Делайте, что приказано!.. Только, ради бога, поскорее радируйте насчет спасательного буксира, – слышите вы?

– Радист уже работает, – ответил шкипер и, решившись, крикнул: – А нельзя ли перебросить нам оттуда парочку флаконов чего-нибудь живительного?

Минкнер оглянулся внутрь рубки и тотчас прокричал шкиперу:

– Убирайтесь ко всем чертям, не то я…

Шкипер не стал ждать продолжения тирады. Через несколько минут катер уже нырял в белой пене далеко от «Черного орла».

Прошло не менее двух часов, прежде чем в этом квадрате, на месте сторожевого катера, показался силуэт спасательного буксира «Зеефальк». Его могучая грудь уверенно расталкивала волны.

По-видимому, шкипер сторожевого катера успел подробно описать по радио положение «Черного орла»: на буксире уже готовили толстые рукава шлангов. Легкое облачко пара вилось над мощными спасательными помпами, способными, кажется, высосать самый океан, а не то что откачать затопленные трюмы какого-то барка. Командир буксира, краснолицый пожилой немец с седыми усами, стоя рядом с рулевым, разглядывал «Орла», погрузившегося уже чуть не до самого фальшборта.

Когда расстояние между судами сократилось настолько, что можно было переговариваться, командир буксира взял мегафон:

– Здравствуйте, капитан!

– Рад видеть вас, капитан! – любезно ответили с «Черного орла».

В это время к борту подошел Минкнер, окруженный группой охранников.

– Здравствуйте, капитан! – нервно крикнул штурмфюрер капитану буксира. – Поскорее поднимайтесь сюда. А не то эта старая банка потонет вместе со мной.

Тут двое охранников подхватили своего офицера под мышки и увели в рубку.

– Однако, – проворчал капитан буксира, – свой трюм он успел уже изрядно залить. Я бы ничего не имел против того, чтобы кое-что качнули и в меня. Эй, герр капитан, не найдется ли там у вас чего-нибудь согревающего для моих водолазов?

– Буду рад выложить перед ними весь мой запас, капитан. Вы сделаете мне большое одолжение, если подниметесь отведать то, что у нас еще осталось.

Спасатель не заставил повторять приглашение. «Зеефальк» подошел к борту «Черного орла», и вслед за своим капитаном водолазы полезли на парусник.

Из рубки «Орла» вышли человек десять охранников. Впереди браво шагал здоровенный мужчина с нашивками шарфюрера. Как только спасатели освободили трап, эсэсовцы спустились на буксир.

– Мы предпочитаем наблюдать со стороны, капитан, – с усмешкой сказал старший в команде.

– А ваш офицер?

– Он ждет вас в кают-компании.

Эсэсовцы быстро разбежались по палубе «Зеефалька» с таким видом, словно каждому из них было заранее назначено определенное место. Часть тут же спустилась в машину; шарфюрер взбежал на мостик и встал рядом с рулевым, остальные разместились на палубе около матросов буксира. Вдруг шарфюрер поднял пистолет и выстрелил в воздух.

– А ну-ка, ты, подними лапы! – крикнул он рулевому.

Немецкий матрос с удивлением увидел против своего лица черное очко пистолетного дула.

То же самое проделали остальные охранники: их пистолеты были наведены на матросов, один за другим растерянно поднимавших руки.

Шарфюрер ловко связал поднятые над головой руки рулевого и нагнулся к переговорному.

– Эй, в машине! Как у вас там дела?

– Все готово.

– На «Орле»! – крикнул шарфюрер. – Эй, на «Орле»!

Над бортом парусника появилось несколько голов.

– Как у вас там дела? – спросил шарфюрер.

– В полном порядке.

– У нас тоже все готово! – крикнул шарфюрер. – Херре пастор, куда вы думаете девать своих пленных?!

– А что думаете на этот счет вы, Нордаль?

– Хотя я и не сторонник церемоний с этими господами, – вставил появившийся у борта Житков, на котором была форма первого офицера «Черного орла», – но мне хотелось бы сохранить до поры до времени всю банду. Думаю, они знают кое-что, что может нам еще очень пригодиться!

– Верно, – согласился Найденов. – В трюме «Зеефалька» хватит места для всех. Давайте, не теряя времени, перегружаться на буксир. – Он обернулся к Житкову. – Пройди в радиорубку буксира и позаботься о том, чтобы на берег дали подходящую депешу: «Спасательные работы идут полным ходом». Вы же, херре Лунд, идите принимать ваше новое судно. «Зеефальк» сколочен достаточно прочно, чтобы доставить нас, куда пожелаем.

– Надежное корыто, – с нескрываемым удовольствием проговорил шкипер. – А его вы тоже намерены преподнести норвежскому правительству?

– Дело будущего. Но ни минуты не буду возражать против того, чтобы коробка перешла в вашу полную собственность.

– Ну, ну, – смущенно пробормотал Лунд. – Такая коробочка стоит того, чтобы ею заняться!

И он спустился на палубу буксира. Следом за ним гуда перегнали связанных охранников, водолазов, капитана «Зеефалька» и хнычущего, как побитый щенок, штурмфюрера.

Тем временем Найденов, в сопровождении нескольких норвежцев, еще раз спустился внутрь «Черного орла», чтобы заложить подрывные патроны: они должны были ускорить гибель последнего пирата.

Через полчаса, когда «Зеефальк», унося всех норвежцев, Найденова, Житкова, Нордаля и Фалька, был уже на значительном расстоянии от «Черного орла», раздался взрыв. Большой кусок стального борта пирата со свистом отлетел в сторону. Качнулись высокие мачты. Заполненный водой корпус стал быстро погружаться. Через каких-нибудь десять минут и палуба парусника покрылась водой. Вот погрузился мостик, вода дошла до фока-рея. Казалось, упрямый нацистский пират решил погибнуть, не теряя правильного положения на киле. Но вдруг нос его показался над поверхностью. Вода вокруг него кипела и пузырилась. Крен «Орла» становился все больше. Ноки-реи коснулись волн и, словно схваченные под водой чьей-то могучей рукой, стали быстро погружаться. Судно легло на борт, обнажая красное днище. Широкая волна перекатилась через него, и корабль исчез.

– Надеюсь, «Марта Третья» будет и последней, – оказал Найденов и усмехнулся: – Просто-таки жаль, херре пастор, что вы неспособны отслужить благодарственное моление по случаю ее окончательного исчезновения…

Глава десятая. Похищенный жених

Коммодор Фитцжералд не берет пленных

Северное море (в скобках именуемое «или Немецкое») нельзя назвать уютным. Серо-голубые, в иную погоду совсем светлые волны его никогда не отличались особенной красотой. К тому же исстари этому морю особенно везло по части войн. Со времен боевых челнов норманнов, в эпоху «великих» парусных флотов и вплоть до появления на его белесых волнах паровых гигантов не бывало в пределах старушки Европы такой войны, чтобы Северное море не стало ареной сражений или блокад. Изобилующее в своей западной части банками, это море в мирное время было, пожалуй, самым «освещенным» из всех морей. Огни маяков, мигалов и всякого рода створов и буев загорались на вечерней заре, предостерегая мореходов от грозящей им опасности. Но во время войн все огни гасли. Воюющие стороны, а подчас даже и нейтралы, какими с довольно давних пор стали скандинавские страны, гасили свои маяки. Караваны транспортов осторожно плелись, боясь уже не только природных банок, а обширных минных полей, поставленных заградителями, своими и вражескими. Боевые корабли рыскали из края в край, налетали на мины, взрывались и тонули, погребая в неприветливых голубых водах тысячи матросских жизней и миллиардные ценности, созданные потом, слезами и кровью миллионов простых людей. Чаще всего военные сводки об этом молчали. Разве изредка, когда доводилось отправиться в царство Нептуна какому-нибудь адмиралу, появлялось торжественное сообщение в черной рамке. По-видимому, адмирал, изукрашенный золотом во всех местах, где только можно его прицепить, считался более ценным товаром, нежели все остальное вместе взятое – и люди, и корабли, и миллиардные грузы.

Во время войны, получившей название Второй мировой, Северное море стало особенно неуютным. К прежним средствам уничтожения людей и кораблей присоединились новые, каких еще не знали. Самому быстроходному и маневренному кораблю избежать уничтожения стало труднее, нежели в былое время тихоходной и неповоротливой галере. Если прежде жертвы войны на море исчислялись тысячами, и, подсчитывая убытки от нее, купцы выводили четыре или пять нулей, то теперь десятки тысяч тел шли на питание морской фауны, и ущерб, наносимый одной подводной лодкой, исчислялся цифрой с бесконечным рядом нулей.

Так было и в дни, о которых идет этот рассказ.

Эскадренный миноносец «Хард» полным ходом шел на вест. Высокий бурун выбивался из-под скул корабля. Гул турбин висел над ним, как тугая звуковая завеса. Долго еще после того, как спадала пена, взбитая винтами «Харда», на воду оседал прозрачный шлейф сизого дыма.

Миноносец спешил в Англию с поручением своего флагмана – командующего третьей северной эскадрой. Командир эсминца, коммодор Фитцжералд, получил от адмирала для доставки в адмиралтейства большой, туго набитый портфель из плотной желтой кожи. Мало того, что портфель был заперт на замок. Он был еще крест-накрест перевязан толстым шелковым шнуром, на котором красовались большие сургучные печати. Принимая поручение, Фитцжералд не спрашивал своего флагмана о содержимом портфеля, но адмирал, уединившись с коммодором в своем салоне на «Крюзадере», сказал:

– На этот раз вам придется изменить правилу лицом к лицу встречать вражеские корабли. Приказываю всемерно избегать встреч с противником. Уйдите с торного пути наших караванов. Пробирайтесь так, чтобы джерри вас не видели и не слышали. Это вам не по вкусу? Ничего не поделаешь!

На прощание адмирал протянул руку и сказал:

– Передайте офицерам и матросам «Харда»: Англия рассчитывает на них.

Теперь, сидя в командирской каюте «Харда», Фитцжералд вспоминал эту беседу всякий раз, когда его взгляд падал на железный сундук, привинченный к палубе под койкой.

«Хард» покинул обычный путь конвоев и несся, не жалея машин. Все вахтенные начальники твердо помнили слова командира: «При малейшем признаке джерри – уходить!».

Никто на корабле, кроме самого Фитцжералда, не знал причины такого необычного приказа, но все понимали, что он отдан неспроста. Каждый выходивший на ходовой мостик офицер прежде всего подносил к глазам бинокль и внимательно оглядывал горизонт. Так же поступил и лейтенант О'Нил, принимая вахту.

– Мак-Кэрни! – крикнул он вслед сошедшему уже было с мостика своему предшественнику. – Не кажется ли вам, что там, на крамболе, несколько странный силуэт корабля?

Мак-Кэрни вернулся на мостик и поглядел в направлении, указанном О'Нилом.

– Вы правы… Странный силуэт – рубка и труба. Словно у него вовсе нет корпуса… Блин с трубой… – И через минуту воскликнул: – Эге-ге, готов съесть мой галстук, если это не спасательный буксир! Посмотрите, какой характерный контур!

– Да, – согласился О'Нил. – Но какого черта здесь делать спасателю? Ведь мы не принимали сигналов бедствия.

Пока шел этот разговор, расстояние между судами уменьшилось до сотни кабельтовых.

– Мичман Браун! – окликнул О'Нил вахтенного мичмана.

– Да, сэр.

– Прикажите сигнализировать этому буксиру: «Показать свой флаг!»

– Слушаю, сэр. – И меньше чем через минуту Браун доложил: – Исполнено, сэр.

Действительно, под коротким реем «Харда» уже трепетали по ветру пестрые флаги сигнала.

– Они подняли флаг, сэр! – доложил мичман ОНилу.

– Норвежец?

– Точно так, сэр.

– Проверьте-ка по Ллойд-регистру, Браун, что за спасательные суда имеются у норвежцев. Сдается мне, Мак-Кэрни, что они что-то слишком долго искали свой собственный флаг.

– Вижу название судна, сэр! – послышался с крыла мостика голос сигнальщика. – «Зеефальк», сэр.

– Что за чертовщина!.. По-моему, на языке джерри это означает «Морской сокол». А, Мак? – удивленно спросил О'Нил.

Но вместо лейтенанта ответил мичман Браун, уже успевший справиться по регистру.

– Спасательное судно «Зеефальк», сэр. Шестьсот регистровых тонн. Приписка: Бремен, Владелец – Северогерманский Ллойд, сэр.

– Так и есть.

О'Нил выдернул пробку из переговорной трубы, ведущей в командирскую каюту.

– Говорит мостик, сэр. Вахтенный начальник О'Нил.

– Да, мистер О'Нил? – послышался сонный голос Фитцжералда.

– Мы нагоняем спасательное судно Северогерманского Ллойда «Зеефальк», сэр. На мое требование показать флаг подняты цвета Норвегии.

После молчания, длившегося не более секунды, снизу последовало приказание:

– Ход до полного. Предупредительный выстрел по курсу. Сигнальте приказ: «Остановиться!»

– Слушаю, сэр.

Через две минуты Фитцжералд был на ходовом мостике. Он успел еще увидеть, как оседает под носом буксира пенный фонтан, вскинутый разрывом снаряда.

О'Нил доложил:

– Он поднял белый флаг, сэр.

– Я бы предпочел, чтобы он ответил нам огнем, – недовольно пробормотал Фитцжералд. – У меня нет времени возиться с ним.

– Мы можем посадить на него призовую команду, сэр. Гуннов возьмем к себе.

– Некогда мне! – проворчал командир. – А каждый из наших людей может понадобиться и здесь. Мы с вами еще не дома, О'Нил.

– Да, сэр.

– Единственное, на что у меня есть время, – расстрелять его на ходу, – решительно произнес Фитцжералд. – Но, черт побери, не могу же я расстреливать их после поднятия белого флага!..

– Может быть, это простая хитрость, сэр? – подал мысль Мак-Кэрни. – Разве невозможно, что джерри хотят создать нам задержку, пока подойдут их корабли?

Фитцжералд посмотрел на шотландца с нескрываемым удовольствием.

– Это мысль, Мак-Кэрни!.. Это мысль!.. Мистер О'Нил, запросите джерри, куда они следуют. Посмотрим, что ответят.

Через минуту вахтенный мичман прочел ответ буксира.

– Любой порт Англии, сэр.

Офицеры в изумлении переглянулись.

– Положительно вы правы, Мак-Кэрни: хотят задержать нас какой-то очевидной чепухой. Сейчас мы узнаем, действительно ли они просят пощады или это лишь хитрый ход. Мистер О'Нил, залп из носовых орудий по буксиру.

– Залп по буксиру, сэр?.. – нерешительно повторил О'Нил.

– Да, да! Вы стали плохо слышать?.. Если джерри не держат камня за пазухой, они вывесят для просушки все свои простыни.

Корпус эсминца вздрогнул от залпа носовых пушек. Бинокли офицеров поднялись к глазам. Все увидели, как разрывы у самого борта «Зеефалька» выкинули на его палубу фонтаны вспененной воды.

– Кажется, совесть этих разбойников чиста: они прыгают за борт… – сказал Фитцжералд. – Немного жестоко, конечно, но у меня не было другого способа проверить их показание. Не правда ли, господа?

– Не прикажете ли приготовить спасательные средства? – осведомился О'Нил.

Фитцжералд непритворно вздохнул:

– К сожалению, традиция велит мне протянуть им руку помощи. А видит бог, я бы предпочел не терять времени на пленных.

– Что прикажете делать с буксиром, сэр? – спросил О'Нил.

Коммодор посмотрел на часы.

– Даю вам двадцать минут на то, чтобы принять пленных и расстрелять судно. Ни минутой больше.

– Да, сэр.

Фитцжералд сунул руки в карманы пальто и не спеша спустился с мостика, предоставив офицерам укладываться в указанный срок.

К исходу семнадцатой минуты все плававшие вокруг буксира и оставшиеся на его палубе люди были приняты «Хардом».

Торпедные аппараты эсминца повернулись на правый борт. Убедившись в том, что на буксире не осталось людей, О'Нил отдал приказ торпедировать «Зеефальк». Взрывы двух торпед, выпущенных по буксиру, слились в мощный удар, от которого бросило к левому борту всех, находившихся на палубе «Харда». Столб вспененной воды поднялся над «Зеефальком».

– Готово, сэр! – доложил О'Нил по переговорной трубе командиру. – Буксир погрузился.

– Идти прежним курсом! – приказал Фитцжералд. – Позаботьтесь, чтобы пленным был обеспечен уход.

– Позвольте обратить ваше внимание, сэр, они действительно оказались норвежцами… Среди них имеется пастор.

– Пастор?

– Так точно, пастор, сэр. Просит разрешения вам представиться.

– Хорошо, – подумав, сказал Фитцжералд. – Остальных – в кубрик. Предварительно обыскать.

Через несколько минут Найденов сидел перед коммодором Фитцжералдом и рассказывал ему историю своих похождений.

– Мне доводилось кое-что слышать о сказках, какие изобретают попавшиеся разведчики, – насмешливо произнес Фитцжералд, – но я никогда не думал, что можно договориться до таких Геркулесовых столбов.

Найденов с достоинством поднялся:

– Вы имеете дело с советским офицером…

Фитцжералд движением руки остановил его.

– Ну, ну, успокойтесь, господин пастор или господин советский офицер, как вам будет удобней… Мне решительно все равно, кто вы такой. В этом разберутся на берегу. А мне вы доставили несколько минут искреннего веселья… – Офицер действительно от души рассмеялся. – На этот раз гестапо шьет белыми нитками.

Найденов с возмущением передал Житкову разговор с англичанином. Но, к его удивлению, Житков отнесся к этому спокойно.

– Нас с тобой приняли за немецких шпионов? – весело сказал он. – Что ж такого? Разве на месте командира ты не подумал бы того же?

– Пройдет, наверно, немало времени, пока нам удастся распутать этот клубок.

– Посмотри-ка лучше сюда: нам несут ужин. И я вижу в руках вестового бутылку. Готов предложить тост за британских моряков! Они достаточно любезны даже с немецкими шпионами.

Найденов, чокнувшись, машинально повторил:

– Ну что ж, давай: за бравых моряков!

Выйдя в коридор, вестовой, подававший им обед, с удивлением сказал часовому:

– Эти джерри, кажется, рехнулись, пока мы их выуживали из воды. Пьют за наше здоровье. Хо-хо!..

Похищенный жених

Выяснение истинной физиономии всех, кто плыл с Найденовым – от Нордаля до последнего рыбака, – не представило больших трудностей для английской контрразведки. Установление личности Житкова после вмешательства советского посольства тоже оказалось делом простым. С выяснением же личности Найденова день за днем возникали задержки. У него создавалось впечатление, что кто-то заинтересован в том, чтобы он подольше оставался нахлебником английской тюрьмы.

Наконец сэр Артур Кадоган, глава отдела контршпионажа секретной службы адмиралтейства, заявил ему:

– Поверьте, мистер Найденов, мне не доставило бы ничего, кроме удовольствия, самого искреннего, отпустить вас на все четыре стороны. Но для этого я должен был бы снять с себя ответственность, по крайней мере, за вашу собственную жизнь. Увы, оставаться пока здесь – в ваших собственных интересах. Не говоря уже об интересах дела, которому вы служите, которому служим мы оба. Ради того, чтобы выловить тех, для кого вы служите лакомой дичью, я и иду на небольшую комедию вашего ареста. Так помогите же мне. Только тогда, когда здесь появится одно лицо, которому я доверяю, я буду уверен, что все в порядке.

– Кто же этот человек? – нетерпеливо, перебил его Найденов.

– Тот, чье имя вы использовали, чтобы попасть на остров Туманов.

– Пастор Зуденшельд?!

– Именно так, но, к сожалению… – Кадоган беспомощно развел руками.

Найденов понял, что тот хотел сказать: мертвецы – плохие свидетели.

– Но не хотите же вы сказать, – воскликнул он, – что смерть пастора лишает меня надежды скоро выйти отсюда?

Найденов понимал, что, по всей вероятности, было бы достаточно снестись с советским посольством, чтобы положить конец его «заключению». Но было неловко затруднять посла в такое и без того горячее время. К тому же, может, Кадоган и не врет, что этот арест – одно из условий выигрыша в их общей игре против нацистов.

Однажды Житков явился с признаками плохо скрываемого волнения. Найденов решил, что Житков узнал что-либо новое о его судьбе.

– Да нет же, – отнекивался Житков. – Даю честное слово: к тебе это не имеет никакого отношения. Дело касается лично меня, и только меня…

– Да не тяни ты, – рассердился Найденов. – Говори прямо!

– Ну, изволь… Только, пожалуйста, без насмешек. На днях произойдет перемена в моей личной жизни…

– О чем ты говоришь? – встревоженно спросил Найденов.

– Вкратце вот о чем: мой будущий тесть…

– Позволь! – перебил Найденов. – Я не понимаю, о ком ты говоришь: какой же тесть может быть у самого убежденного из всех холостяков?

– Я говорю о старом Адмирале, Иваре Глане, – об отце Элли, моей будущей жены.

– Положительно все идет кувырком!..

– Адмирал дал согласие на мой брак с Элли Глан.

– Адмирал? Но ведь матросы «Марты» толковали, будто Витема приказал Мейнешу выкинуть Глана в море…

– А между тем он жив, здоров и находится здесь. Каким-то чудом вторично удрал с «Марты», а как – не говорит.

– Чудеса в решете!..

– Так вот, с разрешения Кадогана «миссис» Житкова прибудет сюда с прощальным визитом перед отъездом… Я должен спешно вернуться домой.

В тот же день Кадоган сказал Найденову:

– Я пригласил вас, чтобы предупредить: завтра вас посетит мистер Житков с мисс Элли Глан. Прошу вас не удивляться тому, что его будут сопровождать два незнакомых вам человека. Пришлось подумать об его охране…

– Вот как? Разве и ему что-нибудь угрожает?

– Позднее охрана ему, может быть, и не понадобится, – неопределенно произнес Кадоган. – Кстати, кажется, благодаря одному неожиданному обстоятельству ваше дело подходит к благополучному концу…

На другой день, едва Найденов успел позавтракать, как надзиратель, обычно молчаливый малый, вошел в камеру, улыбаясь во весь рот:

– К вам посетитель с дамой, сэр…

Житков был в новом, с иголочки, смокинге. Белый цветок закрывал половину лацкана.

– Ты извини, что мы в таком виде, – сказал Житков. – Но прямо отсюда нужно ехать в норвежское посольство. Прием в нашу честь…

Элли была удивительно хороша в своем новом наряде. Элегантный туалет подчеркивал тонкость ее черт, грацию стройной фигурки, которую прежде скрывала грубая одежда рыбака. Глаза ее сияли таким счастьем, что всякие вопросы казались лишними.

– Вы не боитесь ехать в Россию? – спросил Найденов.

– Я ничего не боюсь, когда со мной Павел. Но одного его я никуда не пущу.

– Ну, кончено твое дело, Павел, – засмеялся Найденов.

Присутствие Элли несколько мешало друзьям поговорить напоследок обо всем, что их волновало.

– Ты еще зайдешь до отъезда? – спросил Найденов.

– Непременно. Завтра буду у тебя. – Житков посмотрел на часы. – Пора, дорогая, – сказал он.

Элли крепко сжала руку Найденова и сказала:

– Херре пастор, – позвольте назвать вас так, потому что в моем представлении вы навсегда останетесь мужественным предводителем наших людей на острове, – вы непременно должны приехать к нам в гости!

– Как только выберусь отсюда, – сказал Найденов.

– Очень грустно, что вы не будете завтра на нашей свадьбе в советском посольстве…

– Ничего! – весело сказал Найденов. – Отгуляем свое, как только встретимся снова. Ну, прощай, старик!

– Прощай, дружище, – твердо произнес Житков. – Уверен, все будет в наилучшем виде.

На следующий день, когда Найденову подали послеполуденные газеты и он раскрыл «Ивнинг Стар», в глаза бросилось имя Житкова, набранное крупным шрифтом. Все запрыгало в глазах. Найденов снова и снова перечитывал заголовок, стараясь убедить себя в том, что неправильно понял английские слова. Но увы, их смысл был ясен: «Жених, украденный перед венчанием».

Дальше следовали строки, одна другой удивительней:

9. 00 – Житков принимает поверенного и утверждает проект брачного договора, присланный старым Гланом.

9. 55 – Житков возвращается в свой отель. Принимает ванну. Завтракает. Переодевается.

10. 40 – Житков отправляется в «Ритц». После пятиминутного свидания с мисс Элли Глан направляется в советское посольство, где должна состояться церемония бракосочетания.

10. 58 – В автомобиле Житков внезапно приказывает шоферу остановиться. Он указывает констеблю на человека, переходящего улицу (отмечено: стар, коренаст, необычайно широк в плечах, длинные руки, костюм сидит мешковато, по-старчески волочит ноги).

– Опасный фашист, – говорит Житков констеблю. – Необходимо его задержать.

После некоторого колебания констебль приказывает своему помощнику задержать старика и вернуться к авто.

10. 59 – Младший полисмен бежит к старику.

11. 00 – Сидящие в автомобиле видят: старик заметил направляющегося к нему полисмена. Посмотрел на автомобиль. Пытается скрыться в толпе. Житков выскакивает из авто и бросается наперерез старику. Констебль спешит следом за Житковым. По-видимому, он получает в этот момент от кого-то подножку, так как падает и, ударившись головой о край тротуара, теряет сознание.

11. 12 – Констебль пришел в сознание. Он находится в комнате пансиона миссис Дьюди, куда его принесли прохожие по инициативе пастора, бывшего на улице случайным свидетелем происшествия.

12. 05 – Сдача нашего номера в машину. Никаких сведений о Житкове, младшем полисмене и коренастом старике, за которым они бросились.

Случайность или преступление?

Житков – жертва собственного темперамента или заранее обдуманного похищения?

Не участвует ли здесь рука гестапо?

Найденов отбросил газету, схватил еще сырые листы «Островитянина». Этот профашистский листок хранил молчание о том, по поводу чего кричали чуть не все газеты столицы. Именно это утвердило Найденова в мысли, что вопрос, заданный газетой, – «не участвует ли здесь рука гестапо?» – не пустая догадка.

Найденов потребовал свидания с Кадоганом.

Сюрпризы мистера Кадогана

Старик встретил его стоя, опершись на свой стол. Найденов думал увидеть его мрачным, недовольным. Но Кадоган, напротив, казался совершенно спокойным.

– Теперь вы видите, чего стоят все ваши констебли! – гневно произнес Найденов, едва переступив порог. – Под самым носом у них, в центре Лондона, крадут человека…

– Да, да, это очень неприятно, – сказал Кадоган. Но Найденов не уловил в его тоне огорчения. – Вы выбрали очень удачное время для визита, – продолжал Кадоган. – У меня есть для вас сюрприз.

Он подошел к обитой сукном маленькой двери позади своего стола и распахнул ее. На пороге показался… пастор Зуденшельд. Взгляд его темных глаз с нескрываемой радостью остановился на лице Найденова. Зуденшельд подошел к нему с протянутой рукой.

– То, что вы сделали за меня на острове, – сказал он своим ровным грудным голосом, – заслуживает удивления. – Он почтительно поклонился. – До самой могилы можете считать меня своим неоплатным должником и самым верным слугой.

Найденов крепко пожал ему руку.

– Откровенно говоря, – сказал он, – я был совершенно уверен, что эти бандиты замучили вас… Очень, очень рад видеть вас живым и, кажется, здоровым.

– Господь не покидает своих верных сынов, – тихо произнес Зуденшельд и застенчиво улыбнулся. – Иногда он совершает для них даже чудеса…

– Думаю, что на этот счет мистер Найденов держится особого мнения, – улыбаясь, сказал Кадоган. – Но могу вас поздравить, мой дорогой мистер Найденов: вы – свободны. Появление мистера Зуденшельда – гарантия вашей безопасности.

– Это известие запоздало ровно на сутки, – грустно произнес Найденов. – Будь я в городе вчера, с моим другом не случилось бы такого несчастья…

– Да, да, это ужасно, – вздохнул Зуденшельд и вопросительно посмотрел на Кадогана, будто ждал, что тот рассеет их сомнения заявлением, что Житков найден.

Кадоган пробормотал что-то невнятное и поспешил подвинуть гостям папиросы:

– Курите, пожалуйста…

– Итак, ваша полиция, как у нас говорят, опростоволосилась, – повторил Найденов.

– Я всегда интересовался вашим языком, – любезно заметил Кадоган. – В нем есть совершенно замечательные словообразования. Например, то, что вы сказали сейчас, по-английски нужно было бы передать так: to get dichevelled! – стать с неприбранной головой.

– Первое, что я сделаю, пользуясь свободой, – посещу мисс Глан, – сказал Найденов, не реагируя на лингвистические изыскания Кадогана.

Кадоган покачал головой.

– Едва ли это вам удастся… Мне только что передали просьбу норвежского посольства принять меры к розыску мисс Элли Глан.

– И она?..

Кадоган не услышал вопроса.

– Однако, господа, как мне ни приятно… – сказал он и протянул Найденову руку. – Боюсь быть назойливым, но, если вы не хотите тратить время на поиски пристанища, рекомендую недорогой, но вполне корректный пансион миссис Дьюди, совсем недалеко отсюда. Впрочем, может быть, вы предпочитаете большой отель? В таком случае…

– Не беспокойтесь, – холодно ответил Найденов. – Если вас устраивает заведение миссис Дьюди…

Тут он запнулся. Ему показалось знакомым только что произнесенное имя. «Миссис Дьюди… Миссис Дьюди…» Он потер лоб и вдруг проговорил, обращаясь к Кадогану:

– Мне нужен сегодняшний номер «Ивнинг Стар».

Кадоган протянул ему газету. Пробежав первую полосу, Найденов нашел: «Полисмен находится в комнате пансиона миссис Дьюди, куда его принесли прохожие по инициативе пастора…»

Подняв глаза на Зуденшельда, Найденов понял, что тот внимательно наблюдал за ним.

Найденов вопросительно глядел на пастора, ожидая ответа на свой безмолвный вопрос, но Зуденшельд молча поклонился и вышел.

Кадоган поднялся из-за стола, давая понять, что свидание окончено.

– Если вам нужен провожатый до пансиона…

– Благодарю вас, – резко ответил Найденов. – Я найду дорогу сам.

Промозглая сырость осеннего Лондона сразу охватила Найденова. Он поднял воротник пальто и плотней надвинул шляпу: дождь лил как из ведра. Вместо ярко освещенной улицы, которую ожидал увидеть Найденов (он совершенно забыл о затемнении), ему пришлось спускаться прямо в темный провал, откуда неслось шипение шин невидимых автомобилей.

О раздвоении личности

Утром, когда Найденов сошел к завтраку в пансионе миссис Дьюди, за столиком с газетами он увидел Зуденшельда.

– Какой приятный сюрприз! – воскликнул он удивленно. – Вы тоже пользуетесь гостеприимством миссис Дьюди?

– Очень рад вас видеть, милый мой двойник, – спокойно произнес пастор. – В гостиницах, даже самых скромных, знаете ли, немного шумно. А нервы у меня еще не совсем в порядке… Мистер Кадоган был так любезен, что подыскал мне этот пансион.

– Тишины здесь хоть отбавляй! Но вот меню…

– На этот счет я нетребователен, – скромно сказал пастор и принялся за свой завтрак.

Найденов заметил, что время от времени Зуденшельд исподлобья вскидывает на него глаза, словно порываясь что-то сказать.

– Вы хотите о чем-то спросить?

– До сих пор не понимаю, – сказал пастор, – как вам удалось уйти с «Клариссы».

– О, простое стечение обстоятельств! – с хорошо разыгранной небрежностью сказал Найденов.

– Говоря откровенно, я не рассчитывал, что вы сумеете вырваться из лап Венсторпа. – Зуденшельд поднял над головой отложенную было газету. – Уже знаете?

– Что именно?

– Полиция нашла кое-что, проливающее свет на тайну исчезновения мистера Житкова и мисс Глан…

Найденов жадно схватил газету с отчетом об аресте некоего Мэрфи.

Найденов ничего не понимал.

Подняв взгляд на пастора, он заметил, что тот внимательно следит за впечатлением, какое произведет на Найденова чтение газетного отчета.

– Обошлось ли дело без нашего друга Кадогана? – спросил Зуденшельд. – Как выдумаете?

– Здесь сказано, что на след Мэрфи напала Скотлэнд-Ярд и она же произвела арест преступника.

– У мистера Кадогана могут быть причины скрывать свое участие в этом деле…

– Возможно. Но это занимает меня гораздо меньше, нежели судьба друга.

– А вот мне внутренний голос говорит именно о том, что нужно как следует порасспросить Кадогана.

Когда они снова встретились за ужином, пастор возобновил разговор.

– Удалось что-нибудь выяснить?

Найденов удивленно взглянул на него.

– Можно подумать, что вас это интересует больше, чем меня!

Глаза пастора, который за минуту до того добродушно улыбался, стали вдруг пытливо-серьезными. Он не спеша закрыл книгу и придвинул свое кресло к Найденову.

– Вы угадали, – сказал он, понизив голос. – Судьба Житкова беспокоит вас, как друга… Мне же недостает его, как надежного человека и вашего верного помощника.

– Он никогда не был моим помощником. Напротив: мы всегда работали в областях, почти противоположных.

Зуденшельд кивком головы показал, что он это знает, и продолжал еще тише:

– Вы только летчик, а для того, что вам предстоит, нужно быть и моряком…

– Мне предстоит возвращение на родину. И как можно скорее. Действительно, хотелось бы вернуться вместе с Житковым.

– А вы взялись бы за очень важное поручение, которое можно выполнить попутно?

– Это зависит от характера поручения и от того, кто собирается его мне дать.

– Мои соотечественники обязаны вам уже столь многим… Но все сделанное до сих пор не стоит и десятой доли того, что вы могли бы при желании сделать для норвежского народа.

– Готов сделать очень многое для вашего чудесного народа, но не люблю загадок, дорогой пастор.

– Второй раз в ваши руки попадает тайна величайшей важности. В вашей власти жизнь и судьбы сотен наших людей…

Он выжидательно замолчал, но Найденов тоже хранил молчание.

Зуденшельд продолжал:

– Мы боремся и будем бороться. Наши люди – мирные рыбаки и мореходы – непримиримо ненавидят фашизм и фашистов. Не хватает одного: оружия, оружия и еще раз оружия!

– Но чем я могу помочь?..

Зуденшельд не скрывал овладевшего им волнения. Он встал, крупными шагами прошелся по комнате.

– Здесь, в одном из английских портов, имеется большая партия оружия для нас. Судно готово к погрузке. По первому сигналу оно отправится к берегам Норвегии…

– Так дайте этот сигнал!

– Дело не за мной! – Зуденшельд вплотную подошел к Найденову. – Нам не хватает человека, способного взять на себя руководство такой экспедицией. Нордаль? Он прекрасный драчун, но разве можно доверить ему такое дело? Лунд? Я без колебания поручу ему довести судно до любой точки на водных пространствах земного шара, но…

– Не хотите же вы, чтобы я взял это на себя?..

Зуденшельд утвердительно кивнул головой.

– Но почему же именно я? – искренне недоумевал Найденов.

– Если бы здесь был мистер Житков, – то вы и он. А без него – вы один. Только вы, и никто другой!

– Но у меня есть свои дела на родине. К тому же я – иностранец.

– Иностранец? – Зуденшельд рассмеялся. – Вы – пастор Сольнес, он же Зуденшельд. Попробуйте уверить кого-нибудь из наших людей, что это не так! Вы же на деле доказали, на что способны.

– Но с вашим появлением все становится на свои места.

– Никто из наших людей не знает, что у вас существует второе "я". Вы для них тот, кем были и кем доказали право быть.

– Вы сами отлично могли бы стать во главе такой экспедиции…

– Если бы мне не нужно было отправиться вперед, чтобы подготовить на берегу приемку оружия. Это дело едва ли менее сложное и опасное, чем самый транспорт. – Гордо подняв голову, он сказал: – И для того и для другого у моих друзей нет иного предводителя, кроме пастора Зуденшельда!

– Чего же вы хотите?

– Чтобы пастор Зуденшельд руководил подготовкой на берегу, находясь в то же время на борту транспорта с оружием. Он должен быть в двух лицах. И каждому из двух его «я» норвежцы должны доверять абсолютно, как верят вам и мне. В каждом из них они должны быть уверены: это Сольнес или Зуденшельд, как хотите.

Слушая пастора, Найденов сосредоточенно думал. Он взвешивал все «за» и «против» этого неожиданного предложения.

– Завтра вы получите мой ответ.

Крепко стиснув ему руку, пастор сказал:

– Понимаю. Вы не можете решить это сами. Но ни минуты не сомневаюсь, что получите согласие…

На следующий день, когда Найденов сошел к завтраку, пастора, по словам миссис Дьюди, уже давно не было дома.

Найденов вызвал по телефону Кадогана и назначил ему свидание.

– Где-нибудь на нейтральной почве, – сказал он. – Мне бы не хотелось приближаться к вашему району.

– Что-нибудь новое?

– Кое-что, – уклончиво ответил Найденов.

После свидания с Кадоганом Найденов немедля отправился в советское посольство. Там его заверили, что доставка транспорта с оружием в руки норвежских патриотов не противоречила бы интересам советского командования. К тому же, выполнив это задание, Найденов мог рассчитывать без большого труда, при помощи норвежских патриотов, перебраться к своим через линию северного фронта.

Вечером, встретившись за ужином с Зуденшельдом, Найденов дал согласие на его предложение.

Пастор крепко пожал ему руку.

– Господь благословит вас за то, что вы делаете для нашего народа. Когда настанет время раскрыть ваше инкогнито, норвежцы будут в вашем лице благословлять вашу великую страну…

Пансион «Вебер»

Улицы Вестена – западной части Берлина, населенной капиталистами и чиновной верхушкой, – всегда отличались чинной тишиной. Теперь же, когда значительная часть населения аристократических кварталов предпочитала жить в загородных виллах, где меньше угрожали английские бомбы, в Вестене стало совсем тихо. Изредка простучат деревянные подошвы горничной, оставленной для охраны господского особняка, да чинно пройдет тяжелыми шагами шупо.

Витему раздражал этот звук, доносившийся с улицы. Он затворил окно.

– Нервочки, дорогой капитан? – с усмешкой заметил Мейнеш, сидя в кресле и посасывая свою старенькую трубку. Ни в голосе, ни в повадках боцмана не было сейчас и тени той почтительности, к какой привыкли все, кто видывал эту пару на палубе любой из «Март». Оба были одеты в штатские костюмы. Тот, что на Мейнеше, был, пожалуй, даже добротней костюма Витемы. А может быть, он казался таким потому, что был строже цветом и покроем, хотя трудно было судить о покрое вещи, надетой на неуклюжее тело Мейнеша.

– По-видимому, даже нам с тобой временами нужен отдых. – Мейнеш взмахнул трубкой, и голубоватый шлейф дыма протянулся вслед за его рукой. – Но об отдыхе, кажется, нужно забыть…

– К сожалению, ты прав. Все, что было здесь, – только прелюдия. Главная игра там, на востоке. Отдыха не видать, пока не будет сломан хребет России. Откровенно говоря, я несколько иначе представлял себе ход событий.

– Блицкриг кончился там, где начинается русская земля, – проворчал Мейнеш, и в тоне его Витеме почудилось что-то вроде иронии. – Выходит, что я столько лет таскался за тобой тенью по всем морям и континентам, чтобы присутствовать при том, как рейх зашел в тупик?

– Тупик?!.. Слишком сильно сказано! Немцы возьмут свое. Я предпочитаю бодро смотреть на будущее фирмы, с которой связана моя жизнь. – Витема наполнил себе и Мейнешу рюмки. – Вот единственное, что еще способно скрасить жизнь. Спасибо Франции! Если бы не ее виноградники, мы бы с тобой совсем завяли. А, старина?

Беседа происходила через одиннадцать дней после того, как с одной из лондонских улиц исчез Житков. Витема и Мейнеш сидели в особняке, отгороженном от улицы рядом стройных лип. На решетке палисадника красовалась эмалированная дощечка: «Пансион Вебер». Это было одно из тайных пристанищ агентов германской разведки, которых не следовало подвергать риску случайных встреч в отелях.

Уже несколько дней жили они здесь в ожидании свидания со вновь назначенным высоким начальством – человеком новым для обоих. Собственно говоря, свидания ждал Витема. Мейнеш приехал по его вызову, чтобы доложить о результатах последней операции – устранении Житкова.

– Уверен ли ты, что с ним покончено? – спросил Витема.

– Я сдал его с рук на руки кому следовало.

– Нужно было проследить за ликвидацией.

– Не мог же я укокошить его посреди Сити… – сердито огрызнулся Мейнеш. – Тебе хотелось, чтобы я рисковал шеей из-за этого сопляка?

– Не болтай глупостей, Юстус. Ты – не какой-нибудь Мэрфи. Того мы без лишних сантиментов дали прихлопнуть Кадогану, но вот твоя шея мне слишком дорога, чтобы совать ее в английскую петлю. – Витема нахмурился. – Мне вспомнилось сейчас, как сам я висел на рее «Черного орла». До сих пор под мышками следы от лямок. Ребята что-то не так смастерили. Еще немного, и петля по-настоящему задушила бы меня.

Мейнеш отвел руку с дымящейся трубкой, и его хриплый смех огласил комнату.

– Вот видишь, лучше до конца доверять старым друзьям, и только им, а?

– О чем ты?

– Если бы ты доверил повесить тебя мне самому, то ей-богу это было бы сделано чисто.

Витема бросил на приятеля быстрый взгляд.

– Ты сказал это так, что можно подумать, будто накинь мне эту петлю ты, – я наверняка отправился бы к праотцам.

– Может быть, ты и прав. – Мейнеш снова расхохотался. – Вот загадка-то, а?!

– Слишком много загадок в один день, Юстус, – мрачно проговорил Витема. – А я не очень их люблю, ты знаешь. – И, меняя разговор, спросил: – А ведь неплохо я им насолил, когда взорвал цистерну с соляркой, а?!

– Да, чистая работа. Эдакой прыти не ждал от повешенного даже я. Кстати, как ты успел продырявить на «Орле» всю спасательную посуду?

– Ага! И для тебя еще существуют на свете загадки! Это сделал тот самый парень, который меня вешал. Я велел ему спрятаться и дождаться, пока вылезу из петли. Вся посуда, кроме маленького катера, была приведена в негодность… Видишь: иногда оказывается полезно перестраховаться. Ведь ты-то, мой верный боцман, бежал с «Орла», бросив своего капитана на произвол судьбы. В доброе старое время за это вешали не в фальшивой петле. Знаешь, как я люблю тебя, Юстус. Но, честное слово, я отдал бы сейчас многое, чтобы заглянуть тебе в душу.

– Ну, что ж, – пробормотал Мейнеш. – Погляди. – Он распахнул пиджак и сделал вид, будто хочет расстегнуть жилет.

– Что ты думал обо мне, покидая «Орла»?

Мейнеш отвел глаза.

– А небось ты пережил несколько острых минут тогда, в петле, а? – с мрачной иронией проговорил он.

– Да, было… не очень… – Витема нервно повел шеей.

– Зато лондонское дело Житкова – одно из лучших, какие нам с тобой доводилось проводить, – перевел разговор Мейнеш. – Могу похвастаться.

– Если не считать того, что, собственно говоря, вся эта история с Гланом снова всплыла по твоей вине.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился Мейнеш.

– …старый-то Глан жив!

– Чепуха! Не может быть! Я сам смайнал его за борт, – уверенно произнес Мейнеш.

– Я тоже не верю в воскресение мертвых, Юстус. И тем не менее – Глан жив.

– Если так, пусть мне не достанется очередной орден.

– Знаю, ты никогда не был честолюбив, но…

– Я… всегда предпочитал наличный расчет. Честное слово, вот эта трубка покойного русского профессора – более реальная награда, чем железный крест.

– Но на этот раз тебе не миновать ордена.

– Заранее уступаю тебе эту честь. Пусть мне лучше дадут ордер на хороший обед – с настоящим мясом, с коровьим маслом и здоровенным куском хлеба.

Раздался телефонный звонок. Витема снял трубку. По мере того как он слушал, оживление сбегало с его лица. Оно превратилось в обычную для него бесстрастную маску.

– Сейчас подойдет авто, – сказал он Мейнешу, кладя трубку, – за мной.

– Зовут?

Витема кивнул головой и допил вино.

– Подожди здесь.

– Если велишь подать еще бутылку.

– Вероятно, я вернусь с важными новостями. Может быть, и на твою долю привезу заслуженную награду…

Важная миссия

Витема сел в автомобиль, не задавая вопросов шоферу, а только бросив быстрый взгляд на номер.

Откинувшись на подушку, закурил сигару и равнодушно разглядывал улицы. Обращало на себя внимание обилие свежевыкрашенных деревянных заборов с вывесками «Строительство нового дома». Они скрывали пустыри – следы воздушных бомбардировок.

Автомобиль остановился у большого жилого дома. По обеим сторонам подъезда красовались таблички с именами врачей и адвокатов. Поднявшись на третий этаж, Витема остановился перед квартирой зубного врача. Дверь распахнулась, едва он успел нажать кнопку звонка. Перед капитаном стоял верзила с тяжелой нижней челюстью. Маленькие глазки испытующе уставились на гостя.

– Кого вам? – грубо спросил верзила.

– Доктора Заурера.

– А! Что вам нужно?

– Сменить коронку.

– Какого зуба?

– Третий левый сверху.

– У доктора нет золота.

– Я принес свое.

– Не всякое золото годится.

– Французский луидор должен подойти…

Верзила вслушивался в каждое слово. Критически оглядев Витему, он пропустил его в приемную.

– Ждите, – буркнул он и исчез.

Витема огляделся. Приемная доктора Заурера ничем не отличалась от приемных тысячи других дантистов.

«Однако, начальник заставляет себя ждать», – с неудовольствием подумал Витема, но тут за его спиной раздался голос того же верзилы:

– Доктор ждет вас.

Витема вошел в кабинет. Шторы на окнах были опущены. Единственная лампа, стоящая на столе, бросала свет так, что освещала только кресло, предназначенное для посетителя. Сам хозяин оставался в полумраке по другую сторону стола. Однако это не помешало Витеме узнать его: группенфюрер Фюрстенберг – правая рука Гиммлера по части самых темных дел.

– Рад видеть вас здоровым и, кажется… бодрым, – ворчливо проговорил Фюрстенберг голосом, который вовсе не соответствовал смыслу его слов.

Витема насторожился.

– Прежде всего, хотелось бы выслушать от вас самого, что вам удалось сделать.

Витема кратко перечислил главные операции: похищен Бураго вместе с его расчетами; разрушен союзнический план овладения островом Туманов; Житков убран раз и навсегда…

– Без ложной скромности могу сказать, – закончил Витема, – задания выполнены чисто.

– Кто был вашим непосредственным помощником в этих операциях?

– Юстус Мейнеш. Он заслужил высшую награду. Прежнее руководство отделывалось денежными поощрениями. Но старик не корыстолюбив. Настало время отметить его заслуги.

– Что вы имеете в виду?

– Рыцарский крест…

– Простому матросу?! – в удивлении воскликнул Фюрстенберг.

– Этот матрос выигрывал сражения более важные, нежели многие адмиралы. Хотя плоды его побед, как и самые битвы, оставались невидимыми…

– Вы так высоко его цените?

– Не ниже, чем самого себя.

– А истинную цену себе вы знаете?

– Никогда не страдал ложной скромностью.

Фюрстенберг исподлобья посмотрел на собеседника.

– Это хорошо… это очень хорошо… – пробормотал он. – А скажите мне, Вольф… какова конечная цель вашей жизни?

– Величие Германии, господин группенфюрер.

– А более конкретно: так сказать, в личном плане?

– Если мне удастся обратить в реальные ценности то, что лежит на моем текущем счету, прежде чем война обратит деньги в мыльный пузырь, я буду удовлетворен.

– Скромно.

– Я не жаден: шесть нулей меня всегда устраивали.

– А какова цель вашего Мейнеша?

– Он еще скромней. Маленький домик на берегу моря и возможность разводить розы – вот его мечта.

– Поэт в душе?

– Несколько своеобразный, господин группенфюрер. Любовь к розам он совмещает с довольно реальными представлениями о прозаической стороне жизни.

– Так, так… А что бы вы сказали, если бы для начала ваш текущий счет был конфискован?

Витема резко выпрямился.

Голос Фюрстенберга перешел в злобное рычание:

– Начнем в том же порядке, как вы излагали свои успехи. Бумаги Бураго без него самого стоят не больше вот этого чистого блокнота. Их некому расшифровать.

– Я полагал, что у немецких ученых лучшие мозги.

– Не прикидывайтесь простаком, Вольф! Вы повели дело так, что сам Бураго – труп; ни одного из его помощников у вас нет. И это вы называете успехом?

– Моя задача – дать вам точную копию его расчетов. Остальное – дело физиков. Не в моих силах разъяснить им то, чего они не понимают. Я не ученый…

– Если бы вы что-нибудь понимали в физике, то от вашей самоуверенности не осталось бы и следа… А дело этого простака Найденова и его изобретение?! Не вам ли было поручено перехватить его еще тогда, когда он был здесь, когда война не так мешала работе, когда грудные дети могли заниматься диверсиями? А что сделали вы?! Упустили его на «Клариссе» из-за какого-то наивного маскарада.

– Я не виноват в том, что ваши работники никуда не годятся. На одну доску с нами вы ставите таких, как Майерс, которому нельзя даже открыть истинного смысла поручения. А результат? Ему удалось заманить Найденова на остров, но когда мы, наконец, узнали об этом, Найденов уже сделал почти все, зачем туда явился…

По мере того как шла беседа, обида на лице капитана сменялась выражением несвойственной ему растерянности. Фюрстенберг рычал все более гневно:

– Переходим к острову Туманов. В чьих он руках? Я вас спрашиваю: кто хозяйничает там? Союзники! Это и есть ваш успех?

– Я не отвечаю за бездарность людей, не сумевших удержать то, что я поднес им на блюде.

– Но вы отвечаете за то, что дали старому колпаку Фальку обмануть себя. Он свел на нет все наши усилия в подготовке бактериологической войны. Это вы тоже называете своей победой? Дальше: Житков!

– Он убран.

– Вы уверены?

– Как в том, что вижу вас.

– А если я скажу, что похищением Житкова, осуществленным ценой провала ряда наших людей, в действительности руководила чужая контрразведка?

– Житков был взят нами и нами же уничтожен, – упрямо повторил Витема.

– Не могу понять, Вольф, откуда пошла ваша слава первоклассного агента? Вас водят за нос, как слепого котенка. Щелчок получили мы, а не вражеская разведка. Житков был спрятан ею! Теперь он у себя на родине.

Витема отер вспотевший лоб.

– Не будь я уверен в том, что вы одурачены, я заподозрил бы вас в двойной игре! – грубо выкрикнул Фюрстенберг. – И если бы за вас не заступились ваши прежние начальники, я попросту уничтожил бы вас, Вольф. Теперь вы понимаете, что конфискация вашего капитала – первая мера?

– Но это – плод всей жизни…

– Зачем он вам, если и сама ваша жизнь под вопросом? – Фюрстенберг издевательски усмехнулся. – Вы должны реабилитировать себя. Вы отправитесь в Эйре. Свяжетесь там с нашим послом. Вас переправят в Англию. Там готовят отправку в Норвегию большой партии оружия, предназначенного партизанам. Экспедиция должна собрать около себя наиболее активные силы норвежской эмиграции. К ней привлечен русский, Найденов. «Пастор» Зуденшельд отправится в Норвегию для приемки оружия. Его вы уберете немедля. За ним – очередь Найденова. На этот раз Найденов должен быть взят. Если вы его упустите… – Фюрстенберг сделал выразительный жест, от которого Витеме стало не по себе. – Теперь вторая задача: уничтожить Житкова.

Губы Витемы двигались так, словно их сводило холодом:

– Недалек день, когда вы сами пожелаете снять арест с моего счета.

– Если вы вернетесь с победой, сумма счета будет удвоена. Если нет… То, что я нашел время для этого разговора, должно убедить вас: мне не до шуток.

– Польщен вашим вниманием… – пробормотал Витема, и ему показалось, что это прозвучало насмешливо.

Он вышел из кабинета сгорбившись. Но, покидая квартиру дантиста, снова зашагал с обычной выправкой. Шел легко, уверенно. Лицо его было непроницаемо. Глаза скользнули по физиономии звероподобного слуги. «Вот такой, как этот, всадит мне пулю в затылок», – подумал он и с невольной поспешностью захлопнул за собою дверь.

Глава одиннадцатая. В ловушке

Пастор Зуденшельд отправляется в путь

Как всегда после обеда, который в пансионе миссис Дьюди подавали ровно в восемь, пастор перешел к столику с газетами и углубился в вечерние издания. Дождавшись, когда Найденов покончил с сыром, Зуденшельд отбросил газету и дружески положил руку на колено летчика.

– Итак, мой друг, – сказал он, – сегодня последний вечер, что мы проводим вместе.

– Уже уезжаете?

– Нет еще, но осторожность требует, чтобы мы не встречались с того момента, как вы приступите к подготовке экспедиции. Мы должны отплыть от берегов Англии в разное время, из разных пунктов, в различных направлениях. Чтобы никому и в голову не пришли, что мы идем в одно место.

– Но ведь нужно сговориться о месте встречи, об условных сигналах.

– Люди, которые будут руководить вашей отправкой, дадут точнейшие инструкции. Я верю: мы свидимся на берегах моей родины. – Зуденшельд взял руку Найденова и тихо засмеялся. – Пастор Сольнес!

– Как бы нам не запутаться, кто из нас настоящий!

Зуденшельд подошел к столу и выбрал бутылку вина. Внимательно прочел этикетку, посмотрел вино на свет. Темно-красный, почти коричневый блик упал ему на лицо.

– Англичане, кажется, предпочитают портвейн, а по мне, если уж нарушать обет трезвости, то только ради этого благороднейшего из вин! – Пастор высоко поднял рюмку и стал медленно наполнять ее густой маслянистой жидкостью. – Честное слово, боги на Олимпе наверняка пили именно малагу! – Он понюхал вино и с наслаждением пригубил. – Ну, что же, Найденов, за счастливое плавание?!

– И за счастье плавающих!

– Да благословит всевышний ваш корабль! – Зуденшельд медленно осушил рюмку. – И вас, мой дорогой друг!

– Автомобиль ждет вас, сэр, – раздался в дверях голос горничной.

Пастор поставил рюмку.

Они пожали друг другу руки. Через несколько минут, с маленьким глобтроттером в руке, Зуденшельд сел в такси. Горничная, затворявшая за ним дверцу автомобиля, внимательно прислушивалась к тому, какой адрес назовет Зуденшельд шоферу. Но он только коротко бросил:

– Прямо!

