«Несущий свободу»

Игорь Поль Несущий свободу

Автор от всего сердца благодарит:

Андрея Локшина за ценные замечания и перевод песен Дженис Джоплин;

Ярослава Кузьмина за просеивание текста на предмет технических нестыковок;

Николая Колядко за советы, значение которых трудно переоценить.

1

Стеклянные башни в центре горели белыми искрами, отражая заходящее солнце, но здесь на узких окраинных улочках всегда царила тень. Город назывался Пуданг. Ничего особенного: пыльные витрины да редкие резные балкончики; трава пробивается сквозь трещины в тротуарных плитах.

Река Лума берет начало в горах острова Савор, в самом его центре; она рассекает город на две неравные части. Окружающие город территории называют по-разному: зона свободного огня, страна дикарей, территория индейцев, или даже страна чудес. Последнее означает, что здесь возможно все. Где еще можно купить достоверную информацию за черствую лепешку? Всего за ящик дешевого пойла приобрести в собственность живую душу? Убить типа, который невежливо отозвался о твоей подруге на вечер?

Жара постепенно спадала. Ветерок из тенистых переулков освежал вспотевшее лицо. Сидя за столиком уличной забегаловки, Хенрик потягивал пиво и наблюдал за домом номер пять, где вскоре должен остановиться армейский бронеавтомобиль. Убить человека? Легко. Он не видел в этом ничего предосудительного. Еще одно задание, только и всего. Смерть в стране дикарей – явление настолько обыденное, что давно не стоит даже сплетен. Провожая Хенрика на повышение, товарищи – егеря из команды «Лихтенау», – искренне ему завидовали: больше не будет нужды пить воду из болота, спать в грязи под струями ливня, сутками лежать в засаде среди ядовитых насекомых или обучать тупоголовых туземцев убивать себе подобных в обмен на просроченные армейские рационы.

Его цель – важная шишка, ольденбуржский старший офицер, оберст. Старшие офицеры рейхсвера неизменно присутствовали в качестве наблюдателей во всех штабах миротворческих сил. Таким образом Ольденбург обозначал свое стремление к миру на Симанго и свое участие в усилиях по его поддержанию. То, что оберст служил той же стране, что и исполнитель, ничего не меняло: Хенрик ненавидел сытых господ в погонах ничуть не меньше, чем партизанских лидеров или содержателей притонов, предлагающих посетителям живой товар с душком. В то время как его товарищи, ведущие скотское существование в джунглях, не доживали и до тридцати, такие вот вояки наслаждались экзотической кухней, ночевали в гостиницах с кондиционированным воздухом и с удовольствием лакомились «черным мясом» на выбор, а вся их служба заключалась в регулярном составлении отчетов. Он был настоящим педантом, этот оберст, одним из чудаков, что сделали пунктуальность смыслом жизни. Три раза в неделю, строго по расписанию, он посещал свою пассию – девушку по имени Клеменсия, проститутку довольно высокого разряда «только для господ офицеров».

Оберст. Ха! Да он расстрелял бы и самого гроссгерцога Карла, поступи такое распоряжение. Его самого, всю его многочисленную родню и дворцовую прислугу, включая детей и случайных свидетелей. Чего-чего, а верноподданства в Хенрике не осталось с детства, с той поры как он очутился в государственной военной школе для детей-сирот.

За спиной громко заспорили двое чернокожих парней, решая, кому из них платить за выпитое; официантка внимательно наблюдала за ссорой, готовая вцепиться в пьяниц, если им вздумается удрать не рассчитавшись. Паря выхлопом, проползла уродливая полицейская машина – с измятыми крыльями, вся в лоскутах из-за наваренных на дверцы стальных листов; патрульный скосил глаза на шум, и Хенрику пришлось уткнуться в стакан, скрывая лицо. Официантка наверняка запомнит его: пускай. Один из бесчисленных забулдыг, накачивающихся дешевым пойлом. Бандитская рожа. Беда в том, что его лицо легко отличить от других – безобразный рубец начинался на лбу, пересекал бровь и заканчивался на щеке. След от осколка мины. Кровь тогда ослепила его, и он боялся, что потерял глаз, но оказалось, что осколок прошел по касательной и не задел важных лицевых мышц, навсегда наградив Хенрика колоритной внешностью. Кому-то в штабе корпуса в голову пришла мысль, что в человеке с такой вызывающей физиономией никто не заподозрит наемного убийцу. Наемные убийцы – сплошь хамелеоны, люди с невзрачными лицами, такие, что сливаются с толпой в любой стране мира. Видно, поэтому он и избежал пластической операции. Прав был тот умник или нет – не ему судить: то, что Хенрик до сих пор был жив, он относил только на счет своей удачливости; но одно дело официантка и совсем другое – камера полицейского патруля.

Не дожидаясь, пока полиция решит вмешаться в разгорающийся спор, он бросил на столик смятую бумажку и побрел вниз по улице: смуглый, ничем не отличающийся от окружающих, в просторных шортах и белой рубахе с короткими рукавами; руки пусты, никакого чемоданчика, никакого оружия на теле – его просто некуда спрятать под легкой одеждой. Заряженный револьвер ждал его на месте операции. Редкие прохожие торопились по своим делам, на него никто не обращал внимания.

За перекрестком он повернул направо, слыша, как за спиной нарастает звук мотора, – оберст был пунктуален – и вошел в подъезд соседнего здания. Полутемная лестница, пахнущая застарелой мочой, со стенами, изрисованными похабщиной. Под визгливые крики семейного скандала и звуки увертюры из мыльной оперы он неслышно поднялся на второй этаж, проверил, не поврежден ли волосок в замочной скважине, и быстро прикрыл за собой дверь. «Стрекоза» – мобильный модуль наблюдения и корректировки, – вибрируя радужными крылышками, уселась ему на плечо. «Хорошая девочка», – прошептал он, осторожно укладывая искусственное насекомое в карман.

В квартире было тихо, лишь падали капли из ржавого крана на кухне. Под этот метроном Хенрик проскользнул в ванную и оттуда сквозь пролом в стене – в соседнее помещение.

Квартиры-близнецы. Продавленные кровати, лохмотья обоев, дешевая мебель из пластика, вытертый паркет из искусственного дерева. Одинаковый запах затхлости, прокисшего сигаретного дыма и немытой посуды. Полчища насекомых, не обращающих на человека ни малейшего внимания, занятых дележкой территории, продолжением рода, добыванием пищи из завалов гнилых объедков вокруг неработающих утилизаторов. В одном доме могут соседствовать такие вот заброшенные обиталища и вполне пристойные апартаменты для посещения «гостей». Хенрик снял обе квартиры два дня назад с интервалом в сутки через подставных лиц. Недостатка в мутных личностях, у которых вечный вопрос «Что делать?» давным-давно вытеснен более прозаичным «Где взять?», в Пуданге не было. Протягивая типу с бегающими глазками двойную порцию краломена, от которого бедолага загнется к завтрашнему утру, Хенрик не испытывал ни малейшего чувства вины. Так же, как не испытывал ее, наступив на недостаточно шустрого таракана.

Он подоспел к двери как раз вовремя – по лестнице топали ботинки охраны. Экран дверного глазка высветил ожидаемую картину: высокий человек в сопровождении двух вооруженных карабинами солдат-миротворцев. Шаги удалились вверх, хлопнула дверь и вот снова топот – один сопровождающий направился вниз, второй поднимается пролетом выше. Проклиная похотливого козла, бедняга будет скучать на ступенях перед тесной площадкой, откуда видна входная дверь, и присоединится к оберсту, когда тот попрощается с девушкой и начнет спускаться. В это время Хенрик неслышно выйдет и продырявит башку довольному собой самцу.

Стоя в ожидании решающего момента, он с усмешкой думал о превратностях жизни: проститутку, визит к которой станет для оберста последним в жизни, зовут Клеменсия – милосердие. Вспомнит ли он о ней в тот миг, когда его голова разлетится на несколько кусков? Вспомнит ли о милосердии вообще? Ха! Вспоминал ли кто-нибудь в огромном Ольденбурге – обществе равных возможностей – о милосердии, когда яростно визжащего и отбивающегося Хенрика волокли вниз по лестнице, навсегда увозя из опустевшего дома?..

Он услышал, как открылась дверь. Должно быть, сейчас Клеменсия целует клиента в прихожей. Хлопок – двери закрылись. Четкий щелчок замка.

Шаг. Второй. Пора.

Хенрик осторожно толкнул створку. Самая большая трудность в таких операциях – способ исполнения. Нельзя использовать богатейший арсенал бесшумных средств убийства, которыми он научился владеть в совершенстве. Чаще всего приходится имитировать несчастный случай или подделываться под грубую работу какой-нибудь из местных боевых групп. Вот как сейчас. В этом задании это решающее условие.

Он надел большие зеркальные очки в пол-лица. Бесшумно пересек площадку. Над головой раздавались ленивые шаги солдата. Хенрик вскинул руку. Растерянный взгляд жертвы – человека средних лет с уставной офицерской прической. Хенрик спустил курок допотопного револьвера. Грохот выстрела ударил по ушам, разрывная пуля отбросила оберста на ступени. Тело перевернулось и поползло вниз, девушка завизжала, и злость вывела Хенрика из равновесия: скотина, какого черта ты потащил вниз свою шлюху?! Ты же всегда целовал ее в прихожей и спускался один! Он опустил ствол и выстрелил еще раз, целясь в коротко стриженный затылок.

Девушка оказалась шустрой. Очень шустрой. Чему тут удивляться – она достигла вершин профессии, пробившись через немыслимые трудности с самых низов, с дешевых уличных панелей. Продолжая кричать, она бросилась бежать. Хенрик ничего не имел против нее, и он вовсе не садист, не маньяк, не любитель смотреть, как кровь хлещет во все стороны. Ему даже пришлось по вкусу ее лицо с выразительными бровями под выпуклым лбом. Это просто стечение обстоятельств – она видела его, могла его опознать, очки вряд ли надежно скрыли пиратский шрам. Хенрик всегда, с первых шагов был вынужден не оставлять улик и свидетелей. Это непременное правило в его работе, одно из немногих, которое он исполнял неукоснительно. Он выстрелил ей в спину и отбросил револьвер. Когда солдат с карабином наперевес выбежал на площадку, Хенрик уже мчался, захлопывая за собой двери, к спасительной ванной; на стене прихожей за его спиной белел лоскут бумаги с грубо намалеванными буквами: «Казнен народным фронтом „Тигры освобождения Симанго“. Смерть оккупантам!»

Он раздавил корпус переносного пульта, маленькая коробочка хрустнула, вздрогнул пол: на лестницах сработали дымовые бомбы. В доме поднялась паника. Приученные ко всему жители с криками покидали жилища. Стоя у дверей и напряженно прислушиваясь, Хенрик представил, как кашляющий от едкого дыма солдат на ощупь добирается до двери, расстреливает замок и всаживает ему очередь в спину. Он едва удержался, чтобы не оглянуться – никакой солдат в Симанго не кинется очертя голову в дым навстречу неизвестности. Таких дураков больше нет, вот уже несколько лет как они все повывелись.

Он выбежал на лестницу, в толчею тел, в едкий непроницаемый дым. На бегу содрал с себя парик, сунул в карман очки и отклеил густые накладные брови. Его толкали, ощупывали руками обезумевшие люди, несколько раз он едва не упал, пока наконец не вывалился на улицу и не поплелся прочь, расталкивая зевак, задравших головы, изображая ослепшего от дыма.

В ближайшем проходном дворе он вынул из носа фильтры и вместе с очками завернул их в парик; сверток он сунул в зев утилизатора на соседней улице, предварительно убедившись, что видавший виды аппарат исправен. Узким переулком он вышел к дымящей жаровне; люди ели горячее мясо и обсуждали происшествие, на него никто не обратил внимания.

В ожидании эвакуационной бригады он купил бутылку холодной содовой и с наслаждением промочил горло. Дело сделано. В запасе у него оставалось еще три минуты. Из кафе неподалеку доносилась волшебная мелодия. Он узнал ее и медленно двинулся навстречу звукам; на душе было спокойно, чип не засек никаких следов систем наблюдения – казалось, ничто не предвещало беды. Он подумал: все-таки целый оберст, теперь ему точно дадут фельдфебеля. В спецназе не бывает рядовых – оберефрейтора он получил еще на выпуске, штабсефрейтора ему присвоили после первой же операции; высшее солдатское звание – оберштабсефрейтор – ему дали год назад, когда он отправил на небеса какого-то заезжего политика, обставив это дело как месть религиозных фанатиков.

Над крышами поднимался столб черного дыма. Издалека послышались звуки сирен. Если не смотреть пристально, Пуданг даже мог сойти за обычный город со всеми положенными городу службами: каретами «Скорой помощи», пожарными, полицией. Местным жителям был безразлично, что большая часть оборудования этих служб обеспечивается поставками извне, а персонал укомплектовывается за счет добровольцев из других стран или военнослужащих Альянса из состава миротворческой группировки.

2

Она сидела рядом с ним в автомобиле. Вечерело, жара ушла, люди выходили из домов-укрытий. Улицы, пропахшие пылью и горьким дымом жаровен, проползали мимо. Солнечные блики из окон слепили глаза, но Ханна упорно не надевала надоевшие за день темные очки.

Они въехали на мост через один из притоков Лумы, пристроились за рычащим допотопным чудищем, сияющим хромом; солдаты из патруля военной полиции, с расстегнутыми манжетами бронежилетов и поднятыми стеклами шлемов, узнав машину, беспечно помахали им, и Джон высунул руку в окно, отвечая на приветствие.

Она сказала:

– Какое счастье – ехать с тобой вот так.

– Мы же увидимся завтра. Я сменюсь с дежурства, и вечером мы отправимся в рыбный ресторан на набережной, тот самый, «Сентоса», помнишь?

– Тот, где ты перепутал уксус с вином?

Он засмеялся:

– Нет. Тот, в котором тебя едва не изнасиловали двое вооруженных громил.

– Ах, этот! Твое появление их спасло. Я как раз собиралась рассердиться. Ты же знаешь, какова я в гневе.

– Именно поэтому хозяин заведения так благодарил меня – я спас его ресторан. Переломанные столики и перебитая посуда в баре – ничто перед тем, что могла натворить взбешенная журналистка.

Смеясь, она прижалась щекой к его плечу:

– А что за повод? Тебе выплатили премию? Нет? Может, тебя повысили, наконец? Я угадала?

Он на мгновение отвлекся от дороги, чтобы взглянуть на нее:

– Сегодня ровно год с тех пор, как мы познакомились.

– В самом деле? Господи, какая я забывчивая! Ты ведь не думаешь, что мне это безразлично? – Внезапно она посерьезнела. – Подумать только, целый год в этом бедламе! По вечерам не могу заставить себя заснуть, все жду чего-нибудь плохого; не может же быть, чтобы везло так долго… – Она никак не могла назвать его простым словом «милый», странное предубеждение не давало ей сделать это, простое слово было неуместным среди окружающего горя. Она надеялась, что научится произносить его после свадьбы. Осталось совсем чуть-чуть. Всего месяц. Месяц до окончания ее командировки.

Он покачал головой:

– Ты стала такой сентиментальной… Куда подевалась сорвиголова, снимающая расстрелы?

– Я и в самом деле изменилась, Джон. – Она слегка запнулась, произнося его имя. Захотелось назвать его ласково – «Джонни», но в машине с открытыми стеклами ей казалось, их слышит весь город, все эти невнятные любопытные люди на грязных улицах. Она продолжила, понизив голос почти до шепота: – Никогда не думала, что чувство может так изменить человека. Горе – да, но не любовь. Оказывается, когда есть что терять, начинаешь смотреть на мир по-иному. Не верится, что скоро всего этого не останется. Больше никаких взрывов. Никаких брошенных детей. Никаких трупов и оторванных конечностей. Я так боюсь потерять тебя, Джон. Каждый раз, когда снимаю перестрелку или когда ночью слышу взрывы. Кажется, что каждый выстрел направлен в тебя. Ты высадишь меня у гостиницы, я усядусь в кресло подальше от окна и буду слушать, как воют сирены на улицах. И думать о тебе.

– Я простой детектив, дорогая. Вот те ребята, – он кивнул через плечо, – за них надо опасаться. В них стреляют каждый день. В нас – нет. Ты же знаешь, я хитрый лис. Я вывернусь. И я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. – Она произнесла это, жадно рассматривая его, крепко ухватившись за его локоть, мешая ему вести машину. Говоря это, она старалась не думать о том, что рано утром ей придется выехать на съемки последствий очередного бессмысленного теракта: тех самых оторванных конечностей, детей со сплющенными телами, раненых с остановившимися от боли взглядами, и что они опять попадут под обстрел и дорога будет перерезана, им придется петлять в объезд, по пути они получат сообщение о перестрелке и рванут за новым сюжетом. Потом, поздно вечером, если повезет добраться до гостиницы и умыться струйкой холодной ржавой воды, нужно будет сделать предварительный монтаж и протолкнуть записи через спутник, отстояв очередь среди шумных, немного пьяных от войны и виски и таких же измотанных, как она, корреспондентов. И никакого рыбного ресторанчика не получится. Единственной ее едой будет чашка паршивого кофе утром и кусок холодного консервированного мяса, проглоченный на ходу днем. Если повезет. Если повезет вернуться вообще. Повезет не нарваться на пулю снайпера, не наступить на мину, не вдохнуть ядовитого газа. – Я так люблю тебя, что не могу передать словами, Джон. Неужели мы и вправду поженимся?

– Если звезда новостей не передумает связываться с нищим лейтенантом из военной полиции, – ответил он улыбаясь.

– Послушай, – она подняла палец, привлекая его внимание, – слышишь? Какая красивая мелодия.

Из открытого кафе лилась музыка. Ханна мечтательно зажмурилась, едва слышно напевая:

Летний день —

Жизнь легка и чудесна.

Рыба плещет в пруду,

И созрел урожай.

Твой папаша богат,

А мамуля прелестна,

Что ж ты плачешь, малыш,

Засыпай…

Сообщение по радио отвлекло Джона: передали о взрыве на перекрестке между Гандади и Селати. Совсем рядом.

Почувствовав его напряжение, Ханна открыла глаза. Первое, что ей бросилось в глаза – столб дыма над домами. И лицо Джона – оно приобрело твердость, глаза быстро обшаривали толпу, просеивали лицо за лицом, деталь за деталью.

– Опять, – устало произнесла она. Голос певицы за окном уверял ее: «День придет, ты с улыбкой проснешься…»

– Взрыв в жилом доме. Тебе придется ехать на такси.

Она молча кивнула, вглядываясь в толпу.

– Обещай, что не полезешь к очевидцам. Не будешь приставать к парням из оцепления. Ты сразу уедешь. Обещаешь?

Высокий смуглый человек шел навстречу. Что-то привлекло ее внимание: шрам, пересекающий лицо, или его странное спокойствие среди возбужденной толпы, или так не свойственная местным жителям свободная, гордая осанка. Толпа расступалась перед ним. Среди тревожного ожидания и страха он покачивал головой и напевал без слов:

День придет,

Ты с улыбкой проснешься.

Свои крылья раскроешь

И взлетишь над землей.

Но, мой милый, пока

Ни о чем не тревожься…

Человек остановился около старенького такси. Перед тем как открыть дверцу, неожиданно взглянул Ханне в глаза. Так и стоял: Ханна медленно проплывала мимо, не в силах оторваться от странного пронизывающего взгляда, а он поворачивал голову, не отпуская ее. У него были голубые глаза и чуточку крючковатый нос. Лицо породистого европейца, если бы не эта смуглость. И не этот ужасный шрам, точно от топора. Внутри незнакомца был ледяной холод.

Она ненадолго зажмурилась, стряхивая наваждение. Подумалось: такое лицо не сразу забудешь.

Джон остановил машину.

– Чертовски неловко все вышло.

Она рассеянно улыбнулась. Ответила машинально:

– Будь осторожен, дорогой.

Человек, севший в такси, не испытывал от холода внутри ни малейшего неудобства.

3

Грета явилась вовремя. Секунда в секунду. Хенрик мог только догадываться чего ей стоила неизменная пунктуальность – в этом бедламе добраться из точки А в точку Б, точно рассчитав время на дорогу, да еще используя местный транспорт, было практически нереально. Слишком много случайных факторов. Полицейские облавы, стихийно вспыхивающие перестрелки, драки мусульман с католиками, часто переходящие в побоища, взрывы, нападения уличных бандитов, неожиданные обстрелы, пробки на узких улочках – да мало ли что. Но Грета всегда являлась вовремя.

Как и договорились, она использовала такси. Машина остановилась сразу за мостом, прижавшись к обочине у магазинчика, где торговали бижутерией и сомнительного вида галантереей.

Он шел, напевая, с удовольствием ощущая в себе силу. Эту же силу чувствовали встречные; люди тут обладали развитой интуицией, сродни звериной – Хенрику уступали дорогу.

Женщина с коротко стриженными темными волосами смотрела из окна проезжающей малолитражки. Их взгляды нечаянно встретились, выражение удивления появилось на ее лице; он остановился, завороженный желтыми искорками в ее глазах. Ухо уловило хрип полицейского радио в машине, он пришел в себя: пора было убираться отсюда.

Он склонился к такси и произнес в открытую дверь:

– Привет, крошка!

Грета Чаммер была размалевана под уличную шлюху.

– Наконец-то, Хосе! – с притворной радостью отозвалась она. – Я уж думала, нас сейчас заметут – вот-вот облава начнется.

– Облава? С чего бы? – удивился он.

– Ты что, не видишь? Опять что-то взорвали.

– А, это… Я решил, какой-нибудь обдолбанный чудик сигарету не потушил.

Он уселся в машину. Окинул водителя – плотного, остриженного наголо негра – подозрительным взглядом.

– Он к тебе не приставал, нет?

– Ну что ты. Конечно нет. Я ему сразу сказала, что еду к своему другу.

Хенрик продолжал разыгрывать дешевый спектакль:

– Нет, пускай он мне сам скажет! Слышь, брат – ты лез к моей крошке? В глаза мне смотри! Я гниль по глазам чую!

Нервничая, водитель покачал головой:

– Да на кой она мне? Мне проблемы ни к чему. Куда ехать-то?

– Ладно. Верю. – Хенрик расслабился. – Давай, брат, двигай на Букит, дом восемь.

– Мы же собирались в ресторан! – капризно протянула Грета. – Хосе, ты обещал угостить меня обедом! У меня с утра крошки во рту не было.

– Купим поесть по дороге, – отрезал он.

За окном медленно поползли назад первые вечерние фонари.

– Ну, Хосе…

– Нет, я сказал! – И, понизив голос, добавил: – Я соскучился.

– Вечно у тебя одно на уме, – скулила Грета.

– Поговори еще… он точно к тебе не лез? Я знаю, такие чуть что – лезут пощупать симпатичных курочек.

Машина вырвалась с перекрестка, сигналя, подрезала мотоциклиста-посыльного с эмблемой магазина на майке и устремилась вверх по сияющей рекламными огнями Мутино. В этот час весь город высыпал на улицы, чтобы наверстать упущенное за день. Низко над домами просвистел лопастями военный вертолет с хищно вытянутой мордой.

По дороге их остановил дорожный патруль. Резко выкрутив руль, таксист ударил по тормозам. Кольца ржавого сетчатого забора, блестя в свете фар, заколыхались перед самым капотом. Патрульный в закрытом шлеме вразвалку направился в их сторону, сняв с плеча тяжелый карабин. Хенрик переглянулся с Гретой, она успокаивающе пожала его локоть.

Темное бронестекло склонилось над дверцей; фары проезжающих машин играли на нем бликами, лицо полицейского виделось мутным пятном. Грета призывно улыбнулась в невидимые глаза, ее чип накачивал воздух флюидами сбесившейся самки.

– Что там, Сомарес? – окликнули патрульного.

– Ерунда. Какая-то шлюха с клиентом.

Он побрел назад, вновь закинув карабин на плечо.

Водитель с облегчением выдохнул:

– Никогда не знаешь, что у них на уме. Что они, что бандиты – един хрен, – пробормотал он, торопясь вырулить с обочины.

Они вышли на темной улице, такси забурчало двигателем, плеснув в них паровым выхлопом.

– Как все прошло? – спросила Грета уже обычным голосом.

Хенрик пожал плечами:

– Нормально. Как всегда. Можешь докладывать об исполнении.

– Ты нервничал в машине.

– Устал.

Они вошли в темную подворотню; здесь их дороги расходились. Грета бросила на него быстрый взгляд:

– Не хочешь расслабиться? – делано равнодушным тоном поинтересовалась она.

Усмехнувшись, он привлек ее к себе:

– Предлагаешь нарушить правила?

– Постой, – она мягко высвободилась.

– Что такое, крошка?

Грета порылась в сумочке, достав влажную салфетку, стерла яркую помаду и излишки грима.

– Теперь можно.

Они с удовольствием поцеловались.

– Лучше уж с тобой, чем с одной из этих вонючих горилл, – сказала она.

Грета была убежденной нацисткой, воспитанницей «Белых пантер».

4

Хенрик помнил, как увидел ее впервые. Шесть лет назад, в июне, на сборном пункте «Доггер», остров Лёсе. В одном строю тогда стояли и парни и девушки. Последних было не меньше трети. Он был здорово озадачен: это что – столько желающих стать егерями? На взгляд тут собралось около пятисот человек. И пузатые военные катера, выкрашенные серым, продолжали подвозить все новые партии добровольцев в сопровождении команд полевой жандармерии.

Солнце припекало. Единственная защита – козырек кепи. Никаких противосолнечных очков. Глаза уже слезились от белого сияния. Плац – огромная, плохо выровненная и посыпанная мелким щебнем площадь, окруженная бараками, – казался мелким из-за скопления людей, одетых в одинаковые светло-оливковые комбинезоны.

Вопреки представлениям об армейских порядках, плац был далеко не чист. Ветер гонял между ног обертки от жевательной резинки и мелкий мусор. Тут и там солнце отражалось от грязных луж: ночью прошел ливень, и теперь земля отчаянно парила, заставляя людей немилосердно потеть. Некоторым не повезло, и они стояли прямо в воде, не решаясь сломать строй. Как Хенрик, к примеру. Было противно чувствовать, как постепенно напитываются глинистой влагой тропические ботинки и липнут к пальцам носки. И еще в горле здорово пересохло, а воду, кажется, никто разносить не собирался.

Лацканы окружающих были усеяны разноцветными значками активистов. Мастера спорта, разрядники, юные снайперы, члены резерва рейхсвера, кандидаты в члены партии «Свободный Хаймат». Вокруг стояли парни из боевого крыла Молодежного союза – братства «Молодые львы». У многих девушек на груди – знаки принадлежности к «Белым пантерам». Глядя на юные целеустремленные лица, выпускник военной школы ощущал себя едва ли не стариком. Опытным и чуточку циничным. Он-то оказался здесь не добровольно. Хенрика просто отобрали среди многих выпускников, выбрали по анкетным данным и результатам тестирования, забыв поинтересоваться его мнением. Он государственное имущество, за годы принудительной учебы ему полагалось вернуть долг родине – десять лет непорочной службы. Как будто он просился в эту чертову школу. Единственное, что он оттуда вынес – расчетливую ненависть к окружающему миру и равнодушие к собственной судьбе. Он сплюнул на плац, вызвав неприязненные взгляды соседей по строю. Клал он на них. Здесь кругом одни только «сливочники», – так парни с подпорченной кровью называли чистопородных арийцев.

Его удивило, как много людей, для которых открыты все пути, добровольно лезли по шею в дерьмо ради непонятного ему набора чувств. Патриотизм, убежденность, верность долгу и гроссгерцогу – для него это были лишь штампы, разъясняя которые необходимо было соблюдать определенную последовательность слов и выдерживать интонацию; тогда инструктор поставит зачет, и ночью можно будет спокойно спать вместо того, чтобы бегать под дождем или маршировать по темному плацу. Он лениво размышлял: что гонит таких людей в мясорубку отбора, которую выдерживает едва каждый десятый?

Позже оказалось, что метисов среди кандидатов не так уж и мало. Еще чуть позже, после выпуска, они оказались в большинстве. Белые солдаты были нужны родине на других участках. Его королевское высочество Карл предоставлял преимущественное право одним цветным убивать других, живущих по ту сторону границы.

Их рота досталась высокому худому фельдфебелю. Белому. Козырек изрядно помятого кепи отбрасывал тень на его лицо, так что были видны только острые скулы и длинный нос. Все в егере, даже эта помятость и едва ли не вызывающая небрежность в форме, вызывала у добровольцев восхищение. Никакого эпатажа – было видно, что комбинезон инструктора чист, хотя и основательно полинял от солнца, а потертые ремни амуниции закреплены так, чтобы не стеснять движений. На плече заветная эмблема «Libertatem ferens». Несущий свободу. Сотни пар глаз следили за худым человеком.

– Фельдфебель Лутц. Я ваш старший инструктор, – представился он. Ткнул пальцем в высокую девушку на левом фланге. Светлые волосы выбивались из-под ее кепи. – Сколько вам лет, фройляйн?

Из задних шеренг тянули шеи, силясь рассмотреть, что происходит.

– Рекрут Чаммер! Семнадцать, герр фельдфебель! – вытянувшись, как их учили на школьных курсах начальной военной подготовки, звонко отрапортовала блондинка.

У фельдфебеля был высокий голос, который совершенно не вязался с его ветеранским видом. Слегка гнусавый к тому же.

– У егерей не принято обращаться по званию, кроме случаев, когда это оговорено явно, – наставительно изрек он. – В обычной практике егеря обращаются друг к другу по установленным позывным либо по должности. Запрещено также явно демонстрировать знаки уважения старшему по званию. Достаточно простого «инструктор». Ясно?

– Так точно… инструктор! – Чаммер явно с трудом удалось избавиться от «герр».

– Вы традиционно ориентированы?

Девушка была сбита с толку.

– В каком смысле?

– В сексуальном. Вы не лесбиянка?

У нее порозовели уши.

– Нет… инструктор.

– По специфике нашей службы вы по нескольку месяцев будете находиться в очень стесненных условиях. В окружении сексуально озабоченных мужчин. В состоянии стресса и напряжения, требующих разрядки. Как вы себе представляете возможность реализовывать свои физиологические потребности, фройляйн?

Чаммер взяла себя в руки и твердо ответила, как на школьном уроке по истории Ольденбурга:

– Я вовсе не озабоченная сучка, инструктор. Я способна себя контролировать.

Инструктор сверился со своим электронным планшетом, обернутым в камуфлированную матерчатую подложку.

– Да? Возможно, вы не в курсе, но результаты медико-психологического тестирования гласят, что у вас сильное либидо.

Чаммер стиснула зубы. Хенрик увидел, как заиграли желваки на ее гладком лице. Кто-то сдавленно хихикнул.

Инструктор отреагировал молниеносно:

– Или тот, кто сейчас засмеялся, выйдет из строя, или я забракую всю первую шеренгу.

Сомневаться в его словах не приходилось. Вперед вышел рослый парень. Под взглядами сотен глаз он растерялся и не знал, куда девать руки.

– Рекрут Шмидт, инструктор! – отрапортовал он сконфуженно.

– Я вам не инструктор. Вы отчислены. Идите вон к тому строению и ждите дальнейших распоряжений. – Фельдфебель вновь повернулся к пунцовой от стыда блондинке: – Корпусу егерей не требуются люди, которым приходиться прилагать большие усилия, чтобы сдерживать естественные потребности организма, – изрек он, продолжая истязание.

– Я думаю, что смогу применить свои наклонности на благо корпусу, – неуверенно произнесла девушка.

– Интересно, как именно? Будете соблазнять партизанских лидеров?

На этот раз все усвоили урок. В строю царила тишина.

– У меня сильная воля, инструктор. Я могу себя преодолеть. Без ущерба для службы.

Хенрику вдруг стало жаль красивую дурочку. Наверное потому, что симпатии большинства новобранцев явно переместились на сторону инструктора. Конечно, где ей с такими длинными ногами и впечатляющими выпуклостями спереди ползать по болотам! Все представляют, чем будут заняты их головы, окажись они с такой сексапилкой в одной душевой кабине. По слухам, у егерей нет разделения по полам, и секс на службе – серьезный проступок, за который следует немедленное отчисление. Нет уж, пускай это не по-товарищески, но лучше бы ее перевели куда-нибудь во флот.

– Сильная воля, Чаммер? Выйдите из строя. Разденьтесь. Быстро.

– Совсем?

– Совсем.

Секундная заминка.

– Слушаюсь, инструктор.

Путаясь в застежках, блондинка быстро избавилась от формы. Аккуратно уложила комбинезон подальше от лужи. Рядом поставила ботинки. Немного подумала, куда пристроить маленькие трусики. В конце концов сунула их под кепи поверх сложенного комбинезона.

– Примите строевую стойку, рекрут.

Изгибы сильного загорелого тела притягивали взгляд. Во рту пересохло. Некоторые «сливочники» прятали смущенные взгляды. Другие, наоборот, тайком посматривали на нагую красавицу.

– Чего уставился, болван! – возмущенно прошипела на соседа женщина-новобранец. – Отвернись!

– Фройляйн, я не давал разрешения разговаривать в строю. Видите вон того парня? Идите вслед за ним.

Строй разомкнулся, пропуская очередную жертву. Беднягу проводили глазами. Со всех концов плаца к месту сбора уже тянулись другие отчисленные. Отбор начался.

– Никто не желает выбрать другое место службы? – поинтересовался фельдфебель, обращаясь к строю.

– Я, пожалуй, – раздалось сзади.

Коренастая девушка со значком мастера спорта, не дожидаясь разрешения, покинула строй и направилась к кучке неудачников.

– Не желаю, чтобы меня разглядывали всякие сексуально озабоченные остолопы, – пробурчала она.

Инструктор сделал вид, что не слышит.

– Вы не передумали, рекрут Чаммер? Не желаете нас покинуть?

Блондинка, вытянув руки по швам, отрицательно покачала головой. Сил говорить у нее уже не осталось. Она прикусила губу в тщетной попытке взять себя в руки.

– Хорошо. Отойдите на три шага, чтобы всем было лучше видно, и справьте малую нужду.

Блондинка не поверила ушам:

– Что?

Фельдфебель на мгновение сбросил маску невозмутимости:

– Еще раз переспросишь, милая, и я тебя вышибу! Нам тупые без надобности! – злобно прошипел он.

– Слушаюсь, инструктор!

Она уселась на корточки. Ее трясло от стыда. Теперь уже все попрятали глаза. Каждый надеялся, что с ним до такого не дойдет.

– Почему вы медлите, рекрут?

– Я стараюсь, инструктор. У меня не получается…

Егерь проявил снисхождение:

– Ничего. Рота подождет. Будем стоять, пока у вас не получится.

Строй покинули сразу трое. Среди них один парень. Сгорбив плечи, они побрели прочь. Фельдфебель даже не удосужился повернуть голову в их сторону.

– Это в порядке вещей, – поделился он наблюдением. – Лучше принять верное решение сейчас, чем сожалеть потом всю оставшуюся жизнь. Потому что потом вам придется делать гораздо более неприятные вещи.

Блондинка ревела, сидя на корточках. Строй покинули еще несколько отказников.

– Сомкнуть ряды! – скомандовал фельдфебель.

Щебенка между ног блондинки наконец стала влажной.

– Можете одеться, рекрут. Не передумали?

– Никак нет, инструктор, – всхлипывая, произнесла она.

– В будущем постарайтесь сдерживать слезы.

– Да, инструктор.

– Встаньте в строй. Всем остальным женщинам – три шага вперед!

Таких набралось полтора десятка. Напрягшись в ожидании новых сюрпризов, они опустили взгляды в землю.

– Догадываетесь, что сейчас будет? – обратился к ним егерь. – Я ведь вовсе не зверь. Ни к чему подвергать себя унижению. Разрешаю идти отсюда. Всем. Вы сможете быть полезными своей стране в других войсках. Без дураков. Идите же.

Половина женщин ушла.

– Остальным встать в строй, – милостиво разрешил инструктор.

Грета осталась и впоследствии ухитрилась выдержать мясорубку. Ей было не занимать упорства: в ее голову накрепко вбили мысль о невозможности другого пути.

5

Она знала: у нее было много странностей. К примеру, после всех этих лет на войне она еще имела убеждения. Ее прежние идеалы, те, что вбивались в нее с колыбели, давно растворились в грязи и крови. Вместо тех, что рушились, она упорно придумывала другие, будто боялась потерять веру во что-то. Свято верила в боевое братство. И вела себя по отношению к товарищам максимально честно, порой действуя наперекор инструкциям. Вот и Хенрик ценит, когда к нему относятся по-честному. Похоже, это единственное, что он ценит в жизни. Кроме свободы, разумеется. Внутри него холод. Он ничего не ощущает, кроме равнодушия, раздражения или злости; самые сильные эмоции окружающих отдаются внутри него лишь слабыми, на самой грани восприятия, уколами, свой мир он видит сквозь странную призму. Но человек, относящийся к Хенрику по-честному, может рассчитывать на то, что тот придет ему на помощь, невзирая ни на какие приказы. Это единственный вид уважения, на который он был способен.

Ей захотелось разбить ему голову, только бы увидеть, как он проявляет какие-то чувства.

Опершись на локоть, Грета не сводила взгляда с лежащего рядом мужчины. В ее глазах отражались огоньки уличной рекламы.

Хенрик улыбнулся.

– Что? Чему ты улыбаешься? – спросила она.

– Вспомнилось, как инструктор издевался над тобой в «Доггере».

Она закуталась в смятую простыню, вдруг почувствовав неловкость от своей наготы.

– Такое забудешь, пожалуй.

– Ты напоминала маленького котенка, такого – с зубками-иголочками, который шипит на нападающих крыс. Толку никакого, но не сдается.

– А ты таращился на меня вместе со всеми.

– Ну да, – легко признался он. – Было на что глянуть.

– Правда, ты единственный, кто смотрел на меня с сочувствием.

– Неужели?

– Мне так показалось. Хорошо, что эта сволочь откинула копыта.

– Я слышал, он разбился?

– Его планер начал растворяться еще в воздухе. Сбой автоматики. Он сверзился километров с пяти. Хотела бы я на это посмотреть. – Гримаса ненависти исказила ее лицо.

Он посмотрел на нее с сочувствием:

– По крайней мере, кое в чем насчет тебя он оказался прав. Не хочешь меня обнять?

Грета осторожно умостилась щекой на его бицепсе. Макушке стало тепло от его дыхания; она закрыла глаза и вообразила себя тем самым беззащитным котенком. В такие минуты ей хотелось плакать, хотелось быть слабой, чувствовать себя под его защитой. Дурацкие принципы, которыми ее пичкали в Союзе ольденбуржских девушек, все эти – «строгая, но не грубая, бодрая, но не напряженная» – сейчас не казались такими уж нелепыми. Когда-то она вырвалась из окружения дисциплинированных куриц, покорно слушающих россказни о величии материнства и историческом предназначении ольденбуржской женщины, сбежала, пробившись в ряды «Белых пантер». Она поняла, что уже подустала от роли девы с лебедиными крыльями, распределяющей смерть. Ей так не хватало тепла.

Она вздрогнула от нежного прикосновения.

– Извини, Хенри. Больше нет настроения. Может, чуть позже, – не открывая глаз, прошептала она.

Он разочарованно вздохнул:

– Жизнь коротка, крошка.

– Раз уж тебе нельзя произносить мое имя, зови меня кошкой.

– Кошкой?

– Я бы хотела стать кошкой.

Он грубовато поскреб ей за ушком.

– Кошки любят, когда их чешут, – пояснил он.

Она прижалась к нему покрепче:

– Только те, у которых блохи.

Грета попробовала представить, на что похожи их отношения со стороны. Что-то шевельнулось внутри, захотелось сказать ему, что дело вовсе не в ее желании выпустить пар: она любила этого голубоглазого убийцу. С того самого дня, как он посадил ее к себе на плечи, сам едва не падая от усталости. Подумать только – шесть лет!

Ее научили отлично управлять своими чувствами. Научили сдерживаться, отрекаться от всего земного, достигать состояния высочайшей концентрации. И она успешно применяла полученные знания на практике. Этот редкий секс урывками, когда приходится каждую секунду контролировать себя, лежа в очередной грязной наемной квартире, сдерживаясь, чтобы не закричать от восторга – нельзя привлекать внимание; чтобы не вонзить в него когти – нельзя оставлять следы на теле, этот секс – все, что она могла себе позволить вместо любви. А может, просто понимала, что есть предел – количество нарушенных правил, превысив которое очень быстро оказываешься мертвой. Они и так уже нарушили достаточно для обоюдной дисквалификации. Все в полевых командах время от времени срывались с поводка, стараясь при этом не зарываться.

– Ты сегодня какая-то странная. Устала?

Устала ли она? Не то слово. Ей хотелось закричать. Что-нибудь вроде: неужели ты ничего не чувствуешь, скотина?!

Она гнала мысли о завтрашнем дне, о том, что утром ей снова придется превратиться в женщину с повадками шлюхи, о контейнере с новым заданием и о том, что это задание может оказаться для нее последним. Больше не хотелось быть бойцом. Она действительно устала.

Она приподнялась, чтобы увидеть его глаза:

– О чем ты думаешь, Хенри?

Он ответил, не задумываясь, будто ждал вопроса:

– Мой клиент должен был выйти один.

– Что? – не сразу поняла она.

– Мне пришлось убрать девчонку. Эта сволочь потащила ее с собой. Всегда ходил один, а тут – на тебе. Мне пришлось – она меня видела.

Разочарованная, она отвернулась.

– Ты же знаешь правила, Хенри. Пожалуйста, прекрати.

– Она закричала, едва увидев пушку.

– Хенри!

– Извини. Кстати о правилах: не называй меня по имени.

В темноте она прикусила губу.

За окном родился далекий гром, он словно дал сигнал – раскаты понеслись один за другим. Где-то заплакал ребенок; отсветы рекламы тускло пульсировали на стене.

– Я был груб с тобой?

Она растерялась от неожиданности.

– С чего ты взял?

– Ты сегодня сама не своя.

– Не думала, что ты заметишь, – не удержавшись, съязвила она.

Он потрепал ее по волосам:

– Спи… кошка. Завтра трудный день.

И задышал ровно, засыпая.

На ощупь она отыскала его ладонь. Когда он рядом и закрывает глаза, ничто не мешает ей представлять, что так будет всегда. Она улыбнулась. Надо же: я был груб с тобой. Вернулось настроение пошалить. Но Хенрик уже спал. Она не решилась будить его.

6

Смоделированный компьютером голос ответил по-английски:

– Прачечная Ласана. Стирка с доставкой на дом. Все виды тканей.

– Я по поводу своего заказа. – Голос Хенрика, измененный чипом, стал грубым и сиплым, словно его что-то душило.

– Сообщите номер заказа.

– Э-э-э, триста двадцать, триста двадцать один, Эл, Ди, Эм.

– Ваш заказ готов. Доставка в пятнадцать часов, с вас триста двадцать реалов, деньги можно передать экспедитору, требуйте заверенную квитанцию.

– Благодарю вас, – просипел Хенрик.

– Всего доброго, сеньор.

Он неторопливо спускался по лестнице универсального магазина. Триста двадцать реалов – это номер места встречи по внутреннему каталогу службы, сменяемому каждые три дня. Требуйте квитанцию – передача сообщения с курьером. Деньги экспедитору – передача денег. Пятнадцать минус день недели – двенадцать часов. Он почувствовал неудобство. Неосознанное подозрение, но Хенрик привык доверять своему чутью. Это чутье не имело рационального объяснения; оно заставляло пригнуть голову за миг до того, как просвистит пуля снайпера, или замереть с поднятой ногой над невидимым усиком прыгающей мины.

Щелчком пальца он сбросил чип в утилизатор и прилепил к шее новый. Если разговор умудрятся прослушать, говорящего не удастся идентифицировать по переговорному устройству – такие штуки выдавались агентам едва ли не горстями.

В ресторан «Огни Салатана» он явился задолго до времени рандеву. Для начала проехал мимо на старчески кряхтящем такси. После медленно прошелся по другой стороне улицы. Неприятное предчувствие не проходило. Усилитель зрения позволил бы ему рассмотреть мельчайшие детали, даже буквы на бутылочных этикетках в баре, если бы было через что смотреть – жалюзи на окнах были опущены; рисковать же единственной «стрекозой» он не рискнул. Достаточно того, что он оставил ее себе, а не уничтожил, как было сказано в задании.

Он принял решение. Не скрываясь более, вошел своим обычным уверенным шагом. Швейцар открыл для него дверь, обтянутую металлической сеткой, – такие часто натягивали вдоль открытых веранд и окон заведений, чтобы защитить посетителей от ручных гранат или бутылок с зажигательной смесью.

Он сел за свободный столик у стены, подальше от бара. Классический агент уселся бы так, чтобы по возможности видеть все выходы, но еще в учебном лагере его учили: никогда не делай очевидного.

Планировка столиков в зале напомнила ему огромный автобус – никакой фантазии. Пыльные растения в кадках и пожелтевшая лепнина на потолке дополняли образ заведения. Единственный посетитель за соседним столиком с любопытством уставился на Хенрика. Челюсти его ритмично двигались, мужчина забрасывал в рот все новые куски грудинки; он представлял собой отталкивающий механизм с блестящими от жира губами. Есть такой тип людей, что пялятся на тебя, не догадываясь о том, что это невежливо. Они считают, что могут смотреть куда угодно и сколько угодно. Для Хенрика же чей-то пристальный взгляд означал излишнее внимание, и при его образе жизни это был верный способ подпортить себе нервы, а с плохими нервами до фатальной ошибки – всего один шаг. Он воспринимал наивное разглядывание точно так же, как если бы кому-то вздумалось вломиться в его квартиру. И поступал соответственно.

– Вы сирота? – через разделяющее столики пространство громко спросил Хенрик. Он выбрал испанский.

Не делай очевидного. Мужчина поперхнулся выращенной в чане свининой. Ритм работы конвейера нарушился.

– Простите? – промямлил он набитым ртом. – Вы это мне, сеньор?

– Я спросил: вы сирота?

Официант обернулся на его голос.

– Н-нет, сеньор. А почему…

– Тогда какого дьявола ваши родители не научили сына вежливости? Разве я заглядываю в вашу тарелку?

Хенрик знал, как действует на таких типов уверенный голос. Его шрам представлял собой неплохой дополнительный аргумент. Мужчина отвернулся, словно его хлестнули по щеке. Вскоре он вышел, даже не дождавшись кофе, суетливо поправляя галстук и семеня короткими ногами. Хенрик испытал такое же удовольствие, как если бы воткнул ему нож в брюхо.

Официант в застиранной белой рубахе терпеливо ожидал заказа.

– Пива. Легкого. Овощей, – бросил Хенрик.

Связник оказался толстяком в бежевой водолазке. Свисающее через ремень брюхо колыхалось при ходьбе, подмышки потемнели от пота. Сняв белую шляпу – примета, указанная в справочнике, – толстяк подошел к столику. Рука его теребила карман брюк.

– Ну? – спросил Хенрик. Он с первого взгляда проникся отвращением к этому дилетанту.

– Прошу прощения, сеньор, у вас не занято?

Идиотизм. Хенрик обернулся и выразительно оглядел пустой зал. Официант и скучающий бармен вытаращились на странного посетителя, словно ожидая, не выкинет ли он какой-нибудь фокус.

Хенрик не собирался облегчать жизнь этому комку жирной слизи.

– Принесли?

– Я… сеньор должен сказать…

– Садитесь. Закажите себе поесть.

– Благодарю вас, сеньор, но я не голоден…

– Садитесь! – приказал Хенрик. Внутри ощущалось слабое покалывание – чип шевелил железы, создавая вокруг него ауру страха.

Толстяк упал на стул.

– Однако вы должны назвать… – начал он громким шепотом и тут же замолк, увидев приближающегося официанта.

Принесли заказ. Хенрик сделал добрый глоток пива. Сморщился – дрянь, синтетика. Он сунул в рот кусочек куранто и прожевал, не ощущая вкуса.

– Давайте. – Он протянул руку.

– Но пароль?..

– Заткнитесь, наконец. Вам что, не описали мою внешность? Кто вас прислал?

Толстяк сделал попытку подняться. Лицо его пошло пятнами. Хенрик схватил его за запястье и сильно сжал.

– Я задал вам вопрос. Или вы хотите, чтобы мы поговорили в другом месте? Без свидетелей? – Он перегнулся через стол. Веско и раздельно произнес: – Рассказывайте. Быстро.

Толстяк забормотал:

– Мне запретили с вами разговаривать, пожалуйста, отпустите меня. Я ничего не знаю, я посыльный, как мальчишка в лавке, понимаете? Я просто должен передать вам это… – Он выпустил из потной ладони платежную карту. Кусочек сверхпрочного пластика звякнул о край тарелки. – …И передать два слова – «укрыться, ждать». Это все, сеньор.

– Нет, не все. Кто просил вас передать это?

– Сеньор, я не должен с вами…

Хенрик не сводил с него тяжелого взгляда. Толстяк отвел глаза.

– Он дает иногда мелкие поручения: звонит и дает указания. Деньги кладет в абонентский ящик на почте. Он меня зацепил, понимаете? Та девчонка – у нас ничего не было: она принесла мне посылку, захлопнула двери за собой и тут же начала визжать. Должно быть, ей заплатили. Думали, я богач какой – денег им дам. А я простой продавец… Она кричала, что я ее домогался. Платье себе разорвала. Меня били в полиции. Соседи называли меня извращенцем…

– С этими бабами всегда так, – кивнул Хенрик. – Ближе к делу. Кто он?

– Он просит называть его сеньором Арго. Знаю, странное имя.

– Где вы живете?

– Я не понимаю, что…

– Дайте ваше удостоверение. – Хенрик требовательно протянул руку.

– Нет-нет, сеньор, мы не встречаемся дома, – торопливо проговорил курьер. – Только через почтовый ящик. У меня больная мама, ее нельзя тревожить. Все эти выстрелы, крики – она очень волнуется…

– Эрнесто Спиро, – прочитал Хенрик на карточке. – Не лгите, Эрнесто. Он приходит к вам на работу, ведь так?

– Прошу вас, сеньор, меня уволят!

– Вы сказали, что работаете продавцом. Где именно? Вы не похожи на торговца кастрюлями.

– Я продаю мебель. Магазин на углу Толедо и Армасто.

– Как он выглядит?

– Обычный магазин, одна дверь, вывеска…

– Человек! Как он выглядит?

Толстяк сник. Хенрик покрутил в пальцах его удостоверение.

– Слушай, сволочь, у меня не то настроение, чтобы шутки шутить, я тебе сейчас колени прострелю, – сказал он злобно, больше не стараясь сдерживаться. – Знаешь, что это такое – когда тебе простреливают коленную чашечку?

Глаза у толстяка начали закатываться.

– Считаю до трех, – Хенрик стиснул его запястье так, что побелели пальцы.

От боли связник пришел в себя. Зашептал сбивчиво:

– Он… респектабельный. Настоящий джентльмен. Белый. Прямая спина. Невысокий. Отпустите руку!

– Дальше. Какого цвета глаза? Какие украшения носит?

– Глаза… не знаю, он носит темные очки. Волосы короткие, на лбу залысины. Он такой… солидный, вот! Голос глухой. На левой руке большое кольцо, кажется, из платины; должно быть, дорогое – я не разбираюсь в драгоценностях. Иногда он оставляет конверт для своего знакомого. Когда он приходит, хозяин с ним здоровается – у них какие-то свои дела. Можно я уйду, сеньор? Я ведь вас не знаю, не знаю кто вы и откуда. Я простой продавец, сеньор.

Хенрик бросил удостоверение на стол.

– Идите.

Толстяк жадно схватил цветной квадратик, едва не опрокинув запотевший стакан с пивом.

– Вы ведь не из секретной службы, сеньор? Мне вас точно описали – глаза, шрам… – заволновался он.

– Идите, пока я не передумал.

– Хорошо, сеньор. Всего вам доброго. – Толстяк попятился и почти бегом выскочил вон.

Хенрик быстро проверил адрес по трехдневному списку. Есть. Номер двадцать, мебельный магазин. Сосущее чувство тревоги понемногу отступало. Всего лишь обычный курьер. Одноразовый, наверное. Даже наверняка одноразовый. Чип исправно подтверждал соединение со спутником слежения, никаких экстренных циркуляров не поступало. То, что за два года к помощи курьеров штабная группа не прибегала ни разу, ничего не означало. Все когда-то случается впервые. Начальству виднее.

Жесткая салфетка норовила сбиться на сторону. Хенрик с раздражением скомкал ее и отшвырнул вилку. Еда была отвратительной.

Официант и бармен взирали на него с откровенной опаской.

Выскочив из ресторана, оставив за спиной пару кварталов и убедившись, что его не преследуют, толстяк сделал звонок.

– Сеньор Арго? Это я. Я его нашел. Шрам, глаза – все как вы сказали.

– Передали?

– Да, конечно.

– Молодчина. Теперь переходите ко второй части. И не волнуйтесь. Пять тысяч на дороге не валяются, верно?

– Да, конечно, сеньор Арго. Уже иду, – произнося эти слова, он постепенно успокаивался. Он всегда успокаивался при упоминании денег. Он посомневался, стоит ли говорить про разговор в ресторане, но быстро решил, что нет, не стоит. Кто знает, вдруг сеньор Арго решит уменьшить вознаграждение?

– Видите, ничего страшного. Все, как я говорил, верно, дружище? – глухо хохотнув, голос исчез. Абонент разорвал связь.

Где-то далеко тихо щелкнул утилизатор, принимая в себя крохотную пластинку коммуникатора. Беззвучная вспышка, и человек прилепил к шее новое устройство.

Хенрик вышел из ресторана и двинулся вниз по улочке, изредка проверяясь, – привычка. Он провожал оценивающим взглядом моторизованные группы Альянса на бронемашинах «Стэнли»; обходил, смешиваясь с толпой, пикеты военных полицейских, облаченных в броню; на патрули опереточной армии Симанго – худых мальчишек, державших винтовки, словно дубины, – он не обращал ни малейшего внимания так же, как не обращал внимания на голодные глаза детей беженцев, наводнивших город, – в этом сволочном мире каждый должен уметь позаботиться о себе сам, и чем раньше, тем лучше.

От отмечал изменения, происходящие вокруг. Военных на улицах стало заметно больше обычного.

«Должно быть, это из-за того индюка, которого я завалил. Все-таки целый оберст», – подумал Хенрик. Настроение немного улучшилось. Как строителю было приятно видеть результаты своей работы, так и ему нравилось, когда после одного-единственного удачного выстрела на улицах этого клоповника поднималась суета. И все-таки – почему на улицах в основном военные?

Чуть позже он обратил внимание на то, что мобильные группы сосредоточены во всех ключевых точках города – у мостов, речного вокзала, на доминирующих высотах. Над домами барражировали вертолеты. Пара беспилотников расчерчивала небо белыми полосами.

На западной окраине началась перестрелка. Сюда докатывался только глухой рокот взрывов. Люди привычно прислушивались, определяя степень опасности. Успокаивались: далеко – неопасно. И шли дальше по своим делам.

7

Допотопный колесный джип – бронированное чудище, предоставленное телекомпанией, – пробирался по изгаженной улице. Неуклюжий и надежный механизм с огромными колесами. Заднее стекло помутнело и пошло трещинами от давней автоматной очереди; для пущей надежности к внутренним сторонам дверей были приделаны старые бронежилеты. Под задними сиденьями перекатывались и неприятно звякали пустые жестянки из-под водки – напоминание о вечно пьяном Смите из DMS, у которого на днях сломалась развалюха, так что пришлось захватить его с собой и до самой гостиницы выслушивать сальные намеки его оператора.

Хесус – оператор, водитель и охранник в одном лице – резко дергал руль, объезжая воронки и куски бетона. Случалось, машина проваливалась вниз, затем, шипя пневматикой подвески, резко задирала тупой нос – это Хесус, доверяя чутью, обруливал по выбоинам подозрительно ровный участок дороги, на котором не было привычных в местах скопления беженцев кучек дерьма. Ханна стоически переносила тряску. Она тоже предпочитала ямы минному полю. Эти западные окраины – настоящие лабиринты смерти, где стреляют все и во всех.

Выстрелы то затихали, то вновь начинали греметь, приближаясь. Время от времени шальные пули выбивали из стен серые облачка. Иногда дорогу перебегал, пригибаясь, вооруженный человек в пыльной ветровке или в полувоенной форме; упав на обочине за обломками автобусной остановки, человек провожал машину изумленным взглядом, точно увидев танк на детском празднике, но Хесус упрямо придерживался выбранного курса – они ехали в самое пекло.

Хесус был родом с этой планеты – с Фараджа, или с Хаймата, как ее называли боши. Далеко отсюда, в Куригу, у него остались жена и двое детей, во всяком случае, он регулярно перечислял деньги на их содержание. Конечно же, брак его был пустой формальностью – кто в здравом уме станет дожидаться человека, добровольно подставляющего голову под пули? Ханна знала, что Хесус работает на Симанго уже четвертый год. Она у него – пятый по счету корреспондент. Второй его подопечный слишком увлекался местным вином, глуша в себе страх смерти, и однажды, перебрав розовой жидкости, выскочил на обочину, не в силах терпеть желания отлить – прямо на усик мины-лягушки. Отметины на правой передней дверце – следы от той шрапнели. Первый корреспондент тоже продержался недолго. Как раз до момента, когда миротворцы внесли в холл гостиницы то, что осталось от оператора Кембриджского Национального Канала: обезглавленное тело без ботинок – сначала его разули и ограбили, а потом казнили через отсечение головы мусульманские бандиты. «С меня хватит», – так он сказал и был таков.

Корреспондентку, напарницу убитого – молоденькую Павлу Ковальски, – заставили снимать процесс, все эти нелепые требования, горящие от недавно принятой дозы черные глаза в прорезях маски, возбужденный голос, зачитывающий плохо выученный текст. Мачете, которым проводили казнь, было слишком тупым или слишком легким, голову никак не удавалось отрубить с первого раза, агонизирующее тело хлестали, точно неумелые мясники, а Павла от волнения никак не могла настроить камеры: летая в тесном дворике, где происходило действо, они выхватывали то дергающиеся босые ноги, то запрокинутый подбородок на полуотрубленной шее, то занесенный для очередного удара окровавленный инструмент.

Павлу тоже ограбили – Ханна не могла взять в толк, кому из парней в масках могли приглянуться башмаки такого маленького размера, разве что их отнесли домой и подарили детям; по крайней мере, она осталась жива и стала знаменитой. Сейчас Павла возглавляет редакцию известного журнала и частенько участвует в дискуссиях на ток-шоу.

Ханна с горечью отметила, что снова назвала ольденбуржцев бошами, так же, как их с оттенком неизменной ненависти называли местные жители. Это плохо. Она не должна принимать ничью сторону, не должна проявлять симпатий – это мешает трезвому взгляду на вещи и влияет на ее беспристрастность. В конце концов, это влияет на ее гонорары, а деньги сейчас им нужны как никогда – на родине ей вряд ли будут платить так много, да и оклад Джона вне зоны боевых действий существенно уменьшится. Ведь они собирались пожениться сразу после возвращения.

При мысли о Джоне внутри у нее разлилось тепло. Господи, дай нам выбраться отсюда!

Они коротко поговорили ночью, через ком: перед сном она не выдержала, позвонила, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Возникло нестерпимое желание набрать его номер, услышать его спокойное вопросительное «да». По ее расчетам, сейчас он должен отсыпаться после неспокойного дежурства – ночью в городе стреляли сразу в нескольких местах.

– Долго еще, Хесус? – спросила она, когда под колеса попал особенно крупный обломок.

Оператор на мгновение оторвал глаза от дороги:

– Нет, Ханна.

Она ответила на улыбку. Хесус относился к ней со странной смесью покровительства и нежности, как отец, хотя и был старше всего на пару лет. Он никогда не лез в душу с пьяными откровениями, не успокаивал, не пытался затащить в свой номер, как иногда поступали журналисты, перебравшие суррогатного пойла в баре, в тщетной попытке избавиться от вида развороченных внутренностей и кричащих от боли детей. Не переступал незримой границы. Вообще не давал понять, что как-то выделяет ее среди окружающих. Он снимал войну, он жил этим, он пил боль окружающих – и сам был войной, сосредоточенный и безучастный. Когда она впервые провела ночь с Джоном, Хесус откуда-то добыл новый армейский бронежилет – из тех, что прикрывают и плечи, и бедра, и не мешают двигаться, разве что немного тяжеловаты; он намалевал на спине и груди белые буквы «TV» и заставил Ханну всюду таскать на себе эту тяжесть. Она вдруг поняла, что там, в нормальном мире, ей будет не хватать этого сухощавого человека с морщинистым лицом и глазами, в которых застыла вечная ирония.

Где-то рядом раздалось характерное «пам-м-м» минометного выстрела. Хесус нажал на тормоз и резко сдал во двор задним ходом; бампер уткнулся в пыльный ствол пальмы.

– Все, дальше пешком. – Голос у Хесуса был сухой, надтреснутый, точно у него горло перехватило от волнения, но Ханна знала: вывести Хесуса из себя было ой как непросто.

Она согласно кивнула, надевая тяжелую каску. Он вышел первым, внимательно оглядел двор, мусор и обломки камня на земле, подхватил кофр с аппаратурой и лишь потом подал знак: можно.

– Миротворцы прибудут позже, как всегда, когда все успокоится, – говорил он на ходу. – Но сначала они будут бить по огневым точкам. Эта минометная батарея – слышишь? – совсем рядом. Ее накроют в первую очередь. Их ракеты часто ошибаются. Беспилотники часто принимают машины за броневики.

Она не смотрела на оператора, она привычно обшаривала землю глазами перед тем, как поставить ногу.

– Хесус, что ты несешь? Откуда у боевиков броневики?

– А я знаю? На прошлой неделе «Скорпио» расстрелял такси – попало в район перестрелки.

– Это боевики его расстреляли, Хесус.

– Ханна, смотри под ноги! – Хесус не любил, когда его высказывания подвергали сомнению. Беспилотники были его слабостью, он обожал снимать их; при каждом удобном случае старался ухватить их в кадр, порой в ущерб основному сюжету. Он вбил себе в голову, что когда-нибудь снимет самолет в миг атаки, в миг, когда из-под крыльев вырываются ракеты. Это были бы уникальные кадры – штурмовики Альянса летали с бешеной скоростью, держась над самыми крышами, за ними невозможно уследить даже автоматическими камерами, а уж заснять момент открытия огня – и подавно. Но Хесус был уверен, что ему это удастся, рано или поздно. Ему не давали покоя лавры оператора земной CNN, снявшего ольденбуржский танк за мгновение до того, как тот выпустил снаряд и от самого оператора не осталось ничего – только чудом уцелевшая камера, отброшенная взрывом далеко в сторону. Хесус любил приводить те кадры в пример: шевеление бездонного жерла пушки, вспышка – и темнота.

Повсюду пахло войной – непередаваемой смесью из жженого кирпича, мокрого пепла, гниющего мусора и разлагающихся под обломками человеческих останков. Выстрелы грохотали уже со всех сторон. Навстречу, прижимаясь к стенам, тянулись люди: женщины подталкивали детей, отцы оглядывались назад, втягивая головы в плечи. И все вместе с ненавистью смотрели на их бронежилеты. С запада, со стороны реки, доносились взрывы.

Вскоре им попался первый убитый – бородатый мужчина с разорванным животом. Пыль присыпала его лицо. Горло щипало от гари. Ханна заволновалась – не пора ли вставить носовые фильтры? Решила подождать – с ними ее голос становился слишком гнусавым. Редакция не желала слушать про мины, начиненные газом, от нее требовали нормального волнующего тембра. Домов с целыми стеклами больше не осталось – все стекла теперь хрустели под ногами, точно сухое печенье.

Хесус осторожно выглянул за угол.

– Эй, где мусульмане? – крикнул он по-испански, обращаясь к пареньку в зеленой ветровке, с увлечением палящему из автоматической винтовки куда-то вдоль улицы.

Паренек с неохотой оторвался от своего занятия. Окинул подозрительным взглядом их грязные бронежилеты с белыми буквами.

– Там. Через мост идут. Будете снимать?

– А как же! – Хесус выпустил одну камеру, маленький жук начал описывать петли вокруг паренька. Боевик с нашитым на груди крестом надулся от важности и несколько раз пальнул в никуда, просунув ствол между двумя обломками бетонного козырька.

– Все-все, достаточно! – крикнул ему Хесус. – Отлично вышло. Мы пойдем к мосту, снимем еще кого-нибудь из ваших.

– Туда идите! – ткнул пальцем паренек. – Здесь мины. И с той стороны тоже бьют – кислотные заряды. Мы потому и отошли.

Далеко за углом бухнул взрыв. Сверху посыпались мелкие камушки, звякнула каска на Ханне, кусочки бетона весело закувыркались по тротуарам.

Ханна невольно улыбнулась хитрости оператора: теперь, думая, что прославится, паренек не станет стрелять им в спину, когда они пойдут к мосту. Это поначалу журналистов привечают все, кому не лень, но когда война затягивается, люди начинают убивать всех подряд. Каждая новая смерть влечет за собой новое возмездие, каждая изнасилованная девочка взывает к мести; люди ожесточаются, водоворот страха и ненависти вращается все быстрее, заглатывая правых и виноватых, и тогда съемочные группы превращаются в ненужных свидетелей.

Хесус сунулся в снарядную воронку и замахал руками, привлекая ее внимание. Пригнувшись, Ханна проскочила открытое место и упала рядом.

– Что случилось? – встревоженно спросила она.

– Мы облажались, Ханна. Вчера на Гандади грохнули полковника бошей из штаба миротворцев. Сейчас как раз делают заявление. Боши устроили пресс-конференцию вне расписания.

– Не смертельно, – отмахнулась она. – Снимем наступление мусульман. Тоже пойдет на «ура». Нельзя участвовать во всех событиях одновременно.

Снова просвистела мина. Взрыв глухо бухнул в воде, подняв тучу брызг.

Хесус сочувственно посмотрел на нее. В налезающей на глаза каске он походил на большой гриб.

– Ханна, – терпеливо пояснил он, – этот убитый оберст – родственник ольденбуржского правителя. Карл объявляет ультиматум Альянсу – в течение недели выдать руководителей «Тигров освобождения», в противном случае рейхсвер перейдет в наступление и очистит двухсотмильную буферную зону от повстанцев. Терпение нации истощено и так далее.

– Это же настоящая война! – ужаснулась она.

– Тихо! – Он прижал палец к уху, прислушиваясь. – Ольденбург выводит своих наблюдателей!

Прижавшись к пахнущей гарью земле, Ханна включила свой ком.

8

Джон добрался до участка с большим трудом: военные Альянса оборудовали опорные пункты, едва ли не половина улиц оказалась наглухо перекрыта. Куда-то перемещались колонны солдат армии Симанго. На Западе снова постреливали, но довольно-таки вяло, можно даже сказать – как обычно. Западные окраины отделялись от города основным руслом реки и представляли собой место постоянных стычек мусульманских и католических отрядов. Туда не решались соваться даже миротворцы из регулярных частей, не говоря уже о вооруженном сброде из военных компаний, составлявшем львиную долю экспедиционного корпуса. Время от времени одна из группировок пыталась преодолеть мост и войти в город, и тогда миротворцы оттесняли их назад, создавая огневой вал из «гуманных» боеприпасов.

Вся эта территория индейцев представляла собой дьявольский слоеный пирог: в городах стояли гарнизоны Альянса и правительственных войск, чуть дальше, в предместьях, власть по ночам контролировали партизаны, а уже в двадцати километрах за городом непрерывно кипел котел кровавой каши из перестрелок, артиллерийских обстрелов, диверсий, ночных нападений и этнических чисток. Мусульманские боевики убивали католических, католические – мусульманских, и тех и других убивали анархисты, все вместе по очереди казнили активистов, врачей и местное начальство в попеременно «освобождаемых» деревнях; временами кто-то из них набирался наглости и атаковал или обстреливал позиции рейхсвера вокруг военных поселений Ольденбурга, в ответ самолеты Люфтваффе бомбили те же многострадальные деревни, а корабельная артиллерия прочесывала джунгли огнем по площадям.

Капитан Уисли, облаченный в тяжелый бронежилет, увешанный подсумками и с герметичным шлемом, притороченным к разгрузке, выглядел очень воинственно. С его появлением треп мгновенно стих.

– Господа офицеры! – скомандовал сидевший ближе всех к входу Харрис.

– Переходим на казарменное положение, джентльмены, – объявил капитан. – Отныне все выезды только в сопровождении напарника. В дополнение будете таскать с собой еще одного местного – вооруженного карабином и в броне.

Джон ощутил вибрацию – вызов коммуникатора. Тихий голос шепнул имя абонента. Он торопливо прикоснулся к шее:

– Да! Где ты?

Виноватая скороговорка Ханны ворвалась в уши. Слышимость была отвратительной:

– Джон, прости меня, ресторан отменяется. Я тут немного застряла. Я на западе.

Он услышал, как грохочут вокруг нее выстрелы. Тревога за нее вспыхнула с новой силой.

– У тебя все в порядке?

– В полном. Не волнуйся, пожалуйста, Хесус от меня не отходит. Где ты?

– В участке.

– Почему не в гостинице? Это из-за ультиматума, да?

– Об этом после.

– Береги себя. Я люблю тебя, – торопливо сказала она.

– И я.

Спохватившись, он поднял глаза и покраснел: взгляды всего взвода были направлены на него. Капитан Уисли сдержанно поинтересовался:

– Важная информация, лейтенант?

– Да, сэр, – соврал Джон, – очень. Прошу извинить, сэр.

Кто-то, кажется Харрис, насмешливо хмыкнул.

– Думаю, джентльмены, вы должны благодарить бога за то, что ваши близкие остались на родине и их жизни ничего не угрожает, – наставительно изрек Уисли.

Джон бросил на капитана благодарный взгляд.

– Продолжим. При себе иметь бронежилеты. Действовать совместно со стационарными пикетами. Никаких самостоятельных транспортировок – задержанных передавать на посты, они будут организовывать конвои. Далее: противогазы…

– У-у-у… – пронеслось по комнате.

Капитан помолчал, пережидая волну недовольства. Пожал плечами:

– Собственно, я не возражаю, джентльмены, если кто-то из вас загнется от газового снаряда. Когда придется уносить отсюда ноги, в челноке останется больше места. Не терплю тесноты.

– Да ладно, сэр, – ответил за всех Харрис. – Мы же понимаем.

– Далее: в любой момент могут объявить эвакуацию. Не отдаляйтесь от участка больше, чем на несколько километров. Регулярно поддерживайте связь с дежурным. – Он оглядел притихших людей и добавил тихо: – В конце концов, это не наша война. Я бы не хотел отчитываться за потери.

9

В маленьком магазинчике на задворках, где пахло несвежей рыбой и табаком, Хенрик купил несколько банок консервированного мяса, упаковку пива и пару пакетов овощной смеси. Долго присматривался к мясному пирогу. На несколько дней еды хватит, после все равно перебираться на новое место. Решил: буду лежать, слушать новости и читать книги. Хенрик любил читать, хотя вряд ли кто-нибудь догадывался о его хобби. При их работе человека в свободное время можно было представить где угодно – в тире, тренажерном зале, на скачках, даже на участке забоя местной свинофермы. Но читающим электронные книги, да еще философов – это вряд ли. Он усмехнулся: не делай очевидного. Жизнь напоминала ему черную воронку, он проваливался в нее все глубже, падение ускорялось – он чувствовал это; все вокруг – смех, крики, музыка, речной песок, яркое солнце – виделось словно сквозь вращающиеся стены, он жил одними только инстинктами, и каждый раз, нажимая на спусковой крючок, он мстил этому миру за бессмысленную жестокость. Он пытался понять: есть ли смысл в этом бесконечном падении?

Старуха в черном несвежем платье – должно быть, родственница владельца магазина, – стоя у окна, настороженно следила за его действиями, даже не пытаясь замаскировать свое внимание. Ожидала, наверное, что он выхватит дробовик или попытается смыться не заплатив. Он угрюмо зыркнул на нее и получил в ответ такой злобный взгляд, что морщинистая карга показалась ему посланцем дьявола.

– Вам доставить, сеньор? – поинтересовался продавец, с опаской косясь на его шрам.

Хенрик покачал головой, протягивая карточку:

– Нет. Мне недалеко. И снимите мне три тысячи наличными. Мелкими купюрами.

Продавец отвел глаза.

– Хорошо, сеньор. Заходите еще.

Взгляд старухи сверлил ему спину.

Стайка маленьких голодных бандитов окружила его со всех сторон. Проклятие этого города.

– Сеньор, помочь вам донести? Дай монетку, сеньор! Сеньор, я знаю дешевых девочек!

– Пошли прочь!

Они отстали ровно на один шаг, чтобы через секунду возобновить атаку. Их можно было убить, но отогнать – никогда. Эти дьяволята из тех, что своего не упустят, – ведь он нес покупки, а значит, деньжата у него водятся.

Хенрик вспомнил себя в их возрасте. Вспомнил, как колотил ногой в дверь ванной, и звал, и требовал, и скулил по-щенячьи. Его мама, его красавица-мама, заперлась там и вскрыла вены кухонным ножом. Ее уволили с работы, просто так, без повода. Директор школы проявил гражданскую сознательность и намекнул ей, что в их заведении воспитывается будущее нации, и он не хотел бы, чтобы к их неокрепшим душам прикасались люди, неспособные блюсти расовую чистоту. Это он об отце. Его мама – ее звали Ружица, – когда-то вышла замуж за Игнасио Вольфа, человека с нечистой кровью, метиса. Самого Игнасио месяц назад насмерть забили во дворе собственного дома митингующие молодчики из числа активистов общества «Сила и радость»; мама даже не успела снять траур. И вот она вернулась домой, приготовила обед, накрыла на стол, после заперлась в ванной, опустила руку в теплую воду и полоснула по ней ножом. Хенрик помнил вкус того обеда – переперченное мясо; помнил, как стоял и смотрел на ее бледное лицо, и почему-то его удивляла только эта странная вода – густо-красная, пахнущая железом. Он опустил в нее палец. Вода была холодной. А после его забрали в военную школу. Его королевское высочество говорил в обращениях к нации, что в Ольденбурге нет проблемы потерянных поколений. Он говорил: «Вы есть будущее. Вы будете все решать. В один прекрасный день старики исчезнут с горизонта».

Хенрик зло усмехнулся: с его горизонта давно все исчезли, но решают за него по-прежнему другие.

– Эй, бандиты! Держите! – Размахнувшись, он отбросил далеко в сторону несколько мелких монет.

Под шум яростной схватки он юркнул в проходной подъезд и направился в свое временное жилище.

10

С улицы на улицу, через извилистый переулок Вокаса, мимо подозрительных старух, пьяных калек, продавцов дури, редких прохожих в бедной одежде, безучастных беженцев, минуя переполненные мусорные баки, вокруг которых роились тучи мух; после во двор четырехэтажного дома без номера в тупике на улице Мату, где он снял комнатку. У входа ему повстречался старик-хозяин – лениво шевеля руками, он прилаживал вырванный с корнем дверной замок.

– Как думаете, сеньор, будет война? – спросил старик, разгибаясь. От него разило чесноком.

– С чего это вы вздумали спросить об этом?

Старик неопределенно дернул плечом:

– Мне показалось, с вами можно перекинуться словом, сеньор.

– По-вашему, сейчас не война?

– Так-то оно так, но ультиматум…

– Какой еще ультиматум?

Старик, похоже, обрадовался возможности проявить осведомленность:

– Да ведь по всем каналам одно и то же – боши объявили ультиматум: выдать главарей «тигров». Кто ж их видел, главарей? Альянс готовится сматывать удочки. Все, у кого денежки водятся, тоже засобирались. В аэропорту паника – за билеты дерутся. А куда бежать-то? Как думаете, бомбить будут?

Хенрику стало любопытно.

– А что еще передают?

Хозяин робко улыбнулся:

– Говорят, этот герцогский племянник чуть ли не святой.

– Племянник?

– Ну этот, которого убили. Офицер ихний. Из-за которого весь сыр-бор.

Хенрик сплюнул: одним выродком меньше.

– Туда ему и дорога, – равнодушно произнес он.

– Народные театры на свои деньги ремонтировал. Врут, поди. Как думаете?

Хенрик переложил пакет в другую руку. Внимательно осмотрелся, стараясь не поворачивать головы.

– Это который офицер? – спросил он. – Генерал?

– Да нет, полковник этот, которого вчера застрелили. Забыл фамилию.

Хенрику вспомнилась важная осанка немца, спускающегося под руку с девушкой. Категория «для господ старших офицеров». Детей любил? Ну-ну. Вот только девку зря зацепил. Красивая, сучка. И умная. Такие не болтают. Понимают, что к чему.

– Не верьте вы этой брехне, папаша, – посоветовал он.

– Я в тридцать четвертом войну видел, – поделился старик. – Не дай бог снова. Только бы город не бомбили. Так-то они – люди как люди. Разве что форма другая.

– Кто?

– Боши, кто ж еще. И по счетам платят. Только когда бомбят – ничего не разбирают. Глаз у них, что ли, нету?

Старик сокрушенно покачал головой.

Рыжий пушистый шарик выкатился из подъезда и завилял хвостом, тычась в ноги, преданно заглядывая в глаза. Человеческая тоска в блестящих черных пуговках совершенно не сочеталась с его игривым поведением. Хенрик бросил ему кусок холодного пирога. Переваливаясь с боку на бок, щенок поволок добычу в заросли полыни и лопухов, образовавшиеся на месте бывшего газона; убедившись, что ему ничего не угрожает, умостил кусок между лапами и с наслаждением сунул в него мокрый нос.

– Ваша собака?

– Что? Нет, это приблудный. Наверное, жильцы забыли. Сейчас такая мода, натешатся – и вон. Живая душа. Забирайте. Все равно только гадит.

– Покормите его. Вот, держите. – Хенрик сунул старику купюру в десять реалов.

Старик постоял, слушая, как затихают шаги постояльца. И только когда наверху хлопнула дверь, сказал с неожиданной злостью:

– Детей бы кто накормил. Сволочь.

11

Уличное освещение не работало. На небе ни облачка: звездные россыпи заливали дома красноватыми переливами, стекла отражали серебро. По ночам мрачные улицы преображались. В призрачном свете заросли чертополоха виделись неведомыми цветами, тротуары отсвечивали розовым. Все вокруг казалось нарисованным. Даже раскаты канонады не могли разрушить очарование ночи: Хенрик любил свет звезд, любил темноту, любил связанное с ней одиночество. Иногда во сне он видел, как идет по пустой улице, проходит квартал за кварталом, шаги гулко отдаются от стен, и в целом городе не найти ни одного человека.

Хенрик дремал, не раздеваясь, лежа поверх грубого одеяла. Раздеться? Еще чего! Стоило только представить, что вытворяли на этом белье десятки постояльцев до него, и желание поспать по-человечески сразу испарялось. Грязная комната кишела насекомыми. Хорошо хоть не было клопов. Клопов и прочих кровососов Хенрик не переносил. Он вообще был чистоплотен, без этого в джунглях не выжить, нет. «Проводя жизнь в свинских условиях, необязательно самому становиться свиньей», – когда-то вколачивал в курсантов старший инструктор Лутц.

Затявкал щенок. Удивительно, как устроен этот дом: наружные стены, наверное, выдержат прямое попадание гаубичного снаряда, а двери и внутренние перегородки словно из бумаги сделаны – слышен каждый вздох на лестнице. Этот дом никогда не спит. В таких кварталах люди злы оттого, что половина из них не может отдохнуть как следует. Топот и смех в парадном, грохот сдвигаемой мебели над головой, музыка, шум драк, семейные скандалы, выстрелы – и так до самого утра.

Внизу заколотили в дверь. Донеслись слабые голоса. Щенок вновь залился своим игрушечным лаем. Хенрик напряг слух, выделяя новые звуки из какофонии ночной жизни. Этот чип – отличная штука. Временами благодаря имплантантам Хенрик ощущал себя едва ли не суперменом. Иногда чувство превосходства рождало странное мстительное удовлетворение – он словно поднимался над никчемными людишками, наводнившими этот мир. Мало того что он мог легко убить большинство из них, он мог также внушать окружающим страх или неодолимую симпатию; испуская феромоны, мог уложить в койку любую дурочку; различал десятки новых запахов, безошибочно определяя их источник; видел в темноте, как кот; чувствовал излучения систем наблюдения; усилитель зрения позволял ему обходиться без бинокля, он же определял расстояние до цели; ему не грозил болевой шок – чип мог понизить порог болевой чувствительности, мог стимулировать работу сердца и ускорять заживление ран. Долго упиваться торжеством не получалось: Хенрик вспоминал, что этот же чип мог убить его, оценив поведение носителя как попытку к измене; арест при невозможности бежать останавливал сердце с гарантией.

– Шрам… – донеслось снизу. Он четко различил это слово, сказанное по-испански с сильным акцентом.

Хенрика сдуло с постели. Он бесшумно заметался по комнате, экипируясь.

Возмущенный голос поднятого с постели хозяина:

– Ничего не знаю, у меня много жильцов!

– …высокий …сказать …обыск …неприятности! – настаивал голос.

Старик скоро сдастся. Сейчас ему зажмут рот, затащат в квартиру и отделают кулаками. Две минуты, три – сколько он выдержит? Репутация его жильцов такова, что кое-кто из них может решить, будто хозяин причастен к аресту. В этих районах жизненная философия проста, как формула воды: если ты не стучишь, то настучат на тебя, а если стучишь, то ночью на лестнице можешь неосторожно упасть на остро заточенный предмет, причем несколько раз подряд.

– Нет у меня никакого списка. И мужчин тут много! – старик внизу старательно повышал голос, надеясь, что его услышат.

– Капрал, обойдите дом. Осторожнее – парень по описанию крепкий.

Удаляющиеся шаги.

Тихий угрожающий голос, на этот раз без акцента:

– Где человек со шрамом?

Вот оно: шлепок кулака, стук тела о косяк, мычание. Хенрик осторожно выглянул в окно. Он специально выбрал эту квартиру – он знал, что по пруту громоотвода можно бесшумно спуститься вниз, после перепрыгнуть на забор и уйти одним из двух прилегающих переулков, изобилующих запутанными проходными дворами и подвалами.

С холодком в груди он догадался: его решили слить. Не обмануло предчувствие. До сих пор неведомые командиры обращались с ним по-честному. И он отвечал им тем же. Не копировал прозрачные листки заданий, рассыпающиеся на свету через пять минут после прочтения, не пытался нажиться, продавая дурь, оружие или информацию агентам боевых групп, наводнивших город и окрестности. А ведь ему ничего не стоило сделать это – хваленый контроль чипа можно было обойти. Он знал несколько способов, проверенных на чужом опыте, все они не касались основополагающих принципов контроля лояльности, никакого прямого предательства или угрозы раскрытия – просто цепь мелких невинных отклонений от рекомендованной линии поведения, хитро закрученная в нужную сторону. Такие действия, произведи их Хенрик, могли дать ему иллюзию страховки. Призрачную надежду на безопасность. Ничего этого он не делал. Да, он нарушал правила: пользовался чипом для соблазнения смазливых продавщиц на блошиных рынках, пару раз забирался в койку к женам местных чиновников; скупал спиртное на служебные деньги и после нанимал на него информаторов из числа опустившегося сброда, которые проверяли сведения, предоставленные штабной группой; иногда, приходя в себя после напряженного задания, курил в китайском притоне модифицированный опиум, не вызывающий зависимости; вот и его баловство с Гретой из того же разряда. Но ничего серьезного за ним нет. Ничего такого, за что списывают полевых агентов. Он уверен: за ним нет никаких следов, все заказы выполнены точно в срок и точно тем способом, который указан в приказе. Но все же этот момент настал. И ему следует подумать, как быть дальше. Как не превратиться в бычка, которого ведут на заклание местные сектанты.

Рама тихонько стукнула. На голову посыпались крошки старого кирпича. Руки обожгло крапивой. Ноги коснулись земли. Секунду он посидел, скрытый травой, затем оторвался от стены. И тут же замер: запах человека с оружием ударил в ноздри.

Невысокий полный коп в расстегнутом бронежилете, отдуваясь, топал прямо на него; короткий ствол торчал из-под мышки, поднятая лицевая пластина отражала свет. Одним прыжком выскочив из тени, Хенрик оказался в шаге перед ним, левой рукой отводя ствол, правой нанося удар в лицо. Обхватив тело ногами, Хенрик повалил его на спину, всем весом припечатывая полицейского к земле. Короткий звяк отлетевшего карабина. Трава смягчила звук падения. Кончик ножа коснулся горла.

– Говори тихо, и я тебя не убью, обещаю, – прошептал Хенрик в лицо вяло шевелящемуся полицейскому: свободной рукой он зажимал ему рот. Чип старался вовсю, возбуждая железы внутренней секреции. И без того шокированный коп наливался ужасом.

Хенрик рванул и отбросил шлем – пальцы, регулярно обрабатываемые специальным аэрозолем, все равно не дают отпечатков. Силуэт на фоне звезд, светящих в глаза, – вот и все, что запомнит коп.

– Кого вы ищете? Отвечай, и останешься жив.

– Человека со шрамом, – хлюпая разбитым носом, просипел полицейский.

– Дальше!

– Я сегодня… первый день. Нас рассовали по машинам для усиления. Человек со шрамом, высокий, говорит по-испански, больше ничего не знаю.

– Что он натворил?

– Ограбил кого-то.

– Ограбил?

– Да. Отпусти меня. Я тебя не видел, ты меня тоже. Этот лейтенант – он чокнутый. Из англичан. Он улетит, нам оставаться. Отпусти. Меня знают, я Баррос из восьмого участка. Я умею молчать.

– Как вышли на него?

Коп снова шмыгнул носом.

– Ты рассчитался в магазине краденой картой. Продавец тебя запомнил. Приметы совпали.

Хенрик вдавил нож сильнее:

– А дальше? Дальше?

– Мальчишки… лейтенант им поесть купил. Они… привели. Отпусти.

– Вставай. Медленно. Руки перед собой. Повернись.

Он нанес два быстрых удара. Тело мешком повалилось в траву. Ныряя в темноту проходного двора, Хенрик подумал: не перестарался ли? Но мысли об искалеченном полицейском быстро исчезли, смытые более насущным: глаза обшаривали темные углы, ноздри шевелились в поисках опасности, носки ног осторожно ощупывали поверхность перед тем, как принять на себя вес тела. План города, изученный до мельчайших деталей, горел в мозгу. Хенрик прикидывал маршрут бегства, мысленно рисовал узловые точки, где встреча с патрулями была маловероятной.

Горечь переполняла его. Самое неприятное было в способе, что выбрало начальство. Это не пуля снайпера. И не команда, превращающая чип в комочки слизи, а его тело – в кусок желтого мяса. Не автомобильная авария. Какой-то дурацкий клоун, потеющий от страха. Не один из наших, не наемный убийца, не исполнитель из какой-нибудь банды, нет – дешевая, грубо завербованная марионетка. Этот идиотский способ выводил Хенрика из себя – он не знал, чего ждать дальше. Злость мешала думать.

Он вспомнил имя девушки: Клеменсия. Милосердие. Черт возьми, неужели он не заслужил хотя бы этого – милосердия? Честной пули в башку за все то дерьмо, что ему пришлось испытать по их милости?

12

В темноте Грета шагала взад и вперед по крохотной комнате, закутавшись в наброшенное на плечи одеяло, обходя серебристый прямоугольник на полу; не хотелось закрывать окно – ночной ветерок привносил немного свежести в затхлую атмосферу квартиры. Она твердила себе: эта работа мне нравится. Каждый мой выстрел приближает герцогство к победе. Может быть, уже через несколько лет вся планета станет нашей. Конец истерии, конец страху, конец бесконечным тайнам, конец всему: она сможет жить обычной жизнью, свободно ходить по улицам, любить кого вздумается. Я рада, что снова иду работать. Я рада, что выручаю Хенрика. Господи, помоги ему выкрутиться!.. Но уверенности не было.

Этот странный вызов – их никогда не оповещали таким способом. Звонивший знал, кто она и где находится. Знал условные слова. Его фальшь – она научилась отличать, когда люди говорят правду, а когда лгут. Ее собеседник боялся. Чертова работа. Пора уже признаться: она устала вздрагивать от каждой тени, от случайного взгляда в толпе.

Она собиралась пить чай, когда внизу запиликал вызов, приглушенный стенами. Грете показалось, что это звонят в чью-то дверь, она непроизвольно сделала шаг к прихожей-выгородке, чтобы лучше слышать, и остановилась напротив большого, помутневшего по краям зеркала. В тусклом свете на нее загадочно смотрела высокая молодая женщина с застывшей гримасой, напоминавшей улыбку.

Хозяйка крикнула на лестницу:

– Мари! Тут ваш знакомый. Просит вас к телефону.

– К телефону?

– Да, – сказала хозяйка, выходя на площадку и готовясь к обстоятельному разговору. – Он так говорил, будто ему страшно некогда. Очень нетерпеливый. Ваш клиент?

– Ну что вы, сеньора, – в груди зародился холодок, – это, наверное, мой брат. Извините, что побеспокоила. Я сейчас спущусь.

Хозяйка шла за ней по пятам:

– Тогда почему он не включил изображение? Мы не договаривались, что ваши клиенты будут звонить по ночам.

– Нет-нет, это не клиент, сеньора. Я же говорю – это брат. Наверное, что-то случилось. К тому же сейчас всего восемь часов, это вовсе не ночь.

– Все равно, я рано ложусь. Мы не договаривались, что вы будете водить мужчин в мой дом. Я и так рискую, пуская к себе такую девушку, как вы.

– Хорошо-хорошо. – Она в нетерпении схватила трубку.

– Мари? Мари, это Гарри. Я звоню от мамы. Не волнуйся, с ней все в порядке, я завез еще таблеток, а шприцов у нее достаточно, – произнес глухой голос.

– Что случилось, Гарри? Приступ повторился? – Она изо всех сил старалась, чтобы голос не дрожал. Хозяйка дышала ей в затылок, напряженно прислушиваясь.

– Слава богу, нет. Мама жалуется, что ты ее не навещаешь. Пообещай, что сходишь к ней.

– Хорошо, Гарри. Когда?

– Можно подумать, ты очень занята. – Собеседник требовал немедленного выхода на связь.

– Я постараюсь зайти завтра. Спроси, ей будет удобно в десять?

– В десять она принимает ванну. Подходи к часу, мама испечет кекс.

Час. Тринадцатый номер в списке контактов.

– Хорошо, Гарри. Я приду.

– Доброй ночи, сестричка.

От чистенькой и любовно обустроенной квартиры веяло теплом и покоем. Желтый свет плафона в прихожей разглаживал тени на лице пожилой женщины, делал его добрее.

– Думаю, нам стоит пересмотреть условия нашего соглашения, милая, – заявила хозяйка.

– Прошу вас, сеньора! Это всего лишь мой брат. Мама ужасно соскучилась. Она серьезно больна.

– О! – только и сказала женщина. – Я не знала. У вашего родственника такой недовольный голос.

– Он сердится, когда я редко к ней захожу. Мама волнуется, ей это вредно.

– Что же вы? Как же можно… Хотите чаю? Только что заварила. Посидим, поговорим по душам.

– Нет-нет, спасибо, сеньора. Я уже легла, когда вы меня позвали.

– Зачем вам ложиться так рано? – удивилась хозяйка. – Вы так молоды, милая. У вас впереди куча времени, не то что у меня. Это хорошо, что дети не забывают родителей. Как встарь. Мой муж тоже любил навещать свою маму. Правда, она от меня нос воротила…

– Завтра трудный день, – солгала Грета, ее подгоняло нетерпение: все-таки срочный вызов. – Извините меня.

– Трудный день, как же, – пробормотала хозяйка, закрыв за ней дверь. – Знаем мы ваши трудности: раз-два – ноги шире.

Как ни тихо она говорила, Грета ее услышала.

– Хорек споткнулся, – сказал тот же глухой голос, когда она набрала номер для связи.

Воздух сгустился до состояния желе. Хенрик? Что с ним?

– Сильно расшибся?

– Не очень. Но ходить пока не может.

13

Небольшой мебельный магазин на Армасто, дом тринадцать. Номер двадцать в трехдневном списке. Она подъехала на старомодной машине, как раз такой, какие в этом городе считались символом престижа: огромной, красной, отражающей солнце. Улицы забиты войсками, в центре тихая паника – грузили вещи, на окраинах усилилась стрельба. Ее дважды останавливали патрули; заставляя себя высокомерно улыбаться, мысленно она подгоняла военных, дотошно изучавших ее удостоверение. Пружина внутри сжималась все туже. Никогда в жизни она не боялась опоздать больше, чем сейчас.

