«Имя нам - легион»

Александр СИВИНСКИХ ИМЯ НАМ – ЛЕГИОН

Я не хочу пожара,

Но огонь уже зажжен.

Константин Кинчев

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

– Разнесу деревню дрыном

До последнего венца!

– Ты не пой военных песен,

Не расстраивай отца!

Частушка

Признаюсь, имел я к этому избраннику народа, владельцу заводов, газет, пароходов, самолетов и прочего дорогостоящего добра с самого начала очень нехорошие чувства. Очень. С подобным эмоциональным настроем не в телохранители, в киллеры бесплатные только идти.

Когда же я его, поганца, живьем увидел… Словами тут делу не поможешь, нету таких слов, чтобы мои чувства описать. Ну, у меня нету. Этакий жирный коротышка неопрятный: все пальцы в шерсти и перстнях, головешка, наоборот, плешивая, а уж харя – чисто блин масляный, такая же плоская и лоснящаяся. Аскер Мамедович Аскеров. Личность известная, уважаемый человек в высоких кругах. В баньку собрался, дарагой. Девки с ним – аж целых три штуки – поголовно в блондинок крашеные. Коньяк, пиво и прочие атрибуты полусветской жизни городской бандитско-чиновничьей элиты – в достаточном количестве. Он, значит, гулять будет, а я оберегать его от народных масс и сподвижников.

В общем-то я бы, наверное, не обратил внимания ни на его внешность, ни на девок – повидал таковских во всяких видах, работа, она работа и есть, и стерег бы их гигиенический процесс не хуже пса цепного… ежели из-за дежурства этого внепланового не пролетел бы с давно намеченной вечеринкой. И сколько угодно можно убеждать себя, что Мамедов тут совершенно ни при чем, раз уж Никола прихворнул, что гневаться грешно, а вот поди ж ты – один черт кулаки чешутся шею ему намылить докрасна. Без мыла. А девкам продажным – задницы надрать. Ремнем. У меня для такого дела как раз подходящий – из натуральной буйволовой кожи. Ливайс, фирменный.

Ну, приехали в баньку загородную. Лес, речка, заборчик – не бетонный, а чугунный, каслинского литья. Шестерки его сразу забегали, коробки таскаючи, мы с напарниками все окрест обнюхали, внутри пошарил, приглашаем: Все чисто, мил человек, иди, парься!

Вывалился он из своей вольвы, девки за ним. Мы, как раньше договорились, места занимаем. Мне выпало при входе работать. И то благо – до конца помывки рожу его противную видеть не придется.

Бдю. Скучаю. Час прошел, другой проходит, депутат продолжает широко отдыхать, о чем меня задорный женский визг перманентно извещает. Щекочет он их, что ли? Щекотун, блин! – невесело хохотнул я и сразу снова приуныл, вспомнив, что кабы не он, так и мне бы нашлось, чем сейчас с девчонками заняться. Со своими, понятно, не с этими, прости их Господи…

И только я приготовился пустить из глаза горькую слезу обиды, как на улицу одна из тех ночных бабочек выпорхнула. Покурить. Слово за слово, разговорились. Я бдительности стараюсь не терять, за то мне и платят, но трудно нести службу по уставу, когда рядом красотка полураздетая – в шубке короткой на аппетитное тело, вполне вероятно голенькое; а принципал, в свою очередь, гад, каких мало, и которого ни одна баня в мире уже не отмоет.

Да ему это и ни к чему.

Жанна, как представилась девчонка, блондинкой оказалась натуральной. К великому моему изумлению, не обделена она была и кое-какими мозгами и даже чувством юмора. Вдобавок выяснилось, что она – выпускница той же alma mater, что и я. Случится же такое! Как все-таки тесен мир… (Кажется, это еще до меня наблюдательные люди заметили.)

Признаюсь, размяк.

И совсем мне стало не до караула, когда, приблизив ко мне горячее лицо и водя нежно ноготками по рельефной груди моей, начала Жанна намекать, что я – как раз тот самый славный парень, с которым она готова и невинность потерять, и даже на Аскера положить. С прибором. Прямо тут. Надоели, мол, ей до чертиков желеобразные пузаны. И что мои стальные мышцы приласкать – самое ее заветное желание с детсадовских еще времен.

И далее в том же духе.

Я зубы скалю, но чувствую – слова ее на благодатную почву падают.

Только одно меня, некурящего, и удерживало от злостного нарушения всех и всяческих правил да предписаний охранной службы – то, что от нее табачищем здорово припахивало. Но и этот редут готов был уже сдаться на милость победителя, когда…

– Нет, блин, что, этот господин Аскеров точно задумал стать моим личным врагом? – заорал я в лицо высунувшейся из предбанника серенькой личности его референта, пригласившей меня на срочную аудиенцию ки шефу. – Не имею права, понял! – добавил я и демонстративно отвернулся.

Жанна с безразличным видом прикуривала сигаретку, делая вид, что совершенно со мной не знакома. Все-таки боится, – понял я и выказал не меньшую индифферентность к хорошенькой блондинке, уставившись сквозь стеклянные двери на осеннюю хмарь. Вместо сигареты я кинул в рот ментоловый леденец.

Референт обругал меня нехорошо по-своему, упоминая мою баши, которая неоднократно кем-то сичмэ, и исчез прежде, чем я успел рассказать ему, где видел недавно его родственников и что такое интересное делал там с ними многочисленный крупный рогатый скот, грязные ослы и линялые вшивые верблюды.

В ожидании второй серии (а что она обязательно последует, сомнений не было), я припоминал кое-какие тюркские выражения, способные стать в некоторых горных местах причиной затяжной локальной войны. Меня от этих мест, к счастью, отделяли многие сотни километров, и я готов был рискнуть.

Рисковать, однако, не пришлось. Скоро на месте приемного сына всех племенных (и не очень) быков в округе появился Юра по прозвищу Долото, наш старшенький, торопливо толкающий в карман штанов что-то, напоминающее денежку, и мотнул мне головой:

– Ты это, того… под мою ответственность.

Я нехотя потащился во влажную жару предбанника.

Аскер Мамедович возлежал на широком топчане, мало-мало прикрывшись махровым полотенцем с журавлями (или цаплями?) и Фудзиямой. От жары его блин покрылся обильным потом и показался мне еще менее привлекательным, чем раньше.

– Иэ, ты пачэму не слюшаешь старших, да? Иэ, сказали иды, надо пабегом пабежать. – Он щелкнул пальцами, и референт подскочил ко мне, протягивая ключи от машины. – Хател, тебе, нанимаешь, каньяк-маньяк угощать, а щас нэ хачу! Иды, да, на рынок Заречный поедь, Тофика Муртазова найди, зелень-мелень возьми, сюда вези. Пабегом давай! – взвился он, видя, что я не реагирую. – Пабегом, гаварю, пока не паставил тибе раком и не изделал питухом!

– Плохой ты, дядька, психолог, и как только таких тупиц в депутаты берут? – преувеличенно спокойным тоном поинтересовался я. – А был бы хорошим, заткнулся бы на половине своей безрассудной речи. И в рыло бы не получил. Ну а теперь уж поздно, пришло время камешки собирать!

Я быстро метнулся вперед, схватил его за маленькие крепкие ушки и пару раз приложил мордой об свое колено. За спиной задвигались. Я обернулся, поводя стволом Макарова от Юры к референту и обратно. Серегу, третьего бодигарда, я не боялся, он патрулировал периметр бани и внутри появиться не мог. По крайней мере, пока не поднимется стрельба. А она не поднимется – Долото на пару с братом копытных сноровисто занимали положение лежа на полу с заложенными за голову руками. Вот что значит опыт – и объяснять ничего не понадобилось! Юра, ясное дело, видывал, как я стреляю, и решил просто не нарываться. Референт же, видимо, был сам по себе человеком умным и осторожным.

Чего не скажешь о его шефе.

Аскер Мамедович, беспрестанно ругаясь на двух и более языках и отплевываясь выбитыми зубами, поднимался с пола, сжимая в волосатом кулачке красивый блестящий кинжал, которым, вероятно, разделывали баранов и врагов еще его предки, настолько тот был настоящим. Прадеды-то, может, и сумели бы вспороть мне брюхо или горло, но, увы, у их цивилизованного потомка сноровка была не та. Резать колбасу и резать людей – вещи абсолютно разные. Не знаю, успел ли воинственный депутат понять это, прежде чем снова рухнул на пол, картинно раскидав руки и непристойно – ноги. Блин его стал выглядеть совсем богато, густо украшенный красной икрой разбрызгавшейся крови.

Я брезгливо набросил полотенчико на шерстяные чресла и немного полюбовался гравировкой перекочевавшего ко мне оружия настоящих джигитов, едва, признаюсь, удержавшись от мародерства.

– Ты че, Капрал, гребанулся? – подал голос залежавшийся в неудобной позе Юра. – Ты че – кретин? Не втыкаешься, на кого залупился?

Я весело подмигнул двум, к счастью Сереги, молчаливым псевдоблондиночкам, бесстрастно плескавшимся в бассейне. Приставив палец к губам, прошептал: Тсс! Блондиночки слаженно кивнули. Затем подобрался с наиболее безопасного направления к заботливому Долоту, опасному своим рукопашным мастерством, и, постучав его слегка по бритому затылку стволом пистолета, менторским тоном сообщил:

– Иные, может, и зовут меня Капралом – так это мои друзья. Ты, Юра, мне теперича уже не друг. Я тебя больше и знать-то не хочу. Доставь мне удовольствие, Юра, обращайся ко мне в дальнейшем по имени-отчеству. Иначе я стукну тебя по голове и очень больно.

Юра доставить мне удовольствие не захотел и решил лучше промолчать.

Только пыхтел недовольно.

Я осторожненько собрал все оружие (у референта оказался традиционный для бывших партийных функционеров вальтер ПП, а у Долота – Макаров и электрошокер) и средства связи и булькнул скопом в бассейн, под ноги девочкам, предварительно разрядив пистолеты и полюбовавшись еще раз на кинжал. Потом посоветовал не шутковать и, с достоинством пятясь, покинул поле боя.

Жанна все еще курила. По лицу ее почему-то бежали слезы. Она обернулась на звук запираемой мною двери в апартаменты и сделала неуверенную попытку к сближению. Я отрицательно покачал головой. Потом запихал в парилку ничего не понимающего банщика, подпер дверь крепким с виду деревянным креслом и вышел на свежий воздух.

На зов брелока при автомобильных ключах отозвалась красная девятка референта. Я забрался на место водителя, завел двигатель и посигналил.

Серега не заставил долго ждать. Увольняюсь, – кротко объяснил я ему, вручая казенный ПМ с заклиненным двумя ломаными спичками затвором. Затем газанул и с пробуксовкой рванул с места, оставив позади спокойную жизнь, а может, и жизнь вообще…

* * * * *

Водитель из меня никудышный. Чайник. Гроза пешеходов. К счастью, их было немного на улицах в этот поздний час.

Автомобиль я остановил в квартале от институтского общежития.

Я ведь телохранителем только подрабатываю. Подрабатывал, то есть. Вообще-то я инженер-конструктор в престижном еще недавно и полудохлом нынче Горнозаводском НИИ тяжелой прокатки. Молодой специалист. Надежда отечественной металлургии.

Сначала моя научная карьера складывалась как будто неплохо.

В этом самом ГНИИТП, куда я устроился после института с громким званием инженер-механик, встретили меня более чем радушно. С ходу приняли в подотдел зубчатых и обгонных муфт, положили умеренно приемлемый для недавнего студента оклад и обласкали неплохим местом в чистеньком и уютном общежитии. Однако сразу предупредили, что блюминги и слябинги сейчас мало кому нужны даже задарма, а поэтому, если я желаю достойной моего высокого образования жизни, придется, видимо, подрабатывать где-нибудь еще.

Я, признаться, ленив. И достаточно неприхотлив – после студенчества-то. И, как выяснилось позднее, безумно наивен. Лучше потерплю, решил я, чем сверх нормы горбатиться. А вечерами буду лаборанток в общаге тискать да в спортзал ходить – мышцы накачивать.

Терпел я эдак, терпел, – месяца три, не меньше, – а потом и без того поджарый мой живот окончательно подвело. И спортивные тренажеры тут ни при чем. Голодно, дяденька, голодно… Да и лаборантки предпочитают, оказывается, сперва выпить шампанского, покушать шоколада и фруктов, а уж только после этого подставлять прелести под мои ищущие человеческого тепла руки. В путевый тренажерный зал и подавно бесплатно не пускают…

Н-да… Присел я как-то перед своим кульманом и пригорюнился, вперив в чистый лист ватмана невидящий взгляд. Начальник группы, многомудрый пятидесятипятилетний к.т.н. Вадим Петрович, видя такое дело, похлопал меня по поникшим плечам и предложил не дурить, а попробовать себя в роли консультанта по интимным кружевам: И ходить далеко не надо, и дамы будут в явном восторге от такого мальчика, ма-о-день-кого да кудрявенького.

Почему он вспомнил про кружева, спросите? Как же, весь первый этаж НИИ отдан был по причине общего безденежья в аренду двум шикарным салонам: компьютерному и дамского белья, что, понятно, служило благодатной почвой для не иссякающего потока однообразных шуточек.

Я решил, что черт чем только не шутит, и отправился вниз – пытать счастья.

На дамский салон решительности у меня, конечно, не хватило, но в компьютерную лавку я завернул, ведомый мнением о себе, как о неплохом знатоке представленного там товара.

Прилизанный молодой человек с глянцевой визитной карточкой-бэджем на кармане белоснежной рубашки, оглядев меня с ног до головы и обратно, радостно затряс головой. Великолепно, юноша! Вы чрезвычайно верно поступили, обратившись именно к нам!… Тем временем мы направлялись к самому. Если вы понравитесь управляющему, а так скорее всего и будет, то отдел кадров вот здесь, а костюмерная – здесь.

При чем тут костюмерная, я понял только в кабинете компьютерного босса. Думаю, правда, сам он одевался преимущественно в соседнем салоне.

Вылетев как ошпаренный из его неумеренно ласковых объятий на волю, я пулей промчался через все местное подразделение Содома, вытирая носовым платком залапанные престарелым геем ладони и отмечая боковым зрением то, на что не обратил внимания раньше: среди персонала не было ни одной девушки…

Еще с месяц я толкался там да сям, но безрезультатно.

И пришлось мне, горемычному, идти туда, куда идти хотелось меньше всего, но где ждали таких, как я, удальцов, богатых боевым армейским опытом, с распростертыми объятиями. По крайней мере я подыскал фирму, согласную на совмещение моей инженерной деятельности с работой, предоставленной ею, без заметного ущерба для обеих. Называлась она частным охранным агентством Булат. Стерег я, ночь через две, небольшую лавочку, наживающуюся на ночных любителях горячих блюд от хорошей кухни.

Тем и жил. До сего несчастливого дня. Подменил Николу, называется!

* * * * *

Ручки мои уже здорово дрожали, а место, грубо называемое очком, выполняло движение жим-жим.

Я забросил ключи в ближайшую сливную решетку и, крадучись, двинулся к месту временно-постоянного обитания молодых и не очень специалистов ГНИИТП. Сегодня я по своей дурости пренебрег одним из главных спецназовских (и не только) правил выживания: Не суй голову туда, откуда не сможешь ее высунуть. Пока эту пустую баклагу еще не прижало окончательно, нужно было ложиться на тюфяки. Рвать когти, одним словом. И чем дальше, тем лучше.

Вариантов, к счастью, было целых два, и я пытался спокойно взвесить каждый из них.

Можно махнуть в черт-те где лежащее (во многих смыслах), глухое и забытое властями лет десять назад село Шайтанкулово, в котором живет и трудится новый башкирский фермер, а мой школьный корешок Асхат. Надобно только иметь чуточку везения с попутками и постами милиции.

Можно сгинуть на пасеке у дядьки Прохора. Для этого придется где-нибудь раздобыть надувную лодку, так как плавать через не больно-то узкие лесные речки в октябре голышом дано далеко не всем.

Ну ладно, – пошел я на компромисс. – Для начала главное – удрать из города, а там видно будет.

Трудное решение было принято, и я несколько расслабился.

Вот тут-то и выскользнули из ближайшего подъезда три недобрых молодца со знакомыми лицами. Пока я колесил по городу, пытаясь не нарваться на дорожный патруль, мои недавние визави выбрались, как видно, из баньки и настучали на меня в Булат. Судя по тому, что не в государственные органы, меня собирались или сильно уродовать, или убивать.

Вел террористическую группу мой постоянный спарринг-партнер Никитка, остроумно прозванный еще в детстве Кожемякой. Других бойцов я даже по прозвищам не знал, видать, специально набирали тех, кто со мной знаком лишь шапочно, за исключением Никитки. Ну а с ним все понятно – Кожемяка слишком часто страдал уязвлением самолюбия по причине невозможности порвать мне шкуру в тренировочных и аттестационных схватках. Силы хватало, а ума… Решил, значит, поквитаться.

У всех троих в руках были милицейские дубинки, и ухо надо было держать востро.

Мы закружились по скупо освещенному далеким фонарем двору. Я, как того требовала тактика, держался крайнего варнака, старательно уходя от остальных. Грозные мстители за честь депутата тактике не обучались, а потому добросовестно бегали по выстраиваемой мною траектории. Она-то и завела безымянных героев за детскую избу на курьих ногах, оставив меня ненадолго наедине с запыхавшимся Никитой. Как вести себя с ним, я отлично знал и всего через мгновение от души вогнал отнятую дубинку в верхнюю треть его накачанного пресса. Дубинка была гораздо тверже, и Кожемяка завалился на пожухлую осеннюю травку и собачьи экскременты, безрезультатно хватая щербатым ртом холодный воздух. Дальше дело пошло веселей. Я по мере сил отмахивался от супостатов, пытаясь снова завести их на выгодный мне ландшафт.

Удача не повернулась ко мне спиной, в отличие от одного из нападавших. Он как-то неловко ступил на некстати подвернувшийся кирпич и, пытаясь не упасть, подставил под мой удар голову. Я зевать не стал и приложился от души. Жаль, перестарался. Кожемякова дубинка покинула руку, по непонятной для меня причине выскользнув из пальцев налимом.

Последний вояка, играя в кинобоевик, отбросил благородно свой анальгин и пошел на меня с растопыренными руками, пригнувшись и покачиваясь на полусогнутых ногах. Цену его благородству я понял, когда он филигранным движением выхватил, как из воздуха, нож-бабочку, одновременно раскрывая его в боевое положение.

Я почти обрадовался. Паренек, конечно, забавлялся в жизни ножичком (что было заметно), но меня-то обучал владению холодным оружием и приемам защиты против вооруженного им капитан Пивоваров! Да и многолетняя практика забоя скота в родной кержацкой деревеньке, где мальчишки с десяти лет приобщаются к этому непростому ремеслу, тоже чего-то стоила… Я подался вперед, на самый клинок, но в последний момент, когда противник уже торжествовал победу, повернулся вполоборота, одновременно захватывая его руку…

Отнятым ножом я кровожадно пописал обе его кисти – на долгую память; и милосердно оглушил испуганно взирающего на окровавленные лохмотья дорогих специальных перчаток страдальца ударом кулака по темечку. Раны я оставил неглубокие, небось кровью не истечет, зато будет в другой раз думать, прежде чем хвататься за острые железки с целью членовредительства.

Несмотря на блестящую викторию, триумфатором я себя не чувствовал. Да, драчка на время закончилась, но!… Что дальше?

* * * * *

Адреналин продолжал кипеть в молодецких жилах, поэтому я без излишних раздумий врезал по корпусу решительно вставшему у меня на пути, возле самого общаговского порога, крупному дяденьке. Врезал, да не попал… Зато дяденька (потрясающе похожий на белогвардейского офицера-красавца из Тени исчезают в полдень в исполнении Олега Басилашвили) очень умело и болезненно скрутил меня как ягненка и оттащил за выступ высокого крылечка.

Захват был так изумительно хорош, что я совершенно расслабился, не желая сворачивать себе шею и ломать руку.

Дяденька, показав боевой опыт, на мою хитрую уловку не поддался и давление усилил. Потом удивительно звучным и красивым голосом предложил мне успокоиться, заявив, что сам он не с этими громилами. Я покорно пообещал в надежде на его честность и бабочку в рукаве.

– Филипп, – с неуловимым акцентом сказал он, отпуская меня и одновременно ломая крылышки отнятому стальному насекомому. – Я вижу, вы попали в очень неприятную ситуацию. Боюсь, что ваших навыков надолго не хватит, да и ни к чему они станут, когда за вас возьмутся не эти смешные любители, а спецы из ОМОНа. Как вы думаете, Филипп?

Вопрос был риторическим. Ответа я не знал, но, чтобы не оставлять слово за ним, заученно выдал:

– Иные, может, и зовут меня Филиппом – так это мои друзья и знакомые. Вы, дядя, мне не друг. Интересно, откуда вы вообще меня знаете, – я что-то не помню, чтобы нас друг другу представляли. Поэтому, будьте добры, обращайтесь ко мне по имени-отчеству. Отчество мое Артамонович.

Колчаковец задумчиво дослушал до конца и спросил:

– Филипп Артамонович, можно, я все-таки стану звать вас как-нибудь попроще? Фил, например? Это ближе к моим речевым традициям и значительно короче…

Окинув его взглядом (речевые традиции, ишь ты!) и оценив разницу в возрасте, я нехотя согласился.

– Замечательно! Я же Игорь Игоревич, и вы не ответили на мой вопрос относительно дальнейших ваших планов. – Он вопросительно уставился на меня, совершенно не мигая.

Мне хотелось, конечно, узнать, почему, собственно, я должен ему каяться относительно дальнейших моих планов. И звать его, явно нерусского мена, Игорем Игоревичем, а не Игого, например. Но времени на пикировку скорее всего уже не было. Так что спросил я совсем о другом:

– А что вы предлагаете?

* * * * *

Нищему собраться – только подпоясаться.

Пока я кидал в спортивную сумку белье и прочую мелочь, Игорь Игоревич стоял у двери, бубня что-то в крошечный мобильник и немигающим взглядом вперившись в малость напуганного Димчика – моего соседа по комнате. Димчик старательно отводил от него глаза и продолжал шепотом выспрашивать меня на предмет куда тебя понесло на ночь глядя с этим психом?

Я признался честно: Димон, за мной началась охота, и я сматываю удочки. Иди-ка и ты лучше к своей Ксюше, – прямо сейчас, а то придут за мной, не найдут, тебе и достанется… Не дай бог, сломают тебе что-нибудь. Ребра, к примеру. Руку тоже могут. Или шею, типун мне на язык. Вот тебе записочка, отправишь потом моим папе-маме. Да не вздумай проболтаться, куда я свалил на самом деле.

А куда ты свалил на самом деле? – Димчик начал поспешно натягивать вырядные штаны с наглаженными стрелками – для Ксюши, – но любопытства не утратил. В иностранный легион, Димуля! Прозвучало мое признание так весомо, что парнище, скакавший на одной ноге, с другой, продетой в штанину, закачался и рухнул, хлопая глазами, на расправленную в предвкушении спокойного сна кровать. Ты гонишь… – затянул недоверчивый сокамерник, но, устремив взоры в направлении многозначительно простертой мною руки, налетел ими на каменную глыбу Игоря Игоревича и приумолк. Жди открытки с видами Африки, – я покрутил в руках старенькие комнатные тапочки и с сожалением бросил под койку.

Будь здоров, Димка, будь ты здоров, черт старый! И тебе того же!

Мы крепко обнялись и, забросив сумку за спину, я шагнул к дверям.

* * * * *

На улице нас уже ждал старенький микроавтобус УАЗ. Сквозь облупившуюся серую краску проглядывали красные кресты, да и окна, матово-белыми стеклами, не оставляли сомнения в том, что машина некогда принадлежала Скорой помощи.

Игорь Игоревич сноровисто забрался на место, соседнее с водителем, радушно предложив мне весь остальной салон. Наверное, потому что в нем было довольно прохладно и неуютно. Трубчатая конструкция на месте, где раньше, по-видимому, располагалась кушетка для лежачих пациентов, да пара сидений по бокам, обтянутых вытертым дерматином, – вот и вся роскошь, полагающаяся рейнджеру-неофиту.

Каркас бывшей каталки я отверг с ходу и выбрал левое сиденье. Кажется, оно было менее продавленным. Затем я постучал в окошечко, отделяющее салон от кабины, и изобразил обернувшемуся водителю этакого бравого машиниста паровоза, подергав с дурашливым видом остатки какой-то медицинской системы в виде прямоугольной рамки, свисающие с потолка, и прокричав: Ту-ту!

Тем самым я изо всех сил пытался убедить себя в собственной решимости к предстоящим африканским приключениям.

Получалось почему-то плохо…

УАЗ дернулся и покатил, рывками наращивая скорость. Водитель был никудышный – вроде меня, но машина вела себя на удивление хорошо, даром что списанная – ни тебе скрежетания при переключении передач, ни бешеного рева дырявой выхлопной трубы.

Игорь Игоревич вставил в потрепанную автомагнитолу без передней панели видавшую виды кассету и прибавил громкости.

По дороге разочарований снова, очарованный, пройду. Разум полон смутных ожиданий, сердце чует новую беду, – ворвался в кабину знакомый голос. Знал он, что ли, Игорь Игоревич этот, мои музыкальные вкусы?…

Сердце чует новую беду, – хмыкнул я. Крайне символично.

В боковые окна, как и в заднее, не было видно ничего по причине их специального к этому предназначения. Некоторое время меня занимал дурацкий вопрос: в чем цель подобной маскировки? Чтобы страждущие, транспортируемые к месту излечения, не видели счастливых своим здоровьем людей на улицах? Или наоборот? Так ведь соболезнование чужому горю вроде как облагораживает? В конце концов я решил, что причина проста до неприличия. А вернее, простые приличия – вот причина.

Запутавшись в словах, я отбросил размышления как несущественные и отчасти кощунственные и уставился в лобовое стекло.

Мои попутчики-наниматели были люди плечистые, но кое-что разглядеть было все-таки можно. Мы уже выехали за город, и вскоре моему взору осталось лишь тоскливо блуждать по освещаемым дальним светом фар обочинам, живописно украшенным сухими стебельками полыни и чертополоха. Но почти сразу и эта роскошь стала мне недоступна. Пошел снег, да такой густой, что казалось, будто мы смотрим не на дорогу, а в экран черно-белого телевизора, потерявшего настройку. Полынь была значительно живописнее. Встречное движение тоже почти прекратилось.

Я устроился поудобнее (удивительно, но это мне вполне удалось) и задремал…

* * * * *

Проснулся я потому, должно быть, что мы остановились. Или потому, что выспался? И когда только успел?

В окошечки струился яркий свет. Я взглянул на часы: старая добрая китайская Монтана, служившая мне верой и даже некоторой правдой на протяжении добрых семи лет, впервые меня подвела. Экранчик был пуст. И это после того, как я всего месяц назад поставил новую батарейку, да не барахло какое-нибудь, а Варту? С первой же рейнджерской получки куплю себе хорошие часы! Я приблизил губы к запястью и прорычал злорадно в мертвое стекло: Ме-ха-нические!

Пока новых часов не было, и я прислушался к своему организму. Что-то внутри меня говорило о том, что времени прошло уже достаточно много. Даже очень много – я чувствовал себя настолько бодро, словно проспал часов десять.

Мочевой пузырь сигналил примерно о том же. Но не могли же мы за десять часов ни разу не остановиться? А я бы это сразу заметил, как, наверное, любой на моем месте (кроме разве что вдрызг пьяного) проснулся бы.

И почему конечности мои не затекли и зад не отсижен?

Я снова постучал в окошечко, отделяющее меня от кабины. Доброхоты с той стороны задернули его плотненькими занавесочками – верно, чтобы не мешал моему богатырскому сну свет фар встречных транспортных средств.

Занавесочка, а с нею и стекло отодвинулись, и моему изумленному взору предстала следующая картина: наш УАЗ стоял перед громадными, теряющимися за пределами обозримой области, воротами. Ворота были насыщенного зеленого цвета и почему-то казались слегка изогнутыми, как если бы были частью огромной полусферы. Кроме того, на дворе стояла самая настоящая ночь (это после десяти-то часов, прошедших в пути!), а свет, проникающий через мои матовые окошечки, принадлежал невидимым, но угадываемым довольно мощным осветительным приборам.

Шоферюга, открывший мне глаза на мир, откинулся в своем анатомическом кресле (не замеченном мною ранее) и со вкусом потянулся, широко зевая. Притомился, значит, родимый.

Игорь Игоревич разговаривал через открытую дверь с привратником.

Я прислушался, прислушался… ПРИСЛУШАЛСЯ – и ни черта не понял. Ничегошеньки!

Заспанные было сомнения вновь полезли наружу: язык был незнакомым. Ладно бы просто иностранным, я в общем-то даже и ждал, скажем, французского, хоть и не так рано; нет же – совершенно нездешним! Предложения были совсем короткими – одно-два слова, не более, а затем – долгая-долгая пауза; но не это главное, – само построение слов лишало меня малейшего шанса вспомнить что-либо подобное. Начиналось все с певучего гласного звука, тянущегося куда-то в поднебесную высь, и вдруг резко обрывалось дробью рассыпанных по металлу хрустальных шариков, шаров и шарищ. Шары скакали так долго, что не у всякого оперного Паваротти хватило бы на это дыхания. А тут – на тебе: обычные мужички с улицы, разве что широкогрудые.

Привратник, впрочем, был очень хорош – особенной, киношно-спецназовской статью: мышцы так и перли наружу, грозя разорвать облегающее трико того же цвета, что и ворота, а на роже, и без того бандитской, красовался глубокий и страшноватый шрам, стягивающий левый глаз едва не до подбородка. Что там у него было на ногах, я не видел, а вот на бритой башке лихо сидел со вкусом и знанием заломленный берет ярко-малинового цвета без каких-либо знаков различия.

Тут мочевой пузырь меня доконал, и я бросился наружу, оставив прочее на потом.

Боковая дверь, через которую я влезал, оказалась запертой (и когда только успели, на ходу, что ли?), ручки изнутри не было, и я бросился к задней. Благословляя внутренние запоры, которые всегда готовы выпустить человека в пику наружным, я вывалился на дорогу и метнулся к колесу – всякий знает, что в дороге по-другому нельзя – удачи не будет. Отведенное в подобной ситуации законами Мерфи Podlosty время повозился с молнией и прочими заслонами, одолел наконец… и чуть было не забыл, зачем я, собственно, тут пристроился.

Закинутому в предвкушении блаженства к зениту взгляду открылась последняя деталь, завершающая картину, начатую чудовищными воротами с их стражем и его непонятным языком: через весь обозримый небосвод сверкающей серебром дорогой струилось нечто. Моих зачаточных познаний в астрономии хватило только на то, чтобы сопоставить грандиозную серебряно-туманную полосу с кольцами Сатурна…

Удовлетворившись этим объяснением, мозг позволил наконец измученному сфинктеру расслабиться…

ГЛАВА 2

Мы закрыли глаза

И далекий придумали остров.

Мы придумали ветер и себе имена.

Эдмунд Шклярский

Я неторопливо застегивал штаны и, глубоко дыша для одоления волнения, таращился на разрезающие небо кольца. Кольца были красивы… Мало того: они были прекрасны! Случись сюда угодить земному поэту из когорты романтиков, еще неизвестно, загоревал бы он об утраченной Луне или нет.

В чувство меня привело увесистое похлопывание по плечу. Я моргнул и опустил глаза. Рядом возвышался гипертрофированный Рэмбо и дружелюбно улыбался.

– Что, боец, нравятся наши декорации? – пробасил он. – Уверен, они много лучше тех, что приготовили тебе в родных краях обиженные земляки.

Возразить было нечего. Я натянуто улыбнулся и выдавил:

– Поживем – увидим.

Мне, несмотря на красоту и великолепие небес, было плохо. Тоскливо мне было. Я ждал совершенно иного и не был готов к такому повороту событий. Впору было трезво подумать о собственном психическом здоровье и месте, где я оказался. Место вполне могло быть банальной дуркой.

Первым делом я решил получше изучить санитара.

Не могу сказать, что увиденное меня сильно обрадовало или хотя бы успокоило: могучий торс титанического атлета опирался на две металлические стойки, заменяющие ему – от середины бедра и ниже – ноги. Он даже не пытался их скрывать – вороненый костяк был прикрыт облегающими шортами лишь в месте крепления к живой плоти. На поясе полутерминатора висело нечто, отдаленно напоминающее переносную рацию, весьма компактную, впрочем; а на левом предплечье, с внутренней стороны, непонятным образом закрепленный, притаился внушительного вида пистолет.

Устройство оружия было мне незнакомо, но в том, что это именно оружие, сомневаться не приходилось – иной разум пришел к идентичным земной конструкторской мысли выводам в отношении формы и дизайна средств уничтожения. Решающую роль в этом играла скорее всего телесная оболочка иносапиенсов, неотличимая от земной.

Хр-р! – захрипел я, прерывисто вздохнул, покачнулся и закатил глаза. На сей раз не для того, чтобы любоваться звездным небом, а чтобы симулировать сильнейший эпилептический припадок – авось сжалятся пришельцы над неполноценным рекрутом, да и отправят от греха домой. Аскер вдруг показался мне на фоне громил с железными ногами милым и приятным толстячком, пусть несколько раздражительным, но своим же. Зачем только я с ним поссорился?

Чело привратника омрачилось. Видимо, сострадание было не чуждо этому представителю милитаристских кругов чужого мира, и внутренние неполадки в организме диковатого рекрута больно поранили его нежную душу. Так рачительный хозяин ночей не спит над прихворнувшим поросеночком, растимым, сами понимаете, для чего. Он катнул горсть хрустальных шаров в направлении кабины, и из нее поспешно вывалился Игорь Игоревич – с блестящим инструментом, похожим на противоестественный гибрид ветеринарного шприца и ручной дрели, наперевес.

Я понял, что перестарался с лицедейством, но было уже слишком поздно. Он без всяких там экивоков засадил мне в руку жгучую, словно концентрированная кислота, инъекцию какой-то гадости чертовски немалого объема – прямо сквозь рукава косухи и свитера под нею.

Подложив мне под голову подушку от автомобильного сиденья, пришельцы оставили меня в покое. Не боялись, видать, что я захлебнусь слюной или прикушу язык. А может, только того и ждали? Дела… Я тихонечко лежал и напряженно прислушивался к себе, – скоро ли наступит трупное окоченение?

Окоченение медлило с приходом, и я успокоился. Поразительно быстро успокоился, замечу, и уже через минуту сильно удивлялся своей недавней выходке. А чего ты вообще-то ждал?… – спросил я себя. – Африканской саванны и охоты на львов? Никто тебе не обещал, что ты попадешь прямиком на сафари. Ах тебе обещали иностранный легион вдали от родины? Ну так получи инопланетный. Куда уж дальше! Возможно ли сие? Вполне. И то сказать, отчего бы некой внеземной расе не иметь своего иностранного легиона? Чтобы, предположим, не марать отмытые веками гуманизма руки в схватках за вселенское господство, а только пожинать плоды, взращенные и собранные более отсталыми и кровожадными племенами. Склонными вдобавок к насилию – за обильное (а может, и не очень – в категориях развитой расы) вознаграждение? Примеров – не перечислить. Что говорить о супердержавах, стравливающих во исполнение своих великих планов импульсивных и легко возбудимых дикарей, если даже в быту можно найти множество образчиков подобной хитрости. Забойщики скота, собачатники с СЭС, представители силовых ведомств, наконец… Кто-то всегда должен мараться, чтоб брезгливые оставались чисты. Вспомни, с каким ужасом смотрели на тебя некоторые знакомые, узнав, что ты без малейшего трепета способен прирезать маленького теленочка или утопить новорожденных щеночков – никчемный помет дворовой сучки. Сами при том, однако, с удовольствием кушали вкусную деревенскую колбасу, привезенную тобою из дому, и уж точно не были готовы положить жизнь на алтарь служения бездомным животным. Можно даже представить себя мудрым философом и сформулировать новый общественный закон. Скажем: Чем выше уровень развития цивилизации, тем больше она нуждается в наемниках для отправления низкогуманных, но необходимых в рамках физиологического выживания социума потребностей. Вовсе, по-моему, неплохо.

Размышляя так, я попутно с интересом изучал окрестности и находил немало причин для своего изумления.

Предугаданная полусфера таковой и оказалась. Огромная, трудно представимого диаметра, она поднималась скошенной монолитной стеной, загораживающей полнеба. К единственным в обозримой ее части воротам, вполне, кажется, герметично отделяющим содержимое от окружающего мира, вела светящаяся широкая дорога, на которой стоял нелепый в этаком контексте облезлый УАЗ, отчего-то до недоумения мало похожий на средство межзвездного общения. Вокруг дороги, полусферы и горстки человекообразных расстилалась бескрайняя степь середины лета – с густой высокой травой, разливающей во влажном ночном воздухе бесподобные ароматы. С высокой цветущей травой, волнующейся от легкого ветерка и таинственно, маняще отблескивающей в свете небесного бесподобия.

Удовлетворенные тем, что падучая, одолевшая внезапно для них рекрута, с успехом побеждена, пришельцы (а вернее, хозяева) продолжили свою дружескую беседу. Она частенько прерывалась раскатами вполне человеческого смеха. Не исключаю, что смеялись надо мной.

Я встал, стряхнул налипший сор, подобрался к ним поближе и принялся разглядывать крепление оружия на корнеобразной ручище инопланетного калеки. Он скоро заметил мое любопытство и, широко улыбнувшись, продемонстрировал принцип его действия. Процесс впечатлял: пистолет оказывался в руке практически мгновенно, так же мгновенно возвращаясь на место. Я восхищенно покивал головой, но не забыл напомнить себе, что старина Гаррисон придумал похожую оружейную систему лет сорок назад. А то и больше. И не запатентовал ее, оказывается, совершенно напрасно. Сгребал бы сейчас галактические кредиты прямо лопатой и в ус бы не дул.

Новоявленный Медведь – липовые ноги между тем снял с пояса прибор и уверенно ткнул в него несколько раз скрюченным толстым пальцем. Створки ворот мягко скользнули в стороны и вверх. Кусок сферы, скрывавшийся под ними, покрылся морозным узором ядовито-желтого цвета с горчичными пятнами, начал таять, утончился до черной прозрачности и лопнул, как брюхо протухшего хариуса.

Эстетика прободения желудка. Бр-р! Силовые поля, ребята, штука, оказывается, малоаппетитная. Не зря, значит, входную мембрану спрятали за обычными дверями. Чтобы привратника не тошнило.

Игорь Игоревич предложил мне занять свое место в УАЗе, я тяжко вздохнул и полез в тесные недра ободранного межгалактического крейсера. Автомобиль опять задергался, фыркнул, скакнул и неуверенно тронулся, спотыкаясь.

Изнутри купол был прозрачным. Автомобиль медленно катил по светящейся дороге к голубоватым огонькам, все яснее различимым вдали.

Я просунул голову в кабину и бодро поинтересовался, будут ли еще неожиданные сюрпризы и когда же мне растолкуют наконец что к чему? И, если уж на то пошло, любопытно было бы вдобавок узнать, где это мы?

Игорь Игоревич повернулся вполоборота и заметил, что язвительность моя безосновательна. Скажи он правду сразу, я, чего доброго, принял бы его за придурка и дела с ним иметь не стал бы. (Само собой!) Сейчас же все на мази, мы – там, где надо, можно расслабиться, ибо жизнь продолжается, а как бы дело сложилось дома, на Земле, еще вилами по воде…

Закончив краткую речь, Игорь Игоревич глубокомысленно замолчал.

Водитель, похоже, вообще не знал простой человеческой речи или был нем. Или соблюдал субординацию.

Посему я вполне уяснил, что объяснения будут даны в том объеме и в то время, которые сочтет необходимым мое новое командование, и уныло повалился на свое вытертое креслице.

Огоньки приблизились и оказались фонарями на столбах – точными копиями обычных городских фонарей поспешно (и оттого чрезвычайно неудачно) покинутого мною мегаполиса. Они освещали два ряда небольших приземистых строений, которые я принял за казармы. Возле одного дома машина остановилась. Игорь Игоревич вылез первым. Я подхватил сумку и спрыгнул на стриженую травку, отделяющую дорогу от широкого дощатого деревянного тротуара, вызывавшего мое искреннее восхищение: таких уж лет десять и в деревнях-то не сыщешь.

Ведомый все так же глубокомысленно молчащим Игорем Игоревичем, я вошел в приют безродных и бездомных наемников.

Дневальных, дежурных и прочего обязательного для земной казармы служивого люда вроде молодых, трудолюбиво пидарасящих взлетку, не наблюдалось. На пушистом коврике, обширном как раз настолько, чтобы закрыть весь пол тонущего в полумраке коридора, свернувшись калачиком, лежала чистенькая беспородная собачонка. Лохматая. Она подняла на нас мутный спросонья взгляд, лениво повиляла коротеньким хвостишкой и заснула опять.

– Это Бобик, наш талисман, – сообщил обретший наконец страсть к общению Игорь Игоревич. – А это ваша комната. – Он распахнул передо мной одну из десятка однообразных дверей, выходящих в коридор. – Отдыхайте, завтра получите все объяснения, униформу, аванс и возможность позвонить домой. До встречи! – На этом страсть стремительно угасла.

Он повернулся и, что-то завывая протяжно под нос, отбыл.

Я оглядел комнату. Ничего себе, казарма, имеющая подобные апартаменты для каждого служивого! Из небольшой прихожей открывался вид на два отсека. Один не мог являться ничем иным, кроме спальни, ибо кровать в его недрах стояла прямо-таки вызывающе, маняще двуспальная, а другой был чем-то вроде кабинета. Книги на полках и уютное с виду кресло перед невысоким столиком с лампой под зеленым абажуром на нем подталкивали именно к такой мысли. Еще в прихожей была узенькая дверка, ведущая, как оказалось, в совмещенный санузел.

Номерок, конечно, не люкс (в каковом я, кстати, ни разу и не бывал), но жить можно. В общежитии комната была много хуже, и ее еще приходилось делить с Димчиком. А он ужасно храпит во сне. И любит оглушительный трэш-металл. И не любит производить уборку. Но Ксюша у него очень даже ничего…

Я расстегнул сумку, собираясь заняться размещением вещей, но ограничился тем, что достал мыльно-брильные принадлежности и опустил пакет на тумбочку. Недавно, кажется, славно выспавшийся в машине, я с удивлением почувствовал новые позывы к тому, чтобы, вспоминая армейский жаргон, малость придавить на массу. Приняв сонливость за последствия успокоительного, я не стал ей противиться. Предки, кои мудры по определению, завещали нам, что утро завсегда мудренее вечера, а тем более ночи. К их мнению стоило прислушаться.

* * * * *

Проснулся я раненько, в просторное окно еще видны были побледневшие кольца, но густая чернота инопланетной ночи уже сменилась серенькой рассветной мутью.

На посвежевшую голову славно думалось, и я с удивлением начал вспоминать бурные события прошлого вечера. Что-то в них меня настораживало. Я прежде всегда считал себя выдержанным человеком, имел даже некоторое время прозвище Флегма тормознутая и теперь не мог понять: какого такого, извините, хрена меня потянуло на безрассудные подвиги?

В душу начали мало-помалу закрадываться нехорошие подозрения. Игорь Игоревич знал, как меня зовут. Он знал, где и когда меня ждать. Он знал, что я здорово влип… Он знал такое, что знать мог лишь в одном случае – в случае, если все мои неприятности были заранее продуманы и умело спровоцированы. И уж, наверное, лукавые провокаторы осознавали, что жертва в конце концов обо всем догадается…

Я попробовал бурно воспротивиться произволу, вскочил с кровати, но кровь не клокотала и разум возмущенный не кипел. Обескураженный очевидной нелепостью собственного поведения, я глубоко погрузился в самоанализ и пришел к выводу, что крошечный авантюрист, дремлющий обычно где-то на задворках моего подсознания, очнулся от спячки и с радостным смехом потирает истосковавшиеся по бродяжьему посоху ладошки. Э-эх, будьте вы прокляты, пришельцы подлые, изучили вы меня действительно хорошо, – вздохнул я отчасти горестно и отправился совершать утренний туалет.

Поплескавшись вволю, я вытерся захваченным из дому полотенцем, совершив тем самым маленькую месть пришельцам, ибо в ванной присутствовало махровое, белоснежное, пушистое и вообще роскошное казенное. Перед большим зеркалом, вмурованным в стену прихожей, принял культуристическую позу двойной бицепс спереди, оскалился в агрессивной улыбке, отметил недостаточный объем икроножных мышц, но успокоился отчетливым рельефом пресса. Прорычал: Больше харизмы, мужчина! и угрожающе выбросил напряженно сжатые кошачьими лапами кисти своему отражению в лицо. Отражение в ужасе отпрянуло.

Я демонически расхохотался и пошел одеваться.

Для задуманной прогулки натянул, по причине теплых погод, любимые бермуды, вырезанные в свое время из армейских х/б бриджей (бриджи, в количестве двух пар, я спер на военных сборах, венчавших курс институтской военной кафедры, и до сих пор то хвалю себя за это, то презираю). В пару к шортам я подобрал любимую же белую майку с провоцирующей алой надписью DO IT и вышел в коридор.

Кудлатого талисмана Бобика нигде не было видно. Других живых существ тоже.

Я наугад поскребся в ближайшую дверь. В ответ из динамика, разинувшего над нею свою решетчатую пасть, послышался грозный рык, схожий с рыком саблезубого тигра в те годы, когда сии хищники еще вольготно владели Землей и людей не воспринимали иначе, чем как легкую, но калорийную пищу: Я три дня на полигоне, все вопросы к Бородачу! Сколько можно повторять?

Рык был настолько знаком, что я даже вздрогнул от неожиданности (впрочем, это могло быть и от громкости и резкости звука). Так умел рычать только один человек на всем белом свете, и человек этот был первым, кого бы я хотел видеть рядом с собой в любой сложной ситуации. И ему здесь было самое место, если я хоть что-нибудь знаю о нем. А я знаю о нем почти все, потому что человек этот – мой кровный (так уж получилось, во мне действительно бежит около литра его крови) брат. И друг. И… впрочем, не будем разводить сантименты.

Я распахнул дверь без колебаний, готовый к ответу перед местным законом за несанкционированное проникновение в частное жилище.

Последние сомнения исчезли, когда на прикроватной тумбочке обнаружилось черно-белое фото с мятыми уголками, но в деревянной рамке и под стеклом: два пограничника в выгоревшей форме стоят, обнявшись за плечи, на фоне бесконечных гор.

У меня в сумке лежало точно такое же.

Одним из солдат был я, а вторым он – обладатель рыка, бешеный (временами) бык, питерский армянин в четвертом поколении, Генрик Саркисян.

* * * * *

Игорь Игоревич застал меня на месте преступления: я колом торчал посреди комнаты с идиотской улыбкой во всю морду и фотографией в руках. Он одобрительно проворчал что-то и за ручку отвел меня в местную ленинскую комнату – небольшой овальный зал с удобными сиденьями и глубокой прямоугольной нишей в одной из стен.

Когда я уселся в предложенное кресло, Игорь Игоревич остался стоять. Он сочувственно поинтересовался, удобно ли мне, и, удовлетворенный ответом, затеял манипуляции с красивой плоской коробочкой, прилаженной на конец тонкого блестящего уса, вертикально торчащего из пола.

Действия его незамедлительно принесли плоды. Свет стал заметно приглушенней (оконные стекла потемнели), в нише сгустилась тьма. Среди тьмы медленно разгорались звездочки, эстетично обрамляющие замечательное, знакомое каждому ребенку, изображение Земли. Моей родной Земли, безо всяких наворотов вроде пижонских колец.

– Это ваша планета, – констатировал очевидное Игорь Игоревич. – А это, приготовьтесь, – та, где мы находимся сейчас…

Вынырнувшая из-за планеты Луна вдруг вздрогнула и вспухла облаком разнокалиберных обломков. Спустя несколько мгновений Землю окружали еще бесформенные, но вполне предсказуемые, будущие кольца.

– Сколько нам осталось ждать? – Голос мой предательски дрогнул.

А чей бы не дрогнул? Разрушение спутника не останется без последствий для земной цивилизации, – ежу понятно! Катастрофических последствий, надо думать.

– Не знаю. Возможно, вечность. Эта реконструкция отражает событие, произошедшее около полутора миллионов лет назад в здешней планетной системе, а не в земной. По-видимому, в результате грандиозного эксперимента цивилизации, условно называемой нами Предтечи. Других следов Предтеч нами пока не обнаружено, но и эти весьма впечатляющи, не так ли?

Я пожал плечами. Почему сразу Предтечи? Автограф они свой оставили, что ли?

Игорь Игоревич понял мое недоверчивое молчание верно.

– Сомнений нет. Дело в том, что каждый обломок спутника, повторяю – каждый, от самого микроскопического до наибольшего, – покрыт фантастически прочной светоотражающей пленкой. Слой амальгамы – порядка нескольких молекул, но она практически не разрушаема.

– Зачем? – выдохнул я. – Покрыто – зачем?

– Полагаю, для красоты. Вы же видели, как сверкает! Впрочем, считается, что Предтечи были негуманоидной цивилизацией, поэтому ход их размышлений не поддается анализу. Ну, не стану более утомлять вас гипотезами, хоть и интересными, но мало относящимися к предмету сегодняшнего разговора, – сказал мой предусмотрительный собеседник, заметив, что я наполняюсь неуместным любопытством. – Так-то вот, Фил, мы не в мрачной глубине космоса, за многие десятки световых лет от вашей родины, мы – совсем рядом.

– В параллельном измерении? – тут же проявил я поразившую меня самого догадливость.

– Точно. В параллельном. А то и в последующем или предшествующем вашему. Смотря откуда вести отсчет – с геометрией и топологией, сами понимаете, не все однозначно… Так что мы земляки в некотором роде, – сделал вывод Игорь Игоревич. – И даже, кажется, родственники. Но наша цивилизация (назовем ее условно терранской) давно умеет совершать сопространственные переходы, – поторопился он расставить надлежащие акценты. Вероятно, ему хотелось избежать слюнявого братства народов, к которому я, по его мнению (ошибочному, уверяю), стал после вводной лекции склонен.

– Чем шкурно и пользуется, – не удержался съязвить я.

– Шкурно? – удивился Игорь Игоревич. – А… а, пожалуй, вы правы, Фил! Речь действительно идет, образно говоря, о нашей драгоценной шкуре. Ее, знаете ли, с недавнего времени имеются желающие попортить. Да, до некоторых пор мы, терране, тем только и занимались, что с романтически горящими глазами путешествовали по доступным планетам, наслаждаясь нетронутой природой, такой похожей и такой разной, и ужасаясь почти единственно вашему, кровавому и жестокому миру. И знать мы не знали, и ведать не ведали, что откуда-то из невообразимо отдаленных пространств нашей планетарной компании несется навстречу дикий и страшный разумный вал – голодный и поэтому непримиримый. К счастью, вставшая у нас на пути орда довольно слабо технически развита – примерно на уровне раннего средневековья Земли или Терры. Но это с лихвой покрывается избыточной ее биологической массой и агрессивностью. Их миллиарды, и они оставляют после себя пустыню. Смотрите, Фил! – воскликнул он с надрывом, несколько, по-моему, переигрывая.

Картина в нише замутилась, поплыла и сменилась. Перед нами лежала солнечная полянка, окруженная со всех сторон пышными кустами и деревьями, густо опутанными вьющимися растениями. Вдруг в зеленой паутине раскрылся проход, прорезанный невидимым инструментом, в который тут же выпрыгнуло занятное существо розовато-мраморной окраски. Существо, более всего похожее на крупного рака, присело на четырех многосуставчатых ножках и навело на нас громоздкое металлическое устройство. Ясно, совершенно ясно было, что эта несуразная железяка – оружие вроде пищали с внушительным дисковым магазином. Пищаль рявкнула, плюясь во все стороны огнем и дымом, а наша камера, снимавшая все это безобразие, зашаталась, опрокидываясь, и уставилась треснувшим объективом в яркое небо. Мраморный стрелок навис над нею, потрясая оружием и клешнями, которыми, по всей видимости, вспорол давеча лианы. Он еще некоторое время бурно радовался точному выстрелу, а потом замер.

– Это первые кадры, полученные нами четыре года назад. Исследователь-орнитолог, снимавший на одной из самых отдаленных доступных планет интересное поведение полисемьи тамошних воробьев, погиб… Диск с записью нашел его напарник, более везучий, наверное, временно отлучавшийся к пункту перехода. Он был скорее труслив, нежели любопытен, и мгновенно вернулся, бросив на планете все научное оборудование, захватив лишь этот диск. Будь тогда на нашем месте вы, земляне, с вашим обширным военным опытом и нюхом на потенциальную опасность, все сложилось бы, разумеется, совершенно иначе. Но на Терре больше восторженных и далеких от трезвого восприятия действительности оптимистов, чем реалистов, и на встречу с братьями по разуму отправилась целая делегация. Увы. От нее не осталось и записи…

– И все-таки мобилизация проведена не была, – вклинился я в трагическую, хоть и кратковременную, паузу со своей догадкой.

– Не была, – с тяжелым вздохом согласился Игорь Игоревич. – Какая, к черту, мобилизация, ведь вооруженная вражда цивилизаций – глубоко аморальна и даже преступна!… Парламентеры гибли пачками. Тогда-то и вышли на арену много десятилетий, столетий даже осмеиваемые и презираемые терранским просвещенным обществом псы войны, стервятники и параноики со своей готовностью к любым мерам, негодным с точки зрения этого общества, но единственно верным в создавшейся ситуации. Мы. Мы создали сеть аванпостов – надежно укрепленных военно-технических баз, расквартированных на планете, разумно близко примыкающей к миру первого рандеву терран с противником. Базы организованы так, чтобы иметь возможность скорого доступа в заданные точки сопредельных пространств. Точки привязаны к выходам из межпространственных тоннелей, доступных ракам. Мы создали агентурную сеть на Земле и обеспечили себя опытными и достаточно образованными наемными солдатами. (Я кивком поблагодарил за комплимент.) Мы даже взяли себе земные псевдонимы, забыв данные нам при рождении имена и отрезая тем самым пути возвращения в наш беззубый Эдем – до победы… или до смерти. Нас было крайне мало, но мы были полны решимости остановить агрессора…

Я прямо уши развесил: такого замечательного плакатного слога мне не приходилось слышать давным-давно, с сопливой октябрятско-пионерской поры. А попутно и призадумался. По речам Игоря Игоревича выходило, что до его прекрасной родины слаборазвитым розовым тварям – еще топать да топать. Отчего же они вдруг агрессорами стали? Или это стиль всех ястребов, независимо от происхождения – загодя врагов назначать? Но, вспомнив науку о чужом монастыре и его уставе, вслух высказывать свое сомнение пока не стал. Спросил только:

– А как же молодежь? В таких случаях самое первое дело вербовать в сторонники молодых да непоседливых. Гормоны – они ж великое подспорье в политике!

Игорь Игоревич расцвел, благородно не обратив внимания на дурно припахивающую подоплеку вопроса.

– Да, движение Новая молодежь в защиту Отчизны – тайный наш корень в родной почве. Оно питает нас не только перспективными учеными и материальными средствами, но и свежим дыханием Грядущего! Жаль только, что лишь малая часть его активистов имеет мужество взять в руки оружие. Но Легион не теряет надежды… Мы, кажется, отвлеклись. – Игорь Игоревич снова сменил картинку. – Это недавняя съемка того места, которое вы видели только что. – Он даже поморщился, глядя на то, что я сперва принял за огромную, невыразимо отвратительную помойку.

– Да уж, воробьи, наверное, никогда больше не смогут создать здесь не только полисемей, но даже ма-а-алень-ких влюбленных парочек, – пробормотал я под нос, желая хоть чуть-чуть разрядить абсолютно переставшую мне нравиться атмосферу пропагандистского митинга.

Игорю Игоревичу мой комментарий, похоже, не понравился.

– Прекратите ерничать, – устало сказал он. – Ваши глупые шуточки неуместны перед лицом подлинной трагедии. Поймите, это не рекламный ролик Greenpeace и не фильм ужасов, да и я не Стивен Кинг. Подумайте, что будет, если эти зверушки доберутся до вашей родины? Они в отличие от землян великолепно умеют совершать сопространственные переходы. Пусть только по немногим, имеющимся с основания вселенной, каналам, но вы-то не умеете и этого! Прежде чем вы сумеете разобраться, что к чему, и перекрыть им доступ, они натворят такого… Кстати, один из каналов открывается в неполном десятке километров от вашей, Фил, родной деревни. Именно через него мы и привезли вас сюда. Спросите себя, готовы ли вы отдать свою четырехлетнюю племянницу в клешни полуразумных чудовищ?!

Я хлопал глазами и по-рыбьи разевал рот. Не дождавшись ответа на последний вопрос, Игорь Игоревич так же экспрессивно продолжал:

– Видели оружие в его руках? Даже исходя из самых завышенных оценок рачьего интеллекта, невозможно представить, что оно – творение убогой цивилизации членистоногих. Вы догадываетесь, откуда оно может быть родом?… Да, да, они уже встречались с более развитой, чем сами, культурой. Надолго ли она их задержала? Бог весть… Возможно, ее остатки еще тлеют последними угольками, производя для раков вооружение. Вы, Фил, хотите, чтобы ваша мама сверлила стволы для их автоматов, расплачиваясь за жизнь детей и внуков и кусок хлеба?

– Вы хорошо изучили меня, но плохо мою маму, – угрюмо пробурчал я. – Она уж скорей в партизаны уйдет.

– Простите, я разволновался, – незамедлительно покаялся воинственный сын племени прекраснодушных романтиков. – По счастливому стечению обстоятельств, земному человечеству пока ничего не грозит. Земля, если так можно выразиться, прикрыта нашим миром, куда мы, конечно, врагов не допустим. Между прочим, – оживился он, – совы совсем не то, чем кажутся! И раки – отнюдь не раки, а скорей прабобры – довольно примитивно устроенные грызуны: яйцекладущие, хоть и млекопитающие. Сейчас, сейчас… – он забарабанил резвыми пальцами по клавишам, – я вам покажу одного такого красавца поближе. Ага, вот!

Сменив мертвый мир, нашему вниманию предстал вскрытый прабобр, разбросавший по белому препараторскому столу многочисленные конечности.

– Обратите внимание, Фил, как интересно и необычно двигалась эволюция этих существ: костного скелета не существует, его заменяет сверхпрочная кутикула из хитина. В яйцеобразной груди, под прикрытием основной брони, сосредоточены все важнейшие органы: дыхания, кровообращения, кроветворения. В нее же утапливается нежная круглая голова, вместилище мозга, сидящая на гибкой гусеницеобразной шее. Внешнему миру подставляется лишь прочный купол макушки, глаза на коротких стебельках да хлыстообразные усы, являющиеся одновременно обонятельными и слуховыми органами. Потеря части усов организму не страшна, регенерация происходит чрезвычайно быстро, причем даже самый малый оставшийся обломок с успехом выполняет весь объем функций. Глаза тоже могут втягиваться в защитные углубления панциря и прикрываться твердыми, но вполне прозрачными веками…

Он проворно метался возле голограммы вскрытой твари, влезая время от времени – для пущей наглядности – указующим перстом в самые глубины рачьей требухи. Я слушал не без интереса; что там – с огромным любопытством. Черт, надо же, насколько занятная штука эволюция!

– По бокам корпуса – пара чрезвычайно мощных двуветвистых клешней, предназначенных для срезания и измельчения целлюлозы, основного элемента питания. Их можно сравнить с комбайном, объединяющим слесарные кусачки и миксер с наждачным кругом. Процесс измельчения идет непрерывно, – Игорь Игоревич потер ладони, показывая, как именно идет процесс, – и слабо ферментированная труха время от времени передается в рот. А вот зубов у раков практически нет, за исключением жесткой терки, покрывающей внутреннюю полость клешней. Короткие сильные пятипалые ручки могут быть спрятаны под прикрытием все тех же клешней, из одной пазухи с которыми выходят. Четыре ноги крепятся в нижней части головогруди, почти так же, как у земных насекомых, имеют сводчатые ступни и позволяют существу двигаться, располагая тело либо параллельно земле, либо под довольно крутым углом к ней – для лучшего обзора. И пребыстро двигаться! Органы пищеварения находятся в толстом четырехсегментном абдомене – брюшке скорее пчелином, чем рачьем, – вместе со ртом, половыми органами и органами выделения отходов. Потеря абдомена хоть и смертельна для рака, но не приводит к мгновенной гибели: наблюдались особи, жившие без него до двенадцати суток, почти без утраты основных реакций. Пищеварительный тракт – самая отсталая часть организма, с чрезвычайно низким кпд. Это и гонит раков на завоевание все новых и новых жизненных пространств, наполненных пищей. Это же, по-видимому, стало в древности причиной развития мозга, – когда перед видом возникла мрачная перспектива вымирания от катастрофического недостатка питания. Сейчас-то они потребляют любую органику, используя предварительную искусственную ферментацию. Видели бы вы, дорогой Фил, их бродильные котлы – более мерзкого зрелища трудно себе даже представить! Имеется также речь, удивительно красивая и певучая. Ее органы, в виде множества тонких лепестков, находятся в глубине дыхательных отверстий, размещенных в подмышечных впадинах. Поскольку отверстий два, и мускулатура лепестков достаточно нежна, голоса раков звучат просто божественно! Размножаются они катастрофическими темпами: при благоприятном пищевом фоне каждая самка после трехмесячной беременности откладывает от семи до десяти яиц. Новорожденные раки мягкие и пушистые – ну, чисто розовые котята-цыплята. Первыми твердеют клешни, и самка прекращает кормление молоком. Четыре года детеныши активно питаются, одновременно теряя игрушечную шерстку и приобретая прочнейший панцирь. До наступления половой зрелости из каждого помета доживает четыре-шесть особей. Это происходит в начале пятого года жизни; их вес к тому времени в среднем достигает восьмидесяти килограммов при длине тела около полутора метров. Продолжительность рачьей жизни невелика, лет двадцать, но сколько за двадцать лет каждый из них наплодит потомства? А сожрет органики, при низком-то усвоении питательной ее части?

Глаза Игоря Игоревича разгорались яркими звездами, он казался попавшим в родную стихию, и не похоже было, чтобы собирался в ближайшие часы закругляться.

Однако лекция затягивается, – подумал я. Любознательность любознательностью, однако мне вовсе не улыбалось провести еще часок-другой, изучая на голодный желудок особенности строения внутренних систем и органов прабобров, а также их отличия от организмов земных и близрасположенных к земным. И я пошел на коварный выпад в духе фрейдизма. Стоило Игорю Игоревичу примолкнуть на секундочку, переводя сбившееся от волнения и научного азарта дыхание, как я невинно поинтересовался:

– Игорь Игоревич, извините мое праздное любопытство, а кем вы были до войны?

Удар был силен и пришелся ниже пояса.

Игорь Игоревич поник и, опустив глаза, нервно забарабанил пальцами по краю пульта управления изображением. Потом выхватил из внутреннего кармана початую кубинскую сигару, прикурил от охотничьей, не гасимой ветром и дождем спички, уставился на меня своим немигающим взглядом и сказал хрипло:

– Я был тем орнитологом, вторым.

ГЛАВА 3

Рука, полная силы, может сделать больше, нем целый мешок, набитый нравами.

Макс Штирнер

Завтрак оказался замечательным: половина цыпленка-гриль, внушительная порция отварного риса, салат из свежих овощей и полулитровая кружка душистого земляничного йогурта. Сок, чудесный апельсиновый сок в запотевшем стеклянном кувшине, без труда мог утолить жажду и у египетской мумии периода первой династии.

– Если вам хочется чего-то еще, скажите Клавочке, – посоветовал Филиппу Игорь Игоревич, когда тот, отдуваясь – перестарался-таки, пожадничал, – отвалился на высокую мягкую спинку необычайно удобного стула.

Клавочка, приятная полная женщина с добрыми, как у многих поварих, глазами, улыбнулась Филиппу из-за чистенькой стойки и, приглашая продолжить трапезу, качнула кудрявой головой в кружевном крахмальном колпаке. Он, притворно изобразив ужас, замахал руками и закатил глаза: Что вы, что вы, хозяюшка, куда же еще-то?!

Хозяюшка, кажется, всерьез огорчилась отказом. Филипп почувствовал угрызения совести и ухватил румяное яблочко из глубокой соломенной корзинки, стоящей на столе. Захрумкал, брызжа прохладным соком. Вкуснотища!

Игорь Игоревич безразлично поглощал капустный салат, один только капустный салат с зеленым луком и оливковым маслом, хоть и в совершенно потрясающих количествах, запивая его чистой водой.

Вегетарьянец, значица, али постует, – подумал с уважением Филипп. Сам он никогда бы так не смог. Точно.

Он покрутил головой.

В небольшой столовой было пустовато. Пара вполне земных парней, того же примерно, что и Филипп, возраста, похожих как близнецы и одетых в знакомое темно-зеленое трико, попивала дымящийся темный напиток, кофе, вероятно, и с любопытством поглядывала в сторону новичка. Филипп кивнул им приветственно. Близнецы заулыбались в ответ, но подойти знакомиться не спешили – Игорь Игоревич, наверное, пугал не только Димчика.

Вышеозначенный родитель ужаса прервал между тем на мгновение завтрак, извлек из внутреннего кармана – того же, где упокоилась недокуренная сигара – тоненькую стопку бумажных (или похожих на таковые) листов и подтолкнул к Филиппу.

– Простите, Фил, я чертовски проголодался и поем еще немного. А вы можете пока ознакомиться с контрактом. Если условия вас удовлетворят, распишетесь. Вот перо. – Он протянул охмуряемому рекруту солидно, очень солидно выглядящий Паркер.

– Там кровь?! – прошептал Филипп восторженно.

– Нет, но если желаете… – Игорь Игоревич пожал плечами. – Во время медицинского обследования у вас возьмут немного. После проведения анализа попросим: медики, думаю, уступят нам пару миллилитров. – Он наконец мигнул и расцвел вампирской улыбкой, глядя на ошарашенного Капралова.

– Обойдусь, чего уж там, – сказал тот и углубился в изучение контракта.

Контракт выглядел вполне приемлемо: ни тебе подводных камней, допускающих разночтения, ни запутанно-многозначительных отступлений, склонных обернуться в самый неподходящий момент своей противоположностью. Нанимаемый обязуется выполнять приказы, наниматель – платить в срок. Срок – тысяча земных суток, отсчет – с момента подписания. Оплата – двести пятьдесят тысяч евро. (Ого!!!) В случае гибели – вся сумма плюс еще двадцать процентов переходят наследникам (указать наследников). В случае ранений, повлекших за собой ухудшение здоровья, срок контракта сокращается; проценты (сверх основной суммы) – уточняются. Контракт разрывается без компенсации в случае предательства, невыполнения приказа, дезертирства. По окончании контракта легионеру предоставляются любые документы и гражданство любой страны. Подписи, печати… Все чин чином.

А ведь убивать придется, – подумал Филипп. – Хорошо, если только раков. Готов ли ты к этому, Филипп Артамонович? Генка Саркисян, которого я знаю, конечно, не стал бы воевать за гнусное дело, это факт. Но не изменился ли он? В жизни всякое случается. Да нет, наверное, фотографию вон сохранил ведь… Ну, решайся, парень! Работа черна, зато денежка бела!

Он вздохнул поглубже… и расписался, запоздало соображая: Ну а откажись я, тогда что?… Плазменный разряд в башку?