Такси исчезло в темном провале улицы.

Отъехав на некоторое расстояние от пансиона, пастор приказал:

– Вокзал Ватерлоо.

У вокзала он отпустил такси и смешался с толпой у затемненного подъезда. Однако он не направился ни к кассам, ни на перрон, а пошел прямо в уборную. Через несколько минут из кабины, где заперся пастор в темном пальто и черной шляпе, вышел человек в светлом макинтоше и мягком дорожном кепи. В полумраке освещенного синими лампочками помещения сторож не обратил внимания на это превращение.

Вскоре другой таксомотор вез Зуденшельда к вокзалу Юстон, где пастор взял билет до Ярмута, куда и приехал на рассвете.

Приморский городок встретил его дождем и слякотью, ничуть не уступающими лондонским. Но это мало смущало пастора. Уверенность, с которой он пустился в путь по узким улочкам города, говорила о том, что место ему знакомо. Городок только просыпался. Прохожих было мало. Пастор постучал в дверь еще запертой парикмахерской. На окрик из-за двери он ответил паролем и был немедленно впущен.

– Мне нужно видеть капитана, – не здороваясь, сказал Зуденшельд парикмахеру, зябко кутавшемуся в пижаму.

Парикмахер снял телефонную трубку и вызвал гостиницу «Золотой якорь». Прошло несколько минут, прежде чем к телефону подошел капитан Шоу.

– О, сэр, – сказал парикмахер в трубку, – мне очень жаль, но я не смогу сегодня прийти побрить вас. Да, серьезные причины, сэр. У меня грипп, сэр. Да, сэр, я побрею вас здесь. Только прошу вас поторопиться, сэр.

Парикмахер положил трубку.

– Сейчас он будет здесь.

Зуденшельд кивнул и жадно закурил.

Парикмахер ушел в заднюю комнату и через несколько минут вернулся одетый.

– Позволите побрить вас? – спросил он, зажигая газ под кипятильником.

Зуденшельд, погрузившийся в задумчивость, вздрогнул от неожиданного вопроса.

– Что вы сказали?

– Я хочу вас побрить.

Зуденшельд посмотрел на себя в зеркало.

– Я сделаю это в другом месте.

Парикмахер ухмыльнулся:

– Выйти отсюда небритым? Это было бы неосторожно.

– В таком случае приготовьте все, что нужно. Я побреюсь сам.

– Как хотите… – Парикмахер приготовил прибор. – Только, пожалуйста, поскорей, а то мне пора открывать мастерскую.

– Так открывайте, я вам не мешаю.

– Чтобы кто-нибудь вошел и увидел, что мои клиенты бреются сами?

…Зуденшельд закончил бритье и стоял, склонившись над умывальником, когда дверь отворилась и в парикмахерскую вошел коренастый мужчина средних лет. По виду это мог быть матрос или машинист торгового парохода.

– Здорово, Эванс! – хриплым голосом проговорил он.

– Доброе утро, мистер Холт! – ответил парикмахер.

– Побреемся, а? – и Холт провел по щеке рукой. Неопрятная щетина издала звук, какой можно слышать, когда чистят скребницей лошадь.

Парикмахер поймал сердитый взгляд Зуденшельда.

– Мне очень жаль, мистер Холт, но вам придется долго ждать.

– Не беда, – флегматично пробормотал посетитель, собираясь повесить шляпу на крючок.

– После этого господина я буду брить еще капитана.

Холт огляделся, отыскивая того, о ком шла речь.

– Он сейчас придет, – пояснил Эванс.

– Что за капитан?

– Приезжий. Он еще вчера заказал бритье на восемь.

Холт неохотно надел шляпу.

– Что ж, пойду к Джонсу. Это будет мне стоить на полпенса дороже, а?

– Разок можно и переплатить, мистер Холт.

– В следующий раз я удержу эти полпенса с вас, Эванс, а?

– Идет!

Холт поднял воротник и, недовольно посмотрев на пастора, вышел.

– Кто это? – спросил Зуденшельд. – Мне знакомо его лицо.

– Едва ли, – сказал Эванс. – Это местный житель. Машинист из порта.

– Он ехал вчера из Лондона в одном поезде со мной.

– Вы обознались.

– Вы можете это проверить? – в голосе Зуденшельда звучало беспокойство.

Эванс пожал плечами.

– Говорю, вы обознались. Ночью он работает в порту на кране.

– Постарайтесь все-таки проверить.

– А вот и капитан! – сказал Эванс, обернувшись к отворившейся двери.

Стряхивая со шляпы дождевую воду, на пороге стоял Витема.

– Туда можно? – спросил он Эванса, кивнув в сторону задней комнаты.

Эванс молча толкнул дверь. Следом за Витемой прошел Зуденшельд.

– Я ждал вас вчера, – сказал Витема, когда Зуденшельд затворил дверь.

– Если бы это зависело от меня…

– Тут дурной климат. Каждый лишний день… – Витема умолк, так как в комнату вошел Эванс, принесший плащ и шляпу Зуденшельда. Когда парикмахер вышел, Витема продолжал: – Слишком маленький городок… Каждый новый человек заметен.

– Зато вне поля зрения врага.

– Как дела?

– В порядке.

– Очень хорошо. Как у вас в кильватере?

– Абсолютная чистота.

За переборкой послышался стук отворяемой двери и голоса. Зуденшельд прислушался и предостерегающе приложил палец к губам.

– Это опять он…

– Кто?

– Эванс назвал его Холтом.

– Холт! – Витема нагнулся и заглянул в замочную скважину. – Судя по обращению Эванса, завсегдатай…

Витема отошел к дальней стене, увлекая за собой пастора. Здесь он уселся в кресло и, понизив голос до шепота, проговорил:

– Там, на месте, постарайтесь без крайней надобности не прибегать к СС. Используйте местных квислинговцев. Дело должно быть сделано их руками. Это не значит, что вы не можете пользоваться услугами наших секретных агентов. Действуйте от моего имени. Этот пропуск откроет вам все двери. – Витема снял с левой руки и протянул Зуденшельду часы-браслет. В центре их циферблата была изображена голова Медузы. Ее космы-змеи сплетались в замысловатый узел. Передавая часы пастору, Витема сказал:

– Каждый обладатель таких часов – наш друг.

Зуденшельд бережно надел браслет.

– Вечером я передам вам явки, и можете двигаться, – сказал Витема. – Откуда назначено ваше отплытие?

– Этого мне не говорят. Офицер заедет за мною в гостиницу в Инвергордоне послезавтра вечером. Я знаю только пароль. – Зуденшельд прислушался. – Проклятый Холт! Он действует мне на нервы. Он, кажется, решил остаться здесь на весь день.

Витема снова заглянул в замочную скважину.

– Нет, – сказал он. – Эванс покончил с его щетиной.

Они слышали, как хлопнула входная дверь. В заднюю комнату просунулась голова парикмахера.

– Выход свободен, кэп.

Витема молча надел пальто, тщательно расправил поля шляпы и, не говоря ни слова, вышел. Через несколько минут покинул парикмахерскую и Зуденшельд. Он посмотрел вслед удаляющемуся Витеме и зашагал в противоположную сторону.

* * *

…Через два дня Кадоган вошел в кабинет командующего третьей флотилией подводных лодок в Инвергордонской морской базе.

Раздувая пушистые усы, он сказал:

– Вы, наверное, догадываетесь, зачем я приехал?

– Я предупрежден о вашем визите, сэр, – ответил офицер.

– Все ли у вас готово к принятию пассажира?

– Мы постарались сделать все, чтобы пастор не испытывал больших неудобств в путешествии, хотя, сами понимаете, подводная лодка – не лайнер.

– Я беспокоюсь не об этой стороне дела. Соблюдена ли полная тайна?

– Мы не в первый раз выполняем такое поручение.

– Кто доставит пассажира на лодку?

Через несколько минут перед Кадоганом стоял офицер, которому он назвал гостиницу Зуденшельда и пароль, по какому они друг друга узнают. Часом позже этот офицер доставил на борт «L-101», отшвартованной у стенки военного порта, пассажира и сдал его с рук на руки командиру лодки.

– Буду рад, если переход не покажется вам слишком тяжелым, – сказал командир пастору.

– Да благословит вас господь за вашу доброту, сэр. – Пастор вежливо приподнял шляпу. – Мне оказали, что с минуты на минуту мы должны отправиться в путь?

– В половине первого я отдам швартовы.

– Значит, нам осталось пробыть не больше четверти часа в Англии? – сказал пастор. – Вы разрешите мне выйти на палубу?

Офицер приказал матросу проводить пассажира наверх.

Ровно в тридцать минут первого лодка отвалила от пирса. Не зажигая ходовых огней, она взяла курс на пролив.

Пастор стоял на палубе, прислонившись к холодной стенке рубки, и следил за исчезающими в темноте фигурами провожающих. Среди них не было никого, кроме официальных лиц, обычно присутствующих при уходе корабля на операцию.

Когда очертания пирса исчезли во тьме, пастор поднес к глазам руку с часами-браслетом. В неверном свечении фосфоресцирующих цифр на него глядели безумные глаза Медузы. Стрелки показывали без четверти час. Пастор на ощупь отыскал пропуск на имя Зуденшельда, предъявленный им при входе в ворота порта, и, изорвав его на мелкие куски, кинул за борт.

И если бы кто-нибудь, кто знал Зуденшельда, мог взглянуть на приклеенную к пропуску маленькую фотографию, он с уверенностью сказал бы, что на ней изображен кто угодно, но вовсе не пастор Зуденшельд.

Еще один пастор

Два дня спустя морская полиция одного из маленьких портов северной Шотландии выдала разрешение на выход в море парохода «Ярроу». Согласно документам, он следовал с балластом в Исландию. Пароход действительно взял курс на север, но, миновав мыс Макл-Флюгга, северную оконечность острова Энст, самого северного из Шотландских островов, «Ярроу», вместо того чтобы взять два румба к весту в обход Фаррерских островов, лег на чистый ост.

– Вот плавание и начинается, – сказал капитан Лунд Йенсену, широкими шагами мерявшему за его спиной мостик. – Похоже на то, что пора заняться перелицовкой нашей посуды.

– Не благоразумней ли миновать последние корабли английского охранения? А то, чего доброго, нас примут за немцев и без разговоров пустят ко дну. Вот когда я хотел бы посоветоваться с пастором, – сказал Нордаль.

– А как его здоровье?

– Я его так и не видел…

– Не нравится мне его болезнь, – недовольно пробурчал Лунд. – Начальник экспедиции, которого никто не может увидеть за время плавания… – Лунд с сомнением покачал головой.

Причиной недовольства старого моряка было то, что в опасном предприятии, каким был начавшийся рейс «Ярроу», Лунд не имел другого советчика, кроме Йенсена. Он любил Нордаля и относился к нему с уважением, но все же бывший слесарь не обладал в его глазах таким авторитетом, как пастор. А между тем у Лунда имелся совершенно ясный приказ: пастора ни при каких обстоятельствах не беспокоить.

Это было не только неприятно, но и удивительно. Для чего же пастор и прибыл на борт «Ярроу», если не для того, чтобы помочь Лунду и Нордалю выбраться из всех возможных затруднений? Но ни тому, ни другому не удалось перемолвиться с ним полусловом. Да и сами обстоятельства его появления на «Ярроу» не нравились Лунду. Прийти ночью, втихомолку, ни с кем не поздороваться после длительной разлуки, запереться у себя в каюте и отказываться кого бы то ни было принимать – все это так непохоже на обычно приветливого и общительного пастора! Такое странное поведение Лунд не мог извинить даже болезнью, на которую тот сослался.

Между тем «Ярроу» продолжал плавание. Выйдя за пределы зоны, охраняемой британским флотом, он под покровом ночи принял облик немецкого транспорта. Это должно было облегчить проход сквозь дозоры рыскавших в море немецких кораблей.

Настроение Лунда ухудшалось по мере приближения к цели. Он с сожалением вспоминал об отсутствии на «Ярроу» еще одного человека, способного дать толковый совет, – доцента Фалька. Чем больше Лунд и Йенсен обсуждали возможности благополучной выгрузки оружия на остров Одиночества, тем невероятней им казалось, что при бдительности немцев это удастся. Их настроение едва ли улучшилось бы, а может статься, они и вовсе повернули бы обратно, узнай, как реагировал в Англии Витема на известие о высадке Зуденшельда на острове Одиночества. Но, без сомнения, еще больше, чем они, обеспокоился бы Витема, знай он, что стоило ему на сотню шагов отойти от парикмахерской Эванса, передавшего ему это известие, как из-за угла показалась фигура человека, на ходу раскуривавшего сигарету. Человек этот был Холт. И он пошел следом за Витемой.

Надо ли доверять самому себе?

Витема сел в поезд и отправился в глубь южной Шотландии. Там, в сквере одного из маленьких городков, произошла его встреча с Мейнешем.

– Ну, старина, все идет как нельзя лучше! – сказал он старому боцману. – Найденов, воображающий, будто обводит нас вокруг пальца, двигается к Скандинавии. Англичане собственными руками высадили на берег Зуденшельда.

– Ты так радуешься этому, словно поимка Найденова – цель твоей жизни, – усмехнулся Мейнеш, пуская густую струю дыма из трубки.

– Пожалуй, так оно и стало с тех пор, как я понял, что причиной неудач последнего времени являются именно он и этот Житков.

Мейнеш молча засопел трубкой, так, что его лицо совершенно скрылось в клубах дыма. Витема разогнал дым рукой и недовольно поморщился.

– Пора бы тебе отвыкать от твоих боцманских привычек, а заодно сдать в архив и твой ужасный табак.

– Это вроде моего пристрастия к русским блюдам… – усмехнулся Мейнеш. – Однако, к делу! Что ты там для меня придумал? Откровенно говоря, надоело торчать здесь, зная, что рано или поздно мышеловка захлопнется и старая крыса Мейнеш будет болтаться на страх воронам во дворе Тауэра.

– Канатные фабрики, старик, еще не сплели галстук по твоей мерке. Вот что… – Витема на минуту задумался. – Ты должен перехватить Найденова и Зуденшельда в тот момент, когда русский ступит на землю. Понял?

– Это не так сложно…

– Зуденшельда можешь просто уничтожить, а Найденова целым и невредимым доставишь в Германию. Я притащу его в кабинет Фюрстенберта и заставлю этого скрягу выложить на стол мой капитал в удвоенном размере!

– Ну что ж, готов оказать тебе еще и эту услугу.

– В обмен обещаю за собственный счет посадить в твоем будущем саду розы.

– О, ты великодушен! – иронически пробормотал Мейнеш. – И что же, мне придется совершить путешествие в парусной лодке через все Северное море, а?

– Нет. В условленном месте тебя возьмет немецкая подлодка. Нужно только выйти в море и не попасться на глаза английским миноносцам.

Глянув на свои ручные часы, Витема отстегнул браслет и передал Мейнешу.

– Новый пропуск.

Внимательно рассмотрев циферблат с головою Медузы, Мейнеш спросил:

– А старый?

– Провалился. Русская контрразведка не дает жизни ни одному нашему пропуску!

– Хвала аллаху!

Витема удивленно взглянул на Мейнеша. Тот невозмутимо сказал:

– Я всегда радуюсь, когда такого рода провал постигает не меня. Одним шансом больше донести голову до садика с розами.

– Перейдем к делу, – сухо сказал Витема. – Вот координаты места, где будет ждать подводная лодка. Командир опознает тебя по световому сигналу.

– А я его?

– На рубке будут, конечно, британские знаки, но на твой сигнал он ответит вот так… – Витема начертил на песке несколько точек и тире и тотчас стер их подошвой. Мейнеш кивнул в знак того, что запомнил сигнал. Он поднялся и тоном, каким прощаются с человеком, отправляясь на прогулку перед обедом, проговорил:

– До свидания в Берлине! Да, кстати, что с делом Бураго? Будем еще заниматься этой каббалистикой или с нею покончено?

– Покончено? Ну, нет! – Глаза Витемы сузились. – Если эти юнцы Найденов и Житков воображают, что отделались от меня, они жестоко ошибаются. Я вытяну из них тайну, даже если она спрятана в их черепных коробках.

– Из русских черепов чертовски трудно что-либо выковыривать.

Витема метнул на Мейнеша злобный взгляд.

– Господь бог еще не соорудил такой головы, из которой я не извлек бы то, что мне нужно, – сказал он и, не подав руки, пошел прочь.

Сделав десятка два шагов, Витема оглянулся. Он увидел, что Мейнеш стоит, раскуривая трубку. Какой-то человек появился из боковой аллеи и подошел к Мейнешу. Что-то в облике этого человека показалось Витеме знакомым. Он напрягал память, силясь сообразить, где уже видел эти широкие плечи, этот крепкий, упрямый затылок? Ага! Уж не тот ли это субъект, что хотел во что бы то ни стало постричься у Эванса именно тогда, когда в задней комнате парикмахерской сидели Витема и Зуденшельд?.. Как его назвал тогда Эванс?.. Холт? Да, кажется, именно так – Холт… Но что общего между этим Холтом и Мейнешем? Зачем они встретились?

Это не понравилось Витеме. Он с тревогой следил за беседой, но ничего не слышал, кроме хриплого смеха Мейнеша, Мейнеш оглянулся, и Витема готов был поклясться, что боцман его заметил: что-то коротко бросил собеседнику, и Холт, метнув в сторону Витемы быстрый взгляд, торопливо скрылся.

Привычка за всеми наблюдать и всех подозревать выработала у Витемы обостренное чутье, и оно подсказало, что боцман колеблется, не знает, в какую сторону пойти. Витема ждал, что Мейнеш вернется, но тот лишь приветственно кивнул, хорошо знакомым Витеме движением засунул руки глубоко в карманы и неторопливо побрел по дорожке.

В первый раз за двадцать лет совместной работы Витеме захотелось пойти следом за Мейнешем – так, чтобы тот об этом не знал. В первый раз возникла мысль, что боцман пытается что-то скрыть от него. Но Витема тут же отогнал от себя эти подозрения, показавшиеся ему столь же нелепыми, как недоверие к самому себе.

Пастор готовит прием

Пастор Зуденшельд заканчивал приготовления к встрече судна, на котором должен был прибыть его двойник. Пастор сразу убедился в том, что предъявленный им пропуск – часы с головой Медузы – открывает перед ним все двери тайной полиции. Гестаповцы почтительно выслушивали его указания и немедленно приводили их в исполнение. Район предполагаемой высадки Найденова был заблаговременно и надежно изолирован от остальной территории острова Одиночества. По приказанию пастора ни один полицейский не должен был показываться на этом участке берега. Самую выгрузку предположено было произвести силами отрядов внутреннего сопротивления. Незадолго до прибытия судна пастор собрал руководителей местного гестапо и еще раз настойчиво втолковал им, что ни один шаг не должен быть сделан без его приказа.

Вернувшись в гостиницу и поднявшись к себе в номер, пастор с видимым удовольствием сменил пиджак на пижаму. Он тщательно задернул штору на окне, дважды повернул ключ в двери. Стоя с зубной щеткой и стаканом в руках, он прислушался. За дверью, ведущей в ванную, отделявшую его комнату от соседнего номера, слышался плеск.

Эта дверь бывала всегда заперта, и за нею царила тишина. Пастор был единственным жильцом во всем верхнем этаже.

Он поставил стакан и тихонько подошел к двери. Осторожно вынув ключ, приник глазом к замочной скважине и увидел ванную комнату, а точности схожую с его собственной. Она была освещена. В ванне сидел человек. Размеры скважины ограничивали поле зрения, но в зеркале на противоположной стене пастор увидел отражение широкой, покрытой густыми волосами спины. В одном месте волосы на спине словно вылезли и здесь виднелась впадина, которая скорее всего могла быть следом старой раны. Судя по всему, сидевший в ванне когда-то получил крепкий удар чем-то вроде кинжала с четырехгранным клинком.

По-видимому, каким-то неосторожным движением пастор выдал свое присутствие. Волосатая рука потянулась к выключателю, и свет в ванной погас.

Наутро, когда пастор спустился к завтраку, за столом сидел новый жилец. Пастор холодно поклонился и занял свое место, тайком рассматривая соседа. Это был плотный, коренастый мужчина с широким обветренным лицом, наполовину закрытым седеющей бородой. Глаза его скрывались за большими темными очками. И борода и очки не понравились пастору. Он с раздражением прислушивался к громкому чавканью, с каким незнакомец поедал завтрак. Пастор быстро съел яичницу и наскоро проглотил чашку кофе. Его беспокоило соседство с этим угрюмым субъектом. Но когда пастор вынул из-за жилета салфетку, готовясь встать, сосед, как бы невзначай, вытянул над столом огромную волосатую лапу, обнаружив спрятанные под рукавом часы-браслет.

– Не скажете ли мне, который час? – хрипло спросил он. – Мои часы что-то начали врать.

Пастор взглянул на часы старика и увидел на их циферблате знакомое изображение Медузы. С трудом скрыв волнение, он молча показал старику свой браслет. Тот удовлетворенно кивнул, не спеша поднялся и тяжелыми, шаркающими шагами направился к двери. Убедившись, что их не подслушивают, он быстро обернулся.

– Я позову вас, когда будет нужно. – И с этими словами вышел.

Пастор усмехнулся: едва ли Мейнеш полагает, что остался не узнанным. Фигура, хриплый голос, шаркающая походка, – все это однажды увидев, невозможно было забыть.

Почему пастор не выходил из каюты?

– Как барометр, Лунд? Похоже на то, что родина встречает нас приветливо, а? – Нордаль обвел рукой вокруг себя.

Горизонт был на редкость чист. Совершенно прозрачный воздух, ясное синее небо и зеркальная гладь моря – решительно все говорило о том, что последний день плавания будет спокойным.

Нордаль взял бинокль и стал вглядываться вдаль.

– Мне все чудится, что берег уже виден…

– Рано, – спокойно сказал Лунд. – Земля могла бы открыться около полуночи, но из-за темноты мы увидим ее, когда будем уже под берегом.

– Это поставит нас в трудное положение, Лунд. А вдруг мы столкнемся с немецкой охраной? А?

– Пастор обещал, что нас встретят в море и введут в бухту.

– А если не встретят, вы сами сможете войти в фиорд?

– Войти-то я войду, да не знаю, выйду ли.

Нордаль непонимающе взглянул на шкипера.

– Куда мы денем груз, если берег не подготовил приемку? – спросил Лунд. – Дважды такой удачи не бывает. Я до сих пор не могу понять, как мы миновали все линии английского и немецкого охранения. Нас даже ни разу не досмотрели. Просто чудо!

– Я не столько верю в чудо, сколько в то, что английские корабли были предупреждены. А нацисты только хвастают своим всезнайством.

– Дай бог, дай бог, – проворчал шкипер. – Но я еще не уверен в том, что все кончится так же благополучно, как началось.

– Сколько времени осталось до условленной встречи с лоцманским катером?

– Около шести часов.

– Пора готовиться к выгрузке.

– Не лучше ли подождать? – с сомнением произнес шкипер. – Не дай бог, столкнемся с немцем.

– Груз должен быть готов к спуску на берег в кратчайший срок. Пора поднимать его из тайников.

Лунд снова в сомнении покачал головой. Но Нордаль больше не обращал на него внимания. По его приказу люди приступили к растаскиванию ящиков с мирными грузами, которыми было замаскировано сложенное в глубине трюмов оружие.

Бледные сумерки медленно ложились на море. Скоро марсовый спустился на палубу, так как наблюдение стало бесполезным. Лунд нервно расхаживал по мостику, то и дело справляясь с курсом. Иногда, оглядевшись по сторонам, он быстро доставал из заднего кармана фляжку и отхлебывал несколько глотков. На полчаса, до следующего глотка, его настроение повышалось.

Около часа ночи он вызвал наверх Нордаля.

– Вот, – сказал Лунд, – здесь назначена встреча. Если лоцман в море, он должен увидеть наш сигнал. Давать?

Нордаль задумался. Он оглядел молчаливый, погруженный в темноту корабль. Дать световой сигнал – значило обнаружить себя. А что если вместо лоцмана его заметит немецкое сторожевое судно?..

Лунд вопросительно поглядел на предводителя.

– Ну?

– Дадим, – сказал Нордаль. – Если входить в фиорд, то ночью. К тому же лоцман, напрасно прождав ночь, может уйти, и мы с ним вовсе не встретимся.

– Это, конечно, так, но все-таки… – нерешительно пробормотал Лунд и, снова приложившись к спасительной фляжке, несколько решительней сказал: – Ну что ж, сигнал, так сигнал!

Он отдал было приказание поднять на мачту три условных белых огня, когда Нордаль схватил его за руку. Из темноты донесся ясный шум движущегося судна. В тишине ночи отчетливо слышалось гудение машин военного корабля. Лунд вцепился в поручни, пытаясь рассмотреть что-нибудь в темноте.

Оставаясь невидимым, судно прошло совсем близко. Миноносец или охотник. Лундом снова овладела нерешительность. Теперь и Нордаль колебался. Он вопросительно поглядывал на шкипера. Тот неопределенно пожимал плечами. Наконец, когда шум корабля заглох вдали, Нордаль сказал:

– Лунд, мы должны поднять сигнал.

– Вы берете на себя ответственность за груз?

Нордалю не пришлось решать этот сложный вопрос: в той стороне, где должен был находиться берег, сверкнул яркий голубой огонь. На мгновение он погас, сменившись ослепительным лучом прожектора. Луч обшарил горизонт и погас. Этого было достаточно, чтобы окончательно сбить с толку обоих норвежцев. Вопреки их ожиданиям, фиорд оказался окруженным немецкими сторожевыми судами.

– Если хотите послушать совета старика, идите к пастору, – сказал Лунд. – Все-таки, он начальник экспедиции. Пускай и решает.

– Вы же знаете: нам приказано не беспокоить его…

– А для чего он здесь? – В голосе Лунда послышалось раздражение. – Человек и в постели может немного подумать, если это необходимо.

– Да, придется пойти, – согласился Нордаль и направился вниз, к каюте, где помещался пастор.

На стук в дверь никто не ответил. Нордаль постучал более решительно. Снова молчание. Дернул ручку – дверь была, как всегда, заперта.

Нордаль постоял, прислушиваясь. Как бы крепко пастор ни спал, он не мог не слышать стука. А между тем…

Обеспокоенный слесарь поспешил на мостик.

– Там что-то неладно, – сказал он шкиперу.

Посовещавшись, они взломали дверь. Каюта была пуста.

В лапах гестаповцев

В этот вечер Мейнеш спустился к ужину сумрачно молчаливый. Облако из трубки, как дымовая завеса, скрывало его от пытливых глаз пастора.

За время ужина ни тот, ни другой не произнесли ни звука. Но когда пастор поднимался к себе в комнату, за его спиной послышались шаги старика и хриплое, с присвистом, посапывание трубки.

Пастор приостановился, чтобы пропустить Мейнеша. Тот прошел вперед, к удивлению пастора, остановился у его комнаты и, не оборачиваясь, сказал:

– Нам нужно поговорить.

Пастор пропустил боцмана вперед. Тот спокойно подошел к столу, опустился в кресло и, словно продолжая прерванный, ничего не значащий разговор, спросил:

– Собираетесь в море?

Пастор не ответил.

Мейнеш помолчал, рассматривая свою трубку. Потом положил ее в карман, не спеша снял очки и небрежно бросил их на стол. Зная, что теперь, без очков, собеседник не может его не узнать, Мейнеш пристально поглядел в лицо пастору, продолжавшему стоять у двери.

– Скажите откровенно, вы считаете меня совершенным дураком?

Пастор недоуменно пожал плечами.

Не получив ответа, Мейнеш сказал:

– Думаете ли вы, что я отпущу вас в море одного?

– Я не должен давать вам отчета в чем бы то ни было. – И пастор распахнул дверь, жестом предлагая боцману удалиться.

Но тот остановил его.

– Не так поспешно, дорогой… Найденов!

При этих словах лицо пастора на мгновение покрылось бледностью, но уже в следующий миг Найденов нанес гостю два сокрушительных удара – в челюсть и в солнечное сплетение.

Мейнеш мешком опустился на ковер.

Мысли вихрем неслись в голове Найденова: во что бы то ни стало отделаться от боцмана и не дать ему связаться с гестапо! Нужно предотвратить поимку судна с оружием!

– Херре пастор, – проговорила горничная за дверью, – к вам пришли.

– Пусть подождут внизу, я спущусь.

Найденов бросился к Мейнешу и, быстро связав его скрученной в жгут простыней, заткнул ему рот.

Придя в себя, боцман, свирепо тараща глаза, дергал путы, пытаясь освободиться от кляпа. А Найденов спустился к норвежцам и отправился на берег, где уже ожидал катер. Тут же отчалив, он исчез в темноте.

Катер мчался к той точке в море, где Найденов-Зуденшельд назначил встречу Нордалю и Лунду. Спутники, привыкшие видеть пастора приветливым и общительным, удивлялись овладевшей им тревожной задумчивости. Найденов и в самом деле не мог подавить беспокойства: раз уж Мейнеш оказался здесь, раз он опознал его, могло случиться, что приняты меры и для захвата «Ярроу». Хотя Найденов и обязался выполнить это поручение лишь попутно, поскольку оно совпало с его планами возвращения на родину, но, взявшись за дело, считал себя обязанным довести его до конца.

До рассвета все нужно было закончить, даже след «Ярроу» должен простыть, Найденов поглядел на часы. Шкипер сказал:

– Сдается, будто мы уже почти на месте, а?

Найденов силился распознать очертания берега, но ничего не мог разобрать.

– Не могу сориентироваться, – сказал он.

Шкипер сверился с компасом и уверенно сказал:

– Мы пришли.

Моторист сбавил обороты.

Найденов снова поглядел на часы.

– Пора бы им быть.

Шкипер вгляделся в сторону открытого моря.

– Вот и они.

Найденов увидел три тусклых белых огонька, один над другим.

Шкипер достал фонарь и, прикрыв его с трех сторон, подал условный сигнал. С «Ярроу» тотчас ответили. Шкипер радостно засмеялся и сказал мотористу:

– А ну, нажми!

Двигатель снова загудел, и катер помчался к сигнальным огням. По мере приближения они делались все ярче. Наконец в темноте обрисовался и силуэт судна.

Найденов едва дождался, пока с борта спустили штормтрап, и быстро взобрался на палубу. Он предвидел, что его внезапное появление должно вызвать удивление Нордаля и Лунда, но то, что случилось, превзошло его ожидания. Оба попятились от него, как от привидения.

Узнав, что они вскрыли каюту, в которой должен был находиться он сам, Найденов на мгновение нахмурился.

– Если бы у нас было время, я хорошенько пробрал бы вас за такое нарушение приказа. Но… сейчас не до того. Придется объяснить вам, зачем вас держали в неведении о том, что каюта пуста: ни одна душа на свете не должна была знать, что я не с вами, а здесь. Все, в том числе и агенты немцев, которые могли проникнуть в ряды команды «Ярроу», должны были быть уверены в том, что я на судне.

Затем он объяснил цель своего приезда: не выгружая оружия, судно должно немедленно повернуть в море.

– Вы идете с нами? – спросил Лунд.

Найденов отрицательно покачал головой.

– Я должен позаботиться о том, чтобы за вами не отправили погоню. Я должен вернуться на берег.

– В лапы к этим чертям – гуннам?

– Не надолго.

Нордаль решительно тряхнул головой.

– Возьмите меня с собой!

– Верно, Йенсен, – сказал Лунд. – Если пастор не возьмет нас с собой, мы сами высадимся тут на берег. Вот и все! Мы не можем бросить его на произвол судьбы.

Найденов рассмеялся.

– Я знал, что вы хорошие люди, – теперь вижу, что вы просто замечательные товарищи! Но когда нужно будет, я сам позову вас, а до тех пор оставайтесь на судне.

Лунд упрямо сказал:

– Оттесен отлично доведет эту посудину обратно. Мне тут и делать-то нечего. Эй, кто-нибудь, кликните ко мне штурмана Оттесена!

– Я вижу, что вы все решили уже за меня, – усмехнулся Найденов. – Ну, быть по-вашему!

Он опустился в катер, сопровождаемый Нордалем и Лундом. Через час они приближались к берегу.

Найденов сказал:

– Наши здешние друзья скроют вас, пока я покончу со своими делами.

– Не могу ли я быть вам полезен? – спросил Нордаль.

– Ваша помощь была бы, может статься, и не лишней, но я постараюсь справиться один, чтобы никто не видел вас.

– Какого рода дела вам предстоят, херре пастор? Будьте откровенны.

– Не собираюсь скрывать, – сказал Найденов. – В моем номере в отеле лежит связанный человек, хорошо вам знакомый. Это Мейнеш. Нужно сделать так, чтобы он исчез, не успев поставить на ноги полицию.

Нордаль протяжно свистнул.

– Если бы вы сразу сказали, о ком идет речь, я бы не стал и спрашивать разрешения сопутствовать вам. Мейнеш! Слишком опасная птица! – Нордаль обернулся к Лунду. – Я до сих пор не могу себе простить того, что мы отпустили его с «Марты».

– Если бы я думал тогда, что они могут спастись, я бы повесил его собственными руками, – мрачно проворчал Лунд.

– Друзья мои! – Найденов рассмеялся. – Вы переоцениваете качества этого человека. Чтобы продаться разведке, нужно быть лишенным не только элементарной порядочности, но и ума. А такой человек не может быть опасней шакала. Бояться его – слишком большая честь. Предоставьте мне разделаться с ним.

– Не забудьте, херре пастор, что от успеха вашей работы зависит судьба всей операции.

Найденов кивнул и жестом потребовал молчания: они приближались к пристани.

Через несколько минут доски пристани скрипнули под их осторожными шагами. У сарая для сетей Найденов протянул друзьям руку. Нордаль крепко пожал ее, но Лунд уже не успел этого сделать. Несколько человек одновременно набросились на каждого из них. В кромешной темноте завязалась молчаливая борьба. Ни та, ни другая сторона не хотела привлекать внимания выстрелами.

Силы были слишком неравны. Через несколько минут Найденов и его спутники лежали, спеленутые, как младенцы.

Глава двенадцатая. «ОН-1»

Шутки, от которых можно сойти с ума

Когда в добрые времена мирной советской жизни Найденов иной раз задумывался над тем, в какой стране мира ему хотелось бы побывать, выбор его почти всегда останавливался на Норвегии. Стремление читать в подлинниках современную норвежскую литературу, почти не переводившуюся советскими издательствами, толкнуло Найденова на тщательное изучение языка.

– Хижину на берегу фиорда я предпочту благоустроенному городу Западной Европы, – говорил он не раз.

И вот Найденов в Норвегии.

За спиной теснятся темные громады гор. Внизу голубым хрустальным рогом изогнулся фиорд. Зеленый склон горы прорезают белые ниточки водопадов. Уютные домики глядят алой черепицей крыш сквозь густую хвою вековых сосен. На первый взгляд все дышит миром и довольством.

Но, увы, только на первый взгляд!

Нависшая над лесистыми склонами норвежских гор тишина, безмятежная чистота вод фиордов – это не покой и не счастье маленького трудолюбивого народа. В каждом уютном домике, в каждом поселке, на каждом хуторе, во всех городах – под крышей и под открытым бледным небом – живет одно тяжкое, неизбывное горе: трагедия свободного, гордого народа – рыбаков, дровосеков и мореплавателей, порабощенных бандой разбойников в серо-зеленых мундирах, гитлеровских солдат.

Найденов хорошо знал: и здесь, в Олесунде, крошечном безобидном Олесунде, раскинувшемся на берегу мирного Инге-фиорда, – даже здесь норвежский флот не может пальцем шевельнуть без разрешения немецкого коменданта майора Риске, толстого краснолицего человека с туловищем гиганта и ножками карлика. Эти две части тела Франца Риске – верхняя и нижняя – так страшно не соответствовали одна другой, что трудно было признать их принадлежащими одному человеку.

От майора зависела судьба и жизнь подчиненных. И всякий, успевший сколько-нибудь узнать коменданта, понимал: душа не слишком крепко сидит в теле, если оно принадлежит заключенному лагеря Олесунд. С тем большим удивлением Найденов отмечал, что за все время пребывания здесь сам он не только не испытал еще на себе тяжелой руки Риске, но даже не был ни разу толком допрошен. Комендант как бы забыл о его существовании.

Всякий раз, когда Найденов видел Риске, ему представлялся гигантский боров, волей искусного дрессировщика вставший на задние ноги и одетый в серо-зеленый мундир и начищенные до зеркального блеска сапоги. Этот-то боров и являлся не только хозяином рыбачьего поселка Нижний Олесунд, но и единоличным распорядителем судеб всех заключенных концентрационного лагеря на острове Олеейя. Лагерь вместе с рыбачьим поселком был как бы отдан на откуп Риске комендантом близлежащего городка Рамсе.

Естественно, что всякий раз, когда мысли Найденова возвращались к тысяче забракованных и тысяче новых планов бегства, он понимал, что начинать нужно с Риске.

– Как это ни обидно, – сказал Найденов лежавшему рядом с ним на нарах Йенсену, – но все мы, взрослые, вполне нормальные и, вероятно, не такие уж глупые люди, должны ломать себе головы над тем, как одурачить одного тупого, самодовольного и явно неумного дрессированного кабана. Это, право, обидно…

Йенсен молчал. Он вообще стал замкнут и молчалив. Плен и заточение, казалось, сломили оптимизм слесаря.

За Нордаля ответил шкипер Лунд. Он сидел на нарах, обхватив колени, и, как зачарованный, глядел в окно на море. Оно было для него такою же родиной, как и для всякого другого норвежца.

Не отрывая взгляда от моря, Лунд сказал:

– Я вас не понимаю, пастор. Если мне и обидно, так только то, что ножом, который мне удалось украсть вчера, я не могу сегодня пойти и зарезать Риске. У Риске пистолет. Это сильнее ножа. И все это, действительно, до черта обидно.

Шкипер протянул руку к узкому горлу фиорда.

– Дайте мне такую посудину, и я покажу вам, чего стоит Лунд.

Найденов взглянул туда. Моторный катер разрезал тихую воду Инге-фиорда. Было видно, как вода вскипает под острым штевнем, разбегается на две волнистые струи по бортам и пологой волной уходит к скалистым берегам.

Найденов знал, что это катер «Ундина», реквизированный Риске для своих личных надобностей. Комендант пользовался им для прогулок по фиорду и для поездок в Рамсе.

Глаза Лунда, которые Найденов привык видеть тусклыми, как бы выцветшими от солнца, неба и воды, сверкали, когда он следил сейчас за движением катера.

– Слушайте, Лунд, – в голосе Найденова прозвучало что-то такое, что заставило встрепенуться даже равнодушного Йенсена, – если бы у вас был такой катер…

– Это самая быстроходная посуда в округе! На такой штуке я поднялся бы к Лофотенам. Рыбаки дали бы мне новый запас керосина. Я дошел бы до Хаммерфеста. Из Хаммерфеста я пошел бы на Медвежий… С Медвежьего…

– Зачем вам на Медвежий? – перебил его Найденов.

– Там нет гуннов. Там-то уж я нашел бы что-нибудь, с чем стоило бы вернуться сюда, в гости к господину Риске… В этом-то можете быть уверены, пастор!

– Знаете, что я вам скажу, Лунд? – Найденов прищурился. – Мне нравится то, что вы сделали бы с этим катером: я подарю его вам.

Лунд мгновение смотрел на Найденова, бессмысленно моргая, потом разразился хохотом. Глядя на него, улыбнулся даже Йенсен.

– Уж не подарите ли вы мне в придачу и десяток банок керосина? – спросил Лунд.

– Да, и десяток банок керосина, – серьезно ответил Найденов.

– Тогда уж подкиньте, черт возьми, и малую толику консервов!

– И консервы, Лунд.

Лунда забавляла эта игра.

– Продолжайте, пастор! – прокричал он. – Мы с Нордалем закроем глаза, а вы продолжайте ваши сказки.

– Я рад, что это вам нравится, Лунд. Но… чтобы все это получить, вам придется согласиться на два условия: взять с собою в катер меня и Нордаля в качестве пассажиров и повести катер не на Медвежий, а гораздо восточней, так, чтобы выйти к Мурманску.

Шкипер почесал затылок.

– Мурманск? Что ж, приходилось хаживать и туда. Но должен вам сказать: в это время года там можно встретить льды. Между Медвежьим и Нордкапом несет ледок из Ледовитого океана. Там нашей посудинке придется нелегко.

– Если бы это было увеселительной прогулкой по Инге-фиорду, нам не нужен был бы такой шкипер, как вы.

– А что будет потом с катером? – продолжая от души веселиться, спросил Лунд.

– Он станет вашей собственностью.

– Слушай, Нордаль, попроси пастора не портить нам с тобой нервы. Столько мечтать вредно.

– Я вам сказал, Лунд, – серьезно повторил Найденов, – катер будет вашим. Вот вам моя рука!

Лунд не спеша, с улыбкой, принял его руку.

– Нордаль свидетель, – сказал Найденов. – Договор заключен!

– Дело за малым, – Йенсен равнодушно зевнул, – подарить Лунду катер. Советую тебе, старина, приготовиться: тебе нужна шапка с золотым якорем, – не скрывая иронии, проговорил Нордаль и нахмурился. – Довольно шуток, друзья! От них можно сойти с ума.

От иронии Нордаля ничего не осталось к следующему утру: ночью Найденов поделился с ним своим планом бегства.

«Ундина»

Нечего было и думать о серьезной подготовке к побегу, если прежде всего не отвести глаза не только стражи из немцев и наемных норвежцев, но даже и товарищей по несчастью – заключенных. Был среди заключенных один, кого Найденов особенно боялся: молодой врач – француз Леблан, невесть какими судьбами попавший в Норвегию. Он выдавал себя за антифашиста, но Найденов был уверен, что он шпионит за заключенными по поручению Риске, и не без оснований считал, что первым, кого нужно обмануть, был именно этот француз.

Здоровье Найденова после всех передряг было далеко не в блестящем состоянии. Он похудел, осунулся. Но сейчас нужно было найти какой-нибудь недуг, не имеющий ясных внешних симптомов. И Найденов избрал ревматизм, якобы жестоко разыгравшийся у него под действием сырого климата Олеейя.

У Леблана имелся приказ лагерного начальства беречь Найденова, и он не на шутку встревожился состоянием больного. Теперь в ненастные дни Найденов на законном основании оставался в бараке. По приказу Леблана плотник смастерил Найденову костыли, на которых тот в моменты особенно острых «приступов» ревматизма ковылял по лагерному двору. Однажды ему удалось услышать такую фразу Риске:

– Меня вполне устраивает его ревматизм. С ним далеко не убежишь… Теперь я могу хоть спать спокойней. Но вы, все-таки, за ним хорошенько приглядывайте, Леблан.

Катер коменданта не мог забрать больше пяти-шести человек. Следовательно, помимо самого Найденова, Лунда и Йенсена, нужно было подобрать лишь двоих из числа наиболее стойких и надежных заключенных. Найденов решился привлечь к участию в побеге норвежца Эйнара Гука. Это был худой, высокий человек лет пятидесяти, с живыми умными глазами, прикрытыми мохнатыми кустиками выцветших бровей. По специальности Гук был судовым механиком, и в награду за хорошее поведение в лагере Риске поручил ему уход за мотором катера. Найденов разузнал, что Гук – честный и искренний товарищ, горячий патриот своей страны.

Вторым человеком со стороны поневоле пришлось выбрать молодого парня Нильса Брунса, которого за маленький рост в лагере звали попросту Коротышкой. Коротышка работал рулевым на той же «Ундине». Без его участия нечего было и думать овладеть катером, так как он дневал и ночевал на судне.

Однажды ночью Найденов решился: он посвятил Коротышку в свой план и целые сутки после этого ходил сам не свой, так как Нильс обещал подумать и дать ответ лишь следующей ночью. Найденов решил уж было, что все предприятие провалилась: Эйнар Гук сказал, что Коротышка ходил в контору Риске, но не хотел сказать Гуку зачем.

Когда ночью рулевой Брунс сообщил о своем согласии принять участие в побеге, Найденов сказал:

– Нет, Нильс, забудь о моем предложении. Из этого ничего не может выйти. Я решил отказаться от безумного плана.

Уверения Коротышки, что план вовсе не так безнадежен, как представляется Найденову, только усилили его тревогу. Прошло немало времени, прежде чем Найденов, посоветовавшись с Нордалем, решил все же воспользоваться согласием Брунса: иного средства бежать с острова они так и не нашли.

Найденов узнал очень важную подробность: Риске не раз поручал Нильсу отвозить лавочнику в Рамсе кое-какие товары, которые комендант под видом лагерных нужд выписывал с военного склада. В числе этих товаров, по словам Нильса, было все, что угодно, – от шоколада и сгущенного молока до гвоздей и парусины. Найденов решил использовать это обстоятельство, чтобы накопить провиант и снаряжение, необходимые для экспедиции. Мало того, что кое-что из запасов, выписываемых со склада самим Риске, Нильс припрятывал. Получая от коменданта ордер, он ухитрялся вписывать в него кое-что дополнительно.

Таким образом, снабжение продовольствием и шкиперским имуществом можно было считать обеспеченным. Нужно было подумать об оружии на случай возможной встречи с морской охраной. Это оказалось труднее. Но и тут Нильс-Коротышка оказался незаменим. Однажды он привез из Рамсе два старых револьвера, которые ему, по его словам, удалось выменять у жителей на продукты. Вторым ценным приобретением была винтовка, зарытая в землю одним рыбаком в дни гитлеровского вторжения.

Все это Коротышка спрятал на катере, и Риске совершал свои поездки, не подозревая того, что восседает на арсенале заговорщиков.

Пора было подумать о том, чтобы перенести на катер продовольствие и основательно пополнить запас горючего. Если первое, благодаря ловкости Нильса, вошедшего в доверие Риске, удалось довольно просто, то перенести бидоны с горючим оказалось совершенно невозможным. И тут Йенсену пришла новая идея. Коротышка и Гук должны были убедить коменданта, что катер требует ремонта и покраски. Для этого нужно вытащить «Ундину» на берег.

Риске охотно согласился. На следующее утро, ни свет ни заря, под его личным наблюдением заключенные и даже немецкие солдаты были собраны на берегу для вытаскивания катера.

Чтобы иметь у катера побольше своих людей, Найденов тоже не остался в стороне – он вызвался наново написать золотом на носу катера его поэтическое название «Ундина».

Впервые ступил он на борт судна, которое в душе давно считал своим, но никогда еще так мало не верил в успех, как именно в этот день. Слишком много препятствий предстояло еще преодолеть. К тому же вчера Гук снова поделился с ним своими сомнениями насчет Коротышки. Парень все же внушал ему подозрение, – слишком уж удачно все сходило с рук.

Но вот, наконец, «Ундина», заново окрашенная, с отремонтированным и проверенным мотором, отлично снабженная провиантом, была снова на воде, а погрузить на нее необходимый запас горючего так и не удалось. Два-три бидона, принесенных Коротышкой, сверх содержимого баков, – это было все. Однако время шло, и откладывать попытку бегства было уже невозможно.

Кто предатель?

По-видимому, именно в это время до ушей Риске дошли слухи о том, что среди заключенных что-то готовится. Охрану лагеря усилили. Права выхода на берег были лишены все, кроме тех, кто работал на берету и пользовался безусловным доверием коменданта. Четверо заговорщиков – Нильс-Коротышка, Гук, Йенсен и Лунд – еще имели возможность возиться на берегу, но Найденов не мог и носа высунуть за колючую проволоку.

Одним из самых мрачных дней на острове был для Найденова день, когда он узнал о новом приказе Риске: заключенные будут строить на горе бетонный каземат – карцер, Найденов подумал: уж не ему ли самому и предназначается этот каземат? Но делать было нечего. Вместе с другими заключенными он принялся за работу бетонщика.

Утомленный непривычной работой, по вечерам он усаживался у порога своего барака и с грустью следил за тем, как все ниже спускается к морю солнце. Словно дразня Найденова, океан оставался спокойным и чистым, суля безмятежное плавание.

В один из таких вечеров Найденов увидел Коротышку, выходящего из дверей конторы. У рулевого был смущенный вид. Неожиданно натолкнувшись на Найденова, он растерялся. Найденов притянул его за руку:

– Сядь здесь, Нильс…

Нильс не слишком охотно опустился на камень.

– Что с тобой? – опросил Найденов.

Нильс вскинул глаза на Найденова.

– У-у! – промычал он сквозь сжатые челюсти, словно не находя слов для выражения кипящей в нем злобы. – Есть тут человечишко, которого я хотел бы…

– Побить? – усмехнулся Найденов.

– Нет… убить!

Нильс собирался еще что-то сказать, но послышались осторожные шаги, из-за забора появилась длинная фигура Гука. Увидев Коротышку, механик в нерешительности остановился. А тот в свою очередь, едва заметив механика, вскочил и зашагал к бараку…

Гук пристально поглядел ему вслед, потом шепотом спросил Найденова:

– Что бы вы сделали с человеком, пастор, если бы узнали, что он предал вас?

Найденову показалась, что его ударили. Он непроизвольно сделал такое движение руками, что Гуку, по-видимому, все стало ясно без слов.

– Сильный вы человек, херре пастор, – произнес он.

– А я… не мог бы… не мог бы убить человека…

– Не чувствуете себя достаточно сильным?

– …постараюсь быть сильным… – Гук поднял плитку шифера и легко переломил ее. – Да, постараюсь, херре пастор, – сказал он уходя.

Найденов еще долго сидел, глядя, как одна за другой загорались на бледном небе звезды. Из задумчивости его вывел осторожный оклик Йенсена:

– Херре пастор…

– Идите сюда, Нордаль.

– Тише! – Нордаль поспешно подошел. – Случилось несчастье: Коротышка убил Гука!..

– Вы хотите сказать, Гук убил Коротышку?..

Послышавшиеся со стороны бараков торопливые шаги заставили их умолкнуть. Оба подвинулись в тень и увидели Нильса, выбежавшего на освещенную месяцем площадку. Не найдя никого там, где он ожидал увидеть Найденова, Нильс повернулся и побежал обратно к баракам, но Найденов выскочил из своего укрытия и схватил его за руки. Нильс испуганно вскрикнул.

– Фу, господи! – вздохнул он с облегчением. – А я думал – они!

– Кто они?

– Гунны.

Он испуганно огляделся и хрипло сказал:

– Я… убил Эйнара.

– Ты убил Гука?

Коротышка ответил кивком. По спине его пробежала судорога.

– Он был у борова, он донес… Они условились, что послезавтра утром Гук выпустит нас из лагеря, а внизу, у катера, нас всех схватят…

– Значит, Риске все знает?

– Все. Эйнар предал нас.

– Подожди, – прервал Найденов. – Я хочу знать, как ты узнал о предательстве.

– Я слышал весь их разговор за стеной конторы. Я… выписывал ордер на товары.

– Почему же ты не пришел и не сказал об этом мне или Нордалю?

– Я так и хотел сделать, – торопливо прошептал Нильс. – Клянусь богом, я так и хотел сделать. Но Эйнар ходил за мною по пятам, он следил за каждым моим шагом. Я знал, что сегодня ночью он убьет меня… Он видел меня в конторе. Там тонкая дощатая переборка. Он понял, что я слышал все. Сегодня ночью он непременно убил бы меня.

– Иди, успокойся, Нильс, – сказал Найденов. – Мы подумаем, что теперь делать.

– Я же говорю вам: бежать! Сегодня же бежать!

– Ты отлично знаешь, что мы не можем выйти за ограду. Или ты выпустишь нас за проволоку?

– Вы напрасно смеетесь над простым человеком, херре пастор. Я все придумал. Если вы послушаете меня, все будет хорошо.

– Окажи же, что ты придумал?

– Вот… – Нильс понизил голос. – Вот, – повторил он, – мы: я, Нордаль и Лунд, – все, кто имеет право спускаться к берегу, пойдем туда, чтобы с ночи погрузить товары, которые завтра я должен отвезти на продажу в Рамсе. А вам, херре пастор, придется… – Нильс запнулся, – вам придется немного пострадать… Вы видели бочки, что каждый вечер порожняком скатывают вниз к берегу для заполнения цементом, а утром снова поднимают сюда? Так вот, вы должны забраться в такую бочку, мы с Нордалем и Лундом возьмемся помочь рабочим скатить ее вниз, и вам придется посидеть в ней, пока мы вас выпустим. Эдак примерно до полуночи.

То, что предлагал Нильс, сильно смахивало на ловушку. Когда парень отошел, Найденов оказал:

– Дорого дал бы я, чтобы знать, кто из них предатель.

– По-моему, это уже безразлично. Если мы и не сделаем попытки к бегству, нас все равно здесь не оставят. Риске знает все. Этого достаточно, чтобы посадить нас под замок, за каменную стену.

– Может быть, вы и правы, Нордаль.

– Мы мало чем рискуем, попытав счастья. К тому же, нам нельзя откладывать эту попытку. Говорят, будто вчера ночью сюда тайно приехал какой-то важный гестаповец. Едва ли нам следует ждать добра от такого визита.

– Может быть, вы и правы, – повторил Найденов и стал осторожно пробираться в тени бараков к дому, где жил Риске и другие офицеры охраны. Среди освещенных окон четко выделялось одно, затянутое темной шторой. Оно невольно привлекло внимание Найденова. Он тихонько подошел, заглянул в щелку. В маленькой комнатке спиной к окну, у постели, стоял коренастый человек и делал гимнастику. Найденову бросилось в глаза, что вся спина этого гимнаста покрыта густыми волосами, а под левой лопаткой виднеется небольшое розовое пятно четырехугольной формы – след удара стилетом или кортиком.

Найденов вздрогнул. Не эту ли спину он видел уже в ванной перед прибытием «Ярроу»? Это было накануне того дня, когда Мейнеш расставил ему силки на пристани.

Вероятно, этот человек прибыл сюда за ним. И под конвоем его увезут в Германию.

Найденов понял: откладывать бегство нельзя.

* * *

Через час на щебнистом скате – единственном склоне Олеейя, плавно спускавшемся к берегу, грохотали пустые бочки.

На откосе стоял комендант Риске и, попыхивая папиросой, следил за работой.

– Эй, вы, – крикнул он двум рабочим, бережно катившим бочку, в которой сидел Найденов. – Вы так нянчитесь с этой бочкой, будто в ней сидит ваша любимая бабушка!

Рабочие испуганно остановились и, вытянув руки по швам, ждали приближения Риске. Он подходил с фонарем в руке. Острый луч света скользнул по бочке. Сидевший в ней Найденов понял, что еще секунда, и все будет кончено. Но в этот момент со стороны офицерского дома послышался хриплый голос:

– Риске! Пойдите-ка скорей сюда! Быстро!..