Произведя фурор в забегаловке напротив, Грета попросила кофе. Хозяйка обслужила ее лично, предварительно вымыв и насухо протерев дешевую чашку – единственную, края которой не были сбиты. Местные пьянчуги взирали на нее как на сошедшего с небес ангела, должно быть, они решили, что хозяйка подмешала в пойло какой-то наркотик, вызывающий галлюцинации. Она и выглядела соответственно – в длинной белой юбке, зауженной книзу, тонкие шпильки подчеркивают стройность длинных ног, сложные пряди высокой прически открывают шею, кожа полуобнаженной спины чиста и благоуханна. Ее чип старался вовсю, ни один местный бандит не смог бы прикоснуться к ней даже пальцем, она выглядела как дочка мэра, не меньше. Любой мужчина в округе невольно сглатывал слюну, бросив на нее один-единственный взгляд, но напряженная поза шофера-телохранителя, оставшегося в машине, была ясна, как полуденное небо: он готов пристрелить любого, кто взглянет на его хозяйку косо.

Наблюдая за входом в магазин, Грета изображала удовольствие от вкуса бурой жидкости в затасканной чашке. Вот наконец двери открылись; бодрый толстячок вывалился на тротуар, щурясь на солнце: он оглядывал улицу, решая, на что ему потратить обеденные полчаса. Она бросила взгляд на телохранителя – мужчина в темном парике еле заметно кивнул.

Открыв сумочку, она сделала вид, что роется в ней, ища мелочь. На самом деле она выдавила на ладонь левой руки каплю жидкости из крохотного тюбика. На всякий случай она положила руку на столик, ладонью вниз, подальше от тела. Грета не любила работать с химией – микроскопической дозы этого вещества, попавшего мимо напыленного на ладонь пластика, было достаточно, чтобы навеки превратиться в немое парализованное полено.

– У вас уютно, – произнесла она, вставая. – Сдачи не нужно.

Вертя в руке купюру, ошарашенная хозяйка смотрела ей вслед.

Эрнесто Спиро как раз обходил шикарный автомобиль. Он уважительно оглядел сияющий лаком багажник, хромированные зеркала, колеса из мягкого пластика – такие машины редко здесь появлялись. Вот бы хозяин этого чуда зашел к ним в магазин, тогда Эрнесто смог бы спихнуть тот громоздкий, покрывающийся пылью спальный гарнитур имитации красного дерева, что не желал продаваться уже четвертый месяц; и немудрено – кто же из окрестных обитателей способен отвалить такую кучу денег за обычную мебель? Те же, кто имеет деньги, ни за что не польстятся на аляповатую подделку под старину. Поймав неприязненный взгляд шофера, он отвел глаза, потом что-то смутно знакомое почудилось ему в лице броско одетого человека; он вновь повернул голову, напрягая память, и в эту минуту увидел ее. Он сразу забыл о водителе: он обомлел от ее красоты, от ее грациозной походки, ветерок донес горьковатый запах ее духов, и в горле сразу пересохло – эти ножки ступали по его сердцу. Будто во сне он смотрел, как она плывет над землей, он не мог оторвать от нее глаз, она тоже не отводила взгляда. На ее губах появилась неуверенная улыбка, девушка словно стеснялась впечатления, какое она производила на окружающих. Лицо ее потеряло неприступность, приобрело какое-то виноватое выражение.

«Так вот ты какой, мерзавец», – подумала Грета.

Тоненький каблучок-шпилька провалился в сливную решетку. Грета беспомощно взмахнула руками, теряя равновесие. Не осознавая, что делает, забыв про громилу в машине за спиной, Эрнесто бросился к незнакомке и предложил ей руку.

– Благодарю вас, сеньор, – зардевшись от смущения, произнесла Грета. Она с удовольствием приняла его помощь, крепко ухватившись за влажную ладонь. «Сдохни, сдохни, сдохни», – промелькнуло в ее голове. На мгновение она испугалась – уж слишком близко к сердцу она принимает простое задание, нельзя испытывать неприязнь к объекту, – но тут же одернула себя: к черту, этот слизняк хотел отнять у нее любимого мужчину.

Одуревший Эрнесто ввалился в забегаловку и залпом выпил рюмку водки. Хозяин строго-настрого запретил ему пить за обедом. Плевать! Ладонь все еще помнила прохладу ее руки.

Автомобиль резко свернул. Со стороны можно было решить, будто водитель решил срезать путь: у блокпоста на Ла Чакарито вечно образовывались пробки. Зашипели тормоза, машина приостановилась на мгновение, и Грета нырнула в тень подворотни. Ее спутник не повернул головы, не проводил ее взглядом. За два часа, что они провели вместе, он ни разу не раскрыл рта. Они увиделись впервые, и вполне может быть – в последний раз. Его лицо было тщательно загримировано, на голове парик, цвет глаз, форма лица и бровей наверняка изменены. При всем желании она не сможет выдать его. Как и он ее: на ходу Грета сорвала парик, приостановилась, скручивая каблуки, стерла грим влажной салфеткой. Походка ее сразу изменилась, длинная юбка превратилась в вызывающее мини – лишнюю невесомую ткань она скомкала и сунула в сумочку; блузка легко треснула и поползла, шурша – Грета осталась в майке с открытой спиной, какие часто носят девицы легкого поведения. Левую ладонь она обработала нейтрализатором еще в машине.

Одно она могла утверждать наверняка: ее спутник, опознавший толстяка, не был егерем. Был целый ряд признаков, по которому она могла узнать коллегу. Несомненно, этот человек был профессионалом: то, как он подавал документы, как проверялся, как скупо и точно двигался, говорило о многом. Но егерем он не был, точно. Она выбросила из головы посторонние мысли. Все это неважно. Хенрик – вот что сейчас было важнее всего. Она заставила себя разозлиться: идиот, с чего это вдруг он решил покончить жизнь самоубийством, начав грабить прохожих? Нелогичность происходящего снова всколыхнула ее подозрения, она почувствовала себя марионеткой в чужой игре. Где же ты, чертов сын?

Через час Эрнесто сжался от резкой боли в груди.

– Что с тобой? – пробурчал хозяин, отрываясь от просмотра списка доставок. Он мог позволить себе недовольный тон – покупателей не было.

Эрнесто хватал ртом воздух, силясь ответить.

Хозяин с подозрением принюхался:

– Опять выпил за обедом?

– Сердце, – простонал толстяк, падая на стул. – Дышать больно…

Еще через мгновение, ухватившись рукой за грудь, он сполз на пол.

14

Приемный покой как всегда был переполнен. В этот ночной час больница напоминала прифронтовой госпиталь: с сердечными болями сюда не обращались. Любого, кто сунулся бы с жалобами на высокую температуру, подняли бы на смех – машины полиции и «Скорой помощи» непрерывно подвозили раненых. Стоны, крики, топот, возбужденные голоса, требующие, чтобы именно их родственника обслужили в первую очередь.

– Сеньор доктор, вы что, не видите – он истекает кровью?

– Кто это там вопит? У нас тут не футбольный матч, поставьте ему укол, пускай заткнется.

– Сеньор доктор, вот, возьмите.

– Что это?

– Это его рука. Мы ее подобрали и положили на лед, как было велено.

– Оставьте себе, она ему уже не понадобится.

– Как это?

– Эй, куда вы его везете? Это не к нам – давай в морг! Вход с торца.

– Сеньор доктор!

– Да отстаньте вы со своей рукой! Лучше бы кровь сдали – у нас крови для детей не хватает!

– Врача, помогите! Человек на мину напоролся!

– Чего орешь, сядь в очередь. Тут все такие.

Запах дезинфекции перебивал дыхание.

Этот грабитель оказался сильным, как бык, – усталый фельдшер сообщил, дымя сигаретой, что у капрала Барроса серьезно поврежден позвоночник и парализованы ноги; разговаривать ему нельзя как минимум несколько дней. Джон Лонгсдейл стиснул кулаки: чертов сукин сын, сказано было – будь осторожен, так нет, все они тут будто играют в полицию, вокруг не сыскать человека, который относился бы к порученному делу серьезно.

– Куда теперь, сэр? – поинтересовался сержант Альберто Гомес, чернявый крепыш без комплексов, как и все здесь.

– В участок. Инструкцию надо выполнять.

– Какую инструкцию, сэр?

– Да эту, черт ее дери – третий лишний!

Альберто промолчал. Не решился сказать, что после сегодняшнего случая вряд ли кто-нибудь из патрульных согласится присоединиться к их экипажу. У заезжего лейтенанта и без того была репутация малахольного, а после того как Барросу свернули шею, желающих лезть в пекло, да еще когда вот-вот начнется настоящая война, точно не найдется. У всех были семьи, каждый хотел иметь кусок хлеба для детей – на большее полицейские в стране дикарей и не рассчитывали. Маленькое жалованье все лучше чашки бесплатного супа, за которым еще надо отстоять многочасовую очередь.

Джон принял молчание напарника за выражение поддержки.

– Я слышал, сэр, вас эвакуировать собираются? – выруливая из освещенного больничного двора в темноту улицы, спросил Альберто. Он проникся искренним уважением к этому упрямому англичанину, слепо копировал его манеры, его манеру говорить; он втайне надеялся, что когда-нибудь лейтенант походатайствует за него, и сержанта переведут на другую планету для стажировки в рамках программы обмена опытом. А там, глядишь, удастся проявить себя с лучшей стороны и остаться. Эти парни слишком разленились на своей сытой родине, Альберто покажет им, как надо работать по-настоящему. И вот теперь этот ультиматум – все идет прахом.

Словно не услышав вопроса, лейтенант угрюмо проговорил:

– Всё эти выскочки из секретной службы. Работать не умеют. Весь этот бардак из-за них. Это же надо – отпустить племянника гроссгерцога с парой солдат в качестве охраны! И где – в зоне боевых действий! Да чем они там думают?

– Уж они-то не занимаются такой ерундой, как уличный грабеж, – вздохнул сержант, позволяя воображению увлечь себя выше облаков: он на Кембридже, он детектив отдела убийств, патрульные говорят ему «сэр». – Хотел бы я заниматься настоящими делами.

Джон посмотрел на напарника: его замечание вызвало целый поток ассоциаций.

– Ты не прав, Альберто, – сказал он, – главное в нашей работе – не громкие дела. Обычная рутина. Сегодня – ограбление. В следующий раз – что-нибудь поважнее. Но рутинная работа – это основа. Представь, какая катавасия начнется, если все торговцы втемяшат себе, что продавать автомобили куда как интереснее хлеба? Нет уж, будет война или нет – я все равно буду делать свою работу.

«Легко тебе рассуждать о долге, имея возможность пересидеть войну где-нибудь в уютной квартире», – подумал сержант. Въевшееся за месяцы совместной работы уважение не позволило ему высказать свое мнение вслух. Кто знает – вдруг все еще обойдется?

– В каждом деле важна педантичность. Тщательное выполнение своих обязанностей. Я люблю порядок. Если бы все здесь не работали спустя рукава, ничего этого не было бы, – лейтенант мотнул головой, указывая на город. Машина пробиралась по темным улицам, но многие окна были освещены – затаившийся город не спал.

Зарешеченные окна участка тоже светились. Стальная сеть, натянутая вдоль фасада, отражала свет прожекторов, оживляя угрюмое здание. Противоракетные турели, установленные на крыше, напоминали черных собак, задравших морды к небу.

Провожаемый взглядами, Джон поднялся в кабинет капитана. Разговоры при его приближении стихали.

– Есть о чем доложить, Лонгсдейл? – спросил Уисли.

– Немногое, сэр. Отпечатков не нашли, наверное, сукин сын просто не успел их оставить. Хозяин сказал, что жилец только-только въехал, раньше никогда его не встречал. Соседей опросить не успел, пришлось Барроса везти в больницу, этот ублюдок его покалечил. Примета – глубокий шрам на лице – подтвердилась. Высокий, плечистый, смуглый. Голос грубый, если хозяин не соврал. Я опечатал комнату, прошу выделить мне бригаду экспертов – по ДНК мы его из-под земли вытащим.

Уисли покачал головой:

– Лейтенант, все эти «сукин сын» и «ублюдок» свидетельствуют о том, что вы принимаете дело слишком близко к сердцу. Как личное. В нашей работе нельзя позволять чувству мести взять верх над способностью соображать трезво.

– Да, сэр.

– Знаете, в этом городе каждую неделю погибают как минимум двое патрульных.

– К чему вы клоните, капитан?

– Лонгсдейл, на вас висят три дела, из них одно убийство. Мне кажется, вы уделяете слишком много внимания заурядному грабежу. Вам необходимо расставить приоритеты.

– Сэр, я все же попросил бы вас выделить мне экспертов. Утром я опрошу потерпевшего еще раз, мы составим фоторобот, сравним его с фотороботом от хозяина, к тому же пара мальчишек нам здорово помогла – у них очень цепкие глаза…

– Лейтенант, послушайте. Ваш потерпевший сегодня умер.

– Умер? Почему умер?

– Банальный сердечный приступ. Прямо на работе. Выпил рюмку водки и свалился. Все чисто – никаких ядов, никаких повреждений. Слишком много холестерина в сосудах. Можете передать это дело в архив. Заканчивайте с убийством, мне приказано начать передачу дел местным детективам – нас выводят.

Лонгсдейл никогда не стремился лезть вперед. Ему нравилась эта работа. Нравилось приносить пользу людям. Не отделываться штампованным «чем могу помочь?», а помогать им на самом деле, по велению долга. Он чувствовал себя частью огромной отлаженной организации, одним из многих, работающих ради конкретной цели. Эта цель была – уничтожить страх на улицах; страх означал для него неопределенность и нестабильность. А он не терпел подвешенности, привык к твердой почве под ногами. Он хотел чувствовать себя уверенным, знать, что через месяц девушка с глазами, как у сиамской кошки – серо-стальными с желтыми искрами – станет его женой.

Джон взял стул и уселся, не испросив разрешения.

– Сэр, я понимаю вас, – сказал он негромко. – Но этот тип искалечил полицейского. Пускай и не нашего взвода. Все равно – это наш собрат. Я несу ответственность за него. Может быть, он умрет к утру – местные больницы только и могут, что температуру измерять. Мы тут взялись за дело, сказали местным: подвиньтесь-ка, мы все сделаем сами, – а после бросаем все на полдороге. Что я скажу его жене, детям – мне пора, до свидания?

Не глядя на него, капитан покатал карандаш по столу.

– Не я принимаю решения, лейтенант. Вот-вот начнется война.

– Приказа о выводе пока нет. Следовательно, я обязан действовать по инструкции. Прошу выделить мне опергруппу и экспертов, сэр. Может быть, нас тут завтра не будет, но я хотел бы успеть завершить это дело. Есть у меня насчет него какое-то предчувствие.

Уисли откинулся на спинку кресла, изучая Джона, словно увидел его в первый раз.

– Не знаю, что на вас нашло, лейтенант, – наконец, проговорил он. – Так и быть, экспертов я вам дам. Опергруппу набирайте сами, из местных – я не вправе подвергать людей риску. Но вряд ли кто-нибудь согласится. Слух о том, что мы уходим, уже распространился. На вашем месте я бы не стал поворачиваться спиной к нашим помощникам. Сами знаете – грань между полицейским, боевиком и обычным бандитом здесь весьма условна. Ставки выкупов растут в геометрической прогрессии.

– Да, сэр. Хорошо, сэр, – даже не услышав, что ему говорят, ответил Джон: он уже прикидывал про себя план действий. – Я так понимаю, сэр, о сохранности наградных фондов можно больше не беспокоиться? Я дам объявление о вознаграждении, не возражаете? За хорошие деньги все местные осведомители кинутся прочесывать притоны. За деньги они тут мать продадут.

– Хотите кофе, лейтенант? Последнее время я только им и спасаюсь. Жуткое пойло.

– Спасибо, не откажусь, сэр. И я бы чего-нибудь съел.

– У меня завалялись бисквиты.

– Подойдет.

Наполняя стаканчики, капитан произнес, не отрывая взгляда от черной струйки:

– Я так и так отправлю вас отсюда, лейтенант, ближайшей оказией. Вы слишком прониклись этой войной. Приняли ее методы. Вам придется долго переучиваться жить по-иному после возвращения. Не волнуйтесь, я отрекомендую вас как следует.

Набив рот бисквитами, Джон едва смог выговорить:

– Спасибо, сэр.

– Не за что. Я все равно про них забыл.

– Я не о бисквитах, – улыбнулся Джон.

Он подумал, обжигаясь кофе: смогла ли Ханна перехватить на ужин чего-нибудь горячего или снова давилась холодными консервами из запасов своего оператора?

15

Джон никак не мог добиться, чтобы его выслушали. Он твердил редактору отдела уголовной хроники:

– Я хочу разместить информацию о розыске. Ограбление и затем покушение на жизнь полицейского.

Редактор был пьян. Не просто пьян – пьяны были все вокруг, от охраны на входе до рассыльных, – а смертельно пьян. Редактор никого не желал узнавать.

– Возвращайтесь к дьяволу, у нас нет квот, – отвечал он, уставясь в стену прямо перед собой. Должно быть, решил, что с ним беседуют черти.

– Послушайте, я из военной полиции, детектив Лонгсдейл, – втолковывал Джон.

– Нет квот, нет квот…

Джон захлопнул двери кабинета, пропахшего потом и перегаром, и крикнул в редакционный зал, разделенный перегородками:

– Я из полиции! Есть тут кто-нибудь, кто еще соображает?

– Те, кто соображает, свалили отсюда еще в прошлом году. Остались только жалкие неудачники, – печально сообщили из зала.

Он растерянно огляделся. Огромный голокуб в центре помещения транслировал оживленно беседующих людей в галстуках. Звука не было. О чем-то спорили далекие голоса. Где-то смеялись. Светились покинутые мониторы. Сквозняк шелестел разбросанными бумагами. Переполненные пепельницы щетинились окурками. Тянуло холодным аммиачным запахом.

– У меня сногсшибательный материал – мы ищем убийцу!

– Которого из них? В этом городе каждый второй – убийца…

– Он ограбил прохожего, голыми руками свернул шею вооруженному полицейскому. Вы не пожалеете.

Из туалета выбрался оператор отдела новостей, помятый, с черной трехдневной щетиной. Посмотрел на взволнованного лейтенанта и сказал укоризненно:

– Через шесть дней тут камня на камне не останется, а вы – убийца. Да кому он интересен, ваш убийца? Все обсуждают ультиматум. Альянс уносит ноги.

– Я лейтенант военной полиции, я из Альянса, и я никуда не удираю.

– Ну и дурак! – крикнул кто-то из дальнего конца зала и засмеялся.

– Всем сейчас интересны только две вещи: ультиматум и оружейные акции. «Маннес» взлетел на сорок пунктов – каково, а! Будь я поумнее, сделал бы состояние, – сообщил оператор и отправился, покачиваясь, искать местечко для сна.

Джон тыкался во все двери. В студию новостей его не пустили – шел прямой эфир. Из дверей производственного отдела доносилась музыка, и несколько нетрезвых голосов нестройно тянули песню, причем каждый свою. В темном углу коридора, перед выходом на пожарную лестницу, самозабвенно целовались ведущий вечерних новостей и молоденькая репортерша-стажерка.

– Дьявол! – в сердцах пробормотал Джон. – Какое-то безумие. Я же не бесплатно, черт возьми.

Тот же голос, что назвал его дураком, посоветовал:

– Если за деньги, то это в рекламный отдел. У них завал с рекламой. Больше никто не желает платить деньги за рекламу: все предпочитают скупать продукты.

Молоденький рекламный менеджер, оторвавшись от девицы с обесцвеченными волосами, спросил:

– Сколько платите?

– Плевать! – вскричал отчаявшийся лейтенант. – У меня карт-бланш от начальства!

– О! Да что ж вы… садитесь, дорогой! Как вас там…

– Лейтенант.

– Садитесь, лейтенант. Хотите рому? Нет? Как знаете… Марисол, милая, принеси бланк договора, – подтолкнул он крашеную девицу. – И позови кого-нибудь из креативщиков.

– У меня только армейские поручения, – предупредил Джон, брезгливо опускаясь на краешек залитого пивом стула.

Паренек махнул рукой:

– Даже если предложите стадо живых коров – все равно разместим. – И спросил в надежде: – Вам как – в прайм-тайм?

– Если можно.

– Можно. Теперь все можно. – Он с любопытством покосился на напряженно сидящего Джона. – Сами-то как, уезжаете?

16

Джон был жутко занят каким-то делом, она не стала расспрашивать, каким именно. Хорошо и то, что он смог выкроить минутку, по пути заскочив к ней в гостиницу. Она заставила его съесть сэндвич с ветчиной, насильно впихнула в него чашку чая. Улыбаясь ей, он торопливо жевал, но она видела, что мысли его далеко отсюда; она гладила его по руке, отмечая его усталый вид, несвежую рубаху – опять ночевал на столе в участке, еле-еле поспав пару часов: покрасневшие глаза выдавали его.

За радостью от нечаянного свидания она совсем забыла, какой кошмар творится в ее номере. Чего доброго, Джон решит, что она неряха. Пыльные башмаки у стены, горой сложена грязная одежда в углу – она не успела отнести ее в гостиничную прачечную. Бронежилет стоял там же, небрежно брошенный у стены. Хорошо хоть она наскоро заправила смятую постель, иначе бы сгорела со стыда. Да что там номер, она вдруг поняла, как ужасно выглядит сама: она доползла до кровати почти под утро, сил умыться не было, и только-только открыла глаза, как он позвонил и спросил, не соблаговолит ли известная журналистка принять скромного военного полицейского, и вошел буквально через минуту; должно быть, узнал у кого-то из журналистов в холле, что она здесь. Больше всего она переживала за запах изо рта – от холодных консервов сомнительного происхождения ничего хорошего ожидать не приходилось, а она не успела почистить зубы. Почему-то только это волновало ее сейчас, в дверях она подставила Джону щеку для поцелуя, и хлопоча, изводила себя мыслью: вот-вот он привлечет ее к себе, а она будет прятать лицо и чувствовать себя глупо и скованно.

– На улицах сущий кошмар, – сказал он.

Она кивнула, не выпуская его руки:

– Я знаю. В центре настоящая паника. Керри вчера делал репортаж из космопорта – это ужасно. Полиции пришлось применить оружие, и все равно нескольких женщин затоптали насмерть.

Он опустил глаза, не зная, как подступиться к главному.

– Ханна, нас собираются выводить. Детективы срочно передают дела местным полицейским.

– Я слышала. Кто-то брал интервью у ваших военных, я краем уха ухватила разговор в баре.

Он откашлялся:

– Я хотел сказать, что…

Она прервала его:

– Прошу тебя, Джон. Если город будут бомбить, я это сниму. Это моя работа. Ты не должен волноваться за меня. Мы ведь уже обсуждали это, помнишь?

– Ханна…

– Джон, хороший мой, я поступаю так не из упрямства, – произнесла она в сторону – проклятые консервы! И одновременно подумала: а чего ради? Что мешает ей уехать сейчас, пока еще можно? Выйти за него замуж, наконец, не дожидаясь окончания контракта? Так ли уж важно, что кто-то на Кембридже не увидит этих кадров? Но что-то держало ее, не позволяя уступить.

Он заметно сник.

– Ты не понимаешь, Ханна, – она попыталась что-то сказать, но он мотнул головой нетерпеливо и продолжил: – Я не могу тебя здесь бросить. Ты можешь назвать меня эгоистом, но мне плевать, что тебя здесь держит. Я хочу, чтобы ты уехала вместе со мной.

– Джон…

– Это уже настоящая война. Не перестрелки на окраинах, не теракты, не снайперы на крышах. Ключевые точки города в руках военных компаний Альянса, и я пока не слышал, чтобы их войска получили приказ отступить. Наоборот, в частях срочно выгружают боеприпасы. Но единственное, что можно гарантировать – это несколько дней, которые мы выиграем для эвакуации. На большее сил экспедиционного корпуса не хватит. Резервов нет, боши просто сомнут нас. У них в проливах целая эскадра, авианосцы со скоростными бомбардировщиками, десантные корабли, это не считая пехотных частей вокруг военных поселений. Даже если Альянс решится на открытое противодействие, транспорты с регулярными войсками прибудут сюда не раньше, чем через пару недель. К тому времени боши уже захватят космодром и наверняка будут господствовать в воздухе. Это будет бойня.

Он ждал ее ответа.

– Хочешь еще чаю? – сказала она. – Съешь сэндвич, я закажу себе еще.

– Лучше заверни с собой, мой напарник голоден, как шакал.

– Конечно, – она старательно изображала заботливую жену, шелестя целлофаном. – Передай ему привет от меня. Такой очаровательный юноша.

– Ханна… – он привлек ее к себе.

Она спрятала лицо у него на груди, в каждой руке по бутерброду.

– Любимая…

В висках часто-часто застучали молоточки. Она не решалась бросить сэндвичи, чтобы обнять его как следует.

– Я уеду, обещаю. Сразу как объявят общую эвакуацию. Хесус за мной присмотрит, не беспокойся. За ним я как за каменной стеной, – сказала она, опустив голову. Напрягшись, добавила непослушными губами: – Милый.

Пиликнул вызов, Джон отстранился, прислушиваясь, коротко ответил: «Уже иду». В дверях обернулся, посмотрел на нее пристально, с грустной улыбкой.

– Я обещаю, милый. – На этот раз это слово вышло у нее не так принужденно.

Оставшись одна, Ханна не позволила себе расплакаться. В голову лезла всякая ерунда, глупости вроде «когда у нас появятся внуки, все это покажется чепухой». Это немного помогало. И все же при мысли, что она только что солгала любимому человеку, ей стало неприятно. Она никак не могла разобраться, что ее здесь удерживает. Уж точно не лишняя тысяча фунтов. В мыслях царил полный раздрай.

Хесус позвонил снизу:

– Ханна, мы едем или как? Снайперы обстреляли пост на Пласа Сан Берман. Толпа попыталась прорвать оцепление. Полиция открыла огонь. Куча трупов. Пальчики оближешь.

Она заметалась по комнате, облачаясь. Мысли о личном привычно отступили. Дьявол, как же она любит свою чертову работу! Это ее третья война, не шутки. Как она будет жить без этого на Кембридже, без этих тревог по ночам, без звуков канонады, без ощущения счастья от появившейся в кране теплой воды?

17

Остаток ночи он провел среди беженцев, оккупировавших заброшенный дом в гуще кривых переулков позади сияющей огнями Авенида Гарделе. Под плач голодных детей и сонное переругивание родителей, крестьян из какой-нибудь стертой с лица земли деревушки, он достал из сумки немного грима и заретушировал шрам. Контактные линзы сделали его глаза карими. После он нанес на руки немного красящей пены и втер ее в волосы, превратившись в блондина. При свете зарождающегося утра критически оглядел себя в осколок стекла. Скривился – глубокий рубец на лице сделать незаметным не удалось. Для того чтобы полностью избавиться от него, потребуется гораздо больше косметики, чем тот дежурный набор на первый случай, что оказался у него в сумке. У плечистого верзилы с глазами кролика, бывшего сельского учителя, он дешево купил чистую, хотя и основательно застиранную белую рубаху. Его жена с радостью продала пару цветных браслетов. Эти люди смотрели на деньги, извлекаемые из воздуха, с видом доверчивых детей. Они явно давно ничего не ели, кроме редких порций бесплатного овощного супа; учитель был худ, как изображение христианского святого. Не дожидаясь, пока проснется остальной табор и голодные люди начнут клянчить у него милостыню, протягивая детей, Хенрик выскользнул на улицу. Теперь он походил на сельского мачо, принарядившегося для выхода в люди, этакого первого парня на деревне, собравшегося покорить город: на руках цветные браслеты, рубаха на груди распахнута, виднеется синяя татуировка – морской змей, похищающий обнаженную девушку, с неестественно большой грудью. Девушка отталкивала жадную пасть и томно закатывала глаза.

Хенрик чувствовал себя странно: внешне все было как обычно, чип исправно подтверждал соединение со спутником, приближалось время выхода на связь, и произошедшее ночью казалось дурным сном. Что бы там ни задумало начальство – если он пропустит сеанс без уважительной причины, чип убьет его. До сих пор он обманывал себя иллюзией свободы. Питал призрачную надежду, что ему удастся дотянуть до конца контракта. Теперь же пришло горькое понимание: не выйдет. Даже зная, что его ведут на убой, он не мог отойти от навязанных правил. Он мог бы рассказать много-много интересного о тех, кто придумывает правила, тех, кто оставаясь чистеньким, сваливает всю грязную работу на рядовых исполнителей вроде него. Ведь он был егерем, членом одного из самых закрытых формирований рейхсвера. Служба в команде номер пятьсот восемь «Лихтенау» развеяла его принципы, те, что еще оставались, в прах: одна группа занималась натаскиванием, снабжением и организацией партизанского отряда, состоящего из мусульманского отребья; вторая работала с католиками; бойцы третьей, переодеваясь в форму солдат Альянса или Симанго, открыто жгли деревни, убивали активистов и устраивали засады на партизан всех мастей, стравливая их друг с другом. Все эти речи о государстве, поднимающемся с колен, о восстановлении исторической справедливости ничего не стоили: страна расширяла границы за счет таких мясников, как Хенрик. По крайней мере, он не лгал себе – он таким и был, его вырастили, как волчонка, лишили всего, ради чего стоило жить, и затем отправили умирать за страну, которую он ненавидел. А чип, имплантированный в учебном лагере, был надежной страховкой от болтливого языка и необдуманных действий, идущих вразрез с государственной политикой собирания земель.

Он ощутил, как внутри зарождается чувство протеста. Не ледяное безразличие, не злость, не разочарование – именно протест. Это было необычное для него чувство – привычку подчиняться накрепко вбили в него еще в детстве в военной школе для сирот; он всегда выполнял приказы, не задумываясь над их значением.

Все дело в том оберсте, это как дважды два. Он стал разменной пешкой в большой игре, самой большой из тех, в которых ему доводилось участвовать. Оставалась последняя надежда – способ, которым пытались устранить свидетеля. Слишком многое ему было непонятно: ему могли приказать умереть через канал экстренной связи, и чип превратился бы в комочки слизи, а его мозги – в желе. Но этот странный способ – он не давал Хенрику покоя. Его подставили полиции, подставили грубо и неумело, в уверенности, что сработает его программа самоуничтожения: в случае ареста агент неизбежно умирал. Для того чтобы распутать концы, была нужна всего лишь одна мелочь – найти человека, отдавшего приказ на ликвидацию, и задать ему несколько правильных вопросов. А это было самое сложное: он не знал никого, кроме пары-тройки агентов, с которыми его связывало совместное участие в некоторых акциях. Да и те были неизвестно где. Он выходил на связь, отыскивал контейнер, доставал из него документы, деньги и оружие, после выполнял взятые оттуда же инструкции; этим его связь с невидимым начальством и ограничивалась.

Он представил себя умирающим от истощения лисом, видевшим капкан и все равно пытающимся стянуть приманку.

Сеанс связи не принес ничего нового. Ему приказали укрыться в конспиративной квартире на улице Ла Плейт. Все согласно инструкции, так и положено действовать в случае засветки агента.

«Все верно, – подумал он, снимая пластинку кома. – Убить меня они всегда успеют».

18

Стаканчик с остывшим кофе в руках – Джон так и не сделал ни глотка. Глаза слипались.

– Лейтенант, все уже собрались, – напомнил дежурный.

– Спасибо, Роберто.

Комната для совещаний – большое помещение с обшарпанными от частых прикосновений стенами. Собралось человек двадцать. Лица детективов пусты и отрешенны, на него даже не подняли глаз, лишь разговоры стихли при его появлении. Джон увидел этих людей словно в первый раз, казалось, только сейчас он обратил внимание на то, как неряшлива была их одежда, на их помятые брюки, на рубахи в пятнах соуса от торопливо проглоченных бутербродов, на руки со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями. Им было не до него, он понимал это. У каждого был воз нерешенных проблем, все эти бесконечные дела – они поступали быстрее, чем их успевали регистрировать; заботы, как заработать на кусок хлеба, не превратившись в мальчика на побегушках у одного из уличных боссов, не попасть под пулю сумасшедшего снайпера, не наступить на мину, не стать жертвой перестрелки боевиков и при этом сохранить ту шаткую уверенность в будущем, что давал полицейский значок. Он просто не имел права требовать от них участия в своей охоте. Они возразят ему и будут правы – ты улетишь, чистенький мальчик, а нам оставаться и расхлебывать кашу, что ты заварил.

Он кашлянул, прочищая горло. Покрутил в руках ненужный стакан. Поставил его на подоконник. Только один человек смотрел на него с пониманием – сержант Альберто Гомес. Он сидел, развернув стул задом наперед, положив ладони на спинку и умостив сверху небритый подбородок, глаза его светились надеждой и ожиданием.

– В общем, парни, я понимаю – вы только и ждете, когда можно будет отправиться по домам, – начал Джон.

– Что в этом такого, сэр? – спросил детектив Франциско Лерман – спокойный и уравновешенный сорокалетний лейтенант. – Мы третьи сутки на ногах, ребятам не мешало бы навестить семьи или просто побриться.

– Нет, ничего, Франциско. Все это я понимаю. Я просто хотел сообщить – Баррос сегодня умер. Этот сукин сын убил его, – произнеся это, он внимательно оглядел равнодушные лица.

Все отводили глаза и норовили отвернуться – Баррос был шкурой и продажным сукиным сыном, к тому же ленивым, как разжиревший барсук; вот он и допрыгался. Что им до этого дурака? И все же Джон чувствовал: им неловко за свое равнодушие.

– А мы думали, лейтенант, вы собрали нас сообщить, что завтра сматываете удочки, – насмешливо произнес кто-то.

– Кто это сказал?

– Ну я. Пожалуетесь начальству? – вызывающе спросил лейтенант Сервини – неприятный длиннорукий тип.

Джон пожал плечами:

– А какой в этом смысл? Ваше начальство даже не решилось назначить опергруппу, трусливо спихнуло это дело на меня – дескать, разбирайтесь сами. Как будто убили не полицейского, а уличного дилера.

– Не очень-то Баррос от него и отличался, – сказали с задних рядов.

– Да имейте вы совесть! – не выдержал Альберто. – Так говорить о покойном! Ему скрутили шею, как цыпленку, завтра любой из нас может нарваться на такого же отморозка. Так и сдохнете, не успев достать башку из задницы!

– Заткнись, сержант, – оборвал его Сервини. – У тебя ни семьи, ни детей. Тебе легко лозунги зачитывать. А твой напарник завтра чемоданы соберет.

– Нет, это вы заткнитесь, лейтенант Сервини! – неожиданно резко произнес Джон. Злость захлестнула его. Наступила тишина, все уставились на него в удивлении. – Мне нужно всего два человека. Я никуда не уеду, пока не найду убийцу полицейского. Пускай вы все тут приросли к стульям – вы все равно копы, и вы не должны смотреть, как убивают ваших товарищей. Я знаю – капрал был тяжеловат на подъем. Знаю, вы о нем невысокого мнения. Но он был одним из вас. Что с вами такое случилось? Вас хлещут по морде, а вы подставляете вторую щеку! Насмотрелись религиозных программ? Прониклись смирением? Так сдайте револьверы, наденьте кресты на шею и идите в народ – проповедовать! Боши вот-вот отымеют вас по полной программе, а вы уже готовы! Один из них расхаживает по городу – по вашему городу! – как по собственной квартире, творит, что ему вздумается, а вы боитесь рот раскрыть! Да чем вы отличаетесь от шпаны на улицах?

– Вы это, полегче, лейтенант, – буркнул Лерман. – Тут не дети собрались.

Джон оперся кулаками о стол, нависая над аудиторией. Медленно и внятно произнес:

– У меня есть ДНК этого сукиного сына. Есть отличный фоторобот. Есть показания свидетелей. Ему никуда не деться – я его достану. Если припрет, попрошу помощи у военных. Кто из вас пойдет со мной?

Полицейские сидели, сложив руки, и угрюмо сопели: все ждали, когда этот бесноватый выдохнется и отпустит их по домам. Никто не поднимал глаз.

Джон был разочарован – все впустую, ему до них не достучаться.

– Все ясно, – сказал он. – Альберто, хоть на тебя-то я могу рассчитывать?

– Конечно, сэр. Могли бы и не спрашивать, – обиделся Гомес. – Мы же напарники.

Неожиданно один из детективов поднял руку:

– А что вы там про бошей говорили, лейтенант?

– Про бошей? Потерпевший часто общался с бошами по роду своей деятельности. Он однозначно утверждал: у нападавшего характерный северный акцент. Это ольденбуржец, хотя и не белый.

– Тогда я пойду. Записывайте меня, лейтенант.

Джон удивленно посмотрел на говорившего. Это был Кубриа, парень, недавно переведенный из провинции, малоразговорчивый большеголовый здоровяк; обычно он работал на подхвате, про него никто ничего не знал. Поговаривали, что он крепко закладывает за воротник.

– Да ты сбрендил, парень, – хмыкнули из рядов.

– Это вы сбрендили, – огрызнулся детектив. – Боши разбомбили деревню, где я родился. Все мои погибли. Сгорели заживо. Даже угольков не осталось. Вы тут можете сидеть и задницу для них раздвигать. А я хоть одного, да прижучу. Пристрелю выродка. Записывайте. – Он сел и уставился в окно, точно мог разглядеть что-то сквозь слои сетки.

– Спасибо, сержант. Больше желающих нет? – спросил Джон.

– Зачем вам это дерьмо, сэр? – Лерман чуть склонил голову, ожидая ответа. Темные его глаза были прищурены, круглое лицо лоснилось от пота.

– Я же сказал – ищу убийцу полицейского. У меня на родине это дело чести.

– У вас на родине, лейтенант, обдолбавшиеся торчки не палят в толпу ради прикола и не обвязывают себя динамитом, становясь в очередь за супом, – заметили из зала.

– Верно. Ну и что? Он убил полицейского. Одного из нас.

Лерман поскреб щетину на подбородке. Сказал, словно извиняясь:

– Совсем запаршивел. А, черт с вами. Записывайте. Только отпустите домой на пару часов – я грязный, как крыса.

– Патологоанатом тебя спиртом оботрет, – поддели его. Шутку, однако, никто не поддержал.

Поднялось несколько неуверенных рук. Детективы стеснялись смотреть на товарищей, словно не вызывались добровольцами, а признавались в людоедстве.

– На бошей я тоже пойду.

– И я.

– Записывай меня, лейтенант.

Джон едва не сел мимо стула. Ошарашенно смотрел на этих непонятных людей и понимал, что лекции по психологии, что он слушал когда-то, – пустой набор звуков.

– Черт, парни, – только и смог он сказать. – А я-то думал, вы тут все в домохозяек выродились.

Мимо проходили расходящиеся по своим делам полицейские; они смотрели на него – кто презрительно, кто с сочувствием. Многие просто отводили глаза, будто уличенные в воровстве.

– Да ладно вам, лейтенант. Хватит уже молоть про патриотизм, – буркнул Кубриа. – Вы только дайте мне из него кишки выпустить. Суд его оправдает, это я вам как дважды два говорю. Загоним сучонка в угол и пришьем.

Оставшиеся закивали соглашаясь.

– Я этого не слышал, детектив, – предупредил Джон.

19

Ему казалось, будто все смотрят ему вслед. Он убеждал себя: это нервы. Ты впервые в этом районе, этот дом тебе незнаком, по дороге тебе не встретился ни один полицейский, этим людям нет до тебя никакого дела – у них своих хлопот выше головы. Однако неприятное чувство не проходило.

Конспиративная квартира оказалась большой комнатой в цокольном этаже. Вокруг жили не до конца опустившиеся люди, некоторые умудрялись где-то работать, у многих были семьи, через тонкие стены доносились скороговорки спортивных комментаторов и признания в любви из сериала. В коридоре пахло сгоревшим растительным маслом и теплой сыростью.

Хенрик вымыл руки и нанес на ладони свежую порцию пластика, изменяющего отпечатки пальцев. Пошарив в холодильнике, среди бутылок с питьевой водой отыскал завалявшийся кусок черствого хлеба и початый тюбик с дешевым майонезом. Он сделал пару примитивных, неприятного вида бутербродов и заставил себя съесть их, старательно пережевывая – ему была необходима энергия.

Сквозь сочное причмокивание поцелуев и шипение масла на сковородах до него донеслось: «Прерываем трансляцию для срочного сообщения…»

«Должно быть, снова про этого индюка», – усмехнулся он. Странная глупая гордость не проходила: война начнется из-за него. Напалм вот-вот выжжет эту грязь на улицах. Уж лучше пускай тут маршируют молодчики с факелами – по крайней мере, внешне они олицетворяют порядок: наконец-то уберут мусор и исчезнут рои мух. А его перебросят в другой город, войны на всех хватит. Правду сказать, Пуданг ему здорово надоел.

«Управление полиции сообщает: за нападение на сотрудника полиции разыскивается преступник, предполагаемое фото которого вы видите на экране. Возраст: двадцать пять – двадцать восемь лет, выше среднего роста. Особая примета – глубокий вертикальный шрам на правой половине лица. Плечи широкие, походка свободная, глаза голубые. Вознаграждение за любую достоверную информацию, способствующую задержанию…»

Хенрик похолодел. Все его естество собралось в комок, он напрягся, как зверь перед прыжком. Он нюхал воздух, замерев посреди комнаты и уставясь в никуда. Казалось, это сообщение гремит на всю улицу, и нет в городе человека, который не видел бы лица на экране.

20

Грета не донесла до рта чашку с кофе: из глубины голокуба на нее смотрел смутно знакомый человек. Лоб оказался низковат, подбородок сделали слишком тяжелым, волосы были странно курчавыми, но в целом не узнать его было невозможно – это был Хенрик.

О, черт! Показалось, ее загоняют в угол вместе с ним; она ощущала его страх и отчаяние – его только что сделали вне закона с обеих сторон. Что происходит, прах их дери?

Холодная волна набежала и скрыла ее с головой – совсем как тогда, во время отборочной мясорубки.

Красные от недосыпания глаза. Одежда покрыта коркой засохшей грязи. Еле слышные шепотки: будущие егеря знакомятся друг с другом, почти не разжимая губ, чтобы не привлечь ненужного внимания. Не все же им обращаться к соседу по строю: «Эй, парень!». Даже если кого-то вскоре вышибут, им надо действовать слаженно. Без помощи товарищей их надежды станут и вовсе призрачными.

– Я Герхард Блюменритт.

– Ханс. Я из Аберда.

– А я Петр. Меньшов. Из Меклена.

– Петер?

– Не Петер, а Петр.

– Смешное имя.

– На свое посмотри.

– Я Грета Чаммер.

– Да уж знаем. Насмотрелись вчера.

– Скотина.

– Не злись, я просто шучу. Мы за тебя переживали.

– А ты?

– Хенрик Вольф. Из Нанса.

– Где это?

– На Вальдемме, где ж еще?

– А я Бруно Винер. Из Дорта есть кто-нибудь?

– Тихо, инструктор идет!

Фельдфебель Лутц, будто бы и не бегал с ними полночи по темному лесу, бодрый и подтянутый, разразился серией команд:

– Разобраться в колонну по одному! Живей, живей! Не стоять! Вот ты, длинный! Как тебя?

– Рекрут Пфергам, инструктор!

– Кому сказано – не тянуться перед начальством, остолоп! Отвыкай от своей муштры!

– Виноват, инструктор!

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул егерь. – Будешь командиром взвода. Временно. Вся эта шеренга – твоя.

– Благодарю… – начал было надувшийся от высокого доверия новобранец. Но, наткнувшись на предупреждающий взгляд фельдфебеля, сник. – Так точно, инструктор.

Непросто преодолеть привычки, что вбивались в тебя годами агитации, регулярных тренировок и военно-спортивных мероприятий. Вся деятельность молодежных организаций, включая работу детских секций, была построена по-военному. Отдание чести старшему по званию, уставная стойка, четкий строевой шаг, «так точно», «никак нет», «на кра-ул». Это впитывалось ольденбуржскими школьниками вместе с воздухом родины. И вдруг, когда они оказались в той самой военной среде, в самой ее сердцевине, когда их привычки, наконец, должны обрести смысл, им говорят «отвыкайте».

Это проще сказать, чем сделать.

– Внимание, рота! Повзводно, в колонну по одному, по направлению к морю – бегом марш!

Невыспавшиеся, голодные, с чугунными от усталости мышцами, но все же полные решимости дойти до конца, они помчались к воде. Увязая в прибрежной гальке, передвигались уставным полубегом, стараясь топать в ногу. И вот уже – хлюп-хлюп – головные подняли каскады брызг, врезавшись в волны. А команды «стой» все не было.

– Живо, живо! – подгонял инструктор.

Вода уже по грудь. Волны толкались, лишая ноги опоры на скользких камнях. Что-то на дне путалось между ботинками. Наверное, прибрежные водоросли. Тем, кто впереди, еще труднее – Хенрик увидел голову с вытаращенными от испуга глазами. Голова хватала ртом воздух.

– Стой! Головные уборы – снять! К вычерпыванию моря – приступить! Резче, резче! Не спать!

Волны мягко накатывали и опадали вновь. Людские цепочки качались вслед за ними. Хенрик шлепнул на голову соседа мокрую тряпку, когда-то бывшую кепи, и принял от него другую, полную воды. Шлепок по макушке – он ухватил пустую «емкость». Теплая морская вода стекала по лицу.

Через час толчки волн уже подобны пытке – стоять на скользких камнях становилось все труднее. Поясница ныла от однообразных движений. Кожу на лице, разъедаемую солью, саднило. Вода, которая недавно казалась теплой, высасывала силы. Слабый бриз, приятно охлаждавший разгоряченное тело на берегу, теперь морозил кожу. С каждой минутой озноб становился все сильнее. Стремясь согреться, Хенрик двигался резче, но от этого море только быстрее забиралл тепло. Зубы стучали. Где-то дальше, в невообразимой дали, замыкающие выливали воду на землю. Любопытные чайки пикировали на пляж в надежде поживиться. Хлопали крыльями над головой. Разочарованно крича, улетали прочь.

Вот кто-то поскользнулся и скрылся под водой. Ритм передачи нарушился. Конвейер замер. Вездесущий инструктор тут как тут:

– Не останавливаться! Заполнить разрыв!

Каждые пятнадцать минут – шаг вперед. Цепочка сдвигалась в море, и головной, нахлебавшийся горькой воды, брел на берег. Каждый шаг вперед – новая проблема: цепь выстроена по росту и головным приходилось погружаться все глубже и глубже. Некоторых уже захлестывало до глаз; они отчаянно балансировали на цыпочках.

Но инструктор был неумолим:

– Первый взвод, головной – почему нарушил дистанцию? Взводные – вас не для красоты назначили – командуйте людьми! Распределяйте подчиненных!

Часа через три Хенрик уже ничего не соображал. Несколько человек не выдержали. Тех, кто выбивался из сил, но не сдавался, инструктор вытаскивал на берег; их осматривал врач, после они снова становились в строй. Промежутки между бойцами становились все больше. Теперь, чтобы перехватить эстафету, приходилось, борясь с волной, делать длинный шаг навстречу передающему.

Вода дошла Хенрику до горла. Он действовал, как автомат. Шагнул – пришлепнул – взял – шагнул – передал – зажмурился – снял с головы мокрую тряпку. И так без конца. Мир в иллюминаторе. Проклятое тело бунтовало, не желая поднимать руки, закатанные в цемент мокрой униформы. В голове мелькали обрывки бессвязных мыслей. Все труднее было осознавать, что нужно сделать следующий шаг. Нужно? Зачем? Ясно, чем это кончится, – он нахлебается воды. Еще каких-то полчаса – и все.

Боль в животе ненадолго привела его в чувство. Напрягаясь, точно штангист, он заставил себя справить нужду прямо в воду. Съежившийся от холода отросток упорно сопротивлялся.

Из-за большого числа выбывших, следующей за ним оказалась Чаммер. Его передача повисла в пустоте – голова девушки скрылась под водой. Через пару мгновений она появилась вновь, отплевываясь – ей доходило до подбородка.

Миг просветления.

– Эй! – посиневшие губы не слушались. – Садись на меня!

Чаммер крепко досталось. Каждое слово давалось ей с трудом:

– Бол… ван… – и она умолкла: накатила волна.

Он подождал, пока голова Греты окажется над поверхностью. Сунул ей наполненное кепи. Глаза ее были мутны.

– Садись, говорю.

– Нет… я из «пантер»… не сдамся, – пробормотала она чуть слышно.

«Пантеры» – боевое крыло Союза Ольденбургских Девушек. Маршируют строем, носят форму, спят на земле. Ходят в горы, палят по мишеням после школы и изучают рукопашный бой. А еще помогают крипо прочесывать кварталы для иностранцев и участвуют в парадах молодежи. Юные амазонки.

Злость придала Хенрику сил. Нашла время показывать гордость! Захотелось сказать, что она эмансипированная дура. Но «эмансипированная» никак не выговаривалось: язык онемел. Выходило только «дура».

Делая очередной шаг, он попытался достучаться до нее:

– Тут… надо… вместе. Садись.

Чаммер пускала пузыри.

– Смена головных!

Хенрик шагнул навстречу волне. Жесткие пальцы зашарили по его спине. Чужой ботинок больно уперся в колено. Чаммер карабкалась по нему, подобно мокрой кошке. Обхватила за шею, не давая дышать. Тяжело засопела в ухо. Ее мокрые волосы облепили Хенрику лоб и закрыли глаза.

Он не чувствовал ни гордости за свое благородство, ни удовольствия от ощущения прижавшегося женского тела. Он вообще ничего не чувствовал. Только беспрестанно повторял про себя, какой он дурак. Ноги одеревенели: ботинки Чаммер больно давили на бедра.

– Смена головных!

Впереди больше никого. Хоть что-то. Не надо шагать вперед. Только назад. Чаммер, как заведенная, черпала воду, раскачивая его влево-вправо. У него уже кружилась голова. Эти четверть часа – как целый год – никак не кончались. Соленая вода бесконечно струилась по лицу. Весь мир превратился в метроном, где вместо стука – монотонный плеск.

– Эй! – прокричала она в самое ухо. – Смена! Уходим! Слышишь?

Он выплюнул воду в досаде – пропустил волну.

– Слышу. Не ори.

Камень выскользнул из-под ног. Волна мягко подтолкнула в спину. Мир стал мутно-зеленым. Белые пузырьки перед глазами. В ушах тягучее «бом-бом». Руки, сведенные за спину, не слушались. Он упал носом вниз, прямо в играющие бликами донные камни. Чокнутая Чаммер рвала и терзала его тело. Белая игла в мозгу – дышать! вместо воздуха в горле упругая вата. Он закашлялся, пытаясь выплюнуть ее, но вата обдирала глотку, упрямо пролезая все глубже.

Камни на дне нежны, как пух. Щека скользнула по зеленой бахроме.

Солнце обожгло глаза. Он втянул в себя воздух и захлебнулся кашлем. Едва успел повернуть голову – его стошнило на горячую гальку.

– Очнулся? Вот и ладно!

Хенрик непонимающе смотрел на склонившегося над ним доктора. Вернулись звуки. Стали слышны команды и громкий плеск – рота по-прежнему вычерпывала море. Они с Чаммер лежали рядышком, чинные, как спеленатые младенцы. Мокрые насквозь и жалкие. Одежда парила под солнцем. Доктор оставил их, чтобы привести в чувство коренастого новобранца, лежащего по соседству. Кажется, кого-то из третьего взвода.

– Меня отчислили? – спросил Хенрик.

– Чуть не утопил меня, болван! – хрипло ответила Чаммер, стараясь выглядеть сердитой.

В ее голосе совершенно не было злости.

– Не могла вырасти поменьше, дылда, – парировал он.

Инструктор заслонил солнце:

– Эй, вам тут что – пляж? Пулей в строй!

Чаммер умчалась – только ее и видели.

Хенрик тяжело поднялся. Его еще подташнивало. Кружилась голова.

– Устал, сынок?

– Никак нет, инструктор, – пробормотал он, с трудом обретая равновесие.

– Я б такую девку с утра до ночи на руках таскал! – крикнул егерь вслед, не то издеваясь над ним, не то выражая одобрение.

– Непременно учту, когда дослужусь до фельдфебеля, – пробурчал Хенрик себе под нос.

Сгорбившись, Грета сидела на продавленной кушетке, крепко стиснув ладони коленями, не замечая катящихся по щекам слез. «Господи, знаю, я недостойна. Но ты ведь слышишь меня, да? Ты все слышишь, все видишь. Если ты позволяешь нам делать то, что мы делаем, значит, это тебе зачем-то нужно, верно? И значит, мы не такие уж мерзавцы, ведь так? Прошу тебя, дай ему выкарабкаться, – шептала она тихо. – Он достаточно натерпелся, оставь его в покое. На кой он тебе сдался, господи, я ведь сто крат лучше, я тебе пригожусь. Хочешь, я буду мыть твои ноги? Буду ублажать тебя, мне ведь не привыкать. Только не убивай его, сукин ты сын. Видишь – я даже молиться как следует не умею; но ты все равно знаешь, что я хочу тебе сказать. Ответь мне, не молчи. Услышь меня…» Ее мир рушился. Привычка убеждать себя в том, что любое разрушение – основа созидания, не срабатывала. Ничего не выстраивалось из этой холодной пустоты, слова о величии и долге оставались словами, внутри образовалась чернильная тьма; только где-то там, впереди, на самой границе зрения, сияла удаляющаяся точка.

«Вы, юноши и девушки, должны заботиться о своей великой стране – Ольденбурге. Вы должны быть верны ей. Эти воспоминания будут вам незабываемой наградой на всю жизнь…»

Что? Кто это сказал?

«Сменяется поколение за поколением, решая свои задачи. И вот в этой стране появляется новая молодежь. Она будет еще более крепкой, сильной, здоровой и даст последующим поколениям еще более захватывающие перспективы на будущее. Эта новая молодежь – вы…»

Конечно, это говорила она – наивная юная Грета, активистка Союза Ольденбуржских Девушек, молодая «пантера», донесшая в гепо на свою мать, которая тайком смотрела запрещенные передачи Альянса. И так же сама себе она отвечала, снова оказавшись в ту ночь на площади, залитой дрожащим светом факелов: «Великий герцог, мы верим тебе. Без тебя мы были бы разобщены. С тобой мы – единый народ».

Ее губы дрожали.

«Главное – не то, как мы ведем борьбу, а за что мы ее ведем». Кто это? Неужели снова она? Нет, на этот раз нет. Это – бригаденгенерал Клаус Фромм, легендарный Старый Лис, глава Третьего Отдела Управления специальных операций. Он сказал это на выпуске их учебного лагеря, вручая новоиспеченным егерям заветные эмблемы – символ принадлежности к избранным.

Нет уж. Врете, герр бригаденгенерал. Важно не за что, а как. Сегодня она, наконец, поняла это.

Это состояние было ей знакомо, она испытывала подобное, когда продолжала делать массаж сердца уже умершему товарищу; чувствовала, как тело не отзывается на прикосновения, как что-то невидимое покидает его; злость, и ярость, и смертная тоска смешивались в ней, когда она шептала глупое: не умирай, держись, черт тебя дери… Не умирай…

Она швырнула чашку в голокуб и разрыдалась. Потом схватила сумочку и начала лихорадочно рыться в ней, выкладывая на одеяло кисточки и тюбики.

– Черта с два! – грозно пообещала она кому-то. Чип внутри ответил невнятным шевелением – она действовала не по инструкции. – Он не умер. Он еще не умер.

21

Всю ночь он не сомкнул глаз. Лежа на спине, чутко прислушивался к шуму ссор, детскому плачу, пьяным выкрикам, далеким раскатам канонады. Грохот от прошедшего на бреющем беспилотника на короткое время растворил все звуки, накрыв город звуковой волной. Свет лампы без абажура неприятно резал глаза – он щелкнул выключателем. Он ждал, предчувствие внутри твердило: за тобой придут. Слишком неровно все складывалось, слишком многое выстраивалось против него. Он вслушивался в звуки большого города, в звуки войны, и протест внутри грозил вылиться во вспышку бешенства; он не обращал внимания на предупреждающие уколы чипа.

«Заткнись, ты, поганая заноза», – то и дело бормотал он. Он наметил несколько путей отхода, дом был очень удобен для отступления, не зря же его выбрали в качестве берлоги. Целая команда людей-невидимок шастала по городу, обустраивая подобные лежбища и места закладки контейнеров, безопасные и легкодоступные одновременно. Эти люди сначала искали по карте, затем выезжали на место, высматривали, вынюхивали, анализировали, устанавливали скрытые средства наблюдения, только потом квартира снималась через подставное лицо или по поддельным документам.

Инстинкт зверя гнал его прочь, но одновременно этот же инстинкт не давал покинуть лежку: это было опасно – покинуть убежище без команды. Если действовать вопреки команде, чип убьет его, не напрягая излишне свои скудные мозги.

Ему не привыкать ждать, не привыкать лежать без сна. Бывало, он проводил в засаде по нескольку суток, лежа в сырой траве, справляя нужду под себя, позволяя обезьянам швырять в себя огрызками, не обращая внимания на скользкие веревки змей у самого носа.

И вот под утро, когда люди вокруг переделали свои дела, обсудили все проблемы, закончили на время ссоры, выпили все вино и затихли, чтобы забыться наконец коротким сном, он услышал, даже не услышал – почувствовал, как один из проезжавших мимо автомобилей остановился. Секундой позже захлопали дверцы – машина была из дешевых, как раз такой, на каких передвигались копы. Минута – вдалеке послышался гул армейского мотора; звук напоминал тяжелый грузовик, такой, на котором перевозят боеприпасы. Такие же моторы устанавливают в легкие бронемашины Альянса. Далекий, на грани восприятия, топот подкованных ботинок. Возможно, это только его паранойя. А возможно, и нет.

Не снимая руки с рукояти револьвера, Хенрик прокрался по темному коридору. Слава богу, у него нормальные бесшумные патроны, парализующие. И тут же разозлился: что это ему вздумалось поминать бога? Усилитель подсвечивал стены зеленым, коридор превратился в загадочный лабиринт, что-то забытое всколыхнулось внутри: Хенрик представил себя мальчишкой, играющим в сыщиков; где-то там, позади, товарищи, объединившись, шли цепью, обыскивая все закоулки и тыкая кленовыми прутьями в подозрительные кусты и заросли полыни. Но это была не игра, он с сожалением убедился в этом, выбравшись на лестницу.

Он постоял несколько мгновений, давая глазам привыкнуть к тусклому свету и успокаивая сердцебиение, тихо поднялся на площадку, откуда можно было увидеть часть двора и стену дома напротив, и, прижавшись к стене, осторожно высунул нос. Отпрянул мгновенно – в проходном дворе стояли двое в армейской броне; стволы их винтовок тускло блеснули. Определенно это была не игра.

Через несколько секунд вдоль стены под окном осторожно прошли еще двое; он догадался, что они направляются к входной двери. Один из них махнул рукой, привлекая внимание военных, и те опустились на одно колено, выставив стволы перед собой. Он понял: его обложили.

Хенрик наткнулся на человека на лестнице, от парня разило дешевым шампунем, потом и травкой, он дернулся и обмяк безвольно, когда Хенрик обхватил его за шею и зажал рот.

– Стой тихо, дурень. Внизу копы. Облава. Облава, понял? – прошептал он в ухо, прикрытое сальными патлами.

Скуля, парень закивал головой.

– Я тебя отпущу, но смотри – ни звука. Иначе пришью. Раз! Два!

– Понял, братан, понял! – просипел местный, быстро-быстро, бочком, отодвигаясь от него по стенке. – Там внизу, в подвале, ход есть.

– Они уже внизу, придурок.

– Ой-ё-ё, – горестно проныл обитатель. Двери за ним захлопнулись.

Хенрик поднялся на последний этаж, прислушался: двое вошли в подъезд и теперь стояли, поджидая остальных. Один из преследователей зажег фонарь; блики света покрыли окружающее пространство изломанными тенями.

Дом просыпался. Весть об облаве распространилась подобно пожару. В темноте сдавленно переругивались, слышались щелчки взводимых курков, заплакал ребенок. Загремела сдвигаемая мебель, с мелодичным звоном посыпались разбитые стекла.

Хенрик вскрыл замок, порадовавшись про себя, – тот был смазан, как и значилось в инструкции, – и выбрался на чердак. Снизу, уже не скрываясь, топали по лестнице: искавшие его не были дилетантами. Кто-то грубо орал, пиная двери: «Полиция! Вы нам без надобности! Кто высунется – пристрелю к матери!»

Он прикрыл за собой двери, раздумывая, знают ли они, где он, или ищут вслепую, по наводке одного из желающих заработать? «Стрекоза» расправила крылышки и унеслась в темноту. И сразу же вернулась, транслируя сведения о засаде. Один человек, брони нет, вооружение легкое.

Хенрик бросил камушек. В слуховом окне мелькнула тень. Он выстрелил не целясь. Выстрел прозвучал как тихий хлопок, но грохот покатившегося по скату тела, наверное, перебудил весь квартал. Сердце увеличило ритм толчков, на бегу он подумал: если у преследователей есть аналог «стрекоз» – ему не уйти.

Чертыхаясь от усилий, он вытолкнул наружу длинную доску, сильно занозив руку. Внизу тревожно перекрикивались, метались огни фонарей. Взревел мотор, прожектор залил двор ослепительным светом. Кричали разбуженные жильцы, через динамики брони громогласно приказывали: «Стоять! Стреляем на поражение!» Тени выпрыгивали из окон второго этажа. Тело человека, в которого он попал, лежало на самом краю крыши, повалив хлипкое ограждение; рука и нога свешивались вниз, голова запрокинулась – чернел открытый рот; было похоже, что он зацепился одеждой за металлическую стойку. Во дворе грохнул выстрел.

Висевшая на ремне сумка – на этот раз он экипировался не спеша и взял все необходимое, – мешала сохранять равновесие. Он столкнул доску вниз, вызвав новый взрыв шума. Скрываться больше не имело смысла: чтобы перекрыть все щели в этом квартале, потребовалась бы пехотная рота, никак не меньше, а он с уверенностью мог сказать, что в операции задействовано едва ли более десятка человек.

Подвал дома, в котором он оказался, имел выход в технический туннель, кишащий крысами. Хлюпая вонючей жижей и отмахиваясь от туч кровососов, Хенрик прошел под землей до следующего перекрестка, где и затерялся в путанице переулков.

Оторвавшись, он запросил инструкции, получил адрес новой лежки и двинулся вперед, петляя по дворам. В этой игре было много непонятного. Чем дальше, тем больше. Какой-то мрачный азарт начал пробуждаться в нем.

– Дайте мне только до вас добраться, сволочи! – сказал он вслух, испугав возвращавшуюся с работы девушку по вызову. Взвизгнув, ночная бабочка шустро юркнула в какую-то дверь.

22

Наверху послышалась возня.

– Уходит! Через верх уходит!

– Кабот – назад, не выпускай никого! Лерман, за мной! – скрываться больше не было смысла. Джон зажег фонарь. Как он их учуял? Случайность? Не заметили наблюдателя? Он не один? Мысль о том, что человек со шрамом может выпустить в него пулю, почему-то не пришла ему в голову. Он просто не думал об этом: захваченный азартом погони, он считал ступени.

На бегу Лерман пинал двери и хрипло орал: «Полиция! Вы нам без надобности…» Ему отвечали бранью.

Через разбитое окно на площадке донесся грохот железных листов. Кубриа! Чердачная дверь не заперта. Охваченный азартом, Джон рванулся в темноту; луч фонаря метался по стенам.

– Не подставляйся, идиот! – прорычал сзади Лерман, однако не отставая.

С улицы донесся винтовочный выстрел.

Тело Кубриа чудом не свалилось во двор – он зацепился карманом куртки за стойку ограждения. Лерман вкатил ему лошадиную дозу антишокового из карманной аптечки.

– Живой! – успокоил он Джона. – Парализующий заряд.

Очнувшись, Кубриа заглянул вниз через край крыши и грязно выругался.

– Убью гада! Прострелю ему живот! Сволочь! Дай мне только до тебя добраться! – ярился он.

Лерман похлопал его по плечу:

– В рубахе родился, парень.

Кубриа никак не мог простить себе, что прошляпил цель, подставился глупо, подвел лейтенанта и потерял его доверие. Ругательства сыпались из него, как горох из дырявого мешка.

– Я не успел выстрелить, лейтенант, – оправдывался он. – Услышал, как он крадется по чердаку, только поднял пистолет, и готово – ничего не помню.

– Отлично стреляет. В темноте, навскидку, в проем окна, точно в шею, – отметил Джон, мысленно прикинув картину происшествия. Повернулся к Кубриа: – Если бы не твое ковбойство, сержант, мы бы его прижучили.

Снизу уже грохотало без перерыва: десантники увлеченно били по окнам, ответные выстрелы не были слышны – эхо гуляло по двору.

– Что? Не слышу! – кричал Лерман.

– Профессионал, говорю! – проорал Джон ему на ухо.

– Ушел через соседний дом. Оттуда выход на три улицы. Маловато нас, вот в чем беда, – ответил Лерман, оглядываясь.

Рев автоматической пушки заставил их присесть. Крыша под ногами покачнулась. Кубриа с опаской отодвинулся подальше от края. Запахло дымом.

– Передай вниз – пускай заканчивают пальбу. Мы спускаемся. Кубриа, страхуй нас. Если что – бей на поражение. Слышишь?

Вместо ответа сержант сделал зверскую рожу. Лестничная клетка была наполнена дымом, фонари стали бесполезны; чтобы не упасть, Джон держался за перила. Кто-то вопил из темноты, тонко, на одной ноте, едва прерываясь, чтобы набрать воздуха. Затянутый пылью двор усеивали битое стекло и куски кирпичей. У входа пыльным мешком лежало тело. Из пролома на третьем этаже валил дым.

Капрал-десантник из приданого отделения доложил, не отрываясь от прицела:

– Сэр, противник предпринял попытку прорыва через периметр охранения. Попытка прорыва пресечена. Ответный огонь противника подавлен. Потерь нет.

Джон оглядел залитый огнем прожектора двор. Дым и пыль клубились в столбах света. Внезапно понял: ему нравится быть на войне. Нравится быть сильным. Нравится чувствовать, что он может сделать с этими людишками все, что хочет. Пускай это скоро закончится – чувство уже вырвалось на свободу. Он вышел на охоту. Прав капитан: он слишком проникся здешними методами. То, что парень со шрамом снова сделал их, ничего не означало – игра шла по правилам, навязанным Джоном: преступника травили, он вынужден был спасать бегством.

– Молодцы, парни! – похвалил он. – Лерман, возьми пару человек, проверьте двадцатую комнату. Захвати анализатор ДНК. Потрясите хозяина, опросите соседей – приметы, привычки. Напомни о вознаграждении.

В поднявшейся суматохе ему некогда было присесть и привести мысли в порядок. Его вызывали из местного участка – интересовались причинами стрельбы. Он успокоил их: все под контролем, операция миротворцев. Затребовал следственную бригаду – здесь куча незаконного оружия и наркотиков. Следом позвонил капитан Уисли, устроил ему выволочку за самоуправство.

– Миротворцы применили оружие в целях самозащиты, – легко соврал Джон. Он даже не удивился, как просто это у него вышло. Он засмеялся от странной легкости, что переполняла его; в голове шумело, словно ему вкатили дозу боевого стимулятора.

Назойливые репортеры возникли прямо из воздуха, пользуясь тем, что у него не хватало людей для оцепления. Отдавая распоряжения, запыленный, потный, он отмахивался рукой от лезущих в глаза камер и односложно отвечал на их вопросы: он был на своем месте, он легко перемещался в родной стихии.

– Я все равно поймаю его, – остановившись на мгновение, пообещал он репортеру. Камеры порхали вокруг, бронетранспортер застыл над поваленным ограждением, точно пес над прижатой к земле жертвой.

– Следует ли это понимать как месть, лейтенант? Полиция объявила вендетту преступнику, убившему их товарища? – допытывался репортер. От него несло водкой.

– Да, – неожиданно для себя произнес лейтенант и улыбнулся в камеру. – Так и скажите – я, лейтенант военной полиции Лонгсдейл, найду ублюдка. Никто не смеет убивать полицейских – это закон. Мы пришли сюда обеспечивать порядок, и мы его обеспечим.

Кажется, репортер даже засучил ногами – это сенсация, военная полиция никогда не делала столь откровенных заявлений.

Вернулся Лерман. Он тщательно скрывал возбуждение, по его лицу было видно – нарыл что-то интересное.

– Скажите, лейтенант… – вновь подступился к нему репортер.

– Тихо! – Джон поднял руку: пришел вызов от Хусто.

– Лейтенант, тот же голос! – докладывал сержант. На заднем фоне слышались голоса из дежурки. – Новый адрес, это в районе Тукумана. Ла Багар, номер восемь, стеклянная крыша, второе строение от перекрестка с Канген. Сказал: тот, кого мы ищем, будет там через два-три часа. И еще: в доме есть подвал, а там – выход в технический туннель.

– Удалось проследить источник?

– Черта с два – сигнал сразу прервался, будто и не было. Звонили с анонимного чипа.

– Ясно. В следующий раз попытайся замкнуть парня непосредственно на меня.

– Попытаюсь, лейтенант. – Хусто понизил голос: – Что у вас там? Тут такое творится – начальство понаехало из ваших. Орут друг на друга. Наши попрятались от греха.

– Да так, постреляли немного. Миротворцы помогли. Успокойся, все целы.

– Понятно. Удачи, лейтенант.

Почти рассвело. Дым рассеялся. Десантники усаживались на броню. Джон махнул им рукой прощаясь. Капрал вежливо взял под козырек. Взревел мотор.

– По коням, парни! – крикнул Джон.

– Есть что новое, лейтенант? – с надеждой спросил Кубриа. Он горел желанием поквитаться. Во взглядах товарищей ему чудилась жалость. Он ненавидел, когда его жалели. Он дал себе слово – пристрелить ублюдка; теперь это желание стало попросту нестерпимым, превратилось в паранойю.

– Снова анонимный звонок. Похоже, нашего парня кто-то крепко не любит, – ответил Джон. – Едем в Тукумана.

– Ничего, лейтенант, – заверил Лерман, зевая. – На этот раз мы его возьмем. Нуэньес его зовут. На это имя снята комната. Документы наверняка поддельные: я проверил – человек с таким удостоверением жив-здоров, но живет в другом городе. И код совпал – не впустую приехали.

Джон кивнул, думая о своем: пружина раскручивалась.

– Интересно, как он нас учуял? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

23

Толстый коп пыхтел, пытаясь взобраться на нее в тесноте машины. Расстегнутые и приспущенные форменные брюки мешали ему, к тому же Грета не собиралась облегчать ему жизнь, расположившись так, чтобы ее высоко поднятые колени мешали похотливому козлу. Она задыхалась от его несвежего дыхания, капли пота из-под расстегнутой рубахи падали ей на грудь; делая вид, что старается притянуть его к себе, Грета еще больше мешала попыткам полицейского добраться до своего тела. Она отворачивала голову к раскрытому окну, ловя запахи улицы, в то время как герой-любовник лапал ее за грудь и норовил приклеиться толстыми мокрыми губами к ее соску: он видел в порнофильме, как заводятся от этого женщины. Другого опыта у него не было, редким проституткам было все равно, а скучная вислогрудая жена не в счет.

Он высадил напарника у его дома – в целях экономии капрал всегда ел домашнее, – а сам направился в район Кендари, где уличные боссы держали порядок даже ночью, умудряясь договариваться и с военными, и с боевиками. Уличные кафе с дымящими жаровнями работали там круглосуточно, и он уже представлял вкус приготовленного на огне обжигающе-острого чурраско. Эта длинноволосая большеглазая женщина встретилась ему по пути, она подняла руку, привлекая его внимание, и спросила дорогу к вокзалу – настоящая дама, такая беззащитная среди темноты грязных улиц, одинокая, изысканная, просто какое-то видение из несуществующей киношной жизни. Совершенно неожиданно она привела его в неистовство. Он не знал, что на него вдруг накатило – не в силах совладать с собой, он затолкал ее в машину; он бессвязно бормотал что-то глупое, угрожая и упрашивая одновременно. И чудо – стыдливо улыбаясь, женщина ответила ему взаимностью, не стала кричать и звать на помощь, наоборот, все больше возбуждаясь сама, начала раздеваться, расстегнула блузку, сбросила туфли и аккуратно подняла к поясу длинную юбку. Вид ее белеющих в темноте ног едва не лишил полицейского дара речи.

– Ну что же ты возишься, котик, – с придыханием шептала она, приводя мужчину в состояние, близкое к помешательству. – Иди же ко мне. Сколько можно ждать? О, какой большой!

– Подвинься немного, – хрипел коп. – Чуть набок. Опусти сиденье. Черт, проклятая теснота!

– Опусти сам. Я не умею. Ты думаешь, я профессионалка, да? – шепотом возмущалась она.

В запальчивости он хотел было сказать, что думает о таких «новеньких», как она: об их напускных стыдливых манерах, о безудержной похоти, о рогатых мужьях, но мысли путались, слова то возникали, то вновь пропадали в багровом тумане. К тому же он нервничал оттого, что незнакомка может вдруг передумать.

Рыча, он сделал последнее усилие, спинка сиденья под блондинкой рывком опустилась. С треском одежды он навалился на нее, зашарил руками, нащупал, наконец, то самое, заветное, влажное, теплое – и вдруг с ужасом, какой пережил однажды, обнаружив, что не может овладеть соседской девчонкой, в равнодушном ожидании раскинувшей перед ним худые ноги, понял, что его копье отказалось ему повиноваться. Через несколько секунд на смену панике пришел безотчетный страх: женщина под ним молчала, глаза ее странно светились в темноте, в ее молчании чудилась немая угроза, кажется, она даже не дышала. Почудилось, будто он только что попытался совокупиться с мертвецом. Рубаха сразу прилипла к спине, он отшатнулся, запутался в брюках, ремень за что-то зацепился. Отчаянно рванувшись, как пес на привязи, он тоненько заскулил.

Она погладила его по голове.

– Ну-ну. Не нужно так волноваться, милый. Это случается, когда мужчина перевозбудится. Ты успокоишься, и у нас все получится. Попозже – сейчас я уже опаздываю, – говорила она, приводя себя в порядок. – Не стоит так паниковать. Я знаю, что говорю, ведь я врач.

– Правда? – спросил он жалобно, как ребенок.

– Конечно, дурачок. Ты настоящий бык. Просто ты слишком привык к своей жене. Ведь у тебя есть жена?

Она выскользнула из машины, застегивая последние пуговицы. Потрогала потайной карман на бедре – пластинка украденного полицейского кома все еще была там.

– До встречи, котик. И не переживай так, все будет хорошо, – произнесла она, склонившись к открытой дверце. Быстро оглядевшись, она зашагала по тротуару и исчезла в темноте за углом, оставив растерзанного копа со спущенными штанами наедине со своими страхами.

Дело того стоило – теперь она могла знать, где идет охота на Хенрика. Уже вскоре, почти под утро, она услышала, как лейтенант из восьмого участка устроил переполох на Ла Плейт. От сердца отлегло – Хенрик снова унес ноги. Она тщательно вымылась, вздрагивая от отвращения, и заставила себя немного поспать.

Завтракая на продавленном диване, Грета вполглаза смотрела, как, захлебываясь словами, репортер живописал ночную перестрелку. Огонь из автоматического оружия, имеется несколько раненых, один из преступников убит. Мелькнул тупорылый бронетранспортер с задранной вверх пушкой. Камеры с разных ракурсов наезжали на дом с выбитыми стеклами, на лужи крови, на пулевые щербины, на неподвижные тела, заглядывали в глаза потрясающих кулаками плачущих женщин. Суетились в дыму люди; прожектора и полицейские маячки расцвечивали дымовую завесу, превращая происходящее в зрелищное шоу. На экране возникло лицо Хенрика с неестественно тяжелой челюстью. «Органы охраны правопорядка делают все, чтобы найти и обезвредить этого человека. Они называют его убийцей полицейских. Как оказалось, слухи о выводе контингента военной полиции оказались преувеличением: происходящее на улице Ла Плейт подтверждает обратное…»

Ее даже не удивило, как много внимания уделено простой полицейской операции, в то время как ночью орбитальная авиация наносила удары по шоссе номер пять, где в двадцати километрах от города шли ожесточенные бои предположительно между анархистами и католиками. Она продолжала недоумевать: как полиции удалось на него выйти? Во всем этом было слишком много совпадений, чтобы это стало случайностью. Несколько случайностей – уже система. Предательство? Какая-то игра с его участием?

«Лейтенант Лонгсдейл при поддержке городской уголовной полиции объявил неуловимому убийце вендетту. Вот что он заявил в интервью нашей телекомпании…»

Из дыма возникло лицо усталого человека. Грета внимательно вгляделась в изображение: ничего особенного, таких лиц тысячи; немного вытянутое, с узким подбородком, в целом черты пропорциональны, но привлекательным все-таки не назовешь. Взъерошенные темно-русые волосы, челка прилипла к потному лбу. Полицейский заглянул в камеру, и лицо сразу ожило, стало волевым, в карих глазах светились ум и упорство. Такой от своего не отступится. Губы шевелились, произнося с сильным акцентом по-испански: «…найду ублюдка. Никто не смеет убивать полицейских…»

Лонгсдейл, Лонгсдейл… Лейтенант военной полиции, восьмой участок. Она произнесла имя несколько раз, каждый раз меняя интонацию, словно пробуя его на вкус. Значит, ты стоишь за всем этим, дружок? Она прикидывала, что можно сделать в этой ситуации. Несмотря на цепь «случайностей», Хорек до сих пор успешно выкручивался, хотя и было ясно: кто-то или что-то гонит его, не давая передохнуть, лишая возможности прийти в себя. Рано или поздно он устанет и сделает ошибку. Все, что ему необходимо сейчас – время. Всего лишь немного времени. Двое-трое суток. Потом всем станет не до него – она уже получила инструкции на открытие свободной охоты. Перед началом войсковой операции город превратится в хаос – агенты начнут поджигать дома, взрывать фугасы на пути армейских колонн, создавать панику, стрелять в толпу и в патрули Альянса. Чуть позже к делу подключатся просочившиеся в город боевики. Мародеры и банды довершат картину апокалипсиса. Ну а после – после в город войдут наши танки и морские пехотинцы.

«С вами Грегори Паркер, город Пуданг, зона свободного огня Тенгаропаду, специально для DMS News», – закончил репортер. И снова лицо Хенрика: «Управление полиции сообщает… вознаграждение…»

«А ты становишься популярным, чертов сын, – сказала она знакомому лицу. – Не волнуйся, я что-нибудь придумаю, милый».

Милый. Она с удовольствие повторила это слово. На губах ее появилась такая неуместная сейчас теплая, почти мечтательная улыбка. Милый.

24

Военные репортажи невозможно делать, попивая пиво в баре, – необходимо отправляться туда, где стреляют. Когда над головой свистят пули, репортаж от этого здорово выигрывает. Нежелательно зачитывать реплики из укрытия или прижавшись спиной к стене дома в каком-нибудь узком переулке – зрителям нужна панорама, они жрут твое ощущение опасности, которым ты пропитываешься, каждую секунду ожидая шальной пули, видя рядом с собой трупы тех, кто, как и ты, думал, что им повезет.

Пласа Мембаро была как раз таким местом: достаточно пустого пространства, слева изгрызенный снарядами парапет набережной, справа начиналась Авенида Акеламо, расходящаяся вдали лучами в разные стороны; один из лучей, изгибаясь, возносился вверх и переходил в узкий ажурный мост Мадур. Одному богу известно, почему мост до сих пор был цел: его неудачно подрывали диверсанты-аквалангисты, после чего его восстановили армейские саперы, с утра до вечера по нему били с обоих берегов. Безоткатные орудия, переносные ракетные комплексы, минометы, ствольная артиллерия – здесь всегда можно было ухватить пару-тройку горячих кадров. Когда не было настроения, времени или желания ехать за сюжетом к черту на кулички, Ханна приезжала сюда: ей все еще удавалось найти новые панорамы снятых-переснятых на много рядов мест. По этому мосту на левый берег перебрасывались подкрепления католических отрядов, где-то там крестоносцы удерживали пару плацдармов: фигурки людей, пригибаясь и часто припадая к стальным фермам, перебегали, суетясь, тащили патронные ящики и мины. Пули высекали искры из ограждений, бестолково мельтешили трассеры, случалось, удавалось заснять, как фигурки скрываются в дымной вспышке. Мусульмане, в свою очередь, тоже предпринимали вылазки, их группы на автомобилях проскакивали по мосту на этот берег. Бросив машины в череде искалеченных остовов, которыми были забиты подступы, они сразу рассыпались по окрестным развалинам, не предпринимая серьезных действий. В этой войне вообще было мало смысла, отдельные отряды просто сражались за территории, которые они считали своими. Никто не развивал достигнутого успеха и не реализовывал преимуществ удачной позиции, а отступившие вновь просачивались на свои участки после того, как у противника заканчивались боеприпасы. Все время, пока снайперы мусульман держали Пласа Мембаро под прицелом, площадь находилась под огнем минометов католиков; по любому шевелению в окнах били из пулеметов. После мусульмане, лишенные подкреплений и снабжения, отходили под покровом темноты, и все повторялось с точностью до наоборот – католики устремлялись на противоположный берег. Иногда снайперы с высоты верхних этажей развалин простреливали Авенида Акеламо вдоль по всей длине, тогда в кажущихся отсюда далекими кварталах поднималась суета: стрелки целились в очереди за супом или хлебом, разрывные пули разносили головы женщинам, толпа рассеивалась по щелям, не теряя, впрочем, своих мест в очереди; раздача бесплатной еды не прекращалась и под огнем.

В такие минуты Хесус сходил с ума, выцеливая свои беспилотники: когда жертв становилось слишком много, штурмовики Альянса наносили удар по площадям, они использовали так называемые гуманные боеприпасы – боеголовки, начиненные умными нановзвесями. Ракеты или планирующие бомбы накрывали квадрат, активная взвесь проникала в мельчайшие щели, настигала людей на чердаках и в подвалах; наномодули не разбирали, кто прав, кто виноват – все живые существа на час превращались в немых парализованных истуканов. Это был праздник для католиков – невзирая на сдерживающий огонь с противоположного берега, люди в штормовках с нашитыми крестами бросались вперед и прочесывали развалины. Обездвиженных истуканов кололи штыками, им вскрывали животы, выкалывали глаза, после чего обезображенные обрубки выбрасывали из окон – не очень-то и помогала эта самая «гуманность».

Они попали как раз на такой праздник – мусульмане просочились через мост и били из минометов, обстреливая подходы: должно быть, прикрывали вторую волну наступления. Слышались взрывы за домами; католики отвечали из подворотен выстрелами безоткаток и гранатометов. Далекие развалины курились облачками разрывов, красивая издали пелена пыли и дыма укутывала подножия разбитых домов жемчужным туманом. Пара «Шмелей» мелькнула над городом, оставив в небе за собой огни фейерверков – это, приближаясь к земле, разбрасывали кассеты планирующие бомбы. Выждав полчаса, католики рванулись вперед. Ханна злилась, заставляя Хесуса обратить на себя внимание: кадры католической мести были действительно уникальными, не чета набившим оскомину показательным расстрелам пленных, за которые некоторые нечистые на руку собратья по профессии приплачивали боевикам в твердой валюте; Хесус угрюмо ворчал что-то на тему свободы творчества, упорно оглядывая небо над домами; приходилось ставить его на место, напоминая, кто оплачивает его свободу.

В этот раз их съемки не понравились какому-то из снайперов – поди разберись, с какой стороны.

– Мы ведем репортаж с площади… – начала Ханна, сделав над собой усилие, чтобы стоять прямо. Всякий раз, повернувшись спиной к грохоту разрывов и вспышкам выстрелов, она представляла, будто стоит на самом краю глубокой пропасти, край площадки под ногами постепенно крошится под весом ее тела, отколовшиеся камушки падают в пустоту, она с трудом балансирует, чтобы не сорваться в бездонную глубину; еще мгновение, и под ногами не останется опоры, чтобы сделать спасительный шаг вперед. Она повышала голос, она подстегивала себя – скорее, скорее! – аудитория чувствовала это ее непоказное напряжение, людям вообще нравилось кипение непридуманных эмоций, сопровождающих настоящую войну; вкус страха, отголоски отчаяния, тупое удивление при виде трупов.

С противным «дзинь» пуля ударила совсем рядом, высекла крошку из мостовой. Вместо «репортаж с площади „Пласа Мембаро“ вышло „репортаж с площади… мать!“ Ханна отшатнулась под защиту стены, замерла, успокаивая колотящееся сердце: пуля, которую видишь или слышишь, не убивает; та, что приходит по твою душу, не делает громких заявлений, предупреждая о своем приближении.

– Хесус, возьми пока вон ту группу, у пятиэтажки, видишь? – устало произнесла она, протирая лицо влажной салфеткой.

– Угу. Взял. От моста бьет, сволочь, – не отрывая взгляда от переносного монитора, отозвался Хесус.

Она посмотрелась в зеркальце. Там, в тишине уютных квартир, никого не волнует, что вокруг умирают люди и сам ты, может статься, без пяти минут покойник. Люди у экранов должны увидеть коротковолосую сексапилку в бронежилете, усталость должна придавать лицу не утомленный, а томный вид, добавлять эротизма; лицо, тронутое тщательно скрываемым страхом, будет казаться им наполненным неугасимой энергией. Такое лицо легко представить искаженным страстью, с горящими глазами, смотрящими в никуда, и никогда – с жалкой гримасой плачущей женщины.

– Придется сменить место, – с сожалением констатировала она.

Хесус не успел ответить: тяжелый рев накрыл их. Задрожали камни под ногами – должно быть, Альянс решил утихомирить и католиков тоже, предотвратив бойню; штурмовик пронесся на бреющем, готовясь нанести хирургический удар.

– Бежим! – закричала она, забыв и про снайпера, и про минометный обстрел. Перспектива попасть под удар наномодулей и оказаться изнасилованной каким-нибудь отребьем, или, еще хлеще, очнуться спеленутой по рукам и ногам, превратившись в рабыню для утех в одном из многочисленных подпольных борделей, пугала ее больше, чем смерть или увечье. Она помнила, что случалось с теми, кого похищали ради выкупа: тела связанных иностранцев, умерших от истощения, объеденные крысами до костей, находили в заброшенных подвалах. Похитители теряли к ним интерес, если переговоры не приводили к немедленному успеху; часто сам похититель погибал или был вынужден скрыться под давлением обстоятельств, и тогда судьба пленника становилась незавидной.

Она бежала изо всех сил, петляя между воронками, перепрыгивая через трупы, похожие на кучи тряпья. Каменная крошка и стекло хрустели под ногами, рев реактивных сопел заполнял каждую клеточку ее тела, он настигал, приближался, пригибал ее к земле. Она шептала: это иллюзия, он уже пролетел, я не могу его слышать; казалось, еще миг, и она услышит душераздирающий свист поражающих элементов, выброшенных из боеголовки. Ноги потеряли чувствительность, тяжелый бронежилет тянул вниз, ботинки были отлиты из стали; никогда раньше она не ощущала себя такой бессильной, не презирала свои ноги за слабость. Грудь жгло от дыма, в звериной жажде дышать она продолжала с хрипом глотать едкую взвесь, рот ее был широко раскрыт. Она бежала вечно, и время замедлилось, ноги шевелились, будто погруженные в тягучую смолу, она услышала свой отчаянный крик – и тут каблук поехал на куске стекла, и замусоренная земля стремительно полетела навстречу. С маху грохнувшись на камень, она кувыркнулась в воронку, боль от удара ослепила ее, голова в шлеме с гулом приложилась обо что-то твердое, ей послышался треск шеи. Она задохнулась, не в силах сделать ни глотка воздуха. И когда раскаленная струя проникла наконец в хрипящие легкие, Ханна сжала голову руками и завыла, как брошенная на пожаре собака, – ей хотелось жить, хотелось видеть солнце, хотелось иметь руки и ноги, хотелось быть здоровой, жизнерадостной и любимой. Укоризненное лицо Джона мелькнуло во тьме и исчезло, она даже не удивилась, что перед смертью видит именно его: не маму, не понимающую улыбку отца – только его. «Господи, господи…» – повторяла она, позабыв, что нужно сказать дальше.

Хесус склонился над ней, тряс ее за плечо, тормошил, пытался расстегнуть бронежилет, чтобы осмотреть тело; она упорно сворачивалась в клубок и закрывала лицо руками.

– Тебя что, зацепило? Дай осмотрю! Руки убери! Слышишь меня? Да прекрати ты визжать – сейчас все местное дерьмо сбежится! Ты чего, вообще, – обычный же беспилотник!

Он сунул ей под нос едко пахнущий пузырек, он задохнулась и закашлялась, в горле запершило, он вновь сунул ей свою дрянь, в ярости она оттолкнула его руку и наконец пришла в себя.

– Куда тебя? – услышала она. Встревоженное лицо Хесуса склонилось над ней: каждая черточка видна, как под микроскопом, видны точки щетины на подбородке, волоски, торчащие из носа; глаза Хесуса были огромными, как небо, она видела свои крохотные отражения в его зрачках: два нелепых перепуганных существа в больших, съехавших на нос касках.

– Никуда, кажется…

– Ну-ка, не двигайся, – приказал он. – Не сопротивляйся. Я тебя осмотрю.

Окончательно возвращаясь, она отвела его руку:

– Не нужно, Хесус. Я в порядке.

Она отметила, что оператор даже не потерял свою счастливую сумку, пара камер догнала их и теперь порхала вокруг, тихо жужжа. Редкие выстрелы гремели, казалось, где-то далеко-далеко.

– Ты что, продолжаешь съемку?

Он пожал плечами:

– Я подумал – вдруг тебя зацепило? Грех терять такие кадры.

– Ну и свинья же ты!

– И это вместо благодарности, – усмехнулся он.

– Интересно, за что?

– Благодаря мне ты бы вернулась на родину знаменитой. Лежала бы в госпитале, принимала бы грязевые ванны и глотала пилюли по десять фунтов за штуку. В перерыве тебя навещали бы менеджеры крупнейших телекомпаний и наперебой делали предложения, от которых стыдно отворачиваться. Помнишь Ковальски?

Она сняла каску и пригладила влажные от пота волосы.

– Помню. Вот только твою тощую шею легко перерубят с одного удара, и сенсации не выйдет. Почему ты такой довольный, Хесус?

– Я снял его. Представляешь – я наконец снял его!

– Кого?

– Да беспилотника же! Он выпустил ракеты, и я успел его поймать – одна камера случайно была направлена в ту сторону! – Глаза Хесуса возбужденно горели, он только что выиграл в миллионную лотерею.

– Ты просто сбрендивший сукин сын, Хесус, – устало произнесла Ханна. – Дай мне воды.

– И что на тебя нашло? Он ударил в район Натала. Разве непонятно – он заходил с севера? – Хесус явно был разочарован ее реакцией. – Ты так припустила, что я едва догнал тебя. Мчалась, точно за тобой черти гнались.

Она только улыбнулась, отхлебнув глоток теплой жидкости, и снова достала зеркальце – надо было работать.

– Тебя же могли подстрелить, Ханна! – выговаривал оператор. – Ты была как на ладони.

Ей было стыдно признаться, что она запаниковала, как новичок. Поэтому она промолчала, стирая влажной салфеткой пыль и пот: делала вид, что занята собой.

Хесус присмотрелся к ней повнимательнее.

– Знаешь, такие кадры неплохо бы отметить. У меня в номере припрятано кое-что получше воды, – предложил он. – Я немного устал, а под сегодняшнюю съемку можно смонтировать все, что пожелаешь, так что репортаж можно отменить. Возьмем запись недельной давности – помнишь, когда подбили грузовик на мосту? В гостиничном ресторане вчера разгружали говядину, можно попробовать заказать бифштекс.

Трогая кисточкой ресницы, она подумала: «Этот адреналиновый наркоман видит меня насквозь». Притворяться дальше не имело смысла.

– Сейчас я бы с удовольствием набралась до состояния студента после сессии, – призналась она.

– Ну, для этого коньяк не нужен. Можно просто зайти в бар.

– Тогда ты угощаешь.

– Почему это я? Это ведь ты задала деру.

– У тебя есть повод – сегодня ты будешь купаться в лучах славы.

Она вернула ему флягу и спрятала косметичку. Дотошно оглядела свою одежду. Поморщилась – буквы TV были заляпаны землей. Сказала, словно извиняясь:

– Сделаем репортаж – и больше никаких вылазок на сегодня, идет? Будем праздновать твой успех.

Хесус осторожно высунул нос, обозревая окрестности.

– Снимем здесь? – поинтересовался он. – До моста далековато, зато видно, как работает пулемет в доме на набережной. Кажется, католики.

Она покачала головой:

– Нет. Вернемся назад. Снимем все как задумали.

– А как же пулемет?

– Католики днем в журналистов не стреляют, – напомнила она. Ханна не привыкла идти на поводу у своей слабости: когда она трусила, то обычно поступала наперекор себе.

Они выбрались из воронки и побежали, пригибаясь, под защиту стен. Труп с тусклыми глазами проводил их застывшей улыбкой; если бы не роящиеся у его лица мухи, могло показаться, что человек просто прилег на минутку. На бегу она не смогла разобрать, к какой группировке относится убитый: двухдневные трупы, раздувшиеся на солнце, все на одно лицо, не отличишь, где мусульманин, а где католик – смерть снимает религиозные разногласия раз и навсегда. Камера сделала круг вокруг мертвеца, делая его достоянием истории, – Хесус не привык пренебрегать натурными съемками: порой из таких вот броских обрывков он умудрялся практически на лету склеить сногсшибательный сюжет. Хесус был настоящим профессионалом.