Потолок не рухнул, а Игорь Игоревич не набросился на него с возмущенным: Как смеешь сидеть, солдат, в присутствии офицера?! Он меланхолично продолжал хрустеть витаминным своим овощем, лишь кивком головы продемонстрировав, что заметил решительный шаг, совершенный Капраловым.

Ребятки за дальним столиком однообразно показали новоиспеченному легионеру большие пальцы в знак одобрения и неспешно удалились. Надеюсь, – подумал Филипп, – они не были подсадками, генерирующими в новичках заряд оптимизма…

Игорь Игоревич заглотил еще стакан воды, отделил один экземпляр контракта для Филиппа, собрал оставшиеся листы в аккуратную стопочку и убрал в неизменный внутренний карман.

– Можете задавать вопросы. – Он доверху наполнил стакан пузырящейся кристальной жидкостью и поднес к губам.

– А мамку на присягу пустят? – живо полюбопытствовал верный себе Филипп.

Игорь Игоревич от неожиданности поперхнулся водой и пораженно уставился на него.

Ражий детинушка, пышущий силой и обаянием, с густыми каштановыми волосами до плеч и очень юным, почти мальчишеским лицом, с мягкой, но вполне мужественной линией подбородка, соболиными бровями, румянцем во всю щеку, смеющимися серыми глазами и серебряным кольцом в ухе, терпеливо ждал ответа на свой идиотский вопрос. Его плутовато-дурашливая непреходящая полуулыбка и манера певуче говорить, слегка окая и употребляя не всегда верно ударения, могли бы принадлежать деревенскому простачку. Как и огромные мозолистые руки, привыкшие к тяжелому и постоянному крестьянскому труду, – настоящие стальные грабли с короткими крепкими ногтями, узловатыми пальцами и жилистыми загорелыми предплечьями. Да вот только простачком-то Филипп как раз не был. Игорь Игоревич знал об этом превосходно, лучше, чем кто бы то ни было. Агенты, работавшие со сбором информации, давали характеристики скорее обратные…

* * * * *

Валов Вадим, 59 лет, начальник группы, ГНИИТП. Филипп? Кулаки пудовые, голова кудрявая, слава богу, что еще пока что не дырявая! Песня. Он же и поет частенько… Бабы его любят!… Язык без костей. Да, болтун, я это и имел в виду. Нет, инженер он как раз неплохой. Что там, – хороший, цепкий.

Пивоваров Павел, 41 год, военный пенсионер. Капралов – солдат от бога. Чутье у него на опасность – просто отменное. Выдержка. И стреляет… Глаз – ватерпас! И надежный. Но трепло-о… К этому я долго привыкнуть не мог. То хочется ему рот заткнуть, а то уши – себе. Поет еще здорово.

Савченко Никита, 24 года, охранник. Капрал? Капрал – это черт! Никому не говорил, а вам скажу: он же, пес, меня в любом виде, как сраного, бьет! А я его на 30 килограммов тяжелее, понятно?! Со мной Долото в спарринг идти опасается, у меня удар – центнер с лихуем! А он только ржет. И к Маре моей он яйца подкатывал, кобелина… Не-ет, я его все равно порву, пса!

Надкорытов Дмитрий, 30 лет, инженер, сосед по общежитию,…ха, супермен, везунчик. А с девчонками он знаете как! И ведь ни одна на него не в обиде. Казанова!… Я свою Ксюху с ним наедине ни за какие ковриги бы не оставил, хоть она меня и любит. Почему? Говорю же, везунчик, особенно с женщинами. И поет, как Орфей. И мышцы, ого-го!

Сафиуллина Анжелика, 28 лет, владелица тренажерного зала FLEX-2000,…сложение превосходное, пропорции – находка, мускулатура сухая – ярко выраженный мезоморф; силовая выносливость нечеловеческая. Не был бы ленив, стал бы чемпионом. По бодибилдингу, конечно! Ах вас это интересует в последнюю очередь!… Что же в первую? Понимаю. Да, мы были вместе. Недолго. О, Фил – это нечто! Глаза его, волосы, голос, пластика… а красив! И все-таки хорошо, что мы расстались. С ним было восхитительно, но – непосильно. Детства в нем много, что ли?… Нет, не объяснить.

Капралова Полина, 53 года, мать.…чуть какая обида – в слезы; нюня был страшный! Но заметьте, только от обиды, от жалости; от боли или страха – никогда. Теперь-то вырос, конечно, однако подозреваю – мягкость эта в нем осталась; а куда ей деться? Никто этого, конечно, не знает. Ну, ему и не к лицу слабость свою показывать. Еще бы: мышцы, медаль, ранение, – мужик! Дрался мальчишкой часто, в драках тоже не ревел; весь в синяках придет, губы разбиты – как оладьи, сам смеется. Везло ему всегда, это точно. С девочками вот только нехорошо себя ведет. Знаете, какая его любимая частушка? Я гуляю, как собака, только без ошейника. Не бросайтесь вы, девчата, под меня, мошенника! Поет он здорово. И на баяне… Стреляет – лучше меня, а я ведь мастер спорта по биатлону, до сих пор еще могу кое-что.

Капралов Артамон, 57 лет, отец.…горжусь, а что? – он истинный Капралов – сильный, умный, красивый. Совсем как я, ха-ха-ха! Девок зело любит… А девки – его! Работящий, но – в меру, в меру… Независимый, побеждать обожает, но не лидер, нет. В рыбалке ему везет – всегда, зато охоту недолюбливает. Зверушек ему жалко. Минусы его тоже фамильные. Хвастун, высоты боится, горе если какое – слезки на колесках. Ну, да это мужику не зазорно, богатыри вон былинные, витязи разные – тоже плакали частенько.

И еще десятки предельно откровенных характеристик, данных родственниками и знакомыми, забывшими об этом, разумеется, напрочь. И сотни часов наблюдений, и анализы, и тесты, и прогонка результатов через компьютер. И, наконец, вывод о пригодности кандидатуры Капралова – условно-положительный.

* * * * *

Условно… Не свалял ли я дурака, вербуя этого субчика в Легион? – подумал вдруг Игорь Игоревич.

– На присягу? – хмуро переспросил он. – Что вы имеете в ви… а, вон оно что! Шутить изволите. Нет. Присяги не будет. Обойдемся контрактом. Вы же наемник, привыкайте, – жестко проговорил терранин, но, заметив, как опасливо подобрался Филипп в ответ на перемену тона, отреагировал мгновенно, явив благодушную улыбку: – Что еще, мой любознательный друг? Валяйте, спрашивайте, я же вижу: у вас целый ворох Почему? накопился.

Филипп молчал. Мальчишка, корил он себя, поставили тебя на место, так тебе и надо; контракт подписал, субординацию изволь соблюдать. Значит, шутки в сторону. Он сказал:

– Растолкуйте вы мне подоходчивей, господин офицер, как все-таки выглядит наш мир в продвинутом терранском представлении? Если это не военная тайна, конечно.

– Да какая там тайна! – удивился Игорь Игоревич. – Барахло ваш Мир, барахло и рухлядь, как вам только не совестно людей на него посылать?

Он насладился мгновенным замешательством и растерянностью собеседника (ничья, один – один!) и продолжил:

– Ну а если серьезно, то выглядит все примерно так… – Он замялся. – На словах, понимаете, трудно, я не настолько хорошо владею русскоязычной научной терминологией… Как, возможно, и вы. Фильм тоже не готов. Вы меня простите, Фил, если я предельно утрирую для наглядности?

Филипп поспешно закивал: Разумеется.

Игорь Игоревич выхватил сигару, но не раскурил, а принялся ловко, точно престидижитатор, крутить между пальцами. Сигара мелькала, рисуя замкнутую и перекрученную линию: указательный – средний, средний – безымянный, безымянный – мизинец. Назад. В стакане с недопитой им водой лопались пузырьки. Клавочка с точностью автомата рубила широким сверкающим ножом салат. Посерьезневший Филипп сосредоточенно ожидал раскрытия секретов Природы.

– Оставим пока в стороне сложные структуры мироздания, такие, как вертикальные кальки или совсем уж экзотические э-э-э… эйдетические сингулярности, и не будем покидать плоскости планетарной эклиптики с ее трехмерным пространством и преимущественно однонаправленным временем, хорошо? – спросил Игорь Игоревич.

Филипп кивком подтвердил, что да, хорошо, конечно, и сказал:

– Эйдетические сингулярности – это круто! Пусть непонятно, зато круто. Это, Игорь Игоревич, впечатляет! Спишете потом слова на бумажку, а? Буду перед девушками эрудицией щеголять.

– Да будет вам, – смутился Игорь Игоревич; даже сигару выронил. – Это же чистейшей воды катахреза, если разобраться. Я ее ради красного словца, знаете ли… Не боитесь, что найдутся девушки, которые над вами потешаться за нее будут?

– Во-во, катахрезу тоже напишите, – сказал Филипп, поднимая сигару с пола и подавая собеседнику. – А с девушками я уж как-нибудь разберусь.

– Ладно. – Игорь Игоревич снова посерьезнел. – Итак, наличие множественности последовательных (или параллельных, если хотите) миров примем как данность. Обитатели всякого мира, если он обитаем, локализованы в потоке времени планетарного и о соседних пространствах чаще всего не подозревают. – Игорь Игоревич говорил монотонно, без выражения; было заметно, что ему скучновато рассказывать прописные истины человеку любопытному, но не подготовленному к полноценному их восприятию. – Причем отдельные миры-планеты – домены не только соприкасаются, но и пересекаются, взаимопроникают, а возможно, и вообще занимают одно и то же место. Разделены они… ну, скажем, пространственно-временными сдвигами. Так будет почти верно. Границы между доменами чрезвычайно тонки и, представьте себе, проницаемы, в чем вы уже имели счастье убедиться… Вдобавок плоть мироздания полна всевозможных инообразований: каверн, вздутий, лакун, пронизана прихотливо переплетающимися тоннелями, соединяющими подчас весьма удаленные друг от друга домены. Часть инообразований – суть пресловутые каналы, связывающие миры. А также торный путь завоевателей-хонсаков…

– Кого? – переспросил Филипп удивленно.

– Хонсаки, Фил, это принятое в русскоязычном Легионе вульгарное и упрощенное название наших членистоногих противников, – сказал Игорь Игоревич, допивая воду. – Научное же терранское звучит труднопроизносимо даже для меня. Хотя корень хонс имеется и там.

– Хонсаки, – попробовал Филипп на язык имечко будущих своих смертельных врагов. – Надо же…

– Так вот, ваши органы чувств не умеют замечать сопространственных каналов вовсе. – Игорь Игоревич, покончив с водою, возобновил краткий курс природоведения. – Органы чувств хонсаков замечают лишь самые крупные, соединяющие малую часть миров, каналы. Мы же умеем находить проходы между большинством соседних, разделенных буквально микроскопическими, микросекундными сдвигами; в чем, признаюсь, главная заслуга замечательных приборов с искусственным интеллектом, первые модели которых относятся еще к позапрошлому веку Терры. И не только находить, но и пробивать, ежели такая нужда появляется. – Он зажег спичку и ткнул ею в ломтик сыра, подхваченный с отдельной тарелочки (заваленной, помимо сыра, хрустящими хлебцами и нежирной ветчиною). Затем, от той же спички, прикурил.

Дыра в результате пробоя получилась весьма впечатляющая, с оплавленными и закопченными краями.

– Дым столбом, – похвалил Филипп. – Зеленые Терры, должно быть, в панике?

– Как обычно, – сказал Игорь Игоревич, пожав монументальным плечом. – Как и везде… Но не будем о грустном. Дыма, возмущений то бишь, – минимум, – заверил он, пуская красивые голубые кольца. – Функция, выражающая количество и порядок флуктуации (при разумно малых значениях псевдоплощади канала), стремится к нулю. Главная проблема, конечно, энергия. Энергия. Всегда ее не хватает, а уходит – уйма. Выход? Мы стараемся не тратить попусту имеющиеся запасы и пользуемся пробоем только в экстренных случаях. Вас, вероятно, интересует источник? Ничего сверхнеобычного. Мирный атом, дорогой Фил, – грандиозная сила в умных руках, поверьте! Вам не мешает то, что я курю? – озаботился он вдруг.

– Мешает, – с некоторым вызовом сказал Филипп.

– Так я и думал, – печально сказал Игорь Игоревич. – Мне, право, неловко. – Он выпустил целую вереницу дымных колец, одно крупнее другого. – Отвратительная привычка и крайне вредная, но чертовски приятная, поверьте. Ни за что не брошу! – Он словно продолжал привычный спор с кем-то. – Нет, ни за что… Простите, я отвлекся. Структурно компания третьих планет от Солнца сходна с тором, пустотелым бубликом, полным мыльных пузырей – доменов; но это не Кольцо вокруг светила, как у Саймака, а скорее… – Он прикрыл глаза и надолго смолк, очевидно, подбирая достаточно простые, но емкие слова русского языка.

Филипп терпеливо ждал. Молчание между тем затянулось. Когда оно стало почти неприличным по отношению к Филиппу, он все-таки не сдержался:

– Что скорее?

– …кольцо вокруг ничего, – сказал Игорь Игоревич, открывая глаза, в которых плясали бесенята усмешки. – Бублик, вращающийся вокруг дырки, диаметр которой пульсирует, безусловно, тем не менее, существуя; а центр – если искать его в евклидовом пространстве – мним. Помните поиски геометрами квадратуры круга и компромисс в итоге – число (? Так и центр вращения Кольца: вычислен, но ни один серьезный математик Терры в здравом уме не назовет его окончательно определенным. Знаете, в нашем языке его общепринятое название звучит довольно остроумно; его можно приблизительно перевести на русский как точка косности воображения упертого индивидуума, стремящегося непременно овеществить и заключить в клетку слов все на свете. Примерно так, хоть и значительно короче. Нравится?

– Замечательно, – согласился Филипп.

– Спасибо. Хонсаки движутся по Кольцу в направлении, совпадающем с вращением связки доменов, которое почему-то чудесно постоянно в этом изменчивом мире. Первая наша встреча произошла в домене СП №162. СП – стандартный межпространственный переход от Терры; причем положительным принято считать направление перемещений навстречу вращению Кольца. Сейчас они докатились до рубежа СП №158. База, где мы с вами сейчас находимся, располагается на сто пятьдесят шестом СП. Надеюсь и верю, что дальше хонсаки не пройдут.

– Но пасаран! – с пылом поддержал его Филипп. – Не совсем только понимаю, что мешает захватчикам подобраться с тыла, против хода доменов? Неужели существуют физические ограничения?

– Ограничение существует. Рукотворное скорей всего. В нескольких СП за Землей, которая в свою очередь – СП минус восемь, все каналы кем-то закупорены. Пробой границы невозможен, попытки приводят к необратимым поломкам оборудования. Во всяком случае, попытки на сегодняшнем уровне энерговооруженности Терры. Пардон, Легиона. Терру этот район, называемый Зоной недоступности, не интересует совершенно. Мы же думаем, что его сооружение – дело рук цивилизации. Вполне возможно, сверхцивилизации. Выяснить точно пока не представляется возможным.

– Пусть так, – сказал Филипп. – Оставим небожителей. Вернемся к титанам. Зачем вам нужна тривиальная пехота? Не оператором же тактического, а тем более стратегического своего супероружия вы меня нанимаете? И почему бы не решить все проблемы именно с его помощью? Хлоп, ядерный заряд – и блюдо готово: раки, запеченные в собственном панцире!

– Никто нам не позволит швыряться ядерными бомбами, а в первую очередь мы не позволим этого себе сами, – воскликнул Игорь Игоревич, размахивая сигарой, – в каждом из терран с рождения живет императив гуманности. И второе, радиоактивная пустыня взамен гниющей помойки? Кому это надо? Во всяком случае, не нам. Мы лишь выдавливаем противника назад с помощью несколько модернизированных перфораторов – аппаратов, формирующих штреки между мирами. Цель наемной пехоты – так называемая зачистка. Вас, дружище, наняли добивать разбросанных флуктуациями (Которых вроде как и не было, к нулю они стремились еще минуту назад, – язвительно напомнил себе Филипп), создающимися при действии перфоратора, одиночек. Добивать в исходном мире – том, из которого их выбили, и в нескольких прилежащих, куда их может закинуть искривлением метрики пространства.

– Добивать… – протянул Филипп. – Не жестковато ли для носителей-то императива гуманности?

– Не вам нас судить! – вспылил вдруг Игорь Игоревич. – Демагог! Отчего человечество без тени сомнения уничтожает саранчу, колорадских жуков, черт-те кого еще – сотни видов так называемых вредителей? Сорную траву с поля вон! Безмозглые насекомые даже не догадываются, что мешают вам. Крысы и волки, возможно, подозревают о чем-то подобном, прячутся, убегают, но и это не спасает их. У них отсутствует разум? Довод небесспорный. Кроме того, имеются жертвы и среди вполне разумных, более того, единоутробных братьев! Американские индейцы стояли на пути европейских первопоселенцев. Они были хозяевами, но пришельцы были сильнее. Где сейчас остатки гордых краснокожих людей? Спиваются в резервациях. Человек всегда уничтожал тех, кто претендует хотя бы на часть его будущего, хотя бы на мизерную часть благополучия его детей! Запомните, Фил, это верно и для вас: космические войны в любой форме – неизбежны, ибо звездные расы вынуждены будут заступить друг другу дорогу. Особенно, если они будут идентичны биологически. Когда перед вами встает вопрос: жизнь вашего ребенка или жизнь пришельца, любого пришельца, вы выберете всегда только одно. Иначе и быть не может! Закон сохранения популяции, инстинкт самосохранения – назовите, как хотите, только помните: это не дано перешагнуть никому. А как же самоубийцы? – говорите вы? (Филипп не говорил ничего, смятый ураганным напором терранина.) Но на суицид идут уставшие от жизни люди, а таких не было, нет и не будет на передовой освоения новых пространств. Там всегда герои. Только герои! И они нажмут на спусковой крючок, когда встречный разум заявит о своем праве на будущее – вопреки праву на будущее их детей. Даже если это вопреки будет только в их головах. Помните, Фил, вы цинично шутили о печальной участи воробьиных полисемей? Стоило мне намекнуть, что ваши племянница и мать могут разделить их судьбу, как вам стало не до шуток… Великие гуманисты ошибались – мира без войн не будет никогда. Тот, кто первый положит оружие, – погибнет или, если сумеет отгородиться от прочей вселенной, утопит себя и своих потомков в трясине мещанства. Что сейчас и происходит с терранским обществом. Когда у нас вывалились зубы, мозги впали в спячку. Сотни лет мы топчемся на месте, перетирая уже разжеванную до потери вкуса кашицу. Никаких гениальных прозрений. Никаких гениальных произведений искусства. Никаких ярких личностей. Подлинная красота заменена приторно-слащавой красивостью. Война всех против каждого кончилась, но на поле прошедшего сражения – только смердящие трупы. Некому идти вперед… Интенданты, дезертиры да тяжелораненые – вот те, кто остался. Раненые – это мы, и мы умираем. Интенданты… дезертиры… они считают, что смогут договориться с любым, что обладают таким даром. Да, им по силам купить мир – у подобных себе. Но хонсаки не подобны им, это жадные дикари и они выжгут, вытопчут на своем пути все, что не смогут сунуть в заплечную сумку или сожрать! Их не интересуют наши ценности, они до них еще не доросли, они их даже не видят! Или не желают видеть. Что им ценности культуры? Само человечество, – человечество как таковое, как биологический вид, – ничто для них! Доказательства? Сколько угодно! Только зачем вам отвлеченные сведения из терранской истории, пусть и новейшей? Хотите еще один пример из земной? Может быть, вы читали Алексиса де Торквиля, Фил?

Филипп, поняв, куда он клонит, неохотно кивнул:

– Было дело, баловался. Демократия в Америке – довольно модная вещь в студенческих кругах.

– Вот и превосходно! Вспомните, что Торквиль пишет об американских индейцах: Они не просто не хотят приспосабливаться к нашим нравам, но дорожат своей дикостью как отличительным знаком своей расы и отталкивают цивилизацию не столько из ненависти к ней, сколько из страха стать похожими на европейцев. И это те же люди, одна плоть и кровь! Что говорить о хонсаках… Да, древний Рим и древний Китай ассимилировали в себя кочевников. И древняя Русь, собственно, тоже. Но в нашем-то случае ассимиляция невозможна принципиально! И поэтому мы не собираемся торговаться. В конце концов, мы правы, потому что право на самозащиту – священное право всякого живого организма или сообщества! В этом смысл нашей жизни и борьбы, это клятва на знамени Легиона! Она жестока, но она справедлива, Фил, и мы не отступим от нее, пока не победим или не погибнем!

Он замолчал. Филипп выждал некоторое время и осторожно заметил:

– У вас превосходная память на цитаты. Что же касается тезисов… Эмоционально и крайне сумбурно. Похоже на прокламацию.

– По большей части это и есть прокламация. Я участвовал в ее написании, – сказал Игорь Игоревич и, отложив сигару, спокойно продолжил жевать свою капусту. – Можете пока позвонить домой. – Он подал Капралову изящный мобильник Сименс. – Код межгорода не нужен. – Он улыбнулся. – Только ваш номер.

Филипп набрал пять знакомых цифр.

В трубке мелодично забулькало, и раздался нежный детский голосок:

– Говорите. Вас внимательно слушают!… – Племяшка была как всегда предельно серьезна.

– Машенька, дитятко, будь любезна, позови бабулю. – Филипп почувствовал, что помимо воли расплывается в умильной улыбке.

– Ой, дядюшка Филя! А бабули нет, она Жданку доит. Деда дровишки колет, а мама с папой в баньку ушли, – сразу уточнила девочка свое главенствующее – в доме без взрослых – положение.

– Тогда позови деду, – попросил он, решив, что дровишки подождут, а Жданка – едва ли.

Пока племяшка бегала выполнять поручение любимого дядюшки, Филипп гневно шипел и брызгал. Ну и зятек у нас! Старый немощный тесть машет колуном, а он в это время парит свою Оленьку… Прелюбодей ненасытный! Потом до него дошло, что помимо зятя-прелюбодея у немощного старичка, вяжущего и посегодня гвозди морскими узлами, имеется еще и сын-лоботряс, в двадцать пять лет никак еще не наигравшийся в войнушку. А зять, слава тебе Господи, водит Ольку через день да каждый день в баню не в силу супружеской обязанности, а от великой любви. Зря, что ли, Машенька вышла такой умницей да красавицей?

Наконец донеслись звуки хлопнувшей двери и торопливых шагов. Запыхавшийся немного отец спросил обрадованно:

– Филька, ты, что ли? Здорово! Че ты там наделал?

– Ничего. – Удивление далось Филиппу относительно легко.

– Какого тогда лешего участковый у нас с самого утра толкется? Говорит, ты депутата чуть не убил и телохранителей его, едва не до десятка, изуродовал. Врет он, что ли? Как дело-то было?

– Ах вот ты о чем, – сообразил Филипп. – Знаешь, батя, меня институт по обмену опытом на три года в Италию направил, на фирму Марчегалия – как молодого специалиста. Ну, я в ночь перед отъездом и не удержался – дал пару раз в рыло одному мудозвону. Откуда мне было знать, кто он такой, и что те бугаи, которые вокруг крутились, – его телохранители? Полезли – получили. Все по твоей науке!

Батя хмыкнул с сомнением.

– Ну ладно. А тебя из Италии-то твоей прямиком в каталажку не увезут?

– Руки коротки! Депутат этот сам под статьей ходит, куда ему за границу соваться. – Филипп почувствовал, что начинает терять почву под ногами, и резко сменил тему. – Как здоровье-то? Я аванс скоро получу, переведу на Ольгин счет в банке, она знает. Пускай не все на тряпки тратит, половина ваша.

Он хотел сказать еще о многом, но батя буркнул: Опять участковый прется, позвони потом, если сможешь, – и положил трубку.

Филиппу стало грустно. Тысяча дней, это ж почти три года! Машка уже в школу пойдет…

Игорь Игоревич тактично кашлянул.

Дипломат! – вспыхнул Филипп. – Носитель гуманности! Подставлять мою буйную головушку под гнев сильных мира нашего – это ли не вершина человеколюбия и нравственности?

– Можете перевести аванс на счет моего банка? – не слишком дружелюбно спросил он вероломного работодателя. – Сколько там?

– Переведем, куда скажете. Только… Большинство наших новичков часть денег используют для приобретения личного оружия. Может, и вы желаете?

Филипп встрепенулся.

– И вы позволяете носить его при себе?

– В пределах базы – только в тире, ну а на заданиях – само собой!

Велик ли аванс? – судорожно начал соображать Капралов. – Хватит ли на то, что я действительно желал бы купить?

– Аванс – десять тысяч, – успокоил его проницательный змей-искуситель. – Диктуйте, я запишу. Или вам нужно время, чтобы подумать?

– Нет! – быстро выпалил Филипп. – Пишите: Универсальный боевой нож фирмы Рэндал или аналог; автоматический пистолет УСП фирмы Хеклер и Кох – двенадцатизарядный, калибра 45АКП плюс три магазина и тысячу штук патронов. И – гулять так гулять – семь пар шелковых боксеров серо-жемчужного цвета от Кельвина Кляйна! Сорок восьмого размера. Да, еще механические часы и флакон Богарта, – спохватился он, – мой почти опустел.

– Часы вам здесь выдадут… Боксеры, это что? – поинтересовался закончивший писать Игорь Игоревич.

– Трусы, – сказал Филипп, – знаете, с ширинкой такие…

– А, – усмехнулся Игорь Игоревич, – с ширинкой! Это, конечно, здорово! Вообще-то мы обеспечиваем легионеров нательным бельем, хоть и не шелковым. Оружием тоже обеспечиваем, но почему-то все считают своим долгом обзавестись дополнительным. Даже меня заразили. – Он вытащил из-за пазухи девятимиллиметровую красотку Беретта Кугуар. – Как мне взбрело в голову обзавестись этой штукой, до сих пор не понимаю. Я же в боевых действиях практически не участвую.

– Право на владение оружием – священное право всякого мужчины, – столь любимым Игорем Игоревичем лозунговым стилем заявил Филипп. – А почему у вас не такой пистолет, как у того дядьки со шрамом и протезами?

– Слишком он велик и тяжел, да и нельзя мне с таким к вам на Землю являться. Понимаете, почему?

– Вестимо. Кстати о Земле, – оживился Филипп. – Не подскажете, где это в окрестностях моей Петуховки из мира в мир шмыгнуть можно? И часто ли открыта волшебная дверца?

– Кажется, у местных жителей это место Крутеньким ложком называется, – сообщил Игорь Игоревич. – А канал, как и все естественные, открывается и закрывается время от времени, причем без сколько-нибудь научно выводимой систематичности. Между прочим, открытие канала сопровождается сильнейшим инфразвуковым ударом, да и последующий звуковой фон не настраивает на прогулки поблизости. Так что волшебная дверца умеет держать любопытных на расстоянии.

– Понятно… – кивнул Филипп. Действительно, где и быть межпространственному каналу, как не в Крутеньком. Самый нехороший лог изо всего набора поганых.

Крутенький… Так уж исторически сложилось, что бесчисленные поколения юных петуховцев таскаются в Крутенький испытывать собственную отвагу. Некоторым везет – они ничего там не видят. Ходят потом, понятно, гоголем. (Филиппу, например, в свое время повезло. Ходил. Гоголем.) Другим не везет – они что-то видят. И чувствуют. Что? Да ничего, говорят, особенного – клочок тумана на дне, фигуры какие-то колеблющиеся… И до кончиков пальцев на ногах пробирающее ощущение жути и желание немедленно бежать. Бежать, чтобы больше никогда не возвращаться. А смелость испытать, говорят они, можно ведь и в другой раз. И где-нибудь в другом месте. На полночном кладбище, например.

И еще с логом этим связана одна правдивая история. Страшилка. И надо сказать, что (принимая во внимание наличие волшебной дверцы) выглядит она не такой уж фантастичной.

Дело было в тридцатые годы. Три брата-акробата (а может, гимнаста) по фамилии Теплых (пламенные комсомольцы, ворошиловские стрелки, осоавиахимовцы и т.д. и т.п.), решили, как последовательные материалисты-безбожники, раз и навсегда развенчать поповские сказки об ужасах Крутенького. Снарядили они для того научную экспедицию в плохое место, сзывали желающих, да, к счастью, не нашли. Плюнули героические пролетарии на трусливых земляков и отправились одни, распевая Интернационал и неся на палке приговоренное к сожжению во глубине пресловутого лога чучело мироеда-пузана. Ночью отправились, разумеется. И сгинули в Крутеньком без следа. Многодневные поиски ничего не дали. Пришлось по тогдашней традиции свалить всю вину на волков и врагов народа. Неизвестно, как с врагами, а волков в тот год действительно было очень много. Постреляли их под горячую руку без счета… Врагов, кстати, постреляли не меньше. Так-то вот.

Понятен и выбор средства доставки к входу в канал: УАЗ ведь не только малозаметен, он еще и проходимостью отличается просто исключительной, куда там до него многим крутым внедорожникам! А в салон задний очень даже легко подпустить толику газку дурманящего, и – вперед! Без страха перед автоинспекцией и упреков от прикорнувшего пассажира. Ловко!

– Послушайте, Игорь Игоревич, – сказал Филипп. – Может, напрасно вы мне столько разных разностей рассказали? Вдруг я, когда закончится контракт, захочу этими знаниями неприемлемо для Легиона воспользоваться? Разболтаю о нем, например, компетентным органам. Им-то положено к сумасшедшим прислушиваться. Или среди легионеров выживают немногие? Или… – напрягся он, – никто?!

– А почему вы думаете, Фил, что, вернувшись домой, не станете вспоминать эти три года именно как служебную командировку на фирму Марчегалия? – спросил Игорь Игоревич невинно.

ГЛАВА 4

Я был здоров, здоров как бык,

Здоров как два быка, -

юбому встречному в час пик

Я мог намять бока.

Владимир Высоцкий

Полусфера силового поля, покрывающего базу, оказалась не так велика, как почудилось мне ночью, с перепугу. Метров четыреста в диаметре, может, меньше. Прозрачная, зеленоватая, блики гуляют, тоже зеленоватые. По всему ее периметру, через равные промежутки, торчали высокие черные кочки, похожие формой на суточные грибы-боровики, – штук с дюжину. Станции натяжения, – пояснил Игорь Игоревич. Территория базы была сплошь засажена кустарником – сирень, черемуха, вишня, можжевельник. Кусты низкие, аккуратно подрезанные. Травка жемчужная, тоже подрезанная. Тишина, моторы боевых машин не ревут. Птички свистят. Ветра нет, тепло. Зеленоватое – сквозь поле – солнце не слепит глаз.

Мы направлялись к отдельно стоящему строению, немного менее плоскому, чем прочие. У него был второй этаж, мансарда и пристрой в виде внушительного, метров десяти в диаметре и десяти-пятнадцати в высоту, стеклянного фужера, перевернутого граненой ножкой вверх. Тоже какая-нибудь станция.

– Это офицерский корпус, в нем вы пройдете своеобразную призывную медкомиссию, – сказал Игорь Игоревич, когда мы подошли к дому с мансардой.

– Что же там у меня будут своеобразно исследовать? – зябко поежившись, поинтересовался я. (Ненавижу медкомиссии.)

– Практически все: физиологию, антропометрию, ритмы мозга…

– Странно, – удивился я. – Лошадь позади телеги. Контракт-то уже подписан. А вдруг я окажусь негоден?

– По моим сведениям, вы вполне здоровы. А если и обнаружатся какие-либо мелкие неполадки, наши лекари быстро и надежно избавят вас от них.

– Безболезненно, надеюсь? – спросил я, не на шутку обеспокоившись.

– Вполне! – уверил он.

* * * * *

Не сказал бы, что офицеры жили более комфортно, чем рядовой состав: те же ковровые дорожки на полу, те же деревянные панели на стенах, тот же слабый аромат цветов и свежести.

Медицинская часть располагалась на втором этаже.

Белоснежный холл приютил очень молодую и симпатичную девчушку-блондиночку в очень коротеньком белоснежном халате, открывающем очень стройные и загорелые ножки. Она, весело смеясь, ползала по полу на коленях и играла с нашим старым знакомым Бобиком, абсолютно, по-моему, септическим.

– Осторожнее, ради бога! – взмолился я. – У него могут быть блохи! Куда смотрит руководство? – обратился я уже к Игорю Игоревичу. – Девушка обязательно должна пройти курс техники безопасности при общении с земными собаками! По счастливой случайности вы имеете первоклассного кинолога в моем лице! Рад буду предложить свои услуги!

Девушка поднялась с колен и звонко спросила:

– Это и есть вновь прибывший? Как вас зовут, мсье кинолог?

– Для вас, мадемуазель, Филиппом! – склонил я голову, стараясь, чтобы великолепные мои волосы рассыпались вокруг нее наиболее выгодно и стильно. Кажется, это мне вполне удалось, потому что девушка отреагировала восхищенным:

– Превосходные волосы, Филипп! Интересно, нет ли в них каких-нибудь паразитов? Игорь Игоревич, вы не станете возражать, если мы эту излишнюю роскошь сейчас удалим?

Игорь Игоревич, глядя на мое полное бескрайнего ужаса лицо, добродушно промолвил:

– Ну что вы, Вероника, не будьте такой суровой! Думаю, можно обойтись и без этого. Познакомьтесь, Фил, с Вероникой Владимировной. Она – наш главный эскулап, ангел-хранитель нашего здоровья! Подчас, знаете ли, она бывает весьма грозна, но, к счастью, недолго.

– Понимаю, – проблеял я, все еще полный тревоги за свою каштановую красу и гордость. – Милосердие – главное оружие врача… – Я умоляюще посмотрел в огромные голубые глаза Вероники Владимировны. – Не так ли?…

Девушка улыбнулась:

– Конечно, так. Раздевайтесь, Филипп. Донага! – уточнила она твердо.

Насколько эстетично выглядит голый мужчина? В большинстве случаев на этот вопрос можно ответить практически без слов: ха-ха-ха! Я чувствовал, как все мои безукоризненно пропорциональные с точки зрения античных идеалов мышцы стремительно дрябнут, сморщиваются и прекращают существование. Зато на передний план победоносно выплывал некий, обычно весьма малозаметный орган. Я стыдливо пытался прикрыть его руками, но все равно казалось, что он настойчиво пытается вынырнуть из-за преграды, как бы заявляя гордо: Вот он я! Полюбуйтесь! Каков молодец?!

Игорь Игоревич смущенно кашлянул и сказал:

– Думаю, я здесь больше не нужен. Буду ждать вас внизу, Фил. – И он спасся бегством.

Наверное, представил себя на моем месте.

Вероника поправила высокий чепец и распахнула передо мной стеклянную дверь:

– Прошу! Входите-входите, не бойтесь, обещаю: кудри ваши останутся целы!

Как мне хотелось в тот миг, чтобы они не только остались целы, но и единомоментно удлинились до колен!

Следующий удар подстерегал меня возле зловещего сооружения, чертовски напоминающего дорогой гроб. Вероника Владимировна откинула его полупрозрачную, ровным глянцем отсвечивающую крышку и скомандовала:

– Полезайте внутрь! Ложитесь на спину; руки по швам, ладонями вверх; глаза не закрывать, рот широко открыть!

О, поза музейного экспоната! Не забуду тебя до конца дней своих, – подумал я и, жарко покраснев, принял требуемое положение.

Крышка захлопнулась.

В глаза сверкнуло, в отверстия дунуло, в ушах зазвенело, а зубы заныли. Все тело нестерпимо зачесалось, правую ягодицу что-то больно кольнуло. Захотелось пукнуть и чихнуть. Чтобы я случайно не удержался от того или другого, мышцы живота получили несильный, но действенный электрический удар, а в носу запершило…

Напоследок я обильно вспотел.

Из гроба я вылезал, простите за каламбур, таким, что краше в гроб кладут. Я потупил глаза и дрожащим голосом спросил:

– Что дальше? Дыба?

– Можете одеваться, – смилостивилась очаровательная повергательница мужской гордости в прах. – Погодите-ка. – Она ловко приклеила к моей уколотой заднице кусочек пластыря.

В шортах и майке я почувствовал себя совсем другим человеком, – таким, чье имя звучит гордо. При виде смеющегося лица Вероники гордости поубавилось.

– Итак? – спросил я. – Неужели годен?

– По всем статьям, – сказала она. – Даже зубы здоровые! Вот уж редкость, так редкость!

– Могу гвозди рвать, – похвастался я. – Вам не нужно? – и завертел головой в поисках торчащих шляпок.

– Нет! – засмеялась она. – Жалобы какие-нибудь имеете? Плохой сон? Плохой аппетит? Жидкий стул? Частые запоры?

– Есть одна. – Я сделал озабоченное лицо. – Время от времени начинают по мне бегать какие-то животные. Мелкие такие, то с хоботками, то с рожками. Я и название знаю, специально в медицинской энциклопедии смотрел! Насилу, правда, запомнил: делириумы какие-то, тременс… Не поможете ли избавиться?

– Для нашей медицины нет ничего невозможного, – сказала Вероника Владимировна. – Слушайте и запоминайте! Перво-наперво – ежедневная трехразовая клизма. Затем – касторовое масло – перорально, сорок миллилитров за один прием, – так же трижды в день. Ну… и инъекции витаминов группы Б внутримышечно – очень, знаете ли, способствует! Назначаем? – Она вопросительно и строго посмотрела на меня.

– Пожалуй, не стоит. Подумаешь, чертики-слоники… Не извольте беспокоиться, сам справлюсь! – бодро пообещал я и поспешно ретировался под ее заливистый хохот.

Игорь Игоревич дымил чудовищной своей сигарой и улыбался каким-то мыслям. Если не ошибаюсь, я даже знал, каким именно.

– Куда теперь?

Он разогнал рукой голубое облачко табачного дыма.

– На склад, за обмундированием и амуницией. Вы еще не проголодались?

– Нет, а вы?

– А я бы чего-нибудь съел… Ну, да это подождет. Идемте!

С капусты-то, пожалуй, много не набегаешь, – подумал я и зашагал за ним следом.

– Вам понравилась Вероника Владимировна? – спросил он меня вдруг.

– Очень! – сознался я. – У вас все женщины такие прелестные?

– Пожалуй… Большинство, я думаю.

– Интересно, как они относятся к нам, представителям отсталых народностей? – словно бы в пространство, задумчиво спросил я.

– С огромным интересом!

– Исследовательским?

– Не только… Между прочим, Вероника – лишь наполовину терранка. Отец ее был русским. Но она вам не по зубам, Фил, – поспешил проявить заботливость Игорь Игоревич. – Об нее уже многие эти самые зубы сломали. Предостерегаю по-дружески.

Ой-ой-ой! – понял я его. – Значит, и ваши обломочки, Игорь Игоревич, там валяются. И пенечки-корешки, в деснах оставшиеся, еще побаливают.

Вслух же я только промычал невразумительно. Пусть как хочет, так и понимает.

* * * * *

Каптерка была как каптерка. Точь-в-точь как у нас на заставе. Везде бирочки, таблички, порядок и вроде даже запах гуталина. Каптенармус, тот и вовсе был родным братом всех старшин и прапорщиков, встреченных мною на жизненном пути. Как он корчился, бедняга, когда выдавал мне штатный набор! Словно со своим расставался, с последним!

И понять его было можно. Столько вещей для одного служивого, наверное, и в самой распоследней Буржуинии не полагалось.

Связка белья. Связка носков. Два комплекта зеленого трико, первый – повседневный, однотонный, второй – камуфляжной расцветки, полевой. Берет, – не малиновый, правда, такой еще заслужить надо, – пятнисто-зеленый. Ботиночки типа хаген, или, по-простому, говнодавы – со шнуровкой по колено и ло-мо-вой подошвой. Ранец (Спальник – внутри, – буркнул каптенармус), ремни разные, фляжки-фонарики, тесак в ножнах, весьма смахивающий на Бобр-1. Шлем с прозрачным забралом, какая-то штуковина, похожая на крошечный микрокалькулятор с прочной крышкой и ремешками для крепления на руке, комбинезон – вроде бронежилета со стегаными штанами. А напоследок – широкий чешуйчатый браслет.

– Личный, – пояснил старшина. – Зайдешь в санчасть, там перепишут на него все твои медицинские характеристики. Носи на правой руке не снимая – будет по чему опознать, если, ядрена, башку оторвет.

Успокоил, значит. А если, ядрена, руку тоже оторвет?…

Я сгреб все в кучу, притянул ремнями к ранцу и забросил на плечо. Тюк получился не только объемный, но и тяжеленький.

– Когда смена белья? – деловито поинтересовался я.

– Какая такая смена? Что я тебе, ядрена, еще и подштанники переодевать должен?! – поразился он, и без того смертельно угнетенный безвозвратной разлукой с новенькими шмотками.

– В ванной комнате есть специальная корзина, туда и бросайте по мере загрязнения, – прошептал мне Игорь Игоревич, подталкивая к выходу. – Чистые вещи вам будут приносить по пятницам.

На улице он вздохнул с облегчением:

– Не люблю я здесь бывать! Осуждаете?

– Да вы что? Как можно? – вполне искренне удивился я его вопросу.

– Спасибо, Фил! – так же искренне поблагодарил он. – Ничего не могу с собой поделать, столько лет пытаюсь привыкнуть – и никак!

– Зажуем это дело? – спросил я. – Лучше способа нет, вы уж поверьте!

– Зажуем! – согласился он. – Только сперва зайдем в казарму, вам следует переодеться.

По пути я мял пальцами ткань трико. Толстая, очень мягкая и гладкая. Скорей подходящая для зимы, а не для здешних парниковых условий. Вопрос личного комфорта и теплового баланса в одежде меня порядком озаботил, и я не преминул полюбопытствовать, не жарко ли солдатикам разгуливать в такой форме.

– Вы вот, гляжу, не носите, – сказал я Игорю Игоревичу.

– Я не ношу, потому как не положено, – молвил он. – Я же лицо наполовину гражданское, административный работник, так сказать… А жарко не будет. Материал, из которого изготовлены все предметы одежды и обувь, имеет самые высокие показатели по любым параметрам. Это вообще-то даже и не ткань в общепринятом, мануфактурном значении, а сложный комплекс из натуральных и синтетических волокон, с кордом из металлопластовой нити и капиллярным каркасом поддержки искусственного микроклимата. Подобное трико – весьма популярная одежда среди наших ученых-натуралистов и разнообразных любителей экстремальных видов отдыха: альпинистов, спелеотуристов и прочих покорителей природы. Уверен, понравится и вам.

– Надеюсь, понравится, – сказал я.

* * * * *

Трико пришлось мне впору. Вторая кожа! Комфортно и удобно. Ботиночки были и вовсе превыше всяких похвал – легкие, мягкие (несмотря на то что в подошву заложена металлическая пластина, что я сразу разглядел опытным глазом) – спал бы в них, не снимая.

Я собрал волосы в хвост, нахлобучил берет, выдвинул нижнюю челюсть вперед, глянул на себя в зеркало… и остался доволен. Дикий гусь! Можно в кино сниматься. Еще бы ружжо пострашнее да лесной грим на рожу.

Повертел браслет. Карманов на форме не было, и я, недолго думая, застегнул его на правом запястье, как старшина велел. Он словно врос в руку. Вот и славненько! Микрокалькулятор я приладил на левом запястье – взамен крякнувшей Монтаны.

Теперь проводим Игоря Игоревича на кормежку, а сами – в санчасть, к Верочке! – решил я и воодушевленно запел Окрасился месяц багрянцем… Допев до…давно я тебя поджидал, понял, что выдвинутая челюсть здорово мешает полноценному исполнению, и примолк. Все равно дальше – грустный финал, ну его к лешему!

Возле входа в столовую я предельно страдальческим голосом охнул и энергично застучал себя по лбу ладонью:

– Как же я мог забыть? Игорь Игоревич, простите вы меня, изувера, Христа ради! Я же должен еще браслетик зарегистрировать. Где была моя скудоумная голова раньше? Ну да не беда, я сейчас, быстренько! – и бросился бежать.

Игорь Игоревич дернулся вдогонку, но сообразил, что никуда не годится такому представительному мужчине и административному работнику вдобавок носиться за хитрым солдатиком – всему гарнизону на потеху, – и махнул рукой.

Был бы на его месте я, так бы рявкнул, что хитрец в штаны бы напустил и обезножел в момент!

К счастью, орнитологи, даже бывшие, люди сдержанные…

* * * * *

Вероника Владимировна меня не ждала, что я понял сразу, стоило взбежать по пологой лестнице к ее вотчине. (Вот тебе и неприступная крепость, – растерянно подумал я.) Она чрезвычайно нежно ворковала с Бобиком-вторым – двухметровым рыжим красавцем, с довольно, по-моему, глупым лицом. То есть у Бобика лицо было глупым, а не у Вероники. От счастья, по-видимому: девушка-то сидела у него на коленях – спиной к входу, а значит, и ко мне.

Интересно, сохранил бы в ее объятиях интеллектуальный вид, скажем, я сам?

При виде нежданного гостя бравый Казанова выпучил бесцветные свои глазоньки и стал выглядеть еще смешнее.

– Привет, боец! – сказал я ему. – Веронику Владимировну не видел?

Бобик разинул пасть, но не нашелся, что ответить. А ведь видел ее, мерзавец, только что видел!

Зато нашлась Вероника. Она спорхнула с его коленей и удивленно, но не рассерженно, а с милой улыбкой спросила:

– О, кинолог! Вы на процедуры? Решились-таки?!

Я пал на одно колено и проникновенно выдохнул:

– Из ваших рук – хоть чашу с ядом! Но клизму никогда!

– Это еще кто такой? – пробасил очнувшийся верзила. – Почему не на занятиях?

По тону я понял, что Бобик имеет какое-никакое командирское звание. Очень некстати.

– Новобранец! Рядовой Капралов! – щелкнул я каблуками. – Знакомлюсь с расположением части и прохожу комиссии. Здесь по приказу старшины – заклеймить личный браслет. Разрешите?

Рыжий замялся. Хотелось ему, понятно, вздрючить меня по всем статьям, но близость прекрасной возлюбленной сделала его мягким и великодушным.

– Разрешаю, рядовой. Только быстро!

– Ну, это уж не от меня… – Я протянул браслет Веронике, галантно склонив голову. – Не затруднит?

– Нет. – Она вдруг совершенно очаровательно порозовела. – Я сейчас! – и скрылась за дверью, где находился пыточный гроб.

– Откуда родом, рядовой? – без интереса спросил Бобик, равнодушно глядя сквозь меня.

– Петуховские мы, – с готовностью откликнулся я. – Слыхал небось?

Он окончательно похоронил меня среди неприметных сереньких личностей, не стоящих его внимания.

– Ни разу. Дыра, наверное, жуткая?

– Для тебя – наверное, – согласился я. – Для меня – нет. Кому как…

– Для Вас, – поправил он. – Обращайтесь ко мне на вы, рядовой!

Физиогномика – великая наука, – подумал я. – Что в нем нашла Вероника? Разве что рост?

– Простите, господин генерал, не разглядел нашивок!

– Сержант, – великодушно сообщил он. – И не господин, а мастер. К старшим по званию следует обращаться мастер. Мастер сержант, мастер лейтенант, мастер капитан и так далее. Понятно, рядовой?

– Яволь, мастер сержант! – гаркнул я, тараща глаза и вытягиваясь в струнку. – Спасибо за науку, мастер сержант!

– Ничего-ничего, рядовой, это всего лишь мой долг. Кстати, если вам предложат выбор взвода, предлагаю свой. У меня как раз имеется вакансия во второй четверке, – он хлопнул меня по плечу, – и мне нравятся простые деревенские парни. Они всегда надежны и исполнительны. Подстричься, конечно, придется обязательно. Не так ли, Вероника?

У возвратившейся Вероники были свои соображения по поводу моей простоты, и она промолчала. Протянула браслет.

– Желаю удачи, Филипп!

Я повернулся и зашагал вниз по лестнице, не спросив разрешения убыть у грозного мастера сержанта. Надоело придуриваться перед откровенным дуболомом.

Он крякнул возмущенно и крикнул мне вслед:

– Запомните, рядовой: взвод сержанта Боба!

– Боба?! – Я расхохотался.

* * * * *

Игорь Игоревич поджидал меня у дверей столовой. Неужели успел насытиться? Или аппетит пропал от моего недвусмысленного маневра?

– Знаете, Фил, я должен срочно отбыть. К счастью, все формальности закончены, и я со спокойным сердцем передам вас непосредственному начальнику. Думаю, вы не будете против того, что я заочно внес вас в штат взвода, которым командует сержант Саркис. Кажется, вы знакомы?

– Против? Конечно же, не буду! – обрадовался я. – Правда, меня еще приглашал сержант Боб…

– А, Боб, – отозвался Игорь Игоревич. – Не думаю, что вам будет интересно во взводе материально-технического снабжения.

Я согласно кивнул: Меня в обозные? Слуга покорный!

– Тогда идемте в спортивный зал. Самого Саркиса сейчас нет, но его заместитель, ефрейтор Бородач, должен быть там.

* * * * *

Спортзал выглядел на миллион долларов! Столько оборудования мог себе позволить разве что знаменитый калифорнийский GOLD'S GYM.

А простор!

А свет!

А воздух! М-м-мм!

– Ну что же, до свидания, Фил! – крепко пожал мне руку Игорь Игоревич. – Надеюсь, мы еще встретимся. Ни пуха, как говорится, ни пера!

– К черту-дьяволу! – отозвался я.

Он вздохнул, зачем-то одернул свой безукоризненный однобортный пиджак и ушел, раскуривая новую сигару. Мавр сделал свое дело…

Занимающихся в зале было негусто. Парочка взмыленных рукопашников, одинаковых с лица, неутомимо тузила друг друга в квадрате боксерского ринга, да несколько человек деловито нагружали платформу для жима ногами совершенно потрясающим количеством блинов. В дальнем углу прыгал на скакалочке жилистый паренек.

Среди качков своим ростом и габаритами выделялся один, заросший косматым волосом по самые глаза, гражданин. Его, вполне, по-моему, небезосновательно, я и принял за Бородача. Пока я пробирался через бурелом тренажеров, здоровяк успел пристроиться под гору железа, нагроможденного, видимо, специально для него. К моему изумлению, наверх вдобавок запрыгнул нехлипкий молодой человек, устроился поудобнее и скомандовал: Давай!

Бородатый гигант громогласно ухнул и выпрямил ноги. Платформа подпрыгнула! Потом еще и еще. Я насчитал двадцать повторений – и это с весом, никак не меньшим, чем четыреста килограммов! Стероиды, – подумал я, – и в страшных количествах. Как поживает твоя печеночка, дружок?

Человек-домкрат выполз из-под груза и заявил:

– Мало! Накинь еще полтинник!

Напарники бросились накидывать, а я бочком-бочком подошел к нему.

– Бог помощь!

– Пока сам справляюсь, – спокойно заверил он, искоса взглянув на меня.

Гляди, грыжу не заработай, – подумал я и осведомился:

– Ты, наверное, Бородач?

Он хохотнул:

– Еще один обознался! Нет, братишка, ошибочка вышла.

– Что, Паха, опять тебя за Бородача приняли? – поинтересовался один из грузчиков, тот, что гарцевал на платформе во время рекордных жимов.

– Ну, блин! И главное, блин, не пойму из-за чего? – Он ласково погладил свою взлохмаченную наличную растительность. – Бородач – вон! – Здоровяк показал на жилистого малого, обосновавшегося в дальнем углу.

Я кивнул и направился к нему.

Он был не так молод, как казалось издали. За тридцать, думаю, ему перевалило отнюдь не вчера. Абсолютно лысый, с чисто выбритым лицом и гитлеровскими усиками, с множеством цветных татуировок, густо обвивших обнаженные руки и торс, он расположился между двумя стульями – в глубочайшем продольном шпагате: задница его почти касалась пола. Татуировки отличались великолепным качеством исполнения и изображали исключительно геральдических хищных птиц – от родимой двухголовой до мотоциклетной харлам-давыдовской. Присутствовал даже нацистский орел, правда, подвергнутый некоторой цензуре – вместо свастики сжимал он своими когтистыми лапами ухмыляющийся череп в косо нахлобученной рогатой каске.

Глаза татуированного орнитофила были закрыты, лицо дышало умиротворенностью, а руки чертили в воздухе красивые фигуры замысловатых ката.

– Вы Бородач? – спросил я почтительно. Командир как-никак.

Один глаз лысого, опушенный длинными, девическими ресницами, приоткрылся и уставился на меня.

– Мы Бородач. – Глаз закрылся снова. – Но мы здесь один, можно без вы.

Ага, нос не задирает. Уже кое-что. Спросить бы, почему бороды нет, так ведь, наверное, об этом его любой и всякий при знакомстве спрашивает, а выступать в роли такого-же-как-все – признаюсь, не по мне.

– А я – новенький! Рядовой Капралов, – вздумалось мне перед ним похвалиться. – Сегодня утром зачислен в ваш взвод.

– Ясно, – сказал он, не открывая на этот раз даже одного глаза. – Добро пожаловать, рядовой Капралов! – Бородач перестал размахивать руками и, наклонившись вперед, уперся ими в пол. Затем громко выдохнул и одним махом выбросил тело вертикально вверх. Легко прошел на руках несколько метров, обогнув стоящего столбом рядового Капралова, и опустился на ноги где-то за его спиной.

Я обернулся. Бородач как раз закладывал одну из ног себе за шею. Глаза его были по-прежнему закрыты.

– Готовишься к гастролям? – полюбопытствовал я.

– Готовлюсь, – с готовностью согласился он. – Гуттаперчевый мальчик, слыхал небось? – Он снова приоткрыл рабочий глаз.

– Bay! Возьмешь меня коверным? – загорелся я.

– Сперва посмотреть надобно, что ты умеешь. Ну-ка, упади смешно, – скомандовал он, меняя заплечную ногу.

Падать не хотелось. Тем паче, падать смешно. Бородач оценил заминку по-своему:

– Не умеешь. Посмотрим тогда, что умеешь…

Не успел я и глазом моргнуть, как он оказался рядом и нанес три быстрых удара – прямиком в жизненно важные точки моего любимого организма. Два я отбил, а третий так и вовсе попытался перехватить с переводом на болевой. Не скажу, правда, что это мне удалось: Бородач скользнул змеей и оказался у меня за спиной, в не очень удобной для меня позиции – с рукой, заломленной до самого затылка. Заломленная рука была, увы, моей. Я громко охнул. Продолжение схватки грозило вылиться в позорный для меня спектакль с ползанием по полу и слезными мольбами о пощаде.

Пора было менять экспозицию.

Я предельным усилием воли дистанцировался от болевых ощущений, сосредоточив для этого внутренний взор на пупке, и врезал пяткой по подъему его стопы.

На мне были новенькие ботинки, а он, бедняга, был босиком.

Рука моя ощутила прежнюю свободу, а слух утешил звук громкого вскрика, знаменующего точность и силу попадания. Жаль, продолжение было не столь приятным: правое мое ухо приласкал тяжелый удар, от которого я покатился кувырком. Откатившись на достаточное расстояние, я живо вскочил. И вовремя! Бородач был тут как тут и свирепо топтал участок капронового татами, на котором я только что валялся.

Начала собираться публика. Надери ему задницу, Бородач! – крикнул кто-то азартным и довольно тонким голосом. Я на всякий случай голос запомнил. Пригодится.

Бородач хищно крался вокруг меня, выбирая момент, чтобы сделать мне что-нибудь плохое. Задницу надрать, например. Я держался настороже. Он вдруг остановился.

– Ладно, хватит! Вижу, ты парень не дурак, так что за коверного сойдешь. Беру! – И он протянул руку для дружеского пожатия.

С такими ловкачами мы знакомы, – подумал я и осторожно подал свою. Предчувствия его не обманули! – Бородач крепко схватил меня за кисть и дернул к себе – лицом на выброшенный локоть. Если бы я этого не ожидал, нос мой стал бы в тот же миг гораздо менее красивым, чем прежде. А так я лишь еще сильнее ускорился и врезался крепкими костями лба в район его ключицы. Очень славно врезался! Что-то где-то хрустнуло.

Бородач от удара грохнулся навзничь, увлекая меня за собой.

Мы лежали на теплом деревянном полу, как два брата-близнеца в люльке – бок о бок, и улыбались. Нечасто в наше время встретишь парня, который так здорово умеет врезать по уху, – подумал я. Да уж! – подумал Бородач, наверное, и спросил:

– Как звать-то тебя по-человечески, рядовой Капралов?

– Иные, – затянул я свою излюбленную песенку, – зовут меня…

– Филька! Капрал, так твою растак, ты ли это?! – взревели оглушительно, сотрясая мироздание до самых основ, армянско-иерихонские трубы.

С полигона вернулся Генка Саркисян.

ГЛАВА 5

Что это были за люди? Только не члены общества трезвости. Конечно, среди них есть поджигатели, грабители и убийцы, – да разве нужно что-нибудь лучшее для войны? Не подлежит сомнению, что эти люди хорошо знают свое ремесло.

Ганс Гейнц Эверс

Легко и весело основной пелетон участников марш-броска скрылся вдали. Надо же, как резво бегают, архаровцы наемные, неприятно поразился Филипп. Семипудовый Мелкий, и тот обогнал его сразу, да так припустил, что скоро совершенно пропал из виду.

Стероиды, – еще раз напомнил Капралов себе. – Пусть он и здоровяк, зато потенциальный инвалид и наверняка абсолютный импотент. Увы, легче от огульного очернения сослуживца не стало: эго, блин! Привычка к перманентному существованию в роли самого-самого – скверная, оказывается, штука. Особливо в случае, когда обычный статус, связанный с повседневным, казалось бы, триумфальным венком и сознанием собственной исключительности, катастрофически изменяется на противоположный. Когда нежданно обнаруживаешь, что тащишься в арьергарде, что вынужден глотать пыль прошедшей колонны, пачкать ноги конскими яблоками и что женщины, бросавшие на плечи героев цветы, а к ногам – свою честь, давно уже разошлись по домам. Этак недолго и до нервического срыва.

Выход? Выход один – догнать и перегнать мер-р-рзавцев!

Филипп, воодушевившись пламенным призывом, резко увеличил скорость, но через сотню метров понял, что долго такого темпа не потянет, сдохнет окончательно, и благоразумно вернулся к прежней.

А ведь говорил же капитан Пивоваров: Ноги, Капралов! Ноги и спина, а не бицепсы и трицепсы делают походную жизнь солдата более легкой, насколько это возможно, разумеется. Бицепсы хороши для пляжа и девочек, а для гор, броника и пулемета с полным боезапасом они только во вред. Сатана явился на Землю, приняв облик тренера чемпионов Джо Уайдера, и ты с радостью бросился к нему в кабалу. Одумайся, Капралов! Одумайся, пока не поздно!

Кажется, уже поздно…

Одиночество чертовски угнетает. Особенно, если оно сопряжено с нелюбимой, монотонной и тяжелой работой. С бегом на десятку в полном обмундировании, например.

Чтобы не упасть духом, знал Филипп, нужно срочно чем-то занять голову. Песенку, например, спеть – без начала и конца, взяв за образец творчество народов Севера. Или речевку завести, в темпе бега. Раз-два, три-четыре; три-четыре, раз-два! Кто бежит? Я бегу! Бойко двигаю ногу!

Можно также прокрутить в памяти наиболее благостные события личной жизни. Вечером вчерашнего дня, скажем, было немало приятных моментов, а это как раз и рекомендуется настоятельно – повторное переживание положительных эмоций.

Помнишь, девочка, гуляли мы в саду?…

* * * * *

Первым делом, после маловразумительных криков радости, Генрик потащил Филиппа в столовую. Похоже, Легион поголовно был заражен страшным вирусом обжорства. Эпидемия булемии, не иначе!

За ними потянулась вся компания, занимавшаяся в спортзале.

– Знакомьтесь, – сказал спортсменам Генрик, – это мой армейский друг – Филипп Капралов. Целых полтора года беззастенчиво командовал мною, пользуясь должностным неравенством. Теперь сержант я, и он заранее проливает горючие слезы. Проливаешь, так? – насупился он грозно.

Филипп не без драматизма шмыгнул носом:

– Так! Горе мое велико, о могучий горбоносый вождь.

– Великолепно. Предостерегаю, друзья: у него чрезмерно раздутое самомнение, и он любит, чтобы его величали по отчеству. Верно, Капрал? – Он крепко хватил Филиппа по спине.

– А то?! – согласился Филипп. – Кто ж не любит? Вот и Карнеги писал…

– Писал, точно. Так вот. Пользуясь законным правом сюзерена, приказываю: звать вышеназванного гордеца, кому как понравится. При малейших возражениях – драть за уши! Особо чадолюбивые и милосердные могут просить об этом своего сержанта. Возражения? – Он грозно взглянул на Филиппа.

– Никак нет, мастер сержант! Не извольте сомневаться, буду рад любой кличке, – отчеканил Филипп. – Кончай, Генка, – попросил он другим тоном, – вдруг люди подумают, что я и в самом деле невыносимый моральный урод? А ведь я хороший!

– Совсем забыл, – добавил Генрик, – он еще и патологический хвастун. За что и люблю! Знакомься, Капрал, это мой взвод. Маловат, конечно, – с тобой всего две полных четверки, – но так уж здесь принято. Начнем, пожалуй, с руководства. Вот этот лысый фюрер – Бородач, мой заместитель, ефрейтор.

– Мы уже знакомы, – отозвался Бородач.

– Этого тщедушного карлика с мохнатым лицом зовут Павлом Мелким.

– Рад, – сказал лохматый здоровяк и едва не сломал Филиппу кисть, сжав, как слесарными тисками, не переставая притом широко улыбаться, и пояснил: – Мелкий – это фамилие такое.

– Сан и Дан, всем говорят, что братья.

Чрезвычайно серьезные близнецы-боксеры по очереди подали Филиппу крепкие руки. Александр. Данила. Он, разумеется, тут же забыл, кто из них кто. Впрочем, на груди у каждого легионера присутствовала табличка с именем.

– Наум. – Чернокудрый хазарин, специалист по объездке диких тренажеров, назвался сам.

– Рабинович?! – ляпнул неожиданно для себя Филипп.

– Хуже, – понурил голову Наум. – Значительно хуже. Березовский.

Мелкий, помрачневший было и побагровевший после внезапной и ничем не обоснованной черносотенской выходки Филиппа, облегченно расхохотался. Отсмеявшись, предупредил:

– Следи, парень, в другой раз за языком получше. Еще раз такое себе позволишь – закопаю! Уяснил?

– Вполне. Прости, – кивнул Филипп Науму. – Ей-богу, пошутить хотел, и только.

Тот примирительно махнул рукой: Не бери в голову.

– Вольдемар. – Голос последнего в списке представленных наемников, изящного, чрезвычайно подвижного белокурого красавчика был негромким и по-мальчишески хрипловатым. – Но я предпочитаю, чтобы меня звали Волком. – Он с вызовом взглянул на Филиппа. – В противном случае, бывает, обижаюсь.

– Волк – страшный человек, – зашумели сразу все, – хорошо, что он редко на кого обижается.

Страшный человек… Филипп прищурился. Теперь он знал, кто призывал Бородача к расправе над его задницей.

* * * * *

После потрясающе богатого обеда, способного травмировать изобилием и разнообразием блюд весь набор малых голландцев, перемежаемого обычными солдатскими приколами и незлобивыми матерками, взвод двинулся по своим кельям.

– Сиеста, – важно объяснил Генрик.

– О-бал-деть! – захлопал глазами Филипп. – Уж не на курорт ли я попал?

– После обеда нагружаться – заворот кишок схлопочешь! Зачем Большим Братьям легионеры с больным брюхом? – недоуменно спросил его сержант.

Действительно, зачем?

– Постой-постой! – спохватился Филипп. – Большие Братья, говоришь?

– Ну да, а как же их еще звать? Тирьям-пам-памцы? Об их родное имечко и шведы с норвегами язык поломают, куда уж нам, простым российским колхозникам! Терране? Пытались, не прижилось. А так – и уважительно, и традиции соблюдены. Вам, русским, конечно, непривычно быть в роли меньших да молодших, однако ж что поделаешь?… Объективные, брат, реалии!

* * * * *

Сиеста тянулась часа три, и все это время друзья предавались воспоминаниям. Ностальгировали чуть не до слез. Филипп откровенно любовался на все такого же, как прежде, чудесно усатого, волосатого, горбоносого, громогласного, широкогрудого и большерукого армянина, по которому, честно говоря, очень соскучился.

А как Саркисян говорил… М-м-м, заслушаешься! Великолепное национальное красноречие накладывалось на почти неуловимый акцент и вкусно выписываемые детали. Напор горных рек и крепость столетнего коньяка. Громыхание сходящей лавины. Ярость самума и соль армянского радио. Хотя… Самум, кажется, не совсем на месте. Более того, он, кажется, совсем не из тех мест. Впрочем, не важно.

Важным Филиппу показалось вот что: занесло Генрика в Легион вследствие жутко любопытного нагромождения случайностей. Непреднамеренного, разумеется.

И пованивало от его злоключений чем-то поразительно Филиппу знакомым… А было так:

– Поехал я, понимаешь, столицу Родины проведать. Арбат там, Горбушка, то да се… Третьяковка… Малый туристский набор, в общем. Вечерком завернул в кино. Фильм кончился, я на вокзал отправился. Стою в метро, электричку жду. Рядом девушка красивая. Я, сам понимаешь, грудь развернул и хвост распушил. Пою. Она смеется, но не гонит. Хороший знак! – говорю я себе, и хвост еще краше разворачиваю, и грудь еще выразительнее округляю. Тут подходят два сержантика милицейских, под газом, по-моему, так, мол, и так, документы давай, чурка черножопая, сумку выворачивай. А сами браслеты достают. Я сумку открыл, паспорт достал, говорю им: Обратите внимание на прописку, граждане: свой я, питерский! И не чечен злой, что примечательно, а армянин зело добрый. Им, само собой, по борозде: Не вякай, носатый, тебя никто не спрашивает! А чтобы понятней мне было, дубинкой под ребра заехали. Девушка, добрый человек, пыталась вступиться за меня, так менты ее сучкой обругали и пообещали всяких неприятностей. Агрессивно так пообещали! Я за девушку обиделся, взбеленился, рожи им начистил, пистолетики отобрал. А вот рации забыл. Да хоть бы и не забыл, что, в метро телефона не найдется? Они, козе понятно, большой вой устроили в эфире. Если бы не Игорь Игоревич, с которым ты, как я понимаю, тоже знаком, крышка бы мне была обеспечена железная, возможно, даже оцинкованная… Родителям написал, что нашел отличную работу. В парижском армянском журнале Севани. Не знаю, есть ли такой? Они не поверили, конечно… Все равно открытки шлю, деньги перевожу.

Девушка? Снова девушка? Занятно! Уж не моя ли Жанна побывала в роли приманки? – подумал Филипп и поспешил поделиться с Генриком гениальным озарением, описав, насколько хватило небогатого красноречия, прекрасную блондинку.

– Вах! – восхитился Гена. – За такую принцессу не жалко и трех депутатов изувечить! До полной стерильности. Чтобы не плодились более. Нет, моя хоть и тоже хороша была, но совсем другая. Черненькая, худенькая. Татарочка, похоже.

– Может, совпадение… – засомневался Филипп.

– Не может, совпадение, а определенно, совпадение! Как у тебя только мозги поворачиваются о девушках плохо думать? Ай-ай-ай! А еще мужчина!… – Да, Генрик всегда был джентльменом в самом возвышенном, идеальном смысле слова.

– Ну, не знаю… – сказал Филипп неуверенно и задвинул свои сомнения в отдаленный и тихий уголок сознания – до поры, опять же, до времени.