На крыльце, в квадрате растворенной двери, темнел силуэт коренастого мужчины с длинными руками.

В плену у привидений

Шел девятый день плавания «Ундины» и шестой день с тех пор, как она вошла в шугу. Шуга сменилась мелко битым льдом. На смену битому льду пришли гонимые с севера мощные паки. И вот «Ундина», вытащенная экипажем из полыньи, беспомощно лежит на боку среди огромного ледяного поля и дрейфует с этим полем на юг, то есть туда, откуда с таким трудом пробивались норвежские моряки, чтобы доставить Найденова к берегам родины.

В это утро Найденов еще раз тщательно проверил запасы пищи и пришел к печальному выводу, что если даже вдвое уменьшить нормы, питания хватит не больше чем на три-четыре дня.

– Значит, – сказал он спутникам, – предстоит еще урезать порции либо быть готовыми к тому, что через четверо суток мы начнем голодать, если не окажемся на земле или на борту какого-нибудь судна.

Найденов взял бинокль и в тысячный раз оглядел горизонт. Взгляд его остановился на черной точке среди белого поля льда. Рядом появилась вторая, за ней – третья, четвертая… Найденов насчитал с десяток движущихся точек.

– Тюлени! – радостно воскликнул он и, передав бинокль Лунду, указал направление.

Шкипер, внимательно присмотревшись, сказал:

– Кому же еще здесь быть!.. Но странно: они как будто ходят на хвостах!

– По мне пускай хоть на головах! – крикнул Нильс.

Через несколько минут они вдвоем с Найденовым, прячась среди торосов, подкрадывались к тюленям. Один удачный выстрел сулил запас пищи и топлива на много дней. До тюленей оставалось тысячи полторы шагов, когда Коротышка жестом остановил Найденова и шепотом сказал:

– Дальше нельзя: услышат!

Они легли и несколько минут оставались неподвижны. Потом, выждав, когда один из тюленей появился над краем тороса, Коротышка приложился и выстрелил. В тот же миг Найденов увидел, что Нильс стреляет… по человеку. Да, это был не тюлень. Человек вскочил во весь рост и обернулся к охотникам. В следующее мгновение он прыгнул в сторону и исчез подо льдом. За ним последовали и остальные…

Люди, ныряющие под лед, как тюлени! В первый момент Найденов и Нильс замерли на месте. Но тотчас, не сговариваясь, поползли вперед.

Так проползли они еще метров двести-триста. Найденов остановился. Сквозь треск напирающих друг на друга льдин – единственный звук, нарушающий тишину ледяной пустыни, – ему почудилось какое-то странное гудение. Оно доносилось как будто из-подо льда. Можно было подумать, что там работает мощный двигатель. Найденов прислушался и вопросительно поглядел на Коротышку. Но тот, видимо, ничего не слышал. Его взгляд был прикован к краю ледяного поля, где прежде были люди. Нильс поднял винтовку и приложился. Найденов едва успел предотвратить выстрел.

– Это могут быть друзья! – сказал он.

– Друзья? – Нильс засмеялся и показал туда, где лежала на боку их «Ундина». Найденов увидел нарисованный на борту катера знак свастики.

– Вы думаете, у этого флага могут быть друзья? – спросил Коротышка. – Всякий, кто подумает, что это наш флаг, откроет по нам огонь.

– Значит, надо показать им, что мы не гитлеровцы.

– А если они немцы?.. – прошептал Нильс. – Побудьте здесь, а я посмотрю, куда ныряли эти черти. Держите ружье наготове.

Коротышка быстро пополз вперед, а Найденов устроился поудобней и положил винтовку на застругу, готовый отразить неожиданное нападение. Он видел, как Нильс стремительно вскочил на ноги и замахнулся винтовкой, словно хотел ударить прикладом по воздуху. Но она вырвалась у него из рук и, поднявшись так, словно имела крылья, понеслась в сторону. После этого Коротышка стал совершать нелепые движения, ударяя кулаками пустоту. Он прыгал, лягался, падал и снова вскакивал, ударяя по воздуху налево и направо. Это походило на боксерский бой «с тенью».

Но вот он отчаянно закричал:

– Спасайтесь, херре пастор! – И с этими словами со всего размаху шлепнулся на лед, продолжая барахтаться и отбиваться от невидимых врагов.

Найденов бросился на помощь парню. Пробежав не больше пяти шагов, он споткнулся обо что-то, хотя лед перед ним был чист, и с размаху полетел, больно ударившись головой. Все поплыло перед глазами, он потерял сознание.

«Невидимая – первая»

Туман все еще стоял в голове Найденова, когда показалось, что он слышит родную речь. Кроме того, он отчетливо слышал острое жужжание и ритмический гул – шум судовых механизмов. Придя, наконец, в себя, Найденов с первого взгляда понял, что находится на борту корабля. Больше того: по раздававшейся вокруг русской речи он понял, что корабль этот свой, советский, родной. Не помня ни о чем другом, кроме того, что он у себя дома, Найденов сделал попытку вскочить, но услышал суровый окрик:

– Лежать смирно!

Но даже этот резкий приказ показался ему дружеской лаской.

– Да будет, товарищи, я уже понял: свои! – сказал он.

– Не разговаривать! – сурово повторил тот же голос, и Найденов увидел приблизившегося к нему старшину.

– Я же свой, что вы кричите? – улыбнулся Найденов.

Сильным движением старшина заставил Найденова опуститься на койку.

– Приказываю молчать – значит, молчи!

– Товарищ старшина, доложите командиру, что я свой, советский командир.

Старшина насмешливо оглядел Найденова.

– Чисто по-нашему научился… паразит…

– Отсюда вывод, – послышался рядом молодой веселый голос. – Из тех специалистов, которых они к нам в тыл засылают.

Найденов оглянулся и увидел молодого краснофлотца в берете.

– Что за шум? – раздался возглас вбежавшего в отсек старшего лейтенанта.

Увидев Найденова, он крикнул:

– Кто разрешил ему встать с койки?..

– Я требую одного: видеть командира корабля и говорить с ним.

– Все, что вы хотели бы сказать командиру корабля, можете сказать мне: я его заместитель.

Его прервал гудок телефонного зуммера. Старшина снял трубку.

– Да, четвертый отсек. Да, товарищ капитан третьего ранга, старший лейтенант здесь. – И, обернувшись к лейтенанту: – Вас к аппарату…

Старший лейтенант взял трубку.

– Сибирка слушает.

Закончив служебный разговор, он сказал:

– Пленный заявляет, будто он вовсе не немец. Он называет себя советским командиром… Посмотреть на него? Есть, сейчас приведу.

Идя следом за Сибиркой, Найденов с удовольствием приглядывался к лицам краснофлотцев, провожавших его сумрачными взглядами.

Сибирка постучал в дверь каюты. Спокойный голос ответил оттуда: «Войдите», и Сибирка отодвинул створку. У маленького столика сидел командир. Лицо его было освещено лампой. При виде его Найденов остановился как вкопанный, а пораженный Сибирка увидел, как командир корабля, издав крик изумления, бросился навстречу пленнику и они стиснули друг друга в объятиях.

В следующее мгновение Сибирка, не успев отскочить от бросившегося в его сторону пленника, почувствовал, как тот крепко обвил его шею рукой и звонко поцеловал в щеку.

Житков в двух словах объяснил своему заместителю, кого тот видит перед собой. Сибирка хотел оставить друзей, но Найденов удержал его.

– Прежде всего, прошу вас поставить перед Нильсом столько харча, сколько он может съесть. А во-вторых, не считаете ли вы, товарищи, что нужно подумать о спасении моих верных друзей – Йенсена и Лунда, оставшихся на льду. Бедняги, наверно, беспокоятся о нашем исчезновении, не говоря уже о том, что им грозит верная смерть от голода. Их нужно доставить в первый же норвежский пункт, который будет по пути.

Когда они остались одни, Найденов засыпал друга градом вопросов, а в заключение спросил:

– Что означает таинственное поведение твоих людей, так ловко схвативших меня на льду? Даю голову на отсечение, я не видел ни одного из них!

– И не мог видеть, будь у тебя хоть две пары самых зорких глаз. Они были невидимы.

Голос Найденова радостно задрожал, когда он воскликнул:

– Значит, Паша… – Он не мог договорить, за него досказал Житков:

– Да, твоя жена кое-чего добилась. К моему возвращению на родину задача подогреваемого покрытия была решена.

– Подогреваемого?

– Пока – да. И его можно было уже применить для подогреваемой ткани, – как в летной одежде. Теперь у нас три таких комбинезона.

– Понятно!

– Но беда в том, что люди не могут отойти от лодки дальше, чем позволяет питающий провод.

– А батареи?

– Если бы ты знал, сколько энергии пожирает такой комбинезон!

– Ладно. Второй вопрос: куда девались твои люди, прыгая под лед? Я не видел рубки подлодки.

– Разве непонятно? Если можно одеть человека, значит, можно одеть и рубку!

– Чехол из ткани?

– Вот именно. Поэтому наш корабль и носит название «ОН-1».

– Что это значит?

– «Опытная невидимая – первая».

– Если бы ты знал, как я завидовал тебе каждый раз, когда думал, что ты уже дома и работаешь над своей невидимостью! А мое «ухо», небось, так и застряло на мертвой точке.

– Напротив, когда мы пройдем в рубку акустика, ты увидишь, как работает «ухо Найденова».

Найденов радостно схватил Житкова за руку:

– Ты не шутишь, Паша? Неужели добились? Вот молодцы! Пойдем скорей к акустику!

– Погоди, успеем, – сказал Житков. – Ты сам сможешь испытать «ухо», когда мы встретимся с противником. Наша опытная охота еще далеко не кончена. По пути домой предстоит еще кое-что проверить. Скажи-ка мне, во-первых, удалось ли покончить с нашими общими «друзьями» – Витемой и Мейнешем?

– Увы, Витему я так больше и не видел, а Мейнеш ускользнул из рук, хотя лежал уже связанный в моей комнате.

– Жаль, очень жаль…

– Думаю, что теперь они больше не опасны.

– Как диверсанты и шпионы, конечно, – согласился Житков. – Двери в Советский Союз для них закрыты. Но не следует забывать, что они готовы вцепиться в нас зубами при первой возможности.

– Вот этих-то возможностей у них больше и не будет, – уверенно произнес Найденов. – Уж не воображаешь ли ты, будто после войны на земле воцарится рай?..

– Нет, до рая далеко, но песенка гитлеровцев спета. Двадцать второго июня сорок первого года они сами определили свою судьбу. Мы приспособим их к мирному труду; заставим восстановить своими руками все, что разрушили, залечить все раны, нанесенные человечеству… Но сегодня для меня самое главное то, что скоро я буду на родине! – воскликнул Найденов. – Впрочем, я и сейчас уже чувствую себя на родной земле. Палуба твоей лодки – достаточно твердая почва, чтобы, стоя на ней, чувствовать себя человеком. Ах, Паша, если бы ты знал, какая зависть меня брала к тем, кто имел возможность вот так, как ты, чувствовать себя полноценным командиром, гражданином, выполняющим свой долг перед родиной.

– Будто ты там развлекался…

– И все-таки это не то. Я мечтаю о другом: штурвал в руки – и в воздух!

– Ты еще насладишься, этим вдоволь! А теперь не хочешь ли привести себя в порядок? Погляди-ка на себя в зеркало. Стыд и срам, стыд и срам…

Житков ласково подтолкнул друга к переборке. Найденов увидел в зеркале свое лицо, покрытое щетиной, спутанные волосы… Поверх багрового загара – полосы копоти от примуса, с которым приходилось постоянно возиться на «Ундине».

– Да, пожалуй, в таком виде неловко ступать на родную почву.

Житков поглядел на часы.

– Через час – обед. Я познакомлю тебя с кают-компанией. Замечательный народ! – Он открыл шкафчик. – Вот здесь брюки, китель, ботинки. Мойся, брейся, переодевайся, а мне пора в центральный пост – вылавливать Йенсена и Лунда. С удовольствием пожму им руки!

Оставшись один, Найденов сбросил платье и подошел к умывальнику. Он уже намылил было щеку, как вдруг невольно вздрогнул, услышав за спиной приглушенный голос. Найденов не сразу сообразил, что это всего лишь радио. Но то, что он услышал, заставило его широко и радостно улыбнуться собственному отражению:

«За выдающиеся заслуги в области создания новых видов вооружения для Военно-Морского Флота присвоить инженер-контр-адмиралу Бураго, Александру Ивановичу, звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали „Серп и молот“…»

С раскрытым от удивления ртом Найденов обернулся к репродуктору и машинально спросил:

– Вы не ошиблись?

Черная воронка репродуктора высокомерно молчала.

Глава тринадцатая. Загадочные пятна

Как хорошо иной раз не думать, что у тебя есть голова

Витема сидел в ванне, устало закрыв глаза. Не было желания двигаться, думать. Хотелось забыть, где находишься, зачем приехал в этот тихий город нейтральной страны; хотелось отогнать от себя неясное предчувствие надвигающейся беды, не покидавшее Витему с момента, когда он получил приказ снова ехать в Россию.

Теперь, узнав, что к нему послан из Берлина специальный курьер, Витема ломал себе голову: зачем едет курьер и кто он такой?

Шаг за шагом перебирал он в памяти подготовку закончившейся провалом операции с похищением Найденова. Вдумывался в каждую мелочь и не мог найти ничего, что говорило бы об ошибке, о том, что на хвосте у него повисла советская разведка. Нет, все было сделано достаточно чисто. А между тем факт оставался фактом: и Житков и Найденов ускользнули из рук. И если бы не отсутствие Фюрстенберга в Берлине, он, Витема, вместо нового задания получил бы от какого-нибудь мордастого Карла пулю в спину.

Впрочем, эта новая поездка в Россию, в сущности, почти то же самое.

Да, похоже, что его уже не ценят, как в былое время.

А много ли осталось таких, как он и Мейнеш?

Мейнеш!..

Двадцать лет назад он пришел к Витеме почти таким же, каким Витема знает его сейчас – крепким и сильным, с лицом, опаленным ветрами многих морей, с сединой в бороде. Да, уже тогда серебряные нити блестели в бороде Мейнеша.

Жаль, что старого соратника нет сейчас здесь, что нельзя попросить его посидеть в соседней комнате, пока у него, Витемы, будет посланец от Фюрстенберга. Никогда ведь не знаешь, чего ждать от этих курьеров из милого фатерлянда!

Витема отбросил папиросу. Пока он сидел в ванне, предаваясь размышлениям, вода успела остыть. Он наскоро оделся и приказал подать горячего кофе. Затем вынул из заднего кармана брюк маленький маузер и переложил его в боковой карман пиджака, предварительно отодвинув предохранитель.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Короткий стук – и дверь распахнулась: посетитель не ждал обычного «войдите».

На пороге стоял Карл, тот самый верзила с челюстью бульдога и лбом гориллы, которого Витема видел у Фюрстенберга.

Рука Витемы невольно опустилась в карман, где лежал маузер.

Карл вошел в номер Витемы, как к себе домой, и запер дверь на ключ. Не спеша размотал шарф, обвязанный вокруг бычьей шеи.

– Предложили бы чего-нибудь согревающего, что ли, – грубо проворчал он. – В этой чертовой стране можно подохнуть от холода и трезвости.

– Прежде всего принято здороваться, когда входишь, – ледяным тоном сказал Витема, скептически оглядев пестрое из эрзац-шерсти пальто Карла и его зеленую шляпу. – Ваш цирковой наряд повесьте вон там, – и брезгливо ткнул пальцем в сторону вешалки.

Карл исподлобья глянул на Витему; безбровые глазки сверкнули злобой. Он расселся в кресле, бесцеремонно повернул к себе электрический камин, около которого стоял Витема, и стал греть багровые лапы с плоскими и тусклыми, как свинцовые бляхи, ногтями.

Каждое движение Карла коробило Витему, но он подавил нараставшее раздражение, повернулся к нему спиной, выбрал в коробке сигару и, не предлагая гостю, закурил.

Но на Карла этот холодный прием, по-видимому, не производил впечатления. Отогрев руки, он сам потянулся к хозяйскому ящику. Витема услышал, как щелкнули зубы гостя, откусывая кончик сигары. Оторвав край лежавшей на столе газеты, Карл зажег его о спираль камина и закурил. Насладившись несколькими затяжками, поднялся и, не обращая внимания на продолжавшего стоять спиной к нему Витему, прошел в ванную комнату. Через минуту оттуда раздался его голос:

– Эй! Капитан!..

Витема продолжал стоять. Кулаки его сжались.

– Кажется, я к вам обращаюсь, – сказал Карл, появляясь с кисточкой для бритья в руке. – Помогите мне побрить голову. – Заметив удивленный взгляд Витемы, он добавил: – Здесь есть кое-что и для вас, – и похлопал себя по темени.

Витема понял. Намылив голову Карла, он принялся быстро орудовать бритвой. Хотелось поскорее узнать содержание письма. То, что письмо поручили передать именно Карлу – человеку из личной охраны Фюрстенберга, – свидетельствовало о важности сообщения.

Как только Витема закончил бритье, Карл достал из бумажника таблетку.

– На четверть стакана воды, – сказал он, передавая ее Витеме.

Когда таблетка разошлась в воде, Карл намочил конец полотенца, протер им голову и приблизил ее к камину. По мере согревания розовая кожа покрывалась строчками письма. Буквы были четко выписаны тонким пером. Витема вооружился лупой. Он читал, и его брови все ближе сходились над переносицей. Карл слышал, как учащается дыхание капитана.

Начав с беспощадного разноса, Фюрстенберг подтверждал приказание немедля отправиться в Россию, чтобы попытаться овладеть секретом Бураго. Работу старика, вероятно, продолжают Житков и дочь покойного. Витеме предоставляется полная свобода действий и разрешается пустить в ход любые средства. В заключение говорилось, что выполнение этого задания – последний шанс Витемы на восстановление потерянного доверия.

– Вы привезли мне чек? – спросил Витема.

– Я привез вам то, что привез… Все прочли?

– Все.

Карл вымыл голову вежеталем, и от письма не осталось ни следа.

– Наконец-то я снова могу не думать о том, что у меня есть голова, – с облегчением произнес он. – Чертовски приятное ощущение: не чувствовать своей головы! – И вдруг расхохотался. – Если, конечно, тебе не сделали чик-чик. – Он снова захохотал и взглянул на часы. – Однако у меня не слишком-то много времени. Что передать хозяину?

Витема прошелся по комнате. Он остановился и, задумчиво глядя на улицу, барабанил пальцами по стеклу. С ним обращаются так, будто он ровня этому Карлу!.. Непреодолимая злоба затуманила сознание. Не в силах более сдерживаться, он прошипел:

– Убирайтесь!

Карл медленно протянул огромную лапу и положил ее на запястье Витемы. Витема напряг мускулы. Он знал, что обладает незаурядной силой, но на этот раз, попытавшись освободить руку, почувствовал, что она словно зажата в стальной браслет. И впервые в жизни Витема ощутил, что значит превосходство физической силы.

Новый круг начинается

– Что передать Фюрстенбергу? – ворчливо повторил Карл.

– Передайте, что я… не поеду в Россию.

Свиные глазки Карла сделались еще меньше. Великан наклонил голову к самому лицу Витемы.

– Он сказал: «Карл, посмотри сам: если у капитана испортились нервы и, на твой взгляд»… – да, он так и сказал, – «на твой взгляд, Карл, он не способен больше к работе, то…»

По тому, как Витема отпрянул от него, Карл понял, что остальное капитану ясно.

Витема действительно понял все: перед ним был палач. Желание сопротивляться исчезло, и он с трудом, вяло сказал:

– Право, все это пустяки…

Потом, стараясь сдержать дрожь пальцев, достал бумажник и выложил перед Карлом его содержимое.

– Это все, что у меня осталось. Если бы вы привезли чек…

Карл, слюнявя палец, пересчитал бумажки.

– Две тысячи восемьсот двадцать. Чека у меня нет, но я привез наличные. – Карл вынул нераспечатанную пачку денег и бросил ее на стол. По цвету банковой бандероли Витема определил: пять тысяч.

– Я должен представить расписку, – не глядя на Витему, сказал Карл.

Витема подошел к столу и взял перо. Он вопросительно поглядел на Карла. Тот произнес всего одно слово:

– Десять.

Прочитав расписку, Карл спросил:

– Так вы, кажется, хотели передать что-то Фюрстенбергу?

– Я напишу… – Заметив протестующий жест Карла, Витема поспешил добавить:

– Можете быть спокойны – шифр надежный.

Он сел и стал писать. Изумительная память позволяла ему шифровать, не прибегая к черновику.

«…Прошу не посылать ко мне больше таких прохвостов, как Карл, – писал он. – Его визит стоит мне пять тысяч. Такие курьеры мне не по карману. Ваше поручение будет выполнено. Пришлите Мейнеша. Я не могу доверять людям, которых вы мне подсовываете… Кроме того, я не смогу быть ни одной минуты спокоен за свой тыл, пока живы Найденов и Житков. Прошу санкционировать: первая операция в России – уничтожение этой пары…»

Витема тщательно свернул трубочкой листок папиросной бумаги. Сейчас его тонкие длинные пальцы действовали с обычной уверенностью. Он развинтил свое вечное перо, засунул письмо в открывшуюся полость и протянул Карлу.

– Смотрите, – вот кнопка насоса. В случае надобности, вы нажимаете ее, и чернила заливают письмо. Поняли?

Карл спрятал перо и принялся заматывать шею шарфом.

Он вышел не попрощавшись.

А пять дней спустя к Витеме явился новый посетитель: худощавый, сутулый субъект с угреватым лицом. Не здороваясь, не спрашивая имени и не называя себя, он несколько мгновений внимательно рассматривал капитана. Потом сделал знак, а, убедившись в правильности ответного сигнала, засунул в рот два пальца и… протянул Витеме искусственную челюсть. Верхняя губа незнакомца сразу провалилась, обнажив несколько гнилушек. Такие же искусно сделанные гнилушки торчали из розового гуттаперчевого неба, лежавшего на ладони посетителя. А посредине Витема заметил темную опухоль. Незнакомец нажал ее и равнодушным движением фокусника вынул из челюсти туго свернутую бумажку. Вручив Витеме записку, он вставил челюсть в рот и, ни слова не говоря, двинулся к выходу.

– Послушайте, – крикнул вслед ему Витема, – нужен ответ?

Но гость даже не обернулся. Он исчез так же неожиданно и бесшумно, как появился.

Витема развернул записку.

Давно уже он не испытывал такого удовольствия, какое доставило ему это письмо. Просьба о присылке Мейнеша удовлетворена. Не сегодня-завтра боцман будет здесь. Принимался и план устранения Найденова и Житкова как условие успешного проведения операции по овладению тайной невидимости.

Настроение Витемы заметно улучшилось. Он оделся и вышел на улицу. Дойдя до маленькой площадки, где стояли извозчики, нанял сани и поехал кататься по городу…

Темнело. Прозрачные северные сумерки заполняли улицы, мягким серебристым сиянием окутывали силуэты домов.

В аллее тихого парка Витема отпустил кучера и пошел пешком. Тишину нарушал только скрип снега под его ногами.

Витема остановился и рассмеялся.

Еще одно усилие – и счет в банке будет восстановлен! Он снова почувствует себя полноценным человеком…

Витема вышел из аллеи. Свет фонарей, шум пробегающих голубых вагончиков трамвая наполнили его бодростью. Он быстро зашагал к отелю. Прямой, уверенный в себе, вошел в маленький зал ресторана. С давно забытой тщательностью заказал обед и, разломив хрустящую лепешку некеброда, принялся размазывать по ней нарядный розанчик масла.

Сквозь стеклянную дверь, отделявшую ресторан от холла гостиницы, Витема видел, как вошли несколько новых постояльцев, прибывших с вечерним поездом. Портье втаскивал их чемоданы, отряхивал снег с шуб.

Последним появился коренастый человек в кожаной шапке с опущенными наушниками. Витема сразу узнал Мейнеша.

…Общество старого приятеля, бутылка любимого вермута и чувство уверенности в себе и веры в будущее, – все вернулось к Витеме. Привычным движением вращая за ножку рюмку с вином, которую он, прищурившись, рассматривал на свет лампы, он говорил:

– Эти дни мне было немного не по себе. На ум лезла всякая пакость. Почему-то вспомнилась Аделина, – помнишь, та самая, что была приставлена к покойному Бураго? Да, почему-то мне все время вспоминалась ее судьба…

– Хм… – невнятно пробормотал Мейнеш. – Аделина? Судьба таких, как она, ясна заранее.

– Когда они попадают в такие лапы, как твои? Но ведь господь-бог может избрать и другие способы, чтобы приблизить их, к своему престолу… Да, в этом отношении ты – молодец.

– Черная работа…

– Конечно, это не чайные розы… А впрочем, подчас бывает даже как-то грустно, когда приходится иметь дело с такими экземплярами агентов. Тридцать лет строить из себя дуру, украсть какие-то непонятные ей самой бумажки и быть удавленной в саду во время поливки каких-то там маргариток!..

В тот же вечер они условились о подробностях предстоящей поездки в Россию. Мейнеш должен был поехать первыми подготовить ликвидацию Найденова и Житкова. Без их физического уничтожения Витема не представлял себе возможности дальнейшей работы. В образе этих двух людей для него как бы олицетворялись теперь все неудачи и провалы, какие могут постигнуть его в Советском Союзе. Когда его мысль возвращалась к ним, ему казалось, что двух решений нет: или он, или они. Одна из сторон должна исчезнуть с лица земли.

Загибая пальцы, Витема говорил с бесстрастием палача:

– Давай переберем варианты: пуля в темном переулке?

– Для России абсолютно нереально: немедленный провал.

– Утопленник в канале?

– Не так-то легко подстроить. Попробуй заманить его к набережной именно тогда, когда тебе это нужно. Впрочем, стоит ли ломать себе голову? На месте будет виднее.

– Не напрасно, все-таки, я люблю тебя, Юстус! Без тебя я еще десять раз подумал бы, прежде чем решиться одному вернуться в эту проклятую страну.

Мейнеш зевнул и потянулся так, что затрещали суставы его могучего тела.

– Устал? – с неожиданной для него заботливостью спросил Витема.

– Самолет – не тот способ передвижения, о котором мечтают в мои годы, – сказал Мейнеш. – Горячая ванна и постель – вот что мне нужно. Да, пожалуй, это единственные блага, которыми я сумею воспользоваться в этой, с позволения сказать, нейтральной стране.

Витема проводил Мейнеша до дверей номера и вернулся к себе, потирая руки. Теперь он был спокоен за операцию, за свой текущий счет и, главное, за себя самого. Юстус снова с ним!

Кому нужна старая роба?

Житков любил этот старый северный город – такой морской и такой насквозь русский. Любил его петровские предместья с остатками бревенчатых мостовых где-то на забытой окраине, с домами – свидетелями древней славы первейшего русского окна в Европу; любил это небо, то хмуро-свинцовое, то такое белесое, что хоть жмурься; и ветер с моря, пропахший треской, пенькой и смолеными бочками.

Возвращаясь из порта, Житков остановился на мосту и долго смотрел на реку…

Уже смеркалось, когда он позвонил у двери найденовской квартиры. Житков жил теперь здесь, пользуясь гостеприимством четы Найденовых.

За дверью раздался стук каблучков. Отворила Валя. Пропустив Житкова, она быстро захлопнула дверь.

– Постановление семейного совета: беречь тепло!

– Присоединяюсь! На улице пакостно… – Житков повел носом. – Эге, судя по запаху, Саша прилетел с Черноморья!

В прихожую проникал острый аромат жарящейся баранины.

Валя лукаво улыбнулась:

– Чтобы догадаться об этом, не нужно быть Холмсом. А вот если угадаете, какой сюрприз он привез вам, – получите премию!

– Письмо от Элли?! – радостно воскликнул Житков. – Давайте сразу все: и письмо и премию!

– А вот и не угадали!

– Зато сейчас отгадаю наверняка. – Житков решительно шагнул к кухне, но Валя загородила ему путь.

– Ход закрыт!..

– Саша-то, по крайней мере, дома? – И прежде, чем Валя успела помешать, Житков юркнул в боковую дверь.

Он вбежал в кабинет – там никого не было. Промчался в столовую и дальше, прямо в кухню. На пороге кухни он замер, пораженный, но уже в следующий миг одним прыжком преодолел расстояние от двери до плиты и стиснул в объятиях стоящую около нее раскрасневшуюся Элли.

– Ну, ясно, при таких обстоятельствах о друзьях, конечно, забывают! – послышался насмешливый голос Найденова.

Житков увидел друга, который с аккуратностью, присущей ему во всем, щепал лучину.

Оказалось, что появление Элли было результатом ее встречи с Найденовым на Черном море. Черноморское торговое пароходство, проведав о том, что у Элли имеется штурманское свидетельство, назначило было ее вторым помощником на буксир в одном из южных портов. Нужда в судоводителях была остра. Назначению Элли не помешало даже то, что в ее англо-норвежском жаргоне все еще было маловато русских слов. Только появление Найденова помогло ей вырваться.

– Я не собираюсь сидеть сложа руки, – сказала она Житкову. – Плавать – так с тобой, здесь.

– Это невозможно, дорогая. У нас на кораблях нет женщин.

– Если не на одном с тобой корабле, то хоть на одном море.

– Это другое дело! В этом мы тебе поможем.

– И помогать не нужно. Я уже была на спасательном буксире «Пурга» и завтра же направляюсь туда на работу. На соленой воде всегда найдется местечко тому, у кого в кармане диплом штурмана-спасателя.

– Что верно, то верно, – сказал Найденов. – Даже в этой квартире нужно спасать баранину, про которую все забыли!

– О-о! – Элли бросилась к плите.

– Я так завидую ей, – сказала Валя. – Водить корабли и уметь жарить мясо! А я до сих пор не знаю дороги к плите.

– Гонг к обеду! – крикнула от плиты Элли. – У меня все готово.

– Форма одежды? – спросил Житков, намыливая над раковиной руки.

– Парадная: бушлаты, но без валенок, – сказала Валя. – Это по случаю Сашиного приезда. А завтра можете снова залезать в ваши любимые «обрезки».

– Милый наш Бураго! Я так хорошо понимаю его пристрастие к этим валенкам укороченного образца. Не вылезал бы из них!

– Рано стареете, Паша.

– Во мне есть что-то от Обломова, – сказал Житков.

– Что верно – то верно! – подтвердил Найденов. – Начать с того, что тебе лень почистить бушлат, – и он ткнул пальцем в пятно на одежде Житкова.

Житков потрогал пальцем пятна, покрывавшие полу бушлата, подошел к окну, чтобы лучше разглядеть их, и поманил Найденова.

– А ну-ка, что я тебе покажу…

Он повернул полу бушлата к свету – и пятна исчезли.

Заметив удивление Найденова, Житков повернулся к свету спиной, и пятна снова проступили. Даже на черном сукне бушлата они казались дырами.

– Возился с лаком? – спросил Найденов.

– Эге… загрунтовал новый обтекатель для перископа. Если верить гидродинамикам, то у него настолько правильные обводы, что вода вокруг него кажется почти неподвижной даже на скоростях, значительно превышающих практические. А когда мы окончательно покроем его нашим лаком, самый зоркий глаз не заметит его движения.

– Если бы наш общий друг Кадоган увидел тебя в этом бушлате, он не преминул бы сказать: «Мистер Житков, вы остались с неприбранной головой».

Житков нахмурился. Он поспешно прошел в кабинет и вызвал по телефону начальника малярного цеха.

– Иван Иванович, вы, кажется, были сегодня одеты в комбинезон поверх бушлата, когда крыли лаком деталь номер одиннадцать?

– Совершенно верно, Павел Александрович.

– А тот паренек, что помогал вам?

– Кажется, тоже…

– Так вот, Иван Иванович, благоволите-ка немедленно взять оба эти комбинезона и заприте их до моего прихода.

– Будет исполнено.

Житков не мог отделаться от мысли, что непозволительно опростоволосился: ни в коем случае нельзя было оставлять ни в чьих руках комбинезон с пятнами экспериментального покрытия, служившего грунтом для невидимого лака и тоже обладавшего некоторой степенью «невидимости».

Мысли, одна другой тревожней, не давали ему покоя всю ночь, и, едва дождавшись утра, он простился с Элли, уезжавшей на «Пургу», и помчался в мастерские.

Начальник цеха отпер шкаф и вынул поношенный комбинезон.

– А второй? – встревоженно спросил Житков.

– Когда вы позвонили, ученика уже не было в мастерских. Сейчас мы возьмем у него спецовку.

Он позвонил по телефону.

Прошло несколько минут. Дверь приотворилась, и в нее несмело просунулась вихрастая голова ремесленника. Ученик поглядел на своего начальника, перевел взгляд на Житкова.

– А ну, давай-ка сюда свою спецовку, – сказал Житков.

Паренек протянул изорванную парусиновую робу, покрытую масляными пятнами. Житков схватил ее и принялся тщательно рассматривать.

– Это та самая роба, в которой ты вчера с нами работал? – спросил Житков.

– А то какая ж?..

– А ну, надень.

Ученик нехотя натянул комбинезон. Не спеша подвернул не по росту длинные штанины, закатал рукава.

– Можешь идти, – сказал Житков и сквозь стекла перегородки проводил ученика внимательным взглядом.

– Не та, – уверенно сказал он.

– Если сомневаетесь, я сейчас же проверю, – предложил мастер.

– Нет. Оставьте его пока в покое… Скажите: куда уходят ученики после работы?

– Разве за ними уследишь? Особенно в такое время…

– В такое-то время за ними и нужно следить, как никогда.

Житков взял комбинезон мастера и вышел, стараясь скрыть беспокойство. Он осмотрел хранившийся в запертом помещении свежеокрашенный перископ и пошел к выходу не прямым путем, а через цех, где работали ученики. Проходя мимо белобрысого паренька, как бы невзначай остановился около него, посмотрел, как тот работает, и потом, чтобы что-нибудь сказать, спросил:

– Ботинки-то тебе, похоже, велики, а?

– Спасибо, такие-то достал, а то казенные и вовсе с ног валились, – хмуро ответил паренек.

* * *

Житков ушел из мастерских. Целый день он где-то пропадал. Не пришел ни к обеду, ни к ужину. Появился дома только вечером, усталый, промокший под дождем.

Когда, наконец, они с Найденовым остались один на один, Житков принялся с особенной тщательностью раскуривать трубку и сосредоточенно молчал. Пустив несколько густых клубов дыма, он, наконец, пробормотал:

– Не нравится мне эта история с робой… Я еще раз взял в работу парнишку…

– Ну, и?..

– Темная история!.. Когда он вышел позавчера с завода, к нему подошел какой-то человек и предложил продать комбинезон. Паренек отказался. Тогда тот предложил обмен: роба на ботинки. А у парня бутсы были номера на четыре больше, чем нужно. Просто возмутительно: кто следит за обмундированием ребят?!

– Пожалуй, сейчас нам не до того, – насторожившись, ответил Найденов. – И что же, парень не знает, кто ему предложил эту мену?

– Ясно одно: для предложившего сделка была заведомо невыгодной. Ботинки стоят, примерно, в десять раз дороже старой робы. Мену совершил человек взрослый. Размер ноги – сорок; ступня узкая. Бывший обладатель ботинок пользуется для передвижения велосипедом.

– Даже если это верно, хотя я не уверен в твоем анализе…

– А я уверен.

– …повторяю: даже если это верно, то в городе слишком много велосипедов, чтобы это могло служить сколько-нибудь надежной путеводной звездой…

– Если бы велосипед был обыкновенным, – нетерпеливо перебил Житков. – Но у той машины есть характерная деталь: старомодная педаль – знаешь, такая, в которую нога вдевается?

– Помню, кажется, я когда-то видел такие.

– Вот именно: когда-то!.. Значит, таких велосипедов не так уж много. И значит…

Найденов рассмеялся.

– Ей-ей, ты меня уморишь! Ты что, всерьез решил записаться в доморощенные Холмсы? Это же смешно, Павел!

– Ну да, тебе смешно! Смешно то, что военный секрет оказался похищенным и мне грозят неприятности. Не говоря уже о существе дела. Неужели ты не понимаешь, чем это может быть чревато: тайна покрытия в руках врага!

– Ну, уж сразу и врага! – проговорил Найденов, но в тоне его отчетливо слышалась тревога. – Разумеется, это не может не волновать! Но почему ты решил, что роба непременно попала в руки кого-то, кто специально интересовался злосчастными «пятнами»?

– Если бы «кто-то»!.. Но, кажется, я узнаю здесь руку… нашего старого знакомого. – Житков потянул носом воздух. – Что-то кажется мне, будто пахнет тут капитаном Витемой.

Три велосипеда

Два дня ушли на выяснение того, кому принадлежит велосипед с пружинной педалью.

Таких велосипедов в портовом поселке оказалось три. Обладателем одного из них был молодой инженер тех самых опытных мастерских, где производились работы с составом Житкова. Второй принадлежал продавцу палатки «Металлолом» – тихому, пожилому человеку, день-деньской возившемуся с кучами ржавого железного хлама. Собственницей третьего велосипеда оказалась женщина – молодая учительница музыки. Она уже много лет жила со старушкой-матерью в небольшой даче и каждый день совершала поездки в город, на уроки. Рано утром ее видели идущей к станции. Ровно в семь она шагала от станции к даче, а по воскресеньям совершала по окрестностям прогулки на велосипеде.

По плану, разработанному вместе с органами контрразведки, начали с инженера.

Это был молодой человек, замкнутый и нелюдимый. У него не было друзей, могущих рассказать о его жизни. Все известное о нем укладывалось в графы заводской анкеты, очень длинной, очень подробной, но все же оставшейся всего лишь мертвой бумагой, которая не отвечала ни на один дополнительный вопрос. Попытка Житкова сблизиться с инженером не привела ни к чему, а его замкнутость и обособленность показались подозрительными. Внимание, как магнитом, притягивалось ко всегда запертой комнате инженера, которую тот сам убирал, в которой сам топил печь, – лишь бы никого к себе не впускать.

Житков подумывал о том, чтобы переселиться в комнатку, освободившуюся на днях в той же квартире. Но боязнь раньше времени выдать свой чрезмерный интерес к инженеру заставила отказаться от этой мысли.

Приезжая на завод, Житков мимоходом останавливался и у палатки с вывеской «Металлолом». Однажды, глядя, как приемщик терпеливо копается в куче ржавого хлама, он спросил:

– Давно занимаетесь этим делом?

– Сызмальства, – охотно ответил приемщик. – Начинал с того, что по помойным ямам всякую дрянь искал. Можно сказать – потомственный, почетный старьевщик, хе-хе!..

– Да… – задумчиво протянул Житков. – А одежда-то на вас – не по работе. Не жалко трепать? – спросил он, глядя на опрятное полупальто-сибирку приемщика.

– Привычка – великое дело. Прежде ведь прозодежды и в помине не бывало. От хозяев не давалась. Все, бывало, в своем работали. Вот и привык-с…

– Так-так. Ну, будьте здоровы.

– Наше вам, – приемщик снял потертое кепи.

Через два дня Житков сказал Найденову:

– Завтра переселяюсь в квартиру инженера!

– Если ты его действительно подозреваешь, то это переселение – ошибка. Ты спугнешь его.

– Смертным свойственно совершать ошибки…

– Но умным смертным столь же свойственно воздерживаться от них.

– В ближайший свободный день вы с Валей – у меня на новоселье, – упрямо сказал Житков и быстро вышел.

– Погоди, Павел! – крикнул Найденов, но в прихожей уже хлопнула дверь.

* * *

На второй день соседства Житкова с инженером Найденов навестил друга, ожидая услышать что-нибудь новое. Но Житков говорил о чем угодно, кроме робы. Всякий раз, как Найденов наводил, разговор на эту тему, Житков упорно от нее уходил. Он держал себя с тем особенным, подчеркнутым спокойствием, которым обычно преисполнялся, замечая признаки волнения Найденова.

– Мы сами должны ее найти, либо… – Найденов не договорил.

Житков подошел к висевшему на стенке плащу и, достав из его кармана жестянку с табаком, принялся старательно набивать трубку. Найденов с раздражением следил за его неторопливыми, нарочито спокойными движениями. Набив трубку, Житков тщательно закрыл банку и снова сунул в карман плаща. Закурив, с расстановкой сказал:

– Что ж… поищем! – Подумав, он прибавил: – Идем-ка, провожу тебя до автобуса. Завтра зайду за тобой. Начнем поиски.

Они в потемках побрели к остановке автобуса. Под ногами чавкала грязь поселковой улицы. Дождь наполнял все вокруг монотонным шорохом. Сквозь затемненные окна домов не проникало ни луча света. Друзья то и дело попадали в лужи и чертыхались сквозь зубы. Наконец в темноте послышался железный лязг и частое, как дыхание астматика, сопение старого автобуса. Друзья прибавили шагу. Найденов на ходу вскочил на подножку автобуса.

Житков не спеша побрел домой. Он уж хотел было завернуть в свой переулок, когда негромкие звуки рояля, донесшиеся из-за плотно занавешенных окон углового дома, заставили его замедлить шаги. Житков знал: в этой даче жила учительница музыки. Он поглядел на часы: половина двенадцатого. Подумать только! А ведь каждое утро чуть свет бежит на станцию… Что же она не спит так поздно? Ну, а раз не спит, то, может, не стоит ждать воскресенья, чтобы застать ее дома?

Он осторожно отворил калитку и подошел к дому. В одном из окон, у самого подоконника, был заметен едва уловимый просвет. Житков прильнул к стеклу. То, что он увидел, заставило его сердце забиться сильней.

Дом с музыкой

В комнате, куда смотрел Житков, кроме самой учительницы музыки, были еще двое. Седенькая старушка в чепце и пуховом платке – мать учительницы – сидела возле лампы с вязаньем в руках. Поодаль, у двери, спокойно поглаживая лежащую у него на коленях голову большого датского дога, сидел бородатый человек в расстегнутой тужурке-сибирке. Тут же, возле него, на гвозде висел мокрый плащ.

Дог поднял морду с колен бородача, беспокойно насторожил уши. Приемщик железного лома – это был он – попробовал успокоить собаку, но она рванулась к окну, где стоял Житков. Бородач отворил дверь и вышел из комнаты вместе с догом. Учительница продолжала играть.

Житков отпрянул от окна и взбежал на веранду. Дверь, ведущая с веранды в дом, отворилась, и из нее вырвался огромный пес. Житков ждал, что услышит успокаивающий собаку голос бородача, но вместо этого дверь поспешно захлопнулась. Житков оказался наедине со злобно рычащим догом, которого тщетно пытался унять. Тогда он дернул дверь. Она не поддалась – ее заперли изнутри. Житков постучал. Прошла минута, может быть, две. Дог оглушительно лаял на загнанного в угол Житкова.

Музыка оборвалась. За дверью женский голос спросил:

– Кто там?

Рассыпаясь в извинениях по поводу позднего визита, Житков объяснил, что хотел бы переговорить с учительницей.

Дверь распахнулась. Учительница отозвала собаку, и Житков, не ожидая приглашения, поспешил в темную прихожую.

– Мама так испугалась, что, выпустив Рекса, захлопнула дверь, – проговорила учительница. – Вам нужно было крикнуть – вероятно, вы были в палисаднике?

– Я не успел крикнуть, – сказал Житков. – Я только что вошел в калитку…

Учительница не спешила с приглашением в комнаты.

– Вас удивляет поздний визит? Я шел мимо и услышал, что вы играете… – Житков настойчиво подвигался вперед. – Мне давно хотелось поговорить с вами об уроках музыки. – Он говорил негромко, стараясь уловить какой-нибудь шум в соседних комнатах. Но в доме было тихо.

Из-за двери послышался старческий голос:

– Кто там, Марго?

В полосе света из-за приотворившейся двери показалась старушка.

– Пройдите, – нехотя сказала учительница.

Очутившись в комнате, Житков увидел, что бородатого мужчины в ней уже нет. Исчез и его дождевик. Житков без приглашения снял свой плащ и повесил на тот же гвоздь.

Дог обнюхал полы плаща.

Старушка вернулась к своему креслу у лампы и взяла спицы. Но, когда она снова принялась за вязанье, было заметно, как дрожат ее пальцы.

Житков старался выиграть время. Прежде всего хотелось уяснить, успел ли приемщик уйти другим ходом из дома или скрывался в соседних комнатах?

– Я помешал вам? Пожалуйста, продолжайте играть, – сказал Житков. – Я буду рад послушать.

Учительница села было за рояль, но, словно спохватившись, опустила руки на колени.

– Вы не хотите мне сыграть? – спросил он.

– Я устала, – ответила учительница.

– Ну, пожалуйста, – настаивал Житков. – Окажите уважение гостю, хоть он и незваный.

– Нет, нет! – нервно сказала учительница. – Не просите, я не стану больше играть.

Она была явно взволнована и не умела этого скрыть. «Уж не является ли ее музыка каким-то сигналом? – мелькнула мысль у Житкова. – Сигналом того, например, что незваный гость ушел?»

– Ну, тогда позвольте мне сыграть, – непринужденно сказал Житков. – Прослушайте своего будущего ученика… – И он шагнул к роялю.

Учительница покачала головой.

– Я не смогу с вами заниматься, – сказала она.

Исчезновение бородатого человека и то, что учительница солгала, сказав, будто собаку выпустила ее мать; ее нежелание сыграть и подпустить к роялю Житкова, – все это наводило на мысль, что тут дело неладно.

Дог подошел к двери в соседнюю комнату и, виляя хвостом, стал обнюхивать порог.

Житков понял, что за дверью человек – свой для собаки.

– Рекс, сюда! – повелительно крикнула учительница и поднялась, давая понять, что разговор окончен, Она направилась было к балконной двери, намереваясь выпустить гостя, но Житков решительно подошел к роялю.

Учительница поспешно вернулась, взялась за крышку рояля, несмотря на то, что руки Житкова лежали на клавиатуре.

Не обращая на это внимания, он заиграл. И после первых аккордов какой-то новый, тонкий звук коснулся его слуха.

Житков прервал игру. Тонкое гудение на мгновение одиноко повисло в воздухе и оборвалось.

В доме воцарилась настороженная тишина.

– Прошу вас, не нужно… – растерянно проговорила учительница.

Пытаясь улыбнуться, она подняла на Житкова глаза и не удержалась от испуганного крика: ей в лицо глядело дуло пистолета.

– Без шума, пожалуйста. Садитесь. Руки на клавиши! – тихо скомандовал Житков. – Играйте.

Она склонилась над инструментом, заиграла что-то тягучее, грустное.

– Нет, – остановил ее Житков, – играйте то, что играли до моего прихода!

Она колебалась.

Не спуская с нее глаз, Житков искоса следил и за старухой. Он успел заметить, что та протянула руку к лампе.

– Руки на место, – приказал он старухе и тихо сказал музыкантше: – Считаю до трех…

Она уронила руки на клавиатуру. Инструмент издал громкий нестройный гул. Житков схватил ее за руку, но, прежде чем успел оттолкнуть от рояля, она с силой отбросила из-под себя стул. Стул опрокинулся, одновременно подняв квадрат пола, к которому, видимо, был привинчен. Перед Житковым открылся люк. В то же мгновение свет в комнате погас, – Житков едва успел разглядеть кинувшегося к нему из-за двери бородатого мужчину. Раздалось рычание собаки. Все смешалось в молчаливой борьбе. Слышался стук опрокидываемой мебели, звон разбивающейся посуды.

Житков сопротивлялся отчаянно, и он уже одолевал противника, когда боль в затылке заставила его разжать руки. Он потерял сознание. А еще через минуту, связанный по рукам и ногам, кулем скатился в подполье. Люк захлопнулся.

Очнулся Житков в кромешной темноте. В воздухе стоял характерный запах озона – результат электрических разрядов. В даче, над Житковым, так же, как и в подполье, царила тишина. Но вот над головой послышался скрипучий звук катящейся на колесиках тяжелой мебели. Видимо, передвигали рояль… По шуму наверху Житков старался понять, что же там происходит?

А там шли поспешные сборы. Бородач торопливо оделся и вышел. Учительница музыки укладывала рюкзак. Старуха хлопотала, приготовляя и заворачивая в бумагу бутерброды.

Бородач вернулся, притащив из сарая длинный шланг для поливки сада. Один его конец он прикрепил к водопроводному крану в кухне, другой просунул под крышку люка.

Житков ясно услышал команду:

– Пускайте!

Это был голос Витемы. Житков не мог его не узнать.

Старуха отвернула кран.

* * *

Наутро Найденов напрасно ждал друга. Позвонив в порт и узнав, что Житкова не было и там, Найденов поехал в поселок. Он торопил шофера, словно знал, что Житков нуждается в немедленной помощи. Приближаясь к новому жилищу друга, Найденов еще издали увидел дым над крышами. В лицо пахнуло гарью пожарища, тем особенным смрадом, который издает, сгорая, старое, обжитое жилье человека.

Догорала дача музыкантши. Пожарные поливали из шлангов тлеющие бревна рухнувшей постройки.

Найденов приказал шоферу объехать пожарище другой улицей.

В доме, где жил Житков, ему сказали, что моряка в эту ночь вообще не было.

Странный сигнал

Если ненастной осенней ночью неуютно было в городе и поселке, то еще неуютней чувствовали себя люди на воде. Шквалистый ветер почти горизонтально гнал струи проливного дождя. С шипением разбивались они о поверхность ковша, и вместе с водяной пылью, срываемой ветром с гребешков волн, уносились шквалом и, как дым, стлались над бухтой.

Пронизывающие удары норд-оста прохватывали сквозь бушлат и дождевик. Замполит лодки «ОН-1» капитан-лейтенант Сибирка то и дело выходил на палубу, чтобы встретить запаздывавшего Житкова. Сибирка, как и весь экипаж корабля, знал, как педантически точен во всем командир, и то, что Житков не пришел не только в назначенное время, но и час, и два спустя, беспокоило его.

Он прошелся по отсекам. Всюду царила тишина. Контрольные лампочки едва освещали сложное плетение проволок и патрубков, нагромождение механизмов, заполнявших каждый кубический дюйм пространства в лодке. Машины казались уснувшими умными животными.

Только у радиста горел яркий свет.

Вахтенный радист, старшина второй статьи Кавалеридзе, был погружен в чтение. Сибирка с минуту постоял в дверях рубки, с интересом наблюдая за старшиной. Кавалеридзе увлекся книгой, и, по-видимому, ему не мешало то, что сдвинутые к затылку наушники были полны таинственными шумами: писками, завыванием, вскриками – то басистыми, отрывистыми, то дискантовыми, плачущими, – обычными голосами эфира. Было удивительно, что старшина способен так раздвоить внимание: читая книгу, следить за эфиром.

А в том, что зовы эфира не проходили мимо сознания радиста, Сибирка убедился тут же: старшина оторвался от книги, рука его тронула рычаги настройки. Вот он переключился с приема на передачу, и пальцы быстро застучали ключом. Снова выключил передачу и прислушался. Брови его сдвинулись, лицо стало озабоченным. Радист снял трубку внутреннего телефона и воткнул штепсель коммутатора в гнездо замполита…

– Я здесь, – сказал Сибирка и вошел в рубку. – Что-нибудь для нас?

– Вот, товарищ капитан-лейтенант… Странно… – проговорил старшина, продолжая вслушиваться. – Я отчетливо разобрал наши позывные, а потом пошла какая-то ерунда: «ищите подвал… ищите подвал…» Вот опять: «ищите…» Замолчал… молчит. – Радист снова включил передатчик и застучал ключом. Заверещал разрядник. Запах озона наполнил рубку.

– Слушайте, Кавалеридзе, – сказал Сибирка, – настройте прием так, как еще никогда не настраивали! Ищите сигналы. Слышите? Переберите весь эфир по молекулам, но найдите сигнал. Понятно?

– Ясно, товарищ капитан-лейтенант.

– А когда найдете, запеленгуйте сигнал, хотя бы он длился всего одну секунду. Понятно?

– Ясно, товарищ капитан-лейтенант.

* * *

В эти же минуты на другом конце гавани, у стенки торгового порта, обдаваемый солеными брызгами сердитого шквала, вздрагивал от ударов о кранцы спасательный буксир «Пурга». Сквозь плотно задраенные иллюминаторы не прорывался ни единый луч света, ни один звук, хотя все внутри буксира было залито ярким электричеством и в душном тепле машинного отделения гудели голубые язычки пламени у запальных шаров коломенца.

Когда барометр упал до шестисот сорока, Иван Никитич, капитан «Пурги», отворил дверь своей каютки и крикнул:

– Эй, кто там есть? Вахтенный!.. Послать ко мне первого помощника.

Через минуту у порога капитанской каюты появилась Элли. Брезент плаща стоял коробом и делал ее фигурку толстой и неуклюжей. Капли дождя стекали с козырька фуражки.

– Ну, как у тебя, старуха? – проворчал капитан, но за этой ворчливостью всякий услышал бы скрытую ласку.

– О, все очень хорошо! – На лице Элли появилась горделивая улыбка. – Спасатели всегда в порядке.

– Правильно, старушка. – Иван Никитич положил ей на плечо короткопалую руку. – Этого курса и держись…

Он хотел еще что-то сказать, но отрывистый стук в дверь помешал ему. Радистка Медведь – крошечная хрупкая блондинка с личиком фарфоровой куколки – просунула голову в каюту и тоненьким голоском проговорила:

– Иван Никитич, тут странность какая-то: подают наши позывные и волна наша, – все в полном порядке, а в общем чепуха…

– Первейшая чепуха, товарищ Медведь, то, что вы вместо связного доклада болтаете невесть что. Потрудитесь докладывать порядком: кто радирует, какие дает координаты, о чем просит?

– Да вот в том-то и дело, товарищ капитан, – сразу подтянувшись и обиженно надув губы, сказала радистка. – После верных позывных «Пурги» никакого содержания не последовало. Всего-навсего два слова – и те без всякого смысла: «Ищите подвал».

– Так-так. Всякое видывал, а такую депешу впервой получаю. – Покрутив ус, Иван Никитич приказал радистке: – Вот что, поди-ка ты снова в свою голубятню и послушай. Ежели этот чудак опять нос покажет, ты его сразу на пеленг. Может, что-нибудь и поймем…

– Есть на пеленг, товарищ капитан! – и Медведь выбежала из каюты. Элли пошла за ней.

* * *

В одно и то же время – в два часа семь минут пополуночи – радиорубки «ОН-1» и «Пурги», приняв каждая свои позывные, пущенные в эфир неизвестным корреспондентом, установили по этим сигналам пеленг и приготовились слушать сообщение. Но никакого сообщения не последовало. Передача позывных, затухая, пропала в эфире, как будто отправлявшему их передатчику не хватило энергии.