25

Хенрик следил, как полиция вламывается в дом, где он должен был находиться, через грязное окно закусочной на углу Ла Багар и Селана. Для отвода глаз он купил порцию риса с овощами, шлепнул на столик промокшую от жира бумажную тарелку и начал медленно есть. Еда была чрезмерно острой, на его вкус, он привык беречь желудок – слишком много пришлось перенести до этого телу. Чтобы оно не подвело в критических ситуациях, приходилось тщательно следить за здоровьем. Это только в дешевых приключенческих романах спецназовцы, всякие фронтовые разведчики или боевые пловцы могли жевать гвозди без всякого для себя ущерба, в жизни же все обстояло иначе: действительно, чтобы выжить, приходилось есть и пить всякую дрянь, часто несъедобного вида и запаха, но при малейшей возможности егеря чистили свой организм, пользуясь народными средствами. В остальное время они питались сбалансированными рационами.

В полутьме маленького, наполненного чадом заведения его плохо заретушированный шрам был почти незаметен. На всякий случай Хенрик сидел, отвернув лицо в сторону от улыбчивого человечка, одновременно хлопочущего над плитой и обслуживающего редких посетителей. Он стер дурацкую татуировку на груди и вновь переоделся, на этот раз превратившись если не в респектабельного гражданина, то в стабильно зарабатывающего портового служащего – уж наверняка.

Медленно пережевывая еду, он изредка прикладывался к стакану с ослиной мочой, которая в этой забегаловке означала пиво; единственным достоинством напитка было то, что он оказался хотя бы холодным и позволял залить жар от переперченной еды. Хенрик тянул время. И он наконец дождался – увидел, как с разных сторон по узкой улочке к дому начали стягиваться люди в гражданском. Давящее предчувствие не подвело его и на этот раз; он пробыл на конспиративной квартире не больше получаса, в спешке собравшись и подготовив приманку.

Они шли по одному, делая вид, что незнакомы друг с другом. Все в обычной, не привлекающей внимания одежде, они не проявляли агрессии или явного любопытства – ни дать ни взять случайные прохожие, – однако что-то в их манере держаться сразу говорило знающему человеку: это копы. Завидев их, встречные старались тихо раствориться в подворотнях, но ни вид обдолбанных уже с утра оборванцев, ни паническое бегство молодых людей с золотыми цепочками на шеях не привлекали внимания загонщиков. Они стягивали кольцо, медленно, уверенно и осторожно: они явно знали, где искать. На всякий случай Хенрик запоминал их лица, те, что смог рассмотреть, – видимость сквозь грязные разводы на витринном стекле оставляла желать лучшего, не помогал и усилитель зрения. Он отметил, как малочисленны его преследователи – кажется, они не пользовались поддержкой местной полиции; отметил, как зарычал вдали двигатель армейского транспортера – снова военные; тут же вспомнил отрывок новостной передачи, где военный полицейский Альянса распинался в обещаниях прихлопнуть его как муху. Он быстро сопоставил факты, в голове его щелкал компьютер; стало ясно, почему они все время привлекали солдат – дело было в главном загонщике, в его связях.

Хенрик хмыкнул, недоумевая, – он не мог понять, что движет подобными людьми. Ему были знакомы основные побудительные мотивы, заставляющие людей действовать: страх, корысть, честолюбие, месть. Получалось, этим лейтенантом движет и вовсе невероятное – чувство долга: убитый полицейский не был его другом, само преступление, за которое Хенрика разыскивали изначально, было из разряда не заслуживающих внимания – подобные совершались по ночам десятками.

Доев, он медленно вышел и побрел прочь, сгорбив плечи и устало шаркая ногами. Смотреть на разворачивающийся в двух кварталах позади спектакль было неинтересно, да и опасно. Он убедился в главном – его сдавали полиции; не было никакого смысла укрываться в новом месте: кто-то будет выдавать его местоположение раз за разом – спутник исправно фиксировал его координаты, каждые два часа чип посылал в зенит короткий пакет данных. Его будут гнать, не давая вздохнуть, пока он не начнет спотыкаться от усталости, пока его не вынудят принять открытый бой или сдаться – и умереть.

Он не понимал этой игры, чувство протеста в нем перемешивалось со вспышками ярости, он ненавидел страну, которая его бросила здесь, ненавидел сволочей, которые им командовали, ненавидел людей вокруг – всех и каждого в отдельности. Он презирал все человечество и был уверен, что люди явились досадной ошибкой природы. Ложь, трусость, жадность, коварство и предательство были присущи этим существам от рождения: они уничтожали и загаживали все вокруг при этом начиная с себе подобных. Он убедился в этом на собственной шкуре – те крохи тепла, что были в нем когда-то, давно растворились в море расчетливой жестокости и лжи; ему не за что было любить таких как он – а они были именно такими, он был убежден в этом. Избавить вселенную от этой раковой опухоли – благородная задача, он делал это с удовольствием и без угрызений совести. Брошенный котенок или выпавший из гнезда птенец порождали в нем сострадание и желание помочь, но он спокойно переступал через умирающего, чужие крики никак не затрагивали его чувств. Жалость к убитой девушке – да, это было; несмотря на то, что ему приходилось уничтожать по приказу много таких, как она, он досадовал на ненужную смерть. Должно быть, она виделась ему чем-то вроде собаки, случайно попавшей под грузовик.

И то, что ему предстояло вскорости умереть, никак не трогало его – он один из этого стада, его уход только освободит мир, сделает чище, но протест, чувство несправедливости не позволяли ему уйти как быку на бойне – покорно. Он уйдет, да. Но уйдет, разгадав эту головоломку, он расхлебает эту грязную лужу и постарается прихватить с собой мерзавца, что отправил его на заклание. Пришла пора стать самим собой; пустые надежды облетели с него, как сухие листья.

Он усмехнулся, услышав далекие, приглушенные стенами выстрелы – дурачок, опустившийся вонючий бродяга, которого он соблазнил бутылкой пойла и новой одеждой, покончил счеты с жизнью. Он оставил беднягу в своей квартире, раскрасив ему лицо искусственным шрамом – просто нарисовал полосу на лице; глупый пьяница, радуясь новому жилищу и чистой одежде, был уверен, что все, что от него требуется, – это дождаться условного стука в дверь и сказать, что сеньора Нуэньеса нет дома – он уехал к сестре в другой город. Если он мертв, это даст Хенрику полчаса – час форы.

Никакого сожаления – приманка, наверное, уже объясняется с господом, жалкое существование человечка, наконец, окончено; мир стал чище.

Приняв решение, Хенрик приостановился, чтобы сделать главное – выключить контрольные функции чипа. Эта возможность допускалась в экстренных случаях, например, когда противник ухитрялся пеленговать сигнал растянутого спектра. Он произнес вслух кодовую фразу, как положено – три раза, со строго определенной интонацией. Короткий укол в левом запястье – подтверждение приема команды, и все. Больше никаких ощущений. Ничего не изменилось внутри, ничего не болело, никакой пустоты или неудобства.

Теперь связь со спутником прервалась. Его противник не сможет узнать, где он. И одновременно включился обратный отсчет. Если чип не включат с помощью специального оборудования, через трое суток его носитель умрет. По замыслу создателей, трех суток было более чем достаточно для выхода в расположение дружественных сил.

Хенрик зло усмехнулся – трех суток наверняка будет достаточно, чтобы отправить на тот свет нескольких зарвавшихся ублюдков. Теперь, когда внутри тикал таймер невидимой бомбы, он освободился от их власти. Исчезло ощущение неправильности происходящего, мир обрел краски, а жизнь – смысл.

Привыкший анализировать свои чувства, он ненадолго задумался. И понял: впервые в жизни он поступает так, как хочется ему, а не кому-то другому. Он перестал быть марионеткой. Должно быть, это и есть счастье, решил он.

26

Обычно сдержанный Уисли пребывал в ярости. Он орал в микрофон, Джон представил, как вытаращены сейчас глаза капитана, как брызжет слюна с тонких губ:

– Лейтенант, что это вы творите? Мы представители закона, не какая-нибудь вооруженная банда! Что за спектакль с прессой вы устроили? Ведете себя, точно порнозвезда, делаете немотивированные заявления, будоражите общественность! Представитель объединенного штаба по оказанию помощи уже выразил свою озабоченность командиру корпуса полиции. Вы оставляете за собой трупы. Трупы, понимаете? Ваши головорезы убивают людей! Это недопустимо с точки зрения закона, такие процедуры должны быть оформлены надлежащим образом. Мы оказываем помощь местным органам правопорядка, а вы демонстрируете пример невзвешенного силового подхода к юридическим проблемам. Представляете, что я услышал от генерала?

– Да, сэр. Я представляю, – спокойно произнес Джон. Он наблюдал за творящимся вокруг бедламом – явились и репортеры, и местная полиция; приданные солдаты из комендантского взвода морской пехоты стояли редкими истуканами, взяв винтовки наизготовку и толкая самых дерзких прикладами, их бронемашины перегородили улицы. Толпились зеваки, уличные торговцы шныряли в толпе, продавая сладости, и, как подозревал Джон, кое-что похуже. Он испытывал странную гордость, шел наперекор начальству – и выполнял свой долг. Военные на блокпостах уже узнавали его; местная полиция, хотя не помогала, но не решалась и препятствовать, ограничиваясь докладами о его выходках; репортеры превозносили его до небес; обычное дело об ограблении и убийстве обрастало комом скандальных подробностей и постепенно становилось чуть ли не фактором местной политики.

– Группировка перешла в режим повышенной готовности, каждый выстрел, да что там выстрел – каждый чих способен сорвать чертову лавину, а вы устраиваете ковбойские игры с перестрелками! Ваши действия могут нарушить баланс сил в городе.

– Я понимаю, сэр, – ответствовал Джон, знаком показывая топтавшимся рядом репортерам, что сейчас освободится. Лерман и Гомес сдерживали нетерпеливых операторов, покрикивали на них, заставляя убрать камеры, те не слушались. Механические жуки порхали над самыми головами, лезли в лица солдат, мельтешили над носилками кареты «Скорой помощи», на которых лежало тело убитого. Ткань в нескольких местах пропиталась красным и масляно блестела; жужжали мухи. Кубриа под присмотром Кабота заполнял бумаги на капоте автомобиля. Руки его тряслись; он был бледен и все норовил встретиться с Джоном глазами, словно ожидал его поддержки.

– Я вышел с ходатайством в управление полиции – вашу опергруппу отзовут, лейтенант. А вам предписывается явиться в участок не позднее восемнадцати часов сегодняшнего дня и приступить к передаче дел.

– Вы отстраняете меня от дела, сэр? – делано удивился Джон.

– Да, черт возьми! А вы что думали?

– Сэр, это прямой приказ? Вы официально закрываете дело?

– Не загоняйте меня в угол, лейтенант! Я не правомочен прекратить уголовное дело. Но я передал вам устное требование явиться по месту службы для передачи ваших полномочий представителям местных властей.

– Сэр, но что мне сказать репортерам? Они ждут моего заявления.

– Никаких репортеров! Слышите? Ни-ка-ких! Я запрещаю вам общаться с прессой!

– Однако, сэр, параграф восемнадцать военно-уголовного уложения предписывает делать заявления прессе в случаях, когда это не препятствует проведению следственных мероприятий. Учитывая, что повышенное внимание со стороны прессы стимулирует активность осведомителей и сочувствующих со стороны населения, поимка преступника может только ускориться.

– Вы отстранены от дела, – отрезал капитан.

– Но ведь вы только что сказали, что не можете прекратить дело своей властью. А отстранение детектива от дела, когда мы сидим на хвосте у преступника, даст ему возможность скрыться. Извините, сэр. Я должен заметить, что ваш приказ преступен. Я выполню его, но оставляю за собой право подать рапорт.

Его собеседник сделал долгий глубокий вдох. Медленно выпустил воздух, успокаиваясь.

– Послушай, Джон, – тихо сказал капитан. – Прекрати этот балаган. У меня голова и без тебя пухнет. Мы уходим, понимаешь? Не сходи с ума. Мы ведь понимаем друг друга. Ты отличный полицейский, я говорю это без лести, просто из дружеского расположения. Ни к чему переходить на язык протоколов и письменных приказов. Прошу тебя – приезжай в участок.

– Я постараюсь, сэр.

– Да уж, будь так любезен.

Джон кивком подозвал к себе Лермана.

– Мне запретили общаться с журналистами. Но нам нужны эти засранцы, – тихо сказал он, кивая на представителей прессы.

– Нет, лейтенант. Я на это не подписывался! – запротестовал Франциско. – Я и двух слов не свяжу.

– Остальные еще хуже, Франциско. Хочешь, чтобы Кубриа брякнул, как мечтает замочить боша? Посмотри на его физиономию – краше в гроб кладут. Скажешь, что мне запрещено общаться с прессой. Намекнешь, что начальство хочет спустить дело на тормозах – им ни к чему лишний шум. Никаких прямых заявлений – только намеки. Эти ребята скажут все сами – это у них называется комментариями. Чем больше народу будет знать про это дело, тем больше вероятность того, что его не прикроют.

Лерман все еще сомневался.

– Да ты о карьере подумай, – увещевал его Джон. – Известность еще никому не мешала. Засветишься – после окончания дела получишь повышение. Лишняя десятка к жалованью.

Он хлопнул Лермана по плечу.

– В нашем деле известность – верный путь в могилу. Слишком говорливых у нас просто отстреливают, – пробурчал детектив сдаваясь.

– Лейтенант Лонгсдейл, мы ждем! – напомнил о себе один из репортеров.

– Заявление сделает лейтенант Лерман.

– Послушайте, мы хотим взять интервью именно у вас! – Представители прессы в разномастных бронежилетах, касках и потертых армейских штанах были похожи на боевиков, только белые полустершиеся буквы «TV», грубо намалеванные на спинах, отличали их от бандитов.

Джон изобразил широкую улыбку. Улыбаться сквозь стиснутые зубы было неудобно.

– Лейтенант Лерман пояснит вам, почему я не могу этого сделать.

– Кхе-кхе…

Камеры набросились на Лермана стаей саранчи.

– Господа, я – детектив Лерман, восьмой участок, – начал он неуверенно. Джон встретился с ним взглядом, показал большой палец. Лерман улыбнулся, расправляя плечи. – К сожалению, руководство военной полиции относится к заявлениям своего представителя без должного энтузиазма…

Репортеры встретили его слова понимающим смехом.

– …думаю, не нужно объяснять, что не все сейчас заинтересованы в том, чтобы полиция Пуданга выполняла свой долг перед гражданами.

– Прямое включение! Давай прямое включение! – замахал руками один из корреспондентов. Из машины, увешанной тарелками антенн, ему отвечали знаками. Тарелки пришли в движение.

– …при проведении операции был убит один из приспешников преступника, попытавшийся оказать вооруженное сопротивление властям и дать возможность своему сообщнику скрыться…

Джон мысленно вернулся на час назад, в темный коридор обветшалого дома, где рядом с выбитой дверью лежал умирающий человек с простреленной грудью. Чертов маньяк Кубриа прошил его прямо через дверную панель, едва заслышав шевеление с той стороны. Одному богу известно, о чем он думал, паля через дверь и яростно вопя: «Сдохни, скотина!» Должно быть, у сержанта сдали нервы: не смог пересилить себя, памятуя о недавней меткости преследуемого. Дверь выбили, закованный в бронежилет Джон ворвался внутрь первым. Выставив перед собой пистолет и закрываясь рукой с массивным фонарем он перепрыгнул через дергающееся на полу тело и устремился к окну. В квартире больше никого не оказалось, умирающий хрипел, пуская кровавые пузыри, при свете фонаря было видно, что вместо шрама на искаженном худом лице багровела грубо намалеванная полоска несмываемой краски.

Опустошение и отчаяние – вот что ощутил Джон, глядя на дело рук своих. Жизнь была кончена. Лерман взял дело в свои руки. Выручил его, как выручает сейчас, стоя под прицелом камер.

– Не дрейфь, лейтенант. Бывает. Он тут не зря оказался – сообщник как пить дать. Кабот – как там, никого? Ты, придурок! Пальни ему в лицо. Целься прямо в шрам.

Кубриа машинально подчинился, поднимая руку. Пистолет в его руке дрожал.

– Не вздумай промахнуться, осел!

Выстрел бухнул, ударив Джона прямо в сердце. И боль ушла. Охота продолжалась. Сообщник. Конечно же, это его сообщник. Он знал, что они сюда явятся; он оставил им приманку. Издевательски пририсованный шрам тому подтверждение. И они все еще идут по следу. Ты скоро устанешь, дружок. Мы тебя загоним. Никто не смеет убивать полицейских. Право стрелять первыми предоставлено только им – служителям закона.

– Гомес – одна нога здесь, другая там! Быстро сюда ствол! Любой, кроме табельного! Где хочешь рой! – продолжал Лерман свистящим шепотом. – А ты, осел, в коридор! Чтобы ни одна муха не пролетела!

Прячущий глаза Кубриа вложил револьвер в руку мертвеца, пальнул пару раз в двери. Все должно выглядеть достоверно, так сказал Лерман.

– А подробно копать никто и не будет. Беглая проверка – и всех дел, – пояснил Франциско. – На каждого мертвеца нынче сил не напасешься.

Он говорил так, словно речь шла о куске говядины.

– Соседи расскажут, что стреляли с большими промежутками, – произнес Джон, не сводя глаз с развороченного лица.

Лерман посмотрел на него, как на неразумное дитя.

– …будем продолжать преследование, даже если военные Альянса перестанут оказывать нам содействие… – продолжал разошедшийся детектив.

Джон присмотрелся к нему внимательнее. Определенно, в этой стране были люди, которым можно доверить спину. Жужжащая камера зависла перед его лицом. Он отмахнулся – нельзя!

Звонок Ханны застал его врасплох. За всей этой суетой он совсем забыл о ее существовании.

– Ты становишься известным, дорогой! – пьяно хихикнула она. – Тебя показывают по двум местным каналам. Вижу, как ты отмахиваешься от камер, неутомимый борец с преступностью.

– По какому поводу пьянствуешь, непослушная девчонка?

– А, – отмахнулась она. – Хесус наконец снял свой беспилотник. Сейчас хвастается. Собрал вокруг толпу местного сброда.

Он услышал возбужденные голоса.

– Ты в гостинице?

– Ага. Сижу в баре. Отмечаю день, когда осталась в живых. Любуюсь твоей физиономией по визору. Неплохо выглядишь, дорогой. Хотя не мешало бы побриться.

– Ты совсем пьяна, – с жалостью сказал он.

Неожиданно она всхлипнула.

– Что ты, Ханна? – встревожился он. – Что случилось?

– Так, ничего, – она продолжала хлюпать носом, – бабская истерика. Должно быть, водка слишком теплая. В этой дыре льда не сыскать.

– Не пей больше.

– Не буду, – отозвалась она тоном маленькой девочки. Если маленькие девочки способны так надраться. – Обещаю, – с трудом проговорила она. – Извини меня.

– Я приеду как только смогу, – заверил он. Желание прижать ее к себе стало нестерпимым.

– Джон, скажи этому выскочке из новостей Чанабали, чтобы убрал камеры. Не желаю, чтобы весь свет любовался на наше сюсюканье.

Он улыбнулся оглядываясь:

– А как же право граждан на информацию?

Она не поддержала его шутливый тон. Сказала серьезно:

– Приезжай скорее, ладно? Я соскучилась.

– Я тоже. – Он погрозил кулаком оператору, увлеченно снимающему их разговор.

– Ты такой уютный. Как старый плюшевый медвежонок. – Он ощутил улыбку в ее голосе и подумал, как необычно сочетается в нем трогательная нежность и холодный азарт. Любовь и готовность убивать.

27

Спрятав лицо за очками, он пересек Пласа де Вокам, влился в толпу на Белинью, прошел несколько кварталов по оживленной Ласан, потом вверх по Тандано, где свернул направо и углубился в тихие кривые улочки. Идти по оживленным улицам, где было полно полиции и желающих сдать его за деньги, было опасно, но еще опаснее было оставлять на виду свою главную примету. Он еще несколько раз поворачивал, петляя по заросшим полынью дворам; наконец оказался в узеньком переулке, где неопрятные женщины переругивались через дорогу, крича в раскрытые окна, пока их дети искали что-то в сточных канавах.

Хенрик остановился у двухэтажного дома с выцветшей табличкой «Доктор Альберто Лисиано. Косметология, удаление морщин и родинок, лечение сосудов. Второй этаж». На первом располагался офис какой-то мелкой компании с труднопроизносимым названием. Он поднялся наверх по темной лестнице, пропахшей кошками, и позвонил.

Далекий колокольчик долго тренькал впустую, пока сестра, молодая черноволосая женщина в белом халате, не выглянула и не произнесла недовольно:

– Мы договорились с доном Джаннео – плата по четвергам. Приходите завтра.

Из раскрытой двери резко пахнуло лекарствами и запахом дезинфекции.

– Мне нужен доктор Лисиано.

– Вы разве не от дона Джаннео?

– Нет.

Нимало не стесняясь, женщина внимательно оглядела его с ног до головы, оценивая рослого человека в добротной, но неброской одежде.

– У нас перерыв на ланч.

Он снял сумку с плеча.

– Я подожду.

Обои в коридоре за ее спиной местами отклеились, свет лампы выделял отставшую от стен бумагу резкой чернотой.

– Через час у нас прием. Мы не принимаем без предварительной записи.

Хенрик не двинулся с места.

– Я хорошо заплачу за неудобства, – солгал он: его наличных едва хватило бы на несколько поездок в такси.

Она рассматривала его с видом подозрительной сварливой жены, чуявшей малейшие признаки спиртного. Наконец, сказала:

– Так и быть. Надеюсь, вы недолго. У нас действительно много пациентов.

Следом за ней он вошел в приемную: аляповатые резные стулья, стол – имитация под дерево, на стенах копии дипломов в рамках, вытертый ковер на полу. Шурша халатом, женщина вышла в соседнюю комнату. Хенрик отметил, что при ярком свете она вовсе не кажется молодой, многочисленные дешевые хирургические вмешательства не оставили морщин на ее лице и шее, но сама ее кожа была рыхлой, как у поварихи, пропитавшейся жирным кухонным чадом, а походка тяжелой. Он слушал, что она говорит за дверью, усмехаясь мысленно, – должно быть, хозяева кабинета считали ее звуконепроницаемой. Эта медсестра быстро ухватила цель его прихода, не требовалось даже открывать рта для ненужных пояснений. «Шрам… может быть… при деньгах… похож на…» – доносилось сквозь стену.

Двери распахнулись.

– Доктор вас примет, сеньор…

– Фишер. Онорио Фишер, – веско произнес Хенрик.

Доктор Лисиано оказался невысоким круглолицым брюнетом с порывистыми движениями. Для пластического хирурга он выглядел неважно: под глазами набрякли тяжелые мешки, полные щеки горели нездоровым румянцем. Он поднялся навстречу посетителю и сделал приглашающий жест, указав на стул. Хенрик быстро осмотрелся: небольшой кабинет был заставлен стеклянными шкафами с реактивами и препаратами, у стены притулилась небольшая кушетка, покрытая ядовито-красным пластиком, над ней свисала чаша бестеневой лампы с парой суставчатых, похожих на паучьи, манипуляторов. Другой мебели, кроме двух круглых табуретов, в комнате не было.

На лице доктора присутствовало выражение неискреннего добродушия, его холодные глаза совершенно не вязались со слащавой улыбкой; они оценивали, ощупывали посетителя быстрыми короткими уколами.

– Чем могу служить, сеньор Фишер?

Хенрик снял очки.

– Шрам, сеньор доктор. Нужно убрать его.

Доктор подошел и пощупал лицо мягкими осторожными пальцами.

– Вообще-то я не специалист. Мы удаляем бородавки, родинки, реже морщины и жир.

– Я в долгу не останусь.

Доктор наконец стер с лица неестественную улыбку.

– Дело не в деньгах. Я просто не поручусь за результат. Вам стоит обратиться к другому специалисту.

Хенрик доверительно улыбнулся:

– Я вас понимаю. Я узнал про вас от своего знакомого.

– Какого именно знакомого?

– Педро Ниаса. Он рекомендовал как хорошего специалиста именно вас, сеньор доктор. Он очень доволен вашей работой.

Доктор слегка нахмурился:

– Не надо бы ему так много болтать.

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – успокоил его Хенрик, – Педро вовсе не болтун. Просто мы с ним м-м-м… в дружеских отношениях. Понимаете?

Доктор снова пощупал шрам. Потыкал в него пальцем. Хенрик увидел, как врач и медсестра понимающе переглянулись. Отраженный в стекле шкафа силуэт едва заметно кивнул.

– Думаю, если вы придете сегодня после шести, я попробую вам помочь.

Медсестра вышла, неслышно прикрыв за собой дверь.

– Это займет много времени? Мне не будет больно? – допытывался Хенрик, изо всех сил напрягая искусственное чутье, чтобы понять, что происходит за дверью.

– Нет, вовсе нет. Я обезболю лицо, сниму немного кожи, потом нанесу гель с наномодификаторами. Когда гель затвердеет, зафиксирую место операции пластырем. Гель рассосется на следующий день. Пластырь можете снять через пару часов. Побудете часок на солнышке, и новая кожа примет цвет лица.

– Отлично, – беспечно сказал Хенрик.

– Сейчас я продиктую вам список лекарств, которые вам понадобятся после операции.

– Валяйте.

– Сначала завершим формальности. Это будет стоить двадцать тысяч, – быстро произнес врач, нервно потирая руки.

– Подойдет.

– И я не принимаю карточки. Только наличные. – Врач нервничал все сильнее. Атмосфера в комнате вдруг стала наэлектризованной, как перед грозой.

– Деньги при мне. О господи! – Хенрик вскочил со стула.

– Что случилось? – заволновался доктор.

– Деньги! Они в куртке. Я оставил ее в приемной.

– Не волнуйтесь, у нас ничего не пропадает, дружище! Постойте же… – доктор попытался ухватить его за рукав.

Оттолкнув его, Хенрик распахнул дверь и одним прыжком оказался возле сгорбившейся в углу медсестры – рука ее сжимала трубку подделки под антикварный телефон.

– Сейчас ты откроешь рот и закричишь, – ледяным голосом произнес он, приставляя к ее лбу ствол револьвера. – И тогда я вышибу тебе мозги. Я сделаю это с наслаждением – ненавижу стукачей. К вам тоже это относится, сеньор доктор, – добавил он через плечо. – Не нужно нажимать кнопку сигнализации – я выстрелю быстрее, чем приедет полиция.

Медсестра открыла рот, да так и застыла, ощущая холодный металл на лбу. Он схватил ее за волосы и одним рывком вздернул на ноги. От боли женщина зашипела, как кошка, вцепившись ему в руку. Трубка упала на ковер с глухим стуком.

– Я ждал, когда ты это сделаешь, сестричка, – сказал ей Хенрик. – Твоя тупость и жадность написана у тебя на лице. Кто бы знал, как я ненавижу хитрых подленьких дур вроде тебя!

Он втолкнул ее в кабинет так, что она едва не упала; все время держа парочку в поле зрения, он прошел в коридор, открыл входную дверь и повесил на ручку табличку «Сегодня приема нет».

– Вы сделаете операцию немедленно, сеньор доктор. Может быть, в качестве благодарности за хорошую работу я вас не убью.

Доктор напряженно кивнул, не сводя глаз с револьвера.

– Может быть, – повторил Хенрик.

– Вы все не так поняли, дружище, – мягко произнес доктор. Руки его дрожали. – Она звонила не в полицию. И эта кнопка вызывает совсем не копов. Нас опекает дон…

Хенрик не дал ему договорить. Он ударил точно и расчетливо, так, чтобы не повредить ничего, что помешало бы проведению операции, и так, чтобы хоть немного излить душившую его злобу на мелких никчемных червей, посмевших ставить ему палки в колеса из-за какой-то полицейской подачки. Доктор мешком шлепнулся рядом со своим столом и закрыл голову руками. Медсестра шагнула назад, не сводя с Хенрика напряженного злого взгляда. Она держалась на удивление спокойно, тщательно скрывая свой страх и трезво оценивая происходящее. В их тандеме на ниве подпольной медицинской деятельности она, без сомнения, играла первую скрипку.

Хенрик несильно пнул мужчину в бок:

– Мне некогда. Начинайте. И никакого обезболивания.

Доктор поднял лицо:

– Будет больно. Я не хочу, чтобы вы застрелили меня из-за боли.

Хенрик не стал объяснять, что любое обезболивающее или расслабляющее чип может принять за подготовку к фармакологическому допросу и немедленно примет меры.

– Я умею терпеть боль, червяк. Тебе и не снилось, что я вытерпел. Вставай и пошевеливайся. Двигайтесь так, чтобы я вас видел. Оба. Чуть что не так – и я стреляю.

Доктор тяжело поднялся, осторожно ощупывая лоб, на котором наливался краснотой большой кровоподтек. Женщина не произнесла ни слова.

Пока он тщательно мыл руки, а медсестра зло гремела инструментами, Хенрик лежал на жесткой кушетке, положив руку с револьвером на грудь. Напоминание о боли расшевелило его память.

28

Урчание покрытого камуфляжными разводами джипа действовало на нервы. Отвлекало внимание от грязной тропы под ногами, по которой рысил учебный взвод. Горячий выхлоп, состоящий в основном из водяного пара, лишал последней возможности вдохнуть хоть немного воздуха и без того до предела насыщенного испарениями гниющей лесной подстилки. Хенрик считал шаги. Досчитает до десяти и начинает заново. «Один, второй, третий… Один, второй…» Счет помогал не слушать голос инструктора. У каждого свой способ держаться. У Хенрика – такой. Научился в военной школе. Тут главное – не дать смыслу фразы проникнуть в мозг. Воспринимать голос как шум листвы. Как нечто, к чему надо постоянно прислушиваться, с тем чтобы вовремя определить опасность, но при этом не давать взять над собой верх. Пытка дня – марш-бросок по джунглям без единой капли воды. Поправка: вода имелась, но пить ее было строго запрещено.

– Ни черта я вас не пойму, молодежь! – свесившись с сиденья джипа, ползущего по грязной разбитой колее, кричал инструктор. – Вот ты, рядовой Бек. Вот на кой ляд тебе сдалась такая служба? Всю оставшуюся жизнь ты будешь жить в вонючем лесу, жрать гнилой паек пополам с протухшим мясом падали и пить воду из болот. Зачем тебе это? Есть тысяча способов получать то же самое жалованье. Например, сидя в танке. Или за столом в канцелярии. А чем плоха морская пехота? Там тоже служат правильные мужики. Кремень ребята! А флот? Чем флот хуже? Ты когда-нибудь видел настоящий авианосец? Или подводную лодку? Это тебе не по болоту ползать. Такая силища! Хочешь пить, солдат? Вижу – хочешь. Ты просто мечтаешь выпить холодной воды. Ведь так? А у меня есть. Хлебни. Всего один глоток. Только кивни. Мне не жалко.

Бек трусил как раз перед Хенриком. Белобрысый, рябой и долговязый, весь нескладный, будто составленный из острых углов. И как он продержался до сих пор?

Машина тяжело ухнула в промоину, заполненную вонючей жижей. Инструктор, штаб-фельдфебель Лутц, едва не вылетел из кабины, однако непостижимым образом остался на коне. Даже кепи не слетело. Взводу повезло меньше. Каскад грязных брызг обдал строй с ног до головы. Стиснув зубы, Хенрик шейным платком стер грязь с лица. Главное, не сбиться с ритма. Господи, как пить-то охота! Слюны во рту давно не осталось. Шершавый язык распух и прилипает к нёбу. «Один, второй, третий, четвертый…»

Инструктор продолжал свою арию:

– Эй, Бек, тебе же ничего не будет. Это вовсе не проявление слабости. Все это чушь. Человек должен выпивать в день не меньше полутора литров воды. А здесь, в условиях тропиков, – и того больше. На кой тебе гробить здоровье? Тебя все одно отчислят, так зачем доводить себя до инвалидности? Только кивни – и я отвезу тебя в лагерь. Я дам тебе отличную характеристику. С такой – прямая дорога в унтер-офицерскую школу. Так хочешь воды, рядовой?

И фельдфебель демонстративно плеснул в рот немного холодной влаги.

Невольно шевельнув языком, Хенрик заставил себя смотреть только под ноги. «Один… два… три…»

– Что молчишь, Бек? Хочешь воды? Держи, черт тебя дери!

Но Бек упрямо покачал головой. Замелькали его красные оттопыренные уши, торчащие из-под кепи нелепыми локаторами.

– Зря, парень. Зря, – с отеческим сожалением резюмировал инструктор. Затем тон его непостижимо изменился. Свесившись так, что казалось, вот-вот коснется цепких побегов страусиной травы, он заорал, брызжа слюной: – Я тебя все равно до могилы доведу! Где это видано – такая каланча в егерях! Да по тебе можно артиллерию наводить! Вместо ориентира! Меня засмеют, если ты не сдохнешь к концу недели! Быстро в машину, говнюк, пей свою воду и вали из моего лагеря! Это твой последний шанс остаться в живых!

Бек лишь склонил башку пониже. Разве что немного сбился с шага. Совсем чуть-чуть. Нога за корень в траве зацепилась. Но фельдфебель все видит:

– Ты и до конца этого марша не доживешь – вон, уже спотыкаешься.

Смех его, смешиваясь с тяжелым сопением взвода, чавканьем грязи под ногами и с урчанием двигателя, звучал отвратительно. Он напомнил Хенрику призывный клич самки пятнистой лесной собаки.

Инструктор искал новую жертву. Глаза его сверлили шею. Чертов вампир!

– Ну а ты? Да, ты, Вольф! Чего притих? Где же твои анекдоты? Растерял по дороге? Небось, тоже думаешь, что сможешь дотянуть до выпуска?

Хенрик молчит. Знает, что на такие вопросы отвечать необязательно. Ответишь, отвлечешься от дороги, да тут же и зацепишь леску имитатора растяжки, сделанной из свитой паутины птицееда. И все – считай, отчислили. Типа, подорвался на мине. Не повезло. Невезучих и неудачников из учебного лагеря отчисляют сразу – в егерях не нужны недотепы. Даже если руки соскользнули с перекладины турника, втайне смазанной маслом коварными инструкторами.

– Я тебе от души предлагаю, Вольф. Родниковая. Никакой химии. Кристалл, не вода. Держи! – булькая, фляга с термопокрытием плясала у самого плеча Хенрика.

«Один, второй, третий…»

– Так что, никто не хочет пить? – удивился штаб-фельдфебель. – Странно. Вы же с утра не пили. Ни глотка. Самоубийцы. К вечеру половина из вас не пройдет медицинские тесты. Вас так и так отчислят, дурачки! Последний раз спрашиваю – никто не хочет? Ну, как знаете.

И он перевернул флягу. Журчание вплелось в крики птиц. В смачные шлепки грязи. В шелест далекой листвы над головой. В назойливое жужжание насекомых. Стало громче. Заслонило собой все звуки.

– Взвод, стой!

Хенрик пришел в себя. Остановился, едва не уткнувшись в спину застывшего Бека. В глазах плясали красные круги. Ныли ноги. Ремни разгрузки натерли плечи через пропитавшийся потом комбинезон. Невыносимо саднили волдыри в местах укусов кровососов и царапины от хлестнувшей по лицу ветки.

«Это не моя боль… Я смотрю на себя со стороны… Всего лишь мелкие нарушения кожного покрова… Никакой опасности… Мне совсем не больно…» – шевелилось в голове.

Штаб-фельдфебель выпрыгнул из машины. Ладный, подтянутый. Тропический комбинезон подогнан по фигуре. Упругая походка сильного человека. Он втиснулся в середину строя, расталкивая еле живых курсантов.

– Рядовой Дитрих, ты что же, сучонок, под монастырь меня хочешь подвести? Решил сдохнуть на марше?

Дитрих, крепкий деревенский парень, шатаясь, держался за побег лианы, чтобы не упасть. Распаренное лицо покраснело, точно свекла.

– На-ка, хлебни. Сразу полегчает. После двинем дальше, – сменил Лутц гнев на милость.

Измученный Дитрих припал к горлышку фляги. Товарищи жадно смотрели, как шевелится его кадык. Он закашлялся: вода попала не в то горло.

– Ну вот, оклемался. Молодец парень, – улыбнулся Лутц. – Ты не дрейфь, в пехоте тоже люди живут. Давай в машину. И отдохни там как следует. Можешь поспать. Скажешь дежурному – я разрешил.

Он помог Дитриху забраться в джип. Только сейчас бедняга осознал, как глупо попался. Хотя все видели – он просто не выдержал марша. Пять с половиной часов ускоренного передвижения по пересеченной местности, по заболоченным тропам в душных джунглях. И без единой капли воды во рту.

Равнодушный водитель вдавил педаль. Джип рванул с места, унося добычу в лагерь. Инструктор зычно гаркнул:

– Ну, что встали, остолопы? Глайзе – головным! Вперед, бегом марш!

И ритм счета возобновился.

Когда измочаленный взвод возвратился в лагерь, из его состава выбыл еще один. Инкварт, родом откуда-то из центральных районов Гренига, не смог встать после привала. Вечером обоих невезучих пристроили в грузовик, уходящий в базовый лагерь. Оттуда их самолетом переправят на родину. Для прохождения службы в каких-нибудь других войсках. Тех, что попроще.

Выстроившись на плацу, оставшиеся проводили грузовик глазами.

Смена инструкторов. За них взялись с новыми силами.

«Естественный отбор», – усмехнулся младший инструктор Зейс, проследив направление курсантских взглядов. Все отводили глаза. Каждый надеялся, что ему повезет. С начала занятий, всего за каких-то три недели из ста пятидесяти человек выбыло сорок. Удручающая статистика. Понятно, почему их подразделение называется взводом, а не ротой. К концу периода отбора останется меньше половины от начального числа желающих стать элитными бойцами.

– Итак, – начинает Зейс, – на сегодняшнем марш-броске пятеро не уложились в установленные нормативы. Еще немного – и они будут отчислены. И все это благодаря вам, тупоголовое стадо. Это вы не смогли вовремя распознать слабость товарища и оказать ему помощь. В бою это будет стоить жизни всей группе. Что по этому поводу гласит закон? Вот ты. Говори.

– Зачет по последнему, инструктор! И еще – не бросай своих! – выкрикнул выбранный боец.

– Правильно. Наверное, был отличником в скаутах?

– Так точно, инструктор!

– Прекрасно. Тогда тебе не нужно объяснять, что такое закрепление материала. Вместо ужина займемся полосой препятствий. Напра-во! Бегом марш!

«Змеиные кишки» – так звался лабиринт мрачных нор, заполненных жидкой грязью. На бегу Хенрик представляет, как в кромешной тьме холодные скользкие черви будут касаться лица. И как будут разрываться в отчаянной жажде воздуха легкие. Хочется вырваться из липкой жижи наверх, к свету? Тогда работай локтями. Не думай ни о чем, кроме плана лабиринта. Вспоминай, где потолок норы повыше и где можно высунуть голову, чтобы наконец сделать вдох и провентилировать легкие перед следующим погружением. Пускай воздух этот будет вонючим и спертым. Все равно.

Всего три недели. Он тяжело вздохнул – ему показалось, будто он терпит немыслимые издевательства и исполняет не имеющие смысла приказы всю свою сознательную жизнь.

– Пошел! – ворвался в сознание крик инструктора.

Хенрик вытянул руки перед собой и прыгнул в раззявленную скользкую пасть. Полоса препятствий «Змеиные кишки» с довольным чавканьем приняла его в холодные объятия. Звуки исчезли. Только бухало в ушах сердце. Глина скользила под скрюченными пальцами. Не думать. Не трусить. Не обращать внимания на потребности тела. Только так тут можно выжить.

Он напомнил себе, что на первоначальном этапе главное назначение учебного лагеря – выявить как можно больше тех, кто склонен сдаться. Психологическая капитуляция, так называется желание слабаков прекратить бесконечные пытки над собой.

Иногда, перед тем как заснуть, он начинал завидовать товарищам. А иногда испытывал странный азарт. Пускай он и забывал временами, зачем здесь оказался, но, по крайней мере, теперешнюю жизнь трудно было назвать скучной.

Через несколько недель время потеряло смысл. Зеленые сумерки джунглей поглощали жизнь. Перед глазами словно повисла туманная дымка. Сквозь нее ничего было не разобрать – ни красот живописного озера, на берегу которого раскинулся учебный лагерь, ни вкуса пищи, которую Хенрик глотал механически, почти не жуя, ни даже боли в перетруженных невыносимой нагрузкой мышцах. Желания, привычки, заботы, привязанности – все это постепенно растворялось в каменной усталости, сопровождающей непрерывную череду испытаний. Усталость касалась даже мыслей – они превратились в набор простейших триггеров. Хочу – не хочу. Могу – не могу. Ноль – единица. Лечь – встать. Пить хотелось все время. Есть – тоже. Спать – еще больше.

Нудный скрип тренажеров. Мокрое, маслянисто блестящее от утренней росы железо. Бицепсы похожи на перетянутые канаты: еще усилие – и они порвутся с противным хлопком. Лица товарищей слились в одно. Голоса имеют одну и ту же интонацию. Птичий гвалт и хлюпанье грязи под ногами стали привычным фоном. Трудно даже представить, что в мире есть другие пригодные для передвижения поверхности, кроме этих вечно покрытых жижей или оплетенных корнями звериных троп. Невозможно поверить, что где-то есть воздух с высоким содержанием кислорода, не перенасыщенный влагой, не забивающий ноздри удушливыми запахами гнили и цветов. Воздух, которым можно дышать.

Хенрик обрел хорошую привычку – спать на бегу. Спать и в то же время каким-то чудом реагировать на каверзы инструкторов.

Неведомая сила не давала ему сесть на обочину и сказать: «К черту. Я ухожу». Это потусторонний азарт – Хенрику хотелось заглянуть за край. Но край предательски круглый, чем ближе подбираешься – тем сильнее он изгибается, искажая и скрывая перспективу.

Разочарование сменяется новым разочарованием. Бездна сменяется бездной. А он все ругает себя последними словами и топает, топает. Отжимается в грязи под тропическим ливнем, выкашливая воду. Переходит вброд реки, кишащие змеями. Изо всех сил лупит по морде товарища, норовя протолкнуть крепко сжатый кулак мимо неумело поставленного блока. На губах солоно от крови. Нос не дышит – товарищ не остается в долгу.

Доктора сбивались с ног, вправляя вывихи, делая инъекции противозмеиных сывороток, заливая едкой жидкостью многочисленные ссадины, потертости и опрелости, извлекая из-под кожи личинки паразитов. Дня не проходило без новой травмы.

В голове билась мысль: «К черту все. Бессмыслица. Я так больше не могу». И снова: «На счет „раз“ – коснуться руками носков, колени прямые. На счет „два“ – коснуться лопатками земли!» И два часа подряд: «Раз… два… раз…».

И без паузы: «Встать! Роттер головным, в колонну по одному – бегом марш!»

Затем получасовое сидение в болоте. Уши заклеены специально выданной мастикой. Нос зажат прищепкой. Глаза плотно зажмурены. Дыхание через камышинку. Пиявки и мальки касаются лица холодными рыльцами. Корни хватают за ноги. Звуки глохнут, ты остаешься один. Медленно пройти до острова и незаметно выползти между кочек. Ноги не находят опоры. Кислая вода просачивается в рот. Всплыть не получится – толчок только погрузит ботинки глубже в вязкий ил. Где этот чертов остров? Время исчезает. Ты бредешь вечно – живой утопленник. Наверное, ты прошел мимо цели и скоро навсегда затеряешься в просторах зеленой топи на радость аллигаторам. С каждым шагом ноги засасывает все глубже. Приступы паники сменяются периодами ледяного безразличия. Порой Хенрику настолько все равно, что он с легкостью сбросил бы свое пустое тело со скалы. Стоит лишь получить приказ. Высшая степень отрешенности.

Он осознал это без должной радости. Решил, что у него просто не осталось сил на противодействие отлаженной машине. Подчиняться еще может, а заставить себя сделать решительный шаг для прекращения этого безумия – уже нет. Решил – и успокоился.

Ну и наплевать.

«На-пле-вать, на-пле-вать…» – размеренно стучало в висках.

Блюменритт на марше уселся на траву и закрыл уши руками.

Пфергам не пожелал вылезти из мокрого спального мешка. Так и лежал в позе зародыша, крепко зажмурясь, пока его не погрузили в джип.

Командира отряда «Молодых львов», попавшего сюда по направлению своей организации, вытащили из самодельной петли, сделанной из поясного ремня – бедняга бился и рыдал без слез, повторяя как заведенный: «Я не смогу вернуться – меня будут презирать!». Парень был родом из столицы.

Спонек отказался перепрыгнуть с одного дерева на другое.

Роттер прыгнул, но сломал руку.

Ленсена хлестнуло по лицу веткой и колючкой выбило глаз.

Рыжеволосая Адриана Верейхау проворонила объяснения инструктора и сожрала самку камышовой саранчи, забыв оторвать ей брюшко. В тяжелом состоянии ее эвакуировали вертолетом.

Викса укусил скорпион. Рука его опухла и стала красной, точно спелый помидор. Инструктор сказал, что тот может попробовать снова, когда выйдет из госпиталя. Викс идиотски захихикал.

Передовые, убежденные и закаленные – краса и гордость нации – ломались как спички. Лаус из семьи потомственных военных, член резерва рейхсвера, однажды утром заявил, что родине не будет никакой пользы, если он захлебнется в болоте по команде фельдфебеля-садиста. Потоцки, кандидат в члены СХ, отказался вычерпывать реку под ночным ливнем. Гор, сын полковника-танкиста, заблудился в лабиринте «Змеиных кишок», яростно отбивался под землей от спасательной партии, а когда его выудили через три часа, отказывался поверить, что он на поверхности.

Что бы они ни делали, какие бы навыки ни отрабатывали – их приучали к тому, что джунгли – дом родной. Привычная среда обитания. Не менее приспособленная для жизни, чем благоустроенный город. Рекруты еще даже не приступили к основному обучению, а уже ночевали под пологом леса, жрали змей, насекомых и лягушек, травили рыбу в ручьях стружками ядовитых лиан и жадно поедали ее полусырой.

«Взвод, внимание!»

Глаза медленно фокусировались на говорящем.

«Запомните это растение. Когда оно становится зеленым, в нем много чистой воды. Добываем ее просто: срезаем побег ниже сочленения, открываем верхушку и пьем. Если растение уже желтое – вода в нем не ядовитая, но такая горькая, что вы будете блевать остаток своей жизни».

Вперед, шаг за шагом. Следить за флангами. Не трогать свисающие ветви – в них могут притаиться змеи. Перешагивать через нити паутины. Смотреть на деревья – инструкторы частенько маскируются в ветвях, изображая снайперов. Не жевать на марше – накажут весь взвод. Почаще оглядываться – эти сволочи то и дело норовят утащить замыкающего.

Артиллерийская атака! Упасть лицом вперед, рот открыт, руки на затылке, ноги скрещены. Отбой! Встать, стереть грязь шейным платком. Расстегнуть куртки. Осмотреть друг друга на предмет насекомых.

Грета. Бормочет устало: «Эй, служивый, чего ты на них уставился? Можешь потрогать, меня не убудет, только сними с меня клещей поскорее!»

Со всех сторон смех, как кашель. Даже инструктор улыбнулся. Хенрик засмеялся оттого, что верил: невозможно хотеть чего-то еще, кроме как спать и есть.

Бек споткнулся и с треском завалился в кусты. Засучил ногами, как поломанная игрушка. Хенрик дернул его за штаны, вытаскивая на тропу. Лицо Бека расцарапано. Жадная мошкара, учуявшая кровь, клубилась над его лбом.

Его очередь: прочный с виду корень ушел из-под ног. Хенрик провалился в яму с водой, прикрытую плавучими стеблями. Забарахтался беспомощно – руки скользили в мокрой траве. Чаммер и Редер, бормоча ругательства, с чавканьем выдрали его из плена. Он даже не кивнул им, занимая место в строю, – дело привычное. Товарищество приобрело для них совершенно иное звучание, нежели то слащаво-возвышенное, что прививали им в скаутских походах и на уроках истории в школе. Это, местного розлива, таково, что тебе запросто могут отбить почки, ежели ты вдруг решил, что идти дальше нет сил, и товарищи должны волочь твое тело на руках до ближайшего пункта эвакуации.

Поляна, поросшая высокой травой. У джипа собрались члены комиссии. Полевая проверка. Добровольцы по одному выбрались из чащи, чтобы выстроиться в очередь. Никаких мыслей – все рады неожиданному привалу, что бы за ним ни последовало. Фляги с водой пошли по рукам.

Психолог в форме гауптмана задавал вопросы:

– Сколько будет дважды два плюс три и умножить на двенадцать?

В голове огромный жернов. Медленный и скрипучий.

– Восемьдесят четыре.

– Как зовут вашу подругу?

– У меня нет подруги.

– Ваше любимое блюдо?

– Съем все что угодно.

– Откуда вы родом?

– Нанс, Вальдемм.

– Вы плывете на каноэ по бурной реке. В лодке двое – вы и ваш командир. Кроме того, в лодке запас боеприпасов для группы и радиостанция. Ваш командир падает в воду. Он вот-вот захлебнется. Ваши действия, быстро!

– Постараюсь выровнять лодку и удержать ее на стремнине.

«Взвод, встать! В колонну по одному, бегом – марш!»

Несколько человек остались, грустно глядя вслед уходящим.

Шесть недель. Восемьдесят пять выбывших. Мир проплывал за иллюминатором, чужой, незнакомый. Где-то там, за бортом, спорят политики, покупают автомобили и играют свадьбы. Визжат во дворах играющие дети, «Молодые львы» маршируют под звуки военного оркестра, скауты патрулируют улицы, а вырвавшиеся в отпуск солдаты до беспамятства пьют в недорогих барах. Любовь и похоть, радость и верность, преданность родине и стремление к добру – все это проносится высоко-высоко, будто облака.

«На первый-второй – рассчитайсь! Первые номера – полоса препятствий, старший – Гайзер. Вторые номера – упор лежа принять!»

Ночь. Крики одуревших обезьян, спорящих за место ночлега.

Хенрик считал огоньки звезд, что видны в редких просветах между деревьями. Он в дозоре. Стоять еще два часа. Только бы не заснуть.

«Одна, вторая, третья…»

– Вольф!

– Здесь, инструктор!

– Хреново выглядишь. Разрешаю перекусить. Пост не покидать и не шуметь.

– Благодарю, инструктор!

Теперь звезды до лампочки. Теперь главное – поймать древесную лягушку. Шкура ее легко снимается после надреза, и кусочек скользкой плоти легко глотать не жуя. Хенрик еще не настолько просолился, чтобы пережевывать живое дергающееся тело. А в двадцати метрах к югу он приметил кусты. Надо прислушаться к птичьей возне – наверняка там есть пара-тройка гнезд. Сырые яйца – настоящий деликатес. Жаль, что до фигового дерева не добраться – оно осталось позади, за изгибом тропы, в сотне метров от ручья.

При мысли о скорой еде рот наполнился слюной.

– Держись, Хорек, – добродушно бурчит инструктор. – Деваться-то тебе все равно некуда.

Хенрик равнодушно кивает.

Он любит: орехи; фиги; печеных угрей; бульон из черепахи; мясо водяной крысы; молодые побеги папоротника; воду из бамбукового ствола; мазь от потертостей; быть незаметным; спать в сухой постели; ощущать себя сильным.

Он дернулся от жгучего прикосновения, возвращаясь; палец затек на спусковом крючке и потерял чувствительность.

– Вот, старина, – доктор заискивающе заглядывал ему в глаза, – готово. Будете как новенький.

Лицо крутило болью, он едва владел собой. Красные пятна плясали перед глазами, он ощущал, как вместе с толчками крови кожу окатывают обжигающие волны. Он взял со столика с инструментами окровавленный скальпель и бездумно покрутил его в руках. Доктор отступил на шаг, умоляющая гримаса исказила его лицо. Медсестра стояла у стены, опустив руки, и невидяще смотрела в окно.

– На пол. Оба, – приказал Хенрик, бросая скальпель назад. Звон металла неприятно задел слух.

Он скрутил их скотчем, накрепко привязав друг к другу, спеленал, как в кокон. Рты набил марлей. Каждый раз, когда он наклонялся, боль накатывала, пробуждая ярость: он злился оттого, что его пытались сдать такие же, как он, преступники, люди, стоящие вне закона. Почему-то это выводило его из себя.

Он не произносил ни слова. Стоило открыть рот, и ярость прорвалась бы наружу, и тогда он убил бы эту мерзкую парочку немедленно: просто перерезал бы им глотки, воспользовавшись их же инструментами, а он не мог позволить себе такой слабости, не мог привлекать к себе внимание полиции. Такие, как этот доктор, имели привычку подстраховываться – то, что чип не засек записывающей аппаратуры, вовсе не означало, что она отсутствовала. Времени на поиски не было Хенрик достал из сумки тонкую гибкую пластинку и прилепил ее высоко к стене.

Но он не смог отказать себе в удовольствии. Только не сейчас.

– Это мина, – объявил он громко. Корчить злобную гримасу было нетрудно – боль помогала. – Вы оба сгорите заживо. Поджаритесь на медленном огне. Через полчаса.

И он выдернул чеку. На пластине зажегся индикатор, замелькали красные цифры.

Доктор содрогнулся так сильно, что Хенрик засомневался – выдержат ли путы? Червяк у его ног яростно дергался и вращал налитыми кровью глазами; он отчаянно скулил, силясь вытолкнуть кляп и с глухим стуком колотился затылком о голову своей безучастной помощницы. Хенрик дождался, пока тот намочит брюки, и вышел через запасной выход, плотно прикрыв двери. Он был раздосадован, не почувствовав ожидаемого удовлетворения: вместо него почему-то накатила черная тоска.

29

Боль в лице понемногу стихла, лишь иногда прооперированное место начинало зверски чесаться. На ходу Хенрик скреб лоб и подбородок, стремясь унять чесотку, едва сдерживая нестерпимое желание сорвать с кожи полоску пластыря, под которой будто муравьи копошились.

Ни малейшего представления о том, где находится человек, отдающий распоряжения, у него не было, только телефонный номер для связи, меняющийся каждые несколько дней. Теперь он лишился и этого – чип перестал принимать спутниковые пакеты, и вся база адресов и контактов потеряла актуальность. Единственной зацепкой оставался толстяк по имени Эрнесто Спиро, продавец мебели.

Хенрик пересчитал наличность. Вместе с деньгами, что удалось найти в карманах доктора и в ящике его стола, он насчитал чуть меньше шести тысяч реалов. Местные деньги были слишком неустойчивыми, похоже, их штамповали как туалетную бумагу, и для того, чтобы иметь представление о размере суммы, Хенрик привык переводить цифры на цветных бумажках в твердую валюту. Он произвел нехитрые расчеты. Всего около полусотни, если считать в ольденбуржских марках. Не густо, подумал он.

Второй проблемой были документы. Удостоверения личности, что он забрал на конспиративной квартире, вполне годились для уличных проверок. Сложность была лишь в том, что это были ИХ удостоверения. Они сдали полиции адрес лежки, им ничего не стоило выдать и список фамилий. Передвижение по городу, наводненному силами безопасности, таким образом автоматически превращалось в головоломку со многими неизвестными. Но на поиск новых документов не было времени: счетчик внутри неумолимо тикал, стремясь к нулю. Лишившись поддержки могущественной организации, Хенрик почувствовал себя беззащитным. Удивительно, как это раньше мысли о давящей абсолютной зависимости не приходили ему на ум. Он справился с растерянностью и заставил себя мыслить логически. Если задача в целом не ясна, попробуй понять хотя бы один из исходных посылов. Всего лишь одна крохотная деталь, маленький винтик, возможно, с очевидной разгадкой, но из-за этой мелочи головоломка станет заметно прозрачнее и укажет на следующую нить.

Он задумался. Цепочка получалась довольно хилой. Но это было лучше, чем ничего. Толстяк Спиро, мебельный магазин на Армасто, и неведомый сеньор Арго. Этот Арго и был слабой ниточкой, способной вывести его к цели. Если он не разовый исполнитель. Если Спиро знает его координаты. Если полиция или те, кто за ней стоит, не обложили магазин. Если ему удастся добраться до магазина вообще. Десятки «если». Частокол из отравленных кольев, как в лесной яме-ловушке.

Забытый азарт поднялся из глубин сознания. Он стал лесной собакой, идущей по следу. Ему случалось загонять дичь и посложнее. Пришла пора показать все, на что он способен.

При взгляде на лицо встречной женщины ему почему-то вспомнилась Грета. Он даже улыбнулся, представив ее открытый взгляд. Может быть, на его вкус она была излишне сдержанной. Но все же, несмотря на их редкие совместные шалости, она была надежным боевым товарищем, который никогда не подводил его и был с ним максимально честен. На этом свете имелось немного людей, которым он мог бы довериться так же, как ей. Он с грустью подумал, как ему будет не хватать ее там, на другой земле. Если там вообще есть какая-то земля.

Прочитав сотни книг, он вывел для себя простую форму добра и зла, бога и дьявола, света и тьмы: физика мира ничему не противоречила, добро и зло существовали на самом деле, просто к ним следовало относиться как к физическим законам. Священники и ученые толковали об одном и том же, мир был устроен логично и непротиворечиво, разница между первыми и вторыми заключалась лишь в том, что одни упрощали толкование мироустройства до идиотизма, обрекая свои посылы в форму фантастических сказаний и проповедей, а другие были способны свернуть слушателям мозги набекрень, излагая иерархии сущностей и связи между ними. Бог и дьявол тоже существовали, причем обязательно в паре, ни один из них не имел смысла сам по себе, эта двойственность выражалась в способности материи к самоорганизации и одновременно в ее тяге к энтропии, к хаосу. Бог неизменно создавал из кипения частиц сложные структуры, включая и таких никчемностей, как люди, дьявол же неизменно ввергал эти структуры в хаос, вновь разлагая их на составляющие. Эта же двойственность касалась мыслей, характеров и поступков живых существ; это понимание здорово облегчало миг, когда палец нажимал на спусковой крючок. Весь мир был скопищем простых маятников, качающихся вверх-вниз. Зло было частью мира, и от него невозможно было откреститься; доброе старое Второе начало термодинамики только подтверждало его существование.

Хенрик понимал, что его маятник вот-вот коснется нижней точки. Вырастет ли что-нибудь более удачливое из изъеденного червями сгустка протоплазмы, бывшего когда-то его телом? Он не знал. Он запоминал этот мир таким, каким видел, понимал и чувствовал, не надеясь воспользоваться этой памятью в новой жизни, потому что не верил в удобную сказку о перерождении.

«Не надо бы мне столько читать», – сожалел он.

30

Потрепанную машину сильно швыряло на поворотах – Кубриа давил на педаль, словно за ними черти гнались. Он сигналил, подрезая попутные такси и пару раз, объезжая пробки, до смерти перепугал прохожих, выскочив на тротуар. Вслед им неслись проклятия, люди потрясали кулаками и сплевывали. Джон испытывал странное нежелание вмешиваться; ему казалось, что он видит себя – апатичного, мотающего головой в такт ухабам, со стороны. У этого небритого типа в наброшенном поверх рубахи бронежилете были красные от недосыпания глаза и угрюмое лицо.

Завидев их номер, полицейские из пикета на Ла Ренгата, переругиваясь с водителями, растолкали по обочинам очередь из грузовиков и старых развалюх. Джону даже не пришлось показывать документы. Когда машина протискивалась через узкий проезд, Джон встретился взглядом с капралом в тяжелой броне. Массивный, напоминающий вставшую на дыбы черепаху полицейский улыбнулся и поднял вверх большие пальцы, неуклюже выражая свою приязнь.

Джон кивнул ему.

– Надо же. Мы стали знаменитыми.

– Прямо кинозвезды! – подтвердил Кабот, оглянувшись. Уносившийся назад капрал все еще глядел им вслед.

Клонило в сон. Джон подумал, что не мешало бы принять пару таблеток стимулятора – ему была нужна ясная голова. Жалко, что он не успел повидаться с Ханной, но это не страшно. Они скоро встретятся. Сразу, как он закончит эту охоту. Дело было не в том, что он любил ее не так крепко, как она его; просто он на время загнал чувства подальше. Главное – работа. Должно быть, Ханне приходилось несладко проделывать то же самое во время своих репортажей, когда вокруг стреляют и хочется почувствовать рядом человека, с которым не так страшно. Он заставил себя думать о деле: нужно завершить его во что бы то ни стало, тогда повышение станет не таким уж несбыточным. Он представил, как это будет звучать: капитан Лонгсдейл. Капитан. Капитан. Хм-м, недурно, черт возьми. За этим приятным занятием мысли о Ханне как-то незаметно вылетели из головы.

Лерман вернул его на землю:

– Куда теперь, лейтенант?

– В Менгала. У Хусто сообщение от местной полиции – человек со шрамом посетил пластического хирурга, избил и ограбил его. Надо бы проверить.

– Никак старина Лисиано допрыгался?

– Знаешь его?

– Приходилось встречаться. Скользкий, как угорь. В основном промышляет абортами да поправляет носы уличным шлюхам, когда сутенеры с поучениями перестараются.

– Товарный вид восстанавливает, значит?

Лерман кивнул:

– Вроде того.

Джон потеребил подбородок в задумчивости:

– Нашему бошу срочно нужна другая фотокарточка. Старая слишком заметна. Возможно, это действительно был он. Во всяком случае, мы должны проверить.

Лерман пожал плечами: в этом городе были десятки подпольных хирургов и сотни бандитов, желающих изменить внешность.

– Воришки не оставляют после себя армейских мин, – заметив его сомнения, произнес Джон. – Этому мяснику здорово повезло: наряд вызвал саперов, и те приехали быстро.

Кубриа остановил машину за один дом до нужного места. Под ногами хлюпала грязь, струящаяся из переполненной сточной канавы. Эскадрильи мух взвились над головами. Улица настороженно притихла при их появлении. Угрюмые личности подозрительно взирали на них, сидя поодаль на капоте сгнившего автомобильного остова. Никто и не подумал прятаться – в этом районе полиции не боялись.

– Кабот – к черному ходу. Кубриа – останься в машине, наблюдай за улицей, – негромко распорядился Джон. – Франциско, Альберто – со мной. И никакой стрельбы. Просто потрясем хозяина.

Лерман тронул его за рукав:

– Лейтенант, вы бы остались в машине.

– Снова ваши эффективные методы?

– Да уж, не эти ваши «вы имеете право на адвоката…» – хмыкнул Лерман. Несмотря на усталость, все заулыбались. – Я с ним сам поговорю. Ни к чему вам светиться, мне эта публика лучше знакома.

– Ладно, командуй, Франциско. Я побуду в качестве статиста. Считай, что меня нет.

– Может, все же останетесь?

Джон покачал головой:

– Нет уж. Пора перенимать опыт. Не обессудь, старина. Кстати, в твоей практике были случаи, когда преступник не оставлял отпечатков даже на нескольких своих квартирах?

– Нет.

– И в моей нет. Странный этот наш убийца, не находишь? Носит с собой пленочные мины, а отпечатков не оставляет.

– Еще и парализующими капсулами стреляет, – добавил Кубриа вдогонку.

31

Она едва успела. Установленная на машине Лонгсдейла метка двигалась в район, где, судя по сообщениям трофейного коммуникатора, неизвестный мужчина со шрамом едва не искалечил пластического хирурга. Ей пришлось немало попотеть, постоянно шаря по различным полицейским каналам, прежде чем она смогла перехватить сообщение на волне шестнадцатого участка и связать его с Хенриком. Она была наполнена странной уверенностью, почти мистической: тот, кто ведет охоту, не преминет явиться на место происшествия лично. В этой гонке Лонгсдейл все время шел на полкорпуса впереди нее. Он предпринимал действия, о которых она узнавала де-факто – по результатам поднятой им шумихи. Каждый раз она с замиранием сердца ожидала, что вот-вот чертов заезжий коп добьется своего и пресса поднимет торжествующий вой, демонстрируя миру добытый им скальп врага. Каждый раз, заявляясь к шапочному разбору, Грета была вынуждена ограничиваться ролью пассивного наблюдателя. Кроме последнего случая, когда ей все-таки удалось, воспользовавшись прорывом любопытных за оцепление, установить на машине Лонгсдейла радиометку.

И вот теперь метка ползла в район Менгала.

Сидя на заднем сиденье такси, Грета возбужденно потирала руки: наконец-то ей представился случай проявить инициативу. Она терпеть не могла роль пассивного наблюдателя. С самого детства она привыкла заводить в себе невидимую пружину, преодолевать себя, быть на гребне, чувствовать себя компетентной, нужной стране, чтобы не превратиться однажды в то, чем ей казалась мать – в сытую домашнюю крольчиху в дорогих шмотках, не имеющую других забот, кроме производства потомства и ублажения своего мужчины-завоевателя. И вот теперь она плюет на все – на себя, на свои убеждения, на страну, которая отправила ее сюда и сделала тем, кто она есть – и все это ради него, того самого мужчины-завоевателя, существование которого всегда подвергала сомнению. Скажи ей кто-нибудь еще год назад, что она наплюет на свой долг ради какого-то самца, – и она сломала бы наглецу шею. А теперь она – расчетливая, неуловимая и трезвомыслящая убийца, холодный профессионал – действует подобно начитавшейся любовных романов и сошедшей с ума молоденькой интеллектуалке, готовой на все ради обладания предметом страсти: каким-нибудь моложавым преподавателем истории или литературы, красиво трактующим на своих лекциях вечные истины. В ней словно поселилось новое существо, трепетное, ранимое. Оно осмеливалось приказывать ее железной основе, и основа подчинялась. Это состояние раздвоенности удивляло ее. Страх, обреченность и ожидание чего-то светлого переплетались в ней.

Из глубин памяти всплыла порывистая, дерганая мелодия, одна из тех запрещенных песенок, что частенько тайком слушала ее нанюхавшаяся дури мамочка:

Купи мне, о Боже, городскую ночь.

На тебя надеюсь – ты должен помочь,

Покажи мне, как любишь заблудшую дочь:

Купи же мне, Боже, городскую ночь…

И так же, как ее мама, которую однажды увели двое старавшихся казаться респектабельными парней в штатском, прикрыв глаза, она невольно начала отмахивать рукой заводной ритм. Ей было некого стесняться: развалюха-такси была автоматической – место водителя пустовало. Она сказала себе: здорово диктовать свою волю обстоятельствам, а не наоборот.

О себе она не думала. Просто заставила выключиться область мозга, ответственную за инстинкт выживания. Единственное, что ее тревожило, – боязнь не успеть. Боязнь того, что упрямый Лонгсдейл успеет допросить свидетеля и смыться раньше, чем она доберется до места: на улицах творилось черт знает что. Но она успела. Недвижная пульсирующая метка прочно приклеилась к карте, которая, стоило прикрыть глаза и сосредоточиться, загоралась стараниями ее невидимого помощника.

Проверившись, она вошла в тесную подворотню, где никто не мог ее видеть. Сумочка была неимоверно тяжела – брусок самодвижущейся мины, замаскированный под грязный кирпич, оттягивал плечо. Грета с облегчением избавилась от смертоносного груза, опустив его на край тротуара так, чтобы ничто не мешало мине соскочить на проезжую часть. Любая канава или яма на пути станут для устройства непреодолимым препятствием, и ее миссия провалится.

Она выглянула из-за угла. Мордастый тип скучал, опершись о капот; с противоположной стороны улицу перекрывала тускло блестящая жижа, еще через квартал и без того тесная проезжая часть резко сужалась. Определенно, обратно их автомобиль поедет здесь, чтобы через пару переулков выскочить на оживленную Тандано.

Она сунула руку в сумочку и пощелкала маленьким пультом, указывая цель адской машине. Огонек на пульте зажегся ровным зеленым цветом и «кирпич» едва заметно шевельнулся, выпустив невидимые опорные конечности, одновременно служившие контактами детонатора. Теперь если кому-то придет в голову поднять устройство, дурака разнесет на молекулы.

– Эй, подруга! – окликнули ее. К ней спешила, спотыкаясь на высоких каблуках, ярко размалеванная дамочка с длинными вьющимися волосами. – Это моя территория. Убирайся!

Глаза проститутки были раскрашены столь устрашающе, что занимали едва ли не половину лица. Грета ужаснулась – должно быть, это невыносимо тяжело день напролет хлопать ресницами длиной в добрых полтора сантиметра. Истинный возраст женщины не смог бы определить даже патологоанатом.

– Успокойся. Я не по этому делу, – отрывисто бросила она, на всякий случай запуская программу обаяния.

– Я давно за тобой гляжу! Этот квартал – мой! Я Мануэлю скажу. У него с чужими разговор короткий – враз морду почикает.

– Да ради всего святого – не нужны мне твои дойные мешки! – отмахнулась Грета. Ее внимание было приковано к стоящему возле машины типу.

– Да? – все еще подозрительно оглядывая ее, но уже сомневаясь в ее намерениях, протянула местная обитательница. – А мне показалось – ты тут как раз по делу.

Грета покачала головой и заставила себя улыбнуться, растапливая лед недоверия:

– Просто слежу за одним знакомым.

– За знакомым? Так ты не из наших?

Ядовито-сладкий шлейф дешевых духов распространялся от ее собеседницы, забивая уличную вонь.

– Мой парень, кажется, вздумал наставить мне рога, – поделилась Грета.

– Решила подловить его, да? – уже сочувственно поинтересовалась женщина.

– Я думала, мы поженимся… Он обещал…

Проститутка посмотрела на нее с выражением извечной женской солидарности. Еще немного, и она лично открутит голову наглецу, охмурившему эту молоденькую дурочку. Господи, и откуда они такие берутся? На мгновение тень ревнивого подозрения вновь зашевелилась в ней:

– К кому он ходит? Я всех в округе знаю.

– Ни к кому. Берет свою секретаршу и запирается с ней в какой-нибудь дыре на пару часов. А мне говорит, что попал в пробку по пути с работы. Сволочь. Нашел на кого меня променять – ни рожи ни кожи!

Женщина несмело улыбнулась. Улыбка явно далась ей с трудом, и она не имела ничего общего с профессиональной гримасой, которой она одаривала потенциальных клиентов.

– Ладно, – быстро оглянувшись по сторонам, произнесла она. – Я посмотрю, чтобы Мануэль не появился. Он чужих не любит. Только ты недолго. Иначе мне тоже влетит.

– Договорились! – радостно согласилась Грета. – Дождусь, как эта парочка появится. Хочу в глаза мерзавцу посмотреть. Представляешь, я чуть было не решила оставить от него ребенка!

– Что же ты! – укоризненно попеняла женщина. – Кто же в наше время верит этим обезьянам? У них одно на уме.

Грета ответила ей выразительным взглядом.

– Я лучше там постою. На том конце квартала, – сказала она, прикидывая радиус вероятного разлета осколков. – Чтобы не спугнуть. Как выйдут, пойду им навстречу. Да и тебя оттуда лучше видно.

– Как знаешь, – пожала плечами ее собеседница. – Ладно, мне пора на работу. Если что, я тебе рукой махну. Тогда бросай все и сматывайся – Мануэль шутить не любит.

Грета с благодарностью пожала ее запястье:

– Спасибо тебе, подруга.

– Да ладно, чего там, – совсем смутилась женщина.

Нервы Греты были напряжены, искусственный слух обострен до предела. Она слышала дуновение ветерка в подворотне, звуки сериала внутри одной из квартир, плеск воды, шкворчание жира, чей-то злой шепот, шаги и дыхание многочисленных обитателей квартала.

– Поцелуй меня! – требовал искусственный мужской голос с экрана.

– Опять надрался, скотина! – визгливо вторила ему женщина.

– Твои глаза словно заря, – убеждал тенор.

– Сколько за пару? – интересовался покупатель дури.

– Марианна не получит выходного пособия – ее уволили за проступок.

– Тихо ты, мама услышит!

– Они – словно путеводная звезда!

– На себя посмотри, ленивая шлюха!

Наконец слух ее зафиксировал быстрые шаги нескольких человек, идущих в одном направлении. Затем характерные хлопки автомобильных дверей – сама машина была не видна, Грета сознательно расположилась так, чтобы ее никоим образом не смогли соотнести с предстоящим взрывом. Прохрипел стартер. Метка пришла в движение. Медленно, потом все быстрее и быстрее – автомобиль набирал скорость.

Грета приоткрыла рот в ожидании звуковой волны. Языки пламени плеснули из-за угла. Волна пыли и дыма, вперемешку с уличным мусором, покатилась в стороны, захлестывая закоулки. Взрыв был такой силы, что обломки взметнулись выше крыш. Вокруг осыпались на тротуар стекла. Люди в панике выбегали из дверей.

– Ты чё примерзла-то, дура! – на бегу прокричала ей давешняя проститутка. – Ноги уноси. Щас копов тут будет – повяжут без разбора!

Грета переводила дух – метка на виртуальной карте исчезла. Получи, ублюдок! Внезапно ледяные пальцы сдавили сердце. Задыхаясь, она тяжело осела на землю, невидяще шаря рукой перед собой, не чувствуя, как осколки стекла впиваются в ладонь.

– Эй, тебя что, зацепило? – встревожилась проститутка. – Ну-ка, давай, пошли. Нельзя тут. Сваливать надо. Э-э, да ты совсем никакая!

По-прежнему не видя перед собой ничего, кроме мельтешения красных искр, она позволила женщине увлечь себя. Каждый шаг отдавался внутри неимоверной болью, воздуха не хватало, она боролась с собой, делая вдох; в грудь вонзалась раскаленная игла, тело шагало само по себе, словно большая кукла на привязи. Вот, значит, как это бывает, когда умирают, подумала она. И нет никаких образов из прошлой жизни, никаких цветных картинок, мелькающих перед глазами. Стало страшно, она боялась увидеть себя со стороны, ощутить безысходность от невозможности оправдаться: отчего-то она была уверена, что оправдываться придется. Она не вспомнила о Хенрике в эту минуту, хотя умирала за него: только боль, всепоглощающая обжигающая лава терзала ее напрягшееся тело.

– Шевели задницей! – в сердцах прокричала женщина. – Хочешь полночи этим козлам подмахивать, пока отпустят? Я на такое не подписывалась. Мануэль меня удавит!

Боль исчезла так же внезапно, как и появилась. Грета оглянулась в недоумении.

– Где я? – спросила она. Одежда пропиталась холодным потом, казалось, даже кончики пальцев внутри туфель мокры, от озноба кожа покрылась мурашками. Она не понимала, как очутилась здесь, не понимала кто эта женщина, и почему вокруг полно людей с искаженными злобой и страхом лицами. Она словно вынырнула из черного омута; мир вокруг казался отвратительным и привлекательным одновременно.

– Отпустило? Давай двигай ногами. Такую как ты не сразу выпустят.

Грета встряхнулась по-кошачьи.

– Отпустило, кажется. Спасибо, подруга. Что это было?

– Откуда мне знать? Должно быть, кого-то взорвали. Какая разница?

– Действительно, – согласилась Грета. Они выбежали на соседнюю улицу.

– Ну, мне сюда. А ты в другую сторону, – не дожидаясь ответа, женщина отпустила ее руку и поковыляла на своих каблуках-ходулях.

«Так вот что бывает за непослушание!» – догадалась Грета. Интересно, сколько таких предупреждений выдаст чип, прежде чем испепелит ее окончательно?

Внезапно она разрыдалась, остановившись у стены. На нее оглядывались, какая-то старушка участливо произносила неслышные слова: должно быть, решила, что она плачет от боли – платок на руке, изрезанной стеклом, насквозь пропитался красными пятнами. Грета непонимающе смотрела на женщину, слезы грязными струйками текли по ее щекам, размывая грим. Она чувствовала радость, правда не понимала, от чего именно – от того, что осталась в живых сама, или что Хенрик наконец смог получить передышку. Внутри нее зародилась отчаянная надежда.

«Спасибо, господи», – прошептала она сквозь всхлипывания, заставив старушку в страхе ретироваться. Должно быть, бедняга решила, что она свихнулась.

32

У круглолицего интеллигентного человека с пластырем на лбу в носу запеклась кровь: он сильно гнусавил. Пол кабинета устилали разбросанные бумаги.

– Не понимаю, что вы хотите от меня узнать! – нервно говорил он. – Я уже все рассказал полицейским. Они недавно уехали. Какой-то конченый наркоман, должно быть. Ворвался, угрожал пистолетом, избил меня, потом связал нас, забрал всю наличность и сбежал. У моей медсестры из-за этого нервный срыв, мне пришлось отпустить ее домой. Нам повезло, что клиент вошел, несмотря на табличку на двери.

Повернув голову, он со страхом наблюдал, как за его спиной Кабот устраивает форменный разгром, довершая начатое налетчиком: один за другим он вытряхивал на пол содержимое ящиков стола и рылся в них с лицом ребенка, исследующего детали нового игрушечного конструктора.

– Послушай, Альберто, – скучающим тоном произнес Лерман. Он взял стул и поставил его посреди комнаты, усевшись спиной к двери. – Нам нужно знать несколько важных деталей. Мне наплевать на твои трудности, и лучше бы тебе не вешать лапшу о наркоманах и мести овдовевших мужей, чьи жены откинули копыта во время незаконного аборта, которыми ты, сукин сын, тут промышляешь. А твоя впечатлительная медсестра – такая же кровожадная сука, как и ты. Ты готов говорить?

Доктор вздрогнул, когда Кабот за его спиной с грохотом и звоном вывалил на пол очередной ящик. Послышался звон разбитого стекла; Джон сморщил нос от едкого запаха.

– Это просто какой-то маньяк, что тут скажешь? – буркнул врач. Непонятно было, кого он имеет в виду – то ли недавнего грабителя, то ли Кабота.

– Вопрос номер один: что ему было нужно?

– Деньги, что же еще?

Лерман встал и медленно прошелся по комнате. Остановился у стены с дипломами. Прищурившись, сделал вид, что рассматривает затейливые завитушки печатей и подписей. Покачал головой:

– Глядя на эти бумажки, можно подумать, что ты умный парень, Альберто. Эй, Доминго!

– Чего? – Кабот на мгновение отвлекся от своего занятия. Грохот и звон затихли.

– Объясни гражданину его права. – Он посмотрел на лейтенанта. – Вам лучше ознакомиться с дипломами, сэр. Очень содержательные документы. Никогда не видел столько вранья сразу.

С каменной физиономией Джон повернулся в указанную сторону и с преувеличенным интересом уставился на стену. За спиной послышались тяжелые шаги Кабота.

– Вы не имеете права! – взвизгнул доктор.

Джон услышал звуки, напоминавшие шлепки теста об стол. Почему-то ему вспомнилось, как мать любила готовить. Она раскатывала тесто на столе и лепила из него сдобные булочки, которые посыпала кунжутом и запекала в допотопной электрической духовке. Наверное, именно эта допотопность и делала их такими вкусными: булочки выходили румяными и слегка пахли дымком от подгоревшего масла. Отец ел их так: разрезал пополам, намазывал одну половинку свежим тающим маслом, сверху клал кусочек твердого сыра, затем закрывал второй половинкой. Все это он запивал крепчайшим, черным, будто деготь, кофе. А Джон любил булочки, обмазанные цветочным медом. Он проглотил слюну, грустно вздохнул и повернулся.

Доктор стоял на коленях, с каждым ударом стараясь отползти все дальше в угол, подбородок его был залит кровью. Кабот сосредоточенно бил его ногами, целясь по ребрам. При каждом ударе он издавал смачное «хех», выглядел буднично, будто копал землю или полол сорняки.

Лерман сделал ему знак остановиться.

– Он хотел избавиться от шрама, не так ли, Альберто? Ты меня слышишь? Мы расследуем дело об убийстве своего товарища, ты, должно быть, слышал о нем – ведь ты смотришь новости, вонючка. Лично мне все равно, сколько таких мерзавцев как ты сержант забьет до смерти. Мы все равно его поймаем, разве что чуть позже. Но ты можешь об этом не узнать. Итак, твой выбор? Готов говорить или так и будешь трещать о мелком воришке?

– Этот парень шутить не любит. Он может и вернуться, – сказал доктор, стирая кровь с лица. – Такие болтливых не любят.

– И то верно. – Лерман бросил взгляд на место, где была установлена мина – кусок стены был вырезан саперами; потеки оплавившегося бетона делали дыру произведением искусства. Он кивнул Каботу. – Продолжайте, сержант.

– Хех!

Джон смотрел на происходящее со смешанным чувством мстительности и отвращения. Вопрос о законности больше не стоял: в этой стране сила и была законом; других параграфов такие, как этот коротышка, должно быть, убивший на своем веку больше людей, чем самый разрекламированный журналистами маньяк, не признавали. Он был искренне благодарен Лерману за то, что тот избавил его от необходимости перегружать свою совесть. Сейчас собственные благородные устремления, с которыми он отправлялся на эту планету, представлялись ему детскими и наивными: эти люди жили совершенно в другом мире, у них были свои понятия о справедливости и средствах восстановления законности. Приходилось признать, вполне эффективные.

Лисиано потерял сознание; Кабот бил его по щекам, пока он не дернулся и не закрылся рукой.

– Мясники, мать вашу! – прошепелявил разбитым ртом доктор. Сидя на полу у стены, он бережно придерживал бок руками.

Кабот начал закатывать рукава.

– Дай отдышаться, скотина! – с ненавистью процедил доктор. Больше ничего от интеллигента в его внешности не было. – Ты мне ребро сломал как пить дать!

– Я же предупреждал, Альберто: тебе лучше рассказать нам все, – развел руками Лерман.

– Вы не из нашего участка. Вас вышибут с работы.

– Забудь – дело ведет военная полиция. Их юрисдикция распространяется на всю зону. Итак, где у него был шрам?

– На правой щеке, через бровь, и кончался на лбу, – скривившись от боли, доктор силился сплюнуть кровавую слюну.

– Он был похож на фоторобот, который показывали в новостях?

– Как две капли. Разве только лоб у него не такой низкий, как у вашего.

– Ты помог ему?

– Я попытался сообщить в полицию. Бланка вышла, чтобы позвонить нашему знакомому в… ладно, неважно. В новостях говорили, за него хорошо платят, а он не из наших, так что никакого риска.

– Дальше, – одобрительно кивнул Лерман.

– Он ее застукал. Она не успела. Достал пушку и заставил себя прооперировать.

– Что ты ему сделал?

– Залил шрам наномодификатором, – доктор с хрипом выдохнул – неловкое движение причинило ему боль. – Этот ваш беглый даже не дал себя обезболить. Настоящий маньяк.

– Сержант, поищите отпечатки. Проанализируйте ДНК на тампонах, – тихо распорядился Джон. Гомес, до того стоявший в дверях, положив руку на пистолет, молча кивнул.

– Значит, ты все же помог ему, верно? – скучно поинтересовался Лерман. – Помог убийце полицейского.

Доктор съежился от угрожающего тона.

– Я же по принуждению! – в отчаянии вскричал он и закашлялся, схватившись за бок.

– Нам нужны приметы. Характерные следы после операции. Ведь что-нибудь да осталось? – вмешался в разговор Джон.

Доктор посмотрел на него с надеждой, наморщил лоб. Пластырь на коже вздулся пузырем.

– Останется едва заметная полоска светлой кожи, – сообщил он. – Пока он не побудет на солнце. И еще: правая бровь стала немного короче левой, а в волосах на брови будет небольшой разрыв. Он очень терпелив. Очень. От модификаторов должна быть адская боль. Я надеялся, что он выключится от боли, но он только зубами скрипел.

– Как он был одет? – спросил Лерман.

– Одежда добротная. Брюки шерстяные. Плотные. Рубашка серая, по виду – хлопок. Ботинки – кожа, не пластик. Толстая подошва. Пиджак светлый, легкий. Он его снял, когда я операцию делал.

– Сэр, нет отпечатков, – доложил Гомес.

Джон и Лерман переглянулись.

– Проверь на совпадение ДНК. На тампонах должна остаться его кровь.

– Уже, сэр.

Доктор снова закашлялся. Сплюнул кровь.

– Что же вы, сволочи… – горько произнес он. – Я же вам помочь хотел. Бланка должна была позвонить…

Лерман пожал плечами:

– Патриот, мать твою. Ты не нам хотел помочь, а капусты по-легкому срубить. Как он представился?

– Не помню. Фишер, кажется.

– Документы показывал? Ты же обязан проверять документы при обращении пациента! Проверил?

Грохот с улицы заглушил ответ. Дрогнул пол. По небьющимися стеклам пробарабанил град камней. Дипломы со стены посыпались на пол. Снятая с петель створка, качнувшись, обрушилась на лестницу. Не сговариваясь полицейские бросились на улицу, на бегу доставая оружие.

«Кубриа! – похолодел Джон. – Что он опять натворил, сукин сын?!»

33

Притаившись на верхней площадке парадной лестницы, у самого входа на чердак, рядом с запыленным окошечком, едва пропускавшим свет, Хенрик наблюдал за мебельным магазином. Внизу под ним хлопали двери, жильцы поднимались по лестнице; двери квартир скрипели, распахиваясь, и с хрустом замков вновь запечатывались наглухо. Этот район был из относительно приличных. Потоптавшись в чахлом скверике неподалеку, он дождался, пока консьерж не отлучится по нужде, чтобы проскочить незамеченным. Ему был нужен именно этот дом, потому что из окна подъезда был виден магазин на углу, и потому что он отстоял от магазина достаточно далеко, чтобы не стать объектом наблюдения, и потому, что этот дом оказался единственным, где у входа в парадные чип не засек излучений записывающей аппаратуры. Попасть в поле зрения автоматической камеры, соединенной с полицейским компьютером, для Хенрика означало допустить непростительный промах: даже в такой дыре, как Пуданг, вооруженный наряд, усиленный военными, мог явиться по сигналу программы контроля от силы через десяток минут. Это вызвало бы необходимость немедленного бегства, чего Хенрик допустить никак не мог – магазин был его единственной ниточкой. Устройство для постановки помех он берег: зачастую внезапный отказ камеры также вызывал выезд наряда для проверки. На всякий случай, проходя мимо стеклянной клетушки, он опустил голову, пряча лицо, делая вид, что внимательно смотрит под ноги. Он двигался намеренно неспешно: если запись все же ведется и бдительной охране вздумается проверить пару фрагментов, его действия не должны вызвать подозрений – вот идет уверенный в себе прилично одетый человек, не оборванец и не бродяга с бегающими глазами, должно быть, направляется к кому-то в гости или по делу. Он бы предпочел не стоять на лестничной клетке, рискуя быть обнаруженным случайно вышедшим жильцом, однако чердачная дверь оказалась снабжена простой, но надежной системой сигнализации, открыть ее быстро, не привлекая внимания охраны, не получилось бы. Хенрик предпочел потратить это время, медленно, деталь за деталью, исследуя окрестные дома. Он просеивал и внимательно запоминал лица прохожих, отмечал их поведение, старался понять цель передвижения каждого человека и каждого автомобиля, попавшего в поле его зрения. Он оглядывал окна и балконы, пытаясь обнаружить наблюдателей или системы слежения. Повторно замеченное лицо или номер машины стали бы сигналом о необходимости избрать другой путь. Возможно, ему пришлось бы ожидать конца рабочего дня, чтобы проследить за толстяком до его дома.

Как всегда напряженное внимание вымотало его, в окрестных домах было слишком много электроники, чтобы он смог вычленить из хаоса излучений опасное для себя; ни одно лицо не повторилось; за целый час никто не вошел и не вышел из магазина, только из крохотного кафе напротив изредка вываливался подвыпивший клиент.

«Дипломатические и военные представители Альянса ведут интенсивные переговоры с представителями Ольденбурга на Симанго с целью прояснить ситуацию с объявленным накануне ультиматумом, – отчетливо произнес диктор за стеной. Хенрик услышал его голос так ясно, словно десятки людей вокруг не говорили, не ругались друг с другом, не звенели посудой, не чавкали смачно и не производили сотни других бытовых шумов. – Карл Первый выступил в Дорте с обращением к нации, в котором заявил, что рейхсвер не поддастся на провокации и выполнит порученную ему задачу – обеспечит порядок в буферной зоне и не допустит дальнейшей гибели граждан великого герцогства…»

Размеренный голос немедленно вызвал ассоциацию: Хенрик представил морщинистого штабсгауптмана Дитеринга – преподавателя истории государства в их военной школе, язвительного до цинизма полнеющего типа с удивленно-наивным выражением лица, любившего корчить из себя арийскую косточку и потому относившегося ко всему, что связано с ношением формы, со священным трепетом. Его губы шевелились, он расхаживал по кафедре, похлопывая себя по руке длинной стальной линейкой. Он замечал все. Эта линейка – на нее всегда были устремлены взгляды большинства воспитанников в классе. Штабсгауптман пускал ее в ход по малейшему поводу: он не терпел малейшего ослабления внимания, он бил по вытянутым вперед рукам, воспитанник при этом должен был стоять прямо и не закрывать глаз; часто край линейки рассекал руки до крови. «Верность гроссгерцогу, безоговорочное подчинение и строгая дисциплина – вот основа хорошего солдата!» – повторял при этом преподаватель истории. Руки воспитанников были изрезаны шрамами; будущие убийцы были похожи на стаю напружинивших загривки худых озлобленных волчат; единого намека было достаточно, чтобы они выпустили мелкие клычки и разорвали своего мучителя на куски. Из всех уродов, что истязали Хенрика, он отдал бы Дитерингу пальму первенства. Только чип-контролер удерживал его впоследствии от нестерпимого желания разыскать палача-отставника, пережать его желтокожую глотку и насладиться его предсмертным хрипом. Он вновь очутился босым на холодном каменном полу казармы: почему-то самым устойчивым воспоминанием для него оставался это ледяной пол из унылых серых плит. Этот холод остался в нем навсегда.

«Более ста лет назад семейство промышленников Ольденбургов, владеющее транспланетной корпорацией „Маннес“, приобрело на аукционе исследовательской компании „Ренессанс“ планету под названием Фарадж и основало королевскую династию из представителей основной ветви семьи, – размеренно диктовал Дитеринг. – В те времена планета только-только прошла цикл терраформирования, и архипелаги имели лишь инвентарные номера. Самым большим островам в северном полушарии совет директоров дал имена: Борн, Грениг, Вальдемм. Океан вокруг островов стал Грюневассом. Новую страну в лучших традициях старины назвали Великим герцогством Ольденбург. Новоиспеченное государство отказалось от вхождения в состав мощных межпланетных государств, как это обычно происходило с молодыми колониями. Вместо этого „Маннес“ сделал его базой для своих предприятий. В короткий срок на островах заработали десятки крупных заводов. Корпорация сменила адрес регистрации с „Касл, Кембриджский союз“ на „Дорт, Ольденбург, Фарадж“. Сэкономленные на налогах средства пустили на обеспечение программ переселения специалистов со всех концов света. Государственным языком был объявлен немецкий».

Как и любой другой воспитанник, будучи разбуженным среди ночи офицером-воспитателем, Хенрик мог без запинки отбарабанить описание сражения при Хонута или рассказать о первом съезде Народной партии «Свободный Хаймат». Он и сейчас мог рассказать, как все начиналось. Но единственное, чего они добились своим вколачиванием, – он не верил ни единому услышанному слову. Послушно повторяя вызубренные фразы, он пытался мысленно представить, как все было на самом деле. Ему говорили про равные права – он представлял, как полиция и молодчики в полувоенной форме вламывались в гетто для неграждан и выгоняли людей на улицы, непонятливых били кусками кабеля и свинцом, закатанным в резиновые жгуты. После их как скот грузили в наспех переоборудованные контейнеровозы и вывозили подальше от Ольденбурга. Часто их выгружали на пустынных берегах далекого Куригу. Это называлось «патриотическая молодежь переходит в наступление». И еще, «очистим ряды», «убирайтесь к своим заступникам!» – орали молодчики на прощанье. Ему говорили про строгую законность – он вспоминал, как принесли домой обезображенное тело отца, как прятали глаза соседи; выряженные в одинаковые шорты и кепи скауты скандировали на улицах: «СИЛА, ЕДИНСТВО, ЧЕСТЬ!!!» Эта страна была построена на лжи, ею правили при помощи лжи, в каждом официальном заявлении обязательно присутствовал скрытый слой. Он ненавидел ее, ненависть давала ему силы продолжать жить.

Им говорили: корни сегодняшних проблем зародились в начале колонизации, когда для реализации программы строительства инфраструктуры и развития сельского хозяйства была разрешена трудовая иммиграция с планет Кембриджского Альянса. Говорили: через шестьдесят лет неконтролируемой рождаемости Ольденбург превратился в процветающее государство, коренные граждане которого по большей части оказались сосредоточены на благоустроенных и промышленно развитых центральных островах, а потомки гастарбайтеров, некогда получивших временные визы, попросту заполонили оставшиеся территории, в особенности архипелаги Симанго, Куригу и Чанабали. Это была явная ложь, такая же, что скрывалась за фразой «собирание земель». В одной из уничтоженных их группой деревень, в полуразрушенном здании школы, Хенрик случайно наткнулся на старую географическую карту на немецком языке. Так вот, в глаза бросилась очевидная странность: карта была датирована периодом начала освоения планеты, но географические названия на ней были отнюдь не немецкими. Белые ублюдки просто морочили ему голову. С самого начала. Слухи о том, что Хаймат в свое время не был выкуплен «Маннесом» полностью, считались вражеской пропагандой.