* * * * *

– Личному составу взвода! К вечерним занятиям приступить! – скомандовал Генрик в микрофон. – Бородач, ты, как всегда, старший. Тема: Отработка десантирования в воду. Наша машина, как всегда, двойка, водила, как всегда, Петруха Меньшиков. Я сегодня с вами не поеду.

– Как всегда, – съязвил из интеркома чей-то голос.

– Я поведу новичка в арсенал! – обиженно воскликнул Генрик.

Захлопали двери.

– Отдельные оружейные комнаты в расположении взводов не положены, – разъяснил Генрик Филиппу. – Может, это и правильно. Братьям видней.

Доступ в арсенал оберегался серьезно. Хмурый дежурный, пара кошмарных собачек вроде кавказцев-переростков, куча следящей аппаратуры. Стальные двери открылись при одновременном наложении рук дежурного и Генрика.

– Наша инициатива, – сказал он. – У Братьев тут раньше разве что овцы не паслись.

Оставив позади настороженных собак и неразговорчивого дежурного, друзья вошли в прохладное и ослепительно стерильное хранилище.

В высоких шкафах за прозрачными дверями стояли внушительные орудия убийства, прекрасные эстетически, совершенные эргономически и утилитарно. Зализанные формы; никаких выступающих частей, за исключением пистолетных рукояток и объемистых коробчатых магазинов, крупный, по всей видимости, калибр.

– Штурмовой гладкоствольный карабин калибра 13,55 миллиметра Дракон! – с пафосом представил оружие Генрик. – Боеприпас – оперенный биметаллический (железо-вольфрам) снаряд, выбрасываемый скользящим электромагнитным полем со скоростью восемьсот пятьдесят метров в секунду. Наиболее эффективная прицельная дальность – до пятисот метров. Прицел – электронно-оптический, с увеличением плавающей кратности и лазерным целеуказателем. Предусмотрена работа совместно со сканером, регистрирующим движение, тепло, звук и определенный тип феромонов. Сканер, встроенный в шлем, корректируется вдобавок спутниковой космической и многоуровневой атмосферной системами слежения СКАМСС. В его памяти может храниться до двух десятков зарегистрированных целей одновременно. Основной тип снаряда – кумулятивный. Кстати, он вполне способен пробить лобовую броню легкого танка или бронетранспортера. Земного, как ты понимаешь. Специальный снаряд, по сути – ракета, с твердотопливным движителем и биотронным процессором, корректируемый СКАМСС, на четырех километрах попадет в копейку! Грязь, песок, вода и прочие пакости карабину не страшны: дульный срез постоянно заперт векторным, направленным вовне, силовым полем неопределенной пока для земного человечества природы. Батарея практически вечная – до тысячи выстрелов без подзарядки! Крайне низкий уровень шума! Почти полное отсутствие отдачи! Безупречная защита от постороннего доступа: каждый карабин имеет индивидуального владельца, в чужих руках становясь не более чем шестикилограммовой дубиной. Обрати внимание на ремень. Придумавшие его ребята имеют чертовски умные головы и большой боевой опыт: на практике с Драконом можно управляться одной рукой – начиная от ведения огня и кончая перезаряжанием. Незанятой конечностью при этом хоть пуп чеши, хоть письмо пиши, хоть мастурбируй!

– Онанизм, по слухам, приводит к сумасшествию. Особенно в условиях современного быстротекущего боя. Надеюсь, тебе это известно? – вскользь заметил Филипп, откровенно любуясь Драконами.

– Ага, и еще шерсть на ладонях растет, и зрение катастрофически ухудшается… Все мне известно. Но речь сейчас не о том. Дракон – лучшее оружие, какое я держал когда-либо в руках. Серьезно!

– Ну так дай же, мучитель, и мне насладиться тактильным соитием с этим иноземным чудом! Скорее! – Филипп умоляюще глянул на друга.

Генрик распахнул один из шкафов с табличкой Взвод 4. Ответственный сержант Саркисян и с некоторым усилием вынул крайний карабин из захватов. Филиппу показалось, что захваты потянулись следом, как живые.

– Давай браслет!

Браслет он вогнал торцевой гранью – той, что с пряжкой – между рукояткой и предохранительной скобой спускового крючка. Чешуйчатая полоса поерзала туда-сюда, карабин загудел негромко, а потом выплюнул браслет обратно. Генрик отсоединил магазин и протянул Дракона сияющему Филиппу со словами:

– Вот и все. Считай, приручил.

Филипп с трепетом принял сего великолепного зверя в жадные руки.

Коричнево-зеленый монолитный корпус карабина был теплым и как бы податливым, как бы слегка прогибающимся под пальцами – на долю миллиметра, не более. Приятное ощущение. В глубине удобного приклада приглушенной зеленью горела капля света, просвечивая сквозь полупрозрачный материал.

– Это индикатор заряда. Если огонек станет ярко-алым – значит батарея села. Однако, находясь в шкафах, батареи постоянно подзаряжаются, а на операции выдаются запасные. Замена – дело двух секунд. Хочешь попробовать?

– Знамо дело, – сказал Филипп.

Повертев в руках карабин, он обнаружил с внутренней стороны приклада довольно глубокую впадину с кнопкой на дне. Магазин был отсоединен, и ничего опасного произойти не могло, поэтому он без раздумий нажал на кнопку. Плавно, как кассета из хорошего видеомагнитофона, из торца приклада вынырнул плоский параллелепипед размером с сигаретную пачку, с закругленными ребрами и углами.

Филипп ухватился за его шершавые от мелкой чечевицеобразной насечки бока и уверенно потянул. Параллелепипед, для порядка поупиравшись мгновение, подался.

– Неплохо получилось, – похвалил Генрик.

Батарея в отличие от карабина была холодной, почти ледяной и довольно увесистой. Обратно ее Дракон всосал, как гурман моллюска. Филипп накинул ремень, примерился и легким движением руки забросил карабин за спину. Он перекочевал туда с удивительной быстротой, не болтаясь и не колотя по затылку, локтям, плечам. Обратно карабин скользнул еще быстрее. Вещь!

Едва не облизав его, обнюхав и огладив, пользуясь изредка подсказками сержанта, Филипп пришел к выводу, что карабин на порядок круче всего, из чего ему приходилось стрелять. На порядок, а то и на два!

Тяжеловат, это да. И все равно Филиппу просто не хотелось выпускать его из рук. Маньяк прикоснулся к предмету вожделения.

– Гена! – взвыл он. – Когда идем пробовать?

– Сейчас. Держи! – Генрик протянул ему обойму и пустой магазин.

Снаряды больше всего походили на маленьких кальмаров с плотно сжатыми щупальцами и толстенькими каплевидными брюшками.

Филипп загнал тяжелую – граммов около семисот – обойму в магазин, а магазин в приемник, перевел рычажок предохранителя в положение походное, и удалые воины Легиона отправились в тир.

* * * * *

– Боекомплект магазина – тридцать два снаряда. Дракон рассчитан только на одиночный огонь и полуавтоматический, с темпом два выстрела в секунду, – рассказывал по пути к тиру Генрик. – Думается, небезосновательно: при той возможности наведения на цель, которую он имеет, большая скорострельность не требуется. А вот расход боеприпасов, не дешевых, по-видимому, резко возрастающий при автоматическом огне, сводится к минимуму.

Был, ох был у Больших Братьев военный опыт, обширный и совсем недавний притом, сколько бы они ни говорили об обратном, – подумал Филипп. – Встретить бы Игоря Игоревича сейчас!

По понятным причинам для стрельбы в тире снаряды полагались не роевые, а учебные, заполненные яркой голубой краской.

– Передвигаться – только на отрезке рубежа ведения огня, – предупредил кругленький, жизнерадостный сержант, начальник тира. – За желтую полосу не заступать! Андестенд ми, салага?

– Так епть, дедка! – уронил небрежно Филипп.

Тир воспроизводил участок хвойного, заваленного буреломом леса. Филипп поправил очки, заменяющие прицельную оптику шлемного щитка, присел на корточки и замер.

Из-под толстой суковатой валежины прямо на него выметнулась темная фигура. Пап, – выдохнул Дракон еле слышно, и на стремительной четырехногой торпеде появилось яркое лазурное пятно. Мишень поражена, рана – смертельная, – прокомментировал невидимый наблюдатель. Так-то, – подумал Капралов и двинулся вдоль разрешенной границы. В глубине леса что-то задвигалось. Он выстрелил опять. Снова попадание! Пошла потеха! – обрадовался Филипп.

И потеха пошла.

Объемные, подвижные чучела хонсаков выскакивали из самых неожиданных мест, перемещались, уклонялись, едва ли не качали маятник. Признаться, давно уже Филипп не получал такого удовольствия от несерьезной, в общем, стрельбы. Особенно, когда лазерный прицел отказал и пришлось палить по старинке – пользуясь обычным диоптрическим.

– Ты еще на полигоне не бывал, – многозначительно сказал Генрик в ответ на его восторженные восклицания.

Все мишени до единой Филипп завалил с первого выстрела и уложился в отличное время. Похвалы же от Генрика и начальника тира он воспринял как должное. С таким-то, дескать, ружьем, да мазать?!

Почти с болью оставив ставшего родным Дракона в арсенале, он, поскуливая (Куда опять?… Давай, Ген, лучше еще постреляем), потащился за Саркисяном.

– Перетопчешься. Боеприпасов на тебя не напастись. Да и закусить надобно, – поучающе сказал жестоковыйный армянин, похлопав себя по нижней трети весьма нехилого торса. – Пора, брат, пора!

– Опять закусить! Сколько можно жрать, скажи на милость? – Изумлению Филиппа не было предела. – Куда в тебя влезает?

– Погоди, пройдет день-два, сам будешь первый проглот в нашем взводе, – меланхолично отреагировал на его бурную эскападу Генрик.

– Сомневаюсь. Но спорить со старшим по званию, разумеется, не стану, ибо грядущее сокрыто для меня мраком, за коим всякое быть может. А пока, если не возражаешь, я навещу санчасть. Есть там, знаешь ли, одна девочка… Славная такая, светленькая… В свете твоего трагического опыта это посещение, мне кажется, самое насущное дело. Именно это, а вовсе не прием пищи.

– Какого трагического опыта? – Генрик от изумления даже придержал на мгновение свой размашистый бег к вожделенной кормушке.

– С мастурбацией, – прошептал ему Филипп в самое ухо.

Генрик фыркнул и отмахнулся.

– Шутник, ха-ха. Ох и оторвет тебе Бобсон хозяйство твое беспокойное! Он, знаешь ли, Веронику уже полгода обхаживает. Всех переплюнул. Терпеливый… – В голосе Генрика Филиппу почудился намек на разочарование.

– И тебя?

– И меня. Не думаешь ли ты, что я мог пройти мимо нее без единой попытки склонить к близкой дружбе? Некоторое время даже надежда какая-то появилась – это когда она ко мне на колени стала забираться. Потом выяснилось, что у Больших Братьев и их прекрасных сестер представления об интимности несколько отличаются от наших. Посадка на колени, к сожалению, не значит ничего. Вот так-то, господин Жуан!

– Ты, значит, попытался, а мне нельзя? Друг, называется! Иди уж, компенсируй свое фиаско калориями!

* * * * *

Вероника на этот раз была одна: ни собаки, ни начальника обоза.

Филипп с ходу ударился во все тяжкие: врал, хвастался, осыпал ее комплиментами и стихами, бросал под ноги цветы, сорванные по пути, сетовал на судьбу, не сведшую их раньше, и радовался шансу, выпавшему им сейчас.

Он играл мышцами и мел кудрями.

Он острил, падал на колени и говорил пылко.

Возможно, он несколько переигрывал (а возможно, и изрядно), но результат был налицо: Вероника зацепилась! Такое замечается сразу, особенно если есть кое-какой опыт. Поэтому Филипп ничуть не удивился, когда она первая потянулась к нему губами.

Поцелуй, к сожалению, получился не слишком страстным, – Вероника ловко уклонилась от его страждущего рта, и мимолетно чмокнула в щечку.

– Тебе пора, Филипп. До встречи!

– С нетерпением буду ее ждать! – блистая очами, воскликнул преисполненный любовного энтузиазма волокита.

– Я тоже…

От этих слов проворные ястребиные крылья взметнулись за его мускулистыми плечами, и он вихрем полетел восвояси, оглашая окрестности клекотом торжества.

Победоносен!…

* * * * *

Незадолго до отбоя заявился старшина. (Подштанники менять? – едва не спросил Филипп.) Он подозрительно осмотрел обстановку кубрика, повреждений казенного имущества не обнаружил и опустил на пол средних размеров картонную коробку, громыхнувшую железом.

– Таскай вам, безруким, ядрена… Прими заказ.

– Какой заказ? – не понял Капралов.

– Открой, узнаешь. Наберут, ядрена, деревянных… – посетовал он на вопиющую несообразительность солдата.

В коробке плотненько устроились цинк с патронами, здоровенный пистолет и нож в глубокой кобуре из свиной кожи.

Действительно, заказ.

И как я о нем забыл? – удивился Филипп. Он привычно взялся за ухватистую рукоятку ножа, покрытую тканью со специальной, прилипающей к ладони, пропиткой, и потянул. Ш-ш-ш, – сказал нож и показал свой великолепный, сверкающий клинок. Н-да, это уже минус: товарный вид, несомненно, важен, только такая красота в боевой обстановке совсем не в жилу – враз демаскирует. Тем не менее нож был очень хорош.

– Где расписаться? – Филиппу хотелось поскорее избавиться от недружелюбного старшины и всласть побаловаться замечательным оружием.

– Тут. – Он выложил перед Филиппом толстую амбарную книгу, обернутую клеенкой.

* * * * *

Уверенный, что Генрик еще не спит, Филипп сгреб свои приобретения в охапку и помчался хвастаться. Глядя на его счастливое лицо, Саркисян иронично усмехнулся, отложил нож (Я в этом ни бум-бум), пощелкал затвором пистолета и сообщил:

– Бесполезная трата денег. Простая пуля хонсака не возьмет: скользнет по панцирю и гуд бай! Разве в башку попадешь…

– Что же делать? – расстроился Филипп.

– Есть один вариант. Сходи к слесарю, может, заменит боеприпас на подкалиберный. Вот только… человек он тяжелый. Насквозь советский. Бывший ведущий инженер из технической лаборатории при какой-то гнилой конторе вроде КГБ. Взорвал он кого-то не того, прежде чем здесь оказался, или еще что – доподлинно неизвестно, дело темное. Да никто и не суется выяснять. Главное – ручки у старика золотые и котелок варит. Братские умники из исследовательского центра не гнушаются к нему на поклон ходить. Если понравишься, блоху для тебя подкует, ну а если нет… не обессудь. Зовут Сергеем Даниловичем. Я тебя провожу, он как раз любит по ночам в своих железках ковыряться. Серьгу только сними да волосы под берет спрячь.

* * * * *

Невысокий, щупленький Сергей Данилович сидел за верстаком и напряженно терзал грубым, драчевым напильником что-то металлическое. Железяка скрипела и стонала. У Филиппа сразу заныли зубы. Он поморщился и громко сказал:

– Здравствуйте, Сергей Данилович!

– Спасибо, и тебе того же! Кто таков? – Он перестал измываться над безответным металлом. – Новенький?

– Так точно! Рядовой Капралов.

– В каком взводе? У Саркисяна, говоришь? Это хорошо. Генрик парень стоящий. Ты, сынок, должно быть, пришел оружие показать, что на аванец свой купил? Прав я? То-то, дядя Сережа редко ошибается! Ну, показывай.

Филипп протянул ему свою вороненую двенадцатимиллиметровую гордость. Слесаря перекосило.

– Хеклер и Кох? Вот же, блин! И этот говном американским разжился… Ты что, милый, боевиков обсмотрелся? На фига тебе это уродство? – Он брезгливо взял пистолет за ствол двумя пальцами и заглянул в ствол.

– В журнале видел, вот и загорелось. Калибр там, надежность…

– Загорелось ему… Ишь ты, какой легковоспламеняющийся. Порох! В комсомоле состоял?

– Не успел. – Филиппу жутко не хотелось углубляться в дебри политических дискуссий. – Пули бы к нему, Сергей Данилович, неплохо подкалиберные, а то говорят…

– Поучи, поучи меня, тупорылого, – фыркнул слесарь.

Мгновенно взмокнув, Филипп умолк.

Сергей Данилович ловко раскидал Хеклера по частям и принялся скоблить щечку затвора надфилем, ворча под нос: Хорошо, гад, закалили, буржуи.

– Патроны давай! – похлопал он ладонью по верстаку.

Филипп выложил три коробки патронов.

– Это что, все? Нет? Сколько же у тебя всего?

– Тысяча штук.

– Ладно, эти снаряжу, так и быть, для серьезных дел. Тренироваться обычными будешь. Свободен!

– У меня еще нож, – прошептал Филипп, доставая из сумки Рэндал. – Говно?

Сергей Данилович довольно гоготнул:

– Соображаешь! На глазах умнеешь. Говно, естественно… Ишь, как блястит!

Он оторвал от рулона, повешенного на проволочной рамке, бумажное полотенце и провел по нему лезвием, держа полотенце за уголок. В воздухе запорхала тонкая полоска бумаги.

– Добро, хоть вострый. Раньше-то пользоваться приходилось? Или только карандаши точил да огурчики нарезал?

– Приходилось, – пожал плечом Филипп. – Клинок затемнить вас не затруднит?

– Клинок затемнить, говоришь? Умница! Еще что? Наручные ножны? Ну, совсем молодец! Дай-ка руку! – Он сноровисто обмерил Филиппу предплечье. – Дня через два заходи, будут готовы. Темляк делать, или так не выронишь?

– Не выроню.

– Обратно молодец!… Если только не хвастун.

– Сергей Данилович, – замялся Филипп, – скажите, сумеете вы сделать так, чтобы нож прямо в кисть выскакивал?

– Выскакивал?! Ну, блин, ты даешь! – Он хохотнул. – Сумею, не сомневайся, и выскакивать будет, и выпрыгивать. Пальцы только знай береги. Все, иди, парень! – махнул он рукой.

– Спасибо, Сергей Данилович! До свидания!

Он не ответил.

* * * * *

Заснул Филипп мгновенно, как всегда.

Снились ему объятия Вероники и злобные хонсаки, пытающиеся девушку у него отнять и уволочь в Крутенький ложок, клубящийся ядовито-желтыми испарениями. Филипп палил в хонсаков из Дракона и они взрывались, предварительно укоризненно покачав головами. Головы у них были точь-в-точь расписные пасхальные яйца, только огромные, с нарисованными лицами. Разбитыми в кровь лицами Аскера Мамедовича.

Разбудила его негромкая ласковая музыка: Союз нерушимый республик свободных… Остроумцы! Для Сергея Даниловича, что ли, старались?

Он быстро привел себя в порядок и выглянул в коридор.

По коридору не спеша прохаживался, заложив руки за спину, Волк-Вольдемар, с головы до ног увешанный оружием и амуницией. Только шлем держал в руке. Он задумчиво посмотрел на Филиппа и сообщил:

– Сейчас будет марш-бросок. На десять километров. В полном боевом. Давай-ка помогу собраться.

Он ловко подогнал прямо на Филиппе ремни, попутно коротко и не без высокомерия, но доходчиво объясняя, что, куда и как.

Филипп попрыгал. Все сидело плотно, хоть и не туго. Тесак и фляга по заднице не колотили, ранец по спине не елозил, шлем вокруг головы не вертелся и на глаза не сползал.

Филипп поблагодарил Волка и следом за ним отправился в арсенал.

Личный состав взвода был уже там. Никто тем не менее не заворчал и по загривку опоздавшему салаге не съездил. Вот они, преимущества наемной армии!

Филипп повесил Дракона на грудь и засвистел. Непроизвольно получился все тот же Союз нерушимый…

* * * * *

До ворот легионеры добрались быстрым шагом.

Безногий здоровяк Сильвер (Джон, очевидно) пожелал им счастливого пути, и они стартовали.

Филипп поначалу намеревался бежать без шлема, но Генрик был непреклонен:

– Привыкай, брат. В бою он едва ли не важнее оружия. К твоему сведению: шлем заключает в себе не только сканер, но и системы ночного и дальновидения, переговорное устройство, широкополосный транслятор сигнала я свой, воздушный фильтр и самоликвидатор.

Господи боже! Так вот что имел в виду каптерщик! Будет по чему опознать, когда башку оторвет…

– Боюсь, Гена, – признался Филипп, – я не вполне готов решиться на такой, заведомо в одну сторону, путь.

– Не думаю, – ответил на это Генрик, – что ты будешь колебаться, сорвать ли чеку, когда (и если) попадешь в лапы хонсакам. В лучшем случае они просто бросают пленных в бродильный чан. Живьем. В худшем – сначала проводят множество мучительных не то экспериментов, не то пыток, а уж затем бросают в чан.

Филипп отмахнулся фигой. Чур меня, чур!

От белой дороги в траву уходил проселок: гравий, пыль, выбоины. Поленились господа Большие Братья асфальт положить. Или не захотели.

Лететь сломя голову по такому чуду дорожного строительства Филиппу вовсе не улыбалось. Он притормозил.

Остальным же – хоть бы хны: запылили, затопали и убежали. Оставили, беднягу, одного среди чужих пространств.

* * * * *

В спину Филиппу что-то уперлось, угловатое, твердое – прямо под лопатку. Интересно, что? Он не припоминал ничего похожего. Может, фонарик? Или Волк ради смеха засунул незаметно в ранец кирпич? Остановиться, разве, поглядеть? Остановиться, присесть, прилечь… нет уж, дудки! Если душа трудиться обязана, то тело – вдвойне!

Раз-два, три-четыре, – теплые воспоминания закончились, а конца дистанции, напротив, видно не было. – Три-четыре, раз-два. Кто бежит? Наш Капрал. Что так медленно? Устал!

Чертов кирпич, похоже, произвел клона, и тот устремился к другой лопатке, бороздя отвратительными неровными углами по хребту.

Становилось жарковато, и хотя трико поглощало пот с прежней интенсивностью, обдувало тело прохладным воздухом, щекотно скользящим от ворота к щиколоткам, былой комфорт пропал без следа. Левый ботинок совершенно внезапно стал натирать большой палец и пятку. Хеклер оказался чрезвычайно тяжелым и негабаритным, зачем только надо было брать его с собой? Карабин при каждом шаге бил по ребрам.

Откуда-то заявились сотни голодных кровососущих и принялись искать местечко, где бы подкрепиться. Филипп поспешно опустил забрало шлема и включил принудительный обдув, случайно включив еще и сканер. По прозрачному щитку заметались оранжевые контуры засеченных движущихся объектов: птиц, мелких зверьков и все тех же комаров. Настройкой сканера на минимальный размер целей, похоже, никто до Филиппа не занимался. А он не умел, поэтому попытался выключить умный прибор.

Контуры, увы, лишь вспыхнули ярче, зато обдув полностью прекратился. Пот тут же выступил по всему лицу, будто ждал. Филипп, гнусно ругаясь, откинул забрало.

Комарики возликовали.

Каменистый проселок пошел под уклон. Посеяло мелким дождичком. Вот, значит, почему гнус лютует! К счастью, впереди, на самом пределе видимости, показались человеческие существа.

Четвертый взвод в полном составе, за исключением малохольного, тихобеглого новобранца, валялся на травке, под прозрачным пологом, растянутым между трех сосен.

Филипп прибавил ходу. Наконец открылось долгожданное второе дыхание, жаль, поздновато. Перед самым финишем, отмеченным лежащими по краям дороги – слева и справа – окрашенными в желтый цвет крупными булыжниками, под ногу ему попался вертлявый и скользкий камешек. Филипп активно замахал руками, но не удержался-таки и воспарил.

В этот стремительный миг полета перед его взором промелькнули, нет, не главные моменты короткой, но бурной биографии, – изумленные лица сослуживцев, вскочивших с земли приветствовать криками и свистом его финишный спурт. Филипп грустно улыбнулся им и вернулся с небес на землю, грохоча снаряжением и сдирая кожу на ладонях.

К нему подбежал Генрик.

– Как ты, жив?

Филипп с сомнением вздохнул и слабо простонал:

– Там он умер, бедный Филя, совершенно обессиля, где обрыв над бездной крут; там его и закопали, и на камне написали, что ему ботинки жали, но теперь уже не жмут.

– Совершенно обессиля… Грандиозно! Надо обязательно запомнить! – расцвел блудливой улыбкой не в меру литературно образованный армянин.

– Критиковать легко, – с целью защиты собственного права на словотворчество заявил Филипп. – Критики, между прочим, – поголовно неудавшиеся писатели и поэты, компенсирующие свою творческую импотенцию своеобразным суррогатом насилия над более одаренными личностями.

– Эк ты завернул! Сразил наповал. Значит, ни Мережковским, ни Писаревым мне уже не быть. – Генрик огорченно махнул рукой. – Ладно, переживу. Не жмут, говоришь, ботинки-то?

– Пока лежу, нет. Но вставать страшно!… Надеюсь, за нами будет машина?

– Увы тебе, мой бедный одаренный друг! Обратно – тоже бегом. Отдыхай! Пять минут мы еще подождем, так и быть.

– Эй, эй, постой, как бегом? – Голос Филиппа окреп и приобрел возмущенные интонации. – Мне Волк сказал на десять километров, не на двадцать!

– Тебя же предупреждали: Волк – страшный человек, особенно для новичков. А как он бегать любит!… Ладно, черт с тобой, подождем, ну… восемь минут. Пожуй пока. – Генрик бросил на грудь поверженному Капралову твердый брусочек в яркой упаковке. – Прессованные сухофрукты, обогащенные витаминами и аминокислотами. Вода-то есть?

– Угум. – Филипп уже набил рот, и разговаривать внятно не мог.

ГЛАВА 6

Фиолетовая кошка

Фиолетовую мышку

Посадила спозаранку

В фиолетовую банку.

Лора Майуайф

Как я дотащился обратно – это для отдельного рассказа тема, рассказа трагического, унылого, постыдного и смешного одновременно. Ребята сначала почти несли меня на себе. Лучше здесь пристрелите! – хотелось вскричать истерично, с грохотом падая в пыль. Я хромал, сжав зубы, и молчал.

Километра через два такого вот мучительного, грешно сказать, бега разглядел я впереди нечто, матушке-природе откровенно чужеродное. Урбанизмус какой-то. Предмет отдаленно напоминал одну из половинок рассеченной надвое – вдоль пары противоположных ребер – восьмигранной пирамиды. Удивительный агрегат был довольно крупен, раскрашен в маскировочные цвета и висел невысоко над дорогой, обратив к ней слегка отвислое серебристо-голубое пузо, а к небу – четыре бугристые грани. Вместо острой вершины пирамида имела округлую головку недвусмысленно физиологичных форм, изумительно причем похожую на прототип… Даже цветом.

Рядом с машиной сидел на корточках небритый мужичок с ноготок и смолил цигарку.

Четвертый взвод радостно загомонил: Петруха, избавитель ты наш! – и взапуски помчался к средству передвижения – ничем иным удивительный предмет быть, по-моему, не мог.

Петруха, не выпуская цигарку изо рта, улыбался, морща маленькое, сплюснутое в горизонтальной плоскости личико, и смешной скороговоркой отвечал:

– С вас компот, лоботрясы! Я сегодня на целых двести метров дистанцию вашу хренову сократил. Только куратору ни гу-гу, добро?!

– Добро! – орали довольные солдатики и взбегали по откинутому широкому пандусу в недра чрезвычайно кстати объявившегося транспорта.

– Признавайся, дядька, ты знал, что он будет здесь? – гневно возвысив голос, спросил я Генрика.

– Точно подмечено, дружище, – осклабился сержант-инсинуатор. – Знал. Петруха всегда транспортер загодя подгоняет, ни разу еще ждать не пришлось.

Я схватил его за руку, повернул к себе и от всей души гаркнул в радостную усатую харю… Н-да, вспоминать совестно, что я тогда гаркнул.

Он перестал улыбаться и сказал: Твою тоже.

Потом я, конечно, попросил у него прощения. Он попыхтел-попыхтел, да и простил. Доброй он все-таки души человек, мой Генка, – отходчивой души, незлобивой.

Фаллоплан домчался до базы минут за пять.

Водитель, Петруха Меньшиков, балагурил всю дорогу, то и дело отрываясь от штурвала и поглядывая на нас. Мне все время подмигивал. А я сидел, прижатый страховочным корсетом к удобному кожаному креслу, тупо изучал прямоугольную пачку запасных обойм к карабину, которая терла мне спину во время марш-броска, и страдал. Мало мне испытанного унижения, так еще и жрать хотелось, как из пушки, мозоли болели, а мозги неотвязно терзала мысль: Почему, почему, скажите на милость, ребята так конкретно меня сделали? Как ребенка малолетнего. Как древнего хрыча, затесавшегося в компанию олимпийских чемпионов. Почему?

Ответа не было.

Пришвартовав транспортер прямо к порогу казармы, Петруха напомнил про компот, и машина бесшумно отплыла прочь.

– Сперва в столовую или в санчасть? – поинтересовался ехидно Генрик, когда я закончил плескаться под душем и выполз в коридор.

– Жрать! Жрать, хавать, рубать, метать… ну, и так далее! – пламенно блестя голодными глазами в поисках чего-либо съедобного (а хоть бы и Бобика) воскликнул я. – Мозоли подождут.

– А Вероника?

– Надеюсь, подождет и она, – сказал я. – Если не хочет быть съеденной заживо.

После завтрака Генрик торжественно преподнес мне маленькую бесцветную пастилку:

– Загружайся, братишка!

– Хотелось бы прежде узнать, братишка, какова природа сего замечательного фрукта. – Я с подозрением уставился на грушевидную капсулу.

– Полижинакс это, – пошловато сострил Мелкий.

– Гормоны?… – воспротивился я, глядя, с каким азартом сгреб этот монструозный подопытный кролик биохимии свою порцию дьявольского зелья. – В задницу!

– Не, Полижинакс не в задницу, – снова пошутил Мелкий, топорща бороду в непристойной ухмылке.

– Даже не предлагай, – отгораживаясь от подозрительной фармакопеи растопыренной пятерней, сказал я Саркисяну. – В моем нежном возрасте травиться всяческой гадостью, знаешь ли, совсем не годится. Да и для импотенции я еще слишком молод.

– Помилуй, Капрал, какие такие гормоны-мормоны? – вполне искренне удивился Генрик. – Павлуша, да помолчи ты, охальник!

Мелкий, приготовившийся сказать еще какую-то пакость, загоготал, щедро брызжа отравленной Полижинаксом слюной.

А Генка развел передо мною красочную пропаганду, живописуя, какая замечательная штука эта сома. (Сома, ага. Должно быть, прямые поставки из Валгаллы.) И адаптоген, дескать, она, и стимулятор. И метаболизм ускоряет, и шлаки выводит, и раны врачует. Неделька приема – глядь, ты уж супермен: химизм обменных процессов изменится кардинально, нервные сигналы мощнее станут и вдвое быстрее по нейронам побегут. Реакция, следовательно, возрастет, и выносливость тоже, и сила, и способность организма к регенерации. Совершенно безопасная штука и крайне полезная для выживания в бою. Глотай ее, значит, любой и всякий без боязни. А что скопцом в итоге не станешь и рак не заработаешь, так это он, Генка, клятвенно обещает и даже божится. Землю, мол, горстями есть готов, вот как о моем благе печется!

– Благими пожеланиями вымощена дорога в ад, – срезонерствовал я, сунув пастилку за отворот рукава. Сперва у Вероники узнаю, насколько безопасен этот адаптоген.

– Пора лечить раны. – Я поднялся из-за стола, с сожалением поглядывая на десерт из взбитых сливок и черешни, к которому приступали братцы-легионеры, счастливые обладатели безразмерных желудков.

– Полчаса тебе сроку. Потом подбегай к арсеналу, – посоветовал мне в спину мастер сержант, известный сладкоежка, облизывая серебряную ложку.

* * * * *

Фужер возле офицерского корпуса гудел и содрогался – точно работающий на полных оборотах гусеничный трактор. Я с опаской обошел его стороной. Черт знает, что это за штука такая и чего от нее можно ждать?

Вероника прилаживала к лохматой шее Бобика-первого пышный розовый бант. Увидев мое лицо, исполненное невыносимого страдания, она хлопнула пса по спине, отгоняя, и испуганно спросила:

– Что с тобой?

– Рана, – простонал я, валясь ей под ноги. – Боюсь, смертельная. Вероника, помни: я… я обожал тебя!

Она, конечно же, сразу раскусила мою безыскусную игру и ухватила меня за ушко:

– Перестань сейчас же! Я, между прочим, на службе. Да и ты тоже. Выкладывай, что случилось?

С таинственным видом я прошептал:

– Меня хотят отравить! Подсунули яд под видом витаминов. Но мне удалось перехитрить злодеев. – Я показал ей капсулу. – Возьмешь на экспертизу? Мы вместе раскроем заговор и получим по ордену!

– Филипп! Прошу тебя еще раз: перестань паясничать! Это действительно своеобразный стимулятор, причем не только безопасный, но и крайне полезный. Знаешь, у меня есть небольшой запас, – Вероника выдвинула ящик стола и достала картонную коробку без надписи, – похожего снадобья. Только оно изготовлено по особой рецептуре, специально для офицеров. Сома активированная. Тебе я, пожалуй, дам упаковку – за красивые глаза. Пользуйся! Принимай каждый раз после еды и об усталости забудешь навсегда. Может быть, тебя даже назовут Филиппом Неутомимым!

– И в любви? – тихо спросил я, посмотрев ей в глаза.

– В любви особенно, – ответила она, ничуть не смутившись прямолинейности намека.

С некоторым даже вызовом ответила.

На каждую из моих отвратительного вида сорванных мозолей она выдавила по облачку розоватой пены из прозрачного флакона. Ранки сначала защипало, потом пена опала и покрыла кожу блестящей пленкой.

– К вечеру заживет, – пообещала Вероника. – Можешь обуваться.

– Как же обуваться? Вдруг снова сорву? – забеспокоился я.

– И не пытайся, ничего не выйдет. Ну, беги. – Она запустила пальцы мне в волосы и ласково их взъерошила.

– Вечером увидимся, – почти утвердительно сказал я.

– Увидимся. Непременно.

Я спустился почти до первого этажа, когда вспомнил о трясущемся фужере. Быстро взбежал обратно и спросил:

– Вероника, радость моя, будь любезна, развей сомнения: чего там эта беда стеклянная вибрирует? Ну, та, которая вроде рюмки?

Она нахмурилась, соображая, что я имею в виду под названием эта беда вроде рюмки, потом просветлела лицом и сообщила:

– Опять кто-то ассенизационную систему в аварийном режиме гоняет. Боб, наверное, – ради любопытства. Все волнуется, потянет ли канализация увеличение загрузки, если штат базы вдруг вырастет. Перестраховщик!

* * * * *

Все развлекались в тире, а я сидел в учебном классе и под руководством Наума Березовского изучал устройство шлема. Наумко научит, – говорит старорусская присказка, указывающая на широкую просветительскую работу, проводимую посланниками Хазарского каганата в древней Руси. И вот минули века… Что изменилось?

Наум больше показывал, чем рассказывал. Моторная якобы память важнее. Может, оно и так.

Сканер мы совместными усилиями отстроили, частоту связи настроили, микрофон и наушники по голове моей подогнали. На микрофон (серебристая горошина, свисающая с тонкого пружинного усика) я косился с опаской: если его скусить, то сработает взрывной заряд самоликвидатора, эквивалентный двум унциям пластита. Хватит не только на то, чтобы владельцу череп оборвало, но и на то, чтобы он при этом нескольких врагов с собой прихватил.

– Наум, – спросил я, заранее вибрируя, – а бывали случаи, когда взрыв происходил непреднамеренно?

– Нет, – сказал он, потом выдержал многозначительную длинную паузу и добавил: – Но будут.

– Шуточки у вас, мастер инструктор… – вздрогнул я. – Страшноватые какие-то шуточки.

– Зато долго не забываются, – добродушно улыбнулся он.

Когда Наум решил, что я могу обращаться со шлемом не хуже прочих, мы отправились в столовую. По обоюдному согласию. И нечего смеяться. Сома взялась за мой организм, ускоряя, как было обещано, течение обменных процессов до космических скоростей, и я проникся безусловной важностью непременного многоразового питания.

* * * * *

Предсказание Генрика начало сбываться, я почувствовал себя Проглотом. Именно так, с большой буквы.

– Сегодня у взвода запланированы тактические учения с боевой стрельбой, – сказал мне после обеда Саркисян, – но я могу тебе предложить кое-что поинтереснее. И поопасней. Хочешь?

– Конечно, хочу! – воскликнул я. – Мы пойдем в разведку?

– Откуда ты это узнал? – покосился он на меня подозрительно. – Я же никому еще не говорил.

– Телепатия, – веско сказал я. – Телепатия и прямая связь с мировым биоинформационным полем, дарованная мне свыше – как будущему мессии! Армагеддон грядет! Вставай же под мои знамена, человечек!

– Болтун! – сказал облегченно Генрик. – Братья собираются снова засылать дипломатов к хонсакам. Они вроде нашли ставку рачьего главнокомандующего. Так по крайней мере они думают. Делегация будет мирная и лучше, если она минует охранные кордоны и разъезды хонсаков стороной, прямиком выйдя к начальству. База начальства расположена в долине, окруженной сложным для преодоления горным кольцом. Скалы, ледники, ветры. Егеря-хонсаки стерегут немногочисленные проходы в том кольце. Так вот, есть там какая-то странная пещера, пронизывающая горы насквозь. И не охраняется она почему-то. Шмель, летающий мини-робот с видеокамерой, нашел эту пещеру, пролетел почти до конца и пропал. И второй пропал. И третий тоже. Больше шмелей не посылали, но заинтересованность Братьев в этом пути осталась. Сейчас предложили сбегать, посмотреть, что к чему, мне. На абсолютно, к слову, добровольных началах. За вознаграждение, разумеется. Я согласился. Ну а ты как? Составишь компанию?

– С превеликим удовольствием, – сказал я.

– Вот и славненько, – обрадовался Генрик. – Тогда – отбой, пошли отсыпаться. Вечером разбужу.

* * * * *

Прежде чем улечься, я мельком просмотрел библиотеку в кабинете. Выбор книг мне, признаться, не понравился. Первую половину изданий составляли многочисленные Боевые роботы и прочий Battle Tech. Вторую – грандиозная подборка современных российских детективов. Крутой пацан против ментов. Так. Очень крутой пацан против ментов, козлов, мафии и просто крутого пацана в придачу. Так-так. Пацан, гораздо более крутой, чем прочие, против всех-всех-всех, но исключительно за правое дело…

Я вздрогнул и, прихватив чудом заплывшую в этот омут экстремального милитаризма Войну миров в мягкой обложке серии КС, с позором бежал.

В спину мне хохотали, лязгая гусеницами, не знающие пощады стальные бойцы будущего и значительно переплюнувшие их по части непобедимости современные отечественные ратоборцы.

Любопытно, кто здесь жил до меня? И еще, куда он делся, этот бывший жилец? Дембельнулся? Или гробанулся? Жуть! А вдруг я сплю в кровати покойничка? Ма-мо-чки родныя! Караул!

Заснул я, разумеется, легко и быстро.

* * * * *

Разбудил меня какой-то шум, шуршание какое-то, пыхтение и бормотание. Я с трудом продрал глаза. Голова была – как ватой набита. Вот так всегда! Лучше днем и не спать вовсе.

А шум, между прочим, исходил от каптенармуса, копающегося в моем ранце.

– Ну как, – спросил я его, – недозволенные вложения присутствуют?

Он вздрогнул от неожиданности и вдруг пошутил:

– Присутствуют, ядрена! Я сам их только что туда вложил.

– И что именно? Наркотики? Валюту? Произведения искусства, составляющие национальное достояние? – заинтересовался я.

– Сам потом узнаешь.

– Потом – это при обыске, что ли?

– Ну да, ядрена, при обыске. Хонсаки его тебе устроят на границе, когда контрабанду выискивать начнут. Так что будь осторожен, шпиен! Не попадайся! – Он расчувствовался и хлопнул меня по плечу.

– Постараюсь, – пообещал я.

* * * * *

– До входа в канал вас доставит транспортер, – напутствовал нас черноусый красавец Семен Семенович – начальник штаба базы, чем-то неуловимо похожий на моего старого знакомца Игоря Игоревича. – Дальше придется поработать ножками. Ворошить раньше времени тамошний муравейник не след, так что постарайтесь обойтись без стрельбы. Вешки бросайте метров через двадцать одну от другой. Когда увидите лагерь, ставьте маяк и сразу назад. Никакой самодеятельности. Запомните: ваша операция к задачам Легиона не имеет ни малейшего отношения. Вы работаете на гражданскую контору. Но план тем не менее разработан нами и с дипкорпусом заранее согласован. Отступите от него – гражданские предъявят Легиону иск. Возможно, часть его придется возмещать вам, из собственных гонораров. Выполните в точности – получите премию и увольнение на сорок восемь часов. Желаю удачи!

Я на минутку забежал в санчасть и с грустью поведал Веронике о невозможности встретиться, как хотелось, вечером. Служба!

– Я принесу тебе тамошних цветов, – пообещал я. – Самых красивых и душистых!

– Цветов? – Она отвернулась. (Уж не слезы ли прячет?) – Не нужны мне цветы, – сказала она вполголоса. – Сам вернись!

* * * * *

– Транспортер подгоню через двенадцать часов, – пообещал Меньшиков. – Вернетесь раньше, можете подождать. Не успеете, подожду я.

– За двенадцать можем и не успеть, – с сомнением сказал Генрик. – Но ты все равно жди – мы и без того набегаемся, чтобы еще до базы пешком топать.

Все это я слышал краем уха, пока разглядывал устье межпространственного канала. Или штрека. Или червоточины. Если смотреть на него просто так, то не видишь ничего, кроме сгустка тумана. Если же стартануть с наручного пульта специально разработанный пакетный файл, зашитый в биоэлектронные мозги шлема, то на его щитке отрисуется прелюбопытная для неискушенного человека картинка.

Я щелкнул замком, откинул бронированную крышку, защищающую пульт управления, надетый на левое запястье, и набрал нужную комбинацию. По забралу точно кто-то влажной тряпочкой провел: вечерний серенький полумрак рассеялся, а на месте клочка тумана возникла глянцевая смолисто-черная капля, окантованная золотым абрисом. Она словно стекала с распушенной верхушки перфоратора – клонящегося к земле телескопического шеста, – никак не умея сорваться и даже коснуться земли: только пульсировала еле заметно да окутывалась время от времени иглистой бахромой энергетических разрядов. Размером капля была с хорошие гаражные ворота, и от нее пахло. Не скажу, что пахло противно, но – неприятно.

Смертного ужаса перед ней я не ощущал. От инфразвука меня надежно защищал шлем.

Генрик вошел в червоточину первым, вызвав целый взрыв черных брызг, почти сразу, впрочем, упавших обратно на ее поверхность – параллельно земле, вопреки закону тяготения. Я зажмурился и шагнул тоже, опасливо вытянув руки вперед. Сделал два шага по неожиданно твердой и ровной поверхности, потом меня встряхнуло – так, что зубы клацнули… а потом кто-то бесцеремонно ухватил меня за запястья и дернул вперед.

Я открыл глаза.

Это был Генрик. Он улыбнулся и сказал:

– Слезай, барин, приехали!

* * * * *

Было еще темно – последние предутренние часы. Штрек вывел нас в глубокий и сырой, утопающий в зарослях лабазника, овраг. Густой медовый дух, подымающийся от тяжелых соцветий, всколыхнул в моей душе воспоминания о родных лесах, сенокосе и сладком травяном чае. Я сглотнул слюну и скользнул между стеблей.

Стебли качнулись, крошечные белые лепестки осыпали мою голову и плечи теплой ароматной порошей…

Овраг спускался к неширокой речушке, почти ручью. Противоположный берег, насколько хватало глаз, был ровным, точно стол. Редкие и низкие кусты едва выступали над богатым разнотравьем.

Генрик осторожно ступил в воду. Перебрался, покрутил головой и показал рукой: теперь ты. Я без единого всплеска форсировал сравнительно глубокий – до середины бедра, и довольно холодный (это чувствовалось даже через комбинезон) ручей, вскарабкался на глинистый берег, и мы двинулись дальше.

До горной гряды, скрывающей в своих недрах лаз, придется идти километров семь-восемь, говорил начальник штаба. Местность открытая, но пустынная. Опасность быть обнаруженными мала, но присутствует. Хонсаки, как сторожа, достаточно беспечны, но целиком полагаться на это не стоит.

Слишком много но…

По всему пути Генрик ронял сантиметровые дротики радиовешек. Я вдавливал их в землю каблуком.

Когда мы подобрались к скалам вплотную, рассвет еще не думал и заниматься. В свете луны и звезд скалы казались темно-фиолетовыми, заляпанными черными пятнами вьющейся растительности. Поплутав немного, мы наконец обнаружили искомую пещеру. Жутковатый черный провал, отмеченный низким каменным козырьком, так и дышал холодом. Генрик пригнулся и бесстрашно нырнул под мрачные своды. Я для чего-то набрал в грудь побольше воздуха, задержал дыхание и последовал за ним.

* * * * *

Ход постепенно сужался.

Скоро нам пришлось опуститься на четвереньки, а затем и на брюхо. Я полз, старательно вжимаясь в гладкий, словно полированный, камень. Сверху вроде тоже было гладко, но я все равно опасался зацепиться за что-нибудь, нежданно торчащее, ранцем или карабином. Раньше я никогда не страдал клаустрофобией и даже думал иногда, что это просто выдумка популяризаторов психологии и киносценаристов. Но перевоплощение в земляного червя и долгое пребывание в его шкуре сыграли свою зловещую шутку и со мной – я начал задыхаться. Не хочется даже думать, каково было Генрику, в полтора раза более широкому, чем я, с его почетной ролью первопроползца.

Наконец он торжествующе взревел и нырнул куда-то вниз. Я из последних сил ускорился, колотя ободранными локтями и коленями по скользкому камню, и оказался у выхода из осточертевшего тоннеля.

Предо мною простиралась довольно широкая полость, дальний край которой терялся в зеленоватом мерцании, рожденном системой ночного видения. Я идиотски хихикнул и вывалился кулем на простор – через десятисантиметровый уступ, которым оканчивался лаз.

Вскочив и жизнерадостно показав некоему невидимому недоброжелателю выставленный средний палец, я подошел к вглядывающемуся в даль светлую Генрику. От избытка чувств хлопнул его по гулкой спине и с радостной озабоченностью спросил, нет ли у него желания вернуться, чтобы попресмыкаться еще?

Генрик, однако, моей щенячьей радости не понял и приказал немедленно заткнуться. Я заткнулся, но решил отыграться при первой же возможности. Он тем временем закончил рекогносцировку, удовлетворился ею, по-видимому, и все так же молча двинулся вперед.

Я напоследок обернулся.

Узкая дыра лаза напоминала нечто непристойное.

Крякнув неодобрительно, я побежал догонять товарища.

* * * * *

Полость медленно, но постоянно расширялась. Генрик дернул меня за рукав:

– Слушай, Капрал, тебе не кажется, что мы шагаем внутри здоровенной бутылки? Глянь, какие стены ровные и гладкие, з-заразы, аж жуть!

Мне казалось, и я согласно закивал. Бутылка не бутылка, но что-то вроде того. Штоф, скажем. Я мрачно продекламировал:

– Попал в бутылку таракан. А вылезти не смог. От злости бедный таракан в бутылке занемог. Он сдох в начале января, прижав усы к затылку. Кто часто сердится, тот зря не должен лезть в бутылку!

Генрик пригладил свои флибустьерские усы и обиженно сказал:

– Сам ты таракан! И когда здесь январь – тоже неизвестно. Нескоро еще, судя по растительности.

– После этих слов командира в мрачном подземелье снова повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь отзвуком шагов да шуршанием чьих-то невидимых крыльев, – прошептал я с подвываниями. – И невдомек было отважным разведчикам, что по их следу спешат уже неутомимые гончие смерти.

– Что это ты несешь? – удивился Генрик. – От темноты крыша поехала?

– От нее, Гена, проклятой, а паче того от тишины. Ты, я помню, раньше был не в пример разговорчивей.

– Мы что, на посиделках с тобой? О чем говорить-то?

– О-о! Меня, Гена, занимает сейчас множество вопросов – как глобального характера, так и попроще. Найти бы того, кто ответит хоть на главные…

– О смысле жизни, что ли?

– Да нет, – сказал я. – И поважнее найдутся.

– Ну?! Какие же?

– Почему Бородач? – хлынуло из глубины души наболевшее. – Почему этого твоего черта лысого, ефрейтора этого твоего адольфоподобного, зовут Бородачом? Он же, гад, до синевы бреется.

– Ах вот оно что! – расхохотался Генрик. – Как же, причина есть. Слушай, коли интересно. Бородач… Он был крутым байкером, Бородач наш. И была у него борода по пояс, заплетенная в две тугие косы, и был чумовой навороченный байк, собственноручно собранный из трофейного, времен Великой Отечественной, мотоцикла BMW и движка от горбатого Запорожца. История его стара как мир: не поделил женщину с еще более крутым парнем. Бородач, желая расставить все точки, вызвал парня на дуэль. Грохнул. Сообщество байкеров результата дуэли не признало; вернее не признало основания для ее проведения: телка была левой. Из-за такой мочить своего – тяжкий грех. Бородачу объявили вендетту. Вендетта получилась односторонней: Бородач убил еще троих, а перекалечил – без счета. Заглянувшие к нему вербовщики Легиона застали его за увлекательным занятием: он мастерил жилет из тротила – собирался подорваться вместе с мотоциклом и большой партией бывших приятелей. По прибытии в Легион бороду он уничтожал с изощренным мазохизмом: убив хонсака, отрезал по сантиметру от одной из кос – в шахматном порядке. Остатки сбрил лишь тогда, когда заплетать стало больше нечего. А кличка прижилась.

– Еще одна! – возликовал я, останавливаясь. – Гена, ты понимаешь: еще одна девушка! Ну, блин, Братишки дают! Всех одинаково подловили. А ты говорил не может быть.

– Совпадение, наверное… – Он помялся. (Я скалил зубы и с вызовом смотрел ему в лицо.) – Самому тошно от таких мыслей, хоть ты не береди душу.

– И станет легче, – подытожил я. – Экий ты у нас, Гена, страус. Головку спрятал – проблемы исчезли. Ловко!

Он бешено завращал глазами.

– То я таракан, то страус, кем еще назовешь? Обезьяной? – Он грохнул кулаком по ребрам и взревел: – Слушать меня, бандерлоги! Бе-е-егом марш! – И первый затопал во все нарастающем темпе.

Я бросился вдогонку.

С километр мы напряженно держали максимальную скорость, заглушая грохотом башмаков тонкий голосок сомнения. Штоф был поистине исполинским, до потолка теперь не допрыгнул бы и Бубка со своим шестом, а донышко все не появлялось. Хотелось надеяться, что мы путешествовали все же не по бутылке Клейна.

– Привал, – выдохнул наконец Генрик.

Я повалился на пол, закинув ноги на поставленный торчком мешок с палаткой. Гена медленно ходил взад-вперед, восстанавливая дыхание. Потом остановился подле меня.

– Боец, слушай мой приказ! Приказываю выставить вокруг лагеря боевое охранение. Распорядок дежурства такой: первая смена – рядовой Капралов. Вторая смена – рядовой Капралов. Третья – сержант Саркисян… Разговорчики! – гаркнул он, видя, что я собираюсь возмутиться.

Я отправился в охранение, а он занял мое место рядом с мешком и закрыл глаза.

Поскольку трасса, подлежащая патрулированию, оговорена не была, я решил, что командир полагается на собственную мою разумную инициативу. Руководствуясь ею, я и тропил дозор: тридцать шагов вдоль стены в одну сторону, поворот через левое плечо, шесть-восемь шагов прямо, новый поворот и возвращение к лагерю вдоль другой стены. Минуя безмятежно отдыхающего Саркисяна, я демонстративно поглядывал на часы, громогласно вздыхал и… и шагал мимо, – Генка глаз не открывал, прикидываясь, что страданий моих не замечает. Я, стеная и проклиная судьбу бесправного солдата, отпечатывал добросовестно тридцать шагов в другую сторону и возвращался.

Когда, по моим часам, две смены уже прошли и я с чистой совестью и сознанием честно выполненного долга вернулся в лагерь, он крепко спал, негодяй. Небритое его лицо искажала обиженная гримаса, и мне стало его жаль. Я засвистел мотивчик про пулю-дуру и двинул дежурить дальше.

Прошло еще полчаса. Лицо моего сурового командира разгладилось, и он сладко посапывал. Я ухватился за ремень его карабина и легонько потянул. Подействовало безотказно – Генка вскочил и принялся грозно водить стволом Дракона из стороны в сторону. Не обнаружив искомых противников, вопросительно и недовольно уставился на меня.

– Прости, начальник, но по-другому тебя ведь не разбудишь, – сказал я. – Рапортую: за время несения службы никаких происшествий не случилось! Так что поблагодари бойца за безукоризненно выполненный долг и пожелай ему долгого сна и нескорого приятного пробуждения.

– Желаю! – миролюбиво согласился Гена, уже посмотревший на часы и оценивший мое поистине великодушное долготерпение.

Заснул я мгновенно.

Проснулся, кажется, тоже.

Генрик был деловит:

– Пятнадцать минут тебе на оправку и завтрак. Пора идти дальше. Время не ждет…

Через шестнадцать минут мы в ногу шагали, горланя Дорогую мою столицу – любимую маршевую песню прапорщика Садыкова, нашего армейского старшины. Я значительно реже, чем прежде, оглядывался назад. Если за добрых три часа с гаком ни одного супостата не появилось в нашем тылу, то странно было ждать их нападения сейчас.

– Ген, – фамильярно вопросил я к сержанту, поправляя раздутый ранец. – Скажи-ка ты мне, братец, почему палатка, которую я честно пру все это время, такая объемистая и тяжелая? Неужели Большие Братья не умеют делать что-нибудь более компактное?

– Отлично умеют, – успокоил меня он. – Это не совсем палатка, а вернее, не палатка вовсе – генератор силовой сферы. После включения образуется четырехместный колпак – уменьшенное подобие купола базы – неприступный, уютный, с автономной системой поддержки жизнедеятельности и повадками хамелеона. В целях маскировки, понимаешь? Под защитой колпака можно хоть в эпицентре атомного взрыва козла забивать – во как! Замечательная вещь.

– Какого тогда черта мы несли боевые дежурства и спали на камне?! – бурно возмутился я, останавливаясь.

– Хотелось тебя наказать, – прищурился усатый самодур. – Шучу, шучу, – замахал он руками, прочтя в моих глазах слова, которые родились уже, но еще не выстроились в приемлемую последовательность. – Представь, просыпаемся мы с тобой под колпаком, потягиваемся, глаза протираем… Ба! Вокруг купола – почетный караул из отборных хонсаков. Спите спокойно, дорогие товарищи. Да будет камень вам периной!

– Зачем тогда мы его, генератор этот, вообще взяли с собой? – обескураженно спросил я.

Но ответа не дождался. Военная тайна!

* * * * *

Донышко мы заметили издали – за пределами пещеры начался день, и лучи встающего солнца проникали в нее, разгоняя надоевший мрак. Мы снова повалились на пол и двинулись по-пластунски. С приближением выхода обзор наш все расширялся, а скорость падала. Лучшего места для весьма неприступного укрепрайона, чем появившееся перед нами, трудно было представить: метров семьдесят за устьем пещеры выглядели совершенно, непотребно даже, голыми. Каменистая почва кое-где лишь была украшена сухими щеточками чахлых травинок. Дальше высились громады обомшелых валунов, проглядывающих сквозь густую растительность.

Сиди себе, значит, за таким камешком и кури, пока бедолага-противник не появится. А уж как появится…

– Что-то неохота мне дальше ползти, – признался я. – Что-то не тянет меня туда ползти. Как бы не вышло, что нас там ждут-пождут и облизываются.

– А вот мы сейчас проверим, – сказал Генрик, – ждут ли? И крепкие ли у тех охотничков нервы, если ждут? Готовь сканер, позиция – все виды движения.

Я заработал с настройкой прибора, а он принялся рыться в ранце. Наконец обнаружил что-то, хихикнул эдак гаденько и вытащил на свет божий надувную sex-подружку в прозрачном пакете.

– О! – возликовал я. – Самое время. Кто первый? Можно я?

– Остынь, животное. Ее задача сегодня – провокация, и только.

– Эх, Гена, – вздохнул я, – грубый ты человек! Грубый и бессердечный! Такую кралю под пули посылаешь!

Через несколько минут краля была готова к провокации. Раскидав в стороны розовые руки, она стояла, прикрученная несколькими оборотами медицинского пластыря к ажурной платформе, принципиально предназначенной для бережной транспортировки тяжелораненых, буде таковые появятся.

Прежде платформа ехала на наших многострадальных горбах – в виде жестко-упругих каркасов походных ранцев. Отстегнутые каркасы, разложенные и соединенные, превратились в слабо вогнутый матрасик трехсантиметровой толщины и более чем достаточной даже для рыжего Боба длины и ширины. Осталось лишь выдвинуть из гнезд, скрытых пробками, полуоси, надеть на них свернутые в спираль ступицы колес с памятью формы и надуть баллоны. Химические патроны, выделяющие достаточное количество газа, входят в комплект.

Транспортер, способный принять на шесть своих ведущих колес груз весом до двухсот килограммов, готов к работе. Трехступенчатый движок размером с кулак питается от стандартной батареи Дракона.

И мы еще топали пешком?!

Гена перекрестился, включил передачу и замер с выставленным вперед карабином. Я последовал его примеру.

Большеротая утешительница одиноких мужчин помчалась на хорошей скорости в лапы к судьбе. Перед самым выходом она, словно налетев на что-то, содрогнулась своим аппетитным телом и начала похотливо раскачиваться. Этот пароксизм страсти продолжался довольно долго, словно надувнушка специально старалась выманить побольше падких на дармовщинку сластолюбцев.

Старания ее, однако, пока не завершались ничем.

– Гена, признайся, что ты с ней сделал? – прошептал я удивленно.

– Сам не пойму, – пожал Гена плечами. – Пойдем посмотрим?

Факт, что стрельба не началась в первый же момент представления, говорил о том, что засады нет, и мы осторожно двинулись к нашей обольстительнице. Причина ее странного поведения скоро стала понятна: платформа, трудолюбиво буксуя всеми шестью колесами, пыталась взобраться на невидимую преграду. Приподнявшись на сантиметр-другой, она срывалась, и кукла получала новый импульс к фрикциям.

Я ткнул в пространство стволом карабина. Ствол звякнул, как если бы попал в толстый лист металла. Я развернул карабин и стукнул посильнее, прикладом. Результат был прежним – воздух на нашем пути превратился в прочную стену, невидимую, но вполне материальную, и не желал возвращаться к нормальным параметрам. (Хотя, кто знает, какие параметры следует считать нормальными?)

Забросив карабин за спину, я осторожно потрогал преграду рукой, отмахнувшись от предостерегающе вякнувшего Генрика. Рука скользнула по гладкой поверхности, маслянистой и прохладной на ощупь. Поверхность имела небольшой отрицательный угол по отношению к полу пещеры. Я повел ладонью смелее, намереваясь отыскать проход или хотя бы небольшое отверстие. Не нашел, конечно.

Теперь понятно, почему хонсаки не стерегут этот лаз, – я оглянулся на Генрика и, ругаясь, отпрыгнул в сторону: он наводил на невидимую стену карабин с явным желанием решить все вопросы одним движением пальца.

– Сдурел?! Бревно! Мы ж не знаем, что это за хренотень! А ну как от нее срикошетит? Мигом мозги вышибет! Тебе-то, само собой, это не грозит, а каково мне?

– А, – махнул он рукой, – и тебе они без пользы, раз не можешь понять, чем я занимаюсь.

– Отчего же не могу? Могу, – промямлил я. – Могу-могу! – До меня стало доходить, что лазерный дальномер вполне может сыграть роль своеобразного щупа и определить, существует ли преграда во плоти или она – не что иное, как наш совокупный глюк.

Догадку стоило проверить самому…

* * * * *

Мы отошли метров на десять, и Генрик пальнул в точку, где, по его мнению, стенка была наименее толстой. С оттяжкой хлопнуло, глухой отзвук разрыва ушел в глубь пещеры, и в воздухе распух ярко-желтый пузырь. Свечение разлилось довольно широко по ставшему видимым донышку, меняя цвет в зависимости от расстояния до эпицентра попадания. Запахло горелым волосом.

– Органика? – спросил я, поведя носом.

– Так, выходит. – Генрик двинулся к радужному пятну, переливающемуся в метре от пола.

Я поспешил следом.

Через прожженное отверстие, в которое при желании можно было просунуть кулак, дунуло свежим воздухом. Я осторожно поскреб ножом кромки. Они были еще мягкими и от них потянулись за лезвием тонкие прозрачные нити. Я поднес нож к лицу. Нити сразу затвердели и топорщились хрустальным ежиком с длинными иглами. Я стукнул ножом о подошву, и иглы отвалились. Интересно, что за материал? И главное: кто и зачем замуровал выход из бутылки таким необычным образом?

Намного менее любопытный (или более практичный) Гена недолго ломал над этим голову. Он сунул в отверстие пиропатрон и скомандовал:

– Отбегай!

Я не заставил себя уговаривать.

* * * * *

Мы сидели, прислонившись спинами к стене пещеры, жевали батончики пищеконцентратов и спорили. Я склонялся к мысли, что вся бутылка – это внутренняя полость раковины исполинской местной улитки. Мои доводы казались мне вполне убедительными: гладкие стенки пещеры, ее симметричная форма и главное – донышко! Многие земные улитки на время засушливого сезона запечатывают выход прозрачной пленкой, сохраняющей влагу внутри до возвращения благоприятной поры.

Но и Генины возражения были довольно весомы: чем могла кормиться многокилометровая улитка, хоть бы и в благоприятную пору, и куда она подевалась сейчас? А пыль, грязь, потеки разные? Нету их на пленке. Отталкивает она их? Поглощает? Что? Не слышу! А коэффициент преломления света в ней же? Ноль! – орал Гена, – а может, и меньше! Что значит не бывает? Есть многое, Горацио, что недоступно!… Мало ли чего ты не знаешь? Мерзкий слизняк, штампующий за здорово живешь материалы, каких не имеют и Большие Братья? Да ты совсем безумен, зольдат!…

Дика и неукротима горская экспрессия!

Сам он склонялся к версии древних суперцивилизаций, настолько избитой, что мне не хотелось даже спрашивать, находимся ли мы в недрах окаменевшего за сотни эпох звездолета или все-таки в храме, посвященном неведомым богам? Когда армянское упрямство меня окончательно вывело из себя, я не без ехидцы сказал:

– Черт с тобой, пусть будут Атланты или Лемурийцы! Пусть будут Предтечи Больших Братьев. Ладно. Меня вот что больше интересует: зачем тебе, друг мой Генрик, в боевом походе искусственная вагина? Ужель, славный мой Генрик, пресловутая кавказская страстность и впрямь так велика? И как давно, бедный мой маньяк, пользуешься ты отвратным этим капиталистическим суррогатом взамен возвышенного полового контакта с живой женщиной?

– Э, что, не видел, она в упаковке была? – У него от возмущения прорезался акцент. – Стану я еще…

Он не нашелся что сказать, пыхтел, рокотал, и я помог:

– Руки марать…

– Да, правильно! Руки! Это и не моя вообще кукла, я ее тогда, в Москве, когда меня менты прижали, земляку одному в подарок купил! Шутка такая была, понял?

– Конечно! Конечно, понял! – закивал я головой. – С тех пор ты с ней и не расстаешься – вдруг земляк где встретится? То-то похохочете!

Гена сник.

– Ну как мне ее в казарме оставлять? Представь, зайдет кто-нибудь…

– Уборщица… – подсказал я, продолжая потешаться.

– Да, уборщица зайдет, а у меня эта мерзавка в тумбочке. Потом не отмоешься!

– Так ты ее все два года в ранце и таскаешь? – посочувствовал я.

Он вздохнул:

– Выбросить-то жалко!

– Не расстраивайся, – утешил я его. – Помогла же она нам, может, еще разок-другой сгодится… – Я не удержался и прыснул, вспомнив основное ее предназначение.

– Пойду погляжу, не остыл ли расплав, – сказал, вряд ли успокоенный моими словами, Генрик.

– Пора, – сообщил он, когда вернулся. – Еще горячо, но пройти уже можно, нога не вязнет.

Я вздохнул. Мое предложение покататься немного на тележке понимания со стороны руководства не встретило. По лесу, мол, не пройдет. Попытаться-то нельзя, что ли? Тащи ее сейчас! Эх!…

Мы забросили за спину упакованные ранее вещи, проверили оружейные обоймы и заряд батарей и зашагали к новым свершениям.

ГЛАВА 7

Вот Новый год пришел. Порядки новые.

Колючей проволокой наш лагерь обнесен.

На нас глядят вокруг глаза суровые,

И смерть голодная стучится в дом.

Песня

Птички щебетали, солнышко сияло, и не видели они вокруг ровным счетом ничего, хоть отдаленно напоминающего показанные Филиппу Игорем Игоревичем кошмарные репортажи с загубленных хонсаками планет. Должно быть, командование терранских врагов предпочитало жить в приличных условиях.

Как и любое другое.

Генрик тем не менее бдительности не терял: останавливался часто, крутил головой из стороны в сторону, сканируя окрестности на предмет рачьего амбре, и Филиппа на это строго настраивал. Велено ему было так же держать язычок болтливый за зубами, а ушки – на макушке.

Он терпеливо держал, понимая, что стоит ему расслабиться, как неприятности тут как тут – живо объявятся.

Заросли вокруг них были не то чтобы густые, но какие-то несуразные, преодолению поддающиеся не очень. Гигантские кусты дикой смородины перемежались сосновыми рощицами, затянутыми по земле чем-то вроде высокого и липучего душистого горошка.

И везде валялись вросшие в землю гладкие булыжники – от маленьких, размером с кулак, до здоровенных – с двухэтажный садовый дом. Были они выбелены дождями, изорваны трещинами и покрыты изумрудными нашлепками лишайников.

Красиво было вокруг, ничего не скажешь, а главное – разные твари летучие, кровососущие отсутствовали. Так, гудели какие-то жучки, но в атаку не бросались. Один ударился Филиппу в щиток, сложил крылышки и начал ползать кругами. Он не мешал, и стряхивать его Филипп не стал: пусть себе ползает, все-таки здесь хозяин он, а не мы. Жук был черно-желтый, полосатый, мохнатый и напоминал не то шершня, не то шмеля.

Шмеля?! Филипп чуть не заорал. Черт! Черт, черт и черт! А где же шмели? Генрик говорил, что Братья посылали три робота. Так ведь мы не нашли ни одного. Мы даже останков их не нашли. А на гладком полу пещеры любая мелочь бросилась бы в глаза. Ну, пусть не пролетели они пещеру насквозь потому, что о донышко разбились; потом-то куда они девались? Филипп прижал подбородком клавишу шлемофона и сказал:

– Мастер сержант! Разрешите обратиться?

– Чего тебе? В туалет захотел?

– Нет. То есть да, но не в этом дело. Генрик, а ведь шмелей-то мы не нашли.

Он остановился. Повернулся к Филиппу и открыл рот. Не сказав ни слова, закрыл и поджал губы. Сел на камешек и похлопал ладонью рядом. Филипп не заставил себя ждать.