Радисты в своих рубках – старшина второй статьи Кавалеридзе и маленькая блондинка Медведь – еще долго сидели с наушниками. До звона в ушах прислушивались они к тому, что делается в эфире. Но, увы, ни тому, ни другому не удалось поймать больше ничего, что могло бы дать представление о местонахождении и намерениях странного корреспондента. Так каждый из радистов и доложил своему начальнику: Кавалеридзе – капитан-лейтенанту Сибирке, а Медведь – старпому Глан.

Капитан Сибирка, с разочарованием выслушав радиста, несколько раз перечитал лаконический текст радиограммы и отметку гониометра. Сибирка занес происшествие в вахтенный журнал и попытался отвлечься от назойливых мыслей, занявшись чтением.

А на «Пурге», когда радистка Медведь доложила старпому Глан, что ничего нового о таинственном сигнале не узнала, а пеленг, взятый на него, показал направление на берег, Элли резонно решила, что никакое береговое происшествие не может иметь отношения к спасательному буксиру, и небрежно сунула бумажку с записью в карман дождевика.

На этом и закончилось странствие сигналов, которые на остатках энергии, сохранившейся в аккумуляторе передатчика Витемы, с неимоверным трудом посылал в эфир Житков.

«Ухо Найденова»

Весьма вероятно, что это происшествие, имевшее место на вахтах Элли и Сибирки, и не сыграло бы никакой роли, если бы около полудня следующего дня оба они не приехали в город: Сибирка, обеспокоенный отсутствием своего командира, Элли – чтобы выспаться после тяжелой вахты и повидаться с мужем. Тут они узнали об исчезновении Житкова. Сначала Сибирка, а за ним Элли, боявшаяся, что мужчины поднимут на смех ее женскую мнительность, – рассказали Найденову о сигналах, принятых радиостанциями их кораблей.

Совпадение показалось Найденову странным. По наведенным тотчас справкам выяснилось, что никакой другой корабль в порту таких сигналов не принял. Значит, отправителю были известны позывные только двух судов – «ОН-1» и «Пурги».

Найденов потребовал у Сибирки и Элли данные ночной радиопеленгации. Сибирка тотчас вынул тщательно сложенный листочек и назвал угол, а Элли напрасно рылась в карманах. Лишь после того, как на стол были выложены пудреница, губная помада, два сломанных карандаша, стопочка листков из растрепанного блокнота, несколько старых трамвайных билетов и почтовых квитанций, она вспомнила, что сунула показания гониометра в карман дождевика, а дождевик остался на «Пурге».

Она на память назвала угол.

Найденов нанес на карту точки стояния «ОН-1» и «Пурги» и провел от них прямые пеленгов. Линии пересеклись на территории дачного поселка у порта, неподалеку от дома, где недавно поселился Житков.

Это утвердило Найденова в необходимости немедля восстановить точный угол, засеченный ночью радисткой «Пурги».

– Для этого я должна найти бумажку, оставшуюся в кармане плаща на буксире, – сказала Элли.

Через десять минут все трое сидели в автобусе, натужно и тряско тащившемся к порту.

Увы, поиски на буксире ничего не дали. Были обысканы все карманы, палуба в каюте Элли и в радиорубке, – бумажка исчезла! Найденову пришлось удовлетвориться приблизительными данными.

В поле, ограниченное расходящимися лучами, попали обе точки, казавшиеся Найденову подозрительными: дом, где жил сосед Житкова, инженер из порта, и палатка «Металлолом».

Задача обследования этих строений была несложной. В доме инженера нашелся подвал, заваленный хламом. Осмотр единственного хода в этот подвал показал, что туда давным-давно никто не проникал. Тщательное обследование стен, пола, потолка убедило Найденова, что здесь нет никаких тайников. Пущенное в ход «ухо Найденова» не обнаружило шумов, указывающих на присутствие в районе этого дома тайной радиостанции.

С палаткой «Металлолома» вопрос решался еще проще: как только Элли привезла Найденову от Сибирки известие, что скупщик занят на дворе приемкой изрядной партии железного хлама, Найденов проник в ларек и с полной очевидностью установил, что никакого подвала там вообще нет. «Ухо» подтвердило, что и здесь нет никаких подозрительных шумов.

Близкая к отчаянию, Элли вернулась на «Пургу». Сибирка еще более помрачнел. Найденов собрался было домой, но, проходя мимо полусгоревшего жилища музыкантши, остановился в задумчивости: здесь можно было бы устроить на ночь удобный наблюдательный пункт для «уха». Звуки, порождаемые человеческим жильем, не помешают прибору засечь шум тайной радиостанции, скрывающейся где-то здесь, под землею, если только эта радиостанция не порождена фантазией.

Никем не замеченный, он пробрался на пожарище, нашел за уцелевшей печью укромное местечко, и в тусклом свете сумерек стал устанавливать прибор. Под руку попадался битый кирпич, доски, расщепленные топорами пожарных, обломки домашней утвари.

«Ухо» было установлено, и Найденов заботливо прикрыл его собственной шинелью от начавшего накрапывать дождя. До ночи было далеко, но разве удастся уснуть в одной холодной тужурке? Пускать же прибор в ход раньше, чем поселок заснет, бессмысленно.

По мере того, как шло время, Найденов все чаще поглядывал на часы, а холод все настойчивей забирался под тужурку. К полуночи Найденову пришлось стиснуть зубы, чтобы не выбивать ими частую дробь. Руки настолько застыли, что он сомневался, сумеет ли настроить окоченевшими пальцами прибор. Наконец он включил экранчик. Матовое стекло шкалы отсчетов слабо засветилось. Терпеливо, метр за метром удлиняя фокус аппарата и градус за градусом поворачивая искатель, Найденов обследовал первую четверть. В ней не нашлось ничего, заслуживающего внимания. Напряжение Найденова было при этом так велико, что лоб его, несмотря на холод, покрылся испариной.

Устройство прибора требовало, чтобы перед переключением на вторую четверть круга регулятор длины фокуса перевели в нулевое положение. Едва Найденов сделал это, как на экране появилась ломаная кривая. Значит, источник звука находится в «нулевом» секторе, то есть где-то совсем рядом? Но это показание не могло ввести Найденова в заблуждение: характер кривой был ему слишком хорошо знаком. Кривая была, вероятно, ничем иным, как отражением уловленного прибором тикания карманных часов.

Найденов тщательно обследовал вторую четверть круга, за нею – третью, но когда он снова переводил регулятор через нулевое деление, ему показалось, что кривая, отражающая звуковую волну часового маятника, двоится. Он внимательно присмотрелся. Кривые так близко подходили одна к другой, что сначала он принял их за одну. Потом приписал раздвоение линии неисправности прибора. Однако обследование четвертой четверти тоже не дало ничего, кроме этой странной раздвоенности линии в нулевом положении. Одним словом, во всех положениях контрольной шкалы прибор указывал на присутствие какого-то второго маятника, несинхронного с маятником собственных часов Найденова.

Первым предположением было, что кто-то незаметно прокрался на пожарище и следит за его работой. Найденов зажег карманный фонарь и обвел ярким лучом развалины дачи и садик: никого. Тогда он обошел весь участок, но и там никого не встретил.

Вернувшись к прибору, он снова увидел двоящуюся линию, и тут ему стало окончательно ясно, что источник второго звука находится на расстоянии всего лишь нескольких метров. Возможно ли, что где-то среди утвари, разбросанной под обломками сгоревшего дома, чудом уцелели и продолжают идти чьи-то часы?

Светя карманным фонарем, Найденов принялся рыться в мусоре, перебирать обгорелый хлам. Он не обращал больше внимания на холод и дождь; не думал об израненных пальцах, о брюках, в клочья изорванных на коленях. Под руки попалась красная жестяная коробка. Она показалась знакомой. Конечно же, именно такую, если не именно эту, он видел в руках друга при последнем свидании. Житков держал в ней табак.

Найденов осмотрел землю. В кучке смешанного с грязью пепла, похожего на остатки сгоревшей ткани, он нашел несколько потемневших медных пуговиц – все, что осталось от форменного плаща, в котором Житков провожал его на станцию.

Несколько минут Найденов не двигался. Неужели это все?..

Он достал свои часы, открыл заднюю крышку и остановил маятник. Потом вернулся к «уху» и снова настроил его. Прибор показал лишь одну кривую.

* * *

…Странную картину застали первые лучи солнца на участке сгоревшего дома: краснофлотцы с «ОН-1» под руководством Найденова и Сибирки, ползая на корточках, тщательно осматривали пожарище. К тому времени, когда начали просыпаться первые жители поселка, работа была окончена. Найденов мог с уверенностью сказать, что на поверхности земли никаких часов нет.

А «ухо» упрямо твердило свое: светлый зигзаг дрожал на экране.

– Нужно искать под землей, – сказал Найденов.

Но ни в бывшей кухне дачи, ни в прихожей не было ничего похожего на подполье. Правда, пол средней комнаты, выходящей окнами на веранду, издавал какой-то странный глухой звук, однако люка здесь не было.

Найденов в последний раз окинул взглядом то, что уцелело от обстановки комнаты, задумчиво посмотрел на мрачный остов обгоревшего рояля, и тут взгляд его остановился на массивной задней ножке инструмента. Найденов нагнулся и вдруг, стремительно выпрямившись, приказал краснофлотцам:

– Отодвиньте рояль!

Крепкие руки вцепились в инструмент. Одна ножка отломилась. Рояль сдвинулся и с грустным гулом упал.

Найденов откинул дверцу люка. Почти вровень с полом стояла вода, уже подернутая тонким ледком.

Найденов и Сибирка молча переглянулись.

– Быстро, водолазный прибор! – скомандовал Сибирка.

– Есть водолазный прибор! – ответило сразу несколько голосов, и краснофлотцы наперегонки устремились к порту.

Найденов расхаживал, заложив руки в карманы, чтобы другие не видели, как нервно сжимаются и разжимаются его кулаки.

Сибирка неподвижно стоял над люком, словно боясь неосторожным движением потревожить тусклое зеркало воды.

Ни тот, ни другой не произносили ни слова.

Так прошло полчаса. Принесли водолазную маску и баллон с кислородом.

– Сейчас… водолаз бежит, товарищ капитан…

Но Сибирка словно не слышал. Он молча надел ранец, натянул маску. Нащупал ногой лесенку, ведущую в подвал, и как был – в бушлате, без резинового костюма, – стал спускаться в наполненный водою подвал.

Склонившийся над люком Найденов видел, как мерцал под водою острый луч фонаря. Через несколько минут голова Сибирки показалась над люком. Он скинул маску.

– Никого!

Найденов с облегчением вздохнул. Сибирка понимающе кивнул.

– Я тоже боялся…

И тут раздался возглас старшины-акустика. Пока другие занимались люком, он терпеливо и методически, шаг за шагом, выстукивал пол.

– Есть! – радостно крикнул акустик, поднял руку, требуя тишины, и приник ухом к полу. Его молодое лицо расплылось в радостной улыбке.

– Товарищ подполковник, – сказал он Найденову, – нельзя ли сюда «ухо»?

Найденов поставил прибор и включил экран. Зигзаг, указывающий на близость часов, загорелся ярче прежнего. Линия сделала несколько резких скачков. Снова и снова. Изгибы кривой были причудливы. Глядя на них, акустик полушепотом, словно боясь спугнуть воцарившуюся тишину, читал выстукиваемые кем-то буквы Морзе: «Вода выше пояса…»

Экран погас. Это значило, что стук прекратился.

Сибирка сердито посмотрел на акустика:

– Какое там: «выше пояса»? Я ушел с головой…

Найденов знаком заставил его замолчать: экран опять засветился, и на нем задрожал яркий зигзаг. Акустик прочел:

– «Выше пояса… открыть боковую…»

Найденов и Сибирка переглянулись. Сибирка стал было снова надевать маску, но Найденов решительно сказал.

– Нет, если мы и найдем боковую дверь, то не сможем ее вскрыть, не затопив помещения.

– Значит?..

– Нужно откачать воду из подвала.

Через два часа спустившиеся в подвал Найденов и Сибирка обнаружили в стене дверь, обитую войлоком и железом.

* * *

…Житков сделал несколько глотков кислорода и с загоревшимися, как от вина, глазами – принялся рассказывать о том, как ему удалось освободиться от пут, как он проник из подполья в подземную радиостанцию, как подал оттуда сигналы на «ОН-1» и на «Пургу» и как у него не хватило электроэнергии. Потом рассказал про борьбу с водой, проникавшей в чулан из затопленного подвала.

– Опять рука Витемы, – со слабой улыбкой проговорил Житков. – Так оно и должно было быть. Одно меня удивляет: как он мог оставить то, из-за чего весь сыр-бор загорелся? – с этими словами Житков вытащил из-за пазухи лоскут грязной робы. – Как пить дать – их работа. Но ясно: Витема работал не сам – он бы не бросил. Даже впопыхах. Роба! Ошибки быть не может. И номер и буквы – «РУ». Приятно поглядеть! А то я там, в темноте, просто измучился от любопытства.

– Роба-то роба… – задумчиво проговорил Найденов, – и по всем данным именно та, которую мы искали, но погляди: на ней нет следов лака.

Житков с испугом расправил спецовку: на ней действительно не было «невидимых» пятен, лишь зияли большие дыры.

Глава четырнадцатая. Сигнал бедствия

Вынужденный отдых

Работы по оборудованию «ОН-1» подвигались не слишком быстро, так как оказались сложнее, чем можно было думать. Оставался открытым и вопрос, удалось ли вражеской разведке по похищенным кусочкам робы разгадать, хотя бы частично, тайну лака Бураго – Житкова?

Командование решило все же довести до конца работы на лодке и осуществить на ней второе плавание, уже в боевых условиях.

Как известно, в первую операцию Житков выходил на поверхность с рубкой, обтянутой чехлом. При подогревании электрическим током чехол становился, в известных условиях освещения, почти невидимым. Но опыт показал, что практическое значение такого способа маскировки невелико, не говоря уже о том, что надевание и снимание чехла было сопряжено в боевых условиях со значительными трудностями, а подчас и вовсе невозможно. Да и подогревание ткани требовало большого расхода энергии.

В полупогруженном состоянии, когда приходится беречь каждый ватт электроэнергии, или в условиях позиции, требующей тишины, когда тоже нельзя пользоваться главными машинами, применение чехла было возможно лишь за счет радиуса подводного хода лодки.

Новый лак, приготовленный Валей и Житковым, не требовал подогрева, но его было пока так мало, что едва удалось покрыть перископ и верхнюю часть боевой рубки. Корабль мог лишь, что называется, высунуть нос из воды – не больше. Но, по мнению Житкова, и это могло уже в корне изменить тактику подводного корабля, – особенно в борьбе с конвоями и при форсировании минных полей.

В ближайшем будущем Житкову предстояло доказать свое предположение на деле, а Вале – продолжать работу над лаком, чтобы упростить рецепт и сделать возможным производство лака в промышленном масштабе.

Теперь Житков и Найденов виделись только на лодке. Командир «ОН-1» переселился поближе к кораблю, в порт, и редко бывал в городе. Найденов иногда появлялся на лодке для наблюдения за монтажом нового типа его локатора – прибора, более совершенного, нежели первый образец «уха».

В самый разгар этих работ, задолго до их предполагаемого окончания, Житков и Найденов вдруг получили удивившее их телефонное распоряжение: отправиться в один из пригородных санаториев и отдыхать там две недели, забыв обо всех работах и заданиях.

И вот уже десять дней, как они живут в тихом, уединенном санатории: едят, спят, читают.

Дни стояли на редкость ясные и мягкие, и друзья с особенным удовольствием занимались лыжами. Хрустящий снег легко продавливался. Лыжня была глубокой и гладкой. Молчаливые ели ласково протягивали со всех сторон лапы в толстых снежных рукавицах. Лес по сторонам сливался в зелено-белую стену.

Но сегодня Найденов не получал удовольствия от прогулки. Он шел следом за Житковым с нахмуренными бровями. И эти прогулки, и ежедневный сон вволю, и по-мирному вкусная и обильная еда – все, все представилось ему вдруг недопустимым бегством от войны, от долга офицера. Душа отказывалась мириться с этим отдыхом. Пусть отпуск был предписан командованием; пусть ему и самому вначале показалось, что нет ничего предосудительного в том, чтобы немного отдохнуть, набраться сил, восстановить порядком неизрасходованную нервную энергию. Но достаточно! Хватит! Сегодня же нужно вернуться в город.

Задумавшись, он едва не налетел на Житкова, внезапно затормозившего у крутого обрыва, с которого они обычно прыгали.

– Кто первый? – весело крикнул Житков.

Найденов решительно воткнул палки в снег.

– Довольно!

– Заслаб, старик?

– Пора, Паша, кончать.

– Что?

– Наотдыхались! Сегодня же складываю чемодан.

– Послушай, Саша… – Житков тоже воткнул палки, сбросил варежки и полез за трубкой. – Где твоя хваленая дисциплинированность? Приказано: отдыхать две недели. Так?

Найденов не ответил.

Вернувшись с прогулки в санаторий, друзья с аппетитом пообедали и завалились спать.

Сон их был так крепок, что никто не услышал осторожного стука в дверь. Так и не дождавшись ответа, стучавший вошел в комнату. С минуту он глядел на спящих, потом шагнул к Житкову, тронул его за плечо. Житков поднялся и удивленно посмотрел на незнакомца.

– Вас просят прибыть, – сказал тот и, склонившись над самой кроватью, что-то прошептал.

– Меня одного?

– И подполковника тоже. Машина у подъезда.

Смеркалось. Большая легковая машина с опущенными шторами промчалась по лесной дороге, вылетела на шоссе и понеслась к городу. Темный силуэт ее, как видение, мелькал мимо обгоняемых машин.

В список мертвецов!

Скрипнув тормозами, автомобиль остановился у темного подъезда. Молчаливый спутник Житкова и Найденова собственным ключом отворил дверь, жестом предложил раздеться.

Когда Найденов и Житков повесили шинели и пригладили перед зеркалом волосы, им так же молча указали на внутреннюю дверь. Они вошли и остались одни.

Комната тонула в полумраке. Единственная лампа под абажуром стояла на столике перед камином… За решеткой уютно догорали поленья.

Следуя правилу никогда ничему не удивляться, Житков уселся в кресло перед камином, набил трубку и закурил.

Найденов неслышно шагал по большому мягкому ковру.

Несмотря на царящую вокруг тишину, они не слышали, как отворилась дверь. Девушка в белом фартучке внесла поднос. Поставила на столик два стакана чаю, вазочку с печеньем, большую коробку папирос и, даже мельком не взглянув на гостей, словно в комнате вовсе никого не было, бесшумно исчезла.

Помешивая чай, Найденов стал просматривать английские газеты, лежащие на мраморной доске камина.

В соседней комнате басисто пробили старинные куранты.

Найденов глянул на Житкова. Тот сидел, упершись ногами в каминную решетку, и, блаженно щурясь, пускал дым.

Снова неслышно растворилась дверь. Девушка бессловесным видением скользнула к столику и заменила пустые стаканы новыми. Но на этот раз появился и третий стакан. Найденов заметил, что чай в нем очень крепкий, почти черный. На блюдечке около этого стакана лежал ломтик лимона и несколько мелко наколотых кусочков сахару.

Пригнувшись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, в комнату вошел человек огромного роста в форме вице-адмирала. Это был бывший матрос Тарас Иванович Ноздра.

Несмотря на серебро седины в волосах, лицо Ноздры сверкало румянцем здоровья, неувядающая сила ощущалась в каждом движении большого тела. Свободны, уверенны были жесты.

– Здравствуйте! А ну, покажитесь! – глубоким басом сказал вице-адмирал.

Отечески ласковым, хотя и грубоватым движением он привлек к себе молодых людей и окинул их с ног до головы внимательным взглядом.

– Как будто в порядке? Прежде всего, похвалю обоих. Так и должен вести себя наш брат. Пока не уверен, где ты и с кем имеешь дело, лучше не говорить даже о пустяках. Молчание – всегда золото, а в нашем деле оно – бриллиант. Так-то… – Ноздра взял ломтик лимона, осторожно опустил его в стакан. Потом быстрым движением бросил в рот кусочек сахару и отхлебнул чай.

– Вот, поди ж ты, не могу отвыкнуть: люблю вприкуску. Приучили воры-баталеры царский сахар экономить. Тоже школа своего рода. Уж и поругивали мы, бывало, свою матросскую лямку, а вот горжусь ею сейчас. И самое-то слово «матрос» пишу в биографии, как, наверно, раньше какой-нибудь князек свои титулы выводил.

Легко, словно венский стул, он поднял тяжелое кожаное кресло и перенес к камину.

– Нуте-ка, придвиньтесь… Хотите еще чаю?.. Нет? Напрасно. Полезный напиток. Китайцы – мудрецы.

Ноздра с видимым удовольствием допил свой стакан. На лицо его падали алые блики огня. Несколько мгновений он молча глядел на пробегающие по тлеющим поленьям искры, на мерцающие уголья, потом негромко сказал:

– Коротко: в губе Тихой грузятся союзные транспорты. Погрузка происходит нормально, но примерно на траверзе мыса Моржового вот уже во втором караване одно или два судна взлетают на воздух. Трудно предположить, чтобы противник мог систематически минировать эту узкость. Против его воздушных заградителей приняты надежные меры, а надводным его кораблям и вовсе хода нет. Если бы работал подводный минзаг, траление все равно расчищало бы проход каравану. Остается предположить одно: подлодка умудряется проникать сквозь заграждение и, оставаясь невидимой для охотников, торпедировать транспорты. Дело происходит в светлое время суток. Отсюда вывод: лодка остается невидимой средь бела дня… – внушительно подчеркнул Ноздра. – Как по-вашему, что это значит?

Он выжидательно умолк, но, видя, что друзья недоуменно молчат, сказал:

– Уж не является ли эта невидимость фрицев плодом того, что им удалось выкрасть кусочек твоей робы, а?.. – Ноздра посмотрел в глаза Житкову. – Ну?

Житков продолжал удрученно молчать.

– Вы должны дать мне ответ, и как можно скорее: в чем тут дело? Ясно? – Ноздра встал, сделал несколько шагов по комнате и остановился перед друзьями, также вскочившими со своих мест. – Мы уже договорились с союзным командованием: кто-нибудь из вас или вы оба пойдете на судах каравана из Тихой. Ежели речь идет о невидимой немецкой лодке, – вам и книги в руки: нужно ее увидеть, а еще лучше – изловить.

Заметив, что Житков в смущении зажимает пальцем дымящуюся трубку, Ноздра коротко сказал:

– Кури! – и помолчав, задумчиво продолжил: – Одно для меня ясно: тут действует опытный враг. Нужно прижать ему хвост. – И, обернувшись к Найденову: – Вот где сгодится твой локатор.

Найденов спросил:

– Когда можно приступать?

Вместо ответа Ноздра нажал кнопку звонка и сказал появившейся на пороге молчаливой горничной:

– Ужин на троих. Гостям по стопке, а мне, пожалуйста, стакан чаю, да покрепче. Пока соберут на стол, – снова обратился он к морякам, – закончим деловую часть: по сведениям милиции нынче ночью на дороге из города в санаторий произошла автомобильная катастрофа. Номера машины так и не нашли – все разбито вдребезги. Тела двоих ехавших – неузнаваемы. Нас это даже устраивает. Давайте считать, что убитые – это вы.

– Но вы же сказали, что нам придется заняться расследованием взрывов кораблей и невидимой немецкой лодкой! – не удержался Житков.

Ноздра строго взглянул на него:

– Именно потому-то вам и полезно сегодня отправиться в гости к предкам…

* * *

За темными силуэтами портовых построек уже серел рассвет, когда Житков и Найденов пересели из автомобиля на катер. Не задавая им ни единого вопроса, стоявший в рубке лейтенант двинул ручку машинного телеграфа. Краснофлотцы сбросили швартовы с кнехтов и подняли покрытые ледяной корочкой кранцы. Хрустя форштевнем о прозрачное сало первого ледка, катер отвалил от стенки.

Стоя у иллюминатора тесной каютки, друзья вглядывались в серую панораму порта, словно надеялись за его неуклюжими строениями увидеть город: просторный проспект, знакомый дом с колоннами…

Достав трубку, Житков набил ее и с удовольствием затянулся.

Найденов с отвращением разогнал рукой дым и лениво проговорил:

– Может быть, соснуть, а?

Кто хочет быть кормом для рыбы?

Море было серо-синим, почти черным. Ветер не тревожил его поверхность, но пологие размашистые валы зыби, рожденные невесть в какой дали, шли навстречу судну. Несмотря на позднее время года, поверхность моря в этих северных широтах была еще свободна от льда. Насколько хватало глаз, не было видно ничего, кроме глянцевитой поверхности воды, прорезанной отблеском бледного солнца, повисшего над самым горизонтом. Лучистая полоса встала как раз по следу «Марии-Глории». Заплетающийся косицей бурун казался потоком подернутого желтизной серебра, лениво растекающегося навстречу неторопливым волнам зыби.

«Мария-Глория» сидела низко. Она была в полном грузу и шла с той размеренной деловитостью, с какой обычно ходят купцы в конвоях. «Мария-Глория» была старым кораблем. Ее широкий корпус не отличался ни стройностью линий, ни свежестью окраски. Относительную яркость краска сохранила только на больших транспарантах с цветами Британии, украшавших оба борта старушки «Марии». На флагштоке не было флага – шкипер был бережлив.

Дверь капитанского салона, выходившая в ходовую рубку, была отворена, и через плечо рулевого виднелся бак, нос и расстилавшееся до самого горизонта мерно дышащее море. Если бы не силуэты таких же купцов, как «Мария-Глория», дымивших справа и слева от нее, по носу и за кормой, да не стройные контуры рыскающих вокруг корветов и охотников сопровождения, можно было бы и вовсе забыть о войне. Рулевой изредка, словно нехотя, перебирал несколько спиц штурвала и снова застывал неподвижно. Его взгляд был мечтательно устремлен вдаль – туда, где вот уже столько дней не показывалось ничего, кроме моря и неба, неба и моря, сливающихся в одну туманную сероватую дымку. За этой дымкой лежала цель плавания – Россия.

В салоне шкипер и первый штурман не спеша перебрасывались словами.

– Будь я проклят, сэр, если еще раз выйду из порта, прежде чем кончится вся эта чертовщина, – ворчливо произнес штурман, неповоротливый толстяк, с рыжим пухом на маленьком, похожем на грушу черепе.

Его собеседник – шкипер, высокий тощий человек с красным лицом и головой, покрытой щетиной седого бобрика, – выколотил трубку:

– Будущность наших детей зависит от того, как мы будем плавать, Майлс, – сказал он.

– Могу вас уверить, сэр, что для ваших детей было бы куда полезней, если бы вы забрали свой пай из столь ненадежного предприятия, как пароходство. В наше чертово время всякое судно – фугас…

– Мы с вами не поймем друг друга, – грустно сказал шкипер. – Моряк должен верить в бога и гордиться своим флагом, своим судном и собой. А вы? Во что вы верите, чем гордитесь?

– Честное слово, сэр, верю! – штурман ударил себя в грудь. – Как в самого себя…

– Разве только в деньги?

– Как вы угадали мои мысли, сэр? В деньгах все дело…

– А для меня – все в этом судне. Двадцать лет я на «Марии». Это половина вашей жизни, Майлс.

– С меня хватило бы и одной двадцатой, сэр. Как только вернусь из рейса – на берег! Нет, нет, это развлечение не для моих нервов. Как вы думаете, Бэр?

С этими словами штурман обернулся в глубь салона. Там, развалясь в качалке и положив ногу на ногу, сидел суперкарго «Марии» – худощавый человек, выше среднего роста, возраста которого штурман не мог угадать, пока не заглянул в судовую роль. Штурман никогда прежде не видел этого человека; это был первый рейс, в котором они оказались вместе. Но все внутри штурмана инстинктивно настораживалось, стоило ему почувствовать на себе взгляд суперкарго.

Штурман – в который раз! – пригляделся к Бэру. Первое, что в нем бросалось в глаза, были большие темные очки. Они резко контрастировали с белой до прозрачности кожей лица. Упершись ногою в пол, Бэр удерживал качалку, чтобы она не двигалась в такт покачиваниям судна. Когда Майлс его окликнул, Бэр не спеша поднялся и прошелся по салону.

– За весь рейс мы и двух раз не слышали вашего голоса, Бэр, – сказал штурман.

– Если вам так уж хочется знать мое мнение, господа, то скажу: истина лежит между вами. Вы, мистер Майлс, не правы: Англия не позволит вам уйти на берег и усесться перед камином. Ей нужны моряки. Но и вы, сэр, тоже не правы. Всякий мужчина, если он действительно мужчина, гордится профессией моряка. Что верно, то верно. Но плох моряк, позволяющий сухопутным крысам командовать собою.

– Что вы хотите сказать? – сдвинув брови, спросил шкипер.

– Моряк вашего класса, сэр, заслуживает того, чтобы работать на себя, а не на директоров «Ист-шиппинг», греющихся под боком у своих жен.

– Не всякий моряк распоряжается своею судьбой, – сказал шкипер.

Бэр медленно провел рукою перед своим лицом, и его тонкие ноздри втянули голубую струйку дыма, стлавшуюся за сигарой.

– Но всякий может попытаться переменить судьбу, если она его не устраивает, – сказал Бэр. – Сомневаюсь, сэр, чтобы человека, у которого в порядке мыслительные способности, могла устроить перспектива подорваться на немецкой мине.

– Что я говорил?! – воскликнул штурман.

– Может быть, в ваших словах и есть доля правды, – произнес шкипер. – В мои годы, конечно, пора уже перестать рисковать головой на каждой миле. Но не кажется ли вам, Бэр, что мы переживаем особенное время: война! Это, знаете ли, обязывает. – И шкипер повторил: – Да, обязывает всякого, кто считает себя джентльменом. Над каждым из нас развевается флаг его страны. И я бы не хотел, чтобы флаг святого Георга когда-нибудь пожалел о том, что развевался над моею головой.

– Если вы позволите мне когда-нибудь вернуться к этой теме, сэр, мы, может быть, кое-что для вас и придумаем, – загадочно произнес Бэр и указал сигарой через плечо рулевого. – Не кажется ли вам, мистер Майлс, что это уже Моржовый?

Майлс подошел к двери. Действительно, по носу, на несколько румбов вправо, показался пик мыса Моржового. Облитый последними лучами погружающегося в море солнца, он торчал из воды, как золотая игла.

Старый шкипер с нескрываемым восхищением смотрел на эту иглу. Без пальто и шапки, в одном свитере, он вышел на мостик и подставил красное лицо тянувшемуся от земли легкому ветерку.

– Нет, как хотите, – сказал он вышедшему следом за ним суперкарго, – нужно ничего не понимать в жизни, чтобы променять на что-либо другое нашу профессию. Знаете ли, когда подходишь к земле… – он умолк, заправляя в трубку щепотку крепкого черного табаку. – Что я хотел сказать? Ах, да!.. Подходы к каждому порту чем-нибудь замечательны, где бы он ни был расположен – от Исландии до мыса Горн. Вам никогда не доводилось входить в Золотые ворота? Тогда вы не в состоянии и представить себе этой картины. Ну, а как появляется из воды голова Свободы, а? Это тоже чего-нибудь стоит, хотя совсем уже в другом роде. Но самое, может быть, прекрасное, что мне пришлось когда-либо видеть, – это Рубини Рок, на Франце. Ни с чем нельзя сравнивать. Хотя, должен вам сказать, вот этот Моржовый мало чем уступает Рубини. Посмотрите: создатель не пожалел золота! Я даже не знаю, когда этот мыс красивей: тогда ли, когда возникает из черного, как теперь, моря, или когда вокруг него простирается бесконечная пустыня льда. Он всегда горит, словно гигантская призма из хрусталя, наполненная старым портвейном…

– Я больше всего на свете люблю вермут, сэр…

– Вермут и мясные консервы? – бросил от стола с картами штурман.

– Консервы – специальность нашей фирмы. Меня это мало касается, – усмехнулся Бэр.

Шкипер ткнул трубкой в сторону все увеличивающейся скалы.

– Но как бы это ни было красиво, даже тут я не хотел бы взлететь на воздух.

Шкипер повернулся и пошел к себе. Мимоходом глянул через плечо штурмана на прокладку, которую тот делал на карте.

– Последите за сигналами флагмана, Майлс. Нет никакого смысла идти на дно теперь, когда рейс проделан так хорошо.

– Будьте спокойны, сэр: я слишком дорожу собственным мясом.

– Ваше мясо – ваше частное дело, Майлс. А мне дорога «Мария-Глория». Глядите в оба, прошу вас.

– Слушаю, сэр.

Оставшись один на мостике, суперкарго Бэр довольно долго прохаживался, докуривая сигару. Закончив прокладку, к нему вышел Майлс. Он тоже прошелся разок-другой вдоль мостика. Его голова в потрепанной синей фуражке едва возвышалась над брезентовым фартуком поручней. Указывая на золотую иглу мыса, штурман сказал:

– Черт бы его побрал вместе со всеми его красотами! Второй раз я подхожу к этой дурацкой башне, и душа моя переселяется в пятки.

Бэр сошел к самому концу мостика, висящему над водой, и, делая вид, будто любуется морем, негромко произнес:

– Мистер Майлс!

Штурман подошел.

– Да?

– Когда мы будем в Тихой?

– Часов шесть хода.

– Вы хорошо сделаете, если через полчасика заглянете ко мне в каюту.

– Хотите предложить мне стакан вермута?

– Мое предложение раз навсегда избавит вас от риска стать пищей для рыбы.

– Изображаете доброго рождественского дедушку, мистер Бэр?

– Совершенно серьезно, Майлс. Через полчаса у меня в каюте.

Бэр швырнул за борт окурок сигары и, не заходя в рубку, спустился с мостика.

Суперкарго «Марии-Глории»

До времени, назначенного Бэром, оставалось еще несколько минут, когда Майлс явился к нему в каюту. Штурман топтался у пирога, потирая руки, и заискивающе улыбался, глядя в спину Бэру. Не оборачиваясь, суперкарго бросил:

– Заприте дверь.

Только когда Майлс исполнил его приказание, Бэр всем телом резко повернулся к вошедшему и уставился на него немигающим взглядом серых, холодных глаз. Майлс впервые увидел эти глаза, не прикрытые очками. Он почувствовал, как противный холодок бессознательного страха медленно спускается от затылка по позвонкам. Странная слабость появилась в ногах.

– Сядьте, – сказал Бэр.

Майлс послушно сел и опустил глаза.

– Я не шутил, говоря, что избавлю вас от необходимости плавать, да и вообще служить, – тихо произнес Бэр. – Но для этого вы должны выполнить долг, возлагаемый на вас отечеством.

– Я и так служу Англии, чем могу, – проворчал штурман.

– Речь идет не об Англии, Майлс: я говорю о вашем настоящем отечестве – о Германии. Ваша мать – немка. Немецкая кровь течет в ваших жилах.

Пальцы штурмана впились в подлокотники кресла. Взгляд расширенных глаз был устремлен на Бэра. Майлс хотел заговорить и не мог: комок стоял у него в горле. А Бэр, не повышая голоса, продолжал:

– Это обязывает. К тому же, если вы будете благоразумным, то раз навсегда избавитесь от необходимости служить. Солидный чек на любой из банков Англии обеспечит вам спокойную жизнь: камин, подогретые туфли и теплую жену… Ну?

– Что для этого нужно? – с трудом выговорил штурман.

– Пустяки, Майлс, сущие пустяки… Видите вот это? – Бэр взял со стола жестянку. Это была обыкновенная коробка со свиным фаршем, какими были набиты трюмы «Марии-Глории».

– Ва… ва… ши консервы? – заикаясь пролепетал Майлс. – Не выношу свиного фарша.

– Я и не собираюсь кормить вас им. Вы получите от меня несколько таких банок. В Тихой я укажу вам судно, на которое вам нужно будет проникнуть, когда оно будет грузиться русской рудой или лесом в обратный рейс. Перед бункеровкой вы положите по одной банке в каждую угольную яму, на самое дно. Запомните, на самое дно, под уголь, так, чтобы ни один дурак не мог до них случайно докопаться.

– Какое мне дело до бункеровки чужих судов? Зачем я на них пойду?

– Придется пошевелить мозгами, Майлс: придумать предлог. Вы английский моряк, вам не трудно будет…

– Но я должен знать, что в этих банках.

– Готов удовлетворить ваше любопытство, чтобы вы отдавали себе отчет в своих действиях. Все очень просто: коробка разделена надвое тонкой медной переборочкой. Одно отделение заполнено пикриновой кислотой, другое – серной. Толщина медной перегородки такова, что через определенное время медь будет съедена и обе кислоты придут в соприкосновение. Если бы вы помнили курс физики, то поняли бы, что в момент соприкосновения кислот снаряд должен загореться. Его положительное свойство заключается в том, что он горит совершенно бесшумно, развивая высокую температуру. Языки пламени длиною до тридцати сантиметров бьют из обоих донышек коробки. Последствия этого физического эксперимента, происходящего в глубине угольной ямы или в грузовом трюме, понятны. Но не бойтесь – решительно никаких следов прибора не будет найдено даже в том случае, если пожар удастся потушить: корпус банки сделан из легкоплавкого металла.

Майлс сидел бледный, умоляющее протягивая к Бэру трясущиеся руки.

– Нет, нет, мистер Бэр, этого я не могу… не могу… не могу… – Казалось, он потерял способность говорить что-нибудь, кроме этих слов: «Не могу… не могу…»

– Вы это сделаете, Майлс, – повелительно и спокойно произнес Бэр.

– Нет… нет… Вы не можете меня заставить. Не можете, не можете, – растерянно твердил штурман. И вдруг встрепенувшись: – Я сейчас же заявлю обо всем капитану. Вы немец, вы немецкий диверсант, вы шпион. О, я знаю, что мне делать! – Он вскочил и бросился к двери, но рука Бэра вцепилась штурману в воротник, и он упал обратно в кресло.

– Слушайте, вы! – голос Бэра звучал так, что Майлс испуганно втянул голову в плечи. – Вглядитесь внимательно. Это должно быть вам знакомо.

Штурман несколько мгновений растерянно глядел на конверт, который держал перед его лицом Бэр, потом быстро протянул руку в попытке схватить его.

Бэр отстранил руку Майлса.

– Узнали? Вы, правда, не подозревали, что это письмо предназначено мне, но вам не пятнадцать лет: вы не могли не понимать, что когда вам предлагали за передачу письма тридцать фунтов только ради того, чтобы письмо миновало военную цензуру, – это не было случайностью. Речь, очевидно, шла не о любовной записке. А получение тридцати фунтов вы любезно подтвердили распиской и даже не поленились указать в ней, кому письмо адресовано. Это было неосторожно, милый Майлс. Впредь этого не делайте. Беда в том, что обозначенное на конверте лицо известно британской контрразведке. Это немецкий агент, и теперь он уже сидит, где следует. Таким образом, ваша связь с немецкой разведкой установлена. Стоит вам причинить мне малейшую неприятность, и вся эта история станет известна властям. Вам останется только выбирать между советским военным трибуналом и королевским судом. О результатах можете судить по тому, что доставленное вами письмо дало немцам возможность пустить ко дну несколько советских и английских транспортов. Что же касается вашего покорного слуги, то лишь благодаря вашей услуге я не сижу в английской тюрьме. А теперь, – Бэр сделал паузу, – отправляйтесь к себе и можете подумать над выбором. Было бы бесполезно угрожать мне выдачей. Ваша болтливость опасна вам больше, чем мне.

Когда Майлс, пошатываясь, шел к двери, Бэр сказал ему вслед:

– Едва не забыл, а при вашем слабом характере это может иметь значение: я избавлю вас от необходимости идти обратным рейсом на «Марии». Возьмите же коробки…

– Но… вы разрешили мне подумать…

– С этим свиным фаршем в карманах вам будет легче сделать правильный выбор.

Майлс дрожащими руками взял коробки.

Суперкарго проводил его долгим внимательным взглядом, таким внимательным, что, уже взявшись было за ручку двери, Майлс оглянулся, словно его окликнули. При этом он споткнулся о комингс, чертыхнулся и поспешно захлопнул за собою дверь.

Суперкарго тихо рассмеялся ему вслед, уселся в кресло и достал из стола небольшую книжку в переплете из красного сафьяна. Полистав ее, он негромко прочел по-немецки:

Мир я сравнил бы с шахматной доской: То день, то ночь… А пешки – мы с тобой: Подвигают, притиснут – и побили, И в темный ящик сунут на покой.

Мистер Бэр приходит в хорошее настроение

«Мария-Глория» закончила разгрузку. Суперкарго Бэр тщательно рассортировал очищенные коносаменты: все сошлось точно – ящик в ящик, унция в унцию. Бэр сколол документы, разложил по конвертам, надписал каждый из них и уложил в ящик стола.

Закончив работу, он откинулся в кресле и закурил. Когда серый столбик пепла стал в полсигары, Бэр тряхнул головой, словно отгоняя одолевавшие его блаженные видения, обулся, вышел. Дойдя до каюты первого штурмана, негромко стукнул в дверь и, не ожидая разрешения, вошел.

Майлс лежал в койке. При входе Бэра он отвернулся к переборке.

– Все еще дуетесь? – спросил Бэр, запирая дверь, и опустился в кресло около койки. – Покажитесь-ка.

Майлс нехотя повернулся на другой бок. Лицо его исказилось гримасой страдания.

– Ну-ну, без глупостей, – проговорил Бэр.

– Страшно подумать, что будет, если русские нападут на наш след.

– Пока вы будете вести себя так, как приказываю я, вашим шейным позвонкам ничто не угрожает.

– Мистер Бэр, – штурман умоляюще сложил руки. – Ведь банки нужно класть в бункера «Марии». Мистер Бэр, сделайте так, чтобы меня списали… Вы же видите, я совершенно болен. Мне нужна хорошая лечебница.

– Как только вы положите «консервы» куда следует…

– Хоть сегодня же ночью…

– Чтобы какой-нибудь идиот увидел их прежде, чем они будут засыпаны толстым слоем угля? Нет, Майлс, я уже сказал: вам придется провести бункеровку по всем правилам. Впрочем… – Бэр на минуту задумался. – Вы знаете, что «Марию» будут грузить пенькой?

– Когда я думаю о соседстве пеньки и ваших «консервов»…

– Вас не будет на «Марии».

– А на каком судне я вернусь домой?

– Домой?.. Вы останетесь пока здесь, в портовом госпитале Тихой.

Майлс рванулся было с койки, но тут же со стоном упал обратно.

– Нет, нет, – слезливо забормотал он, – все, что хотите, только не это. Я боюсь русских!

– Пока вы больны, вас подержат в госпитале. Потом, когда выздоровеете, то отлично сможете побывать на двух-трех из приходящих сюда английских и американских судов и оставить им на память еще несколько банок моего фарша.

– Ни за что! Ни за что на свете! Я не притронусь больше к вашим жестянкам.

Бэр, не слушая, говорил свое:

– Через два дня вы должны быть на ногах. Если «Мария» примет пеньку, то вы сможете, даже не ожидая бункеровки, положить банки в грузовые трюмы. По два-три снаряда в каждый трюм – совершенно достаточно.

В каюте наступило молчание. Негромко хныкал штурман, делая вид, будто корчится от боли в животе.

С палубы доносился шум, сопутствующий приготовлениям к погрузочным операциям. Машинисты проверяли лязгающие шестернями лебедки, скрипели стрелы, шуршали по палубе расправляемые сетки.

Бэр небрежно кивнул Майлсу и покинул каюту.

Поднявшись по главному трапу, он осторожно выглянул на верхнюю палубу. Стрелы приняли уже первые партии груза, и русские грузчики спускали их в трюмы английским матросам. Этот товар не касался Бэра. Русские поставщики дадут своего человека для его сопровождения и сдачи в английском порту.

Прислонившись к притолоке полуотворенной двери, с сигарой в зубах и со скрещенными на груди руками, мистер Бэр наблюдал происходящее. Его внимание привлекали не механизмы, наполнявшие шумом палубу, не тугие тюки советской пеньки, – суперкарго пристально вглядывался в лица грузчиков.

Вот взор Бэра задержался на коренастом, необыкновенно плотном человеке с окладистой бородой. Увидев его, суперкарго притворил дверь, быстро перешел на противоположный борт, обогнул надстройку и приблизился к люку, в который сбрасывали хлопок. С видом праздного наблюдателя он подошел к бригадиру, считавшему тюки, и протянул ему пачку сигарет.

– Угощайтесь, пожалуйста, – сказал он довольно чисто по-русски.

– Не палим.

Старый грузчик подвел к трюму сеть, наполненную тюками.

– Отмечай, бригадир, – прохрипел он простуженным басом.

Суперкарго обернулся к грузчику:

– Закурите?

– «Верблюда» вашего? – спросил грузчик. – Что ж, «верблюд» – тоже папироса. Возьму, но не иначе, как в обмен на наши, советские. – Он вытащил из кармана запечатанную пачку «Беломора».

– О, русские папиросы! – И тонкие пальцы Бэра жадно схватили пачку.

Через минуту, небрежно насвистывая, Бэр вошел к себе в каюту. Но как только он переступил ее порог и затворил за собой дверь, от его непринужденности не осталось и следа. Он высыпал на стол полученные от грузчика папиросы и принялся внимательно исследовать их. Лезвием безопасной бритвы он осторожно срезал папиросную бумагу с каждой гильзы, и через несколько минут перед ним лежали двадцать пять тщательно расправленных, прижатых прессом кусочков прозрачной бумаги. Разложив их в определенном, одному ему понятном порядке, он вооружился лупой. Предметом его изучения были едва заметные водяные знаки на папиросной бумаге. Потом, скомкав бумажки, он бросил их в пепельницу и поджег. Туда же попали картонные мундштуки и упаковка.

«У старика, очевидно, не в порядке нервы, иначе он не дал бы мне такого дурацкого совета… Немедленно уезжать?! Не сделав дела, не покончив с Найденовым и Житковым? Нет! Юстус со мной, и если это еще не все, то во всяком случае – много. А что касается его страхов, то это все пустяки. Я не уйду отсюда. Никто лучше Мейнеша не сумеет присмотреть на берегу за истерическим кретином Майлсом. А если у штурмана будут слишком дрожать руки, мы уберем его ко всем чертям и сделаем это чисто».

Бэр отворил иллюминатор.

– Оп-ля! – он высыпал за борт пепел, оставшийся от сожженной пачки папирос и отправился к Майлсу.

Когда он вошел, тот посмотрел с удивлением: впервые за все плавание он видел на лице суперкарго нечто вроде улыбки.

– Благодарите бога и меня, Майлс, и… живо одевайтесь.

Выражение удивления сменилось у штурмана испугом:

– Вы же сказали: два дня, мистер Бэр!

– Через полчаса вы возьмете на себя руководство погрузкой. Пенька, мистер Майлс, пенька! Моряк должен понимать, что это значит. Вам никогда не доводилось видеть пожар на складе пеньки? Нет? Много потеряли. Зрелище, достойное голливудского боевика. Прибавим к нему открытое море, хороший ветер, раздувающий пламя до марса, колокол тревоги, вой сирены, ракеты, взлетающие к небу!.. Ого, тут даже наш старый адепт высокой миссии моряка – шкипер, – и тот забудет о своем британском боге и в ночных туфлях поспешит к спасательному боту. А в днище спасательных шлюпок… дыры. – И чтобы попугать Майлса, Бэр повторил, хотя сам не верил в то, что это удастся: – Дыры… В днищах всех спасательных судов «Марии»!

– Ах, боже мой, делайте что хотите!

– Не стройте дурачка, Майлс! Прежде, чем покинуть «Марию», вы позаботитесь об этих дырах.

– Мистер Бэр… мои товарищи…

– Ах, Майлс! О таких тонкостях нужно было думать раньше. Время действовать. Если прежде я думал об этом задании лишь как о попутном, то теперь оно становится для меня основным. Ради того, чтобы отправить к праотцам моего русского коллегу, который пойдет на «Марии» в обратный рейс, я готов пустить ко дну целый караван. Если мои подозрения верны, мы имеем шанс избавиться от одного из наиболее насоливших мне людей. Если я буду знать, что с ним покончено… О, тогда… Тогда, может быть, и вам не придется оставаться в Тихой!

– Нет, нет, я лучше останусь здесь! Я уже подумал.

– Об этом я подумаю, Майлс.

Свидание на пристани

На следующее утро советский агент, назначенный для сопровождения груза пеньки, представился капитану «Марии-Глории». Шкипер послал стюарда за мастером Бэром, чтобы познакомить суперкарго с советским коллегой. Вернувшись, стюард доложил, что мистер Бэр сошел на берег. Шкипер приказал стюарду:

– Как только мистер Бэр появится, скажите мне. – И добавил, обращаясь к русскому: – Мистер Бэр несколько замкнутый субъект, но дело свое знает. Может быть вам полезен. Вам угодно теперь же переселиться на мою «Марию»?

– Если позволите, завтра с утра.

– Мне будет приятно провести рейс с представителем вашего мужественного народа.

По искреннему тону, каким говорил старик, можно было заключить, что это не пустая любезность. Русский не менее любезно и искренно ответил:

– К сожалению, не уверен, что смогу доставить вам и половину того удовольствия, которое получу в вашем обществе, сэр.

– Должен предупредить: рейс не будет похож на увеселительную прогулку…

– Если опасность плавания не заставляет вас, в ваши годы, сидеть дома, то можете ли вы сомневаться в моем желании сопутствовать вам, сэр?

– Я сомневаюсь? – шкипер густо покраснел. – Кто из нас смеет сомневаться в смелости русских?

Он подал русскому руку, и тот почувствовал такое крепкое пожатие старика, что нахмурившиеся были брови его сразу разошлись и он весело сказал:

– В вашем лице я встречаю именно такого человека, каким, всегда представлял себе британского моряка.

К ним подошел вызванный шкипером первый штурман.

– Мистер Майлс – мой первый офицер, – представил шкипер.

Майлс и русский раскланялись и вместе отправились на палубу, где полным ходом шла погрузка «Марии».

К вечеру советский агент вернулся в меблированные комнаты на краю города.

– Ну-с, все в наилучшем порядочке, – заявил он Найденову. – Шкипер – симпатичнейший старикан. Первый штурман… первого штурмана беру на карандашик.

– За что?

– Первый раз в жизни вижу такого обжору. Можешь себе представить: уединяется в самых укромных уголках корабля, чтобы есть… Как ты думаешь, что?

– Ананасы?

– Кабы ананасы, а то… свиной фарш.

– У каждого свой вкус, – сказал Найденов. – Из этого еще ничего не следует. А что касается суперкарго Бэра, то, по-видимому, встречаться с тобою на «Марии» ему совсем не с руки?

– Шкипер, бедняга, до сих пор удивляется, куда это девался его суперкарго. И подозрителен мне этот Майлс: уж не остался ли он заместителем Бэра?

– Во всяком случае, пока сам Майлс на «Марии», судну ничто не угрожает.

– Да, он не похож на тех, кто способен пожертвовать собой из каких бы то ни было побуждений.

– Ты все еще думаешь, что Бэр и Витема – одно лицо?

– Мне так кажется.

– Тем хуже… для него.

– Ах, Паша, если бы мы имели право схватить его за жабры!

– Да, когда-то мне это представлялось чертовски заманчивым. Но теперь я вижу, что выгоднее бывает дать щуке поплавать. Скольких сообщников Витемы выловят благодаря тому, что нам не позволено его сразу обезвредить!

Утром Житков вскочил чуть свет. Найденова уже не было, и он тотчас отправился в порт. На «Марии» для него приготовили каюту, и стюард доложил, что капитан просит его к первому завтраку.

От шкипера Житков услышал то, что, впрочем, не было для него неожиданностью: Бэр так и пропал, по-видимому, закутив где-то на берегу.

Тут же шкипер сообщил и вторую новость, более неожиданную для Житкова: первый штурман не пойдет в рейс – он списывается с «Марии-Глории» и ложится в портовый лазарет.

– Он поранил себе бок, упав в трюм, – сказал шкипер. – Но, между нами говоря, действительная причина вовсе не в этой ране, а… – Шкипер посмотрел в глаза Житкову и грустно покачал головой: – Не очень-то приятно говорить это о моряке и своем соотечественнике, но, честное слово, мне кажется, что Майлса держит здесь, в порту, не рана, а страх…

– Чего же он боится, когда все его товарищи рядом с ним?

– Да, так рассуждает всякий моряк. Но у Майлса, говоря между нами, душа старой бабы. Ему всюду чудятся немецкие субмарины; в каждой консервной банке он видит перископ.

– А как вы смотрите на это дело?

Шкипер пожал плечами.

– Я моряк!

– Этим, конечно, многое сказано. Но я хотел спросить: как вы смотрите на консервные банки?

– Это зависит от того, что в них, – усмехнулся шкипер.

– Вот именно, – согласился Житков. – Когда мы снимаемся?

– К ночи… На траверзе Моржового будем еще в темноте.

– Почему вы вспомнили именно Моржовый? – спросил Житков.

– Говорят, что там, в минных полях, есть какой-то просвет, которым пользуются джерри. Невидимая субмарина всплывает и торпедирует корабли на караване…

К концу дня Житков решил сойти на берег, чтобы предупредить Найденова о списании Майлса и поручить штурмана попечению друга. Но Найденова в гостинице не оказалось. По словам коридорного, он забегал домой, но тут его ждала какая-то записка, подсунутая под дверь, и, прочитав ее, он тут же снова ушел.

Это соответствовало истине. Действительно, когда Найденов пришел домой, он нашел под дверью конверт:

«Саша, как можно скорее приходи в порт, конец десятого дебаркадера, между двумя последними пакгаузами. Жду с очень важными материалами. Не могу оттуда отлучиться. Приходи непременно. Павел».

На один момент Найденову показалось, что почерк не совсем похож на руку Житкова. Но мало ли в каких условиях приходится писать. Бывает, что напишешь еще и не такими каракулями!..

Найденов поспешил в порт.

По мере того, как он удалялся от оживленной части порта, его обступала тишина. Слышался только хруст снега под ногами да изредка доносившийся вскрик буксирного гудка.

На середине пути, между стоянкой «Марии-Глории» и десятым причалом, предстояло миновать узкий проход – там, где ковш делает поворот. Приближаясь к этому проходу, Найденов невольно огляделся. Вокруг – ни души. Проулок казался темной щелью. Найденов опустил руку в карман, нащупал револьвер и вошел в тень пакгауза…

Витема, которому здесь незачем было разыгрывать роль Бэра, уже больше часа стоял, прислонившись к стенке здания. Холод начинал пробирать его, но он боялся выйти из тени и осторожно переминался с ноги на ногу. «Получил Найденов записку? – думал он. – Решится ли пойти в назначенное место? И действительно ли тот, кого он здесь ждет, – Найденов? Ведь если его подозрения неверны, если он ошибся, то человек либо вовсе не придет, либо… Что может еще быть? А вот что: заподозрив что-то неладное, он явится не один, и тогда… Тогда нужно уносить ноги».