Говорили, что у гроссгерцога Зигфрида не было иного выхода, кроме как начать программу вытеснения нежелательных гостей. Про Кембриджский Альянс было сказано, что тамошние политики объявили действия Ольденбурга нарушением прав человека, геноцидом и этническими чистками, после чего флот Альянса произвел высадку миротворческих сил, в десятки раз превышавших по численности все тогдашние полувоенные формирования Ольденбурга. Открывая огонь по малейшему поводу, силы Альянса установили контроль над большей частью территории Хаймата, разделив его на зоны контроля. Прикрываясь расплывчатыми формулировками, войска Альянса произвели настоящую оккупацию; в подконтрольных Альянсу зонах были созданы марионеточные государства-карлики, в экономическом и военном плане полностью зависящие от своих защитников. Привыкший ко лжи, он не верил и этому – истина была где-то посередине.

Теперь они пели по-иному: офицеры-воспитатели с упоением талдычили о патриотическом подъеме, охватившем нацию, о том, что с приходом к власти великого герцога Карла и партии «Свободный Хаймат» нация стала сильна; похоже, они и сами в это верили. Теперь ольденбуржцы способны отстоять свою землю. Они очистят охваченные хаосом кровавых междоусобиц заокеанские территории и вернут себе принадлежащее по праву. Так говорит его королевское высочество. Так говорит партия «Свободный Хаймат». Страна с уверенностью смотрит в будущее. Белые поселенцы вновь едут на Хаймат: их размещают в военных поселениях на Симанго под охраной пехотных дивизий, этих поселений становится все больше. Теперь на востоке архипелага даже есть два ольденбуржских города. Карл обещает, что вся планета вернется законному владельцу еще при жизни текущего поколения. Хенрик зло сплюнул: с тех пор как он покинул стены военной школы, он старался жить сам по себе, выполнять все, что от него требуют, и не задумываться о последствиях; уверял себя – этот мир мне не перестроить. Жизнь одинокого волка создавала иллюзию независимости: «я все сделал – оставьте меня в покое», таким было его кредо. Но чертова политика все же догнала его.

На мгновенье ему до боли захотелось почувствовать рядом родственную душу, пускай это будет хоть бездомная собака; грусть уходящей жизни коснулась его. Он вновь подумал о Грете: она хотя бы умела его слушать.

Машина с шумом пронеслась по улице, он пришел в себя и привычно разозлился – размяк, позволил себе замечтаться, утратил бдительность. Злость сменил страх: он испугался, что теряет навыки, что чип, выключаясь, унес с собой часть его умения выживать. Сжав зубы, он вгляделся в свое мутное отражение на стекле, привыкая к новой внешности: нос стал тяжелее, на подбородке алел фальшивый чирей, вместо шрама осталась быстро сужающаяся белая полоска кожи, над верхней губой топорщились короткие усики.

«Стрекоза» облетела квартал и вернулась, не обнаружив ничего подозрительного. Тихо жужжа, она опустилась на перила и замерла, вытаращив на него фасеточные глаза.

Время обеда вышло, толстяк так и не появился. Придется рискнуть и навестить того в магазине: его единственным козырем была скорость. Скорость и дерзость. Интересно, как быстро копы додумаются, что он вовсе не уличный воришка? Должно быть, на его стороне играла царящая в городе суматоха. Последний раз взглянув на улицу за окном, он расправил плечи и уверенно двинулся вниз по лестнице.

34

Джон закашлялся от пыли, в носу сразу запершило: вся улица была как в тумане, дома укоризненно смотрели черными дырами, ощетиненными осколками стекла. Их развороченный автомобиль ярко полыхал у перекрестка, перевернувшись на крышу; ручейки белого металла стекали с него на дорогу, рваные полосы жаропрочного пластика извивались в огне, будто щупальца. Они подбежали к машине, тщетно пытаясь разглядеть то, что осталось внутри салона; Джон прикрывал лицо рукой, спасаясь от жара и осторожно дышал ртом – парящий пластик источал едкую вонь. Разглядеть что-либо внутри не удавалось. Передняя часть автомобиля была оторвана и висела, дымя, на изогнутом штыре столба освещения, остальное было похоже на кусок скомканной фольги.

– Похоже, у нашего друга есть сообщники, как думаете, лейтенант? – морщась от дыма, прокричал Лерман.

Джон не ответил, оглядывая улицу. Он подумал, что вряд ли найдет свидетелей – окрестные жители дружно улепетывали кто куда; те же, что набегут сюда вскоре, будут заняты только одним – грабежом брошенных домов, торопясь успеть до приезда полиции. Такие вместо ответов на вопросы норовят ткнуть ножом в живот или выстрелить в спину.

– Никакой надежды, лейтенант, – сказал Лерман. – Его в лепешку превратило. Бедный деревенский чудило, мы его даже не знали как следует.

– Кого?

– Кубриа, кого ж еще?

Джон вновь осмотрелся; слезящиеся глаза и дым затрудняли обзор.

– Слушайте, мы ведь оставляли машину там, дальше? – сомневаясь в чем-то, спросил он.

– Точно. Вон у того дома, сэр, – подтвердил Гомес.

– А взрыв произошел здесь. Вот воронка. – Джон указал на яму внушительных размеров у перекрестка. – С чего бы Кубриа вздумалось уезжать?

Лерман посмотрел на него сочувственно:

– Да не вините вы себя, лейтенант. Все мы ходим под богом. На его месте мог оказаться кто угодно. Я вызову подмогу из местного участка.

– Кабот, Гомес – проверьте улицу. Пройдите вдоль обочины до дома врача. Загляните во все дыры. Кубриа может оказаться где-то рядом.

Полицейские переглянулись. «Должно быть, решили, что у меня крыша поехала», – догадался Джон.

– Ну же, парни. Время не терпит. Ищите его. Не нарвитесь на мародеров, держите оружие наготове.

Пожав плечами, сержанты двинулись в указанном направлении, скорее делая вид, что ищут: запах паленого мяса жег легкие, дело было яснее ясного. Кабот решил, что вернется, как только найдет хоть что-нибудь, ну хоть ботинок, отброшенный взрывом, или клок одежды. Гомес же по привычке выполнял приказ лейтенанта от и до; он был уверен, что ничего не найдет, однако намеревался честно добрести до следующего квартала, глядя по сторонам.

– Надеетесь, что его выкинуло взрывом, лейтенант? – недоверчиво поинтересовался Лерман.

– Приглядись к машине, Франциско, – вместо ответа посоветовал Джон. – Ничего странного не видишь?

Лерман хмыкнул, но все же вновь посмотрел на яркий костер, прикрыв глаза рукой:

– Сгорело все, что тут смотреть. Мощная бомба, те, кто ее установил, дело знают, – сказал он через минуту.

– Видишь труп? – настаивал Джон.

– Есть что-то сзади, вроде бы, – неуверенно произнес Лерман. – Однако воняет так, что никаких сомнений.

– А почему сзади, Франциско? С чего вдруг Кубриа вздумалось путешествовать пассажиром?

– Да ладно вам, лейтенант. Машина, должно быть, в воздухе кувыркалась, там все внутри перемешалось. Он запросто может и в багажнике очутиться.

– Великовато тело для одного трупа, Франциско, – заметил Джон.

Он связался с участком и сообщил Хусто о покушении.

– Ну и дела, лейтенант! Вы просто магнит для неприятностей!

– Карлос, нам нужна машина.

– Вы же знаете, лейтенант, с машинами у нас труба. Все, что на ходу, расписаны вперед. Никто по доброй воле не поделится.

– Ты уж постарайся, Карлос, – попросил Джон.

– Я вам не колдун, лейтенант. Попрошу дежурного направить к вам патруль, максимум, что они смогут сделать – заберут вас оттуда. При условии, что найдется свободный экипаж.

– Мы потеряли Кубриа.

– Капитан будет в ярости. Похоже, ваше начальство для него больше не указ.

У Джона возникло ощущение, словно его загнали в тупик.

– Да какая ему разница? – бросил он: отчаяние находило выход в озлобленности. – Его должность упразднят со дня на день. Сам знаешь, о чем я. – Он глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться и произнести спокойным деловым тоном, словно все шло как надо: – Извести меня, если что-то изменится.

– Конечно, лейтенант. Жаль парня.

– Думаешь, я пляшу от радости?

– Ваши почти все уехали. Наверху толкутся несколько человек из шишек да их охрана, больше никого не осталось. Все в броне, точно на фронт собрались.

– Да черт с ними!

Примчалась первая машина с полицией. Из броневика высыпали вооруженные люди из отряда быстрого реагирования. Шаря перед собой детекторами взрывчатки, они парами разбежались вдоль стен, выстраивая оцепление и сгоняя в кучу всех, кто не успел сбежать. Вытянув руку вверх, Джон помахал своим значком: эти парни могли сгоряча спустить курки при виде вооруженных незнакомцев в гражданском.

35

Дела у Родриго Писадолы были хуже некуда – торговля не шла. Вторую неделю люди проходили мимо, как заговоренные. Дважды звонили представители поставщиков, чью мебель он брал на реализацию: он всерьез опасался, что с таким смехотворным оборотом оптовики вот-вот увеличат для него отпускные цены. А тут еще этот ультиматум и слухи о войне. Новая лазерная реклама в витрине только зря пожирала электричество – кому сейчас до смены обстановки? Этот магазинчик был для Родриго и средством к существованию, и одновременно гирей на шее – недвижимость в Пуданге нынче ничего не стоила, нечего и думать было продать бизнес и попытаться уехать, пока еще не поздно. Бросить же все на разграбление не хватало духа.

Чутье на неприятности у Родриго было развито, как у старого дворового пса. Он чувствовал приближение грозы: воздух, что ли сгущался? Цены на продукты взлетели до небес, люди стали более обычного злыми, в очередях то и дело случались драки, переходящие в поножовщину; по ночам выстрелы стали раздаваться и в приличных районах. Приближающаяся война отметала неясности и отпускала последние тормоза. Люди потеряли остатки страха, многие сходили с ума от отчаяния, бросали работу и находили выход в слоновьих дозах дури; некоторые, наоборот, решили пожить на полную катушку, как они считали, напоследок: волна грабежей ширилась, полиция не успевала приезжать на вызовы.

Он поднял глаза на вьющуюся по стене зеленую виноградную лозу – в ней была запрятаны две крохотных камеры, соединенные с полицейским компьютером. Лоза начиналась в большой керамической емкости у входа, взбиралась под потолок, обвиваясь вокруг струны, и тянулась через две стены, выгодно контрастируя со светло-коричневыми отделочными панелями. От так гордился новой обстановкой – только в прошлом году сделал ремонт, пришлось даже отвалить приличные деньги дизайнеру, и вот теперь только и остается, что разглядывать с тоской зал, заставленный образцами мебели. Взгляд задержался на спальном гарнитуре под старину – Родриго приобрел его, польстившись на броский вид и относительно невысокую цену; эта груда пластика и тряпья мозолила ему глаза уже четвертый месяц. «Хорошо хоть, не нужно теперь платить этому прохвосту, – подумал он, вспомнив умершего продавца, и тут же спохватился – какой-никакой, а все же человек, нельзя так о покойном; но мысли снова возвращались к невольной экономии. – Пять тысяч на дороге не найдешь. А продавец мне сейчас не нужен. Какая теперь торговля?»

Он заставил себя вспомнить что-нибудь хорошее об умершем, какую-нибудь мелочь, которая примирила бы его с тем, что он остался один в пустом магазине. Он вспомнил, как боялся толстяк Эрнесто опоздать по утрам, как он выкатывался навстречу посетителю и начинал с улыбкой тараторить, не давая гостю рта раскрыть. Когда заваруха закончится – если закончится – будет нелегко найти такого продавца за столь малое жалованье. А в голову невольно лезло другое: масляные глазки, влажные руки Эрнесто, его свисающее над ремнем пузо и похотливые взгляды, которые он тайком бросал на женщин и, в особенности, на молоденьких девчонок.

Совсем расстроившись, Родриго решил, что это все из-за войны. Должно быть, он тоже ожесточился – что иначе могло подвигнуть человека, регулярно посещающего церковь, на такие недостойные мысли? Будто подслушав его, голокуб в углу высветил фигуру военного в полевом обмундировании.

– Внимание гражданам: прослушайте информацию о правилах поведения при объявлении сигнала воздушной тревоги, – прокашлявшись, начал военный.

Человека, остановившегося перед витриной, Родриго заметил сразу: прохожий с интересом рассматривал меняющиеся образы рекламы и даже старался заглянуть в магазин через бликующее стекло. Значит, не все еще так плохо, подумал Родриго, поспешая на улицу, – не те сейчас времена, чтобы упускать клиента.

– Добрый день, сеньор! – приветливо произнес он, заставляя себя улыбнуться.

– Здравствуйте! – кивнул в ответ незнакомец. Чуть помедлив, он ответил на улыбку. Этой застенчивой улыбкой он сразу расположил Родриго к себе. Владелец магазина отмел все подозрения, чирей на подбородке заставил его проникнуться сочувствием к посетителю. Добротная одежда и уверенная осанка говорили ему о человеке гораздо больше, чем нестриженые ногти.

– Прошу вас, заходите, сеньор! – любезно, но без угодливости пригласил Родриго. – Уверен, я смогу вам помочь. В нашем магазине неплохой выбор, к тому же вы можете сделать индивидуальный заказ. Разумеется, доставка за наш счет: вам не придется ни о чем беспокоиться, – говоря это, он сам себе верил; убежденность в голосе не должна быть искусственной, люди чувствуют фальшь сердцем.

Незнакомец поколебался всего одно мгновение.

– Почему бы и нет? – пожал он плечами и снова улыбнулся. Родриго пропустил его вперед. Определенно, этот человек чем-то ему импонировал. Было в нем нечто, неуловимо располагающее к себе; он просто излучал уверенность. Родриго нравилось работать с уверенными людьми: как правило, они твердо знают, чего хотят.

Колокольчик над дверью пропел веселую мелодию.

– А у вас уютно, – одобрительно заметил клиент.

Родриго порозовел от удовольствия и отвел глаза: отчего-то ему было трудно выдерживать прямой взгляд мужчины.

– Благодарю вас, сеньор, – пробормотал он смущенно. – Прошу сюда, я ознакомлю вас с каталогом. Что вы предпочитаете? Интересуетесь мебелью для кухни? Может, решили обновить обстановку в гостиной?

– Пока не решил, – ответил мужчина. – У вас привлекательная витрина. Есть в ней что-то… заставляющее остановиться.

Родриго предложил ему присесть. Не каждый способен говорить вот так, откровенно, не пытаясь держать собеседника за дурака.

– Впрочем, дело не только в витрине. Кое-кто рекомендовал мне ваш магазин.

– В самом деле? В таком случае я могу предоставить вам небольшую рассрочку.

Мужчина протестующее поднял руку:

– Я вовсе не это имел в виду. Не люблю быть в долгу. Предпочитаю рассчитываться сразу. У меня слабость к наличным, – признался он. – Знаете, есть в этих бумажках что-то такое, что греет карман. Карточки не дают такого ощущения уверенности.

Родриго понимающе покивал.

– Признаться, я удивлен, что хозяин лично обслуживает посетителей. Вы ведь хозяин, верно?

– Вы угадали, сеньор…

– Вортес. Карл Вортес.

– Мой продавец скоропостижно скончался, сеньор Вортес. Некоторое время мне придется работать с клиентами самому. В наше время найти надежного человека очень трудно.

Мужчина изобразил живейшее участие к судьбе умершего:

– Умер? Вот незадача. Я вспомнил – должно быть, мне рекомендовали магазин как раз в связи с вашим продавцом. Дайте-ка я напрягу память… Эрнесто, кажется?

– Верно, сеньор Вортес, его действительно звали Эрнесто. Эрнесто Спиро. Никогда не жаловался на здоровье, а тут вернулся с обеда и умер. Сердечный приступ. Правда, он был несколько полноват.

– Вы хотели показать мне каталог, – мягко напомнил клиент.

– Прошу прощения, сеньор. Конечно. Рекомендую ознакомиться со спальными гарнитурами. Один из интересных образцов представлен в зале.

– Вот этот?

– Совершенно верно. Очень компактный, легко раскладывается, в то же время не производит впечатления дешевого. Выглядит дороже своей цены. Знаете, как бывает – новая квартира, тщательный ремонт, но мебель портит вид. Не стоит покупаться на одну лишь функциональность.

Посетитель одобрительно осмотрел предложенный образец. Даже встал и помял покрытие двуспальной кровати, проверяя ее упругость.

– Вы, я вижу, сторонник традиционных форм?

– Приятно встретить знающего человека, сеньор.

– Жаль вашего продавца.

– И мне, сеньор. Хороший был человек, – солгал Родриго. – Так трогательно заботился о своей матери.

– Я вспомнил: его рекомендовал сеньор Арго. Должно быть, он один из ваших постоянных клиентов?

– Сеньор Арго? Не совсем так. У нас с ним сугубо деловые отношения.

Посетитель хитро улыбнулся:

– Понимаю, понимаю. Он ваш поставщик, верно? Вот почему он вас рекомендует.

Хозяин заметно смутился. Разговор явно шел не в ту сторону. Он беспомощно повертел в руках каталог:

– Вы меня не так поняли. Сеньор Арго изредка оказывал мне финансовые услуги. С банками столько мороки… А сеньор Арго выдает мне ссуды под небольшой процент. В нашем деле иногда нужны кратковременные ссуды.

– Должно быть, это ваш продавец произвел на него впечатление, – произнес посетитель, проверяя, насколько легко выдвигаются ящики из ночного столика.

– Да, они довольно часто общались. Сеньор Арго даже однажды попросил за Эрнесто. Он… немного оступился, – тут хозяин прикусил язык, сообразив, что едва не сболтнул лишнего.

– А вы, стало быть, взамен оказывали ему мелкие услуги? Как это принято у доверяющих друг другу людей. Доверие за доверие. – И клиент подмигнул, усаживаясь на кровать.

– Правда, удобная? – поинтересовался Родриго.

– Не то слово. Сколько вы за нее просите?

– Сожалею, сеньор. Только в составе гарнитура.

– Жаль. Так что насчет услуг?

– Так, всякие мелочи, – отмахнулся хозяин. – Иногда оставлял пакеты для своих знакомых. Очень редко. Мне-то не жалко, такому человеку грех не угодить. Сейчас порядочных людей почти не осталось.

– Это все война.

– Ваша правда, сеньор, – согласился Родриго.

– Наверное, скоро его увидите? Передайте ему привет от меня. Жаль, что он так занят в последнее время – я бы не прочь угостить его по старой памяти.

– Непременно передам, сеньор Вортес.

– Этот шкаф тоже входит в гарнитур?

– Очень практичная вещь, сеньор. Можете использовать его как для хранения белья, так и в качестве платяного. Средняя часть легко трансформируется. Влагоудалитель и дезодоратор входят в комплект. За небольшую доплату могу встроить в него чистящий модуль, он совсем не занимает места.

– Интересная конструкция… А он часто к вам заходит? Не подскажете, где его найти? Уверен, он будет рад меня видеть. Или лучше дайте мне его номер.

– Номер? – озадаченно переспросил хозяин. – Я не знаю его номера. Он всегда заходил сам. Говорил, его клиенты не любят, когда доверительный разговор прерывают звонком. Хотя постойте, Эрнесто как-то обмолвился, что сеньор Арго бывает в ресторане рядом с молодежным театром.

Посетитель ребячливо покачался на кровати. Родриго напрягся – как бы не случилось казуса, кровать была собрана едва-едва, он готовил мебель для выставки сам и редко крепил все зажимы, дабы впоследствии у клиента не создалось впечатления, будто ему подсунули бывший в употреблении товар.

– «Глобус»? – подсказал название посетитель.

– Кажется, так.

– Зная сеньора Арго, готов поспорить – он брал с вас письменную расписку.

– Ну что вы! Я ставил электронную подпись под стандартным обязательством. Кто же сейчас доверяет бумаге.

– И то верно. Знаете что, уважаемый? Придержите этот ваш гарнитур денек-другой. Я посоветуюсь с супругой. – Завороженный шелестом бумажек, Родриго смотрел, как клиент, сидя на кровати, отсчитывает деньги. – Я оставлю вам немного наличных.

Он встал и еще раз обошел кровать. Деньги остались лежать на прикроватном столике – маленькая бумажная стопка. Родриго поборол искушение пересчитать их немедленно, в присутствии этого властного и уверенного в себе человека он ощущал странную робость. Он и мысли не допускал обидеть клиента таким демонстративным недоверием.

– Хорошая вещь, – одобрительно отозвался посетитель напоследок.

Родриго проводил его до дверей.

– Буду ждать вас, сеньор Вортес. Непременно заходите.

Оставшись один, Родриго схватил небрежно брошенные бумажки. Он испытал острое разочарование – всего каких-то триста реалов, просто две сотни оказались в мелких купюрах. «Это не залог, а насмешка какая-то», – сказал он себе: гарнитур стоил больше пятнадцати тысяч.

Звонок отвлек его – вызывали из участка охраны.

– У вас все в порядке? – не здороваясь, поинтересовался розовощекий полицейский.

– В полном. А что случилось?

– Камеры наблюдения начали гнать какую-то муть. Сейчас, правда, передача восстановилась. Значит, все нормально?

– Я же сказал – да! – раздраженно произнес Родриго. Дурацкие, ничего не стоящие цветные бумажки в руке выводили его из себя. Он недоумевал: что это на него нашло, откуда вдруг взялась эта странная робость?

– Мы пришлем вам техника. Быть может, завтра.

– Почему завтра? До завтра меня могут сто раз ограбить! – возмутился Родриго. Устало опустившись на злополучную кровать, он задал себе риторический вопрос: – И за что я вам плачу, бездельники?

Мелькание полуобнаженных танцовщиц в голокубе сменилось изображением человека с мрачным взглядом.

– Управление полиции сообщает. За нападение на сотрудника полиции разыскивается… – произнес голос за кадром.

С экрана на него смотрело странно знакомое лицо.

– Возраст… плечи… вознаграждение…

Родриго смотрел на экран, нахмурив брови. Удивительные фокусы вздумала выкидывать его память. Столкнувшись с этаким громилой, он непременно бы его запомнил. Такой страшный шрам… Нет, должно быть, показалось.

Под потолком что-то прошелестело. Крупное насекомое зависло в воздухе, его черные глазки шевелились. Стрекоза? Откуда? Только этого не хватало! Колокольчик вновь пропел мелодию.

– Сеньор Вортес? Решили вернуться?

Покупатель пересек магазин, одной рукой он шарил в кармане:

– Подумал, маловато я оставил для залога.

Родриго выхватил протянутые деньги, тут же пересчитал – три тысячи; улыбнулся с облегчением:

– Благодарю вас, сеньор. Я даже хотел вас догнать, но не решился беспокоить. – Он поднял глаза, и улыбка его застыла; он отшатнулся назад, тупо уставившись на нож в руках клиента.

– А не соврал ли ты мне, гнида? – хрипло проговорил мужчина. Перемена, произошедшая с ним, была разительной: лицо его стянуло, будто от холода, от него исходил безысходный ужас.

Ноги у Родриго ослабли, он прислонился к стене. Проклятый гарнитур! С тех пор как он купил его, неудачи следовали одна за другой. Выбросить его, и господь с ними, с деньгами! Выставить на улицу, пускай нищие растащат по частям. Где эта чертова полиция?

– Что вы, что вы, сеньор! Это хорошая мебель! Если вы недовольны, я могу вернуть ваш залог, вот, возьмите!

– Я о твоем знакомце. Об Арго. Давай его номер, быстро!

– Я не знаю его номера! Истинная правда, сеньор!

– Если ты шутки со мной шутишь, я тебе глаза выколю, сволочь.

В ужасе Родриго уставился на кончик ножа, пляшущего перед самым носом. Вот холодное лезвие коснулось кожи под глазом, он дернулся, пытаясь отстраниться, но только плотнее прижался спиной к недавно установленной стенной панели. Нож вдавился в кожу. Родриго бессильно замер. Он узнал лицо с экрана. Теперь, вблизи, он разглядел его в деталях, правда, шрама на нем не было, только едва заметная белая полоска.

– Пожалуйста, сеньор! – прошептал Родриго. На границе сознания мелькнуло: не может быть, это происходит не с ним; грабители орудуют по темным подворотням, а у него солидное заведение с полицейским контролем; на улице яркое солнце, за окном снуют прохожие; он недавно сделал ремонт; не забыть бы завтра починить камеры наблюдения; да, и обязательно выбросить гарнитур… где же, наконец, эти копы! – Я никому не расскажу! У меня дети…

– Еще бы ты рассказал… – Глаза у незнакомца были пронзительно-голубые.

Родриго захрипел и ухватился за стальную руку, вцепившуюся ему в горло. Перед глазами замельтешили прозрачные червячки. Оторвать эту руку было все равно, что вырвать из земли телеграфный столб. В груди зародился обжигающий шар, сначала он был крохотный – совсем песчинка; пульсируя, он быстро рос, распирал внутренности, пытаясь найти выход, наконец, беззвучно взорвался, затопив весь мир красным.

Хенрик вытащил из мертвого кулака смятые деньги и привычно вывернул карманы трупа.

36

Свидетельница оказалась старой женщиной в толстом шерстяном платье: носатая, нервно потирающая руки, с маленькими слезящимися глазками; при ходьбе она сильно сутулилась и мелко кивала головой в такт шагам, напоминая хитрую ворону. Темное лицо только подчеркивало неприятное сходство.

– Значится, я сидела у окна, – я всегда в это время сижу у окна, – смотрела на улицу. Мой сосед, как приходит с работы, сразу норовит мусор из окна выбросить, что его дочь насобирала; так я ему кричу, чтобы он не выкидывал его на дорогу, а хотя бы в подвал снес: домовладельца давеча оштрафовали за грязь, он меня подозревает, старый осел. Так и говорит: ты, Марианна, если гадить в проезде будешь, так я тебе квартплату увеличу, будешь платить как за целую семью, даром что одна как кол. А где мне денег взять? Вот я и вздумала соседа караулить. Вы ведь из полиции, так? Вы пойдите, дайте ему в морду, он другого не понимает. – Женщина осуждающе посмотрела на Джона, будто именно он был виноват в свинском поведении соседа.

Лерман за спиной у свидетельницы знаками показывал ему: заканчивай, лейтенант, не видишь разве, какой из нее свидетель?

– Кому в морду, домовладельцу? – терпеливо поинтересовался Джон. Он знал по опыту, что порой такие вот полусумасшедшие способны подметить важную деталь, на которую не обратили внимания десятки совершенно нормальных людей. Надо только набраться терпения, с такими людьми нельзя нахрапом, страха у них нет: они живут в своем собственном мире, у них своя система приоритетов, этот же мир для них чужд, он оделяет их лишь презрением. Неудивительно, что они стараются отгородиться от него стеной фантазий. Кстати, проявленное уважение и подчеркнутое внимание помогают раздвинуть эту стену; в практике Джона бывали случаи, когда замкнутые на себя нищие калеки указывали, куда скрылся преступник, и называли точные приметы, стоило лишь присесть рядом и уважительно поздороваться.

– Да нет же! – рассердилась женщина. – Соседу! Нвонко его зовут. Маленький, похож на обезьянку. Черный, как пес. И дочка – вся в него.

– Тоже черная?

– Нет, такая же грязнуха, – припечатала старуха. Лерман кусал губы, сдерживая смех.

– Понятно, сеньора. Мы остановились на том, что вы смотрели на улицу, – напомнил Джон.

– Ну и что? Разве это запрещено? Я могу смотреть, куда захочу!

– Конечно, сеньора. Это ваше законное право, – ровным голосом отвечал Джон. – Однако вы сказали нашему сотруднику, что видели, как все произошло.

– Конечно! Я же не слепая!

– Не могли бы вы рассказать мне, что именно увидели, сеньора?

– Нашли дуру! Я ценный свидетель. Требую вознаграждения. – И старуха торжествующе уставилась на Джона, гордо выпятив морщинистый подбородок.

Кабот, не сдержавшись, заржал во всю глотку. Лерман с досадой отвернулся: лейтенант со своими книжными штучками только попусту теряет время. Даже Гомес не сдержал улыбки.

– Сеньора, – проявляя чудеса сдержанности, начал Джон, – я даю слово офицера: если ваши сведения будут представлять ценность, я заплачу вам.

– Сколько?

– Согласно прейскуранту – сто реалов, – солгал Джон.

– Двести!

– Договорились.

– Покажите деньги! – потребовала старуха.

– Вот, сеньора. Все без обмана.

Он быстро огляделся вокруг, оценивая обстановку. Пожарные уже залили огонь и уехали, остов машины теперь лишь слабо парил, над ним уже колдовали эксперты, полицейские никого не пропускали к месту взрыва. Патрульные из местного участка прочесывали квартал в надежде выловить парочку мародеров. Детективы в толпе опрашивали свидетелей. За оцеплением тянули шеи любопытные. Явилась пресса – Джон услышал, как скрипнул тормозами неказистый белый автобус с тарелкой на крыше. У перекрестка поднялась суматоха, должно быть, ушлые парни пытаются сунуть мелкую взятку сержанту, чтобы просочиться к месту происшествия. Он поежился: опять придется отбиваться от назойливых, точно мухи, камер. Подумал запоздало: надо бы позвонить Ханне, и сделать это раньше, чем она увидит новости и начнет сходить с ума от беспокойства за него.

– Этот ваш, как его – мордастый…

– Простите, сеньора, – спохватился Джон. – О ком вы говорите?

– Вы меня совсем не слушаете! – осуждающе произнесла старуха.

– Нет-нет, вам показалось. Меня ненадолго отвлек коммуникатор. Продолжайте, пожалуйста.

– Тот мордастый, что в машине сидел, вышел и пошел сюда, между домами.

Лерман внезапно заинтересовался рассказом и придвинулся ближе.

– Зачем? – спросил он.

Женщина усмехнулась и покачала головой:

– А еще полицейские. Такие вопросы женщине задаете…

– Мы не имели в виду ничего дурного, сеньора, – торопливо вмешался Джон. – Но нам важно знать все до мелочей.

– Зачем, зачем. Пожурчать, знамо дело. Повадились мне под окно нужду справлять – дышать по ночам нечем!

– Так-так. А дальше?

– Дальше? А чего дальше-то? Дальше Кривой Пепе подкрался к нему да и огрел кирпичом. А вся их шайка набежала и утащила его. Раздели, должно быть: они давно этим промышляют – Пепе нигде не работает, только самогон хлещет, а все равно в обновках щеголяет. Совсем народ распустился!

– И где он сейчас?

– Как где? Забрал ключи от вашей колымаги, сел в нее с дружками и был таков. Только далеко не уехал, – старуха мелко захихикала, тряся головой. – Бог его молнией покарал. Я едва не ослепла от божьего огня. Должно быть, у Него терпение истощилось от этого безобразия.

Лерман знаком подозвал остальных.

– Вы неверно меня поняли, нас интересует не грабитель, сеньора, а тот, на кого они напали, – уточнил Джон.

– Где ему быть. В подвале, наверное, валяется. Вход со двора.

Джон перевел дух. Кабот и Гомес без команды исчезли в проулке.

– Франциско, давай за ними. Побудь снаружи, на всякий случай.

– Понял, лейтенант.

– Вот, сеньора, держите! – торжественно произнес Джон, доставая из бумажника две купюры. – Вы нам очень помогли. Все, как договаривались.

Деньги исчезли в мгновенье ока, будто их и не было. Женщина воровато оглянулась по сторонам.

– Приятно иметь дело с интеллигентным человеком, – изрекла она важно.

Он только покачал головой: жизнь человека за двести реалов, надо же!

Кубриа вывели в одних трусах. Голова у него была окровавлена, он волочил ноги, как пьяный, товарищи поддерживали его под руки.

Вокруг начали свой танец камеры.

– Лейтенант! Несколько слов для канала новостей Куригу! Что здесь произошло? Говорят, вы перешли кому-то дорогу в верхах? Правда, что покушение на вас явилось попыткой затормозить ход вашего расследования?

Кубриа с трудом шевелил губами:

– Лейтенант… богом клянусь – никого вокруг. Расстегнул штаны – и все, ничего не помню. Чем это меня?

– Найдите ему что-нибудь на ноги, – скомандовал Джон. – Гляди – изрезался весь. И одежду какую-нибудь. Лерман, сходи к экспертам, у них наверняка найдется, чем его в чувство привести.

– Может, «скорую» вызвать?

– Не надо! Я с вами, – упрямо замотал головой Кубриа.

– Лейтенант, кто этот человек? Это подозреваемый? Лейтенант, скажите, правда ли, что на вас оказывают давление?

Джон попытался поймать рукой особенно наглого жука: камера увернулась и взвилась вверх. Подъехала еще одна группа журналистов.

– Чуть позже детектив Лерман прокомментирует ситуацию, – буркнул Джон отворачиваясь. – И отойдите за ограждение, вы мешаете работать.

Все уже привыкли: на Симанго множество иностранных журналистов. Они ползают по зонам свободного огня, точно трупные мухи, невзирая на мины, снайперов и стихийно вспыхивающие тут и там ожесточенные перестрелки. Как кладоискатели жаждут золота, так и они под свист пуль рыщут в поисках наиболее живописных трупов. Самые лакомые куски – расстрелы. Они спорят до хрипоты, обсуждая, какой квадрат накроет минометным огнем в следующие десять минут, дабы заснять сами взрывы, а не их последствия в виде разбросанных конечностей. Конечностями сейчас никого не удивишь – публика пошла сплошь пресыщенная. Некоторые даже договариваются с боевиками, и их приглашают на съемки сцен ликвидации. За деньги, естественно. Многие журналисты исчезают сами; некоторых впоследствии находят в виде тех же никому не интересных фрагментов. Среди этой братии отирается множество так называемых свободных корреспондентов, продающих новости той компании, которая больше заплатит: манерами они напоминают стервятников. Поговаривают, некоторые из них подрабатывают, шпионя на боевиков.

Оператор сделал символический шаг назад, но даже не подумал убрать камеры.

– Вам что, не ясно? Идет война! Тут люди гибнут, мать вашу! – рассвирепел Джон. – Марш за ограждение, пока не нарвались на случайный выстрел!

– Хорошо-хорошо, лейтенант! Мы понимаем, – быстро согласился репортер, делая знак оператору. – Но пообещайте сказать позже несколько слов для нашего канала.

Должно быть, лицо у Джона стало страшным: полицейский из оцепления решил вмешаться.

– А ну пошли вон! – глухо заревел он, прижав карабин к груди и наступая на съемочную группу. – Имею право открыть огонь на поражение!

«Нервы стали ни к черту», – с сожалением подумал Джон. Запоздалое раскаяние за собственную публичную несдержанность охватило его.

Бронированный монстр кивнул ему зеркальной головой:

– Если что понадобится, сеньор лейтенант, – вы только мигните.

Джон невольно улыбнулся:

– Спасибо, дружище.

Удобная эта штука – популярность.

– А ведь в той машине должны были ехать мы, – задумчиво произнес Лерман. – Эксперты сказали, там четыре жмурика.

Джон поскреб в затылке:

– Вот и не верь в бога после такого.

– Ты еще скажи, лейтенант, что наше дело угодно господу, вот он нам и помогает.

– А разве нет? Все живы, хотя были на волоске.

– Ну, может, ты и прав. А я в эту ерунду не верю. Суеверия, больше ничего.

– На войне суеверия заменяют надежду.

– Это ты на войну приехал, лейтенант. А мы здесь просто живем, как можем. Хотя, – заключил Лерман, – если твой выдуманный господь вздумал тебя опекать, я возражать не стану. Лишних несколько дней на этом свете мне не помешают.

В следующий час ком не замолкал ни на минуту. Из службы безопасности расспрашивали об обстоятельствах взрыва. Армейский ответственный за оборону района настойчиво допытывался, какие коммуникации были повреждены. Несколько раз звонили сослуживцы, прослышавшие о покушении: парни интересовались, не зацепило ли его. Затем на связь вышел Хусто и сообщил, что ребята из городского управления уголовной полиции вызвались помочь.

– Представьте, в ваше распоряжение предоставили бронированный фургон, лейтенант! Вместе с вооруженным водителем. Он уже выехал, ждите.

– Это ты их попросил?

– Лейтенант, я там если и знаю кого, так только таких же простых ищеек, как сам. Говорю же – сами вызвались. Похоже, за вас кто-то в верхах крепко попросил. В общем, вопрос с транспортом решен.

Разговор с капитаном не принес ничего хорошего.

– Вижу, вы снова в гуще событий, лейтенант? – холодно осведомился Уисли. – Треть новостей этого часа – с вашим участием.

– Я не даю интервью прессе, как вы и приказали, сэр.

– Не держите меня за идиота – вы говорите устами вашего оперативника. Вы ведете себя безответственно, Лонгсдейл.

– Сэр, наш подозреваемый посетил подпольного пластического хирурга. Удалил шрам. Вызывает странность то, что он нигде не оставляет отпечатков. В банке данных по его ДНК ничего нет. Совершенно немыслимо, чтобы человек его возраста и рода занятий ни разу не засветился. Его документы подделаны на высочайшем уровне: мы до сих пор не знаем, кто он. Мне кажется, сэр, это не простой убийца. Я подозреваю профессионального исполнителя. Дьявольски изворотлив. Прошу вас разослать по армейским постам его ДНК с приказом на задержание. Взрыв машины свидетельствует о том, что у преступника имеется хорошо подготовленный сообщник. Возможно даже, что он член подпольной организации. Мне необходимо подкрепление, сэр.

– Лейтенант, передаю вам прямой приказ – немедленно явиться в участок, – сухо распорядился капитан.

Джона будто окатили кипятком.

– Значит, вы меня все же отстраняете, сэр?

– Да. Именно отстраняю. Мой приказ зафиксирован средствами контроля. Запись разговора может быть использована в качестве доказательства в трибунале.

– Черт, капитан, вы что, под трибунал меня собрались подвести?

– Если вы не явитесь в участок, я сделаю это. Я отвечаю за своих людей, и вы – один из них. Получено распоряжение об эвакуации. Я намерен выполнить его. К тому же вы дестабилизируете обстановку и нагнетаете нервозность своими заявлениями прессе. Подрываете в глазах местного населения имидж военной полиции.

– Таким образом, вы не даете мне времени даже до первоначальных восемнадцати часов, сэр?

– Немедленно, лейтенант. Используйте любой транспорт.

– Кому прикажете сдать дело?

– Мне плевать. Хоть вашему Лерману. Это расследование теперь полностью в компетенции местной полиции. Полномочия военной полиции Альянса приостановлены приказом командующего группировкой. А вы отстранены от дела. И еще…

– Да, сэр?

– Вы не имеете права разглашать сведения о моем распоряжении.

– Так точно, сэр.

– Подтвердите получение приказа для протокола, лейтенант Лонгсдейл, – потребовал Уисли.

Джон посмотрел на ожидающего распоряжений Лермана. Чуть поодаль, на него вопросительно оглядывались Гомес и Кабот. Даже Кубриа, сидя с забинтованной головой, сгорбившийся в куртке с чужого плеча, не сводил с него глаз. Он уговорил этих людей бросить дела и рисковать жизнью в преддверии войны. Заразил их своей одержимостью. Для него это так непривычно – быть лидером.

Он позволил себе засомневаться. Наверное, не стоило принимать это дело так близко к сердцу. В конце концов – это всего лишь мелкий грабитель, с этого все началось. Зря он выставил себя идиотом, надавав несбыточных обещаний. Он человек долга, его дело – выполнять приказы. Сейчас он должен будет сказать парням что-нибудь ободряющее и попрощаться. Расхлебывайте кашу сами, ребята, – я улетаю. Он заедет за Ханной и заберет ее с собой, не принимая никаких возражений. И, черт возьми, он так соскучился по ней, по ее телу! Они запрутся в каюте и не вылезут из постели до самого Кембриджа, так что он забудет этот треклятый Фарадж уже через сутки. От такой соблазнительной перспективы стало тесно в штанах; кажется, он даже смог ощутить солоноватый вкус ее губ.

– Лейтенант, вы слышите меня?

Лерман отвернулся, не желая его смущать. Он все понимал, этот битый жизнью коп. Вряд ли он сможет его осудить. Кабот пожал плечами и направился встречать наряд из местной службы безопасности – расследование терактов было в их компетенции. Кубриа прикрыл глаза и устало откинул голову: должно быть, ему здорово встряхнули мозги. И только Гомес смотрел на него с детской надеждой во взгляде.

– Лейтенант, вы на связи?

– Сэр, повторите вызов, помехи, – громко произнес Джон. Он брел по пояс в воде против быстрого течения, ледяной поток норовил остановить сердце. Каждый шаг вперед – неимоверное напряжение сил.

– Лонгсдейл, не валяйте дурака, канал совершенно чист!

Он напрягся, делая очередной шаг:

– Не слышу вас, сэр.

– Лонгсдейл!

Джон пошарил под воротником и с усилием отлепил пластинку кома. Пару мгновений покачал ее на ладони, после уронил на землю и растер каблуком. Голос в голове стих.

– Не пожалеешь, лейтенант? – сощурив глаза, поинтересовался Лерман.

– Атмосферные помехи: связь не действует, – развел руками Джон.

Лерман сочувственно покивал:

– Наверное, гроза рядом.

Они понимающе улыбнулись друг другу.

Ханна, Ханна… Выйдешь ли ты замуж за безработного? Ханна? О, черт!

– Гомес!

– Да, сэр?

– Будь добр, позвони моей невесте, передай, что некоторое время я не смогу выходить с ней на связь. Пускай не беспокоится.

Альберто кивнул.

– Все контакты через тебя, Франциско. Хусто наверняка скоро отключат, попробуй выйти на парней в городском управлении – они решили помочь нам транспортом, возможно, согласятся выделить пару человек для координации. Пока официального приказа на расформирование вашей группы нет, работаем как прежде.

– Не волнуйся, лейтенант, все сделаю.

– Попроси их разослать на армейские посты ДНК этого боша. Кто знает, вдруг засветится? Городское управление военные могут и послушать.

– Хорошо.

Чувство безнадежности исчезло, как не было. Странная легкость охватила тело. Оказывается, вполне можно существовать и за гранью приказа, если твои действия продиктованы твоей совестью. Он уверил себя: Ханна поймет его.

37

Главный зал «Глобуса» являл собой точную копию выпотрошенной церкви, если только можно себе представить церковь, стены которой черны, а сводчатый потолок изукрашен голографическими макетами планет и звезд; к тому же эти разноцветные шары постоянно вращались вокруг своей оси и двигались по орбитам на фоне угольно-черной пустоты, символизирующей великий космос. Россыпи звезд уступали настоящим в цвете: Хаймат славится своими ошеломительными ночными видами. Должно быть, разработчики интерьера имели в виду утро, когда звезды в небе еще хорошо видны, но уже теряют яркость, однако слишком дотошный посетитель мог озадачиться вопросом: откуда же тогда чернота, когда небо утром прозрачно-голубое? Но для желающих задаваться глупыми вопросами ресторан предлагал неплохое дополнение к обеду: орбиты некоторых небесных тел, например, кометы Валла, в афелии далеко отрывались от звездной системы и периодически срывались с поднебесья, чтобы огненным шаром промчаться по залу и вновь унестись вверх, оставив за собой шлейф тающих морозных кристаллов. Имитации неровных булыжников, источающих длинный ледяной хвост, были столь натуральны, что иные дамы, незнакомые с атмосферой заведения, могли сорваться на визг и юркнуть под стол, к немалому конфузу обслуживающего персонала и к радости некоторых не слишком хорошо воспитанных гостей. Смешки и улюлюканье разрушали атмосферу таинства, поэтому в правила заведения вошел обязательный вопрос метрдотеля о том, знакомы ли господа с особенностями интерьера и не желают ли они занять места за менее экстремальными столиками.

В первый раз зрелище завораживает: тонкие лучики прожекторов бьют вверх вдоль стен, величественная звезда Гемма излучает тусклый рассеянный свет из центра композиции, столики выполнены из прозрачного стекла, отчего огни свечей на них кажутся плывущими в пустоте; насквозь пронзенные светом женщины являются неземными ангелами со странными эротическими повадками. Во второй раз начинаешь испытывать некоторое неудобство из-за того, что плохо видишь кончик вилки. В третий – чувствуешь неловкость, смешанную с известной долей вожделения, потому как лица всех дам в полутьме загадочны и прекрасны, но ты никак не можешь быть уверен в том, что не пожалеешь вскоре о заведенном почти на ощупь знакомстве. В четвертый – злишься из-за необходимости подносить бумажник к свету, чтобы не сунуть жадным, как чайки, официантам слишком крупную купюру чаевых; перебирая в неровном свете свечи перепутанные бумажки, ты выглядишь пижоном, которому вздумалось показать всему залу толщину своего кошелька: свет свечи выхватывает из темноты твои руки и деньги.

Гауптману Райнхарду Юргенсену, однако, загадочная атмосфера заведения нравилась неизменно. Скучающие жены чиновников и банкиров его не привлекали, но проблему знакомств он решил, просто приводя новую подругу с собой, на многих из них волшебная пустота действовала не хуже наркотика; рассчитывался обычно карточкой с анонимного счета, чаевые же клал в карман заранее. Он был очень предусмотрительным, педантичность была чертой его характера, при его работе эта черта была едва ли не определяющей. Стоило допустить промах, и все пошло бы прахом. Он не рисковал состоянием, как какой-нибудь бюргер – ценой ошибки была его собственная жизнь. Он научился сносно существовать в этих стесненных условиях, был как рыба в воде, в меру сил получал от жизни удовольствие; опасность же только оттеняла наслаждение, придавала жизни пикантность, как острая приправа, которые он так любил.

В немалой степени его приверженность именно этому ресторану была вызвана прекрасной местной кухней. Воспитанный на солдатской гороховой похлебке, он обожал острую мясную пищу и засахаренные фрукты; мороженое приводило его в экстаз. Женщины были другой его слабостью, нищий Пуданг предоставлял ему неограниченный выбор. Продажные бабочки редко волновали кровь, он жаждал свежих ощущений, торопясь наверстать все то, чего был напрочь лишен в юности. Его загадочная внешность, мягкие манеры, деньги и природная циничность сбивали местных мулаток на лету. Он легко снимал сливки – остатков средств на временных счетах хватало не только на развеселую жизнь: за два года он успел отложить во внесистемных банках неплохое состояние на случай грядущих тяжелых дней. Всего-то и надо было – вовремя изготовить копию платежного чипа, воспользовавшись услугами подпольной лаборатории, да снять сумму до момента, когда исполнитель уничтожит карту.

Сегодня он никого не ждал, он просто зашел пообедать. У него был повод позволить себе маленький праздник: последствия досадного отступления от правил были устранены. Разделываясь с омаром, он ощущал, как свалилась, наконец, тяжесть с плеч. Эти последние несколько дней выдались довольно трудными: все эти намеки высокопоставленного столичного шантажиста, последовавшее за ними согласие выполнить щекотливую работу в обмен на невнимательность службы контроля, после лихорадочные усилия по заметанию следов. Неприятный осадок от того, что его схватили за руку, будет отравлять ему жизнь; он надеялся, что, выполнив требуемое, он заполучил гарантии, ведь само поручение являлось неплохим компроматом на заказчика. Он был вынужден спешить – Вернер Юнге не дал ему времени на подготовку. Они все продумали заранее, ему же оставалось импровизировать на ходу, действовать грубо, оставлять следы. Но теперь все нормализовалось: оператор контроля сообщил, что чип Хорька прекратил сеансы связи – петля замкнулась, вечером он отправит отчет и умоет руки. В конце концов, он всего лишь контролер, проблемы воспитания личного состава не в его компетенции, странные действия оперативника, вздумавшего засветиться на банальном уличном грабеже, сочтут следствием перенапряжения на службе, повлекшим нервный срыв; он же действовал строго по инструкции. Через несколько дней здесь будут наши войска, в охватившей всех победной лихорадке никто и не вспомнит о простом исполнителе – одном из многих, что погибли здесь за последние годы. Единственный свидетель, знавший об обмане, мертв и к этому времени наверняка превратился в пепел.

Он допил вино и удовлетворенно отвалился от стола. В ожидании десерта он разглядывал зал, задерживая взгляд на просвечивавших сквозь наряды дамских ножках. Играл струнный квартет, тихая мелодия ласкала слух, он узнал «Лебедь» Сен-Санса и порадовался собственной эрудированности. Огонек свечи плыл в полумраке, отбрасывая блики на тонкое стекло бокала. Скрипки убаюкивали, и гауптман позволил себе легкую грусть: через каких-то полчаса обед подойдет к концу, он сядет в машину и окунется в водоворот неотложных дел – штабная группа завалила его новыми целями, все относились к категории срочных, все придется исполнить в ближайшие два дня; с ума они там, что ли, посходили – не можем же мы напоследок укокошить весь этот чертов город? Скоро город перейдет в руки рейхсвера, их подразделение отправят на переподготовку: снова недели муштры и скучной казарменной жизни, а потом длинная череда тестов и зачетов… Он так свыкся со своим теперешним существованием, что одна только мысль о возвращении в вылизанный до блеска стерильный Ольденбург рождала неприязненное чувство. Он пообещал себе выкроить завтра чуточку времени для свидания с Пилар; скорее всего, это будет его последняя интрижка в Пуданге. Грусть перешла в щемящую меланхолию: представилось, будто он влюблен в смешливую смуглянку с копной волнистых волос, приятные мысли о ее стыдливой распущенности заставили дыхание участиться. Комета сорвалась с небес и промчалась по залу, сопровождаемая восторженными шепотками, огонек свечи дрогнул и заколебался.

– Ваш десерт, сеньор Арго.

– Что? Благодарю. – Гауптман неохотно оторвался от грез. – А это что такое?

– Записка, сеньор Арго. Только что передали через швейцара.

– Записка? Мне? Кто передал? – Самообладание мгновенно покинуло его, накатило предчувствие чего-то неотвратимого.

– Не знаю, сеньор Арго. Я поинтересуюсь у швейцара.

Юргенсен разозлился на себя: что это у него дрожат руки? Записка была заклеена, он с хрустом вскрыл ее.

«Сеньор Арго, сегодня ко мне в магазин приходил высокий мужчина со шрамом, расспрашивал о вас. Я подумал, что вам будет интересно об этом знать. Я отправил записку с обычным мальчишкой, о ее содержании он не знает».

Он скомкал бумагу. Дьявол, надо было отправить на тот свет и хозяина тоже, подумал он. Слишком много следов. Все шито белыми нитками. Выходит, исполнитель жив? И мало того – ищет его? Он гнал от себя мысль о Юнге. Обладая хорошими связями, тот вполне мог позаботиться, чтобы концы надежно растворились в воде. Чертова крохоборы! Это же надо – продают отраву огромными партиями, пользуются крышей десятков подставных фирм, даже экспортируют товар на другие планеты, но пожалели денег на исполнителя со стороны!

Значит, Хорек выключил чип сознательно. Почуял неладное. На что же он рассчитывает? Дождаться начала войны и сдаться дружественным силам? Не успеет. Чип убьет его раньше. Определенно, он ищет концы. Следовательно, надо исчезнуть из зоны его досягаемости. Каких-то трое суток – после опасность минует сама собой.

Он заставил себя успокоиться. Ситуация все еще под контролем.

Номер мебельного магазина не отвечал. Мороженое имело отвратительный вкус.

– Официант!

– Слушаю, сеньор Арго.

– Вы узнали, кто передал записку?

– Да, сеньор Арго. Какой-то мальчишка. Сунул ее швейцару и убежал, не дожидаясь ответа. Что-то не так? Хотите вызвать полицию?

– Нет.

Темнота вокруг теперь таила в себе необъяснимую опасность. Юргенсен преодолел порыв задуть огонек; свербило во лбу, куда вот-вот могла ударить пуля снайпера. Немного подумав, гауптман прикоснулся к шее.

– Управление полиции? Срочное сообщение для лейтенанта Лонгсдейла, – произнес он, понизив голос. – Это насчет того убийцы полицейского. Это не важно, кто говорит, слушайте…

38

Хенрик остановился возле уличной жаровни. Продавец с глазами, слезящимися от дыма, знаками предложил ему отведать горячего асадо. Оборванный мальчишка кружил неподалеку, бросая на мясо жадные взгляды; запах подгорающего жира сводил его с ума. Хенрик уселся на хлипкий стульчик под цветным балдахином.

Он рисковал: неизвестно было, знает ли пресловутый Арго почерк хозяина магазина. Рисковал, ожидая застать Арго в ресторане – хозяин мог соврать. Рисковал, надеясь на свой единственный модуль наблюдения – «стрекозу». Откуда ему было знать, что человек с залысинами не имеет в башке такого же чипа, позволяющего обнаруживать слежку? На всякий случай Хенрик дал модулю команду вести наблюдение только визуальными средствами, следуя не ближе пятидесяти метров от объекта. Никакого радиообмена: доклад непосредственно через чип. Вся его жизнь висела теперь на радужных крылышках механического шпиона.

– Деньги вперед, приятель, – произнес продавец. – Четыреста. И полсотни за пиво.

– Мясо откуда? – поинтересовался Хенрик, подозрительно принюхиваясь.

– Жена выращивает, я продаю. Не волнуйся, никаких добавок.

– Я не волнуюсь. Дай вон тот кусок, из середины. Это можешь выбросить.

Продавец хмуро посмотрел на него:

– Почему это?

– В чане было слишком много ускорителей роста.

Продавец хмыкнул:

– А откуда ты знаешь, что кусок из другой партии?

– Да уж знаю.

– Деньги вперед, – уже нервно повторил продавец.

– Держи.

Продавец не уходил.

– Здесь не хватает сотни.

– Твоя крысятина больше не стоит. Хочешь, чтобы я крикнул на всю улицу, чем ты их травишь?

– Уголь подорожал. И подкормка. Война скоро.

– Мне-то что до этого? Тащи еду, пока я тебе руки не переломал. Эй ты, подойди!

– Много о себе возомнил, – буркнул уязвленный продавец. Однако непонятно откуда взявшийся страх пересилил, и он поплелся за новой порцией.

– Передашь вот это швейцару. Ресторан «Глобус». Скажешь: для сеньора Арго. Если пикнешь кому про меня – шею сверну. Передашь – и назад. Получишь вот это. Понял?

Мальчишка шмыгнул носом:

– Понял, сеньор. Не сомневайтесь, я мигом.

– Тебя как зовут?

– Артуром.

– Смотри, Артур, чтобы хвост за собой не притащил. И не приведи господь внутрь заглянуть!

Мальчишка посмотрел на сочный кусок, политый соусом, и сглотнул.

– Я читать не умею, сеньор. Давай свою бумажку.

Хенрик расстегнул карман. «Стрекоза» выбралась наружу. Несколько мгновений она вращала глазами, оценивая обстановку, затем проворно вскарабкалась на плечо и зажужжала, раскручивая крылышки. Хенрик смотрел ей вслед, пока она не превратилась в крохотную точку и не исчезла за домом.

39

Рев двигателей и ругань. Войсковая колонна запрудила улицу впереди; легкие бронемашины, самоходные роботизированные минометы, танки огневой поддержки, машины радиоэлектронной борьбы. Техника старая, потрепанная, с высоты бортов равнодушно смотрели солдаты армии Симанго. Видавшие виды бронетранспортеры «Брем», покачиваясь над мостовой, выдували из-под юбок плотные потоки воздуха; бумага и старые газеты, кружась, взлетали до крыш; женщины придерживали подолы и отворачивали лица. Колонна совершенно не производила устрашающего впечатления: на броне виднелись грубо приделанные заплаты, лица молодых солдат были апатичны, многих мутило от качки. Армия Симанго, еще не вступив в бой, уже терпела поражение. Офицеры переругивались с военными регулировщиками, требуя разрешения провести машины по широкой Паланкара, но сержанты на зеленых мотоциклах были непреклонны: колонну заворачивали в переулок. В тесноте каменных извилин механики-водители чувствовали себя неуверенно, тяжелая техника с хрустом дробила бордюры.

Юргенсен нервничал: в любом встречном виделся враг, время уходило, как вода в песок. Он намеревался успеть к восточному КПП до отхода вечернего конвоя на Дендал; еще полчаса, и он будет вынужден провести ночь здесь.

Хриплые голоса ворвались, зазвенели вокруг, лицо обдало кислым запахом:

– Помыть стекла, сеньор? Недорого, сеньор!

– Пошли вон! – вызверился он, поднимая крышу.

Босоногие мальчишки побежали к следующей машине; один из них задержался, чтобы с двух рук одарить Юргенсена средними пальцами. На лице маленького зверька блеснула издевательская улыбка. Поганое отродье, подумал гауптман с отвращением. Ничего, скоро вас приведут в чувство, осталось всего несколько дней. Он включил генератор глушения и набрал номер.

– Юнге, – отозвался приятный мужской голос.

– Это я, сеньор Юнге.

– Я просил не звонить мне, – голос выделил «просил», так что сомнений в статусе говорившего не оставалось.

Юргенсен сжал руль, успокаивая дыхание.

– Да, сеньор. Прошу извинить. Дело в том, что у меня возникли проблемы.

– И почему я не удивлен? – В голосе собеседника послышалась насмешка. – Что на этот раз?

– Мой племянник упорствует.

– Разве он до сих пор не уехал?

– Я не мог его заставить. Родственники начеку, без последствий не обойтись. Я попросил помочь соседей, но он пока не слушается.

– Меня не интересует, почему он еще здесь. Вы должны были позаботиться об этом. Это часть нашего соглашения.

– Конечно, сеньор. – Привычка подчиняться оказалась слишком сильной: при звуках командного голоса инстинкты оперативного работника норовили спасовать перед муштрой офицерской школы. Юргенсен едва удержался, чтобы не вытянуть руки по швам. А он-то думал, что давно отвык. Интересно, в каком чине Юнге на самом деле? Бригаденгенерал? Генерал-майор? Впрочем, в иерархии УСО погоны не всегда определяют меру власти; в этой службе все звания подвергались сомнению: ведь звание могло оказаться частью «крыши». Все определяют связи и полномочия. Чего-чего, а полномочий у этого холеного хлыща – выше воротника. Одна лишь его осведомленность о составе подразделения и его методах означает многое – третий отдел нечасто пускает посторонних в свою епархию. – Дело в том, что племянник отключил телефон.

– Вот как? Интересно. Стало быть, вы теперь не знаете, где он?

– Не знаю.

Собеседник думал. Некоторое время Юргенсен слушал только рев двигателей впереди. Паровые выхлопы застилали улицу и оседали на лобовом стекле грязными каплями. Ругань усилилась – зенитная установка своротила столб и остановила движение. Сквозь туман смутно виднелись лица зевак. Капли на стекле вытянулись в нити и исчезли – автопилот включил обдув.

– Хорошо, – наконец произнес Юнге. – Я попробую уговорить ваших соседей быть поактивнее. Что намерены делать вы?

– Скоро праздник, сеньор, и у меня много работы. Собираюсь вернуться в свою контору, ее адреса племянник не знает. Думаю, соседи скоро справятся.

– А если нет?

– Без телефона ему долго не протянуть. Трое суток от момента выключения.

– Держите меня в курсе.

– Хорошо, сеньор.

Он подумал о Пилар, представил, как жучки-людоеды накрывают ее шевелящимся ковром, услышал ее звериный крик, крик человека, поедаемого заживо; эти кассеты с насекомыми предназначены для устрашения и деморализации противника, они намного эффективнее кислотных бомб и вихревых смесей, сжигающих даже бетон. Мороз прошел по коже, захотелось все бросить, увидеть ее снова, прикоснуться к ее руке. Деньги у него есть, он может забрать ее и исчезнуть; они переберутся на Чанабали. Воображение нарисовало домик на берегу океана, ночной бриз, горячее тело Пилар, ее страстный шепот. Его заводило, когда она шептала по-португальски – он знал только испанский, слова на незнакомом языке будили в нем трепетного зверя. Пустые мечты накатили и схлынули, оставив лишь пульсирующие уколы: неизвлекаемый чип-идентификатор бился в основании черепа.

Он поежился: надо бы выбросить из головы такие мысли. Легко встретились – легко и расстались. Память привычно перебрала лица и имена. Изабелла, вспомнил он. Девушка высшего разряда. То, что надо, чтобы снять напряжение.

Последняя самоходка скрылась в переулке. Автопилот плавно тронул машину с места. «Предположительно до места назначения осталось двадцать минут», – сообщил приятный женский голос. Юргенсен расслабленно откинулся назад, кресло изменило форму, подстраиваясь под его позу. Вспомнив, в какой дешевой мыльнице он передвигался на родине, гауптман поморщился.

40

Хенрик неспешно двигался в толпе. Свой пиджак он выменял на новую шляпу с полями, теперь тень скрывала его лицо. Нельзя подолгу оставаться на одном месте, нельзя привлекать внимание, нельзя уходить слишком далеко – «стрекоза» потеряет его запах. Он шел легко, толпа была его стихией, в толпе трудно выделить одно лицо, все приметы в ней сливаются в сплошную полосу. Камеры наблюдения он обнаруживал издалека и отворачивался, проходя мимо. Он кружил в радиусе двух кварталов, стараясь не удаляться от ресторана и не приближаться слишком близко; маскировка работала прекрасно, остатки шрама не были видны, он отталкивал руки нахальных мальчишек, пытавшихся всучить ему какую-то поддельную дрянь, клянчивших деньги. Отстояв короткую очередь из молодых, неряшливо одетых людей, он купил билет в кассе театра с многообещающим названием «Авангардные изумруды». «Стрекоза» не появлялась. Сунув руки в карманы, он по-детски скрестил пальцы. Возвращайся, крошка. Ну же, давай, молил он крохотного робота.

Он заметил, как в поведении толпы что-то неуловимо изменилось. Прохожие стали суетливыми, мальчишки больше не лезли под ноги, утихли зазывалы; он напрягся, как волк, нюхая воздух и настороженно озираясь. Чувство опасности зазвенело комариным зудом, он быстро двинулся вниз по улице. Толпа вокруг редела, люди словно растворялись в подворотнях, двери захлопывались наглухо. Автомобили еще двигались ему навстречу, но со стороны улицы Патикар поток машин поредел и иссяк. Он сдерживался, чтобы не перейти на бег, справа и слева – отовсюду – он ощущал характерные излучения поисковых устройств, они усилились настолько, что кололи обнаженные нервы; рубаха прилипла к спине. Озираясь, владельцы магазинов опускали жалюзи; те, что побогаче, имели охрану – вооруженные шоковыми дубинками гориллы выгоняли покупателей.

В одной из витрин он увидел работающий голокуб: полиция перегородила улицу броневиком, сверкали проблесковые маячки, бойцы спецотряда тяжело спрыгивали на мостовую. Место показалось ему знакомым, он напряг память – съемки велись на перекрестке в трех кварталах позади. Он ускорил шаг. Движение застопорилось, водители выглядывали, пытаясь понять, в чем причина затора, голос репортера бормотал: «Ведем репортаж с улицы Бессер, силы правопорядка получили сигнал об обнаружении преступника, известного как убийца полицейских, лейтенант Лонгсдейл прибыл на место, вот он со своими помощниками выходит из машины, отдает последние распоряжения…»

– Эй, друг, что там случилось? – спросил водитель автобуса.

– Копы. Облава.

– Вот черт! Надолго?

– Сам хотел бы знать.

Голова водителя мотнулась от хлесткого удара, в следующую секунду Хенрик распахнул дверцу.

Голос кричал вслед, эхом отражаясь от домов: «…блокирован целый район, это одна из масштабнейших операций полиции за последний год, задействован спецотряд из городского управления и местные патрули! Полицейские не скрывают решимости отомстить за смерть своего товарища. По слухам, этот же человек совершил неудачную попытку расправиться с группой лейтенанта Лонгсдейла, при взрыве погибло четыре человека…»

Водитель оказался крепким, настоящим атлетом, к тому же отчаянным малым; мотнув головой, он бросился в драку, ударил ногой в тяжелом ботинке, выпрыгнул на мостовую, как поршнями, молотя кулаками перед собой. Бой оказался коротким и занял всего пару секунд. Время поджимало, тело Хенрика действовало само, наметив цель, он превратился в клубок инстинктов; чернокожий крепыш пропустил прямой удар, челюсть его клацнула, он покачнулся, но устоял – опытный уличный боец. Хенрик провел сближение, его руки замелькали так быстро, что за ними стало невозможно уследить, взрывная серия прошлась по корпусу противника, его отбросило назад к автобусу. Хенрик сделал выпад, каблук сокрушил колено, нога парня подломилась; жестокий удар локтем в лицо опрокинул его на спину, хрустнул нос. Казалось, Хенрик видел одновременно во все стороны, чувства обострились до крайности. Не глядя, он перешагнул через окровавленное тело, мотор утробно рыкнул, дрожь прошла по корпусу машины; он вывернул руль и вдавил педаль в пол, круша стоявший впереди лимузин.

Мир вращался вокруг оси. Одобрительно засвистел какой-то оборванец. Горилла-охранник показал большой палец из-за дверей. Цветное пятно голокуба мелькнуло слева направо и прыгнуло за спину. Рулевое колесо едва не вырвалось из рук – контрольная система попыталась предотвратить столкновение. Хенрик зарычал и рванул руль, удар сотряс машину, столб освещения вырвало из земли и поволокло под днищем. Резкий толчок – автобус преодолел препятствие, набирая скорость. Вперед, быстрее. Туда, откуда еще недавно ехали машины, где, возможно, копы не успели замкнуть оцепление.

Старая изношенная машина разгонялась неохотно, но дорога шла под уклон, дома по сторонам мелькали все быстрее, на перекрестке Хенрик едва вписался в поворот, тушу автобуса раскачивало во всех направлениях сразу, шипение клапанов пневматики превратилось в визг; люди на его пути разбегались.

Он соображал, подобно тактическому компьютеру, оценивал обстановку и выбирал наиболее вероятные сценарии. Вряд ли копы смогли блокировать больше пяти-шести кварталов, на большее им просто не хватит сил и времени. Его азарт рос, он шел по верному следу, тонкая ниточка не оборвалась на полдороге, его жертва оказалась на месте и выдала себя. Теперь Хенрик был уверен, что действовал в правильном направлении: его цель была близка.

Проезжая часть сузилась, на полном ходу автобус ударил брошенный у обочины автомобильчик – малолитражку смяло и выбросило на тротуар. Руль в руках Хенрика рванулся, как живой, под полом раздался скрежет, запахло паленым. Выравнивая машину, он не заметил, из какого переулка выскочил увешанный антеннами пикап; он обнаружил его, когда они уже мчались борт в борт. Открытая машина была разрисована логотипами телекомпании, водитель проявлял чудеса сноровки, удерживая ее вровень с автобусом. Через дверцу перегнулся человек, он кричал, голос его терялся в реве моторов, ветер рвал его волосы. Хенрик догадался: этот сумасшедший ведет репортаж. Он попробовал усмехнуться – каждый зарабатывает, как может, – но лицо стянуло маской, губы лишь шевельнулись, обнажая кривой оскал. Внутри кольнуло – чип обнаружил излучения систем прицеливания. Из-за поворота показалась Пласа Трентану, зеваки торчали в окнах, бронемашина шевелила стволом, копы передергивали затворы, лица их были скрыты за стеклами с синим отливом; все это мелькнуло в долю секунды, намертво зафиксировалось в памяти, подобно фотоснимку, и исчезло, смытое быстро сменяющимися кадрами. Сердце барабанило в ребра, воздух жег легкие; ободрав кожу, он сорвал ботинок и заклинил педаль, ударил дверцу ногами, репортер замолчал и раскрыл рот, лицо его с вытаращенными глазами надвигалось; ближе, ближе… удар, вспышка боли – Хенрик врезался в борт, что-то хрустнуло, из груди вышибло воздух, завизжали покрышки, туша автобуса унеслась вперед.

Хенрик ссыпался вниз, в россыпь пустых жестянок из-под пива и путаницу кабелей.

– Быстро. Вперед. Убью. Ну!!! – Он ткнул водителю ствол под ребра, бедный малый даже не обратил на него внимания, отчаянно стараясь выровнять автомобиль. Их подбросило, корреспондент приложился головой и отключился. Камеры мельтешили перед глазами, точно сбесившиеся оводы-перекормыши. Со скрежетом машина прошла впритирку к дому, куски штукатурки осыпали салон, водитель сморщился, собираясь чихнуть, Хенрик перегнулся вперед и удержал руль.

– Только попробуй затормозить! – проорал он в ухо худощавому белому парню.

Тот оглушительно чихнул, встряхнув длинными патлами; едкий запах краломена ударил в ноздри.

– Да вы же совсем без башни, ребята! – вслух удивился Хенрик.

– Что? Не слышу! – глупо улыбаясь, спросил водитель – он был главным героем игры, невидимой для окружающих, ветер развевал его космы. Они пронеслись через узкий двор, с треском сбили забор, ворвались на площадь, едва не задев пересохший фонтан – каменная русалка грустно глянула с высоты постамента; сигналя, проскочили в тесный промежуток между сгрудившимися в пробке автомобилями, въехали на тротуар. Забытый столик уличного кафе прокатился по капоту, рассыпаясь. Кордоны остались позади, вслед им несся грохот: полиция с увлечением расстреливала автобус, протаранивший броневик.

Водитель хохотал, как помешанный. Очнувшийся репортер тряс башкой и настраивал камеры.

– Два слова, парень! Всего два слова!

– Заткнись! – коротко ответил Хенрик.

– Послушай, ты стал знаменитостью! Про тебя говорят в очередях, парни в доках заключают на тебя пари. Букмекеры гребут деньгу – ставки восемьдесят к одному!

– Снимай ботинки!

– Что?

– Ботинки, быстро!

– Да-да, конечно… Как тебя зовут? – Глаза репортера были безумны.

– Зови как нравится. Ну, хоть Альберто. Прибавь газу.

– За что ты убил копа, Альберто?

Водитель фальшиво затянул: «Я Билли Кидд, я Билли Кидд…»

Хенрик пыхтел, натягивая чужую обувь: ботинки жали. Грудь разламывалась, было больно дышать. Он мучительно размышлял, стоит ли убить эту парочку. Злость на себя отогнала боль – что это с ним? С чего вдруг он стал задумываться над такими обыденными вещами? Его учили убивать не думая; неважно, кто перед тобой – вражеский солдат или местный житель, случайно встретивший диверсионную группу на марше. На первом месте всегда была необходимость; хотел он того, или нет, от этой способности зависела его жизнь. Сомнения были гибельны для него, они отодвигали его последнюю цель, не оставляли ему времени; если придет нужда стрелять, он не будет уверен в твердости руки. Мелькнуло: неужели конец, теряю хватку?

Он зло крикнул, пересиливая ветер:

– Ты не о репортаже думай – твоя жизнь на волоске, придурок!

Водитель на мгновение примолк и с интересом глянул на него в зеркало.

– Постой, Альберто, – камеры барахлят! Черт, да что с ними могло случиться! – Репортер отвернулся, копаясь в пульте управления.

– Я Билли Кидд… Билли Кидд… пара-пам…

Хенрик прикинул – патронов мало, хватит с него и ножа. Машину снова занесло. Он ударил прямо через спинку сиденья. Острие клацнуло о тонкий бронежилет, спрятанный под курткой.

– Эй, ты что делаешь? – До репортера, наконец, дошло, лицо его стало белым.

Хенрик вглядывался вперед: он честно попытался, решимость ушла. Из него будто выпустили воздух – каждый имеет право только на одну попытку.

– Везучий ты, сукин сын.

Казалось, еще миг, и репортер сиганет за борт.

– Парень, парень, я на твоей стороне! – зачастил он. – Мы же помогли тебе! Мы тебя не сдадим, ты же звезда!

– Выверни карманы.

– Что?

– Деньги.

– Сколько?

– Все, что есть.

– Конечно, Альберто. Рад помочь. Вот… – Руки репортера тряслись.

Хенрик толкнул водителя:

– Ну-ка, стой!

Машина влетела во двор и остановилась в вихре пыли и пара. Патлатый забарабанил по рулю, отстукивая ритм:

– Я Билли Кидд! Пара-пам!

Репортер попытался взять себя в руки:

– Генри, заткнись! Может, все же скажешь пару слов, Альберто? Что ты теперь собираешься делать?

– Гони, пока я не передумал, парень, – посоветовал Хенрик, поморщившись, – резкое движение причинило боль.

41

==

Конвои с гуманитарными грузами уходили на восток трижды в сутки. Обычно военные разрешали пристроиться за колонной паре десятков попутных машин; так же негласно они брали попутчиков под свое покровительство. Проспект Сумпава переходил в шоссе номер десять, пыльные тополя серебрились на обочинах. Проспект Сумпава был перегорожен бетонным укреплением, рыла турелей блестели из амбразур. Проспект Сумпава походил на старый арабский базар – люди так и кишели между автомобилями, ожидавшими очереди на досмотр; здесь продавали все – от сигарет до самотканых ковров, многоголосый гомон смешивался с криками команд, пахло протухшими сточными канавами, черным табаком и пылью. Заходящая Гемма светила в спину, раскрашивая облака розовым. Небесные парусники мчались, не разбирая дороги, брали друг друга на абордаж – красота неба притягивала взгляд.

Хриплый голос разрушил грезы:

– Сеньора, свежая вода. Ключевая, недорого.

Ханна вздохнула, возвращаясь в царящую вокруг суету. В объезд очереди, через толпу разносчиков и попрошаек, рвался дорогой кабриолет; он непрерывно сигналил. Вот он задел ящик с разложенным товаром, с глухим звуком лопнула под колесом пластиковая бутыль, поднялся крик, но лицо человека за рулем осталось невозмутимым: не глядя, он сунул пострадавшему купюру. Ханна задержала взгляд на водителе – экий самоуверенный наглец. Его яркий галстук среди вылинявших рубах выглядел нелепо и вызывающе.

Хесус истолковал ее вздох по-своему:

– Не волнуйся, успеем. До отхода колонны почти час. Эй, парень, отойди, нам ничего не нужно.

– Не хотелось бы заночевать здесь, – ответила она.

Он хмыкнул:

– На шоссе что – лучше?

– Да ладно тебе, Хесус. Мы же пойдем в конвое. Вертолеты огневой поддержки – неплохая страховка… – Проклятия заглушили ее голос; по лакированным бокам кабриолета стучали кулаками.

– Вчера на юге обстреляли армейскую колонну. Не очень-то и помогли им твои вертолеты. У мусульман хорошее оружие.

– «Маннес» плохого не делает. Раньше ты так не трусил.

– Раньше ты так не сходила с ума, – парировал он. – Торопишься прославиться до эвакуации? Жизнь одна, Ханна.

Мысленно она согласилась с ним: никогда раньше ей не приходилось устраивать таких рискованных интервью. Она всегда втайне гордилась своим благоразумием: может быть, именно эта кошачья осторожность позволила ей протянуть без потерь так долго. Она не пила сомнительной воды, не покупала пищи с лотков, не принимала приглашений незнакомых мужчин, соглашалась на встречи только на нейтральной территории и в присутствии свидетелей – словом, всегда оставляла дверь открытой. Трусость на войне – полезное качество. Пока ты боишься, в тебе жив инстинкт самосохранения, ты внимательно исследуешь землю перед тем, как сделать очередной шаг, или шаришь взглядом в поисках отблеска снайперского прицела. Это сильно нервирует и мешает работе, но зато ты остаешься в живых. А потом острота чувств притупляется настолько, что однажды ты не обращаешь внимания на свист приближающейся мины. Тут-то тебе и конец. И все же что-то дернуло ее за язык в баре, заставило ухватиться за предложение человека с выбритой головой. Человек изъяснялся намеками и пил, не пьянея. Перспектива взять интервью у одного из руководителей «Тигров Симанго» затмила ей разум, именно эта группировка спровоцировала начало настоящей войны. Ханна почуяла запах сенсации, этот запах был сильнее рассудка. Мысли улетали далеко: чем я хуже Ковальски? И вот уже ей предлагают место директора службы новостей, ее оклад исчисляется в пятизначных цифрах, больше никаких забот о хлебе насущном, ее будущее обеспечено. Наставительный тон Хесуса выводил ее из себя; она досадовала, что не справилась с порывом. Больше всего она злилась на то, что он прав.

– Не думала, что ты так боишься остаться без работы, Хесус, – уронила она в запальчивости. И тут же пожалела о сказанном.

Грузовик впереди тронулся с места, Хесус завел двигатель. Человек в кабриолете резко вывернул руль, подрезая их.

– Чтоб тебя! – раздосадованный Хесус нажал на тормоз. Возмущенные водители вдавили клаксоны, воздух завибрировал от многоголосого воя.

Хесус распахнул дверцу.

Ханна положила руку ему на локоть:

– Не встревай. Пожалуйста.

– Сейчас я ему объясню правила хорошего тона.

Она опустила глаза: не любила извиняться, язык всякий раз становился деревянным.

– Послушай, я сморозила глупость. Не держи на меня зла. И не срывай его на богатом индюке – мне вовсе не улыбается провести ночь в полицейском участке.

Он смотрел в сторону – мальчишка из гетто, привыкший отстаивать правду кулаками.

– Хесус, ну, перестань, прошу. Это интервью действительно много значит для меня.

Виновник происшествия неспешно приблизился. Глаза его были скрыты за темными стеклами.

– Примите извинения, господа, – выдавив дежурную улыбку, произнес он. – Мне очень нужно попасть в Дендал.

– Представьте, нам тоже, – без тени улыбки ответила Ханна. Самоуверенный, с неестественно прямой осанкой, белокожий, источающий удушливый запах дорогого лосьона – с первого взгляда она прониклась к этому человеку необъяснимой неприязнью. Такие хлыщи нравятся продавщицам из универсальных магазинов.

– Думаю, приятель, тебе придется убраться, – добавил Хесус.

– Я…

– Не люблю повторять дважды, – перебил его Хесус.

– Но я мог бы компенсировать ваши неудобства. – Мужчина достал пухлый старомодный бумажник; на его пальце блеснуло массивное кольцо из белого металла.

– Я что, похож на оборванца? – взъярился Хесус. – Убери свои бумажки, пока я тебе нос не своротил.

Он вышел из машины.

– Тебе подсобить, парень? – поинтересовался водитель потертого грузового такси – здоровенный черноволосый парень с ороговевшими костяшками кулаков: у него явно чесались руки.

– Сам справлюсь.

– Хесус!

– Не вмешивайся, Ханна, – бросил он не оборачиваясь. – Так что, приятель? Уберешься сам или тебе помочь?

– Ну, если вы ставите вопрос так… – Мужчина снял очки. Его манера говорить изменилась. – Уговор, дружище: уложу тебя, и проеду первым.

Хесус только презрительно сплюнул, закатывая рукава. Толпа стала плотнее, самые предприимчивые заключали пари; водители выбирались из машин, радуясь нечаянному развлечению.

Рисуясь, мужчина поднял ладони, показывая, что они пусты. Хесус нанес пробный удар правой, мужчина легко уклонился – он двигался, будто танцуя. Толпа загудела.

– Вот ты как? А как тебе это? – Сделав обманный выпад левой, Хесус пнул соперника в колено. Тот скользнул в сторону, не обратив на ложный финт внимания. Хесус попытался ударить его ногой в живот и вновь не достиг цели.

– Моя очередь, друг, – улыбнулся мужчина и перешел в атаку. Улыбка его походила на оскал.

Когда-то Хесус был неплохим бойцом. Ему удалось блокировать первый выпад, он даже попытался достать коленом пах противника, как вдруг получил страшный удар головой в лицо. Яркая вспышка мелькнула перед глазами, боль ослепила его. Машинально он поднял руки, закрываясь, и отступил на шаг. В этот момент противник резко выдохнул, издав странный шипящий звук. Хесусу показалось, будто его приложили кувалдой в грудь, он задохнулся, крики в толпе странно исказились, мир начал вращаться. Высоко над ним проплыл рокот: «У-У-Г-О-О-В-О-О-Р-Р-Р…»

Земля ударила его в спину. Свет исчез.

– Сеньора, – поклонился мужчина.

– Что, довольны собой? – процедила Ханна, склонившись над неподвижным Хесусом. – Лишили меня оператора.

Разочарованные зеваки расходились – забава оказалась слишком короткой.

Мужчина снова нацепил темные очки.

– Я сожалею. Позвольте, я вам помогу. Вы умеете водить машину? – Он говорил по-испански с легким акцентом.

– Вы из спецслужб?

– С чего вы взяли? – Ханна услышала тревогу в его голосе.

– Так калечить людей умеют только там.

– Я бизнесмен. Просто когда-то занимался спортом. Очень давно.

Вместе они уложили Хесуса на заднее сиденье. Ханна осторожно стерла с его лица кровь.

– Он скоро придет в себя. Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

Ханна всмотрелась в него внимательнее. Он ответил отрепетированной открытой улыбкой. Какая-то неправильность почудилась ей в гладко выбритом лице; поза и слова щегольски одетого мужчины – все было фальшивым, неубедительным, будто у бедняка, невесть как затесавшегося в вагон первого класса.

– Убирайтесь к дьяволу. Вы мне противны, – устало произнесла она. Мысли были одна чернее другой; разочарование на лице местного Казановы наполняло ее мстительным удовлетворением. – Мой жених – военный полицейский. Если бы я не спешила, будьте уверены – устроила бы вам веселую жизнь.

Мужчина уставился на нее, сощурив глаза. Она разбиралась в людях – в нем чувствовался страх.

– Я не понимаю ваших намеков, сеньора. Ваш помощник…

– Вы просто садист, – отрезала она. Наконец-то ее злость на себя нашла выход. – Убирайтесь, или утром вас покажут в криминальной хронике. Вы избили представителя прессы, не думайте, что это сойдет вам с рук.

Она уселась за руль. Оглянулась на Хесуса: грудь его мерно вздымалась, веки дрожали. Взревели двигатели, сзади требовательно посигналили – очередь двинулась вперед. Хесус застонал и пришел в себя. Сжав губы, она нажала на педаль.

– Как ты?

Хесус осторожно ощупал свое лицо.

– Бывали дни получше, – гнусаво пробормотал он.

Ханна перебросила ему аптечку.

– Сам справишься?

– Справлюсь, не впервой. Не волнуйся, я оклемаюсь.

Она почувствовала жгучий стыд. На лицо Хесуса с огромными отеками было страшно смотреть, глаза его превратились в щели. Она перевела взгляд на машину впереди. Их джип резко дернулся вперед, бампер с противным скрипом сдирал яркий лак, секунда – и пузатый багажник смялся в гармошку, раздался скрежет рвущегося железа и пластика. Она облизнула сухие губы. Сладостное видение рассеялось. Словно почувствовав ее ненавидящий взгляд, щеголь в ярком галстуке поднял крышу.

Человек с доверительной улыбкой на лице прошептал в окно:

– Есть отличная травка, сеньора. Снимает боль, никакой зависимости. Вашему другу не помешает.

Ей захотелось бросить все к черту.

– Давайте. Сколько с меня?

Вертолет наполнил улицу пронзительным свистом. Люди вокруг задрали головы, провожая хищный силуэт.

42

Проблема номер один – деньги. «Стрекоза» проследила за объектом до восточного КПП и вернулась; ему стоило немалого труда отыскать ее сигнал. Этот Арго собрался смазать лыжи, счет шел на часы, запах жертвы скоро растворится, и тогда Хенрик потеряет его навсегда. Будут деньги, будет и машина, думал он, чистая, с документами, не в розыске, надежная и неброская. Лицо липового Арго, запечатленное роботом в различных ракурсах, стояло перед глазами; теперь Хенрик узнал бы его из тысячи. Он отбросил на время все вопросы, не думая о будущем, – жизнь превратилась в цепочку коротких вводных. Он шел по следу, будто поднимался по огромному эскалатору: новая ступенька – новая проблема, решаешь ее, и переходишь к следующей. С новым шагом цель все более различима, вот только остановиться передохнуть нельзя – резиновая лента все время норовит стащить вниз.

Вечер выдался спокойным, война затихла, собираясь с силами, – вокруг ни выстрела. Ботинки с чужой ноги отчаянно жали, ломило грудь. Боль рассеивала внимание, мешала наблюдать за кучкой жуликов, выгребающих последние деньги у крестьян-беженцев. Здесь никого не волновали ультиматумы и перепалки политиков. Эти люди больше не думали о будущем, для них уже не существовало ни добра ни зла. Скособоченный уличный фонарь каким-то чудом работал. Пятно света выбеливало потные лица; крыса с острой мордочкой расположилась у перевернутого ящика – фальшивая улыбка не сходила со скуластого лица.

– Десять ставишь – тридцать получаешь, тридцать ставишь – сотню получаешь! – трещал кидала. – Шарик крутится, прячется, открывается; разул глаза – получил кон; счастье бедовых любит; раз-два, есть-нету, кинул-выиграл…

Судя по всему, бизнес у парней шел: внушительная стопка мятых денег громоздилась на краю ящика, крыса прижимал ее мизинцем, люди не сводили с цветных бумажек жадных взглядов. Руки кидалы быстро двигались, ловкие пальцы поднимали и опускали наперстки, красный шарик так и мелькал.

– Была не была! Дай-ка я! Ставлю тридцать! – сунулся вперед шпаненок с выбритой по моде головой. Его показное рвение могло обмануть только этих бесхитростных парней; редкие прохожие из местных качали головами, удивляясь людской глупости.

– Деньги на кон, брат!

– Вот, держи.

Шпаненок оглянулся в деланой растерянности, приметил в толпе невысокого мужичка:

– Слышь, земляк, помоги, а?

– Я? – Мужичок ткнул пальцем себе в грудь, словно не веря, что обращаются к нему.

– Присмотри за игрой, как бы этот черт меня не обжулил.

– Сколько повторять – никакого обмана, играю честно, выигрывать не грех! – запротестовал кидала. – Глядишь, и тебе повезет!

Мужичок уставился на его руки; он придерживал карман, напуганный историями о ловких городских карманниках.

Хенрик примечал расстановку сил. В команде шестеро: кидала за главного, двое подставных, пара человек на шухере. Вряд ли они боялись полиции – в этой дыре патруля днем с огнем не сыщешь, просто конкуренция на улицах такова, что можно остаться не только без денег, но и без пальцев. Один из парней – здоровенный латино с глазами навыкате – играл роль тяжелой артиллерии: под его свободной рубахой угадывалось что-то массивное, обрез или чего похлеще; здоровяк стоял особняком, контролируя улицу в обе стороны, на его физиономии застыло выражение равнодушной жестокости. Чувствовалось, что выстрелить в человека для него не труднее, чем высморкаться.

Шарик замелькал, кидала колдовал с наперстками.

– Гляди, пока не ослепнешь, все без дураков, тридцать кинул – сотню взял, шарик прячется, открывается, снова прячется, был – и нету…

Хенрик не следил за движениями рук наперсточника, он знал, что шарик в конце концов окажется не под колпачком, а в ловких пальцах кидалы. Тут важно слушать его скороговорку. Эта болтовня – не пустые звуки, в ней содержатся распоряжения группе поддержки. У каждой команды – свой язык, вычислить его несложно, достаточно понаблюдать за игрой подставного. У этих, к примеру, «деньги на кон» – сигнал, что выигрывает правый наперсток.

Мелькание шарика замедлилось – простофили должны быть уверены, что знают, где он. Подставной толкнул наблюдателя локтем:

– Видал?

Тот напряженно кивнул. Бритый ткнул пальцем:

– Здесь!

– Везучий ты, – Изобразил сожаление кидала. – Держи свою сотню.

Крестьяне возбужденно зашушукались. Легкость, с которой лихой паренек отхватил их дневной заработок, произвела на них впечатление.

– Давай еще раз! – загорелся шпаненок.

В игру вступил второй подставной:

– Моя очередь! Я играю!

– Ты уже играл! Я видел – три сотни взял!

– Эй, эй! – поднял руки заводила. – Вы тут не одни, братаны.

– Ладно, – согласился подставной. Подтолкнул своего наблюдателя. – Ты мне удачу принес, парень. Уступаю, играй. Не бойся, я за ним пригляжу.

Хенрик внутренне усмехнулся, зная, что сейчас произойдет. Деревенщине дадут выиграть по мелочи, а потом разденут до нитки.

Второй подручный заметил его заинтересованный взгляд. Хенрик отвернулся, изобразив смущение, усилием воли вызвал в себе чувство приязни к худому черноволосому парню с массивной золотой цепочкой на шее; чип отозвался легким уколом. Через пять минут они с подставным станут друзья не разлей вода.

– Брат! – раздался над ухом жаркий шепот. – Я сыграть хочу, не поможешь?

– А что делать-то? – изображать крестьянина было нетрудно, в джунглях Симанго он изучил привычки этой публики до тонкостей: когда-то ему приходилось учить неотесанных парней умению устраивать засады и устанавливать мины.

Парень приблизился вплотную, пахнуло крепким пивом и кремом для волос:

– Разуй глаза, и все. Подскажешь, ежели что. Я не жадный, выигрыш пополам.

– Идет.

Таймер внутри продолжал неумолимо тикать. Подставной чавкал резинкой в ухо. Гомонили вокруг крестьяне. В неподвижном воздухе висел крепкий запах мужского пота.

– Шарик катается, прячется, открывается…

Боль в груди накатила с такой силой, что предметы в глазах потеряли четкость. Хенрик бросил в рот таблетку универсального стимулятора.

43

Свет фар полицейских машин заливал площадь Пласа Трентану: от переливов синего огня было больно глазам. Полицейские из оцепления перестарались – лежащая на боку груда обгорелого металла больше ничем не напоминала автобус. Борта, как бусами, сверкали россыпями сквозных пулевых пробоин, остатки стекол расплавились и вытекли, задняя часть походила на раскрывшийся цветок – последствия взрыва водородного бака. Почерневший остов курился паром, ледяная пена неровными клочьями ползла из пробоин. Странное созерцательное настроение охватило Джона, он сидел в машине, прислонившись лбом к стеклу, ленивые мысли были тягучими, как мед. Площадь играла синими искрами: окна окрестных домов высыпались от взрыва, усыпав брусчатку осколками. Он никак не мог привыкнуть к своей новой роли народного героя. Стоило ему заикнуться о получении важной информации, как городское уголовное управление развернуло бешеную деятельность, подняло по тревоге спецотряд и группы быстрого реагирования из окрестных участков. Доклады от приданных подразделений посыпались без перерыва, с каждой минутой прибывали все новые машины, так что меньше чем за час Джон смог перекрыть целый район. Новый фургон пришелся очень кстати – настоящий передвижной штаб: голографическая карта высвечивала зеленые прямоугольники кварталов и точки оцепления вокруг них; значки мобильных групп горели рубиновыми огоньками. Командовать таким количеством людей Джону еще не доводилось, необходимость действовать победила скованность, нерешительность быстро прошла, уступила место холодному азарту. Он отдавал распоряжения, шалея от оказавшейся в его руках мощи. И вот все позади, и никакого торжества внутри: он чувствовал непонятное опустошение.

Брандмейстер вышел на связь:

– Мы закончили, лейтенант. Угрозы взрыва нет, можете искать своего жмура.

Джон очнулся от бездумного созерцания. Рядом громко храпел Кубриа, вокруг раздавались приглушенные голоса: пожарные в мокрых огнеупорных робах сворачивали рукава; репортеры спорили с оцеплением. Он ткнул пальцем в значок на карте, символ развернулся в изображение человека в броне.

– Слушаю, сэр! – отозвался командир спецотряда.

– Запускайте экспертов, капитан. Хочу убраться отсюда поскорей.

Полицейский позволил себе улыбку:

– Как я вас понимаю, сэр. Куда сдавать задержанных?

– Много нагребли?

– Восемнадцать человек, из них трое ранены.

– За ними что-то серьезное?

– В основном сопротивление досмотру.

– Тех, что оказали вооруженное сопротивление, отвезите в городское управление, остальных сдайте в местные участки. Раненых транспортируйте в больницу своими силами. Оставьте охрану. Я отправлю к вам несколько патрулей.

– Хорошо, сэр.

Изображение снова свернулось в значок.

Он вышел в духоту безветренной ночи, в нетерпении мерил шагами землю, стекла скрипели под каблуками. Эксперты возились очень долго. Так долго, что он начал ощущать тревогу: что-то шло не так. В эту ночь настроение у Джона менялось стремительно: сказывалось перенапряжение. Он ощутил укол стыда – совсем забыл о Ханне. Стыд сменился раздражением: какого черта, он ведь выполняет свою работу, она должна понимать это! И снова смутная тревога: как же долго они копаются! Он стиснул кулаки, заставляя себя успокоиться. Неужели ему так не хочется уезжать? Он представил, что его ожидает на родине: череда унылых гарнизонных будней, бесконечные бумаги, скучные разговоры о повышении цен, холодные улыбки кредитных менеджеров и сонное бормотание визора по вечерам.