– Шмели оборудованы самоликвидаторами, – сказал Саркисян задумчиво, – так же как и любое другое сложное оборудование Братьев, имеющее хотя бы незначительный шанс попасть не в те руки. Они, понятно, сгорели без следа, вот мы их и не нашли. Проблема в другом: что их заставило привести заряды в действие? Не столкновение же с прозрачной стенкой?! И хонсакам их не взять, это уже проверено. Что мы с тобой проглядели, а, Капрал?

– Или кого, – уточнил Филипп. – Гена, а ведь оно могло и нас изловить. Ети его мать, Гена, оно же, наверное, всю дорогу по пещере за нами кралось! Ползло, облизывалось и думало: Вон того, толстенького, усатенького сержанта я на первое сожру, а того вон дьявольски красивого, идеально сложенного рядового – на второе!

– Смейся, смейся! Посмотрю, что ты запоешь, когда мы обратно возвращаться будем, – проскрипел Генрик. – Красивенький!… Ладно, идем дальше, с пожирателями роботов потом разбираться будем.

Далеко уйти им не довелось. Скоро смородиновые кусты стали мельчать, а сосны и вовсе попадаться перестали, и перед ними открылся дивный вид на лагерь хонсаков.

Располагался он в самом центре не слишком крупного и не слишком древнего метеоритного кратера. Время еще не успело сгладить вывороченные колоссальным взрывом стенки, и они громоздились неровным кольцевым гребнем, окружая расчищенную и выровненную площадку размером с хороший стадион. И обнесена она была высокой оградой, перевитой самой настоящей колючей проволокой – с частыми, длинными, трехрогими шипами. И понятно было, для кого эта проволока натянута, потому что лагерь был наполнен преимущественно не хонсаками, а человекообразными: худенькими, чернолицыми людьми, одетыми в однообразные синие балахоны, перепоясанные яркими канареечно-желтыми ремешками.

Слева дымили двумя высокими трубами приземистые, фабричного вида строения – каменные, с широкими, окрашенными в серый цвет воротами. Из распахнутых этих ворот выползал чумазый паровозик, тянущий за собой несколько небольших платформ, заваленных мотками свеженькой колючки.

В дальнем от легионеров конце лагеря парили грязно-зеленые лужи (вероятно, страшные ферментационные баки), вокруг которых прохаживались неторопливо человечки – повара с лицами, обмотанными синими же тряпками. И никто, между прочим, их не погонял, и никто за ними не присматривал.

Участок между заводиком и кухней заполняли аккуратные рубленые избушки. Крыши домов были покрыты, кажется, железом, а в длинных и узких прямоугольных окнах, прорезанных наискосок, по диагонали, поблескивали стекла.

Центральную часть лагеря украшало большое горбатое строение, несколько похожее на вылезший из земли могучий древесный корень. Вероятно, искомый штаб хонсаков. Возле штаба грелось на солнышке штук пять розовых ракообразных тварей, активно размахивающих усами, среди которых затесался почему-то и один синий человек.

Вся правая половина лагеря оставалась девственно голой. На ней тренировались в боевом искусстве членистоногие солдаты: закапывались, подымая тучи пыли, в каменистый грунт; потом резко, как подброшенные мощной пружиной, взмывали в воздух и, пробежав десяток метров, стреляли из своих грохочущих пищалей по ростовым мишеням. Мишени довольно примитивно изображали легионеров с угрожающе растопыренными руками и большущими круглыми головами.

Действовали хонсаки, надо признать, великолепно! Видимо, бойцы представляли собой отборную гвардию. Охрана ставки, как-никак.

А вот душераздирающих картин вроде расчлененных трупов или крестов, украшенных распятыми рабами, не наблюдалось, и Филиппу вдруг пришла в голову крамольная мысль: что, если хонсаки вовсе не поработители, а союзники синих балахонов? И настолько эта мысль показалась ему здравой, что не стал он пока выставлять ее на плебисцит, а запомнил и припрятал в укромный уголок мозга – к лежащей уже там стопочке компромата на Больших Братьев. До поры, опять же, до времени.

– Да у них тут прямо братство народов какое-то! – озвучил его тайные измышления умненький Гена. – Что же это творится-то, товарищи? А где же немилосердный геноцид?

– Ну, ты об этом не меня спрашивай, – отозвался Филипп и замолчал.

Сколько можно этого упертого армянина к работе собственной башкой подталкивать? Пускай сам попрактикуется.

Не дождавшись ответа, Генрик взялся за то, ради чего, собственно, легионеры и пробирались за тридевять земель. Выворотил он из земли камешек, высыпал в ямку оставшиеся вешки, а потом тщательно приладил камень на место. Извлек из набедренного кармана маяк, замаскированный под кривой невзрачный сучок, и сунул в глубину смородинового куста. Придирчиво оглядел тайник и остался, должно быть, доволен своей работой, так как крякнул одобрительно и, извиваясь ужом, пополз назад.

Пополз и Филипп.

* * * * *

Обратно они двигались быстро, и времени на обдумывание увиденного не было: приходилось под ноги поглядывать да по сторонам. Остановились только перед голым пятачком, что лежал возле входа в бутыль.

– Опять девчонку первую запустим? – спросил Филипп.

Саркисян, видимо, принял решение заранее, потому что, не колеблясь ни секунды, сказал:

– Нет, на этот раз я сам пойду. А ты прикрывай.

Он рывком преодолел опасный участок, влетел в пещеру и упал на поблескивающий пол. Филипп выждал пару минут и побежал. Бежал, а в голове билась недобрая мысль: Ох и врежусь я сейчас в стенку-невидимку! Да лбом! Звону будет…

Удивительное дело, не врезался!

– Поищем Шмелей? – спросил он, ободренный неожиданным везением.

– Некогда, – заспешил вдруг Генрик. – Будем считать, что их птички склевали.

Каких он имел в виду птичек, Филипп не понял. В пещере и плесени-то не водилось.

Но спорить с командиром по уставу не положено, и он с легкой душой подчинился. В принципе, они свое дело сделали, тропинку проторили, а уж остальное их не касалось. Да и страшновато Филиппу что-то стало под сенью бутылочных сводов. Вспомнилось им же неуместно рассказанное стихотворение про таракана, который вылезти не смог.

Он нашарил языком горошину микрофона (она же – пускач самоликвидатора), подтянул поближе к губам и предложил:

– Тогда ходу?!

– Ходу! – отозвался бравый мастер сержант, и они припустили!

Дали настоящего стрекача, чего уж там скрывать.

* * * * *

Уже в овраге, когда показалась смоляная капля горловины канала, Филиппу пришла в голову отличная идея.

– Погоди-ка, – попросил он Генрика. – Можно, я травки нарву?

– Рви, натуралист. А зачем она тебе?

– Чай сварю. Закачаешься! – Филипп принялся обламывать пушистые метелки лабазника.

Запах стоял… непередаваемый! Филипп набил цветами свободный карман на бедре, сунул несколько стеблей за поясной ремень и с улыбкой сказал:

– Вот теперь, Гена, я знаю, что побывал здесь не напрасно.

– Рад за тебя, – изрек сержант. – В канал на этот раз иди первым. Не боишься?

– Что ты?! – расхрабрился Филипп. – Мы, Капраловы, никогда, ничего и никого не боялись! Кроме жен и высоты. А я, к счастью, еще не женат.

* * * * *

Петруха Меньшиков, как всегда, прибыл загодя. Лежал на откинутом пандусе фаллоплана, закрыв глаза, пускал в небо колечки табачного дыма и слушал плеер.

Филипп тихонько подкрался, сорвал длинную травинку и пощекотал у него в носу. Петруха, не раскрывая глаз, отмахнулся рукой. Филипп пощекотал опять. Петруха замахал руками шибче. На подмогу Филиппу пришел Генрик с колоском ковыля. Петруха не вынес наглости приставучих насекомых и вскочил. Увидел лазутчиков, расцвел и протараторил:

– Удачно сходили? Молодцы! А у нас тут бардак: рыжий Бобсон гонял сантехнику на полных оборотах, а она возьми да и сдохни! На оправку сейчас в степь бегаем. Сильвер потешается!… Говорит, чтоб кучи подальше валили, а то ему в подобной атмосфере существовать не комфортно. Прикол!… Ну, к отбою обещали починить. Ген, – сменил он тему, – тебе если за эту вылазку увал дадут, то ты мне коньячку армянского привези, добро?

– По рукам, – сказал Генрик. – Полетели.

* * * * *

В штаб они направились вместе, только Генрик – к Семену Семеновичу, доложить о выполнении задания, а Филипп – к Веронике.

Выбрал он наименее помятые цветочки, отер дорожную пыль с лица и взбежал по знакомой лестнице.

В санчасти находился, помимо Вероники, рыжий сержант Боб. На этот раз, к счастью, не лапал ее веснушчатыми ручонками, а смирно сидел на кушетке и заглядывал ей в глаза. И как-то у него так получалось, что, будучи на добрых тридцать сантиметров выше девушки, он глядел все равно снизу вверх. Грустно так глядел.

И не было для Филиппа большего удовольствия, чем грусть эту его видеть.

– Привет медикам и ассенизаторам! – с порога подсыпал он соли на кровоточащую рану Боба. – Пролетали мы сейчас за оградой, так не поверите: мух – тучи! Наверное, со всей округи слетелись. И только я, знаете, хотел у Меньшикова спросить, не вареньем ли тут намазано, как вдруг чую: нет, не вареньем. Не вареньем! Сквозь герметическую, броневую обшивку почуял, можете себе представить?! А кто, спрашивается, виноват? Мастер сержант, долго еще нам такое безобразие выносить?

Вероника напряженно пыталась удержаться от смеха, а Боб враз пошел красными пятнами и вскочил.

– Рядовой, – вскипел он. – Что вы себе позволяете? И что вам здесь нужно? У вас что, есть какое-то дело к Веронике Владимировне?

– А вы как думали? Конечно. Вот, лекарственные растения принес. Прошу. – Пав на одно колено и склонив голову в элегантном поклоне, Филипп протянул Веронике букетик лабазника.

Она взяла невзрачные, но медово-душистые цветы, зарылась в них лицом, посмотрела на Филиппа и сказала:

– Спасибо!

А потом уронила букет на стол и бросилась к нему. Обвила шею руками, всхлипнула, поцеловала в губы – сильно, нежно, откровенно, и засмеялась сквозь слезы:

– Филипп, ты жив, жив!

Сцена эта оказалась настолько неожиданной, что он совершенно опешил. То, что для него не выходило, в общем, за пределы приятного, волнующего, но всего лишь флирта, для нее было, значит, всерьез?! Господи, влюбить в себя инопланетную девушку, и как? – походя, мимолетно отпустив несколько комплиментов?!

Филипп был ошарашен.

Боб, тот и вовсе от ума отстал – стоял, выпучив глаза, как идиот, и шумно дышал.

Филипп гладил Веронику по мягким волосам и понемногу начинал вздрагивать. Возбуждение девушки было так велико, что передавалось ему буквально физически – с каждым ее вздохом, с каждым прикосновением. Словно жар.

Боб опомнился наконец и, запинаясь, сухо спросил:

– Так мне… что, уйти?

– Да! Тебе – уйти! – сказал Филипп. – Тебе сейчас надо не просто уйти, а сгинуть без следа, сержант. Испариться.

Раздавленный горем Боб как бы не расслышал этих слов. Стоял и ждал.

И дождался. Вероника обернулась к нему и сказала:

– Уходи, Боб. Так будет лучше. И… и не приходи больше. Совсем.

Честно признаться, Филиппу было его жаль. Полгода, по словам Генрика, он трепетал перед этой девушкой, боготворил ее, ловил каждую улыбку, каждый взгляд… и вот теперь, когда забрезжил перед ним свет взаимности, появился соперник. Наглый, самоуверенный. Красивый, что греха таить. Появился и разрушил его хрустальный замок.

За три дня всего.

Вдребезги.

Ушел он тихо и незаметно – как растаял. А Вероника положила руки Филиппу на плечи и предложила:

– Идем ко мне?…

Неужели нашелся бы мужчина, который ей отказал?

* * * * *

Он рисовал пальцем фигурки на ее гибкой загорелой спине, стараясь непременно использовать также и волнительную территорию пониже, а она угадывала:

– Бабочка? Нет? Значит, цветок! А это, наверное, кролик или зайчик. Нет? Почему тогда уши длинные? Ах, ослик!… Вон оно что!… Так ты считаешь, что на мне можно осликов рисовать? Каков нахал!… Ну, я тебе сейчас задам!

И она задала! Вулкан! Никакой нежности, никакой пощады – ни к себе, ни к партнеру, – только прекрасная в своей неповторимости дикая чувственность…

Нельзя сказать, что Филипп выступал в роли безропотной жертвы, но и считать себя укротителем оснований у него тоже не было…

– Ты уходишь? – спросила она сонно (было уже за полночь). – Почему?

Как сказать влюбленной в тебя женщине, желанной, нравящейся, но нелюбимой (тобою же настойчиво перед этим убеждаемой и убежденной наконец в обратном), что пришла усталость, не физическая, нет – психическая? Как объяснить, что усталость эта – от ее присутствия в личном твоем пространстве?

Какой идиот может на такое безумие решиться?

И как в таком случае солгать?

– Служба, будь она неладна! Мало ли что… – сказал Филипп, вложив в интонацию предельное количество огорчения. – Простишь?…

Вероника чуть-чуть приоткрыла глаза, улыбнулась ласково и послала ему воздушный поцелуй.

– Уж постараюсь. Но провожать не пойду, хорошо?

– Спи. – Он поцеловал ее волосы. – Спи…

* * * * *

В комнате его ждала записка от Генрика. Ты, котяра! Можешь скакать до потолка – нам дали все, что обещали: и увольнительную на сорок восемь часов каждому (с 12.00 завтрашнего дня), и по пять штук отпускных. Я лично буду загорать во Флориде, а ты? Думай, время есть. Спать завтра можешь, сколько влезет (тебе, кажется мне почему-то, это не повредит), но в указанный срок изволь прибыть к штабу. В гражданке. Оставляю также любопытный документ. Ознакомься, если будешь в силах.

Филипп разделся, забрался под одеяло, проинспектировал свои возможности и, решив, что вполне в силах, взялся за бумаги.

Документом оказалась копия штатного расписания Отдельной военно-технической базы № 18, как официально именовалась организация, приютившая Филиппа, с пояснениями, сделанными рукой Генрика.

Что ж, знать штатное расписание воинской части, которая будет родной целых три года, безусловно, необходимо.

Во главе базы № 18 стоял привычный тандем: командир части (в звании капитана) – начальник штаба (капитан же). Часть насчитывала шесть довольно куцых полевых взводов (по восемь человек), каждым из которых руководил сержант-наемник. Ради порядка и грамотного обращения со сложной военной техникой взводы курировались также лейтенантами из Братьев (батал-кураторами), присоединяющимися к своему взводу, в общем, только на время непосредственно боевых действий. Многочисленные незаполненные ячейки должностей говорили о том, что при необходимости (читай – полномасштабная война) каждый взвод может доукомплектовываться до вполне приемлемой численности в сорок человек. И часть тогда превратится в нормальную, очень мощную и мобильную, десантную роту. Из вспомогательных структур присутствовали: взвод материально-технического снабжения (командир сержант Бобков) и взвод боевых машин, состоящий из одного штабного мини-транспортера и двенадцати БТДиОП. Под этим громоздким и труднопроизносимым названием скрывались фаллопланы – Боевые Транспортеры Десанта и Огневой Поддержки. Машины несли личные номера взводов (например, транспортер матвзвода обозначался девяткой, а транспортер четвертого взвода… правильно, четверкой). Оставшиеся отчасти бесхозными три машины (10, 11, 12) использовались по мере надобности и являлись скорее учебно-боевыми, нежели чисто боевыми.

Медицинское, вещевое и продовольственное обеспечение базы осуществлялось за счет наполовину гражданских структур. Не вполне ясным было, по контракту или на добровольной основе работали в них цивильные. Штатное расписание об этом умалчивало.

Наособицу стоял Научно-технический Центр. Похоже, государства (или государство?) Больших Братьев не желали иметь на Терре даже намека на существование Легиона, и поэтому НТ Центры пришлось разместить под сенью баз. В штат Центра входили два десятка ведущих исследователей, десяток лаборантов и непостоянное, колеблющееся в зависимости от потребностей, число инженеров и техников.

И наконец, совершенно независимой, но грандиозной фигурой возвышался над базой № 18 безногий колосс Сильвер – Страж Врат. Именно так, не больше и не меньше! Он не подчинялся ни бате, ни начштаба (серый кардинал?) – только главкому Легиона, имея с ним личную, прямую линию связи. Но взаимодействовал он, естественно, как с военными, так и с учеными.

Больше штатное расписание ничего интересного не содержало.

Хотя нет, вот что Филипп отметил: вместо полных имен, отчеств и фамилий напротив должностей чего только не было понаписано! И клички, и фамилии, и даже номера! Большие Братья имели неизменные имена-отчества: Степан Степанович (командир базы, батя), Семен Семенович (начштаба), Анатолий Анатольевич (батал-куратор четвертого взвода), Осип Осипович (каптенарм-куратор взвода материально-технического снабжения, – тот самый, вечно недовольный жизнью старшина) и прочие Иваны Ивановичи…

Царство торжествующей анонимности! – подумал Филипп сонно и смежил очи.

* * * * *

Большинство спортсменов (серьезных, хочу уточнить сразу, спортсменов) – мазохисты. Или идиоты. Да, пожалуй, так: полнейшие кретины! – эта нехитрая дискриминационная мысль пришла Филиппу в голову, когда он утром следующего дня качал пресс на наклонной доске, и число повторений перевалило уже за пятый десяток. Доска стояла почти вертикально, поэтому мышцы нестерпимо жгло, сердце гулко колотилось где-то между ушами, а недавняя улыбка превосходства над самим собой превратилась в неподдающуюся сознательному изменению гримасу.

Однако упражнение следовало закончить.

Филипп с шумом выдохнул и согнулся в пояснице: пятьдесят шесть! Но разогнуться не сумел. Кто-то крепко и недружелюбно схватил его за волосы. Он раскрыл глаза и ужаснулся: над ним склонялась гневная личность, крайне решительно настроенная. Кажется, на избиение. И кажется, на избиение именно его.

Рыжий Бобсон собственной персоной.

– Слезай, покойник, – процедил он. – Гробовщик пришел. Будет тебя домой отправлять.

– У меня контракт только начался, – попробовал Филипп увильнуть от заслуженной ответственности.

– Ерунда. Все равно калекой ты будешь никому не нужен, – сообщил он. – Ни-ко-му! Слезай, говорю!

Филипп послушно вытащил ноги из-под мягких валиков и опустил их на пол. Боб, не отпуская волос, сказал ага, молодец и приложился огромным веснушчатым кулачищем к его челюсти. Сердце Филиппа рухнуло в живот, в глазах потемнело, ноги подкосились. Он замотал головой. Когда зрение восстановилось, ему стало понятно, что он сидит на полу и опирается растопыренными руками о канаты, опоясывающие ринг. Боб снова навис над ним, сказал деловито сейчас повторим и сгреб его за грудки.

Повторения Филипп отнюдь не жаждал и поэтому резко вскинул руки вверх, одновременно поворачиваясь к Бобсону спиной. Майка DO IT треснула, одна пройма лопнула совершенно, зато контакт с Бобом был разорван. Филипп врезал локтем ему в живот, потом присел, крутнулся на носках в обратную сторону и крюком правой ударил в пах, оказавшийся почти точно напротив его лица.

Это было подло, нечего скрывать, но ему было не до сантиментов. Бобсон начал первый и тоже не блистал благородством манер. Филипп всего лишь защищался.

Боб раскрыл рот, сдавленно охнул, да так и замер, не имея ни желания, ни возможности продолжать схватку.

– Часть вторая. Возвращение живых мертвецов, – сказал Филипп и круговым ударом ноги поверг противника на пол.

Пока Филипп раздумывал, добить ли рыжего неприятеля грифом от штанги прямо сейчас или, может, погодить, к нему подобрались Павел Мелкий с Наумом Березовским. Больше в спортзале ко времени начала (и, разумеется, конца) корриды никого не оставалось – одни фанатики мышечной массы.

– Капрал, – негромко позвал Филиппа Мелкий. – Слушай, оставь его, а? Кто нам станет продукты на полигон возить, если ты его уработаешь до гипса?

Филипп хмыкнул, но гриф не выпустил.

– И кто Веронике цветы дарить будет, когда ты ее бросишь? – спросил Наум. – А ведь ты ее бросишь, Фил, согласись?… Такие добры молодцы, как ты, народ в сердечных делах больно уж ненадежный.

– Чего? – возмутился Филипп. – Ты что несешь, придурок? Национальная предрасположенность к ремеслу психоаналитика пробудилась? Так я тебя о консультации не просил вроде. Не пошел бы ты с нею куда подальше?!

– Я тебя предупреждал, пес! – взревел Мелкий, бросаясь в атаку.

Тут следует отвлечься и кое-что разъяснить. Наум Березовский и Павел Мелкий дружили с детства. С самого раннего. Учились в одном классе, сидели за одной партой и на пару колотили недоумков, имеющих претензии к национальности Наума. Затем их дорожки разошлись – Березовский продолжил учебу в медицинском университете, а Мелкий, проваливший вузовские вступительные экзамены, загремел в армию. Свела их судьба лишь через восемь лет. Мелкий к тому времени служил оперативником в уголовном розыске. Буквально чудом ему удалось вычислить и взять сексуального маньяка, специализирующегося на детях. Разумеется, адвокат извращенца потребовал психиатрического освидетельствования подзащитного. В состав комиссии вошел и молодой, но очень яркий специалист по фамилии Березовский. Комиссия сделала заключение, что обследуемый – тяжело больной человек, нуждающийся в уходе и лечении. Частное определение, вынесенное Наумом, считавшим, что маньяк – ловкий симулянт, суд во внимание не принял. Старые друзья погоревали-погоревали, да и решили восстановить справедливость самостоятельно. (Тем более что больной, удивительно быстро пошедший на поправку, скоро оказался на свободе) Негодяй их методов не пережил; скрыть же рукотворность его смерти по ряду причин не получилось. Схоронил друзей от правосудия Легион…

Так вот, Мелкий зарычал и бросился в атаку…

Наум остановил его:

– Погоди ты, Паха.

– Фил, дружище, – примирительно сказал он, – прошу, брось антисемита из себя строить. Не настолько ты дурак, как я понимаю. А что касается моего диагноза… Поверь, он имеет под собою не только некоторую серьезную базу, которую я, как дипломированный (пусть и бывший) врач-психиатр, вполне способен был возвести при первом же взгляде на тебя, но и собственный обширный в этом деле опыт.

– Да, Капрал, – подтвердил с ворчанием медленно остывающий Мелкий, – Наум много девок спортил, пока сюда не загремел. Я сам ему за это не раз морду бивал.

– Все равно дело не твое, – хрипло сказал Филипп Березовскому, откашлялся, бросил гриф и ушел. На душе было гадко.

А они принялись хлопотать над Бобом.

ГЛАВА 8

Как на улице узкой

Меня треснули доской.

Что за мать твою ети?

Нельзя по улице пройти!

Частушка

УАЗ остановился напротив нашего дома, я спрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и помахал рукой водителю. Хороший он все-таки парень, этот Паоло.

Петуховку заливал дождь. Холодный октябрьский дождь – с порывистым ветром, обрывающим последние, тяжелые и мокрые листья с тополей, и полнейшей клочковатой беспросветностью на небе. Пока я добежал до ворот, петляя, стараясь не утонуть в безбрежной луже, отделяющей дорогу от тротуара, джинсы мои промокли насквозь. Кожаная куртка и кожаная же кепка-бейсболка пока держались.

Мне, разумеется, такая погода была на руку. Участковый, я уверен, сидит сегодня дома и до окончания дождя носа на улицу не покажет. Его сейчас из дому только пожар выгонит – уж я-то нашего Матроса хорошо знаю.

Придется самому его навестить ближе к ночи.

А в Риме сейчас благодать! Или в Милане? Или все-таки в Риме? Вот, дьябло, забыл, откуда прилетел! Фирму Марчегалия помню… нет, и ее не помню! Перелет… перелет тоже не помню! Кажется, проспал я весь перелет и даже во встречающую машину шел, поминутно спотыкаясь, опираясь на плечо улыбчивого Паоло.

А что я отлично помню, так это прекрасную мою итальянскую любовницу Веронику и ее прощальную пушечную пощечину. Подлец! Жаль, не прикончил тебя Боб! Проваливай, и чтобы духу твоего рядом со мной не было! Она почему-то решила, что преподнесенный мною накануне букет содержал лошадиную дозу некоего секретного (и убойно-действенного, кстати) русского афродизиака. И что упала она в мои объятия, и прогнала своего давнего и честного рыжего воздыхателя, и любила меня ночь напролет со всей безумной средиземноморской страстью – именно поэтому.

Возразить мне было нечего.

Да и не ждала она моих возражений, а ждала одного моего скорейшего исчезновения. Желательно вследствие скоропостижной, но мучительной кончины. Потому что мало мне было ее, бедняжку, соблазнить, так я еще и кипящего праведным гневом Боба, что явился за поруганную честь невесты отомстить, крепко измордовал. Грубый, дикий, отвратительный зверь! Дрянной ты человечишка, Капралов! Да и чего другого от тебя ждать, от медведя-то от русского?! – восклицала она, свирепо жестикулируя. Или не было про медведя? Что с моей памятью творится, интересно? Вот от сих до сих помню, а дальше – как отрезало!

Марфа учуяла меня, наверное, еще издалека. Стоило войти во двор, как она бросилась мне под ноги, визжа от запредельного счастья. Я присел, ухватил ее, ласково трепля, за лохматую шерсть по бокам шеи и безропотно выдержал весь традиционный набор восторженных собачьих поцелуев. Вот всегда она так – словно я с того света вернулся. Два существа в этом мире любят мужчину по-настоящему: мать и собака.

Как я и думал, вся семья была дома. Во-первых, суббота, а во-вторых – ненастье. Мама вязала, а остальные, сидя на полу, резались в детское лото Соседи по планете. Папаня, похоже, без всяких перспектив проигрывал, потому что, увидев меня, радостно заорал:

– Кончай игру, братчики-матросики, макаронник приехал! – и смешал все карточки.

Мама бросила вязание, Машенька завизжала, и началось! Вопросы и поцелуи сыпались со всех сторон, племяшка карабкалась на руки, батя и зять Антоха гулко хлопали меня по свободным участкам тела, кто-то ощутимо щипал… в общем, неразбериха стояла полнейшая. Наконец я взмолился:

– Есть хочу! Накормят меня в этом доме свежим хлебом и молоком или нет?!

На женщин такие мольбы действуют безотказно. Давление резко ослабло, и почти одновременно на кухне загремела посуда. Поразительная скорость! Я и раньше подозревал, что у нас в избе установлен телепортер.

– Надолго приехал? – спросил батя.

– Нет, послезавтра надо возвращаться.

– Жалко… Антоха, ты баню затопил?

– Закрыл давно, – отозвался зять. – Скоро уж выстоится, идти можно будет.

– Ну, Филька, значит – готовься! – кровожадно облизнулся отец. – Ох я тебя сегодня и напарю!

– Вот к чему-чему, а к этому-то я всегда готов!

До отвала натрескавшись вкусными домашними харчами, я растянулся на полу, застеленном домоткаными половиками, и блаженно закрыл глаза. Поваляюсь часок, схожу в баньку, еще поваляюсь, а потом и Матроса навещу. Надо же у него узнать, у служивого, кто дал приказ на мой розыск – официальные органы или Булат. Потому как, если милиция или безопасность, то это серьезно. Они же не остановятся и перед тем, чтобы с итальянскими коллегами карбонариями связаться. А если это личная Аскера Мамедовича инициатива, то все намного проще. За три года моей командировки ой как многое может измениться. Никто про меня и не вспомнит через три-то года, особенно если я глаза никому из главных действующих лиц недавней трагикомедии с мордобоем мозолить не стану.

Ко мне подсела Ольга. Щелкнула пальцем по носу и спросила:

– Лежишь?…

– Лежу, – не стал я прекословить старшей сестре.

– Слушай, а как там… в Италии?

Это в Италии она почти пропела.

– Там, сестренка, сейчас тепло!… – так же пропел я в ответ. – Фрукты, мороженое, девчонки загорелые… Пицца, лазанья, кьянти… Фонтаны… Папа римский. Колизей, кошки, голуби. Феличита!

– Признавайся, язык учишь? – немедленно подключилась к перекрестному допросу строгая моя мама.

– А как же! – с поддельным воодушевлением отозвался я.

– Ну-ка, ну-ка, продемонстрируй, – засомневалась (и не без оснований) она.

Я поднапрягся и выдавил:

– Аморе, рогацци! Аморе, аморе и еще раз аморе!

– То-то я и вижу, что одно только аморе, – усмехнулась мама, – аж почернел весь. Никак успел уже и итальяночку подцепить?

– Эх, мама, напрасно вы так о своем сыне думаете, – возмутился я. – Он же сурьезно робить на Апеннины откомандирован! Штудии, понимаешь, превосходить, а не шуры-муры гулеванить!

– Фи-иилька, – протянула она. – Ботало ты! Робить сурьезно! Что, я тебя не знаю? Только, поди, на девок и глядишь. Ты хоть нам оттудова сноху не привези.

– Да что угодно он тебе оттудова привезет, только не сноху, – вмешалась Ольга. – Дождешься от него, пожалуй, снохи. Скорей дядька Прохор пчел своих бросит…

– Завелись, – пробурчал батя. – Парню только двадцать четыре, он еще пожить не успел, а вы ему уже всю плешь переели со своей женитьбой. Пусть погуляет!

– Двадцать пять, – поправила его последняя, молчавшая до сих пор, представительница женской половины Машенька. – А гулять сейчас плохо – дождичек на улице!…

* * * * *

Батя, в натянутой до самых глаз лыжной шапочке, возвышался надо мною, как гора, и немилосердно стегал сразу двумя здоровенными березовыми вениками. Я блаженно кряхтел и изредка охал – по давно заведенной традиции. Ибо банное наслаждение сродни изощренному самоистязанию. В коем, как известно, бесчисленные поколения юродивых находили огромное наслаждение. Чем я хуже их? Тем, что телом чище?

– Сына, – позвал меня удивленно батя, – а куда шрам девался?

Я приподнялся на локте и уставился на правое бедро. Там, где еще недавно раскидывал кособокую свою паутинку беловатый паучок-многоножка, отмечавший затянувшуюся дырку от осколка, блестел пот, курчавились волоски и розовела гладкая распаренная кожа. Больше ничего. Шрама как не бывало.

– Рассосался, – небрежно ответил я. – Римские экстрасенсы поспособствовали. Пара сеансов, и все! Волшебная сила биологической энергии, секреты тибетских монахов, тертый коготь тигра, растворенный в желчи беременной змеи, и прочие волхования. Ну а если честно, – сказал я, глядя на отцову недоверчивую физиономию, – хрен его знает! Если бы не ты, я бы, может, еще полгода ничего не заметил. А так – пропал и ладно! Меньше вопросов будет.

– Темнишь ты, Филька, чего-то. Не одно у тебя, так другое. Депутат этот битый, командировка за границу, денег вдруг появилось много, – Ольга говорит, слишком даже много. Оно, конечно, дело твое, но смотри у меня: если в какую некрасивую историю влипнешь, я тебе… – Он не придумал, чем меня можно запугать до икоты, и скомандовал: – А сейчас дергай с полка!

Я не заставил себя уговаривать.

Вынести влажное, со стремительными перемещениями обжигающего воздуха от каждого взмаха веников пекло, в которое превращает отец парное пространство, я не был в силах никогда. В детстве я обычно просто отлеживался на полу или отсиживался в предбаннике, пока он, похожий на безумного бога-громовержца (или демона, что тоже недалеко от истины), ухая и хохоча как филин, бушевал в своем мрачном (лампочка в бане слабовата, а оконце – не больше почтовой марки) поднебесье. Лет с шестнадцати и до сей поры я стоически превозмогаю дезертирские позывы организма, стремящегося к самосохранению, вжимаясь в лавку. Если так пойдет и дальше, то, возможно, годам к сорока и я смогу разделить с отцом это его вулканическое действо.

Хотя не уверен.

Совсем не уверен!

Что же касается шрама… Кажется, потчевала меня Вероника в целях повышения кое-какой специфической производительности таблеточками подозрительными. От них еще аппетит улучшается. Уж не они ли причиной?

И кстати, что у нас сегодня на ужин?

* * * * *

Под прикрытием темноты и непогоды я крался к одной из немногочисленных кирпичных пятиэтажек, в которой находилась квартира петуховского участкового милиционера. Моими спутницами были слякоть, осторожность и подозрительность. Других тварей, за исключением нескольких мокрых воробьев да пьяненького, смутно знакомого мужичошечки, окружающая среда не содержала. Пьяненький, перекосившись, сидел на завалинке, дождь его не мочил, и он тихонько пел для себя, воробьев и хлябей небесных унылую песню про безрадостную жизнь бродяги. На мое появление он отреагировал агрессивным возвышением голоса: А брат мой давно уж в Сибири, давно кандалами гремит!

– Искренне тебе сочувствую, зема, – сказал я, но он уже опять повесил буйну голову, сбрасывая одновременно громкость звучания.

Перед дверью Матроса я просушил носовым платком руки и только потом позвонил.

О святая деревенская доверчивость! Он открыл, даже не спросив, кого, черт возьми, принесла нелегкая в такой поздний час в такую пору? А ведь кому-кому, кажется, как не ему надо быть осмотрительным в наше неспокойное время?

Я шагнул в тесную прихожую, указательный и средний пальцы правой руки сразу воткнул ему в ноздри, приподнял слегка и сказал приветливо:

– Салют, Джузеппе! Искал меня?

Он смешно забился, вцепившись в мое запястье обеими руками и пытаясь не то провести давно забытый в отсутствие постоянных тренировок болевой прием, не то просто ослабить захват.

Я приподнял руку повыше – так, чтобы ему пришлось встать на носочки.

– Надеюсь, ты не при исполнении? Не хотелось бы вступать в конфликт с властью. Светлана дома? – спросил я и, не дожидаясь ответа, крикнул в сторону гостиной: – Светик! Золотце, ты где? Иди, поцелуй итальянского гостя, дорогого синьора Фелиппо!

– Нету ее, – прошипел Джузеппе (он же Матрос, он же Евгений Федорович Коновалов – лейтенант милиции, петуховский участковый). – У родителей она. Отпусти, Капрал, больно же!

– Шалить не станешь?

Он простонал, что нет, мол, не станет, и я ему поверил. Матрос – парень честный.

– Идем в зал, – буркнул он.

Вытирая пальцы, я пропустил его вперед и последовал за ним. В комнате царил полумрак. Напротив видеодвойки, демонстрирующей многоплановый и замысловатый коитус, в котором не прилагая усилий можно было разобрать только некоторые части упругих обнаженных тел (на них в основном и нацеливал камеру оператор), разместились старенькое кресло и журнальный столик. Столик украшали двухлитровая пластиковая бутылка с пивом, наполовину уже опорожненная, и эмалированная мисочка с луковыми крекерами.

– Да ты, Женька, устроился с комфортом! – позавидовал я. – Что, разве Светик сегодня не вернется?

– Нет. Тесть прихворнул. Говори, зачем пришел?

– Неужели еще не догадался? Порнушку, ясное дело, посмотреть. У меня, сам знаешь, родители строгие, староверы! Пивка, само собой, тоже не откажусь дернуть. Холодное? – Я приложился к бутыли. – О, в самый раз! Садись, Матрос, чего там? Садись, смотри телевизор, расслабляйся. День у тебя был, наверное, тяжелый, какая будет ночь – тоже пока не ясно. – Я махнул рукой в сторону экрана. – А люди-то, глянь, как активно умеют время проводить. Поневоле от зависти заплачешь! И нет им никакого дела до пьяных дебоширов, подростков-алкоголиков и беглых преступников, поднявших руку на областных законодателей. Ишь, как двигаются! Акробаты!

– Ты, Капрал, тоже можешь отсюда двигаться. Активно. В ритме латино.

– Перке, камарадо? – спросил я, как истинный представитель означенных латиносов. – Разве нашей доблестной милиции не полагается меня арестовать? Лови момент, видишь, преступник сам тебе в руки прет!

– Не полагается. Потерпевший забрал заявление, и ты больше не в розыске. Можешь не прятаться. Ты ведь приходил об этом узнать? Ну, узнал, так вали!

– Сейчас свалю, – успокоил я его. – Только по телефону позвоню.

Он как будто разволновался, хотел вскочить, но сдержался.

Я поднял телефонный справочник и, перевернув корешком вверх, провел пальцем по обрезам страниц. Из справочника выпорхнул белый прямоугольник. Визитная карточка. Золото и глянец. Аскеров Аскер Мамедович, депутат Государственной Думы. Номера телефонов, адрес электронной почты. А ниже – наспех, от руки, шариковой ручкой – еще один номер, хорошо знакомый мне номер телефона, и пояснение: Булат, частное охранное предприятие. Спросить Зайцева.

– Матрос, да ты хват! – Я сунул визитку в карман. – Злоупотребляешь служебным положением? Как не стыдно? Сколько они тебе заплатили, вероломный? Тридцатник?

– Тоже мне Христос нашелся, – парировал Коновалов. – Не твое дело. Ты знаешь, какая у меня зарплата?

– Не знаю и знать не хочу. Давай обойдемся без жалоб на тяготы жизни. Через два дня я уеду, и ты им позвонишь. Раньше не надо, даже если ты и запомнил номера. Напоминать о юношеской дружбе не стану, зато вместе с визиткой Антоха тебе передаст сотню баксов. После моего отъезда, разумеется. Хватит сотняги? Тогда бывай!

– Забей ее себе, – напутствовал меня Матрос.

Я не стал уточнять, куда он предлагает ее забить. Знаю я его! Обязательно скажет какую-нибудь гадость. Да и чего от него ждать? Мент кондовый, провинциальный. Где ему культуры-то набраться?

* * * * *

Воодушевленный несомненной удачей, я спешил домой, почти не замечая дождя. Когда я проходил мимо давешнего певца каторжных невзгод, он распрямился, и я наконец узнал его.

Хребет. Во время учебы в начальных классах не было у нас, школьной мелкотни, врага страшнее. Длинный, худой, вечно грязный второгодник, он неизменно стерег нас в любых точках, где мы могли появиться с деньгами – у кинотеатра, у буфета, иной раз просто в туалете. Деньги ему следовало отдавать сразу и все, иначе ослушника ждали побои, пытки и прочие унижения. Он не трогал лишь тех, у кого были могучие защитники – старшие братья, приятели. Однажды мы, бедолаги, заступников не имеющие, собрались изрядной толпой, зарядились гневными речами и отправились мстить. При виде его ужасной фигуры и гнилозубой угрожающей улыбки большинство мстителей разбежалось. Остались лишь я, Матрос да Асхат. В кровавой схватке, ценой изорванной одежды и фингалов, мы купили себе независимость. Многие из бежавших платили Хребту дань до самого окончания школы…

Хребет мутно посмотрел на меня и, кажется, узнал.

– Капралов, кореш, мать-перемать, д-дай папироску!

– Не дам, – сказал я.

– А п-пшел ты тогда! Мне люди дадут. И папирос дадут, и водки дадут. Уже давали и еще дадут. А бабу я сам найду, понял?! – Он разошелся. – Сам л-любую бабу здесь возьму, если захочу, понял? Но я не хочу, понял? Я курить хочу, понял? Дай папироску, а? – Он стал затихать. – Дашь, – че-то скажу. Про тебя, Капрал, с-скажу.

Надо бы мне было прислушаться к его бормотанию. Но я побрезговал. Подвела меня гордыня.

– Я тебе, Хребтина, не Капрал. Это я для друзей Капрал. А тебе я другом никогда не был. Я тебе всегда морду бил. И сейчас бы набил, – за матерки твои, – да мараться не хочу. А курить вредно, – сказал я, отворачиваясь.

Он засмеялся – словно больной щенок закашлялся.

* * * * *

К исходу второго дня, проведенного мною в почти абсолютном растительном безделье, я занимался тем, что рассказывал племяннице придумываемую на ходу сказку. Сказка была о смелой девочке Маше, добрых говорящих зверях, их королеве – мудрой собаке Марфе и отвратительных ракообразных чудовищах.

Ольга с Антохой в обнимку сострадали телевизионным мытарствам американских студентов, которые тщетно пытались спастись от неистребимого маньяка, вооруженного стальным крюком. Мама поднялась на второй этаж, в спальню, и там читала, а отец ушел кормить своих ненаглядных овец.

В окно постучали.

Я как раз добрался до прямого столкновения сказочного добра и зла и отрываться не пожелал. Кровавый крючкотворец остался один на один с главной героиней, и наблюдатели, с содроганием ожидающие развязки, не отреагировали вовсе.

Дождь все еще лил, не прекращаясь, так что я вовсе не удивился, когда некоторое время спустя припозднившийся посетитель забарабанил по стеклу вновь – и несколько раздраженно. Пришлось мне повесить в предгрозовом воздухе волшебной страны огнедышащего дракона, восклицающего Остановитесь, безумцы!, и поглядеть, кому не сидится дома в такую-то слякоть?

Не сиделось Хребту. Я махнул рукой, мол, заползай во двор, извинился перед племянницей и пошел его встречать – чтобы Марфа не порвала сердечного на фашистский знак.

– Курить не дам, – предупредил я его сразу.

– И ладно, – смиренно согласился он и заканючил: – Слушай, Филипп, ты же городской, образованный, пойдем ко мне, я тебе иконы покажу. У меня их много – матка шибко верующая была. Может, купишь которые? Матка перед смертью велела попу отдать, дак мне жалко. А ты найдешь богатого мужика в городе и тоже продашь. Подороже.

От него несло перегаром, глазенки лихорадочно поблескивали. Видно было, что мается он страшно, что держится из последних сил. Ему срочно надо было опохмелиться. А может, добавить.

– Подожди, – сказал я, – деньги возьму.

Хребет всю дорогу возбужденно тараторил в предвкушении скорой поживы и последующего разговения, а я пытался предугадать, обрадуется ли бабушка, если я ей презентую такой подарок? Или заставит в церковь отнести? Наконец, изрядно промокнув, мы добрались до его избы. Изба у него была хорошая – большая, обшитая лакированной рейкой, крытая оцинкованным железом. Но запущенная: после смерти родителей Хребет ни разу, наверное, даже окон не помыл.

– Вот и пришли, – сказал он и вдруг пронзительно свистнул.

Я с любопытством посмотрел на него и добродушно предостерег:

– Не свисти, зема, – денег не будет.

Он нагловато ухмыльнулся.

В это время ворота дома распахнулись, и из них вышел Долото.

Юра Долото собственной персоной.

Следом за ним выскользнул Убеев – булатовский инструктор по стрельбе, престарелый, но очень бойкий калмык. Он был вдесятеро опаснее Юры. Он был опаснее любого громилы из тех, что могли бы оказаться на его месте, в роли моего противника. И даже всех одновременно. Потому что стрелял быстро и без промаха. На его сухоньком пальчике, согнутом крючком, висел спортивный малокалиберный пистолет – не слишком эффектное, но крайне эффективное оружие. Насколько мне известно, многие из мировых спецслужб имеют штатное оружие как раз скромного двадцать второго калибра. Как и ликвидаторы-профессионалы.

Фамилия его теперь, на фоне этого пистолета, представлялась довольно двусмысленной и страшненькой.

– Руки за голову, и медленно на колени, – скомандовал Юра. – Очень медленно, братан. Очень!

Я подчинился. Хребет тем временем, вихляясь, потирая ладошки и пританцовывая от нетерпения, заорал:

– Ой, мужики, не могу больше, выпить хочу! Где моя злодеечка? Че вылупились? Обещали – наливайте.

Никто ему наливать, понятно, не бросился. Никто даже не посмотрел на него. А вылупились они на меня, не решаясь пока приблизиться. Только Убеев отмахнулся от него лениво, как от мухи.

Хребет начал закипать. Никогда он не отличался терпением и благоразумием.

– Вы че, мужики, зажали, да? Положить решили на меня? – Он принялся с хрустом сжимать растопыренные угрожающе узловатые пальцы. – Свое требую, не чужое!

– Стой, где стоишь, ты, пьянь! – занервничал Юра. – Потерпи минуту, ну!

– Хер тебе, козел! Я уже задолбался ждать. Гони выпивку, сука, – взвыл безмозглый Хребет и бросился на обманщиков.

Щелкнул выстрел (нет, не был Убеев профессионалом, не те нервы). Хребет взвизгнул и споткнулся, а я, шлепнувшись с размаху на тротуар, покатился, пополз во всю прыть за поворот. Дом Хребта был угловым. Падающее тело бывшего школьного тирана спасло меня по меньшей мере от трех свинцовых пулек. За углом я вскочил на ноги и бросился к ближайшему забору.

Я успел сделать лишь один шаг.

Непроницаемая темнота, скрывшая дальнейший путь, плеснулась к глазным яблокам от затылка. Чем меня по нему огрели, я, естественно, не разглядел.

* * * * *

Очнулся я почти сразу, но все равно слишком поздно. Казалось, что на затылке тлеет, обжигая черепушку, небольшая головня. Перед потерявшими настройку на резкость глазами расплывались мокрые разводы на досках, которыми был вымощен Хребтовский двор. Доски были плохо оструганы, и шершавая их поверхность неприятно колола мою щеку, плотно к ним прилегающую. В завернутые за спину руки больно врезался холодный твердый металл наручников. (Как драматично прозорлив был Хребет, царство ему небесное, распевая вчерась про гром кандалов!) Сверху больше не капало, но не оттого, что дождь прекратился, а оттого, что двор был крытым.

Неярко светила грязная лампочка над входом в сени.

И лиходеи в мокрой коже склонялись молча надо мной. Нечестные лиходеи, бессовестно нападающие на жертву со спины.

Молчали они недолго.

Судя по прорезавшимся голосам, их было трое. И были они нешуточно озабочены. Юра уныло вопрошал к Убееву, куда же теперь он, Убеев, прикажет пристроить трупака. Бравый стрелок визгливо ответствовал, что это дело не его. Он свое дело сделал. И не его, Убеева, беда, что местные пьяницы сами прыгают под пули.

– Бросить его в погреб, да и вся недолга, – посоветовал незнакомый мне третий – удачливый охотник за моей головой, по-видимому.

– А мент? – спросил его Юра. – Мент же сразу допрет, откуда у трупака свинец в башке и брюхе.

– Менту еще бабок сунуть, пускай молчит, – проявил сообразительность Убеев.

– Сколько ты ему сунешь? Жмурик – это тебе не телефонный звонок. За него сотней не расплатишься. У тебя есть лишняя штука? А две? И у меня нету. Да мент и не возьмет. Он, волчара, хоть за звонок бабки и взял, а ведь не позвонил. Позвонил-то этот, которого ты грохнул. Мать-перемать-перемать! Ладно, – решил наконец Долото, – заберем с собой, выбросим по дороге где-нибудь. А с ментом пусть шеф разбирается. Сходите в дом, найдите, во что жмура замотать.

Двое ушли, а Долото остался. Запиликал мобильником.

– Подъезжай, – сказал он кому-то. – Какое, в задницу, нормально! Калмык, урод, мужика подстрелил. Нет, не Капрала. Ну, давай по-быстрому. Ага, ждем.

– Юра, – позвал я, пытаясь приподняться (при этом головня на затылке весело разгорелась костерком боли). – Блин, Юра, вы взбесились, что ли? Зачем стреляли-то?

– Оклемался? Быстро ты. Не сердись, Капралов, я к тебе ничего личного не имею. Работа, понимаешь? Велено тебя взять, и все тут. Кровь из носу. Желательно, из твоего. А с калмыка еще спросят. Ему велено было только пугалом поработать. А он сорвался, маразматик. Теперь, если не выкрутимся, придется ему крайним быть. Сдадут его, как пить дать.

– Это уж как водится, – согласился я. – Мертвяку от этого, само собой, полегчает.

– Тебе-то что за забота? Он, кстати, вложил тебя – не забыл? За пять пузырей всего. Собаке – собачья смерть. Ты еще благодарить калмыка должен.

– В другой раз, если не возражаешь. Заодно и того поблагодарю, кто мне по башке прошелся. Если шанс представится. – Я повернул голову, положив на доски другую щеку. – Юра, а что вы, собственно, так преданно шестерите на Аскера? Сам он, понятно, восточный человек, ему по закону гор мстить положено. Булат тут каким боком замазан?

– Как каким? – изумился Юра. – Булат – частное предприятие. У всякой частной собственности есть хозяин. В нашем случае это ветеран войны в Афганистане, депутат и известный предприниматель господин Аскеров. Неужели ты не знал?

Мне оставалось только вздохнуть. Не знал, дурак.

На улице зашуршали шины, мяукнул сигнал. Юра распахнул ворота. Вплотную к ним стоял синий микроавтобус Газель. Бесшумно отъехала в сторону мокро поблескивающая дверца, и из машины послышался приглушенный голос:

– Заноси!

– Вставай, – сказал Долото. – И не дергайся, ради бога. Просто влезай и садись, куда велят.

Я медленно подтянул колени к груди и попытался встать. Голова закружилась, и я снова чуть не потерял сознание.

– Помоги, – попросил я.

Юра сгреб меня за шкирку и довольно легко поставил на ноги. Не отпуская, проводил до автобуса и подсадил в темный салон. Навстречу протянулись руки, меня втащили внутрь, дверца скользнула, закрываясь, и машина тронулась, быстро набирая скорость.

Что за притча? Я пошатнулся и, пытаясь удержать равновесие, шагнул вперед. Нога наткнулась на мягкое. Тело? Чье?

– Вы в порядке, Фил? – раздался над ухом знакомый оперный бас. – Мы немного опоздали, простите.

– Игорь Игоревич? – неуверенно спросил я. – Это вы… это действительно вы?

– Это действительно я. – Он расстегнул наручники.

– Черт, то-то я никак не мог толком Италию вспомнить. Халтурно работаете, господа гипнотизеры! Куда это годится?

– Да, вы правы, поверхностная гипноиндукция качеством не отличается, – согласился Игорь Игоревич. – И наше безыскусное мошенничество с итальянскими воспоминаниями, увы, не вполне удалось. Но вы не расстраивайтесь, в следующий раз копнем пашню глубже, засеем качественнее, без спешки, – сообщил он доверительно. – А вы? Мы же предупреждали вас, Фил, о возможных проблемах, предлагали ехать на курорт. Ваш приятель Генрик сейчас, не зная забот, плещется в теплом океане, пьет пиво и ласкает знойных мулаток. Вы же не только успели заработать здоровенную шишку, но и послужили причиной человеческой смерти. И это всего за несколько часов. У вас своеобразный талант, Фил!

Он был прав. Но не это меня беспокоило сейчас больше всего.

– Куда мы едем?

– На базу Легиона, естественно. Или вы предпочитаете резиденцию Аскерова?

– Поворачивайте. Да побыстрее, черт вас дери! Эти молодцы, не исключено, со злости помчатся ко мне домой.

* * * * *

Когда микроавтобус вдруг сорвался с места и скрылся из виду, Долото испытал чувство, родственное страху. И было от чего! У Капрала, оказывается, в тылу имелись сообщники. Хорошо, если это всего лишь местная рисковая шпана. Но исходить в таких делах всегда следует из худшего.

Долото, опасливо озираясь, попятился в глубину двора, где и присел на корточки в тени поленницы. А что в нашем случае худшее? То, что Аскер, по слухам, встал на скользкую тропу противостояния с гормашевскими. Открытых столкновений пока не было, но с чего-то ведь партии начинаются? Е2-Е4. И надеяться, что именно ты пробьешься в дамки или ферзи, – по меньшей мере глупо. А скорее всего смертельно опасно. От пешек ничего не зависит, чего бы они о себе ни думали. И даже от королей. Особенно, когда игроки режутся в Чапаева. И если Капрал – фигура гормашевская, причем осознающая расстановку сил (в отличие от него, Юры, используемого Аскером в темную), то немедленно рвать когти – самое умное. Рвать когти, увольняться из Булата и, желательно, теряться. Надолго.

И Юра тихонько, ничего не говоря напарникам, выскользнул из двора, обтерши на прощание платочком кованое кольцо, заменявшее покойнику дверную ручку. Зачем оставлять свои пальчики судэкспертам, которые, надо полагать, скоро подъедут? Не спеша, но ходко он направился к автобусной остановке. Если расписание не изменилось, то через полчаса будет последний рейсовый на Зауфимск. (Юра всегда старался разузнать побольше о месте проведения охранных мероприятий. Привычка и на этот раз оказалась нелишней.)

* * * * *

Ha его беду, остановка лежала в той же части поселка, что и мой дом. Как раз напротив него.

А Убеев и Третий (я так и не узнал, кто именно) в это время занимались откровенным мародерством. Хребет не соврал мне об иконах. Забывшие и думать о поисках дерюжки, булатовцы, шумно ссорясь, делили бесценные (восемнадцатого века) сокровища хребтовской фамилии. Кое-как разобравшись, они стянули грязное покрывало с составленных горкой сундуков и, радостно переговариваясь, вывалились во двор.

Двор встретил их тишиной и безлюдьем. Не считать же труп за человека, а шуршание дождя по крыше – шумом? Третий, как более осторожный, хоть и молодой, скоренько захотел в сортир и юркнул в сторону огорода. Убеев, подняв пистолет стволом вверх, выглянул на улицу. Стремительный рубящий удар, нанесенный Паоло по его запястью, мгновенно переломил плечелучевую кость. Широкая ладонь закрыла Убееву рот, не давая завизжать от боли, а в лицо брызнула струйка легко испаряющейся жидкости со слабым ароматом ландышей.

Старый снайпер погрузился в беспамятство.

Третий прошмыгнул мимо сортира и открыл низенькую дверцу в огород. Темнота…

Он выдохнул, и, половчее ухватив продолговатый кожаный мешочек с песком, вышел под дождь. Именно этим путем он проник давеча за угол, где и притаился на завалинке, страхуя операцию от возможного побега прыткого Филипка. В тот раз все прошло гладко. Филипок получил мешком по темечку, гарантируя Третьему премию. (Третий улыбнулся.) Плюс две иконы.

Вдруг неведомая сила развернула его, поставив лицом к здоровенному мужику в дорогом плаще. Мужик наклонил породистый лоб и резко дернул Третьего на себя. Крякнули хрящи в носу, и Третий осел на раскисшую грядку. Глаза у него закатились, а из-за пазухи вывалились две потемневшие доски с изображениями христианских святых. Святые угодники укоризненно посмотрели на мародера, но ему было уже все равно.

Сознание его раздробилось на мелкие, не связанные между собой кусочки.

Игорь Игоревич занес его под крышу, рокотнул что-то водителю. Тот выволок из Газели абсолютно индифферентного к происходящему Никиту Кожемяку, благоухающего ландышем, и пристроил его в непринужденной позе рядом со скрюченным Хребтом. Игорь Игоревич достал из внутреннего кармана крошечный шестисотовик, набрал 67-02, спросил: Лейтенант Коновалов? Удовлетворенный положительным ответом, сказал: Будьте любезны, подойдите к дому такому-то по улице такой-то. Здесь у вас вооруженное нападение с целью грабежа. Имеется труп хозяина. К счастью, грабители не поделили добро и в драке получили тяжелые травмы. Сейчас они некоторым образом в обмороке. Поспешите, пожалуйста!

На закономерный вопрос кто говорит? Игорь Игоревич скромно ответил: Прохожий.

* * * * *

Но прежде, чем десант Больших Братьев занялся работой по пресечению противоправной деятельности банды охотников за культурными ценностями, я был высажен у родного порога. Шишка уже перестала пламенно напоминать о себе, и я чувствовал, что способен на многое. Многого, однако, пока не требовалось. Судя по спокойствию Марфы, чужих в доме не было.

– Мы, если не возражаете, посмотрим, что к чему во вражьем стане, – сказал Игорь Игоревич. – Постараемся исправить ваши ошибки или хотя бы ликвидировать нежелательные последствия. А вы оставайтесь здесь. Успокойте родителей, скажите, что вынуждены сократить отпуск…

– Это известие их, конечно, успокоит, – согласился я. – Вот только… Игорь Игоревич, скажите: разве вмешательство в земные дела вас не пугает?

– Волков бояться… Да и помощь местному правосудию, без сомнения, явится благородным жестом с нашей стороны. Не волнуйтесь, Фил, не в первый раз нам приходится совать нос (и руки тоже) в ваши выгребные ямы. Занимайтесь спокойно своей семьей, а нам предоставьте остальное. Будьте уверены: наши головы не пострадают. Держите на всякий случай. – Он протянул мне свою Беретту. – Постарайтесь быть благоразумным.

Газель сорвалась с места, а я прислонился к толстому резному столбу отеческих ворот. Ждать мне пришлось недолго. Долото вывернул из-за угла, покрутил головой и уверенным шагом направился к автобусной остановке, украшающей противоположную сторону улицы. Он был один.

Какой умненький Юра, – подумал я, – и как быстро соображает! И никаких тебе принципов. Никаких тебе: Сам погибай, а товарища выручай! Запахло жареным – пора драпать. Безупречный ход мыслей! Почти.

Беспринципный умник Юра достиг между тем бревенчатой, стилизованной под старину, хоромины и, обогнув, скрылся за ней. Осторожный, змей! Как бы только не вляпался там во что. Я перехватил пистолет в левую руку, сунул ее в карман и поспешил на теплую встречу с недавним коллегой. В целях маскировки я пристроился к шумной компании подвыпивших петуховцев, провожающих нагруженного сумками потомка на учебу в город. Выходные для него закончились.

Для меня, увы, тоже.

– Пожурчать есть желающие? – громко осведомился я у новых друзей, едва добравшись до остановки. – Нету? Жалко. Ну, тогда я один.

Долото в предвкушении встречи с невоздержанным аборигеном пытался изобразить из себя такого же страдальца мочевыводящих путей – стоял, повернувшись лицом к стене, и совершал руками некие движения в области гульфика.

– Сколько не тряси, последняя все равно в трусы, – огорчил я его и навел Беретгу на обслуживаемый орган. – Давно не виделись. Успел уже, наверное, соскучиться по мне? Хватит копошиться, потом застегнешь. Положи руки на стену. Молодец. – Я подошел и пинком заставил его раздвинуть ноги пошире.

Он молчал. Соображал, стану ли я его мочить прямо сейчас, при свидетелях.

– А если это мои сообщники? – припугнул я. (Они, кстати, словно нарочно, грянули в этот момент с веселым остервенением: Охуе… Ох, уехал мой любимый… – под аккомпанемент двух звонких, но расстроенных гитар. И никого, надо думать, кроме себя, уже не слышали. И было это мне, конечно, на руку.)

Я мотнул головой:

– Слышишь? Шумовая завеса – что надо! Да, Юра, забрался ты сдуру, можно сказать, в серпентарий, и выбраться из него живым будет теперь для тебя оч-чень проблематично. Ты не думай, я против тебя лично тоже ничего не имею. Ровным счетом. Но отпустить после всего, что произошло, просто не вправе. По закону жанpa. И первым делом ты, котик, схлопочешь по башке. Долг, знаешь ли, платежом красен. Потом – отправишься в участок. Ну а дальше – как повезет. Сколько годков за разбой положено, не помнишь?

– Кончай болтать, – окрысился он. – Бей скорее.

– Как скажешь. – Я коротко замахнулся.

– Погодите, Фил, – раздался голос Игоря Игоревича. – Мне, кажется, есть что предложить Юрию.

Я облегченно вздохнул. Признаться, рука моя на поверженного антагониста подымалась с трудом, а опуститься – смогла бы?

Не уверен.

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 1

Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,

К небесам удивленные морды задрав:

Либо с неба возмездье на нас пролилось,

Либо света конец – и в мозгах перекос, -

Только били нас в рост из железных стрекоз.

Владимир Высоцкий

Я первый вбежал по упруго поддающемуся под ногами пандусу и повалился в свое кресло. Поерзал, устраиваясь поудобнее, вогнал Дракона в фиксаторы и задвинул страховочный корсет. Мягкие дуги и валики корсета прижали колени, плечи, грудь, в лицо ударила струя прохладного свежего воздуха.

Первое боевое задание! А ведь месяца еще не прошло с того дня, когда был подписан контракт. Чтоб унять возбуждение, я не нашел иного способа, кроме проверки действия наручных ножен. Да, Сергей Данилович постарался! Стоило мне согнуть кисть до щелчка предохранителя и развернуть ее наружу, как захваты на запястье разошлись, и нож мгновенно выдвинулся вперед, остановившись точно напротив ладони. Я сжал рукоятку и повернул кисть обратно, высвободив клинок из тесного паза между подпружиненными щечками. Хитрая система рычагов немедленно вернулась в исходное положение.

– Хорош баловаться! – цыкнул на меня Генрик. – Убирай железяку, пока кого-нибудь не поранил!

Я пожал плечами и повторил те же процедуры. Ножны выдвинулись, я практически без усилия завел Рэндал в паз, и конструкция вновь сложилась, разместившись вдоль предплечья. Я потряс кистью, согнул руку в локте, изобразил апперкот в голову и отдачу воинской чести. Нож нисколько не мешал.

– Готовы? Через двадцать секунд стартуем, – раздался звучный голос Анатолия Анатольевича – батал-куратора нашего взвода и, соответственно, представителя группы военно-технической поддержки Легиона. – Отсчет пошел.

Я сдвинул лицевой щиток до уровня переносицы и оскалился: Бей жукоглазых!

Транспортер приподнялся над землей и, мягко взревев, полетел вдоль белой дороги. Ворота были распахнуты. Через полнообзорный блистер кабины я разглядел дядьку Сильвера. Он махал нам своим беретом. Мы все замахали ему в ответ. Он, разумеется, этого не видел, но знал об этом наверняка.

Как только полусфера базы осталась позади, скорость машины существенно возросла. В наушниках щелкнуло, и чистый голос Генрика сказал мне прямо в ухо: Фил! Если хочешь посмотреть, как будем проходить штрек, включи оптику. Уже, – отозвался я и снова уставился вперед.

Прямо по курсу транспортера, словно гигантский неправильный цветок, распустившийся на изогнутой телескопической мачте перфоратора, висела метрах в полутора над землей пузатая черная клякса со светящейся золотой каймой. Чем ближе мы подлетали, тем ярче сияла кайма. Наконец клякса заслонила собою все, и транспортер нырнул в черноту – как в воду. Заклубились миллионы серебристых пузырьков, нас тряхнуло несколько раз. Секунда – и мы вынырнули в обычном мире.

Только в каком?

Под низким хмурым небом расстилалась равнина – гладкая, без сколько-нибудь заметных неровностей рельефа. Равнину сплошь покрывала буроватая стелющаяся растительность, лишь кое-где на ней виднелись проплешины, присыпанные блестящим белым песком и с торчащими из центра усами многометровых бамбуков. Это ждали своего часа боевые перфораторы. Навстречу нам летела редкая снежная крупа. Одним словом, был этот кусок параллельного мира чем-то вроде тундры.

Мелькнул табунок животных. Завидев вереницу транспортеров, они не бросились бежать, а легли – и сразу исчезли, слившись с растительностью. Интересно, – подумал я. – Похоже, что зверушки знакомы с воздушными хищниками. Вот бы посмотреть на такого орлика!

Наш транспортер пошел на посадку неподалеку от одного из стеблей бамбука. Другие – разошлись широким полукругом, преимущественно вправо от нас. Мы, таким образом, оказались почти на самом фланге.

– Держись возле меня, – сказал Генрик и совсем другим, откровенно командным голосом рявкнул: – Взвод! Земля!

Корсеты откинулись, щелкнув замками, и мы выскочили наружу, натягивая тонкие согревающие перчатки. Транспортер взмыл и завис на высоте метров десяти-пятнадцати над нашими головами. Без единого слова легионеры развернулись цепью и нырнули в жесткое переплетение красноватых веточек с твердыми, мелкими, как у брусники, листочками.

– Капрал, оптику еще не выключил? – спросил Генрик.

– Нет.

– Ну, смотри: триста – триста пятьдесят метров от нас, направление юго-юго-запад. Видишь нору? Сейчас крысы посыплются.

Я развернулся к югу. Клякса канала была значительно крупнее той, каплевидной, через которую мы с Генриком ходили на разведку. И даже той, через которую мы прилетели сюда. Последняя, кстати, была входом в червоточину, пронизывающую сразу десятки миров, если не сотни, и являлась творением перфоратора Больших Братьев. А эта – природным образованием. Золотой бахромой она была не богата, и цвет ее был побледнее – скорее темно-серый, чем черный. Она касалась одним из потеков земли, и в месте соприкосновения клубился пар.

Есть, пошли, родимые, – сухо сказал кто-то.

Из канала начали выпрыгивать розовые фигуры хонсаков. Сразу, едва ступив на землю, они разбегались в стороны, приседали, выставив вперед длинные стволы пищалей и поводя усами. Я с удивлением заметил, что цвет их панцирей начал меняться – темнел, приобретая окраску окружающей растительности. Ого, никак мимикрия?! Вот те на! А меня никто не предупредил!

– В прятки решили поиграть, – сказал Генрик. – Ладно. Все равно условия мы диктовать будем, – и приказал: – Четвертый взвод! Сканеры – на тепло и запах!

Тем временем начали прибывать основные силы хонсаков. Они выплескивались из раздутого чрева кляксы колышущеюся, многоногой мраморной массой – раз, другой… десятый. Действовали они очень слаженно, подчиняясь или командам, или заранее обговоренному плану. Сперва двигались авангардные, совсем уже изменившие окраску, хонсаки: подымались из зарослей, быстро перебегали на несколько метров вперед, снова опускались. Затем их маневр повторяли первая волна прибывших, потом вторая, третья и все последующие. За считанные минуты они преодолели практически все расстояние, разделявшее нас. До прямого – лоб в лоб – столкновения с людьми им осталось теперь метров сорок, не больше.

Легионеры уже не особо и прятались: большинство, так же как и я, стояли на одном колене, вскинув карабины к плечу.

– Страшно, Капралов? – спросил меня кто-то, кажется, Волк.

– Непонятно, – отозвался я. – Психическая атака, что ли? Неужели они не видят нас? А транспортеры?

– Видят, конечно, только как опасность не воспринимают. Наверное, не приходилось еще сталкиваться. А средств массовой информации у них пока нет. Вот и прут напролом. Ну, сейчас мы им устроим!

В этот самый момент все и началось.

Бамбуки вдруг задрожали, заныли тонко, наклонились в сторону рачьего войска и метнули с макушек ветвистые грязно-зеленые разряды. Разряды впились в почву, охватывая скопление хонсаков кольцом, сплелись в сетчатую стену с ячеями неправильной формы, запульсировали ритмично. Раздался громкий звук, похожий на вздох, и огромный участок тундры, ограниченный зеленой стеной, встал на дыбы, завернулся исполинским куском брошенной в огонь бересты и покатился к входу в канал: сминаясь, роняя комья земли, обрывки растительности и что-то еще – бесформенное, неприятное, мокрое. Транспортеры ринулись вслед, поливая оголенную почву слепящими, как сварочная дуга, струями пламени.

Я закрыл глаза. Это ужасное избиение напомнило мне почему-то старые художественные фильмы о войне, в которых десятки нацистских самолетов совершенно безнаказанно истребляли колонны вооруженных только трехлинейками советских солдат. И другие, более новые, документальные – о войне во Вьетнаме: с ковровыми бомбардировками, потоками напалма и облаками оранжада. Господи! Прости меня! Я грязный наемник, я влез в это дерьмо по самую макушку ради несчастных двухсот тысяч баксов, совершенно не колеблясь. Ну, почти не колеблясь. На стороне заведомо сильнейших. И ведь что в случае со Второй мировой, что в случае с Вьетнамом, что в сегодняшнем вытеснении хонсаков восвояси самыми жестокими, самыми безжалостными оказывались (и оказываются) именно они – те, кто считал (и считают) себя носителями передовой идеологии, прогресса, пиком, венчающим цивилизацию.