Витема услышал скрип шагов на снегу. Это были уверенные шаги человека, знающего свой путь.

Витема вынул бесшумный пистолет и отодвинул предохранитель…

…В половине девятого вечера над головой санитара в дежурке портового госпиталя раздался тревожный звонок. Санитар отложил газету и отворил дверь. За нею никого не было. Он хотел распахнуть дверь и выглянуть на крыльцо, но дверь во что-то уперлась. Санитар нагнулся и нащупал в темноте плечо лежавшего на крыльце человека. Невдалеке скрипели чьи-то быстро удаляющиеся шаги. Санитар хотел было последовать за уходящим, но раздумал и, втащив тело в приемную, крикнул:

– Товарищ врач, мертвеца подкинули!..

Черты бледного лица человека, лежащего на полу, не были знакомы санитару – он никогда раньше не видал Найденова.

Сон мистера Майлса

Витема шел быстро. Он миновал город, прошел выселки и остановился у последних домиков, вслушиваясь в тишину зимней ночи. Ничего, кроме одиноко брехавшей собаки, не было слышно. Витема подошел к покосившейся хибарке.

Окна и дверь были заколочены крест-накрест горбылями. Крошечный дворик завален хламом. Из-под снега выпирали поломанные ребра кроватей, спинки стульев, края ржавых бидонов. При малейшем прикосновении эта груда издавала предостерегающий гул.

«Юстус устроился правильно», – подумал Витема и постучал в дверь.

Мейнеш отворил молча, без вопросов.

– Осторожно, – предупредил Мейнеш. – Здесь три ступеньки вниз.

– Нельзя сказать, чтобы у тебя было слишком уютно, – пробормотал Витема, оглядывая обстановку.

– С уютом я потерплю до «Кайзерхофа», а сейчас важнее безопасность.

– Можешь меня одновременно и поздравить и пожалеть, Юстус. В других обстоятельствах такой случай заслуживал бы бутылки «Купферберга»… Кого-то из преследователей больше не существует!

– Так что же здесь достойно сожаления?

– То, что этот преследователь не Найденов.

– Вот что?.. Значит, там, за пакгаузом…

– Да, я собственноручно всадил в кого-то хорошую порцию свинца из пневматического пистолета. А в кого – не знаю. Ясно одно – это не Найденов.

– Он там?.. Я говорю об убитом.

– Труп сброшен в гавань.

– Неостроумно…

– Не каркай, Юстус!

– Ты позаботился о том, чтобы он не мог всплыть?

– У меня не было ничего тяжелого под рукой.

– Значит, его выловят.

– Черт с ним. Когда начнется канитель, меня тут уже не будет.

– Это новое в твоем отношении к работе, Генрих, – насупился Мейнеш. – После меня хоть потоп, а?

– Меня заботит теперь одно: восстановить свою репутацию.

– Репутацию или банковский счет?

– Одно не оторвешь от другого. Нет, они не знают Витемы… Двадцать лет!.. Почти четверть века мы с тобой работаем, как верблюды. Два десятилетия тащимся по пустыне под непрерывной угрозой пули или петли, в единственной надежде дойти до источника… Верблюды… Жалкие верблюды…

– Нет, мы… волки, Генрих!

– Волки?.. – Витема воззрился на него испуганно… – Ты сказал «волки»?.. Волки в ледяной пустыне, где чуждо все, – люди, звери, природа! Само время движется по твоим следам, как смертный враг, подстерегающий, чтобы ты зазевался, пропустил одну секунду, опоздал, замешкался от страха, от усталости, от того, что ты один, всегда один, всюду один!.. Отправляясь сюда впервые, я воображал, будто знаю об этой стране все. Голова у меня была набита черт знает чем. Целой энциклопедией чепухи. Но даже теперь я так же далек от действительного знания России, как в день поступления в школу Николаи. Что толку в нашей статистике? Мы не можем понять главного – души этого народа… – Он поднял голову и сквозь зубы проговорил: – И все-таки с одним покончено… С одним! – Он иронически скривил губы: – С одним из двухсот миллионов!.. Еще один шаг на пути от Берлина до Москвы. Пешком… Один шаг. Если бы ты знал, Юстус, какого труда мне стоило на этот раз добраться до Ирландии, с каким трудом меня переправили оттуда в Англию. Такое чувство, что кто-то все время висит на хвосте. Клянусь небом: если бы ты не был тем, кто ты есть – моей верной тенью, то после того, как я видел тебя в Ярмуте вместе с этим чертовым Холтом, я… я подумал бы, что ты их человек…

Витема провел рукой по вспотевшему лбу. Мейнеш сощурился так, что его маленькие глазки совсем скрылись под густыми бровями:

– А, может, так оно и есть, а?.. Что ты скажешь, а?

Витема вскочил, кулаки его судорожно сжались.

– Не смей!.. Не смей так шутить!.. А то я могу…

– Что ж ты споткнулся?.. Можешь убить меня? – насмешливо спросил Мейнеш. – Что ж… – При этих словах на ящик, служивший столом, выразительно лег пудовый кулак Мейнеша.

Не обращая внимания на злобный взгляд, который бросил на него Витема, Мейнеш спокойно закурил. Витема умоляюще воздел руки.

– Это невозможно выдержать без противогаза! – капризно проговорил он,

Мейнеш усмехнулся:

– Ты же имеешь дело с грузчиком, Генрих.

Витема досадливо отмахнулся от облака едкого дыма. Его взгляд остановился на трубке боцмана: это была все та же маленькая носогрейка с прогоревшим донышком, заделанным старинной монетой.

– Ты нашел свою старую трубку, Юстус? – с любопытством спросил он.

Мейнеш поглядел на трубку так, словно видел ее в первый раз, и, не отвечая на вопрос, рассмеялся. Словно забыв о заданном ему вопросе, он сказал:

– Можешь считать меня сумасшедшим, Генрих, но, честное слово: не верю я тому, что с Житковым удастся покончить.

– С «Марии-Глории» ему не уйти…

– Ты уже не раз был так же уверен в этом, а между тем…

* * *

В то время как происходила эта беседа, в больнице, расположенной на одной из тихих улочек портового городка, два врача следили за тем, как медленно возвращается сознание к тому, кого санитар принял за покойника, – к Найденову. Врачи констатировали глубокий обморок от сильной дозы какого-то одурманивающего вещества.

Найденов мог бы рассказать врачам, что однажды он уже испытал нечто подобное в Берлине, на Эрдман-штрассе. Но у него не было ни желания, ни сил разговаривать. Он старался вспомнить, что произошло с ним несколько часов назад. Постепенно появляясь из тумана беспамятства, одно за другим всплывали обстоятельства происшествия: вот он свернул в темный проулок между пакгаузами, вот внезапно, не успев сделать ни малейшего движения, почувствовал себя сжатым в таких объятиях, что все его кости затрещали. На рот легла влажная тряпка с каким-то ароматическим веществом, мозг помутился. Больше он ничего не помнил…

…Наутро Найденов был отпущен из больницы. Он брел, не без труда передвигая ноги. Морозный воздух действовал отрезвляюще. Дома ожидала зашифрованная радиограмма с «Марии-Глории»: «Ухо молчит. Дознайся у Майлса о свойствах снаряда».

Найденов устало побрел обратно в больницу.

На правах старого знакомого он угостил санитара папиросой и сказал, что забыл в палате записную книжку. Санитар разрешил пройти на второй этаж.

Очутившись в коридоре, куда выходили двери отдельных палат, Найденов быстро огляделся и юркнул в палату Майлса. Штурман спал, накрывшись с головой. Найденов не долго колебался – бесшумно отпер лежавший на стуле чемодан и приподнял крышку. Чемодан оказался пустым. Взгляд остановился на одежде Майлса, аккуратно развешанной на стене. Найденов быстро ощупал карманы пижамы, брюк, кителя и… невольно оглянулся на спящего. Тот продолжал лежать лицом к стене.

В руке Найденова была консервная банка. На вид она ничем не отличалась от обычной, но Найденов сразу определил, что в ней значительно больше положенных для колбасного фарша двенадцати унций. Сунув банку в карман, он в последний раз оглянулся на спящего. Как, однако, крепко спит этот Майлс! Найденов несколько секунд пристально смотрел на него, потом подошел к кровати, поднял одеяло. В окровавленной пижаме, на залитом кровью постельном белье лежал мертвый Майлс.

В огненной западне Плывя на «Марии-Глории» в роли сопровождающего советский груз, Житков был спокоен: благодаря контакту между советской и британской контрразведками, он знал то, чего не знал «суперкарго Бэр»: консервные банки, которые тот считал наполненными пикриновой и серной кислотами, в действительности содержали невозгораемую смесь. Но, в свою очередь, Житков не знал того, что стало ясно из шифровки, сообщившей ему о банке, взятой Найденовым в больнице: это был настоящий снаряд. Значит, и среди банок, заложенных в пеньке, могли быть такие же снаряды, ускользнувшие от глаз британской службы, наблюдавшей за Бэром при отплытии из Англии. Это было явным просчетом англичан, но теперь имело значение другое: груз мог загореться. Правда, «Мария» уже прошла траверз Моржового, где по расчету Витемы должны были загореться снаряды, но все же Житков решил действовать и посвятил старого шкипера в суть дела.

– Так нужно поскорее выкинуть груз за борт, – сказал старик.

– Нет, груз мы обязаны сохранить. Давайте доберемся до снарядов. Вероятно, они заложены в нижних рядах пеньки.

– Как же проникнуть к нему, не разгружая трюмы? – Шкипер пожал плечами.

План Житкова заключался в том, чтобы, проделав в грузе вертикальную шахту, вынуть нижний ряд тюков, не трогая всей пеньки. По мере вытаскивания нижних тюков, верхние будут подпираться на манер штрека в руднике.

Житков руководил работой в трюме №3; шкипер взял на себя трюм №1. Спустившиеся с ними люди работали с ожесточением, и в скором времени Житков обнаружил две банки. Их вынесли на палубу и встряхнули, чтобы нарушить перегородку, разделяющую кислоты. Одна банка тотчас загорелась. Струя огня била из нее, как пламя паяльной лампы.

Продолжая раскопки, Житков извлек еще одну банку. Однако, кто мог сказать, сколько еще было заложено в трюме?

Вскоре и старый шкипер извлек жестянку и с торжеством принес ее Житкову.

– Дорого дал бы я, чтобы узнать, кто это сделал?

– Удовлетворю ваше любопытство бесплатно, – сказал Житков. – Немец, скрывавшийся под именем Бэра, был слишком осторожен, чтобы делать это своими руками. Он нанял для этого вашего первого офицера.

– Майлса? – едва не задохнувшись от негодования, спросил шкипер. – Английский моряк мог пойти на такую подлость? – Шкипер с поникшей головой направился было обратно к трюму. – На моей «Марии»… Англичанин! – Он остановился и спросил: – Сколько времени еще в нашем распоряжении?

– Точно не скажу. Но кислота действует довольно быстро.

Шкипер молча кивнул головой и исчез в трюме.

Через полчаса Житков нашел пятую банку. Весь нижний ряд тюков был осмотрен. Можно было надеяться, что в третьем трюме снарядов больше нет, и пора переходить во второй. Времени оставалось совсем мало, а тут еще некстати резко усилился ветер. Развело волну. «Марию-Глорию» стало класть с борта на борт. Верхние тюки то и дело срывались и грозили завалить шахту, где работали моряки. Партия Житкова стала редеть. Мало кто хотел быть заживо погребенным под пенькой… Оставшиеся внизу люди с настоящим остервенением выдирали тюки и крепили их к гаку, на котором груз вытаскивался наверх и майнался на борт. Работа подвигалась медленно.

Житков и шкипер выбивались из сил. Шкипер, наконец, отыскал еще одну банку. Это был первый снаряд во втором трюме. Старик выполз из штрека со своей находкой, и как раз в это время от сильного крена «Марии-Глории» груз пополз поперек трюма. Крепления не выдержали, и Житков оказался заваленным, как при обвале шахты. Он не сразу сообразил, что случилось, но когда понял, мороз пробежал по его спине. За толстым слоем пеньки не было слышно ни малейшего звука, даже могучих ударов волн о железные борта судна. Житков не имел представления о том, что происходит, не знал, приняты ли меры к его освобождению. Сам он был бессилен помочь себе. Нора, в которой он очутился, не позволяла даже повернуться. Нечего было и думать раздвинуть ее стены изнутри. Житков погасил переносный фонарь. Оставалось одно: ждать. А между тем с минуты на минуту мог возникнуть пожар…

Шкипер ясно представлял себе опасность, угрожающую русскому и всему судну от оставшихся в трюме снарядов. Он собрал экипаж и рассказал о положении дела.

– Нужно спасти русского, – сказал старик. – Кто идет со мной?

– Все, кто вам нужен, сэр, – раздалось из рядов команды.

Во главе со шкипером люди бросились ко второму трюму. Работа закипела, но в самый разгар ее кто-то крикнул:

– Пенька горит, сэр!

Шкипер принюхался. Снизу тянуло едким чадом. Дыма еще не было видно, но скоро темные струйки просочились между тюками.

Шкипер разделил людей. Одни вместе с ним энергично откапывали Житкова, другие готовили к спуску спасательные суда. О пожаре на «Марии» уведомили флагмана каравана. Ответ последовал через несколько минут: «Если пожар не может быть ликвидирован собственными средствами, то, не задерживая конвоя, затопите трюмы. Команда будет принята эсминцем эскорта».

Шкипер понял, что судьба его «Марии-Глории» решится в ближайшие минуты. Но, если не удастся вытащить Житкова, он все же не решится затопить трюм, хотя почти уверен, что дым все равно задушит русского.

Руки старика были в крови. Лицо побагровело. Он работал за десятерых, сам не зная, откуда берутся силы. Все мысли сосредоточились на одном – спасти, спасти русского. Выбор был сделан: он рисковал своей старой «Марией» во имя спасения русского.

Работать без респираторов стало невозможно. Около шкипера осталось человек пять-шесть.

– Если мы не пустим в ход помпы, – сказал старший механик, – будет поздно.

– Что вы хотите сказать? – спросил шкипер.

– То, что вы уже сейчас можете приказать людям покинуть судно.

– Дайте мне еще несколько минут!

И старый шкипер исчез в дыму.

Вскоре до него глухо донесся голос механика:

– Время вышло, сэр. Прикажете спускать шлюпки?

– Еще две минуты!

– Слушаю, сэр. Часы у меня в руках.

И когда механик, не отрывавший взгляда от часовой стрелки, уже нагнулся над трюмом, чтобы окликнуть шкипера, снизу донесся торжествующий крик нескольких голосов. Из трюма с рук на руки передавали задохнувшегося Житкова.

«Корабль в огне!»

Пока Житкова приводили в чувство, механик распорядился задраить трюм, где горел груз, и подать туда по пожарным шлангам. Но скоро стало ясно: мощность старых помп «Марии-Глории» была недостаточна для борьбы с разгулявшимся огнем. Из-за необходимости пропустить в трюм шланги нельзя было наглухо задраить трюм, чтобы кислород не проникал туда. Пенька горела все интенсивнее. Доски трюмного люка трещали от опалявшего их изнутри жара. Брезент коробился и вздулся огромным пузырем.

По мере поступления воды в трюм «Марии» осадка ее увеличивалась. Работавшие на максимальных оборотах машины не могли удержать скорости. «Мария-Глория» потеряла свое место в караване и все больше сближалась с замыкающими кораблями эскорта. Флагман конвоя уже дважды запрашивал шкипера, надеется ли он удержать ход и не отстать от каравана?

Житков пришел в себя в тот момент, когда около него происходило совещание шкипера с механиками. Мнение механиков было ясным: прекратить подачу воды в трюм – значит предоставить «Марию» власти огня. Продолжать подавать воду – значит все больше сбавлять ее ход и остаться вне конвоя. Удержаться в строю «Мария-Глория» не может.

Старший механик пожал плечами:

– Выхода нет, сэр.

– Хорошо, – сказал шкипер. – Я не имею права подвергать людей дальнейшему риску. – Он подозвал второго офицера. – Прикажите спускать спасательные шлюпки. Экипаж переходит на суда эскорта.

– А наше судно, сэр? – спросил офицер.;

– На судне остаюсь я, – сказал шкипер.

– Приказ флагмана: затопить судно, сэр, – сказал офицер.

– Я остаюсь на судне и сделаю все, что нужно, – твердо повторил шкипер.

– Мы не можем бросить вас, сэр!

– Капитан будет не один. – С этими словами Житков с трудом встал на ноги. По его тону все поняли, что решение его бесповоротно и уговоры ничего не изменят.

Шкипер приказал радировать флагману, что «Мария-Глория» просит по принятии ее экипажа не заботиться о ее судьбе. Остающиеся на ней люди отдают себе полный отчет в опасности, угрожающей им со стороны подводных лодок и самолетов противника. Но они гарантируют своим словом, что судно не достанется противнику и в случае угрозы захвата будет затоплено. По настоянию Житкова к радиограмме было добавлено, что шкипер все же не теряет надежды на спасение судна.

Как только передатчик «Марии» освободился от этой депеши, поступила следующая, адресованная на советский берег, командиру спасательного буксира «Пурга».

– Неужели вы думаете, что какой бы то ни было спасатель выйдет в море один при нынешних обстоятельствах? – спросили Житкова. – Он быстро станет жертвой джерри.

– Я потому и не совсем точно характеризовал степень угрожающей нам опасности. Стоило бы мне описать истинное положение вещей, – «Пурга» вышла бы в море через две минуты по получении радио, не взирая ни на что.

– Вы так уверены в своих моряках?

Житков подумал об Элли, но ничего не сказал.

Между тем шлюпки были спущены. Команда заняла места. Офицер попробовал в последний раз уговорить шкипера.

Старик пожал ему руку:

– Отправляйтесь и делайте свое дело. Вам доверена теперь жизнь этих людей.

Последняя шлюпка отвалила от «Марии».

Два человека поднялись на мостик и оттуда глядели на удаляющиеся шлюпки. С палубы «Марии» в лицо им тянуло смрадом горящей пеньки и жаром накаляющегося железа. Дерево палубного настила начинало темнеть и потрескивать. Внутри «Марии» бушевал огонь.

Шкипер молча следил в бинокль, как эсминец принимает его людей. Когда последний человек был поднят на борт, эсминец развернулся и пошел следом за удаляющимся караваном.

Долго можно было видеть, как один за другим исчезают на горизонте дымки конвоя.

Потом горизонт стал чист.

«Мария-Глория» осталась одна – совсем одна в неоглядном океане.

«Спасите наши души!»

Старый шкипер обошел судно. Машинально взобрался к себе в ходовую рубку и с удивлением увидел чью-то спину у штурвала. Это был русский.

Житков целый час стоял за рулем, не напоминая о себе шкиперу. Он дал ему время освоиться с положением, так как хорошо понимал состояние старика.

Теперь Житков сказал:

– Нужно держать вахту, сэр. Руль нельзя оставлять без надзора.

Шкипер молча кивнул.

– Придется перекрыть пар в машине, – продолжал Житков.

– Пар сядет сам. Топки почти загасли.

– Хотя бы в одном котле надо держать давление. Нам нужен пар для динамо и для рулевой машинки.

– Я об этом не подумал… – После некоторого колебания шкипер проговорил: – А нужно ли все это, а? Я остался тут только для того, чтобы не расставаться с моей «Марией». Нет никакой надежды на ее опасение.

– Если бы не было надежды, я не остался бы тут, – возразил Житков.

– Вы чертовски сильны и молоды. Завидую вам… Погодите-ка минутку. – Шкипер прошел к себе в каюту и вскоре вернулся, утирая губы тыльной стороной ладони. Он протянул Житкову стакан. – Это поможет нам держаться.

Житков отстранил его руку.

– Я выдержу и так.

Тогда шкипер выпил и этот стакан.

– Завидую молодости. С чего же начинать, а? Идти в кочегарку?

– Если не возражаете, я попросил бы вас постоять на руле, – сказал Житков старому шкиперу. – А я поднимусь в радиорубку. Нужно установить связь с «Пургой».

* * *

По мере того, как Иван Никитич Балабуха отпивал чай, стакан доливался коньяком… Сначала четверть стакан, потом треть, половина… Когда в стакане оказался почти чистый коньяк, Иван Никитич, отхлебнув, удовлетворенно крякнул и сказал:

– Вот теперь чай, как чай!

Элли с улыбкой сказала:

– Мой отец делал так же…

– Значит, он был у тебя настоящий марсофлот.

– О, еще бы! – многозначительно произнесла Элли, хотя и не поняла этого мудреного слова. Но ей было достаточно того, что от этого слова пахло морем и флотом. Это-то она отлично поняла. Вообще же в речи Элли теперь все реже и реже встречались английские или норвежские слова – в тех лишь случаях, когда слишком долго было искать в памяти нужное русское.

– Вот послужишь с мое, помнет тебя море, и ты… – начал было Иван Никитич.

Элли от души расхохоталась.

– Буду пить коньяк вместо чая?

– Знавал я людей, которые от многого зарекались. А потом что от их зароков оставалось? Дым!.. Между прочим, говорю не о ком ином, как о твоем собственном Павле.

При упоминании о муже лицо Элли просветлело.

– О, Павел, наверно, исполнял все, что обещал, – с гордостью сказала она.

– Я его вот каким знал, – Иван Никитич показал рукою немного выше стола. – На «Керчи» познакомились, сколько годов назад и сказать невозможно. С тех пор мы с ним немало соли вместе съели. Недаром он и Найденов называли меня своим дядькой. Я их в люди выводил. Ну и, кажется, вывел, а? Только вот одного зарока Пашка все-таки не выполнил. Обещал не жениться.

– Вы на меня сердитесь? – спросила Элли.

– Ну, сердиться не сержусь, а все-таки… – Старик покрутил ус. – Беда моя – не умею говорить комплименты дамам.

В глазах Элли загорелся лукавый огонек.

– Я думала, вы давно перестали смотреть на меня, как на женщину.

Старик заправил в рот половину седого уса и пробормотал:

– Иногда я и впрямь забываю. Женщина – помощник на «Пурге»… – Он яростно куснул ус. – Противоестественно.

В дверь просунулась голова стармеха.

– Можно?

– Входи, входи, Лукич, – обрадовался Балабуха, как будто появление Гурия Лукича выручало его из трудного положения. Он достал из шкафчика второй стакан и подвинул его вместе с бутылкой стармеху: – Отмеривай.

– Уж ты по своему рецепту, Иван Никитич, – сказал стармех и скромно отвернулся. – О чем, бишь, хотел спросить? Да! Мне главную пожарную помпу перебрать нужно. Время есть?

Взгляд капитана по привычке обратился на барометр, висевший на переборке. Ртуть стояла низко. Балабуха осторожно щелкнул по трубке.

– Шибко падает, – проговорил он, и нельзя было понять – огорчает это его или радует. Впрочем, оба старика отлично знали, что теперь, во время войны, положение барометра не имеет решающего значения и на выход в море влияния почти не оказывает.

В те времена, когда единственным врагом кораблей в открытом море были стихии, всякое начинание на «Пурге» – от ремонта механизмов до отпуска команды – было связано с пристальным взглядом на барометр и разрешалось лишь в том случае, если столбик ртути имел тенденцию ползти вверх. Теперь все изменилось. Главной причиной бедствий кораблей стали не силы природы, а коварство врага. На смену ветрам и воде пришли торпеды и мины. Мертвых сезонов не было. Каждый день и каждый час можно было ждать призыва о спасении судна, подорванного подлодкой, наскочившего на мину заграждения или атакованного самолетом. Впрочем, справедливость требует сказать, что, несмотря на увеличившееся во много раз число аварий, призывы о помощи не только не участились по сравнению с мирным временем, но даже стали реже. Если беда приключилась с судном в караване или произошла далеко в открытом море, если, наконец, корабль был военным, – а таких-то и было большинство, – береговые радиорубки, а с ними и рубка «Пурги», принимали лаконическое сообщение о случившемся без призыва о помощи. На место происшествия устремлялись миноносцы, охотники, корветы или самолеты, и уж в последнюю очередь спасательные буксиры. К досаде Ивана Никитича и всего экипажа, теперь почти не раздавались, как прежде, призывы о помощи, обращенные прямо к «Пурге». Словно позывные ее были забыты. И мало-помалу она переходила на скромную роль портового пожарного буксира. Это, однако, не снимало с ее экипажа обязанности быть готовым в любую минуту дня и ночи отойти от стенки, невзирая ни на что.

Вот почему и сегодня, когда Балабуха постучал ногтем по барометру, это было скорее следствием старой привычки, чем необходимостью.

Угадав, почему капитан с досадой отдернул руку от барометра, стармех сказал:

– В порту почти не осталось купцов и караван благополучно прошел траверз Моржового.

– Обидно слышать. Гурий Лукич, барометр падает, а мы, как торговая лайба, кранцы трем. Радист от скуки маникюр наводит.

Стармех пожал плечами:

– Война, Никитич, – чего ж ты хочешь? Погоди, наступит вот мирное время, вспомнят и о нас. Знаешь какое мореходство будет? Только лови сигналы…

Балабуха звучно отхлебнул напиток, который стыдливо именовал «чаем», и в сердцах стукнул стаканом по столу.

– Попрошусь тралить, ей-богу, попрошусь!

– Только тебя там и ждут… Как же насчет помпы? – напомнил стармех.

– Что же, забирай. В море одни военные… Займемся маникюром… – Он обернулся к тихонько сидевшей Элли. – Можешь идти! – И, когда она вышла, насмешливо сказал стармеху: – Мы с тобой ворчим, а, может быть, оно и к лучшему, что работы-то нет? С нашим детским садом далеко не уедешь.

– Из-за своих девушек мы не сорвали ни одного задания, – укоризненно покачал головой стармех.

– Еще не хватало, чтобы задания проваливать!

– Ты имеешь что-нибудь против Глан?

– Баба – она и есть баба. А больше ничего не имею.

– Плохой она штурман?

– Слушай, Лукич, ты это брось! Мне твоей агитации не требуется. Глан и штурман неплохой и все такое прочее. Однако… с бабами предпочитаю иметь дело не на корабле. Небось, не на дачной линии плаваем.

В дверь просунулась белокурая головка радистки Медведь:

– Товарищ капитан – «SOS»!

– Передайте порту.

– Наши позывные, товарищ капитан, – захлебываясь от волнения, словно сигнал чьего-то бедствия доставлял ей огромное удовольствие, быстро заговорила Медведь. – Радиограмма адресована непосредственно нам, понимаете? Нам, на «Пургу»! Понимаете?

– «Пурге»? – сдерживая наползающую на лицо радостную улыбку, спросил Балабуха так, будто и для него это было долгожданной и редкой радостью.

– Точно так.

Капитан и стармех переглянулись. И тут тон его резко переменился. Обычным твердым голосом, каким говаривал в былое время при получении вызова, он спросил:

– Что за судно?

– Английский пароход «Мария-Глория». Семь тысяч тонн. Горит пенька.

– Вызови порт, – бросил Балабуха радистке и, нахлобучив до ушей старый малахай, поднялся в радиорубку.

Разговор с портом был короток. Разрешение на выход получено, назначен эскорт из двух сторожевых катеров на случай встречи с лодкой или самолетом противника.

В плаще поверх шубы, в рукавицах и бахилах до бедер, Иван Никитич вышел на верхний мостик. Элли уже стояла там. Она была одета так же, как капитан, и теперь никто не признал бы в ней женщину. Живой стройный юноша с тонким лицом и горящими глазами отдавал распоряжения работавшим на палубе матросам.

Резкий вестовый ветер сразу обнял Балабуху и прижал под козырек на крыле мостика. Ветер свистел и шипел во всех щелях. Удары его были короткими, резкими. Не успевая высоко развести волну, он срывал с воды холодные брызги и подбрасывал их, кропя «Пургу» от борта до верхушки трубы. Брызги застывали на железе, покрывая черную краску блестящей осыпью ледяного бисера.

Чутьем человека, до тонкости изучившего привычки моря, Балабуха понимал, что эти сердитые порывы ветра – только прелюдия к настоящей игре.

– Будет погода, – бросил он Элли. – Часа через два, пожалуй, и отвалим, а?

Действительно, ветер и сейчас уже прижимал «Пургу» к стенке так, что бревенчатые кранцы трещали, растираемые о привальный брус стальным бортом буксира.

Балабуха поглядел на высокую трубу «Пурги», словно она должна была ответить ему на вопрос: как дела у стармеха, доведено ли давление в котлах до той степени, когда от машины можно требовать всех ее тысячи ста лошадиных сил? Черная струя дыма срывалась шквалом прежде, чем успевала подняться под отверстием трубы.

Элли вопросительно поглядела на капитана.

Он хотел было дать приказание сниматься, но понял, что его голос будет так же сорван и унесен в море, как дым из трубы, и ограничился тем, что кивнул в сторону моря. Из-за козырька он следил за тем, как, отрабатывая машиной, «Пурга» разворачивалась на месте. Все швартовы, кроме кормового, были отданы. Буксир медленно поворачивался носом к бухте, упираясь кормою в стенку и как бы намереваясь оттолкнуться от нее для первого прыжка против ветра. Высота тона, на котором гудел ветер, огибая пиллерс над головою Балабухи, звонки машинного телеграфа, вибрация поручней – все сплеталось в его сознании в привычную симфонию отплытия, и в этой симфонии слух улавливал каждый отдельный звук, позволяя судить о силе ветра, о его направлении, о давлении пара в котлах, о высоте волны и ее резкости, – обо всем, что капитану нужно было для уверенности в том, что в его оркестре не фальшивит ни один инструмент.

Он стоял неподвижно под своим козырьком и казался равнодушным, но в прищуренных глазах, в настороженном слухе, в пальцах, лежащих на поручнях, были собраны вся его воля, вся энергия. Тут, на верхнем ходовом мостике, было его место на все время спасательного рейса. Отсюда он не уйдет до тех пор, пока не будет потушен пожар и «Пурга» не возьмет на буксир пострадавшее судно. Хоть бы стоять пришлось трое суток напролет!

С правого крыла мостика, из-под такого же козырька, под каким стоял капитан, Элли пыталась рассмотреть что-нибудь в стороне, куда был направлен нос «Пурги». Она видела упругую, сопротивляющуюся движению буксира черноту. Форштевень упирался в нее, как в стену из плотной белесой резины. Элли знала, что с каждым оборотом винта буксир все же продвигается вперед. Но знала она и то, что движение это будет медленным, отвратительно медленным по сравнению с тем, как могут развиваться события на судне, находящемся во власти огня.

Еще медленнее, чем будет в действительности движение «Пурги», оно покажется ее экипажу.

А о тех людях на горящем корабле и говорить нечего. Они будут считать не часы, а минуты. И, кто знает, досчитают ли до момента, когда увидят на горизонте дымок «Пурги»?.. Кто знает!

«Мария-Глория» перестала отвечать

По мере приближения к выходу с рейда ветер крепчал. Короткие, порывистые шквалы сменились длительным свирепым напором воющей темноты. Удары встречной волны, накатывавшейся под правую скулу корабля, били как многотонный молот, и отзвук их разносился по корпусу. Каскады брызг долетали до мостика.

Элли подняла воротник и достала засунутую между стойкой поручней и брезентом зюйдвестку.

Над трапом показалась голова радистки Медведь Девушка цепко, как обезьянка, карабкалась по трапу, держась одной рукой за поручень, а другой прижимая к себе радиожурнал. Порывом шквала ее с силой втолкнуло на мостик. Она скользнула по наклонной палубе и с вытянутыми руками устремилась к капитану. Обратный размах судна заставил ее согнуться почти вдвое, словно она собиралась ударить капитана головой в живот.

– Как у них дела с огнем? – крикнул Балабуха, ловя радистку за плечи.

– Ничего нового…

– Спроси, удалось ли сбить пламя, смогут ли продержаться до нашего прихода? Скажи… будем к полудню.

Через пятнадцать минут, балансируя, как канатная плясунья, Медведь снова вынырнула на мостике.

– Пожар разрастается.

Балабуха с минуту думал.

По установившейся привычке успокаивать спасаемых и, подобно врачу, до последней минуты поддерживать в умирающем бодрость духа, он сказал:

– Передай: прошу сохранять спокойствие. Если не удастся ликвидировать пожар, обеспечу снятие людей.

– На борту двое.

– А остальные?

– Сняты конвоем.

– Путаешь что-то! – сердито крикнул Балабуха. – Принеси английский текст.

– Они ведут передачу по-русски.

– Ага, тем лучше… Пускай почаще уточняют место.

И Балабуха снова укрылся под свой козырек. Но теперь и там его уже настигали косые струи воды. Словно ветер задался единственной целью – не давать покоя старику. Струйки, будто направленные чьею-то рукой, хитро огибали край козырька и ударяли Балабуху в затылок, хотя он был уверен, что стоит к ветру лицом. Капитан тихонько выругался и поправил воротник плаща. Это не помогло. Он чувствовал, как холодная вода ползет по шее, спускается между лопаток. Балабуха вынул носовой платок и сердито затолкал его между воротом и шеей.

Буксир все сильнее зарывался в волну, гонимую крутым бейдевиндом.

С мостика не было видно ни моря, ни даже собственного бака. Зато было хорошо слышно, как очередная волна с грохотом потока, прорвавшего плотину, обрушивается на судно.

Вода ударяла в палубу с силой, способной сокрушить каменную стену. Скатываясь, журчала и шипела. Те, кого волна заставала на палубе, поспешно бросались плашмя и вцеплялись во что-нибудь, чтобы не дать унести себя за борт обратному потоку.

Сила волн давала себя знать все более широкими и крутыми размахами судна. Элли то повисала на поручнях мостика, как на трапеции, то наваливалась всем телом на ложившийся почти горизонтально релинг. Балабуха приказал протянуть леера, чтобы люди ходили не выпуская из рук опоры.

В один из особенно свирепых ударов волны, когда все силы Элли были поделены между старанием не быть оторванной от релинга и желанием посмотреть, что делается на палубе, над ее ухом раздался добродушный голос капитана:

– Купаешься, коза? Ничего, держись… – Голос Балабухи доходил до нее словно по испорченному телефону – далекий, чужой. Но и этих слов было достаточно, чтобы она почувствовала, что не одинока в этом бесновании воды и ветра. И тут же ее накрыло с головой. Когда волна отхлынула, Балабуха погладил Элли широкой рукавицей по спине. Она подняла к нему побагровевшее от ветра и ледяной воды лицо.

– Погляди, что делается внизу. Если нужно – прикажи боцману заняться палубой. Выйдем из-за прикрытия Моржового, – еще крепче ударит… – кричал ей в ухо капитан.

И видя, как она, подгоняемая в спину ветром, заскользила вдоль мостика, весело крикнул вслед:

– Держись, коза!

Балансируя на скользкой палубе, Элли ощупью нашла дверь и изо всей силы рванула ее к себе, стараясь преодолеть сопротивление ветра. Дверь поддалась, на Элли пахнуло светом и сухостью хорошо прогретого корабельного нутра. Но, прежде чем она успела опомниться, дверь вырвалась из рук и с треском ударилась о стальную стенку надстройки. В следующее мгновение что-то с оглушающей силой толкнуло Элли в спину. Вместе с каскадом воды она влетела в коридор и больно ударилась о противоположную переборку.

Сквозь боль и звон в голове Элли отчетливо сознавала, что прежде всего нужно вернуться к двери и затворить ее. Иначе створку оторвет и вода будет вливаться в коридор во все время рейса. Когда она обернулась, то увидела, что несколько матросов уже держат непослушную дверь, готовясь захлопнуть ее, как только вода вытечет из помещения обратно на палубу накренившегося судна.

Человек десять матросов сидели на корточках вдоль коридора, готовые по первому зову выскочить на палубу. Дымились трубки.

Элли отыскала глазами боцмана, позвала его кивком головы и пошла к выходу на полубак.

Палуба встретила их ревущей тьмой, сквозь которую в первую минуту ничего нельзя было рассмотреть.

Цепляясь за леер, перебегая от предмета к предмету, они проверяли сохранность оборудования. Добравшись до трюма, Элли увидела, что на брезенте, как в лоханке, плещется добрая тонна воды. Она поняла, что несколько досок под брезентом вышиблены. Следующей волной толстая просмоленная ткань будет прорвана, как папиросная бумага. Элли молча указала боцману на брезент. Тотчас раздался пронзительный свисток, и Элли увидела в распахнувшейся двери свет и бегущих по палубе матросов.

– Взялись!

Элли была здесь больше не нужна. Она выбрала момент и пробралась к трапу радиорубки. Проскользнув в рубку, увидела странно дергающуюся спину радистки Медведь. Рука радистки лежала на ключе, и пальцы выбивали передачу; черные кругляки наушников висели из-под шапки. То и дело миниатюрная фигурка радистки конвульсивно вздрагивала. Девушка отворачивалась от приборов, чтобы не запачкать их. Ее рвало.

Увидев Элли, Медведь жалко улыбнулась губами, белыми даже на изжелта-зеленом от болезни лице. Не прерывая передачи, ткнула пальцем в ползающий по столу радиожурнал. Элли прочла координаты «Марии-Глории».

– Как у них дела?

– Никаких жалоб… Спрашивают… когда подойдем… – с трудом выдавила из себя радистка.

Элли неуверенно сказала:

– К рассвету не поспеем, постараемся подойти не позже полудня. Но этого им не сообщайте. На всякий случай… спросите их имена.

Медведь с досадой глянула было на штурмана, но тотчас опустила глаза. Перед нею прошло уже столько драм, что эта предосторожность, говоря правду, не была лишней. Мало ли что может случиться за восемь часов, оставшихся до полудня? Еще восемь часов!.. Восемь долгих часов для тех. А для нее, для нее?..

Медведь скорчилась от судороги, сдавившей ей горло…

Когда Элли вернулась на мостик, Балабуха стоял на своем месте.

– Что внизу?

– Все хорошо.

– Можно прибавить оборотов?

– Мне кажется, надо спешить.

Балабуха склонился к переговорной трубке и свистнул.

– Как дела, Лукич? – крикнул он и, отодвинув малахай, приложил ухо к раструбу. Получив ответ стармеха, он сказал: – Прибавь малость, очень надо.

Чутко прислушавшись, Балабуха словно всем своим существом ощутил участившиеся удары винта.

* * *

Дню давно уже полагалось наступить, но солнца не было видно. Серый свет редкими пятнами прорывался сквозь мрак, плотно обложивший море и небо. Однако по признакам, понятным старому моряку, Балабуха видел, что на этот раз шторм будет коротким и циклон уже прошел через свою кульминацию. Ветер будет спадать. Волна еще подержится, но крутизна ее тоже спадет. А завтра-послезавтра пойдет размашистая зыбь.

Балабуха пошел в ходовую рубку, чтобы покурить. Сидя на клеенчатом диване, сразу намокшем от его плаща, капитан глядел на качающийся вдоль переборки барометр. Ртуть уже немножко поднялась. По расчетам Балабухи, шторм мог задеть «Марию-Глорию» только краем и едва ли причинил ей большой вред.

Капитан вызвал боцмана и приказал готовиться к встрече с «Марией». Это значило, что люди должны выйти на палубу, расчехлить пожарные и водоотливные средства, приготовить концы, которые будут поданы «Марии». Сначала пойдет тонкий леер, за ним крепкий манильский трос, а потом и буксир. Пора разнайтовить огромную бухту стального троса, которым Балабуха зацепит «Марию», чтобы отвести в порт.

Боцман стоял еще в рубке, когда туда вошла бледная, как смерть, радистка и доложила, что с «Марии» видели перископ.

– Сейчас же сообщи катерам, – распорядился Балабуха. – Их дело разобраться, не снится ли этот перископ ребятам на «Марии».

Отдавая это приказание, капитан не хотел даже и думать о том, где могут быть катера его охраны, куда раскидал их шторм и в каком состоянии они сами. Все душевные силы старого спасателя были сосредоточены на одном: добраться до «Марии-Глории». А ежели к тому же учесть, что эта самая «Глория» – англичанка, то станет понятно: старик и представить себе не мог, что не достигнет ее и не вытащит из беды. Он, русский моряк-спасатель, ударит в грязь лицом перед союзниками?.. Черта лысого!..

Балабуха старался не выдать владевшего им беспокойства. Но боязнь, что немец может пустить «Марию-Глорию» ко дну раньше, чем до нее доберется «Пурга», заставила его даже сунуть в карман недокуренную трубку.

Радистке было приказано не прерывать связи с англичанином.

Через полчаса Медведь доложила, что «Мария» снова видела перископ.

После этого передачи англичанина прекратились.

Балабуха вышел из-под козырька и оглядел горизонт в бинокль. «Марию» должно было быть видно.

– Пора…

– Пора, черт подери!

– Но где же она? Где «Мария-Глория»?

Когда «Пурга» подошла к координатам, указанным в последней передаче «Марии», Балабуха снова не увидел ничего, кроме волн, гулявших под ударами шквалистого ветра.

Он сам пошел в радиорубку и, нахмурившись, долго глядел на тонкие бледные пальчики радистки, выбивавшие позывные.

«Мария-Глория» не отзывалась.

Глава пятнадцатая. Лицом к лицу

А лодка все-таки есть!

Ноздра, нахмурившись, ходил из угла в угол.

– Ну, орлы?! – сказал он, наконец, останавливаясь. – Какую задачу я вам поставил?.. Узнать причину гибели транспортов, выходящих из Тихой. Интересовало это меня, как возможный вариант отыскания немецкой невидимой подлодки. Так?

– Так, – сказал Найденов.

– Выполнили вы эту задачу?

– По-моему, не совсем, товарищ адмирал, – ответил Житков. – Пожар на «Марии-Глории» предотвратить не удалось. Судно погибло вместе с грузом. И… нам ничего не удалось узнать о предполагаемой невидимой лодке противника.

Ноздра насупленно молчал. Потом сказал, строго поглядывая то на Житкова, то на Найденова.

– Я еще должен строго взыскать с вас за недопустимый риск: кто разрешил тебе идти на «Марии», если было известно, что она начинена этими банками? – Он сурово посмотрел на Житкова, потом обернулся к Найденову: – Ты тоже хорош! Лететь в такой шторм на самолете! Ты мог и сам погибнуть и его не спасти!..

– Я должен был его спасти, – негромко произнес Найденов. – Я прилетел в самую последнюю минуту, когда от «Марии» и следа не осталось, а Павел из последних сил боролся с волнами… Да ведь тут же вскоре и «Пурга» подошла, подоспела, товарищ адмирал, – извиняющимся тоном сказал Найденов.

– Все? – оборвал его Ноздра.

– Никак нет… Не все, товарищ адмирал, – вдруг решительно заявил Житков и выжидательно умолк.

– Ну?! – нетерпеливо спросил Ноздра.

– Никакой невидимой лодки там не было, – уверенно произнес Житков.

– Вот как?.. Ну, а по-твоему? – повернулся Ноздра к Найденову.

– Я думаю, он прав. Все дело в зажигательных снарядах. К сожалению, Витема скрылся, а то бы мы дознались истины.

– Если бы, да кабы… – сердито буркнул Ноздра. – Ну так вот: не знаю, невидимая или видимая, но какая-то лодка там шныряет, и к ней, безусловно, имеет отношение наш старый знакомец Витема.

– Никакой лодки, Тарас Иванович, тут нет, – упрямо повторил Житков.

– А я тебе говорю – есть!.. Слушай и не перебивай. О чем я бишь?.. Вот тоже: мысль перебил… Да, вот что я хотел сказать: о том, что Найденов владеет языками свободно, я знаю, а вот меня интересует, как обстоит дело с немецким языком у тебя, Павел Александрович?

– Мне самому трудно судить, Тарас Иванович.

– А что же, – я за тебя судить буду? Работать тебе, а не мне. От знания языка и чистоты произношения может зависеть не только твоя собственная жизнь, но и успех задания. Можешь пойти на такое дело?

– Глядя по среде, Тарас Иванович, – потупясь ответил Житков. – Ежели попаду в «избранное» общество, то не ручаюсь. А среди моряков, пожалуй, не растеряюсь. Правда, произношение у меня грубое, тяжелое, – меня немцы за баварца принимают.

– Важно, чтобы тебя не расшифровали из-за какой-нибудь накладки. Это может стоить головы, и на сей раз наверняка.

Ноздра подвинулся к краю кресла и сказал:

– А ну-ка поближе, друзья.

Он понизил голос:

– Мы пока не имеем в виду наступать на хвост Витеме – пусть еще походит! Как вокруг всякой акулы, около него вьется немало мелкой рыбешки. Мы ее вылавливаем помаленьку. Он это, конечно, понимает, и как будто собирается сматывать удочки. Мы еще не знаем: выгонят его или перебросят на другую работу, на подводное пиратство, например. Кто их знает? Но пока мы располагаем его позывными и волной, на которой он ведет переговоры со своей тайной радиостанции. Мы его запеленговали в самом «надежном» месте. Вон куда эти черти умудрились его забросить… вот, голая тундра, – и Ноздра показал на карту. – Он пока не подозревает, что открыт. Но мы-то знаем: в скором времени ему предстоит выйти в море на рандеву с ихним самолетом. Время и координаты будут уточнены. Самолет заберет его на борт и доставит на подводную лодку. Воображают, что ежели удалось забросить волка в глухую тундру, так уж там он в безопасности и оттуда легко попадет на свою лодку. Каковы задачи этой лодки, в чем ее назначение, куда она пойдет, – мы не знаем. Заинтриговала нас и такая фраза в одной из передач, предназначенных Витеме: «Известная вам тактическая особенность лодки». Что за особенность? Они не доверяют эту тайну даже эфиру. Инструкции Витема получит на борту лодки.

– Остальное понятно, – сказал Житков.

– Тем лучше, – усмехнулся Ноздра.

– Его инструкции должны быть у меня в руках?

– Верно.

– А с инструкциями я должен предстать перед вами…

– Нет, ничего ты не понял! – отрезал адмирал.

Житков недоуменно осекся.

– На что ты мне тут? – сказал Ноздра. – Вместе с инструкциями ты должен оставаться на их подлодке…

– В качестве кого же? – удивился Житков.

– Почем я знаю, какие обязанности будут возложены на Витему. Вот теперь ты, пожалуй, и можешь сказать, что тебе кое-что понятно.

– Теперь – меньше всего, товарищ адмирал, – сознался Житков.

– Тут дело не только в знаниях языка. Ведь Витема – типичный немец, немецкий офицеришка, со всеми его манерами, ухватками… Вот в чем загвоздка.

– Я достаточно долго видел Витему бок о бок с собою, – уверенно проговорил Житков. – Его привычки изучил, кажется, куда точнее, чем свои.

– Учти: там ты будешь в такой мышеловке, что в случае провала не выскочишь!

– Учел.

– Добро.

Ноздра обратился к Найденову:

– Сам решай, нужны ли тебе помощники, хотя заранее говорю: хотелось бы не впутывать лишних людей. Задача: самолет, который придет за Витемой, переймешь из рук гитлеровского летчика целым и невредимым. Как? Дело твое. Нужно доставить на этом самолете Житкова к месту встречи с подлодкой. Одновременно необходимо изолировать Витему, чтобы не было шума, и так, конечно, чтобы он не узнал ни одного из вас. Ликвидировать его еще рано. Пускай приписывает свою неудачу кому и чему угодно, лишь бы у него не было возможности известить о ней своих, прежде чем Павел Александрович сделает все, что нужно.

– После этого мне присоединиться к Павлу?

– Он и без тебя обойдется. На лодке тебе делать нечего.

Найденов вопросительно посмотрел на друга. Ему хотелось найти поддержку. Но Житков молчал в раздумье: задание и вправду было нелегким. Как ни уверенно говорил он адмиралу, что сумеет провести игру, теперь, по мере того, как перед его взором вставали детали будущей операции, уверенность делалась менее твердой.

– Нужен я тебе на лодке? – спросил Найденов.

Житков медлил с ответом.

– Я ни минуты не буду спокоен, если останусь сидеть тут, – сказал Найденов.

Житков вопросительно поглядел на адмирала:

– Если у Тараса Ивановича не будет для тебя другого задания…

– Задача вам изложена, – заявил адмирал. – Вам действовать, вам и отвечать.

– Ты сможешь прибыть на лодку под видом немецкого летчика на том же самолете, на котором доставишь и меня, – сказал Житков.

– Я так и думал.

– Ваше дело, ваше дело, – повторил Ноздра. – Можете быть свободны…

О силе долга

– Отлично понимаю: нужно, – сказал Житков. – И все-таки не по душе мне такие методы борьбы. Противно пускать в упряжку Витемы больную собаку, чтобы заразить его стаю…

Найденов сердито поглядел на приятеля:

– Брось дурить. Выбирать тут не из чего. Витему нужно лишить возможности свободно передвигаться, и сделать это так, чтобы он не заподозрил нашу руку.

– Через полтора часа я отправлюсь, – сказал Житков.

– Один?

– Тебе придется поторчать у приемника. Нельзя же пропустить разговор Витемы.

– Может быть, подождем попутчика? Какой из тебя полярный путешественник?

– Вероятно, такой же, как из тебя – норвежский пастор.

– Я хочу сказать: один ты…

– Наперед знаю все, что ты можешь сказать: один я не выдержу стокилометрового перехода; один я заблужусь; один я соскучусь; не сумею подвязать себе слюнявчик, найти соску. Одним словом, не разыгрывай из себя няньку!

– С тобой невозможно серьезно говорить!.. Делай, как знаешь. Как ты поведешь собаку?

– За поводок, который ты привяжешь к ее ошейнику.

За сборами незаметно пролетели полтора часа. Все было готово к лыжному походу. Житков оделся.

– Однако, – заметил Найденов, покачав головой, – я бы все-таки предпочел, чтобы денек ты переждал. – Он указал на барометр. Стрелка за ночь упала на десяток делений. – Как бы не началась пурга.

– Либо дождик, либо снег – либо будет, либо нет. Смазал лыжи?

…Найденов знал: споры бесполезны.

– Давай все же условимся о твоем маршруте. Чтобы в случае чего я знал хоть направление, где тебя искать.

– Я условлюсь с тобой вот о чем, – жестко ответил Житков. – Если ты хоть на минуту отлучишься от приемника и рискнешь пропустить передачу, я сверну тебе шею. Вот последнее, о чем я хотел по-дружески договориться.

Найденов молча сверил свой компас с житковским.

– Направление на зимовье Витемы – двести семьдесят восемь, тридцать. По прямой шестьдесят два километра.

Житков кивнул на прощанье и вышел.

Делая вид, будто дальнейшее его совершенно не трогает, Найденов взял книжку и повалился на койку. Но взгляд его был устремлен поверх книжки на входную дверь.

Он прислушивался к тому, что делается на крыльце. Когда показалось, что Житков ушел, он отбросил книжку, отворил дверь и неожиданно для себя увидел, что Павел все еще стоит на крыльце. Что-то не ладилось с лыжным креплением, и он, нагнувшись, исправлял его. Найденов сделал вид, будто и это его не касается. Молча оглядел горизонт и, вернувшись в горницу, демонстративно громко накинул щеколду. Потом шумно, чтобы Житков слышал и это, занялся уборкой посуды. Однако, он не забывал прислушиваться и к тому, что делалось на крыльце. Когда Житков, наконец, действительно ушел, Найденов осторожно приотворил дверь и стал глядеть на удаляющуюся фигуру друга. Он следил за ним до тех пор, пока силуэты лыжника и послушно следовавшей за ним собаки не растворились в сумерках полярного утра.

Столько неподдельной любви и беспокойства было во взгляде Найденова, что если бы Житков их увидел, то не преминул бы отпустить какую-нибудь едкую шутку о телячьих нежностях, служащих помехой истинной дружбе мужчин.

Но Житков ничего этого не видел. Убедившись в том, что ушел достаточно далеко, он задержал бег, обернулся и, улыбнувшись, помахал рукой едва заметному в темноте силуэту избушки.

Вот уже несколько часов Житков не слышал ничего, кроме равномерного скрипа лыж. Он шел не торопясь, размеренным, широким шагом, зная, что переход предстоит нелегкий и длинный – сто двадцать пять километров в оба конца. Падение барометра не сулило добра здесь, в краю изменчивой природы. А быть застигнутым бураном в снежной пустыне Житкову вовсе не улыбалось.

Но не только эти соображения заставляли его строго рассчитывать силы и ни на минуту не забывать о темпе. Ведь в любую минуту его отсутствия Найденов может перехватить радиопереговор, вызывающий Витему на рандеву с подводной лодкой «особого назначения». Приди такой вызов в отсутствие Житкова, и никакого Витемы он уже не застанет… Нет, этого не могло, не должно было случиться! Все предыдущие переговоры, подслушанные ими, позволяли думать, что Витеме предстоит еще некоторое время ждать вызова. Поэтому друзья и решились на эксперимент с собакой, рассчитывая лишить Витему его упряжки, а следовательно, и возможности опередить их на пути к берегу, к которому Витема был значительно ближе.

По расчетам Житкова, он уже должен был быть недалеко от становища Витемы. Но сколько ни приглядывался, избушки не было видно. Начавшийся снегопад делал видимость ничтожной. Подумав, Житков решил, что в такую погоду Витема наверняка сидит в избе, и нет никакого риска в том, чтобы подойти поближе. Собака, по-видимому, уже учуяла жилье. Натянув сворку, она стала рваться вперед. Остановившись в раздумье, Житков сквозь свист ветра и дробные удары осыпавшей его ледяной крупы, услышал звуки, похожие на лай. Он сделал еще с полкилометра. Действительно лаяли собаки.

Житков без колебаний снял намордник со своей рыжей собаки, и она тотчас исчезла во тьме.

Житков хорошо знал, что его посланнице грозила бы верная смерть от клыков витемовских псов, не будь она самкой. Но самку псы не тронут. Значит, прежде чем издохнуть, она заразит остальных скоротечным бешенством.

Все это он продумал, пока отдыхал, сидя на первом попавшемся сугробе. Что говорить, как они с Найденовым ни тренировались в лыжных прогулках, но лыжи – дело не морское, и шестьдесят километров без отдыха дали себя знать. С трудом двинулся Житков в обратный путь. Ветер, дувший раньше ему в спину, теперь больно бил в лицо пригоршнями колких, быстро несущихся снежинок. Пришлось отвернуться, прикрыть щеки малахаем.

Ветер усиливался с каждой минутой. Он все крепче давил на грудь, мешая движению. Снежный покров сделался рыхлым и неровным. Словно вся тундра поднялась и смешалась с воздухом в одно кружащееся, свистящее снежное облако.