Лерман зажег сигарету и с наслаждением затянулся.

– Теперь уедешь, лейтенант?

Джон пожал плечами:

– Как только подпишу все бумаги. Капитан, наверное, рвет и мечет.

– Да уж, повышения тебе не видать.

Из окон доносились обрывки вечерних новостей. «Законность восстановлена… лейтенант Лонгсдейл… спецоперация… район Пласа Трентану… блокирован… убит при попытке к бегству…»

Кубриа тяжело заворочался, должно быть, шея затекла от неудобной позы, в полутьме щетина на его лице казалась темной маской. Он обвел площадь мутным взглядом и снова свесил голову.

Джон усмехнулся:

– Бедняга. Так мечтал пристрелить своего боша.

– Ничего. На его век этого добра хватит. – Лерман помолчал, глядя на огонек сигареты. Добавил тихо: – Скоро у него будет много новых мишеней. Пали, пока рука не отвалится.

– Мне жаль, Франциско, – сказал Джон.

– Чего тебе жаль, лейтенант? Что нас всех через четыре дня зальют напалмом? Или что оставшиеся передохнут в лагерях для беженцев?

– Я…

– Брось, Джон. Ты такой же коп, как и все мы. Ты ничего тут не решаешь. Уезжай. Может, эта война к лучшему: мы тут только и делаем, что изображаем, будто живем.

– Вас разве не эвакуируют?

– Будем обеспечивать порядок на улицах. Следить за тем, чтобы не спекулировали противогазами и не выпихивали женщин из бомбоубежищ.

Неслышно подошел Кабот.

– Не мели чепухи, Франциско. Все разбегутся еще до начала атаки. Да и командовать будет некому – начальство пакует вещички. Наш капитан уже отправил семью на восток.

– Кому-то все равно придется остаться, – заметил Лерман.

– Спятил – у тебя же семья!

– У всех семьи, Доминго. Мне бежать некуда, я здесь родился.

Они помолчали, наблюдая, как эксперты роются в перекрученном железе. Джон подумал с удивлением: а ведь уезжать и вправду не хочется. Он был нужен здесь, чувствовал себя на месте. Далекий городок, его уютный Лимери, с газонами, выровненными по линейке, казался теперь безликим и выхолощенным, будто музей. Никогда раньше Джон не чувствовал такого упоения погоней; дикий коктейль из власти, безнаказанности и возможности творить справедливость по велению совести, а не книжных законов, никогда не прихватывал его так крепко. Этот коктейль вызывал мгновенное привыкание.

Должно быть, Кабот почувствовал, что у него на душе.

– Держи, лейтенант. – Он протянул флягу. – Добрая была охота. Помянем ублюдка.

Во фляге оказалась крепчайшая водка. Сморгнув выступившие слезы, Джон спросил себя: если это не жизнь – тогда что?

44

Кидала выдвинул колпачки вперед. Хенрик ткнул пальцем в средний. Шарик выкатился из-под левого.

– Не повезло тебе, друг.

Хенрик изобразил сожаление. Игра шла уже добрых полчаса, он просадил больше двух тысяч. Поглядев на кучу денег под рукой кидалы, подумал: пора брать то, за чем пришел. Теперь дело лишь за подставным. Такие уж тут правила – не могут эти ребята остановиться; на это он и рассчитывал.

Подставной – его звали Руперто, – громко закричал, не намереваясь отпускать такую жирную жертву:

– Пускай еще сыграет! Дай парню отыграться, а то уйду!

– Так нечестно, – поддержал второй, преграждая Хенрику путь к отступлению. – Положено давать отыграться!

Толпа загудела; было неясно, то ли жалеют его, то ли завидуют кидале. Хенрик едва не скрипнул зубами: жадность и наглость уличной своры не имела границ. Дай им волю – высосут кровь до капли.

– Пускай играет, коли охота, – пожал плечами кидала.

Казалось, Хенрик колебался.

– Давай, парень! Отыгрывайся! – подтолкнул его Руперто. Улыбка приросла к его губам, его колотило от жадности. Хенрик подумал: когда все закончится, неплохо бы скрутить ему шею. Из всей шайки черноволосый гаденыш казался самым мерзким.

Он выудил из внутреннего кармана пачку разлохмаченных бумажек. Глаза у подставного полезли на лоб. В толпе зашушукались, люди напирали, напряжение разлилось в воздухе.

– Что я с этого получу?

Крыса помусолил пачку.

– Здесь девять двести. Даю пятнадцать.

– Пятнадцать? Ты за дурака меня держишь? Сто за тридцать и пятнадцать за девять? Давай тридцать!

Казалось, крыса почуял неладное.

– Пятнадцать, и точка, – отрезал он.

– Эй, эй! Парень дело говорит! – Руперто продолжал играть доброго друга. – Ответь тридцатью!

Хенрик мог бы запросить и пятьдесят, кидала все равно был уверен в победе, но переигрывать не стоило. Он намеревался выиграть, а не ограбить.

– Черт с тобой, пусть будет двадцать пять, – сказал он.

– Так будет справедливо, – в голос подтвердили подставные. Зрители согласно закивали.

Театральная пауза подошла к концу, кидала сыграл роль до конца.

– Будь по-твоему, друг, – как бы уступая нажиму, согласился он.

– Деньги на стол, – сказал Хенрик.

– Зачем это? Меня все знают, играю честно.

– Как хочешь. – Хенрик повернулся, намереваясь уйти.

– Ладно, ладно! – заторопился крыса. – Вот, гляди. Все без обмана. Чего еще желаешь?

– Ты и ты, – Хенрик ткнул пальцами в подставных, – встаньте по бокам. Следите за ним.

– Конечно, кореш. Нет проблем.

Кидала забормотал речитативом, играя колпачками. Хенрик напрягся.

– Шарик в норке! Ищи, друг!

Замерев в раздумье, Хенрик водил пальцем над наперстками.

– Кажется… кажется… здесь… или нет… наверное, здесь… или…

Ожидание повисло тяжелым угаром. В толпе замерли. Подставные вперились в его колеблющийся палец.

– Здесь, в середине! – он быстрым движением опрокинул крайние колпачки.

Толпа взорвалась криками. Латино привстал на цыпочки и сунул руку под рубаху.

– Что за… – начал было кидала, но Хенрик уже сгреб пачку и подхватил свою сумку.

– Спасибо за помощь, парни! – весело бросил он раскрывшим рты от изумления подставным. – Счастливо оставаться!

– Эй, да что за хрень!

– Все нормально, можешь не открывать! Верю на слово! – крикнул Хенрик на бегу.

Он протиснулся через толпу и припустил, петляя, стараясь держаться в тени стен. Грохнул выстрел, наугад, для острастки, пуля ушла в никуда. Небо было затянуто тучами, окончательно стемнело. Хенрик юркнул в темную подворотню, рассудив, что после яркого фонаря преследователи будут здесь как слепые котята. Гневные крики приближались. «Стрекоза» зашелестела крыльями, поднимаясь над крышами, и тут же передала картинку: трое несутся вдогонку, впереди – тот самый латино, в руках его полицейский автоматический карабин со складным прикладом; еще один – самый легконогий – бежит по улице в обход, в попытке отрезать его с другой стороны.

Хенрик усмехнулся: все шло как по писаному – кто же отпустит его с таким добром? Он присел в тени стены. Топоча, преследователи вбежали во двор и устремились дальше, расходясь в стороны; все они были как на ладони, усилитель выделил их контуры зеленым. Хенрик крепко усвоил: на войне невозможно играть по правилам, потому что сами войны ведутся без всяких правил; именно поэтому ему было плевать на местные кодексы – он стрелял так, как было удобнее, со спины. Револьвер хлопнул несколько раз. Туша латино тяжело ударилась о землю, следом, как подрубленные, кувыркнулись подставные. Никто из них даже не застонал – парализующие пули действовали мгновенно; только шум упавших тел, да звон отлетевшего в сторону карабина нарушил тишину.

Он быстро перезарядил револьвер. Настороженно оглядываясь, сорвал с бесчувственных тел цепочки и грубые браслеты, выгреб из карманов все деньги. Осмотрел и с сожалением отложил карабин – слишком заметен.

Он удержался от соблазна свернуть жилистую шею подставного. Подумал: ему и так придется несладко, когда очнется. Всем троим придется здорово постараться, придумывая для кидалы историю, как это они так облажались, вернувшись обчищенными до нитки.

Двор сменялся двором, Хенрик уверенно петлял по закоулкам, перебегал темные улицы, торопясь выйти на задворки Авенида Бантуку. «Стрекоза» летела впереди, проверяя улицы: встреча с патрулем в его планы не входила. Ожил ветерок, пальмы замахали опахалами, казалось, дома подмигивают ему тусклыми квадратами окон. Он спешил: до начала комендантского часа оставалось меньше часа. На Бантуку можно было разжиться краденым автомобилем, цены на них упали: из-за паники на улицах оказалось полно брошенных машин.

Ему предстояло нагнать гуманитарный конвой, но ночная гонка с выключенными фарами не страшила его; он просто не думал о возможности нарваться на партизанскую мину или попасть в засаду: и то и другое – факторы случайные, прогнозу не поддаются, а значит, не стоят нервов и времени.

До скорой встречи, дружок, думал Хенрик, мысленно обращаясь к парню в хорошем костюме. Черный азарт наполнял его до краев, цель приблизилась еще на шаг. У него было такое чувство, словно он распрямлялся, стремительно разворачивался кольцо за кольцом, подобно пружине, которую долгие годы сжимали, а потом нечаянно выпустили из рук.

45

Падение с пьедестала славы отдалось болью по всему телу. Джон поежился.

– Вы уверены? – переспросил он бригадира экспертов.

– Абсолютно, лейтенант, – сказал Гарсиа, чье бледное лицо и тени под глазами вызывали образы тесной душной каморки и вечного недосыпа. – Он там был, мы нашли сгоревший ботинок. Анализ ДНК показал – это его обувь. Но тела нет.

– Выбросило взрывом?

– Возможно. Но маловероятно. Взрыв произошел в задней части машины.

– Может, он уполз туда после столкновения?

Эксперт посмотрел на него с сочувствием:

– Лейтенант, если вы хотите закрыть дело, я исправлю заключение.

– Нет-нет, – отмахнулся Джон. – Вы меня не так поняли. Меня интересует – куда он делся?

– Это вы детектив, не я. Ищите. Но в автобусе тела нет. Ни целиком, ни фрагментами. Сгореть без остатка он не мог – не та температура.

Джон напряженно думал.

– Я еще нужен, лейтенант? – напомнил о себе Гарсиа.

– Что? Нет, не нужны. Спасибо.

– Всегда рад помочь. Жаль, что у вас не вышло.

Но Джон уже не слушал.

– Лерман, организуй прочесывание. Не отпускай патрули. Задействуй поисковые модули – они есть у спецотряда.

– Что ищем?

– Тело или фрагменты. В радиусе трехсот метров. Загляните под каждый камень.

– Не волнуйся, лейтенант. Найдем. Никуда ему не деться. Если ранен – далеко ему не уползти.

– Да, конечно. – Джон отвечал машинально, не слушая; предчувствие не подвело его, в груди рос неприятный холодок. – Кабот! Свяжись с городским управлением. Попроси содействия.

– Чего сказать-то?

– Пускай дадут ориентировку на все внешние блокпосты. Передай им новое фото. Уровень тревоги красный – преступник вооружен и опасен. Да, и пусть опросят дежурных на постах, возможно, он уже засветился. Ночью из города не выпускают, но утром после комендантского часа он может попытаться уйти.

Кабот смотрел на него озадаченно:

– С каких пор трупы начали по городу расхаживать?

– Делай, что говорю! – рявкнул Джон. – И вызови Хусто из участка, хватит уже ему прохлаждаться.

Он метался по площади, не находя себе места, корил себя: неожиданная власть вскружила ему голову, теперь все рухнуло, он потерял след убийцы. Джон терпеть не мог проигрывать.

Он догадался, что дурное предчувствие оправдалось, как только увидел удрученное лицо Лермана.

– Ничего?

Лерман покачал головой:

– Ни крови, ни кусков одежды.

– Не мог же он испариться?

– Вот разве что это. – Лерман протянул ему крохотный предмет, похожий на записную книжку. – Поисковики на него среагировали. Запах учуяли. Может быть, он эту штуку обронил. А возможно, просто наступил на нее, когда убегал.

Джон поднес находку к свету фары. Осторожно открыл.

– Похоже на кучу комов.

– Они и есть. Обрати внимание – нет маркировки. На черном рынке таких не купишь.

– Передай это в лабораторию. Результат нужен мне как можно быстрее.

Лерман хмыкнул:

– Лаборатория начнет работать только утром.

Но утром пришло сообщение с восточного КПП: человек с похожими приметами покинул город за несколько минут до наступления комендантского часа. Полицейский, который выпустил машину, вспомнил: парень торопился догнать вечерний конвой, говорил, у него там подруга. Очень боялся партизан, ему посочувствовали, но выпустили – оставлять машины перед КПП запрещено инструкцией.

– Почему его не арестовали? Его фамилия была в списках на немедленное задержание?

– В том-то и дело, лейтенант, – Кабот посмотрел на него торжествующе, – у этого типа были документы на имя Маркони, вовсе не Нуэньес.

– Машину, конечно, не обыскали?

– У парней на КПП свой бизнес, – пожал плечами сержант.

46

На него развернули нешуточную охоту, Хенрик понял это, когда увидел, как дотошно проверяют документы у водителей, как нервно держат винтовки симангийские солдаты, брошенные в помощь полиции. Нечего было и думать прорваться силой – замершие за ограждением роботы-часовые держали дорогу под прицелом. Когда он ехал сюда, то рассчитывал, что у него будет несколько часов форы, теперь же стало ясно – времени не осталось, полиция начеку, город слишком мал, местные силы перекроют все темные норы, так что ему будет некуда деться. Его вынуждали действовать грубо.

Он бросил машину на обочине и двинулся дальше пешком, шагая почти на ощупь; лихорадочное возбуждение подгоняло его. Он с трудом сдерживал себя, был как голодный зверь, почуявший запах крови. Он сжимал револьвер в кармане так крепко, что рукоять стала скользкой от пота.

Его везение кончилось внезапно: цель была на расстоянии пистолетного выстрела, когда механический часовой перехватил сигнал «стрекозы» и сбил ее из разрядника. Ему показалось, что вместе с биоэлектронной букашкой умерла частичка души – напичканный оружием железный чурбан только что расстрелял его последнюю надежду. Он снова побрел в туман, размышлял, тянул время, в голове билось: сукин сын был рядом, он мог даже выстрелить в него, если бы поторопился. Он шел, отворачиваясь от любопытных взглядов; ни один из вариантов не складывался, яростное отчаяние клокотало в нем.

Он увидел усталую молодую женщину, она сидела, замерев от страха. Боевой робот катился прочь. Хенрика будто что-то толкнуло при виде ее беззащитности; почудилось, будто кроме них в этом безмолвном тумане нет никого на многие мили. И тогда он принял решение, которое в конце концов вышвырнуло его в другой мир, взломав ледяную пустоту, где до сих пор он существовал сам по себе.

Он остановился и произнес:

«Не пугайтесь, он просто патрулирует периметр».

47

В то утро туман накрыл Дендал бурым покрывалом, он скрыл от глаз обезображенную воронками землю и провисшие плети колючих заграждений; машины впереди казались темными тенями. Плотный, непроницаемый, он нес с собой ароматы влажного тлена из джунглей и поглощал звуки, отчего Ханне стало казаться, будто у нее заложены уши. На вкус туман был как сухая вата.

Вереница машин невыносимо медленно вползала в раскрытые ворота. Гулко взрыкивали танки конвоя. Лица водителей были помяты после бессонной ночи, слова теряли окончания, отрывистые голоса пропадали в вязкой мгле. Ханна и сама была измучена, голова ее налилась свинцом, в глазах поселилась резь. Больше половины пути она провела за рулем, стараясь не потерять из виду светлячки габаритных огней впереди, вздрагивая каждый раз, когда вертолет сопровождения выпускал по темной стене джунглей ракету. Весь их путь сопровождался глухими хлопками: пилоты перестраховывались, били по подозрительным местам, короткие вспышки высвечивали частокол исполинских стволов, глаза долго не могли видеть ничего, кроме белых пятен в ночи. Хесус все же настоял, чтобы она позволила ему вести машину. До самого поста у Матуго она терпела его зубовный скрежет – об остановке во время движения в колонне не могло быть и речи. Она неумело свернула для него устрашающего вида самокрутку, сладкий дым ел глаза, кружилась голова, Хесус начал было хорохориться, но после Матуго Ханна увидела на его губах кровь. На посту в Посаре она упросила немолодого полицейского с ближайшей оказией отправить Хесуса обратно в Пуданг. Это стоило ей половины всего запаса наличных, и теперь Ханна всерьез опасалась, что ей не хватит денег на приличную гостиницу: бывало, в прифронтовых городах не принимали карточки. Сейчас ей хотелось одного: свернуться на заднем сиденье и закрыть глаза.

Где-то в тумане раздался резкий щелчок – будто ударили монетой по стеклу. Ханна испуганно вздрогнула. Гудя, как высоковольтная линия, на дорогу вскарабкался безобразный стальной кентавр и покатил, расшвыривая с треугольных гусениц комки грязи. Ей показалось, будто оружейные стволы наставлены прямо на нее, и она замерла, боясь шевельнуться.

– Не пугайтесь, он просто патрулирует периметр.

Она повернула голову. Высокий бородатый мужчина ободряюще улыбался ей.

– Главное, не делайте резких движений, и он не обратит на вас внимания.

– Благодарю, я знаю, – сухо ответила Ханна: ей стало неприятно, что незнакомый человек стал свидетелем ее слабости. К тому же уличные знакомства в стране дикарей часто бывают смертельно опасны.

Бородач кивнул, поправил сумку на плече и отправился дальше, спокойный и независимый.

Ханна задумчиво смотрела ему вслед, пока туман не поглотил высокую фигуру. Сердце ее колотилось как после долгого бега. Что-то в случайном собеседнике против воли раскрепостило ее. Может быть, его мягкая улыбка? Она вспомнила – у него голубые глаза. И эта борода ему удивительно к лицу. Ей вдруг стало неловко за свою резкость. Случайному прохожему взбрело в голову поддержать испуганную женщину. С этой чертовой войной она совершенно отвыкла от проявления простых человеческих чувств. Она посмотрелась в зеркало. Подумала: «Выгляжу ужасно, глаза покраснели. Неудивительно, что я его не заинтересовала». Одернула себя – ее ждет связной Герба Рамиреса, большой шишки из «Тигров», дурацкая интрижка сейчас, как камушек в ботинке.

Но ненужная грустинка никак не желала исчезать. Ханна обняла руль, устроилась щекой на руке и попробовала думать о Джоне. Минуты вязли в тумане, каждая длиной с час. Очередь продвигалась невыносимо медленно.

– Не хочу показаться навязчивым, мисс, но такая беспечность здесь неуместна, – произнес над ухом тот же голос.

Она встрепенулась. «Я просто соскучилась по Джону, уверила она себя. Хочу скоротать время».

– Вы всегда появляетесь как привидение?

– Это все туман, – ответил он. – Здесь такие не редкость – вокруг влажный лес. Я вас напугал?

– Ничуть. Что вы там говорили про беспечность?

– Похоже, вы едете одна.

– Допустим.

– Отчаянная вы женщина.

– Довольно неуклюжий заход, скажу я вам.

Он обезоруживающе улыбнулся:

– Дремлете одна в машине, да еще и окна настежь. Дендал неплохой городок, но из-за войны женщин тут маловато.

– Предлагаете составить вам компанию? – против желания едко спросила она.

Он оставил ее колкий тон без внимания:

– Здесь обожают белых женщин, любая дурнушка c планеты Альянса сойдет за королеву. А такая как вы, да еще без сопровождения – как красная тряпка для быка. Знаете – половина копов тут связана с бандитами. Не успеете моргнуть, как с вами беда приключится.

– А вторая половина?

– Вторая с партизанами. Здесь это основной бизнес. Закон рынка – спрос превышает предложение.

– Нечего сказать, веселая картина. А как же миротворцы?

– Они тут ничего не решают. Забились в свои укрепления, смену и продукты им доставляют вертолетами. Это вам не Пуданг, регулярных частей тут нет. Сектор контролирует военная компания. «Черная вода», если не ошибаюсь. Специализируется на вербовке пехоты.

– Что ж, я буду осторожна, сеньор…

– Альберто Хастингс, мисс.

– Ханна Дэвис.

У него оказалась крепкая и в то же время совершенно не грубая рука. Совсем как у Джона.

– Благодарю за предупреждение, Альберто.

– Был рад помочь, Ханна.

Кольнуло разочарование – он снова уходит. Она боролась с собой: господи, да что со мной приключилось? Так не ко времени.

– А вы, Альберто? Чем вы занимаетесь? – спросила она вдогонку, чувствуя, как горят щеки. Возникла спасительная мысль: мы просто немного поговорим.

Он остановился. Казалось, вопрос заставил его крепко задуматься.

– Да чем только не занимаюсь, Ханна. Мясо выращиваю. Табаком торгую. Иногда не гнушаюсь перепродать машину-другую – жить-то надо.

– Вы местный?

– Нет, я из Куригу. Но сейчас живу в Пуданге.

– А я-то гадаю, что у вас за акцент.

– Просто долгое время жил далеко от дома. Если хотите, можем говорить по-английски.

– Вот так дела, – она заговорила на родном языке с удовольствием, какого не ожидала. – Будто земляка встретила.

– Последний раз говорил по-английски еще в университете. Наверное, у меня безобразный акцент. Вы уж не смейтесь.

Интересно, что он решит, если она сейчас подкрасит губы? Воспримет это как жест заинтересованности? Она вновь почувствовала себя двадцатилетней. В двадцать лет Ханна попала на свою первую войну. Тогда она принимала все близко к сердцу, потому что еще верила в добро и зло, имела идеалы, влюблялась в суровых миротворцев и в самоотверженных докторов. И вот теперь забытые чувства пробудили в ней неясное томление.

– И не думала, Альберто. У вас прекрасный выговор, – заверила она. – Дайте-ка угадаю… изучали экономику?

– Ни за что не догадаетесь. Историю позднеколониального периода.

– Странная специализация для торговца.

– Сейчас на Фарадже в цене другие знания. – В голосе его послышалась грусть.

– Я не хотела вас обидеть, – поспешила сказать Ханна.

– Если хотите, я могу представиться вашим охранником, – предложил он. – Женщина под охраной – здесь это нормально, вы попадете в город без проблем.

Никогда раньше проявление мужского смущения так не заводило ее.

– А как же ваша машина?

Он снова улыбнулся, на этот раз с облегчением:

– Мой компаньон вполне способен проехать в ворота без посторонней помощи.

Она попыталась унять сердцебиение: каждое слово этого мужчины, каждый жест задевали внутри нее невидимые нити. Хотелось говорить с ним снова и снова. Было невозможно выдержать взгляд его голубых глаз, он будто жег ее. Скрывая смятение, Ханна достала косметичку.

– Что ж, садитесь. – Губы произнесли это без ее участия.

Он бросил сумку на заднее сиденье и легко запрыгнул на высокую подножку, в каждом его движении угадывалась скрытая сила.

– Я покину вас сразу за зоной безопасности. Любите музыку?

– Что? Да. Очень. Предпочитаю классику. И блюзы.

– Блюзы? Вот так совпадение. Будет о чем поговорить.

48

Воздух не имел вкуса. Галактическая спираль над ней раскинулась во всем великолепии, звезды серебрили окна. Не верилось, что это произошло. Не верилось, что это произошло с ней. Она брела куда-то без цели и смысла, касалась рукой стен, тупая боль в груди растворила все мысли. В голове эхом прокатывался голос: «Законность восстановлена… лейтенант Лонгсдейл возглавил спецоперацию в районе Пласа Трентану, преступник, известный как убийца полицейских… блокирован… убит при попытке к бегству…»

Ей хотелось заплакать, но слез не было. Не было вообще ничего, все чувства исчезли, мир превратился в черную бездонную яму, люди в темноте казались бесплотными тенями. Кто-то сильный и холодный вытащил из нее сердце во имя очередной высшей цели. Она запрокинула голову и долго смотрела на звезды.

Полицейский ком нашептывал на ухо. Она прислушалась, не в силах разобрать ни слова. Человек-тень отлепился от стенки ямы и спросил о чем-то. Грета кивнула в ответ, просто так, чтобы отделаться поскорее. Она позволила увлечь себя, бездумно перебирая ногами, как автомат для утех в дешевом публичном доме. Тень неразборчиво бормотала и слюнявила ей шею. Ей было все равно, при каждом удобном случае она норовила посмотреть вверх, туда, где буйство красок. В темном переулке она оступилась и больно расшибла колено.

Свет был выключен, мутный звездный свет лился через окно. Сознание медленно возвращалось, она обвела глазами комнату со смятой постелью, запах затхлого белья ударил в ноздри.

– Где это мы?

– Все в порядке, милашка, здесь нам не помешают.

– Зачем ты меня сюда притащил? Это что, спальня?

Рослый парень захлопнул дверь и повернулся к ней. В полутьме глаза его лихорадочно блестели. Он рвал пуговицы в ширинке.

– Так ты меня хочешь? – догадалась она. – Твои дружки укокошили Хенрика, а ты, выходит, решил со мной позабавиться?

Забывшись, она перешла на немецкий. Но парень, распаленный донельзя, не слушал, не обратил внимания на незнакомый язык. А может, принял ее шепот за часть профессиональной игры. Он настойчиво подталкивал ее к кровати, одной рукой придерживая расстегнутые штаны.

Она отвернула голову – едкий перегар перебивал дыхание. Мгла, клубясь, медленно поднималась из глубины души.

– Значит, собрался трахнуть ольденбуржского егеря, черномазая обезьяна? – вкрадчиво поинтересовалась Грета.

Потная рука ухватила ее за грудь.

– Лучше бы тебе переспать с голодной акулой, дурачок.

Его руки жадно шарили под юбкой. Ткань трусиков с треском распалась.

– Экий ты нетерпеливый. – Шепот ее стал похож на шипение змеи.

Колено Греты врезалось в промежность здоровяка.

– Тебе понравилось?

Глаза парня вылезли из орбит. Только сейчас она разглядела его как следует: увидела копну волос, рассыпавшуюся по плечам, заметила блеск огромной серьги в ухе.

Следующим ударом она сломала ему нос.

– А как тебе это? – Голос ее сорвался на визг.

В смежной квартире что-то загремело и стихло, любопытные соседи приникли к стенам.

– А так? А вот так? Правда, здорово? Куда же ты, котик? Мы ведь только начали! – Она кричала, не скрываясь более, в слепой ярости наносила удар за ударом, вкладывала в каждое движение частичку души. Казалось, она мстит этому миру за его никчемность, за свою изломанную жизнь, за крушение веры, за мертвую пустоту в душе. Боль ненадолго отрезвила ее, руки были в своей и чужой крови, она непонимающе смотрела на них. На полу билось в агонии хрипящее тело с нелепо спущенными штанами; на месте лица у него было булькающее кровавое месиво. Брезгливо держа руки перед собой, она побрела к выходу.

49

– Цель приезда? – поинтересовался полицейский, рассматривая его удостоверение.

– Мы из эс-эн-би. Приехали делать репортаж. – Он почувствовал удивление Ханны, взмолился про себя: промолчи, милая. Пожалуйста, промолчи. На ее шее билась нежная тоненькая жилка, совсем некстати подумалось: Грете нравилось, когда он касался ее губами. Ханна истолковала его взгляд по-иному – отвернулась, скрывая застенчивую улыбку.

Полицейский в потертой броне медлил, сличая лицо на удостоверении с электронным планшетом. Сделав над собой усилие, Хенрик изобразил скучающий вид, каждую секунду ожидая выстрела или приказа выйти из машины. Он знал: ищут старый рыдван «Рэд скорпио» и высокого человека с кучей фамилий. Знают ли они о его последнем удостоверении? Он заставил себя дышать медленно и спокойно. На ум пришла цитата из любимого философа гроссгерцога – в военной школе их пичкали высказываниями Ницше чаще, чем кормили. Умрите в нужное время, так говорил этот чокнутый старикан. Внешне расслабленный, Хенрик готовился продать жизнь подороже. Что бы ты понимал о смерти, книжный червь.

– Ну-ка, приятель, высунь голову, – приказал коп.

Рукой в перчатке он резко дернул за бороду.

– Ты что, сдурел! – в ярости вскричал Хенрик, совершенно не притворяясь; на его глазах выступили слезы – клей, на котором держалась фальшивая борода, намертво сваривал даже стальные плиты.

– Нечего орать, – буркнул полицейский. – Обычная проверка.

Во взгляде Ханны появилось сострадание.

Коп продолжал расспросы, но уже проформы ради:

– Значит, ты охранник? Оружие есть?

– Сам-то как думаешь?

– Ну-ну, не перегибай. Небось, без разрешения?

– У меня только парализующие патроны. Показать?

– Не надо. Что в сумках?

– Офицер, там аппаратура, – вмешалась Ханна.

– Какого рода?

– Записывающая.

– Оружие, взрывчатка, запрещенные химические вещества имеются?

Хенрик и Ханна одновременно покачали головами.

Полицейский протянул удостоверение:

– Проезжайте. И соблюдайте осторожность – отмечено усиление активности повстанцев.

Джип медленно покатился между раздвинутыми противотаранными заграждениями.

Ханна не сводила с него восхищенных глаз:

– Вы прирожденный актер, Альберто.

Он промолчал, прикидывая, в каком направлении мог двинуться Арго: улица с трудом угадывалась в светлеющей дымке. Эта женщина оказалась податливой, как теплый воск, внушение подействовало на нее мгновенно, он даже испытал неловкость, что так беззастенчиво влез ей в душу: привыкшая к виду крови, она казалась ему доверчивым ребенком. Наверное, от этого он испытывал к ней необъяснимую симпатию; чувство это было непривычным для него. Он пытался разбудить в себе равнодушие: женщина была свидетелем, когда нужда в ней отпадет, ему придется убрать ее, и будет лучше, если он сделает это без сомнений, как уже делал десятки раз до того.

«Я такой актер, милочка, что тебе и не снилось», – мысленно ответил он, настраивая себя на привычный лад.

Солнце постепенно одерживало верх, туман светлел. Дома неспешно дрейфовали в молочных лентах. Хенрик остановил машину.

– Не знаю, как вас благодарить, Альберто.

– Не стоит благодарности, Ханна.

Соскочив на землю, он обошел джип. Ханна перебралась за руль.

– Вы забыли сумку, Альберто! – крикнула она.

Он пообещал себе, что ей не будет больно.

– Действительно, – он открыл дверцу и сунулся внутрь.

Улыбка медленно сошла с ее лица, когда она увидела револьвер.

– Мне очень жаль, Ханна, – Хенрик старался, чтобы голос его звучал как можно тверже, – но вам придется помочь мне. Поезжайте вперед.

– Что за дьявольщина! – сказала она, не прикасаясь к рулю.

Он протянул руку и грубо сорвал с ее шеи пластинку кома.

– Я не шучу. Мне не хотелось бы причинять вам боль или принуждать иным образом. Поверьте, я знаю много способов. Все они неприятны.

– Нет, этот мир определенно слетел с катушек.

– В чем дело? Вам надоело жить?

– Всякий раз, когда мужчина вызывает симпатию, тут же оказывается, что он либо бандит, либо сутенер, либо военный преступник. Я часто задаю себе вопрос – чем я заслужила такое? Это несправедливо.

Он заставил себя думать о ней как о продажной девке: так было проще. Хочешь разжалобить меня, белая сучка? Не выйдет. Знаю я эти женские штучки.

– Езжайте прямо. – Для убедительности он ткнул ее стволом в бок.

Ему было необходимо парализовать ее страхом, подчинить себе. Но вызвать ненависть к ней никак не получалось. Он попытался представить на ее месте штабсгауптмана Дитеринга. Напрасный труд: кожа ее была чиста и совсем не походила на складчатую шкуру старого садиста. Тогда он попробовал убедить себя, что Дитеринг ее отец. На этот раз сработало: ненависть поднялась волной. Чип кольнул запястье, подтверждая команду, сердце забилось чаще. Ханна с испугом покосилась на него и сжалась в комок, как от удара. Жалость чуть было не испортила все дело, но он прикусил язык и давил его, пока боль не вытеснила ненужные чувства.

– Куда теперь? – спросила Ханна. Голос ее был безжизненным.

– Теперь поверните направо. Потом езжайте до конца улицы. Медленно. Еще медленней. Вот так.

Действие стимулятора закончилось, глаза начали слипаться. Сразу заныли перетруженные ноги. В довершение ко всему вернулась боль в груди, с каждой минутой она становилась все сильнее. Он перебарывал сонливость, старался отвлечь себя от боли, старался отсрочить время, когда придется проглотить следующую таблетку: говорили, эти дьявольские боевые пилюли сжигают мозг.

Он с тоской подумал: к чему беречь себя, если жить осталось всего два дня?

50

Одежда была мятой и влажной, Юргенсен распустил узел галстука и с наслаждением потянулся. В дороге он переел жареных орехов, он всегда грыз их, когда нервничал; теперь во рту стоял неприятный привкус, хотелось почистить зубы. Долгое ожидание на въезде в город не заботило его, он уже чувствовал себя в безопасности, все снова шло по плану: размеренно и четко, как и всегда. Успокоенный, он закрыл глаза, вбирая в себя пряные запахи леса: туман настраивал его на умиротворенный лад, крохотные капельки на лице напомнили ему о детстве. Казалось, стоит только чуть отойти в серую дымку, и ветер захлопает отсыревшими пологами палаток. Будто наяву Юргенсен услышал веселые голоса одноклассников. Этот, немного писклявый – Ханса. Сбивчивый, глотающий слова – Вернера Хубера по кличке Худой.

Он вспомнил те счастливые годы, когда дух товарищества пропитывал их с ног до головы. Чувство локтя – залог единства. Они учились дисциплине и концентрации духа. Они занимались спортом – только физически сильный человек может быть настоящим носителем древней культуры. Гроссгерцог уделял здоровью нации особое внимание. Он говорил: «Спорт закаливает организм. Готовит его к борьбе. В здоровом теле живет здоровый дух. Спорт способствует выработке дисциплины, которая является одной из лучших черт ольденбуржского народа».

Они много читали. Пусть иногда и по обязанности – плевать! – у каждого человека есть собственные способности и склонности. Тебе лучше дается бег с препятствиями, а твоему товарищу легче вникать в хитросплетения исторических событий. А вместе мы сокрушим горы.

Зачем Райнхард вступил в скауты? Странный вопрос. В Ольденбурге не принято задавать вопросы. Нация сейчас не в том положении, чтобы сомневаться. Будь со всеми – или убирайся. Жизнь шла по накатанной колее. Он знал, что наступит время, и к нему подойдет парнишка в черном треугольном галстуке и с двумя ромбиками на пилотке – командир группы. И на вопрос, готов ли Райнхард стать одним из них, он ответит утвердительно. Он ждал этого момента с тех пор, как начал ходить на собрания младшей группы Юнгфолька. Конечно, он ответил утвердительно. И ни разу не пожалел. Лучшие игры – только у скаутов.

В своем первом патруле Райнхард отчаянно краснел: все девчонки смотрели только на него. Стальной нож на поясе – первое в жизни личное оружие. Широкое короткое лезвие. Мальтийский крест на рукояти. Он до сих пор хранит его. Придет время, и он передаст его своему сыну.

Бармены тепло улыбались им и предлагали молочные коктейли, на что старший патруля солидно отвечал: «Спасибо, но мы на службе». У них в руках была самая настоящая власть. Они следили, чтобы никто из сверстников не пил спиртного, не нюхал дурь, не целовался с девчонками на виду у всех и не сквернословил. Нарушителей задерживали и отводили к районному дежурному. Дальше их передавали в полицию. Говорили, родители таких ухарей после заплатят солидные штрафы. Это было здорово – в одиннадцать лет чувствовать себя вершителем чьей-то судьбы. Они чувствовали настоящую ответственность за порученное дело.

А еще: поездки по стране, экскурсии в музеи, картинные галереи, на военные базы. А однажды Райнхард попал на настоящую подводную лодку. От обилия красок и впечатлений голова шла кругом. Но самое интересное – походы. Сначала приходится кормить лесных комаров, от укусов которых на коже вздуваются красные волдыри, хлюпать ботинками по воде, тащить куда-то тяжелый рюкзак под жарким солнцем. И при этом иметь бодрый вид и вместе со всеми петь песни. Ты вынужденно улыбаешься, и стараешься перекричать соседа, и изображаешь, как тебе безумно здорово, так, что командир группы на привале покровительственно хлопает тебя по плечу (как делают взрослые в фильмах), и говорит ломающимся голосом: «Отлично держишься, скаутман».

Но зато вечером, если нет дождя, все сидят у костра, над которым варится гороховая похлебка с мясом, едкий дым отгоняет кровососов, и инструктор под треск горящего дерева рассказывает интересные истории про дни минувшие: про то, как возникло государство, про враждебное окружение, про войну, про детство гроссгерцога; голос его тих и проникновенен, а истории ни разу не повторяются, да и вообще неважно, о чем он говорит – все слушают, затаив дыхание, такой уж он классный рассказчик, этот молодой активист партии «Свободный Хаймат», изучающий психологию или педагогику в университете. Высоко над головой сияет звездная россыпь, вокруг сидят товарищи – Райнхард ощущает тепло их тел, и все они кажутся ему братьями. За это чувство принадлежности к великому он готов примириться и со стертыми ногами, и с необходимостью орать песни, смысл которых ему не всегда ясен.

А по утрам в лесу стоял точно такой же туман, как сейчас. И было так же тихо, лишь заполошно перекрикивались невидимые птицы.

Голос полицейского безжалостно прервал его грезы:

– Ваши документы, сеньор.

51

– Чуть что не так – и вы умрете, – глухо сказал он. И добавил, словно старался придать веса своим словам: – Мне терять нечего.

О чем он говорит? Страх и без того парализовал ее, погасил все желания. Ненадолго Ханна превратилась в автомат, она даже не могла заставить себя повернуть голову и взглянуть на своего похитителя. Боялась снять руку с руля, чтобы запахнуть бронежилет на груди.

– Не дергайтесь при виде полиции. Не пытайтесь спровоцировать аварию – это не поможет. Руки держите на руле. – Слова падали, как камни.

Длинная улица тянулась меж низкими бетонными домами. Грузовик в камуфляжной раскраске прошумел навстречу и скрылся за поворотом.

Ханна осторожно спросила:

– Мы уже далеко от блокпоста. Может, отпустите меня?

– За дурака меня считаете? – ответил он зло. – Думаете, если я цветной, так обязательно недоумок? Следите за дорогой.

Ханна сказала:

– Так мы не попадем на окраину. Эта улица ведет к центру.

– С чего вы взяли, что мне надо на окраину?

– Вас, наверное, ищут. На окраине проще спрятаться.

– Я знаю, что делаю.

Способность мыслить постепенно возвращалась к ней:

– Мне бы тоже хотелось это знать.

Дома все тянулись и тянулись в туманных лентах. Было очень рано. Женщина вышла из дверей табачной лавки, заклеенной яркими рекламными плакатами, и начала поднимать стальные жалюзи. В окне верхнего этажа мужчина в майке запрокинул голову, приложившись к бутылке с пивом. Ханне захотелось подать ему какой-нибудь знак, такой, чтобы он догадался позвонить в полицию, но этот человек рядом словно лишил ее воли: она ясно представила, как его палец давит на спуск и ее тело взрывается ужасной болью; представила, как она кричит в смертной тоске. Она попыталась убедить себя: он блефует, вряд ли он готов стрелять в нее.

Она спросила неожиданно для себя:

– За что вас ищут? За убийство? – В ее шепоте против желания звучал страх.

Он сразу ответил:

– Нет. Меня ищут не из-за убийства.

Ханна украдкой покосилась на него. Руку с револьвером он держал на коленях, спрятав под картой дорог. Лицо его было искажено, будто от боли, он вглядывался в туман.

– Тогда вы не сможете стрелять в меня.

– Если придется – я сделаю это, не сомневайтесь.

Ханна снова спросила:

– Куда мы едем?

Он молчал; она до пятен в глазах вглядывалась в окна, пытаясь найти хоть какую-то возможность.

– Вы знаете город? – Ей казалось, пока он отвечает, остается надежда. Непросто убить человека, если ты говорил с ним, если почувствовал в нем живую душу.

Он повернулся и взглянул ей в глаза. Отступивший было страх вновь обдал грудь холодом.

– Следите за дорогой.

Полицейская машина вынырнула из тумана и медленно поплыла навстречу. Ханна поняла – другого шанса не будет, но тут стальные пальцы стиснули ее колено, карта зашелестела, обнажая короткий вороненый ствол.

– Сидите смирно, – процедил ее спутник сквозь стиснутые зубы.

Машина осталась позади, полицейский за рулем даже не повернул головы, момент был упущен.

– Мне больно!

Он убрал руку и снова уставился в окно. Ханна осторожно помассировала ногу.

– Будет синяк, – пожаловалась она. – Что я скажу Джону?

– Ваш друг?

– Жених, – ответила она с вызовом. – Он офицер полиции.

– Вот так совпадение. Впрочем, я сразу догадался, что вы связаны с копами.

– Будете плести про способности к дедукции?

– Нет необходимости. У меня хорошая зрительная память. Вы сидели в машине с полицейским и напевали. Это было в Пуданге, три дня назад.

Она сразу вспомнила тот вечер, музыку; вспомнила, как была счастлива.

– Так это были вы? Но как же борода, усы? И шрам – у вас ведь был такой огромный шрам!

Он усмехнулся и не ответил.

– Невероятно. Вот уж, действительно, совпадение.

– Как его зовут?

– Джон Лонгсдейл.

Он резко повернулся:

– Как вы сказали? Лонгсдейл? Из военной полиции? Лейтенант?

Она кивнула, испугавшись его лица. И кто ее тянул за язык?

Неожиданно он рассмеялся:

– Жизнь странная штука, верно? Вчера ваш лейтенант пускал слюни, представляя, как меня изрешетят при попытке к бегству, а сегодня я наставил револьвер на его невесту.

Но в смехе его сквозила злость и растерянность.

– Значит, все-таки убийство, – сказала она тихо.

Машину тряхнуло: они проезжали район недавнего боя, дома смотрели на них мертвыми окнами. Поджав хвост, протрусила собака; шерсть ее свалялась и торчала клочьями. Рухнувшая стена перегородила проезд – они развернулись и выехали на соседнюю улицу.

Он заговорил, и она вздрогнула – такой неожиданной показалась мягкость в его голосе:

– Послушайте, Ханна. Мне очень трудно вас контролировать: у меня непорядок с ребрами, и я три дня не смыкал глаз.

– Контролировать? Вы что же – гипнотизер? Как вы это делаете?

Он остановил ее, нетерпеливо шевельнув рукой.

– Давайте договоримся, Ханна. Вы сделаете все, что я от вас хочу. Поможете мне и будете свободны.

– Что я должна делать?

– Не волнуйтесь, ничего запретного или неприятного для вас. Просто поработаете моим шофером. Мне нужно кое-кого разыскать.

– Вы умеете водить машину сами. Отпустите меня, Альберто. Пожалуйста. Я журналист, я умею держать слово – я никому о вас не скажу. – Голос ее дрогнул.

Он покачал головой.

– Люди склонны к предательству. Честного человека сейчас не сыскать. Как только вы окажетесь на свободе – тут же побежите к копам. Я не могу так рисковать. Пока вы рядом, я в безопасности. Вы поможете мне – и останетесь живы. Иначе так и будете трястись от страха, пока не сделаете глупость. И тогда я вас пристрелю.

Он произнес это так обыденно, словно речь шла о мойке машины. И она поверила – этот выстрелит не колеблясь.

– А потом? – спросила она, отчаянно цепляясь за призрачный шанс: отголоски пережитого ужаса еще жили в ней.

– Потом я что-нибудь придумаю. Отыщу гостиницу или пансион, свяжу вас и запру в номере. Горничная вас найдет.

– Если меня найдут связанной и беспомощной, я окажусь где-нибудь в публичном доме, – возразила она.

– Все равно я что-нибудь придумаю, – повторил он упрямо. Она чувствовала – он чего-то не договаривает. Но зародившаяся надежда туманила разум.

– Я вам верю, Альберто. Давайте попробуем. Чем черт не шутит, вдруг что-нибудь получится?

Говоря это, она не переставала надеяться, что удобный случай все же подвернется ей. Что-что, а правила поведения при вооруженном захвате она изучила от корки до корки. Похитителям на Фарадже верить было нельзя, их посулы ничего не значили. Даже если похититель такой… обаятельный.

– А что мы ищем?

– Большую спортивную машину. Красный кабриолет. «Барракуду».

52

– Этот туман тоску нагоняет, – сказала она. – Можно, я включу музыку?

– Мне все равно.

«Я вам верю, Альберто», – надо же… Он не ощутил раскаяния, когда солгал ей: ему приходилось делать это и раньше. Решил: пускай ее последние часы на этом свете не будут омрачены страхом. Она не будет бояться смерти, ей не будет больно. Она не успеет испугаться, миг – и уже на небесах. Надо только отыскать укромное место, где ее тело не обнаружат достаточно долго. В конце концов, она заслужила легкую смерть: избавила его от необходимости генерировать страх. Он устал, боль мешала ему сосредоточиться, работа желез истощала и без того измученное тело.

Как она испугалась, когда поняла, что он убийца! Наивная. Если бы она знала, сколько крови он видел, она не захотела бы сидеть с ним рядом, предпочла бы умереть. По меркам чистого цивилизованного человека он настоящий монстр, кровожадное чудовище. Таким, как он, нет места в обычном мире. Обычные люди умирают на больничных койках; реже – от несчастных случаев, от разных там катастроф или слетевших с катушек грабителей. Такие как он – в грязном болоте, с пустым желудком и с ненавистью ко всему вокруг. Этот ее лейтенант может пойти в театр после службы или даже съездить в отпуск на курортную планету, может позволить себе беззаботно поваляться на солнышке. А ему не позволено пройтись по улице без разрешения. Таких, как он, держат подальше от нормальных людей. Познакомиться с женщиной – целая проблема, личные связи под запретом, приходится идти на нарушения и насиловать околдованных чипом дурочек. Пускай ночь с ним останется для них лучшим воспоминанием в жизни – это все равно изнасилование, как ни крути. Он словно инкуб, одурманивающий беспомощную жертву.

Слава богу, она больше не тряслась, исчез этот удушливый запах страха. Он видел, под растерянной улыбкой она прячет неприязнь и брезгливость. Конечно, подумал он, что общего у нее с таким, как я. Он почувствовал себя мальчишкой-официантом, обслуживающим богатых туристок в пляжном ресторанчике: они смотрели на него как на мебель, их роскошные загорелые тела были от него за миллион километров.

– Это случайно вышло, я не хотел его убивать, – словно оправдываясь, сказал он. – С виду он казался крепким, кто ж знал, что у него такие слабые кости?

Музыка тихо струилась, скрадывая шум мотора, грязные дома остались позади, исчезли выбоины – они ехали к центру. Хенрик прочел табличку: Улица Регат. Вокруг было полно припаркованных машин, но среди них ни одной красной. Все без толку, устало подумал он. Боль в груди пульсировала на разные лады.

– Так мы можем колесить до самой смерти, – сказала Ханна. – Хотя бы спрячьте револьвер. Только выдаст вас. Все равно от него никакого толку.

Резкий гитарный аккорд напомнил ему об одиночестве. «Свобода – это совсем другое слово для тех, кому нечего терять…» – грусть в голосе певицы разбередила незнакомые чувства, расшевелила слежавшиеся на дне души пласты.

Они выехали на набережную, справа потянулось озеро, его гладь терялась в тумане, мелкие волны выплескивались на галечный пляж. Бетонные столбы, опутанные кольцами колючей проволоки разрушали идиллию, все вокруг умерло, выглядело брошенным века назад, только одинокий солдат, сгорбившись, прятался за стеной из отсыревших мешков с песком.

– А вы и вправду историю изучали?

Он следил за тем, как солдат кутается в пончо, мокрый зеленый пластик казался политым маслом. Мулатка в бикини завлекающе улыбалась с рекламного щита.

– Скажете тоже. Разве только на своей шкуре. Если человек от рождения не как все, ему ничего не светит.

– А что в вас такого необычного? – спросила Ханна, удивленно и горько.

– Да перестаньте вы притворяться!

– И не думала.

– Вот только не надо этих ваших сказок про равноправие, – сказал он презрительно. – Если бы это было правдой, цветные со всего света не съезжались бы в эту дыру.

– Кажется, я поняла. Вы о цвете кожи. «Ерунда. Ничего особенного».

Щит скрылся в тумане. Потянулись одинаковые дома. Ерунда. Моего отца убили за эту ерунду. А потом и мать.

Наверное, его лицо исказилось, потому что она спросила:

– Что с вами?

Хенрик ответил:

– Смотрите вперед!

– Да вам же совсем плохо.

– Какое вам дело до меня?

– Не такая уж я и черствая. А вы мне пока ничего дурного не сделали. Разве что напугали до дрожи в коленках.

Он сказал, глядя в сторону:

– Просто устал. Ваш дружок гонит меня, как зайца. Поесть бы сейчас.

– У меня есть бутерброды, – с готовностью откликнулась Ханна.

«Ну и как это будет выглядеть – съем ее бутерброды, а потом выстрелю ей в спину?»

Он покачал головой:

– Не нужно.

На улицах уже было полно людей. Из кафе с мокрыми столиками потянуло холодным дымом и уксусом; усатый человек расставлял стулья.

– Я не заметила ни одной красной машины. А вы?

– Я тоже. Разворачивайтесь. Едем на окраину. Слишком много любопытных.

Нищий в рваном армейском дождевике устраивался у стены на куске старой фанеры; он оторвался от своего занятия и с любопытством проводил взглядом незнакомую машину.

– Жаль, что вам приглянулся именно мой джип, – говоря это, Ханна грустно улыбалась. – Теперь пропало интервью – больше мне его не найти.

– Кого?

– Рамиреса. Такой шанс раз в сто лет выпадает. Мне обещали интервью с самим Рамиресом.

Он покосился с любопытством:

– Какой-нибудь политик, да?

– Если бы. Он из «Тигров Симанго». Из-за которых весь сыр-бор. Плакала моя сенсация.

– «Тигры». – Ему стало смешно, даже боль не могла заглушить нестерпимое желание высказать ей всю правду. – «Тигры»? Я не могу!

И он хрипло захохотал, прижав руку к груди.

– Ну и надули же вас, милая!

– И что здесь смешного? – нахмурилась Ханна.

– Да они… да это же выдумка… пшик… их и в природе-то нет…

– Но мне обещали. Надежный человек. Интервью с Гербом Рамиресом.

Он закашлялся и замолчал. На глазах его выступили слезы.

– Больно? – спросила она. В голосе ее слышалось участие; она словно нарочно будила в нем стыд.

Хенрик кивнул, больше не притворяясь сильным.

– Ничего… уже недолго. – Он достал из кармана крохотный пузырек, закинул в рот красную капсулу. Пожевал губами. – Вас просто выманили из Пуданга. Придумали сказку. Я ведь не соврал на КПП – белые женщины здесь в цене.

– Откуда вы знаете про боевиков, Альберто? Вы ведь… – Она смутилась. – Я хотела сказать…

– Да уж знаю! – Даже сейчас глупая гордость не покидала его. – Думаете, я бандит? Дешевая шпана, что грабит прохожих?

Бестелесный шепот возник в голове: «Закрытая информация».

Он вздрогнул и замолчал.

– Нет, на уличного грабителя вы не похожи. Свободно говорите по-английски. Рассуждаете о музыке. – Она задумчиво взглянула на него. – Кто вы, Альберто? Вы террорист?

Он молчал.

– А как выглядит тот человек, которого вы ищете?

– Ну, со мной у вас тоже не выйдет. Никаких интервью.

– Я спросила просто так. Не из профессионального интереса. Вдруг я замечу его. Ведь тогда вы меня отпустите?

Он не слушал, пытался понять, как быть дальше.

– А зачем он вам? Что вы с ним сделаете, когда найдете?

Он раздраженно поморщился:

– Слишком много вопросов.

– Я не хочу становиться пособницей убийства.

Странное дело, ему захотелось как-то обелить себя. Доказать ей, что он не хуже других. Объяснить, что он тоже имеет представление о чести. Чувствовать ее страх и брезгливость было невыносимо.

Он усмехнулся печально:

– С детства рыжим не доверяю. Я не грабил того толстяка. Меня подставили. Этот рыжий. Не знаю, зачем ему это. Но хочу узнать. Арго его фамилия. Фальшивка, конечно, но другой я не знаю. Пока не знаю.

– Почему бы вам тогда не сдаться, Альберто? Я могла бы поговорить с Джоном. Я знаю, вы не любите полицию, но он честный человек.

– Честный коп? Ну вы и сказали.

– Да мне ли не знать. Все-таки я его невеста.

Пилюля наконец подействовала. В первый раз за утро он вдохнул полной грудью. Повторил про себя: невеста. Еще одно слово из другой вселенной. В его представлении – что-то белое и воздушное. Неземное. Не имеющее ничего общего с женщинами на улицах.

– На это весь расчет – на то, что меня арестуют. Я ведь сразу умру. Им очень нужно, чтобы я умер.

«Закрытая информация… Закрытая информация…»

Он закрыл уши руками:

– Заткнись!

Она отшатнулась. Сказала укоризненно:

– Там, у блокпоста, вы были совсем другим.

– Проклятие, это я не вам!

Кровь прилила к щекам от его близости: он придвинулся так близко, что борода царапнула кожу.

– Сдаться? – горячо выдохнул он в самое ухо. – Да я бы с радостью! Представляю их рожи! Лучшего и придумать нельзя! Они ведь себя в безопасности чувствуют. Привыкли жар чужими руками… Уж я бы порассказал вашему дружку про этих самых «Тигров»! Сказал бы, из-за кого вся каша. Вот бы они забегали!

Туман рассеялся, оставив после себя влажные окна. Ханна боялась шевельнуться, солнце мешало ей рассмотреть дорогу как следует; она крутила рулем почти вслепую. Колеса крошили кирпичи, машину швыряло: они въехали в один из покинутых районов, какие остаются после применения кислотных снарядов и самодвижущихся мин. Только самые отчаянные еще ютились в подвалах: ядовитые пары в камнях убивали все живое.

– Вы говорите не об ультиматуме?

– О нем, – ответил он, нехорошо усмехнувшись.

– И вы знаете, кто убил племянника гроссгерцога?

«Закрытая информация…»

– Да как самого себя!

Она размышляла вслух, словно забыв, где находится:

– И этот Арго тут замешан… все ищут «Тигров», которых нет… условия ультиматума невыполнимы… Значит, война начнется из-за него, правда?

– Никто про это не знает, – сказал он с гордостью. Сердце пронзило острой болью. «Закрытая информация…»

– Но вы знаете. И этот Арго знает. Если вы его найдете, войны не будет.

Он спрятал нос в рукав – порыв ветра принес с собой едкий запах.

– Да мне плевать, будет война или нет! – выговорил он гнусаво. – Что в ней такого страшного? Мне осталось всего два дня, чтобы найти того, кто меня подставил. И тех, кто за ним.

– Вы могли бы предотвратить это. Погибнет много людей. Они же ни в чем не виноваты.

– Какое мне дело до остальных? Я полжизни на войне, и я тоже ни в чем не виноват.

– Если каждый сделает хоть что-нибудь, этот кошмар прекратится. Вы знаете правду…

Он опустил руку.

– Нет.

Она посмотрела на него умоляюще:

– Но почему? Неужели вы просто боитесь? Вы – и боитесь?

– Страх здесь ни при чем. Я не могу.

– Но ведь существуют какие-то способы. Вы можете просто позвонить. Или передать письмо.

– Не успею.

– Я вас не понимаю.

Казалось, кто-то невидимый следит за каждой его мыслью, словно караулит его из-за угла, – это ощущение рождало злость. Он знал, что чип реагирует только на слова и поступки, но ничего не мог с собой поделать. Он был как пес на коротком поводке.

Он сказал озлобленно:

– Я просто сдохну без цели и смысла, вот и все!

– Как…

– Вам что, необходимо все разжевывать? У меня внутри… – он замолчал на полуслове, скорчившись от дикой боли.

«Закрытая информация…»

Машина резко остановилась. Смолкла музыка. Голоса бродяг, прочесывающих развалины в поисках чего-нибудь стоящего – хоть куска рваной тряпки, – отрывисто перекликались вдалеке.

Ханна коснулась его руки.

– Я очень хочу вам помочь, Альберто, – тихо сказала она. – Правда, не знаю, как. У меня есть аптечка, я могу…

– Заткнитесь, наконец… вы меня убьете… – прохрипел Хенрик. Капли пота катились по его щекам, как слезы, пропадали в бороде. Из последних сил он поднял револьвер. Щелкнул взведенный курок.

– Не шевелитесь. Молчите. Даже не дышите, – хрипло шептал он. – Не провоцируйте меня… пожалуйста.

53

Война, брошенные дети – какое это имеет значение, когда тебе в грудь упирается револьвер со взведенным курком? Палец Хенрика побелел от напряжения. Дуновения ветерка, крика птицы было достаточно, чтобы он дрогнул. Совсем чуть-чуть. Большего и не требовалось.

«Какая я дура, – подумала Ханна. – Добровольно приехала в этот ад».

– Вы… вы… – шепотом начала она и смолкла – губы не слушались. Она почувствовала, как слезы бегут по щекам, стало стыдно от своей слабости, и почему-то обидно. Она закрыла глаза, не в силах отвернуться, закрыла, чтобы не видеть, как он смотрит на ее мокрое некрасивое лицо. Даже в такой момент она цеплялась за глупые условности, делающие из нее человека. Стало еще хуже: невыносимо было знать, что твое холодное скрюченное тело без одежды разложат на столе и будут ощупывать скользкими резиновыми пальцами.

Хенрик не сводил с нее глаз. На мгновение он вернулся в детство, в крохотную кухню их квартиры. Его мама сидит у стола, безвольно опустив руки, глаза ее закрыты, слезы точно так же бегут по ее щекам. Ему показалось – что-то холодное разрывается в груди, причиняя жгучую боль, и никакой стимулятор не в силах ее заглушить. Мелькнуло тело с развороченной спиной – он увидел, как разлетаются на зеленые стены брызги крови. Эта девчонка на лестнице – она ведь тоже хотела жить. Наверное, до последней секунды надеялась, что он не выстрелит.

Он опустил револьвер спустя целую вечность. Был будто на льдине – все качалось; он потерял опору. Он протянул руку – Ханна вздрогнула от прикосновения.

Она тихо спросила, не открывая глаз, ей было страшно, у нее перехватило горло:

– Вы ведь не убьете меня?

– Этот Арго – он рыжий, – сказал он. – Весь такой прямой, будто кол проглотил. На руке кольцо из платины. Настоящий пижон. Хотя по нему видно – насквозь фальшивый. Ездит на красном кабриолете, набивает брюхо в дорогих ресторанах. Вы ведь это хотели узнать? Он сам никто. Посредник. Мне нужно узнать, кто его хозяин.

Она открыла глаза. Посмотрела на револьвер: рука Хенрика была безвольно опущена.

Недоверчиво покачала головой:

– Так не бывает. Столько совпадений сразу. Джон, теперь еще этот рыжий. Это не он вас покалечил?

Хенрик снисходительно улыбнулся:

– Попробовал бы. Я бы ему мозги вышиб. А почему вы спросили?

– Да ведь я ехала с ним в одной колонне. Избил моего оператора. Даже не знаю, что с ним теперь.

– Вы просто сама не своя от страха, вот вам и мерещится всякая чушь.

– Да нет же! – Она отвернулась, вытирая лицо. – Говорю вам – я его видела! У него белое кольцо. И красный кабриолет. Бил ко мне клинья. Скользкий, как червяк. Значит, все из-за него?

Он смотрел на нее и пытался представить, как бы мама вела себя на ее месте. Это непросто, сохранить присутствие духа под прицелом. Он ведь едва не выстрелил. С такого расстояния парализующая капсула подобна разрывной пуле, ее грудь разорвалась бы, как воздушный шар. Все вокруг залило бы кровью.

– Хорошо, что вы успокоились, – сказал он.

– Отпустите меня, Альберто. Пожалуйста. – Ханне казалось – еще секунда, и она разрыдается, слезы стояли в горле, слова выходили скомканными. Все ее умение обращать людей на свою сторону разлетелось в клочья; она не знала, что и как сказать, чтобы он поверил. – Я вам не враг.

Раскрытая косметичка лежала у нее на коленях, тускло блеснула пилочка для ногтей. Может быть, в отчаянии подумала Ханна, удастся попасть ему в глаз. Он закричит, я успею выскочить. Она прерывисто вздохнула, зябко повела плечами – совсем как в детстве, после долгого рева, когда наплачешься и обида уже прошла. «Все равно он меня убьет. Я теперь слишком много знаю». Она проглотила комок, набираясь решимости. Ее била дрожь.

Он осторожно взял у нее косметичку и бросил на заднее сиденье.

– Чтобы глупостей не наделали, – пояснил он. – Я ведь знаю, о чем вы подумали.

Она потеряно молчала.

– Не смотрите на меня так, – попросил он. – Я вовсе не такое чудовище, каким меня репортеры выставили.

Она послушно отвернулась, стала наблюдать в окно, как старик на углу ворошит длинной палкой камни рухнувшей стены. Старику не было до них никакого дела. Старик был по-своему счастлив: ему было нечего есть, но зато никто не угрожал ему револьвером.

– Мы могли бы стать друзьями. Если бы встретились по-другому, – прошептала она. – Я бы угостила вас коньяком. Мой оператор обожает коньяк. А вы?

– Смеетесь? Такая, как вы, по своей воле на меня и не посмотрит. К тому же я цветной. Метис. Вокруг тысячи таких. Здесь их за людей-то никто не считает.

– Что вы, – она снова посмотрела на него, даже нашла в себе силы слабо улыбнуться, – да ведь вы же привлекательный мужчина.

Он сразу насторожился, заиграл желваками: женские штучки, будь осторожен. Но даже мысленная ругань не помогала – он жадно слушал.

– Скажете, не замечали, как на вас женщины смотрят? – продолжала она.

– Женщины? – повторил он растерянно.

– У вас был шрам, теперь нет. Вы настоящий красавчик. У вас есть девушка?

– С моей-то работой? – череда смазанных лиц промелькнула в один миг перед глазами – он не смог вспомнить ни одного из них. Никогда раньше он не чувствовал, насколько одинок. Уличные шлюхи, механически произносящие заученные ласковости. Женщины, чей вид вызывал только похоть и от которых хотелось избавиться, не дожидаясь утра.

Ханна поймала себя на желании спросить, кем он работает на самом деле.

– Так вы что же, совсем один?

– Ну, есть… одна, – неохотно произнес он. – Тоже белая, как и вы. Но на вас совсем не похожа.

– Красивая?

Он задумался. Красивая? До сих пор оценивать Грету с этой стороны ему не приходило в голову. Она была надежным партнером – это верно. Насколько можно быть другом в этом сволочном мире. Никогда его не подводила. Егеря можно оценивать с разных сторон, и от каждой способности зависит его и твоя жизнь. Умеет ли маскироваться. Каким оружием владеет лучше всего. Способен ли переносить боль. Психологическая устойчивость тоже важна. Но красота?

– Кажется, да, – неуверенно произнес он. Спохватившись, добавил: – Она не то, что вы подумали. Настоящий товарищ.

– Я ничего такого не думала.

Хенрик следил за стариком. Старик из-под руки следил за мальчиком. Мальчик катил маленькую тележку, ветерок играл обтрепанными полами рубахи.

– Она… ну, почти такая, как я. Это вовсе не грязь, не подумайте. Мы оба нарушали правила. Я хотел сказать: когда ты напуган до чертиков, когда в любой момент можешь умереть – что угодно сотворишь, чтобы в себя прийти. Я ее знаю, как себя. Она… да вы все равно не поймете.

Ханна взглянула на него серьезно:

– Считаете меня изнеженной курицей? Я же военный журналист. Столько раз была под пулями, что и не сосчитать.

– Действительно, – сказал он. Мальчик подошел к старику, вместе они перевернули остатки двери и теперь что-то доставали из ямы; доставали, осматривали на свету и торопливо запихивали в сумку на тележке. Лицо мальчика было замотано грязным полотенцем.

Она подумала о Джоне, совсем как тогда, на Пласа Мембаро. Некстати вспомнила: у этого Альберто руки такие же большие и теплые.

– Должно быть, она любит вас. А вы и не догадываетесь.

Он уставился на нее в удивлении:

– С ума сошли? С моей-то работой? Да она из «Белых пантер». Знаете, что это такое? Она цветных на дух не переносит!

– Стало быть, переносит, – не согласилась Ханна. – Просто мужчины таких вещей долго замечать не хотят.

Где-то прогрохотал бульдозер; Хенрик услышал, как гомонят рабочие, бредущие разбирать завалы. Он пришел в себя и огляделся: солнце уже поднялось высоко, улица была пуста, старик с мальчиком скрылись за углом. Место было подходящим – тело можно сбросить в подвал, здесь должно быть полно подземных каверн. Первый выстрел парализует ее. Второй остановит сердце. Третий для страховки. Никто такой дозы не выдержит. Нервы сгорят. Она и не почувствует ничего.

– У меня возникла одна мысль, – сказал он как можно мягче. – Выходите из машины.

– Что вы собираетесь делать? – спросила она.

– Ну вот, – сказал Хенрик разочарованно, – опять боитесь. Вам не идет, когда вы трусите.

– У меня шнурок развязался, – сказала Ханна.

Он стоял и ждал, пока она перетянет шнурок на армейском ботинке. Ботинки были очень маленького размера, совсем детские. Допотопные – сейчас таких и не осталось. Все давно носят на магнитных застежках, даже полиция. И сами шнурки такие смешные – красные в белую полоску.

– Я подумал, ведь вам не помешает… ну, вы понимаете. Вы ведь долго ехали в колонне без остановок. Подумал – стесняетесь попросить. – Хенрик говорил и видел, как брызги крови разлетаются в стороны, падают на зеленые стены. Говорил, стараясь не слышать крик девушки по имени Милосердие. Смерть – это просто. Все равно как проглотить горькую пилюлю. Раз – и нету. – Понимаете, о чем я?

Она прошептала:

– Понимаю. Вы собираетесь меня застрелить.

– Да что вы трясетесь, в самом деле! Смерть не так уж и страшна. Мы все когда-нибудь умрем.

Он взял ее за локоть, мягко подтолкнул.

– Когда-нибудь, не сейчас. Сейчас идите вперед. Вон туда. За той стеной вас не будет видно. Я отвернусь. Я же не извращенец какой.

Ханна неуверенно шагнула – ноги затекли от долгого сидения.

Прищурив глаза, Хенрик жадно смотрел ей в спину: прикидывал, куда стрелять. Этот ее нелепый бронежилет все портил, получалось, стрелять надо в голову, а он не хотел, чтобы ее лицо пострадало. У нее было запоминающееся лицо – тонкое и породистое.

– Смелее, Ханна. Не заставляйте вести вас за ручку. Если нас увидят, будет беда.

– Если я не позвоню через полчаса, меня начнут искать, – сказала она, отчаянно цепляясь за любую, самую призрачную возможность. Глаза ее шарили вокруг в поисках неизвестно чего, камня или палки, которыми она сможет защитить себя.

Они перебрались через кучу бетонных блоков, миновали обожженную стену и вышли во двор, где тополя стояли, заваленные обломками, и упорно не желали гибнуть. Запах кислоты усилился.

Хенрик спросил внезапно:

– Этот ваш лейтенант – что он за человек?

– Я с ним счастлива, – просто сказала она.

Печально шелестели листья. Хенрик подумал: вон там, у арки между домами. Там их никто не увидит. Он чувствовал себя скверно: никогда раньше простое действие не причиняло ему столько хлопот.

Он указал стволом на холодный каменный зев:

– Можно здесь. Вокруг никого. Не стесняйтесь.

Он решил, что выстрелит, как только она повернется спиной.

– Я не стесняюсь. Не первый день на войне, – ответила она вызывающе. – Отвернитесь. Вы обещали.

Он пожал плечами и отвернулся, слушая, как она хрустит щебнем и стеклянной крошкой. Тихо взвел курок. Медленно вдохнул, успокаиваясь. Подумал – нечестно это. Я выстрелю, ее найдут униженную, с расстегнутыми штанами. Будут хихикать, проводя экспертизу; рассказывать о смешном случае за стаканчиком вина. Не заслужила она такого. Нет уж, пусть сначала приведет себя в порядок. Спешить некуда. До ночи на улицах опасно, надо будет забиться в дыру поглубже. Избавиться от машины и отсидеться.

Шаги за спиной стихли. Он стиснул зубы, ноздри его шевелились, как у зверя. Смерть не имеет значения. Смерть в этом говенном мире – избавление, уверял он себя. Краснота затопила все вокруг: солнце светило в глаза, терзало душу.

Вдалеке рыкнул бульдозер; было слышно, как камни крошатся под стальными траками.

54

Неважной она оказалась бегуньей. Тело болело, словно ее долго били; ногти были содраны в кровь: карабкаясь по завалам, она помогала себе руками. Кашель выворачивал ее наизнанку, она зажимала нос бесполезным мокрым платком; ямы, заваленные мусором, дрожали и расплывались от слез. И все же воздух, напитанный едкими парами, казался ей свежее морского ветра, потому что она снова ощущала себя в безопасности.

«Хватит. Я здесь ни при чем. Это не моя война», – думала Ханна. Черные дома были пусты, стояла неестественная тишина, даже птицы избегали этих мест. Твердила себе: скорее отсюда. Скорее с этого кладбища, бросить все, уехать в Пуданг, а потом бежать с планеты, пока еще не поздно. Она верила в судьбу, верила в силы, что сталкивают людей помимо их желания, слишком часто ей приходилось видеть как те, кто не обращает внимания на такие вот предупреждения свыше, расстаются с жизнью. Навсегда запомнила Мигеля Диаса – оператора, рядом с которым разорвалась граната, а он не получил и царапины. Это была ее первая война, дело было на Арло, Мигель снимал из укрытия бой между отрядом полиции и сепаратистами. Вечером в их палаточном городке был настоящий праздник, виски и местная водка лились рекой, пьяный в дым Мигель раздавал желающим сувениры – осколки той гранаты. Парень немного переусердствовал с доказательствами своего везения – некоторые осколки были величиной с кулак. Примерно через две недели Мигель приехал делать репортаж в сожженную деревню и легкомысленно запнулся о плюшевую игрушку. Кто-то из новичков – никто не успел запомнить его имени, – засмеялся и поднял медвежонка повыше, демонстрируя трофей своему напарнику. В этот момент лохматый уродец превратился в шар огня, и то, что осталось от парня, впоследствии уместилось в коробку из-под обуви. Третий раз судьба намекнула Мигелю, что пора менять профессию, когда машина, на которой он возвращался со съемок, наехала на мину, а он отделался лишь парой шишек. Должно быть, Мигель решил, что чем-то глянулся богу, и тот вздумал оберегать его вечно. Кончил он плохо и банально – в каком-то сомнительном заведении закусил солеными орешками, в которых от неправильного хранения завелся опасный грибок. Он умер в корчах, не успев осознать, что его кредит везения исчерпан.

Она оглянулась, когда ожидание выстрела стало нестерпимым, как боль. Утреннее солнце слепило глаза, и одинокую недвижную фигуру на куче камней окружало белое сияние. Ханне показалось, будто на бородатом лице застыла улыбка. Эта улыбка врезалась ей в память, как лицо матери. Эта улыбка была знамением, незримым приказом – хватит, убирайся, не то я за тебя больше не в ответе. Никогда раньше она не верила в бога так сильно, как в то мгновение. Крохотный крестик под майкой жег кожу. Выстрела так и не последовало. Ханна прекрасно понимала намеки свыше.

Она услышала шум двигателя: из-за угла выезжал автоматический бульдозер, лязгали траки. Двое в защитных костюмах брели следом, из-за блестящих пленок на головах оба были похожи на пучеглазых морских животных.

Бульдозер лязгнул и замер.

– Вот так встреча! – сказало животное.

– Здесь есть полиция? – крикнула Ханна и закашлялась. В груди клокотал жидкий свинец.

– Откуда? – глухо произнес рабочий. – Разве что дальше по улице. Легко найти – увидите сухую пальму. Там они иногда проезжают.

– Откуда вы взялись? – спросил второй, кося на нее круглым стеклянным глазом.

– У меня сломалась машина, – ответила она первое, что пришло в голову.

– Ну и ну. Да тут даже крысы не выживают, – сказал первый.

Ханна не слушала: из последних сил ковыляла дальше.

– Эй! – крикнул рабочий.

Она ускорила шаг.

– Да погоди ты! – кричал блестящий человек.

Ханна перешла на бег. Не хватало еще попасть в руки торговцев «живым мясом». После всего, что ей довелось испытать. После того, как она узнала правду об ультиматуме.

Рабочий легко догнал ее, загородил дорогу.

– Ты что, сдурела? – пробубнил он из-под маски.

В голове стоял шум. Сил дышать уже не было – грудь пылала. Ну уж нет. Так просто вам меня не взять. Она неуверенно нагнулась и нашарила камень.

– Совсем народ ополоумел, – прогнусавил голос. – Сдохнешь ведь! Держи пленку! – и он протянул ей пакетик с пленочным противогазом, какие выдают в убежищах гражданской обороны. – Сама-то наденешь?

Она молча кивнула, все еще сжимая в руке камень.

– На перекрестке повернешь направо, там тропинка через двор. Так короче выйдет, – сказал рабочий напоследок.

55

При свете дня город оказался не таким уж мрачным; сквозь дрожащий воздух проглядывали далекие синие горы. Озеро, свинцовое поутру, теперь играло блестками, солнце высветлило пропыленные стены. На площадке, огороженной сеткой, школьники бросали мяч в баскетбольную корзину. Набережная была полна народа; яркие одежды наполняли открытые кафе, слышался смех.

И вдруг все замерло, прохожие останавливались, умолкали, волна безмолвия прокатилась, глуша музыку. Во всех кафе дрожали синие блики: передавали сводку новостей. Ханна прислушалась: диктор читал о новых назначениях в военном руководстве, о том, как вести себя в случае воздушной тревоги. Толпа молча слушала. Министр обороны говорил: «Выстоим… полны решимости… свобода…», но слова не порождали у людей вокруг ни надежды, ни ликования; безверие растекалось по улицам.

Молодому полицейскому на переднем сиденье не сиделось на месте.

– Вам повезло, что вы нас встретили, сеньора, – наверное, в десятый раз произнес он. – Верно, Эдмундо?

– Угу, – кивнул его неразговорчивый напарник. – Уже скоро.

– Не хотите еще воды?

Ханна покачала головой, глаза ее слипались от усталости:

– Нет, благодарю вас.

Машина резко свернула на боковую улицу, потом еще и еще, вызвав у Ханны приступ тошноты.

– Что это за здание? – спросила она, чтобы отвлечься, заметив, как проплывает мимо большой фасад полированного камня, резко выделяющийся из череды безликих офисных коробок.

– «Саворский Алюминий», – ответил словоохотливый парень. – Здесь их контора. Их завод на острове посреди озера. Видите вон там корабль? Это баржа, сырье им везет. Такая махина, а вблизи и вовсе громадина.

– Мой отец там раньше работал, – сказал второй. – Десять тысяч человек у них кормятся. Если б не они – совсем беда.

Ханна поймала в зеркале его внимательный взгляд. Раньше ей казалось, что Дендал не так уж и велик.

– Долго еще? – спросила она.

Молодой полицейский повернулся и сказал:

– Не волнуйтесь. Доставим в лучшем виде. Вы так и не сказали нам, как оказались в развалинах.

– Я журналист, – ответила Ханна, осознав с беспокойством, что на ее вопрос не ответили. – Хожу где вздумается. У меня есть аккредитация. Осталась в машине вместе с документами.

Она твердо решила не упоминать о своем похитителе. Решила: не станет подыгрывать ни той, ни другой стороне. Ей удалось уйти, оставив его среди мертвых стен и сгоревших машин, и его дела больше ее не касались. Она не собиралась его выдавать; она уже сделала выводы, эта планета больше не интересовала ее, эти люди могли позаботиться о себе сами. Страх и одиночество переполняли ее. Нельзя помочь всем сразу. Невозможно переживать за каждого умирающего от голода. Она и так делает что может. К тому же она журналист. Ей нельзя ни во что вмешиваться. Она сторонний наблюдатель. Объективность всегда нейтральна. Даже Джон не вправе требовать, чтобы она разделяла точку зрения какой-либо из сторон. В конце концов, думала она, я просто женщина. И я устала. Многого не прошу: всего лишь тепла и безопасности. Но молчаливые люди, внимающие голосу диктора, не шли из головы. Застывшие в ожидании других, хороших новостей, лица. Поток ассоциаций увлек ее: старик с мальчиком, лицо которого замотано грязным полотенцем; матери в очередях за супом; разрывы ракет у мостов; стоны из-под развалин. Сами развалины: бесконечная череда, на всех захолустных планетах одно и то же, они словно скопированы друг с друга, растиражированы по всему миру, как дешевые пыльные репродукции или кричащие открытки в лавочках для небогатых туристов.

– Найдем мы вашу машину. Город у нас небольшой, – сказал полицейский. – Верно, Эдмундо?

Автомобиль свернул в узкий замусоренный переулок. Ханна прочла название: Ла Телунда – длинный ряд домов с зарешеченными окнами, на стенах – неопрятные клочья как попало прилепленных объявлений. Прохожие настороженно оглядывались и старались побыстрее исчезнуть из виду. У Ханны сложилось впечатление, что каждый второй готов броситься бежать, если их машина остановится поблизости. Она спросила:

– Это что, дорога в Управление?

Полицейский растянул губы в улыбке:

– Нелегко вам пришлось, сеньора. Хотите воды?

«Поди ты со своей водой», – подумала она.

– Оно что, за городом?

– Нет, на самой окраине. На западе. Повезло, что вы встретили именно нас. В последнее время развелось столько извращенцев.

Колокольчик тревоги звенел не умолкая. «Знаете – половина копов тут связана с бандитами. А вторая половина? Вторая с партизанами…» Она попыталась незаметно приоткрыть дверцу. Сенсор открывания щелкнул впустую. На приборной панели тоненько запищал зуммер. Ханна отдернула руку и сказала:

– Далековато вам добираться до службы.

– Да мы почти приехали. Верно, Эдмундо?

– Уже скоро, – буркнул тот. Оба сделали вид, что не услышали комариного писка.

Машина протряслась по ямам, протиснулась в тесный проезд и выехала в другой переулок, еще более мрачный – настоящее серое ущелье.

– Немного срежем путь, – поторопился объяснить тот, что помоложе.

– Ваш мэр мог бы выделять больше средств на дороги, – заметила Ханна после очередного ухаба. Прикинула – нечего и пытаться разбить окно, забранное металлической сеткой.

– Ваша правда, сеньора, – немедленно откликнулся молодой. – Мы тоже так считаем.

Она лихорадочно прикидывала, как быть.

– Что-то мне нехорошо. У меня окно не открывается.

– Еще бы вам было хорошо – вы же дряни надышались. Хотите воды?

– Нет. Остановите машину, мне дурно. Хочу глотнуть свежего воздуха.

Они быстро переглянулись.

– Почти приехали, сеньора. Потерпите.

– Ну уж нет. Вы что же, хотите, чтобы меня стошнило прямо здесь? – Она заколотила по сенсору двери, изображая истерику.

– Потерпите, прошу, – улыбка молодого была до ужаса глупой.

– Заткнись, Алонсо, – негромко сказал тот, что за рулем. Ханна снова увидела в зеркале его глаза – спокойные, оценивающие. – Ты сообразительная девочка. Сама все видишь. Так что побереги голос.

– Куда вы меня везете?

– Лучше выпейте воды. Сразу успокоитесь, – завел свою песню молодой.

Нервы сдали.

– Да подавитесь вы своей водой! – зло сказала она.

Машина остановилась в конце переулка. Хлопнули дверцы.

– Никуда не уходите, – донесся издевательский голос.

Ханна сжала кулаки. Злость мешала мыслить трезво. Проклятая страна. Проклятая, богом забытая страна.

Она прижалась лбом к решетке. Двор напоминал колодец, голубой прямоугольник наверху казался окном в другой мир. Против ожидания, двор был чист и ухожен. Мужчина в синем рабочем фартуке, стоя на коленях, дергал сорняки на клумбе.

– Эй! Эй! – Ханна заколотила в дверь. – Вы слышите меня?

Человек даже не поднял головы.

– Ну и заставили вы меня поволноваться, милая, – произнес до странности знакомый голос.

– Вы?

– Посмотрите, на кого вы стали похожи! – попенял человек с бритой головой. – Руки в крови, лицо расцарапано. Вы ведь могли погибнуть.

– Значит, это вы все спланировали?

– Ну я.

– Я знаю – никаких «Тигров» не существует, – сказала она с вызовом. Хотелось посмотреть, как он станет выкручиваться.

Мужчина улыбнулся:

– Вот и ладно. Ни к чему ходить вокруг да около. Идите за мной. Вам не причинят вреда.

Двое угрюмых парней подхватили ее под руки. Она оглянулась на полицейских, что курили неподалеку.

– Сволочи!

Эхо передразнило ее. Полицейский – тот, что помоложе, – опустил голову и уставился себе под ноги.

– Заткнись, сучка! – зло сказал один из конвоиров. Ханна скривилась от боли – парень стиснул ей руку.

– Легче, – негромко произнес бритоголовый.

Хватка сразу ослабла.

Пахло аптекой; лестница, по которой они спускались вниз, сверкала чистотой. Ханна была смертельно напугана. От страха она не могла молчать. Она спросила:

– Это что – больница?

Конвоир – тот, что справа, – снова прошипел ей: «Заткнись». Ноги отказывались слушаться, ее протащили по коридору с белыми кафельными стенами и оставили в большой холодной комнате. Яркий свет резал глаза, она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Тот же конвоир, что кричал на нее, воровато оглянувшись, запустил руку ей под рубаху и больно стиснул грудь.

– Обожаю таких чистеньких, – прошептал он, дыша уксусом и гнилым мясом.

Ханну поразили его глаза – навыкате, черные, без зрачков, без тени мысли.

– Животное, – всхлипнула она и попыталась оттолкнуть его. Глаза остались сухими: не было сил даже плакать.

Конвоир шагнул в сторону. Повеяло прохладной волной, за спиной открылась дверь.

Молодая женщина в белом халате мягко повлекла Ханну за собой.

– Раздевайся, милая, – сказала она тихо. – Одежду сложи здесь. Тебе дадут чистую. А ты отвернись.

– Еще чего! – гоготнул охранник.

Бритоголовый вошел неслышно. Верзила подпрыгнул от неожиданности, когда тот бросил сквозь зубы:

– Пошел вон.

– Не бойтесь, вреда вам не причинят. – В голосе бритоголового не было ни тепла, ни ласки: только уверенная сила. Неожиданно Ханна успокоилась – не было в нем и вражды. Так и стояла, безмолвно, покорно, не сводя взгляда с его бесстрастного лица, пока женщина сноровисто раздевала ее. Мысленно она разносила все вокруг к чертям, воображение рисовало ей картины поломанных стульев, изрезанных скальпелем окровавленных тел, жар горящего дома, крики и звуки сирен; отчасти это успокаивало ее и удерживало от безумия: она понимала, что бессильна что-либо изменить, что ей не дадут сделать и шагу.

– Черт бы вас побрал, – сказал бритоголовый в досаде, когда Ханна прикрыла грудь руками. – Что вы с собой сделали! Вы что же – землю руками рыли? Ну-ка, повернитесь спиной.

Ханна представила себя лошадью, которую осматривает покупатель, мясом на рынке – так беззастенчиво ее щупали. Пальцы мужчины были холодные и жесткие, как проволока.

– И ноги в синяках! – добавил он, когда с нее сняли брюки. – Слушайте, вас хотя бы не изнасиловали?

Ханна почувствовала, что краснеет.

– Это уже слишком, – пробормотала она.

– Ну, хоть что-то, – заключил бритоголовый. – Вот что: в таком виде вас нельзя отдавать. Придется немного подлечить. До завтра побудете здесь.

Холод проник в нее до самого сердца. Она спросила ровным голосом:

– Как вас зовут? Я имею в виду – на самом деле.

– Хорошо, что вы не бьетесь в истерике, – одобрительно сказал бритоголовый. – В вашем состоянии транквилизаторы губительны. Зовите меня Гаспаром.

– Зачем я вам, Гаспар? – боль в груди напомнила о себе и Ханна снова закашлялась.

– Еще и это, – поморщился он. – Вот, понюхайте. Смелее. Запустили вы себя, милая. Ничего, скоро вас приведут в норму. Мозоли удалят, ссадины залечат. Вас осмотрит врач. Настоящий, не коновал.

– А потом?

– О, не волнуйтесь. Наверное, наслушались россказней про бордели? Должно быть, вы расистка – вон как передернулись. Решили, что будете обслуживать черных. Но вам повезло: вас заказал состоятельный клиент. Белый. Увидел вас в новостях и сделал заказ. Вот он-то точно расист. Черные девочки ему противны. И он не садист. Никаких плетей или там зажженных сигарет. Разве что прихотлив, как дьявол. Будете жить как королева.

– Так меня…

– Не убьют, хотите сказать? Что за ерунда! – Бритоголовый усмехнулся одними губами. – Моя фирма поставляет живой товар, и только. Никакой разделки на органы. Это же бизнес – у каждого своя специализация. К тому же раздергать на запчасти такое тело, как ваше, – глупая потеря прибыли.

– А куда подевалась та, что была до меня?

– Откуда мне знать? Сбежала, наверное.

Позднее она стояла в душе и морщилась: пена жгла ссадины; женщина бережно придерживала ее под руку. Шепот ее казался не громче плеска воды:

– Не противься им, подруга. Будет только хуже. По себе знаю.

– Кто вы?

– Была медсестрой. Работала на побережье. Потом… здесь оказалась. Теперь вот новеньким помогаю. Я здесь уже второй год. – Воспоминания исказили ее лицо судорогой.

Ханна смотрела на нее без сострадания, представляя, какой вскорости станет.

– Как вас зовут? Ой!

– Больно? Потерпи. Далией меня зовут. А здесь Ольгой окрестили. Ты при них меня так и зови, подруга.

Далия осторожно намылила ей спину. Оглянувшись, прошептала на ухо:

– Тебя важному белому продали.

– Кто он?

– Юнге. Из бошей. Он тут всем заправляет, вся работа, что еще осталась – его. Он из «Алюминия». Большой дом, хорошая еда. Если ты ему не понравишься – вернут сюда. А уж потом пожалеешь.

Пена ласкала ноги. Глядя, как вода уносит белые воздушные хлопья, Ханна подумала: может, не стоит искушать судьбу? Неловкое движение – и она упадет на спину. Преимущество короткой стрижки – нечему смягчить удар.

Женщина бросила на нее затравленный взгляд:

– Прошу тебя, не надо. Меня накажут.

Лицо ее посерело. Отголосок ее страха коснулся Ханны: она вздрогнула и пришла в себя.

– Не бойся… подруга. Ничего я с собой не сделаю. Я такая трусиха…

56

Грета не плакала, нет, – слез больше не было, словно слезные протоки усохли за ненадобностью. Жизнь продолжается, думала она, привычно накладывая грим перед маленьким зеркалом. Еще одно задание. Одно из многих. Не первое и далеко не последнее. И так до самой победы. Или, что вернее, до самой смерти. Такой, к примеру, как у Хенрика. Умрешь, даже не открыв своего имени, выброшенный за ненадобностью, как пустой флакон из-под допинга, и зароют тебя где-нибудь в коллективной могиле для неопознанных трупов.

Она обернулась на шум пролетевшего самолета и ничего не увидела сквозь мутное, будто затянутое пленкой, окно – казалось, весь мир накрыло гигантской волной, он пошел ко дну вместе со всеми домами, холмами и деревьями, оставив после себя только звуки. У нее украли – без всякой надежды на возвращение – единственное, что ей хотелось увидеть и услышать, и она равнодушно принимала предложенный взамен суррогат: так раненому, уложенному на плащ-палатку, вкалывают наркотик, чтобы он не выдал группу криками, и в своих бредовых фантазиях он идет наравне с другими.

Жизнь продолжается. Грета зашла в кафе, значившееся в списке контактов под номером восемь, и стала ждать. Следом за ней в кафе вошел высокий седоволосый мужчина в видавшем виды твидовом пиджаке, – Грета видела этого человека впервые. Он занял столик у окна, взглянул на часы и выложил на стол большую красную зажигалку. Грета достала из сумочки помаду (тюбик черного цвета, согласно инструкции), покрутила ее в руках, словно раздумывая, и спрятала назад. Мужчина снова взглянул на часы. Одетая как домохозяйка из района для людей со средним достатком – туфли на низком каблуке, недорогой брючный костюм и легкий полупрозрачный плащ, – она подумала: «Неужели так до самой смерти?»

«А теперь – выпуск новостей», – мурлыкнуло из голокуба над баром существо неопределенного пола. Все затихли. Над баром образовалась темнота, расцвеченная синими вспышками. «Полиция замалчивает итоги громкой спецоперации на Пласа Трентану, якобы закончившейся смертью опасного преступника…»

– Удивительно – война на пороге, а они о каком-то вшивом убийце, – сказал кто-то у бара.

На него зашикали.

«Вот что говорит наш коллега – корреспондент Канала-40 Стив Геруа, ставший невольным участником вчерашних событий…»

Седоволосый поднялся и направился к выходу, бросив на нее внимательный взгляд. Но Грета едва обратила на него внимание: вся погрузилась в комментарии, в свет фар, заливший ночную площадь.

«…Однако из неофициальных источников стало известно, что преступнику удалось покинуть Пуданг…»

Сама того не замечая, Грета улыбалась. Жизнь продолжается, сказала она себе с совершенно иным смыслом. Мужчина в твидовом пиджаке перешел улицу, приостановился и поднял воротник. Она поспешно встала, подхватила плащ. Парень у стойки сетовал бармену: «Вот черт, а я-то поставил на этого лейтенанта…»

Лай сторожевых псов сопровождал их на протяжении всего пути. Улица, по которой они шли, была застроена рядами одноэтажных близнецов, окруженных живыми изгородями; казалось, даже цвет стен у домов был одним и тем же – серо-красным, под цвет кирпича, потемневшего от времени, очередная дешевая стилизация. Но безликий пейзаж не мог заслонить ее радости, она повторяла, словно молитву: жив, все-таки жив. Дом, к которому ее привели, ничем ни отличался от окружающих, разве что из-за живой изгороди не доносилось рычания доберманов. Седоволосый мужчина на секунду приостановился у калитки из железных прутьев, провел рукой по волосам и пошел дальше. Грета прикоснулась к пуговичке звонка и увидела, как ее провожатый перешел на другую сторону улицы и зашагал назад; поравнявшись с домом, он расстегнул свой нелепый пиджак. Должно быть, это был сигнал «все в порядке», потому что она услышала, как щелкнул язычок электрического замка. Калитка медленно распахнулась.

Белый мужчина привстал из кресла.

– Рад вас видеть, фройляйн Грета, – приветливо произнес он. Грета увидела широкую улыбку, белые, слегка неровные зубы, темные волосы, зачесанные назад по моде, наверное, десятилетней давности. – Вы можете говорить по-немецки – дом вполне надежен. Хотите чаю?

Она опустилась в кресло напротив. «Как странно, – подумала она, – что он зовет меня по имени». Уже давным-давно никто не называл ее так. Хенрик в минуты близости называл ее «крошка», а на службе она жила среди кличек и выдуманных фамилий. От этого, а также от звуков почти забытого родного языка, она сразу почувствовал себя как дома, хотя никогда прежде здесь не бывала – в этом небольшом домишке с входной дверью, стекло которой было усилено черной кованой решеткой. Почему-то ей вспомнился дедушка. Возможно, небольшой городок в Западном Нансе, куда она однажды приезжала на каникулы, сплошь состоял из таких вот одноэтажных домов, и стены их были сложены из настоящего кирпича.

– Благодарю, я только что выпила две чашки, – ответила она.

– Зовите меня Карлом.

Она оглядела комнату. На стене висел глянцевый, сомнительного качества портрет молодой чернокожей женщины с котенком в руках. Улыбка женщины казалась такой же неестественной, как и ослепительная белизна котенка в ее коричневых ладонях.

– В подобных местах, – сказал Карл, – я чувствую себя будто на вокзале.

Грета не любила предисловий. Чем скорее закончится это вступление, тем скорее она узнает новости о Хенрике, по которым изголодалась больше, чем по еде. Она не сомневалась, что речь пойдет о нем.

– Зачем меня вызвали?