Я откинул забрало, и меня вырвало. Заберите свои деликатесы, мать вашу!

– Закрой щиток, придурок! – зло сказал Генрик. – Блевать потом будешь, я тебе даже компанию составлю, если захочешь, а сейчас вперед! – и врезал мне ботинком под зад. – Вперед, Капралов, или я за себя не ручаюсь!

Я сплюнул, вытер рот тыльной стороной перчатки и опустил прозрачную броню маски: Давай, слюнтяй, двигай, имей мужество выполнять свой контракт!

Транспортеры уже висели неподвижно, проход исчез, заваленный огромной горой парящей земли с торчащими белесоватыми волосами корней, а легионеры медленно двигались, обходя распаханное пятно со всех сторон.

– Единичные хонсаки могли остаться среди кустарника. Смотри в оба: они, если заметят тебя первыми, комплексовать не будут. А убойная сила пищалей – тонны две, никак не меньше. Броня, конечно, тебя спасет, но кости будут переломаны как пить дать! – сказал Генрик уже гораздо более миролюбиво.

– Есть смотреть в оба, мастер сержант! – отозвался я и двинулся вперед.

Шагать по проволочному, хаотично перекрученному кустарнику было нелегко. Большее время я уделял не поискам недобитых врагов, а непростой задаче удержаться в вертикальном положении, поэтому встреча с первым настоящим, живым (а вернее, полуживым) хонсаком стала для меня полной неожиданностью.

Я едва не уткнулся в него носом.

Он дернулся, хотел убежать, наверное, но запутался в тенетах брусники и замер. Клешней у него уже не было, а на их месте нелепо болтались трубчатые обломки с торчащими из рваных краев ярко-красными клочками мышц и сухожилий. Корявые ручки были прижаты к телу, короткие узловатые пальцы судорожно сжимались и разжимались, он с присвистом кашлял – стонал, должно быть. Из четырех ног осталось только три, брюшко было изуродовано, наполовину оторвано, и только панцирь не пострадал – так, грязь и пара царапин.

Он повернул в мою сторону улиточьи рожки, на концах которых мелко моргали морщинистыми веками маленькие слезящиеся глазки.

Его надо было убить.

Его просто необходимо было пристрелить – хотя бы из сострадания, мучается же, наверное, страшно! А я не мог. Меня опять начало тошнить. Я, оказывается, отвык от вида смерти, отвык совершенно.

– Эй, Капрал, ты не заснул? – раздался веселый голос Волка. – Пленных не берем, знаешь это?

Я утвердительно кивнул.

– Ну, так стреляй! Хули сопли развесил?!

Я мотнул головой, на сей раз отрицательно. Молча. Знал: если открою рот, то прополощет наверняка. А я не хотел блевать сейчас. Перед кем угодно, только не перед Волком.

– Как знаешь. Тогда я сам. – Он подошел к хонсаку вплотную, помахал ему ручкой, прощаясь, упер ствол в середину розово-зеленой груди и выстрелил.

Хонсака отбросило, развернув в воздухе, и он рухнул, сминая кустарник, задрав вверх конечности, которые почему-то так и остались торчать, не падая. Мы отошли уже далеко, а они все еще не поникли и подергивались конвульсивно, как бы отбиваясь от кусачих летающих насекомых.

Мое внимание привлекло слабое шевеление слева.

Сканер феромонов хонсака не улавливал, и я осторожно двинулся туда. И явился очевидцем местной трагедии, не менее кровавой, чем разыгранная нами, но полностью к ней, нашей, безразличной.

Мускулистое, покрытое плотной пятнистой шерстью животное величиной со средних размеров собаку наслаждалось свежей дичиной. У хищника были две когтистые ноги, которыми он прижимал жертву к плоскому камню, и сложенные веером крылья, также покрытые короткой бурой шерсткой. Услышав мои шаги, чудище обернулось, и угрожающе зашипело. Черт, какой уродец! Более отвратительную морду трудно представить. Собственно, морды как таковой и нет: только пасть, сходная с кошмарными пастями глубоководных океанских рыб, которой оканчивается длинная толстая шея. Шея была вся в складках, а выдающиеся вперед шилообразные изогнутые зубы – два сверху и три снизу – в следах зубного камня.

Я замер.

Скотина успокоилась и продолжила трапезу: вырывала из тела добычи изрядные куски мяса и, дергаясь, прогоняла их по пищеводу. Горло при этом вздувалось, а складки на нем натягивались. Распознать внешность добычи уже не представлялось возможным, птичка поработала на славу.

– Опачки! – послышалось сзади. – Ни хера себе! А ну-ка, Капралов, отойди, я его сейчас грохну.

Я обернулся и сказал тихо:

– Только попробуй!

– И что? – ядовито спросил Волк. – Руки мне вырвешь?

Я не ответил. Он тоже замолчал, только улыбался снисходительно. Через минуту улыбка его стала жесткой, а в глазах появилось что-то вроде ненависти. Я напрягся, ожидая взрыва.

– Волк, Капрал, что там у вас? – принес шлемофон раздраженный вопрос Генрика. – А ну прекращайте! Забыли, где находитесь?

Волк перестал наконец улыбаться и, процедив: Ладно, потом поговорим, быстро пошел в сторону братской могилы рачьих сил вторжения.

А потом выскочил еще один хонсак, живой и здоровый, с ружьем.

Я чисто автоматически поместил алую точку прицела в центр вспыхнувшего контура, пойманного сканером, и плавно спустил курок. (Это я говорю так: спустил курок, на самом же деле какой может быть курок у Дракона?)

У хонсака реакция была тоже – дай бог! Он пальнул одновременно со мной, а может, даже и раньше. Длиннющая очередь перехлестнула Волка снизу доверху, ушла в небо и погасла, а Волк, как давеча раненый хонсак, полетел в кусты. Я побежал к нему, истошно крича в микрофон на аварийной частоте: Транспорт срочно на мой пеленг, здесь раненый! и размахивая руками. Транспорт спикировал, мы с Анатолием Анатольевичем втащили расслабленное тело Волка внутрь, и батал-куратор вогнал ему в шею, между нижним срезом шлема и горловиной трико, ствол инъектора. Нажал раз, другой, Волк дернулся, вскрикнул и обмяк опять. Крови на нем видно не было, и Анатолий Анатольевич сказал: Жить будет. Посиди пока с ним, подержи. Пандус поднялся, отсекая нас от внешнего мира, и мы взмыли в воздух.

Торопливо, боясь не успеть, я начал снимать с Волка шлем. Черт его знает, что ему может прийти в голову, когда он очнется в следующий раз. Возьмет да прикусит усик микрофона. Тогда: Бах! – и голова Волка испарится во вспышке самоликвидатора, угробив вдобавок транспортер вместе с экипажем. И со мною, разумеется, в первую очередь.

Наконец я управился с хитрой застежкой и отбросил опасный предмет подальше.

По лицу Волка струился обильный пот, кожа рдела неровными пятнами, рот раскрылся, и из него вырывалось хриплое дыхание. Не найдя в десантном отсеке ничего, что бы можно было подсунуть ему под голову, я принялся за ранец. Осторожно вытащил из-под тела, расстегнул, достал надувной спальный кокон, дернул кольцо инициализации. Раздалось характерное шипение, спальник развернулся, надуваясь. Я подождал, пока он примет нужную форму, и переложил Волка на мягкую пружинистую поверхность. Потом снял с него остатки амуниции, обмотал ремнями ранец со шлемом и сел рядом – на пол.

Двигатели транспортера негромко гудели, корпус иногда вздрагивал по неясным для меня причинам, а в остальном – тишь да гладь. Можно было пройти ближе к кабине и посмотреть на побоище сверху, да только мне не хотелось.

Я поставил карабин на предохранитель и закрыл глаза, откинувшись назад, к чьему-то креслу. Всего двадцать минут назад я с восторгом ожидал начала молодецкой потехи, видел себя героем-снайпером, рисующим звездочки по числу уничтоженных врагов на прикладе Дракона, и уж, конечно, не допускал мысли о собственной тошноте и нерешительности. А сейчас… Мои товарищи по оружию выполняют за меня всю работу, на которую подписался я совершенно сознательно, а сам я валяюсь, как лось, рядом с человеком, может, и неприятным мне, но неплохим в общем-то и пострадавшим именно из-за моей нерасторопности. В тире небось не тормозил, – сказал я себе зло и поднялся на ноги.

Анатолий Анатольевич сидел, уткнув лицо в намордник прицела автоматической пушки, а Петруха забрался на кресло с ногами и азартно орал скороговоркой что-то вроде бей-бей, не жалей!

– Что там? – спросил я у него.

Он вздрогнул от неожиданности, а потом махнул рукой, иди, мол, сюда, поближе.

– Ну, блин, потеха! Бородач, придурок, в своем репертуаре – на кулачках с хонсаком машется! Он всегда так делает, – добавил Меньшиков с прежним восторгом.

Я протиснулся между креслами и вытянул шею.

Транспортер висел в трех метрах над землей. Там, внутри круга из десятка легионеров, шла самая удивительная рукопашная схватка, какую мне приходилось когда-либо наблюдать. Бородач, зажав в каждой руке по штатному тесаку, легко танцевал вокруг крупного малоподвижного хонсака, нанося ему быстрые рубящие удары по ногам. Неразворотливость хонсака объяснялась многочисленными порезами, которые уже успел сделать на его конечностях Бородач. Ракообразный солдат размахивал одной клешней (другая бессильно свисала вдоль тела) и бестолково хлестал усами. Вдруг Бородач неловко качнулся (видимо, споткнулся), и хонсак бросился вперед, метя достать уцелевшей клешней открывшуюся шею.

Эти несколько шагов оказались для хонсака последними. Бородач покатился по земле, сразу вскочил, оказавшись за спиной у противника, зажал здоровую клешню под мышкой – на излом, – подковырнул тесаком, как консервным ножом, броневую шапочку макушки и погрузил широкое лезвие в приоткрывшуюся полоску мягкой ткани.

Наблюдающие зааплодировали. Петруха от радости заорал не своим голосом, а я хлопнул батал-куратора по спине и сказал:

– Высадите меня.

Он посмотрел удивленно.

– Зачем? Здесь все кончено. Наш взвод направляется на зачистку третьего ареала. Так что, если раненый не нуждается больше в вашей помощи, займите свое место.

* * * * *

Волка погрузили в девятку – обозный транспортер, вместе с еще одним легкораненым легионером. Тот все рвался отправиться с ребятами, и Бобу пришлось применить силу, чтобы обуздать воинственного парнишку. Рыжий гигант приобнял буяна за плечи и, легко подняв в воздух, начал говорить что-то успокоительное, кажется, живописуя, как ласково будет за ним ухаживать красавица Вероника. Парнишка подергал ногами, но контакта с землей не добился и затих, смирившись.

Девятка легко развернулась с небольшим креном и быстро пошла к входу в канал, ведущий домой.

* * * * *

Мы сидели по своим местам молча, только Бородач весело насвистывал, протирая промасленной ветошкой лезвие тесака.

– Капрал, – прервал молчание Генрик, – что вы там с Вовкой не поделили?

– У нас разные подходы к проблеме контакта человека с окружающей средой, – отозвался я сердито.

– Другого времени не нашлось?

– Нет.

– Мудаки, блин! – ругнулся он, а потом добавил кое-что по-армянски.

Я не ответил, хоть и все понял.

Транспортер остановился напротив пучка длинной щетины, украшающей макушку ближайшего перфоратора. Анатолий Анатольевич, показавшийся из пилотской кабины, сказал:

– Повторяю для тех, кто не слышал. Наш ареал – третий. Там сейчас глубокий снег. Действовать будем с воздуха. Но тем не менее к десанту готовьтесь, включайте обогрев костюмов. Сканеры лучше настроить на тепло – так мы хонсаков даже под сугробами разглядим. Площадь зачистки, как всегда – три гектара. Раненых во взводе, надеюсь, не прибавится.

Он занял свое кресло, надвинул на лицо маску и погрузил руки до локтя в недра пульта. Над перфоратором воздух задрожал, замутился, вспух волнистым серовато-желтым облачком. Транспортер нырнул в штрек.

Для зрения, не вооруженного спецтехникой, пространство за оболочкой транспортера казалось непроглядным туманом. Снова нас хорошенько тряхнуло, и мы вылетели в ослепительную белизну и синеву.

Тундра на этот раз была как огромное заснеженное озеро.

Мы очень медленно закружились над ним, высматривая поживу. Вот цепочка следов, принадлежащих скорее всего паре мелких копытных. Вот бугорок, из которого торчит краешек зеленой ветки – карликовое деревце, не потерявшее листьев (зима короткая? тогда почему тундра и приполярная растительность?). Вот взбитый и истоптанный кем-то участок…

В середину этого участка и ударил плазменный разряд корабельной пушки, испарив разрывом внушительный объем снега. Когда пар осел, мгновенно обратившись ледяной крупой, то взгляду предстали сразу три хонсачьих трупа. Они скорчились, переплетясь конечностями, на обугленных стволиках кустарника. Словно обнимались. Рядом валялась пищаль, блестели осколки стекла.

Для чего брали с собой первопроходцы стеклянные, мало подходящие для подобных вылазок предметы, оставалось непонятно.

Транспортер, не задерживаясь, продолжил раскручивать часовую спираль. Последствия выпадения в этот мир осколков армии вторжения попадались все чаще. Простыня девственного снега была грубо вспахана глубокими бороздами, засыпана кусками дерна. Кое-где снег будто растопило потоками горячего воздуха. Еще четыре участка обстреляла наша пушка, и еще шесть чужеродных для здешней тундры трупов остались на выжженных пятнах.

Потом затаившиеся враги встречаться перестали, и транспортер полетел в обратном направлении, с каждым витком уменьшая радиус облета. Еще один выстрел, еще одна головешка. Наконец спираль сошлась к геометрическому центру. Мы опустились на снег.

– Попробуем на живца? – спросил Генрик у куратора.

– Попробуем, – подумав, ответил тот.

А кто будет живцом? – задал я себе риторический вопрос.

Мне выпало прошмонать сто метров в направлении: десять градусов к западу от ориентира номер один. Ориентиром выступал почти неразличимый холмик.

Что ж, придется очень постараться, чтобы выдержать верный азимут. Эх, лыжи бы охотничьи, а то придется пешком брести по сугробам, и не знаю, какой из меня при этом будет боец. Живец – да, живец будет хороший!

– Ну а почему бы не продолжить облет на транспортере? – поинтересовался я. – Все-таки сверху виднее, да и безопаснее.

– Хонсаки, – объяснил Анатолий Анатольевич, закуривая, – в случае опасности легко впадают в подобие анабиоза. Химические процессы в организме замедляются, температура падает, окраска тела приобретает идеальный для маскировки оттенок, и отыскать такой полутруп практически невозможно. Но одна реакция у них почему-то все-таки остается – реакция на живого человека. Стоит приблизиться к такой вот дохлой твари, как она мигом оживает. К счастью, разогнать организм сразу до полной активности хонсаки не успевают, но шевелиться и даже агрессивно действовать начинают все равно. Тут-то их и бери, тепленьких! Так что чем больше будете барахтаться в сугробах, тем выше шансы на пробуждение возможных скрытников. Задача ясна? Тогда вперед!

Мои сослуживцы уже успели отползти – кто на десяток метров, а кто и больше, и я погреб нагонять упущенное за разговором время. Семь человек – семь кривоватых дорожек-лепестков, отходящих от зеленого венчика транспортера. Семь обманчиво беззащитных живцов, а на самом деле – стальных блесен, снабженных коваными тройниками, неуклюже двигались в ожидании щучьего нападения.

Нападения, заранее обреченного на неудачу.

Слева дважды грохнуло. На выстрел Дракона звук не походил, и я повернулся глянуть, в чем дело. Генрик опускал АГБ – свое личное оружие, купленное на аванс (или на премию). Очень грозная машинка этот АГБ: очнувшегося и высунувшегося хонсака две попавшие в него гранаты разнесли в клочья, и останки бедолаги разбросало на площади в несколько квадратных метров!

Но таскать подобное смертоносное чудо вдобавок к Дракону – это ж надо иметь стальной загривок! Как у Генрика или Павлуши Мелкого, который тоже владел такою монструозною игрушкой.

А мне – и моя хороша.

Я забросил карабин за спину и извлек пистолет из кобуры на правом бедре. (Больше на глаза не показывайся, пока не подстрижешься и серьгу из уха не вынешь, – сказал вчера Сергей Данилович, швырнув мне патроны, снаряженные подкалиберными пулями. – Срамотища глядеть! Чисто педик!)

И черт с ним.

Я снял Хеклера с предохранителя и взвел курок.

Дойдя до конца обговоренной трассы, я сделал тридцать шагов на запад и повернул к транспортеру. Лепесток дорожки обретал некоторую законченность очертаний. Хонсаки на живца по фамилии Капралов не реагировали – видимо, не было их на этом маршруте, и не придется мне испытать реальную действенность пистолета, а жаль! Лучше бы знать его возможности заранее, опробовав в достаточно спокойной обстановке борьбы с заторможенными врагами.

* * * * *

Анатолий Анатольевич с Петрухой спокойно курили, не без комфорта разместившись на надутом спальнике рядом с фаллопланом. Петруха что-то сказал, Анатолий Анатольевич кивнул, и пилот скрылся в транспортере. Куратор откинулся и, наверное, прикрыл блаженно глаза…

Поэтому он не видел, как из снега поднялся, пошатываясь, белоснежный, с золотисто-розовым отливом – под цвет снега – хонсак. Хонсак широко размахнулся и бросил в сторону транспортера увесистый предмет, стеклянно отблескивающий на солнце. Я это заметил краем глаза, потому что одна нога неожиданно провалилась в скрытую под снегом яму, и я нырнул лицом в сугроб. Когда я выпрямился, предмет еще летел, тяжело вращаясь, оставляя черный дымный след, и я понял вдруг, что это бутылка.

Еще не соображая, что может в ней находиться, я открыл стрельбу. Лишь третья пуля достигла цели. Брызнули осколки, и на месте бутылки образовался желтый шар огня.

Воспламенившийся молотов-коктейль плеснулся на транспортер, на снег, на вскочившего Анатолия Анатольевича. Куратору досталась лишь небольшая часть горючей жидкости, но его одежда, волосы и поднятые к голове в инстинктивном жесте руки тут же вспыхнули. Он упал на снег и начал в безумном ужасе кататься, завывая от боли.

Хонсак между тем поджигал запал следующей бутылки. Я перевел огонь на него. Первая пуля бросила его на колени, но не заставила выпустить ни бутылки, ни тлеющего запала. Вторая – убила наповал. Страшная огненная граната оказалась погребенной под его телом. Через секунду бутылка разорвалась, скрыв труп огнеметчика в ревущем пламени.

К счастью для батал-куратора, Петруха находился недалеко, все видел и не растерялся. Он быстро залил Анатолия Анатольевича потоком пены из огнетушителя. Транспортер потух сам – он был не только не горюч, но и снабжен системами пожаротушения – как внутренними, так и наружными.

Я, нелепо и беспомощно барахтаясь в глубоком снегу, побежал к ним. Петруха садил в Анатолия Анатольевича инъекции прямо очередями: главное, чтобы раненый не умер от болевого шока, а с последствиями передозировки, если они появятся, пусть врачи разбираются. Куратор был без сознания, воняло сгоревшими горюче-смазочными материалами и паленым волосом. И еще горелым мясом.

– Что делать? – спросил я.

– Помоги внести. Только осторожней, ради Бога! – заорал он, когда я запутался ногой в опаленных остатках спальника и едва не упал.

Собрались остальные, матерились страшными голосами и проклинали рачью подлость.

– Быстро в машину! – скомандовал Генрик.

* * * * *

На этом закончилось мое первое боевое задание.

В активе: два врага убито. В пассиве: два товарища ранено. На моих глазах. При желании можно себя в этом винить: не успел, не сумел, и так далее. Напялить вретише (или рубище?), обмотаться цепями, колючей проволокой и ползти на карачках в Иерусалим – замаливать.

Но я не стану. Какой смысл? Ничего уже не изменить.

Я невидяще глядел сквозь обожженного куратора, которого Наум густо обмазывал активно пузырящимся эпитель-гелем, и крутилась в голове мыслишка: не меня, слава Богу! Крепенькая такая мыслишка, цепкая. И шла она из самой моей глубокой глубины, из естества самого. Хотел я ее к ногтю, да не тут-то было: ерзала, подлая, не давалась. Кривлялась: где тебе? ловишь, а поймать-то и не желаешь. Хочешь знать, почему? Скажу, коль сам мужества не находишь признать очевидного. Помнишь, как Эпиктет на человека ругался? Душонка, говорит, обремененная трупом. А того не учел он, что не трупом обременена душонка человечья – телом. Труп, он же куда стремится-то? К земле поближе, к корешкам, к червячкам. К смерти. А тело? Живое, сочное, кровушка горячая бурлит. Упирается ручками да ножками – как Лутынюшка из сказки, и никак его в печку, в могилку то бишь, не засунешь. Не желает оно тлеть. Не желает, и все тут! Есть оно желает, пить, отправлять половые потребности. Владычествовать, по возможности. Вот и получается, что тело наше очень даже продуктивно может с душонкой бороться. И побеждать. Не меня, и зашибись! Противно? Это, братец, только видимость одна, что противно, томление, тэсэзэть, духа! Мираж, если угодно. А реальность – вот она: жестокая, материалистическая. Плотская. И она торжествует. Жив! Подождут черви… Да ты не расстраивайся! Дело-то житейское, пустяки! Нету человека, который бы в такой слабости замечен не был. Сын божий, и тот вон возопил, мол, чаша сия да минует. А ты кто?

Я крякнул.

Тело, говоришь? Торжество материи? А ну-ка?! Рэндал в два счета оказался на изготовку. Р-раз! Поперек левого запястья легла алая полоса, вспухла, растеклась тонкими струйками. Кровь капнула на пол. Я смотрел на нее и улыбался. Голос плоти захлебнулся испуганным визгом: Идиот! и пропал. Распластанная кожа не могла сдержать напора крови и поползла, как затяжка на капроновых женских чулках.

Кровь ударила фонтаном.

Я вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на руки. Руки были все еще в перчатках – целые и здоровые. Нож покойно лежал в кобуре. Я вздохнул и повертел головой.

Паша Мелкий вытянул губы трубочкой, устремив ироничный взгляд на Генрика. Генрик стучал себя кулаком то по ляжкам, то по голове и вполголоса ругался. Сан и Дан, кажется, дремали. Наум, сидя на полу, осторожно поддерживал голову Анатолия Анатольевича, похожую на огромный клубок пены. Бородач меланхолично протирал тесак.

А навстречу транспортеру несся зеленый пузырь базы.

Александр Сивинских

Имя нам – легион

ГЛАВА 2

Угрюмо здесь, в сырых подземных кельях;

Но весело тревожить сон темниц,

Перекликаться с эхом в подземельях

И видеть небо из бойниц!

Иван Бунин

По возвращении они первым делом сдали опаленного войной куратора с рук на руки Веронике. Вероника была серьезна и деловита. В сторону Филиппа она даже не посмотрела.

Филипп ничего не понимал. То есть он отлично понимал, что сейчас Веронике не до него. Но неприязнь (и чуть ли не ненависть) началась на другой же день после их первой, великолепной ночи любви. Обвинения Вероники в вероломном использовании Филиппом возбуждающих веществ, подтолкнувших ее к сей ночи, были, мягко говоря, странны. Первое, как на самого Филиппа, так и на Генрика заросли (джунгли, ядрена! – а не полуувядший тощенький букетик) лабазника не оказали ни малейшего действия. Возражением первому пункту могут служить факты различия в физиологии между мужчиной и женщиной вообще и между мужчиной земным и женщиной несколько иной – в частности.

Предположим, что такие факты имеются.

Гораздо более значительным выглядит тогда пункт второй: в момент обострения у Вероники полового инстинкта возле нее присутствовало два человека! Не один похотливый самец Филипп, а – два. Включая честного рыцаря Боба. Кого выбрала одурманенная парами ново-экстази жертва маниакальной невоздержанности смазливого развратника? Увы, именно его – развратника, чтоб ему пусто было. А почему? Не потому ли, что питала к нему более глубокие чувства, нежели к благородному сердцем и (возможно) помыслами рыцарю и джентльмену? Очень даже может быть. В чем тогда дело? Покровы сорваны, да здравствует любовь! – не так ли? Ан нет. Хоть смейся (и ты – пошляк!), хоть плачь (и ты – лицемер!).

Грустно.

…и капли грустного дождя струиться будут по стеклу: моя любовь беззвучно плачет, уходя…

* * * * *

Затем восемь дней подряд они тренировались, тренировались, тренировались.

Сиеста была отменена.

Вольница была отменена.

Казарма – столовая – полигон. О завороте кишок никто уже не вспоминал. Беги, ползи, стреляй! Две капсулы сомы, фляга воды, фунт концентратов. И снова: беги, ползи, стреляй! Плыви. Взво-од! Броня!! Взво-од! Земля!! Бегом, мать вашу! Живее! Еще живее! Еще!!!

Генрик был – сам дьявол: небрит, черен, зол. Батал-куратора им еще не нашли, и Генрик отдувался за двоих. Небезуспешно причем, и очень продуктивно. Ведомый его когтистой лапой и луженой глоткой, взвод неуклонно становился дьявольской командой. Сплоченной, быстрой, злой. Сильной. И – чувствующей свою силу.

Филиппу приходилось нелегко. Филипп решил не просто догнать бывалых бойцов, но – перегнать их всех, стать лучшим, а это требовало полной отдачи. Однако он умел, если надо, быть собранным и делать дело. Волк лежал в лазарете со сломанными ребрами и ключицей, поэтому не представлялось возможным выяснить ответ на вопрос номер раз: кто нынче бегает (бегал бы) быстрее? Волк? Филипп? Сам Филипп думал, что он. Сослуживцы соглашались: пожалуй.

Филипп вписал себе первое очко.

Бородач был рядом, и во всякую свободную минуту Филипп вызывал его пободаться. К исходу четвертого дня счет побед был равным. К исходу шестого Филипп стал недостижим. (Второе очко.) Бородача это не смущало, и он снова и снова шел на спарринг. И проигрывал. Тогда Бородач взял в напарники одного из близнецов. Вдвоем они отметелили Филиппа так, что лучше бы и не вспоминать. Зато перед ним появилась новая ступенька, и на нее следовало взобраться. Трудно? Тем интереснее.

В снайперском искусстве равных Филиппу не было с самого начала.

Еще труднее приходилось Юре Долоту, которым доукомплектовали четвертый взвод, вырвав из загребущих лап Боба. Долотом заменили Волка – пока тот не поправится. А скорее всего – насовсем, потому что Юра вписался. Он был молчалив и тверд. Он работал на пределе, но не ныл и не сдавался. Он хотел быть наравне. Пусть не лучше других, но наравне.

Может быть, странно, но Филипп как-то незаметно сошелся с ним. Генрик, оставаясь, конечно, другом, стал тем не менее совсем почти чужим; его вела, заполнив до краев, идея, и места для привязанностей в нем уже не осталось.

Филипп же не мог, по свойству характера, оставаться в вакууме общения. Ему требовалось над кем-то подшучивать, получать сдачи, говорить об отвлеченных материях. Ему подошел бы для этой цели, наверное, певец черного юмора Наум. Но Наум настолько прочно был спаян с Пашей Мелким, что отыскать между ними зазор, в который удалось бы втиснуться, не удавалось.

А Юра… Немногословен, конечно, зато и не обидчив. Да и привела их в Легион – рука об руку – одна в общем-то история. Дурацкая, кстати.

От Юры Филипп узнал, что Аскер решил сперва замять дело с банным сражением, забрал свое заявление из милиции, заявив, что обидчика Аллах покарает. Но не прошло и суток, как он снова воспылал жаждой отмщения и велел создать подразделение быстрого реагирования, высокомерно забыв про Аллаха. Зафрахтовать петуховского участкового, пару глазастых бомжей (или подростков) и доставить, да? наглеца пред его ясные очи требовалось как можно скорее. С какой он лавки перед этим свалился, терялся в догадках весь Булат.

Но премия была объявлена немалая, а работа есть работа.

Участковый промолчал (кто ж знал, что он друг Филиппу?), зато позвонил алкаш. Группа быстрого реагирования выехала на задержание. Продолжение Филипп знал и сам. Что до Юры, так он даже рад был сегодня сравнительно счастливому завершению облавы. Особенно для него самого.

* * * * *

И наступил день девятый.

Они успели только перекусить на скорую руку после утреннего марш-броска. В приказном порядке их желудки загрузили десятком капсул сомы, пополнили и увеличили боезапас, а вместо Драконов выдали укороченные, похожие на пистолеты-пулеметы с утолщенными стволами, Фениксы, удобно крепящиеся на правой руке.

Фениксов прежде не видывали даже ветераны, чей контракт приближался к завершению. Оружие выдавалось прямо из транспортера, не принадлежащего базе и украшенного замысловатой эмблемой, наводящей на мысли о Каббале и алхимии.

Поступило также распоряжение оставить на базе все барахло. В целях уменьшения габаритов. При себе иметь: аптечку, флягу с водой, фонарь, тесак.

Их ждали подземелья. Кротовые норы.

Четвертый взвод возглавили самим батей – командиром базы.

Легион двинули в бой.

* * * * *

Около полугода назад на том же плацдарме, где Филипп прошел огненное крещение, хонсаки уже пытались вторгнуться в пределы, Большими Братьями для хонсаков объявленные запретными. И получили, разумеется, по первое число.

Только вот что-то не заладилось у Братьев. Вместо того чтобы вышвырнуть хонсаков куда положено, перфораторы развеяли их очень и очень широко. Или глубоко – тут уж как разобраться. С мелкими группками захватчиков было покончено сравнительно быстро. Но одна – огромная (несколько сотен особей), вооруженная до зубов группировка, состоящая, по-видимому, преимущественно из бойцов авангарда, заняла оборону в мире, на принятом в Легионе жаргоне именуемом трещиной.

Ирония судьбы: не будь над ними проведена операция выдавливания, никогда бы хонсаки в трещину не попали. Она, если так можно выразиться, была для них фата-морганой… а вернее, ее для них просто не существовало. Как не существует для земного человечества параллельных миров вообще.

Перфораторы расшатали, растянули ткань, из которой сплетено Кольцо, и хонсаки угодили в прореху – в трещину между ареалами три и четыре. (Следует отметить: миры, определяемые Братьями как ареалы зачистки, так же хонсакам недоступны. Это, собственно, те же трещины (между соседними мирами, разделенными одним СП – стандартным переходом), только заранее вычисленные как наивероятнейшие для выпадения брызг летящей восвояси от удара, нанесенного перфораторами, рачьей армады. Армады, плотно упакованной в этакую живую струю. Ареалов зачистки шесть, по числу взводов. Точнее – взводов на базах шесть как раз поэтому.)

Братья этой непредусмотренной прорехи сразу не заметили. Прочесали по привычке шесть близлежащих ареалов, отстреляли неудачников и успокоились. Трещина благополучно затянулась. И расползлись членистоногие пионеры по открывшейся им неожиданно Индии, набивая желудки сочной местной растительностью. И была сия Индия гораздо более привлекательной, нежели та негостеприимная тундра, ощерившаяся огнем и смертью, куда вели их рачьи Колумбы первоначально.

Первыми обнаружили пионеров шмели, во множестве шныряющие везде, куда только может дотянуться, доставляя их, длинная Братская рука.

Хонсаки уже успели крепко обосноваться на новом месте: самки вовсю откладывали яйца (они специально идут в поход беременными, на последнем месяце), а самцы рыли землянки. Окружающая среда им в этом способствовала – низкие, корявые деревца, похожие на японских уродцев бонсай, крепко и густо сплетались корнями, лежащими в верхних слоях почвы. Пробившись без особого напряжения сил через трехметровой толщины живую плетенку, первопроходцы обнаружили еще один такой же пласт. Только корни были уже отмершими. Держала стены и потолки плетенка тем не менее хорошо. А укрепленная толстым слоем засохших фекалий – просто превосходно. И могла при нужде служить хонсакам пищей – подобно сухарям.

Таким образом, перед Легионом встала непростая задача: переквалифицироваться в диггеров. Причем путь лежал в чужие катакомбы, где ждали их не безмозглые крысы-гиганты, а закаленные и неплохо вооруженные разумные бойцы, готовые сражаться до последнего.

* * * * *

Что за беда? Ведь покинуть этот мир хонсакам не дано до скончания веков. Пускай плодятся, а там, глядишь, пройдет тысяча – другая лет и передохнут они самостоятельно в судорогах демографической катастрофы, – думал Филипп, упакованный в предохранительный корсет транспортера, мчащегося к разинутой пасти канала. Думать-то думал, а только мнение его никого не интересовало, – даже как образчик рейнджерского мыслетворчества.

Время разговоров и полемик закончилось.

Когда говорят пушки… и так далее.

В трещине стояла ранняя осень. Приземистые, корявые деревца оделись в яркие наряды. Землю покрывали опавшие листья и гниющие плоды. Среди них шныряли беззаботно жирные зверушки. Ползали, прыгали, бегали и летали потрясающие массы насекомых.

Под этим пестрым, шевелящимся ковром хонсаков не могла разглядеть и хваленая СКАМСС. В том, что она была развернута, сомневаться не приходилось: в небе гроздьями висели пузатые дирижабли и аэростаты, шмели носились гудящими облаками, а транспортеров насчитывалось много больше, чем числилось по штату за базой № 18.

Входы в обнаруженные жилые норы были отмечены не только алыми флажками, но и некими грозного вида устройствами (как оказалось, компрессорами, нагнетающими в тоннели отравляющие газы).

Батя выстроил четвертый взвод возле транспортера и обратился с речью.

– Легионеры! – сказал он. – Нас ждет сегодня не одна из тех занятных прогулок со стрельбой, к которым вы уже привыкли, а чертовски опасная кампания. Под землей нам воевать еще не приходилось. Не стану вам говорить, что мы сумели выкурить из нор всех тварей. Газ – на то и газ, чтобы быть летучим, – он рассеивается, его поглощают стенки тоннелей. Кроме того, всем вам известно, как живучи хонсаки. Известно вам и то, что они вдвое более живучи в состоянии летаргии. К сожалению, я не могу (хоть и хочу) надеяться, что живыми вернутся все. Но я обещаю, что контракт Легионом будет выполнен до конца. Погибшие будут преданы родной земле, а заслуженные деньги – вручены наследникам в полном объеме. У каждого из вас в шлеме имеется маяк – это вам известно. Поэтому потерявшихся в подземельях не будет. При необходимости мы перероем здесь все, до последней песчинки, в поисках любого из вас. Сейчас сержант разобьет вас на двойки, и вы приступите к выполнению задания. Газ в тоннели будет подаваться постоянно, стало быть, открывать забрала и снимать перчатки – не советую. Время на операцию – два часа, затем, если потребуется, перерыв на обед и отдых. Далее – по обстоятельствам. Ну, – завершил он, – кто верит в Бога – с Богом, кто не верит – тому удачи!

Поскольку новичком, не нюхавшим пороха, на сей раз был Долото, Генрик пошел с ним. Филиппу в напарники достался Бородач. Сан и Дан составили третью пару, а Мелкий с Березовским – четвертую.

– Первый час в авангарде я, – сказал Бородач. – Второй ты. Вопросы?

Вопросов у Филиппа не было.

– Тогда – в преисподнюю!

Нора полого уходила вниз. Стены ее, пол и потолок были обмазаны шелушащейся зеленой коркой, похожей на высохшую речную тину. Впрочем, шелушился только самый верхний слой засохшего кала, а под ним начинался твердый, как дерево, и удивительно прочный волокнистый пласт необыкновенной штукатурки. Филиппу лишь с большим трудом удалось проковырять совсем крошечное отверстие в полу, хоть он и орудовал тесаком со всем старанием. Бородач терпеливо ждал окончания неравной борьбы – ему тоже было небезынтересно, можно ли в дальнейшем надеяться на безопасность шахты.

Вполне удовлетворенные прочностью облицовки, напарники поползли дальше. Именно поползли – на четвереньках. В позе, называемой некоторыми специфическими печатными изданиями коленно-локтевою. Выпрямиться в полный рост размеры шахты не позволяли.

Скоро им открылось первое помещение, где можно было встать.

Помещение формой походило на неровный эллипсоид, сравнительно низкий – не более метра девяноста. (Филипп почти упирался макушкой шлема в потолок.) Одна горизонтальная ось эллипсоида совпадала с направлением тоннеля и имела длину семь метров, а другая, перпендикулярная – четыре метра двадцать сантиметров (по сообщению системы лазерного прицеливания).

У хонсаков располагался здесь, по-видимому, склад продуктов. Или отхожее место. Вдоль стен громоздились неровные штабеля коровьих лепешек, которые могли быть как прессованной, измельченной растительностью пополам с сушеными фруктами (консервы на зиму), так и обезвоженным дерьмом.

По запаху назначение продукта определить было невозможно. И не только из-за присутствия боевых отравляющих веществ. Например, запах силоса – любимого российскими коровами высококачественного травяного корма, может показаться неподготовленному человеку намного более шокирующим, чем запах собственно коровьего навоза. Вид, кстати, тоже.

Так вот, на вид припасы хонсаков выглядели абсолютно неаппетитно.

– Захватим по сувениру? – предложил Филипп.

– На обратном пути, если не возражаешь, – согласился Бородач и пинком отшвырнул с дороги бугристую пластину величиной с хорошую сковороду. Пластина врезалась в ближайший штабель, вызвав небольшой оползень.

– Ну, это я не подумав еде… – начал добродушно журить себя Бородач, но на полуслове прервался. Развалившаяся груда обнажила глянцевый бок розоватого панциря.

Легионеры разом вскинули Фениксы, непроизвольно отступив назад. Хонсак не подавал признаков жизни.

– Спишь на посту, салага? – Бородач тронул его легонько стволом. – Или помер?

Не дождавшись ответа, он сильно наподдал ногой по панцирю и отпрыгнул. Хонсак медленно вывалился в неширокий проход, где его почти погребли под собой новые нагромождения лепешек, обвалившихся следом.

– Дохлый, – разочарованно сказал Филипп. – Надо бы контрольный выстрел… Нет?… Я тоже не хочу, видно же, что дохлый.

– Этот – пожалуй. А вдруг тут еще есть? Живые?

– Предлагаешь устроить раскопки?

– А куда деваться, – вздохнул Бородач. – Работа наша такая – разгребать, что другие навалили.

Минут пять они, сопя, барахтались в завалах разнокалиберной буроватой стряпни, более всего напоминая себе саперов, прокладывающих тропу по минному полю. Ночью. Саперов, не имеющих не только миноискателей, но даже и простеньких щупов.

К счастью, на волчьи капканы клешней не наткнулся ни один. Но нервы они поистрепали себе изрядно. После такой археологии тесный лаз тоннеля, куда они с трудом сумели протиснуться (лепешки в результате поисков равномерно распределились по всей камере, и, разумеется, часть их попала в коридоры), показался им уютным и почти родным. Они поползли дальше. И доползли до развилки. Два рукава тоннеля уходили вправо и вперед, а третий, едва ли не вертикальный, – влево-вниз.

– Если где и сохранились живые существа, то внизу, – сказал Бородач. – Согласен?

– Это смотря насколько братский дезодорант тяжелее воздуха, – задумался Филипп.

– Был бы тяжелее намного, компрессоры бы не понадобились, – резонно заметил Бородач. – Поэтому: в недра! – и нырнул безрассудно головою вниз.

Филипп лег на живот и не спеша пополз следом.

Наклонная часть коридора завершилась еще одним, на сей раз двурогим, разветвлением. Продолжая двигаться, придерживаясь правила левой стены, они попали в тупичок, даже не укрепленный замазкой. Видимо, был это недостроенный ход. Они вернулись к развилке и заглянули во второй лаз. Ничего в нем сперва не разглядели: лаз круто изгибался в паре метров от входа. Это их насторожило: все прежние тоннели были более или менее прямолинейные. Бородач спросил:

– Твое мнение?

– Там что-то есть. А возможно, и кто-нибудь. Или что-то было. Надо лезть.

– Надо, – нехотя согласился Бородач. – Держим дистанцию, – и змеей скользнул за поворот.

Филипп сосчитал до пяти, напружинился и прыгнул в кривую кишку лаза. Он успел заметить, как Бородач еще раз повернул, и почти сразу захлопали выстрелы Феникса. До второго изгиба Филипп добрался за считанные секунды, однако врагов в живых уже не застал.

И слава Богу.

Потому что врагами, окопавшимися в объемистой полости, открывшейся перед ним, были не грозные солдаты, взращенные для схваток и смерти, а хонсаки-подростки. Или самки. Размером почти вдвое меньшие, чем взрослые самцы, они вповалку лежали среди удлиненных, высоких корзин, заполненных вертикально стоящими, гладкими бело-розовыми предметами. Предметы являлись, вне всякого сомнения, хонсачьими яйцами. Подстреленные наседки (кажется, четверо) еще бились, опрокидывая корзины и давя драгоценное их содержимое.

Бородач стоял, сгорбившись, над делом рук своих и сухо покашливал. Никогда раньше за ним такого кашля Филипп не замечал. Он подошел, встал рядом и похлопал Бородача по плечу.

– Баба била-била – не разбила, и дед не разбил, а вот мышка – хоть бы хрен, – сообщил Бородач. – Надо бы тут прибрать, что ли?

– Я все сделаю, – сказал Филипп.

– Ага, давай, – сказал Бородач и удалился.

Филипп достал из набедренного кармана пиропатрон – сплюснутый цилиндр размером с огурец, поворотом колесика на его торце поставил таймер на три секунды и нажал кнопку. Бросил пиропатрон в центр инкубатора и поспешил удрать.

Ровно через три секунды пиропатрон лопнул, разбрасывая вокруг огненный дождь, в потоках которого с успехом плавятся металлы, камни и бесследно сгорает любая органика.

Выждав несколько минут, Филипп вернулся, двигаясь в густом дыму по большей части на ощупь (ночное зрение шлема пришлось отключить – слишком ярок свет горящего напалма), и бросил в клокочущий расплав следующий, чем-то похожий на пиропатрон предмет – огнетушитель взрывного действия. Применять его в ограниченном пространстве норы было довольно рискованно, но необходимо – пожар мог распространиться непредвиденно широко.

Хонсаков пожар этот, пожалуй, выкурил бы на поверхность много эффективнее, чем даже кубические километры ОВ Больших Братьев. Не сразу, конечно, но наверняка. Только вот… Что ждет при таком раскладе оставшийся после подобного выяснения отношений между царями природы мир кривых деревьев и жирных плодожорок? Да, голуби мои, мир этот еще долго содрогался бы, болезненно корчась от ожогов, рожденных негасимым подземным огнем. Так горят на Земле торфяники – иногда годами: то, кажется, затухая, то злобно разгораясь вновь.

Огнетушитель взорвался облаком инертных газов и струями антиоксидантов. В грудь Филиппу ударил тугой поток ледяного ветра. Филипп удовлетворенно кивнул, стряхнул с плеч хлопья пепла, кусочки отвалившейся при взрыве штукатурки и убрался от спаленного инкубатора.

– Пропусти-ка, – сказал Филипп Бородачу, сидящему, вытянув ноги, поперек развилки. – Будем считать, что час прошел.

– Сжег? – спросил Бородач, подтягивая колени к груди.

– Дотла, – сказал Филипп. – Ты готов?

– Всегда, – ответил Бородач.

* * * * *

Штурмовать практически отвесную трубу, ведущую назад, к первой развилке, им пришлось по очереди. Филипп сначала взобрался на плечи Бородачу (что позволило уверенно закрепиться в шахте), а затем полез вверх – в распор, упираясь в стенки спиной и ногами, а руками – цепляясь и толкаясь. К счастью, стены были шероховатыми и бугристыми. Тем не менее, перевалившись через горловину лаза, он первым делом отдышался. Увы, хлебнуть водички не представлялось возможным: герметичность, друзья! Какой был прок брать флягу вообще? Или Легион ждет еще вторая серия баталий – наземная?

Вооружившись тесаком, он начал долбить пол. Когда отверстие приобрело наконец требуемые размеры, Филипп смотал шнур с рукоятки тесака и опустил в лаз. Металлическая резьбовая пробка, закрывающая обычно полую рукоятку мачете, весело поскакала по неровностям шахты, увлекая шнур за собой. Имеющихся пяти метров Бородачу должно хватить вполне, даже с запасом.

Филипп уперся ногами в стены и обхватил воткнутый до самой крестовины тесак. Шнур подергался и натянулся. Зазвенел. Тесак рванулся из рук, но Филипп держал крепко. Через несколько секунд появился Бородач. Филипп одной рукой зацепил его за шкирку и вытянул из ямы.

Бородач встряхнул кисти, потер ладони друг о друга и сказал:

– Ну и затрахался я!

– Аналогично, – сказал Филипп и принялся сматывать шнур.

Потом были бесконечные лабиринты коридоров, развилок и складов продовольствия. Однажды они наткнулись на спальную комнату. Тщательно сплетенные корзины содержали на сей раз не яйца, а сухую траву и ветки. Хонсаки были, очевидно, неприхотливы в быту. В одной корзине обнаружился мертвый хозяин. Он лежал на спине, поджав многочисленные конечности, а из криво разошедшегося отверстия в опавшем и помятом хвосте – не то рта, не то ануса – сочилась зеленая жижа. Еще на теле присутствовали маслянисто-синие вздутые пятна. ОВ Братьев поработали над ним как надо.

Филипп накрыл его пустой корзиной, вытряхнув предварительно мусор.

Второй час был на исходе, и они решили возвращаться. Бородач с усилием вогнал в низкий потолок заусеницу радиовешки. Маршрут останется, разумеется, записанным в памяти их носимых компов, но подстраховка не вредила еще никому.

Обратно они двигались сравнительно быстро: маршрут знакомый, ответвления голову не дурят и врагов ждать неоткуда. Поэтому к длинной очереди, пришедшей из завала лепешек – того, самого еще первого, – оказались решительно не готовы. На их счастье, хонсак (зря, выходит, не сделали они контрольный выстрел, ой зря!) палил наугад – ориентируясь скорее всего на звук.

С противным жужжанием тяжелые, плохо откалиброванные пули распороли штукатурку над их головами. Посыпалась труха.

Филипп так же наугад выпустил заряд в место, где, по предположению сканера, выдавшего координаты с точностью всего два к десяти, находилась ухоронка стрелка. Не попал. В ответ раздалась новая очередь. Впрочем, Филипп ее не услышал. Пуля, адресованная ему, обогнала звук выстрела. Она всего лишь вскользь царапнула по шлему, уйдя затем в потолок, но и этого оказалось достаточно. Филиппу показалось, что в лоб ему заехали кувалдой. Или мешочком с песком. Голова запрокинулась назад, хрустнули позвонки, в глазах поплыли, слоясь, абстрактные картинки, руки подломились, и он уткнулся грудью в пол.

Бородач, не теряя времени, оперся локтями на его выпяченный зад и хладнокровно повел огонь: сдвоенный выстрел, смещение ствола, и – новый сдвоенный выстрел. Он управился четырьмя очередями.

Собственно, сам хонсак помог ему в этом. То ли боеприпасы у него кончились, то ли мозги, отравленные газом, отказали напрочь, но он вдруг вылетел из своего укрытия, расположенного вплотную к дальней оконечности хранилища, и бросился наутек. Он как раз вбежал в коридор, когда начиненные смертью железо-вольфрамовые головоножки нагнали его. Хонсак взбрыкнул, как норовистый жеребец, встал на дыбы, ударился верхушкой панциря в край дверного проема, да так и застрял – врасклин.

Бородач помахал из стороны в сторону рукой, якобы разгоняя пороховой дым над стволом Феникса, и хлопнул Филиппа по оттопыренному седалищу.

– Эй, напарник, подъем! – Через показную бодрость его тона откровенно сквозила нешуточная озабоченность. – Как самочувствие?

Филипп, держась руками за гудящую голову (казалось: шлем – бронзовый церковный колокол, а голова – его язык), распрямился и сказал:

– За-ши-бись!

– Молодца! – похвалил его повеселевший Бородач. – Добраться до поверхности сможешь?

– Думаю, смогу, – Филипп посмотрел в сторону выхода, – если ты затычку сковырнешь.

– В два счета, – успокоил его Бородач и побрел, раздвигая, словно воду, завалы лепешек.

Филипп, спотыкаясь, заковылял следом.

Освободить проход оказалось не так-то просто. Хонсак застрял намертво и не сдвигался ни взад, ни вперед. Бородач возмущенно пыхтел и мощно дергал его за торчащую ногу. Нога хрустела и поддавалась. Хонсак – нет.

Филипп, с иронией наблюдавший за бесплодными попытками Бородача ликвидировать посмертную подлянку супротивника, вдруг рассмеялся.

– Что такое? – насторожился Бородач.

– Ерунда… вспомнил кое-что.

– Ну, так порадуй старика!

– Анекдот по поводу. Пошли два мужика на медведя. Один – бывалый таежник, другой – горожанин, чайник. Добрались до берлоги. Дитя природы взял здоровенную дрыну и давай ею лесному хозяину в жопу тыкать. Медведь взбеленился – и на них. Они бежать. Горожанин бежит и думает: А какого, собственно, такого-этакого, мы удираем? Развернулся да ка-а-а-к даст дуплетом! Два жакана двенадцатого калибра – не шутка: мишка сразу кони задвинул. Чайник ходит петухом. А бывалый ему и говорит: Ты, однако, совсем плохо делал. Надо было, однако, до самой заимки бежать. Кто сейчас, однако, эту тушу до дому тащить будет?…

– Ха-ха, – сказал Бородач. – Пациент изволил шутить – значит жить будет. Анекдот не без бороды, следовательно, долговременная память тоже в норме. За чайника, однако, спасибо. Учту, однако. – И он принялся ковырять хонсака ножом.

А дитя природы Филипп блаженно растянулся на перине из хонсачьих припасов. Или отбросов…

Какая, в принципе, разница?!

* * * * *

Поверхность встретила их суетой и беспорядком. Бардаком. Стало понятно, почему так приземисты местные деревья и для чего им столь разветвленная корневая система. Здесь, оказывается, правили бал ураганы. Очевидно, они были столь же привычны здесь, как дожди в Питере или солнце на Кавказе.

Привычны для аборигенов, разумеется.

Чужакам же пришлось несладко. Стихия разметала дирижабли, повалила компрессоры, закидав их кучами мусора, вырвала и унесла флажки-указатели. Досталось и людям. Кое-кто демонстрировал свеженькие повязки, чьи-то конечности упаковывали в жесткий лубок. Начальственные Братья нервно орали, озабоченные непредвиденной помехой, на терран-спецов, не обеспечивших.

Спецы лениво отбрехивались: СКАМСС не имеет отношения к метеорологии, – должно быть, говорили они.

Грязные легионеры, только что выбравшиеся на поверхность, нетерпеливо вертели головами в поисках обещанной кормежки.

Филипп с Бородачом присоединились к своим. Четвертый взвод потерь не имел. Рейнджеры жадно глотали воду и грызли прессованные сухофрукты, предоставленные запасливым Меньшиковым. Он возбужденно живописал прошедшую бурю:

– Транспортер трясется, как старая дева в мужской бане, в лобешник говно всякое летит, на всех частотах командирский мат не по-русски… Ну, – думаю, – звездец! Если сейчас мужики из нор полезут, калек будет – до хрена и больше. Только успел так подумать, а ветер и стих. Минут пять всего бушевал. Ох и поотскребал я потом грязь с блистера: весь ведь залепило! Смотреть неохота было. Да вы кушайте, кушайте, – всполошился он, заметив, что Мелкий прячет последний батончик в карман – про запас. – У меня еще есть. Много. Горячего сейчас долго не будет: гаврики Бобсона как раз заканчивали термосы выгружать, когда налетело. Вся хавка, блин, разлилась.

Мелкий тут же разорвал упаковку и довольно задвигал могучими челюстями.

– А мы детенышей видели, – сказал он, расправившись с брикетом. – Они как меховые игрушки. Я чуть не заревел: хоть и мерзкие твари из них получаются, а все равно жалко. Все мертвые. На фуя вот так делать? – обернулся он к Генрику. – Что за война такая – с ребятишками? Козлы!…

Генрик не ответил. Он не торопясь жевал, и глаза его были пустыми.

* * * * *

С ревом начали прибывать грузовые транспортеры. Они приземлялись, располагаясь по огромной окружности с центром в районе подземных боевых действий, и возле них тут же закипала работа.

Командир базы распорядился выстроить Легион. Прихрамывая, неся на лице печать забот и усталости, он вышел к подчиненным и оперся на боковину опрокинутого бурей компрессора. Рядом с ним замер, широко расставив длинные ноги, хмурый начальник штаба.

– Легионеры! – прогромыхал батя. – Нами каких-то три часа назад была начата, и чертовски профессионально притом, великолепно разработанная начальником штаба нашей базы (благодарный кивок Семену Семеновичу) акция возмездия.

Он начал говорить вполне ясно и твердо, но с каждым словом речь его становилась все более и более эмоциональной, а артикуляция – все менее и менее разборчивой. Не знай Филипп, что Большие Братья питают стойкое и неодолимое отвращение ко всем видам наркотических веществ (за исключением табака), он бы решил, что дядька здорово перебрал. Но! Как для подавляющего большинства землян омерзительна сама мысль о каннибализме, так для терран страшна мысль о применении воздействующих на психику веществ. Терру заселяла цивилизация абстинентов.

Филипп терялся в догадках.

Причина же стремительного окосения командира была проста и находилась прямо под его боком, причем в самом прямом смысле: из емкости, спаренной с компрессором, служащим бате опорой, тонюсенькой струйкой стравливался газ. Смертельный для хонсаков, газ был сравнительно безвреден для здоровья человека, но мозги мутил – любо-дорого!

– …не занятная прогулка со стрельбой, как кажется некоторым горе-воякам из генштаба, – Степан Степанович презрительно мотнул головой в сторону, где, видимо, и окопались названные недоумки, – и не карательная экспедиция, как предательски заявляют опасные личности, к Легиону ни малейшего отношения не имеющие. К сожалению, они давно и успешно пользуются мягкосердечием… э-э… не важно кого. Мы блестяще провели первую часть операции, и не наша вина, что завершать ее – не нам. Не нам! Дьявольщина! Она вообще не будет завершена! Руководство решило закапсулировать оккупированный противником район. Знаю, вам тяжело будет это слышать, мои герои, но оставшихся в живых хонсаков оставят жить и далее. Им даже позволено будет продолжать свой никчемный род. Но уничтожить этот поистине райский край, – он величественно повел рукой над разоренными ураганом окрестностями, – целиком им все же не удастся. Да, расход энергии на поддержание капсулы будет велик. Неоправданно велик, – командир снова обратил яростный взор в сторону расточительных горе-вояк и гневно возвысил голос, – но кое-кто готов пойти и на это! Да, мне, как и вам, горько бросать дело незавершенным, но я, как и вы, строго соблюдаю воинскую дисциплину и чертову субординацию. За мужество и верность контракту объявляю вам, мои солдаты, благодарность. На базе вас ждет двухдневный отдых и даже кое-какие развлечения. Надеюсь, они немного скрасят боль, принесенную вам неожиданным отступлением. Но прежде мы еще послужим как боевое охранение – пока идет монтаж энергоузлов капсулы. Еще пару часов у вас будет возможность вышибить дух из хонсаков, ежели эти членистоногие трусы вдруг появятся из своих зловонных нор. По машинам, герои!

Вздох облегчения пронесся по рядам рейнджеров.

Отцы-командиры, должно быть, приняли его за вздох разочарования. Батя поднял левую руку над головой и сжал кулак – то ли приветствуя героев, то ли грозя врагам и наивным генштабистам, попавшим под влияние вероломных ренегатов. Начштаба похлопал его по плечу.

Послышались громкие слова команд. Легионеры заспешили к своим транспортерам.

Батя поник и бессильно опустился на пожухлую траву. Голова у него гудела, мысли (непривычно сумбурные) – путались и скакали, а тело казалось только что пропущенным через камнедробилку. Он застонал, и его вырвало. Семен Семенович, почуявший неладное, вызвал штабной транспортер, и через минуту здоровью полуотравленного бати больше ничего не угрожало.

* * * * *

Фаллоплан четвертого взвода, окончательно оставшегося без куратора, метался от одного монтажного участка к другому. Все плацкарты, однако, были уже заняты. По-видимому, в охранении также участвовали легионеры, привлеченные со стороны.

Наконец им удалось пристроиться к только что опустившемуся транспортеру строителей.

Попытка выяснить, какую площадь займет монтажный участок, закончилась впустую. Братья-инженеры ни бельмеса не соображали ни по-русски, ни по-армянски, ни по-английски. Так же неведомы были им иврит (Березовский и сам знал его едва-едва), французский (близнецы плюс Генрик) и гремучая смесь из смеси нецензурных и общеупотребительных словечек полудюжины языков тюркской группы, на которой пытался объясниться с ними Филипп.

Монтажники жизнерадостно улыбались и красиво рокотали одну и ту же фразу. Обозначала она, как нетрудно было догадаться, не понимаем. Потерявший терпение Генрик с самым доброжелательным выражением на лице послал их по матушке (они заулыбались еще шире) и сказал:

– Так, мужчины, принимаю решение единолично. Линия обороны – дуга. Сперва разойдемся с запасом, потом видно будет. Петруха, ты секи сверху. Связь не отключать, щитков не поднимать. Не спать. Оправиться сейчас. Разведу вас сам. Все.

* * * * *

Филипп скучал… В самом начале охранного бдения он устроил широкий обмен впечатлениями о прошедшей операции с личным составом взвода, но суровый сержант Саркис довольно быстро прервал пустой треп. И вот сейчас приходилось тупо изучать территорию, откуда грозил предполагаемой атакой злокозненный противник. Обещанная командованием пара часов явно затягивалась. Дело у монтажников шло споро, грибообразный энергоузел рос прямо на глазах и к исходу второго часа выглядел вполне завершенным… но рядом терране заложили фундамент еще одного. То есть, дополнительные два часа караула были гарантированы.

Начинало медленно смеркаться.

Снова просыпалось привычное уже чувство голода. Этому способствовали окружающие пейзажи: выбравшиеся после урагана из укромных местечек представители местной фауны с аппетитом закусывали опавшими фруктами и друг другом.

Филипп не без гастрономического интереса следил краем глаза за упитанным зверьком, похожим на крупную морскую свинку с вытянутым усатым рыльцем. Зверек неповоротливо гонялся за лиловой двадцатисантиметровой многоножкой, которая без труда успевала ускользнуть из-под самого его носа каждый раз, когда он разевал розовый ротик в предвкушении вкусного ужина. Наконец зверьку надоело играть в догонялки и он неожиданно проворно прыгнул на неуловимую добычу. Пролетев добрых полтора метра, морская свинка шлепнулась в кучу сухой травы, накрыв собою наглую многоножку. Через секунду зверек приступил к трапезе…

Филипп снова приуныл. Глупая жирная тварь набьет сейчас брюхо и завалится дрыхнуть, а ему еще куковать да куковать! Он поднял увесистый обломок ветки и швырнул в чавкающую зверушку. Узловатая деревяшка попала ей точно в пушистый зад. Зверушка взвизгнула и шмыгнула под травяную кучу, но мгновенно вылетела назад и стремглав бросилась прочь.

Куча зашевелилась. Из-под нее перло что-то крупное.

Филипп хлопнулся на живот

Выпрыгнувший (как они все-таки быстры!) хонсак был прямо гигантом. Вместо обычной пищали он сжимал в руках толстенную трубу с раструбами по обоим концам. Филипп не стал ждать, пока хонсак выберет для своего фаустпатрона мишень, и выстрелил. Расстояние между ними было смешное – не более десятка метров, поэтому Филипп более чем отчетливо рассмотрел действие кумулятивного заряда пули Феникса на организм врага.

Пуля настигла хонсака, когда он еще находился в прыжке. На панцире его лопнул яркий огненный нарыв, и в тот же момент огромное давление, созданное потоком раскаленных газов, направленных внутрь, выдавило из бронированного корпуса макушку испепеленной головы, потеки кипящих физиологических жидкостей, гемолимфы и обрывки мышечных тканей и сухожилий. На землю грохнулась выжженная оболочка. Только конечности еще продолжали дергаться. Труба, вмиг оставшаяся без хозяина, откатилась в сторону.

Над головой Филиппа загудели двигатели. Второй хонсак не успел высунуть и усов: разряд плазменной пушки транспортера выжег нору вместе со всеми раками-диверсантами на глубину в несколько метров. Филипп метнул в яму цилиндр огнетушителя, дождался фонтана пара, выброшенного сработавшим взрывателем, и спрыгнул вниз.

Под коленями противно хрустели обугленные остатки панцирей, стенки норы осыпались, но Филипп честно прополз изрядное расстояние до первого хранилища (планировка нор была, по-видимому, однотипной), пальнул несколько раз наугад, вызвав грандиозные разрушения среди штабелей лепешек, и с чистой совестью (и немалым облегчением) вернулся. Отошел от ямы и сказал:

– Петруха, как ты считаешь, зарыть эту воронку можно?

– Не фиг делать! – твердо заверил его Меньшиков.

Транспортер накренился и боковой гранью уткнулся в землю. Пронзительно засвистели турбины. Транспортер наполовину углубился в почву и медленно пополз в сторону ямы. Внушительная гора дерна двигалась перед ним, все увеличиваясь.

– Стоп! – скомандовал Филипп, когда вход в нору оказался засыпанным.

Транспортер приподнялся над поверхностью завала и несколько раз проутюжил его своим полукруглым днищем.

– Хорош? – спросил Меньшиков.

– Лепота! – похвалил работу Филипп.

– По-другому не умеем, – хохотнул довольный Петруха.

* * * * *

Подстегнутые зрелищем близкой схватки, поднадзорные Братишки забегали еще быстрее. Прибывшие последними, они завершили работу в числе первых. Их транспортер тут же отбыл, не дожидаясь торжественного пуска.

О четвертом взводе наконец вспомнили и облагодетельствовали горячим ужином и дальнейшими распоряжениями. Личному составу следовало погрузиться в транспортер, а транспортеру занять указанное местоположение. Дождавшись включения установок, им предписывалось прибыть в точку выхода из капсулы (которая, разумеется, была ничем иным, как еще одним куполом, подобным тому, что украшал базу) и оттуда выдвинуться в расположение части.

– Предположительное время включения периметра – двадцать три сорок, – сообщил начальник штаба. – Сверим часы. Двадцать два пятьдесят восемь. Превосходно. Вольно.

Пуск состоялся в двадцать три часа сорок одну минуту. Об этом поведали пьяно заплясавшие и размазавшиеся вдруг изображения звезд на возникшем силовом куполе да хриплый скрежет трущихся, смещающихся пластов почвы, оставшихся внутри капсулы.

Хонсаки навеки остались в застенке, а Легион отбыл на базу – наслаждаться обещанным отдыхом и кое-какими развлечениями…

ГЛАВА 3

Нам бы стали наливать, -

Мы бы стали выпивать!

Народная мудрость

Обещанные командиром развлечения заключались в предоставлении полнейшей свободы в распорядке дня, обширной программе потрясающе зрелищных (хоть и не дублированных) трехмерных фильмов о природе различных миров Кольца и в море разливанном превосходного пива.

Надо ли говорить о том, что фильмов никто не смотрел?

А о том, что навеселе был даже Бобик?

Наш взвод, прихватив пару бочонков пенного счастья (литров на тридцать каждый), выбрался за пределы купола и шумно отмечал… что-то шумно отмечал. Кажется, с выходными совпал чей-то день рождения. Или день рождения чьей-то былой подруги. К исходу первого бочонка о заявленной дате не помнил, наверное, и сам заявитель. Да и бог с ней, с датой! Жизнь – праздник, ребята, когда вокруг столько друзей и пива.

– Будут девки! – с жаром убеждал нас Меньшиков. – Будут такие девки, каких вы, смерды, в жизни не видывали. И не увидите уж больше никогда. Лучшие из лучших. Привезут их, к слову, с самого Дальнего Востока. Из Сингапура их привезут или из Гонконга – чтобы мы, по простоте душевной, не выболтали им никаких тайн. Вдобавок их обдурят наркотой, и будут они поэтому – огонь! (Батальоны просят огня! – заорал Наум.) Именно так! – согласился с ним Петруха. – Это абсолютно точные сведения. Откуда я их узнал? Да тебе, братец, лучше бы и не спрашивать, а то поплохеет с изумления-то. Вот-вот, глотай пивко и предвкушай.

Мы глотали и предвкушали. Потом кого-то взволновал важнейший вопрос: хватит ли девок всем? Петруха заявил, что хватит всем, да еще и останется, так как командиры в отличие от вопрошающего не дураки, а мужики с соображением.

– И с воображением! – подхватил я. – Китаяночки… да под кайфом… да по три штуки на брата – во, блин, у людей фантазия не бедная!

– А пиво они отчего-то не пьют, – огорчился Мелкий.

– Кто, китаянки?

– Да нет, Братья.

– Один хрен, Братья – мужики что надо, – сообщили хором близнецы и провозгласили: – Хлебнем же за них!

Выпить за Братьев никто не отказался, но потом вспыхнула небольшая дискуссия: а стоило ли за них пить? Не переходя в рукоприкладство, дискуссия тихо умерла, так как Петруха не унимался и продолжал разжигать в нас похоть рассказами о том, как однажды залюбел негритянку. Она, конечно, курва, наградила его французским насморком, но он не в претензии, ибо негритянка, ребята – это вещь!

– Вещь в себе, – подняв палец, объявил искушенный в экзотике (после недавнего флоридского отдыха) Генрик.

– Пошляк, – хором сказали близнецы и предложили: – А не хлебнуть ли нам за негритянок?!

– И за китаянок! – добавил я.

– Не гони, торопыга, – возмущенно сказали братья.

– Не буду, – качнул я головой.

За негритянок хлебнули все. Потом за китаянок. Потом Петруха заорал:

– Вон, вон их везут!

Но везли вряд ли их. Над дорогой проскользнул каплевидный штабной транспортер, в котором только при большом желании можно было разместить десяток нормальных совершеннолетних девиц. Ну, китаянок – десятка полтора. Уложив плотненько в поленницу.

– Облом, – хором сказали близнецы и добавили: – Хлебнем же за жизнь без обломов!

Близнецов опять поддержали все.

Потом мне захотелось петь. Я встал и, разведя широко руки (так всегда делают телевизионные певцы в косоворотках), затянул Шумел камыш. Кто-то подхватил, кто-то нет, но получилось неплохо. Хотя можно было и лучше. Под гармошечку. Но ее с нами не было.

– А кто мне скажет, где моя гармошечка? – спросил я строго у притихшего служивого люда.

– Да, где твоя гармошечка? – спросил ехидно служивый люд у меня. – Ну-ка, быстро за ней! Умрем ведь с тоски, пока девок дождемся.

– Гена, ты проводишь своего старого забывчивого другана за гармошечкой? – поинтересовался я. – Только надо быстро. Быстро-быстро-быстро. Бегом!

– Всепре… Всенепе… О-бя-за-тельно, – элегантно выкрутился из предательских тенет русского языка находчивый армянин.