За тот же срок, в который Житков прошел шестьдесят километров, он сделал теперь не более двадцати. Он всегда, и не без оснований, считал себя физически сильным и достаточно хорошо тренированным человеком, думал, что нет таких препятствий, которые были бы для него непреодолимы. Но сейчас понял, что с полярной пургой бороться не так-то просто.

Житков стоял, в изнеможении опершись на палки. Хотелось сесть, но он знал: стоит опуститься на землю, и подняться будет вдвое трудней, чем сейчас стоять. Он решил отдохнуть на ногах. Повернувшись спиной к ветру, достал шоколад и стал старательно пережевывать его. Плитка лежала под кухлянкой и все же затвердела, как хороший морской сухарь. Несколько глотков коньяка, и Житков, наконец, почувствовал, как возвращаются силы. Встряхнувшись, он решил идти дальше, и тут не смог удержаться от удивленного восклицания: пока он, стоя, отдыхал, ветер намел сзади него такую массу снега, что образовался сугроб в рост человека. Житков повернулся навстречу ветру и, обойдя сугроб, пошел вперед. Он больше не слышал скрипа своих лыж. Попробовал крикнуть – и не услышал голоса. Шуршание гигантских масс ледяных крупинок, с огромной скоростью гонимых над тундрой, заглушало все. Льдинки ударялись об одежду с силой ружейной дроби. Поверх концов малахая лицо пришлось замотать шарфом до самых глаз. Но от дыхания около глаз в несколько минут образовалась корка инея. То и дело приходилось останавливаться и отдирать ее.

По расчетам Житкова до дома оставалось не меньше тридцати километров. Взвесив все, он решил, что не сможет преодолеть их без основательной передышки. Но как отдохнуть? Лечь и дать снегу засыпать себя, как это делают по примеру полярных собак опытные ненцы? Но что, если, не совладав с усталостью, он заснет в таком сугробе?..

За несколько минут, что он размышлял, подставив ветру спину, буран снова намел сзади целый сугроб. Житков решительно стряхнул его с себя, но тут же почувствовал такой удар пурги, что едва удержался на ногах. Скорость ветра возрастала с каждой секундой. Житков устало присел на скрещенные палки.

Подумав, он решился. Накрепко связав палки, просунул в их петли лыжи и воткнул в снег. Получился как бы остов шалаша. Быстро образовался высокий снежный бугор. В вершине этого конуса Житков прочно укрепил рюкзак, растянув его насколько можно в виде козырька. Буран с завидным усердием доделывал остальное. Через несколько минут был готов снежный грот. Житков залез в него. Оставалось позаботиться о том, чтобы сохранить доступ воздуха в это убежище.

Житков знал: под снегом не будет так холодно, – ветер не пробьется в берлогу. Но сколько времени придется так просидеть? Еды и питья хватит, но ведь он не имеет права долго торчать здесь. Если он вздумает пережидать буран, то, обеспокоенный его отсутствием, Найденов пойдет его искать. Житков отлично знал друга. Найденова ничто не удержит! И что тогда будет с радио? Ведь эдак можно пропустить самый важный разговор! Нет, нужно как можно скорее вернуться в свое зимовье. Час отдыха, и он пойдет дальше! Пойдет во что бы то ни стало!..

Итак – час! Житков посмотрел на часы.

Он еще раз проткнул рукой образовавшийся над головой снежный купол, чтобы усилить доступ воздуха, натянул шарф на нос и закрыл глаза.

Скупщик пушнины

Тихо. Лишь изредка в подернутое лунной прозеленью серебро ночи проникает негромкий однообразный шум, чужой в этом глухом молчании. Он рожден не землей, идет издалека, с севера, с моря, из темноты. Уходит в неотзывчивую тундру и в ней умирает. Шелохнется в зимнем покое лед; ветер с темного норда нажмет на толстые паки… Вот и все! Лед неподвижен, море под ним спокойно – ни шороха, ни звука. Нет ветра, и в тундре тишина. Закованная в броню вечной мерзлоты, плотно укрытая многометровым одеялом снега, земля спит, и сон ее глубок и покоен.

Всего двумя-тремя венцами сруба в щель между вздувшимся пуховиком тундры и пушистой шапкой крыши, сползшей на самые оконца, выглядывает изба. Лишь одно из ее окон глядит на божий свет, подслеповатое, мутное, с бельмом инея, затянувшим стекло. И по нему неверным желтым бликом растекается слабый свет.

Тихо и внутри избы, едва освещенной десятилинейной лампочкой. Углы комнаты тонут в густой тени.

* * *

Витема сидел на койке и неотрывно, до рези в глазах, вглядывался в темноту за окном. Он и сам не знал, что заставило его подняться, отбросить книгу и уставиться в эту немую черноту. А взглянув в нее, он нервно передернул плечами. Движение это было так несвойственно ему, что он оглянулся, словно испугавшись, не наблюдает ли кто-нибудь за ним здесь, в этой пустой, одинокой избушке, за сотни километров от жилья.

Витема задул лампу. Впервые за две недели жизни здесь он глядел из своего убежища в тундру, и чем дольше вглядывался, тем все более не по себе ему становилось. Помимо воли, один за другим в памяти всплывали те редкие случаи, когда ему бывало страшно. И впервые он с полной ясностью осознал, что все эти случаи – их было слишком немного, чтобы он мог их забыть – связаны с работой в России. Странная, удивительная страна, населенная загадочными существами! В любой другой стране Европы Витема мог заранее более или менее точно предсказать действия своих противников. А здесь?.. Здесь ему приходится усомниться в собственном даре предугадать что бы то ни было! И в результате он, Генрих Вольф-Витема, опытнейший из опытных, старейший волк стаи, прокладывающей в мир пути «арийскому сверхчеловеку», оказался загнанным на край света, в грязную конуру, погребенную под многометровым слоем снега… Да… Всякие роли игрывал он, но впервые оказался в шкуре затравленного волка, следящего за тем, как сжимается вокруг него кольцо облавы. Опытным глазом он видит опасность, чутьем угадывает близость охотников, которые где-то здесь, в безграничных снегах тундры, бродят по его следу. Нет, лучше уж вовсе не думать, чем вспоминать такое. От таких мыслей нервы не приходят в порядок.

И чего они тянут там, в Берлине?! Неужели не было возможности прислать лодку и не заставлять его столько времени торчать в тундре?! И сколько же можно разыгрывать роль человека, прибывшего на смену скупщику пушнины? Правда, он без большого труда убрал «предшественника» со своего пути, документы у него чистые, он, кажется, предусмотрел все возможные случайности. А между тем… Пока по земле ходит Найденов, Витема не может спать спокойно. Хорошо еще, что удалось утопить на «Марии-Глории» Житкова.

Черт ее побери, эту жизнь на вулкане! Не является ли все в ней столь же призрачным и непрочным, как этот дрожащий серебристый свет, заливающий безбрежную пустыню тундры? Когда он брел сюда, преодолевая одеревеневшими ногами бесконечные мили, горизонт казался таким далеким, что временами Витема терял веру в возможность достичь цели. Теперь же… Теперь этот горизонт подступил к самому окошку зимовья. Вот здесь, сразу за первым же бугром, кончается трепетный зеленоватый мир. А там она – холодная, страшная, безмерная и бесконечно многоликая Россия. И все неудержимо неслось туда, за близкий горизонт, в бездну: бежали серебряные блики, мчались тени, словно отброшенные крыльями летящих над тундрой огромных птиц. Снежные тучи разбегались и складывались в кошмарные видения… Страшно, страшно, страшно!

Витема провел ладонью по лицу и закрыл глаза.

Хотел отвести взгляд от окошка и не мог. Взор притягивала к себе эта шевелящаяся, стремительно и бесшумно летящая куда-то в неизвестность тундра. С нею поднималась земля, избушка, все летело, неслось туда, в Россию…

Витема в ужасе ухватился за кран топчана.

Нет, нет! Что с ним? Нужно взять себя в руки. Не то действительно можно сойти с ума в этой проклятой пустыне, в этом белом безмолвии снега и черном вое пурги. Ведь он Генрих Вольф, Гендрик Витема. Даже наедине с самим собой он должен держать голову высоко… Вот так!..

За спиной громко пробили часы. Витема оглянулся. В избе было почему-то темно, воняло смрадом выгоревшей лампы. Злобно чиркнул спичкой по коробку. От резкого движения коробок выпал из пальцев, Витема слышал, как спички рассыпались по полу. Ощупью отыскал на полке новую коробку, заправил и зажег лампу. Поглядел на часы: девять. Утро? А может быть, вечер? Не все ли равно. Черт бы ее драл, эту странную природу: круглые сутки за окном – ничего, кроме зыбкого зеленоватого серебра снега, летящего под лучами низкого месяца.

Витема потрогал чайник. Он был холодный. Хорошо бы согреть чаю, но нет, лень возиться с примусом. Он вынул из-за пазухи маленькую металлическую коробочку, в каких обычно врачи держат шприц, постучал по крышке длинным черным ногтем. Бережно взял щепотку кокаина, насыпал его на тыльную сторону руки в ямку между большим и указательным пальцами, поднес к носу и сильно втянул в себя. Так же бережно закрыл коробочку и сунул за пазуху. Снял со стены винчестер, передернул затвор, поставил на предохранитель и, как был, не раздеваясь, повалился на койку, положив рядом с собой оружие.

Тикали на стенке часы. В такт каждому третьему удару маятника Витема со свистом выдыхал воздух. Дышал тяжело, уткнувшись лицом в грязную наволочку из цветастого ситца.

Тихо было и за стенами избушки. Тени облаков по-прежнему бесшумно мчались по тундре, то подставляя зеленоватому лунному лучу, то снова укрывая от него вспухшую высоким горбом крышу фактории.

Когда Витема проснулся, за стенами избы уже раскололась тишина. С севера, где было море, вместе с шорохом и треском потревоженного льда налетели первые удары шквалистого ветра. Тундра задымилась. Как вскинутые взрывами, вздымались и уносились в глубь материка белые клубы снега.

Удары ветра, короткие вначале, делались все более частыми и затяжными, пока не слились в сплошной беснующийся натиск. Снежная крупа со звоном ударялась в единственное еще не доверху занесенное окно избушки. Удары были так сильны, что Витема испугался, как бы не выбило стекло. Он выполз наружу и, борясь с ветром, загородил окно порожним ящиком. Сидя в избе, слушал, как трещали доски, будто по ним непрерывно стреляли из дробовика.

К ударам ветра примешался вдруг страшный вой. В этом вое были тоска, страх. Выли ездовые псы бывшего хозяина зимовья. Витема понял – собаки испуганы надвинувшимся ураганом. Он набросил малицу, надел шапку и откинул щеколду. Дверь сразу с грохотом распахнулась, вытолкав его самого в сени. В избу ворвались стужа, снег и рев урагана. Лампа погасла, пустив к потолку струю копоти. Витема вышел на крыльцо и окликнул было собак, но тут же сообразил, что они привязаны к кольям и не смогут прийти на зов, даже если бы и услышали его. Он хотел разглядеть их, но снег залепил глаза. Удары острого ветра заставили закрыть лицо руками. Ощупью, с трудом, добрался он до собак. Они копошились под снегом, прижимаясь друг к другу. Ремни одеревенели. Ударами ножа Витема перерезал их и освободил упряжку. Сделав несколько шагов, он понял, что потерял избу, и как ни всматривался в буран, – ничего не мог разобрать. Почувствовав свободу, вся свора перестала выть и метаться. Еще плотнее сбившись в кучу, собаки стали разгребать снег и зарываться в него. Витема вспомнил: от избы он шел против ветра. Значит, возвращаться нужно было по ветру. Десять, двадцать шагов в одну, в другую сторону – ничего. Только снег, снег, снег… Спереди, сзади, справа, слева, сверху… Сделал один круг, другой, третий… Желание двигаться угасло. Не разумнее ли вместо того, чтобы тратить силы, лечь, прижаться к собакам и так переждать пургу? Витема решил вернуться к своре, но, сделав первый же шаг, провалился в снег почти по самую грудь.

О вреде и о пользе грез

Пошарив ногой, Витема нащупал что-то твердое. Было похоже, что он стоит на крыше собственного жилища. Дойдя до края крыши, снова провалился, больно ударился обо что-то головой. Это была растворенная дверь. Он разгреб снежный завал, пробрался в сени, нашел лопату и расчистил снег настолько, чтобы затворить избу. Собаки с лаем и визгом одна за другой ввалились в образовавшуюся около двери траншею. Он впустил их в сени.

В комнате было холодно, изо рта валил пар. Витема залез в спальный мешок и уснул рядом с печкой…

Спал он недолго, а когда проснулся, в избе был мороз. Ему показалось, что буран усилился. Иногда вдруг вздрагивала, под особенно сильным ударом ветра, вся изба. Но удары по ящику, которым Витема загородил окно, прекратились. Ящик был уже на метр под снегом. Ни один звук не проникал больше в избушку. Витема поставил на печку чайник и кастрюлю с консервами. Некоторое время сидел неподвижно, засунув руки под мышки и глядя на огонь. Потом, собравшись с силами, встал и подошел к задней стенке горницы, где висел аптечный шкафчик с ярким красным крестом на дверце. Взялся за полочку и потянул ее к себе. Вся внутренность шкафчика выдвинулась и на петлях отошла в сторону. За ней виднелось углубление, выдолбленное в срубе. Витема придвинул табурет и, усевшись поудобней, стал настраивать миниатюрный радиоаппарат. Вскоре он услышал ответ на свои позывные. Разговор не был многословным. Витема сообщил, что жив и здоров. С другого конца ответили, что пока ничего нового нет, нужно ждать.

Витема послал в пространство длинное проклятие.

На печке клокотал котелок с консервами. Кипел чайник. Вот все, на что он может рассчитывать, – немного горячей жижи, чтобы согреть застывшие кишки. Думал ли он, что когда-нибудь будет так радоваться банке разогретой говядины, как никогда не радовался лучшим произведениям кулинарного искусства мадам ван Поортен!

Глухой вой заставил Витему оторваться от еды. Он выглянул в сени. Выла рыжая сука. Почему он не замечал ее раньше? Он прикрикнул на нее и замахнулся было поленом, но рука повисла в воздухе – так зловеще сверкали в полутьме глаза собак. Ему вдруг почудилось, что, ударь он эту рыжую собаку, – вся свора бросится на него. «Собачья солидарность!» – мелькнула ироническая мысль. Он отшвырнул полено, вернулся в комнату и сквозь чуть приоткрытую дверь выкинул собакам юколы. Вой рыжей суки не прекращался, он заглушал лязганье зубов и злобное ворчанье. Собака выла, не переставая. Витема готов был и сам встать посреди избы и выть вместе с нею.

Но вдруг рыжая сука умолкла, словно к чему-то прислушиваясь, а еще через минуту снова послышался ее визгливый вой. Стая тотчас подхватила его. Витема понял, что упряжкой владеет какой-то непреодолимый страх. Быть может, его внушает эта рыжая? Он выглянул в щель и вдруг сам почувствовал приступ безотчетного ужаса: судороги схватывали горло собаки, слюна текла из открытой пасти. Он поспешно захлопнул дверь. Господи, что же это за сука? Он готов поклясться, что не видел ее раньше. Откуда она взялась здесь, в этой морозной пустыне?.. Положительно, в этом было что-то сверхъестественное… Фу, чушь!.. В упряжке было десять собак. Не упала же эта с неба?..

Он приотворил дверь в сени и пересчитал собак.

Одиннадцать!

Открытие удивило его.

Боясь отворить дверь пошире, словно рыжая сука могла вот-вот броситься на него, он еще раз пересчитал собак, тыча в их сторону грязным пальцем.

Одиннадцать!..

Теперь это уже не просто удивило его. Витему охватил страх перед чем-то необъяснимым. Он еще и еще раз внимательно посмотрел на собаку. Поведение и даже вид резко выделяли ее из всей своры. «Больная», – твердо решил Витема, и от этого ему стало почему-то еще страшней. Хлопья белой пены падали с отвисшей челюсти собаки. Она уже не выла, а жалобно взвизгивала, волчком крутясь на одном месте среди испуганно сторонящихся ее остальных собак. Но выли уже все, и эта пытка была невыносимой. Набив топку дровами и приняв двойную дозу веронала, Витема уткнулся лицом в подушку и натянул на голову одеяло.

Сквозь тяжелый, болезненный сон он слышал голоса собак. Вместо того, чтобы отдохнуть, проснулся с головной болью, через силу заставил себя встать и снова стал растапливать печку. Труба не тянула: ее забило снегом.

Болезненно сморщившись, Витема вслушался в продолжающийся за дверью концерт. Выглянув в сени, он содрогнулся от отвращения. Еще с двумя собаками было то же, что с рыжей: их челюсти отвисли, клочья пены падали из разинутых пастей. Поджав хвосты, псы кружились в каком-то странном сатанинском вальсе. Это было похоже на бешенство. Витема не понимал, как могла эта болезнь охватить стаю здесь, в Заполярье, и в такой короткий срок. Но не разбираться же в этом! Нужно что-то предпринимать, и как можно скорее. Жить рядом с собаками, каждая из которых, вероятно, уже заражена?! Нет, это выше его сил! Пусть он останется без средств передвижения, но – будь, что будет!

Витема снял со стены винчестер и, приотворив дверь настолько, чтобы просунуть ствол ружья, прицелился в одну из больных собак. От выстрела заметалась вся стая. Животные бросались на стены, рычали, царапались, визжали. В темноте ничего нельзя было разобрать, невозможно было прицелиться. Витема принес со стола лампу и сквозь щель направил ее свет в сени. Увидев свет, собаки бросились к двери. От резкого движения Витемы стекло упало и разбилось.

Керосин и стекла хранились в чулане. Пройти туда можно было только через сени, где бесновались собаки.

Витема ощупью снял со стены патронташ. Приотворив дверь, он загородил ее ящиком и с этой позиции стал стрелять. Стрелял наобум. Обойму за обоймой выпускал в воющую, визжащую, рычащую темноту. Короткие вспышки выстрелов на мгновение освещали сени. Скоро Витема различил, что в живых остались две или три собаки. Мелькнула было мысль, что, может быть, следует их оставить? Как же иначе он доберется до берега? Но страх быть укушенным бешеной собакой взял верх. Он стрелял и стрелял.

Когда затихла последняя собака, Витема почувствовал, что почти совершенно успокоился. Стрельба оказала на его расстроенные нервы странно благотворное действие.

Уже без всякого страха он отворил дверь и вышел в сени. Почти все собаки были мертвы. Двух пришлось добить. Он взял лопату и брезгливо сгреб трупы в угол.

С этого момента жизнь потекла спокойней. Нервное напряжение разрядилось. Витема заботливо готовил себе пищу, топил печь, вел радиопереговоры и, приняв обычную дозу кокаина, валялся на койке, погруженный в мечты о времени, когда, наконец, выберется из этой проклятой дыры.

Однажды вечером наушники сообщили ему, что пора готовиться к операции.

Близилось время, когда он покинет зимовье.

«Вот что значит не дать разыграться нервам!» – с удовлетворением подумал Витема. Грезы о нереальном, вызванные кокаином, заслонили действительность, заставили забыть, что у него не осталось ни одной собаки…

Зов дружбы

Чтобы скоротать время, Найденов по уходе Житкова принялся за уборку жилья.

Найденова всегда раздражала некоторая неаккуратность Житкова, хотя он знал, что это происходит вовсе не от врожденной неряшливости или лени его друга, а от его кипучей энергии, от огромного темперамента.

В большом и малом, в делах служебных и личных Житков был одинаково неутомим и ненасытен. Едва успевал наметиться успех одного начатого им дела, как он уже обдумывал план следующего. С годами его темперамент не только не остывал, а, казалось, разгорался новым огнем.

Найденову, вынужденному жить и работать бок о бок с другом, эти особенности характера Житкова доставляли много огорчений, так как сам он был полной ему противоположностью. Отличаясь сдержанностью в поступках, он всегда умел держать в узде свои мысли и стремления, старался с методичностью довести до конца всякое порученное ему дело. Не покончив с одним, он не распылял своих мыслей и энергии на что-либо новое. Это вовсе не означало в нем отсутствия темперамента, а подчас даже большой горячности, особенно если на пути к цели стояли трудно преодолимые препятствия. Но внешне он умел так владеть собой, что даже Житков иной раз принимал сдержанность друга за холодность, равнодушие и частенько корил его этим.

Когда оба они были моложе, разница характеров, еще не вполне сформировавшихся, не так ощущалась. Обоим казалось, что обо всем они думают одинаково, одинаково смотрят на жизнь. Но с годами приходила привычка все подвергать критике, анализу, замечать то, на что раньше не обратил бы внимания…

Найденов нехотя отвел взгляд от огня и посмотрел на часы. По его расчетам Житков уже должен был достичь цели и начать обратный путь. Распахнув дверь, Найденов с беспокойством оглядел горизонт, затянутый поднятыми метелью снежными вихрями. Трудно придется Павлу на обратном пути. Ветер будет дуть в лоб. Снег и колючая ледяная крупа уже мчатся с большой скоростью ему навстречу.

Найденов взялся было читать, но книга вывалилась из рук. Он занялся хозяйством, но вскоре оказалось, что делать нечего – все прибрано, приготовлено.

Десятый раз снимал он с печки и снова ставил на нее обед. Котелок с какао трижды выкипал до дна. Найденов понял, что метель делает свое – Житкову не под силу будет к сроку добраться домой. Вставал вопрос, – не пойти ли на помощь другу? Но, решившись окончательно, он в который уже раз сдерживал себя: «А радиоперехват?»

Кто поручится, что именно в отсутствие Найденова не произойдут самые важные переговоры между Витемой и его корреспондентами? Пропустить?.. Нет, даже во имя дружбы, во имя спасения Житкова он не имеет на это права. Правда, погибни Житков, – отпадет главная часть операции: подмена Витемы в командовании таинственной лодкой. Но тогда он, Найденов, сможет помешать и Витеме попасть на судно. Да, это единственное, что останется делать.

Впрочем… Разве нет возможности протянуть руку помощи другу, не прерывая перехвата? Как он не подумал об этом раньше? Ведь у них есть портативная приемопередаточная станция!

Найденов принялся с лихорадочной поспешностью, дыханием согревая застывшие руки, перерывать ворох радиоимущества, хранившегося в чулане. Отыскав приемник, тщательно его проверил. Прикинул: станция весила шестнадцать-семнадцать килограммов. Если прибавить этот вес к припасам и снаряжению, которые необходимо всегда брать, отправляясь в путь хотя бы на час, получится почти тридцать килограммов. Сможет ли он с таким грузом двигаться на лыжах в пургу?

Что за вопрос: сможет ли! Должен!

Он решил ждать еще час. Подготовлял снаряжение, смазывал лыжи. Время, казалось, остановилось. Но вот стрелки подошли к назначенному делению. Найденов оделся и стал прилаживать на груди рюкзак, так как на спине висел тяжелый ящик радиостанции. В тот момент, когда он уже взялся за лыжи, со стороны приемника, стоящего на верстаке, послышались сигналы: заиграла флейта. Она повторяла короткую музыкальную фразу. Вызывали Витему. Минута колебания, и снова все снаряжение – рюкзак, походная станция – на полу, а сам Найденов, осторожно трогая верньер, уточняет настройку. Сейчас он примет очередной разговор Витемы с его штабом, занесет его в блокнот перехватов и, услышав в конце передачи, когда состоится следующий разговор, узнает, сколько времени остается в его распоряжении.

Вот и первые фразы, вот обычный нехитро зашифрованный вопрос о том, чисто ли у Витемы за кормой, все ли благополучно. Вот самоуверенный, хотя и несколько раздраженный ответ капитана о том, что оснований для тревоги нет, однако, он предпочел бы не злоупотреблять везением.

Неожиданно слова Витемы были прерваны треском. Его корреспондент требовал молчания. Витеме было сказано, что разговор должен быть прерван на час. Ровно через час будет передано важное указание.

Найденов в нерешительности стоял перед приемником. Уйти с тем, чтобы через час снова быть тут? Но за час он ничего не успеет. Бросить все и, положившись на портативную станцию, попытаться перехватить передачу на ходу? А если что-нибудь не заладится и он пропустит сообщение, которое сами гитлеровцы считают важным? Значит, сидеть здесь и ждать этого проклятого разговора, предоставив Житкова его собственной судьбе?..

На верстаке снова пискнул аппарат. Найденов с нетерпением схватил наушники. Последовало краткое уведомление, что объявленный важный разговор откладывается на неопределенное время.

Найденов с досадой снял наушники и стал поспешно одеваться, когда раздался стук. Он порывисто подскочил к двери, откинул задвижку. Покрытый коркой обратившегося в лед снега, перед ним стоял Житков.

* * *

Житков лежал, закинув ноги на спинку койки.

– Не могу понять, зачем мы сидим тут и ждем у моря погоды? Может быть, эти радиопереклички именно на то и рассчитаны, чтобы держать нас здесь, а в это время проделывать какую-то работу, о которой мы не имеем представления? – говорил Найденов, перетирая вымытую после обеда посуду.

– Меня тревожит отсутствие Мейнеша. Раз эта старая горилла где-то вне нашего поля зрения, нужно ждать какой-нибудь гадости.

Житков встал, подошел к приемнику, тронул регуляторы. Звук стал яснее. Это был монотонный писк, похожий на простую морзянку. Но привычное ухо могло безошибочно различить в нем повторяемый зуммером однообразный аккорд, уже знакомый друзьям по прежним сигналам флейты.

Заслышав его, и Найденов подошел к приемнику.

– А ты скучал. Вот и они, – прошептал Житков, словно боясь спугнуть слабые звуки.

Найденов взял блокнот и карандаш, готовясь записывать.

Вот зуммер пропел снова – раз, другой.

Прошло с полминуты, и из приемника донесся негромкий, тоже хорошо знакомый обоим ответ: недолгий, осторожный свист – тире-точка-тире, тире-точка-тире. И все.

– Отозвался, – прошептал Житков. – Переходит на прием.

И тотчас послышался голос, который они уже не раз слышали. Говорил обычный корреспондент Витемы. Но приготовившийся записывать немецкие фразы Найденов споткнулся на первом же слове. Передача шла не по-немецки, и прежде чем Найденов сообразил, что неизвестный говорит по-голландски, тот уже произнес целую фразу. Найденов едва успел механически набросать плохо знакомые и вовсе незнакомые слова, как раздался свист Витемы, означавший, что передача принята.

Передатчик щелкнул, переговоры были окончены.

Найденов с напряжением вглядывался в свой блокнот.

– Догадываешься, что это значит? – тихо спросил Житков. – Переходят к самому существенному…

Найденов досадливо отмахнулся. Он смутно понимал смысл записанного: указывалась новая волна, на которой через пятнадцать минут будет вестись следующая передача.

Житков стал настраивать приемник.

– Я так и думал: он ждет этого момента с большим нетерпением, чем мы с тобой. Смотри, как быстро отозвался. По-видимому, главное приближается: они назначат рандеву.

Найденов поглядел на часы.

– Осталось пять минут.

Он придвинул к приемнику табурет и устроился поудобней.

– Хороши мы будем, если они опять поведут разговор на языке, которого мы не знаем, – сказал Житков.

Он взволнованно закурил, присел на корточки перед приемником.

Передача началась на французском языке. Найденов знал его слабо, но кое-что понял. Речь действительно шла о рандеву. Были указаны координаты и уточнено время. Данные были повторены дважды. Итак, встреча назначена на последние минуты того короткого часа, когда солнце будет близко к горизонту, – примерно через восемь часов.

– Отсюда три часа хода, – сказал Житков.

– Доберемся и в два с половиной, – возразил Найденов.

– Допустим, доберемся. Значит, восемь минус два с половиной…

– Нет, клади все три с половиной.

– Тебя не поймешь, – рассердился Житков, – то сбавляешь, а то сам же набрасываешь.

– Ты не учел: катер мог обмерзнуть. Потребуется время, чтобы вырубить его и подтащить к кромке.

– Ладно, три с половиной, – Житков загнул палец, – разогрев и запуск мотора – полчаса. Возражений не имеется?

– Нет.

– Итого: четыре. До назначенного места хода не меньше двух часов, плюс полчаса на всякие случайности – итого шесть с половиной.

– Как в аптеке.

– Значит, остается полтора часа.

– Да, за это время можно собраться.

– И еще раз поужинать!..

Друзья решили, что сначала вдвоем перехватят и изолируют Витему, чтобы он не мог помешать их дальнейшим действиям, а затем подойдут к самолету, где, может быть, им придется иметь дело с экипажем из двух, а то и из трех человек.

Они поели, прибрали избу, собрали снаряжение.

– Пора!

Житков откинул щеколду и толкнул дверь. Она не поддалась. Толкнул сильнее – что-то крепко держало ее снаружи.

Друзья переглянулись.

Рандеву

На поверку оказалось, что снег завалил вход. Пришлось выставить окошко и вылезать в него, чтобы разгрести наваленный у двери огромный сугроб.

Наконец они стояли на лыжах.

– Впору хоть раздеваться! – крикнул Житков, сдергивая ушанку, из-под которой катился пот, замерзавший на щеках.

Вместо обычных двух часов, которые они тратили во время тренировок на достижение берега, гурий, сложенный ими у места стоянки катера, показался уже через полтора часа.

Вопреки ожиданиям, береговой припай за это время не только не увеличился, но, наоборот, еще сузился, обломанный льдами, напиравшими с моря.

– Не понимаю, на что рассчитывают фрицы? – воскликнул Найденов. – В такую погоду на лед садиться – дров наломать: его так сторосило, что ровного пятака не найдешь.

Они подошли к полузанесенному гурию. Вершина его едва торчала из сугроба. Под снегом скрывался катер. Он стоял на полозьях. Мотор был заправлен. Его оставалось разогреть и запустить.

Друзья откопали судно и покатили его к краю припая. Несколько раз останавливались, чтобы передохнуть. Путешествие по ропакам взломанного припая требовало напряжения всех физических сил.

Большая паяльная лампа гудела, выбрасывая синий язык пламени. Разогретый мотор был запущен. Катер двинулся к морю, лавируя в полыньях. Пока они плыли между льдами, волна почти не чувствовалась. Трепать стало только с выходом на открытую воду. Но судно легко взбиралось на волну.

Белый катер, белые маскировочные куртки, наброшенные поверх кухлянок, – все это делало их малозаметными среди движущихся льдин. Эта маскировка будет особенно необходимой, когда они выйдут на маршрут Витемы и станут приближаться к месту рандеву.

Там они застопорят мотор и станут ждать.

Около часа потребовалось на то, чтобы пройти половину расстояния по курсу Витемы. Мотор был выключен. Придерживая катерок веслом, стали ждать врага. Быстро темнело. Найденов с беспокойством поглядывал на часы. Витеме пора бы показаться, но его все нет. Не пришел ли он раньше их?

Каждый подозрительный шорох заставлял хвататься за бинокль. Друзья молчали, с беспокойством поглядывая друг на друга. Уж не провели ли их? И вдруг, напряженно вглядываясь в темный горизонт, оба вздрогнули: оказывается, они могли до бесконечности ждать здесь шума мотора Витемы! За западной кромкой мелькали концы двухлопастного весла. Друзья разглядели и гребца, пригнувшегося к самому борту. Так же, как они, он был в белом халате, так же, как их катер, его байдарка была белой. Враг двигался медленно, но зато совершенно бесшумно. Очевидно, он хотел выйти на открытую воду, а там включить мотор, если только он у него есть.

Враг продолжал грести, – значит, он не видел их. Да это и невозможно было, пока они оставались неподвижны. Но, если они хотели перерезать ему путь, пора было двигаться. Включать ли мотор? Это даст преимущество в скорости, но шум может выдать. Пойти наперерез, пользуясь только веслом? Но ведь концы двухлопастного весла так же, как у Витемы, будут попеременно подниматься над краем льдины, – Витема заметит их, включит мотор и…

Житков разобрал складное весло. Одну лопатку протянул Найденову, другою стал грести сам. Грести было неудобно, но зато весла не поднимались над бортом катера.

Витема заметил их, когда катер был уже на расстоянии какой-нибудь сотни метров. Он бросился к мотору, но, прежде чем сумел запустить его, суда почти вплотную подошли одно к другому. Витема снова схватился за весло, но Житков ударом багра переломил его. В следующий миг тугой кляп оказался во рту капитана, а мешок, наброшенный на него Найденовым, лишил Витему возможности двигаться. Пистолетная пуля, вслепую посланная им, ушла в воду. Друзья быстро скрутили своего давнего врага веревкой и, завязав над его головой горловину мешка, бросили на дно своего катера.

Едва они покончили с этим, как на северо-западе послышался гул приближающегося самолета. В сумерках полярной ночи с трудом можно было различить силуэт машины, идущей на бреющем полете.

Сделав круг, самолет развернулся и сел на воду неподалеку от пака. Друзья направили катер к самолету. Они не спеша работали веслами.

– Алло!.. Поднажмите, капитан! Вон что идет!.. – раздался окрик летчика.

Глянув по направлению его вытянутой руки, Житков и Найденов увидели надвигающийся на них высокий мутный вал. Это был снег. В полутьме он казался темным и зловещим. Если этот вал успеет до них докатиться, прежде чем они овладеют самолетом, самолету не удастся подняться.

– Нужно нажать, – тихо сказал Найденов Житкову и добавил: – Есть одна мысль…

– Ну?

– Если ты погрузишься в самолет вместо Витемы – все же остается риск, что тебя распознают на пути к лодке.

– Каким образом?

– Представь себе, что летчику дана инструкция установить подлинность Витемы.

– Это, конечно, возможно. Что же ты предлагаешь?

– Если самолет поведу к лодке я, – опасения отпадают.

– Но ты ведь не знаешь, где назначена встреча.

– В этом-то и загвоздка!

– Значит, не о чем и говорить.

– Хайль Гитлер! – послышалось с самолета, и вылезший на крыло летчик махнул Житкову рукой. – С кем вы?

– Этот человек отгонит катер обратно.

– Проще было бы потопить, – сказал летчик. – Впрочем, это еще не поздно.

Житков понял: если он сейчас же не скажет, что Найденов – нужный человек, немцы не постесняются потопить его вместе с катером, лишь бы уничтожить следы. И он сказал первое, что пришло в голову:

– Он должен выполнить важное задание. Случилось так, что из-за этих русских чертей мы остались совершенно без оружия. Нужны винтовки и несколько пистолетов.

Летчик почесал бровь.

– Винтовок нет. Есть два автомата и у каждого из нас по пистолету. Однако можем ли мы сами остаться без оружия?

– Нам с вами оно не понадобится. Нужно отдать его моему спутнику.

– Хорошо, забирайтесь сюда.

Сверху опустилась стремянка.

Житков вопросительно поглядел на Найденова. Тот понял, что друг ждет решения: как же действовать? Сверху потянулась рука, чтобы помочь Житкову подняться в самолет. Через мгновение он был в кабине, и первое, что сделал, – взглядом пересчитал немцев. Их было трое: летчик, штурман и механик.

– Значит налицо два автомата и три пистолета? – спросил Житков, чтобы не дать немцу первым задать какой-нибудь вопрос.

– Да, капитан.

– Не считая бортовых пулеметов?

– Да, капитан.

– Ручное оружие придется отдать, – решительно заявил Житков и тоном, исключающим возражения, приказал механику: – Соберите-ка оружие и снесите на катер!

– Да, капитан.

Летчик нахмурился.

– Здесь распоряжаюсь я, – резко бросил он.

Житков пожал плечами.

– Разве вам не было сказано, что с того момента, как я войду в самолет, вы подчиняетесь моим распоряжениям?

– Только в одном: доставить вас к известному месту.

– Мне нужно оружие, – настойчиво повторил Житков. – На берегу предстоит важная операция, понятно?

Летчик колебался.

– Ну? – нетерпеливо спросил Житков.

– Я могу дать один автомат и пистолет, – проворчал летчик.

– Два автомата.

– Передай в катер два автомата и свой пистолет, – с неохотой приказал летчик механику.

Высунувшись из кабины самолета, Житков крикнул по-немецки Найденову:

– Я перерешил: тебе придется лететь со мной!

Короткий кивок Найденова показал, что он понял.

Немец-летчик оттолкнул Житкова и крикнул механику:

– Эй, вернись с оружием!

Но было поздно: оба автомата перешли уже в руки Найденова, а механик, получив удар прикладом, без звука полетел за борт. Немецкий летчик видел это. Он схватился было за пистолет, но не успел и вынуть его из кобуры, как упал, оглушенный ударом по голове. А штурман даже не пытался сопротивляться. Он поднял руки и позволил Житкову овладеть своим парабеллумом. Поглядев на юношеское лицо штурмана, испуганно мигавшего белесыми глазами, Житков понял, что этот не опасен.

– Спуститесь в мой катер и помогите поднять сюда тюк, – сказал ему Житков. А Найденову крикнул: – Давай пленного!

Штурман старательно помогал поднять связанного Витему. Его водворили в задней части кабины. После этого штурман по приказанию Найденова проделал все, что было необходимо, для потопления катера.

Вернувшись в кабину, он с опаской поглядел на лежащего без чувств немецкого летчика.

– Попали между молотом и наковальней? – с усмешкой спросил Житков.

– О, наш обер-лейтенант – очень строгий офицер.

– Теперь это уже не столь важно.

– Может быть, позволите связать его, прежде чем он придет в себя? – заискивающе предложил штурман.

Вместо ответа Житков отворил нижний люк и столкнул летчика в воду.

Штурман нервно повел плечами.

– Это путешествие предстоит и вам, если будете себя плохо вести, – сказал Житков.

– Я сделаю все, что прикажете!

Житков обернулся к Найденову и сказал ему по-немецки, так, чтобы штурман мог слышать:

– Проверь, пожалуйста, правильность его ответов. – И снова немцу: – Куда вы должны были лететь отсюда, приняв меня на борт?

– Вас? – удивленно спросил немец.

– Того, кто вам известен под именем «капитана».

– Но… Вы же не капитан, – пробормотал немец.

– Я спрашиваю вас не о том, кто я, а о маршруте, какой вам был указан. Покажите по карте.

Глаза немца растерянно забегали.

– Карты… были у летчика.

– Вы хотите сказать, что карты утонули?..

– Именно так.

– А я хочу сказать другое: если вы еще раз соврете, то действительно отправитесь за обер-лейтенантом, а карты я найду и без вас. Действуйте попроворней! У нас нет лишнего времени.

– Чего вы от меня хотите?

– Чтобы вы тотчас достали карты.

– Пожалуйста… Вот, прошу вас. Которые листы вас интересуют?

– Отберите нужную карту.

– Я должен был проложить путь по указаниям пилота.

– Не валяйте дурака, штурман! Куда вы должны были лететь отсюда?

– Честное слово, это зависело от летчика.

– Ну, вот что: даю на размышление ровно одну минуту. Передо мной будет нужная карта или вам придется справиться о дальнейшем пути у летчика.

Немец с неохотой полез в висящий на борту самолета резиновый мешок и развернул перед Житковым карту.

– Курс? – лаконически спросил тот.

Немец провел карандашом прямую на северо-северо-запад.

– Координаты?

Немец поставил крестик.

– Правильно? – спросил Житков Найденова.

– Не совсем, – уверенно ответил Найденов.

– Вы опять путаете? – строго сказал Житков.

– Честное слово… – начал было немец, но, встретившись взглядом с Житковым, поспешно провел от прямой линию под углом и снова поставил крестик.

– Точно? – спросил его Житков.

– Абсолютно.

– Впрочем, если соврали, – вам же хуже. Не найдем лодку, – вернемся к земле без вашей помощи.

Немец заискивающе улыбнулся.

– А если я приведу вас прямо к назначенному месту?

– Слово офицера: вы будете жить в тепле, сытно есть и курить русские папиросы до самого конца войны.

– Это меня устраивает… Вы – русский?

– Нельзя сказать, что у вас быстрый ум.

– О, я с детства отличался большой положительностью.

– Не знал, что это так называется… Садитесь на свое место.

– Если позволите, я помогу вашему пилоту запустить моторы.

– Пожалуйста.

Немец выполнил указания Найденова. Моторы были запущены, и гидросамолет побежал по разводью к чистой воде.

Навстречу быстро катился вал снегопада. Повернуть было некуда; взлет был возможен лишь в одном направлении – наперерез надвигающейся черной стене. Найденов вел машину наобум, не имея никакого представления о том, что впереди: свободная вода или стена тороса? Лишь когда набрали скорость, он осторожным движением штурвала оторвал машину от воды. Взлететь при таком крепком боковом ветре?.. Это могло кончиться плачевно.

Буфетчик «особого назначения»

Влажная мгла, лежавшая над морем и льдами, не давала возможности снизиться. Угрожало обледенение.

Прошел час. Найденов знаком привлек внимание штурмана и велел определиться. Тот поставил точку так близко к крестику, обозначавшему конец пути, что Найденов даже нервно поежился: они были почти у места. К радости Найденова здесь не было уже ни снегопада, ни льда. Море было чисто. Житков внимательно оглядывал его в надежде увидеть подлодку. Сделав несколько кругов, Найденов вопросительно поглядел на Житкова: «Сколько, мол, времени будет продолжаться эта карусель?»

Житков недоуменно развел руками: лодки не было.

Найденов испытующе поглядел на бензиномер: хватит ли горючего на обратный полет к земле? Может быть, в целях экономии сесть на воду и ждать подлодку с выключенными моторами?

Он вышел на прямую для посадки, когда Житков увидел подлодку, идущую в позиционном положении. Было просто удивительно, что он не заметил корабля, проходя над ним секундой раньше. Всплыть за этот короткий промежуток времени лодка не могла. Житков толкнул в спину Найденова. Сделав разворот, летчик повел самолет на снижение, посадил и подрулил к лодке. Штурман перекинул чалку выбежавшим на палубу матросам. Те осторожно подтянули самолет. Житков спрыгнул на палубу лодки и сделал Найденову знак отруливать прочь. Найденов пристально поглядел на друга, приветственно махнул ему рукой в откинутое стекло фонаря и, дав ногу, двинул секторы газа. Заревели моторы, могучая струя воздуха и водяной пыли заставила броситься ничком всех, кто был на палубе лодки. Взбивая поплавками пену, самолет побежал прочь…

Житков поднялся, отряхнулся, глянул вслед удаляющемуся самолету. На его крыльях зловеще чернели кресты опознавательных знаков гитлеровской авиации.

Житков не спеша повернулся к рубке. На ней стоял немецкий офицер. Их взгляды встретились.

Оба молча спустились в командирскую каюту.

Офицер представился.

– Капитан-лейтенант Лейтц. Когда прикажете сдать корабль?

– С этим до завтра. Считайте меня пока пассажиром. Мне нужен отдых, – оказал Житков, разглядывая своего будущего помощника. – Радируйте, что приняли меня на борт.

– Как прикажете поступать дальше?

– По инструкции, – коротко ответил Житков, не имевший представления об «особом задании» корабля.

– Разрешите пока оставаться на поверхности?

– Пока русские этому не мешают, дайте людям дышать воздухом, заряжайтесь, не расходуйте напрасно аккумуляторы. В дальнейшем от них придется взять все. А теперь – несколько часов сна.

– Может быть, сначала завтрак?

– Нет, нет, – прежде всего в постель. А уж затем – обед. Настоящий немецкий обед! Наконец-то! От этой несносной русской еды ходишь как с камнями в желудке.

– И рюмку мозеля?

– Разве буфетчик не предупрежден, что для меня должен быть вермут?

– Не знаю. Может быть… Я хотел сказать: если ему было приказано, он, конечно, сделал для вас запас вашего сорта… Когда разрешите представить вам офицеров?

– После обеда.

– Вы будете обедать у себя?

– Да.

– Разрешите пожелать приятного сна.

– Благодарю.

– Позволите идти?

– Прошу.

Дверь задвинулась. Житков остался один. Одиночество было ему необходимо, чтобы собраться с мыслями. Только очутившись на неприятельской лодке, в окружении врагов, он до конца оценил свое положение. Издали все это казалось проще. Столкнувшись же лицом к лицу с первым и пока единственным немцем – своим помощником, Житков впервые с полной ясностью ощутил, что должен следить за каждым своим словом, каждым жестом, даже за каждой мыслью, должен целиком уйти в ту жизнь, какую придется вести, – жизнь немца, фашиста, офицера. Ни малейшей фальши!

Он начал с того, что примерил платье, приготовленное для Витемы. Убедившись в том, что все необходимое имеется, – разделся и нырнул в койку.

Усталость взяла свое. Он тотчас погрузился в крепкий сон, а когда открыл глаза, не сразу вспомнил, где он. Быстро одевшись, Житков нажал звонок с надписью «буфет». За дверью послышались тяжелые шаркающие шаги и стук.

– Войдите! – крикнул Житков.

Дверь отворилась. Перед Житковым стоял широкоплечий, коренастый старик. Это был Мейнеш.

Нужны 800 литров бензина!

Под монотонное пение моторов отлично думалось. Найденов успел во всех деталях продумать дальнейшее: как он прилетит на землю, как поместит пленного Витему под надежную охрану, хорошенько выспится и, полный сил, будет ждать условленного сигнала Житкова, чтобы вылететь к нему на этом же немецком самолете. Мысль о том, что нужно как можно скорее вернуться к Житкову, чтобы не оставлять его одного среди гитлеровцев, была сейчас главной.

Размышляя об этом, Найденов скользил взглядом по приборам, почти бессознательно отмечая их показания. Но вот взгляд задержался на бензиномере. Найденову показалось, что и в прошлый раз, когда он смотрел на этот прибор, стрелка стояла на том же делении.

– Что показывал бензиномер, когда мы с вами взлетели? – спросил он штурмана.

Тот заглянул в журнал.

– Ноль, запятая, ноль девять.

– Стрелка в том же положении! Можно как-нибудь еще установить уровень бензина?

– Механик мог бы это сделать по контрольным кранам.

– А вы почему не можете?

– Это не моя специальность… Чтобы добраться до кранов, нужно проползти в крыле.

– Сделайте это немедленно.

Штурман повиновался, но результат его исследования был более чем печален: горючего осталось не больше, чем на полчаса. Дойти на этом до своего берега невозможно.

По выражению лица немца понятно было, что открытие его окрылило. Внимательно рассмотрев карту, Найденов догадался о причине этой радости: расстояние до побережья, занятого противником, было меньше, чем до той части берега, где были советские войска.

Штурман ткнул карандашом в кружок на карте – небольшой порт, служивший гитлеровцам базой на этом участке фронта.

– Сюда дотянем, – не глядя на Найденова, сказал немец.

Найденов молча изучал карту.

– Нас тут отлично примут, – продолжал немец. – К вам отнесутся так же хорошо, как вы отнеслись ко мне. Слово офицера: вы будете есть, пить и безмятежно покуривать до конца войны немецкие сигареты.

– Я вижу, формула вам понравилась. Но… я не выношу эрзацев.

– О, как можно! Здесь мы питаемся самыми настоящими продуктами.

Найденов задумался. Потом сказал:

– Мы пойдем вдоль побережья. Вот так. – И показал в сторону неприятельского сектора. Лицо штурмана расплылось в улыбке. Он склонился над своим столиком.

Найденов вел самолет на запад. Дорого дал бы он сейчас за то, чтобы увидеть в воздухе силуэты родных самолетов. Но небо было пусто. Неужели он напрасно потратил остатки горючего, стараясь выйти на обычную трассу советских самолетов, отправляющихся на боевое задание к неприятельским берегам? Но что это за точки там, на горизонте? Одна… две… три… Девять! Девять самолетов! Наверное, возвращаются с задания советские бомбардировщики.

Найденов уверенно повернул в их направлении.

Увы! Через несколько минут он понял, что обознался: это были гитлеровцы. Они шли от берега к открытому морю. Ведущий девятки качнул крыльями, приветствуя коллегу. Найденов ответил тем же и надел наушники. Вторую штурманскую пару наушников он вместе с микрофоном положил себе на колени.

– Настройтесь, – приказал он немцу.

Когда тот кивнул головой, Найденов крикнул в микрофон:

– Алло… алло… С чем вас поздравить?

– Теперь бензина будет по уши! – послышалось в наушниках. – Только что благополучно провели танкер. Он в двух десятках миль от базы, – можно считать, что дома.

– Поздравляю с успехом, – и Найденов выключил шлемофон.

Штурман с жадным вниманием следил за каждым его движением. Но Найденов отлично владел собой. Молча вгляделся он в карту, сверился с компасом и положил машину в пологий вираж.

Самолет повернулся носом прямо к немецкому порту. Сдерживая охватившее его чувство злорадного торжества, немец услышал приказание Найденова:

– Ведите машину этим курсом.

Переключив управление на штурмана, Найденов протиснулся к ящику с надписью: «подрывное вещество». Там он нашел аккуратно уложенные шашки подрывных зарядов разной силы, бунты бикфордова шнура – арсенал профессиональных пиратов, готовых пустить ко дну застигнутое врасплох судно. Из этой коллекции он переложил себе в карманы четыре больших заряда аммонала с короткими хвостиками бикфордова шнура и терочными приспособлениями. Сунул заряды за пазуху и вернулся на пилотское место. Взяв штурвал, сбавил высоту. Машина шла теперь на каких-нибудь двухстах метрах. Найденов внимательно вглядывался в поверхность моря. Вдали показалась серая полоска берега. Штурман с беспокойством отметил, что машина снова пошла на снижение. Найденов уверенно вел ее к какой-то цели, которую видел пока он один. Из темноты вынырнул силуэт корабля. Штурман тоже увидел его – это был танкер, полным ходом следовавший к берегу. Без приказания Найденова, боясь, что с корабля откроют огонь, штурман сам подал условный сигнал, означавший, что идет немецкий самолет.

– Просигнализируйте ему: пусть сообщит свою волну, – приказал Найденов.

Штурман беспрекословно исполнил приказание, бросив нужный вымпел, и настроил радио. Найденов включил наушники и сказал в микрофон:

– Мне необходимо переговорить с капитаном.

Радист танкера ответил:

– Сейчас вызову его в радиорубку.

– Нет, – повелительно сказал Найденов, – я сам прибуду на судно. Застопорьте машину. Спустите шлюпку. Пусть она подойдет ко мне, когда я сяду.

– Будет доложено капитану, – повторил радист.

Найденов видел, как бурун за кормой танкера постепенно уменьшался и, наконец, исчез совсем. Танкер остановился. Найденов посадил самолет на воду, подрулил насколько можно к судну и приказал штурману забросить водяной якорь.

Немец выполнял его приказания уже не столь прилежно, как прежде, и исподлобья, подозрительно поглядывал на Найденова.

Найденов вынул из передатчика одну из ламп и сунул себе в карман. Выйдя на крыло, стал ждать приближения шлюпки с танкера.

– Имейте в виду, – сказал он штурману, – попытка произнести хотя бы одно слово будет стоить вам жизни.

– Вы… хотите взорвать судно?

– До тех пор, пока вы будете вести себя хорошо, вам ничто не угрожает. Вы отправитесь со мною на судно. Задача сводится к тому, чтобы получить бензин.

– О, это мы сделаем!.. – обрадовался было немец, но тут же спохватился: – Но… ведь тогда вы полетите к себе?

– Непременно.

– Меня вы, может быть, оставите тут? – умоляюще проговорил он.

Найденов ничего не ответил. Шлюпка приближалась к самолету. Найденов пропустил штурмана вперед и спрыгнул в лодку.

Капитан танкера – пожилой крепыш с окурком черной сигары в зубах – не слишком любезно встретил летчика. Он был недоволен задержкой.

– Мне необходимо с вами поговорить! – крикнул Найденов, стараясь перекричать сильный гул каких-то механизмов, заполняющих судно. – Нельзя ли прекратить этот шум?

– Нет, нельзя! – недовольно прокричал капитан. – По расписанию идет вентиляция помещений. Я вас слушаю.

– Я бы предпочел сделать это в вашем салоне.

Капитан нехотя спустился в каюту, где царил такой же шум. По приказанию Найденова штурман сопутствовал им.

– Мне нужно восемьсот литров бензина, – сказал Найденов.

– У меня не раздаточная колонка, – сердито ответил капитан. – Выкладывайте дело, ради которого вы меня остановили, да поскорей. У меня нет времени на пустую болтовню.

– Мне нужен бензин. Это все.

Немец побагровел:

– И из-за этого вы задержали танкер?!

– Тсс!.. Меньше шума, капитан.

– Я буду жаловаться командованию!

– Хотя бы господу-богу. Но сначала дадите мне бензин. – Найденов посмотрел на часы. – На размышления у вас осталось три с половиной минуты.

– Мне довольно десятой доли. Я сейчас даю радио, что задержал сумасшедшего…

Он не договорил, увидев перед самым носом дуло пистолета.

Найденов приказал штурману:

– Возьмите полотенце, завяжите ему рот… Ну! Или вы думаете, что я буду стесняться с вами?! – прикрикнул он, видя, что штурман колеблется.

– Капитан! Это – русский! – крикнул штурман.

Оба немца бросились на Найденова. Он понимал, что выстрел погубил бы его, – в каюту сбегутся люди, – и, отбиваясь кулаками, старался рукоятью пистолета наносить удары противникам. Первый же его удар пришелся по голове штурмана. Немец свалился, как подкошенный. Найденов решил, что теперь без труда справится с пожилым капитаном. Но тот оказался сильней и проворней, чем думалось. Одним прыжком он подскочил к постели, сдернул с нее одеяло и, размахивая им, как римский гладиатор сетью, бросился на Найденова. Найденов метнулся на пол и сбил немца с ног. В следующий миг он уже сидел на капитане верхом, скрутил ему руки, лицо обмотал полотенцем. Потом схватив со стола графин с водой, вылил его на голову штурмана. Тот очнулся.

– Встать! – приказал Найденов.

Немец поднялся, держась за голову.

– Развяжите ему руки! – сказал Найденов, показывая на капитана. – Посадите его за стол, дайте ему перо, бумагу. – И обращаясь к капитану: – Пишите распоряжение об отпуске мне тонны бензина. Да поживей!

Когда это было выполнено, Найденов велел штурману накрепко связать капитану руки и хорошенько заткнуть рот.

– Теперь возьмите вон тот шнурок и свяжите ноги самому себе, – сказал он штурману.

– Господин офицер! – умоляюще воскликнул немец.

– Делайте, что приказано! Нет, нет, не так, крепче… Теперь завяжите себе рот. Отлично. Хвалю за усердие. – Найденов разорвал на полосы простыню и связал штурману руки. После этого он прикрутил его к постели, а капитана к креслу и, тщательно заперев за собою дверь, покинул каюту.

Через несколько минут самолет был подтянут к борту танкера, шланг подан, и бензин полился в баки. Но в, самый разгар этой операции к помощнику капитана, наблюдавшему за переливанием горючего, подбежал боцман и доложил, что из-под двери капитанской каюты сочится струйка дыма. На стук капитан не отвечает.