Мужчина в кресле долго молчал, изучая ее взглядом. Под конец, протяжно вздохнув, произнес:

– Вы, должно быть, пережили очень тревожное время, фройляйн Грета. – Он протянул руку и дотронулся до ее локтя, словно был ее старым знакомым.

– Тревожное?

– Изо дня в день, ничего не зная…

– О чем это вы? Кто-то из моих родственников умер?

– Нет-нет, я имею в виду Хенрика. Хорька, – поспешно поправился он.

– Он еще не умер, – резко сказала она.

– Да-да, конечно. Мы все надеялись, что это вас не затронет.

– Как это может меня затронуть? Мы просто работали вместе. Иногда.

– Вы очень интересная женщина. К тому же вы молоды. Но у Хенрика, то есть у Хорька, такой цвет кожи, что все подозрения, связанные с вашей молодостью, отпадают сами собой. В особенности если принять во внимание вашу репутацию, ваше отношение к чистоте крови… Мы, конечно, знаем, – добавил он, – что по официальным каналам Хенрик с вами не связывался, но ведь есть множество способов дать о себе знать – через посредника, к примеру. Не можем же мы взять на прослушивание всех, с кем он работал, – такой интенсивный обмен может вызвать нежелательный интерес со стороны служб перехвата.

Теперь, когда предмет беседы был выложен на стол, Грете стало легче. Она сказала:

– Пожалуй, я все-таки выпью чашечку, – и, пока он возился с посудой, вслушивалась, надеясь уловить излучение сканера или записывающего устройства, понимая при этом: если они захотят, то сделают так, что чип ничего не обнаружит – они просто прикажут ему заткнуться на время, пока полиграф будет анализировать тембр ее голоса и интенсивность потоотделения. Если будет надо, то чип даже окажет им помощь – сам передаст регистратору все, что необходимо: сердечный ритм, силу напряжения мышц, температуру тела и что там еще полагается.

– Хенрик попал в странную ситуацию, фройляйн.

– Лучше уж зовите меня как положено. Спицей, к примеру. Мне так привычнее.

– Хорошо, пускай будет Спица, – легко согласился Карл.

– Вы считаете его предателем?

– Ну что вы, такими определениями сейчас уже не пользуются. Это для репортеров. Просто на поведение Хенрика отчего-то повлияло его последнее задание. Настолько сильно, что он выпустил ситуацию из-под контроля. Мы склонны полагать, что это нервный срыв, из-за которого он привлек к себе нежелательное внимание.

– На него не похоже.

– Все когда-то случается впервые. В конце концов он сотрудник с великолепным послужным списком, и мы обязаны проявить заботу хотя бы в знак признательности его заслуг. Мы хотим помочь ему.

Он передал ей чашку.

– Скажите, откуда вам известно, что Хенрик жив? Он связывался с вами?

– Что за ерунда!

– Будьте осторожны.

– Осторожна?

– Я имею в виду, чай слишком горяч.

– Я решила – вы мне угрожаете.

– Нет-нет, как вы могли такое подумать! В штабе довольны вашей работой, вы на прекрасном счету. Однако вы не ответили.

– Наверное, я не должна этого делать… – начала она в задумчивости.

– Вы давали присягу, фройляйн, – напомнил Карл.

– Спица!

– Да-да, извините. Итак?

– Ладно. Ваша взяла. Надеюсь, это не скажется на моей карьере?

Мужчина перед ней осторожно опустил чашку на блюдце.

– Ни в коей мере, – серьезно заверил он. – Я даю вам слово.

– Сегодня в кафе…

– Как оно называется?

– Номер восемь в текущем списке контактов.

– Продолжайте.

– Бармен…

– Его имя?

– Не знаю. Так вот, бармен включил визор над стойкой.

– Визор? Вы имеете в виду…

– Самый обычный визор, – заверила Грета с выражением невозмутимого спокойствия. – Передавали новости. Диктор сказал, что преступник, которого зовут убийцей полицейских, снова натянул копам нос. Еще он сообщил, что преступник покинул Пуданг.

– Новости? – растерянно переспросил Карл.

– Я слышала это в присутствии вашего связника, – подтвердила Грета.

Мужчина в кресле справился с собой и произнес дружелюбным тоном:

– Я оценил ваш дружеский розыгрыш, фройляйн.

– Он отключил чип, верно? – догадалась Грета. – И теперь вы не можете достать его.

– Верно. Мы полагаем, что Хенрик рано или поздно попросит вас присоединиться к нему.

– Управление сомневается в моей лояльности?

– Вы с ним спали, мы это знаем. Давайте назовем это дружбой – вы служили в одном подразделении, много пережили вместе. Но существуют пределы дозволенного. Взрыв машины, вчерашнее убийство. И для чего вы похитили полицейский коммуникатор? Вы что же, полагаете, вам позволят сходить с ума?

Только тут она заметила, что на всех окнах такие же металлические решетки, как и на входной двери.

– Вам этого не понять, – усмехнулась она.

– Я только хотел сказать: пожалуйста, будьте разумны.

Но теперь, получив подтверждение, что Хенрик действительно жив, она стала менее осмотрительной. Она отставила чашку с чаем, к которому так и не прикоснулась, и сказала:

– Терпеть не могу намеков.

– Ваша мать до сих пор жива. Она содержится в закрытой тюрьме, и с ней сносно обращаются. Конечно, все может измениться.

Она не сразу пришла в себя – удар был нанесен мастерски, в самое больное место, сила его была тщательно отмерена.

– И это после всего, что я для вас сделала…

– Не говорите глупостей – идет война, – наставительно произнес мужчина. – Все мы обязаны защищать родину – каждый в меру своих сил. Нас интересует, что вы, милая фройляйн, намерены делать, когда Хорек даст о себе знать?

– Что делать? – спросила она, прислушиваясь к чему-то внутри. Из-за решеток на окнах ей показалось, будто она в тюрьме, и ее вывели в комнату для переговоров пообщаться с бесполезным адвокатом. – Что делать… – повторила она в задумчивости.

Ее собеседник терпеливо ждал.

Она зло усмехнулась:

– Разобью себе голову, вот что я сделаю. Чтобы железяка в ней не успела вам ничего передать.

– Но почему? – искренне изумился мужчина, и за маской показного дружелюбия показался, наконец, живой человек. – Что заставляет вас так поступать?

– Я же говорю – вам не понять.

На лице ее собеседника отразилось странное выражение. Это могло означать и сочувствие и предупреждение. Ей было безразлично, что именно.

57

Лонгсдейл прибыл в Дендал поздно вечером с 15-часовым конвоем и сразу же отправился в управление полиции. Было душно, камни и бетон отдавали тепло дневного пекла. Комендантский час в этом маленьком городке начинался рано: освещение не работало, темные улицы будто вымерли, тени летучих мышей резвились над крышами. Фургон трясло на разбитой дороге. Близость войны ощущалась во всем: в плакатах с надписью «убежище», в окнах, заклеенных бумагой, в армейском броневике, полосующем улицу лучом прожектора. Сами подступы к Управлению были оборудованы по всем правилам фортификации: фургон долго петлял среди заграждений и бетонных огневых гнезд; у них дважды проверили документы; стволы автоматических часовых медленно поворачивались вслед за машиной.

В забаррикадированном мешками с песком холле было светло, как днем. Звенел детский смех: стайка ребятишек играла в салочки, резвясь среди мужчин с оружием. Начальник полиции Жоаким Гебуза был толст и невозмутим, на его рабочем столе рядом с бумагами и тарелкой с засохшими бутербродами покоился внушительных размеров армейский автоматический карабин; комплект брони, напоминавший тело человека без головы, валялся в углу, рядом с пыльным флагом республики Симанго. Гебуза не придал бы визиту коллег из Пуданга такого значения – больше всего на свете он ценил свои семейные узы и старался проводить с женой и детьми все свободное время, не слишком сгорая на службе. Этот столичный хлыщ проявил недюжинную настойчивость, призывая его оказать максимальное содействие некоему лейтенанту, командированному из центральных миров. Гебуза не разбирался в политике, под пытками не сказал бы, какие партии представлены в парламенте республики; должность звонившего тут же вылетела у него из головы. Память зафиксировала только легко узнаваемый оттенок власти в его голосе да необычную манеру излагать свои мысли. «Общество столкнулось с необходимостью изменений и преобразований для создания и развития условий, требуемых в современных обстоятельствах в области соблюдения прав человека и обеспечения спокойствия граждан». После этой фразы в голове у Жоакима замкнуло, и последующий текст звучал для него как одна из поэм английского классика, которые он так не любил в школе: «Взаимодействие вверенных вам сил с представителем партнерской структуры должно быть юридически обоснованным, проблемно сфокусированным и иметь вид последовательного, ясного и цельного правового сообщения в соответствии с миссией правоохранительных органов и их пониманием политической и военной ситуации в регионе…»

Когда-то, лет двадцать назад, лейтенант Гебуза приехал сюда с планеты Гатри, прельстившись значительным повышением; счастливо женился, обзавелся детьми. Потом война придвинулась вплотную к их спокойному городку, и он был назначен начальником полиции взамен прежнего, подорванного партизанами в своем автомобиле. Он был уверен, что добился уважения подчиненных, считал службу занятием почти семейным; гордился, что заработал репутацию грозы наркодельцов. Это несколько сглаживало неудачи с обеспечением порядка по ночам и отношения с командиром миротворческого контингента – майором Бердоном, который его откровенно игнорировал, предпочитая обращаться напрямую к начальникам служб. Поэтому он и поднялся в свой кабинет из подвала, где ввиду тяжелых времен обитали семьи полицейских, чтобы встретить Лонгсдейла лично: будет, чем похвалиться на совещании у мэра, куда Бердон обязательно заявится. А что до боевиков всяческих мастей, то он предпочитал оставлять это дело спецслужбам и военным, ограничиваясь участием своих людей в общих акциях. Прекрасно понимал, что если начнет строить из себя полководца, отдавать приказы на штурм каких-нибудь осиных гнезд, то очень быстро останется без подчиненных, а то и без головы.

Джон сказал:

– Его машину нашли брошенной на шоссе, и постовой на въезде в город видел его вместе с женщиной. Я связывался с ним в дороге, приметы сошлись. Обзавелся фальшивой бородой, потому его не узнали сразу.

– Эта женщина его сообщница? – спросил Гебуза.

– Не исключено. Найдем ее – найдем и Нуэньеса. Полицейский на посту сказал, что внешность у нее запоминающаяся.

– Нуэньес – его подлинная фамилия?

– Нет, сеньор комиссар. У него их множество. Сегодня я получил информацию о нескольких его удостоверениях. Все – подделки очень высокого уровня. Так что Нуэньесом мы зовем его просто для удобства. Своего рода псевдоним. Эта фамилия стала нам известна первой.

Начальник полиции зевнул, прикрыв рот рукой. Чтобы взбодриться, он выпил после ужина большую кружку черного кофе. Все не мог заставить себя поверить, что от кофе его клонит в сон. Его подчиненные потребляли крепчайшую жидкость галлонами, и он старался выглядеть настоящим полицейским, не выделяться из своего окружения; быть своим парнем для тех, кто патрулирует улицы и шерстит притоны.

Его заместитель сказал:

– Как только пришла ориентировка, мы сразу активировали поисковые программы. Все камеры на улицах, все мобильные поисковики знают его приметы.

– У вас есть карта? – спросил Джон.

Гебуза включил компьютер и развернул проектор, чтобы им было удобнее. Заместитель комиссара выделил на голографическом дисплее наиболее проблемные места: взорванный сахарный завод, китайский квартал, два района, пострадавшие от уличных боев, когда отряд боевиков просочился в город и устроил бойню в лагере беженцев.

– А что здесь? – спросил Джон.

– Палаточный лагерь. Беженцы. Там все вместе – и мусульмане, и христиане. Правда, каждый держится своей стороны. Вот здесь мечеть, палатки правоверных установлены ближе к ней. – Заместитель комиссара позволил себе легкую скептическую улыбку.

– Почему он приехал именно в Дендал? – спросил Гебуза.

– Хотел бы я знать, сеньор комиссар. Возможно, у него тут родственники. Или подельники.

Джон взглянул на заместителя комиссара:

– А этот завод на острове…

– «Саворский Алюминий». За этот участок можно не беспокоиться: частная охрана – нечего и думать, чтобы сунуться. При желании отобьются от целой армии.

– А это что – пляж?

– Точно. Но лодочная станция не работает. Здесь и здесь – посты миротворцев. Контролируют озеро в радиусе десятка километров, к городу отсюда не подобраться: у них неплохие системы слежения. Одно плохо, – сказал заместитель комиссара, в задумчивости потирая нос, – многие из рыбаков промышляют не только рыбой.

– Тогда имеет смысл предупредить миротворцев.

– Они внимания не обратят на запрос полиции. Мы для них не указ. Кроме того, многие солдаты… ну, скажем, не всегда замечают мелкие отступления от правил. Наемники, что с них взять. А для рыбаков это хороший приработок. Для некоторых и рыба-то не так важна, как то, что они перевозят.

– Что вы такое несете! – возмутился Гебуза. – У нас в Дендале нет ничего подобного!

Джон решил, что пора вмешаться.

– Если вы не возражаете, сеньор комиссар, было бы разумно отправить удвоенные патрули в проблемные места. В особенности меня беспокоит берег и район лагеря беженцев.

– Не думаю, что сегодня это возможно, – сказал заместитель комиссара. – Мы стараемся не рисковать людьми понапрасну. Утром отправим на улицы усиленные наряды. Проверим гостиницы, обыщем развалины.

– Простите, но это дело не терпит отлагательств. Преступник не будет дожидаться утра.

Начальник полиции недоверчиво покачал головой:

– Ну, это вряд ли. По ночам у нас на улицах пусто. После случая с ночной атакой военные патрули стреляют без предупреждения.

Джон потемнел лицом: старая история, чертовы крысы не желают работать.

– Конечно, я не могу препятствовать вам распоряжаться своими людьми, – добавил Гебуза. – Но до утра вы все равно ничего не добьетесь.

Гомес прочистил горло. Посмотрел на Джона умоляюще:

– Сэр, не мешало бы нам отдохнуть. Я с ног валюсь. В самом деле – никуда ему не деться. Наверняка он тоже на пределе.

Остальные согласно закивали. Джон сдался. Конечно, его напарник был прав. Ночью город блокирован военными, ничего срочного не было, а его люди были измотаны; но, пока он смотрел на карту, ему словно кто-то нашептывал: «Гони его, не давай передышки, иначе будет поздно!»

– Есть тут у вас гостиница без клопов? – спросил он.

– Ну что вы, какая гостиница! – воскликнул Гебуза. – Мы устроим вас здесь, в Управлении. Здесь сейчас тесновато, но я распорядился освободить для вас уголок в зале для совещаний. Не слишком уютно, но зато тихо. И главное – безопасно. Здание хорошо охраняется. Последнее время в городе тревожно, поэтому мы перевезли семьи сюда. Так и живем. Зато, в случае чего, не надо собирать личный состав – почти все на месте. По ночам у нас тут каждый стрелок на счету.

Джону на ум почему-то пришли дети, играющие среди вооруженных мужчин в холле.

– Тогда можете и на нас рассчитывать. Нас шестеро с водителем. Не бог весть какие стрелки, но все же лишний ствол вам не помешает.

Его всего лихорадило: он терпеть не мог бездействовать. Глядел на мерцающую в воздухе картинку и думал: не слишком большой город этот Дендал. Прижать Нуэньеса было бы нетрудно, зная на какие притоны следовало бы устроить облаву в первую очередь. Но пока Джон чувствовал себя здесь чужим. Был вынужден полагаться на этих людей. Он сказал:

– Я предложил бы утром опросить полицейских, которые сегодня дежурили на КПП. Может быть, кто-то из них опознает в той женщине кого-нибудь из местных. Город у вас небольшой.

Начальник полиции поднялся и закинул на плечо свой устрашающего вида карабин.

– А пока приглашаю вас к себе, лейтенант. И вас, сеньоры. Отдохнете с дороги. Моя жена приготовила скромный ужин. Выпьем рому. Такого рому не купить в универсальном магазине.

– Мне показалось, вы правоверный, сеньор комиссар, – заметил Джон.

– Мы тут не слишком строго следуем религиозным установкам. Для нас это, скорее, приятный ритуал для отдохновения души. Вот мой заместитель – он иудей. Начальник отдела убийств – православный христианин. А его детективы – сплошь мормоны. И ничего, мы прекрасно уживаемся вместе, а христианский батюшка великолепный тамада. Я уже не говорю о том, что у него лучший кагор в округе. Мы тут все одна большая семья.

– Хотел бы я жить так же, – не удержался Кабот.

– А что вас держит? – живо откликнулся Гебуза. – Приезжайте. Людей у нас не хватает. Поживете пока с нами, чуть позже снимете квартиру, цены у нас бросовые. Вы женаты?

Кабот потемнел лицом.

– Ну ничего, не переживайте, – начальник полиции потрепал его по плечу, – подыщем вам хорошую девушку. Сразу все печали забудете.

Джон снова взглянул на карту. Что-то не давало ему покоя. Смутное беспокойство так и гнало его на улицу, заставляло действовать. Он подумал, что едва ли сможет заснуть.

– А эти развалины, – заговорил он, – там есть какой-нибудь пост? Вы их держите под наблюдением?

– Поста нет, – сказал заместитель комиссара, оглядываясь на дверь. – Но я отрядил туда патруль. Сразу, как вы позвонили. Там ему не отсидеться – дышать нечем.

– Еще немного, капитан, – попросил Джон. – Не думайте, что я преувеличиваю. Есть в этом деле что-то такое… Я вот смотрю на карту и думаю: где бы я укрылся на его месте? Вот эти жирные точки по окраинам – это что?

– Где что. Кабачки с сомнительной клиентурой. Китайские курильни. Игорные дома. Все относительно законно, но порой случаются поножовщины.

– Ночью они работают?

– Конечно. Если кто остался, то сидит там до конца комендантского часа. Обычно их хозяева не хотят неприятностей. Утром я проинструктирую людей, опросим персонал. Что-то не так?

– Неспокойно на душе, – признался Джон. – Зачем он здесь? В маленьком городке трудно скрыться. У меня сложилось ощущение, что этот Нуэньес кого-то преследует. Он еще наломает дров.

Заместитель комиссара нервно потер ладони.

– Пойдемте, жена старика отлично готовит. Опаздывать невежливо.

– То, что вы про миротворцев сказали – это правда?

– К сожалению. У них закрытый мирок, варятся в своем соку.

– Много их?

– Считается, что батальон. На самом деле, роты едва наполовину укомплектованы. Сами знаете – туда, где по-настоящему стреляют, наемников не заманишь даже повышенной страховкой. Вам-то это зачем?

– Ну, я все же с Кембриджа. Думал помощи у них попросить.

– Это вряд ли. Майор Бердон не слишком жалует нашего старика. Помощи от него не дождаться. Раньше хоть окрестности патрулировали да оружие по деревням искали. А после этого ультиматума и вовсе носа не кажут.

Квартиры полицейских оказались в подвале, на месте наспех переоборудованных камер временного содержания. В коридоре пахло свежестью и влагой от развешенного на веревках белья. Неумолчно гудела вентиляция, отовсюду слышались тихие голоса. Парень в форменных брюках, с голым торсом попался им навстречу, смутился, прижался к стене, уступая дорогу. Нервно мял перекинутое через плечо большое полотенце. За прутьями решеток колыхались длинные занавеси.

– Так и живем, – словно извиняясь, сказал заместитель комиссара.

Жена начальника полиции встретила их приветливой улыбкой. Джон ощутил укол зависти – таким уютом повеяло от этой простой молодой женщины, принарядившейся ради поздних гостей. Стены бывшей камеры были задрапированы светлой тканью, отчего голоса звучали немного скомкано. Мебель, сваленная кое-как, теснилась в углу.

– Располагайтесь как дома, сеньоры, – сказал Гебуза. – У нас все по-простому. Познакомьтесь с моей супругой. Изабель, это тот самый лейтенант из Пуданга, у которого друзья в парламенте.

– Вообще-то я с Кембриджа, сеньора.

Карие глаза хозяйки изучали Джона.

– Далеко забрались. Как вам наш город, сеньор лейтенант?

– О, прекрасно. Очень красивый, – вдохновенно солгал Джон.

– Должно быть, сеньоры проголодались. Я сразу подам горячее.

Заместитель комиссара на правах частого гостя разливал спиртное. Начальник полиции откинулся на спинку стула и вытянул ноги, с отеческой улыбкой поглядывая на собравшихся.

– А вы женаты, лейтенант? – спросил он.

– У меня есть невеста. Вот поймаем этого Нуэньеса, и тогда…

– Ну что ж, тогда за дам!

Ром обжег горло, вышиб слезы из глаз. Вокруг восхищенно качали головами. Только сейчас Джон почувствовал, как голоден. От мясных запахов кружилась голова. Свет торшера отбрасывал длинные тени. Тихо шевелились драпировки на стенах. Доносились отрывистые реплики – нахваливали хозяйку. Начальник полиции рассказал анекдот про католический рай. Голоса покачивались – Джон был слабоват на спиртное, а тут еще пустой желудок. Он поспешно отвел взгляд от выреза на груди сеньоры Гебуза. Лерман весело подмигнул ему. Звенели вилки.

– Знаете анекдот про то, как еврей спорил с богом? – пророкотал начальник полиции. – Майор Бердон терпеть не может евреев, вот и рассказывает такие. Нам-то что, мы люди простые, ценим шутку.

– Правда, что миротворцы не хотят с вами взаимодействовать? – спросил Джон. То, что его соотечественники не выполняют свои обязанности, наполняло его негодованием. Казалось, он имеет к этому отношение, несет ответственность, ведь он тоже с Кембриджа, как и большинство наемников, а их офицеры в большинстве своем – ветераны действующей армии.

На него посмотрели укоризненно, разговор шел не о делах, война была забыта.

– Майор Бердон? Да он просто не может смириться, что ему надо работать бок о бок с таким как я, – и начальник полиции широко улыбнулся, демонстрируя великолепные зубы. Его упитанная черная физиономия лоснилась. – Там, откуда мы с ним приехали, демократия и полное равенство, с этим никто не спорит. Но только такие, как он, командуют дивизиями или получают выгодные контракты, а такие, как я, не поднимаются выше лейтенантов. Вот потому я и здесь. Здесь люди смотрят на вещи проще. Конечно, я не имел в виду лично вас, лейтенант. Ничего личного. Вы славный юноша. Выпьем за метрополию.

Ром согревал, распространял вокруг волны тепла. Джон попробовал растянуть губы в улыбке. Больше всего он боялся выглядеть глупо, ударить в грязь лицом. А сейчас он был в таком состоянии, что и до кровати самому не дойти.

– Я не расист, сеньор к-комиссар, – произнес он чужим голосом. Язык отказывался подчиняться. – Потому я и здесь. Чтобы навести порядок. Хоть у моих ребят спросите.

– Точно. Свой парень, – подтвердил Кабот, лихо опрокидывая в себя очередной стаканчик.

Джон думал о Ханне. Нежность переполняла его. Когда-нибудь у них тоже будет такой вот уютный уголок, где можно согреть ноги после бесконечного беганья по сырым закоулкам. Голос заместителя комиссара доносился издалека, был неразличим на фоне треска поленьев в выдуманном камине. В камине их с Ханной дома.

– А у вас есть противогазы? – спросил заместитель комиссара. – Партизаны часто обстреливают город. Газовые и кислотные снаряды не редкость.

– Тех, кто на улице без противогаза после сигнала тревоги, мои ребята задерживают, – похвастал начальник полиции. Его китель был расстегнут, внушительный животик выпирал наружу. – Сколько людей спасли – не сосчитать. А вы – майор Бердон. Да они без приказа ответить на огонь боятся. Не то что мы.

– Здорово у вас тут все налажено, сеньор, – пьяно улыбаясь, признался Кабот.

Джон не утерпел, набрал знакомый номер. Захотелось услышать ее хрипловатое «слушаю».

– Абонент выключен, – ответил синтетический голос.

– Думаю, нет причин волноваться из-за ультиматума – бомбить город боши не станут, – доверительно понизив голос, сказал начальник полиции, – здесь неподалеку контора «Саворского Алюминия». Знающие люди утверждают, что «Маннес» имеет к ним отношение. Не будут же они уничтожать собственное имущество?

Джон представил, как она спит в своем неуютном гостиничном номере: уютно свернувшись калачиком, из-под сбившегося одеяла видна коленка, щека на ладони, на губах улыбка, отсветы рекламы раскрашивают лоб. Завтра все решится, подумал он. Завтра мы возьмем этого Нуэньеса. Если он здесь, у него не осталось ни единой лазейки. Теперь это вопрос времени.

Он улыбнулся своим мыслям. Сеньора Гебуза ответила на его улыбку. У нее был такой понимающий взгляд. Здесь, в Управлении полиции провинциального городка, она видела много мальчиков, мечтавших изменить мир и победить зло.

58

Ветер пенил озеро бурунами, некрасивыми, мелкими и оттого злыми, совершенно не похожими на благородные морские волны. Ночь принесла с собой дождь: тяжелые капли в пыль разбивались о тротуары. Здесь, в городе, дождь производил иное впечатление, не такое, как в джунглях. Здесь он был помехой, тщетно пытался исправить то, что нагородили люди, размывал фундаменты, уносил и хоронил в укромных местах мусор.

Подняв воротник, Хенрик шел по городу в поисках укрытия. Вода стекала по лицу, он слизывал с губ терпкие капли. Он чувствовал, как близка цель; как никогда боялся сделать ошибку: нарваться на патруль или дать услышать себя модулям наблюдения, во множестве рыскавшим по укромным углам. Приходилось все время двигаться, переходить с места на место, прислушиваться к слабым сигналам поисковых радаров и далеким звукам двигателей, напряженно вглядываться в пелену дождя. В движении было его спасение. Но свинцовая усталость постепенно брала свое, память выкидывала странные фокусы, то и дело он ловил себя на мыслях о женщине, которую должен был убить этим утром.

Дождь барабанил по крышам машин. Потрясающие вещи она говорила. «Должно быть, она любит вас». Хенрик гадал: поняла ли она, что он собирался сделать? Ее попытка бежать выглядела такой наивной, она была точно котенок, прячущийся в спасительную темноту под шкафом. Он не отметил никакого усиления активности полиции, ничего необычного, и это еще больше выводило его из равновесия: он не мог признаться себе, что она его не выдала. Ее поведение искажало привычное представление о мире, было против правил. Он был зол на себя, потому что понимал: она поверила ему, приняла его сторону, и сделала это не из страха. А он пытался ее убить. Он поступал, как трус.

Такие мысли заставляли ежиться сильнее, чем от насквозь промокшей одежды. Он привык, что всем, с кем он сталкивался в жизни, было наплевать на него; привык занимать глухую оборону, был готов дать отпор. По-другому было просто не выжить. Он считал себя порождением ненависти и был по-своему горд этим: ненависть помогла ему остаться самим собой, несмотря на все те истязания, что он перенес. Был горд тем, что назло всем сохранил внутри себя крохотное зерно сопротивления, которое не смогли рассмотреть и уничтожить многочисленные дрессировщики, подавлявшие в нем волю к жизни. Он подумал со страхом, что должен во что бы то ни стало остаться собой. Задушить ростки сомнений и слабости. Он должен остаться собой, должен остаться холодным и жестоким, хотя бы ради того, чтобы суметь дойти до конца с достоинством, которого у него не смогли отнять. Те, кто помыкал им всю жизнь, должны узнать: все это время он лишь притворялся покорным, выжидал, чтобы нанести ответный удар.

Но ненужные мысли упорно возвращались и жалили душу. «Ты единственный, кто смотрел на меня с сочувствием», – сказала Грета той последней ночью. Он остановился и прислонился к стене. Нет, так не бывает, убеждал он себя. Она говорила это от страха. Или от одиночества. Это было невыносимо – сопротивляться вере в существование человека, которому ты нужен. Люди в домах вокруг казались бесплотными духами, существами из другого измерения. Он чувствовал себя пришельцем, попавшим в чужой мир, где ни одно существо не признавало его своим. Почему-то ему вспомнился круглый пушистый шарик из дома на улице Мату, тоненький лай, предупредивший его об опасности. Он беспокоился – не забыл ли старик-хозяин дать щенку еды.

Он увидел огонек, мерцавший в пелене дождя. Чувство одиночества толкнуло его, он неуверенно шагнул раз, другой… Расправил плечи и с видом человека, знающего, что делает, поднялся по ступеням. Несмотря на комендантский час, над входом в церковь горел свет. Тяжелая дверь оказалась незапертой. То же чувство побудило его войти. Небольшой зал был безлюден, свечи горели у безвкусно разукрашенного алтаря. Пахло сырым камнем. Белые изваяния равнодушно смотрели на него пустыми глазницами. Хенрик осторожно присел на край деревянной скамьи. Вода с его брюк ручьем стекала на пол. Ноги гудели, тело требовало отдыха. А что до боли в груди, то он к ней уже привык. Глядя на мерцающие огоньки, с удивлением прислушивался к себе: желание рассказать все открыто, без утайки, после стольких лет молчания захватило его. То, чего безуспешно добивались военные психологи, теперь само рвалось наружу.

Человек в черной одежде осторожно приблизился к нему, заглянул в лицо. Хенрик молчал: он никогда не был в настоящей церкви, не знал, как нужно вести себя.

– Мы закрыты, молодой человек, – осторожно сказал священник и покосился на распахнутую дверь, на дождь, хлещущий по ступеням. – Приходите утром.

Хенрик сказал:

– Я хочу поговорить.

– Исповедаться?

– Нет, я пришел просто поговорить. Поговорить с вами. Мне больше некуда пойти.

– Сюда приходят разговаривать не со мной – с Господом.

Хенрик вгляделся в его лицо: ничего неземного, такое же, как у тысяч других. Глубокие морщины избороздили лоб, под глазами мешки. Должно быть, этому парню страшно одиноко в этом каменном мешке, подумал он. Может быть, ему еще более одиноко, чем мне.

– Я не могу с Господом – я же не католик, – сказал он с горькой усмешкой.

– Тогда зачем вы здесь?

– Я же сказал – хочу поговорить с вами. Я слышал, в церкви не разглашают услышанное. Это так?

– Но вы же не католик, – растерянно произнес священник.

– Разве тайна исповеди распространяется только на тех, на ком крест?

– Вам лучше пойти к священнику своей церкви.

– Да нет у меня никакой церкви! – в сердцах сказал Хенрик. – Я вообще не верю в бога.

– В таком случае вам требуется не священник, а психотерапевт. Могу порекомендовать хорошего доктора. Неподалеку отсюда. Правда, до утра он вас не примет.

– Вы что же – смеетесь надо мной?

Священник отступил на шаг, глаза его блеснули в свете свечей. В кармане его брюк угадывался пистолет. Обычный человек, не чуждый земных страстей, разве что в черной одежде строгого покроя.

– Если вы не уйдете, я вызову полицию, – нервно сказал он.

Хенрик тяжело поднялся. Повесил на плечо сумку. С чего он взял, что этот испуганный человек сможет его понять, даже если даст ему выговориться?

– Ну и черт с вами.

Слишком долгую историю пришлось бы ему рассказывать. Пришлось бы говорить без перерыва целую неделю. А у него не было и двух дней. К тому же чипу все равно, где убивать. Для него все едино – что окопы, что церковь.

Он вышел вон. Дождь обрушился на него, спутал волосы. Свет за спиной погас, оставив его в темноте. Хенрик улыбался: сам того не осознавая, священник пробудил в нем уверенность. Мысли обрели ясность. Привычный холод охватил грудь, вытеснив ненужные чувства.

Он подумал: это все фантазии. Наверное, как раз сейчас ее допрашивают. Может быть, в эту самую минуту она слово в слово пересказывает их разговор.

59

Посыльный потряс его за плечо. Джон резко сел.

– Что такое? – спросонья он не понял, где находится. Часы показывали шесть пятнадцать. Дико болела голова.

– Лейтенант, дежурный просил передать – парня, похожего на вашего убийцу, видели ночью в католической церкви. В восточном секторе, – сказал посыльный, и, зевнув, удалился. Джон услышал, как его шаркающие шаги затихают в коридоре.

Он бросился одеваться. Нетерпение подхлестывало его, наполняло тело нервной дрожью. День начинался просто отлично.

Несмотря на раннее утро, в коридорах уже сновали люди в мокрых дождевиках, слышно было, как кто-то кричит в трубку, тянуло запахом сбежавшего кофе и оладьев. Когда он, тщательно выбритый и с приглаженными волосами, поднялся в кабинет заместителя комиссара, немолодая чернокожая женщина в приемной поспешно отставила в сторону чашку с чаем.

– Доброе утро, сеньор лейтенант, – произнесла она смущенно. – Вас ждут, прошу.

Хозяин кабинета поставил перед Джоном дымящуюся кружку.

– Вам уже сообщили? – спросил он. – Придется поставить засады у всех церквей.

– Лучше возьмите их под наблюдение. По паре «стрекоз» на каждую.

– Пришла запись с КПП. Будете смотреть?

– Да, конечно, – сказал Джон, отхлебнув крепчайшего кофе. Обжигающий напиток бодрил, прояснял голову, разгонял тупую боль в висках. Дождь хлестал в окно.

– Толку с нее немного, – извинился заместитель комиссара. – Туман, видимость неважная.

– Сначала я бы хотел поговорить со вчерашним дежурным. Если вы не возражаете. – Джон помнил, как важна тактичность в работе с полицией на периферии. Если хочешь настоящего содействия – не дави на них слишком сильно, не показывай, что ты главнее. Здесь этого не любят. – Сейчас не слишком рано для вопросов?

– Пустяки. Я вызвал его еще с вечера, – заместитель комиссара нажал на кнопку и произнес несколько фраз.

Коренастый капрал с восточными чертами лица ворвался в кабинет и весело спросил, покосившись на Джона:

– Вызывали, капитан?

– Мартинес, это лейтенант Лонгсдейл из Пуданга. Поговори с ним.

– Вы по поводу того бородача, сеньор? Я же все рассказал вчера.

– C ним была женщина. Не могли бы вы описать, как она выглядела?

– Клевая кроха, – сказал Мартинес.

– Что, невысока ростом?

– Нет, с чего вы взяли?

– Вы сказали – кроха.

– Ну, это я для красного словца. Уж больно она аппетитная. Белая, худенькая, глазищи огромные. Как раз по мне.

– Какого цвета глаза?

Мартинес задумался.

– Не помню. Я стоял с другой стороны, да еще этот туман. Кажется, темные.

– Волосы?

– Это я заметил. Черные, нет, темно-русые, совсем короткие. Наши женщины так не ходят.

– Так она не из местных? Я имею в виду – не могли вы видеть ее в городе?

– Что вы, сеньор! Здесь таких нет, – убежденно сказал Мартинес. – Тем более – белая. Из белых у нас только жена мэра да пара пилотов у миротворцев.

– Во что она была одета?

– Одета? Тут я пас, сеньор лейтенант. Она из машины не выходила. Только сказала мне, что аппаратуру везет. Голосок у нее тоже ничего – ей под стать.

– Осмотр машины сделали?

Капрал виновато посмотрел на заместителя комиссара:

– Было много машин, мы с ребятами разделились – сеньор комиссар не любит, когда на дороге затор, ну вот мы и разошлись, чтоб, значит, побыстрее… а тут еще туман – ни зги не видно… – забормотал он.

– Значит, машину вы не обыскали, – подытожил Джон.

Мартинес пожал плечами.

– Они с конвоем прибыли. Ничего подозрительного. Я этого вашего убийцу еще за бороду дернул, чтобы, значит, убедиться… хотел как лучше. И запись велась, все как положено. Меня что, накажут?

Джон и заместитель комиссара переглянулись.

– Вполне возможно, – сказал Джон.

– Я бы ее сразу узнал, если бы увидел. Сказала – из телекомпании, новости снимать приехали. Голосок у нее – не забудешь. Машина приметная – здоровенный внедорожник, весь в антеннах.

Заместитель комиссара развернул к нему коробочку проектора. Щелкнул сенсором.

– Эта машина?

– Точно, она! – обрадованный, что хоть чем-то может загладить свою оплошность, воскликнул Мартинес. – Я же говорю – работали камеры.

Джон с интересом взглянул на стоп-кадр записи. Сквозь туман виднелся силуэт большого джипа с белыми отметинами на дверях. Что-то в машине показалось ему знакомым. Джон увеличил изображение, вгляделся. Отметины превратились в большие буквы.

– Может это вам понадобится: эта крошка – она глаз с бородача не спускала. Я сразу смекнул: эге, да у них шуры-муры. Знаем мы таких охранников. Он на нее едва глянет, а уж она-то сразу ерзает, точно у нее шило в…

– Спасибо, капрал, – перебил его Джон. – Вопросов больше нет. Можете идти.

Кружка жгла руки; Джон забыл про кофе. На губах его застыла злая растерянная улыбка. Наверное, заместитель комиссара принял потрясение, написанное на его лице, за разочарование неудачным допросом.

– Господь с ним, с досмотром. Не зря поговорили, – сказал он. – Парень-то ваш здорово наследил. Машина, теперь вот еще эта девица. Видимость никакая, но технари ее портрет реконструируют. Сами вчера говорили – найдем ее, найдем и убийцу. А мы ее найдем – машина города не покидала. Дождемся ее портрета и разошлем по уличным камерам. Гостиницы и пансионы уже проверяют.

И заместитель комиссара довольно усмехнулся. Весь его торжествующий вид говорил: видишь, мы тут тоже не лыком шиты.

– Ее портрет я вам и так нарисую, – мрачно произнес Джон. Вода бесновалась за окном, не пропускала свет, все вокруг казалось серым и невнятным. – Глаза серо-стальные, нос прямой, рост метр семьдесят, носит армейские шнурованные ботинки, хлопчатобумажные брюки и рубахи в клетку. Работает в дирекции новостей телекомпании эс-эн-би. Это на Кембридже. Могу назвать фамилию ее оператора.

– Это вы все из показаний постового выудили? – с недоверием спросил заместитель комиссара.

Джон сделал жалкую попытку усмехнуться:

– Ее зовут Ханна Дэвис. Мы собирались пожениться. Это ее машина.

– Ну и дела…

Повисла тяжелая пауза.

– А вы не могли ошибиться?

– Это легко проверить. Дайте ваш ком.

Сонный голос Хесуса донесся точно с того света:

– Кто это? Кто говорит?

– Хесус, это Джон.

– Джон? Какой Джон?

– Джон Лонгсдейл. Простите за ранний звонок. Номер Ханны отключен, я подумал, может вы…

– Чертова девчонка. Ведь я ей говорил…

– Где она, Хесус?

– Отправилась в Дендал. Ей обещали интервью с главарем «Тигров Симанго». Я не смог ее отговорить. Что с ней?

– Если бы я знал.

– Джон, со мной тут такая чушь приключилась… я бы ни за что Ханну одну не оставил. Но она словно с ума сошла. Ничего не хотела слушать. Вы где?

– Спасибо, Хесус.

– Джон, послушайте…

– Я с вами свяжусь.

Заместитель комиссара прятал глаза.

– Мы могли бы… – начал он.

Джон в сердцах ударил кулаком по столу. Кружка тяжело звякнула, черная жидкость поползла по бумагам.

– Вы что, не понимаете? Да она тут ни при чем!

– Право, мне жаль вам такое говорить, дружище, – заместитель комиссара осторожно поднял испорченные бумаги и теперь держал их на весу, не зная, куда пристроить. Капли кофе падали на пол. – В таких случаях полагается…

– Я буду участвовать в деле, – отрезал Джон. – Никто не знает ее лучше меня. Если она жива – я ее найду. А потом его.

Он даже не старался скрыть мстительное выражение лица.

– Я только хотел напомнить: постовому показалось, что ваша невеста ехала с преступником не по принуждению, – сказал заместитель комиссара. – Скорее наоборот.

Джон сразу сник, оглушенный.

– Может найтись еще какое-нибудь объяснение… – утешал его полицейский.

– Если есть объяснение, значит, она в опасности. Возможно даже…

Привычка выдвигать и анализировать самые невероятные версии не подвела его и на этот раз. Он ухватился за спасительную мысль:

– Возможно, это все ее работа. Должно быть, она рискует, чтобы выудить у него интервью. В таких случаях женщины-журналисты иногда делают вид, что строят глазки. Это объясняет, почему она не звонит в полицию. Правда, Ханна не из таких. У нее солидная компания. Наверное, она считает, что напала на что-то интересное, раз пошла на это. Это у них в крови – погоня за сенсацией.

– Может вы и правы, – поспешно согласился заместитель комиссара. – Во всяком случае, будем на это надеяться.

Он вспомнил про бумаги в руке. Мокрая пачка смачно шлепнулась обратно на стол.

– Вот что, пойдемте-ка к старику – он в таких делах дока. Слишком все запуталось. Если кто и может распутать, так только он. И не переживайте так. Найдем вашу невесту. Перетряхнем весь город, а найдем.

«Если она еще жива», – подумал Джон. А вслух сказал:

– Надо сообщить моим людям.

60

В коридоре рядом с приемной начальника полиции маялись двое миротворцев, облаченных в броню. Вопреки ожиданию, выглядели наемники браво, ничем не отличаясь от солдат регулярных сил – сверкающие ботинки, новенькие, словно только что со склада, подсумки. Джон обратил внимание на их оружие – вместо «гуманных» короткоствольных метателей оба держали на ремнях штурмовые винтовки, снаряженные к бою. Опутанные амуницией и жгутами мускульных усилителей, с массивными броневыми наплечниками, солдаты напоминали боевых роботов; лишь ритмичное шевеление челюстей делало их похожими на людей.

– А я как раз вас ищу, дружище! – встретил его комиссар Гебуза. – Познакомьтесь, это капитан Хардинг, подчиненный майора Бердона. Говорит, у него к вам дело. Что-то по вашей линии.

Мужчина в армейской броне коротко кивнул.

– Здравствуйте, сэр, – вежливо сказал Джон.

– У вас расстроенный вид, лейтенант, – заметил Гебуза. – Плохо спали? Хотите кофе?

– Вчерашняя девушка в машине, сеньор комиссар. Она невеста лейтенанта. Нуэньес захватил ее, – поспешил пояснить заместитель начальника.

– О! – только и сказал Гебуза.

– Собственно, сеньор комиссар, мы к вам по этому делу. Хотели посоветоваться. Ситуация неординарная, – добавил заместитель.

– Что тут посоветуешь. Это же черт знает что. В моем городе… Конечно же, поднимем людей. Перевернем все вверх дном. Не волнуйтесь, лейтенант, мы ее найдем. Как же ее угораздило?

– Она журналистка. Предполагаю, это связано с ее работой.

– Это многое объясняет. Эта публика иногда ведет себя так, словно у них страховка на небесах… извините.

– Ночью его видели в католической церкви, – сказал заместитель начальника. – Я уже проинструктировал патрули.

– Думаю, лейтенант сам захочет принять участие, – сказал Гебуза. – Дайте ему кого-нибудь из детективов потолковее. Ну хоть этого… как его… фокусника.

– Мбангу?

– Точно.

– Он в отпуске. Уехал к родителям. Сказал, что вернется через неделю.

Повисла неловкая пауза. Капитан Хардинг кашлянул, напоминая о своем присутствии.

– Ах, да, у вас же дело, – тон Гебузы был далек от учтивости. – Прошу поскорее.

Капитан поднялся и расправил плечи. Тихонько скрипнули ремни амуниции. Джону показалось, он слышит, как шумит жидкость в шлангах усилителей.

– Дело в том, сэр, что у меня приказ о задержании лейтенанта Лонгсдейла. Я должен препроводить его к майору Бердону для проведения предварительного дознания.

Гебуза поиграл желваками.

– Ого! Арест полицейского прямо в Управлении? В моем Управлении?

– Вот ордер, сэр. Лейтенант военной полиции Лонгсдейл разыскивается за дезертирство. Приказ поступил вчера вечером.

– Какое еще дезертирство?! – взорвался Гебуза. – Мне звонили из парламента Республики, это дело на контроле у высших инстанций! Я не собираюсь рисковать карьерой ради выходок вашего начальника! Вы отказываетесь содействовать нам в обеспечении порядка. Теперь вы напрямую вмешиваетесь в деятельность полиции. Это переходит всякие границы! В городе орудует убийца!

Джон решил, что ему пора вмешаться.

– О каком приказе вы толкуете, капитан? Я веду расследование.

– Знать не знаю ни про какие расследования. Полномочия военной полиции прекращены. Извините, комиссар, сэр – это дело военных, а мы действуем согласно контракту с командованием экспедиционного корпуса и в настоящий момент являемся полноправной военной организацией. Сдайте оружие, лейтенант.

Гебуза со значением посмотрел на своего заместителя.

– Так я пойду, сеньор комиссар? – спросил тот.

– Конечно. И не забудьте про этого…

– Мбангу?

– Вот-вот. И еще про этих… из группы лейтенанта. Подключите их к делу.

Заместитель комиссара кивнул.

– Я жду, Лонгсдейл, – произнес Хардинг.

Бессмысленность приказа выбила Джона из колеи. Он не любил бросать дело на полдороге. Не желал, чтобы его считали необязательным. Был уверен, что действует во благо людей, пускай и запрещенными методами. Они прекрасно оправдывали себя, доказывали свою эффективность, а значит – имели право на существование. И вот теперь, когда это дело окончательно переросло в личное, организация, частью которой он до сих пор себя ощущал, грубо вмешивалась в его жизнь, подминала его под себя. Организованность, порядок и дисциплина, к которым он всегда стремился, теперь работали против него. Против Ханны. Против его желания стать счастливым. Против справедливости, в конце концов. Он почувствовал себя униженным. Унижение разжигало в нем холодное бешенство, тем более сильное, чем отчетливее он понимал масштабы того, что ему противостоит.

– Я намерен довести расследование до конца, – сказал он. Руки он сжал в кулаки и спрятал за спину.

– В приказе сказано – вы дезертировали и подлежите аресту.

– Мне плевать, что сказано в вашем приказе. Я на государственной службе и не подчиняюсь контрактникам. И у меня похитили невесту. Если нужно, я дезертирую еще трижды.

– Я препровожу вас силой.

– Ну что ж, попробуйте.

Капитан сузил глаза.

– Здесь вам не полицейская вольница, лейтенант. Может, в вашей военной полиции такие фортели в пределах нормы, но у нас в «Черной воде» мы привыкли выполнять приказы.

Ответить ему Джон не успел: дверь с треском распахнулась. Солдаты с опущенными лицевыми пластинами ворвались в кабинет с винтовками наперевес. Индикаторы готовности у магазинов светились зеленым. Ствол больно уперся в ребра. Короткое гудение – и рука в бронеперчатке с треском рванула кобуру прямо через одежду. Ремни лопнули, точно были сделаны из бумаги. Клок куртки остался в кулаке солдата.

– Я надеялся на ваше благоразумие, лейтенант, – сказал капитан Хардинг. Выражение его лица свидетельствовало об обратном: о вечном презрении строевого офицера к разного рода шпакам, нацепивших погоны по недоразумению.

– И поэтому прихватили с собой конвой?

– Нам разрешено стрелять на поражение, – предупредил Хардинг. – Вперед.

Джон беспомощно посмотрел на начальника полиции.

– Ничего не могу поделать, лейтенант, – сказал Гебуза. – Наемники не в моей компетенции, у них мандат от военных властей. Знал бы, что они задумали, – распорядился бы не пускать их в здание. Сукины дети.

Потерявший терпение солдат легонько подтолкнул Джона. Видимо, он был не таким уж опытным: не рассчитал усилия, и от удара перчаткой Джона отбросило к стене. Бронестекло шлема было непроницаемо; солдат уже ничем не напоминал человека – равнодушная машина-убийца, вроде тех, что охраняют город по периметру.

– Попробуй еще раз, щенок, – в ярости прошипел Джон.

– Лейтенант, не усугубляйте своего положения.

– Сэр, наблюдаю перемещение вооруженных людей, – доложил солдат.

– Это Управление полиции, Драм. Тут у всех оружие, – снисходительно ответил Хардинг.

– Подсистема прогноза определяет их как потенциально опасных. Уровень агрессии…

– Драм!

– Здесь, сэр!

– Заткнись.

– Так точно, сэр.

– Следи за арестованным, и только. Вперед.

Коридор стал как-то подозрительно многолюден. Шаги бронированных истуканов сотрясали пол, сотрудники Управления прижимались к стенам и с удивлением смотрели вслед процессии. Капитан Хардинг шел впереди, не считая нужным сбавлять шаг и уступать дорогу; он свысока поглядывал на окружающих, должно быть, вообразив себя чем-то вроде танка. Из раскрытого шлема доносился шепот системы связи:

– Сэр, этажом ниже группа предположительно из пяти человек. Все вооружены.

– Я же сказал – это полиция. Их пугачи на тебе даже царапины не оставят.

Головная боль переместилась от висков к глазам, свет плафонов причинял боль. Происходящее казалось Джону сценкой из фильма. Или нет – скорее, из любительского спектакля, настолько неестественно вели себя актеры. И в первую очередь – он сам. Его Ханна в заложниках, а он думает лишь о том, какой мстительной сволочью оказался Уисли.

– Сэр, подсистема прогноза отмечает увеличение уровня агрессии.

– Естественно. За что им нас любить, – усмехнулся Хардинг. – Эй, дорогу!

Коротышка с кружкой в руке шарахнулся в сторону, расплескав кофе.

– Что происходит, а, парни? – растерянно поинтересовался он.

– Операция под юрисдикцией военных властей, – бросил ему Хардинг.

Джон был готов поклясться – оружие материализовалось прямо из воздуха: коротышка сунул в лицо капитану ствол пистолета.

Все вокруг замерло. Солдаты вскинули винтовки.

– Даже не дыши, здоровяк, – посоветовал коротышка – капрал Хусто. Его голова едва доставала Хардингу до плеча. – Скажи своим, чтобы опустили пушки.

По лестнице с топотом поднимались вооруженные люди. Впереди с дробовиком наперевес шествовал Кубриа. Двери одного из кабинетов распахнулись. Оттуда тоже торчали стволы.

– Эта штука, ребята, – спокойно сказал Лерман, показывая устрашающего вида карабин, – совсем не то, что у вас. Никакого интеллекта. Кусок железа, ей-богу. Но зато прошибает машину навылет. С двухсот шагов. Сколько поставите на то, что ваша скорлупа выдержит?

– Вы… нарушаете… закон… – едва шевеля губами, произнес Хардинг.

Начальник полиции вышел из кабинета и сокрушенно покачал головой:

– Только перестрелки мне тут не хватало. Вы вот что, ребята, сдайте-ка оружие.

Солдаты колебались. Напряжение достигло пика: казалось, жужжания мухи было достаточно, чтобы у кого-нибудь не выдержали нервы. Джон скосил глаза, прикидывая, куда упасть, чтобы уйти с линии огня.

– У нас в Управлении сейчас человек пятьдесят, не меньше. И все как один подтвердят: неизвестные, замаскировавшись под контрактных военных Альянса, проникли в здание и открыли ничем не спровоцированную стрельбу, – продолжил начальник полиции. – Знаете, как у нас относятся к террористам?

Кабот и Гомес вышли вперед и забрали у солдат винтовки.

– Прикажите вашим людям освободить нас, комиссар, – с ненавистью процедил Хардинг.

– Моим людям? – удивился Гебуза. – Каким таким людям? Это все ребята из группы лейтенанта Лонгсдейла. Они мне не подчиняются.

Он посмотрел на хмурые лица вокруг. Голос его обрел начальственную твердость:

– Вызовите дежурного. Пускай проводит господ миротворцев за пределы периметра. А вас, лейтенант, прошу ко мне на совещание. Будем обсуждать вашу проблему.

И он повернулся спиной, демонстрируя равнодушие к Хардингу, лицо которого было белым от унижения.

61

Большую часть комнаты занимала огромная кровать с разбросанным бельем. Другой мебели, кроме встроенного шкафа, не было. Не было даже окна – на его месте был вмонтирован большой экран. Миниатюрная темнокожая девушка, обернутая в полотенце, вышла из душа и сейчас торопливо заправляла постель.

– Поточный метод, – ухмыльнулся охранник. – Это Изабелла. Сегодня на нее очередь – видишь, как торопится?

– Я не хочу на это смотреть, – сказала Ханна.

– Тебя никто не спрашивает, чего ты хочешь. Хозяин приказал показать, что да как, так что сиди и не рыпайся.

– Я сказала…

– Ты со мной норов спрячь. Если увижу, что глаза закрыты – получишь в морду, – перебил ее охранник – худощавый скуластый парень с татуированными руками. – У меня разговор короткий.

Ее грубо толкнули в кресло перед стеклянной стеной.

– Там есть на что поглядеть, – хихикнул второй. – Тебе понравится.

Ханну передернуло от отвращения. Этот мир, он существовал в другом измерении; люди в нем виделись с изнанки. Эта изнанка напоминала мусорное ведро. «Хочу показать, что вас ждет, если заказчик останется вами недоволен», – так сказал Гаспар, отправляя ее сюда.

– Гости за это платят, – не успокаивался охранник. Ханна припомнила, что Гаспар называл его Грегом. – А тебе вот исключение сделали. Будешь любоваться за так.

Девушка за стеклом сбросила полотенце и начала одеваться. Зеркальная стена напротив повторяла ее движения.

– Изабелла идет по высшему классу, – пояснял над ухом Грег. – Посмотришь, как она работает, потом покажем тебе второй этаж.

– И сколько у вас всего классов? – спросила Ханна.

– Три, – не почувствовав иронии, ответил Грег. – И еще один на улице.

Все не так уж плохо, сказала она себе. Еще есть шанс. Шанс есть всегда. Наверняка уже идут поиски – Джон перевернет ради нее всю округу. По крайней мере, с ней сносно обращаются: не бьют, отлично кормят, да и врачи оказались действительно неплохими – Ханна чувствовала во всем теле удивительную легкость, ничего не болело, ссадины и синяки исчезли; теперь у нее новые ногти, а такого изысканного маникюра она отродясь не имела. Главное – дать знать о себе. А уж в доме у клиента такой шанс появится наверняка. Не станут же ее держать в подвале, как волчицу.

– А ты вот пойдешь на заказ, – сказал Грег.

– Пока не надоешь своему дружку, – добавил второй и рассмеялся.

По крайней мере, не пытаются лапать, успокоила себя Ханна.

Скуластый смотрел на девушку за стеклом, не отводя глаз, лоб его блестел испариной. Ханна искоса следила за ним. Почувствовав ее взгляд, он быстро повернул голову.

– Чего уставилась?

– Ну, я подумала – гостя пока нет, можно не смотреть. Чего я там не видела?

Он облизнул губы.

– Смачная ты девчонка.

– Эй, Дино, – предупреждающе окликнул его Грег.

– Чего?

– Гаспар сказал – ни-ни.

– А я чего? Я так, поговорить.

– Вижу я твое «поговорить».

– Кончай босса корчить, – огрызнулся скуластый.

Грег сунул в рот зубочистку. Пожал плечами:

– Гаспар разбираться не будет. Если клиент прознает, что телка порченая – бабки тю-тю. Знаешь, сколько она стоит?

Ханна сжалась от страха и ярости – о ней говорили, как о дохлой рыбе. Спину стянуло ознобом.

– Ну так и гляди тут за ней, – сказал скуластый.

– А ты куда?

– Покурю. Не могу я на эти дела смотреть. – Он бросил взгляд на девушку за стеклом, с дежурной улыбкой раскинувшуюся среди атласного белья. – У меня от этого дела давление скачет.

– Знаю я, что у тебя скачет, – хохотнул Грег.

Некоторое время они молчали. Оставшись наедине с громилой, распаленным видом женского тела, Ханна чувствовала себя неуютно.

– Не боись, не трону, – заметив ее скованность, сказал Грег. – Нет там ничего интересного. Действительно, как конвейер. Смотришь и ничего не чувствуешь. Несколько раз любопытно, а потом приедается. Сама-то откуда будешь?

– Тоже хочешь поговорить? – с вызовом ответила Ханна.

– Да не куксись ты, – ухмыльнулся Грег. – Я просто так, без задней мысли. Думаешь, тут сплошные садисты? Просто работа обязывает. У меня семья, надо чем-то жить.

– Я с Кембриджа.

Взгляд охранника сделался уважительным.

– Далеко. А чего здесь забыла?

– Я журналистка. Снимаю новости.

Охранник почесал бровь.

– И что вас так тянет на кровь? – сказал он в недоумении. – Как мухи, ей-ей. Что в этом хорошего – смотреть на трупы?

Ханна посмотрела на него с удивлением.

– Думаю, дело в том, что люди должны знать правду.

– Не смеши меня, подруга. Какую такую правду? Люди крошат друг друга тыщи лет. Что вы там хотите доказать?

От неожиданности Ханна растерялась. Бандит, охранник в борделе, рассуждающий о морали – это будет похлеще говорящей собаки. Она попыталась собрать в кучу жалкие остатки здравого смысла:

– Вы неправы, Грег. Новостная индустрия построена как средство для обеспечения граждан актуальной информацией… – Ее губы произносили заученный текст сами по себе.

– Да хватит заливать! Видел я эти ваши новости – рекламы в них больше, чем в сериалах. – Охранник принял ее молчание за признак капитуляции. – Думаешь, посмотрит быдло твой сюжет и сразу станет чище? Да они от этого только во вкус войдут! На следующий день прихватят к экрану пива, чтобы не отвлекаться.

– Сейчас мне трудно с вами спорить, – осторожно сказала Ханна. – У меня в голове такой кавардак…

– А тут и спорить нечего – ты с дружками из этой бойни шоу делаешь. – И он захихикал.

– Не вижу ничего смешного.

– Представил: вот выйдешь ты в тираж, окажешься на панели, и однажды тебя какая-нибудь пьянь пером ткнет. И твои дружки будут снимать твой задранный подол и пускать слюни от счастья: вот еще одна невинная жертва. Дошло?

Ханна отвернулась, чтобы не видеть его ухмылки.

В комнате за стеклом как раз открылась дверь, и девушка грациозно поднялась со своего ложа, встречая клиента. Белого мужчину в пиджачной паре. Рыжеволосого. Мужчина повернул голову и взглянул Ханне в глаза: стена с другой стороны тоже была зеркальной. Она с трудом подавила желание вскочить: плотоядно скалясь, на нее смотрел человек из красной машины. Человек, знавший правду об ультиматуме. Арго.

62

Доклады оперативных групп сливались в бесконечную музыку, Джон был как паук, держащий в руках кончики нитей со всех концов города. Нити вибрировали, жили собственной жизнью, говорили надтреснутыми голосами:

– Лейтенант, вчера утром нищий в центре видел их машину… Данные с камер наблюдения: они колесили по центру, женщина за рулем… Район Мамужи проверен: ничего, никаких слухов… В курильне Патана труп женщины… чернокожей… опрашиваем свидетелей… похоже на передозировку…

Инстинкт гнал его на улицу, вид незнакомых людей всегда пробуждал в нем внимание, мобилизовал; в толпе на перекрестке легче было натолкнуться на ключ, чем перед холодным мерцанием голодисплея в кабинете заместителя комиссара. Он ощущал себя зверем в клетке: миротворцы Бердона блокировали Управление, проверяли все машины, нечего было думать попытаться присоединиться к тем, кто просеивал город. Каждый доклад – болезненный укол, напоминающий о несвободе; каждый сигнал вызова – ожидание страшного. Он гнал холод из груди, отдавал распоряжения, методично отвергая вариант за вариантом; глотал остывший кофе, не замечая кислого вкуса. Казалось, пока он действует – остается надежда.

Голос сквозь шум дождя:

– Лейтенант, в озере нашли машину. Похожа на ваш джип: белые буквы на дверях.

Его подбросило, точно пружиной:

– Где?!

– Улица Талаку, восемь. Здесь как раз большой оползень, дорогу давно не ремонтировали. Видно, пустили машину вниз от перекрестка, ограждения тут нет. Следов не осталось – льет, как из ведра.

Он смотрел на мерцание точки на карте, там, где голубая клякса соприкасалась с сеткой кварталов.

– Кран вызвали?

– Сейчас пригоним со стройки.

– Ждите экспертов. Слышите?

– Да слышу, слышу. Что мне – впервой?

Он повернулся к заместителю комиссара:

– Есть у вас водолазы? Надо обыскать дно в этом месте. Важны любые детали.

– Есть один. Но там столько мусора, что искать будем целый месяц. Хотя попытаемся. Все же тело не иголка.

Джон ткнул пальцем в меню коммуникации, вызвал Лермана. Детектив возник в кольцах табачного дыма:

– Я уже в курсе, лейтенант. Парни собирают вещички. Через пару минут выдвигаемся.

– Франциско… – он внезапно осознал, что ему нечего сказать своему помощнику. – Ты… будь внимателен. Обнюхай каждую мелочь.

Лерман молча кивнул.

Вернулось изображение оперативной карты. Джон откинулся в кресле, закрыл глаза, чтобы не видеть опостылевшей паутины из изломанных линий.

– Рановато в этом году, – сказал заместитель комиссара.

– Что?

– Говорю, рановато для сезона дождей.

– Да, наверное.

Лихорадочная жажда действовать подхлестывала, превращала ожидание в пытку. Тело? Заместитель комиссара сказал «тело»? Джон твердил себе: ее видели живой. Совсем недавно. А сейчас день, на улицах полно людей. Днем здесь относительно безопасно. Не может быть, чтобы с ней что-то произошло. Только не с ней. Она такого не заслужила. Она в жизни не сделала ничего дурного. Уж он-то знает, что прячется за ее ироничной улыбкой. Совсем не та равнодушная профессионалка, какой любит себя изображать. Наверное, она сейчас ждет, что он разыщет ее. Отчаянно надеется на него. Одна в море жестокости и равнодушия.

– Дежурный?

– Да, лейтенант.

– Если не трудно, запросите полицейское управление Пуданга. Я жду результатов экспертизы по Пласа Трентану.

Где-то далеко тяжко грохнуло, здание вздрогнуло, звякнула ложечка в кофейной кружке. Джон вопросительно посмотрел на заместителя комиссара.

– Это военные, – успокоил тот. – Снова нашли подпольный водородный завод. Не успеют разбомбить один, как рядом появляется еще парочка. Просто беда с ними.

63

Вид знакомого лица, пусть и ненавистного, выбил ее из колеи. Ханну бросило в жар: вот он, шанс, надо срочно что-то сделать. Мысли понеслись вскачь. Ударить в стекло? Закричать? Через прозрачную стену был слышен каждый шорох, должно быть, в комнате были установлены микрофоны; но вряд можно рассчитывать, что звук пробьется с этой стороны – устроители борделя наверняка исключили подобную возможность. Привлечь внимание. Во что бы то ни стало заставить его увидеть себя. Вид белой женщины, насильно удерживаемой здесь, может пробудить в нем желание помочь. Он может сообщить о ней куда следует. Пускай даже анонимно. Она почувствовала знакомое ощущение пустоты: так бывает перед тем, как решиться на что-то отчаянное, сделать решительный шаг; она не раз испытывала подобное, когда трусила на съемках и заставляла себя действовать наперекор страху.

Девушка за стеклом помогала гостю снять пиджак, гладила его по груди.

– Давно не заходили, сеньор Арго, – шептала она со значением.

Ханна украдкой покосилась на своего конвоира. С трудом проглотила сухой комок. Туфли. Откинуться на спину и ударить каблуками. Обеими ногами сразу.

– Эк тебя разобрало, – добродушно сказал охранник, глядя, как она ерзает в кресле. – По первости всегда так. Выпей воды.

Воды? Ханна непонимающе смотрела на его ухмылку. Затем оглянулась. Воды. На столике позади нее в окружении стаканов возвышался массивный сифон. Решение пришло мгновенно: она подняла тяжелый цилиндр и с маху запустила им в стену. С глухим металлическим звуком сифон отскочил от прозрачной поверхности, не оставив и царапины, с грохотом покатился по полу. Человек за стеклом вздрогнул и уставился на стену.

– Ты вот как, сучка! – злобно прошипел охранник. Ханна не успела заслониться – хлесткая оплеуха сбила ее на пол. Грег навалился на нее, крутил руки, пытался волоком оттащить от стены. Она отчаянно сопротивлялась.

– Сука! – с криком ярости он вырвал руку – Ханна вцепилась зубами ему в запястье, прокусила кожу. Ударила растопыренными пальцами по лицу, целясь в глаза, сорвала ногтями кожу со щеки. Визжала, как разъяренная кошка, отчаяние придало ей сил, она билась всем телом и все пыталась извернуться. И колотила каблуками в стекло, била изо всех сил; каждый удар отдавался болью, туфли слетели, но она молотила ногами и после того как охранник с рычанием обхватил ее и оттащил в угол.

– Шлюха, тварь, – прижав ее к полу, он хлестал ее по лицу, зажимал ей рот, и от каждой пощечины голова Ханны моталась, точно неживая. Она почувствовала во рту вкус крови, тяжесть его тела не давала вдохнуть, каждый удар отзывался вспышкой боли. Она судорожно пыталась втянуть воздух через распухший нос, но лишь бессильно извивалась на гладком полу. Голос мучителя плыл и отдавался эхом.

– Ну и ну! – Негромкий голос, наполненный скрытой злобой, произвел неожиданный эффект: охранник вскочил и уставился на полуодетого рыжеволосого; тяжело дыша, одной рукой он растирал по лицу кровь. Ханна закрылась руками, не в силах подняться, ее сотрясали рыдания.

– Так вот он какой – высший разряд, – произнес рыжеволосый, заглянув через прозрачную стену в соседнюю комнату, на смятую кровать, на растерянную девушку с пиджаком в руках. – Умно, ничего не скажешь.

Послышался топот, в комнату вбежал скуластый. Мгновенно сориентировался, зашептал в свой ком. Поднял руку в успокаивающем жесте:

– Спокойно, сеньор, – сказал он, – сейчас все уладим. Я вызову начальство. Это просто недоразумение.

– Да уж, недоразумение так недоразумение, – чувствовалось, как рыжий накручивает в себе злость. – Да вы тут, ребята, и на воздухе зарабатываете, а?

Ханна отняла руки от лица и с трудом сказала через разбитые губы:

– Вызовите полицию. Меня похитили.

– Вы? – удивился рыжий. – Вот так встреча!

Ханна с трудом подтянула к себе колени, обняла их руками. Подбородок ее был испачкан кровью, нос распух, разорванные рукава свисали с локтей.

– Я вас сразу узнала, – проговорила она гнусаво: в носу, кажется, тоже запеклась кровь.

– Заткнись, сучка! – прикрикнул скуластый. – Извините, сеньор. Вас это не касается.

– Мир тесен, мисс криминальная хроника, – усмехнулся гость, не удостоив охранника взгляда. – Как поживает ваш водитель?

– Прошу вас, мистер Арго. Мне не до шуток.

– О, да вы знаете мое имя?

– Ты что, не поняла?

Через раскрытую дверь доносились далекие пьяные голоса: кто-то пытался запеть, кого-то увещевали немного потерпеть.

– Что тут происходит? – Гаспар появился как всегда неслышно.

– Новенькая, – хмуро пояснил Грег, кивнув на Ханну, – устроила шум.

Гаспар вошел в комнату.

– Сеньор Арго, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– Я знаю в лицо всех постоянных клиентов. Произошла досадная случайность. Уверен, я смогу предложить вам достойную компенсацию.

– Что ж, попытайтесь. Надеетесь отделаться парой бумажек?

Ханна чувствовала себя вещью – на нее никто не обращал внимания. Грег сопел рядом, прижав ладонь к щеке; скуластый маячил в коридоре, не сводя глаз со своего босса.

– Ну что вы, сеньор Арго. Зачем же так прямолинейно. Эта комната действительно просматривается, но лишь тогда, когда клиент этого хочет. А сейчас действительно произошла ошибка. Нужно было показать новенькой правила поведения. Могу предложить вам бесплатный абонемент на месяц. Неограниченное посещение. В любое время. Что скажете?

– Не пойдет.

– Чего же вы хотите?

Арго окинул Ханну оценивающим взглядом.

– Ее. Вашу новенькую.

– Сеньор Арго, вы просите невозможного. Эта девушка идет по специальному заказу.

– Не страшно. Уйдет днем позже, – и Арго заговорщически подмигнул потрясенной Ханне.

«Он играет, – подумала она, пытаясь удержать ускользающую надежду. – Хочет поговорить наедине». Это невыносимое ощущение пропасти под ногами, когда тело перенапряжено, а мысли застыли: неверное движение, резкий вдох, неосторожный взгляд – и опора исчезнет, тугой ветер ударит в лицо, ворвется в раскрытый для крика рот. Она сдерживала дыхание, боясь пропустить хотя бы звук. Она была готова. Взгляд, кивок, движение бровей, да что угодно, достаточно намека – она поймет, подыграет, сделает, как он хочет; она и не думала сдаваться, сил еще хватит, чтобы броситься бежать.

Гаспар покачал головой:

– Никак невозможно. Клиент откажется.

– И кто же этот капризный бонза?

– Сожалею, мы не можем разглашать имена наших заказчиков.

Арго вопросительно посмотрел на Ханну.

– Его зовут Юнге, – прошептала она.

Гаспар повернулся, точно его стегнули кнутом.

– У вас и так масса неприятностей, милая, – резко сказал он. – Ни к чему испытывать мое терпение.

– Юнге? Да, это существенно меняет дело, – сказал Арго.

Гаспар смерил Ханну долгим обещающим взглядом.

– Да что мне терять-то? – усмехнулась она разбитыми губами. Вид ее был ужасен.

Грег рывком поставил ее на ноги. Чтобы не упасть, она ухватилась за его плечо.

– Прошу в мой офис, сеньор Арго. Мы все уладим. – Гаспар увлек гостя под локоть. Тот оглянулся на пороге:

– Уж извините, милая. Не срослось. И все же – как тесен мир!

Опору выбили из-под ног, ветер ударил в лицо: надежда поманила и исчезла. Ханна плохо понимала, что ею движет, знала только – больше ни к чему дипломатничать перед человеком, который ей омерзителен, из-за которого вскоре погибнут тысячи и тысячи.

– Ну вы и мерзавец. Вам ведь через человека переступить – как через букашку, – сказала она, стараясь вложить в голос как можно больше презрения.

Он усмехнулся:

– Что есть то есть. Знаете, я иногда бываю у вашего будущего хозяина. Так что не теряю надежды увидеть вас вновь. В более презентабельном виде.

– Уведите ее, – приказал Гаспар.

– А ведь мне про вас многое известно, Арго! – в отчаянии выкрикнула Ханна. Грег зажал ей рот, она вцепилась в его руку, забилась: было нечем дышать.

Рыжеволосый остановился.

– Дайте ей сказать.

– Ваша фамилия не Арго. Вы не тот, за кого себя выдаете, – выпалила она. – И еще – он идет за вами. Он уже здесь.

Она испытывала мстительную радость от его страха.

– О ком вы говорите? – Улыбка Арго снова была насквозь фальшивой, совсем как там, в Пуданге.

– Человек со шрамом. Тот, кого вы подставили. Я все знаю. И про убийство в Пуданге тоже.

Арго оглянулся на Гаспара. Весь его вид выражал недоумение.

– Вы что, колете ей наркотики? О чем это она?

– Наверное, нервы, сеньор Арго. Не обращайте внимания, – подыграл ему Гаспар: тайны клиентов его не интересовали, гости заведения приходили отдохнуть и избавиться от лишних денег – и только.

– Понятно. Бедная девочка. Что ж, идемте.

Грег крепко взял Ханну под локоть. Подтолкнул вперед.

– Иди уже…

Босая, она вышла в приглушенный свет коридора, не позволяющий разглядеть лиц. Последующие несколько секунд совершенно не отложились в ее памяти. А может, память просто отказалась фиксировать этот кошмар. К тому же все произошло так быстро: впереди послышалась легкая возня, донесся удивленный возглас, и следом, без перерыва, негромкие хлопки, будто кто-то вздумал аплодировать, сложив ладони лодочкой. Она увидела, как спина скуластого странно вздрагивает, а сам он медленно оседает на пол, привалившись к стене; увидела, искаженное лицо Гаспара, его остановившийся взгляд. И тут же – новый хлопок в ладоши, шлепок над ухом, что-то горячее обдало ей шею; она потеряла опору и едва не упала – это Грег выпустил ее локоть и рухнул на колени; рука его была прижата к горлу, черные струйки текли у него меж пальцев. Арго возник стремительной тенью, лицо его было белой маской; пистолет издал еще один хлопок, отчего тело Грега вздрогнуло и завалилось на спину. Ханна отшатнулась от надвигающегося на нее призрака: она была точно одурманена, события проносились стремительно, она не успевала ничего почувствовать. За нее решал человек с белым лицом. Он толкнул ее так сильно, что она кубарем вкатилась в комнату, в ту самую, где еще недавно миниатюрная мулатка дежурно улыбалась, глядя на дверь. Ханна упала у самых ног девушки, по-прежнему сжимавшей в руках пиджак Арго. Отсюда хлопки были почти неразличимы: один, второй, третий. Голоса в коридоре стихли. Дверь скрипнула. Ханна открыла глаза. Ноги в остроносых лаковых туфлях. Туфли перешагнули через нее.

Голос мулатки: «Постойте, я…»

Хлопок. Тихий всхлип. Кровать закачалась.

Вопрос вывел ее из ступора:

– Где ты его видела? Говори. Быстро.

Она подняла голову. Девушка лежала на кровати, ноги ее безвольно свисали на пол, по атласу простыни расплывалось уродливое пятно. Арго спокойно сидел рядом, положив пистолет на колени.

Ханна почувствовала что тонет. Как наяву, увидела солнце сквозь зеленую толщу, рябь волн на поверхности, белые пузырьки, уносящиеся вверх. И солнце это с каждым мгновением становилось все тусклее и тусклее; снизу надвигалась ледяная тьма. Она рванулась из последних сил. Вверх, к свету.

– Мои материалы в центре связи. Они пойдут в эфир, – губы норовили склеиться от крови, говорить было больно. Но даже эта боль напоминала ей о жизни. – Вытащите меня, и я отдам вам их. Обещаю.

В это мгновение она могла обещать все что угодно.

– Где ты его видела?

– Здесь, в Дендале.

– Что он тебе наболтал?

– Материалы в…

Он стремительно склонился, рванул за платье на груди, зубы Ханны лязгнули. Глаза Арго приблизились.

– Я выпущу тебе кишки, тупая сука, – медленно и внятно произнес он. Никакого лоска не осталось в помине, человек исчез: перед ней мерцали глаза зверя, равнодушные, оценивающие – так смотрит волк за миг до броска. – У меня нет времени на сказки.

– Он дал интервью, – упрямо лгала Ханна. – Рассказал… все. Про то, кем работает. И про вас. Я отдам материалы, если…

Он оттолкнул ее, Ханна упала на спину. Облегчение было написано на его лице.

– Так я и думал. Блеф, – он хрипло рассмеялся. – Знаешь, на чем ты прокололась? У него внутри чип-контролер. Не мог он ничего рассказать. Cдохнет, если скажет лишнее. Так-то, мисс криминальная хроника. Он сказал тебе, что ищет меня, и только. Но даже этого для тебя много.

Он встал и поднял пистолет.

Ханна умоляюще прошептала:

– Я обещаю вам все что хотите. Верьте мне.

Он покачал головой:

– Ты даже не представляешь, во что влезла. В нашем деле проколов не прощают. Юнге в особенности. Нельзя тебе к нему. Никак нельзя.

Даже в этот момент Ханна твердила себе: «Я выберусь. Все это не со мной. Джон не позволит убить меня». Отчаянное желание жить не давало поверить ей, что это конец; солнце в зеленой толще было так близко. Она продолжала надеяться даже тогда, когда его палец надавил на спусковой крючок. Хлопок выстрела был подобен грому. Она не почувствовала боли, свет исчез без звука и мучений.

64

В детстве у Джона пропал котенок. Погнался за бабочками в саду и сгинул. Три дня Джон рыскал по окрестным улицам, надоедал соседям, с надеждой шел на каждое мяуканье, раздававшееся в ответ на его «кис-кис», изодрал рукава, проверяя дупла на деревьях в парке. До последней минуты надеялся, что Хитрюга заблудился и сидит где-нибудь в подвале, не зная, как выбраться. А после мама повела его в детское кафе и заказала огромную порцию шоколадного торта. Он набивал рот тающим чудом и рассеянно слушал, как мама объясняет ему, что жизнь устроена не слишком справедливо – иногда близкие существа оставляют нас одних. Понимание пришло, когда он доедал второй кусок.

– Где Хитрюга, ма? – спросил он. – Где он?

– Твой отец нашел его. Малыш забрался в подвал и съел отраву для крыс. Он умер, Джонни. Мы не хотели тебе говорить.

Вначале он почувствовал облегчение: больше не надо рыскать по округе, не надо кричать, вызывая гневные взгляды женщин с колясками, не надо заглядывать под каждый куст.

– Выпей еще молочного коктейля, Джонни, – участливо сказала мама.

Он послушно взял запотевший от холода стакан. И тут горе настигло его: он понял, что пушистого комочка, близкого теплого существа, больше нет.

Сейчас произошло то же самое. В голову пришла мысль: нечего было торопиться. Незачем было устраивать представление с миротворцами, противопоставлять себя системе. Ханны больше нет. Он остался один.

Заместитель комиссара негромко распорядился: «Доставьте вещи в Управление и обыщите окрестности», и теперь мял в пальцах сигарету, поглядывал на Джона, не решаясь закурить. Джон смотрел на экран, где вновь и вновь прокручивалась запись осмотра. У него не осталось сомнений: это была косметичка Ханны, он сам выбирал ее в подарок, прихватив в качестве советчицы смешливую мадам из экспертной группы. Там же нашелся ее объемистый бумажник с целой россыпью всяческих разрешений и пропусков. Мокрое удостоверение нашли под сиденьем: Ханна глядела с фотографии, сдерживая улыбку. Все кончено. Некуда спешить. В груди зарождалась боль сильнее той, что он ощутил тогда в кафе, за столиком у аквариума с маленькой морской черепахой. С тех пор боль ассоциировалась у него с запахом молочного коктейля и детской песенкой про непослушную речку, прыгающую по камням. Эту песенку играли тогда на всех углах. И прежде, чем яростная безнадежность захватила его целиком, он решил с холодным удовлетворением: этому дьяволу не уйти от него. Не будет никакого суда. Никакого задержания тоже не будет: он всадит мерзавцу пулю в живот. Если у него есть сообщники – им же хуже: он доберется до них всех. Спешка теперь во вред: чем дольше будет длиться охота, тем лучше – все это время ему не нужно будет думать о будущем.

Заместитель комиссара, наконец, закурил. Проводил глазами струйку дыма, тянущуюся к окну, чтобы раствориться в потоке воздуха от кондиционера. Сказал:

– Военные передали сводку: партизаны активизируются. Наблюдается сосредоточение сил. В окрестных деревнях появилось много молодых мужчин. Как бы не повторилась история с нападением.

– Вы ведь не собираетесь прекратить охоту, капитан? – спросил Джон.

– Пока возможно – нет. Но мэр уже выказал старику свою озабоченность конфронтацией с миротворцами. Насколько у старика хватит выдержки – не поручусь. За вас кто-то попросил сверху, но тут своя кухня, вы же понимаете.

Он порылся в столе, достал наполовину пустую бутылку. Набулькал в чайные чашки жидкости цвета янтаря.

– Вот, вам сейчас не помешает, старина. Не отчаивайтесь: тела-то нет. А раз нет тела, то будем искать живого человека.

65

Каждый раз Хенрик успевал юркнуть в подворотню прежде, чем полицейская машина выезжала из-за угла. Сводки о перемещении войск и кораблей неслись из раскрытых форточек. Однажды он вышел из проходного двора прямо на военный патруль – двух деревенских парней и молоденького сержанта. Парни в мокрых плащ-палатках тайком курили, спрятавшись от дождя под козырьком крыши, а их сержант, стоя на углу, нервно озирался в поисках начальства. На Хенрика с рукой, небрежно засунутой в карман, они и не взглянули.

Все утро он был на ногах. Незримые часы внутри продолжали отстукивать последние минуты жизни: в его распоряжении осталось чуть меньше суток. Он упорно рыскал по улицам, отворачивая лицо от дождевых струй, и вовсе не собирался сдаваться. Он должен был все время двигаться, переходить от дома к дому, не мог потратить деньги, которые у него еще оставались, чтобы купить себе поесть: город был слишком мал, продавец мог запомнить чужака и сообщить в полицию. Бутерброды с сыром, найденные вчера в машине, были его единственной едой за последние два дня, под утро он проглотил их и запил дождевой водой, набирая ее в сложенные ладони. Ему не у кого было вызнать нужные сведения, чтобы сузить район поиска: дождь опустошил улицы, загнал мальчишек и попрошаек под крыши. Но в остальном непогода была ему на руку – вид человека, перебегающего под ливнем от укрытия к укрытию и прикрывающего лицо, не мог привлечь внимания: редкие прохожие вокруг передвигались так же. Приученный использовать в своих целях любые подручные средства, он выпустил перед собой пару найденных в машине автоматических камер. Устройства сильно уступали «стрекозе» и плохо работали под дождем, но все же, худо-бедно порхая под крышами, передавали размытую картинку на маленький электронный планшет. Методично проходя одну улицу за другой, он уже отыскал во дворах два красных автомобиля – оба не той марки. К полудню он устал как собака и остановился перевести дух под раскидистым деревом. Пелена дождя отделяла его от любопытных взглядов, на фоне серого ствола его промокшая рубаха была неразличимой.

Он бросил взгляд на ярко освещенную витрину магазина, по которой лилась вода, сквозь мутные разводы были видны переливы рекламы, объемное изображение-женщина что-то подавало изображению-мужчине, и то благодарно улыбалось подарку. Необычное чувство охватило его, он вспомнил: да ведь сегодня праздник! В день рождения гроссгерцога и членов августейшей семьи никто не получал розог и нарядов вне очереди: все наказания откладывались до следующего развода на занятия. В этот день – день рождения наследника – в военной школе был выходной, провинившихся выпускали из карцера, курсанты переодевались в сменный комплект формы, считавшийся парадным, и на завтрак, помимо брикета пищевой массы, выдавали по одному настоящему яйцу и по маленькому тосту с апельсиновым джемом. День начинался с парадного построения, отличников награждали перед строем, в казарме гремели торжественные марши, и можно было сколько угодно смотреть визор в комнате отдыха, а вечером над крышами распускались цветы салюта. Он подошел поближе, прижался лицом к витринному стеклу, посмотрел на горы ярких вещей, на улыбающихся живых манекенов, повернувших к нему радостные лица; думал, испытывая что-то вроде удивленного страха: неужели там, на другом полушарии, все идет по-прежнему и кому-то в этот день весело и беззаботно? От сухого тепла, царящего за стеклом, веяло уютом, глаза его стали слипаться сами по себе, даже холод и дождь не могли перебороть усталость.

Он уснул совсем как раньше, так, как давно не спал; так, как дневальный стоя спит на посту: руки прижаты к бокам, глаза закрыты, голова медленно клонится на грудь, и спустя миг, когда воротник врезается в горло, снова вскидывает голову и испуганно таращится по сторонам. Но этот миг – он подобен часу, сон во время него глубок и крепок неимоверно; измученный мозг даже успевает увидеть за этот миг длинный сон или кошмар, – смотря по тому, что предшествовало заступлению в наряд. Люди, стоявшие так высоко, что казались богами, все переиначивали, как им было надо; кроили историю по своему разумению, делали из обычных людей – юристов, финансистов и специалистов по менеджменту – вершителей судеб миллионов. В своем секундном сне Хенрик увидел того, кто так и остался в его памяти десятилетним мальчиком в парадном мундире майора Первого полка Гвардии: худого, с нахмуренным лбом, чуточку заносчивого, витые погоны прямят плечи, аксельбанты сияют золотом, а взгляд испуганный, точно вот-вот заплачет. Он говорил наследнику, а тот жадно слушал: «Если бы ты и вправду был всемогущим, как твой папаша, ты бы сделал так, что я обернусь, а она стоит позади меня и ничуточки не боится. Мне всего-то и нужно – сказать ей, что я не стреляю в тех, кто со мной как с человеком». И он обернулся, словно и вправду надеясь на чудо, и от этого проснулся. Дождь залил глаза, он стер воду ладонью и увидел, как броневик на воздушной подушке мелькнул вдалеке, за ним еще и еще, потом ветер ударил, погнал ливень волнами, скрыл перекресток. Конечно же, ее здесь не было. Праздник с подарками и фейерверками, веселые беззаботные лица – все это далеко отсюда, в другом мире; здесь только дождь, усталость и одиночество.

Он выпустил камеры и двинулся дальше, посвежевший, будто спал на сухой перине. Он знал: это ложное ощущение, скоро оно сменится еще большей усталостью, до этого времени нужно успеть обыскать как можно больше дворов.

На перекрестке он свернул направо, чтобы дворами обойти длинную очередь за бесплатным супом. Люди под ливнем казались одинаковыми, серыми: мужчины и женщины были неотличимы друг от друга, стояли понурясь, спрятав лица за капюшонами; дождь выколачивал из плеч дождевиков и старых курток водяную пыль, даже дети, прижимавшие котелки к груди, и те казались застывшими изваяниями. В арке двора мчались потоки воды, оставшийся сухим тротуар оккупировали продавцы маленького блошиного рынка из тех, где предлагают всякую дрянь: ношеную одежду, обувь, которую невозможно носить, но жалко выбросить, краденое армейское мыло и поддельные талоны на получение водорода на государственных заправках. Крепкотелая женщина в косынке с узлом на лбу продавала вареную кукурузу, аппетитный запах вызвал у Хенрика голодный спазм. Он опустил голову, намереваясь поскорее проскочить опасный участок, но женщина вцепилась в него, как коршун в цыпленка:

– Эй, парень, всего пятьдесят реалов початок! Накинешь пятерку, полью маслом. Чистая еда, никакой химии!

Оторваться от настырной бабы не было никакой возможности, на него и так уже косились с надеждой, опознав потенциального клиента, да и в воду лезть не хотелось – под бурным потоком вполне мог скрываться распахнутый люк канализации; не глядя, Хенрик сунул торговке смятую мокрую бумажку и получил еще теплый сверток из промасленной бумаги. Расталкивая плечами маленькую толпу, устремился дальше, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться зубами в початок прямо тут, под взглядами разношерстной братии.

– Он мне будет говорить! – раздалось рядом: молодая женщина с миловидным лицом, испорченным выражением подозрительной злобы, что-то доказывала покупателю – мужичку, кривящему губы в скептической ухмылке.

– А я говорю – больше двухсот они не стоят! – доказывал мужичок. – Старье!

– Мыла не надо?

Хенрик отшатнулся от едко пахнущего брикета, сунутого под самый нос.

– Почем отдаешь? – Какой-то парень оттеснил Хенрика, присматривался к товару, хотя было ясно, что он больше ищет, чей карман недостаточно крепок.

Вот ведь скотство какое, удивился Хенрик. Через три дня тут все разнесут в клочки, а они продолжают копошиться, как черви, упрямо не желая вылезать из своих забот.

– Так берешь ботинки? Хорошие, таким сносу нет, – снова спросила женщина.

Хенрик непроизвольно опустил глаза, увидел предмет торга со смешными шнурками в красно-белую полоску. Он сразу же вспомнил: мертвые развалины, старик с мальчиком, тележка, дрожащие пальцы девушки, перевязывающие эти самые шнурки в тщетной попытке оттянуть время.

Он был поражен. Случай с ботинками потряс его так же, как двуличие начальства. Он не испытывал угрызений совести из-за убийства племянника гроссгерцога – туда ему и дорога, а если его и беспокоили воспоминания о крике девушки на лестнице, то он всегда мог успокоить себя мыслью, что выстрелил в нее в целях самозащиты. Но то, с чем он столкнулся теперь, казалось ему вопиющей несправедливостью: своим сверхчутким носом он узнал запах, запах страха и обреченности, его трудно описать словами, но спутать ни с чем невозможно. Он отпустил эту невинную душу вовсе не затем, чтобы она попала в грязные лапы таких людишек, как эти.

– Триста пятьдесят – последнее слово, – сказал мужчина.

– Черт с тобой! – и ботинки сменили владельца. Хенрик не сводил глаз с хитрого и злого лица. Он увидел, как она локтями прокладывает себе дорогу в толпе, и двинулся следом.

Выбравшись во двор, он едва успел заметить, как она заворачивает за угол; мокрые полы пальто хлопали ее по ногам. Боясь спугнуть жертву, Хенрик нацелил на нее камеры и отстал, стараясь не попадаться ей на глаза. Он забыл про еду; непонятно, чего больше было сейчас в его голове: облегчения оттого, что кто-то сделал за него неприятную работу, или ярости, что кто-то посмел грубо вмешаться в его жизнь, оспорить его право не только карать, но и миловать наперекор указаниям тех, кто всю жизнь помыкал им как вздумается. Он узнавал места, где они шли, он уже был тут утром – вон тот магазин, где он решил передохнуть, а здесь он остановился, чтобы переждать, пока проедет полицейская машина; у этого переулка он попытался протереть объективы камер, но все было бесполезно – дождь заливал их снова и снова.

Невероятно, как быстро она шла. Что-то дьявольское было в этом стремительном беге по мокрым тротуарам, по лужам и потокам воды из водосточных труб. Она придерживала полы пальто, приподнимала их повыше, чтобы не мешали прыгать через промоины. Он подумал: они с нею расправились. Конечно же, эти «они» – люди из компании Арго. Бедная глупышка помешалась на сенсациях, совершенно не представляла, с чем столкнулась, с какой огромной и безжалостной машиной вздумала играть в кошки-мышки. Этот Арго – такие ни перед чем не останавливаются. Хенрик вспоминал лица тех, с кем имел дело: священников, чиновников, бизнесменов, журналистов, офицеров полиции – да кого только не перемалывала эта кровавая мельница… У лиц были отрешенные взгляды, так бывает, когда человек осознает неизбежность смерти, сдается, смиряется в последний миг, когда пуля уже вырвалась из ствола; тогда-то и появляется это отрешенное выражение, удивительное сочетание блаженства и опустошенности, неземная мудрость светится в глазах в этот последний миг. Неужели он найдет ее такой же – с остановившимся взглядом? Впервые со дня смерти матери Хенрик беспокоился о ком-то, кроме себя самого.

Пройдя мимо магазина, женщина свернула направо, в узкий переулок, застроенный серыми бетонными коробками-близнецами. Дождь смыл мусор, растворил вонь, шершавые пропыленные стены влажно блестели, было странно видеть, как блеск воды преображает унылые стекла.

Он дождался, пока ее шаги стихнут на лестнице, и тихо поднялся следом. Изрисованная лестничная клетка. Лифта нет. Тусклые лампочки забраны решетками, залиты какой-то дрянью, но все-таки работают, распространяя вокруг призрачный свет. Двери одинаковы: все, как одна, массивные, непробиваемые. Мой дом – моя крепость.

– Кто там? – раздался из-за двери подозрительный голос.

– Газовая компания, – небрежно произнес Хенрик. – В доме утечка.

– У нас за все уплачено, – голос был исполнен непреклонности.

– Да мне плевать на ваши задолженности, мы проверяем магистрали.

– Иди своей дорогой.

– Мне-то что, я пойду. Поставьте подпись, что не имеете претензий. Мне же легче. Охота мне по вашим норам колупаться. За эти деньги здороваться по утрам, и то не каждый день.

За дверью совещались, было слышно, как женщина шепотом уверяла кого-то, что это никакой не газовый мастер – обычная шпана, даже без комбинезона. Мужской голос отвечал ей, что в кухне действительно воняет и что на прошлой неделе у какого-то Бербера вся семья из-за утечки отравилась.

– Покажите удостоверение! – наконец, потребовал голос.

– Вот, гляди, – и Хенрик помахал перед камерой глазка карточкой частного охранника, украденной им с полгода назад.

– Сунь под дверь!

– Ага, щас! Ищи дурака. Что за день сегодня – сплошные самоубийцы! Черт с вами, хотите взорваться – взрывайтесь, но за газ-то кто платить будет?

Дверь чуть сдвинулась в сторону.

– Что у тебя в сумке?

Он усмехнулся:

– Известно что – взрывчатка. Хватит, чтобы ваш дом в клочки разнести.

– Входи. Ноги вытирай. – Дверь отодвинулась достаточно, чтобы он смог протиснуться. Его всегда удивляло, как убедительно действует на людей правда. Ты хочешь солгать – и не лжешь, но привычка видеть во всем скрытый подвох превращает людей в доверчивых идиотов: в сумке Хенрика, кроме дежурного набора для выживания, действительно присутствовала пара пленочных мин, способных в пять минут сжечь такую бетонную коробку, как эта.

Дальнейшее было делом техники. Он катнул внутрь таблетку световой гранаты, зажмурив глаза и закрывшись рукавом: резкий щелчок, красная вспышка в глазах, удивленные вздохи – ужас и боль придут лишь через пару мгновений; ворвался в тесную прихожую и задвинул дверь. Короткие безжалостные удары – он нокаутировал худого парня с обрезком трубы и давешнюю женщину; оба стояли, как в замедленном воспроизведении поднимая руки к глазам, рты их только раскрывались для крика; оба с шумом повалились на пол, женщина зацепила вешалку и тяжело зашевелилась под ворохом накрывшей ее одежды. Молнией он пронесся по квартире, пинками распахивая двери и шаря револьвером перед собой. Проверил даже шкафы с одеждой. Никого. Но в кухоньке с осклизлыми от жира кафельными стенами на спинке стула сохла рубаха в клетку. ЕЕ рубаха.