Да, пиво у Братьев было закуплено крепкое! К тому же я заметил, как Меньшиков подливал в бочонки что-то прозрачное, знакомо булькающее. Интересно, имеют ли терране представление о том, что некоторые технические жидкости можно пить?

Сперва мы бежали. Быстро-быстро-быстро. Но почва из-под ног убегала гораздо быстрее. Подняв заливисто хохочущего Генрика с дороги в четвертый или пятый раз, я сказал:

– Можем мы наконец, товарищ и мастер сержант, хотя бы в выходной день не бегать? Ходить. Да не просто ходить, а вразвалочку так, вальяжно, как… как гуси?… Как жирные неторопливые гуси, которых зарежут только осенью и которым совершенно некуда поэтому спешить?

– Можем, – крайне резко кивнув, заверил меня Генрик. – Имеем полное право. Да мы просто обязаны сегодня ходить вразвалочку и вальяжно. Именно как гуси. Гуси-лебеди.

– Гуси-лебеди летели, в жопе яицца звенели! – обрадовался я. – У нас звенят?

– Вовсю. Аж уши глохнут. Вывод: срочно нужны девки!

– Или гармонь, – добавил я. – Ударим аккордом по пошлому звону!

– Ударим, – миролюбиво согласился он после секундного раздумья.

Целиком занятые этими высокоинтеллектуальными беседами, мы незаметно приблизились к воротам.

Ворота стояли нараспашку, а Сильвер голышом валялся поодаль на травке и дымил роскошной трубкой Данхилл. С пятью точками. Блестящие, как радиаторная решетка роллс-ройса протезы, казалось, вырастали прямо из его комлеобразных культяпок. Рядом валялся Игорь Игоревич в цветастых трусах и тоже дымил, только сигарой. Мускулатура у него была – дай бог каждому! Не такая выдающаяся, как у Сильвера, но зато гораздо более сухая – ни унции жира.

Дымящие гиганты лениво переговаривались.

Мы, соорудив на лицах полнейшую непроницаемость, относительно твердо прошагали мимо.

– Эгей, мужчины! Хорошо отдыхается? – спросил вдогонку Сильвер.

Мы разом повернулись и удовлетворенно кивнули.

Сильвер показал нам большой палец, похожий на коленвал гусеничного трактора, и повалился обратно в траву.

* * * * *

По базе шатались полуодетые легионеры с довольными мордами. Из одной казармы с распахнутыми окнами слышался отличный баритон, который под неплохой гитарный дуэт задушевно выводил Hotel California.

Я немедленно подхватил. Допеть мне, увы, не дали… Посреди дороги, широко расставив длинные ноги, стоял, покачиваясь, мой благородный соперник Бобсон, и рыжая его макушка упиралась в небосвод. Его длинный, густо заляпанный веснушками нос украшали замечательные зеркальные очки. Отраженное от них солнце нестерпимо жгло мои наглые зенки, залитые пивом под самую завязку.

Я благоразумно прищурился и обогнул Бобсона слева.

Генрик обогнул его справа.

Затем мы опять сомкнули ряды и двинулись дальше. Бобсон развернулся и принялся испепелять зеркальным взглядом мой затылок. С расстоянием мощь лучей оружия возмездия как будто не ослабевала, а даже увеличивалась. Я не вынес страшной муки и обернулся.

– Пощади, о суровейший! – взвыл я. – Не было у меня с ней ничего! Совершенно. Клянусь своей треуголкой!

Боб презрительно сплюнул в мою сторону, а Генрик ткнул локтем в бок:

– Капрал, ну-ка, кончай издеваться над страдальцем. Ишь, остряк нашелся. Не смешно, между прочим.

– Да и мне, Гена, не до смеху, – признался я. – Без вины же виноватым оказался! А тут еще этот, – я мотнул головой на рыжего василиска, – красавец. Лыцарь, блин… Хлебнем за рыцарство?

– Хлебнем, – сказал Генрик и снял с пояса флягу.

* * * * *

Баян я привез из дому и ежевечерне играл для души. Никто до сих пор недовольства моими концертами не выразил, и я тешил себя мыслью, что играю хорошо. Возможно, конечно, что ребята имели крепкие нервы и неимоверное терпение. Или стены в казарме отлично изолировали звук.

Как бы то ни было, но сейчас баян ждали. Как из печки пирога. Это ласкало мое самолюбие, раздувшееся к тому же от влитого в него пива. Поэтому я любил сейчас весь свет. А больше всех я любил сейчас Генрика. Старого, доброго своего друга… Спасшего мне когда-то жизнь. Отдавшего мне кровь свою! Чтобы отметить пламенное это чувство, я обхватил его за плечи и крепко к себе прижал.

– Похоже на намек, – сказал он. – Твоя любовь сменила цвет, э?

– Иди ты! – возмутился я. – Извращенец. Кровосмешением я не занимаюсь. Особенно в предвкушении советско-китайской дружбы. Кста-а-ати… Кто это там тусуется возле казармы?

– Вах! – выдохнул Генрик. – А китаянки бывают блондинками?

– Что? – рассеянно спросил я.

В голове моей трепыхалась возбужденно-удовлетворенная мысль: А ведь я, кажется, знаком с этой девушкой! И я, кажется, был все-таки прав кое в чем…

Конечно, я был с ней знаком.

Может быть, тогда, в шубке, я и не вполне рассмотрел ее фигуру, но волосы… осанка… манера держать сигарету… Это была, несомненно, она! Жанна. Путаночка, приехавшая с Аскером и разбудившая во мне кровожадного зверя. Быка, с пеной на морде разносящего в щепы все вокруг.

И, конечно, я был прав: Братья не гнушаются подставлять устраивающих их кандидатов в легионеры. Подлавливать самым древним и самым действенным способом. На живца, ребята, клюют не только хонсаки. Особенно на такого.

Генрик пускал пузыри, облизывался, снова пускал пузыри, бил копытом и вообще – рвался в атаку. Бешеный стук его горячего, любвеобильного сердца я слышал совершенно отчетливо.

Я бессовестно решил использовать его в роли тарана. Все равно он в тот момент ни черта не соображал. А девица стояла к нам спиной, привалившись плечом к дверному косяку казармы родимого четвертого взвода и нас пока не видела. То есть позиция для стремительного штурма была идеальной.

– Гена, – зашептал я ему на ухо, – есть идея! Гляди, она же, профурсетка этакая (Но-но, выбирай выражения, – погрозил мне пальчиком джентльмен Гена), совершенно бесстыже военную форму напялила.

Она действительно была в новеньком легионерском трико, соблазнительно обтягивающем ее весьма шикарное тело. Этакая Клава Шиффер в двадцать лет. Под трико, готов спорить на всю свою мужскую силу, более ничего найти не удалось бы, хоть ты тресни. Ничегошеньки.

– Непорядок, Гена! (Гена нахмурился.) Но нам он на руку. (Гена заметно просветлел.) Сейчас мы делаем так: незаметно к ней подкрадываемся, и ты громко командуешь, мол, смирно, солдат. Она, естественно, в трансе, делает лужицу и падает в обморок.

– Лужица – это слишком, – засомневался великодушный Гена.

– Согласен (Нет, не согласен, лужица – самое то, лужица настоятельно рекомендуется! – завопил злопамятный мститель во мне), лужица нам ни к чему. Значит, она просто падает в обморок. Ты ее ловишь и несешь к себе в кубрик. Бережно кладешь на кровать и преклоняешь рядом колени. Я волоку гармошечку и играю Вставай, страна огромная!. Она медленно приходит в себя. Я начинаю прочувствованно играть мелодию из фильма Эммануэль, она открывает глаза, полные печали и страсти, и видит твой романтический и мужественный облик. Она снова в трансе. (Делает лужицу! – злорадно и непристойно заржал пошляк-мститель.) Гремят фанфары, она тянет к тебе нежные руки и жадные губы, а я незаметно, но проворно исчезаю. Растворяюсь. Через пять минут четвертый взвод дружно хлебает пиво за вашу связь, подобную колоссальному водовороту, этакому Мальстрему из двух яростных либидо. Я играю Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!. Многоголосый хор дружно подхватывает… Каково?

– Отлично! – похвалил мой план Гена. – Так что я, говоришь, должен делать?

Разумеется, я на его невнимательность ничуть не обиделся.

Передвигаться бесшумно нас научил капитан Пивоваров. И наука эта нами не забылась. Учитывая булькающее в животах пиво и молотящее, как паровой копер, сердце Генрика, к Жанне мы подкрались на отлично. Замерли, любуясь плавными изгибами фигуры. Генрик медленно, но глубоко вдохнул…

– Смирр-рр-на, солдат!!!

Акустический удар едва не повалил меня на землю. Травы пригнулись, и черепица на крыше задребезжала.

Гитарный дуэт испуганно смолк на верхнем до. Где-то тонко, но пронзительно завыл кудлатый четвероногий малыш Бобик. Амальгама очков сержанта Бобкова навек замутилась. Возможно, завыл и он.

Лужицы растеклись под десятками ног…

Жанна как ни в чем не бывало отправила щелчком длиннющий окурок точнехонько в урну и не спеша обернулась, отбрасывая густую прядь золотистых волос с лица. Высокомерно искривила красивые губы и спокойно спросила:

– В чем дело, сержант?

Сержант, однако, потерял дар речи. Он вытянулся во фрунт и застыл с идиотским выражением на лице. Подчиненному должно глядеть на начальника лихо и дурковато, – вспомнилось мне. Вспомнилось и только: лихость куда-то запропала, а я окостенел с вполне дурковатой улыбкой на устах. В четырех сантиметрах над левым соском Жанны, отчетливо выпирающим сквозь тонкую ткань, клубилась черным и багровым пятиугольная голограмма, изображающая разрыв тридцатифунтового фугаса. Нашивка батал-куратора…

– В чем дело, сержант? – повторила она и, раз Генрик не реагировал, перевела взгляд на меня. – Рядовой?…

– Капралов, мастер! Должно быть, вам это известно, мадам?

– Я не спрашиваю вашей фамилии, рядовой. Я спрашиваю, что за представление? Вы рассчитывали меня ошеломить, не так ли? Можете полагать, что вам это удалось. Потому что пахнет от вас воистину отвратительно. Что вы добавляли в пиво?

– Не могу знать, мадам. Вероятно, этиловый спирт. Но… Думаю, о добавках чего-либо возбуждающего – скажем, к духам и табаку – вы знаете намного больше нашего. Примеры нужны? – Я, кажется, приходил в себя.

– Не стоит обращаться ко мне мадам, рядовой. И тем более не стоит изображать невинного ягненка, обманом заставленного злой волчицей вогнать копыта в брюхо вожаку овечьего стада. Это по меньшей мере смешно.

– А по большей? – не сдавался я.

– А по большей – недостойно мужчины, каковым вы, несомненно, себя считаете.

– Разумеется, ошибочно?

– Не исключено.

– Благодарю.

Она не удостоила меня продолжением и повернулась к Генрику.

– Вы уже в состоянии следить за беседой, сержант?

Он кивнул и сказал хриплым шепотом:

– Более-менее.

– Отлично. Я ваш новый батал-куратор, и мне бы хотелось познакомиться со взводом. Сделать это прямо сейчас – реально?

– Личный состав э… отдыхает… э… мастер лейтенант.

– Тем лучше, – кивнула она. – Ничто так не сближает людей, как совместная попойка.

– Но не все могут пить, – сунулся я.

– Я вижу. – Она смерила меня пренебрежительным взглядом. – Иные умеют лишь напиваться.

Я не нашелся, что ответить.

* * * * *

Первая встреча четвертого взвода с новым командиром прошла более чем непринужденно. Сперва, как и следовало ожидать, появление Жанны (Василисы Васильевны в кураторской ипостаси) было встречено плотоядным нечленораздельным ревом и залихватским свистом. Потом – гробовым молчанием и слабой вибрацией. Затем одобрительным гулом (она извлекла из заплечной сумки три бутылки Абсолюта и несколько увесистых пластин копченого палтуса в вакуумной упаковке).

Последующее многократное вздымание бокалов за знакомство привело систему в состояние устойчивого равновесия.

Я тихонечко сидел поодаль, цедил пивко и наблюдал. Жанна (то бишь Василиса) держалась уверенно, как истинная атаманша. Позволяла обращаться к себе по имени (хотя и на вы) и выпивала (!) наравне со всеми, практически не закусывая. Должно быть, опыт, приобретенный ею при исполнении роли проститутки, позволял подняться над вековыми традициями предков-абстинентов. Или опуститься относительно традиций. Или же обойти их.

Не могу сказать, что она заделалась душой компании или, положим, ее гласом. Но то, что она стала неотъемлемой ее частью, – это несомненно. Я и раньше замечал подобных людей: сидит себе тихонечко, выпивает; благожелательно выслушивает пьяный треп собутыльников; уместно, хоть и редко, шутит; ни с кем не конфликтует. Казалось бы – уйдет, никто и не заметит. Ан нет! Замечают все. Если уж продолжать аналогии с человеческим организмом, то занимает он, наш герой (а ныне – героиня), место, скажем, почки. Или того краше – яичка. Вроде и жить без одной (одного) вполне можно, и снаружи отсутствие сих органов практически незаметно, а только как-то неуютно.

Так же и тут. Вошла, чертова баба, в коллектив. Органично вошла.

Не обошлось, между прочим, и без маленького урока. Разудалый хлопец Мелкий невзначай положил руку ей на талию. Она отреагировала без истерик: просто взяла да и убрала могучую кисть. Только по лицу Павлушиному, внезапно ставшему напряженным, можно было догадаться, что взяла она руку не просто. Таким становится лицо человека, у которого где-то внутри затаился источник пронзительной боли. И стоит лишь неудачно шевельнуться, как боль вспыхнет с новой силой. Поэтому шевелиться не хочется – ни в настоящий момент, ни впредь. Мелкий и не шевелился, а когда Василиса отпустила его, бережно прижал шаловливую ручонку к животу.

Василиса дружелюбно улыбнулась ему, на что он ответил, вымученно оскалив ровные зубы. Наверное, тоже пытался улыбнуться.

Все, кому следовало урок сей видеть, его увидели. И оценили. Наум грустно вздохнул, а менее сдержанный Петруха радостно всхрапнул: Е-е! – озвучивая, как мне кажется, мысль наиболее любострастной части нашего коллектива. Немудреную достаточно мысль: А ведь на его месте мог бы оказаться и я!

Заминка вышла непродолжительной и скоро ушла в небытие. Постарались близнецы, успешно справляющиеся с ролью двухголового тамады. Мы выпили за слабый пол, взаимопонимание между ним и полом сильным и за дембель. Потом питие покатилось своим чередом. Василиса хладнокровно выслушивала солоноватые солдафонские шуточки, терпеливо сносила осторожные похлопывания по плечу и умеренно изображала своего парня.

А я стремительно трезвел. Никакого желания трезветь у меня не было, но организм имел, видимо, на то свои резоны. Я извинился перед ребятами, посетовал на внезапно накатившую сонливость и отвалил.

О гармошечке, к счастью, никто не вспомнил.

Компанию мне тоже никто не составил.

К счастью.

* * * * *

Орлеанская дева догнала меня совсем скоро и молча пошла рядом. От нее пахло сладко и незнакомо – во всяком случае, не пивом и не водкой.

Я не выдержал и первый нарушил молчание:

– Не пора ли расставить акценты, мастер лейтенант? Или позволите по старой памяти звать вас Жанной?

– Согласна, выяснить, кто есть кто, нам не помешает. А вот подпольные псевдонимы, думаю, больше ни к чему. Так же, как и запанибратство. Мы с вами состоим в четко определенных уставом и контрактом служебных отношениях, так давайте ими и ограничимся. Обвинения в подзуживании вас к чему бы то ни было я отвергаю с ходу. Это не более чем ваши собственные домыслы. Да, мы следим за потенциальными кандидатами в легионеры, заочно прошедшими ряд тестов и получившими в результате высокие баллы. В вашем случае конфликтная ситуация с последующим физическим столкновением легко просчитывалась, и я сочла возможным лично наблюдать развитие процесса. К тому же плотность кандидатов на единицу объема, если позволите применить подобный термин, была прямо-таки рекордной: не только вы, Филипп, но еще и Юрий. Не будь там меня, вы все равно бы сорвались, только последствия этого срыва, вероятнее всего, оказались бы намного более трагичными. Для вас, Филипп, хочу уточнить. Вы согласны?

– Допустим. – Я не сдавался. – Но как вы объясните тогдашние свои нежные взгляды, нежные жесты, прерывистое дыхание и недвусмысленные намеки на возможный интим? Глубоким вхождением в роль?

– Требовать у женщины объяснения этому? Как нетактично, – притворно вздохнула она. – А вам не приходило в голову, что обычные дамские штучки при виде красивого и мужественного молодого человека – это не что иное, как неистребимое проявление женской природы, своего рода инстинкт? К тому же я была несколько во хмелю… – В голосе ее послышалось что-то вроде игривости.

Я остановился.

– Как сейчас?

Василиса нахмурилась.

– Сейчас я в форме.

– Но форму легко снять, мадемуазель, – сказал я вполголоса, но не без вызова. (Признаюсь, сам не ожидал от себя такой прямолинейности.) – Готова ли ты, милочка, наконец сдержать данное когда-то обещание? Я, между прочим, принял его тогда за чистую монету.

Она весело расхохоталась. Похоже было, что мое предложение по-настоящему ее позабавило.

– Ну нет! Во всяком случае, не сейчас. Завести интрижку с подчиненным? Капралов, ради всего святого! Увольте вы меня от подобной дешевки!

– Виноват, мастер лейтенант, – сказал я четко. – Я был отвратительно неучтив с вами, мастер лейтенант! Больше не повторится, мастер лейтенант! Разрешите идти продолжать отдых, мастер лейтенант?

– Идите, конечно, – сказала она с удивлением в голосе.

* * * * *

Я принял душ, натянул роскошные жемчужно-серые шелковые трусы и повалился на кровать.

Лучше всего, решил я, отнестись к происшедшему как можно более индифферентно. То есть: у нас появился новый куратор. Дьявольски красивая женщина, но нам – солдатне дешевой, наемной, – не ровня. Поэтому видеть в ней командира – необходимо; не замечать в ней женщину – необходимо вдвойне. Ибо всяк сверчок знай свой шесток, а гусь свинье – не товарищ. Также не рекомендуется лезть не в свои сани, особенно со свиным рылом, да в калашном ряду. Ага! А поскольку данный порядок вещей дан нам свыше, то и психовать нечего.

И вообще, лучшее средство от любых солдатских неприятностей, по словам незабвенного прапорщика Садыкова, – бег в противогазе. На второе место он великодушно помещал гильотину, а на третье – здоровый крепкий сон.

Что вы выбираете, рядовой? Сон?! Вот как? А никто, собственно, и не сомневался… Покойной ночи. Пусть приснится дом родной… ну, пожалуй, этого и достаточно.

* * * * *

Разбудили меня тяжелые удары в дверь и радостный вой волчьей стаи, взявшей след раненого оленя. Я с трудом продрал шары и поплелся отпирать. Должно быть, ребятки вспомнили-таки об обещанном концерте. Вот некстати!

Распахнув дверь, я тут же в ужасе толкнул ее обратно. Или я еще сплю, соколики, или одно из двух!

За дверью, кроме безумно счастливых легионерских рож, маячило до дюжины смазливеньких раскосых мордашек. Улыбающихся.

Трепло Петруха в этот раз не соврал.

На сладенькое прибыли девки…

ГЛАВА 4

И так сладко рядить победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Николай Гумилев

Сектор просматривался отлично.

Филипп не зря старался, придирчиво выбирая место для огневой точки. От вершины холма, где он обосновался в трехметровом окопе полного профиля, скрытом густыми кустарниками, до грязноватой дороги, по которой погонят навстречу судьбе хонсаков, простирался пологий открытый участок. На нем торчали невысокие холмики муравейников и несколько полусгнивших пеньков. Пеньки носили следы топора. К высохшему стволу одинокого дерева с отвалившейся корой и обрубленными сучьями стояли, аккуратно прислоненные, связанные лыковой веревкой прямые жерди разной длины.

Жерди были разобранным на зиму стожаром, а участок с пеньками – сенокосным угодьем. Не самым, наверное, лучшим, но зато достаточно большим.

За спиной Филиппа трепетали листочками толстенные осины – целая роща древних красивых деревьев.

На сей раз задача, поставленная перед Легионом, была далека от абстрактной защиты долговременных интересов Терры. Хонсаки намеревались вторгнуться в мир, уже населенный разумными существами. Людьми, если быть точным. Полные генетические двойники земного человечества – жители страны, называемой ими Онуиса Дабаг, – находились в самом начале пути к вершинам цивилизации. Сколько-нибудь значительными городами Дабаг похвастаться пока не мог, а примитивное земледелие осуществлялось общинами, отношения внутри которых недалеко ушли от родоплеменных.

Под пятой суровых завоевателей-негуманов закат культуры дабагцев в течение ближайших лет (а то и месяцев) был делом предрешенным. Откупиться чем-либо не представлялось возможным, а сопротивление отлаженной военной машине хонсаков только растянуло бы агонию.

Очевидно, так все и было бы… если бы не своевременное пришествие спасителей.

В лице Легиона Больших Братьев, разумеется.

План же рачьего вторжения в Дабаг своей простотой и оригинальностью мог порадовать и весьма искушенного стратега. Хонсаки продемонстрировали, что многолетняя война пошла на пользу их ратной мысли: ими готовилась к осуществлению необычная атака – через несколько каналов одновременно. Вероятно, хонсаки провели и кое-какую разведку: каналы были выбраны лишь те, выходы из которых максимально близко прилегали к населенным пунктам Дабага.

Анализ, господа! В том числе – психологический. Защищая аборигенов, Легион не решится разворачивать полный комплекс перфораторов, способных превратить подзащитных в бездомных странников по чужим мирам. Да и то – каликами перехожими, как заранее известно, станут лишь немногие счастливцы, что не превратятся в кровавый фарш, смешанный с обломками собственных жилищ и прочими предметами материальной культуры, а будут бережно выдавлены вслед за хонсаками в сопредельные пространства.

На счастье генштаба Легиона (а более того – на счастье аборигенов), хонсаки не ведали, что каждый их шаг тщательно отслеживается и что на свете давным-давно существует комплекс мероприятий, называемых эвакуацией.

Благополучно заснувшие жители нескольких заочно приговоренных хонсаками земледельческих общин вместе со скотом, запасами продовольствия и домашним скарбом были вывезены в безопасные районы; зато оккупантов ждал неприятный сюрприз. Командование Легиона решило преподать наконец обнаглевшим хитрецам жестокий урок.

Силы вторжения подлежали полной ликвидации.

* * * * *

Бойцы восемнадцатой базы заняли участок неподалеку от убогой деревеньки, состоящей из десятка обмазанных глиной домишек.

Некоторое время назад Филипп заглянул в этот бесплатный музей под открытым небом.

На полчаса, не больше, – напутствовала его Василиса. Обернусь за пятнадцать минут, – твердо уверил строгую кураторшу Филипп.

Справедливости ради следует отметить, что более всего им руководила не любознательность, а некоторый меркантильный интерес: он решил прихватить на память пару-тройку сувениров. Мародером он себя не считал. Деревеньке-то один черт каюк! Однако единственным его приобретением оказалась расколотая тростниковая дудочка. Не считая массы впечатлений, само собой.

Стены домишек, изготовленных дабагцами из двух слоев плетенных из ивовых прутьев панелей, выглядели вполне основательно. Пустота между панелями была заполнена просушенной и тщательно размельченной древесной корой. Эта своеобразная термоизоляция с задачей сбережения тепла справлялась, должно быть, не так уж плохо. Крыши домов покрывались берестой, а окна затягивались чем-то вроде бычьего пузыря. Плетеные двери, обшитые шкурами, висели на ременных петлях, застеленные соломой земляные полы вовсе не казались грязными, а скудная деревянная мебель радовала глаз пропорциональностью. В хижинах присутствовали объемистые глинобитные очаги, а вот до сооружения дымовых труб дабагцы еще не додумались. Домашний скот аборигенов жил тут же – бок о бок с хозяевами. Для него в хижинах были отгорожены небольшие закутки возле входа. Над деревней витал крепкий дух конюшни.

Строить дома из древесных стволов дабагцам не позволяло, должно быть, какое-то табу. Как иначе объяснить убогие мазанки в непосредственной близости от векового леса? А о том, что туземцы превосходно знакомы с плотницким мастерством, говорило капище на окраине деревни. Посреди внушительной треугольной площадки, огороженной тыном из толстенных бревен высотой Филиппу по пояс, возвышалась рубленая бревенчатая башня о трех стенах. Ни окон, ни дверей у башни не было, за исключением узких горизонтальных прорезей в каждой из стен – под самой шатрообразной крышей, крытой потемневшей от времени и дождей дранкой. Чтобы забраться в эти отдушины, даже кошке, наверное, пришлось бы немало потрудиться: башня была высотой метров десять-двенадцать. Обратив широкие деревянные спины к стенам, вокруг башни стояли дабагские идолы – числом три. Идолы имели внешность подчеркнуто мужественную: бритые головы, орлиные глазищи, мечущие молнии, носы – картошкой, бороды – лопатой и гипертрофированные гениталии, замершие в грозной готовности к бою. Все остальные детали тел и лиц были отмечены лишь схематично. Смотрели истуканы подчеркнуто в небеса. Над крышей башни, на длинном металлическом шпиле, вращался флюгер в виде не то рыбы с длинным телом, не то ракеты типа Томагавк. Никаких жертвоприношений Филипп на капище не разглядел, за исключением, быть может, высохших цветочных веночков, надетых на фаллосы кумиров.

Деревня стояла на длинном мысу с высокими обрывистыми, каменистыми берегами, огибаемом полноводной рекой. Горловина межпространственного канала, выбранного хонсаками на роль военно-транспортной дороги, висела в воздухе – в полутора метрах над крышей одной из хижин. Не лучшее, кстати, место для выброса любого десанта, а уж десанта хонсаков – особенно.

Дело в том, что глубокая вода являлась одной из немногих преград, преодолевать которую они не умели. Мало того: хонсаки испытывали прямо-таки суеверный страх перед нею. И их можно было понять. Хонсак, неосмотрительно забредший в воду до нижнего среза дыхательных отверстий, сразу же становился более чем вероятным утопленником. Мускулатура его деревенела, трахеи судорожно сжимались, и бедолага помимо воли впадал в летаргический сон. И погружался на дно. Навсегда. Ведь сколь ни долго мог оставаться его организм в спячке, а предел все-таки существовал. Полностью исчерпав внутренние резервы, хонсак умирал, не приходя в себя. (Тятя! Тятя! Наши сети притащили мертвеца! С клешнями, с усищами!)

Следовательно, путь для их первого рывка оставался один-единственный – посуху. Узкий-преузкий путь.

Нетрудно догадаться, что именно там их и поджидали великолепно оборудованные позиции Легиона.

* * * * *

Слева от Филиппа находился окоп Сана, а справа – Генрика. Над головой, бесшумно скользя среди раскидистых осиновых ветвей, барражировала четверка, где, прищурившись и кривовато улыбаясь в намордник прицела, знал Филипп, нетерпеливо сжимала сенсопульт плазменной пушки лейтенант Василиса.

Нетерпеливо. Да, именно так. Лейтенанту Василисе были несвойственны привычные для общества терран сантименты. Она не только с удовольствием употребляла запрещенное неофициальным табу спиртное, но и с не меньшим удовольствием уничтожала хонсаков. А доведись – и людей бы, наверное, тоже. Пресловутый императив гуманности был для нее пустым звуком. Более азартного убийцы Филипп в жизни не встречал – даже среди многочисленных петуховских охотников.

Ей были подвластны любые виды оружия – от холодного и собственных рук (превосходящих по эффективности любой нож) до сложнейших систем Братьев, базирующихся на транспортерах. О легком стрелковом не стоит и говорить.

По выносливости она не уступала мужчинам, а по реакции – вдвое превосходила большинство наемников. Когда она, повязав голову черной, расписанной козлиными черепами банданой, неслась во время марш-бросков впереди взвода, навесив на себя полный боевой комплект легионера (что от нее, собственно, абсолютно не требовалось), то мало кто помнил о ее точеной груди и аппетитных бедрах. Дух у солдат захватывало по другой причине: от простого недостатка воздуха в легких. Попробуйте-ка угнаться за ветром!…

Бывший куратор, Анатолий Анатольевич, выглядел по сравнению с ней изнеженным пуделем рядом с дикой волчицей.

И все-таки женская ее суть давала о себе знать: подводил высокий певучий голос. Что же, она нашла остроумнейший выход: приучила взвод пользоваться преимущественно жестами и свистом. Свистела она в два пальца, притом великолепно! Шлем она не носила никогда, обходясь ларингофоном и клипс-наушниками, но от подчиненных требовала неукоснительного соблюдения формы одежды.

Четвертый взвод подчинялся ей со щенячьим восторгом.

Беспрекословно.

Филипп вздохнул. Он изо всех сил пытался удержаться от захватившего сослуживцев почти религиозного почитания Василисы, но все чаще и чаще ловил себя на экстатическом размахивании хвостом при малейшем проявлении ее одобрения. С этим что-то нужно было делать. Чертовка заслуживает, конечно, самых высоких оценок как командир и воин, но совершенно не годится на роль его, Филиппа, дрессировщицы. Такой женщины просто не должно существовать в природе, – считал он всегда. Неужели правило это имеет-таки исключение? Большей катастрофой для его самолюбия могла стать разве что полная утрата органов, символизирующих мужское достоинство.

От невеселых мыслей его отвлек пронзительный звук в наушниках: это Василиса коротко свистнула, предупреждая о наступлении времени Ч.

Четвертый взвод окопался в самой глубине плацдарма – на наиболее вероятном направлении бегства остатков хонсачьего десанта. Остатков, потому что в основном десант будет (непременно будет!) уничтожен первым эшелоном Легиона.

А коли так, то за развитием дебюта Филипп мог только наблюдать издали. Он и наблюдал. А представление было не из проходных.

Когда на обломки рассыпавшейся от соударения с тысячами тел хижины – той, что по прихоти судьбы оказалась под горловиной червоточины, – спрыгнул последний хонсак, в небо над их головами плавно поднялись замаскированные до поры до времени транспортеры. Четверка вынырнула из-за крон столетних осин и хищно устремилась туда же.

С транспортеров ударили плазменные пушки. Деревня вспыхнула – сразу в десятке мест.

Хонсаки, не ожидавшие подобного оборота дел, заметались. Часть неудачников бросилась назад, к входу в червоточину, но допрыгнуть до ее близкого, казалось бы, жерла стало вдруг проблемой. Слишком много нашлось жаждущих преуспеть в этом. Хонсаки остервенело пихались, без разбору орудуя клешнями, в панике карабкались друг на друга, палили из пищалей в товарищей, ставших внезапно главной преградой к спасению, но гибли один за другим, не успев нырнуть в спасительный позолоченный мрак. Для снайперов восемнадцатой базы, вооруженных дальнобойными Драконами, и найтись, наверное, не могло более легкой добычи.

Впрочем, дезертиров среди агрессоров оказалось меньшинство.

Основная масса хонсаков лишь бросилась прочь из деревни, ставшей вдруг западней. Вперед, вперед – на оперативный простор! Уж там-то мы покажем мягкотелым, почем фунт лиха! Однако и смельчакам, верным долгу, не слишком везло: куда ни сунься, натыкались они на жгуты плазменных разрядов да на страшное зрелище свинцовых вод безбрежной, как само небытие, реки.

Наконец кто-то из хонсаков, не потерявших еще остатков самообладания, обнаружил выход на большую землю. Остатки сил вторжения бросились на первую линию окопов Легиона, топча тела рухнувших товарищей.

Окопы встретили их менее наглядной, чем ревущие струи плазмы, но от этого ничуть не менее страшной смертью. Хлопанье Драконов, выплевывающих килограммы металла, слилось в хриплый клекот.

Транспортеры продолжали методичный обстрел деревни.

Количество хонсаков, мчащихся на передовые позиции легионеров, стремительно уменьшалось. Всего несколько десятков (возможно, до сотни) бегунов поравнялось с окопами, и лишь считанные единицы преодолели укрепленную полосу. Часть наиболее отчаянных головорезов спрыгнула на плечи легионеров, намереваясь подороже продать жизнь (в окопах тут же закипело несколько ожесточенных схваток), часть полегла от выстрелов в упор.

Преодолевшие фортификационную полосу членистоногие воины (крайне немногие) устремились в сторону хоть и не близкого, но сулящего хоть какое-то спасение леса.

Прямиком в лапы к четвертому взводу.

Филипп сразу выбрал для себя двоих. Вон тот и вон тот. У одного на спине болтались гранатомет и сумка с боеприпасами, а другой размахивал двумя пузатыми бутылками с молотов-коктейлем, только чудом не уничтожившими хозяина в аду горящей деревни. Возможно, он родился (вылупился, конечно же, вылупился, а не родился) в рубашке. Филипп собирался это проверить. Он тщательно прицелился и мягко нажал на клавишу спуска.

Счастливчик кувыркнулся, пробороздил по жесткой стерне и затих. И то сказать: какая там рубашка в яйце? Филипп перевел прицел на следующего, но, оказывается, кто-то из ребят его уже опередил. Гранатометчик бился, уткнувшись передней частью корпуса в муравейник. Сумка отлетела в сторону и раскрылась, демонстрируя матовые цилиндры запасных гранат, а закопченная труба фаустпатрона торчала из-под агонизирующего тела.

Парочка последних живых хонсаков тщетно дергалась в монополимерной сетке, сброшенной на них с вернувшейся четверки. Сеть неумолимо сжималась, упаковывая пленников в бесформенный кокон.

Кокон вознесся на тонком оранжевом канате в воздух и повис, раскачиваясь, под брюхом транспортера.

Плененным врагам предстояло бесславное возвращение на родину с тем, чтобы известить главное рачье командование: увы, мы вновь разбиты, притом наголову.

Победоносная операция продолжалась не более пятнадцати минут и завершилась плановым успехом, еще раз продемонстрировав полнейшее военное превосходство Легиона над отсталым во всех смыслах супостатом. Бойцы покидали окопы, перешучиваясь и хвастливо подсчитывая количество застреленных тварей. Кажется, рукопашная схватка также не принесла хонсакам успеха. Не было даже серьезно раненых.

Деревня лениво догорала.

Филипп, не опираясь руками, одним махом выпрыгнул на бруствер и потянулся. Присел несколько раз, разгоняя кровь, забросил привычным движением карабин за спину и двинулся к взводному транспортеру.

Лейтенант Василиса стояла около сетки с хонсаками и мелодично курлыкала на их языке. Объясняла, что если кто к нам с мечом – тому по зубам. Однозначно. Попомните, мол, и детям своим завещайте! Подавленные молниеносным разгромом, неприятельские солдаты безмолвствовали. Василиса свистнула с переливом на прощание и махнула Петрухе рукой.

Транспортер поднялся повыше над полем боя и, заложив красивый пируэт, направился к входу в канал. Пожар возле него уже потушили. Строители, предусмотрительно скрывавшиеся во время операции поодаль, быстрыми темпами сооружали вокруг кляксы внушительный саркофаг, призванный навсегда отсечь хонсакам доступ в Онуиса Дабаг.

По-видимому, уродливая гора пластокерамики послужит также и многим поколениям аборигенов. Например, как предмет поклонения. Их-то дорогие идолы сгорели вместе с деревней, не оставив после себя и головешек.

Любопытно, – думал Филипп, – как поступят Братья с жилищами для дабагцев? Будут воссоздавать с точностью до молекулы? Вряд ли… Поставят палатки? Тоже маловероятно. И захотят ли еще местные жители вернуться на родное пепелище, носящее явные следы сражения сверхъестественных существ?

Между тем транспортер с болтающимися в сетке хонсаками вернулся назад. Должно быть, что-то не готово, – решил Филипп. Меньшиков, развлекаясь, кружил над позициями четвертого взвода – то крылом осин касаясь, то стрелой ныряя книзу. Пленникам от этого было сильно не по себе: они протяжно выли, замолкая каждый раз, когда стремительно надвигающаяся земля или достаточно толстые ветви деревьев грозили оборвать ниточку счастливо и неожиданно спасенной жизни.

Василиса прижала пальцами лепестки ларингофона к лебединой шее и сказала:

– Достаточно, Меньшиков.

– Есть, мастер лейтенант, – отозвался веселый голос, и транспортер сразу остановился.

В ту же секунду громко рвануло. К транспортеру устремился нещадно дымящий пороховым двигателем снаряд. Подстреленный гранатометчик – тот, что лежал возле муравейника и был всеми наивно принят за убитого, – дождался своего звездного часа. Он не рискнул извлечь фаустпатрон из-под своего тела, опасаясь обнаружить намерения раньше времени, и произвел последний в жизни выстрел, отлично сознавая, что обрекает себя на страшную смерть. Закрученный бешеным штопором выхлоп, не имея иного выхода (какой невеселый каламбур), разорвал героя пополам. Но жертвенность его была напрасна. Меньшиков лишь едва-едва сдал фаллоплан вправо, пропускал ракету, и она послушно ушла в крону близкого дерева. Взрыватель ее был, очевидно, контактного типа. Ударившись об одну из ветвей, ракета взорвалась. Осколки хлестнули по листьям, пробарабанили по корпусу транспортера и распороли сетку с хонсаками.

Неизвестно, сколько осколков досталось пленникам, но, вывалившись из тесного узилища, они отнюдь не замерли бессильно, не оцепенели в растерянности от нежданно привалившей свободы, а бросились со всех ног в лес.

Филипп тотчас помчался вдогонку, приводя на бегу карабин в боевое состояние. Скоро с ним поравнялась Василиса.

– Где они?

Вопрос насущный: на четырех ногах хонсаки двигались по меньшей мере в полтора раза быстрее людей. А по лесу – смешанному лесу с густым подлеском и грудами валежника, – так, пожалуй, и вдвое. Обтекаемые формы рачьих тел и их низкий клиренс тоже лили водицу вовсе не на легионерскую мельницу. Словом, беглецы пропали.

– Там, – твердо сказал Филипп и показал рукой. – Там, точно.

– Видел?

– Нет. Для того чтобы знать, видеть не обязательно. Кто-то из них ранен. Может, и оба. Вот, глядите, кровь.

Крови было много. К темно-красным каплям примешивались зеленоватые включения.

– Наверное, в желудок попало.

– Это для них не смертельно, – с сожалением в голосе покачала головой Василиса.

– Тем не менее. Вряд ли осколок в брюхе придаст раненому сил. Возможно, второй его вообще бросит. Или добьет. Эх, собаку бы! Марфутка, где ты? Ау!

– Обойдемся без Марфутки. Сканер нюхом обладает ничуть не худшим.

– Хотелось бы надеяться.

Их нагнали Генрик и Долото.

– Облаву разворачивают. Транспортеры пошли – над лесом. Пока ничего.

– Ерунда, найдем, – сказал Филипп. – Мы с вами и найдем.

Василиса посмотрела на него с интересом.

– Ну, значит, ты и веди, следопыт, раз так в себе уверен. Найдешь беглецов первый – заработаешь поощрение.

– А если не найду?

– Ремня получишь, – оскалился Генрик.

– Точно, – подтвердила Василиса, – ремня. Пряжкой по жопе, чтобы не хвалился понапрасну.

– Пряжкой… что ж, ладно, я согласен.

* * * * *

Количество крови на траве и листьях увеличивалось. Хороший признак: значит, ранение даже опаснее, чем надеялся Филипп. Кроме того, появились еще и другие кровавые отметины: более яркие – с пузырьками, словно от слюны. Похоже, у кого-то из преследуемых открылась новая рана. И похоже, на сей раз задето легкое.

Скоро легионеры наткнулись на след недавней лежки. Да, силы хонсаков катастрофически таяли.

– Не пойму, – сказала Василиса, – почему они побежали? Я же им вполне доходчиво объяснила, что гарантирую возвращение домой и что насилия над ними никто творить не будет. Контузило их, что ли? Или настолько они тупы? Или не поверили?

Филипп улыбнулся.

– А они как раз поверили. И ничуть они, кажется мне, не тупы. Генрик, дружище, ты историю лучше знаешь – напомни мастеру лейтенанту: что там полагалось в средние века гонцу, принесшему плохую весть? Расставание с башкой или, напротив, встреча с колом?

– Это уж как повезет. Могли и свинца в глотку залить.

– Вот как? Действительно тогда непонятно, чего бы им домой не поспешить?

– Эрудиты. Остроумцы. Содрогаюсь от смеха, – сказала Василиса.

– И я, – подхватил подхалимски Долото, но осекся под ее гневным взглядом.

Лес, по которому двигались легионеры, был практически неотличим от того, что окружал Петуховку, и Филипп чувствовал себя в нем превосходно. Те же деревья, те же травы, кусты, папоротники. Та же сырость. Как в августе.

Он вдыхал знакомые запахи, нежно прикасался пальцами к деревьям, ловко уклонялся от многочисленных паучьих тенет, залепивших лица его спутников, и вообще – наслаждался. Вместо все еще обременительного для его чувства справедливости уничтожения практически беззащитных хонсаков (допотопное оружие – не в счет) он получил настоящую охоту. А когда преследование закончится, самому можно ведь и не стрелять. Желающие найдутся. Вон как горят азартом глазищи Василисы! И штатный кураторский пистолет не раз уже перекочевывал с кобуры на плече в ее узкую ладонь и обратно. Интересно, удержится она от примерного наказания неслухов и разрешит все-таки Генрику воспользоваться метателем сети? Или нет?

Инстинктом прирожденного охотника, отточенным почти двумя десятилетиями практики, Филипп чувствовал, что дичь близко. И дело даже не в том, что анализатор сканера начал выдавать проценты, весьма близкие к единице. И не в том даже, что пятна (почти уже лужицы) крови на ощупь стали почти горячими. Нет, совсем не в том. Он просто знал.

И еще ему казалось почему-то, что их могут опередить. Только кто?

Скоро он узнал и это…

До слуха легионеров донесся вдруг пронзительный человеческий крик, сменившийся гневным ревом и серией глухих ударов.

– Быстрее! – Василиса помчалась, почти не разбирая дороги, но тут же споткнулась и полетела в высокий папоротник.

Ее подняли. Она яростно вырвалась.

– Не быстрее, а осторожнее, – рискуя нарваться на затрещину, поправил Филипп. – Там не наши! Аборигены.

Легионеры подобрались к большому кусту малинника, скрывающему картину происходящего от их глаз. С максимальной осторожностью углубились в густые заросли. Ползком преодолели их, исцарапав руки, и увидели…

Два кряжистых мужика (в долгополых серых рубахах, подпоясанных лыковыми веревками, в высоких меховых колпаках и в лаптях) проворно рубили, хакая, неподвижную темную тушу. Широкие топоры на длинных топорищах так и мелькали в их умелых руках, с мокрым хрустом превращая труп хонсака в нечто невообразимое. Третий мужик – бледный, в окровавленной одежде, сосредоточенно обматывал тряпицей руку, помогая себе зубами.

– Идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет, – сказал шепотом Филипп. – Вострые у них, однако, топорики! Неужели медными или даже бронзовыми можно так хонсака искрошить? Чудеса!

– Второй где? – прошипела Василиса. – Ты мне второго найди, Капралов, или задницей ты не отделаешься!

– Он здесь. Спрятался. Погодим, пока лесорубы натешатся, а там и спеленаем его, сердечного.

– Где здесь?

– Не скажу. А то вы, мастер лейтенант, устроите, не дай бог, сеанс показательных стрельб. Мужичков напугаете или, чего хуже, вынудите их и за нас взяться. До кучи. А я не горю пока желанием превратиться в кусок сочной вырезки. Лучше уж пусть коснется моей задницы ваш ремень…

– Заткнись, – погрозил ему кулаком Генрик. – Простите его, мастер лейтенант, на него опять болтливость нашла. Такой человек.

– Ботало я, – подтвердил Филипп. – Так меня мама называет.

Долото, лежащий рядом с Филиппом, повинуясь недвусмысленному жесту сержанта, врезал Капралову локтем в бок. Филипп охнул и наконец заткнулся.

Мужички между тем притомились тяпать. Тот, что постарше, с клочковатой бородищей до середины груди, что-то сказал, и экзекуция прекратилась. Они обтерли лезвия травой, заткнули топоры за пояс. Подошли к товарищу, старший спросил его о самочувствии (о чем же еще?), а молодой побежал в лес и вскоре вернулся, ведя в поводу низкорослого безрогого быка, впряженного в волокушу. Бык был широкогруд и крепконог, но поджар как мраморный дог и столь же изысканно пятнист. Его длинная горбоносая морда с отвисшими складчатыми брылами казалась бы печальной, если бы не полыхающие из-под костистых надбровных дуг глубоко-черные глаза. Нет, одр сей был вовсе не так прост, каким казался с первого взгляда. На волокуше было нагружено изрядно дровишек, порубленных на метровые чурбаки, – сухих, березовых.

Дрова столкнули, а на их место навалили веток, затащили расчлененное тело хонсака и предложили прилечь раненому. Тот отрицательно помотал головой. Молодой абориген собрал в расстеленный на земле платок остатки снеди (видать, лесорубы как раз кушали, когда на них вылетело неизвестное чудовище), подхватил топор искалеченного, и троица не торопясь удалилась, погоняя быка тяжелыми тумаками. Бык шагал гордо, только всхрапывал изредка. За все время было лесорубами сказано не более десятка слов.

Молчаливый народец, – подумал с одобрением Филипп, – и крайне психически устойчивый. Словно каждый день с монстрами сражаются.

Он, невзирая на пламенные взгляды кураторши, выждал достаточно времени, чтобы быть уверенным в том, что лесорубы больше не вернутся, и показал: Там.

Там оказалось в аккурат у них за спиной – на самой границе малинника.

Возмущению товарищей не было предела. И ты молчал? А если бы он нам пятки подрезал?! И даже: Говнюк ты после этого херов, Капрал! Филипп скромно улыбался – мол, ладно, ребята, не благодарите вы меня; да и волноваться не стоит, все же было под контролем.

Устав ругаться, Генрик сверился с показаниями сканера, кивнул и навел на неприметный холмик метатель сети. Василиса встала на одно колено, оперлась на другое локтем руки, держащей пистолет, и трижды выстрелила. Пули легли вплотную к холмику.

Хонсак не выдержал.

В стороны полетели мелкие сучки и комки дерна. Взвилась увлекаемая четырьмя грузилами сеть, накрыла беглеца, надежно опутав прочной, хоть и тонкой паутиной. Хонсака выволокли на полянку, служившую недавно плахой для его собрата. Василиса вызвала транспортер.

– Как насчет поощрения, мастер лейтенант? – поинтересовался Филипп. – Все-таки будет? Или нет?

Василиса призадумалась, нахмурив брови. Каждый истолковал ее молчание по-своему.

– Будит, будит! Шашлик ис тебе будит! – зловеще заржал Генрик.

Долото, подтверждая, провел большим пальцем по горлу, выпучив глаза, вывалил изо рта язык и захрипел.

– На себе-то бы не показывал, – предостерег его Филипп. – Плохая примета.

Долото поперхнулся слюной и закашлялся.

– Вот-вот! – расцвел Филипп. – Что я говорил!

Наконец Василиса приняла решение.

– Послушай, Капралов, ты же нас, по сути, под удар подставлял. Не напрягает тебя еще и поощрения за это требовать? Нет?!! У тебя вообще – совесть на плечах есть?

– Откуда? – удивился Филипп. – У меня там волосы лежат.

Василиса, прищурившись, оглядела нагловатого бойца с ног до головы и вынесла окончательный вердикт под возмущенный вой Саркисяна и Долота:

– Увольнение на сутки к Рождеству. И пять сотен сверху.

Филипп довольно улыбнулся и прищелкнул пальцами.

* * * * *

Солнце померкло.

Это завис над их головами, тихонечко подвывая турбинами, вызванный транспортер.

Василиса щелчком ногтя по мочке включила клипс-наушник, прижала бобышки ларингофона к шее и принялась командовать. Транспортер спикировал, пандус откинулся, выплеснув складный гул поощрительных возгласов: четвертый взвод пребывал на местах, согласно маршевому расчету. Следопыты поволокли тяжелый сверток с хонсаком внутрь. Василиса поторапливала их, подталкивала и, похоже, едва сдерживалась, чтобы не отвесить кому-нибудь пинка.

– Что за спешка, мастер лейтенант? – спросил ее Филипп.

– У соседей что-то неладно, – бросила она. – Кажется, часть хонсаков прорвалась сквозь оцепление и скрылась в лесах. А там оказался неэвакуированный хутор на два двора. Люди.

– Ого, – сказал Филипп.

ГЛАВА 5

Думы мои – сумерки,

Думы – пролет окна,

Душу мою мутную

Вылакали почти до дна.

Что ж, пейте, гуляйте, вороны,

Нынче ваш день…

Константин Кинчев

Хутор освобождали отнюдь не мы. Как-то: настоящие мастаки ножа и пистолета с глушителем, чья антитеррористическая квалификация более подходила к возникшей ситуации, – французы, а может быть, израильтяне. В общем, там проблем было не так уж и много. Братья мигом приволокли откуда-то свою химическую станцию и принялись обдувать аборигенские избенки газом, даже не разбираясь, есть ли там хонсаки на самом деле. Ну а мы развернутой цепью, с карабинами наперевес, двинули прочесывать сырые леса Онуиса Дабага. В целях безопасности звенья цепи были двойными.

– Между прочим, – сказал я Генке, когда первый час бесплодной пока операции Трал перевалил за середину, – хонсаки не так уж и велики по сравнению с земными ракообразными. Размах клешней паучьего краба, выловленного у берегов Японии, достигал трех тысяч шестисот девяноста миллиметров. Что в переводе на общеупотребительный язык значит три метра семьдесят сантиметров без малого. Но самым кровожадным хищником Мирового океана является вовсе не он и даже не белая акула, чьи злобность и человеконенавистничество сильно преувеличены, а синеперый тунец. С неистовой яростью набрасываются синеперые тунцы на косяки рыб и разрывают на части в десятки раз больше рыб, чем могут съесть. В свою очередь, мясо тунца по причине низкой жирности и высокого содержания белка – ценный диетический продукт, излюбленная пища заграничных культуристов в период сушки мускулатуры перед соревнованиями.

– Общение с тобой всегда было полезным в познавательном плане, – похвалил меня Саркисян. – Ты никак волнуешься, любимчик начальственный? Ишь, языком-то зачесал.

Я не стал отпираться. Волнуюсь… Да я вообще боялся, честно признаться. Не хонсаков, нет – аборигенов с топорами. Выскочит такой удалец, тяпнет по шее, и вся недолга. Не станешь же от них отстреливаться. Я спросил:

– Гена, как ты думаешь, вот ты сам, своей головой, без оглядки на бытующие суеверия: после смерти будет чего-нибудь?

– Нет, – сказал он, – ничего не будет. По крайней мере для тебя сегодняшнего. А тот, кто после тебя останется, не будет иметь с тобой ничего общего. Ты для него – только оболочка, скорлупа; может, тюрьма, а может, забытый сон о тюрьме. Он о тебе и знать не будет.

– А память, духовный опыт, знания, наконец? – страстно возразил я. – Закон сохранения информации никто не отменял. – Мне не хотелось вот так просто становиться забытой кучкой изношенной одежды для какого-то грядущего существа. Я почувствовал, что начинаю испытывать к нему что-то вроде неприязни.

– Информация, говоришь? Возможно, она и сохранится, но уже в совершенно другом виде. Скажем, трансформируется в физическое тело пост-Филиппа. Много ты помнишь о себе внутриутробном? И даже так: о себе – как части матери? Отца? Ни хрена! А ведь в момент зачатия тоже был, по большому счету, не существом еще – концентрированной информацией… Тот, кто вылупится из тебя, вообще будет принадлежать другому миру, если хочешь знать.

– Ага, у него будут крылышки и лютня, он будет порхать среди облаков и петь псалмы, – съязвил я. – Нету, Генка, конструктивности в твоем ответе, зря спросил.

– Зря, – легко согласился он. – Я всякую мистику посмертную, да будет тебе известно, на дух не переношу и тебе забивать ею голову годков этак до семидесяти не советовал бы. Вот врежем дуба, тогда и узнаем все в лучшем виде. А чтобы не обрести этот последний опыт раньше времени, ты не в высь горнюю взор свой пытливый устремляй, но в юдоль земную. Вон там, возле сухого дерева, что видишь?

– Труп, – сказал я.

Мы подскочили к нему одновременно с соседним звеном. Наум профессионально пробежался по окровавленной шее аборигена пальцами в поисках пульса и сказал ошеломленно:

– Да он живой!

* * * * *

Однако главной неожиданностью, которую преподнес нам туземец, оказалась вовсе не его феноменальная живучесть. Он был, по всей видимости, воином! Не пахарем, охотником или кузнецом, взявшимся за оружие по необходимости, – профессионалом. Поверить в это было трудно, но пришлось. Аргументами были: великолепный узорчатый доспех – из толстой кожи, густо усеянный чеканными, узорчатыми металлическими бляхами на упругом каркасе из непонятного материала вроде китового уса, обнаруженное неподалеку верховое животное (знакомый нам пятнистый бык с бешеным взглядом) под броней из костяных пластин и – оружие.

Оружие вызвало у нас тихий восторг и шумное недоумение. Большие Братья что-то проглядели, – говорило оно всем своим совершенным видом. Это было… как бы сказать поточнее?… – что-то вроде кайла или ледоруба на ухватистой полутораметровой рукоятке, обмотанной сыромятным ремешком. Более длинная сторона кайла – трехгранная, как стилет, несколько искривленная и очень острая – походила на хищный птичий клюв, а другая – с плоским, закругленным, пешнеобразным концом, тоже бритвенно-острым, идеально бы подошла для сковыривания хонсачьих броневых макушек. Материал, из которого было сделано навершие секиры, – бело-голубой, гладкий, матовый, – не носил следов механической обработки. Скорее всего он был изготовлен методом прессования из металлического (а то и керамического) порошка. Налицо было вмешательство сторонних, высокотехнологических сил, неизвестных Терре.

Прибывшая на наш зов Василиса первым делом разогнала всех, кроме Березовского, еще не закончившего процедуры первой доврачебной помощи, и принялась наговаривать вполголоса в ларингофон, попутно обшаривая раненого дабагца. Найденные анахронизмы (или, если угодно, артефакты) она складывала в свой ранец.

Четвертый взвод, руководствуясь приказом батал-куратора, отставил на время прочесывание и бродил окрест. Судя по вопросам, которыми нас забросали по линии связи соседи слева и справа, их тоже тормознули, не объяснив толком причин.

Первым заголосил Павлуша Мелкий, потом подхватили близнецы, а потом взревели и мы с Генриком. Да уж, дабагский ратник, прежде чем свалиться под дерево, успел потешить удаль молодецкую, ничего не скажешь. Всего мы насчитали шесть дохлых хонсаков, а один был еще жив, и Бородач добил его из карабина.

У большинства трупов в качестве смертельной присутствовала всего одна небольшая, но глубокая наклонная рана от трехгранного острия кайла с входным отверстием точнехонько между панцирем и шапочкой. У каждого, повторяю, одна! Р-раз – и кирдык! Высший пилотаж! И по-видимому, огромный опыт. Нижние же части тел хонсаков, изуродованные до крайности, определенно побывали в контакте со страшными копытами быка, подкованными тоже, кстати, отнюдь не в доисторической деревенской кузне.

Сопоставив все факты, даже ваш покорный слуга, при всей моей тупости, оказался способен прийти к выводу, что хонсаки и дабагцы – давнишние знакомые, причем у вторых имеются могущественные, хоть и не слишком афиширующие себя, союзники.

То же, очевидно, пришло в голову Василисе. Но, разумеется, значительно раньше. Она приказала собрать трупы в кучу, выставить пост, а остальным перекуривать и ждать дальнейших указаний. Сама при том вела радиопереговоры на все более высоких тонах и, кажется, даже грязно ругалась по-своему. С чего я взял, что грязно? Тон был именно такой, не ошибешься.

А у меня, видимо, сгорел последний адреналин, и начался крутейший отходняк: мышцы ослабли, на душе сделалось муторно.

– Между прочим, – сказал я, взирая на растерзанные останки хонсаков, – цветок раффлезия, самый крупный цветок в мире, который достигает метра в диаметре и выглядит как куча разлагающегося мяса, пахнет падалью. Запах привлекает к нему насекомых-опылителей. И еще о падали… – Мне показалось, что к рукам пристали ошметки окровавленной рачьей плоти, и я принялся тереть их травой, поливая из фляги. – Вот послушай, Генка: Кончилось побоище, падаль – пища воронам; тыщи гениталиев, орды рук и ног. Поглядел на мерзость я, что гниет по сторонам, окатил бензинчиком, плюнул… и поджег…*

Заслышав мою, довольно громкую декламацию, начал подтягиваться личный состав. Закончила ругаться и подошла и Василиса. Весьма кстати, промелькнула у меня злорадная мыслишка. Богатырь из стихотворения, победивший иноземную рать привычным для русских вояк оружием, как раз собрался предаться релаксации:…приустал я, молодец (дуб, чай, не пушиночка), пал в траву душистую, в сладкие овсы. Глядь: ко мне лебедушкой – давняя блондиночка. Улыбнулась скромненько… и сняла трусы. Опустился занавес. Неча пялить зеночки, как пыхтит-старается бойкий молодец между разведенныя девичьи коленочки: трах пошел нешуточный. Сказочке конец…

Давняя блондиночка вспыхнула как маков цвет. Вот уж, кажется, от кого не ожидал. Я сделал вид, что ничего не заметил, и спросил заржавшую публику:

– Правда, здорово? Сам сочинил. Былина о сильномогучем витязе Еруслане Лазаревиче и заморской девке-распутнице Монике. Но это был финал. Не могу рассказать полностью, потому что не все помню, но кратенько, если интересуетесь, постараюсь. Вообще-то былина эта эпический размах имеет. – Меня, чувствовал я, понесло. – Там в начале Еруслан тащится на пляже, травку покуривает, пивко потягивает, вдруг к нему подбегает красотка завидных угодьев: Зубки жемчуговые, глазки голубые, щечки – словно персики, губки – алый мак, талия осиная, косы золотые, – и начинает стыдить сквозь горючие слезы… Ты, – говорит, – лежишь на солнышке, аж дымится задница, а на Русь надвинулась страшная беда! Стерва иноземная – Моника-развратница, что грешила с Клинтоном, движется сюда! Окружают Монику разные отбросы: курвецы педрильные, факари ослов, некрофилы мерзкие, старцы-фаллососы, хакеры да ниггеры… в общем, нету слов! А сама-то блудница, Моника-шалава…

– 3-зат-ткнис-с-сь!!! – жутким, заикающимся и шипящим одновременно шепотом сказал Генрик и вознес над моей головой кулак.

– Молчите, проклятые книги, – с печальным достоинством сказал я, отмечая краем глаза прибытие штабного транспортера. – Пошел ты, Гена, понял, цензор хренов?! Не нравится – не слушай, а врать не мешай. Так вот, значит, а сама-то блудница, Моника-шалава…

Кулак обрушился.

* * * * *

Единственный способ одолеть мою словесную диарею – отвесить доброго леща. Это знает Генка, знаю и я, поэтому стараюсь не обижаться. Однако гуля на лбу, оставшаяся от применения им кардинального средства, признаюсь, побаливала все равно. Она-то и отвлекала меня от суеты, происходящей вокруг.

Легион вовсю готовился к драпу из Онуиса Дабага и наспех подчищал следы. Наверное, облажавшиеся Большие Братья судорожно соображали, удастся ли проникнуть в здешние секреты. По крайней мере целые выводки шмелей уже гудели, разминая крылышки перед массированным шпионским нашествием на планету.

А хонсаков, упущенных Легионом, оприходовали верховые дабагские ратники. Они появились невесть откуда и сразу в поистине ошеломительных количествах. Хонсаков ратники быстренько отыскали и согнали на открытое место. Там, на солнечной полянке, туземцы с ними и покончили, деловито и точно орудуя своими удивительными ледорубами. Выгибали ли они при этом дугою бровь – неизвестно.

Мы наблюдали за сражением, будучи уже на базе. Велась прямая трансляция. Боевые быки кружились и плясали, трубно мыча, дружинники слаженно пели грозную боевую песнь под рокот боевых барабанов и завывание боевых рожков, и через три четверти часа от оккупантов осталось только воспоминание. Победители предались обильным возлияниям, а быков отпустили пастись. Быки паслись среди поверженных врагов. Я с ужасом понял, почему их глаза все время казались мне такими злобными. Быки оказались плотоядными.

* * * * *

Я лежал на кровати, широко разбросав голые руки и ноги. Война миров лежала возле тумбочки, заложенная на странице, где шустрые английские собаки уже растаскивают куски мертвых марсиан по Лондону, а мир стоит на пороге нового, страшного века. Мне что-то не спалось, хоть и однозначно бодрствующим себя назвать я бы тоже не решился. В какой-то странной, знобяще-холодной, неверно-сумеречной зоне болтался, не протекая никуда, поток моего сознания – как цветок в полынье. И мучили сомнения. В общем, Генка, наверное, был прав, думал я, когда говорил, что всякому рождению всегда предшествует чья-то смерть. Рассуждая аб ово: действительно, сперматозоид, этот живой информационный пакет, оплодотворив яйцеклетку, которая, в свою очередь тот же информационный пакет, погибает – как самостоятельная единица. И яйцеклетка, как единица, погибает. Две личности (почему нет?), соединившись, превращаются в нечто третье, автономное и самодостаточное. В жабу, цветок или хонсака. Ради чего, собственно, и существуют. Простейших с их партеногенезом оставим за скобками. Вследствие очевидной малой духовной ценности.

Проведя незамысловатую параллель, можно заявить, что человек тоже живет ради будущего процесса оплодотворения. Стало быть, я, как это ни прискорбно, не венец творения, но яйцеклетка, причем даже и не созревшая пока. Каково? Немного обидно, особенно с точки зрения мужчины и мачо. А поскольку обида – понятие не столь философское, сколь эмоциональное, следует попытаться воздействовать на нее не логикой – эмоцией же. Возвеличивая процесс грядущего соития, например.

И тогда: Чем буду я осеменен? – вопрос вопросов.

И – СМЕРТЬЮ!!! – ответ ответов.

Ни пошлости в этом ответе, ни унижения. Гордость в нем и покой. В нем – умиротворение, с которым мудрец восходит на смертное ложе, и обещание подсознательной сыновней благодарности со стороны предстоящей постличности, пусть даже не ведающей о своей первопричине. В нем – пение гурий, посуленное обидчивым самцам, и благо неторопливых, глубоких бесед с равными, ожидаемое философами. В нем – геенна огненная для грешников и черви, точащие труп, – для атеистов. В нем – все…

Такой, вполне удовлетворительный итог полудремотных рассуждений привел меня в замечательное расположение духа и взбодрил заодно. Я сказал себе: Молодец ты, брат Филипп Артамонович! и одарил мироздание пресветлой улыбкой пророка и прозорливца, рано прознавшего, что там за гранью.

Мироздание ответило мне улыбкой же, но – усталой. Улыбкой шестидесятилетнего учителя геометрии, слушающего восторженное лопотание вундеркинда-первоклассника, запальчиво докладывающего с горяченькими, только что произведенными расчетами в руках, что квадрат гипотенузы в прямоугольном треугольнике равен сумме квадратов катетов. Я вспомнил веселое разочарование одного хорошего знакомого, пролиставшего толстую книгу с популярными и не очень цитатами, принадлежащими знаковым представителям человечества: Прикинь, Фил, а ведь они обокрали меня, гады! Все, решительно все, что я считал своим, давно уже сказано, написано, известно…

Ну и пусть, подумал я. Пусть это не оригинально, безыскусно, примитивно, пусть даже плагиативно и абсолютно тождественно давно признанному. Все равно это мое, а значит – для меня – драгоценно и неповторимо… И не отдам я это на глумление никому. Ну а, врезавши дуба, узнаю, был ли прав. Вернее, узнает тот, предстоящий. Узнает – и не надо будет мучиться ему, воистину родимому, как мне сейчас, от глупой бессонницы.

Улыбка мироздания скользила по потолку бледными пятнами отраженного света лунных колец – под окном стояло колоссальное надувное корыто с чистейшей аэрируемой водой, где плавали золотые карпы. Корыто называлось мини-бассейном и предназначалось для созерцания, в целях душевного отдохновения, серебра воздушных пузырьков и золота рыбьих тел. Я же, варвар, в нем купался.

Сходить, окунуться разок, что ли? – лениво подумалось мне. Нет, не хочется. Не жарко, к тому же.

Не жарко, устал как собака, плотно поужинал, книгу почитал, главный вопрос бытия решил. Отчего же не идет сон? Кажется, впервые в жизни. Глупо.

Глупо? Конечно. (Цветок сознания резко, с провалом восприятия, перебросило в следующую прорубь и начало колотить о сглаженные мутными наплывами ледовые стенки.) Все глупо. А глупее всего война эта непонятная. Зачем Братьям земные наемники, скажите на милость? Хорошо, пока (пока!) тактика хонсаков примитивна – скопом, со шмотками, с бабами и дитями, с развернутыми знаменами и шашками наголо переть на рожон, – мы еще можем сгодиться. Как живцы, скажем, в ареалах зачистки. Как исполнители контрольных выстрелов по немногочисленным, не добитым перфораторами, врагам. Как живые мизерикорды широкого профиля. Ну а что дальше?

Дальше-то что?

Дойдет же когда-то наконец до туповатых членистоногих, что можно ведь и по-другому экспансию свою голодную развивать. И когда поползут они не дурными толпами, неделю собирающимися подле входа в червоточину, а поодиночке да небольшими группами, да без явного предварительного обнаружения намерений… И когда начнут они вдруг выскакивать, как чертики из табакерки, в самых неожиданных местах, и когда уже не уследишь: кто? где? сколько? и когда? – зачем мы тогда нужны станем? Сидеть у каждого прохода в дозоре? Палить во все, что движется? Глупо.

Глупо, бесперспективно, ненужно! Значительно проще и надежней оборудовать входные горловины штреков стационарными боевыми станциями (лучше автоматическими) да и громить прямой наводкой всякого, кто сунется на расстояние уверенного поражения. Как там в детском стишке? Только из бочки он высунул нос – добренький дяденька спичку поднес!…

Немилосердно? Жестоко?

Чушь! Чушь и надувательство все эти байки о милосердном оттеснении хонсаков. Куда, во-первых, их оттесняют; и, во-вторых, многие ли из них остаются в живых после таких вот гуманных операций? Точечные ракетно-бомбовые удары, практически не поражающие мирного населения, – это и мы проходили. И до сих пор проходим. И долго, наверное, еще будем. И цену этому вранью отлично знаем.

И кстати, разве можно назвать хонсаколюбивым оттеснение голодных толп переселенцев (какие, к черту, интервенты!) на вытоптанные, бесплодные, предельно оскудевшие территории? Там же больше жрать нечего! Неужели не ясно, что голод, эпидемии, отчаяние, отсутствие какого бы то ни было просвета в будущем уничтожают их намного эффективнее и мучительнее, чем плазменные пушки?

Или – с глаз долой – из сердца вон?

А сегодняшнее побоище при дабагской деревне? Братья оскалили зубы, и оказалось, что клыки их остры, а желудки вполне терпимы к живому мясу.

И ни слезинки. Чай, не крокодилы.