– Что прикажете делать? – спросил боцман.

Помощник приказал прекратить переливание бензина и вскрыть дверь капитанской каюты.

– Огонь на танкере – не шутка! – объяснил он Найденову и поспешно удалился. По пути он на минуту задержался у трапа и что-то сказал второму офицеру, но что именно – Найденов не мог расслышать.

Стараясь не проявить излишней поспешности, Найденов подошел к трапу, намереваясь перейти на крыло самолета. Надо было отрулить от танкера прежде, чем немцы поймут, в чем дело. Сверху раздался голос второго офицера:

– Эй, на палубе!.. Задержать летчика.

Найденов остановился на трапе. На борту танкера стоял офицер: внизу, в шлюпке, матросы собирались схватить Найденова. Нужно было мгновенно принять решение. И так же спокойно, как спускался с судна, Найденов стал теперь подниматься. Перескочив через релинг, он остановился перед офицером.

– Что это значит?!

Офицер мялся в нерешительности.

– Я вас спрашиваю: с каких пор торговым морякам дано право вмешиваться в действия офицеров «Люфтваффе»? – спросил Найденов.

– Прошу не волноваться… Сейчас вернется старший помощник и…

Но слова застряли у него в горле. Из кормовой надстройки, где были расположены жилые помещения, выскочила целая гурьба гитлеровцев, предводительствуемая штурманом самолета. Что было сил он кричал:

– Держите русского!..

Раздумывать было некогда. Найденов взглядом измерил расстояние между бортом танкера и крылом самолета. Здесь достаточно было бы хорошего прыжка. Но, чтобы добежать до борта, нужно время. Найденов запустил руку за пазуху и один за другим быстро зажег терочные запалы аммоналовых зарядов. Оставляя в воздухе тонкую синюю струйку дыма от бикфордова шнура, заряды полетели в разные стороны и упали на палубу. Немцы в ужасе остановились: заряды необходимо было тотчас сбросить в море, иначе через несколько секунд последует взрыв!.. Этой короткой задержки Найденову было достаточно. Он добежал до фальшборта и одним прыжком перемахнул на крыло самолета. Грохот дюраля под ногами заглушил хлопки раздавшихся вслед Найденову выстрелов. Одна из пуль раздробила на его шлеме эбонит левого наушника. Найденов оглянулся и швырнул навстречу гитлеровцам еще один заряд. В следующее мгновение он уже сидел на пилотском месте. Включил стартер. Винты повернулись. Один мотор подхватил. Другой продолжал вращаться вхолостую. На танкере раздался удар – взорвался первый заряд аммонала. Клубы густого черного дыма появились над палубой корабля.

Правый мотор у Найденова не запускался. Винт вращался все медленней. Энергия аккумуляторов, вращавших стартер, иссякла.

Найденов почувствовал, что какая-то огромная сила поднимает его в воздух.

Глава шестнадцатая. Тайны больше нет

Часы с медузой

Житков собрал всю силу воли, чтобы не выдать впечатления, какое произвело на него появление Мейнеша. По выражению лица боцмана было заметно, что и того неожиданная встреча поразила. Несколько мгновений Мейнеш стоял, окаменев. И даже когда Житков кивнул ему и приветливо сказал: «входите», Мейнеш, казалось, еще не вполне осознал случившееся. Он так медленно перенес ногу через порог, словно был обут в башмаки из свинца. И так же медленно, как бы делая тяжелую, непривычную работу, молча переставил завтрак с подноса на стол.

Житков набросил крючок двери и спокойно сказал:

– У вас такой вид, будто вы не ожидали меня увидеть.

– Признаться…

– Разве вы не получили предупреждения капитана, что вместо него сюда прибуду я?

– Вероятно, наш радист скрыл от меня это чертовски интересное сообщение, – насмешливо ответил Мейнеш.

Житков старался сохранить уверенность.

– Капитан при мне радировал, – сказал он. – Обстоятельства задержали его…

– И он просил вас заменить его?.. Так, так… – Мейнеш рассмеялся. – Выкладывайте-ка начистоту: он у вас в лапах? Что вы с ним сделали?

– Я мог бы не вдаваться в объяснения. Но лучше, пожалуй, чтобы между нами все было ясно. – Житков нахмурился и посмотрел в глаза Мейнешу. Он понимал, что не так-то легко найти слова, которые заставили бы этого человека поверить необычайной перемене в его, Житкова, взглядах и намерениях. «С другой стороны, – думал он, – что может быть этому субъекту понятней, чем измена?» Поэтому, не обращая внимания на откровенную насмешку, с какой Мейнеш ответил на его взгляд, Житков решил продолжить начатую игру:

– Капитан Витема не раз делал мне предложение порвать со скромными благами, какие в России выпадают на долю таких людей, как я и мой друг Найденов.

– О, что касается меня, то я довольствуюсь совсем скромной возможностью взращивать розы, – с усмешкой перебил Мейнеш.

– Вот как?!.. Ну-с, повторяю: капитан еще раз предложил нам перейти к нему на службу. За это нам предложены вполне ощутимые земные блага…

Мейнеш проворчал что-то неразборчивое.

– И вот, по-моему, – продолжал Житков, – капитан решил устроить мне экзамен: послал сюда. До последней минуты он не верил, что я решусь по собственной воле ступить на палубу судна, где буду окружен верными ему людьми. Он предупредил: здесь я встречусь с вами и при вашей помощи смогу выполнить то специальное задание, какое возложено на это судно. Решусь ли я нанести удар русским? Вот мой экзамен…

– Очень жаль, что это так, – с самым мрачным видом проворчал Мейнеш. – И все-таки он забыл уведомить меня о вашем появлении. Первый раз в жизни он оказался так небрежен.

Житков внимательно следил за каждым движением Мейнеша, за малейшим изменением в его лице. И тут ему показалось, что в глазах боцмана исчезла насмешка и самый тон его изменился.

Эта перемена была едва ощутима, но что-то все же говорило Житкову: Мейнеш принял решение. Больше того, Житкову показалось, что Мейнеш готов ему поверить, поверить вопреки собственному желанию, невзирая на то, что вся игра Житкова была шита белыми нитками и самого Житкова, будь он на месте Мейнеша, никогда бы не обманула.

Мейнеш в раздражении повторил:

– Да, жаль, что депеша капитана до меня не дошла.

– Уведомление должно было быть передано вам. Только вам. Он не хотел открыть этой тайны никому другому. Все остальные на судне, где я буду играть роль самого капитана, должны думать, будто имеют дело с самим Витемой.

– Недурно придумано… Мне это нравится, – невесело пробормотал Мейнеш. – Вы не лишены фантазии.

– Вы поступили бы умно, поверив мне. Я думаю, что мы с вами уживемся.

Житков поглядел на свои ручные часы с изображением медузы, подаренные недавно ему Найденовым, – те самые, что были получены от Зуденшельда. Он не имел иного намерения, как только узнать время. И если бы в этот момент Мейнеш не крякнул с особенной многозначительностью, ему, наверное, и в голову бы не пришло сказать:

– Вот подарок капитана…

Это было сказано без всякого умысла, но вопрос, тут же заданный Мейнешем, навел Житкова на догадку: «Уж не замыкается ли на этих часах цепь Витема – Зуденшельд?»

– Не хотите ли вы сказать, будто он вам дал эти часы?

Было ясно: Мейнеш имеет в виду Витему, и часы ему безусловно знакомы. Поэтому он смело подхватил:

– Вот именно! И при этом он сказал: «Передайте Юстусу, что я приказываю ему не забывать, что в вашем лице перед ним – я». – Житков усмехнулся: – Видите, вы не должны забывать, что перед вами командир корабля. – И, внезапно меняя тон, с резкостью бросил: – Встать по форме!.. Встать!.. У вас приготовлен мой вермут?

– Да, капитан.

– Подайте.

Мейнеш с минуту медлил. Потом повернулся, как того требовал устав, и вышел, осторожно притворив за собою дверь.

Житков и сам не знал, почему он верил, что все обойдется хорошо. Ведь если здраво рассуждать, через несколько минут должна была бы распахнуться дверь и десяток сильных рук… Но, как известно, далеко не все, что происходит в жизни, диктуется здравым смыслом. Многое происходит вопреки ему.

Житков зарядил пистолет и положил в карман запасную обойму.

В коридоре послышались шаги нескольких человек… Шаги замерли у двери. Раздался осторожный стук. Житков ощупал пистолет:

– Войдите.

Первым вошел Мейнеш. Ставя на стол бутылку вермута и рюмку, он сказал, не глядя на Житкова:

– Вас желает видеть капитан-лейтенант.

– Пригласите его и принесите вторую рюмку.

Когда Мейнеш отворил дверь, приглашая войти первого офицера, Житков увидел за спиной того еще несколько человек. Рука крепче сжала в кармане рукоять пистолета. Но он с улыбкой встретил офицера.

Мейнеш принес вторую рюмку и вышел.

От первого офицера Житков узнал, что в ответ на его рапорт, отправленный по радио гитлеровскому командованию, прибыло то «особое» задание, которое должна была выполнить лодка. Операция была задумана довольно хитро и в случае успеха сулила большие неприятности советскому флоту: лодка входит в узкий пролив, соединяющий с морем бухту Сельдяную, где укрылась небольшая, но важная для советского командования база. До сих пор считалось, что база в Сельдяной вовсе неизвестна противнику. А по плану операции лодка Витемы расставляет в проливе мины и уходит. После этого немцы ночью на малых кораблях подходят к соседней с Сельдяной бухтой, слабо охраняемой Кривой губе, и тайно высаживают десант. Все эти сведения, по-видимому, добытые гитлеровской морской разведкой, вполне соответствовали действительности.

Задача гитлеровского десанта – проникновение к Сельдяной бухте с суши. Вторая группа немецких кораблей производит демонстрацию против Сельдяной и выманивает советские корабли на расставленные подводной лодкой мины. Десант с суши совершает налет на базу.

В инструкции, принятой по радио, пока спал Житков, был дан точный распорядок всех фаз этой операции.

Не меньше, чем этот план, заинтересовало Житкова и то, что во всех пунктах инструкции, касающихся лодки, говорилось, что она «действует, используя свою тактическую особенность».

Как Житков ни ухищрялся, ему не удалось незаметно выудить от офицера ни единой фразы, которая могла бы разъяснить, в чем же эта особенность заключается. А задать прямой вопрос он, понятно, не мог. Единственное, что он понял: данный поход лодки является первым боевым испытанием этой «тактической особенности».

Исследовав все механизмы лодки и ее вооружение, Житков не обнаружил ничего, что могло бы считаться этой особенностью.

А время шло. При всей дисциплинированности офицеров Житков угадывал в их глазах немой вопрос: «Когда же мы приступим к выполнению задания?»

Когда сменившийся с вахты старший офицер пришел вечером к командиру за распоряжениями, то застал его изучающим карты района предстоящей операции. К удовольствию помощника, Житков сказал:

– Завтра приступим к выполнению задачи.

– Разрешите взять у вас карту. Я должен инструктировать штурмана.

– Нет, – отрезал Житков. – Корабль поведу я сам.

Это решение удивило офицера, но Житков предупредил готовый сорваться у него вопрос:

– Задание очень серьезное. Я лично отвечаю за него от начала до конца.

– Каждому из наших людей, я, не колеблясь, доверил бы не только любое задание, но и собственную жизнь, – заметил офицер.

– Речь идет сейчас не столько о моей или вашей жизни, сколько о выполнении задания. Такой ответ я предпочел бы услышать от своего офицера.

Помощник покраснел.

Житков отпустил его молчаливым кивком головы.

Едва успели затихнуть шаги капитан-лейтенанта, как в дверь осторожно постучали. Это был Мейнеш с ужином на подносе. Он молча поставил кушанья на стол и исчез. Потом так же молча убрал посуду. Он действовал, как самый исполнительный буфетчик.

Перед тем, как Житков лег спать, к нему снова зашел Мейнеш. Вполголоса, но настойчиво он спросил:

– Мне очень важно знать: что с капитаном?

– То, что и должно быть…

Мейнеш испытующе посмотрел на Житкова.

– Должен ли я понять вас так, что капитан… в руках русских?

После секунды колебания Житков ответил на вопрос вопросом:

– А если… так?

Мейнеш покачал головой.

– Это было бы очень печально. – И решительно заключил: – Грубая ошибка!

– Как вы сказали?

– На вашем месте я бы предоставил ему возможность бежать.

– Вы понимаете, что говорите? – рассердился Житков.

Но Мейнеш оставался очень спокоен и все так же, вполголоса, но твердо повторил:

– Пусть лучше ему дадут бежать. – И тоном, уже совсем не подобающим простому буфетчику, добавил: – Хорошенько подумайте. Хорошенько!

С этим он и ушел. И сколько Житков ни раздумывал над истинным, как ему начинало казаться, скрытым смыслом слов Мейнеша, он не мог их понять. Так ни до чего и не додумавшись, он лег спать, приказав не будить себя иначе, как по тревоге. Радист получил распоряжение в любое время доставлять Житкову все шифрованные сообщения.

Чем разочарован Мейнеш?

Найденов пришел в себя от нестерпимого жара, опаляющего голову. Горела меховая одежда, тлел сбившийся на сторону шлем. Он сорвал его и стал бить по горящей одежде рукавицами. Это плохо помогало. Тогда он сообразил, что рядом есть более действенное средство – вода. Волны ударяли в остатки самолета. Найденов окунулся в ледяную воду. Огонь больше не угрожал ему.

Левая плоскость, где был расположен бак, который успели залить бензином, оказалась оторванной взрывом от центроплана и отброшенной далеко в сторону. Фюзеляж и другая плоскость продолжали держаться на воде благодаря пустым бакам – центральному и правому крыльевому. Большая часть кабины уже наполнилась водой, хвост погрузился. Найденов надеялся, что некоторое время остатки машины еще продержатся на поверхности моря. Но какой ему от этого прок, он и сам не знал. По-видимому, человек уж так устроен, что во всякой оттяжке конца, даже явно бесцельной, он склонен видеть благо.

Найденов подошел к отсеку радиста. Там по-прежнему лежал Витема, связанный и втиснутый в узкое пространство между переборкой и станцией.

Найденов стоял в раздумье, что делать с пленником, когда раздался какой-то слабый звон. Остатки самолета качнулись, и Найденов полетел в воду…

* * *

С тех пор, как находившийся в море спасательный буксир «Пурга» перехватил призыв горящего фашистского танкера о помощи, прошло немало времени: Иван Никитич не сразу согласился на предложение Элли, пользуясь темнотою, подойти к танкеру, взять его на буксир и отвести к себе.

«Если экипаж ко времени подхода „Пурги“ покинет танкер, – задача сведется к тому, чтобы справиться с огнем. Если же у немцев хватит выдержки не покинуть судно, то, пожалуй, придется вернуться ни с чем», – думал старый капитан.

Стоя рядом с Элли на ходовом мостике «Пурги», он вглядывался в метущееся над горизонтом зарево пожара.

– Эй, на руле! Держи ближе к танкеру с наветра. – И мгновенно переключившись на английскую речь, обратился к Элли: – Товарищ Глан, прикажи готовить шлюпку – пойдешь на танкер.

Скоро дыхание пожара стало опалять стоящих на мостике «Пурги».

Иван Никитич почесал затылок.

– Такое разве потушишь?!

– Все-таки разрешите взглянуть, – сказала Элли.

– Словно отсюда не видать? Бензин. Давно взорвался. Гляди, на что палуба похожа. Просто чудом на плаву держится.

– Может, людей снять надо?

– Э! Все давно изжарились либо сбежали…

– Разрешите все-таки спустить шлюпку? – настаивала Элли.

Капитан нехотя согласился. Тали скользнули в блоках шлюпбалок. Через несколько минут шлюпка Элли отвалила от борта «Пурги». Когда она скрылась в дыму, стлавшемся по морю вокруг пожарища, из той же самой дымовой пелены показался немецкий сторожевой катер. Расчеты двух сорокапятимиллиметровок, стоявших на носу и на корме «Пурги», не раздумывая, открыли по нему огонь.

С борта немецкого катера заговорили крупнокалиберные пулеметы, а через минуту и носовая пушка. Людям спасательного буксира, не предназначенного для боя, было трудно состязаться хотя бы и с маленьким боевым кораблем. Через несколько минут «Пурга» получила два прямых попадания в борт, против котельной. Буксир окутался клубами пара.

Травя пар из пробитого котла, «Пурга» пыталась отойти под ветер, чтобы воздвигнуть между собою и немцами корпус горящего танкера. Но выйти на его подветренную сторону оказалось невозможным. Удушающий черный дым и палящий жар заставили Ивана Никитича тут же отказаться от своего плана. Он решил, что самое правильное – поскорее уйти в битый лед. Прочный корпус буксира позволяет углубиться в него дальше, чем это удастся немецкому сторожевику. Но старик помнил о шлюпке Элли. Он не мог бросить на произвол судьбы товарищей. Потянув рукоятку ревуна, он дал несколько тревожных сигналов. Из клубов дыма показалась шлюпка. Ее заметили и гитлеровцы и очередями из пулеметов тотчас загнали обратно в дым. Так повторилось раз, другой. Иван Никитич понял, что немцы не дадут им соединиться, и решил под огнем противника войти в полосу дыма, а там, как за дымовой завесой, принять своих людей.

Старик не боялся пробоин в бортах судна. Он знал, что прочный корпус «Пурги» разгорожен достаточным числом непроницаемых переборок. Лишить буксир плавучести не так-то легко. К тому же ремонтные средства «Пурги», предназначенные для починки чужих корпусов, сноровка ее экипажа – все это позволит быстро залечить полученные раны. Поэтому капитан смело шел к намеченной цели.

До полосы дыма оставалось рукой подать, когда гитлеровцы по очертаниям «Пурги» поняли, с какого рода судном имеют дело. Командир немецкого катера рассудил, что мелкими снарядами трудно пустить ко дну это прочное судно. И вот катер, дав полные обороты машинам и оставляя за кормою высокий бурун, описал циркуляцию и повернулся кормою к борту «Пурги». Когда ее приземистый корпус уже скрывался в дыму, от кормы немца по направлению к «Пурге» протянулась белая борозда торпедного следа. С «Пурги» этой борозды видеть не могли, но последовавший в гуще дыма мощный взрыв с достоверностью сказал, что торпеда достигла цели.

Командир сторожевика схватил мегафон и крикнул на корму торпедистам:

– Благодарю за меткий выстрел!

Матросы повернулись к мостику и уже открыли рты для положенного уставом ответа командиру, но их никто не расслышал: голоса потонули в грохоте расцветшего светло-желтым сиянием взрыва.

Прошло несколько секунд.

Сверху на то место, где только что был катер, на клокочущую вздыбленной пеной поверхность воды падали его обломки. Воздух был еще наполнен запахом взорванного тротила, когда послышалось журчание воды, стекающей с рубки и с палубы поднимающейся на поверхность подводной лодки. Со стуком откинулась крышка люка. Несколько человек, выскочивших на палубу, с интересом и удивлением смотрели на место взрыва.

– Чистая работа, – спокойно произнес по-немецки статный белокурый офицер, судя по всему, – командир лодки. Он взял бинокль и стал рассматривать показавшуюся из-за клубов дыма шлюпку и сидящих в ней двух людей, которые вели себя так, словно не замечали всплывшей подлодки.

Элли, потрясенная происшедшей на ее глазах гибелью двух кораблей, не отрываясь, следила за поверхностью воды. Она надеялась найти хоть кого-нибудь из своих товарищей. Неужели весь экипаж «Пурги» погиб?

Она всматривалась в плавающие обломки. Тут смешались останки обоих кораблей, и трудно было сказать, что принадлежит «Пурге», что – немецкому катеру.

Матрос сильными ударами весел гнал шлюпку Элли то в одну, то в другую сторону. Так подгреб он к двум темным предметам, оказавшимся безжизненными телами в раздувшихся спасательных жилетах. Когда шлюпка приблизилась к ним, Элли издала громкий крик и вскочила так порывисто, что едва не упала за борт: она узнала Найденова! Голова другого человека была замотана мешком.

Занятая вытаскиванием из воды Найденова и Витемы, Элли действительно не заметила, как приблизилась подводная лодка. Когда же она и матрос, наконец, увидели стоящих на палубе подлодки немцев, – о сопротивлении уже не могло быть и речи.

Но вдруг новый возглас радости и изумления вырвался у Элли. В стоящем впереди всех командире лодки она узнала Житкова. Но что за странные знаки подает он ей! Его лицо замкнуто, у него чужие, холодные глаза… Да, да, ясно: он требует молчания.

– Сопротивление бессмысленно, – крикнула Элли. – Нужно сдаваться! – И первой выскочила на палубу лодки.

– Взять пленную, – раздались слова команды, отданной Житковым. Он обернулся к помощнику и тем же тоном приказал:

– Накормить и привести ко мне для допроса.

– Здесь есть больные… – робко сказала Элли и указала на Найденова и Витему, успев уловить при этом, какого труда стоило ее мужу не издать при виде друга крика радости.

Житков резко крикнул по-немецки:

– Буфетчика ко мне!.. – И, когда из люка показались квадратные плечи Мейнеша, указал на Найденова и Витему и тихонько сказал:

– Обоих возьмете под свою охрану и на свое попечение. – С этими словами рука Житкова крепко сжала плечо Мейнеша: – Головой своей ответите, если тот, кто в этом мешке, заподозрит, где находится. Понятно?

Мейнеш молча кивнул и потянулся было к мешку, но Житков резко отстранил его руку и повторил:

– Если он узнает, что за корабль его принял…

И опять Мейнеш ответил молчаливым кивком. Он легко поднял Найденова и перенес внутрь лодки. Вернувшись за Витемой, несколько мгновений в раздумье смотрел на мешок, потом поднял его и понес туда же. Житков смотрел ему вслед. Он дорого дал бы за то, чтобы знать, догадался ли Мейнеш о том, кого несет.

Второй план Элли

Житков приказал Мейнешу положить Найденова и Витему в командирской каюте. Койка и крошечный диванчик-рундук у столика оказались занятыми. Житкову предстояло спать на палубе или вовсе уйти из своей каюты. Но это его не пугало. Не хотелось только оставлять Витему: ведь кляп придется вынимать, чтобы тот мог поесть, а, это небезопасно, – Витема должен молчать.

Ключ от каюты Житков опустил себе в карман и всякий раз, когда Мейнеш ходил туда, сопровождал его. К его удивлению, ни Мейнеш, ни Витема не делали попытки заговорить. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что они никогда прежде друг друга и не знали. Но что, если Мейнеш проникнет в каюту, когда Житкова там не будет? Присутствие одного только Найденова может не смутить их.

С появлением на лодке Витемы положение усложнилось настолько, что Житков пришел к заключению: нужно отбросить мысль о продолжении плавания. Правда, он был теперь на лодке не одинок – у него появилось сразу два союзника, но один из них – Найденов – пластом лежит на койке и едва ли сможет быть полезен в борьбе; другой союзник – Элли. Этого слишком мало для того, чтобы завладеть лодкой в случае, если мистификация Житкова будет раскрыта.

Сидя у постели Найденова, Житков с волнением вглядывался в черты похудевшего, бледного лица друга. Скоро ли к нему вернутся силы?

После того, как Найденову и Витеме дали по стакану коньяку, они крепко спали. Пользуясь этим, Житков велел привести к себе Элли. Поминутно оглядываясь на Витему, которому он не стал бы доверять, даже если бы тот стоял на пороге могилы, Житков шепотом обрисовал жене положение.

Элли перебила его, не дослушав:

– Но неужели ты из-за угрожающей нам опасности поведешь лодку домой? – расстроилась она. – Нет, надо попытаться использовать этот исключительный случай. Понимаешь, немецкая лодка идет в немецкую базу! Лодка делает там, что хочет. – Глаза Элли горели, она говорила взволнованно: – Мы торпедируем немецкие корабли, стоящие в самых укрытых фиордах. Мы нанесем им такой удар!..

Житков обнял и крепко поцеловал жену.

– Нет, дорогой храбрец! Моя задача – привести эту лодку в нашу базу. Она должна быть изучена во всех подробностях, со всеми ее «тактическими особенностями». Как ни увлекательна нарисованная тобою картина, но я не имею права на такое приключение. Может быть, потом, если Ноздра позволит, нам и удастся совершить на этой же лодке такой поход, а теперь – домой. Но вот кто может испортить нам всю игру, – заметил Житков, указывая на спящего Витему. – Если он сумеет сговориться с Мейнешем…

– Витема ни звуком не перекинется с Мейнешем. Ты прикажешь мне, пленной женщине, ухаживать за больным. Он не будет знать, что это немецкий корабль.

– Но уверена ли ты, что Витема не попытается, обманув тебя, установить связь с экипажем?

– Запрети Мейнешу входить сюда. Об остальном позабочусь я.

– Пожалуй, ты права.

С этого времени Житков редко заглядывал в свою каюту. Уверенный в изолированности Витемы, он старался как можно больше быть среди офицеров, чтобы в случае чего уловить признаки опасности. Но пока ничего подозрительного в их поведении не замечал.

Найденов приходил в себя. Глядя на Витему, Житков вспоминал их безмолвное состязание в каюте «Марты»: кто раньше наберется сил для борьбы?..

Житков рассказал Найденову о своем плане. У Найденова не нашлось возражений, кроме единственного: Житкову трудно будет одному привести лодку в нашу базу. В последний момент, когда экипаж поймет, что происходит, лишняя пара пистолетов может решить исход.

– Через день-два я смогу встать. Значит, нужно выиграть время, – сказал он.

Войдя в кают-компанию, где он теперь ел вместе с офицерами, Житков объявил:

– Господа, я приступаю к выполнению операции. Мы нанесем врагу хороший удар в его собственной базе!

Чего хочет Мейнеш?

Витема лежал не двигаясь. Его серые глаза, казалось, заледенели. Он, конечно, не мог не понимать, что находится на подводном корабле, но при помощи его же любимого вермута, а то и больших доз снотворного, Элли постоянно держала Витему в полусонном состоянии.

Житкова занимало скорейшее выздоровление Найденова. Он должен был поправиться до того, как лодка будет подходить к бухте Сельдяной.

Улучив время, Житков уединился в штурманской рубке и снял на кальку копию с карты района операции… Штурман застал его за этим занятием.

– Сказали бы мне, я бы сделал это для вас, господин капитан!

– Ничего, – сказал Житков. – Я уже все сделал. – Он протянул штурману только что снятую копию. Тот глядел с удивлением, не решаясь, однако, задать вопрос. – Я буду сам прокладывать курс, – разрешил его сомнения Житков. – А вас попрошу контролировать меня по этой копии.

Штурман молча пожал плечами, но все же приколол полученную копию к столу для карт.

– Но попрошу вас, господин капитан, – сказал он, – занести в вахтенный журнал, что прокладка ведется именно вами.

– Можете сделать эту запись, – сказал Житков.

Житков изредка заходил к штурману и сверял свои расчеты. Все сходилось. Он удовлетворенно потирал руки.

Несколько раз лодке приходилось резко менять курс, чтобы обходить ледяные поля и крупнобитый лед. Мелкий лед Житков форсировал в надводном положении.

По мере продвижения к югу, встречи со льдом делались реже, и, наконец, лодка вышла на чистую воду. Небо над горизонтом впереди было темным. Это свидетельствовало об отсутствии льда и там.

Но вместе со льдом кончилось и спокойное море. Шквалистый норд-вест гнал сердитые короткие волны. Они с шипением нагоняли друг друга, пенными бурунами обрушивались на низкую палубу лодки, обдавали вахтенных на рубке непрерывными каскадами брызг, которые почти тотчас замерзали. Поверхность рубки, плащи вахтенных – все покрывалось коркою льда.

Ветер усиливался. Росла высота и скорость волн. Как хорошо было бы теперь получить метеосводку! Но Житков не хотел ни на одну лишнюю минуту включать передатчик, чтобы не дать никому возможности запеленговать лодку. По стремительности, с которою падал барометр, он заключил, что шторм будет свирепым, но, вероятно, кратковременным. По-видимому, циклон быстро двигается с запада на восток.

Житков надел непромокаемое пальто и поднялся на рубку. Ветер гнал снег с такой силой, что невозможно было выдержать уколы снежинок. Предохранительные очки сразу залепило, и снег примерз к стеклам. Житков закрыл лицо руками, стараясь сквозь пальцы разглядеть, что делается впереди. Белый неприглядный саван опустился на море. Рокот невидимых волн казался особенно зловещим. Качка становилась все сильней. Держаться на мостике можно было, лишь вцепившись в поручни.

– Что показывает креномер? – крикнул Житков в центральный пост.

– Тридцать шесть градусов! – ответили снизу.

Нужно было погружаться. Но погружение на малую глубину не дало облегчения, а движение без перископа было в этих водах связано с риском забраться под лед.

Можно было, конечно, лечь на грунт и отлежаться там в покое. Но это означало бы большую потерю времени.

Несмотря на риск, Житков избрал движение на значительной глубине без перископа. Он решил, что будет время от времени всплывать и проверять, нет ли поблизости льдов.

Когда глубиномер показал тридцать метров, Житков приказал вывести лодку на ровный киль и уравновесил ее. Мелодично пели моторы. Мерно посапывал над головой редукционный клапан прибора регенерации.

Чтобы без нужды не истощать людей качкой, Житков прошел еще час малым ходом на большой глубине. Он держал такой ход из предосторожности, казавшейся его помощнику излишней: его пугала встреча даже с не очень большой глыбой льда, – ведь при плохой видимости небольшую льдину над бурным морем можно было и прозевать.

Дав людям отдохнуть, Житков приказал всплывать, ему надоело идти вслепую. Заклокотал воздух в продуваемых цистернах. Лодка на самых малых оборотах приближалась к поверхности. Глубиномер медленно лез вверх. Вот его стрелка приблизилась к цифре «10». Житков приказал поднять перископ, привычным жестом сдвинул к затылку шапку, собираясь приникнуть к окуляру. Но тут послышался обеспокоенный голос унтер-офицера:

– Перископ заело.

Инженер бросился к подрамному механизму.

– В порядке. Поднимайте! – крикнул он.

Но унтер-офицер снова доложил:

– Перископ не идет.

Офицеры переглянулись.

Старший помощник вопросительно глядел на Житкова.

Житков с досадой задвинул окуляр и сказал офицеру:

– Будьте готовы к экстренному погружению… Всплываю без перископа.

В лодке царила тишина.

Пение моторов не только не нарушало ее, а даже как будто подчеркивало.

Глубиномер полз вверх…

Лодка на ровном киле по инерции прошла последние метры, оставшиеся до поверхности.

– Моторы стоп! – крикнул первый офицер.

Пение электромоторов оборвалось. И только теперь все поняли, что такое гробовая тишина.

Ударами молота прозвучали по стальной палубе шаги Житкова, подошедшего к трапу в башню.

Житков отбросил крышку иллюминатора. За толстым стеклом было темно. Вода! Ее окраска свидетельствовала о значительной глубине.

– Глубиномер?

– На нуле, – ответили снизу.

Житков не успел крикнуть, что глубиномер врет, как почувствовал сильный толчок, едва не сбросивший его с трапа. Все стоявшие внизу тоже схватились за что попало, чтобы удержать равновесие. Можно было подумать, что лодка натолкнулась на препятствие.

– Оба мотора задний ход, – послышался снизу голос первого офицера.

Но Житков понял, что никакого препятствия впереди нет: над головою лед! Вот почему и вода за иллюминатором кажется черной, как на большой глубине.

Перебивая первого офицера, он крикнул:

– Отставить задний!.. Самый малый вперед. Горизонтальные рули на погружение пять градусов.

И когда по легкому нырку лодки заметил, что она опускается, сказал стоящим внизу:

– Мы подо льдом.

– В этом районе поле не может быть большим, – заметил первый офицер.

Житков в сомнении покачал головой.

– Это, скорее всего, просто айсберг, – самоуверенно произнес немец.

– Нет, – сказал Житков. – На айсберг мы наткнулись бы значительно глубже. Пока пойдем подо льдом.

Он хотел уже было выйти из центрального поста, когда услышал слова старшего офицера:

– На месте командира я не стал бы испытывать судьбу этим бесцельным плаванием подо льдом. Я бы попытался прорезать лед…

Житков слушал в недоумении. О каком «прорезывании» льда идет речь?

Между тем, вахтенный офицер ответил первому:

– А мне кажется, командир прав: буры и электронож берут слишком много энергии. Если лед толстый, мы израсходуем все, что есть в аккумуляторах, и лишимся подводного хода. А кто знает, что ждет нас наверху?

«Может быть, способность вылезать из-подо льда и есть та самая „тактическая особенность“ лодки?»

Житков поспешно прошел в машинное отделение.

– Как вы насчет того, чтобы пустить в ход электронож? – спросил он инженера.

Инженер пожал плечами:

– Когда нам навязывали эту игрушку, я докладывал, что в серьезной обстановке она бесполезна. Ее конструкция не додумана. Судите сами. Вот хотя бы сейчас: если мы пустим ее в ход, то для поддержания той температуры резца, при которой он сможет прорезать хотя бы три-четыре метра льда, нужно израсходовать все, что осталось в батареях. А если мы обнаружим после этого, что в надводном положении идти нельзя? Ведь под водою мы не сумеем пройти и десятка миль без риска, что нечем будет потом запустить дизеля.

– А бур и нож в исправности? – спросил Житков.

– В полной, господин капитан.

– Так, так, – пробормотал Житков. – На сколько миль хода осталось энергии в батареях?

– Трудно сказать, но миль на тридцать, наверное, хватит.

– А почему же вы не зарядились, пока мы были на поверхности? – сердито спросил Житков, сознавая в то же время, что в этой оплошности он сам виноват не меньше инженера.

– Я ведь не знал ваших планов, господин капитан, – сухо ответил тот. – А распоряжений от вас не было… – Инженер с минуту подумал и мечтательно сказал: – Да, очень жаль, что мы так мало пробыли дома. Нам не успели установить «Шноркель». Было бы совсем другое дело! – Он засмеялся. – Дыхание дизелей под водой – великое дело!

Житков не знал, что такое «Шноркель». Он только понял, что, по-видимому, это какой-либо прибор, дающий возможность двигателям работать и в подводном положении. Да, действительно, очень жаль, что еще и эту штуку не успели установить на лодку в Германии. А то он привез бы своему командованию еще один военный секрет противника.

* * *

Житков считал, что поле, под которое они попали, не могло быть бесконечным. При оставшемся в батареях запасе энергии они сумеют выйти из-подо льда. И он отдал приказание старшему офицеру идти самым малым ходом и каждый час осторожно всплывать. Если над головою снова окажется лед, следовать на глубине, держась основного курса на Сельдяную.

Теперь Житков считал себя вправе растянуться в первой попавшейся койке, чтобы хоть немного отдохнуть.

Он заснул мгновенно.

Прошло больше часа, когда в его сознание проникло смутное ощущение надвигающейся опасности. Как это часто бывает во сне, хотелось бежать, но ноги были налиты свинцовой тяжестью. Он чувствовал, что лежать неудобно: мешала сложенная в несколько раз и засунутая в карман кожанки карта. Не просыпаясь повернулся на другой бок, но ощущение неудобства не исчезло, а только еще усилилось, хотя карта больше и не мешала.

Житков сделал усилие, открыл глаза и встретился с устремленным на него тяжелым взглядом Мейнеша.

– Разрешите подать завтрак, господин капитан? – спросил Мейнеш.

– А который час? – спросил Житков, чтобы только что-нибудь сказать: он не хотел обнаружить своего волнения.

– Восемь утра, господин капитан.

– Ну, что ж, давайте завтрак, – сказал Житков и, спустив ноги с диванчика, заметил на палубе свою карту. Значит, она выпала во сне? Странно. Странно и очень жаль.

Когда Мейнеш вышел, Житков стал разворачивать карту и увидел, что она сложена не так, как он ее складывал, засовывая в карман.

Что может дать неверная прокладка на карте?

Но зачем Мейнешу понадобилась карта? Уж не действовал ли он по наущению старшего офицера, заподозрившего что-нибудь неладное в прокладке?

Житков сидел в неудобной позе, спустив необутые ноги на холодную стальную палубу, и прислушивался к звуку, точнее говоря, к интонации – легкому изменению в пении электромоторов. Моторы звенели другим голосом: их тембр был выше, пронзительнее.

Забыв о завтраке, Житков поспешно надел ботинки и пошел в центральный пост. Переступая комингс, он быстрым взглядом окинул стоявших в ЦП людей, и от него не ускользнуло, что, встретившись с его взглядом, старший офицер поспешно отвернулся и с преувеличенным усердием занялся картой.

– Почему так звучат моторы? – резко спросил Житков.

Офицер пожал плечами.

– Главные моторы стоят. То, что вы слышите, – звук малого мотора, вращающего электронож.

Житков понял, что едва не попал впросак: командир этого корабля, несомненно, знал то, что оставалось неизвестным Житкову и о чем он не должен был расспрашивать.

– Что вы сказали? – спросил Житков, стараясь за наигранным бешенством скрыть смущение. – Вы запустили электронож? Разве я не приказал идти, пока не кончится лед?

– Он никогда не кончится.

Житков видел, что старший офицер с трудом сохраняет вежливость. Что же, если вывести его из равновесия и заставить нарушить дисциплину, – будет повод отделаться от этого назойливого, всюду сующего нос помощника. И Житков тихо, но настойчиво повторил:

– Я приказал идти, пока не кончится лед!

– Господин капитан!.. – офицер заносчиво вскинул голову. – Я хотел бы переговорить с вами наедине… – И, не ожидая ответа, он вышел из центрального поста.

Следом за старшим офицером Житков вошел в штурманскую рубку. Штурмана не было. Они оказались с глазу на глаз и молча глядели друг на друга.

– Ну-с? – сквозь зубы процедил Житков.

Офицер молчал.

Житков схватил его за грудь и встряхнул. К его удивлению, тот даже не сделал попытки защищаться.

– Чего вы хотите? – не повышая голоса, спросил Житков. – Мне не нужны ни соглядатаи, ни критики. Чего вы хотите?

Стиснув зубы, офицер застывшими в бессильной злобе глазами уставился на Житкова.

– Я не желаю задохнуться подо льдом из-за вашего упрямства, – прохрипел он наконец.

– Вам никогда не приходилось слышать о человеке по прозвищу «Капитан»? – спокойно спросил Житков. – Еще одна глупость, и вы уже никому не сможете рассказать о своем знакомстве с ним. Поняли вы, наконец, или нет?

– Я думал, что…

– За вас думаю я! – отрезал Житков.

– Но… ледяное поле казалось бесконечным…

– Вы оставили нас без энергии для моторов!

– Прорезав лед, мы пустим в ход дизеля и зарядим батареи.

– Хорошо… Теперь делать нечего. На этот раз я прощаю вам нарушение приказания, – произнес Житков. – Прогрызайтесь сквозь лед.

Офицер поспешно выскользнул из штурманской.

Через несколько минут Житков услышал радостные крики в центральном посту. Все приветствовали струю свежего воздуха, ворвавшуюся через аппендикс, выпущенный в дыру, прорезанную электроножом.

– Уберите аппендикс и пропустите в прорез малый перископ, – приказал Житков.

Первый же взгляд в перископ, и Житков торжествующе рассмеялся. Он молча взял за плечо старшего офицера и заставил его наклониться к окуляру.

– Теперь вы понимаете, что десять минут выдержки сохранили бы нам аккумуляторы и несколько часов времени? До чистой воды не больше двух-трех миль!

Подзарядив батареи, лодка снова погрузилась и, пройдя подо льдом последние мили, вынырнула на поверхность. Были включены дизеля. Корабль продолжал поход, одновременно заряжая аккумуляторы. Даже в самое светлое время суток Житков не погружался.

К вечеру вахтенный с мостика доложил, что видит землю. Штурман просил разрешения подойти ближе к берегу, чтобы обсервацией проверить счисление, но Житков решительно ответил:

– Оба мы – вы и я – не могли ошибиться в прокладке. А она у нас сходится абсолютно. Значит, мы находимся именно там, где должны быть, – на траверзе бухты Сельдяной. Будем держаться как можно мористей, пока темнота не сгустится. Я хочу быть уверен в скрытности нашего подхода к проливу.

– Но если и здесь нужно ждать темноты, то к чему тогда лодке ее невидимость? – недовольно проворчал штурман.

Ура! Теперь Житков знал все! Он знал – лодка невидима. Это и есть ее вторая и главная «тактическая особенность».

Но, черт возьми, значит, нацисты обогнали в этом деле советский флот! Или попросту выкрав основу работ Бураго, довели их до конца?.. Так или иначе…

– Если вам непременно хочется, – сказал он штурману, – мы войдем в пролив в самой светлое время суток, – пожалуйста!

– Нет, это было бы, конечно, ошибкой. Попадись нам на пути самолеты, они обнаружили бы наш погруженный корпус, но я не понимаю…

– Очень об этом сожалею, – перебил его Житков, – но зато понимаю я: если нас не видно, то слышно.

– У русских нет средств услышать нас на таком расстоянии.

– Если бы я не побывал в Советской России, то, может быть, думал бы так же. Но я там был…

– Не переоцениваете ли вы противника, господин капитан? – усмехнулся старший офицер. – Ведь речь идет о пресловутом «ухе Найденова»?

«Фу, черт их дери! Они знают и это! Однако разведка у них, видно, работает не так плохо, как мы воображаем».

– Вы тоже слышали о нем? – спросил Житков, стараясь остаться равнодушным.

– Откровенно говоря, я думаю, что это одно из средств устрашения, а не реальный прибор, – с самодовольством ответил офицер. – Пока еще ни один такой прибор не попал в наши руки. Быть может, его и вообще-то не существует?

У Житкова отлегло от сердца.

– Мы проникнем в пролив, когда русские будут вполне уверены в его неприступности, – сказал он, чтобы переменить разговор.

– Да, господин капитан.

Оттянуть операцию до ночи Житков старался не из опасения быть обнаруженным, как думал старший офицер, а лишь ради того, чтобы не дать возможности штурману опознать по береговым ориентирам, что лодка войдет не в пролив, ведущий к Сельдяной, а в пролив Кривой губы. Темнота и незнакомство с берегами не позволят нацистам обнаружить «ошибку» в прокладке, сделанную Житковым при изготовлении копии с карты.

Но Мейнеш, Мейнеш! Видел ли он карту? Понял ли, что изменение прокладки приведет лодку вовсе не в Сельдяную?

Мейнеш! Вот к кому сейчас непрестанно обращалась мысль Житкова.

Он поставит мины в горле Кривой губы, куда корабли противника пойдут для высадки десанта. Проход в советском минном поле перед Сельдяной останется чист. Советские корабли выйдут из нее по тревоге и добьют десантные суда, которые не подорвутся на минах, расставленных Житковым.

Изменение на несколько градусов в прокладке на карте – вот все, что сделал Житков, чтобы на сто восемьдесят градусов повернуть результаты немецкой диверсии.

После этого ему останется всплыть вблизи своей базы и, не дав немцам утопить лодку, передать ее в руки советского командования.

Одной из надежных сторон своего плана Житков считал то, что о нем не знал никто, кроме Найденова. Но была у плана и слабая сторона: по своим очертаниям проход в Кривую не был похож на пролив Сельдяной. Но тут уж оставалось полагаться на темноту и на то, что никто из офицеров лодки здесь не бывал.

Житков еще раз повторил штурману, что не намерен приближаться к берегу, пока не стемнеет, и приказал ложиться на грунт. Во-первых, по словам Житкова, это избавляло от необходимости расходовать энергию аккумуляторов на то, чтобы держаться против отливного течения. Во-вторых, люди могли получить несколько часов полного отдыха. В-третьих, лежа на грунте, лодка не производила ни малейшего шума. Следовательно, она не могла преждевременно выдать себя советским постам прослушивания, имеющим, вероятно, вынесенные в море акустические буи. Все эти доводы Житков терпеливо втолковывал офицерам.

В лежащей на грунте лодке царила тишина сонного царства. Это был редкий в жизни подводного корабля случай, когда спать могли все, кроме сокращенной вахты: по одному человеку на рации, в центральном посту и в машине.

Но не спал еще и Житков. Сидя под перископом, он думал.

Был ли другой способ загнать самих гитлеровцев в ловушку, которую они готовили советским кораблям? Даже если бы Житков решился на рискованный шаг, – прошел на радиорубку и дал бы своему командованию радио о готовящемся на Сельдяную нападении, – он не мог бы рассчитывать ни на что, кроме провала. Угроза нависла бы и над ним, и над его друзьями, запертыми вместе с ним в этой подводной банке, и над западней, которую он намерен расставить немцам. Они разработали бы другой план нападения, о котором наша разведка, может быть, и не узнала бы. Кроме того, противник, запеленговав его передачу, понял бы, вероятно, откуда она идет, и всякая возможность дальнейшей работы его лодки на пользу советскому флоту была бы пресечена. Не говоря уже о том, что он не привел бы своему командованию этот трофей с «особыми тактическими свойствами».

Может быть, всплыть, привлечь внимание своих? Нет, и это не годится! Все никуда не годится… Выработанный им план минирования Кривой был единственно правильным. Знать о нем должен был он один, и выполнить его должен был тоже он один.

Житков стряхнул овладевшую было им сонливость и прошел по отсекам. Всюду царила тишина. Было слышно, как капает со шпангоутов роса конденсации. В отделении главного компаса нежно жужжал жироскоп. Над головою сидя уснувшего штурмана тикали неутомимые хронометры.

Приблизившись к камбузу, Житков различил какой-то странный, булькающий звук, словно кого-то душили. Насторожившись, он осторожно заглянул туда. Мейнеш сидел на комингсе, уронив голову на колени. Его широкие лопатки мерно ходили в такт тяжелому дыханию. Он спал.

Житков вернулся к себе в каюту.

Вскоре вахтенный доложил, что назначенное для отлеживания на грунте время истекла.

Он занял место у перископа, чтобы первым оглядеться на поверхности.

Небо было затянуто тучами. Луна изредка выглядывала в окна, но тотчас же скрывалась. Житков был спокоен: в таких условиях ни штурман, ни кто-либо другой из офицеров не смогут обнаружить обмана.

Лодка всплыла и самым малым ходом подвигалась ко входу в Кривую губу.

Житков безотлучно находился на мостике. Несколько раз выходил штурман. Он не терял надежды опознать берег, но всякий раз, как только луна собиралась выглянуть из-за облаков, Житков находил предлог отослать его вниз. А к тому времени, когда луна перешла в нордовую четверть и выплыла из облаков, установка мин была закончена. Житков отвернул в море.

С минуты на минуту он ждал приближения немецких кораблей, решив не уходить до их прибытия. Хотелось собственными глазами убедиться в успешном завершении плана и видеть, как корабли противника будут подрываться на немецких минах.

Вскоре Житкову доложили о приближении двух отрядов «своих», то есть гитлеровских кораблей. Один шел к проливу в Сельдяную, чтобы выманить на воображаемые мины советские корабли; другой – с десантом – держал курс к Кривой, прямо на мины Житкова.

Почти одновременно с тем, как советские корабли показались со стороны Сельдяной, Житков увидел и первый взрыв у горла Кривой.

– Первый вражеский корабль подорвался! – радостно крикнул он вниз. Снизу послышался торжествующий «хох» офицеров и команды. Из люка показалась голова Мейнеша. Он протянул Житкову поднос с бокалом.

– Старший офицер приказал откупорить бутылку секта, господин капитан.

– Да, за это стоит выпить! – сказал Житков и залпом осушил бокал.

Когда он протягивал его обратно Мейнешу, тот тихонько пробурчал:

– Уверены ли вы, что подрываются именно вражеские корабли?

– О, будьте спокойны, старина, взрываются те, кому следует взрываться, – ответил Житков.

Взгляд Мейнеша был устремлен в черноту ночи, освещаемую вдали красными, колеблющимися бликами пожаров. Их было уже три. Горели три фашистских корабля, четвертый пошел ко дну сразу после взрыва.

Корабли из первого отряда сделали было попытку подойти к гибнущим, чтобы подать помощь, но под выстрелами с настигающих их советских кораблей отошли и скрылись во тьме.

* * *

Радист протянул Житкову радиограмму.

Немецкое командование уже знало о разгроме под Сельдяной. Из радиорапортов уцелевших кораблей было ясно, что вход в Кривую губу оказался заминированным. Адмирал требовал от лодки объяснений. У него возникло сомнение в правильности установки мин в проливе у Сельдяной…

* * *

Дело было сделано. Оставалась проникнуть в Сельдяную так, чтобы советские сторожевики не расстреляли лодку, прежде чем Житков сумеет объяснить им, в чем дело.

Офицеры с удивлением смотрели на своего командира, когда он спустился в центральный пост. Хмурый, он молча приник к перископу.

– Внимание, – негромко бросил он, передавая перископ офицеру: – Продуть носовую!

– Есть продуть носовую, – ответил вахтенный начальник, передавая приказ стоящему на клапанах унтер-офицеру.

Внимание Житкова привлек мигнувший глазок сигнальной лампы акустика. Тут же и сам акустик крикнул из своей рубки:

– Многочисленные винты на всех румбах!

– Что в перископе? – спросил Житков.

– По правому борту – мачта, – отвечал вахтенный офицер. – По носу – катер… – Он продолжал поворачивать перископ и по мере того, как обходил горизонт, тревожно выкрикивал: – Слева на крамболе – катер… катер… катер…

Житков одним прыжком бросился к перископу и, отстранив офицера, приник к окуляру. Действительно, со всех румбов кольцом сходились советские катера. По-видимому, перископ Житкова был уже замечен. Нужно было мгновенно принимать решение: всплывать и сдаваться, или… Додумать он не успел. Разрыв глубинной бомбы отбросил его к переборке. Житков понял, что попытка всплыть будет стоить жизни – его утопят. Нужно уходить на глубину.

– Срочное погру… – Но, прежде чем он договорил, последовал новый толчок. Житков ударился обо что-то головой. Лодка содрогнулась. Лампочки мигнули.

– Рули на погружение до отказа! Оба мотора – полный вперед!

Грохот под левым бортом и третий толчок, потрясший лодку, заставили Житкова ухватиться за первое, что попалось под руку.

Взрывы слышались теперь со всех румбов. Они грохотали на разных глубинах: по борту, над лодкой, под нею.

Лодка делала зигзаги, петляла, меняла глубину. Все было напрасно. Кольцо разрывов сжималось.

Житков решился на последний маневр. Дав моторам полные обороты, он выключил их. Носовая цистерна была заполнена, кормовая продута. Житков рассчитывал, что корабль по инерции довершит маневр.

Грохот очередной бомбы смешался с лязгом, со зловещим скрежетом, похожим на визг рвущегося металла. Кричали люди. Темнота заполнила лодку. Не осталось ни одной целой лампочки.

В черной тишине слышалось сердитое клокотанье воздуха, с силою вырывавшегося в воду.

Пенистый султан, вскинутый последнею глубинной бомбой, еще не успел осесть за кормою советского «охотника», когда в свете прожектора его командир увидел на поверхности моря нечто, заставившее его перегнуться через поручни мостика: от места, где опадал фонтан взрыва, по воде тянулся переливчатый маслянистый след нефти.

Командир переглянулся с вахтенным начальником и кивком указал направление. Лейтенант так же безмолвно, движением руки, отмахнул рулевому, и «охотник» покатился вправо, выходя на масляную полосу. Все делалось молча, как будто люди боялись спугнуть раненую подлодку.

Лейтенант махнул рукой стоящему на корме старшине. Тот поднял замок очередной бомбы, и она исчезла в буруне. Снова и снова взмах руки. Одна за другой бомбы уходили за корму, вздымая фонтаны и издавая грохот разного тона – в зависимости от глубины, на которую были установлены.

– Добьем фашистскую акулу, – сквозь зубы пробормотал лейтенант, ни к кому не обращаясь. Но вахтенный начальник слышал и, удовлетворенно хмыкнув, сказал:

– Небось, не уйдет!

– Бомбы все! – донесся с кормы доклад старшины.

Все увидели, как вдоль следа закипели вырывающиеся на поверхность пузыри воздуха.

– Готов, – сказал, выпрямляясь, командир.

– Готов, – ответил вахтенный начальник.

Схватка под водой

Наклон палубы был так крут, что ноги Житкова скользнули, когда он сделал попытку подняться. Шаря в темноте, он вцепился в чью-то руку. Послышался легкий стон. В лицо Житкову ударил свет ручного фонаря. Это был первый свет в темноте, окутавшей лодку. Житков, не раздумывая, вырвал фонарь из рук его владельца и, быстро обежав лучом центральный пост, постарался отдать себе отчет в случившемся. По чрезмерному дифференту на нос и по скорости, с которой стрелка скользила вправо по циферблату глубиномера, ослепительно белеющему в луче фонаря, Житков понял, как стремительно погружается лодка.

Скоро стрелка глубиномера перешла за сорок метров – среднюю глубину этих мест. Житков ясно представил себе, как лодка ударяется в грунт, как стопоры в трубах носовых аппаратов, не выдержав тяжести торпед, дают им слабину; как торпеды получают движение вперед, упираются ударниками в крышки аппаратов. Происходит одновременный взрыв четырех торпед…

Все эти мысли пронеслись в мозгу в малую долю секунды. Житков уже нажимал кнопку колоколов громкого боя. Оглушительный трезвон, способный разбудить мертвых, прорезал тишину.

Вспыхнули острые лучи ручных фонарей. Люди приходили в себя, вставали, разбегались по местам. По приказу Житкова были тотчас переложены горизонтальные рули, кормовая дифферентная цистерна заполнена, открыты воздушные клапаны главных цистерн.

Послышался голос унтер-офицера, стоящего на клапанах.

– Цистерны не продуваются… Воздух не поступает!

– Инженер! – крикнул Житков. – Проверить клапаны!

– Клапаны в порядке… Сжатого воздуха нет.

Это короткое донесение пронзило сознание: сжатого воздуха нет! Цистерны не могут быть продуты, лодка никогда не обретет утраченной плавучести.

– Стоп, заполнять кормовую! – крикнул он и, рискуя быть опять обнаруженным «охотниками», пустил в ход последнее средство, чтобы замедлить погружение.

– Оба мотора задний ход! – скомандовал он.

Сдерживаемая моторами, с кормой, отжимаемой положенными до предела на всплытие рулями глубины, лодка замедлила движение. Стрелка глубиномера остановилась на пятидесяти пяти метрах и на некоторое время как будто уравновесилась.

Житков решил посмотреть, как поведет себя лодка дальше: будет погружаться или всплывать?

Исподтишка оглядел он лица стоящих в центральном посту. Житков не раз оказывался в трудных положениях под водой. Но всегда рядом с ним бывали товарищи, которых он знал, в которых верил. А сейчас?..

Стрелка глубиномера трепетала все на том же делении.

Сколько же это может продолжаться?!