Голокуб бормотал в гостиной, по окнам бесшумно лилась вода. Он вытащил мычащего от боли парня на середину комнаты – просто схватил за ногу и проволок по полу, как ворох тряпья. Чип не нуждался в командах – казалось, безысходный ужас заполнил комнату до краев. Хенрик рванул цветастую занавеску, скомкал, грубо набил страдальчески искривленный рот.

– Я буду задавать вопросы. Только два ответа: да и нет. Да – кивнешь. Нет – покачаешь головой. Если увижу, что врешь – порежу на куски. Медленно. Кивни.

Тело на полу замешкалось: мозг, анестезированный болью, реагировал вяло. Ярость требовала выхода, это существо не ассоциировалось ни с чем разумным, достойным жалости, в голове билось лейтмотивом: они убили ее. Он почувствовал, как хрустнул палец под каблуком, тело выгнулось дугой, забилось – так извивается червяк, перебитый пополам.

Шепот Хенрика был подобен крику, он был самой смертью:

– Я сказал – кивни.

Застонала женщина в прихожей. Затылок парня отчаянно заколотился об пол.

– Слушай. Отвечай. Это ты принес женские вещи? Ботинки, рубаху?

Затылок вновь стукнул.

– Ее убили? Убили?

Существо замотало головой, прижало к груди изувеченную кисть, баюкало ее; слезы струились из слепых глаз.

– Ты знаешь, где она?

Снова кивок. Хенрик почувствовал, как в груди зародилась горячая волна: надежда.

– Хорошо. Я тебя не убью. Расскажешь мне, как ее отыскать. Останешься жив, я обещаю. Не трусь – слепота к вечеру пройдет. Но если что не так…

Рука парня вырвала кляп. В невнятном клекоте слова были почти неразличимы:

– Клянусь… уборщик… украл… вынес с мусором… это не я… святой крест…

– Хорошо. Дальше. Где она?

– Святой крест… не я… я только мусор выношу…

– Это я понял, – кивнул Хенрик. Он блаженствовал в волнах тепла – она жива. – Говори, где ее держат.

66

Сумку он оставил в подвале, неподалеку от выхода, среди трупов и моргающего из-за перебитой проводки освещения. Левое плечо жгло – какой-то громила выстрелил в него со спины. Хенрик слишком поздно среагировал на движение, не успел уйти с линии огня, пуля сорвала изрядный клок кожи, и теперь он чувствовал, как рукав постепенно напитывается кровью. Он досадовал – от усталости реакция его оставляла желать лучшего; нападение, единственным козырем которого были быстрота и шокирующая жестокость, высосало остаток сил. Скоротечный бой среди белых стен промелькнул как миг: удивленные лица (тебе чего, дружок?), медленные, будто сонные движения противников, щелчок световой гранаты, багровая муть в глазах и частые хлопки револьвера. Он перезаряжался с такой скоростью, что наверняка получил бы высший балл на стрельбище учебного лагеря; жалел, что с ним это убогое оружие для тайных дел, совершенно не годящееся для штурмовых акций, а не сокрушительный «Оберндорф» с картриджем на сотню выстрелов, системой индивидуального наведения и гранатами химического воспламенения. Хотелось прошивать стены навылет, выжигать темные углы, идти, не скрываясь, подобно мобильному штурмовому комплексу, чувствовать в угаре торжествующей ярости, как пули бессильно рикошетируют от брони высшего класса защиты и как умирают невидимые противники, которых блок наведения рисует в виде бледно-зеленых, накладывающихся друг на друга силуэтов. Вместо этого – жалкий суррогат: патроны с капсулами из монокристаллического водного композита; такие проделывают в теле дыру с кулак, а после растворяются кровью, не оставляя компрометирующих следов, но совершенно не годятся для стрельбы через препятствие.

– Женщина. Белая. Зовут Ханна. Где она? – спросил он у единственного оставшегося в живых.

Человек бессильно свесил голову: жизнь покидала его вместе с кровью из развороченной ноги.

– Женщина. Белая, – повторил Хенрик, уже не надеясь на ответ.

Должно быть, что-то в его тоне пробудило в умирающем искру сознания: тот слабо кивнул в сторону массивной двери.

И вот, короткая лестница, двери бесшумно разъехались в стороны, неслышной тенью он скользнул по коридору с приглушенным светом и мягкой звукопоглощающей обивкой стен, увидел небольшой холл, уставленный широкими креслами; холл – центр объемной картины, вокруг, подчиняясь беззвучному ритму, извивались тела, настолько совершенные, что казались произведениями искусства. Хенрик настороженно осматривался: кто-то опередил его. Трупы были повсюду, кровь, похожая на черное масло, струилась из коридора, впитывалась в ковер. Едва слышный хрип нарушил безмолвие – человек, утонувший в кресле, был еще жив, рука его безвольно свесилась на пол, пальцы подергивались, скребли длинный ворс, взгляд был пьяный, бессмысленный. Полупустая бутылка лежала у его ног. Кощунственный танец виртуальных тел отвлекал внимание. Хенрик прикрыл глаза, прислушиваясь. Рука с револьвером медленно поворачивалась, словно стрелка компаса.

«Нет времени на сказки…» Хенрик осторожно двинулся на звук; шел, точно загипнотизированный, – он узнал этот далекий голос.

«Я обещаю вам все, что хотите», – шепот ударил его под сердце, выдержка едва не изменила ему, он замер, собирая силы для последнего броска: сейчас как никогда ему нужна была вся быстрота, на какую он был способен. На мгновение он задержал дыхание, закрыл глаза, погрузив себя в темноту, освободил сознание от ненужных мыслей.

«Ты даже не представляешь, во что влезла…» Грохот сердца казался оглушительным, как набат, прежде чем время замедлило свой ход, а все чувства слились в серое аморфное ничто, Хенрик даже успел испугаться – тот, с залысинами, мог иметь слух не хуже, чем у него.

«Нельзя тебе… никак нельзя…» – он воспринял это как команду. Тело ускорилось, зажило своими рефлексами. Сгустку мышц и нервов не было дела до переживаний: он упал в черную лужицу у дверей, в падении опустошив барабан в неясную фигуру с пистолетом, направленным на распростертую женщину. В страхе за эту женщину он расстрелял свой последний шанс на месть и на самоуважение, потратив пять зарядов там, где было достаточно и одного, словно он хотел расстрелять весь мир в образе этого самоуверенного человека с фальшивой улыбкой, всю свою жизнь: короткий миг детства; самоубийство матери; годы одиночества в военной школе; унижение, вынужденную покорность, смерть товарищей, и незнакомых ему людей, и племянника гроссгерцога, и той девушки с улицы Селати.

Фальшивый Арго умер, не успев понять, что его убило. Хенрик даже не взглянул в его сторону; он бросился на колени перед недвижным телом Ханны, холодея от вида крови, залившей ее платье, ее бледного разбитого лица с закрытыми глазами. В первый момент он решил, что не успел, что Арго успел нажать на спуск раньше его; он ощутил настоящее бессилие, бессилие человека, привыкшего полагаться только на силу оружия и неспособного вернуть жизнь. Нестерпимое желание пересечь холл с мертвецами и убить всех, кто еще остался в живых, охватило его. Он решил: если она мертва, буду стрелять так, чтобы причинять как можно больше мучений перед смертью; пройду по всем закоулкам, выжгу осиное гнездо дотла.

Он положил руку ей на грудь, почувствовал слабое биение. Жгучие картины мести постепенно отступили, сменились тревогой за нее. В поисках раны он разрезал платье на плече – кровь была не ее.

– Очнись, слышишь? Ну же, давай! – он щипал ее за щеки, яростно тер ее уши, досадуя, что оставил аптечку в сумке; вслушивался в тишину за дверью, в голоса на другом этаже.

Веки ее дрогнули.

– Свет. Слишком ярко, – прошептала она.

Он прикрыл ей глаза ладонью.

– Так лучше?

Она не осознавала, где находится, шептала бессвязно:

– Спать…

Он тряс, тормошил ее:

– Нельзя сейчас спать. Надо убираться отсюда.

Она подняла руку и осторожно потрогала его ладонь, словно так могла узнать, кто перед ней.

– Хорошо. А куда?

Ее доверчивость шокировала его.

– Вы меня не узнаете, – сказал он.

Она сняла его руку с лица.

– Узнаю. Я узнала столько интересного…

Он решил, что она еще не отошла от шока: бредит, все еще находясь между жизнью и смертью, в том странном месте, откуда страх и смерть видятся совсем иначе.

– Не смотрите на меня так, – попросила она. – Меня били по лицу.

Хенрик стиснул кулаки. Сказал негромко:

– Ну, теперь вам уже некому мстить.

Она взглянула на мертвые тела на кровати.

– Ничего не помню. Наверное, вы правы.

– Вам надо переодеться. И быстро – здесь очень опасно. Очень. Понимаете меня?

– Да.

Он осторожно отпустил ее руку. Вывалил на кровать, прямо на мертвые тела, груду прозрачных тряпок из стенного шкафа.

– Скорее, Ханна. Что-нибудь из этого. Что почище.

– А вы…

– Некогда стесняться. Считайте, что мы на войне. Тут все равны.

– Да мы и так на войне. – Она снова поглядела на трупы. То, что осталось от человека с залысинами, теперь вызывало у нее лишь жалость.

Он помог ей избавиться от окровавленного изорванного платья, рванул пуговицы на спине так, что они запрыгали по полу, как костяные блохи.

– Здесь все такое маленькое. Эта женщина меньше меня.

– Плевать, Ханна. Побыстрее. – Хенрик вслушивался в далекие голоса.

– Помогите мне. Застегните там, сзади. Господи, да как они это носят!

Он бросил на нее критический взгляд. Хмыкнул:

– В этом вы похожи на шлюху.

– Другого-то все равно не сыскать.

– Да. Идемте.

– Куда?

– Не знаю. Еще не решил. Подальше отсюда. В любой гостинице для вас сейчас безопаснее, чем тут.

– А для вас?

– Для меня сейчас везде опасно. Не бойтесь, я сделаю так, чтобы вы из-за меня не пострадали.

Она с трудом втиснула ногу в чужие туфли.

– Да я же не за себя беспокоюсь. – Слабая улыбка появилась на ее лице, сменилась гримасой – разбитые губы причиняли боль.

Потрясенный, он не нашелся, что сказать в ответ.

– Я узнала, на кого он работает. – Она спокойно наблюдала, как Хенрик обыскивает труп, как забирает его пистолет и охлопывает маслянисто блестящую от крови одежду в поисках запасных магазинов.

– Все не можете успокоиться?

Она не слушала, торопилась сказать:

– Он работал на одного боша. Вам ведь это было нужно? Только я забыла его имя. Память как отшибло.

– Ничего, после само вспомнится, – сказал он успокаивающе.

– А ваш акцент совсем не похож на куригианский.

– Знаю.

Он осторожно повлек ее за собой, стараясь не наступать на кровь. Вид мертвых тел теперь вызывал у него неловкость, он чувствовал стыд; с ужасом представил, что она подумает о нем, когда они пойдут к черному ходу, и закрыл ей глаза ладонью.

– Вам лучше не смотреть на это, – сказал он.

– Так я не увижу, куда идти.

– А вы держитесь за меня. Мы пойдем медленно. Только вы не разговаривайте – я должен слышать, что творится вокруг.

Она кивнула, прижалась к нему доверчиво. Держать ее в объятиях было неизъяснимо приятно. Сердце в груди замирало, он был совсем шальной; в этот момент он не смог бы среагировать на опасность так, как нужно.

«Так вот как это бывает», – подумал он.

– Я много думала об этой войне, – тихо говорила она. – Если я смогу добраться до узла связи, то смогу ее остановить. Ну, или попытаюсь. Сенсация, слава – это ни при чем. Я ненавижу войну.

Он спросил:

– А о чем еще вы думали?

– Много о чем. Я такая трусиха. О Джоне. О том, что он меня найдет. И… о вас.

– Обо мне?

– Ну, я же вас бросила. Струсила. Оставила одного.

– Я привык один. Думал, вы пошли в полицию.

– Нет, что вы. Я же обещала. Я на вашей стороне.

– Да вы совсем с ума сошли, Ханна.

– Может быть. – Она ойкнула и прижалась к нему еще крепче: – Кажется, я в кровь наступила.

– Да, – согласился он. – Тут вокруг полно крови. Ничего, на улице ливень. Ливень все смоет. А теперь молчите.

Они медленно брели к выходу, и со стороны могло показаться, будто обнявшись, идут два любовника; будто на всем свете нет никого ближе этих двоих.

67

– Ну и натворил же он дел, – сказал заместитель комиссара. – Никогда такого не видел – целые реки крови. Перестрелял всех подчистую – и персонал, и клиентов. Много известных людей. Такой скандал.

– Я вас предупреждал – он настоящий дьявол.

– По крайней мере, теперь мы его ведем.

– Да, – сказал Джон. – Скоро все кончится. Жаль, что не удалось остановить его раньше.

Все оказалось даже хуже того, чего он боялся: сквозь завесу дождя было видно, как доверчиво льнула женщина к своему спутнику. Он бережно придерживал ее за талию, настороженно оглядывался, правая рука в кармане. Весь его вид говорил: не подходи, мое. Тихие голоса доносились через неплотно прикрытую дверь, просачивались вместе со струйками табачного дыма:

– Взять да и пристрелить его. Чего ждем?

– Там же женщина.

– А, черт!

– Бедняга, – сказал Лерман. – Как его ломает.

– Зря он так. Ни одна баба этого не стоит, – возразил Кабот.

– Не скажи. Вот я, когда был молодым… – горячился Хусто.

– Да ты и сейчас не старик, – перебили его со смешком.

– Что б вы понимали! Да он же любит ее.

– Прям как в сериале.

– Ага.

– Скажешь тоже.

– Да все они…

– Нет, парни, у них это серьезно. Они пожениться собирались. – Джон узнал голос своего напарника.

Он встал и захлопнул дверь. Голоса стихли. Он с горечью вспоминал их последний разговор, там, в ее номере с разбросанной одеждой; казалось, он еще помнит вкус сэндвичей, которыми она его потчевала, вкус сухого сыра. «Я поступаю так не из упрямства», – так она тогда сказала. Как он был наивен! Он чувствовал себя дураком, человеком, не заслуживающим уважения, все это время – целый год – его водили за нос, точно влюбленного школьника. Эх ты, детектив. Вот она, настоящая причина задержки. Уж теперь-то все ясно. Пока он, высунув язык, метался по трущобам, Ханна помогала своему дружку укрыться в безопасном месте. Ее двойное предательство не укладывалось в голове. Ханна, девушка с открытым пытливым взглядом, представлялась теперь отвратительной липкой гадиной; их мелкие радости, общие тайны, милые недоговоренности – все это смыл холодный ливень, оставив после себя одно лишь изумление: за что мне такое?

Джон в который раз просматривал запись, сделанную автоматической камерой. Дождь делал многие кадры неразборчивыми, но он упорно отказывался взглянуть на компьютерную реконструкцию, словно надеясь отыскать в виде обнявшейся парочки что-то, способное дать намек на причины происходящего, утихомирить боль и смятение. Все просто – ей был нужен знакомый полицейский, думал он. Кто-то, от кого она сможет узнавать новости из первых рук. Надежный информатор. И он удачно ей подвернулся. Проглотил наживку, сел на крючок.

«А может, – продолжал он истязать себя, – этот парень у нее тоже вроде приманки. Очередной нужный человек»? Но нежность, с какой мужчина обнимал женщину в мокрой насквозь одежде, свидетельствовала о другом.

В дверь осторожно постучали.

– Они остановились, лейтенант, – доложил Лерман. – Маленький пансион на Ла Йонг.

– Он не заметил слежки?

– Не думаю. Четыре «стрекозы», на предельном расстоянии.

– Что это за место?

Лерман медлил.

– Франциско, прекрати изображать стажера в морге, – резко сказал Джон.

– Все-таки это ваша девушка.

– Это уже в прошлом. Ничего личного. Дело прежде всего.

– Ну, это сомнительное заведение. Сюда парочки приходят…

– Понятно. Значит, никакой регистрации и почасовая оплата.

Джон смотрел на людей, цепляющихся друг за друга среди дождя, с необычным чувством стыда, словно подглядывал. Он ощущал странную связь между собой и этим высоким парнем; сначала тот разрушил его карьеру, теперь Ханна окончательно объединила их, накрепко связала узлом случайностей и совпадений. Этот человек обладает девушкой, которую он, Джон, любил больше жизни. Теперь это его ноша. Бедняга, подумал он, уже совсем без сил; небось, ищет уголок, где можно приткнуться, прийти в себя, отогреться. Вот он, этот уголок: двухэтажный домик в путанице окраин.

– Обо мне не думайте, Франциско. Работайте как всегда. И следи за Кубриа – как бы опять не подставился.

– Чертов ливень, – сказал Лерман. – Руки не видать.

– Расставь посты здесь, здесь и здесь. Знаю, погодка не для засады, но постарайтесь не светиться. Если попытается уйти – огонь на поражение. Мне не нужны трупы. – Он повернулся к заместителю комиссара: – Вы не возражаете, капитан?

– Нет-нет. Это ваша операция, действуйте. Сколько вам нужно людей?

– Дайте подумать. Много не нужно. Несколько снайперов на крыши. Патрульные машины на оба конца квартала – перекрыть движение. Группу захвата. Неплохо бы пару штурмовых роботов.

– Штурм? – удивленно поднял брови заместитель комиссара.

– Только на крайний случай, если возникнет угроза жизни заложника. Не хотелось бы доводить до этого. Вы видели, на что он способен.

– Да. Старик вне себя. У нас такого отродясь не бывало. Настоящая кровавая баня. – Показалось, что заместитель комиссара вкладывает в сказанное особый смысл, едва уловимый упрек: дескать, на кой ты притащил нам эту дохлую крысу, парень? – Вот только у нас ничего такого нет. Никаких штурмовых роботов. И спецназа тоже. Город у нас маленький. Можем выделить группу поддержки из патрульных. Но у них обычная защита, для улиц, так что со штурмом сами понимаете… А вместо робота возьмите механического часового. Прекрасно видит в темноте. Чувствует большинство видов излучения. Стоящая машинка. В муху попадет.

– Может, не надо? – засомневался Лерман. – Я слышал, туповаты они. Он там всех подряд в фарш нашинкует. Не разбираясь, кто заложник, а кто убийца.

– Бери, Франциско, – посоветовал Джон. – Бери и не выпускай этого сукиного сына. Я попробую выпросить группу захвата из Пуданга. Ты только продержи его до утра.

На лице Лермана угадывалось желание задать какой-то мучивший его вопрос. Заместитель комиссара, не выпуская сигареты из губ, неразборчиво бубнил, отдавая распоряжения дежурному.

– Будь на связи, Франциско. По возможности обеспечь мне прямой канал.

– А девушка? Как быть с ней?

Джон снова посмотрел на обнявшуюся парочку. Сказал, стараясь, чтобы голос звучал твердо и спокойно:

– Задержать и препроводить для допроса. Она его сообщница.

Лерман кивнул и вышел.

Джон подумал: это хорошо, что миротворцы заперли его здесь, проверяют все машины. Сидеть в засаде рядом с этим пансионом, знать, что в этот момент Ханна в двух шагах, может быть, даже слышать ее голос, переданный микрофонами поисковиков – это было бы выше его сил. Все-таки он был полицейским, служителем закона. Все личное на службе привычно отходило на второй план. Эта привычка была сейчас для него как нельзя кстати. Он боялся за своих людей, по-прежнему боялся за Ханну, но еще больше боялся сорваться и наделать глупостей. Боялся, что желание лично убить Нуэньеса, или как его там на самом деле, перевесит в нем здравый смысл. Потому что втайне надеялся: нарваться на пулю, играя против такого изворотливого парня, проще простого.

68

Начальник службы безопасности стоял навытяжку, демонстрируя великолепную выправку. Кроем и манерой ношения его гражданский костюм напоминал мундир, голос был ровен и сух.

– Группы один и три доложили о готовности. Договоренность со штаб-квартирой «Черной воды» достигнута: во время штурма миротворцы не покинут казарм, займут пассивную оборону, – докладывал Крюгер.

Ветерок повеял утренней свежестью, пошевелил флажок компании, установленный на письменном столе настоящего дерева. Вернер Юнге – председатель совета директоров «Саворского Алюминия», – жил и работал под землей, в обширном бункере под зданием конторы на улице Лахев. Несмотря на свое положение, Юнге был неприхотлив по части жилья. В Дорте он жил в отеле «Майнинген»; выезжая по делам на Кембридж, останавливался в «Ритце»; в городах варварских стран предпочитал не рисковать и жить в специально оборудованных убежищах вроде этого. Климатическая система наполняла кабинет ароматом хвои, имитация шелеста травы смягчала резкий писк терминала, привлекавшего внимание к биржевым сводкам: показатели снова подскочили, значительно перекрыв рекорд двадцатилетней давности, когда ольденбуржский эсминец якобы был атакован в нейтральных водах ракетными катерами Куригу. Занавеси на фальшивых окнах не были задернуты, и сквозь широкие двойные рамы видно было голубое небо, простершееся над поросшими соснами песчаными дюнами: ни дать ни взять залитое солнцем северное побережье Вальдемма.

– Скончался в результате множественных огнестрельных ранений, – произнес Крюгер.

Юнге кивнул, поощряя начальника службы безопасности к продолжению. Воображение рисовало ему маятник – маятник колониального урегулирования. Как раз сейчас он завершал очередной мах, замедлялся, приближаясь к верхней точке своей амплитуды. Вот-вот он остановится, застынет на мгновение. И в этот миг огромные колеса сложноорганизованной военной машины покатятся вперед, подминая под себя все живое. А после начнется обратное падение. Этот бесконечный цикл олицетворял для Юнге саму жизнь.

Немногие способны разглядеть картину в целом, так, как это может сделать он, Вернер Юнге, генерал-майор, кавалер Креста в Золоте. Фарадж, планета с благоприятным климатом, в его представлении – всего-навсего огромная резервация, отстойник для человеческого мусора, изнанка благополучия демократических миров. Свалка, предназначенная для переработки отходов цивилизации. Ее удел – бесконечное противостояние, непрерывная война мусорщиков – Ольденбурга и прочих территорий; война религиозная, расовая, экономическая, тщательно отмеренная, не позволяющая развиться ни одной из противоборствующих сторон. Пара револьверных выстрелов, и пожалуйста: виток напряженности, отбрасывающий планету на десятки лет назад – падение рождаемости, голод, болезни, запрещенные приемы войны, уменьшение населения. Он сравнивал то, что предстоит планете, с осенью, когда все живое умирает с приходом холодов, чтобы вскоре возродиться и пуститься в рост с еще большей энергией; знал, что наверняка застанет очередной период процветания – люди постепенно забудут о страхе, бум строительный опередит бум рождаемости, толпы тщательно отобранных неудачников, не нашедших себя в благополучных мирах, миллионами посыплются с неба, прельстившись благами программы переселения и повышенными подъемными. У него было множество знакомых в спецслужбах множества стран, сеть людей, осведомленных об истинном положении дел – он регулярно проводил вместе с ними каникулы на побережье в Чанабали или на космической яхте в транспланетном круизе; утонченный разврат в таких мероприятиях сочетался с серьезной учебой, помогающей осознавать значимость их общего дела. Механизм колониального регулирования виделся ему большими, гениально спроектированными часами, и то, что именно его крохотная, незначительная по сути операция явилась своеобразной точкой бифуркации, срывающей с места огромные силы, переводящей часы истории на новый виток, наполняло его чувством собственной значимости.

– У вас все? – спросил Юнге, выслушав доклад.

– Так точно!

– Благодарю. Вы свободны.

Майор Крюгер щелкнул каблуками и покинул кабинет строевым шагом: здесь, в подземелье, надежно скрытом от посторонних глаз, царила военная дисциплина; сотрудники, не скрываясь, говорили по-немецки.

Взгляд Юнге остановился на терминале. Танец цветных графиков в глубине голокуба напоминал шевелящихся змей. Акции оружейных компаний продолжали расти, а с ними и алюминий. Совершенно не имело значения то, что будет введено эмбарго на экспорт; теперь сам Фарадж поглотит больше оружия, чем после памятного случая с применением Люфтваффе генетического оружия: Альянс тогда предпринял дорогостоящий планетарный десант, с тем, чтобы бойня приобрела более или менее цивилизованный вид. Казалось, теперь уже совершенно ясно, во всяком случае об этом говорили выкладки аналитиков, что правительства стран, задетых конфликтом, не пожелают ни принять условия ультиматума, ни предложить компромиссное решение – так что будущее представало перед Юнге в весьма выгодном свете.

Он вспомнил старое изречение: жизнь подобна марширующей колонне. Неважно, в каком направлении и к каким результатам она идет. Важны порядок и слаженность. Одна крохотная деталь, выбившаяся из строя, не позволяла ему почувствовать удовлетворение от отлично выполненной работы. Смерть Юргенсена не была тому причиной: гауптман все равно стоял в очереди на списание, и то, что он умер за несколько дней до срока, не влияло на стратегию в целом. Кто-то возьмет на себя обязанности выбывшего из строя, человеческая очередь сдвинется на одного, как патроны в пистолетном магазине, вот и все. Он мысленно усмехнулся, представив, как отчаянно трусил гауптман, подменяя контейнер с заданием для своего исполнителя; как изворачивался, подставляя ничего не подозревающего парня местной полиции, заметая следы, подделывая отчеты; как верил в то, что устраняет оптового торговца дурью, сбивающего цены дельцам под крышей спецслужб. Он и умер, как жил – наивным хитрецом, ни на что не годным придурком, ворующим по мелочи и не упускающим случая забраться под чужую юбку. И все же Юргенсен смешал все карты: когда Юнге сказал ему, что нельзя допустить, чтобы убийца проговорился, он никак не предполагал, что гауптман будет действовать столь неуклюже. Теперь этот исполнитель под псевдонимом Хорек, сущий пшик, пылинка, упорно не желавшая двигаться в указанном направлении, представлял пустяковую, но все же угрозу его планам. Он, да еще та девчонка, что была заказана местному поставщику «черного мяса». Юргенсен был убит в доме поставщика. Убит Хорьком. Были убиты все, кто мог его видеть, в том числе женщины. А та девчонка пропала. Хорек знал то, что не положено знать никому. А девчонка, помимо всего, была журналисткой. Он чувствовал какую-то связь между ними. Эти события не давали ему покоя. Выбивали жизнь из привычного размеренного ритма.

Он прикоснулся к шее, к сенсору вживленного коммуникатора:

– Хорст? Отключите эту вашу ерунду с котировками, я в этом дерьме все равно ни черта не смыслю. Кто у нас отвечает за экономическую часть? Я имею в виду – на самом деле. Феттер? Вот и пусть на это любуется. А мне дайте сводку о перемещении войск. Да, и по флоту тоже. Нет, флотилия обеспечения меня не интересует, только авианосная и десантные группы. И еще, соедините меня с начальником полиции. По закрытому каналу.

69

Подслеповатый хозяин суетился, провожая их к лестнице.

– Надолго? Вы надолго? Деньги вперед. И за белье залог. Чур, бутылки в окна не бросать.

Из раскрытой двери на половине хозяев доносились многоголосые стоны: транслировали порносериал. Пахло немытой посудой. Лестница под ногами ходила ходуном и отчаянно скрипела.

– На вот тебе. Нету у нас бутылок. До утра не беспокой. И никого не пускай.

Ханна обессиленно опустилась на стул, обхватила себя за плечи: ее била дрожь. Хенрик оглядел их убогое пристанище: стены в веселеньких цветочках, широкая кровать, шкаф да пара стульев. Мягкий рассеянный свет придавал конуре, втиснутой в мансарду, подобие уюта. Порыв, толкнувший его на непредсказуемый поступок, растворился без следа, он ничего не чувствовал, кроме страшной усталости, не знал, как быть дальше: со смертью Арго последняя ниточка была утеряна. Он понимал, что окончательно запутался и что больше не сможет жить так, как раньше: что-то изменилось в нем, когда он вел девушку сквозь ливень, стараясь прикрыть ее от порывов ветра, слушая обреченно, как испускают импульсы далекие поисковые модули. Электронные ищейки шли за ними, как приклеенные, охватив полукругом. Никаких шансов оторваться, пока эта девушка рядом. Он и сейчас их слышал, чувствовал, как они кружат вокруг. Наверное, группа захвата уже в пути.

Теперь уже все равно, думал он. Осталось немного. Интересно, как это произойдет? Должно быть, будет очень больно. С чего бы им облегчать последние минуты тому, кто уже не нужен?

– Вы не бойтесь меня, – попросил он. – Отдохнете немного, расскажете мне, как и что. А там и полиция подоспеет. Вас отправят в Пуданг.

– Если я кого и боюсь, – сказала она, – так это полицейских. Это они меня в бордель сдали. С рук на руки.

Он опустил сумку на пол и подошел к окну. Осторожно выглянул в щель между жалюзи. На улице было пусто: ни людей, ни машин, только пенные потоки бесновались в переполненных сточных канавах. Быстро темнело. Сверкнула молния, белая вспышка напомнила ему свет осветительных ракет, и этот свет больше не ассоциировался со смертью. Как давно все это было. Сейчас ему казалось, что годы в «Лихтенау» были его лучшими годами. По крайней мере, вокруг были такие же, как он, и они понимали друг друга с полуслова.

– Теперь все будет по-другому.

– Вы думаете?

– Они пришлют за мной самых лучших. Наверняка там будет и ваш дружок. Так что бояться вам нечего. Ответите на их вопросы, и все.

– А что будет с вами, Альберто?

– Я не Альберто, – сказал он, прислушиваясь к себе. Но незримый соглядатай молчал.

– Я догадалась, что это ненастоящее имя. А как вас зовут на самом деле?

Он не рискнул сказать правду. Ни к чему ускорять события. Каждая минута на этом свете теперь дарила ему новые ощущения. Каждая последняя минута. Как последняя сигарета, подумал он с мрачной иронией.

– Вам бы отдохнуть.

– Ужасный холод, – зубы ее выбивали дробь.

Он поспешно откинул одеяло. Придирчиво осмотрел белье.

– Вы ложитесь. Сбрасывайте туфли и ложитесь. Вам надо согреться.

Он укрыл ее, она свернулась клубком, не сводя с него взгляда.

– Думаете, Джон знает, что я здесь?

– Как пить дать. За нами всю дорогу следили.

– Откуда вы знаете? – Расширенными глазами она наблюдала, как сноровисто он раскладывает на краешке кровати детали пистолета: пальцы так и мелькали.

– Да уж знаю. Теперь мне не открутиться. Как только они придут, вам лучше отойти в сторонку. Рядом со мной будет опасно.

– Тогда я остаюсь, – сказала Ханна. – Пока я тут, никакой стрельбы не будет.

– Можно подумать, вы хотите мне помочь, – сказал Хенрик с горечью и недоверием: ее участливый тон всколыхнул в нем привычную подозрительность.

– Я уже говорила: я – на вашей стороне. Можно же найти какой-то выход. Скоро ночь.

– Да, – сказал он, – скоро ночь. Темнота мне не помеха. Только они уже здесь. Перекрыли улицу. Слышите – ни одной машины?

– Тогда они будут ждать утра. Я знаю, в полиции всегда так делают. Много раз делала репортажи о задержаниях. Вы можете позволить себе отдохнуть, у вас море времени. Хватит, чтобы все обдумать.

– Тут уютно, в этом сарае, – сказал Хенрик. – Должно быть, из-за света. Мне нравится полумрак. И тишина.

– Мне тоже. У меня дома есть большая старинная лампа. Настольная. Люблю зажигать ее по вечерам.

Он протирал куском полотенца деталь за деталью. Высыпал на ладонь патроны, внимательно пересмотрел каждый, точно стараясь отыскать изъян.

– Оружие всегда должно быть в порядке, – пояснил он. – Тогда оно не подведет.

– Собираетесь отстреливаться?

– Тут уж как фишка выпадет, – честно ответил он. – Я ведь все равно умру утром. Мое время вышло. Сам не знаю, зачем это делаю. Наверное, просто привычка.

Она была поражена – так просто он сказал об этом. Сострадание поднялось в ней волной, какое-то неизъяснимое чувство, сродни материнскому: она порывисто села, согнув колени, и взяла его за руку. Он вздрогнул от прикосновения и замер. Бред какой-то, подумала она в смятении. Он же убийца. Запросто мог убить и Джона тоже.

Он понял ее состояние. Злость на то, каким он стал, была как стеклянная стена. Прошлое не изменить. Эта женщина – она и вправду из другого мира. Никогда ей не понять такого, как он. Он чувствовал, как теряется в нем теплый лучик, зародившийся там, среди избитых пулями стен.

– Там, в развалинах, помните? Я отвел вас в сторонку, чтобы застрелить.

– Застрелить?

– А вы что думали? Что я в вас влюбился? Я похож на идиота, да?

– Что же, в меня и влюбиться нельзя? – грустно спросила Ханна. Он удивленно посмотрел на нее, такая детская обида послышалась в ее голосе. – Некоторые считают меня привлекательной. Один вот даже заплатил, чтобы меня выкрали. Конечно, сейчас я уродина. У меня все лицо разбито. И нос распух.

Он не нашелся, что ответить. Крыша над головой гудела от дождевых струй.

– Почему же тогда не убили? – допытывалась она.

Он чувствовал, как постепенно отогревается ее ледяная ладошка, слышал, как она дышит, уткнув нос в одеяло, такая близкая и недостижимая одновременно, и снова ощутил необъяснимое чувство утраты. Сказал ей:

– Солнце помешало, вот почему. Мешало целиться. А вы думали, из-за смазливой мордашки, да? Слава богу, обхожусь без этого. Чтоб я размяк из-за женщины… Никогда. – И спросил с отчаянием: – А вы-то почему в полицию не пошли? Почему репортаж не сделали? Вы же журналист, вам это выгодно. И сейчас – почему не уходите?

– Ну, – ответила Ханна, – я очень практичная девушка. Как ни странно, с вами тут безопаснее, чем одной. К тому же у вас пистолет, верно?

– Да не стану я в вас стрелять.

– Почему?

– Вам не понять, – ответил он.

– А все-таки?

– Если человек со мной по-честному, то и я с ним так же. Не такой уж я и подонок. Так что ничего я вам не сделаю. Если хотите – можете идти.

– Что же мне теперь, упрашивать вас, чтобы вы разрешили мне остаться? – сказала Ханна. – Вы же меня спасли. Только что. Я тоже знаю, что такое честность. Если бы не вы, меня бы этот рыжий пристрелил. Он подумал, что мы с вами заодно.

– Заодно?

– Что помогаю вам найти того человека. Который за ним стоит.

– Отчаянная вы женщина. Знаете что – вы мне нравитесь, – это признание вылетело из него словно само собой. Он удивился, как легко смог произнести это.

Она вспыхнула и отняла руку.

– Правда?

– Да. Голова у вас соображает. Вы не из тех хитрых куриц, которые только и думают, как бы семью завести. И характер у вас что надо.

– Жаль, – сказала она. – Я думала, не поэтому.

– В каком смысле?

Она улыбнулась:

– Ладно, забудьте. Наверное кожа у вас, как у слона.

– А, так вы об этом? – сказал он небрежно. – Так это у вас скоро пройдет. Больше я вас обольщать не стану. Должен же я был привлечь вас на свою сторону.

Ханна вздрогнула, будто от пощечины. Обольщать? Привлечь? Господи, так вот в чем тут дело! Идиотка! Загляделась на голубые глазки!

– Нет-нет, вы не так меня поняли, – оправдывался он, точно мальчишка. – Я совсем не то хотел сказать. Не могу объяснить вам, в чем тут дело. Нельзя мне.

– Я знаю, – тихо сказала она, разглядывая рисунок обоев. – Ваш дружок сказал – вам нельзя проговориться. То, что у вас внутри, убьет вас. Можете не говорить. Не хочу, чтобы вам было больно.

– Спасибо.

– Это был гипноз?

– Нет.

– Зачем я вам?

– Не знаю. Я теперь ничего не знаю. Цель утеряна.

Она зябко поежилась – от слов его сквозило холодом.

– Вы еще не согрелись?

– Наверное, я простудилась, – ответила она виновато.

– Вам бы выпить горячего. Я спущусь к хозяину. У меня осталось немного денег. Может, вина раздобуду.

– Нет, останьтесь, – она снова взяла его за руку. – Одной мне тут жутковато.

– Знаете что? – вспомнил он. – У меня есть кукуруза. Поешьте, станет легче.

Он поймал себя на мысли, что успокаивает ее, будто дитя.

– Что-то мне и в самом деле нехорошо, – призналась она.

Он не ответил – замер, прислушиваясь. Тихо поднялся, выключил свет, снова выглянул на улицу. Выглянул как раз вовремя, чтобы заметить шевеление на крыше дома напротив.

– Что вы там увидели?

– Не бойтесь, – успокоил он. – Только к окну не подходите. Кто знает, что у них на уме. Еще решат, что вы моя сообщница.

– Да кто там? – встревожилась она.

– Снайперы, кто ж еще.

– Вас убьют, – сказала она. – Вы сами не хотите жить, потому и остались.

Он пожал плечами:

– К чему тянуть? Утром или сейчас – какая разница?

– Не знаю. Наверное, я не такая, как вы. Когда этот рыжий на меня пистолет наставил, я думала, что каждая минута жизни – чудо. А у вас еще целая ночь. Неужели вам совсем не хочется жить?

Он вгляделся в ее лицо. В темноте глаза ее были как черные провалы.

– Вы спите, ничего не бойтесь. Я покараулю.

– Когда вы рядом, я не боюсь, – тихо сказала она. Так тихо, что казалось, будто говорит сама с собой. – Вы сильный. И добрый. Я такие вещи чувствую. Вы потому в меня не выстрелили. Я знаю. Вы на Джона похожи.

– Глупости говорите. Я – и похож на полицейского. Спите. Вы устали.

– А…

– Что?

– Да нет, ерунда.

– Да говорите же.

– Мне холодно. Вы не могли бы помочь мне согреться?

– Согреться?

– Ну, лечь рядом. Меня знобит. Если вам неприятно, то, конечно… – она пожала плечами под одеялом.

– Нет-нет, – испугался он. – Вы не подумайте…

– Это вы не подумайте. Ничего такого. Просто…

– Да ладно вам. Не чурбан же я.

Он осторожно прилег рядом. Пистолет и сумку положил на пол, у изголовья. Одно движение, и он вооружен. Жар ее тела проникал до самого сердца. Он почувствовал себя неуютно. Он… и она. Женщина из другого мира. Невероятно.

– Я же просила вас, – возмущенно прошептала Ханна. – Ну, представьте, что я ваша сестра.

– У меня нет сестры.

– А родители у вас есть?

– Тоже нет. Они погибли.

– Простите.

– Ничего. Спите. – Он дернулся от ее прикосновения.

– Что это? Кровь? Да вы ранены! – Она склонилась над ним, встревоженно заглянула в глаза. – Почему вы не сказали? Я вас перевяжу.

– Не зажигайте свет. Это царапина.

– Ничего себе царапина! У вас кровотечение.

– Пустяки.

– Повернитесь на бок, – скомандовала она. – Ничего не вижу. Больно?

– Немного. – Прикосновение ее пальцев наполняло его райским блаженством.

– Как вы думаете, простыня сгодится?

– Еще чего. Да на ней тут такое вытворяли! Откройте сумку, там есть бинты. И кровеостанавливающая мазь. Такой пузырек с кнопкой.

Он дернулся, закусил губу. Подумал: да, медсестры из нее не выйдет.

– Я вижу – вам больно. Я не очень умею этим пользоваться.

– Ничего. На самом деле мне приятно. У вас очень нежные руки.

Он почувствовал ее улыбку. Не повернул головы, не увидел – именно почувствовал. На этот раз ее прикосновение не принесло боли: Ханна осторожно гладила его по плечу. Он боялся дышать.

– А без бороды вам лучше, – шепнула она.

– Я небрит. Исколете себе все пальцы.

– Интересно, как вы таким стали? Ведь чтобы жить так, надо всех ненавидеть.

Он ответил, глядя в темноту, голос его был исполнен убежденности:

– На Хаймате обязательно нужно что-нибудь ненавидеть. Иначе с ума сойдешь.

– На Хаймате? – переспросила она. – Так вы из… ой, простите. Я знаю, вам нельзя. Ради бога, не сердитесь.

– Вы вся горите.

– Да.

– Если бы у меня была такая сестра, как вы, я бы к ней никого не подпускал.

Она положила голову ему на плечо. Ничего не ответила. Щека ее была как камень, долго лежавший на солнце. Так же раскалена и суха.

– Вы очень красивая женщина, Ханна. Не знал, как вам это сказать.

– Благодарю за комплимент. – Он снова почувствовал ее улыбку.

– Никакой это не комплимент. Я бы и рад выговориться, да не получится. Я вчера был в церкви. Слыхали, что такое исповедь?

– Конечно, – удивленно ответила она. – Я же христианка.

– Христианка! Вы шутите.

– Ничуть. У меня и крестик есть. Вот, смотрите.

– Этот святоша сказал, что они закрыты. Будто я в мясную лавку забрел. А у самого в кармане пистолет. Представляете?

– Ужасно. – Губы ее щекотали кожу.

На какой-то момент безумный порыв – взять да и заснуть вот так, в обнимку с этой неземной женщиной, и пусть копы идут на штурм – овладел им. Он припомнил свой давешний сон – там, под дождем, – и сказал мальчику с испуганными глазами: «Сукин сын, все-таки ты меня не обманул. Дал с ней увидеться». И мальчик кивнул ему с важным видом. А потом он спустил курок, и затылок коротко стриженного человека разлетелся на куски. И девушка отчаянно закричала, так, что зазвенело в ушах. Он проснулся, схватил пистолет, резко сел, готовый к бою. Дождь по-прежнему шумел по крыше, сон и реальность причудливо переплелись, женщина с белеющим в темноте лицом испуганно спросила:

– Что случилось?

– Я что-то слышал.

Она объяснила, будто оправдываясь:

– Я просто молилась.

– Вы что, на самом деле в Бога верите? – спросил Хенрик.

– Не знаю, – ответила Ханна. – Может быть. Привычка такая – молиться, когда страшно. Все равно как пальцы на счастье скрестить. Так хочется немножко счастья. Везенья.

Хенрик сказал:

– В школе мы много молились. Утром, перед отбоем, и перед каждым приемом пищи.

– Это ничего не значит.

– Конечно, это ничего не значит. Я в это не верю. Если бы Он был на самом деле, он бы такого безобразия не допустил. Некоторые церковники – они мне сытых крыс напоминают. И что меня вчера ударило – сам не пойму. Я на исповедях всегда отмалчивался. Меня за это наказывали. Стоять на коленях в деревянной будке! Признаваться в самом сокровенном человеку, даже лица которого не видишь! Есть в этом что-то унизительное.

Он почувствовал: «стрекоз» за окном стало больше. Он опустил руку и на ощупь отыскал коробочку глушилки.

– Как необычно вы сказали. «Перед приемом пищи».

– Ох, до чего же вы въедливы! Молились-то от страха?

– Не спится. Хочу спать и не могу. А вы во сне звали какую-то женщину.

– Женщину?

– Да.

– Наверное, я просил ее не кричать, – сказал он тихо.

– Бедный.

Ханна погладила его по груди. Кажется, она делала это непроизвольно.

– Ваша женщина: как она выглядела?

– Темнокожая. Скорее, мулатка. Длинные волнистые волосы. Выразительные брови, – внезапно он замолчал, пораженный догадкой.

– На улице Селати тоже убили женщину. В газетах писали, она кричала, – задумчиво произнесла она.

– Да.

– Зачем вы это сделали? Это ведь были вы, да?

– Давно вы догадались?

– Еще там, в развалинах.

– Я же говорю – голова у вас соображает.

– Вы не ответили.

Он прислушался: чип будто умер. Он решился, выпалил, будто бросаясь в холодную воду:

– Надо убивать, чтобы не быть убитым самому – так меня учили. Никто не может от этого уйти. Мы ведь на войне. Только не все это понимают. А мне очень хотелось выжить.

– Зачем?

– Чтобы отомстить, зачем же еще? Они убили моих родителей. А из меня ручную собаку делали. Знаете, как из малолетних бандитов готовят убийц, преданных родине, которую они терпеть не могут? Там ведь регулярно мозги промывают, гипновнушения делают, оттуда все страшно верными гроссгерцогу выходят. Только я их так ненавидел, что все их внушения со временем рассасывались. Ничего они со мной сделать не смогли. Наверное потому меня и сунули в… ну, неважно. Там, где я оказался, безбашенные нужны. Безбашенность там – основа, нормальные там не выдерживают.

– Расскажите еще, – попросила она.

– Про что?

– Про себя.

– Интервью берете? – Он попытался разозлиться, но у него ничего не вышло. Злость будто умерла, не дожидаясь утра.

– Да нет, что вы. Мне по-человечески интересно. Все, что вы пережили, – ужасно. Таких испытаний хватит на много обычных людей.

Он усмехнулся:

– Это там, у вас. Здесь многим и похуже приходится. А рассказывать нельзя – умру.

– Жаль. Я не знала, что в рейхсвере служат парни вроде вас.

– Дикие?

– Нет, не белые.

– Полно. Их суют в самые гиблые места. Совсем по Ницше: умрите в нужное время.

Она молчала так долго, что он начал беспокоиться – не уснула ли? Хотелось, чтобы она спросила что-нибудь еще. Он и не подозревал, как это хорошо, когда можно кому-то довериться. Во всем. От окна тянуло холодком, и ему сейчас не верилось, что они в тропиках. Ливень унес тепло. Влажный холод напомнил ему о доме. Не о том, где побудка в пять тридцать, а потом зарядка с голым торсом. О настоящем, о том, где у него был свой крохотный уголок, детская; когда осень приносила дожди, его окно запотевало в точности как это.

– Вам ведь действительно ничего не угрожает. Там, снаружи, полицейские. Им нужен только я.

Она молчала.

– Это так странно, что мы встретились.

– Жизнь, – наконец, сказала она. – В ней так много странного. Я и вы – вместе, в этом домишке. Вы думаете о том, что хотели меня убить. Я думаю о том, что могу остановить войну. Наша встреча выглядит нисколько не более странно.

Страх покинул его.

– Я совсем размяк, – сказал он удивленно. – Эти минуты, когда я тут заснул, это первый раз за трое суток. Теперь, когда цели нет, твердость вроде и ни к чему. Вы, наверное, сейчас уйдете?

Она смотрела на него со странной смесью презрения и жалости. И чего-то еще. Любопытства? Страха? Он не знал названия. Он слушал ее взволнованное дыхание. Молча ждал.

Она спросила:

– Зачем вы меня спасли?

– Не знаю. Честное слово. Будто толкнуло что-то.

– Я так и не сказала вам спасибо.

– Не говорите глупостей. Я просто…

– Что?

– Ничего.

– Я вас не брошу. – Он почувствовал, как ее горячие пальцы пробегают по груди, изучают лицо. – Мы что-нибудь придумаем. Вместе.

– Я привык все решать сам.

– Я и не спорю.

– Не могу спать, – сказал он. – В последнее время мне стали сниться страшные сны.

Она прижалась к нему теснее.

– Мне тоже.

– Что это вы делаете?

Она дотянулась до его губ. Поцеловала. Зашипела, как кошка, от боли: запекшиеся губы норовили потрескаться.

– Что вы там говорили о правилах? Когда боишься умереть? – спросила она.

– У вас жар.

– Мы можем говорить по-английски?

– Это еще зачем?

– В нем нет разницы между «ты» и «вы».

Она склонилась над ним, глянула изучающе. Снова поцеловала, как куснула.

– Обещай мне одну вещь. Пожалуйста.

– Какую?

– Если там окажется Джон… не стреляй, ладно?

– Ладно.

– Обещаешь?

– Да. Не волнуйся – я всегда держу слово.

– Я не волнуюсь. Ты и вправду сильно небрит. – Она прильнула к нему всем телом, он ощутил упругую мягкость ее груди, жар в голове – чип включился без команды.

– Сестра, да? – спросил он, задыхаясь.

Она закрыла ему рот поцелуем. Комната плыла к чертям, и ему больше не было дела до штурмовой группы, чьи прицелы сканировали стены.

– Время от времени мужчине нужна женщина, как нужна домашняя пища. – Перевод Ницше на английский дался ему с трудом.

От ее поцелуев на губах оставался привкус железа.

– Должно быть, чистеньким дамочкам вроде тебя нравятся грязные типы.

– Господи, да заткнешься ты, наконец? – Она никак не могла справиться с застежками чужого платья.

Он удержался от соблазна рвануть на ней тонкую ткань. Вместо этого, дрожа от нетерпения, помог ей расстегнуть пуговицы. В конце концов, это платье было ее единственной одеждой.

Последняя сигарета приговоренному, снова подумал он. И еще: да пошла она, эта война.

А вслух сказал:

– Глядя на тебя, хочется жить.

Но она не понимала по-немецки. А он не решился перевести.

70

Комиссар Гебуза не раз встречался с новым председателем совета директоров на приемах у мэра; после разгрома банды боевиков Вернер Юнге – в знак признательности заслуг полиции – даже приобрел для Управления десяток новых автомобилей. Но никогда прежде Юнге не удостаивал его личным звонком, да еще по закрытому каналу. Минута такого разговора стоила дороже наручных часов комиссара.

О Юнге в городе знали многое, но это многое было полно противоречий. Поговаривали, что он возглавлял подразделение одного из транспланетных концернов на Гатри и поднял его из полуразрушенного состояния. Кто-то считал, что он немец – из-за его имени; кто-то был совершенно уверен, что он родился на Викинге в семье влиятельных политиков. В репортажах со светских раутов он мелькал в компании высших чиновников стран Альянса. В его официальных документах зияли необъяснимые пустоты, впрочем, совершенно естественные для бизнесмена такого калибра. Достоверно было известно лишь одно: рейс, которым Юнге однажды прибыл на Фарадж, был с Кембриджа.

– Я хотел поговорить с вами конфиденциально по поводу этого серийного убийцы. Наш персонал очень обеспокоен. Никто не может чувствовать себя в безопасности, пока такой человек разгуливает по городу.

– Вам незачем волноваться, сеньор Юнге, – с гордостью ответил начальник полиции: он любил при случае подчеркнуть свою значимость, и значимость возглавляемого им Управления. – Можно сказать, что парень у нас в руках. Мои люди окружили его. Ждем только, когда прибудет спецназ из Пуданга.

– Зачем же ждать? Не лучше ли будет арестовать его прямо сейчас? Надо успокоить общественность.

– Понимаете, кроме него в доме другие люди, он может взять заложника. Я не хочу ненужных жертв, он и без того уже наделал трупов. И с ним еще его сообщница. Она может пострадать при штурме.

Юнге сложил руки на столе, словно примерный школьник. Мягко пояснил:

– У нашей службы безопасности имеются неопровержимые свидетельства того, что эти люди – и девушка в том числе, – действуют во вред компании. Не хочу утомлять вас излишними деталями… назовем это корпоративным захватом. Их цель – дискредитировать руководство. Посеять слухи. Поймите меня правильно. Если бы вдруг что-то случилось – досадная случайность при штурме, если бы вдруг эта девушка погибла… вы могли бы быть уверены, что за вами было бы все влияние, что мы имеем. Вся мощь компании – к вашим услугам. При самом неблагоприятном развитии событий – лучшие адвокаты.

– Все же лучше подождать утра, сеньор Юнге. Вы уж мне поверьте, в таких вещах я разбираюсь.

– Я и не сомневаюсь в вашей компетенции. Более того, считаю, что человек с вашим опытом заслуживает большего. Например, места начальника криминальной полиции в Пуданге.

– Благодарю, сеньор Юнге. Я и не знал, что место вакантно.

Юнге сверлил его взглядом бесцветных глаз. Лицо его было бесстрастно.

– Грядут большие перемены, дорогой комиссар. Очень большие. Много мест может оказаться вакантными в ближайшие несколько дней. Вы не можете не понимать, что «Саворский Алюминий» сохранит свое влияние при любом режиме. Но люди – ваши люди, комиссар, – они не должны пострадать. Они нужны этому городу. Лучше бы погиб этот убийца, чем один из ваших парней.

Начальник полиции сцепил руки под столом и кивнул.

– Я тоже так считаю, – выдавил он. – У моих ребят семьи.

– Вот-вот. Было бы очень хорошо, комиссар, если бы ваши люди не рисковали понапрасну. У вас ведь нет специального оборудования? Ошибка будет вполне объяснима. Президент говорит: сорную траву необходимо вырывать с корнем. Не будет беды, если этот убийца не сможет открыть ответного огня. И его сообщница. Наверняка она тоже вооружена. Вы согласны?

– Вы говорите здравые вещи, сеньор Юнге, – уклончиво промямлил Гебуза, не веря до конца в то, что ему предлагают.

Юнге склонился к экрану и тихо сказал:

– Так вы свяжитесь с вашими оперативниками и прикажите им действовать по обстоятельствам. Скажите – под вашу ответственность. Я же гарантирую вам полную поддержку.

– Я не понимаю, что…

Юнге сделал нетерпеливый жест.

– Послушайте, комиссар. Я не даю несбыточных обещаний. Неподалеку отсюда большой город. Я могу сделать так, что вы станете в нем начальником криминальной полиции. Не позднее чем через месяц.

– А комиссар Карнуччи?

– Его отстранят от дел.

– Вы хотите сказать, если я выйду на связь…

– Нет. Я хочу сказать – если произойдет досадная случайность.

– И парня убьют?

– Вместе с сообщницей. Что он такое? Маньяк. Кровожадное животное. Нет причин колебаться. Его подруга ему под стать.

– Но девушка… если она не станет отстреливаться?

– Шеф службы безопасности клянется, что она очень изворотлива. Думаю, она попытается сбежать. К тому же она распускает о руководстве компании провокационные слухи. В частности, обо мне. Мы всерьез опасаемся падения котировок. В общем, попытка к бегству – достаточный повод.

Начальник полиции протянул руку и открыл сейф. Посмотрел на пузатую, темного стекла бутылку. Тяжелый карабин, который он всюду таскал за собой, изображая для окружающих своего парня, ничего не значил: на самом деле он был сентиментальным человеком, ценящим покой и семейный уют. И он не был безгрешен, он вспомнил, как когда-то получил назначение на свой пост: шеф службы безопасности «Алюминия» прозрачно намекнул ему, что недовольные транспортной политикой комиссара «рыбаки» намереваются устранить помеху и что в обмен на некий протокол о намерениях можно получить твердые гарантии нового назначения. И вот он здесь, в кабинете своего нерасторопного предшественника, и человек с бесцветными глазами дает ему понять, что незаменимых людей не бывает.

– Пожалуй, я должен подумать, – сказал он в надежде, что собеседник сочтет его недостаточно жестким для такого дела.

Юнге сказал:

– Ну же, комиссар! Не пренебрегайте моим расположением.

– Мне очень хотелось бы помочь вам, сеньор Юнге, – потерянно произнес начальник полиции, – только моего приказа не послушают. Такого приказа. Меня перестанут уважать.

– Перед вами пульт связи, – сказал Юнге. – Вызовите охрану. Поезжайте туда лично. Хотя бы попытайтесь использовать свое влияние. Я никогда не требую от человека больше, чем он может сделать.

– Я не могу приказать им такое, сеньор Юнге. Это же все равно, что убийство.

– Не преувеличивайте, – сказал Юнге с презрительной усмешкой.

– Мои ребята – они для меня как семья. Я не смогу больше смотреть им в глаза, если отдам такой приказ. Уж лучше я останусь тем, кто есть.

Юнге рассматривал его, словно увидел впервые. Лицо его снова застыло, потеряло выражение, было невозможно угадать, какие мысли роятся в его голове.

– Ну уж нет, друг мой. Никем вы не останетесь. Это я вам устрою, – сказал он после долгого молчания. – У нас тут имеются любопытные документы. Пахнет трибуналом в военное время. Лучшие юристы будут работать против вас. У вас ведь дети, я не ошибся?

– Не ошиблись. Двое.

– Так я буду ждать известий об этом деле. До четырех утра… комиссар. После будет поздно. Просто скажите два слова – «произошла ошибка». Вас поймут.

Изображение исчезло.

Гебуза долго сидел, положив руку на пульт связи. Стоит шевельнуть пальцем, и через полчаса он будет на месте, там, где среди дождя его люди со всех сторон обложили опасного зверя. Но он не мог найти в себе сил прикоснуться к сенсору вызова.

Супруга позвонила ему снизу, спросила сонным голосом:

– Дорогой, ты не собираешься прилечь?

– Прости, очень много работы, – сказал он виновато. – Не жди меня.

– Завтра у тебя снова будет высокое давление.

– Что делать, служба.

– Милый, не надо так себя похлестывать. Ты знаешь о чем я.

Он посмотрел на стакан, непредусмотрительно оставленный среди бумаг на рабочем столе.

– Да тут всего на пару глотков, чтобы немного взбодриться.

Изабель взглянула на него с сочувственной улыбкой. Сказала, прежде чем разорвать связь:

– И не пей больше этого ужасного кофе из дежурки.

Принужденно улыбнувшись, он послал ей воздушный поцелуй и схватил стакан сразу же, как только ее лицо погасло. От вкуса теплого рома его едва не стошнило. И еще было тошно от мысли об очереди за бесплатным супом. В конце концов, что он теряет? Квартиру на месте камеры предварительного заключения?

71

Ханна долго молчала, прежде чем заговорить снова. Ей не хотелось, чтобы этот мужчина услышал в ее голосе омерзение, какое она сейчас испытывала сама к себе. Перед глазами, как наяву, стояла отвратительная картина, новостные каналы смаковали ее во всех подробностях: человек с головой, разбитой на куски, и девушка на ступенях; колени неестественно вывернуты, чулки на длинных босых ногах порваны, туфли почему-то валяются поодаль. И кровь. Все вокруг в крови – стены, ступени. Одежда убитых насквозь пропиталась ею. Тишина, нарушаемая монотонным шумом дождя, была невыносима. На ум не пришло ничего лучше, кроме как: «Ну я и дура». Она и не заметила, как произнесла это вслух.

Мужчина рядом пошевелился, в смятении она обнаружила, что лежит, устроившись у него под мышкой, его большая теплая рука покоится у нее на бедре. Он погладил ее по голове. Оказывается, все это время он не спал, смотрел на нее. Пальцы его спустились ниже, нежно коснулись щеки, скользнули по шее. Его прикосновения обжигали. Удивительно, как он нежен. Просто невероятно. Совсем как… Глазам стало горячо.

Он шептал что-то ласковое, успокаивающее, бессвязное, и все гладил ее по голове, точно маленькую. Она была как каменная. В ней проснулась какая-то обреченная досада, злость на дурацкое стечение обстоятельств, на свою неуклюжую жизнь, на судьбу, что вечно манила ее чем-то ярким, несбыточным, а после вместо приза норовила подсунуть пустую коробку. Тоже мне… нашлась Ковальски, изводила она себя едкой иронией. Слезы упорно просачивались через плотно стиснутые веки, текли по щекам. Она боялась открыть глаза, чтобы он не прочитал в них то, что бушевало у нее внутри.

– Не казнись так, – прошептали его губы у виска. – Не надо.

Она вся сжалась, беспредельная ненависть охватила ее. Вспомнилось, что он нес перед тем, как… Надо же, философ. Ницше цитирует. Убийца. Да у него, наверное, на каждый выстрел цитата припасена. А Джон сейчас там, среди дождя, сходит с ума от страха за нее. Это было уже слишком: приходилось спасать не только этот мир, но и его тоже. И что, интересно, он обо всем этом подумает? Она прекрасно знала его отношение к честности, его старомодную провинциальную непреклонность в отношении верности; головы того, кто хотел развязать эту бойню, будет недостаточно, чтобы заставить его понять, почему она так поступила, почему связалась с этим убийцей полицейских. Даже ей самой объяснение, что она хотела предотвратить войну, казалось неубедительным, надуманным.

Она резко отодвинулась от него в темноте. Кровать скрипнула.

– Я вспомнила, – произнесла она, по-прежнему не открывая глаз.

– Вспомнила что? – спросил он растерянно.

– Все. Про этого вашего Арго. Он связан с Юнге. Юнге – белый. Из бошей. Большая шишка в «Саворском Алюминии». Это он меня заказал. Как кусок мяса… похотливый козел.

– Не изводи себя. Все уже позади. Успокойся. – Он попытался снова погладить ее. Она оттолкнула его руку. Отвернулась и вытерла глаза.

– Это вовсе не истерика. – Голос ее звучал твердо, она взяла себя в руки. – Я действительно вспомнила. Месть тут ни при чем. Перед тем как выстрелить, Арго сказал, что Юнге не прощает проколов. И что мне нельзя к нему. Он боялся, что его хозяин узнает про мою связь с вами. Про то, что вы живы и приехали в Дендал. А то, что именно Юнге заказал меня, просто стечение обстоятельств.

Он молчал.

– Ну? – Ненависть туманила ей голову, она плохо понимала, что делает, совсем как там, в комнате со стеклянной стеной. – Чего ты ждешь?

Он не сводил с нее глаз.

– Теперь у тебя есть цель, действуй же! Меня везли мимо их конторы – большое здание из полированного камня. Улица Лахев. Это в самом центре, недалеко от набережной.

Он улыбнулся, все так же молча; эта странная теплая улыбка казалась чужой на его лице, привыкшем к гримасам ненависти.

– Что, не хочется вылезать из теплой постели? Размяк под юбкой? – Чем дольше он молчал, тем громче был ее крик.

– Оденься. – Его тихий голос подействовал на нее, как пощечина.

– Что?

– Приведи себя в порядок. Они перемещаются. Наверное, готовятся к штурму. Негоже, чтобы они застали тебя в таком виде.

– К штурму? – переспросила она растерянно. – Но ведь еще не утро.

– Дождь усиливается, вот им и не терпится, – усмехнулся он. – Поспеши.

Он сорвался с места, тугой, собранный. Перекатился к стене; сидя на полу, торопливо натягивал брюки. И говорил, говорил, не глядя на нее:

– Останешься здесь. Ляжешь на пол у этой стены, за шкафом. Лицо прикрой полотенцем. Вот эти штуки в нос вставь. Ртом не дыши. Они будут стрелять газовыми патронами. Глаз не открывай, что бы ни случилось. И не вставай – снайперы могут бить по окнам. На тебя у них ничего нет, им нужен только я.

Она комкала в руках невесомую тряпку – свое платье. Ничего не понимала. Все изменилось так внезапно. Увидела, как он прилаживает под мышку кобуру с револьвером, как отводит назад затвор пистолета. Ей пришло в голову, что можно было стащить у него оружие, пока он… пока они… Да ведь он и не спал совсем, вспомнила она.

Казалось, он читал ее мысли.

– Не бойся, стрелять я не стану. Я же помню. Так, пару раз в воздух. Не хочу сдохнуть, как бык на бойне. Я солдат, понимаешь? – Он прислушался к чему-то и повторил задумчиво: – Солдат, да.

Странное отрешенное выражение появилось на его лице; заострились скулы, взгляд ушел в себя. Он уже ничего не видел, был далеко отсюда.

– Разве нельзя ничего сделать? – спросила она в растерянности. Ненависть к нему и непонятное чувство неправильности происходящего боролись в ней, сталкивались, болезненно касались чего-то внутри. Она изо всех сил пыталась вызвать в себе равнодушие, разбудить отвращение к этому чудовищу в образе человека, но еще жива была запретная сладость, память о тепле его рук, его горячем шепоте, его безысходной любовной ярости.

– У них военный робот, – ответил он машинально. – Даже если снайперы дадут маху – этот не промахнется. Уж я-то знаю…

Он задумчиво взглянул на нее.

– Знаешь, – сказал он, – хотел бы я, чтобы меня кто-нибудь любил так же, как ты своего лейтенанта. Кто-нибудь вроде тебя.

Его слова жалили, рождали щемящее чувство утраты. Она попробовала представить лицо Джона – и не смогла: Хенрик заслонял его. Она убеждала себя: он снова играет мной, как хочет. Нельзя поддаваться. Нельзя слушать, что он говорит.

– Постой, – сказала она в отчаянии, – да ведь та девушка, с которой ты…

– Я же не идиот, – перебил он. – Чтобы такая, как ты – и со мной? Я ведь сразу все понял. Только я и без этого не стал бы в него стрелять. Он у тебя из тех, что верят.

Знакомая горячая волна поднималась в ней.

– Верят? – спросила она почему-то шепотом.

– Точно. Бывают люди, что убеждены в своем предназначении. Я для него – зло. Он гоняет меня из принципа.

– Должен найтись какой-то выход, – сказала она.

– Выход есть всегда. Вот и я сейчас выйду. – Улыбка его стала бесшабашной, искренне веселой.

Но ей показалось, что улыбается труп.

– Одевайся. Быстро. – Резкий окрик вернул ее на землю. – Больше нет времени.

Руки ее путались в скомканной ткани. Смятенная, она боялась ошибиться. Боялась признаться себе в… чем? «Все-таки, – подумала она, – я не могу бросить это дело. Может быть, это единственный шанс, и для меня, и для Джона, и для этой вонючей дыры; пусть он отыщет этого Юнге, и тогда»… Зародившийся в глубине души образ человека, не убийцы, не давал ей покоя.

Пригнувшись, он прокрался к дверям. Собрался для прыжка. Невольно она отметила, как грациозны его движения, движения сильного хищника. Загнанный в угол, он по-прежнему внушал уважение своей силой.

– Меня зовут Хенрик, – сказал он тихо.

До ее слуха донесся далекий раскат. Это был не гром, это где-то высоко промчался беспилотник Альянса – она узнала его по характерному вибрирующему звуку. Он шел высоко, выше туч, патрулируя свой сектор, охраняя мокрые дома, озеро со свинцовой водой и черные джунгли, притоны и больницы, лагеря беженцев и большое здание из полированного камня. Невидимый отсюда инверсионный след расчерчивал небо, равнодушный, простирался над городом, над вымершими улицами, над домом, где они смотрели в глаза друг другу; над снайперами, проклинающими дождь; над Кубриа, замершим в предвкушении мига, когда можно будет нажать на спуск, мотающим головой, чтобы стряхнуть воду с бровей; над Джоном, в тоскливой тревоге сидевшим в полицейском управлении.

Она судорожно вздохнула, почти всхлипнула.

– Подожди. Я буду твоей заложницей.

Он покачал головой.

– Останься здесь.

– Нет. Я все придумала. Ты выйдешь со мной, потребуешь машину.

– Тебя расстреляют снайперы, только и всего.

– Они не будут стрелять. Я гражданка Альянса.

– Им плевать на твое гражданство. Идет война. Одним трупом больше – кто их считает? К тому же они могут счесть тебя сообщницей. А я убил полицейского.

В слабом свете она едва различала его лицо. Он смотрел на нее с улыбкой отца. Ее била дрожь. Он сказал из темноты:

– Ты улыбалась во сне.

Она скатилась с кровати. Босая, подбежала к нему.

Он глухо сказал:

– Мне бы надо ударить тебя, чтобы твоя дурь прошла. Чтобы ты сознание потеряла. Тогда они в тебя точно не выстрелят. Не подумают, что мы заодно. Только я не могу. Даже если меня за это пристрелят, все равно не могу.

– Тебя и пристрелят, если не сделаешь, как я хочу.

– Ты ведь это для того делаешь, чтобы я до Юнге добрался? – спросил он с надеждой.

Она с готовностью кивнула.

– Ты точно сумасшедшая, – произнес он с нежностью, какую трудно ожидать от человека, смирившегося со смертью.

– Так ты согласен?

– Вот только план твой никуда не годится, – сказал он.

Сердце ее сорвалось, зачастило, совсем как тогда, в тумане.

72

Водитель бессовестно дрых, запрокинув голову, грохот струй по крыше глушил его храп. Мутный серый свет едва просачивался снаружи: стекла фургона запотели. Все вокруг было влажным, нереальным; промозглая сырость норовила пробрать до костей. Лерман зябко поежился, представив, каково сейчас парням на улице.

Наушник сипло произнес:

– Первый, дождь усиливается. Видимость ухудшилась.

Он неприязненно посмотрел на водителя, перевел взгляд на зависшее в воздухе отображение оперативной карты, впустую пощелкал сенсором переключения каналов, поморщился в досаде: «стрекозы», задавленные неизвестными помехами, по-прежнему гнали муть. Кашлянул, прочищая горло. Принимать решение не хотелось, не хотелось заставлять ребят вылезать из-под хилых укрытий и топать сквозь ливень, по колено проваливаясь в промоины. Но он не собирался давать зверю отлежаться. Зверя нужно держать в напряжении, чтобы к утру его нервы стали похожи на провисшие веревки.

– Второй и Пятый, ответьте.

– Второй слушает. Пятый… на связи… – голоса звучали, словно со дна озера.

– Доложите обстановку.

– Обстановка… я мокрый, как бобер. Ни черта не вижу, – гнусаво ответил Кабот.

– Второй: все в норме. Наблюдаю окно с тыла. Света нет, – четко, по-военному доложил Гомес.

– Сдвигайтесь вперед. Займите позиции по углам.

– Мы что, атакуем?

– Нет, там же девчонка. Просто держите выходы в поле зрения. В доме могут быть заложники, без команды не стреляйте. Третий, Четвертый – видите их?

– Видим, видим.

– Сохраняйте визуальный контакт. Следуйте за ними.

– Ясно, Первый.

– Второй, Пятый, подтвердите.

– Выполняю. Принял, – вразнобой откликнулись голоса.

Точки на карте медленно пришли в движение.

– Первый – Шестому.

– Слушаю, Первый.

– Смена позиций. Поставь «зверя» напротив входа. И еще двоих в переулок с тыла.

– Все равно не видно ни зги.

– Шестой, выполняйте.

– Ладно, отбой. – В голосе старшего группы поддержки, невысокого коренастого сержанта, сквозило недовольство.

Лерман наблюдал, как мерцают вокруг зеленого прямоугольника здания значки, обозначающие его людей. Хуже нет, чем идти в дело с незнакомой командой, подумал он в который раз: парни из патрульных машин ему не нравились. Уж больно себе на уме, слова лишнего не выжмешь. Неизвестно, что выкинут, когда поднимется пальба.

Значки на карте еще двигались, когда мельтешащие прямоугольники, как по волшебству, сменились размытыми картинками – это заработали «стрекозы». Шум дождя, переданный их микрофонами, ворвался в машину, и Кабот прокричал, казалось, над самым ухом:

– Двери! Двери открываются!

Водитель дернулся от рева динамиков, недоуменно огляделся, приходя в себя.

– Первый – всем внимание! – сказал Лерман. И сразу же, меняясь в лице: – Не стрелять – выходит женщина! Повторяю: не стрелять!

Он приник к экрану: в световом прямоугольнике дверей женщина казалась обнаженной, «стрекозы» транслировали ее с разных ракурсов, лицо ее было искажено, в гримасе страха он не сразу разглядел, что губы ее шевелятся:

– На мне взрывчатка… мина… не стреляйте…

Голос ее был едва различим: все орали одновременно, голоса из оперативного пульта эхом отдавались в наушнике, бубнили снайперы, запрашивая инструкции. Он заставил всех заткнуться.

– Всем внимание! Не высовываться – он только этого и ждет!

– Я Шестой, предмет на груди заложника опознан: армейская пленочная мина, текущий статус не определен.

Лерман ощутил, как рубаха липнет к спине.

– Ждать. Всем ждать. Выслушаем его требования. Внимание, я выхожу.

Водитель повернул голову, на лице его появилось недоумение:

– Лейтенант… это верная смерть. Та штука… она даже бетон плавит, – запинаясь, сказал он.

Лерман молча открыл дверь. Дыхание перехватило: остро пахнуло свежестью. Резиновый пол под ногами заиграл брызгами. Бурлящий поток, пенясь, бил в колесо, точно в форштевень корабля.

– Ты что, спятил? Да она же с ним заодно!

Но он уже принял решение. Не отвечая, пригнул голову и шагнул под косые струи. Жесткий дождевик взорвался грохотом, брюки мгновенно промокли. Он прищурился, побрел на свет, прикрыв глаза одной рукой и вытянув другую вверх; что-то незримое подталкивало его вперед, он переступал непослушными ногами помимо воли, осторожно нащупывал опору для каждого шага. Ну я и идиот, думал он. Надо было отправить робота. Робот его разнесет. Роботу все нипочем. В клочки. На маленькие-маленькие кусочки.

Нога поехала на мокром камне, он оступился, едва не потерял равновесие. Почему-то казалось: стоит споткнуться, и непрочная оболочка, пузырь страха, которым он окружил себя, лопнет с оглушительным звоном, и тогда ему нипочем больше не подняться. Тридцать метров пути показались ему бесконечными. Наконец он остановился у ступеней невысокого каменного крыльца. Лица девушки было не различить – свет бил в глаза.

– Я не вооружен! – крикнул он. Ему никто не ответил.

– Не стреляйте… на мне мина… – как заведенная, шептала неясная фигура.

Картины недавней бойни стояли перед глазами. Он помнил: тому, кто внутри, терять нечего. Он пересилил себя и сделал шаг наверх.

Он посмотрел в ее белое от страха лицо. Заученные формулы испарились, как не было. Он сказал:

– Ты не бойся. Думаешь, я не боюсь? Черта с два, в жизни так не трусил.

– А где Джон? – спросила она. – Он здесь?

– Он в Управлении. Я отвезу тебя к нему. Он ждет.

– Стой где стоишь. Руки держи на виду, – произнес невидимый голос.

– Хорошо. Я не вооружен.

– Мина сработает в случае моей смерти. Снять ее тоже нельзя.

– Я понял. Чего ты хочешь?

– Машина с водителем. Без оружия. Без погони. Два бронежилета. Девчонка поедет со мной. Если все будет, как скажу – я сниму мину. Минута на размышления.

Лерман посмотрел направо, где за углом скорчились неясные тени. Наушник что-то яростно шептал на разные голоса.

– Какие у меня гарантии?

– Никаких, – ответил голос. – Только мое слово.

Лерман усмехнулся.

– Время уходит, – напомнил голос.

– Верьте ему, – взмолилась девушка. – Пожалуйста!

И вдруг Лерман увидел беглеца. Тот стоял, прижавшись к стене, в одной руке пистолет, в другой – коробочка дистанционного пульта; его напряженная фигура с сумкой через плечо отражалась в большом настенном зеркале справа от входа. Каменная кладка глухой стены защищала его спину. Изготовившись к стрельбе, он стоял так, чтобы контролировать и дверь в половину хозяев, и узкую лестницу на второй этаж, и девушку у входа. Он был недосягаем с улицы, нечего было и думать, чтобы попасть в него парализующей пулей: в такую погоду это трудновато даже с более доступной мишенью. Лерману подумалось, что эта поза могла означать лишь одно: парень знает, что его загнали в угол и готов продать свою жизнь подороже. Стать, уверенность, с какой он держал пистолет, выдавала профессионала.

Лерман крикнул сквозь шум ливня:

– Ладно! Твоя взяла. Мне необходимо немного времени – я должен отдать распоряжения.

– Еще минута, не больше, – произнес человек в зеркале.

73

Она устало опустилась на стул. Единственный, который не был занят в небольшой комнате, набитой людьми. Вздохнула с облегчением: наконец-то в безопасности. Джон сидел перед ней, опустив глаза.

– Саперы говорят, это был только футляр от мины. Провела меня, как мальчишку, – доложил Лерман.

Джон сказал:

– Я должен вас предупредить: все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Но вы можете сделать заявление. Обычно, суд принимает это во внимание.

– Мне не о чем заявлять, – ответила Ханна. – Я хочу поговорить с тобой, Джон. Наедине.

Он упорно смотрел в стол.

– Я хочу, чтобы вы поняли: личные мотивы для меня ничего не значат. Вам будет предъявлено обвинение.

– Мог бы предложить девушке стакан чаю. Или хотя бы воды, – сказала Ханна. – Я пропустила ужин. И обед заодно.

Он сжал кулаки так, что они побелели.

– Где он? Кого он преследует?

– Дай мне время, – сказала Ханна. – Столько всего в голове. Только ты все равно не поверишь.

– Вы видели, что он натворил в том доме, – сказал Джон. – Он настоящий мясник. Из больницы сообщили – умер последний раненый. Между прочим, у него трое детей.

Ханна усмехнулась.

– Почему ты не называешь вещи своими именами? – спросила она. – Тот дом вообще-то зовется борделем. А доставили меня туда двое бравых полицейских. На служебной машине. Сдали с рук на руки. Это суд тоже учтет?

Заместитель комиссара кашлянул.

– Я бы попросил вас не отклоняться от темы.

– Хорошенькое дело, – сказала она. – Надеетесь закрыть мне рот?

Джон наконец поднял глаза.

– Ваше запирательство ничего не изменит. Ему не уйти. Утром сюда прибудет спецназ из Пуданга. В городе объявят тревогу. На улицах не будет ни души, только полиция и военные. Его обнаружат.

– У меня в голове ничего, кроме еды. С утра ничего не ела. Почти целые сутки.

Джон сказал:

– У вас есть возможность избежать обвинения в соучастии: сделать формальное заявление.

– Так это допрос? – спросила Ханна. – Мне даже не предложили адвоката.

Кто-то скептически хмыкнул.

Джон хлопнул ладонью по столу:

– Почему ты его выгораживаешь? Что тебя с ним связывает? Ведь ты же не…

– Так, – сказала Ханна, – только грязного белья здесь не хватало. Давай не переходить на личности. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь. И не собираюсь оправдываться. И выгораживать его тоже. Ведь это он убил того боша.

– Какого еще боша?

– Племянника гроссгерцога.

Он переглянулся с людьми, сидевшими по обеим сторонам стола.

– В фантазии вам не откажешь.

– Это правда. Он не грабил того толстяка. Его просто подставили. Хотели, чтобы его арестовали по пустяковому поводу. Тогда он умер бы, и все концы в воду. У него внутри…

– Ну и наплел же он вам, – сказал Джон с усмешкой. – Ловкий малый. Странно, что вы не распознали его вранье. Опыта вам не занимать.

– Я даже выяснила, откуда все пошло. Из этого города.

– Так у него здесь сообщники?

Ханна покачала головой:

– Да нет же. Просто здесь замешан «Саворский Алюминий».

– Значит, вот она, его цель – «Алюминий». Это в центре, так?

– Улица Лахев, – услужливо подсказал начальник отдела убийств.

– Что-то в этом есть, – сказал Джон, повернувшись к заместителю комиссара. – Я давно подозревал, что он профессиональный исполнитель. Видно, все еще надеется выполнить заказ.

– Ты ничего не понимаешь, – сказала она в отчаянии. Ненависть во взгляде Джона обескуражила ее, она поняла, что он уже все решил для себя, что Хенрика приговорили, окончательно и бесповоротно. Эти люди вокруг только и ждут момента, чтобы пристрелить его, избавиться от формальностей, спрятать концы в воду: слишком много темных делишек спрятано в мутной глубине внешне благопристойной провинциальной лужи. Ей самой казалось – она не испытывает к Хенрику ничего, кроме ненависти: воспоминание о залитой кровью лестнице разрывало ей сердце, требовало распять убийцу; но она не могла забыть комнату в мансарде, ливень, грохочущий по крыше, страх, холод и отчаяние. И его боль. Его абсолютное, совершенно лишенное рационального объяснения, доверие к ней. Она сидела, опустив голову, пока Джон тихо совещался с детективами из отдела убийств. Старик и мальчик в развалинах, люди, замершие на улицах, едкая вонь мертвых кварталов – все это подталкивало ее, не давало молчать. Она словно вернулась во времени, увидела ствол револьвера, направленный в грудь, вновь потеряла способность убеждать и привлекать людей на свою сторону. Она сказала в запальчивости:

– Там, в борделе, он перестрелял этих скотов, чтобы спасти меня. Это он убил Арго, когда…

Она запнулась: взгляды присутствующих скрестились на ней, в каждом чувствовалось предельное внимание и тщательно скрываемая враждебность.

– Значит, вы подтверждаете, что сеньор Арго был застрелен вашим сообщником? – спросил начальник отдела убийств.

– Черт вас возьми, ну почему вы все выворачиваете наизнанку? – беспомощно спросила Ханна. – Этот Арго – тот, кто его подставил. Он искал его, чтобы выяснить, кто заказал убийство. Арго начал стрелять первым, он и меня хотел…

– Так сеньор Арго пытался защищаться? – живо поинтересовался другой полицейский.

«Все ясно – перекрестный допрос, – подумала она. Так они меня в чем хочешь заставят признаться».

– Нет. Он начал стрелять по людям, которые меня похитили. Хенрик появился позже.

– Хенрик – это его настоящее имя?

– Дайте же мне сказать! – воскликнула она, чуть не плача.

– Ханна… – мягко сказал Джон. Но она увидела, что за этой мягкостью не было ни капли тепла. Даже почувствовала брезгливость: он всего-навсего желает отомстить сопернику. – Скажи, кого он ищет в «Алюминии»?

– Послушай, Джон, он никакой не исполнитель. Этот ультиматум все еще можно остановить. Я столько всего узнала. Пожалуйста, выслушай меня: этот парень спас меня. А Арго – он собирался меня убить.

Он покачал головой.

– Я не понимаю вашего упрямства. Все говорит против вас. Камеры засняли вас на въезде. Полицейский на посту хорошо вас запомнил. Есть показания свидетелей, официальные съемки: вы всюду с ним. Добровольно. Вам лучше рассказать все, как есть. Это единственный шанс.

– Они похитили меня. Полиция им помогала. И меня хотели убить. Это правда. – Но теперь собственные слова казались ей до смешного неубедительными. Смешавшись, она умолкла.

– Посмотри, во что ты превратилась, – сказал он устало. – Посмотри, что на тебе.

– Это? – Только сейчас она осознала, что сидит почти голая под взглядами десятка мужчин. Почему-то это придало ей сил. Она усмехнулась и сказала с вызовом, со странной гордостью на лице: – Такое носят в борделе. Девушки самого высокого разряда.

Его лицо вспыхнуло.

– Я прочту протокол вашего допроса, – сказал он, вставая. – Формально я не имею права здесь присутствовать – я отстранен от дела. Но я прослежу, чтобы с вами обращались по закону.

Ханна сказала:

– Джон, пожалуйста… Все это правда. Нужно дать ему немного времени. Возможно, тогда войны не будет.

Джон прервал ее:

– Ваше вранье подождет. – Он спросил у заместителя комиссара: – Капитан, у вас найдется тарелка горячего супа для нее?

Тот кивнул.

– И пусть ее осмотрит врач. Необходимо убедиться, что она вменяема и может отвечать на вопросы.

Начальник следственного отдела отошел к окну, чтобы отдать нужные распоряжения.

– Лерман, участвуйте в допросе, – сказал Джон от дверей. – Это и наше дело тоже.

– Все это правда! – выкрикнула она вслед ему. – Я хотела спасти людей!

Двери за ним закрылись.

– Я действительно хотела помочь, – уже совсем тихо сказала она.

– Может быть, мисс Дэвис, – жестко сказал заместитель комиссара. – Но все, что вам удалось сделать, так это стать соучастницей группового убийства.

– Вот, наденьте. – Лерман протянул ей сухую куртку.

Она посмотрела на него с благодарностью.

74

В кабинете начальника разило перегаром.

– Хотите выпить, лейтенант? Денек выдался трудным. Столько на вас свалилось.

– Нет, благодарю. Если выпью – сразу засну.

– А вы, капитан? Ну, как знаете… – И начальник полиции опрокинул в себя очередную порцию темного напитка, сморщился, задышал через ладонь.

Глаза его влажно блестели. Он тоскливо посмотрел в угол, на кучу пыльных доспехов рядом с обвисшей тряпкой республиканского флага. Сказал, ни к кому не обращаясь:

– Девушка задержана. Уж теперь-то они мне не простят. – Гебуза достал мятый платок и вытер лоб. – Ну да я не за этим вас вызвал. Дело вот в чем: я читал ее показания.

– Она его по-прежнему выгораживает, – сказал Джон. – В жизни подобной чуши не слышал.

– Вот если бы здесь был ее консул, мы бы могли применить полиграф, – добавил заместитель комиссара. – Тогда все встало бы на свои места. Мы бы ее быстро раскололи. Но уже сейчас ясно – ему нужно в «Алюминий». Там мы его и возьмем.

Но начальник полиции смотрел только на Джона. Он торопливо сказал, словно боясь, что его перебьют:

– Слушайте, не такая уж и чушь. Кое-что в ее показаниях – правда. По крайней мере, ясно, почему Юнге так хотел, чтобы ее убрали.

– Убрали? – переспросил Джон. – Ханну? Вы имеете в виду…

– Вот-вот. Именно это, – кивнул Гебуза. – В одном ваша девушка не лжет – ее хотят убить. И от этого можно оттолкнуться. Лейтенант, я подумал: вы ведь оттуда, – он показал глазами на потолок, и все поняли, что он имеет в виду. – У вас вполне могут быть знакомые среди нужных людей. Я говорю о тех ребятах, что…

– Я понимаю, сеньор комиссар, – кивнул Джон. – У меня самого появилось подозрение. Пришли результаты экспертизы. Этот тип обронил занятные штучки. Таких не выпускают ни в Симанго, ни в странах Альянса. Но я не мог через вашу голову. Да и ребята меня не поймут.

– Не поймут… – эхом отозвался начальник полиции. – Он хотел, чтоб я отдал приказ своим людям стрелять, не дожидаясь спецназа. А я ему ответил – не могу. Тоже боялся – не поймут. Теперь вот думаю: надо было соглашаться. По крайней мере, не упустили бы его снова.

– Не волнуйтесь, сеньор комиссар, – успокоил его заместитель, – мы бы такого приказа не выполнили.

– Я знаю, – грустно усмехнулся начальник полиции. Собственный кабинет, знакомый до последней царапины, теперь казался ему временным пристанищем, как зал ожидания на провинциальном вокзале. – Надо найти тех мерзавцев. Такой позор…

– Нечего и искать, – сказал заместитель комиссара. – Торчиа и Алькала. Как будто вы сами не знаете про фонд взаимопомощи.

Начальник полиции промолчал. Должно быть, прикидывал, получил ли уже его заместитель выгодное предложение от «Алюминия».

– Что вы предлагаете, сеньор комиссар? – спросил Джон. Готовностью действовать он пытался заглушить в себе непонятное тягостное чувство – оно не оставляло его с тех пор, как он увидел Ханну в комнате для допросов: мокрую, полураздетую, дерзкую. Совершенно чужую.

– Боюсь, у нас нет никаких шансов, лейтенант. Я не имею в виду этого Нуэньеса. Его-то мы возьмем. Я о тех, кто за ним стоит. Позвоните куда следует. В свете последних событий вы лицо неофициальное. Сделаете частное заявление.

Джон не успел ответить: грохот ворвался в их беседу. Взрывы следовали один за другим, казалось, звучит один длинный непрерывный громовой раскат.

Начальник полиции взглянул на часы: до назначенного Юнге срока осталось пять минут.

– Ну вот, – со вздохом облегчения сказал он, – теперь не до звонков. Теперь только успевай загонять ротозеев в убежища – скучать не придется. Вы должны меня извинить, мне нужно командовать моими людьми. Капитан, организуйте оборону здания. Общая тревога. Часовых в укрытия. Я буду у дежурного.

Он встал и пьяно пошатнулся.

75

То утро – последнее утро оберштабсефрейтора Хенрика Вольфа – началось с минометного обстрела. Ливень стих, словно испугавшись предстоящей бойни, улиц было не узнать: тротуары подмыло, отчего перекошенные плиты топорщились как попало, залежи ила и влажной черной грязи указывали места, где еще недавно пролегали русла бурных потоков. Дороги были усеяны подсыхающим мусором, остро пахло тиной и прелыми листьями. Одна только зелень радовалась прошедшему дождю: листья пальм, отмытые до блеска, приветствовали зарождающийся день веселыми взмахами. Утренний туман уже высасывал влагу из насквозь мокрой земли, легчайшая взвесь поднялась над размытыми газонами, ветерок разгонял ее по дворам. Еще спящий город был тих и умиротворен, патрульные солдаты внутри броневиков выворачивали челюсти в отчаянных зевках, терли глаза. Даже самых шумных гуляк в кабаках, запертых до окончания комендантского часа, сморил сон: головы их устало покоились на сложенных поверх столов рук; остатки сладкого дыма улетучивались через узкие окна курилен вместе с грезами клиентов, застывших на лежаках в немыслимых позах. И тут, словно музыка в дешевом боевике, завыли сирены; мины зашипели, завизжали, начали рваться; взревели моторы, водители, поминая всех святых, рванули что есть мочи, круша бордюры и углы домов, торопясь покинуть зону обстрела. Но укрыться было негде, взрывы бухали, казалось, уже по всему городу, похожие на частые удары барабанов, их аритмичная партия глушила объявления сети гражданской обороны с призывами соблюдать очередность при входе в убежища. Танки окутывались пленками силовых щитов, осколки расцвечивали прозрачные пузыри радужными переливами; кусочки щебня, точно пули, со звоном отскакивали от башен бронетранспортеров. Дымные столбы пожаров потянулись вверх, и туман сразу утратил свежесть, напитался едким запахом гари. Казармы миротворцев скрылись за сплошной черной пеленой, редкие вспышки едва пробивались сквозь дым. Листья пальм с шипением съеживались, чернели: пары кислоты были безжалостны. Это не был один из тех коротких бессмысленных обстрелов, какими боевики время от времени терроризировали небольшие городки. Это напоминало огневую подготовку, массированный обстрел перед настоящей атакой. За какие-то тридцать минут город превратился в ад.

Католический собор на холме, куда Хенрик просочился, смешавшись с толпой, был переполнен. Другого убежища поблизости не было, даже на лестнице, которая вела на колокольню, заняли каждую ступеньку, а в ворота продолжали протискиваться все новые люди, неся на руках детей и узлы с наспех собранным домашним скарбом. Католики, буддисты, мусульмане, язычники и закоренелые безбожники – все собрались здесь. В какого бы бога они ни верили, они надеялись, что тут им удастся спастись. Крики матерей, разыскивающих детей, отражались от каменных стен, вязли в стонах раненых, смешивались с детским плачем; яростные споры за кусочек свободного пространства грозили перейти в поножовщину.

С колокольни, куда с боем пробился Хенрик, панорама выглядела даже живописной. С высоты город казался чистеньким, игрушечным. Башня единственного небоскреба в центре торчала одиноким столбом, верхние этажи сияли солнцем. Вертолет огневой поддержки, кружащий над джунглями, с виду был совершенно неподвижен, белые струны ракетных выхлопов словно висели в воздухе на полпути к бескрайнему черно-зеленому морю. Все вокруг странно застыло, только грохот барабанов звучал не переставая: это плотные, точно пластмассовые, дымки разрывов поднимались тут и там между коробочками домов. Ветерок с озера сносил в сторону дым от горящих казарм. Было видно, как танки-букашки цепочкой движутся вдоль набережной, но и они отсюда казались неподвижными. На таком расстоянии бой выглядел аккуратным и прилизанным.

Священник, притулившийся в углу колокольни, потерянно молчал все время, пока Хенрик внимательно рассматривал окрестности.

– Скажите, святой отец, вон то здание, что рядом с небоскребом, – это ратуша?

Священник послушно перевел взгляд туда, куда указывал палец Хенрика.

– Отсюда плохо видно. Кажется, да. – В голосе его звучала безмерная усталость.

– А вон там, где много дыма – это казармы?

– Да.

– А «Саворский Алюминий»? Его можно увидеть отсюда? – продолжал допытываться Хенрик.

– Вон тот дом. Черный. Там, где нет дыма.

– Ага. Да по этому району даже не стреляют, – сказал Хенрик, словно сам себе. Он примечал детали: расположение батарей, ведущих ответную стрельбу; направление движения войсковых колонн; скопления беженцев; районы, наиболее подверженные обстрелу.

– В самом деле? – В глазах священника проснулся вялый интерес. Он взглянул на Хенрика, свесившегося через перила, пристальнее, словно увидел его впервые. – А вы что же, корректировщик?

– Что?

Священник смутился.

– Каждый раз, когда обстрел затягивается, я поднимаюсь сюда, чтобы не видеть этих несчастных, – пояснил он виновато. – Я подумал, если вы корректировщик, то сюда не будут стрелять. Мы нейтральны. Здесь много детей. И у нас не хватает противогазов.

– Да вы с ума сошли, святой отец! У меня и бинокля-то нет!

– Извините меня. Я не хотел вас оскорбить. Впрочем, вы ведь все равно не признаетесь… И бинокль можно спрятать в сумку. Такую, как у вас. Просто помните: это – владения Господа Бога.