Да и перед кем горевать-то, комедию ломать. Перед кем? Наемники, они ж ребята свойские. Поглядите только, как обрадовались, что позволено наконец-то наподдать зловредам, спасая братьев по крови и плоти. И не только обрадовались, любопытствовать осторожно начали вдобавок: не пора ли и дальше эдак-то решительно воевать? А что, мол, мастера Большие наши Братья, не пришло ли время отказаться от полумер, паллиативов, так сказать, проблемы определенно не решающих? Ежели неразумный враг не сдается заведомо сильнейшим нам, то судьба его, простите, какова?…

– Sic! – вскричал я, соскочив с кровати, набросив на одно плечо простынку на манер римской тоги и задрав к потолку указательный палец.

Вот оно! Кажется, у клубочка обнаружился-таки хвостик. Попробуем потянуть, а?

Отчего бы нет!

Нам помазали губы кровью. И вкус ее нам понравился. И мы ждем продолжения. Это как наркотик, – утверждал, пребывая в изрядном подпитии, когда все шлюзы интимности уже распахнуты и льется самая сокровенная правда-матка, мой общаговский сосед Димчик о сексе, – стоит раз попробовать, потом за уши не оттянешь! А кровь? Что секс рядом с нею? Смешная забава для юнцов и юниц…

Мне стало жарко.

Я выбежал из казармы и хлопнулся плашмя в бассейн. Карпы заметались. Прохладная вода хоть и остудила тело, но мозги продолжали кипеть. Мысли налезали друг на друга, пытаясь пробиться в первый ряд.

Хищник, отведавший человечины, становится людоедом. Аксиома. Солдат, прошедший войну, остается солдатом навсегда. И это аксиома тоже. Остается солдатом и до самой смерти ждет, когда его снова позовут в бой. Или не ждет, а уходит сам. Противник найдется. Беспременно найдется…

Там, дома, на Земле, мы ждали; может, как я, не сознаваясь в этом перед собою, но – ждали. И вот появились агенты Больших Братьев и поманили нас войной. Напитали войной. И мы уже не хотим останавливаться. Мы уже не можем остановиться. Дайте нам врага! Дозу! Дозу!!!

– Зараза! – Я в ярости хлопнул ладонью по воде.

Звук получился такой, что я вздрогнул и с опаской уставился на расходящиеся волны: не начнут ли всплывать кверху пузом контуженые карпы. Не мог я также сбрасывать со счета реально существующую и грозную притом перспективу получения от сослуживцев наглядного урока о правилах добрососедского общежития.

Карпы не всплыли. Однако открылось окно. Всклокоченный Генрик недовольно спросил, протирая волосатыми кулачищами глаза:

– Ты что, рыбу глушишь, браконьер?

– Вроде того, – сказал я, чувствуя по достаточно миролюбивому его тону, что сегодня удастся мне отделаться легко. – Прости, Гена, задумался.

– Что, серьезно? – изумился он. – Да ладно тебе, не расстраивайся, все мы этим пороком время от времени страдаем, – вздохнул он затем. – Даже я. Для чего же волну-то гнать? Неужто так все плохо?

– Плохо, Генка! – сознался я. – Херово, чего уж там жеманничать.

– Ну так заходи, обсудим, – сказал он. – Чего в одиночку маяться…

* * * * *

Я вывалил на него весь ворох подозрений и догадок – скопом. Сбивался, перескакивал с одного на другое, шипел, не находя слов. Выглядел я, наверное, не лучшим образом: параноик в мокрых трусах и со спутавшимися волосами.

Он внимательно выслушал меня, а когда я начал повторяться, остановил:

– Погоди, я понял. Так ты обвиняешь Братьев? В чем? В подлоге? В обмане? В тщательно скрываемой кровожадности? А им это надо? Ты сам подписал контракт, где обязался беспрекословно выполнять приказы. Разве там была хоть строчка о великодушии легионера к врагу? Мало ли что тебе наплел Игорь Игоревич по поводу терранского мягкого сердца… Откровенностями своими он тебя попотчевал в частном порядке. Так не булькай и будь признателен – значит держит не за боевого робота, а за более или менее мыслящее существо. Что-то я не помню, чтобы с нами в российской армии советовались по поводу решения национальной военной доктрины в свете душевных порывов русского эгрегора… И не забывай, Фил! Ведь хонсаки действительно вооруженными вторгаются в чужие миры, и миролюбием это не пахнет. Ведь они действительно уничтожают эти миры не хуже библейской саранчи. И уже пройденных ими миров действительно колоссально много. И, черт тебя дери, движутся они в сторону Земли! Нашей Земли, нашей, тупая твоя башка!

– Хорошо, – покачал я головой, не желая, однако, сдаваться. – Совершенно верно, спорить не буду, хонсаки несут погибель всему живому и оставляют за собой пустыню. А почему? А потому что от бескормицы бегут, известно. Что совсем уже другой коленкор, нежели императивная агрессивность, согласись. А еще, может, – вбросил я в привычный расклад новый, приберегаемый для такого вот момента козырь, – может, они из концлагерей драпают, – тех, в которые заточили их предусмотрительные Братья-терране некогда. Тогда, когда поняли, что существа, имеющие дар ходить между мирами, могут сделаться реальной проблемой через сотню-другую лет. Проблемой для их безмятежного благополучия. Кто там из головастых людей поведал нам, что война – продолжение политики другими средствами? Клаузевиц, что ли? Может, он сам был эмиссаром Больших Братьев на Земле? Фамилия-то какая, а?!

– Но делегации, Капрал! – горестно возопил Генрик, которому тоже поднимать лапки и пасовать, хоть бы и перед козырями – нож острый. – Переговоры. Гибель послов. Терра на самом деле пытается решить вопрос полюбовно. Это что, по-твоему – представления, состряпанные специально для нас? Фальшивки для поднятия военного духа? Липа для боевых листков?

– Генрик, славный ты мой! – с тщательно выпячиваемой значительностью вещих речей молвил я. – Поверь, дурить головы уместно не только отстраненным от достоверной информации наемникам. Разве лгать собственному народу – привилегия одних лишь земных правительств? Ты из какой страны сюда попал? Неужто не знаешь, как умельцы масс-медиа оборачивают черное – белым, промахи – достижениями, а поражения – победами? Слушайте, братья и сестры! Пришла беда, откуда не ждали. Возлюбленному отечеству нашему грозит гибель от лап кровожадных супостатов-нелюдей! Засучим же рукава и окоротим монстров в едином порыве священной ярости!… Ложь для терран привычна. Так же, как и подлоги. Нас-то с тобой, братец, на девчонок поймали. И Бородача. И многих других. Хочешь, завтра ребят расспросим, какими ветрами их в Легион занесло? Да только ответы девяноста процентов мы с тобой и так знаем.

Генрик помрачнел.

– Не на девочек нас изловили, Капрал, ошибаешься ты. По поверхности скользишь, принимаешь верхушку айсберга за всю льдину. Ни к чему это Братьям. Девочки – антураж. Ловят они нас на нашу собственную жестокость. И даже не ловят, а лишь отслеживают, руководствуясь ею; лезем-то в сети мы сами. Зацепится такой гаврик, рванет рубаху на груди, разбушуется – значит их человек. С ним не только хонсаков – кого угодно в лапшу порубишь. Без проблем.

– То-то и оно, что в лапшу, – веско сказал я. – А теперь представь ход Братских мыслей при виде, например, тебя, уродующего в столичном метро поддатых сержантиков, пусть неумных, зато со тщанием выполняющих заветы требовательного высокого начальства. Тебя, милый мой, мордующего представителей государственного аппарата, всего лишь исправляющих прямой долг, заметь. Тестостерона у парня много? О да! Галочка. И адреналина? Вторая галочка. Боевой опыт присутствует тож, а тормоза слабоваты? Третья галочка, с восклицательным знаком. Замечательно. Берем. Ну а окажется у него злобности, положим, недостаточно – добавим. Пастилки эти – сома их хренова, – что это на самом деле, Гена? Да, все как обещано: и скорость реакции она увеличивает – любо-дорого, и силушки становится – хоть отбавляй, и царапины за день заживают. Вот только что она еще меняет в нашем организме помимо метаболизма? Звереем же на глазах! Я на первой операции как институтка изнеженная блевал, а сейчас? Почти никаких эмоций не осталось. Адаптация, говоришь? Так-то оно так, но больно уж быстро я адаптировался. А другие – те, что давно лямку тянут: Бородач со своими тесаками; Волк с болезненной жаждой давить, давить, давить гадов; даже ты, Генка!…

– А я-то с чем? – окрысился он.

– Да с гранатометом твоим кошмарным. Нравится же тебе, когда от хонсаков ошметки летят, а? Нравится, вижу…

– Ну, тут ты меня подловил, паренек, – обескураженно признался он. – Н-да, брат, и возразить-то нечего. Как же это я так? Неужели и впрямь заметно?

– Заметно, Генка, – сказал я безжалостно. – Более чем…

– А, кунем мадейт пуц! – Он раздраженно разрубил волосатым кулачищем воздух, но тут же опомнился. – Прости, это я не тебе – вырвалось. Знаешь, а ведь тебе почти удалось меня разозлить, – с удивлением признался он, – и даже почти настроить против Братьев. Зачем?… Требую объяснений.

– Почти?… – сказал я, и голос мой был язвителен. – Ну-ну, интересно было бы посмотреть, как ты злишься всерьез… Издалека, разумеется. А объяснений у меня нет, – соврал я.

– Как же, как же! Знаю я тебя. Разве стал бы ты понапрасну воду мутить? Ну, в чем конкретно виновны Братья?

– Хорошо, – сказал я, довольный результатом подготовительного этапа, – слушай. Версия первая: нас к чему-то готовят. И вся эта туфта, которой нас потчуют, – исключительно для отвода глаз. И главным образом – не наших даже (кто мы такие, чтобы на нас столько сил угрохать), а глаз широкой терранской общественности. Понимаешь зачем?

– Предположим, – сказал Генрик осторожно. – Но озвучивать твои бредовые измышления пока не хочу. Сам отдувайся.

– Ладно. Сколько угодно. Так вот, мы – будущая ударная сила в борьбе за Власть. Жупел мы; кнут и бронированный кулак. Насколько трудно наемника, привыкшего стрелять в кого попало, бросить на штурм Кремля (Кремля, Белого дома, Рейхстага или как-там-еще?) Терры? Молчишь! Тыкву скребешь! То-то! Скреби шибче! Учти, убивать, возможно, никого не придется, поскольку сопротивления серьезного попросту не будет. Так, выбить разве десяток зубов, переломать парочку конечностей, рявкнуть матом – единственно в целях устрашения. Дел – на считанные часы. А потом, когда антинародная клика будет низложена и распределена по застенкам и стадионам, некто, предположим, главком Легиона, опершись на наши широкие плечи, объявит по всем информационным каналам: радуйся, вольный народ Терры, ликуй – кучки предателей, толкавших тебя в рабство членистоногим дикарям, более не существует! Отныне вся власть перешла в руки истинных патриотов и радетелей за мир, а посему объявляются чрезвычайное положение – раз и всеобщая мобилизация для борьбы с врагами – как внешними, так и внутренними, – два. Да здравствует свобода! И еще, очевидно: Положим за нее головы! Помнится, бывший терранский орнитолог Игорь Игоревич жаловался мне, что общество их замерло, погрузившись в мещанство. Никаких гениальных прозрений, никаких гениальных творений. Красота умирает, подмененная слащавой красивостью! – лил он горючие слезы. Так ведь противоядие давно найдено:…в страдании и трагедии люди создали красоту; надо их глубже погрузить в страдание и трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты. Узнаешь кристальное сверкание мысли? Правильно, старина Фридрих Ницше собственной персоной. И ведь погрузят, чего там! Ради благого дела чем только не пожертвуешь. – Я выдохся и замолчал.

– Страшновато, – признался Генрик. – Поэтому я попытаюсь тебя опровергнуть. Думается мне, что если бы Братьям нужны были агрессивные кретины для штурма терранского правительства, они набрали бы как раз кретинов и бросили бы их в бой сразу, наградив загодя шикарным авансом и пообещав, в случае победы, еще больше. Так нет же, они отобрали людей с достаточно приличным образованием и высокими принципами: тебя, меня, Березовского, Бородача, близнецов…

– Волка, – вкрадчиво подсказал я в надежде смутить его и осклабился. С клыков моих капал яд сарказма.

– Волка в особенности, – ничуть не смутился он. – Да будет тебе известно: безжалостный наемник, скрывающийся под претенциозной кличкой Волк, не кто иной, как доктор исторических наук Вольдемар Евгеньевич Кашеваров, интеллигент и умница, блестяще защитивший диссертацию в двадцать шесть лет. В двадцать шесть!

Сколько же ему сейчас? – подумал я удивленно. – Выглядит-то – максимум на двадцать. Нет, не зря говорят, что маленькая собачка до старости щенок. Волчонок, то есть.

– Тема диссертации, – продолжал расхваливать Генрик таланты своего солдата, – нашествие Батыя на Русь и культурно-политические последствия Ига. Соображаешь, сколь трудно сегодня сделать на этом докторскую? Учти, не в модной нынче манере превознесения животворного импульса, подтолкнувшего сонное славянство к расцвету и объединению, а в рамках классических представлений. С подробным, очень злым и остроумным анализом всех ляпсусов, которыми жонглируют популярные современные шарлатаны от истории. Понимаешь теперь, почему он к хонсакам так враждебен?

Я сказал, что да, теперь понимаю, но проникнуться к нему любовью или там добрыми товарищескими чувствами один черт не смогу. Генрик, понятно, огорчился.

– Ну и дурак, – сказал он. – Ладно, но учти, я ваше паучье противостояние так просто все равно не оставлю. Вы у меня еще облобызаетесь, голубчики, упиваясь слезами восторга от долгожданного примирения. Но это потом, а сейчас я продолжу о Легионе, а ты постарайся не перебивать. Посмотри, в каких условиях мы здесь находимся – парадиз, да и только. Зачем? Если бы тебя, меня, кого угодно, – хотели надежно превратить в потерявших человеческий облик мерзавцев и подонков, мы бы жили по уши в холоде, дерьме, вшах и коросте. Жрали бы полупроваренную перловку и кирзуху с полупроваренным же и непотрошеным минтаем, а запивали холодным дрянным чаем без сахара, зато со вкусом комбижира. И скверный клейстер из плесневелого картофельного крахмала с добавлением брома – от утренней стоячки – называли бы киселем и радовались ему, как беспризорник мороженому. И озверели бы гарантированно. Десятикратно. А ты спишь на крахмальном белье и кушаешь с серебра взбитые сливки и прочую гастрономию от пуза. Понимаешь, люди с таким отношением к близким, как Братья, попросту не могут быть жестокими. Даже если ты прав, и они поворотят штыки против своих, уверен – не прольется и капли крови, все будет чинно-благородно. А, да что там… – Он махнул рукой. – Но ты, кажется, говорил первое? Тогда что второе?

– Второе… – Я прекратил расхаживать по комнате, взгромоздился с ногами на кровать и уселся по-турецки. – Второе – что-то вроде смягченного варианта первого. Легион и его бурная деятельность – отвлекающий маневр. Базы, война, шумиха с делегациями… Демонстрируется судорожная активность, страх, ксенофобия. Недальновидность. Что, казалось бы, проще такого решения проблемы – побросать воинства хонсаков в необитаемые трещины? Пущай себе плутают там до скончания веков. Выбраться-то все равно не сумеют! И гражданское правительство Братьев с радостью пошло бы на сотрудничество. Да что там правительство! Само человечество Терры все силы и средства отдало бы, чтобы остановить отвратительную для их менталитета бойню! Почему никому и в голову не пришла эта мысль? Не потому ли, что малая война маскирует подготовку к войне большой?

– С кем? – хлопнул глазами Генрик. – С Землей, что ли?

– Нужна им Земля, когда она уже давно под их властью, – вырвалось у меня вдруг.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Генрик.

Я почесал грудь, живот, поправил мимоходом еще кое-какое специфическое хозяйство и продолжил:

– Не знаешь!… Простая ты душа. Ладно, отложим пока Землю. Я над этим, признаться, еще не думал толком. Правильнее сказать, не думал вообще. Ляпнул навскидку. Да и с большой войной, наверное, загнул. Скорее уж пытаются они под шумок тихой сапой пробраться туда, куда их не пускают. Представь только, как удобно скрыть под колпаком любой базы Легиона платформу с перфоратором нового поколения, предназначенного для бурения сверхглубоких скважин.

– Каких скважин? – не понял Генрик.

– В глубь Зоны недоступности, – пояснил я терпеливо. – Той, что огорожена непроходимым для терран барьером.

– Нас, значится, в дверь, а мы, соответственно, – в окно… – сказал Генрик не без удивления. – Свежо… однако здорово отдает антропоцентризмом. – Он погрозил мне пальцем: – Ответь-ка, мистер Делай Как Я, что Братьям в Зоне нужно? Не пускают, следовательно, и соваться не стоит. Представляешь, какие там чудовища разума обитают, если сами терране для них – дети малые.

– Надо же, – искренне изумился я, – какой ты, Гена, законопослушный гражданин, оказывается!… Диву даюсь, как только ты сюда-то забрел, в этот рассадник отпетой шпаны, патологических неслухов и прочих плохишей? Что им там делать? – передразнил я его. – Так ведь интересно же! Сказку о Синей Бороде помнишь? Да таких сказок в мире – вагон и маленькая тележка. Возьми хоть бы тех же Адама с Евой… Любопытство вообще присуще приматам, и ничего с этим не поделаешь. Как лезли под кирпич, так и будем лезть, как заплывали за буйки, так и будем заплывать. И не напугают нас ни удары по носу, ни зрелище гниющих и обезображенных трупов неудачников. То же и Братья, наверное. Есть же у нас с ними общее в этом вопросе…

– Известное дело! – повеселел Генрик. – Знаешь, Капрал, версия действительно занятная. И, что немаловажно, достаточно человечная. Лучше уж бить стекла в киосках, отвлекая милицейское внимание, пока старшие кореша сейфы буржуев потрошат, чем военную хунту поддерживать. А уж Госдуму Терры я расстреливать ни за какие коврижки не стану, будь она хоть трижды реакционной. Ей-богу! – И он истово перекрестился.

– Вот и договорились. Вместе не станем. – Я протяжно зевнул, да так широко, что перестарался – челюсть перекосила судорога. После двухминутных мучений под насмешливым взглядом Саркисяна я вправил ее наконец и сказал, стараясь открывать рот уже поосмотрительнее: – Так какое наше окончательное резюме?

– Ты полоумный паникер, – сказал Генрик. – Это главное, это не подлежит никакому сомнению, да ты в этом и не сомневаешься. (Я с блудливой гримасой затряс головой, подтверждая, что действительно не сомневаюсь.) Правда же о войне, во всем своем страшном великолепии, сколько бы мы ни напрягали наши маленькие мозги, яснее для нас не станет. Надо полагать, ты в своих догадках отчасти прав – там царапнул, тут мазнул, о чем-то сообразил, что-то домыслил. Но – отчасти! Хотя бы потому, что нами видима лишь та крошечная часть картины, которую нам показали, которую мы способны понять и принять, которая нам – наемникам – необходима и достаточна. Хотя бы потому, что цели и приоритеты всякой войны (особенно затяжной) в ходе ее меняются кардинально, меняются вместе с людьми, войну развязавшими и войну ведущими. Сегодняшние Большие Братья – далеко не те, которых я встретил в день прибытия, год назад, и уж тем более не те, что начинали создавать Легион. Им сейчас чудовищно трудно, намного труднее, чем всем нам вместе взятым. Попытайся их понять. Но завтра, завтра – на свежую голову! – вскричал он напористо, заметив, что я принимаюсь морщить лоб и плотоядно облизывать губы в предвкушении следующего раунда дебатов. – Завтра, договорились?… А хочешь, я дам тебе мягкую игрушку, чтобы заснуть было легче? – вкрадчиво прошептал он, плутовато улыбаясь, и потянулся к тумбочке.

Я не без ужаса отказался. Знаю я его мягкую игрушку: розовая такая, упругая, безотказная и немногословная; с щедрым ртом и кое-чем еще…

– А проспишься, – продолжал он увещевать, – и полночные твои алармистские бредни покажутся утречком настолько нелепыми, что ты приползешь на четвереньках просить прощения за то (он возвысил голос до негромкого, но чрезвычайно грозного рычания), что к чертям собачьим перебил у меня весь сон! Вот только не знаю, захочу ли я тебя простить после ночи без отдохновения, на которую я теперь со стопроцентной гарантией обречен! – Он впечатляюще пошевелил усами.

– О-о-ох, зато я-то как сейчас усну спокойно, Генка! – Я блаженно прищурился, но от зевка предусмотрительно удержался. – И все благодаря тебе, дорогой мой названый брательник. Спасибо, дружище, что позволил душу излить!

– Ну, понятно, – притворно вздохнул он. – Без меня, как без помойного ведра.

– Да ты что под помоями подразумеваешь, охальник?! – негодующе возопил я и метнул в него подушку.

ГЛАВА 6

У злых людей нет песен.

– Отчего же у русских есть песни?

Фридрих Ницше

– Ну уж нет, – сказал Долото. – Я их туда небось не гнал. Сами небось туда полезли, увязли в дерьме этом по уши, а как вытаскивать, так дядя. Здорово живем! Не, не пойду. И вообще, я же к Бобу возвращаюсь. Волка своего зовите.

Долото был последним, к кому Генрик и Филипп обратились с предложением составить им компанию для новой вылазки к штабу хонсаков. И отнюдь не первым, отказавшимся от него. Один лишь фаталист Бородач без раздумий согласился помочь бестолковым терранам-дипломатам, еще одна миролюбивая миссия которых с треском, судя по всему, провалилась.

Во всяком случае, никаких вестей от группы парламентеров, ушедшей неделю назад по проторенной легионерами дорожке, не поступило. Ни слуху ни духу. Скорее всего их уже не было в живых. Выяснить это наверное не представлялось возможным – шмели, как и прежде, пропадали без следа, а на вызовы по спецсвязи миссионеры не отзывались.

Василиса здорово поругалась с начальством по поводу использования именно ее подчиненных в заведомо опаснейшей операции и примчалась в казарму злющая донельзя. Пригласив Филиппа с Генриком в Красный уголок, она выпалила:

– Так, красавцы. Предупреждаю сразу: я абсолютно не согласна с тем, что мне предстоит сейчас сказать. Тем не менее: вас настоятельно приглашают сунуть башку в петлю… То бишь, сделать вылазку в расположение врага. Вы будто бы уже бывали там ранее и даже небезуспешно. Это правда?

– Правда, – сказал Генрик.

Филипп только кивнул.

– Дорогу помните? Хорошо. Зачем ходили, тоже помните? Ну так вот: эти слюнтяи из Корпуса мира, чье задание вы выполняли, не вернулись; а уходили, между прочим, по вашим следам. Угадайте, что мне сказали в штабе, когда я спросила, кто их теперь должен оттуда вытаскивать?

– Саркисян и Капралов? – с радостным изумлением спросил Филипп.

– Не понимаю, что вас так развеселило, – вскипела Василиса. – Да, именно Саркисян и именно Капралов. Разумеется, вы вправе отказаться. Более того, мне бы крайне хотелось, чтобы вы отказались. Мне не нравится, когда мои солдаты встревают в подозрительные авантюры, чреватые непредвиденными последствиями. Особенно, если я не могу их проконтролировать, – отчеканила она, глядя Филиппу в глаза.

– Так пойдемте с нами, – простодушно предложил он.

– То есть, следует понимать, что вы, Капралов, уже готовы к совершению этой глупости?

– О да. Особенно, если мне будет обещано такое же вознаграждение, как и в прошлый раз. Я, мастер лейтенант, не отказался бы в ближайшее время расслабиться где-нибудь в теплых краях. Надоело, знаете ли, видеть поминутно одни солдатские морды и только. Море, пальмы и девочки топлесс – вот тот незамысловатый набор радостей жизни, который мне чуть больше по душе. А вам? Пойдемте с нами! – повторил он.

– Идти с вами я не имею права. И желания тоже не имею. К тому же девочки топлесс меня мало интересуют. Саркисян? Каков ваш ответ?

– Я пойду, конечно. Гражданские ваши ребятишки, может, и слюнтяи, и все такое, но спасать их шкуру – наш прямой долг. Как-никак мы сыграли кое-какую роль в их неудаче, пусть и косвенную.

Василиса пробурчала себе под нос несколько энергичных фраз на родном языке, шумно выдохнула и сказала:

– Я так и думала. Рада, что не ошиблась в вас. Саркисян, я разрешаю принять участие в рейде кому-нибудь еще. Агитируйте. У Капралова это хорошо получается. Пусть вас будет хотя бы четверо. Но не более.

Однако четвертого найти не удалось. Даже вернувшийся в строй Волк, узнав предварительный план операции, отказался:

– Вот если бы со стрельбой и взрывами, тогда другое дело… А шнырять, по-тараканьи, по щелям – благодарю! Я уж лучше на полигон…

– Выступаете завтра утром, – сообщила легионерам Василиса, когда они явились пред ее светлые очи для напутствий и инструктажей. – А пока разрешаю отдыхать. Одно условие: чтобы ваших пьяных рож личный состав не видел. Расслабляйтесь на природе. С Сильвером я договорилась, выпустит без вопросов. Осип Осипович тоже в курсе, заначки ваши он уже приготовил, забирайте. Отбой – в час, не позднее; подъем – в девять. Брысь!

* * * * *

Филипп нес на плече баян, а Генрик и Бородач волокли сумку с припасами. В сумке время от времени недвусмысленно позвякивало. Все трое при этом облизывались и заговорщицки переглядывались. Ох и погуляем, – говорили их довольные физиономии. – Ох и оторвемся!

Ахтамар семьдесят девятого года был, безусловно, великолепен. Особенно под гусарский бутерброд – ломтик сыра между двумя дольками лимона. Собственно, коллекционный коньяк был бы хорош и без гусарского бутерброда и вообще без чего бы то ни было.

По первой выпили и закусили молча, соглашаясь с немногословным тостом Генрика: За успех предприятия!

Посидели, наслаждаясь переливами волшебного тепла по телу, хитро улыбнулись друг другу, подмигивая заблестевшими глазками, и повторили. Поцокали языками, покивали понимающе, косясь на бутылку.

– Черчилль был совсем не дурак, – выразил общее мнение Бородач.

Генрик расцвел, гордясь тем, что армянский коньяк предпочитают исключительно не дураки. Филипп добавил меду:

– Не иначе в нем текла толика, и преизрядная, армянской крови. Если судить по хитроумию, – уточнил он.

– А что, – кивнул Генрик, – пожалуй. Только… возникает закономерный вопрос: отчего такой видный мужчина не носил усов?

– Ара, это же элементарно! Маскировка, ара. Как иначе управлять англичанами? – удивился Бородач.

– Ох уж этот английский снобизм, – покивал Филипп. – Им бы нашего сержанта в премьер-министры…

– Меня-то зачем? – спросил, медленно раздуваясь от счастья, претендент на высшую британскую исполнительную власть.

– Ну… – протянул Филипп, мучительно ища ответ. – Ну, влить горячей крови в их рыбьи сердца и горячего семени… не будем уточнять куда.

– А, – сказал Генрик. – Понятно. В Великобритании премьер-министр совмещает широко известную деятельность с деятельностью, от общественности тщательно скрываемой. В частности, с донорской. Оч-чень любопытный факт, и крайне заманчивое предложение. Буду думать.

– Вот так государственные секреты становятся достоянием гласности, – прокомментировал Бородач, разливая драгоценную жидкость по емкостям. – И-и-и, вздрогнули!

Выпили, вздрогнули, зажмурились блаженно. Еще посудачили о пустяках. Вспомнили старые анекдоты, блеснувшие в коньячном свете небывалыми гранями. Смеялись над ними, хохотали, ржали, как безумные – аж до упаду. Падать было легко и не больно. Ахтамар способствовал. Но как-то, до обидного внезапно, он закончился.

– В этот самый момент и вышел на поляну, слегка покачиваясь и дымя титанической козьей ножкой, бритоголовый пехотный ефрейтор, сжимающий в руках некий волшебный сосуд замысловатой формы, – возвестил Саркисян.

Бородач вышел, улыбчиво кланяясь. Волшебный сосуд замысловатой формы оказался удлиненной бутылкой Белого Аиста.

– Тираспольский, – гордо сказал он, сковыривая пробку. – Я, между прочим, оттуда родом.

Белый Аист взмахнул крылами, закачав поднявшимся ветром солдатские головушки. Улыбки стали шире. Приднестровский коньяк был безоговорочно признан главенствующим над молдавским.

– И все-таки Суворов гораздо круче, – с видом знатока разглагольствовал Бородач. – Гораздо!… Когда вернемся с победой, привезу из увольнения именно его, – гори они огнем, премиальные! Вот тогда оцените.

– Да мы и этот ценим, – гудел Генрик, разливая по новой. – Поверь трехтысячелетнему опыту армянского народа: твой Аист – птица что надо.

– Слов нету, – соглашался Филипп, бодро опорожняя стаканчик. – Белый прямо-таки монстр!

В рот попало далеко не все. Было жаль, но как-то не слишком. Он промокнул подбородок платком и полез в сумку. Мы, чай, тоже не лаптем щи хлебаем.

– Вот она, родимая, – потряс он над головой плоской литровой флягой из нержавейки. – Чудо уральских лесов. Слеза Хозяйки Медной горы. Струя Великого Полоза. Ржаная. Самогонка. На. Кедровых. Орехах. Шестьдесят шесть оборотов. Одна капля валит с ног медведя. Две – лося. Три скотине не дают – смертельно! Желающие испробовать найдутся?…

Аист, оказывается, уже улетел (За младенчиками, – пошутил Генрик, вызвав приступ гомерического хохота), и желающие, разумеется, нашлись.

– Мы, между прочим, и не терялись, – сказали они.

– Что медведь, – говорил Бородач, прихлебывая кедровку не спеша, словно десертное вино, – что лось – все едино… Мелюзга. Вы слонов поили?

– От чего же, милок, мамонты-то вымерли? – воскликнул Филипп.

– Эх, суровый народ эти уральцы, – покивали в такт сержант и ефрейтор. – Таких гигантов вусмерть споили.

– А закусывать надо было, – сказал Филипп, остервенело жуя огненную бастурму, – закусывать!…

* * * * *

Надвигалась ночь, и они разожгли костер. Удивительно, но никто при этом даже не опалил бровей. Они сидели, нанизав на прутики кусочки домашнего свиного окорока, выставленного Филиппом на закусь к струе полоза, и подогревали их над огнем.

– Спеть, что ли? – спросил Филипп.

– Спой, конечно, – ответили ему.

Для затравки он спел Эй, ямщик, поворачивай к черту!. Слушателям понравилось. Они одобрительно заорали и принялись с силой хлопать ладонями по коленкам. Филипп, в целях развития успеха, выдал: Пуля-дура вошла меж глаз мне на закате дня. Какое дело мне до вас, а вам до меня. На ресницах растроганных наемников повисли скупые мужские слезы. Ободренный адекватной реакцией друзей, Филипп почувствовал себя едва ли не мессией, ведущим схватку за заблудшие души с врагом человеческим, и прорыдал Враги сожгли родную хату.

– Давай теперь что-нибудь повеселей, – попросил пригорюнившийся Генрик. – Стыдоба смотреть на себя – сопли до полу!

Филипп подумал и дал: Вот лежу я, молодец, под Сарынь-горою.

Носы шмыгали, и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки, он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.

– Изувер! – воскликнули с надрывом неблагодарные слушатели. – Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!

– Ладно, успокойтесь, – отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, только пуля казака в степи догонит, вызвав взрыв оваций и криков Браво!. Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем.

Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена…

Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно, да что там, – незамедлительно, – накатить.

– И то верно, – согласился Генрик, – помянем солдатика-самострельщика.

Помянули. Филипп растянул меха.

– Не этот ли стон у вас песней зовется? – раздалось у Филиппа над головой, когда он начал подвывать в такт с первыми аккордами следующей жалостливой композиции. – Отставить моральное разложение! Эт-то что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?

Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.

– Хоронит, гад, раньше времени, – поддержал командира личный состав. – Никакого сладу с ним нету, хоть морду бей!

– Мордобоя нам еще не хватало, – возмутился Филипп. – То не пой, это не играй! Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.

– В самом деле, – неожиданно согласилась с ним Василиса, – не стреляйте вы в гармониста. Он играет, что умеет.

И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.

– Продолжай, – приободрила она.

– А волосья драть боле не станете?

– Постараюсь.

Филипп раздумывал недолго. Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть… Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.

Филипп шумно сглотнул.

Он передал баян Бородачу (тот принялся наигрывать частушки на шести кнопках), а сам легонько обхватил Василису за плечи. Она не возражала. Филипп наклонил к ней голову – как бы невзначай. Василиса искоса глянула на него и усмехнулась краешком красивого рта. Филипп приободрился. А что, – подумал он, – не так страшен куратор, как его эмблема! К тому же один раз я уже вызвал у нее игривые чувства. Не испытать ли судьбу повторно? Чем я, собственно, рискую? Ну, сломает мне Василиса руку. Ерунда. Поваляюсь недельку в госпитале и буду как новенький. Глядишь, еще и отношения с Вероникой восстановлю. Тоже неплохо. А уж в случае удачи… – Он едва сдержался, чтобы не облизнуться.

– Выпьете, мастер лейтенант? – вполне к месту предложил Генрик.

– Отчего бы и нет? – улыбнулась Василиса. – Только с вас кавказский тост, сержант.

– Отчего бы и нет! – расцвел Генрик, подавая ей пластиковую крышку от фляги, полную до краев кедровкой. – До дна! – уточнил он.

– Непременно до дна, – пожала плечиком Василиса (Филипп ощутил плавное движение крепких мускулов под тонкой тканью). – Ждем тост.

Генрик встал, поднял руку с наполненным стаканчиком, отвел в сторону – под прямым углом – локоть и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал:

– Жила высоко в горах прекрасная девушка. Царица. И не было желанней невесты на всем Кавказе. Многие юноши и мужчины желали взять ее в жены, но никому это не удавалось. Дело в том, что замок царицы стоял на высокой скале, отделяющей вожделенную девственницу от всего мира. И замуж она готова была выйти лишь за того удальца, который сможет перепрыгнуть бездонную пропасть на своем скакуне. О, сколько великих воинов сгинуло на дне той пропасти! Вороны до сих пор пируют на их костях. Но однажды на белом карабахском жеребце прискакал покорять жестокую красавицу молодой армянин. Был он высок, строен и усат. На руке его сидел белый сокол, а по следу его мчался, стелясь по земле, белый борзой пес. Юноша затрубил в позлащенный рог белого архара, которого добыл лично, и сбросил с плеч шкуру снежного барса, которого одолел голыми руками. Сердце красавицы на миг сбилось с ритма. Но она скоро овладела собой и махнула платком. Как вихрь понесся белый скакун, как молния понесся белый сокол, как стрела понесся белый пес. Страшный обвал сорвался в бездонную пропасть, когда юноша на коне, и пес, и сокол благополучно опустились у стен неприступного замка. Красавица же побледнела, хлопнула в ладоши и приказала начальнику стражи звенящим, как булат, голосом: В пропасть их! Пораженный юноша даже не сопротивлялся, лишь спросил: За что? А за компанию! – ответила бессердечная… Так выпьем же и мы за нашу компанию, друзья мои!

– Вах! – заорали Филипп и Бородач, а Василиса громко засвистала:

– За компанию, так нас и разэдак! – И кедровочка выплеснулась в пересохшие от волнения за судьбу гордого армянина глотки.

– Повтори-ить!… Требую повторить! – оживленно призвал Филипп.

– Тост? – удивился Генрик, более чем польщенный триумфом.

– Да нет же! – воскликнул любострастный хитрец. – Возлияние повторить, ибо тост сей достоин омовения неоднократного.

– С удовольствием, – согласилась Василиса.

Филиппу только того было и надо.

* * * * *

Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров, тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача, мелодично стрекотали какие-то твари – не то птицы, не то насекомые, не то лягушки, и Филиппу стало ясно: пора!

Он придвинулся вплотную к Василисе, ощутив жар ее тела, и спустил руку, лежавшую на ее плече, с утомительной привязи военного этикета. Рука, изрядно стосковавшаяся по вольной волюшке, загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился в конце концов на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.

Впрочем…

Рука скользнула вверх. О-о! Столь упругой и в то же время нежной груди Филипп давно не встречал. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить дальнейшее уединение, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.

Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку: расслабленный в предвкушении плотских утех куртизан просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб – во всю длину.

Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.

Филипп потряс головой, приходя в себя. Напрасно он это сделал: в мозгу всколыхнулось облако противной мути.

– Дай-ка, – похлопал он по лаковому боку баяна, пронизывая скрывшую женщину тьму стеклянным взглядом горгоны.

Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.

Филипп с остервенением растянул меха:

Что ты ежишься, корежишься,

Пощупать не даешь?

Будешь ежиться, корежиться -

Нещупана уйдешь!

В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.

Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась, похоже, оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян.

Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это отнюдь не с первой попытки.

– Козел! – яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти излишне похотливого и недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. – А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…

– Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, – подал голос Бородач, – не по-мужски как-то. Иди-ка ты действительно отыщи ее…

– Угу. А когда отыщу, что? На колени перед ней пасть? Руки целовать?

– Руки, – жестко сказал Генрик. – А не простит, так и ноги. Двигай, герой!

Герой пожал плечами и двинул.

* * * * *

Он не раздумывая выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности. Черт, угораздило меня сорваться, – думал он. – Певец-частушечник, блин! Гармонист – лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки?… И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, ежели не склонна была к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей, даже если она – кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый.

Улыбайся – не улыбайся, а на душе было гадко. Унылый вечер, – вспомнил он, – хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке – бардак, во рту – помои, на нас не белые одежды… Увы.

Длинная трава, сплетенная ветром (Дует-то как, – подумал он безразлично), путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.

– Б…дь! – вырвалось у него.

– Кто? – спросил ее голос. – Я?

– Простите, – съежился Филипп. Как все складывается неважнецки, – подумал он, – беда!

– Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?

– Так, – с готовностью согласился он и посетовал: – Трава.

– Ну да, – сказала она. – Трава. Иди сюда.

Он все еще ее не видел и осторожно пошел на звук голоса.

Василиса полулежала, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, неразличимо сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.

Опять романтика, – подумал Филипп. – Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня.

– Садись, – пригласила она.

– Мы стали на ты? – спросил настороженно Филипп. – С чего вдруг?

– Ну как же: ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно; я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?

Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету, которую она достала только что, и сказал:

– А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?…

– Дурак, – сказала Василиса. – Капризный опереточный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.

Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы.

Губы смеялись. Они знали, что умеют укрощать карликовых львов.

Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок, запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.

Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.

Василиса поморщилась.

– Больно? Кто это тебя так?

Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.

– Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.

– Ай-ай-ай, какой негодник, – притворно вздохнула Василиса.

Ей, как ни крута она была, безусловно, нравилось, что за нее мужчины бьют друг другу морды.

– Да нет, – предпочел не заметить притворства Филипп, – Гена – хороший парень, не то что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него – дороже всего.

– Хороший, – с горечью сказала Василиса. – Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы, и Наум, и Мелкий, и даже надутый Вольдемар, и даже простоватый Юра, и даже ты, мой, черт тебя забери совсем, нежданный кавалер. Все! И я – я! – своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, – я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю – отточенным и усиленным многократно умением, практически неизвестным на вашей Земле.

Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком, слишком пьяной, почти душевнобольной. Она почти бредила. Она вздрагивала и говорила бессвязно:

– Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это, а может, и не пожалею, но прокляну себя за это – точно. Но сегодня я не могу… – Она внезапно оборвала фразу. – А, к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади все пропадом!

И он снова приник к ее губам. И небо в третий раз пришло в движение. И травы и ветер хлестали их, и ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво только шашка казаку в степи жена, и небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их жаркие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.

* * * * *

Василиса затянула шнурок на ботинке, последний раз поправила волосы и сказала:

– Надеюсь, вы вернетесь. Надеюсь, все. Послам все равно каюк, так что не рискуйте понапрасну. Нас интересуют только живые люди, поэтому не вздумайте тащить трупы для предания их родной земле. Не будет живых, и ладно. Возвращайтесь налегке. Вознаграждение будет выплачено все равно.

– Языков брать? – спросил лениво Филипп, любуясь на ее точеный профиль.

– Языков не брать. Трофеев не брать. Сувениров не брать. Брать только выживших парламентеров. Вам ясно, рядовой?

– О да, мой лейтенант, – сказал Филипп, нежно проводя рукой по ее руке. – Мне все ясно. Я без ума от вас, мой лейтенант. Вы, мой лейтенант, мастерица не только командовать. Вы знаете это?

– У меня обширный опыт, – отрезала она.

– Хочется думать, что я пополнил его хоть чуть-чуть, – благодушно сказал Филипп. – Я так старался…

Василиса смягчилась:

– Надеюсь, что старался. Ненавижу халтуру. До завтра!

– До завтра, – сказал Филипп ей вслед и неспешно пошел к костру, разговаривая с собой: – Чуешь, гулеван? Пора баиньки. Завтра рано вставать.

Он был доволен.

* * * * *

Генрик и Бородач жизнерадостно храпели, раскинувшись возле угасающих углей. Филипп насилу растолкал их.

Залив костер древним как мир способом, они поплелись на базу, сонно хлопая глазами и выводя охрипшими голосами: Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была.

Баян немелодично похрюкивал. Наверное, пострадал за грешки хозяина, напоровшись при совместном с ним падении на что-то острое. Баян было жаль.

Она пришла, его уж нету, его не будет никогда… – печально летело над степью.

Филиппу хотелось верить, что слова эти – не о нем. Ему безумно хотелось быть.

Всегда.

ГЛАВА 7

Мой пал товарищ, кровь лилася,

Душа от мщения тряслася,

И пуля смерти понеслася

Из моего ружья.

Михаил Лермонтов

Странные выверты времени вконец запутали меня. Давно ли мы побывали здесь в прошлый раз? По-моему, с месяц назад. Как за месяц могло так резко все измениться? Растительность увяла, небо легло на верхушки деревьев, залепило недалекие горы грязными клочьями тяжелых осенних туч, воздух был холоден. Под ногами разъезжалось и хлюпало. Непонятные растения, обманувшие меня давеча своим изумительным сходством с лабазником, почернели и торчали вверх голыми склизкими прутьями. Одним словом, июль за месяц сменился октябрем.

Уже здорово вечерело. И ночь не заставила себя ждать.

Оступившись в очередной раз, я догадался наконец включить совиные глаза – систему ночного видения шлема. Все стало вокруг голубым и зеленым…

В наушниках попискивали сигналы радиовешек. Плечи оттягивал немалый груз. Карабин, заброшенный за спину (Никакой стрельбы без крайней надобности, – еще раз жестко напомнила Василиса, прощаясь с нами возле червоточины), отсутствием в непосредственной готовности к применению создавал ощущение неуюта и постыдной обнаженности. Я крайне серьезно наблюдал обстановку, как того требовала от меня тактика авангардного номера один. Номером два был Бородач. Генрик шел замыкающим.

Скалы приближались. Через ночную оптику шлема они выглядели густо-зелеными. Чуть более яркие пятна показывали не остывшие до сих пор (днем, наверное, было солнце) участки выступающих камней, а почти черные – прохладные в любое время расщелины и впадины. Вход в искомую пещеру зиял чернотой бездны небытия.

Мои полномочия как впередсмотрящего на этом заканчивались. Менее других нагруженный Бородач, имеющий, кроме того, некоторый опыт горного туризма, обязан был проверить безопасность доступа в бутылочное горлышко.

– Иду, – донесся из наушников его шепот, и мимо меня прошмыгнула гибкая фигура.

Генрика не видать – он прикрывает тыл. Я, пригнувшись, юркнул за Бородачом. Все было спокойно. Слишком спокойно. Мне нестерпимо захотелось чихнуть: аллергия на опасность, не проявившуюся пока, но более чем вероятную. Я сжал нос пальцами, но не удержался и фыркнул.

Бородач обернулся, гневно сверкая глянцем забрала, и тут за его спиной вздыбился, щелкая клешнями, огромный хонсак.

– Сзади! – Я бросился к нему, нож уже был в руке, но я не успевал. Не успевал!… До них оставалось еще несколько шагов, а клешни уже рушились на Бородача, неотвратимые, как божья кара.

Но не таков наш Бородач, чтобы безропотно встретить гибель. К тому же был он атеистом и не верил ни в Бога, ни в его кары. Неуловимым движением он ушел вниз и там великолепным круговым ударом приклада карабина, волшебно оказавшегося в его руках, подрубил все четыре ноги противника. Хонсак тяжело осел на хвост, медленно кренясь вбок.

Я был уже рядом.

С маху вогнал темный клинок в зазор между панцирем и бугорком макушки, повернул острием к центру и резко дернул, как бы вскрывая консервную банку. Хонсак переливчато свистнул, хлестнул меня по забралу шлема жестким хлыстом одного из усов и уронил бессильно верхние конечности. Я отскочил, выдирая нож из содрогающегося тела, и мягко сдвинул рычажок предохранителя карабина, готовый уничтожать напарников зарезанного врага пусть более шумным, но зато и более надежным и безопасным способом, чем рукопашная схватка. Неужели влипли? – прыгала нервная мысль.

Из темноты вынырнул Генрик.

– Что у вас здесь?… – и охнул, глядя на розовый, в коричневато-серых разводах и пятнах, труп. – Быстро уходим!

Мы ввалились в пещеру, рассредоточились, ощетинившись стволами в трех направлениях. Минут десять мы были молчаливы и неподвижны, как окружающие камни. Ничего, однако, не произошло. Ни облавы с собаками, ни даже бегства напуганных гибелью товарища дезертиров. Ни звука. Ни движения.

– Я вперед, Бородач – замыкающим. Ходу! – скомандовал Гена, и мы углубились в недра горы…

Впереди маячила широкая фигура Гены, сзади раздавались мерный топот и тяжелое дыхание Бородача, ежесекундно, наверное, ожидающего, что в спину вцепятся и не отпустят больше, вражеские клешни. И предстояло еще ползти по кишке.

Своды неуклонно понижались, прижимая нас к полу. Прохватывало сырым сквозняком, ползущим со стороны прожженного в прошлый раз донышка – невидимки.

И чертовски першило в носу.

Я едва сдерживал несвоевременное чихание.

До слез.

* * * * *

Пыхтя и почесываясь, я выбрался из отвратительной дыры и отбежал подальше. Меня трясло. Гадость! Гадость, гадость! Вот она-то ничуть не изменилась с прошлого раза и все так же напоминала готовый к испражнению бычий анус.

Генрик, согнувшись, к чему-то прислушивался. Подойдя и встав рядом, я заглянул ему в лицо. Лица за щитком не было видно.

– Бородач где-то застрял, – сказал я. На меня напала нервная трескотня. – Ненавижу эту дыру! Чистенькая, гладенькая, а ползешь – как в дерьме по уши. Глаза бы мои на нее не глядели. У-у, сволочь!

Генрик раздраженно отмахнулся. Ну и ладно. Мне постепенно становилось легче. Черт, ботинок развязался. Я присел и принялся стягивать болтающиеся концы шнурков двойным бантом с перехлестом. В этот момент слух мой неприятно поразил мокрый чавкающий хруст.

Я мгновенно обернулся, вскидывая Дракона, и как раз поспел к финалу апокалипсической картины, развернувшейся в нескольких метрах от нас, главным трагическим героем которой вынужден был стать Бородач. Его руки: одна, сжимающая карабин, другая – мешок со жратвой, сея кровавые капли, похожие в ночном изображении шлема на ярких зеленых светлячков, кувыркаясь, разлетались в стороны, откушенные могучими клешнями стоящего на двух задних конечностях хонсака. Сам Бородач, находящийся в состоянии, называемом военной медициной, кажется, боевым шоком (не путать с болевым), сделал по инерции еще шаг. Потом громко всхлипнул и бешено крутнулся, нанеся беспощадный удар подкованным ботинком в высунутую любопытно башку членистоногого своего палача. Башка слетела как яйцо, выплескивая на стены полужидкое содержимое. Инерция пронесла Бородача дальше, и он не смог с нею совладать, лишенный возможности балансировать: культи рук были слишком коротки… Противники рухнули друг на друга.

Не прошло и секунды, как из дыры высунулась следующая тварюга, и мне оставалось только нажать на спусковой крючок, чтобы не разделить невеселую судьбу Бородача.

Промазать на таком расстоянии невозможно. Скорлупа хонсака содрогнулась, и он вывалился из лаза, сухо гремя клешнями. За ним тут же последовал третий, потом еще и еще… Я едва успевал отстреливать свою половину врагов – четыре ноги позволяли им двигаться удивительно проворно, и не знаю, чем бы закончилась схватка, будь дыра пошире. На такой малой арене, при достаточном численном превосходстве хонсаков, победа нашей стороны была бы проблематичной.

Один из злоумышленников метнулся мне в ноги, метя превратить в жалкое подобие Стража Врат Сильвера. Я отмахнулся прикладом, отскочил назад и выстрелил, вернее, попытался выстрелить, но попытка моя не удалась – в магазине Дракона не осталось зарядов. Я, не теряя времени на перезаряжание, швырнул его под ноги, отбив новый выпад клешней неугомонного ногореза, и с двух рук принялся садить пули – по три в каждую тварь, – из пистолета. Навязчивый хонсак, охотник за моими ногами, получил аж четыре и больше не нападал, скребя короткими ручками по месту, где привык иметь голову, а ногами – по скользкому от собственной крови полу. Вместо головы ему попадались лишь бесформенные куски разнесенной моими пулями плоти.

Я неистово расхохотался и зафутболил агонизирующие останки в ту сторону, откуда слышалось чудесное пение его сородичей, идущих в атаку. Кроме ангельских голосов хонсаков я еще слышал, как рядом громогласно лязгает демонический АГБ Гены, и от этого становилось немного веселее.

Пистолет защелкал затвором впустую – кончился боезапас, и никто больше не пер на меня, и Генка не стрелял уже, но я продолжал нажимать и нажимать спусковой крючок и не мог остановиться.

Саркисян крепко сжал мое плечо и, сильно тряхнув, гаркнул: Хватит, все уже! Нет никого! Хватит, говорю…

Я обессиленно пал на колени, и из глаз моих хлынули слезы. Генрик, более психически устойчивый, чем я, крадучись двинулся к куче тел – посмотреть, что там с Бородачом. Ему оставалась пара метров, когда куча с глухим вздохом приподнялась, встряхнулась и осела, намного более низкая, чем прежде. Бородач, пришедший в сознание, но не ведающий об исходе схватки, привел в действие самоликвидатор.

Я заколотил кулаками по подвернувшемуся карабину и зарыдал уже в голос, а Гена, подняв руки к потолку, страшным голосом зарычал свои армянские богохульства в адрес бесстрастно взирающего на нас сквозь все времена и пространства Всевышнего…

* * * * *

Я отыскал обе отрезанные руки Бородача и, попросив у его безбожной души прощения, вытащил из мертвых пальцев карабин и мешок, снял с левого запястья личный браслет. Собственно, карабин нам был не нужен, более того, был он нам совершенно бесполезен, верный лишь своему погибшему хозяину. Я забрал только обойму.

Генрик в это время сволакивал трупы хонсаков в кучу. Я стал помогать ему. По моим подсчетам, мы угрохали около двух десятков тварей. При той плотности огня, что была нами создана, каждый из членистоногих мертвецов получил никак не меньше трех-четырех зарядов. Чрезвычайно расточительно. Нервы, будь они неладны!

Груда тел вышла внушительная. На самый ее верх я поместил бренные останки нашего товарища, а под основание сунул пиропатрон с замедлителем, установленным на максимум – тридцать секунд. Мы постояли молча минуту, и я нажал кнопку активатора.

Отключив на время системы ночного видения, чтоб не сожгла их тонкую биотронику вспышка пиропатрона, подсвечивая себе фонарем, мы быстрым шагом двинулись вперед. За спиной беззвучно полыхнуло. Фонарь можно было гасить: пиропатрон минут пять будет старательно и ярко гореть, и его света, отраженного от гладких стен пещеры, нам вполне хватит.

* * * * *

Последние отблески пламени, сравнимого со звездным, угасли, и мы вновь включили свои совиные глаза.

– Ген, – негромко позвал я, – а ты заметил, что у хонсаков не было оружия? И у того, возле входа, которого мы с Бородачом как свинью разделали, тоже ведь не было. Уж не гражданских ли лиц мы с таким азартом громили?

Генрик, все еще не отошедший от горя, пробурчал:

– Не мое дело!

Молчание продолжалось недолго.

– Нам только на руку, что хонсаки до сих пор не пронюхали, откуда явились к ним Братья, – сказал он. – Цивильные (оттого и безоружные) ребятки, угробившие Бородача, не в счет – они и сами, похоже, не ждали встречи с нами. Гуляли, может, вечерком влюбленные парочки, собирались пристроиться где-нибудь стихи почитать, любуясь на живописные скалы, и на тебе! – наткнулись на вражеский десант. Ретивое, конечно, взыграло… Хотели взять живьем, наверное. Не учли, скоты, что я в ферментационный чан пока не собираюсь. – Он с чувством выматерился.

Я подумал, что и Бородач не собирался, а вышло-то вон как. Гена, наверное, подумал о том же, и мы вновь замолчали. Я время от времени озирался, хоть и знал, что через ту лужу расплавленного камня, в которую пиропатрон превратил скальную породу и павших бойцов, не перебраться еще долго. Никому.

* * * * *

Выход приближался. Сквозняк усиливался. Что ждало нас за пределами пещеры? Будет ли кому подсунуть под наши трупы пиропатрон, если… Нет, об этом лучше не думать. Сейчас уныние может стать главным врагом, пострашней хонсаков.

Генрик тоже знал это. Он с размаху хлопнул меня пониже спины:

– Выше нос, солдат. Жизнь пока не закончилась. Бородач погиб именно так, как хотел. Помнишь его пояс из тротила, о котором я тебе рассказывал? И еще – его никто не ждал. А мы… мы просто обязаны вернуться. Хотя бы потому, что тебя ждет Василиса. И родные. И меня ждут. Хотя бы для того, чтобы вручить командованию опознавательный браслет Бородача. И мы вернемся, обещаю. И вытащим тех, за кем идем.

Он подставил мне сжатый кулак, и я ударил по нему своим.

Вернемся.

* * * * *

Извиваясь ужом, я полз вдоль левой стены пещеры. Позади меня громоздился редут из мешков, за которым притаился Генрик, а я был налегке. Только пистолет да наручный нож. Наконец шлем уперся в преграду. Я сперва присел на корточки, а затем поднялся во весь рост. Пробоина находилась где-то правее, и мне ничего не угрожало. Я прислонился всем телом к донышку и принялся размахивать руками, привлекая внимание возможных соглядатаев. Затем врубил внешние динамики шлема на полную громкость и заорал надсадно какую-то откровенную чепуху. Кажется, из Чуковского, про раков пучеглазых, что по земле во мраке лазают, и про волков, которые бешеные, отчего и воют; или что-то не менее бестолковое.

Никто меня, кажется, не слышал. Я нарочито медленно двинулся к отверстию, насвистывая и готовясь к рывку. Когда до отверстия оставалось около полуметра, я ускорился. Бросок получился великолепно. Такого скока я даже не ожидал от себя. Физиологические мои жидкости, отравленные сомой, только что не вскипели, пропуская нервные импульсы с рекордной скоростью.

Опомнился я от потрясающего ощущения бега-полета только в кустах. Площадку перед пещерой – семидесятиметровую площадку, никак не подходящую по своим параметрам под роль беговой дорожки стадиона, я преодолел не более чем за две с половиной – три секунды.

И легкость в теле не проходила.

Пользуясь ею, я прочесал близлежащую территорию, без труда перепрыгивая огромные валуны, вырывая корнем подозрительные кусты высотой в мой рост более, и ни на миг не останавливаясь. Сердце колотилось все быстрее и быстрее, движения мои становились все стремительнее. Эйфория всемогущества накатывала искрящимися волнами, и волны эти раз за разом становились все выше.

Кажется, я запел.

Кажется, я решил сделать все в одиночку.

Кажется, я отбросил в сторону ненужный пистолет.

Кажется, я отбросил в сторону ненужный шлем.

Зачем они мне? Я вижу сквозь ночь. Я слышу сквозь ночь. Ночь окончилась для меня. Для меня настал день. День моего триумфа.

Я пройду сейчас семимильными шагами до рачьего штаба, раздавлю к такой-то матери весь их поганый выводок, спасу из рабства терран, синих балахонов, и рвану дальше – непобедимый, как Ахилл. И пусть не попадаются мне на пути те, кто хочет жить. Пусть бегут. В спину я не бью.

Только кто это зовет меня, не переставая? Отстаньте, черти, я сегодня – супергерой! А, это он, мой славный Генрик! Отдыхай, дружище, Капрал справится и без тебя. Что со мной? Господи, какой глупый вопрос. Да ничего, дружище, просто я немного в ударе. У меня все получается, я познал свою истинную силу. Зачем, зачем он протягивает мне инъектор? Я более чем здоров! Ах, витамины… Что ж, приличная порция витаминов мне, пожалуй, не помешает.

Инъектор кашлянул.

Тело обмякло, только лицо все еще мяли судороги. Руки, кажется, растянулись до щиколоток и, наверное, останутся таковыми навсегда. Зачем я вырывал из земли кусты и камни? Язык опух и не помещался во рту. Вероятно, я его немного покусал. Еще болела шея. И очень болела поясница.

– Я что, не мог выйти из транса? – спросил я у Генрика, сжимающего инъектор, и поморщился: искусанный язык неприятно мотался, цепляясь за ноющие зубы.

– Ты меня об этом спрашиваешь? – удивился он. – Да, дядька, ты классно вошел в транс, только не пойму, в какой. Ничего общего с обычным рапидом. И выйти из него не мог. Я уж решил, что ты спятил. Особенно, когда ты принялся орать, будто ты Супермен. Рад, что все обошлось.

– Конгруэнтно, – сказал я и, постанывая, отправился искать разбросанные в беспамятстве вещи.

Генрик поспешил на помощь.

Вообще-то временный боевой транс (или рапид), вызываемый искусственно, не является для нашего брата легионера ничем из ряда вон выходящим. Перестройка физиологии, совершаемая сомой, позволяет творить с собой удивительные вещи. Раз в неделю в специальном ангаре каждый из нас тренируется максимально эффективно использовать организм, находясь в состоянии берсерка. Я, к примеру, без каких-либо неприятных последствий могу за считанные секунды войти в транс, отработать в нем четыре минуты и без посторонней помощи легко выйти из него.

Ветераны без проблем гоняют в трансе до получаса.

Со стороны зрелище, конечно, жутковатое. Представьте живого человека, который движется, почти размазываясь по немалому объему спецангара, да еще при этом производит сотни разнообразных действий, начиная от безупречно точной стрельбы из Дракона и заканчивая незаметным изъятием купюр из ваших карманов и акробатическими номерами, которые сделали бы честь самому Джекки Чану. Или рвет и гнет миллиметровое листовое железо голыми пальцами, словно бумагу, сооружая кораблики, голубей и прочие фигурки из учебника оригами. Или стальные балки корежит. Или… Да мало ли что еще, всего не перечислишь.

Братья, приобщая меня к тайнам транса впервые, вогнали мне для разгона полтора кубика катализатора и одурманили гипноиндуктором, а выводили, поймав в монополимерную сеть и опять же подколов, только уже релаксантом. За те, первые, десять секунд сверхчувствия и сверхдействия я понял, что такое быть по-настоящему крутым. И мне это жутко понравилось.

Одного раза оказалось достаточно, чтобы подсознание научилось включать и выключать транс самостоятельно. Срок пребывания в нем между тем еженедельно и достаточно постепенно увеличивали, одновременно повышая загруженность.

Так вот, сегодня у меня и в мыслях не было трансовать. По крайней мере до такой степени. И никогда еще, сколь ни велика была трансовая нагрузка, я не чувствовал себя при выходе из рапида так погано. И ни разу у меня в нем не ехала башня.

Возможно, я слишком психанул из-за гибели Бородача. Возможно, это была месть обиженного на Генины выражения местного Господа Бога. Как бы то ни было, стоило принять к сведению – во мне что-то разладилось. Шлем обнаружился сразу, он трудолюбиво оповещал сонастроенные приборы связи я здесь, и Генрик не замедлил этим воспользоваться. Пистолет пришлось извлекать из-под груды вывороченной мною смородины. Сваленные в довольно аккуратную кучу, кусты были густо заплетены неприятного вида паутиной, грязно-серые лохмотья которой, комковатые, липкие, мокрые, приставали к рукам и одежде, приводя меня в ярость.

Генрик задумчиво мял в пальцах обрывок кокона, свисающий с паутины, пока я взгромождал на плечи причитающуюся мне половину груза.

Он молчал.

Я повесил карабин на грудь, подпрыгнул, повращал ноющей шеей, и мы тронулись.

* * * * *

Лес умер. Паутина превратила его в декорацию к фильму ужасов. Коконы, коконы, коконы. Миллионы, миллиарды покинутых созревшими хозяевами оболочек. Рваная марля, закутанные в нее скрюченные скелеты, тишина. Я перестал обращать внимание на облепившую меня гадость. Меня поглотила монотонность движения. Я почти дремал на ходу. Силы, выпитые безумием транса, восстанавливались крайне медленно.

Но нельзя было ждать.

И нельзя было терять времени.

Времени, которого было в обрез.

Времени, которое все более приближалось к полуночи, пока мы все более приближались к огороженному колючкой котловану, где ждала нас странная работа – искать черную кошку в незнакомом темном доме. И неизвестно было, присутствовала ли она в нем. Зато превосходно было известно – в доме жили хозяева, на гостеприимство которых ночным воришкам рассчитывать не приходилось.

Попискивание вешек в наушниках сменилось басовитой музыкальной фразой маяка. Мы пришли. Генрик повернулся ко мне и сказал, прищурившись и поглаживая Дракона по стволу:

– В цехах искать пока не станем, не думаю, что это лучшее место для содержания пленников. Сперва проверим бараки синих, после – штаб.

Я кивнул.

– Шмотье тут оставляем?

Он призадумался. Бросить палатки и транспортные платформы и проникнуть в лагерь налегке крайне заманчиво. Но сможем ли мы вернуться за ними? Вдруг придется поспешно рвать когти? И все-таки я бы от лишнего груза избавился. Он решил так же.

– Оставляем. Если наследим, один черт не до него будет. Бери только аптечки.

* * * * *

Проволока, изготовленная из низкокачественного металла, лопнула под кусачками, практически не сопротивляясь. Я расширил дыру, отогнув концы перерезанных шипастых нитей в стороны, и обмотал их вокруг целых, натянутых, вероятно, вручную – так бессильно болтались они между покосившимися столбами. Для чего вообще существовала сия преграда? От кого она могла защитить? Я бы, признаться, перемахнул через нее, совершенно не задумываясь, но следовало позаботиться о возможных раненых или обессиленных мучительным пленом Братьях.

Генрик скатился под горку бесшумным гигантским перекати-полем. Я заскользил следом.

Охрана либо сладко спала, либо не была выставлена вовсе. По крайней мере мы не заметили ни одного движущегося объекта на всем пространстве лагеря. Только со стороны заводика доносилось шипение пара, стравливаемого дырявыми котлами, да время от времени ржаво принимался стучать от ветра плохо прикрепленный железный лист. Кажется, кто-то еще ходил там, внутри цехов, наверное, ночной дежурный, но наружу он не показывался. А мы пока не спешили с ним познакомиться.

Над лагерем висел кислый дух плесени и дрожжей.

Первый же домишко, выбранный нами за крайнее свое расположение, преподнес неприятный сюрприз: двери его оказались накрепко запертыми изнутри. Я вжался в стену и прокрался к окну. Мне открылась довольно уютная комнатка с невысокими лежанками, на которых безмятежно посапывали трое синих. Балахоны их аккуратно висели на рогатой вешалке, сооруженной из целого ошкуренного деревца и стоявшей в дальнем от окна углу.

Я с любопытством вгляделся в физиономии спящих. Да, лица туземцев чисто человеческими, пожалуй, не назвал бы никто. Скошенный лоб, украшенный двумя круглыми шишками, полное отсутствие подбородка, вытянутые вперед узкие челюсти, тонкогубый рот на пол-лица, крошечный треугольный нос. Про глаза сказать что-то определенное не представляется возможным – они плотно закрыты, но, кажется, раскосые, среднего размера и при редких ресницах. Впрочем, какая бы то ни было другая растительность на лицах спящих отсутствовала. Возможно, это был женский барак. Короче, морды как морды, ничего особенного. Таких видишь за день не один десяток – если живешь в деревне, где дворовые собаки вечно носятся по улицам, вместо того чтобы дом охранять. Умные собачьи морды. Только бритые.

Дверь в соседнее помещение напоминала низкую и широкую арку, почти вплотную прижатую к одной из стен. Странное представление о симметрии… Однако, – заметил я, вспомнив обмазанные дерьмом подземелья хонсаков, в которых мне довелось побывать, – рабы живут не в пример комфортнее хозяев. В соседнем помещении, кстати, я также не увидел закованных в тяжелые цепи узников. Второй, третий, четвертый и пятый бараки ничем не отличались от первого. Так же намертво запечатаны были их двери, и так же мирно спали в них тщедушные человечки, умаявшиеся за день. Лишь в шестом наблюдалось некое копошение. Присмотревшись, я порозовел. Парочка туземцев совершенно по-человечески, и весьма азартно притом, занималась продолжением рода. Больше в гнездышке любови никого не было.

* * * * *

Ряд бараков заканчивался. Я начал нервничать. Неужто придется лезть в самый муравейник? Тут-то и скрипнула дверь. Мы молча повалились наземь. Полуголый гуманоид, сомнамбулически пошатываясь и обнимая бледное свое тело длинными худыми руками, брел к дощатой кабинке, без слов признанной нами за нужник. Это был шанс.

– Возьмем тепленьким, – азартно шепнул я.

– Придется, – кивнул Генрик.

Мы, хоть и не знали речи аборигенов, надеялись на понятный для всех язык страха. Напуганный в достаточной мере человек разумный почти телепатически угадывает, что от него требуют. А уж пугать-то мы, думается, умели.

Облегчившись, человечек поспешил к теплой постельке. Он и пикнуть не успел, как я сгреб его сзади. Одной рукой я обхватил его поперек торса, приподнял, нежно прижимая к костлявым туземным бокам верхние конечности, а ладонью другой прикрыл рот.

В два прыжка я очутился за сортиром и остановился в его тени. Человечек был невысок, и ноги его быстро-быстро засучили в воздухе, словно он был маленьким Муком, бегущим на своих волшебных антигравитационных туфлях. И был он еще горяч и знакомо мягок в некоторых местах. Меня вдруг посетило сомнение относительно мужественности его пола. Но тут остренькие зубки, числом никак не меньше полусотни, разом впились в мою ладонь и пальцы. Я сдавленно охнул и злобно встряхнул вероломного грызуна, не желающего вести себя, как воспитанная дама. Он притих.

Генрик, похожий на разгневанного Бармалея, скорчив ужасную гримасу, поднес к его носу душегубно выглядящий тесак и грозно прошептал:

– Ты, козел! Будешь запираться, башку отрублю.

– Гена, – приподнял я брови, все еще терзаемый внезапной догадкой, – кажись, это баба!

– По барабану, – отмахнулся он, – не до этикетов.

И для наглядности провел пилой тесака в непосредственной близости от расширенных глаз языка:

– Чик! И на хрен! Поняла, коза?

Коза (или все-таки козел?), вне всякого сомнения, поняла. Она душно замычала и попыталась тряхнуть головой. Уж не знаю, что обозначало это движение на самом деле, но мы восприняли его как однозначную готовность к сотрудничеству.