Старший матрос, стоявший справа от Житкова на лебедке перископа, не выдержал.

– Это конец! – хрипло сказал он. – Она никогда не всплывет!

В отсеке воцарилась тишина – такая, при которой, кажется, слышно биение крови в висках соседа. И вдруг раздался слабый звук, в происхождении которого подводник не ошибется, – чавкающее хлюпанье винта.

Оно приближалось слева, сверху.

Это была подлодка. Советская подлодка!

Все помяли это без слов.

Советская лодка приближалась под прямым углом к корпусу затонувшей. Чваканье винтов стало совершенно отчетливым, когда лодка прошла совсем близко над головой. Потом оно замолкло по правому борту.

– Русский идет под электромоторами! – негромко проговорил акустик. Через полминуты он сказал еще тише, словно боясь, что его голос может быть услышан за бортом: – Русский выключил электромоторы…

– Оба мотора стоп, – тотчас раздалась негромкая команда Житкова, невольно поддавшегося общему напряжению.

Тишина стала еще напряженней.

Не сдерживаемая более моторами, лодка стала снова погружаться.

Во всех взглядах, обращенных к глубиномеру, можно было прочесть вопрос: что страшней – преследование русской лодки и ее торпеды, столкновение с этой лодкой, или неотвратимая гибель под водой, в лодке, которая медленно, но верно идет ко дну?

– Русский включил моторы! – снова сообщил акустик.

Пользуясь этим, и Житков тотчас приказал включить оба мотора.

Кто знает, быть может, акустик прозевал момент, когда советская лодка опять выключила двигатели, но, не получая от него предостерегающего сигнала, Житков продолжал идти под моторами. Это дало возможность советскому акустику взять пеленг или другой какой-нибудь звук выдал лодку Житкова. Находившиеся в ней услышали стремительно приближающийся певучий звук высокого тембра. Этот звук был хорошо знаком подводникам: «Торпеда!»

Одного взгляда Житкова в сторону горизонтальщика было достаточно: матрос быстро переложил рули на погружение. Лодка сделала глубокий нырок. Жужжание торпеды прошло выше кормы и стихло. Опасность миновала?..

Ничего подобного! Снова тот же звук с того же борта. Советская лодка посылала торпеды веером. А Житков больше не мог нырять. Он не мог бы потом восстановить ни одного метра потерянной глубины – продуть цистерны было нечем. Идти на всплытие тоже было уже невозможно: лодка слушалась горизонтальных рулей только на погружение.

Бледный, как полотно, акустик пролепетал:

– Торпеда!.. левый борт!..

Все слышали, как советская торпеда чиркнула по палубе лодки. Еще раз пронесло. Но через минуту акустик доложил: советская лодка продувает торпедные аппараты.

– Настойчивый дьявол! – сквозь зубы проворчал вахтенный начальник. – Снова будет торпедировать.

Старший офицер указал на глубиномер: лодка продолжала погружаться, опять приближаясь к предельным глубинам.

Оставалось позаботиться о том, чтобы возможно мягче лечь на грунт.

В лодке царила тишина. Люди работали молча. Лишь изредка раздавалась команда; звякали механизмы.

Каждый нерв Житкова был напряжен, чтобы уловить момент касания грунта. Если при таком стремительном погружении не смягчить удар, – швы прочного корпуса могут не выдержать. Тогда – течь и все ее последствия.

В эти минуты самым желанным собеседником Житкова была стрелка глубиномера. Она говорила ему о том, что его ждет. И когда она остановилась, показывая, что лодка уравновесилась на глубине, не дойдя до дна, Житков готов был в благодарность ласково погладить ее.

Акустик доложил, что советских кораблей больше не слышно. Житков неподвижно сидел на своем табурете в центральном посту, испытывая на себе напряженно внимательные взоры экипажа.

Прошло немало времени, прежде чем он поверил тому, что советских «охотников» действительно нет поблизости. По-видимому, наступило время использовать последнюю возможность всплытия: отдать аварийный свинцовый балласт.

* * *

Лодка всплыла. Житков, как всегда, собственноручно отдраил главный люк и вышел на палубу. Первое, что он увидел, несмотря на темноту, был пенистый бурун по левому борту. Ошибиться в происхождении этих разбегающихся полосок пены Житков не мог: их порождал форштевень быстро двигающегося судна. Самого судна почему-то не было видно, и потому мелькнуло предположение, что это – торпеда. Но для торпеды след был слишком велик, да и характер его не оставлял сомнений в том, что это именно судно. Только тут Житков догадался: перископ! Лодка! И действительно, пенистый гребешок буруна вдруг рассыпался на две широко разбежавшиеся белесые ленты, какие обычно обтекают по бокам рубку идущей в крейсерском положении подлодки. Вот и струи, стекающие со стенок рубки, вот волна, перекатившаяся через невидимую палубу.

В характере всех этих явлений Житков ошибиться не мог.

Стоявший рядом с ним вахтенный офицер с изумлением увидел, что командир широко и радостно улыбается. Немец, который, видимо, не хуже самого Житкова понимал причину появления пены и не мог объяснить это ничем иным, как присутствием невидимой советской лодки, обеспокоенно спросил – почему-то шепотом:

– Срочное погружение?! – и бросился к люку.

Но Житков схватил его за руку:

– Вы забыли: мы ведь тоже невидимы!

Но как бы в опровержение этих слов над пенистой волной, отбрасываемой советской лодкой-невидимкой, сверкнула вспышка орудийного выстрела. Снаряд просвистел над лодкой Житкова, оглушив его воздушной волной.

Стоявший рядом вахтенный офицер снова бросился к люку, но Житков подставил ему ногу. Немец ласточкой полетел вдоль палубы, но благодаря полученному от Житкова удару с отчаянным криком скатился за борт.

Житков выхватил носовой платок и размахивая им, что было сил, крикнул в мегафон:

– Товарищи! Отставить огонь – тут свои!

В ответ ему с невидимой лодки послышался радостный смех и зычный голос:

– Товарищ командир, это я, Сибирка!

Житков смотрел, как зачарованный, в направлении, откуда доносился хорошо знакомый голос его помощника. Казалось, он лишился дара речи, восхищенный полной невидимостью родного корабля.

– Сибирка?..

– Есть, товарищ командир!

– Как ты стрелял? Разве… разве меня видно?

– А почему же нет, товарищ командир?

– Я хочу оказать: мою лодку разве видно?

После короткого молчания, свидетельствовавшего о крайнем удивлении, Сибирка ответил:

– Как на ладони!

Житков растерялся:

– Значит… значит, она видима?! – И, вспомнив о своем «экипаже», привычным тоном скомандовал:

– Приготовиться к приему пленных! Дать сюда людей. Быстро! Пока фрицы не спохватились.

Глава семнадцатая. Фантасмагория, фантасмагория!

Фантасмагория, фантасмагория!

Под лучами мягкого солнца молодая зелень деревьев выглядела так празднично, что каждый листик казался заново старательно отлакированным, а каждая иголочка любовно расчесанной и прибранной. Склоны гор казались покрытыми нежно-зеленой тканью, сквозь которую лишь местами виднелась еще бурая, не успевшая одеться в яркий убор земля. Кусты кизила, поднимавшиеся по склону горы к самой усадьбе, желтели только-только распускающимся обильным цветом.

После долгого пребывания на суровом севере было радостно и даже немного странно видеть эти яркие краски, ощущать горячие лучи солнца, в таком изобилии, с такой щедростью льющиеся в растворенные окна.

С моря, синевшего у подошвы горы, тянуло крепким ароматом соленой воды, ветра и бескрайнего простора. Прибой опоясал берег пенной каймою. Но его рокот скорее угадывался, чем был слышен за гомоном птиц, возившихся в деревьях под окнами. Эта перекличка, эта хлопотливая возня бывает такой веселой только весной.

Только весной, южной, крымской весной такими голубыми бывают просторы этого моря, таким чистым воздух, таким ласково-свежим ветер. И только весной бывает таким чисто-прозрачным небо, что, кажется, видишь его вширь до самого края земли и ввысь до бесконечности.

Небольшой дом лепился к горе, как белая коробочка, расцвеченная полосатыми козырьками маркиз. Быть может, название, все еще сохранившееся от старых времен на бронзовой дощечке у калитки, было случайностью, а возможно, что давние владельцы домика впервые увидели издали его алую черепичную крышу и какая-нибудь девочка, ехавшая на линейке по извилистой горной дороге, весело хлопая в ладошки, воскликнула: «Мама, мама! Смотри: совсем как красная шапочка, заблудившаяся в зеленом лесу!» Так или иначе, но домик назвали «Красная шапочка».

Высокие, почти черные султаны старых кипарисов не загораживали дом от солнца. Сквозь большие зеркальные окна оно заливало в нем каждый уголок.

В комнатах царила ленивая тишина.

Потянувшись, Житков медленно произнес:

– А, пожалуй, знаешь ли, жаль, что не нам самим пришлось вытряхивать из Витемы то, что у него за душой.

– Могу тебя уверить, что и без нас это будет отлично сделано. Что касается тебя, то, по-моему, следователь из тебя – никакой!

– Почему?

Но Найденов не успел объяснить: в комнату ворвались Элли и Валя. Светлые платья, раскрасневшиеся лица, пронизанное солнцем золото волос – все сияло.

– Они еще не готовы! – всплеснула руками Элли.

– Все равно едем, едем! – весело кричала Валя. – Везем их прямо так! – И, схватив Найденова под руку, она потащила его к выходу.

Через несколько минут машина, шурша шинами по гальке, выехала из ворот и помчалась по береговому шоссе.

На даче, куда они приехали, их сразу провели на веранду. Они увидели нарядно сервированный стол на семь приборов. Это значило, что должен был присутствовать еще кто-то, кроме них и хозяина дома.

Через несколько минут тяжелыми большими шагами на веранду вышел Ноздра. Приостановившись у порога, он быстрым, как всегда, пристальным взглядам оглядел гостей.

– С возвращением на родную землю, друзья!

И всех, одного за другим, не исключая женщин, крепко обнял и расцеловал. Потом приблизился к столу, отодвинул стул и, не садясь, жестом пригласил остальных.

– Не стану произносить приготовленный тост, – сказал он и сделал паузу. – Непредвиденные обстоятельства заставляют изменить программу этой встречи. Двое приглашенных присутствовать не будут.

Все взоры невольно обратились к пустым стульям, предназначенным не явившейся паре.

– Но все же открою вам: у вас есть чем гордиться. Задание выполнено благодаря вашему мужеству, верности долгу и одному из самых прекрасных чувств, какие знает жизнь – чувству дружбы. Оно не изменяло вам в самых тяжелых условиях. Вы выдержали трудный экзамен. Нам удалось в полной тайне осуществить нелегкую и очень ответственную военно-техническую проблему. Ее решение пытались похитить у нас самые опытные работники вражеской разведки. Подробностей я вам сейчас не открою. Прошу занять места. Ешьте, пейте и простите, что я покидаю вас. Служба! А когда закончится завтрак, вас будет ждать автомобиль. Приезжайте туда, где узнаете все подробности операции, какие вас интересуют. Итак, до скорого свидания!

Дверь за Ноздрой затворилась. Друзья в недоумении переглядывались.

Первым заговорил Житков:

– Ну, что же, адмирал приказал завтракать… По-видимому, здесь – самообслуживание! – Житков вынул из ведерка со льдом бутылку шампанского.

– За наш народ, за нашу страну!

Они чокнулись.

* * *

Солнце уже давно прошло зенит, когда Житков сказал:

– Но не пора ли нам куда-то ехать?

– Кажется, это первый случай за все время знакомства с Тарасом Ивановичем, когда не были строго-настрого указаны час и минуты прибытия к месту назначения. Поэтому еще один бокал не испортит дела. Все будет в наилучшем порядочке, – согласился Найденов.

Извилистой горной дорогой машина мчалась в лес, становившийся все гуще, все тенистей. Доносившийся рокот моря затихал в отдалении. Сильней стал зной, пропитанный ароматами леса – машина явно удалялась от берега.

После нескольких бокалов вина и радостного возбуждения душистая тишина леса подействовала на всех, как расслабляющий теплый душ, Элли прижалась головой к плечу Житкова, ее веки сомкнулись. Валя некоторое время еще бодрилась, но через полчаса тоже уснула, убаюканная покачиванием машины.

Женщины проснулись одновременно от ударившего в глаза яркого света. Машина вылетела из леса на освещенное солнцем плато, и дорога так круто свернула влево, что сидящим в автомобиле почудилось, будто она кончается тут, на краю высокого обрыва, падающего в море отвесной стеной. Казалось, еще миг – и машина низвергнется в пропасть.

Начался крутой спуск. Он вился, как лента серпантина, вдоль террас, лепящихся к склону горы. В лицо седокам снова потянуло смешанным ароматом моря и отцветающих фруктовых садов. Еще осыпанные бело-розовым цветом деревья прятались за живой изгородью из тополей и акаций. Подстриженные барьеры из туи и букса скрывали решетку, изредка проглядывавшую сквозь них. Даже ворота были замаскированы так искусно, что их не сразу заметили,

Из обвитой плющом ниши вышел сторож, без стеснения пересчитал пассажиров. Ворота распахнулись, пропустили машину и сейчас же затворились за нею. Друзья очутились в тенистом парке. Сквозь деревья белели стены довольно большого дома. Но автомобиль направился не к нему, а куда-то в сторону. Несколько поворотов, и они остановились перед одноэтажным домиком с верандой, затянутой простой парусиной.

Шофер отворил дверцу автомобиля.

Седоки взошли на низкую веранду.

Сквозь широко распахнутые окна была видна просторная комната. Ее обстановка сразу показалась знаковой Житкову и Найденову. А когда Валя заглянула в окно, то не удержалась от испуганного возгласа: перед нею был кабинет отца! Вот большой старинный письменный стол, вот глубокое кресло с побелевшей от времени кожей подлокотников, пушистый ковер, на котором ей с детства знаком каждый завиток узора; даже лампа – милая старая лампа с зеленым козырьком – была тут. Корешки книг глядели с полок…

Что лее это значит? Кому и зачем понадобилось переносить сюда из далекого Ленинграда эту комнату? Уж не приготовлена ли здесь квартира ей и Саше? Это, конечно, забота Тараса Ивановича!

Охваченная глубоким волнением, Валя с некоторой нерешительностью переступила порог, сделала два-три шага по ковру и замерла в оцепенении: она ясно слышала аромат трубочного табака, который всегда курил покойный отец.

Мысли путались. Валя беспомощно уронила руки, оглянулась на звук раздавшихся за нею шагов и…

На веранде услышали ее крик. Все бросились в комнату, но остолбенели на пороге: почти лишившаяся чувств Валя застыла в объятиях профессора Бураго.

Это был он – огромный, массивный, с пушистой бородой, в которой утонуло Валино лицо. Только борода была теперь совсем седая, и седыми стали волосы вокруг лысины… Никаких сомнений, это он, живой, настоящий Бураго!

– Экая фантасмагория, а? Я… я… я! – гремел его могучий бас. – Не бойтесь – живой, живой! Не с того света. – Он целовал Валю в щеки, в глаза. Не выпуская ее из объятий, крепко пожал всем руки и, продолжая гладить волосы дочери, весело сказал: – Сами видите, – рук не хватает. А то бы всех обнял! Кабы знали, милые вы мои, как я рад! Как рад! Все, все тут. И даже с приростом. Фантасмагория!..

Он так заразительно смеялся, что Валя подняла лицо и тоже засмеялась, хоть губы ее еще дрожали, а по щекам катились слезы.

Она с любовью отстранила от себя голову отца, вглядываясь в его лицо. Тот и не тот. Какие морщины! Почему покачивается голова? Едва заметно, но непрестанно. Как будто он все время что-то отрицает, от чего-то отказывается. И как нехорошо пробегает этот живчик по щеке – от губы к глазу, от губы к глазу.

Валя смеялась вместе с отцом, а ей неудержимо хотелось плакать. Слезы катились из глаз, а ей хотелось смеяться.

Увлекая за собою дочь, – Бураго вышел на веранду. Гости молча, все еще ошеломленные встречей, следовали за ним.

– Вижу, вижу, – говорил Бураго. – Хотите поверить, что чудес не бывает – и не можете?

Непривычно притихший Житков неотрывно глядел на Бураго.

– Ничего не понимаю… ничего… Этими вот руками я зашивал парусину… – Он вытянул руки, посмотрел на них и недоуменно покачал головой.

Чудес на свете не бывает

– Понятно ваше удивление, государи мои. Вижу. Но… чудес на свете уже не бывает… Однако, – сказал Бураго, – прежде, чем я объясню вам все, давайте постоим минуту молча – почтим память того, кто не побоялся рискнуть жизнью ради нашего дела и мужественно отдал ее, сыграв свою роль до конца. – Старик вытянул руки по швам. Следуя его примеру, как по команде, замерли все, хотя не имели представления, о ком говорит Бураго.

А он, опустив голову, молчал. Потом грустно и негромко сказал:

– Мы почтили память того, чье тело вы отдали волнам – моего двойника. Когда я соглашался на эту подмену, никто из нас и думать не мог, что она приведет к такому концу. Конечно, военный моряк должен быть всегда готов ко всему, но, видит бог, если бы я знал… Впрочем… Впрочем, не будем об этом. Иногда я жалею, что голова у меня набита тем, что принято называть знаниями, ценными мыслями… – Он оглядел слушателей. – Впрочем, не станем сейчас об этом толковать. Я хочу только сказать, что если бы мне не было прямо приказано любой ценой… – да, любой ценой! – оберечь то, что зрело у меня в голове, я, конечно, был бы там, с вами, с вашими товарищами, защищающими самые передовые из передовых линий в войне с фашизмом… Да, я был бы там. Но… приказ – есть приказ. А мы с вами солдаты. К тому же еще моряки. И вот я вынужден был… – Он на миг запнулся, подыскивая слово, и с нескрываемым отвращением произнес: – Да, я был вынужден спрятаться в тылу.

Руки старика тяжело опустились на стол, и Валя с грустью заметила, какими узловатыми стали эти пальцы, как они дрожат – когда-то ловкие, точные пальцы физика-экспериментатора.

Явно пересиливая себя, чтобы отогнать овладевшие им думы, Бураго совсем другим тоном, который хотел выдать за спокойный и бодрый, проговорил:

– Однако ведь вас интересуют не переживания состарившегося профессора, а подробности дела… С чего же начать? Передайте-ка мне, Павел Александрович, ту коробку с табаком и трубку, – вон оттуда, из пепельницы.

Житков машинально следил за тем, как старательно Бураго заправлял в трубку завитки золотистых табачных волокон. Старик выпустил несколько густых клубов дыма, откинулся на спинку парусинового кресла и задумчиво проговорил:

– С чего же начать?.. Может быть, с того, что моя работа, сулившая интересные результаты, давно уже была предметом слишком пристального внимания фашистской разведки?.. Там не знали точно, в чем она заключается, но, по-видимому, отдавали себе отчет в ее значении для флота и для войны вообще.

– Речь идет о невидимости? – спросил Житков.

Бураго разогнал висевший перед его лицом клуб дыма и, подумав, сказал:

– Да… сначала…

– Папа! – Валя подалась всем телом к отцу и лицо ее отразило смятение. – «Сначала»?! Разве мы с тобой…

Не дав ей договорить, Бураго посадил дочь на диван и, сев рядом, обнял за плечи.

– Видишь ли, детка, – ласково сказал он, – тут будет кое-что новое и для тебя… – Он смутился, как будто был в чем-то виноват перед дочерью. – Ты не все знаешь…

– Я знаю все! – с уверенностью воскликнула она и твердо повторила: – Все, что относится к твоим работам.

Он покачал головой.

– Нет, детка, давай уж лучше я расскажу, как все было на самом деле.

Но она опять перебила:

– Ты хочешь сказать, что в действительности было совсем…

– Я бы сказал: «не совсем» так, как тебе казалось, – мягко поправил Бураго.

– Послушай, Валя, – с несвойственным ему раздражением проговорил Найденов.

– Можешь ты не перебивать?

Она откинулась на подушки, ничего не сказав в ответ мужу, только обиженно выпятила нижнюю губу. Бураго с улыбкой посмотрел на нее и снова обнял за плечи.

– Рассказывать или еще поспорим? – шутливо спросил он.

Она молчала. За нее ответили, едва ли не в один голос, оба друга:

– Мы ждем, Александр Иванович!

– Итак, сначала речь шла именно о невидимости. Противник проявлял настойчивость в желании овладеть ее секретом. По-видимому, так же, как мы сами, он верил, будто вот-вот дело удастся завершить… Ведь ни для кого из вас, друзья мои, не ново: у природы (разумея ее в границах того, что мы называем наукой) нет тайн, которые долго оставались бы тайнами, если кто-то где-то уж подошел к ним. Сделана первая посылка. Первый шаг. Где-то продвинулись еще на шаг. Основные положения раскрыты и… днем раньше, днем позже – тайна будет вырвана у природы всяким, кто стал на верный путь. Сегодня мы – завтра они. А если сегодня они, то завтра непременно – мы.

– Выходит, что не стоит и бороться за сохранение каких бы то ни было научных секретов?! – с обычным своим темпераментом воскликнул Житков.

– Ежели не ставить перед собою задачу быть впереди. – И с усмешкой заметил, как бы в скобках: – Я имею в виду то, что у нас принято именовать «приоритетом». Весьма условное понятие, когда речь идет об использовании научного богатства целого мира, однако в военном деле именно так и бывает: выигрывает тот, кто раньше сконструирует хорошую пушку. Да, им, видимо, чертовски хотелось получить этот наш секрет: невидимость привлекала их не меньше нашего, это понятно.

– Если не считаться с тем, – опять ворвался Житков, – что коли уж противнику известно, что мы ее добиваемся или добились, то половина выигрыша – в его руках. Он готов к отражению невидимых кораблей.

– Ну, как сказать! – возразил Бураго. – Тут есть о чем поспорить. Но сейчас дело не в том. Я хочу сказать: в стремлении овладеть секретам противник попытался похитить даже меня самого, как будто содержимое моей головы равноценно тому, что написано на бумаге или проделано в лаборатории. Эта попытка была такою же грубой ошибкой, как и покушение на мою жизнь. Ни то, ни другое ничего не могло дать. Печальная история моего двойника подтверждает…

– Но ведь он же ничего и не мог им сказать, даже если бы захотел: он ничего не знал, – возразил Найденов.

– В случае чего он мог бы поводить врагов за нос. – И старый профессор, прервав рассказ, обернулся к Вале: – Не нужно так нервничать, девочка. Ведь все это уже в прошлом…

– Ты хочешь, чтобы я спокойно слушала, как меня обманывали, как я делала что-то совсем ненужное, воображая, будто помогаю тебе… Неужели ты не понимаешь…

– Я все понимаю, Валек, – нежно проговорил Бураго, – все понимаю. Но и ты пойми: иного пути для сохранения тайны не было.

– Тайны того, что вовсе и не было нам нужно?

– О чем ты? – изумился Бураго.

– О нашей злосчастной невидимости! – с горечью проговорила она.

Старик с укоризной покачал головой:

– Всю жизнь ты торопишься с выводами, и из-за этого тебе иногда по нескольку раз приходится переделывать одно и то же. Впрочем… ты тут не так уж и виновата. Таков век. Таково, милостивые государи мои, ваше поколение. Все вы куда-то спешите, спешите…

– И мы тоже? – весело спросил Житков.

Но лицо его сразу вытянулось, когда Бураго ответил:

– Конечно! А особенно вы, Павел. Именно вы! Если бы вы только могли себе представить, сколько глупостей наделали!.. Впрочем, об этом тоже потом. Сейчас важна только ваша первая ошибка, а в ней повинен я сам: к тому времени, когда противнику все же удалось скопировать некоторые мои записи – отрывочные заметки, какие я делал иногда по ночам и, как мне казалось, очень надежно прятал, – к этому времени мне уже было ясно: мы трое – ты, Павел, Валя и я – ломимся в открытую дверь! Да, да, задача была уже принципиально решена. И решена в отрицательном смысле. При нынешнем состоянии физики, при наличии тех законов природы, которые мы еще не можем ни преодолеть, ни отрицать, – невидимость недостижима. Мы не вылезем из опытов с покрытиями, – подогреваемыми, охлаждаемыми, мокрыми, сухими, черт знает какими там еще! А получить предмет, невидимый во всех условиях, не можем. Значит, если нашей возне цена – не грош, то близкая к тому.

– Боже мой! – Валя опустила голову на руки. – Боже мой, как это ужасно! Столько сил, столько сил… Надежд… Времени…

– И все не напрасно, – перебил ее Бураго. – Все с пользой. И с большой пользой.

– Оставь, папа! Какая польза в отчаянной борьбе за то, что никому не нужно, что не имеет перспектив? Ты говоришь смешные вещи, просто, чтобы утешить нас всех.

– Нет, детка. Все, все – не так. Рассуди: если мы пришли к тому, что решение задачи лежит в диаметрально противоположном направлении, так сказать, на сто восемьдесят градусов – от невидимости, то что нам было делать с этой невидимостью? Бросить в печку? Мы, разумеется, так и сделали бы, не гонись противник за нею, как за сокровищем волшебника. Да, да, именно это обстоятельство – жадность вражеской разведки до чужих секретов – и навело Тараса Ивановича на мысль увести эту разведку с пути к настоящему открытию, подбросив ей нашу несостоявшуюся невидимость.

– А вместе с нею и всех нас, – с нескрываемой обидой проговорила Валя.

– Ни в коем случае! За каждым вашим шагом Ноздра следил, как если бы…

– Простите, перебью, – вмешался опять Житков. Черты его лица отражали теперь не только обиду, но и раздражение, с которым ему все труднее было справляться: – Вы сказали… вы сказали, Александр Иванович, – голос Житкова прерывался от волнения. Он в третий раз повторил: – Вы сказали, что истина лежала на сто восемьдесят градусов от невидимости. Значит, я… значит, мы с вами…

Бураго устало остановил его движением своей большой руки:

– Можете не продолжать: мы с вами искали сокровище, которого не существует.

– Так зачем же вы…

– Терпение, молодой человек! Попрошу не перебивать, – уже строго оборвал Бураго. – Да, истина состояла не в том, чтобы сделать корабль невидимым, – этого сделать нельзя, – а в том, чтобы видеть его в любых условиях: на большом расстоянии, недоступном оптике ночью, в тумане – всюду и всегда. Ясно?

– Сашино «ухо Найденова»! – меняясь в лице, радостно воскликнул Житков. И тут же снова нахмурился: – Тогда как же можно было подвергнуть Сашу тем опасностям, какие ему пришлось пережить? Он же был нужен здесь! Неужели, как научный работник, он…

Бураго еще раз прервал его:

– Как научный работник, он дал нам главное: идею. Он толкнул нас на верный путь, хотя указал не совсем точный курс. Задача оказалась куда более сложной и его запаса знаний могло не хватить.

– Папа! – с упреком воскликнула Валя.

– А ты слушай и молчи, – строго заметил старик. – И не воображай, будто твой Сашенька превзошел все премудрости. Да-да! Все, что мог дать, – он дал. А остальное было не по его зубам.

Сосредоточенно слушавший Найденов чуть поднял руку, как ученик, просящий слова у учителя:

– Только один вопрос… Оттолкнувшись от «уха Найденова», вы и пришли к локатору, или радару, – называйте, как хотите?

– И в этом твоя заслуга, – утвердительно кивнув головой, сказал Бураго. – Но дальше своего «уха» ты…

– Согласен, во всем согласен! – заявил Найденов. – В сложностях электромагнетизма, с каким имеет дело техника радара, – я пасс.

– Вот почему мы и решили оставить тебя в покое. Тем более, что тут, по мнению Тараса Ивановича, создавалась возможность привлечь врага еще к одной ложной приманке – к твоему «уху». Но враг на него не клюнул. Кажется, он так увлекся нашей невидимостью, что ничего, кроме нее, и знать не желал. Он был загипнотизирован ею. Впоследствии гипноз объяснился: сам Гитлер вмешался в это дело. Маньяк приказал раздобыть секрет. С ним он намеревался стать владыкой морей и собирался даже покончить с британским господством на морях. Он грозил погибелью и американскому флоту…

– Да, да, теперь я все понимаю, – пробормотал Найденов…

Обращаясь к нему одному, как будто потерял желание убеждать остальных, Бураго пояснял:

– В сущности говоря, все это меня совсем не касалось. Это уже вышло за пределы науки. Но Ноздра держал меня в курсе… И я ему за это благодарен. Я даже не могу, да… да, даже мысленно, в душе никогда не предъявлю ему обвинения в гибели того, кто умер, играя мою роль… Ноздра предложил вызвать сюда… моего брата, Николая…

– Дядю Колю?! – Валя порывисто выпрямилась. – Ты же говорил мне, что он давно умер!..

Опять старая трубка, опять Мейнеш

– Да, одно время мы все думали, что это именно так, – после некоторого раздумья сказал Бураго. – Это, конечно, отвратительно, милая, но по своей кастовой чванливости кое-кто из нас, так сказать «старорежимных» людей, даже вздохнул с облегчением, узнав, что Николай пропал без вести. Из него, как у нас говорилось, не вышел «человек». Исключенный из корпуса, уже будучи гардемарином, за какие-то грехи, о которых начальство не любило говорить, он был отослан на флот матросом второй статьи. Конечно, и с моей стороны было совершенным свинством отнестись к его судьбе так же, как отнеслось наше, с позволения сказать, «общество». Я не нашел извинений для брата, для родного брата! Может быть, я, именно я, больше других и виноват в том, что Николай отказался от общения с нами, своими бывшими родными, совсем ушел от нас, исчез с нашего горизонта. Мы только знали, что он нанялся в одну из далеких северных экспедиций и оттуда не вернулся. Так бы, вероятно, к стыду моему и горю, я о нем ничего и не узнал, ежели бы не Ноздра: в один прекрасный день он мне сообщил, что Николай нашелся…

– И ты мне этого не сказал?! – со страхом и негодованием воскликнула Валя.

– Да, и это – еще одна из моих непрощаемых провинностей, – скорбно проговорил Бураго. – Теперь я и сам не могу дать себе ясного отчета, зачем так поступил. Вероятно, тоже что-то из области этих самых «пережитков» или «наследия», как это у вас называется: ложный стыд того, чем следует гордиться. Но… это было именно так? Николай объявился, когда началась Великая Отечественная война. И пожелал поступить в службу. Вероятно, еще раз его постигло бы большое разочарование: его бы не взяли, если бы не Ноздра. Увидев его, Тарас Иванович заметил поразительное сходство со мной. И, к чести его, у него тотчас же родилась идея игры с двойником…

– Ужасная идея! – тихо проговорила Валя.

– Это, может быть, и было бы ужасно, ежели бы Тарас Иванович мог предвидеть ее конец. Но перед ним, как и перед каждым из нас, тогда стояла только цель: сберечь тайну. Ради этого нужно было драться. Драться с врагом, который шел на все. И то, что Тарас Иванович оказал Николаю высокое доверие, приняв его услуги в этой борьбе, я могу только поставить ему в великую заслугу, дружок мой… – Бураго задумчиво покачал головой: – Только так: в великую заслугу…

Бураго подозрительно долго разжигал трубку. Она сопела, булькала и пускала клубы удушливого дыма. А он все чиркал спичку за спичкой, чтобы дать себе время найти нужные слова:

– Было бы слишком долго рассказывать все, что я узнал о годах пребывания Николая на севере. Скажу только, что передо мною был удивительно чистый, цельный и гордый человек. Именно чистый. Это самое точное слово, какое я могу найти. И Тарас Иванович поверил: Николай Бураго сделает все, что может сделать человек для того, чтобы охранить от врага тайну своей Родины. И видели бы вы, как легко, с какой искренней готовностью мой брат пошел на это важное, но страшное и трагически закончившееся для него задание!

Бураго выколотил еще почти полную трубку и снова набил.

Слушатели каждым нервом переживали эту паузу, ожидая продолжения рассказа.

– Перед отъездом мы много говорили с Николаем, – сказал Бураго, когда трубка его снова курилась. – Думаю, что это были самые интересные, в высоком человеческом смысле, беседы, какие мне когда-либо в жизни довелось вести. Вот почему иногда, вспоминая эти часы, я спрашиваю себя: а есть ли на свете тайна, в жертву которой стоит принести человеческую жизнь – одну-единственную жизнь?.. И ответа не нахожу… Не нахожу!.. Во всяком случае, утверждаю: если бы один из нас – Ноздра или я – знал, что все это кончится именно так – мы не пошли бы на эту жертву. Я подозреваю, что знал это только один человек – Николай! Он один понимал, на что идет. Понимал и пошел. И он заслужил своей высокой посмертной награды, он сделал больше, чем все мы с вами, вместе взятые.

Бураго так сильно затянулся и выпустил такое облако дыма, что Валя отпрянула от него, закашлявшись.

– Но если вернуться к тому, что было, и посмотреть на все холодными глазами реалиста, – подмена состоялась более чем вовремя. В ту ночь, когда переодетый в мое платье Николай шел с Тузиком в мой дом, чтобы остаться там и дать мне возможность уехать, – он был похищен. Дело было сделано довольно умело, и враг думал, что замел следы… Но тут-то и началась опасная игра с разведкой нацистов, которая должна была увести их как можно дальше в сторону от истинного смысла наших работ. Игрой руководил Ноздра. И, кажется, он ее выиграл. Задолго до того, как противник что-либо заподозрил, мы сумели осуществить первые опытные образцы радиолокатора. Больше того: мы передали его чертежи и расчеты союзникам. Я собственноручно запаковал все в…

– Стоп! – крикнул тут Найденов. – Неужели?.. Неужели нет на свете круга, который не замкнулся бы?.. – И пристально глядя на Бураго, словно хотел его загипнотизировать, Найденов раздельно проговорил: – Вы упаковали свои расчеты в большой портфель из очень толстой желтой кожи…

– Откуда ты знаешь? – почти с испугом прошептал старик.

– Британский миноносец «Хард» повез его в Англию…

– Не знаю, «Хард» или не «Хард», но специальный отряд эсминцев был действительно назначен, чтобы доставить документы союзникам. Надо же было помочь им в морской войне с Гитлером. Мечты припадочного ефрейтора о владычестве на морях должны были быть разбиты. Так же, как его идея поставить нас на колени на твердой русской земле…

– Да, да, да… – бормотал Найденов… – Круг замыкается. Если бы я мог подозревать…

– Что бы ты сделал?..

– О-о!

Но это было все, что смог ответить Найденов.

Бураго с кряхтеньем встал с дивана и, устало шаркая ногами, вышел. Он вернулся с большим глиняным кувшином и, поставив его на стол, стал извлекать из карманов разнокалиберные стаканы…

Когда вино было разлито, Валя негромко сказала:

– Как я жалею, что не знала дядю Николая…

– Его память мы и почтим, – оказал Бураго, поднимая свой стакан.

Луч заходящего солнца пронизал поднятый им стакан, багровым отблеском побежал по стене и, вздрагивая, замер, когда Бураго поднес стакан к губам.

* * *

Было уже совсем темно, когда провожаемые Бураго гости медленно вышли за ворота. Профессор отворил дверцу автомобиля.

– Завтра я приеду к тебе одна, – сказала Валя, целуя отца.

Бураго махнул шоферу, и машина покатилась. Но не успела она проехать и километра, как Житков крикнул шоферу:

– Стойте, да стойте же!

– Что с тобой? – спросил Найденов.

– Вот! – Житков протянул Найденову что-то, чего тот не смог рассмотреть в темноте. – Смотри!

– Что это?

Найденов нащупал трубку.

– Ты не знаешь ее? – взволнованно спросил Житков. – Это же та самая трубка! Старая трубка профессора с заделанным донышком. Я узнаю ее с завязанными глазами. Одним прикосновением пальцев. Я нашел ее сейчас в машине.

– Завтра Валя вернет ее.

– Ах, как же ты не понимаешь! – рассердился Житков. – Это та самая трубка, что столько раз переходила из рук в руки. Последний раз, мне помнится, ее курил Мейнеш… Понимаешь: Мейнеш!

– Мейнеш? – изумленно пробормотал Найденов.

– Вот именно: Юстус Мейнеш. Теперь подумай, как она очутилась тут?

– Действительно странно, – произнес Найденов. – Посвети-ка мне…

Житков зажег спичку. Друзья внимательно осмотрели трубку. Сомнений быть не могло – это была старая трубка Бураго.

Житков отворил дверцу автомобиля.

– Что ты хочешь делать? – удивился Найденов.

– Вернусь и узнаю, как она попала в машину.

– Спросим завтра.

– Нет! Сейчас! Как будто ты не понимаешь, как это важно. А если Александр Иванович даже не подозревает его близости?.. Я должен вернуться, должен предупредить его! Поезжай с женщинами. Я приеду позже.

Сияние автомобильных фар исчезло за поворотом, а Житков, окруженный непроницаемой тьмою южной ночи, пошел обратно, к дому Бураго. Постепенно его глаза привыкли к темноте: он различал уже контуры деревьев по бакам дороги, а там показалась и стена живой изгороди.

Житков прошел вдоль нее раз, другой, но ворот не нашел. Он отлично помнил, что в этой зеленой стене был просвет, и в этот просвет была видна решетка ворот. Но вот окончилась уже вся изгородь, а ворот нет. Может быть, ошибся участком? Может, возвращаясь от автомобиля, не заметил, как прошел мимо? Нет! Он отлично помнит именно эти плотно сошедшиеся, аккуратно подстриженные миртовые кусты.

Решив еще раз проверить себя, он снова пошел вдоль них, и на этот раз ему посчастливилось: он увидел торчащую из зелени железную скобу, дернул за нее и почувствовал, как почти без сопротивления подалась тяжелая железная калитка. «Как странно, – подумал Житков, – ни запоров, ни охраны!..» И он решил войти. Сделав шаг в еще более плотную темноту, он почувствовал теплый и густой аромат роз. Сквозь черноту ночи они едва светлели. Какая масса! Со всех сторон розы, розы… Житков протянул руку и нащупал колючие ветки. Нужно было разобраться в этой колючей путанице, найти тропинку. Где-то, совсем неподалеку, послышалось приглушенное рычание собаки, хруст ветвей. Тень огромного пса мелькнула перед самым лицом, и через мгновение, сбитый с ног, Житков лежал на земле. Он пытался встать, но при малейшем его движении собака угрожающе рычала.

Послышались шаги человека. Хриплый голос негромко произнес:

– Хорошо, Волчок, хорошо…

Луч карманного фонаря ударил Житкову в лицо. Ослепленный, он вдруг услышал раскатистый смех, перешедший в хриплый кашель.

– Ага! Попались! Вы всегда совершали маленькие промахи.

Житкову почудилось, будто голос ему знаком. Если бы это не было невероятно, – он поклялся бы, что это голос старого Юстуса Мейнеша. Его и никого иного! Но это же невозможно…

– Довольно, Волчок, – сказал обладатель голоса Мейнеша. – Ну-с, вставайте, молодой человек!

На этот раз сомнений не осталось. Житков вскочил на ноги и в свете фонаря действительно узнал Юстуса.

– Проходите… Сейчас мы поговорим. Прочь, Волчок! – по-хозяйски прикрикнул Мейнеш, палкой раздвигая колючие кусты и пропуская Житкова на дорожку. – Как вам нравятся мои розы?

Мейнеш склонился к кусту, и слышно было, как он втянул в себя воздух.

– Только понюхайте!..

Они молча прошли с сотню шагов.

– Что там случилось? – послышался из темноты голос, по которому Житков не мог сразу же не узнать Бураго. – Право, ты страдаешь манией преследования, старина.

– На этот раз я веду живого разбойника, – весело крикнул Мейнеш.

Но Житков его больше не слушал. Несколькими прыжками он ворвался на веранду, где, развалясь в качалке, сидел Бураго.

– Фантасмагория! – воскликнул Бураго.

– Вот уж воистину ничего другого и я не могу сказать. Настоящая фантасмагория!.. – Что все это значит?

– Александр Иванович, представьте меня молодому человеку, – сказал Мейнеш, тяжело поднявшись по ступенькам веранды.

Указывая на Мейнеша, Бураго торжественно произнес:

– Капитан первого ранга Хрисанф Николаевич Рожков.

Житков бессильно опустился на стул.

Из боцмана-разбойника, из диверсанта-фашиста Юстус Мейнеш вдруг превратился в капитана первого ранга Хрисанфа Рожкова!

Это нужно было пережить. Житков молча сидел и во все глаза глядел то на Рожкова, то на Бураго.

* * *

Они сидели втроем на балконе белого домика, утопающего в цветах, даже ночью источающих аромат, какого Житков еще никогда не слышал.

На столе, в матовом стеклянном шаре, мерцала свеча. В ее слабом свете вино в стаканах казалось черным. Житков держал стакан двумя руками, забывая отхлебывать, поглощенный негромкими хрипловатыми звуками знакомого голоса.

Долог был рассказ Рожкова. А закончил он его так:

– …Двадцать лет носить личину ренегата, изменника. Двадцать лет тенью следовать за Витемой, парализуя каждый его шаг, грозивший бедой моей Родине, двадцать лет жить, стиснувши зубы!.. Но самое трудное не это. Самое страшное не ежеминутная опасность разоблачения, – презрение тех, кого любишь, чье уважение тебе дороже жизни… Тяжелый путь! Если вам предстоит вступить на него, вы должны быть готовы к тому, что придется забыть все, что вам дорого, забыть родной язык, научиться думать на языке врагов. Вы должны научиться добиваться доверия врага. Малейший промах погубит и вас и порученное вам дело. То, что вам поручит враг, вы должны будете делать так, чтобы он вам всегда и во всем верил. И вы должны быть готовы еще к одному: никто из тех, кто вам дорог, не будет знать, где вы, что с вами, чем вы заняты. Вы будете вести секретную войну, войну невидимок, не затихающую даже тогда, когда народы наслаждаются миром. Это война во имя мира, во имя спокойствия и благоденствия вашей страны, двухсот миллионов дорогих вам людей!.. А теперь, – Рожков поднял свой стакан, – за вас!

Бураго также поднял стакан и молча чокнулся с молодым человеком.

– Мне хочется спросить вас кое о чем, – сказал Житков, обращаясь к Рожкову.

Рожков молча кивнул, похлопал себя по карманам.

– Где же это моя трубка?..

– Она? – Житков протянул ему трубку. – Я нашел ее в машине.

– Благодарю. Должно быть, обронил, когда ездил к морю… Так о чем вы хотите меня спросить?

– Трудно сейчас припомнить все, что хотелось бы знать… Но вот для начала: почему вы плохо повесили Витему и дали ему возможность уйти из петли?

Рожков заметно нахмурился.

– Да, это было грубой накладкой: лямка, которую я велел смастерить кому-то из команды, оказалась сделанной чересчур хорошо – она не дала Витеме задохнуться. А я рассчитывал, что больше никогда его не увижу.

– А скажите: вы знали, что Витема идет на «Марии-Глории»?

– Знал и дал об этом знать своим. Витема не имел представления о том, что мы знаем про его консервы. И все-таки, вы сами помните, было немало наших промахов: загорелась «Мария-Глория» и негодяя Майлса мы не уберегли, хотя по сути дела он и заслужил то, что получил.

– А ведь я думал тогда: ваших рук дело.

– Нет, на такое мы никогда не шли. Наши руки чисты, хотя не так-то просто бывает играть роль негодяя. Даже когда этого требует долг.

– А вы знали, что пастор на «Одде» – это Саша?

– Разумеется. Мы знали каждую мелочь этой операции – с той и с другой стороны. Но мне никак не удавалось предотвратить предательство одного из их людей, не разоблачив себя. В общем, всякое бывает. К примеру сказать: там, на подводной лодке, мне несколько раз приходил на ум вопрос: действительно ли вы наш? Не работаете ли вы на две стороны? И, признаться, я вовсе без уверенности отвечал себе: «Пустяки, не может быть»…

– Вы подозревали меня?

– Милый мой, – Рожков грустно улыбнулся, – жизнь умеет строить такие гримасы!..

– Ну, ежели даже вас я мог ввести в заблуждение… – с удовлетворением сказал Житков.

– Это заблуждение могло вам дорого обойтись. – Из-под своих косматых бровей Рожков внимательно уставился в глаза Житкову. – Вообще, молодой человек, вам еще есть над чем поработать. Боюсь, мало будет кончить эту войну. Понадобится время на то, чтобы изо всех щелей выскрести нечисть вроде нашего общего знакомца Витемы. Немало таких понабьется в укромные места. Оружие складывать рано.

– А вам никогда не приходило в голову странное сомнение? – негромко сказал Житков. – Живет вот какой-нибудь там директор завода, или строитель, или конструктор. Строит, выделывает, а после него, глядишь, заводик на земле остался, или станки с его маркой, какие-то полезные вещи. А вот вы ушли, и… ничего, никакого следа не осталось. Никто не узнает, зачем вы жили, что делали. Даже самые близкие люди будут вас помнить, как какого-то загадочного непоседу, неизвестно зачем и куда уносившегося, изредка возвращавшегося домой неизвестно откуда; не оставившего после себя ничего – даже плохонькой записной книжонки с телефонами… Вам никогда не делалось не по себе: этак, какою-то безымянной тенью пройти по жизни и исчезнуть? Может быть, далеко от родных берегов снятым пулей врага или ударом ножа. Кстати, о ноже, – вспомнил Житков. – Как только я вас увидел – захотелось спросить: помните… удар в спину крестообразным стилетом, который вы когда-то получили от Витемы?

Рожков вынул трубку изо рта и с удивлением поглядел на Житкова:

– Такие шутки не забываются, но… откуда вы знаете?

– Он мне рассказывал.

– Мало на него похоже, – в сомнении покачал головою Рожков. – Хотя иногда и на него накатывало. Тогда он любил подразнить противника. Иногда даже с риском для самого себя. Видно, нервы сдавали. Им нужен бывал допинг в виде этакой щекоточки.

– Но при каких именно обстоятельствах, вернее, на каком именно деле вам от него досталось, – этого он так и не сказал.

– Коли уж об этом речь зашла, то и вы мне откройте одно обстоятельство: сказал он вам, что знает, кого ударил стилетом? Мне это очень интересно.

Житков постарался вспомнить:

– Нет, он дважды подчеркнул, что не знает, кого убил. Он ведь думал, что этот удар был смертельным.

– А ведь я, бывало, гляжу на него и думаю: знает или не знает? Может, играет мною, как кошка мышкой, и только ждет случая, чтобы покончить со мной на каком-нибудь очевидном провале…

– И под такою угрозой… – начал было Бураго и не договорил.

Рожков только пожал плечами в ответ. Потом он подошел к стене, где над железной койкой висел небольшой ковер. На его темно-красном фоне Житков только теперь заметил тусклую сталь узкого и короткого клинка. Рожков снял кинжал с гвоздя и протянул Житкову:

– Старинный кортик.

– Ни за что бы не поверил, что с этакою штукой в спине можно уйти.

– Правда, на четвереньках, ползком, из последних сил, но ушел. Не мог не уйти. Дело нужно было довести до конца. А кроме меня, никто не знал одной детали, которую за минуту до этого удара Витеме открыл его собеседник. Без этой детали…

– А он мне сказал, будто кто-то из-под самого носа у него похитил тайну какой-то третьей разведки. Он был уверен, что это сделал русский, но кто именно…

– Если бы он хоть на волос подозревал кто, я бы не беседовал тут с вами. Покойник был не из тех, кто выпускал обнаруженного врага. Это уж только за последнее время он немного обмяк, словно растерялся, а прежде крепкий был зверь. Он, знаете ли…

Ему не удалось договорить: в саду послышалось злобное рычание и лай Волчка. Рожков исчез в колодезной черноте сада так уверенно, словно светил себе ярким фонарем, а через минуту вернулся в сопровождении Найденова, который долго не мог прийти в себя от ошеломившей его встречи.

– Где ж ты пропал? – недовольно спросил он, наконец, Житкова. – Мы стали беспокоиться, и я решил вернуться…

– Вот это уж лишнее, – пробурчал Житков.

– Ай-ай, Паша! – с укоризной проговорил Бураго. – Разве друзья когда-нибудь бывают лишними?

– Я совсем не о том… – начал было Житков, но его голос утонул в басе Бураго:

– Помню вы певали про дружбу, скрученную крепким морским канатом… Ну-ка, Саша, за рояль. Напомни мотив: про море, про ястреба, про крепкую дружбу… Споем про то удивительное, что называется дружбой моряков… И ты, Хрисанф. Какая же дружба без таких, как ты?.. Как это там: «Мы дружбу скрутили канатом…»

Из комнаты послышались приглушенные модератором звуки рояля.

Житков вполголоса пропел:

Мы дружбу скрутили канатом. Гордимся мы дружбой такой. Мы в море выходим, ребята, Нам Родина машет рукой. На палубе парус крылатый Взлетает, как ястреб морской…

– Помню, помню! – воскликнул Бураго и хриплым басом проскандировал:

Закурим матросские трубки И выйдем из тесных кают. Пусть волны доходят до рубки, Но с ног они нас не собьют: На этой дубовой скорлупке Железные люди плывут…

– Хорошо! Пусть волны доходят до рубки, но с ног они нас не собьют… Нет, не собьют!

Он медленно поднялся и прошелся, попыхивая трубкой. Под его тяжелым телом испуганно скрипели половицы.

– А теперь… Вот, теперь спать! – скомандовал вдруг Бураго. – Дорогу к калитке найдете?

– Погодите, – сказал Рожков. – Привяжу Волчка. – И через минуту из темноты донеслось: – Идемте, я вас провожу.

Они осторожно сошли по скрипучим ступенькам веранды. Шли между рядами розовых кустов, тянувшихся к ним светлыми пятнами больших цветов и обдававших густым, пьянящим ароматом. Под ногами приглушенно, по-ночному, шуршала увлажненная росою галька.

Вышли на шоссе. Шли молча. Особенно громкими казались шаги Рожкова. Подкованные каблуки его тяжелых башмаков разбивали черную тишину уверенными звонкими ударами.

Прошли до поворота. Рожков вдруг умерил шаг, остановился. Молча пожал обоим руку. Повернулся и пошел обратно.

Житков и Найденов постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Освещенная яркой луною дорога казалась извилистой серебряной рекой, уходящей в стиснутую горами бесконечность. Идти бы и идти этой серебряной дорогой, где далеким эхом отдаются шаги Рожкова, маня за собой в загадочную даль.

Бесконечно извивается серебряная река. Идти бы по ней да идти…

Оглавление

Часть первая

  Глава первая. «Погибаю, но не сдаюсь»

    Мичман Селезнев не сдается

    Честное слово барона

    Позор изменникам России!

    Человек за бортом!

    Все тот же сигнал

    Мы дружбу связали канатом…

    Черноморский флот погиб – да здравствует Черноморский флот!

  Глава вторая. Исчезновение старого факира

    Почему не видно самолета?

    Тайна стаканчика

    Аделина Карловна старается не шуметь

    Совет молодых

    Кунсткамера старого факира

    Старик проявляет растерянность

    Исчезновение профессора Бураго

  Глава третья. Поединок на трапе

    Навязчивое воспоминание капитан-лейтенанта Житкова

    Знакомство с капитаном Витемой

    Скажи мне, кто твои друзья…

    Человек, который ни в чем не раскаивается

    Встреча на мосту Драконов

    Колония призраков

    Поединок на трапе

  Глава четвертая. Происшествие на «Клариссе»

    «DW-3417»

    Берлинский экспресс

    Пастор Зуденшельд дает показания

    Ботинки норвежского пастора

    Союзник из гестапо

    Очень честный стюард

    Стюард хочет жить

    Пастор покидает «Клариссу»

  Глава пятая. Остров Туманов

    «Марта Третья»

    Прыжок в туман

    Остров белого мрака

    Эль, сын адмирала

    Приход св.Олафа

    Когда ложь бывает нужнее правды

    Странности нового пастора

    Барон снова появляется на сцене

    Подарок Элли

  Глава шестая. Пленники Острова Туманов

    Живчик доцента Фалька

    Старая трубка

    Неожиданная встреча

  Глава седьмая. «Белая смерть»

    Избегнув наказания, барон получает свое

    Зверь бежит на ловца

    Смерть предателю!

    «Флойен»

    Неожиданное открытие

    Ночной праздник

    «Белая смерть»

  Глава восьмая. Таинственный корабль

    Лодка должна затонуть

    «Одда»

    Дневник графа Шеллинга

    Мертвец, который стреляет

    «Черный орел»

    Капитан Витема любит стихи

Часть вторая

  Глава девятая. Последний корсар

    Гибель «Консула Серенсена»

    Мейнеш получает награду

    Пленные проявляют покорность

    Нордаль клянется повесить Витему

    Команда вешает капитана

    Отвратительный характер повешенных

    Последний рейд «Черного орла»

  Глава десятая. Похищенный жених

    Коммодор Фитцжералд не берет пленных

    Похищенный жених

    Сюрпризы мистера Кадогана

    О раздвоении личности

    Пансион «Вебер»

    Важная миссия

  Глава одиннадцатая. В ловушке

    Пастор Зуденшельд отправляется в путь

    Еще один пастор

    Надо ли доверять самому себе?

    Пастор готовит прием

    Почему пастор не выходил из каюты?

    В лапах гестаповцев

  Глава двенадцатая. «ОН-1»

    Шутки, от которых можно сойти с ума

    «Ундина»

    Кто предатель?

    В плену у привидений

    «Невидимая – первая»

  Глава тринадцатая. Загадочные пятна

    Как хорошо иной раз не думать, что у тебя есть голова

    Новый круг начинается

    Кому нужна старая роба?

    Три велосипеда

    Дом с музыкой

    Странный сигнал

    «Ухо Найденова»

  Глава четырнадцатая. Сигнал бедствия

    Вынужденный отдых

    В список мертвецов!

    Кто хочет быть кормом для рыбы?

    Суперкарго «Марии-Глории»

    Мистер Бэр приходит в хорошее настроение

    Свидание на пристани

    Сон мистера Майлса

    «Корабль в огне!»

    «Спасите наши души!»

    «Мария-Глория» перестала отвечать

  Глава пятнадцатая. Лицом к лицу

    А лодка все-таки есть!

    О силе долга

    Скупщик пушнины

    О вреде и о пользе грез

    Зов дружбы

    Рандеву

    Буфетчик «особого назначения»

    Нужны 800 литров бензина!

  Глава шестнадцатая. Тайны больше нет

    Часы с медузой

    Чем разочарован Мейнеш?

    Второй план Элли

    Чего хочет Мейнеш?

    Что может дать неверная прокладка на карте?

    Схватка под водой

  Глава семнадцатая. Фантасмагория, фантасмагория!

    Фантасмагория, фантасмагория!

    Чудес на свете не бывает

    Опять старая трубка, опять Мейнеш

Реклама на сайте