– А они – тоже нейтральны? – И Хенрик указал на колокольню церкви, вокруг которой раскинулись поля полотняных палаток. Через свой усилитель он разглядел, как с крыши колокольни торчит орудийный ствол.

– Не все храмы сохраняют нейтралитет. Недавно там был бой, погибло много невинных людей. Так что их можно понять. Но мы – мы нейтральны. Если вы оттуда – объясните им…

– Я пойду. Прощайте, – сказал Хенрик.

– Храни вас Бог. И берегитесь снайперов.

Он сказал что-то еще, но Хенрик уже не слушал, проталкивался вниз, наступая на чьи-то руки и сумки: план действий отпечатался в его мозгу. Грохот заглушил проклятия – это низко над городом пронеслось звено истребителей.

Ненависть не подгоняла его так, как раньше; казалось, он израсходовал ее всю без остатка, усталость и апатия сменились возбуждением от близости цели. Такого с ним еще никогда не было; он больше не испытывал горечи, и месть, к которой он стремился, необычным образом перестала быть его личной местью. Он действовал так, словно выполнял чью-то просьбу.

Грохот обстрела не прекращался. Хенрик бежал трусцой, стараясь держаться ближе к стенам, уши, как радары, определяли по звуку степень опасности: мина летит медленно, меняет звук по мере того, как удаляется от верхней точки своей траектории, так что опытный человек может определить, насколько близка начиненная кислотой или взрывчаткой смерть. Иногда он стремительно ускорялся, торопясь проскочить опасный участок; иногда бросался на землю где-нибудь под раскидистым деревом. Вой, удар, он вскакивает, бежит дальше, и куски кровли сыплются сверху вперемешку с мусором. Он пересек двор горящего дома, где присыпанный пылью убитый лежал на земле. Пробежал по тротуару, перепрыгивая через брошенные узлы. Миновал перевернутый чадящий автомобиль на углу – рука, торчащая из окна, слабо шевелилась. Люди были повсюду, стоило лишь присмотреться: прятались в кустах, выглядывали из окон цокольных этажей; тучный мужчина, отчаянно ругаясь, тащил тележку, груженную скарбом, две женщины подталкивали тележку сзади; двое пронесли мычащего от боли раненого, используя вместо носилок старое пальто. Хенрик упорно двигался в район, что приметил с колокольни. Бой разгорался: к минным разрывам примешивались ухающие звуки гаубиц, с юга доносился треск автоматического оружия. Дымные ракетные хвосты поднимались со стороны озера, расчерчивали небо.

Мачту машины-корректировщика он увидел издалека: узкий штырь торчал над кронами чахлых деревьев сквера. Неподалеку горел еще один дом с развороченной крышей, и Хенрик припустил к нему что есть сил. Затянутый дымом двор представлял собой ужасное зрелище: воронка у расщепленного дерева, вокруг разбросаны куски тел вперемешку с кирпичными обломками и тлеющими обрывками. Кожу лица натянуло от жара: из окон верхнего этажа с гулом вырывалось пламя, то и дело осыпая двор снопом искр. Очевидно, мина попала прямо в толпу, высыпавшую из дверей по сигналу системы оповещения. Где-то, пересиливая звуки канонады, громко кричал раненый, на земле слабо шевелилась женщина, присыпанная листьями, воняло гарью, развороченными кишками и взрывчаткой. Обрубок без ног судорожно дергался у стены, постепенно затихая. Хенрик решительно направился к нему, поправляя сумку за спиной. Ему не было дела до этих людей, он ничем не мог помочь им, да и не собирался. Слишком мало времени у него оставалось. Слишком многое предстояло сделать.

Он привык к виду смертей, и то, что он собирался сделать, не было в его представлении кощунством. В борьбе за выживание нет запрещенных приемов. В егерях любили подшутить над смертью. Давали ей прозвища. Презирали ее, потому говорили о ней намеренно грубо, словно грубостью можно отогнать понимание происходящего. Говорили: «Лучше тебя, чем меня», «склеил ласты», «навернулся», «подпалил зад». Но презирай не презирай – смерть свое возьмет. Он вспомнил старую песню, второй номер пулеметчика Митчелл по кличке Ковбой часто напевал ее в базовом лагере. «Все в порядке, ма, я просто истекаю кровью». Этакое своеобразное извинение перед тем, чье изувеченное тело он собирался использовать. Но красноречие пропало даром: открытые глаза парня уже не мигали. Он поднял его на руки, забрызгав ботинки кровью.

Хенрик надел одну из бесчисленных своих масок, на этот раз превратившись в жертву налета: лицо приобрело бессмысленное выражение, упругая походка сменилась неровным ковылянием. Кусок мертвого мяса в руках был для него не более чем декорацией, частью шоу, направленного на достижение цели. Намеренно спотыкаясь, он побрел к скверу. Тело в руках было до странности невесомым.

76

Определение «душераздирающий» было знакомо Марти не понаслышке. Душераздирающий – это когда внутренности сводит от страха, а тело так вибрирует от приближающегося и усиливающегося с каждым мгновением визгливого воя, что душа норовит улетучиться через самые неподходящие для этого отверстия. Так вот: визг этой мины был поистине душераздирающим. Рядовой первого класса Ибрагим Марти, бросив ковырять глинистую землю, закрыл голову руками и ткнулся носом в убогую ямку, которую только и смог соорудить за тот час, что они торчали на виду у всего города и вражеских корректировщиков в сквере на высоте ноль два-десять. Разрыв ухнул где-то неподалеку, вдребезги искромсав ствол пальмы; бабахнуло так, что у Марти лязгнули зубы, щепки от разбитого дерева разлетелись, точно пули. Звуковые фильтры брони не дали ему оглохнуть. Наблюдая, как с неба сыплются комья земли и обрывки зелени, он подумал: повезло, не кислотная.

Рядовому первого класса было до чертиков страшно. Он снова взялся за лопатку и принялся долбить бесполезный окопчик – больше для того, чтобы отвлечься, чем для дела: попадание 120-миллиметровой мины перемешает его с землей, невзирая ни на какие окопы. А что до приказа лейтенанта Ортиса охранять периметр, то никакой окоп не спасет тем более: меньше чем в ста метрах ниже по склону проходила улица Гресимо с каменными трехэтажными домами, и если партизанские снайперы откроют огонь из окон, его карабин мало чем поможет. Да и сама их «коробочка», как они называли подвижный пост корректировки огня, представляла собой всего лишь старый бронетранспортер «Брем», доверху напичканный аппаратурой, и с выдвижной мачтой вместо башни. Никакой активной защиты, одного выстрела из гранатомета или капсулы с металлофагами достаточно, чтобы машина превратилась в кучу лома. Весь их расчет – три человека: он, лейтенант да сержант Палакис. Вон он – лежит за перевернутой каменной скамейкой, делает вид, что обороняет южную сторону.

Сам «периметр», как его именовал лейтенант, не имел ни явных границ, ни отличительных признаков, и спасающиеся от обстрела гражданские, мчащиеся, не разбирая дороги, не раз нарушали его. Остановить их не было никакой возможности – предупреждающих окриков не слышно из-за канонады, да и вряд ли они подействуют на обезумевших людей. Не стрелять же, в самом деле, по безоружным. По штату их экипаж должен был охранять взвод моторизованной пехоты, так и происходило во время редких учебных тревог. Они выдвигались на одну из трех пригодных для наблюдения высот, а транспортеры из батальона охраны шли следом. Но в этот раз на улицах творилось черт знает что, повсюду полыхали пожары; объезжая завалы, колонны меняли маршруты, сталкивались на перекрестках, растекались по переулкам. И приданные бронетранспортеры растворились где-то по дороге. Зато во время движения их машину непонятно кто и откуда обстрелял из легкого оружия, так что правый прожектор приказал долго жить, а от кормовой антенны ближней связи остался только изогнутый кронштейн.

Марти отложил лопатку и приоткрыл лицевую пластину: климатическая система барахлила, и стекло, которое, согласно наставлениям, «покрыто специальным составом, предотвращающим образование водяной пленки», немилосердно запотевало. Он смахнул влагу грязным и уже насквозь мокрым от таких манипуляций носовым платком и огляделся. Обстрел продолжался. Отсюда, с высоты, было хорошо видно, какие районы города находятся под огнем: они были затянуты дымом от горящих домов. Гражданские уже исчезли с улиц, только редкие добровольцы, хоронясь вдоль стен, продолжали переносить раненых. На счастье, здесь не упало ни одной кислотной или газовой мины, и у тех, кто остался под завалами, был шанс спастись. Иначе, «Прими, Господи, раба своего в царствие небесное, обещанное ему по милосердию Твоему…»

Он дочитал молитву до конца, словно напутствуя неведомого покойника; слова он помнил еще с детства, потому что тогда мечтал стать священником, а все, что напоминало ему о детстве, помогало забыть о страхе. Сама мечта была до ужаса глупой. Он считал: пастор – это бесплатная еда, бесплатный автомобиль и хорошее жилье при церкви. И только позже, в старших классах, стал понимать: пастор должен объяснять людям всякие трудные для понимания вещи, например, зачем Бог придумал смерть, войну, болезни и прочее такое; и что он для этой работы не слишком умен, он и сочинение-то с рассказом о каникулах едва-едва осиливает. И кроме того, с возрастом церковные ритуалы начали его раздражать. Оказывается, в церкви дисциплина похлеще армейской, и пойти в пасторы – все равно что подписать армейский контракт на всю жизнь, разве что форму тебе дадут другого фасона.

– Чего заснул – копай! – донесся голос Палакиса. – Лейтенант сказал – подготовить позицию к обороне. Чтоб через час окоп был.

– Сам-то чего филонишь? – огрызнулся Марти: они использовали передатчик ближней связи, переговоры которого не фиксировались контрольными системами, так что можно было позволить себе некоторые вольности.

– Я – младший командный состав, мне не положено.

И тут оба распластались на земле: мина прервала их перепалку – провыла, кажется, над самой головой и взорвалась в конце улицы. Где-то нарастала перестрелка, звуки пулеметных очередей были слышны даже сквозь частое буханье разрывов.

– Хватит корчить командира, копай давай! – зло буркнул Марти, подняв голову. – Если думаешь на мне выехать, так ты в пролете. Здесь тебе не пехота. Я, между прочим, механик-водитель, а не какой-нибудь стрелок. Специалист я, понял? И должность у меня капральская.

– Да ты, никак, зазнался, рядовой? Как с сержантом разговариваешь? – Голос Палакиса был озадаченным: обычно призванный из северной глухомани Марти был ниже травы.

– Да заткнись ты… тоже мне, босс!

И Марти со злостью воткнул лопатку в плотную, словно камень, глину.

– Здесь тебе не плац. Здесь, между прочим, у людей боевые патроны, – ворчал он под нос. А про себя все удивлялся: и как тут деревья растут? Не земля – чистый камень.

Но проигравшийся вчера в покер Палакис никак не желал успокаиваться, и было отчего злиться: вся его получка осталась за импровизированным карточным столом из щитка противотанкового орудия, уложенного на бочку в третьем ангаре, в закутке за полуразобранным тягачом, где ушлый Баркес из Второй батареи по вечерам открывал подпольный игорный клуб.

– Вернемся в расположение, потолкуем, – пообещал сержант, а в голове его рождались картины, одна мрачней другой, в которых Марти драит броню, подметает плац после отбоя или таскает на себе металлический лом, которого всегда в избытке в ремонтных боксах. И добавил со значением: – Рядовой…

Но сегодня Марти за словом в карман не лез: страх придал ему смелости.

– Если вернемся, – ответил он также со значением.

– Следи за своим сектором! – совсем уже взъярился сержант. – Вон нарушитель прется!

Погрузившись в работу, Марти не сразу заметил высокого гражданского, появившегося из двора горящего дома. А когда заметил, то понял, что у того с головой нечисто: он нес на руках тело без ног. Мертвое, это было видно сразу.

Марти подстроил оптический усилитель. Лицо человека с бессмысленными глазами рывком приблизилось, задрожало на грязном стекле.

– Пусть прется. Не видишь – у парня башню снесло.

– А вдруг это террорист? Подойдет ближе и шарахнет гранатой.

– Ага. А в мертвеце базука. Точно.

Человек ковылял прямо на него. Марти даже подумал: неплохо бы отползти в сторону, и пускай бедняга идет себе своей дорогой.

Вчера Палакис все продумал заранее: надо было выиграть только два раза и сразу выйти из игры, потому что двух выигрышей в такой игре ему с лихвой хватило бы на целую неделю роскошной жизни с посещением борделя мадам Габиа, и еще останется, чтобы отправить домой и накупить сигарет. Расклад оказался удачным и все ставили крупно, Палакису приходилось непрерывно пасовать, потому что в день получки все ставили только наличными, а он успел вложить в банк все свои деньги, но на последней сдаче судьба улыбнулась: к нему пришел третий валет, и он открыл карты. Он выиграл почти пятьдесят тысяч. Теперь-то он терзал себя: играть еще кон было необязательно, он заработал на первом столько, сколько и мечтать не мог. Но это было теперь, а вчера он подумал: он дал себе слово выиграть два раза, а не один. Второй кон выиграл наводчик из первой батареи, а он проиграл десятку. И у него еще осталось сорок, так что он решил, что обязан выиграть еще раз, прежде чем встанет из-за стола. Но ему не повезло ни в третьем коне, ни в четвертом, ни даже в пятом. Последний, шестой кон стоил ему десять тысяч, пять из которых он остался должен.

– Эй, сюда нельзя! – заорал Палакис, наконец-то отыскав объект для своей злости. – Запретная зона!

Человек ковылял, как прежде, не обращая внимания на вой мин. Уже без всякого усилителя Марти видел его равнодушное лицо, мокрые от крови брюки. Палакис вскочил, поднял лицевую пластину, пригибаясь, бросился навстречу.

– Ты что – глухой? Назад, мать твою, буду стрелять!

Мужчина остановился, наткнувшись грудью на ствол карабина. Так близко, что Марти мог различить испарину на его лбу.

– Пошел, пошел! – приговаривал сержант, тесня его. – Нечего тут! В лазарет иди. Слышишь? В ла-за-рет!

И тут мужчина отпустил свою ношу. Тело шлепнулось на чахлую травку, Марти почувствовал на лице теплые брызги, плотно зажмурился, задержал дыхание от отвращения, и потянулся в карман за платком; а когда снова открыл глаза через пару секунд, увидел, что сержант уже валяется на земле, странно подергивая ногами.

– Медленно подними руку, – приказал фальшивый сумасшедший, направив сержантский карабин в лицо Марти, – и выдерни разъем питания.

Словно в оцепенении, Марти подчинился; только одна мысль не давала ему покоя: мусульманин или анархист?

– Сколько вас?

– Трое.

– Где третий?

– Там, в машине.

– Он старший?

– Да. Лейтенант.

– Раздевайся. Поторопись.

Если анархист, тогда повесят. Если мусульманин – будут пытать. Не сводя взгляда с рукояти ножа, торчащей из раскрытого шлема сержанта, Марти защелкал застежками. Руки не слушались. «Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим…» – начал он про себя и вдруг с изумлением, таким нелепым в этой ситуации, осознал, что не помнит дальше ни слова – память отшибло напрочь.

Последний щиток слабо звякнул о кучу доспехов. Ветерок холодил спину через влажный от пота комбинезон. Переступая босыми ногами, Марти изучал взглядом окровавленные штаны незнакомца. Броситься на него? Схватиться за ствол? Попытаться бежать? Но он не смог бы шевельнуться, даже если бы ему приплатили – ноги стали ватными.

– Теперь иди.

– Куда?

– Куда хочешь. Только сюда не возвращайся – пристрелю.

Не веря ушам, Марти попятился спиной вперед, не сводя глаз с карабина. Сделал шаг, другой. Споткнулся, покатился кубарем. Вскочил, снова споткнулся, как зверь, побежал на четвереньках. Рассадил руку об осколок стекла. Сел без сил, тихо скуля от боли. Рискнул посмотреть назад. Незнакомца не было, только труп Палакиса едва виднелся среди травы.

Визг мины привел Марти в чувство. Он вскочил и бросился бежать, не обращая внимания на сбитые ноги. Он забился в подвал какого-то дома, следуя инстинкту, как земляная крыса. И только увидев людей, глядящих на него с любопытством и молчаливым неодобрением, подумал про Палакиса, про то, как быстро тот умер. Раз, и все, никаких рассуждений. Как-то не по-христиански получается. Хоть бы сожаление почувствовать, или, к примеру, злость к парню, который едва не отправил его вслед за сержантом. Но Марти не испытывал ничего, кроме удивления. Главное ощущение: как это здорово – быть живым. В подвале пахло страхом, сыростью и гарью. Как хорошо различать запахи. Тусклый свет, низкий бетонный свод, капли влаги на трубах. Как хорошо видеть. Ладонь кровоточила, жгло ободранные колени, в ногах пульсировала боль, а он все твердил – как хорошо не быть мертвым.

77

Машина покачнулась от близкого разрыва. Неладно дело, в который раз подумал лейтенант Густаво Ортис. Он бездумно поглядел на столбцы цифр, что рисовал вычислитель на большом голографическом дисплее, потом через плечо на другой, где зачем-то дублировались запросы на артиллерийскую поддержку – автомат наведения не требовал вмешательства, лейтенант сейчас был простым наблюдателем, чем-то вроде последнего резервного контура, который должен вступить в работу в случае фатального сбоя. Неладно дело. С самого начала все пошло не так. С того самого момента, как по колонне открыли огонь с фланга, прямо из домов на набережной, и деревенщина Марти запаниковал, услышав царапающие звуки пуль, заплутал в переулках. Неладно. Нет пехоты, никакого прикрытия, они тут одни, ни дать ни взять – приманка для повстанцев, а бой идет уже в городе, он сам наблюдал через резервный дальномер, как в дыму у казарм миротворцев перебегают маленькие фигурки. Неладно с момента, когда командир батареи передал, что воздушные корректировщики не отвечают и их пост переводится в режим основного. Трансляция голосового канала наполняла тесный отсек сбивчивыми приказами и докладами, на дисплее тактического блока было пустынно, мертво, система управления боем не показывала ни друзей, ни врагов, лишь кто-то с позывным «Красный гриф» истерически запрашивал серию за серией на южную окраину, непрерывно, путая типы боеприпасов, часто по одному и тому же квадрату. С минуты на минуту он ждал, что по броне начнут щелкать шальные пули. Но связь все еще действовала, автомат исправно обсчитывал азимуты, возвышения и что там еще положено, наблюдал за результатами огня и пересчитывал поправки, а батарея так же исправно отзывалась с закрытых позиций. Это неважно, что стреляли, скорее всего, не тем и, возможно, не туда: вид работающих как ни в чем не бывало машин, равнодушных к страху и смерти, тихое гудение аппаратуры, шелест вентиляторов, запах разогретой изоляции, мерцание дисплеев – все это казалось таким незыблемым, надежным, связывало с привычной реальностью, не позволяло поддаться панике.

Где-то снова бухнуло, машину ощутимо тряхнуло, и столбцы цифр на дисплеях замерли, пока автомат стабилизировал оптику. Батарее что, им волноваться ни к чему, думал лейтенант, представляя надежные бетонные бункеры с минными полями на подходах, излучатели систем перехвата, массивные туши самоходок с задранными к небу стволами, пленки силовых полей, способные выдержать разрыв снаряда среднего калибра. А здесь, на высоте ноль два-десять, их хлипкой коробочке достаточно всего одного попадания. Неладно. Но деваться некуда. И, глуша страх, лейтенант приник к окуляру дальномера, чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей. Он шевельнул маховик, и высоко вверху пара оптических модулей послушно облетела штырь мачты, нацелила объективы на панораму боя.

Утверждают, что война ужасна. Но лейтенант Ортис открыл для себя, что война одновременно и красива. Как бы ужасна она ни была, иногда глаз не оторвать от великолепия битвы. Особенно она красива издалека, когда ты наблюдаешь ее через объектив высокого разрешения с системой электронной корректировки изображения. Ты всматриваешься в мельтешение трассеров, плетущих в темноте узоры из красно-зеленых лент, любуешься фантастическим многоцветием ракетного залпа, пурпурным сиянием напалма. Резкий свет осветительных люстр превращает неясные контуры лесистых холмов в сцену, по которой передвигаются черно-белые цепочки статистов, обреченных на заклание. Мощь взрыва, накрывающего несколько гектаров кишащей жизнью земли, повергает тебя в ступор своей могучей красотой. Ты ненавидишь это и стараешься не думать, что сам однажды можешь оказаться там, в центре бушующего огненного шторма, стать крохотной безликой фигуркой в одной из симметричных цепочек, и одновременно не можешь отвести глаз от неумолимой привлекательности смерти, такой безразличной к вопросам морали, равнодушной к проблемам, как стихийное бедствие на побережье, как взрыв сверхновой. И это величие наполняет тело адреналином, сокрушительным кайфом, тем более острым от понимания, что это не ты только что избежал опасности и не тебя превратили в обугленную головешку, и что ты, именно ты – то самое всемогущее существо, которое вызвало этот ураган, просто передав куда следует цепочку цифр и символов.

Лейтенант Ортис наблюдал за южной окраиной, куда, после подтверждающего писка вычислителя, раз за разом уносились снаряды невидимой батареи. Каждый залп, как доза, постепенно вытеснял страх, пьянил восторгом от собственной безупречности – как бы там ни было, его экипаж выполняет задачу, он сам – отличный командир, держит руку на пульсе, чувствует ситуацию; нет пехоты – ну и пусть, его парни начеку, они продержатся. Он вовремя оценил опасность и отрядил людей оборудовать позиции, отдал распоряжения ровным командирским тоном, не оставляющим возможности для споров или дискуссий. И ему плевать на их страх и недовольство – он даден им в начальники, а не в приятели. Через полчаса он встанет и проверит караул, все как положено. И еще не забыть по возвращении добиться, наконец, установки положенной по штату пулеметной турели, чтоб было чем отвечать в ситуациях, подобных этой, и плевать, что там будут плести в штабе про нехватку комплектующих и диверсии на маршрутах снабжения.

Грохот ворвался в отсек – распахнулся люк. Лейтенант недовольно оторвался от объектива, пришел в себя в тусклом свете бортового освещения. Отголоски адреналиновой передозировки наполняли его силой и уверенностью. Заляпанный глиной Марти лез внутрь, волоча за собой неизвестно откуда взявшуюся сумку.

Ортис обрушил на недотепу лавину вопросов:

– Ты что это? Почему не на посту? Где ты это взял? Ты знаешь, что положено за мародерство? Где твое оружие?

Внезапно лейтенанта обдало холодом: Марти захлопнул люк и поднял лицевую пластину.

– Жить хочешь? – спокойно поинтересовался незнакомый мужчина.

Лейтенант растерянно оглянулся на свой шлем, лежащий в кресле водителя, перевел взгляд на пистолет в руках незнакомца. Происходящее казалось нереальным: все так же пищал автомат, сообщая об очередном залпе, так же бухало снаружи и снаряды по-прежнему уносились в сторону кипящей огнем южной окраины. Вот только это больше не наполняло его уверенностью. В сознании возник план действий, он представил, как бросается на террориста, только что убившего Марти, как бьет его головой в лицо, выкручивает пистолет из рук, а потом выводит наружу, чтобы не повредить аппаратуру, убивает выстрелом в затылок, а затем возвращается назад, усталый, с разбитым в схватке лицом, и докладывает на батарею об отражении наземной атаки наличными силами. И о потерях. Да-да, конечно же, о потерях. И об угрозе уничтожения подвижного поста корректировки. Наверное, после этого ему точно пришлют пехоту. Надо только сделать покорный вид, чтобы подобраться к здоровяку с пистолетом поближе. В такой тесноте его габариты – только помеха.

Бредовые картины мелькнули и схлынули: ствол пистолета смотрел прямо в лицо, на шлеме незнакомца запеклись брызги красного. И вместо того чтобы броситься в смертельный бой, лейтенант сглотнул и просипел севшим голосом:

– Хочу.

– В ручном режиме корректировать сможешь?

– Да… наверное.

Мужчина протянул руку в требовательном жесте, и Ортис отдал ему свой пистолет.

– Вот сюда. – Здоровяк ткнул грязной перчаткой в свечение карты. – Электромагнитными. Потом фугасными.

– Фугасных нет.

– А что есть?

– Дымовые, осветительные, парализующие, зажигательные, с сонным газом.

– Сначала – серию электромагнитных. Пару залпов. Потом – беглый парализующими. Что у нас в наличии?

– Б-батарея самоходных штурмовых орудий, – заикаясь, доложил Ортис.

– Начинай пристрелку. И без глупостей, иначе снесу башку.

– А вы… из мусульман? – рискнул поинтересоваться Ортис.

– Я сам по себе. Действуй. На запросы не отвечай. Сделаешь все как надо – останешься жив.

78

Гомес и Кубриа нервно крутили головами: до этого им не приходилось летать на боевых вертолетах.

– Быстро вы среагировали, сэр. Не ждал вас так скоро, – сказал Джон.

Капитан Перелли из управления контрразведки улыбнулся:

– Дело того стоит. Вы молодчина, лейтенант.

Спичечные коробки, усеявшие берег тусклого зеркала, подмигивали огоньками выстрелов; люди на затянутых дымкой улицах с высоты напоминали мух. Масштабы боя потрясали воображение.

– Это ерунда по сравнению с тем, что происходит в сотне километров отсюда. Здесь просто отвлекающий маневр. Если сумеем продержаться без подкреплений, это, пожалуй, даже можно будет назвать победой, – сообщил Перелли. – Партизаны ударили по всем крупным городам.

– Зачем все это?

– Известно зачем – когда боши высадятся, то застанут только разрозненные очаги сопротивления. Хитрые бестии.

Дома в иллюминаторе опрокинулись набок, слились в серую полосу, и желудок Джона подкатил к горлу: вертолет заложил очередной вираж. Завибрировал корпус – машина отвечала на огонь.

– Эй, шкипер, что там у вас? – крикнул Перелли в микрофон.

– Огонь из стрелкового оружия. Повреждений нет, – флегматично отозвался пилот.

Бронированные истуканы, сидевшие вдоль бортов, казалось, спокойно дремали.

– Когда ваши люди выходили на связь в последний раз?

От гула турбин закладывало уши. Джон оторвался от иллюминатора.

– Чуть больше часа назад, – крикнул он. – Сообщили про канонаду и запросили инструкции. Местные копы их бросили, задали деру. В здание никто из посторонних не входил.

– Больше вы с ними не связывались?

– Пытался. Ни один не отвечает. Управление блокировано, я не мог выбраться. Сначала миротворцы, теперь вот это. Бьют по окнам.

– Ну, миротворцы вам теперь не помеха, – усмехнулся контрразведчик. – Им теперь не до вас.

– Только бы выжили. Я себе не прощу, если…

– Да бросьте вы! – отмахнулся контрразведчик. – Ничего с ними не случится. Скорее всего связь не работает. Обычное дело – центры связи атакуют в первую очередь.

– Все равно! – упорствовал Джон. – Я должен был раньше догадаться. Поздно вас вызвал.

Накатила невесомость – машина камнем падала вниз. Замигал красный плафон на переборке. Десантники оживали, срывали рычаги захватов, доставали оружие.

– Прибыли, – передал пилот. – Пять секунд.

– Шлем не открывайте, – крикнул Перелли. – Держитесь рядом.

Джон опустил лицевую пластину, гадая, какая польза в случае настоящей стрельбы будет от старой полицейской брони. Пандусы опустились, впустив в десантный отсек серый свет. Истуканы попрыгали наружу и мгновенно исчезли из виду. Мобильный комплекс огневой поддержки – приземистый паук – засеменил суставчатыми лапами.

Джон едва коснулся земли, как тугой поток ударил сверху, закрутил, скрыл все в пыльном смерче: боевая машина оторвалась от земли. Пригибаясь, Джон бросился вслед за Перелли. Он чувствовал себя совсем как в военной школе во время учений. Все вокруг было таким обыденным, привычным – дома, деревья, серое утро. Грохот канонады, вертолет, со свистом проносившийся над улицей, казались лишь эффектами, учебным фоном, придающим учениям достоверности.

Улица была безлюдна, громада «Саворского Алюминия» молчаливо возвышалась над ними, перед фасадом застыл армейский бронетранспортер, увешанный антеннами. И тут он увидел тело у стены, затем еще и еще; пыль, поднятая винтами, оседала – трупы были повсюду, странно бескровные, застывшие в нелепых позах, вперемежку – полуодетые гражданские, полицейский в броне, человек в форме посыльного. Теперь стали заметны россыпи стекла на земле и то, что часть каменных плит с великолепного фасада обвалилась, обнажив грубую бетонную изнанку стен. Джон похолодел – неужели, пока он отсиживался в Управлении, его парни…

Десантники обыскивали окрестности, парами перебегали вдоль стен, выламывали двери. Поисковые модули кружили над крышами.

– Странно, – сказал Перелли, оглядывая усеянную телами улицу, – этот район не должны были обстреливать.

– Это не партизаны. – Джон указал на проломы в стене. – Видите – это не мина. Ракета или тяжелый снаряд. – Потом до него дошел смысл сказанного: – Что? В каком это смысле – не должны?

– Ну, у нас свои источники, – уклончиво ответил Перелли.

– Били парализующими снарядами, сэр. Снаружи трупов нет, – доложил сержант. – Противник не обнаружен.

– Вот вам и ответ, Лонгсдейл, – сказал Перелли. – А вы – не прощу, не прощу…

Привели чернокожего артиллериста с сорванными знаками различия, он растерянно оглядывался и все норовил прикоснуться к голове, словно не веря, что она на месте. Волосы его запеклись кровью.

– Союзник, сэр. Нашли в той коробочке, – сказал десантник. – Ничего не понять, должно быть, контузия.

Губы лейтенанта Ортиса дрожали.

– Не стреляйте. Меня заставили. Он убил Марти… и Палакиса…

– Как он выглядел?

– Он приставил пистолет… пехота не прибыла… а потом Марти… Палакис…

– Как выглядел тот человек? – настойчиво переспросил Перелли.

– Говорит – давай фугасными… но я ни в какую…

Перелли порылся в подсумке, достал что-то.

– Вот, понюхайте, – ласково сказал он.

Лейтенант испуганно замолчал и отшатнулся от его руки, но тут же вытянулся и затих, словно прислушиваясь к чему-то. Взгляд его смягчился, на лице появилось удивленное выражение.

– Вот и славно, – сказал Перелли. – Рассказывайте по порядку. Как он выглядел? Куда направился? Кто был за рулем?

Джон увидел, как Гомес, высунувшись из окна дома напротив, размахивает руками. Спохватился, включил радио.

– Нашел! Нашел! – ворвался в уши радостный вопль. – Оба здесь!

Джон затаил дыхание.

– Живы?

– Живы. Только без сознания. Кажется, парализованы.

79

Тени сгустились в углах: солнечный день в фальшивых окнах погас, сменился серыми пятнами, исчезло привычное свечение терминала. Нервы Юнге были напряжены до предела, он вслушивался в каждый звук за дверью, в коридоре: шелест вентиляции, потрескивание деревянных панелей. Кабинет снова вздрогнул. Тревожно моргнул свет, и шею пронзила острая боль. Зашипев, он сорвал с себя мертвый коммуникатор: чип, казалось, раскалился докрасна. Портрет гроссгерцога Карла в парадном мундире с глухим стуком свалился на пол, мгновение покачался на краю рамы и медленно опустил царственную особу лицом вниз.

Юнге толкнул дверь и побрел, волоча ноги и запинаясь, по короткому коридору, выстланному мягким звукопоглощающим пластиком, к стеклянной клетушке секретаря. И пока шел, со страхом прислушивался: стены сотрясались и жалобно кряхтели.

– Хорст? Хорст, вы выяснили, какого черта происходит? Какой идиот нас обстреливает?

– Не понимаю… все шло по плану, – в голосе секретаря сквозила растерянность. – Из генераторной сообщили – откуда-то поступает вода.

– Вы меня слышите, Хорст?

– Связь не действует, герр Юнге.

– Так перейдите на резервную систему!

– Не работает. Кабельная линия тоже. Должно быть, бьют электромагнитными.

– Так чего вы сидите? Сходите и узнайте! Поднимитесь в узел связи, пусть соединят вас с миротворцами, с полицией! С координатором, наконец!

– Слушаюсь!

Что-то угнетало Юнге. Запах пыли, что сыпалась с потолка при каждом новом ударе. Тусклый свет аварийного освещения. Мертвая тишина обесточенного здания. Он медленно вернулся назад, осторожно повернул ручку, словно опасался, что кто-то поджидает его там, в его комнате. Но кабинет был совершенно пуст, занавеси на голых стенах выглядели нелепо.

Юнге защелкнул замок. Он чувствовал себя в большей безопасности здесь, взаперти в своей норе, где все было так привычно: сейф, письменный стол, вращающееся кресло, дверь в жилую половину, длинный ряд стульев вокруг стола для совещаний, онемевший пульт связи. Его пробрал озноб, он подошел к неработающему бару, сделал добрый глоток виски прямо из горлышка. Горячая волна на мгновение вернула его к жизни, и в этот момент тяжелый удар сотряс здание. Юнге едва устоял на ногах, бутылка выпала из рук и разбилась, пыль невесомой пудрой просыпалась сквозь стыки в потолочных панелях. Свет тускнел на глазах.

В панике Юнге рвал на себя дверь, забыв, что сам запер ее, ему казалось, он замурован здесь заживо. Стены продолжали содрогаться, далекий звук докатывался сюда вибрацией пола под ногами, едва ощутимой воздушной волной, волной страха; он подумал о сотнях тонн камня над головой, представил, как задыхается среди покосившихся стен, в безмолвии, в кромешной тьме, среди обезумевших крыс. Пыль попала в нос, он закашлялся, ему не хватало воздуха. Война, колониальное регулирование – все это теперь не имело для него решительно никакого значения, ничто не могло его тронуть: ответственность и власть убили его воображение. Он отдавал распоряжение – и где-то гибли люди, но их смерть была для него не большей реальностью, чем цифры в статистических сводках. Над сейфом висели стенные часы: со времени раннего завтрака не прошло и двух часов; жирный привкус гренок все еще ощущался во рту. Он не мог поверить, что это конец, через два часа у него назначен сеанс связи с гроссгерцогом – нельзя же погибнуть под развалинами из-за ошибки какого-то корректировщика, когда глава государства ждет доклада о начале кампании!

– Хорст! – крикнул он в отчаянии. – Хорст!

Звук собственного голоса привел его в чувство, он вспомнил про вторые двери. Бросился к ним, но на полпути остановился, вернулся к столу, достал пистолет.

В спальне под ногами хрустели осколки упавшей люстры. На резном столе в гостиной лежал слой белой пыли. Книги высыпались со стеллажей в библиотеке, загромождая пол неопрятной грудой, он чертыхнулся, преодолевая завал.

Коридор был погружен во тьму, и Юнге пришлось пробираться по нему, держась за стену. Пистолет мешал, оттягивал руку, он сунул его за пояс брюк. Рука нащупала пустоту: выход к лифту.

– Хорст! – позвал он. – Охрана!

Голос звучал глухо, увязал в темноте.

Откуда-то капала вода. Конечно же, лифты не работали. Он побрел искать аварийный выход, покрываясь липким потом от мысли, что тяжелый стальной люк могло заклинить.

Толчки прекратились. Он снова закричал: окружающее безмолвие сводило его с ума. Бормоча под нос, открывал и закрывал какие-то двери, брел наугад. Выронил пистолет в комнате с множеством переплетенных труб. За очередной дверью обнаружил лестницу, ступени уходили вниз, он начал спускаться, и шел, пока под ногами не захлюпала вода; тогда он вспомнил, как секретарь говорил ему про какую-то генераторную. Он не представлял, где очутился, раньше он и не догадывался, насколько велик подземный бункер, его интересы ограничивались лишь двумя-тремя помещениями помимо своего кабинета и квартиры. Он развернулся и поспешно двинулся обратно.

Далекий огонек поманил его за собой, маленькая моргающая красная точка. Он зашагал к нему, шаря перед собой руками, пальцы попали в мокрое и холодное, это что-то покачнулось в неясном свете, с шумом свалилось со стула. Юнге вскрикнул: ни слова, ни просьбы о помощи произнести он не мог, это был бессмысленный звук, похожий на звук, который издает человек, когда взрыв отрывает его тело от земли и с маху швыряет обратно, когда воздух вышибает из расплющенных легких. Он рванулся, ударился о невидимый стол, согнулся от боли, ощупал руками ботинок, твердый наколенный щиток – еще одно мертвое тело.

Воображение нарисовало ему страшную картину: в бункер проникли смертельные споры, все мертвы, сам он гниет заживо, его мясо отстает от костей. Он заметался из стороны в сторону, как человек, запутавшийся в колючей проволоке под перекрестным огнем, но руки повсюду натыкались лишь на холодное непробиваемое стекло. Вырвавшись, наконец, он бездумно помчался прочь, в спасительную темноту. Остановился, наткнувшись на стену, перевел дух, брезгливо вытер ладони о брюки. Успокоил себя: это была всего лишь комната охраны, а тревожный огонек на настенном пульте сообщал об отключении охранных систем.

Он бродил в темноте, как ему казалось, еще целые сутки. Спасаясь от безумия, тихо бормотал себе под нос отрывки из доклада гроссгерцогу. Блуждал, как крыса в лабиринте, раз за разом возвращаясь к далекому огоньку, пока с ужасом не осознал, что окончательно заблудился. Обессиленный, сел на ступени. Ступени, ведущие наверх. Не веря себе, ощупал их руками. Пополз на четвереньках. Пальцы ощутили холод металла. Массивный маховик запорного механизма. Люк. Люк открылся неслышно, воздух с шумом устремился в проем. Над лестницей впереди мерцал тусклый свет.

Он бросился бежать, словно ему не хватало воздуха, так утопающий бросается вверх, к солнцу. Только звук его шагов нарушал тишину. Он снова открывал какие-то двери, перешагивал через трупы, поднимался все выше и выше. Он больше не боялся умереть, пережитый страх казался ему забытым ночным кошмаром. Он повторял, как заклинание: это ошибка, все наладится, еще ничего не поздно. И все-таки он вскрикнул от неожиданности, когда увидел молчаливую фигуру в броне. Человек в форме армии Симанго стоял у выхода на лестницу, грязное стекло шлема скрывало его лицо.

– Кто вы? – громко спросил Юнге, взяв себя в руки. – Вас прислали на помощь?

Человек, казалось, не слышал. Закрыл за собой тяжелый люк, повернул маховик.

– Из какой вы части? – уверенность постепенно возвращалась к нему. – Отвечайте! Я – Вернер Юнге, председатель совета директоров.

Потом до него дошло, что солдат может не знать, что это означает. Он поспешно добавил:

– Я здесь самый главный.

– Вы говорите, вы – Юнге? – произнес приглушенный голос.

Он ответил неожиданно зло:

– Вы отнимаете у меня время. Разумеется, я – Юнге.

Лейтенант – Юнге, наконец, разглядел его знаки различия – тронул стволом карабина тело, сидящее у стены, словно желая убедиться, что оно не подает признаков жизни.

– Да, меня прислали на помощь. Я искал вас, – голос едва доносился из-за стекла.

– Как вы сюда проникли? Почему охрана пропустила вас?

– Все мертвы.

– Мертвы?

– У вашей охраны, должно быть, было много вживленных устройств – магнитные снаряды выжгли им мозги.

– А полиция? – спросил Юнге резким, не терпящим никаких возражений тоном. Он снова был на своем месте, снова отдавал распоряжения. – Наверху должны быть полицейские. Они ищут опасного преступника. Он может заявиться сюда в любую секунду.

– Если кто и выжил, то теперь парализован на несколько часов. А мои люди никого не пропустят.

Доброе расположение духа вернулось к Юнге. Ему захотелось пооткровенничать. Присутствие военного вызывало у него чувство защищенности и собственной значимости: охране можно было доверить самые пикантные подробности из жизни, в его представлении люди в форме были чем-то вроде одушевленных роботов, воспринимающих речь. Он сказал:

– Внизу тоже одни трупы. Представляете, в темноте я засунул одному из них пальцы в рот.

Его удивило, что человек вроде бы усмехнулся под стеклом. Это было уж слишком. Тупой солдафон!

– Как вас зовут? – зло спросил он.

– Лейтенант Ортис. Идемте, здесь опасно.

– Куда?

– Вниз, куда же еще? – в свою очередь, удивился лейтенант. – Разве здесь нет убежища?

– Есть, но…

– Наверху стреляют, – коротко пояснил лейтенант. – У меня приказ. Показывайте дорогу.

Он зажег шлемный фонарь, так что обратный путь к своему кабинету показался Юнге до смешного коротким. Вид трупов теперь не вызывал у него отвращения. Он даже вспомнил, что запер изнутри дверь для посетителей, и провел своего спасителя через разгромленную квартиру. Лейтенант с любопытством косился на картины, свалившиеся со стен, на мебель из настоящего дерева, присыпанную пылью.

– А что у вас там? – спросил он, указав на дверь в спальне.

Юнге отчего-то смутился.

– Отделение для прислуги. Несколько комнат. Почему вы спрашиваете?

– Должен же я знать пути возможного проникновения.

– Там нет входа. Только отсюда… – На память ему пришла девушка, наглотавшаяся снотворного в маленькой кухоньке за этой дверью, ее соблазнительная длинная шея. «Глупая сучка, – подумал Юнге, – чего только ей не хватало?»

Плафоны едва теплились светом. Человек поднял стекло шлема. В полутьме Юнге увидел его усмешку – блеснули зубы.

– Вот, значит, где вы их держите? Должно быть, уютная норка? – Голос лейтенанта был насмешливым. – А тот парень, племянник гроссгерцога, был скромнее. Представляете – посещал девушку самолично.

Юнге невольно отступил назад. Ствол карабина был направлен ему в грудь. Вся сцена тотчас же вспыхнула в его мозгу: вкус холодной минеральной воды в высоком стакане, Юргенсен в дорогом костюме стоит навытяжку, на щеках его нервный румянец, контейнер с заданием, который он должен подменить, лежит на столе, Юргенсен колеблется, никак не решается взять его в руки.

– Уверен, Ханна пришла бы в восторг от обстановки, – продолжил лейтенант.

Ноги у Юнге подкосились, и он вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Он спросил, оттягивая время:

– Какая еще Ханна?

– Девушка, которую вы заказали для себя. Журналистка. Вы разве не помните?

– Не понимаю, о чем вы.

– Похотливый козел. Тебе только за это надо бы живот прострелить.

– Вы не можете меня убить, – слабо сказал Юнге.

– Почему это?

– Чип вам не позволит.

– Разве? – удивился Хенрик. – До сих пор наши с ним желания совпадали. Мне нужно было попасть в расположение дружественных сил, и он не возражал, когда я узнавал адрес вашей норы. Когда я навел на вас огонь артиллерии, он тоже молчал – должен же я был как-то попасть внутрь? Наверное, эта штука умнее, чем нам кажется, – тоже хочет жить. Да и сейчас – кто ты для меня? Просто перетрусивший коммерсант. Нет никакого подтверждения, что ты мой начальник. Я могу выбить тебе мозги в любой момент. Я много чего могу – меня хорошо обучили.

Юнге постарался придать своему голосу твердости. Сказал по-немецки:

– Я – генерал-майор Вернер Юнге. Вы не имеете права стрелять в меня.

– Ну вот, теперь все на месте, – сказал Хенрик с удовлетворением. Юнге с удивлением наблюдал, как тот расстегивает клапаны брони на груди.

– Что вы делаете?

– Хочу показать тебе продукт высоких технологий. Сделано на заводах Маннес.

– Что это?

– Пленочная мина. Две штуки. Сработают, если я потеряю сознание. Пара этажей выгорит до самой арматуры. Чип и рад бы убить меня, да не может причинить вред высокому начальству. Пока ты рядом – я бессмертен. Уж так он запрограммирован.

– Чего вы хотите? – спросил Юнге. Он старался не глядеть на карабин, по-прежнему нацеленный ему в грудь.

– Еще не решил, – честно ответил Хенрик. – Несколько дней назад самой большой мечтой было найти того, кто это задумал, и шлепнуть его.

– Вы неверно информированы, – запротестовал Юнге. – Все это время вы оставались объектом обеспокоенности своей страны. Мы использовали все средства, чтобы установить контакт с вами. О вас не забыли…

Он замолчал, наткнувшись на взгляд, полный иронии.

– Все это твоя работа?

– Я только руковожу операцией. Выполняю приказы. – И добавил совсем тихо: – Как и вы.

– Я больше не выполняю ничьих приказов. Та девушка, которую ты купил, она…

Юнге поднял руку в протестующем жесте. Хенрик заставил его замолчать, ткнув стволом. Теперь, когда он достиг цели, он чувствовал странную пустоту. Столько хотелось сказать этому миру напоследок, что не хватило бы и года. А единственным человеком, который мог его выслушать, был этот червяк.

– Та девушка – у нее странные мечты. Думала, что может остановить войну. Мне-то наплевать на ваши игры, но если бы не она, я бы тебя не нашел. А ее хотели убить. Хотели убить моего… – он запнулся, подыскивая нужное слово.

– Я здесь ни при чем, поверьте! – простонал Юнге.

– … друга, – слово было непривычным, Хенрик с трудом смог его произнести.

Холодная отрешенность опустилась на Юнге, ему вдруг стало все равно. Ощущение провала было страшнее страха смерти, смерть теперь не казалась ему чем-то опасным – теперь, когда все рухнуло. Осталось только горькое изумление: месяцы драгоценного времени, напряженный труд сотен специалистов, десятки совещаний, миллионы потраченных марок – все пошло коту под хвост из-за какого-то сумасшедшего.

– Да вы спятили. Друг – у вас? У егеря?

– Такому, как ты, этого не понять, – с ненавистью процедил Хенрик.

Но Юнге не мог остановиться, словно катился с горы. Думал, пусть выстрелит. Вспышка – и темнота, о его позоре никто не узнает, он погибнет, как пишут газеты, на боевом посту. Руки его дрожали, но это был не страх – отчаянная решимость.

– Если она ваш друг – тогда кто навел полицию? Откуда они узнали?

– Они просто сопоставили факты. Не так уж они глупы, – угрюмо возразил Хенрик в уверенности, что она не может предать, что они на самом деле друзья. Он вспомнил, как она сказала: «Я на вашей стороне».

– Она же подружка того чокнутого лейтенанта. Лонгсдейла! Я нажал на все кнопки, чтобы ему дали зеленый свет. А он оплошал. Если бы не она…

– Заткнись!

Юнге хихикнул в истерике.

– Такие, как она, мать продадут ради сенсации! Если не она – тогда кто? Она сдала тебя! Ты размяк! Из-за бабы!

Хенрик обрушил на него приклад: хотелось покончить с этим раз и навсегда. В последний момент сдержал руку, понял – это ничтожество провоцирует его намеренно.

– Она помогла мне, – упрямо сказал он, а в голове звучал умоляющий голос: «Но ведь существуют какие-то способы…»

Юнге лежал на пыльном полу, боль в груди отрезвила его, привела в чувство.

– Ты даже представить не можешь, во что ввязался, – прошептал он.

– Вставай. Если не хочешь сдохнуть в мучениях – вставай. Двигай ногами, червяк. В кабинет, или что там у тебя. Шевелись.

Вернулся страх. Юнге почувствовал, как сердце проваливается куда-то в желудок.

– Где документы по операции?

– Их нет. Только отдельные инструкции. Никто не хранит все в одном месте.

Хенрик оглядел темные углы, нелепые шторы, ряды стульев: все было мрачным, неживым. Должно быть, решил он, время уже вышло. Его план сработал. Трое суток истекло, а он все еще жив. Вот только для чего? Он не знал. Он не чувствовал ни боли, ни желаний, жизнь больше не манила его. Он устал только ненавидеть. Но что-то подталкивало, понуждало действовать так, а не иначе. Какое-то последнее дело, не выполнить которое он не мог. Это невыполненное обязательство мешало ему, не давало чувству покоя захватить его: он смутно помнил, что это чувство почти пришло к нему, когда он встретил на лестнице насмерть перепуганного Юнге в туфлях, хлюпающих от воды.

– Где они? – повторил он настойчиво.

– В сейфе.

– Доставай.

– Они зашифрованы. Вам не будет от них никакого…

– Выполняй.

– Но это секретные данные, – неуверенно возразил Юнге, а пальцы его тем временем набирали код.

– Если они окажутся стертыми, я переломаю тебе руки, – предупредил Хенрик, и Юнге торопливо приложил глаз к сканеру сетчатки.

Неожиданно над столом возникло бледное сияние голокуба, мертвенный свет окрасил стены голубыми бликами. «Запрос закрытого канала. Пройдите идентификацию», – произнес хорошо поставленный женский голос.

– Что это такое?

Юнге очнулся, покачал головой.

– Удивительно, – сказал он. – Все отключилось, даже вентиляция, а эта железка – жива-живехонька.

– Ты не ответил.

– Вы же слышали – запрос закрытого канала, – он сощурился, пытаясь разглядеть часы над дверью. – Это гроссгерцог. Желает услышать мой доклад о начале операции. А мне и сказать-то нечего, сижу тут, как крот.

– Что, в самом деле – гроссгерцог?

– Я же – генерал-майор, – не удержался от хвастовства Юнге. Но голос его был исполнен грустной иронии. – В нашей службе это что-то да значит.

Хенрик посмотрел на моргающие строки. Гроссгерцог? Ну и ну!

– Ну что ж, давай, проходи свою идентификацию, – веселая бесшабашность неожиданно захватила его.

– Послушайте, Вольф, застрелите меня, и дело с концом, – устало сказал Юнге. – В конце концов, я офицер, ни к чему подвергать меня унижению.

– Унижению? Офицер? – Прошлое поднялось из темных глубин; он не различал деталей, все слилось в одну смазанную картину, но именно она создавала эту яростную непокорность, жажду мести: песня над вечерней улицей, дым над крышами, лицо в машине; хриплый голос, исторгающий – «Свобода – это совсем другое слово…»; марширующие колонны, дрожащий свет факелов, уроки Дитеринга, холод каменных плит, проникавший до самого сердца; слезы на лице девушки, боль в груди; отчаяние в глазах Греты в день, когда она впервые выстрелила в человека; перекошенные лица тех, кто умер сегодня только для того, чтобы он дошел до цели.

– Да что ты знаешь об унижении? – спросил он с ненавистью, и чип послушно включился, погнал флюиды страха, окутал Юнге удушливой волной.

– Пожалуйста, убедитесь, что системы защиты от прослушивания включены, – говорил женский голос. – Приложите указательный палец правой руки к считывателю… спасибо… большой палец левой… сделайте выдох по сигналу… спасибо… линия активна.

Человек с мешками, набрякшими под глазами, сверлил его пристальным взглядом. Хенрик не ощущал ничего, кроме усталого удивления: не было в этом человеке ничего величественного, ничего из тех черт, знакомых каждому солдату по многочисленным изображениям, никакой парадной формы, строгой осанки, холодной полуулыбки на сжатых губах. А были короткие волосы с сединой на висках, жесткие складки вокруг рта и не слишком свежая армейская рубаха с расстегнутым воротом. И была аура власти, Хенрик почувствовал ее через разделяющие их тысячи миль; ни небрежно выбритый подбородок, ни морщины на лбу не могли рассеять этого давящего ощущения, олицетворявшего собой огромную мощь, весь тот мир, в котором не нашлось места для парня с нечистой кровью.

– Кто вы такой? – спросил гроссгерцог Карл, и Хенрик подивился силе его спокойного голоса. Намертво вбитые рефлексы скрутили его тело, он выпрямился, отпустил шею замершего от боли Юнге, вытянул руки по швам, набрал полную грудь воздуха для уставного доклада – и вдруг затих, сраженный пониманием: что ему теперь гроссгерцог, теперь, когда он уже за барьером, когда секунды жизни капают в кредит, когда время приобрело отрицательную величину? Он заставил себя расслабиться и сказал, вызывающе глядя в серые глаза:

– Я тот, кто убил вашего племянника.

80

– Что тут происходит, генерал? – холодно поинтересовался Карл.

Юнге тщетно искал слова.

– Ваше высочество… я… меня взяли в заложники. Этот человек.

– Ну, пустой болтовней делу не поможешь, – вмешался Хенрик. – У меня есть хорошее средство. Кстати, тоже от «Маннес», – и, не давая Юнге опомниться, Хенрик сжал ему болевую точку на шее, заставил искривиться, замереть от боли. – Мы применяем такие штуки при допросах.

Он сунул руку в подсумок, нащупал что-то, достал, разорвал зубами.

Юнге яростно рванулся:

– Нет! Вы не можете!..

Крик его превратился в стон: Хенрик сжал пальцы. Маленькая игла коснулась кожи на шее, генерал-майор Юнге вздрогнул и обмяк.

– Ну вот, теперь можно общаться. Боюсь, у меня не очень-то много времени.

– Я буду краток, – проговорил гроссгерцог. – Спросите его – правда ли то, что вы мне рассказали?

– Ну? Слышал вопрос? – прикрикнул Хенрик. – Отвечай – я правду говорю? Это ты приказал убить оберста Вегенера?

– Да, – вяло отозвался Юнге. – Операция «Барьер».

– Выходит, не было никаких «Тигров»?

Хенрик покачал головой:

– Такой группировки не существует. Мне дали записку, чтобы обставить это дело под партизан. Через контейнер с заданием, все честь по чести. А после подставили меня полиции.

Едва слышный метроном отсчитывал секунды молчания. Пристальный взгляд гроссгерцога был направлен на Юнге. Внезапно судорога исказила его лицо.

– Ты вот что, солдат, – тяжело произнес он. – Убей его.

– Убить? – Хенрик взглянул на замершего на полу Юнге. Ему казалось несправедливым, чтобы опальный генерал мучился меньше, чем та девчонка, в которую он, Хенрик, не собирался стрелять. Чем все те люди, которые умерли по его приказу.

– Ну уж нет – у меня на него свои планы, – солгал он: у него не было ни малейшего представления о том, что надо делать. Если бы он мог напугать Юнге перед смертью, заставить его испытать хоть толику того бессилия, которое он сам испытывал все эти годы. Но он не знал, как. Знал только – выстрел в упор для него слишком легкая расплата.

– Это не приказ…

– Клал я на приказы – я уже умер.

Гроссгерцог проглотил его выпад, не моргнув глазом.

– Это… просьба. Вальтер – он мне был как сын. Сделай, что я прошу, и я в долгу не останусь.

Но он говорил с человеком, который плохо его понимал: сознание было замутнено. Хенрик и сам не знал, хочет ли сделать усилие, чтобы спастись.

– Торг, ваше королевское высочество? – поинтересовался он с иронией. – Разве вам не хочется меня убить?

– Торг, – подтвердил Карл. – Глупо ненавидеть оружие, из которого был произведен выстрел. – И спросил, преодолевая неуверенность, с трудом подбирая слова: – Вальтер… как он умер?

– Ничего не почувствовал, – заверил его Хенрик. – Даже не успел испугаться. Вот только девушка…

– Какая девушка?

– С ним была девушка. Мне пришлось убрать и ее тоже. Она кричала.

– Ладно, – сказал Карл, прекращая этот странный разговор. – Назови свои условия.

Хенрик, ошеломленный, не сводил с него глаз: второе по значимости существо – после бога – предлагает ему начать жизнь сначала. Так же просто, как если бы его убили в интерактивной игре. Безверие, привычное ожидание нового предательства еще жило в нем, но даже это ожидание не могло вызвать ни злости, ни горечи. Он произнес, будто в оцепенении:

– Ты даже своего племянника спасти не смог. Такая же марионетка, как и я.

– Ну, кое-что я все же могу, – сказал гроссгерцог. И добавил, со значением посмотрев куда-то вбок: – В рамках своих полномочий, конечно.

Но Хенрик все не мог решиться, как умирающий от жажды в пустыне, которому явился оазис, не решается сделать шаг навстречу спасению в страхе от того, что синяя прохлада озера растворится в воздухе, окажется миражом.

– Недостаточный уровень питания, – произнес женский голос. – Отключение канала через две минуты.

Хенрик вздрогнул.

– Тебе меня не заставить, – сказал он.

– Я тоже солдат, как и ты. Даю тебе слово.

И Хенрик, наконец, решился. Он с большим удовольствием убил бы и самого Карла, но… приходилось довольствоваться тем, что было под рукой. Глупо требовать от судьбы всего сразу. Иногда и черствая корка – подарок.

81

Сквозняк гонял между колоннами облачка серой невесомой взвеси, напоминавшей пепел – мириады наноботов, выработавших свой ресурс.

– Внимание, обнаружено движение! Цокольный этаж, правое крыло, два человека.

По знаку Перелли десантники оставили свою работу – обыск и сортировку тел, – и пятнистыми тенями затаились вдоль стен.

– Лонгсдейл, поставьте своих людей за лестницей, в виду пожарного выхода.

Холл пострадал больше, чем это могло показаться при взгляде снаружи: часть потолка между колоннами с южной стороны провисла, ощетинилась рваной арматурой, уродливая дыра зияла сквозь стальное кружево, мраморный пол устилали крошки стекла и куски штукатурки; еще один пролом виднелся в стене, отделявшей холл от помещений охраны. Воздух был наполнен резким запахом – озон и горелая изоляция, все вокруг пропиталось им, один добрый вдох без фильтра – и предметы в глазах теряли резкость, как после хорошей дозы. Неподвижные тела – живых не было, – десантники выносили наружу и выкладывали на тротуар. Джон насчитал больше десятка, все в броне армейского образца с эмблемами компании. Их оружие было сложено тут же, у стены в холле – целый арсенал. Электромагнитные винтовки, штурмовые лазеры, автоматические дробовики, даже один противотанковый лаунчер.

Шум вертолета, хищной птицей кружившего над крышей, временами глушил голос в наушнике.

– Объекты приближаются, – продолжал диктовать оператор «стрекоз», притулившийся в стеклянной будке у неработающего турникета, – поднимаются по лестнице, минус второй этаж.

Джон наблюдал, как Кубриа и Гомес – остатки его воинства – изготавливаются к стрельбе, такие неуклюжие на фоне красы и гордости Альянса – кембриджских десантников.

– Объекты вооружены!

– Лонгсдейл, на что он рассчитывает? Ваши предположения?

– Здесь выгорела вся электроника.

– И что?

– Думаю, он не видит, что творится наверху. Второй расчищает ему дорогу. Если все чисто, они уйдут.

– Пусть только попробуют! – нервно хохотнул Кубриа.

– Минус один этаж!

– Без команды не стрелять!

Волна нетерпения обрушилась на Джона, он положил карабин на перила лестницы. Весь холл отсюда был как на ладони. Он был уверен – снизу поднимается тот самый парень. Второй его не интересовал, скорее всего, это был сообщник – заложники не носят револьверов в карманах. Джон чувствовал, как близится кульминация, ощущал странную уверенность, граничащую с мистикой, что на этот раз все окончится бесповоротно. Он приник к прицелу, не видя ничего, кроме мужчины и женщины, бредущих сквозь ливень. Он не думал о долге. Не надо было отпускать ее, думал он. Ничего этого не было бы, прояви он тогда чуть больше твердости. Свечение прицельной панорамы обещало ему избавление от боли.

– Сэр, у меня помехи! Нет сигнала! Объектов не вижу!

Время остановилось. Исчезли звуки. Тяжелые двери распахивались целую вечность. Плотного сложения человек с зачесанными на лоб волосами неловко шагнул вперед. Руки его были подняты. Глаза светились решимостью. Хруст штукатурки под его каблуками был подобен грому.

– Внимание!

– Помехи!

– Не стрелять!

Человек остановился. Кубриа сморгнул пот. Гомес задержал дыхание.

– Стоять! Бросить оружие! Встать на колени!

Губы человека зашевелились:

– Я – генерал-майор Вернер Юнге, – донесся его сдавленный голос.

Лицо Кубриа исказила хищная усмешка. Тени десантников крались через холл.

– Бросить оружие! На колени!

– … Первый отдел Управления специальных операций!

– На колени!

– Не стрелять!

– Имею при себе… – Рука человека резко опустилась в карман.

– Огонь! – крикнул Кубриа, наконец, получивший возможность убить своего боша. Выстрелы его карабина словно сорвали лавину, очереди загремели со всех сторон, слились в один непрерывный звук, и генерал-майор Юнге, кавалер Креста в Золоте, умер позорной смертью, был убит при попытке сдаться, тело его развалилось на куски, превратилось в мешок изрешеченного мяса. Пыль от разбитой штукатурки еще кружилась в воздухе, а десантники уже бросились в атаку, поливая дверь огнем.

И тут пол вздрогнул и глухой раскат донесся сквозь стены. Волна белого пламени ударила из дверей, от жара затрещали пластины брони, где-то с грохотом лопнуло стекло. Люди попятились к выходу, перекрытия над головой угрожающе трещали. Закрываясь рукой, десантник потянул за собой дымящийся труп Юнге – на нем тлела одежда, пропитанная кровью. Вспыхнули факелы – пальмы в кадках занялись, как по команде. Откуда-то повалила пена, горячий ураган рвал ее в воздухе, кружил огромными хлопьями.

– Термитная мина! – выкрикнул оператор. И добавил в растерянности: – Отказ всех модулей наблюдения…

Подгоняемый волной жара, Джон выскочил на улицу одним из последних.

Через окна было видно, как ревет в центре холла столб пламени, как воском оплывают раскаленные добела бетонные плиты.

– Бедный ублюдок! – услышал он чей-то голос. – Решил покончить с собой.

Джон почувствовал, как сосущее чувство, наконец, отпускает его, словно сгорая в этом адском огне.

– Сэр, тут у него в руке что-то зажато, – доложил медик, склонившись над тем, что раньше было телом Юнге.

82

Наконец-то ее оставили в покое. Дали умыться и даже напоили сладким, кирпичной крепости чаем. Совершенно без сил она опустила голову на сложенные руки и закрыла глаза. Ей казалось, что все, ради чего стоило жить, рухнуло; она потеряла самого дорогого для себя человека.

Какой дурой надо быть, чтобы думать, будто можно остановить войну! Погибли люди – вот и весь результат. Теперь, когда Ханну убедили, что она повинна в смерти стольких людей, она уже не чувствовала отвращения к Хенрику. В комнате, где ее оставили, не было ничего, кроме стола и пары стульев, не было даже окна, чтобы занять себя, глядя на улицу; только унылые стены да табличка с описью казенного имущества. Думы ее были столь же унылы: рискуя жизнью, он доверился ей, она страстно хотела помочь – и спасовала перед хитро поставленными вопросами полицейских. Она даже не думала о том, что будет с нею, с ее карьерой. Мысль о том, что Хенрик перед смертью мог счесть ее предательницей, бередила душу. По крайней мере, Джону больше ничего не угрожает, подумала она. И горько усмехнулась: так трудно забыть о том, что осталась одна.

Она прикусила губу, чтобы сдержать слезы: боль помогала ей сопротивляться. Попыталась отвлечься, вспомнить какую-нибудь незамысловатую мелодию, чтобы поднять настроение, но на ум не приходило ничего, кроме щемящего «День придет, ты с улыбкой проснешься…», – так что она почувствовала, как комок в горле не дает дышать: вечер, мост, запах древесного угля и подгоревшего мяса, они с Джоном в машине и говорят о любви, а человек со шрамом провожает ее цепким взглядом. Следом почему-то выплыл пропускной пункт на выезде из Пуданга, укоризненная улыбка Хесуса, фальшивая уверенность рыжеволосого наглеца. Снова этот Арго! Все началось из-за него. Сухой туман вернулся, окутал ее непроницаемой ватой, она ощутила прикосновения больших теплых рук, и это не были руки Джона.

Пол дрогнул, и низкий глухой звук просочился сквозь стены, словно ворчание огромного зверя. Мигнул свет. Она встала и осторожно подергала дверь. Заперта, как и следовало ожидать. «Хорошенькое дело, – подумала она, – я тут как в мышеловке». Она поискала глазами кнопку, которой вызывают охрану. Не нашла. Снова донесся глухой звук. Пыли не было видно, однако Ханна отчетливо ощущала на губах вкус, какой бывает во время посещения развалин. Она заколотила в массивную дверь. Ничего. Лишь свет плафонов то тускнел, то разгорался вновь.

Она снова села к столу. Решила – что ж, после всего, что с ней было, ждать здесь – не самое трудное занятие. Незаметно для себя она уснула. Показалось, только-только прикрыла веки, а шея уже затекла от неудобной позы.

Она открыла глаза: в комнате кто-то был.

Отвернувшись, чтобы потереть ладонями измятое лицо, она подумала: опять допрос. Неужели им не надоело? И сказала громко:

– Я уже все рассказала.

Голос Джона произнес:

– Осталось обсудить еще кое-что.

Она совладала с собой, спросила:

– Неужели нельзя, чтобы допрос вел кто-нибудь другой?

– Я снова веду это дело, – ответил он, усаживаясь напротив и глядя, как она нервно теребит пальцы. – Контрразведка проверяла твои показания. Фантастическая история.

– Я говорю правду, – в тысячный раз повторила Ханна.

Он сказал:

– Почти все подтвердилось. На трупе Юнге нашли кое-что любопытное. Конечно, юридической силы в этих документах нет, но на их основе начата работа по всему Симанго. Дипломатические миссии тоже оповещены. Эта история как снежный ком.

Она не удержалась от ехидства:

– Жаль, что я доставила тебе столько беспокойства.

Но ей не удалось удержать вызывающий тон; присутствие Джона, его смущенная улыбка лишали ее с таким трудом восстановленной уверенности. Чувства чередовались в ней с сумасшедшей быстротой: от злости на свою слабость до отчаянной надежды – а вдруг?

– Извини меня, – сказала она. – Грустно ощущать, что ты мне не веришь. Все вышло не так, как я хотела. Так глупо. Я знаю, тебе и без того нелегко. Слышала, на тебя навесили обвинение в дезертирстве. А я все время путалась у тебя под ногами.

Она замолчала, борясь с подступившими слезами.

Он сказал:

– Все обвинения с меня сняты. Даже наоборот, меня собираются поощрить. Только я-то знаю: действовал я как дилетант. До последнего дня считал, что охочусь за уличным бандитом. – И неожиданно тихо добавил, склонившись через разделявший их стол: – И самое главное – теперь ты меня ненавидишь.

Это было все равно что спуститься в гостиничный бар, чтобы наскоро перекусить парой бутербродов с суррогатным кофе, а вместо этого оказаться на светской вечеринке с шампанским, живой музыкой и грудами деликатесов в хрустальной посуде. Она смотрела на него, в изумлении позабыв все слова.

– Конечно, – продолжал он мрачно, – ты теперь станешь знаменитой как та девчонка Ковальски. Даже больше: ты столько всего испытала, ввязалась в большую игру. Может быть, даже помогла остановить бойню. А мне всего-то и было нужно – поверить тебе. Знаешь, я просто глупец. Всегда думал, что буду доверять тебе, а после увидел, как ты идешь с этим типом и… Сам не пойму, что на меня нашло. Ну, ничего, когда все это уляжется, я отыщу тех мерзавцев. Никуда им не деться.

Она молча слушала, не веря себе, представляла, как он выговорится, и, наконец, обнимет ее; она снова почувствует его тепло. А тень человека с голубыми глазами упорно не желала исчезать, стояла между ними.

Он сказал:

– Наверное, ультиматум теперь отзовут. У них просто нет выбора, – и добавил, вложив в слова глубочайшую ненависть: – Проклятые боши.

– Господи, какой же ты… – начала она, а невесомая тень гладила ее лицо и нежно шептала по-немецки.

– Ты можешь взять назад свое обещание, – не поднимая глаз, сказал Джон. – Я тебя пойму.

– Нет, – сказала она, а тень согревала ее измученное продрогшее тело. – Только…

– Что? – с надеждой спросил он.

– Я потеряла твое кольцо.

– Это? – И он раскрыл ладонь.

– Откуда…

– Пока это вещественные доказательства, – сказал он с виноватым лицом. – Мы подняли из озера твой джип. Этот парень все бросил как есть. Ничего не взял, даже денег из бумажника. Мы подождем, пока следствие…

«Хотел бы я, чтобы… – сказала тень, и от этого голоса внутри вновь шевельнулась боль. – Я солдат, понимаешь? Не бойся, стрелять я не стану».

– Нет, – снова сказала она, не давая чувству внутри вырваться наружу.

– Я куплю другие, – поспешно произнес он. – Мне обещали премию.

Она подняла глаза. Что-то в ее взгляде заставило Джона сорваться с места. Он подхватил ее, крепко обнял, зашептал нежности, щекоча ухо горячим дыханием.

– Я люблю тебя, – сказала она, прижимаясь к нему изо всех сил: она ничего не чувствовала, никакого тепла, только холод пластин его бронекостюма. Некстати подумала: если бы война началась, как раз они-то были бы счастливы. Их бы эвакуировали на родину, подальше от этого кошмара. А теперь… Теперь, когда все разрешилось так удачно, она не ощущала никакой радости – только безмерную усталость. Она словно вернулась домой к человеку, с которым прожила долгие годы, такому привычному, знакомому до мелочей, с привычками, не вызывающими раздражения. Она повторила, споря с кем-то невидимым: – Я люблю тебя! – И добавила решительно: – Милый.

Неразборчиво зашелестел его наушник.

– Тебе пора, – сказал он. – Женщин и раненых эвакуируют в первую очередь. Вертолет будет через пару минут.

Тревога вспыхнула в ней:

– А ты?

– К вечеру буду с тобой. Не волнуйся, штурм мы отбили. Эти взрывы – авиационная поддержка. Партизан оттеснили. В этот городишко стянули резервы со всей страны дикарей. Миротворцы прорвали блокаду, теперь город очистят.

Он осторожно погладил ее по плечу. Она тихо вздохнула и улыбнулась: прикосновение его большой ладони вернуло ей уверенность. Остался лишь едва ощутимый отголосок беспокойства – ускользающая тень Хенрика.

Зашептал наушник, и пол снова вздрогнул, рождая глухой гул; торопясь покинуть этот город, она бежала по длинному коридору и после – по бесконечной лестнице, среди тревожных вопросов и детского плача. Джон торопил ее, подталкивал, стесняясь посторонних, шепотом уговаривал потерпеть. И вот лестнице пришел конец, двери распахнулись, и грохот налетел, стиснул ее со всех сторон; она увидела серое от дыма небо, винты гнали по крыше сухие пыльные смерчи; взрывы терялись в реве турбин. Огромная машина, покачиваясь, висела над самой поверхностью бетонной площадки; к распахнутому черному зеву, пригибаясь, несли вереницу носилок. Женщины, прижимающие к себе детей, брели следом, преодолевая ветер, прикрывая лица руками; ветер рвал их одежду; солдаты что-то неслышно кричали, грубо хватали их под локти, тянули вперед. Кто-то из детей не удержал в руках плюшевую игрушку; яркий шар с растопыренными лапами подпрыгнул и взмыл высоко в воздух. Ханна оглянулась: захотелось сказать Джону что-нибудь ободряющее, радостное. Такое, отчего ему не будет одиноко все то время, пока они не смогут видеться. Его губы беззвучно шевелились – он опередил ее.

– Не слышу! – крикнула она.

Он пригнулся к самому уху:

– Хотел тебе кое в чем признаться! – донеслось до нее.

– В чем? – крикнула она в ответ, и волна радостного предвкушения затопила ее, совсем как в тот вечер, когда он, заикаясь и краснея, делал ей предложение.

– Строго между нами!

Она согласно кивнула. Пыхтя, мимо них протиснулся немолодой мужчина с увесистым чемоданом. Солдат отделился от очереди и протестующе замахал руками: с тяжелыми вещами нельзя.

– Мне предложили перевод в контрразведку! С повышением. Не знаю, чем я заслужил такое, но я согласился. Придется побыть здесь еще какое-то время, но это недолго. Ты не против?

Глядя на его счастливое лицо, она заставила себя улыбнуться. Джон торопливо обнял ее, на мгновение прижался к щеке небритым подбородком. Подтолкнул: пора.

Она шагнула навстречу ветру. Показалось, будто из темноты грузового люка ей улыбается знакомое лицо.

83

Зычные окрики старшин, топот матросов, перестук молотков, зубодробительный визг наждачных щеток: как трудно уложиться в отведенные пять минут, чтобы сказать все, о чем думаешь. Оберлейтенант Бруно Кресс, устроившись у дальней переборки в отсеке предполетного инструктажа, мучительно подыскивал слова. Было невозможно сосредоточиться, вокруг стоял адский шум: с палуб сдирали линолеум, с переборок соскребали краску, матросы разбирали деревянную мебель. Безжалостно удалялось все, что могло гореть: авианосец «Де Невин» спешно готовился к войне. Не к бою – боевые вылеты на позиции партизан случались здесь почти ежедневно, – к самой настоящей войне. Эти пять минут были последней возможностью подать весточку своим близким, и пилоты авиакрыла старательно корпели над планшетами. Через пять минут они сдадут чипы с письмами, по традиции каждый – своему старшему технику, и по длинному эскалатору поднимутся на полетную палубу, где выстроились вдоль борта их шнельбомберы, остроклювые красавцы «Арадо». Эскадра уже перешла в режим радиомолчания, их письма передадут на родину только к утру, когда истечет время возвращения последней машины.

Оберлейтенант Бруно Кресс переписывался с девушкой по имени Дорис, учившейся в университете Девента. Дорис не писала ему о любви, но Бруно не терял надежды; каждый раз, возвращаясь с боевого задания, он валился на шконку в своей крохотной каюте, доставал планшет и перечитывал строчки, которые уже выучил наизусть. Ее письма были заполнены болтовней; Дорис училась на отделении немецкой литературы и очень живо описывала подруг, экзамены, преподавателей, спортивные состязания и студенческие вечеринки; писала о том, как мастерски владеет словом какой-то Крюгер; о погоде; о крушении спортивного самолета; иногда делилась стихами собственного сочинения. В своих мечтах он любил ее, и она отвечала ему взаимностью, но в реальности подпись «Твоя Дорис» в конце каждого письма была лишь простой формой вежливости; о том, что она помнит, где и чем он зарабатывает на жизнь, говорили только сдержанные «пожалуйста, береги себя».

Беречь себя. Мило. Как будто от него что-то зависело. Их прославленные «Арадо» имели одно неоспоримое преимущество: режим ручного пилотирования и место для члена экипажа. Это гарантировало неуязвимость от средств электронного противодействия, сводивших с ума любое, даже самое защищенное оборудование; давало возможность, отключив большинство внешних датчиков, зайти на цель вручную и с минимальной дистанции совершить запуск неуправляемых ракет или планирующих бомб, из тех, которые можно исхитриться сбить, но сбить с курса – никогда. Но ольденбуржское ноу-хау имело обратную сторону: в режиме ручного пилотирования скорость резко падала, ухудшалась маневренность, было невозможно выдерживать предельно малую высоту, и «Арадо» превращались в легкую мишень для истребителей и наземных средств ПВО. Он знал, что в их задании нет несправедливости, что это чистый жребий: кому-то повезло, кому-то – нет. Он ощущал себя приговоренным к смерти. Это письмо – последнее слово приговоренного.

В памяти планшета хранились несколько фотографий Дорис. Больше всего ему нравилась та, где в солнечный день она стоит на фоне фонтана: серьезный взгляд чуть прищуренных глаз, на губах смущенная улыбка, за спиной радуга из мелких брызг; короткая юбка открывает круглые колени. Ноги у Дорис стройные, гладкие, девичьи. Бруно гадал, кто сделал этот снимок; конечно же, она существовала не в вакууме, и у нее были приятели – тень фотографа была едва видна на дорожке из цветного камня, и каждый раз Бруно испытывал приступ ревности, глядя на силуэт неведомого соперника. Он всматривался в восхитительный овал ее бедер и спрашивал себя: вправду ли она еще невинна, и правда ли вообще то, что говорят об активистках «Союза Девушек», об их принципиальности в этих вопросах? Он знал, что выдумал свою ревность, но ничего не мог с собой поделать.

Оберлейтенант Кресс помнил, как коснулся однажды ее колена. Это было в арендованной машине, вечером, они возвращались с пикника, устроенного каким-то военно-патриотическим обществом, машина остановилась на перекрестке, Дорис устало потянулась, ее тело напряглось, вытянутые ноги соблазнительно белели, и Бруно не выдержал. Дорис тогда повернула голову и посмотрела на него так внимательно, что он сразу же убрал руку, почувствовал себя неуклюжим мальчишкой; но навсегда запомнил прохладу ее кожи и легкий запах дыма, приставший к ее волосам. Надо было быть смелее тогда, думал он. Съехать на обочину где-нибудь поближе к парку, заглушить мотор и обнять ее покрепче. А потом грубо запустить руки ей под блузку, чтобы ощутить под руками теплое биение, и впиться губами в ее полураскрытый рот. Да, надо было быть смелее. И каждый раз, глядя, как солнце насквозь просвечивает ее юбку, он представлял, что еще можно было сделать, если б у него хватило решительности в тот вечер.

Теперь уже поздно что-либо исправлять. Утром во всех отсеках был оглашен приказ по кораблю: «С сегодняшнего дня авианосец „Де Невин“ переводится на штатное расписание военного времени. Личному составу надлежит быть готовым к незамедлительным боевым действиям. Командир корабля выражает уверенность, что его подчиненные окажутся на высоте и в час серьезных испытаний сумеют проявить выдержку, хладнокровие и готовность сражаться, как велят традиции Кригсмарине. И пусть наши нервы станут твердыми, как сталь, и сердца исполнятся отваги».

В задумчивости Бруно колупнул пальцем нагрудный карман, где хранился его талисман на счастье. Это была маленькая твердая раковина, размером меньше спичечного коробка, отшлифованная волнами и песком, молочно-розового цвета, с кремовыми полосками. Дорис писала, что нашла раковину на берегу, в полосе прибоя, там, где встречаются и расстаются две стихии, земля и вода, то назад, то вперед. Вот это «то назад, то вперед» побудило ее поднять раковину, очистить от песка, и, наконец, послать Бруно в знак неизменности ее чувств. Бруно решил, что это очень романтично. Он только не знал, какие именно ее чувства неизменны и что она имела ввиду под «то назад, то вперед». Дорис писала стихи, понимала красоту, ее мысли были исполнены поэзии; а у него перед глазами стояли ее стройные босые ноги, и это «то назад, то вперед» он воспринимал совершенно по-солдатски; и еще он думал о том, с кем она бродила в тот день по полосе прибоя.

– Извините, герр оберлейтенант, – сказал матрос. – Вы не могли бы пересесть на другой стул? Приказ – убрать все деревянное.

Смущение, с каким матрос смотрел на него, не давало забыть о предстоящей смерти, словно парень в синей робе уже видел перед собой труп. Это и понятно: эскадрилья Бруно летит в первой волне; цель – радарные станции и батареи ПВО в районе Пуданга, и постановщики помех уже больше часа в воздухе, уже накрыли ордер сплошной пеленой, непроницаемой для орбитальных средств наблюдения. Он не строил иллюзий, потери в первой волне будут такими, что из оставшихся от авиакрыла не набрать и эскадрильи; он твердо знал, что через пятнадцать минут отправится в свой последний вылет. Величие германского духа, необходимые жертвы, рыцарские традиции… как бы он хотел увидеть рядом с собой тех многочисленных учителей истории, инструкторов, воспитателей и старших активистов из боевого крыла «Молодые львы», что втолковывали ему, как почетна смерть за родину. Если повезет – понаблюдать, как они исхитряться проповедовать с легкими, разорванными от декомпрессии, или заживо сгорая в кабине, или хрипя от ярости и бессилия, когда земля стремительно мчится навстречу неуправляемой машине и во рту солоно от запредельных перегрузок.

Но как рассказать об этом девушке, у которой в голове вместо чувств поэзия? Как объяснить ей, что он солдат, что ее девственность не имеет никакой практической ценности для человека двадцати четырех лет, который знает, что сегодня умрет, для которого утонченные переживания великих поэтов – лишь бледная тень на фоне собственной звериной жажды любви, и что в торопливом сексе за тридцать марок больше тепла, чем во всей их трогательной дружбе? Ведь война ее не касалась. Война для нее – это участие в митингах и сбор теплых вещей для заполярных гарнизонов. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а словесные изыски не имели никакого значения. Он сгорит в воздухе, а ее письма все так же регулярно – раз в неделю – будут приходить на авианосец, и в них по-прежнему будет одно и то же, пока какой-нибудь доброхот не объяснит ей, что означают слова «адресат не значится». Он презирал ее. Любил тоже, конечно, но это была нелегкая, переплетенная с презрением любовь; странное порождение одиночества, скрытого под маской веселой удали.

C тихим гудением замигало табло над выходом.

– Время, господа офицеры, – объявил командир первой эскадрильи.

Стоя в середине очереди, быстро двигающейся к выходу, Бруно написал: «Дорогая Дорис! Хочу, чтобы ты знала – я никогда не любил тебя, так же как ты не любила меня. Не пиши мне больше. Твой Бруно». Немного подумал и стер «Твой».

Человек с виноватым взглядом – еще бы, он-то останется в живых, – принял у него пластинку чипа, и Бруно с легким сердцем ступил на ленту эскалатора.

Скошенные плоскости «Арадо», казалось, провисли под тяжестью бомб и оружейных контейнеров. Погас страх, забылась любовь, привычный алгоритм предстартовой лихорадки вытеснил все чувства. Ленты компенсирующего кокона стиснули тело. Противоперегрузочный гель заполнил кабину, погрузив Бруно в оглушительную тишину. Система слияния отозвалась покалыванием по всему телу, и темнота сменилась ослепительным светом: теперь он видел во все стороны одновременно, глядел глазами бортовых датчиков, заглядывал за горизонт сканерами высотных разведчиков. Океан вокруг, редкие облака, освещаемые закатным солнцем, далекие берега, поросшие густыми джунглями, земля, расчерченная координатной сеткой – объемные полупрозрачные картинки причудливо пересекались, светились комментариями, пронизывались указателями курса и столбцами характеристик. Не было нужды разглядывать каждую цифру в отдельности, одного взгляда было достаточно, чтобы охватить и понять эту многогранную реальность. Он больше не был оберлейтенантом Крессом, ноги его покоились на палубе, установленные в трек катапульты, и бридель уже цепко прихватил стойку шасси, Бруно ощущал его касание так же, как человек ощущает ремень на поясе брюк; новое обоняние доносило до него температуру воздуха и обшивки, силу и направление ветра. Слух улавливал и декодировал десятки радиосообщений. Он был живым существом под названием «палубный штурмовик FE-190 „Арадо“, бортовой номер 54123, оперативный позывной „Альбатрос-восемнадцать“, его тридцатитонное тело вздрагивало в предвкушении полета, его сердце – тягово-реактивный водородный пульсатор – билось, ревело, выбрасывало за корму раскаленные струи, и датчики заднего обзора показывали, как дрожит воздух над панелями отражателей. Этому существу не было дела до девушки, любящей стихи немецких поэтов. Долгожданный жест, мгновенная концентрация, сердце отозвалось форсажем, шевельнулись пальцы-закрылки, удар, миг размытой темноты – и набегающий поток вознес его над облаками; повинуясь инстинкту, он заложил глубокий вираж, занимая место в строю.

Он уходил на юго-запад, вокруг него расстилался океан, эскадра исчезла за горизонтом, лишь слабая тень – подводная лодка из передового охранения, – еще была видна в глубине. Он миновал отряд десантных кораблей, мчавшихся на всех парах, с высоты похожих на водяных жуков. Проскочил над симангийским фрегатом, поймавшим боеголовку с металлофагами; сканеры запечатлели мгновение агонии корабля: потоки бурой пены, разъедающие надстройки, падающую мачту, фигурки людей, в панике бросающиеся за борт, вертолет, отрывающийся от накренившейся палубы. Поймал сообщение истребителей сопровождения, далеко впереди вступивших в бой с перехватчиками Альянса. Увидел стайку белых точек – это где-то в другом, параллельном мире резвились дельфины.

И когда на темнеющем горизонте показалась полоска гор, когда машина уже пикировала к полосе прибоя и обратный отсчет отмерял секунды до отключения системы пилотирования, многомерное многоцветье в глазах вдруг померкло, мир потускнел, и зигзаг обратного курса прочертил бледную сетку карты.

– Альбатросам, Чайкам, Факелам – я Касатка. Отбой. Всем отбой. Выйти из соприкосновения с противником.

Обратный путь показался ему вдвое длиннее. Фрегат уже завалился на борт. Десантные корабли меняли строй, уходили на север. «Де Невин», совершенно не маскируясь, зажег посадочные огни – желтые и зеленые цепочки. Рывок финишера, прощальная перегрузка, последнее касание системы управления, и – темнота. Тело самолета буксировали по палубе, Бруно ощущал это движение через едва заметную дрожь корпуса.

Гель нехотя отпустил его, тугие ленты компенсирующего костюма втянулись в ложемент. Вместе со зрением вернулось ощущение жизни. Первое, что он спросил, когда увидел над собой коричневый жилет техника, было:

– Письмо. Где мое письмо?

Техник показал большой палец, на лице его, таком маленьком на фоне огромного шлема, появилась довольная улыбка:

– Не волнуйтесь, отправили в лучшем виде!

– Отправили? – растерянно переспросил Бруно.

– Точно! Как только дали отбой, шеф лично сходил к связистам.

– Черт! – сказал Бруно в отчаянии. – Черт! Черт! Черт!

84

Она сидела в кофейне, в задумчивости разглядывая коричневый узор на молочной пене. Капрал из военного патруля с любопытством покосился на одинокую привлекательную девушку за небьющимся стеклом, толкнул локтем сержанта, кивнул: глянь, какая! Грета почувствовала взгляд, подняла глаза на цветущего откормленного бычка, грустно улыбнулась, покачала головой – не твой сегодня день, солдатик. На улицах Пуданга теперь было полно белых лиц: войска Альянса продолжали валиться на Фарадж нескончаемым потоком. Город затих, затаился в неуверенном ожидании, бои стихли, оставив после себя сгоревшие дома и почерневшие остовы машин, снайперы больше не били с чердаков, так что днем можно было, не опасаясь нарваться на сюрприз, выйти в магазин. Да и сами магазины теперь работали, хотя витрины многих были все еще заложены мешками с песком. В новостях передавали о начале переговоров, поступали разноречивые сообщения о досадном инциденте на море, об ошибке пилота во время учений, о ракете, сбившейся с курса. Лишь по ночам еще раздавались взрывы – добивали просочившихся боевиков.

Может быть, это какая-то проверка, гадала она. Она чувствовала себя так, словно вдруг оказалась на другой планете: начальство забыло о ее существовании, номер для связи не отвечал, и список контактов не обновлялся вот уже больше недели. Никаких заданий, никаких дел, она жила, словно во сне: каждое утро входила в эту кофейню – последний из известных ей адресов для личных встреч – и садилась у окна; по истечении условленного времени поднималась и возвращалась домой, где истязала себя догадками и физическими упражнениями. Кончались деньги.

Она гадала – успел ли Хенрик активировать чип, не ранен ли, а если ранен, то куда его отправили. Она никак не желала примириться с очевидным: его нет в живых. Упрямство не позволяло ей отчаяться.

Беда в том, что спросить было не у кого. Во всем Пуданге не нашлось бы человека, который рассказал бы ей правду. Два дня назад она заметила в толпе знакомое лицо, узнала агента, с которым работала однажды, и в нарушение инструкции догнала его, кивнула.

– А ты ничего, симпатичная милашка, – осклабился агент, как можно естественнее выдерживая роль парня слегка не в ладах с законом, а глаза его просеивали толпу, отыскивали опасность: все контакты, что не были запланированы заранее, свидетельствовали либо о провале, либо о проверке. – Жаль, сегодня я не при деньгах. Как-нибудь в другой раз.

И он повернулся, собираясь исчезнуть и немедленно связаться с куратором, доложить об инциденте.

– Постойте! – взмолилась она, ухватила его за рукав, и агент напрягся, сжался подобно пружине. Она представила, как бы сама стала действовать в подобной ситуации, и подивилась его выдержке. Прошептала: – Давайте отойдем. Не бойтесь.

Она шла за ним по узкому переулку и тихо говорила:

– Я просто увидела знакомое лицо. Может, вы что-то слышали про Хорька. Клянусь – это не проверка.

Мужчина приостановился на мгновение, быстро глянул поверх ее головы.

– Ты сбрендила, Спица! – прошипел он. – Ничего я не знаю. Проваливай. – И добавил громко: – Чего привязалась? Сказано тебе – нет денег!

– Мой номер не отвечает, – прошептала она.

Он кивнул – мой тоже. И ушел, затерялся в толпе.

Сейчас она гадала: может быть, и эта встреча была подстроена?

Она почувствовала чей-то взгляд и привычно напустила на лицо неприступное выражение, подняла голову, намереваясь отшить очередного желающего скрасить ее одиночество. Замерла: высокий голубоглазый мужчина стоял на тротуаре, пристально вглядывался через разделяющее их толстое стекло.

– Не верю, – сказала она одними губами. Так иногда бывает, когда несбыточная мечта неожиданно оказывается явью.

Он вошел и уселся напротив.

– Я и сам не верю. – А перед глазами его стояли мрачные подземелья, отчаянная надежда, с какой он мчался вниз в те пятнадцать секунд, что оставались до взрыва мин; злость на свое тело, ставшее таким неуклюжим без искусственных модификаций; страх не успеть, споткнуться в предательской темноте, не успеть захлопнуть за собой стальную плиту люка. Страх не использовать свой единственный шанс на новую жизнь.

– Ты… даже не знаю, что сказать, – сказала она в растерянности.

Он разглядывал ее лицо так, словно увидел впервые.

– Можем просто помолчать.

Но она панически боялась пауз.

– Ты изменился.

– Да, шрам.

– Нет, тут другое. Ты… не такой.

– Я демобилизован. Наверное, в этом все дело.

Она спохватилась, быстро огляделась:

– Не здесь.

Он наблюдал за ней с незнакомой улыбкой.

– Если хочешь, я могу избавить тебя от этого.

– От чего?

– От обязательств. От страха. Сделать тебя свободной.

На несколько долгих мгновений Грете показалось, что это ощущение взгляда за спиной никогда не покинет ее, всю оставшуюся жизнь будет отравлять ее чувства. Она слишком погрязла во всем этом, приказ был для нее кумиром, оправданием и последним спасением, но эйфория веры схлынула, оставив после себя жалкие развалины, и вот теперь – «Победить – или умереть» – это камнем висело над ней, отказавшейся от прошлого, вынуждало бесконечно идти вперед в надежде исправить непоправимые ошибки, а на деле нагромождать все новые и новые. Раскаянье жгло ее; она была уверена: Хенрик, раздавленный такими же убежденными в своей правоте людьми, никогда не сумеет понять ее. Но по мере того как лицо его разглаживалось, теряло настороженность, светлело, безверие постепенно отпускало ее. И, наконец, совершенно ушло, когда его неловкая и нежная рука накрыла ее ладонь. И она подумала: теперь им ничего не страшно.

– Ты боишься?

Она посмотрела на него с выражением абсолютного доверия: все было ясно без слов. Женщина, перед которой не нужно быть лучше, чем ты есть на самом деле, которая понимает тебя с одного взгляда.

– С тобой – нет, – тихо ответила она.

Он все еще сомневался, не позволял себе поверить, что такое бывает не только в книгах.

– А как же твои убеждения? Величие родины?

Она молчала, неловко улыбаясь. Хотелось сказать ему: «Глупый, да ведь ты и есть моя родина», но странная скованность охватила ее. Все, что она могла, – это смотреть ему в глаза и улыбаться непослушными губами.

Он осторожно, чтобы не развеять это волшебное ощущение, сказал:

– Придется нелегко. Нас не оставят в покое.

– Черт с ними.

Он вздохнул: остался всего один шаг. Самый трудный.

– Я должен произнести условную фразу.

– Я готова.

– Один большой человек согласился принять эту фразу в качестве кода.

– Давай же!

Он склонился к ее уху, что-то коротко прошептал.

Ошеломленная, она сидела, закрыв глаза. Хенрик с тревогой наблюдал за ней, помнил, какие ощущения испытывал, когда его чип отключался блок за блоком: холодная волна, учащенное сердцебиение, боль в печени, становится трудно дышать; после кажется, что ты оглох и ослеп, настолько бедны природные органы чувств.

– Не волнуйся, это скоро пройдет, – сказал он сочувственно.

Слезинка скатилась по ее щеке.

– Это – код?

Он заволновался:

– Что-то не так? Не сработало?

Она открыла глаза.

– Сработало. В жизни не слышала более приятной команды.

Она улыбнулась сквозь слезы. Нежно коснулась его щеки. Попросила:

– А ты не мог бы повторить этот код еще раз?

Тепло ее пальцев рождало внутри ощущение удивительного покоя; ненадежность этого чувства делала его только дороже. Она снова погладила его по щеке. Погрязшие в страхе, они упивались этой невинной лаской. Официант уставился на них, как на инопланетян. Стекла завибрировали от рева двигателя – по улице прополз колесный танк. Они ничего не замечали.

Хенрик улыбнулся в ответ: жизнь начиналась заново.

– С удовольствием. Я люблю тебя, Грета, – сказал он.

Оглавление

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

Реклама на сайте