– Умница, – похвалил синюю тетку Генрик. – А теперь колись: где вы прячете таких же, как я, дяденек? Таких. Как. Я! – он похлопал себя по груди. – Как он. – Волосатая лапа, напугав туземку, опустилась мне на плечо. – Где? – Он повел рукой вокруг.

Тетка затрепыхалась. Неужели поняла?

Я опустил ее на землю, придерживая двумя пальцами за тонкую шею и не освобождая рта. Она едва не повалилась, но в последний момент собралась с силами и устояла. А потом сделала нерешительный шажок. Затем другой.

Мы остановились перед задней (металлической и даже окрашенной, кстати) дверью цеха – дверью-коротышкой, рассчитанной на низеньких туземцев. Тетка решительно пнула в нее ногой. Грохот раздался почти пушечный.

– Не балуй, – пригрозил я, подхватывая ее под мышку.

За дверью послышались шаги. Лязгнул запор. Дверь медленно, тяжело начала открываться. Генрик с силой толкнул ее и скрылся внутри. Через секунду выглянул и кивнул, приглашая войти.

Ночной дежурный смятой куклой валялся на замасленном полу.

– Лбом треснулся, – с сожалением сказал Генрик. – До крови. Как думаешь, выживет?

Я пожал плечами. Какое мне до него дело, до вертухая? Провожатая, снова поставленная на ноги, увлекала нас в сторону шипения пара и густо-красных отблесков скрытого в чугунной топке огня.

– Их там что, пытают? – спросил я у нее.

Она, понятно, не ответила.

* * * * *

Кочегарка была явно не рассчитана на таких рослых истопников. Двое терран, скорчившись, спали, завернувшись в какое-то тряпье, а третий сидел на кипе дров, задумчиво глядя в полуоткрытую дверцу топки. Мы вошли и встали, щурясь. После темного цеха полумрак кочегарки больно резанул по глазам. Щитки шлемов мы специально заранее подняли, чтобы забитые до потери чувства реальности пленники случайно не напугались при появлении круглоголовых существ без лиц.

Бодрствующий парламентер, превращенный предприимчивыми хонсаками в кочегара, с удивлением уставился на увешанных оружием пришельцев.

– Быстро буди товарищей, – сказал ему Генрик. – Пора домой.

Кочегар поневоле, кивнув, принялся расталкивать спящих товарищей. Просыпались они неохотно, но, поняв в чем дело, широко заулыбались, зарокотали радостно вполголоса и бросились к нам обниматься. Один тут же споткнулся и присел с гримасой боли на чумазом лице. Я оттолкнул проводницу и опустился возле Брата на колени. Кажется, у него была сломана голень. Я ободряюще похлопал его по спине и, достав аптечку, наложил на распухшую ногу шину и вколол болеутоляющее.

К счастью, в кандалы или колодки их заковать не догадались. И вообще, хотя выглядели они, кое-как облаченные в жуткую рванину, весьма неприглядно, изможденными я бы их не назвал. Вероятно, кормили их хоть и не до отвала, но достаточно. И вряд ли особо пытали. Сломанную ногу можно было отнести в счет азартных первых мгновений дипломатического контакта.

– Где остальные? – спросил Генрик. – Вас было пятеро. Пятеро, – он помахал растопыренными пальцами, а затем согнул два, – а осталось трое.

Первый Брат закатил глаза, громко вздохнул и изобразил, как нечто тяжелое куда-то бросают. Летят брызги. Тяжелого больше нет. Бросают еще. Осталось трое, – показал он. Из глаз его покатились слезы.

– Сварили, – ахнул я.

– Что ж, – сказал Генрик, – значит, такая у них судьба. Ну, все, хорош трепаться, пора делать ноги.

Я, поднатужившись, взвалил калеку на плечо и без лишних слов зашагал к выходу. Остальные поспешили за мной. Когда мы были уже возле тела бессознательного сторожа, готовясь покинуть негостеприимные стены сего воспитательно-трудового лагеря, со стороны покинутой кочегарки раздалось пронзительное верещание и оглушительный лязг железа по железу.

Верная холопка извещала своих членистоногих хозяев о нашем вероломном вторжении.

Я матюгнулся и побежал.

ГЛАВА 8

Затопили нас волны времен,

И была наша участь – мгновенна.

Александр Блок

Хромой Брат, при всей своей худобе, весил никак не меньше пяти пудов, разве что без малого. Бежать с этакой ношей на спине – занятие не самое пустяковое. Филипп натужно дышал, чувствуя, как щеки от натуги бессильно сползают к подбородку, превращая лицо в уродливую гримасу. А впереди еще склон кратера, скользкий, усыпанный мелкой галькой, склонной к оползням. И ограда из колючки. Перепрыгнуть ее сейчас представлялось несколько проблематичным.

К счастью, – думал Филипп, грубовато поправляя живой груз, – в ней наличествует превосходная брешь, расчудесная такая дыра – всем брешам брешь и всем дырам дыра. Вот о ней и стоит думать, благо с каждым шагом она все ближе и ближе. А за ней, совсем рядом – мешки, легчайшим движением рук превращаемые в самоходную тележку с колесами. Славные такие мешки. О тележке я уж и не говорю. Ага. Сразу по прибытии Братья займутся ею, подругой самокатной, небось разберутся с родной технологией, а мы с Генкой немного постреляем. Пора уже продемонстрировать хонсакам преимущества лазерного прицела, прибора ночного видения и обороны с позиции, расположенной на главенствующей высоте. Ну так вот. Когда потери преследователей превысят все мыслимые пределы, они, бедняги, в панике отступят для выработки нового плана действий. И выработают его, разумеется. Но мы к тому времени, дай бог, будем уже далеко… И все-таки лучше было бы, – погоревал он, – удайся нам уйти без шуму и пыли. Жаль, не врезал я на прощание аборигенке по чану. Сука визгливая. Дворняга.

В лагере между тем нарастала суета. Разгорались все новые и новые огни, зазвучали команды. Свора гончих вот-вот должна была сорваться с цепи.

Беглецы выбивались из сил, стараясь до предела использовать полученную мизерную фору. Генрик, всхрапывая, толкал в спины медлительных по причине недокорма Братьев. Братья, всхрапывая, оступаясь, карабкались на подгибающихся ногах следом за неутомимым легионером, несущим их товарища легко, словно годовалого ребенка. Хоть и гораздо, конечно, бесцеремонней. Филипп тоже всхрапывал. Поломанный терранин, как уже говорилось, годовалым ребенком не был.

Наконец они добрались до вожделенных мешков. Не сговариваясь, как один, пали наземь. Братья, за исключением того, что путешествовал на личном носильщике, дышали со свистом. Филипп рванул клапан ранца и швырнул им упакованные в тонкий пластик заготовки колес, прикрикнув: А ну, взялись дружненько! – а сам пополз назад. Там, метрах в десяти, он приметил отличный камешек, словно только и поджидающий того, кто приляжет за ним с ружьецом в руках. Неподалеку ворошил листву, устраиваясь, верный друг Генрик.

И бурлящее вражеское становище, и быстро выползающие из него фигурки хонсаков были как на ладони. Филипп раскинул ноги, обмотал локоть ремнем, примостил ложе карабина в ложбинку камня и спокойно сказал про себя: Бах! Отдача еле слышно толкнула в плечо. Первый из будущей гекатомбы розовый труп украсил собою грязный склон. Понеслась… – почти без эмоций констатировал Филипп.

Минут через пять пророческие его недавние предчувствия начали приобретать черты реальности. Хонсаки заметно сбросили обороты, поняв, что сдуру можно и сломать – причем все, что угодно. Ломать это им, по-видимому, не улыбалось. Они принялись окапываться.

Генрик расправил сошки гранатомета.

После первой же короткой очереди, превратившей изрядный участок рачьих позиций в брызжущий визжащей каменной крошкой ад, они наконец сообразили, что отступление иной раз является не позором, но мудростью. Когда же достаточно твердые и даже отчасти организованные отходящие их порядки стали с катастрофической скоростью редеть, они дрогнули.

Они смешались.

Они побежали.

Какая, в задницу, гордость, ребята, когда бездыханные сослуживцы валятся прямо-таки пачками, отстреливаемые низкими, слыхом не слыхавшими о воинской чести двуногами, палящими вероломно в спину? Бежать, бежать! Жить!

В мгновение ока поле боя опустело.

– Я поведу сопляков, если они уже готовы, а ты проконтролируй ситуацию, – сказал Генрик. – Держи. – Он бережно поставил возле Филиппа свой ненаглядный АГБ. – Только, чур, уговор – с возвратом.

Решение уйти, оставив в прикрытии друга, далось ему, конечно же, крайне нелегко. Но оно было единственно верным, и места для чувства справедливости поэтому не оставляло. Филипп это понимал. Он сам решил бы точно так же. И все-таки он был рад, что решать выпало не ему.

– Даю вам полчаса, – сказал он.

– Добро, – деловито кивнул Генрик.

* * * * *

Хонсаки полчаса не ждали. Один за одним они покидали лагерь. Вот только в лобовую больше не перли. Они прижимались к земле, прятались за естественные укрытия, совершали быстрые короткие перебежки. Филипп проворно отлавливал их фигурки, заключенные сканером в веселенькую зеленую рамочку, и стрелял. Они послушно умирали.

Но их было слишком много, и появлялись они не так равномерно, как того бы хотелось ему. По его подсчетам, не менее трех мерзавцев сгинули без следа. То есть в скором времени они могли пожаловать в гости. Ага, вот и четвертый удачник растворился в изуродованном шелкопрядами лесу.

Возможно, кто-то из них отправился за подкреплением к соседям. Возможно, кто-то, пытаясь обойти его с тыла, обнаружит следы платформы и сообразит, что беглецы могли и разделиться. Эх, растудыть, еще один ушел! Бородача, покойничка, сейчас явно не хватало.

Он дал очередь гранатами по штабу – просто для острастки. Басурмане притаились ненадолго, зато потом враз порскнули по многим направлениям одновременно. Некстати кончились заряды в карабине, и еще двое проныр успели куда-то скрыться. А для первых их сотоварищей, за которыми не уследил Филипп, время было в самый раз появиться. Что же, он их ждал.

Б-баум-зз! Что-то тяжелое и не слишком быстрое врезалось в камень, совсем рядом с карабином, и полетело рикошетом прочь.

– Пошалите у меня, – проворчал Филипп, разворачиваясь в сторону стрелка.

Того, однако, не было видно. Филипп, провоцируя, завозился, не забывая поглядывать на вражеский бивуак. Стрелок, убедившись, что ведет огонь в верном направлении, щедрой рукой послал длиннющую очередь, способную, по замыслу автора, враз решить все проблемы.

Так оно и оказалось.

Очередь, как и следовало ожидать, ушла значительно выше, не причинив Филиппу ни малейшего урона, а горе-снайпер почил в бозе со снарядом в неумной башке.

Проблем у него больше не было.

И все-таки он свое дело сделал. За краткие секунды дуэли рекордное число лазутчиков, на борьбу с которыми у Филиппа, что понятно, не нашлось времени, разбежалось по окрестным таежным просторам.

Оставаться в засаде далее становилось не только бесполезно, но и попросту опасно.

Он ретировался – сначала задом, ползком, изображая обычного, простодушного, безмозглого, безопасного речного рака, затем на четвереньках, а затем уж припустив так, будто за ним гнался сам черт.

Бежал он, естественно, не совсем по следам товарищей, а принимая несколько вправо, так, чтобы не только хоть чуть-чуть запутать погоню, но и отсечь возможных преследователей, заходящих сбоку. Пусть их пока не заметно, но ведь не вечно так будет продолжаться. Вряд ли хонсаки оставят вызывающее вторжение на их территорию без достойного отмщения. Сообразив, что никто больше не препятствует им покидать лагерь, они возьмутся за дело всерьез. И тогда…

Он нагнал группу даже несколько позже, чем ожидал. И это было просто превосходно! Тележка, на которой сидели спиной друг к другу двое бывших пленников, ходко бежала по редкому сосняку, уверенно преодолевая все неровности и сминая кусты. Третий терранин, выглядящий несколько здоровее товарищей по миссии, легко трусил рядом.

Генрик неутомимо шнырял то тут, то там – как хороший охотничий пес, высматривающий притаившуюся дичь. Разница заключалась в том лишь, что дичью был он сам.

Легионеры перебросились несколькими отрывистыми фразами, Филипп вернул сержанту одолженное оружие, и они снова закружили окрест.

Добраться бы до пещеры поскорее, – думали они, – а там уж пободаемся. Из пещеры с ее чудесной стенкой-невидимкой можно в одиночку сдерживать хоть роту противника, да притом сколь угодно долго. Сколько хватит боеприпасов, – поправляли они себя. – А пока хонсаки перелезут через горную гряду (а мгновенной связи с егерями и загорцами у них скорее всего нетути), ой как далеко можно уйти. Глядишь, и выпутаемся! Никто их пока не беспокоил. И тишина…

Филиппа тишина эта вгоняла в тоску, изводила, как назойливый ночной комар, что звенит где-то над ухом: и в атаку не идет, и спать не дает.

Не к добру, ой не к добру предрассветная эта тишина. Можно, конечно, обманывать себя мыслью, что хонсаки – неважные следопыты, никудышные охотники и вообще – придурки. Можно также зажмуриться и представить себя совершающим оздоровительную пробежку в осеннем парке культуры и отдыха. И, наткнувшись на красные флажки загонщиков, считать их праздничным украшением. И умереть, недоумевая, отчего это вдруг яркий костюмированный карнавал плюнул в самое сердце грохочущей огненосной сталью.

Тишина…

Значит, перехват должен состояться у самого донышка. И сегодня уже не отделаешься надувной куклой. А надо еще вытащить беззащитных Братьев, как на волшебников, надеющихся на молодцев-легионеров.

Терране, убаюканные мягким ходом тележки и согревшиеся в теплых накидках, устало прикорнули. А перед тем напичкали себя лекарствами из аптечек, обмотались пластырем, обмазались эпитель-гелем и жадно порубали. Бодрствующий миротворец до сих пор с аппетитом жевал на ходу пищеконцентраты и запивал витаминизированным тоником.

Генрик, простая душа, подгреб к нему и попробовал всучить карабин.

Это он сдуру, – подумал о сержантской инициативе Филипп и оказался, конечно же, прав. От карабина терранин отпрыгнул, как от змеи, выронив флягу, и аж задрожал, сердешный. И затарахтел быстро-быстро, размахивая руками и тряся головенкой. Ой, что вы, что вы! Никак невозможно, совершенно! решительно! Убивать гадко. И тут же покатились горючие слезы.

Генрик насилу удержался, чтобы не отвесить горе-пацифисту затрещину. Плюнул, обозвал его не шибко ласково и повелительным взмахом поманил ухмыляющегося в кулак Филиппа.

– Скоро дойдем, – констатировал он очевидный факт. – Сейчас сделаем привал, ты приглядишь за гавриками, а я пошарю возле лаза. Не возникай! – оборвал он готового возмутиться Филиппа. – Тебя на рапид пускать, что со стихией заигрывать. Вдруг опять сдвинешься? Лучше уж я сам. Вот если не вернусь, тогда делай что хочешь, а пока я здесь командую. Усвоил?

– Ну, – неохотно сказал Филипп.

Саркисян бесшумно растворился. Еще колыхались паутинные плети, еще кисло пахло горелым пироксилином из ствола АГБ, еще не распрямились примятые хвоинки и травинки, а он уже исчез.

Филипп обогнал платформу и встал на пути. Она ткнулась в выставленный ботинок, едва не сбив с ног, пассажиры качнулись, встрепенулись, просыпаясь, и вопросительно уставились на него.

– Привал, – сказал он. – Спрыгивайте, – и подергал платформу за скругленный и загнутый вверх передний край.

Наездники вырубили движок, но слезать не стали, а незамедлительно принялись за еду. Пеший же их товарищ, довольно хрюкнув, тут же завалился на бочок, обмотался накидкой и засопел.

– Ну и черт с вами, – сказал Филипп, но вдруг передумал и дернул платформу повторно. – Слезайте, говорю! Ишь, пригрелись. Стрельба начнется, а они тут как тут – заре навстречу…

– Пуля, она же дура, – оправдывался он несколько секунд спустя, укладывая их рядком в неглубокую ложбинку (парень со сломанной ногой выразительно морщился и даже постанывал, второй вел себя ничуть не сознательнее), – прилетит шальная и поминай, как звали.

Словно в подтверждение его слов загрохотали выстрелы, в торопливом говоре которых читалась быстротечно нарастающая паника стрелявших наугад хонсаков. Грохот усиливался. Нетрудно было представить, как ошалевшие членистоногие поливают свинцом вокруг себя, совершенно не понимая, откуда рушится на них смерть.

До терран наконец дошло, что к чему, и они вжались в мокрую землю, прикрывая головы руками. Филипп, дальновидно разумея, что рисоваться сейчас совсем негоже, залег от греха подальше неподалеку от них. Душа его рвалась Генрику на подмогу. Как он там? Увернуться от пули даже в трансе более чем проблематично.

Платформа вдруг покачнулась, раздался хлесткий шлепок, и пара передних колес тут же начала опадать, с шипением выпуская воздух. Филипп прочувствованно чертыхнулся.

Пальба понемногу начала стихать.

Кто-то, свистя, как закипающий чайник, ломился сквозь лес, не разбирая дороги, прямо на Филиппа. Завидев бешено катящееся на четырех ногах розовое яйцо, усатое, хвостатое и при клешнях, и резонно рассудив, что это не сержант Саркис, Филипп влупил ночному бегуну точный заряд в центр панциря. Хонсак сбился с аллюра, и ослабевшие его ноги заплелись в подобие математического знака бесконечности. Движущееся по инерции тело швырнуло прямо на похолодевших от ужаса Братьев.

Братья, прыткие, аки ящерки, торопливо расползлись в стороны, сдавленно завывая от страха.

Через минуту наступила тишина. На сей раз безопасная. Это подтвердил своим появлением Генрик. Выглядел он не лучшим образом: шумно дышал, раздувая непомерную свою грудь, и истекал обильным потом. Система поглощения влаги, зашитая в комбинезоне, с таким наводнением сладить пока не могла. Но старалась – пар от легионера валил густыми клубами, явственно видимыми даже невооруженным зрением.

– Все чисто, – выдавил он в промежутке между вздохами. – Подъем, охламоны, погнали по-быстрому…

– Тележка накрылась, – сообщил Филипп. – Вторую мастерить будем? Нет? Так я и думал. Эй, салаги, – заорал он, по очереди встряхивая Братьев, – хорош нежиться, пора топать.

Они неохотно поднимались, косясь на труп хонсака. Филипп приобнял хроменького, перекинув его руку себе через загривок, и поспешил к пещере. Скоро его догнали, а затем и обогнали, остальные миротворцы. Генрик уровнял шаг и пошел рядом.

– В засаде много народу было? – спросил его Филипп.

– Десятка два. Знаешь, Капрал, они там собрались или дураки совсем, или я не знаю кто. Представляешь, ни одного зверя в пещере! Ни одного! Сидели по кустам да за камнями, пяток успели даже окопаться по самую маковку, но не ближе, чем в тридцати метрах от входа. Табу у них, что ли, такое? Так ведь с обратной-то стороны влезли вчера без раздумий…

– Не ломай голову, – посоветовал Филипп и протянул шоколадку. – На, пожуй лучше.

– Спасибо, – сказал Генрик. – Слушай, ты что, еще не наелся? – раздраженно обратился он к скачущему на одной ноге терранину, тоскливо взирающему на пролетевший мимо носа батончик. – Сгинь, ненасытный! Капрал, дай ты ему тоже, видишь – мучается человек.

– Шиш ему, – буркнул Филипп. – Лопнет скоро. Нехватчик… Дома нахаваешься, понял?! – прикрикнул он на обжору.

Обжора понял и сник.

* * * * *

Возле пещеры смердело. Развороченные внутренности и пороховой дым. Патроны пищалей заряжались, по-видимому, черным порохом, и чад прошедшего побоища не успел еще развеяться в неподвижном предутреннем воздухе. Братья покашливали и брезгливо обходили свеженькие трупы стороной. Филипп с интересом разглядывал поле сражения, размышляя, насколько успешно управился бы он сам, доведись именно ему воевать тут с хонсаками. Однозначного решения не вырисовывалось. Качественно сработано! – похвалил он с завистью.

Генрик молчаливо возгордился, не показывая, впрочем, виду. Он почти отдышался и даже казался чуточку посвежевшим.

В бутылку лезли следующим порядком: первый Генрик, за ним – самоходные Братья, и замыкал караван Филипп – с хромоножкой за спиной. Хромоножка, оставшийся без шоколада, совсем загрустил и начал понемногу тормозить движение. Филиппу до того надоело подгонять его, что он снова забросил терранина на плечо и, покряхтывая, нес, как волк барана.

Не без труда протиснувшись в достопамятную дыру – творение пиропатрона, он напоследок обернулся. Обернулся и помертвел. Дыра зарастала. Со сводов пещеры, со стен, даже из пола сочилась, пузырясь, вязкая желтоватая жидкость. Она вспухала высоким пенным валом и выползала толчками наружу, неправильным жабо густого инея застывая по краю уменьшающегося на глазах отверстия. Кажется, в пене что-то копошилось. Или кто-то. Захребетник взволновался. Он что-то торопливо говорил и чуть ли не пришпоривал Филиппа. Филипп опомнился и припустил наутек. Наездник вдруг взвизгнул и двумя рывками сполз со спины. Одновременно Филипп почувствовал, как к ноге что-то прилипло и потянуло назад, пока несмело, но крайне настойчиво. Он лягнулся, и напрасно. Нога только сильнее увязла. И ее тут же сильнее потянуло. Брат-терранин душераздирающе заорал захлебывающимся голосом. Филипп, не глядя, пальнул назад из Дракона. Ногу отпустило. Брат орал все выше и выше. Оглядываться жутко не хотелось. Филипп оглянулся.

Желтая пена, наполненная изнутри безостановочным скользящим движением (клубок резвых после недельной голодухи червей-выползков, сплетающихся среди пропитанного подсолнечным маслом мха в банке опытного рыбака), залепила бедолагу до подбородка. Его рука, торчащая наружу, нелепо моталась, словно он дружелюбно приветствовал ею кого-то.

Филиппа затрясло, голова кружилась.

Пена вторично пошла на приступ его конечностей. Пока только конечностей и пока только нижних. Он лениво выстрелил в пузырящееся плоское щупальце. Щупальце сократилось, но, утолстившись втрое, опять потекло к нему.

Появился Генрик, отшвырнул Филиппа за спину и открыл огонь. Первый выстрел он адресовал Брату, у которого к этому времени виднелась только верхняя часть лица с неестественно выпученными глазами. Снаряд, снесший полчерепа, превратил голову в кошмарную чашу, наполненную окровавленной плотью. Она тут же скрылась под пузырящейся мерзостью.

Филипп, словно во сне, достал из набедренного кармана пиропатрон, активировал с секундным замедлением и швырнул в хозяина пещеры. Ноги подкашивались, а от той, которая побывала в пенном плену, по телу расползалась зябкая вибрация. Он швырнул еще один патрон, запоздало сообразив, что совсем забыл его активировать.

Впрочем, это было не важно.

Почему-то болел живот.

Генрик почему-то разевал рот абсолютно беззвучно. И бил по щекам абсолютно невесомо. Пены перед Филиппом почему-то уже не было, а был омерзительный, оплавленный и скособоченный анус штольни, ведущей к выходу. И по нему надо было ползти.

Под ногами стеклянно хрустела пористая, как пемза, могила Бородача.

И надо было ползти.

А исходящие слюной пещерные черви только того и ждали. Впереди. И позади. Везде.

Недаром хонсаки сторонились пещеры. Недаром терялись шмели. Но почему ловушка пробудилась только сейчас? Что? Я говорю вслух? Разумеется. А почему ты говоришь шепотом? Пивка холодного хватил? Ха-ха-ха! Ладно, ладно, успокойся ты, Генка, я уже ползу. Ведь я – бычий цепень. Ползать по кишкам – мое призвание.

* * * * *

Филипп вдруг пискнул сдавленно и скрючился, совершенно закупорив тесный лаз. В мозгу орудовал чей-то палец, грязный, волосатый, с колючими заусенцами и непременно с огромным неровно обкусанным ногтем. Впрочем, пропал палец так же внезапно, как и появился. Он, должно быть, зацепил там моток спутанных лишних мыслей и уволок в свое логово.

В грязный волосатый кулак.

В башке отчасти прояснилось.

Значит, был он, пальчик-то, каким ни есть, но соратником. Да, брат, друзей не выбирают.

Филипп пополз быстрее. Дьявол, – подумал он, – я за этот поход дважды чуть не свихнулся. И все в одном месте – подле донышка. Может, там какой-нибудь психофон повышенный или другая какая зараза, а я оказался самой восприимчивой особью из имеющихся в наличии? Ох и повезло парню, нечего сказать! Не-ет, дайте только вернуться, сразу побегу на обследование. Пусть Вероника хоть на вонь изойдет от злости, мне до лампочки. Лечи, – скажу, – и все тут! Долг исполняй. И будет лечить, как миленькая, а придется – и уточку поменяет…

Тьфу ты, урод, – обозвал он себя спустя минуту. – Вероника-то тут при чем? Уточку тебе… Особь восприимчивая… Угасни на хер, истеричка сопливая, сволочная. О деле думай!

Он полз первый. Первый встал на карачки, первый поднялся на ноги. Первый выбрался наружу из проклятой пещеры. Опрометчиво потянулся, не глядя по сторонам, зевнул и вздохнул полной грудью. Впрочем, опасности не было. В противном случае его пристрелили бы сразу, а остальных – немного погодя, когда их выгнал бы из пещеры голод, жажда или разгневанный вспененный владелец.

Он раскрыл аптечку, вытащил упаковку сомы, всыпал в рот, сколько поместилось, и проглотил, запивая водой из фляги. Организм надо было чистить. Поворотом барабана выбрал на инъекторе заряд нейростима, упер холодный дырчатый носик прибора в ямку под ухом и нажал на клавишу. Чуть кольнуло. Он нажал на клавишу еще раз. Мир стремительно приобретал кристальную четкость картинки компьютерного TFT-монитора.

Сразу захотелось пригнуться опасливо. Мозги восстанавливали способность к адекватному восприятию действительности. Он показал знаком, что территория чиста, можно выходить, и, не дожидаясь появления спутников, заспешил, припадая на побывавшую в желтой пене ногу, к штреку.

* * * * *

Генрик включил пускач.

Воздух задрожал: на той стороне штрека заработал, расшатывая стенку, разделяющую миры, перфоратор. В появившийся лаз сперва запустили терран и только потом нырнули сами легионеры.

Они не видели, как за их спиной зашевелилась земля, и из нее полезли бесчисленные полчища хонсаков, терпеливо дожидавшихся своего часа. Возможно, хонсаки знали: штрек приведет их в самое сердце Легиона. Пусть не всех, пусть его успеют свернуть почти сразу, но несколько бойцов (или несколько десятков, или, чем рачий черт не шутит, – сотен?) прорвутся обязательно. И покажут мягкотелым двуногам, где раки зимуют.

Шли они, разумеется, на верную гибель.

Был ли в их языке синоним понятия камикадзе?

* * * * *

А легионеры, фартовые ребята, обгоняя не верящих еще своему счастью бывших пленников, мчались к транспортеру, где улыбался им навстречу, раскидывая руки, Петруха, и смеялись, и сбрасывали остохреневшие заплечные мешки. И белая дорога вздыбилась вдруг перед ними до небес, оплетенная фиолетовой и зеленой, басовито гудящей, искрящей сетью разрядов-молний, швыряющая в лицо обжигающе-горячий ветер. Ветер нес сухой степной сор, песок, вывороченные камни, он сбил их с ног и опрокинул в вопящую мешанину нечеловеческих тел.

* * * * *

Перфоратор встряхнулся и притих. Петруха подбежал, бросился грудью на кучу горячей, сырой, парящей земли. Он расшвыривал кучу руками, плюясь, сдирая ногти, сдирая кожу на пальцах и ладонях. Он распинывал пласты дерна, он хрипел и матерился. Кажется, он плакал.

– Поздно, – сказал ему угрюмый Сильвер. – Не повезло им, хвост привели. Неудачники. Так уже было однажды. Ты лучше забудь о них, Меньшиков.

Петруха развернулся и с остервенением ударил ногой ему в пах.

ЧАСТЬ 3

ГЛАВА 1

Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона.

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Сергей Есенин

Я купался в теплом Петуховском пруду. К середине июля пруд совсем зарос и больше походил скорее на болото, чем на проточный водоем (каким, по сути, является), поэтому плавать было почти негде. А вылезать не хотелось. И я, выбрав местечко, условно свободное от кувшинок и прочей шелухи, лежал, покачиваясь на волнах, кверху пузом и меланхолично глядел в темнеющее перед грозой небо. В небе носились чайки. Любопытные, как сороки, они часто возвращались и закладывали надо мною красивые стремительные виражи. Я улыбался им, искренне надеясь, что во время шумных недавних заплывов между островками осоки не потревожил их гнезд. В противном случае мне грозила беспощадная бомбардировка. Жидким гуано. Впрочем, провинись я перед ними всерьез, экзекуция свершилась бы уже давно.

Непогода между тем совсем разгулялась.

Находиться в воде во время грозы крайне опасно, – резонно подумал я, перевернулся на грудь и поплыл к берегу.

Берег, однако, не приближался. Наверное, потому что я греб одной только правой рукой. Левая, оказывается, запуталась в водорослях. Я дернул ею, стремясь порвать холодные стебли, но добился совсем не того, чего ожидал: из глубины вынырнули две крупные щуки и вцепились в руку острыми кривыми зубами. И резво потянули в разные стороны. Я вскрикнул. Щуки приободрились и принялись рвать добычу с еще большим ожесточением, громко рыча и мотая головами. Руку жгло страшной болью. Высокие волны, поднятые щучьими хвостами, заливали мне лицо. Громыхнул гром. Молния, опровергая законы физики, сверкнула лишь после третьего или четвертого раската. И ударила прямо мне в лицо!

Я дернулся и пришел в себя. Руку продолжала терзать боль. Вообще-то болело все тело, но над рукою лихоманка измывалась с особым старанием. Я осторожно повернул голову. Из обрывка рукава торчала корявая головешка, покрытая коркой спекшейся крови. Пульта как не бывало…

Я попытался пошевелить пальцами, сжать кулак, подвигать кистью. Все это мне в общем-то удалось, но как-то неважно – слабость в руке была ужасная. Я решился на более активные действия и согнул руку в локте, поднеся к глазам. Увиденное повергло меня в кратковременный шок: мизинец и половина безымянного пальца отсутствовали напрочь, так же как и приличный лоскут кожи на внутренней стороне предплечья. Меня замутило. Я закрыл глаза, но так было еще хуже.

Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но я не упал. Отдышался и принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.

Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки все остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет я, разумеется, не принимал.

Огромное облегчение я испытал при виде непобитой тарелочки генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала нарождающаяся оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор: кто знает, что день грядущий мне готовит, так что энергию желательно экономить.

С оружием обстояло несколько похуже. Наручный нож был на месте, и подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, коим рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес мне Дракон. Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, к счастью, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня еще пуще поникнуть: та же история.

И вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, коли голова цела?) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, согласен, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…

Из аптечки я достал пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги, сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось, как обычно, и это воодушевляло: значит, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.

Я огляделся. Неподалеку от меня, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я стоял на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее большеводье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.

Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни: больших и малых шматков дерна с облепившей корни черной, жирной землей и кусков дороги – остроугольных белых льдин толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны) и, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров-сверхнеудачников, либо, на худой конец, хонсаков. А сейчас – хоть ау кричи: попутный мусор чертовски мешал вольному взору. Что ж, волка ноги кормят…

Я привычно побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека (кому он нужен, худой конец и хонсаки на нем?). Отыскал…

Он лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться – голова у бедолаги отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.

Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной.

Больше я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было: если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Я полез, цепляясь за корни, на обрыв.

В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым. Струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная пушистая хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем березовые ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?

Сентябрь…

Эх, окунь в сентябре идет… Гоняет, собираясь в лихие банды, стаи рыбьей мелкоты; тут-то ему, разбойнику полосатому, легковерному и кинешь блесенку вращающуюся, с красной шерстинкой на тройничке, под нос. Удар, – и потянула живая тяжесть, и режет леска смирную воду, и сердце колотится: есть! Попался, бродяга! Охо-хо…

Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В березняке было светло и просторно, и я почти сразу увидел Генрика. Он, весь перекошенный, сидел, прислонившись к белому стволу, и судорожно пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.

– Гена, не стреляй, это я!

– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – У тебя аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.

Я выбрал нужное положение указателя лекарств, приставил инъектор к его шее и дважды нажал на клавишу. Голова Генрика откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал о-оп-па! и сглотнул.

– Убери-ка руку, – сказал я. – Оп-ля! – и принялся вытряхивать содержимое аптечки на траву.

Это действительно выглядело страшно. Здоровенный кусок плоти просто отсутствовал, из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо и на крепость Генрикова организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая имплант-пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую, кстати, с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить ее навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала корсетки выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта корсеток и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху я обмотал заплату остатками пластыря.

– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.

Я набрал в обе фляжки холодной воды из реки, срезал с мертвого терранина пояс с аптечкой (в ней, насколько я помнил, оставалось мало полезного – опасающиеся инфекционных последствий плена, Братья-миротворцы активно бомбили себя всем набором лекарств, которые только смогли обнаружить), и поспешил обратно.

Генрик был без сознания.

Я опустился перед ним на колени и попросил:

– Ген, ты только не умирай, ладно?…

* * * * *

Могилку я выкопал в лесу (получив сравнительно неплохую саперную лопатку подгонкой к пустотелой рукоятке тесака метровой палки, очищенной от коры и сучков), подальше от берега, в надежде, что ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.

С плитой, придавившей терранина, пришлось повозиться: весила она чуть не полтонны (так мне показалось) и отворотить этакую тяжесть, по возможности не задевая и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Я вырубил две толстенные ваги и со скрипом и хрустом суставов встал на путь, указанный человечеству великим сиракузцем.

Оптимистом он был великим, признаюсь вам.

Неполный труп миротворца (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой совершенно мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Хонсака я положил в нее еще раньше, деспотично решив, что лежать ему, недоразвитому, надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения как-никак.

Постоял я над ними, сказал: Упокой, Господи, души грешные, да и засыпал рыхлой земелькой, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу, не без труда выцарапал на нем Покойтесь с миром и с облегчением покинул скорбные пределы, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.

Ежели нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда, а вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Леший знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников. Со своими пускай резвятся.

На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в мой примерно рост высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, спелым арбузом лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает сию особь, когда та возвращается, однако ж факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пущает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало. Но будут, – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…

Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом и с часто появляющимися на губах розоватыми пузырями. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Я посмотрел на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, шмыгнул носом и полез наружу.

Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.

На прогулку я прихватил с собой только пистолет. Его бронебойно-подкалиберная, двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы, я уверен, вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.

Я огляделся.

Кого бы сожрать? Или хотя бы – что? Грибы? Вон какой красавец боровичок под деревцем растет – загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму: скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня!

Вздорно пищащие с думой о скором ночлеге пичуги – те, что населяли кроны берез, гастрономического интереса тоже пока не представляли – очень уж малы. Да и как на них охотиться? С Драконом? С пистолетом сорок пятого калибра? С копьем? Силки расставлять? А если я не умею? Нет, мне добыча нужна покрупнее. Кабан, скажем. Барсук, скажем. Зайчик, и тот, пожалуй, подошел бы на первое время.

Но скудоумная дичина нагуливала жирок где-то в другом месте, абсолютно без внимания оставляя мои эмоциональные телепатемы и психограммы, с надеждой обращенные к ней.

Я направился к реке.

Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в ужас и бессознательный ступор и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной – выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный свой срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.

Я пораскинул мозгами и решил, что лягушачьи лапки – самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями я и устроил обалдевшим от неожиданного нападения квакушкам ба-алшой кирдык. Я хватал их, крупных и вальяжных, за что попало, и бросал в ранец. Когда тягуче шевелящийся мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.

Через минуту песни возобновились.

Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умертвления несчастных созданий, в заросли лопухастой травки, служащей пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником нехилую волну. Прямо акула какая-то! Знать, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.

Я немедля подхватил с берега каменюгу посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа акула перевернулась кверху пузом. Параличик разбил? Вот беда, – посочувствовал я ей.

Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.

Больше всего акула походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, но едой я был обеспечен дня на три. Да и Генрику хватит, если он придет в себя – таймень весил не меньше пуда.

На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и тяжело ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.

Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой – той, что на тесаке, – обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, не без труда оторванную от рукава трико. Элькром, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.

Ушица получилась… страсть, какая наваристая. Я слопал ее с огромным аппетитом (и с огромной скоростью) – даром, что без соли, напевая: Котелок поставил и уха варил. Мало-мало кушал, много насерил.

Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но она все равно за один раз в литровую фляжку не влезла. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно буду есть – уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.

Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев, оборванных с прибрежных лопухов, обмазал глиной и испек. Другого способа, как сохранить ее без соли в течение нескольких дней, я не придумал. Закоптить разве? Слишком трудоемко.

С приятным ощущением сыто наполненного живота я полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к одному: постараться остановить кровотечение, постараться обеспечить раненому покой, постараться без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они есть? Я не знал…

Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки (вдруг Генрик внезапно придет в сознание и попросит пить?), я лег на спину, глядя сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили Луну, где только могли. Или правильнее сказать когда только могли? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам-то шаловливым, пакостникам. Специалистам по прогибанию мира под себя. Демиургам-любителям недозрелым. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в Зоне недоступности? Вымерли, как атланты? Деградировали до хонсаков? До людей? Вопрос…

Прерывая мои мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго – сипло, мокро, взахлеб, не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил – так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.

Но я зачем-то сдержался, дурак.

* * * * *

Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, ничуть не опечаленная моим беспросветным горюшком.

Я, чтобы занять себя, чистил оружие. Сферу я отключил, и Генрик был – весь тут как тут, на виду. С кровавой пеной, колючей щетиной, седой на бритых висках, в грязной разорванной и окровавленной одежде и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.

Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, наспех перетянутой жгутом, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшуюся за придорожными камнями смерть. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.

Я же сейчас не мог ничего.

Только ждать…

* * * * *

Мы возвращались на заставу с продуктами. ГАЗ-66 – не самая комфортная машина. Особенно, когда сидишь в кузове на расхлябанных откидных скамейках, в окружении коробок с тушенкой и мешков с крупами и вермишелью. Особенно, когда жара адова и пыль до небес, от которых не спасает ни выгоревший тент, ни даже двухлитровая бутылка теплой Фанты на двоих. Особенно, когда дорога – ухаб на ухабе, и не заснешь.

Но старшему машины – прапорщику Садыкову и водиле Гоше Глубокову было до нашего комфорта, как до дембеля. Они-то сидели в кабине. Впрочем, и им приходилось, конечно же, несладко.

Самодельная мина рванула под задним колесом. Место для мины было выбрано с умом: машину поставило на дыбы и сразу швырнуло вбок – под крутой и очень протяженный откос. Можно сказать – в пропасть. Газик закувыркался, продукты полетели, я, треснувшись обо что-то головой, поплыл.

Очнувшись, я понял, что остался один. Не потому, что меня бросили товарищи. Они все погибли – это я понял совершенно ясно. Машина лежала, задрав к желтому небу чадно горящие колеса, чуть выше по склону, и обе дверцы кабины были плотно закрыты. Сквозь разбитое лобовое стекло неловко свешивалось красно-черно-зеленое тело Гоши. Отчетливо мертвое. Прапорщик Садыков со страшно измочаленной головой вытянулся в струнку, как бы протягивая ко мне маленькие сухонькие свои ручки, и не дотягивался совсем немного. Каких-то полметра. Саркисяна не было видно. Наверное, он лежал где-то вне моего поля зрения.

А повернуться я не мог. И не только из-за дикой боли, разрывающей правую ляжку. К нам, не спеша, направлялась группа людей в афганке песчаного цвета и в тюрбанах. Вовчики…

Я лежал на животе и в ребра мне упирался дорогой, как сама жизнь, АКМ, по чудесной случайности оставшийся в этой переделке со мной. Медленно, очень медленно я приподнял один бок, втянув живот и половчее ухватив автомат. Потом я сдвинул флажок предохранителя в положение автоматического огня, поблагодарив мысленно капитана Пивоварова за науку всегда носить оружие взведенным. До мурашков хотелось расслабиться и лечь обратно. Закрыть глаза…

Вовчики громко переговаривались и смеялись. И совершенно не прятались. Наверное, от радости совсем спятили. Я подождал, пока они подойдут на расстояние уверенного поражения, и нажал на спусковой крючок. Автомат гавкнул, скобля рычагом затвора по животу, морду опалило раскаленным выхлопом (срез пламегасителя оказался как раз напротив подбородка – всего в нескольких сантиметрах), зацокали по камням гильзы. Двоих вовчиков, весьма неосторожно сблизившихся, тут же смело.

И сразу зарокотал тяжелый Генкин ПК (вот откуда его извечная страсть к серьезному оружию).

А я опять потерял сознание.

Удивительно, но в мясорубке летящей в пропасть машины, поливаемой вдогонку из пяти автоматных стволов, Генрик остался практически невредим. Его даже не выбросило из кузова. Он отыскал в мешанине продуктов свой пулемет, пристроился напротив дыры в тенте и хладнокровно дождался, пока исламисты подставят себя под огонь. Он не ожидал, что на помощь придет еще кто-то, и приготовился ко всему.

Двоих вовчиков он завалил сразу, а с последним, укрывшимся за камни, долго и опасно перестреливался. Бандит был осторожен, но случайно выставил из-за укрытия каблук дорогого горного ботинка. Английского. Очередь 7,62 мм остроконечных трассеров оторвала экстремистскую пятку вместе с половиной ноги. Вовчик дернулся и заработал обширную пробоину в груди.

А потом Генрик волок меня семь километров на себе, а впереди было еще трижды по столько, и оружие наше он волок тоже. Я бы, возможно, помер, не дождавшись того времени, когда мы доберемся до города (до заставы было еще дальше), но по дороге ехал УАЗ юрчиков. Юрчики настроены были воинственно, по-русски понимали плохо (или делали вид, что понимают плохо), и рвались поглядеть, не осталось ли на месте засады еще немного живых врагов. Им жутко хотелось пострелять.

Когда Генрику надоело объяснять им, что я скоро загнусь от потери крови, он приставил пулемет к голове водителя и приказал: В город. Быстро. Воинственность джигитов сразу угасла, и они согласились, что да, русского солдата надо поскорее в госпиталь.

В госпитале заявили, что кровопотеря у раненого велика, а у них нет даже плазмы. Генрик закатал рукав. У меня первая группа, – сказал он.

По итогам боя меня наградили медалью За отвагу (как же – сержант Капралов вел бой тяжелораненым, причем один из подстреленных им бандитов остался жив, оказался разговорчив и сообщил множество интересных сведений о планах сепаратистов) и десятидневным, без учета дороги, отпуском на родину.

Генрику медаль тоже дали, но в отпуск не пустили. Кто же будет границу стеречь, если лучшие бойцы по домам разъедутся? – спросили у начальника заставы, когда тот принялся качать права.

Дни, затраченные на дорогу, плюсовались к отпуску, и я полетел домой не напрямик, а через Питер. Прожил я у Саркисянов сутки и до сих пор помню всю их большую гостеприимную семью.

Как я посмотрю им в глаза, если Генрик умрет?…

* * * * *

Шел четвертый день нашего вынужденного отшельничества. Генрик несколько раз приходил в себя, но ничего, кажется, не соображал при этом и ничего не говорил. Лежал, трепеща ресницами, несколько минут, игнорируя мои попытки докричаться до него, а затем опять нырял в бездну бесчувствия.

Батареи угасали на глазах. Мне пришло в голову, что в этом мире, возможно, неподходящие для них физические условия, и я снова развернул сферу, внутри которой условия по определению отличаются от внешних.

Помогло. Катастрофическая разрядка прекратилась. Но ведь сфера и сама жрала энергию, как крокодил, так что использование мною братских технологий клонилось к неумолимому закату.

* * * * *

И неделя минула. Пальцы мои зажили, только на концах культяпок топорщились тоненькие продолговатые бугорки корост, по временам кажущие прозрачную капельку сукровицы. На ошкуренном запястье нежно розовела молоденькая кожица. И сошли синяки.

А спасатели все не появлялись.

И лекарства закончились.

И совсем по-летнему полетели однажды ночью мириады бабочек-поденок, покрывая слабыми беловатыми, рожденными для краткого мига любви тельцами все вокруг. Как саваном, – подумал я наутро. И испугался своей неразумной мысли, и принялся суеверно кусать язык – боясь, страшно боясь, что уже опоздал.

А бабочки, постигшие наконец цель жизни и сурово наказанные ею за это, все падали, падали, падали…

И умер Генрик…

ГЛАВА 2

Ночью, звездной и студеной,

В тихом сумраке полей -

Ослепительно-зеленый

Разрывающийся змей.

Иван Бунин

Он шел вниз по течению реки. Оставаться дальше на проклятом месте, напоминающем о смерти лучшего друга, ему не хотелось. А ждать спасательную команду он больше не собирался. Сколько можно? Да и нужно ли? Ими, – понимал он, – хладнокровно пожертвовали, не пожалев даже соотечественников. А сейчас списали уже, наверное, в боевые потери.

Вояк, жадных до бешеных гонораров, обещаемых Большими Братьями, на Земле отыщется немало. Лопатой греби. Так что оставь надежду, всяк сюда попавший.

Он и оставил.

Могилу для Генрика он строил всерьез. Дно укрепил настилом из тонких жердей и такой же настил сделал для потолка, чтобы земля в лицо не сыпалась. Положил тело в спальник, а спальник надул. Сперва сам спустился в яму и затем уж осторожно снял импровизированный гроб, обняв, как младенца. Бережно уложил скорбный сверток на глянцевито блестевший свежеошкуренной древесиной настил, выбрался наверх, накрыл потолком. Не торопясь, зарыл.

В изголовье могилы он вкопал тщательно выструганный, собранный в паз и скрепленный рыбьим клеем большой старообрядческий крест о трех перекладинах. Вершину креста он покрыл островерхой двускатной крышей из самодельных дощечек и бересты. Холмик укрепил дерном и положил на него шлем, а рядом – генератор сферы и батареи от карабина.

Помолился, удивительно легко вспомнив давнюю, в детстве еще преподанную бабкой науку. А ведь не молился он до того ни разу в жизни. То есть, по-настоящему – никогда. Крещеным был – это да, суеверным был, а вот верующим… Разве что условно.

Надо бы поплакать сейчас, – подумал он отстраненно, запуская генератор. – И выпить водочки.

Но водочки не было, а плакать он больше не мог.

* * * * *

Из оружия он взял с собой штатный тесак, пистолет, наручный нож Рэндал да саркисяновский гранатомет с полным боекомплектом. Карабин Филипп припрятал под поваленное дерево, решив, что таскать за собой Дракона, годного ограниченное время, – не в жилу. А по мощности и скорострельности АГБ ничуть не хуже.

Опознавательные браслеты Генрика и Бородача он положил в ранец, туда же опустил спальный мешок, котелок, аптечку со скудными остатками пластыря и сомы, пищевой НЗ. Флягу и тесак он повесил на поясной ремень, Хеклер – на законное место на бедре, обоймы и последний пиропатрон растолкал по карманам. Нацепил на зажившую руку пульт Генрика, непонятно почему до сих пор работающий (правда, только в режиме хронометра).

Шлем, с отогнутым в сторону и приклеенным кусочком пластыря к подкладке усиком микрофона (так спокойнее: меньше вероятность случайного подрыва), приторочил к ранцу, а на голову натянул берет.

Готов? – спросил он себя вполголоса и, коротко дернув в ответ плечом (Вполне), механически похлопал ладонью по фальшивой травке фальшивого холмика, прощаясь.

Сферический склеп на ласку отреагировал безыскусно и жутковато, гостеприимно раскрыв околомогильное свое нутро.

Филипп быстро, не оборачиваясь, пошел прочь.

* * * * *

Двое суток он двигался берегом реки, практически не встречая сколько-нибудь серьезных преград. Впадающие в реку ручейки он переходил вброд, а подтопленные места, вроде стариц, огибал широкой дугой. Спешить ему было некуда, а потери направления он не боялся – реку, даже такую спокойную, слышно издалека. К тому же край сей вообще отличался сравнительно сглаженным рельефом – этакая Среднерусская равнина. Как говорится: Выйдешь в поле… вроде и присядешь на корточки, а видать тебя все равно далеко.

Населенных мест, на которые Филипп, по правде, все-таки мечтал наткнуться, не встречалось. Как и прочих признаков цивилизации. Он тем не менее старался не терять присутствия духа, пел во всю глотку песни, спал, когда разморит не по-осеннему (да и с чего он взял, что осень на дворе?) теплое солнышко, кушал от пуза жареное мясо лягушек и рыбу.

Пытался он варить чай из приглянувшихся трав. Методом проб и ошибок (все еще помня о лжелабазнике) он выделил несколько растений, отвары которых были наиболее душистыми и не вызывали побочных эффектов нежелательного свойства.

Впрочем, ошибка в подборе трав и была-то всего одна. Зато какая! – приятно пахнувшая мятой метелка сизых цветков, вскипяченная в полулитре воды, погрузила его в стойкий трехчасовой глюк с видениями религиозно-мистического характера.

К нему, парализованному сладкой истомой, принялись тучами слетаться, сползаться и сходиться разнообразного вида ангелы и бесы. Они, крайне настороженно относящиеся друг к другу, к Филиппу относились, напротив, очень доброжелательно – поголовно, несмотря на кастовую принадлежность. Искренне жалели его, хлопая по плечу и многозначительно кивая, обещали походатайствовать за душу Генрика перед начальством. На вопросы же о собственной его судьбе отвечали уклончиво, а то и вовсе не отвечали.

Филипп на них не обижался. Служба, понимал он. Не положено – значит не положено.

Уходили видения нехотя, говорили до скорого и пока, намекая на то, что зависимость от галлюциногена крепка и долговременна. Филипп их в этом не разубеждал, однако, окончательно оклемавшись, остатки отвара выплеснул, а котелок промыл и тщательно отдраил песочком. Бредить в здравом уме он больше не собирался.

А если это не бред, то все, что сверхъестественные твари сделать для него могли, они уже пообещали сделать.

Остальное же зависит только от него самого.

* * * * *

На пятый день пути впереди показалось нечто, отдаленно похожее на обрушенный в реку мост. Филипп ускорил шаги. Через полчаса сомнения исчезли – это был действительно мост, причем целехонький. То, что он издалека принял за обломки, на самом деле оказалось непривычной конструкции быками, сам же мост – две толстенные прозрачные трубы с тремя продольными металлическими полосами каждая, уверенно пролегал по хребтам быков и рушиться, кажется, вовсе не собирался.

Почти бегом Филипп приблизился к трубам. Они, преодолев реку, не оканчивались, а убегали хрустальными струнами вдаль, вознесенные на многометровую высоту серыми пирамидальными столбами. Даже не обладая знаниями в области перспектив развития транспорта, было понятно, что это – скоростная дорога, построенная достаточно развитой техногенной культурой.

Догадка вскорости подтвердилась. В ближней к Филиппу трубе практически бесшумно возникла длинная темная масса, быстро пронеслась мимо и исчезла. Филипп огорошенно посмотрел вслед суперпоезду, хмыкнул и сказал вслух:

– Ого! А попутчиков не берете?

Так и не дождавшись ответа, он медленно пошел в сторону, куда умчался транспортный снаряд.

* * * * *

Вдоль Трассы, как он решил называть прозрачную дорогу, на некотором отдалении были высажены рядами высокие красивые деревья с серебристой узкой листвой, и Филипп легко шагал по этой, несколько одичавшей без постоянного присмотра, аллее, время от времени провожая глазами пролетающие мимо быстроходные составы. Скоро он составил и примерное расписание их движения: три днем и один ночью в каждую из сторон.

Точную форму поезда, а тем более подробности конструкции разглядеть не представлялось возможным, но Филипп не расстраивался. Рано или поздно он дойдет до станции, где во всем постарается разобраться. Если ему, конечно, это позволят сделать хозяева.

Заселена планета, по-видимому, была сравнительно редко. Или так обстояло дело только в этом районе? По крайней мере никаких других следов разумной жизни, помимо самой Трассы: наземных дорог, трубопроводов, линий энергопередачи, возделанных полей, а тем паче населенных пунктов Филипп так и не заметил до сих пор. Не видел он также и каких-либо летающих в атмосфере устройств, а ночью – движущихся звездочек искусственных спутников.

Все чаще его посещала мысль: а куда, собственно, он попал? Он ни в коей мере не мнил, что исключительно подробно знаком со всеми обитаемыми мирами Кольца, но мир, населенный высокоразвитой расой, пусть даже и затерянный в трещине… Не может быть, чтобы о нем не знали Большие Братья. Если же знали, то почему скрывали его существование от легионеров, нарушая тем самым во всеуслышанье объявленный принцип свободы информации?

Уж не потому ли, что это их собственная родина?!

* * * * *

Запасенные на пару дней дары реки подходили к концу. Но он знал, что с голоду не пропадет: несколько раз его достаточно близко подпускали птицы, напоминающие разжиревших до размеров курицы породы леггорн бескрылых ворон, склевывающие опавшие с деревьев семена. Если он и не пришиб до сих пор ни одной, то только потому, что не нуждался в лишней пище. С питьем тоже проблем не было – в поросших жемчужной травой и мхом придорожных канавах (дренажных, очевидно) плескалась относительно чистая водица, вполне годная для приготовления – как чая, так и мясной похлебки.

Однажды, совершенно неожиданно для себя, он снова заварил в котелке дурман-траву и жадно выпил отраву до дна.

Духи начали прибывать незамедлительно. Здоровались запанибратски, звали его по имени и демонстрировали довольно сдержанную радость при виде Трассы. Не то чтобы они не одобряли его стремления в обитаемые места, нет! Просто они не были уверены, что Филиппа ждет там счастье. А на меньшее они, как искренние по отношению к нему доброхоты, были не согласны. Говорили они, внезапно включаясь в беседу и так же внезапно умолкая, не прерывая ни на миг плавно текущей совместной речи – стоило прекратить болтать одному, как подхватывал (по временам даже на середине слова, а то и звука) кто-нибудь следующий.

На этот раз выделялись среди них и своеобразные лидеры.

Ангелами руководил прелестный малыш-гермафродит с огромными серыми глазами и бледноватым лицом, грустным светлою иконописною грустью. Платиновые его тонкие волосы вились мягкими кудряшками, а за спиной то вспыхивала, то гасла бриллиантовая радуга прозрачных стрекозиных крыльев, трепещущих с мелодичным звуком. Под стать был и голос херувима – печальный звон серебряного колокольчика.

Главным антиподом гермафродита выступал огромный черный ротвейлер – чудовище, рожденное преисподней явно не для украшения природы. Вместо собачьей морды начальник бесовской команды имел брыластое негритянское лицо с поразительно (даже для африканца) вывернутыми наружу ноздрями и ослепительно-белыми лошадиными зубами. Верхняя челюсть его, значительно более выдающаяся, чем нижняя, почти не прикрывалась уродливой заячьей губой. Глаза цербера, желтовато-красные белками и ярко-зеленые вертикальными козлиными зрачками-щелками, яростно сверкали. Голос его, впрочем, был довольно приятен – этакий бархатный басок опытного обольстителя и погубителя слабых женщин.

Прочая небесная и инфернальная братия, числом доходящая до двух десятков, изумляла не только разнообразием фенотипов, но и полнейшей несхожестью характеров и поведенческих реакций даже в пределах каждого из супротивных лагерей. Зачем им это было нужно, знал, наверное, один только Бог (ну и Сатана, должно быть, знал тоже).

Счастье, – говорили они, соблюдая свою непонятную очередь, – только счастье! Никогда не соглашайся на меньшее, старина Фил. Все остальное – пыль и скука. Екклесиаст был, разумеется, прав – все суета и ловля ветра, но! – правда его, утомленного жизнью и одряхлевшего монарха, лишь для несчастных.

Мы не неволим тебя, – говорили они, – желаешь – иди дальше. Желаешь – живи дальше. Телесная жизнь прекрасна, Фил, мальчик наш, мы согласны с этим и не смеем спорить, но! – веришь ли ты, что ее краски все еще живут в тебе? Ты ведь потерял все – родину, друзей, возлюбленную – ту, что рыдает сейчас далеко, недостижимо далеко, срывая с мясом кураторские нашивки со своей одежды. Надеешься ли ты вернуть все это? Надеешься ли ты на это сейчас? Ты, верно, хочешь подумать; наш вопрос для тебя, верно, как снег на голову? Что ж, думай, мальчик, думай; мы не торопим тебя с ответом.

Кто такие мы? – спрашивал духов Филипп. – Черти? Демоны? Архангелы и серафимы? Почему вы, смертельные извечно враги, объединились для разговора со мной? Зачем я вам? И куда я попаду, если соглашусь сейчас на потеху вам пустить пулю себе в голову? В рай? В ад? Растворюсь в атеистическом небытии?

Упаси тебя подкорка от самоубийства! – загомонили эфирные создания. – Ты нас неверно понял. Самоубийство сбросит тебя в такие бездны, что даже нам не по силам будет достать тебя оттуда, к какому бы союзу сил мы ни относились. А что касается нашей якобы вражды, то она, доверчивый наш Капрал, весьма и весьма преувеличена людьми. Слова, миллионы слов, стоящих на службе у демагогов, могут запутать кого угодно. Человечество попало однажды в плен небольшой политической лжи иерократов-популистов; и даже не лжи, а всего лишь тактической хитрости, примененной как козырь в борьбе за власть, и с тех пор непрерывно себя обманывает. А мы – мы товарищи между собой, добрые коллеги из параллельных ведомств и почти друзья, – убеждали они наперебой Филиппа, но в произношении этих слов и фраз ему слышался какой-то, слишком уж бодряческий, натяг.

И приближаться вплотную светлые к темным отнюдь не стремились.

Так что вы все-таки предлагаете? – спрашивал их сбитый с толку Филипп. – Идти или не идти? Жить или не жить?

Они исчезли без ответа, загадочно улыбаясь. А Филиппа после этого сеанса целые сутки мучил вульгарнейший, унизительнейший понос. Особый, пикантный душок ситуации придавало полнейшее отсутствие в запасах Филиппа туалетной бумаги…

* * * * *

Когда кишечные неурядицы закончились, благополучно обойдясь без перерастания в дизентерию или другую какую холеру, Филиппа разобрал страшный и абсолютно здоровый легионерский голод. Он набрал полные карманы камней и отправился на охоту.

Выводок курицеворон не обратил на его приближение ни грана внимания. Они деловито рылись в листве, шумно ссорились, дрались, злобно метя крепким клювом в глаза сопернику, и даже не сразу заметили гибель одной из товарок. Филипп подивился их близорукости и почти пинками отогнал дурех от подбитой метким броском в голову соплеменницы.

– В другой раз, – пообещал он птицам, – буду просто сворачивать шеи!

На эти слова наибольший в выводке пернатый, самый фигуристый и ярче других окрашенный (очевидно, самец и вожак), гордо задрав хохлатую головку, прогоготал весьма отчетливо что-то вроде:

– А не пошел бы ты, урод?!

Филипп только глазами захлопал. Каков петушок-то, а? Горде-ец… Ну, погоди же, доберусь я и до тебя! Понятно, что Филипп, как и петух, блефовал – их дорожки расходились навсегда.

Мясо дичины оказалось жестким и жилистым. И совершенно невкусным. Да еще и припахивало – резко, неприятно – то ли корицей, то ли еще чем-то смутно знакомым и откровенно нелюбимым Филиппом.

Зато призрак голода отступил, так и не показавшись.

И желудок, между прочим, принял подношение весьма благосклонно…

* * * * *

Подкоптив остатки леггорна и тщательно прочистив зубы от застрявших мясных волокон, Филипп отправился в дальнейший путь. На небе наконец-то заклубились дождевые облака. Он ждал ненастья уже давно, утомленный однообразием бархатного сезона, и обрадовался перемене погоды, как радуются перемене надоевшей (пусть даже и самой вкусной) еды.

Когда разразился ливень, Филипп, укрывший вещи и одежду под трубой Трассы, голышом бегал по быстро возникающим лужам, ловя ртом прохладные струи, любуясь на ежесекундно упирающиеся в землю оленьи рога молний и громко хохоча.

Дождь шел долго.

Когда он прекратился, Филипп уже дрожал, изрядно озябший, покрытый пупырышками гусиной кожи, но невероятно довольный. Дождь словно положил конец девятидневному трауру по Генрику и открыл некие невидимые двери в новую жизнь.

* * * * *

К вечеру ему встретилась еще одна река. Широченная – в километр, не меньше. По виду – судоходная. Но ни судов, ни городка с речным портом – как по ту сторону реки, так и по эту – не наблюдалось. Трасса уходила на противоположный берег.

Форсировать такую преграду на ура, саженками, с барахлом в зубах, казалось отчего-то Филиппу делом, обреченным на гарантированное утопание.

Плот… Построить его, конечно, недолго, но серьезная река любительских плотов и их пассажиров не любит: в два счета может перевернуть или унести течением в такие края, что и подумать страшно. Да хоть бы и на весельной лодке, подвернись таковая неожиданно под руку, Филипп поплыть скорее всего не отважился бы.

И он принял решение, которое напрашивалось с самого начала.

Эх ты, село!… Мосты для того и строят, чтобы берега соединять, – сказал он, постучав средним пальцем себе по лбу. – Влезай, чего ждешь? Авось сумеешь.

Но влезть оказалось не так-то просто. Каждая из труб (диаметром более трех метров), разнесенных по отношению друг к другу на расстояние, позволяющее без труда поместить в промежуток еще одну, такую же, была гладкой, а к опорам крепилась только снизу, обходясь без охватывающих хомутов. Он потешно попрыгал возле ближайшей опоры несколько минут, прежде чем уверился в полной бесперспективности выбранного наспех способа. Авось не помог.

Пришлось валить на Трассу дерево. Филипп не знал, как к такому самоуправству отнесутся местные путеобходчики и лесничие, но спросить разрешения было не у кого, и он без боязни взялся за несанкционированную порубку.

Свалить толстое дерево с пышной кроной в одиночку, при помощи тесака, более годного для рубки хвороста, да еще и в нужном направлении – задача более чем непростая. К тому же мешал ветерок, хоть и слабый, да на беду – противоположный потребному. Филипп, не ленясь и не отдыхая, работал дотемна. Он намозолил ладони (не помогли и перчатки), взопрел и устал, но уронил все-таки лесину как надо.

Вот тебе и село, – самодовольно подумал он, укладываясь на ночевку.

Штурмовать реку ночью он не собирался.

* * * * *

Наутро, плотно подзакусив и оправившись, он вскарабкался по дереву на горбатую спину трубы. Ветер, видно, только того и ждал – окреп, закрутился и набросился на одинокого верхолаза, обделенного спецсредствами и даже обычной страховкой, толкая то слева, то справа, то под микитки, а то и в лоб. Он был в курсе, конечно, бесчеловечный потешник ветер, что Филипп страдает наследственной нервной хворобой – позорной, но от того не менее ужасной боязнью высоты, любая борьба с которой (знал из своего неутешительного опыта Филипп) была заранее обречена на поражение.

Филипп на гнусный демарш ветра отозвался звуком, более всего близким к поросячьему визгу, совокупленному с бараньим блеянием, и немедленно опустился на четвереньки.

Так и полз он всю версту – по-паучьи, на карачках, временами отдыхая, распластавшись по трубе в позе осьминога, атакующего склянку с заключенной внутри рыбкой. И ничуть себя за это не презирал. Ни чуточки.

Добравшись до вожделенного заречья, он кульком свалился с трубы и не меньше часа отлеживался, мало-помалу превращаясь из трусливого неврастеника в прежнего, уверенного в собственных силах, рейнджера.

Делал я это в последний раз, – торжественно пообещал он, несколько ожив. – Вдругорядь лучше подорву на фиг опору, дождусь прибытия ремонтников, вызванных диспетчерами пути (ведь следят же они за состоянием трассы, в конце-то концов), и пусть меня потом судят за терроризм и приговорят к любому наказанию. Я готов ответить. Готов, клянусь! Не готов я лишь к одному: повторить исторический эквилибр героя-канатоходца Капралова, ни дна ему, охламону, ни покрышки. Да будет так. Аминь!

* * * * *

До того, как перед ним возник наконец долгожданный город, он шел параллельно Трассе еще два дня.

Но прежде самого города он увидел его фейерверки. Вернее, отблески фейерверков на фоне ночного неба. Он как-то раз проснулся среди ночи и лежал, глядя на звезды. Думал о чем-то… И заметил краем глаза, что на юге – там, куда шла двуствольная дорога и куда лежал его путь, что-то происходит. Он приподнялся, вглядываясь, и ему показалось, что там, на пределе видимости, вспыхнул огонек. Flash in the night.

И он пошел на этот огонек, полетел, как насекомое, зная в отличие от насекомого, что огонек может больно обжечь.

Фейерверки, во всей их неземной, дух захватывающей ирреальности, он начал различать лишь через сутки. Сначала нечетко, едва-едва, скорее догадываясь, что это такое, нежели будучи в чем-либо уверенным до конца. Но он шел и шел на юг, и скоро мигающие вспышки стали приобретать какие-то очертания. Шары. Ленты. Волшебные животные и неописуемые фигуры – изменчивые, движущиеся, почти живые. Все это клубилось, перетекало из формы в форму, разбрасывало яркие искры, струи света и гасло, передавая свои контуры новым шарам, лентам, животным…

Красиво это было просто ошеломительно! Те, кто занимался запуском этих фейерверков, любили, наверное, свое дело без памяти. Чем еще объяснить законченность каждой световой композиции и едва ли не физическую боль, связанную со смертью (по-другому язык не поворачивался сказать) каждого огненного творения?

Филипп, словно гаммельнская крыса за смертоносной дудочкой, пер напролом, не видя ничего на своем пути. Потом он, кажется, споткнулся и дальше уже не пошел, присев на теплую траву и впав в полнейшую прострацию от изумительной картины.

А утром он увидел город. Город тоже был красив, чего другого ждать от людей (или иных разумных существ), умеющих так украшать свои ночи?! Город был высок, ажурен и светел. Зеленовато-голубые и серебристые тона строений, странная, непривычная архитектура, близкая к творчеству морских губок и кораллов… Филиппу казалось, что перед ним поднимались к небу воплотившиеся в явь возвышенные мечтания фантастов-шестидесятников о коммунистическом Городе будущего.

И стоял перед этой, воплощенной кем-то Мечтой пыльный, обросший многодневной щетиной, измученный сволочной судьбой наемник. Отрыжка нечистого своего времени. С гранатометом на груди и лихорадочным блеском в покрасневших от бессонницы глазах. Опасный, наверное. Вполне возможно, отталкивающий. Но чужой Городу – это уж точно. Абсолютно чужой.

– А вот мы сейчас вам устроим потеху, – сказал он и начал раздеваться. – Гастроли зоопарка устроим. Передвижного. Только помоемся сперва. И выспимся. А бриться не станем. И оружие снимать да прятать не станем. Для антуражу. Поглядим тогда, каким фейерверком вы нас встретите. – Ему почему-то хотелось говорить о себе во множественном числе. Как о полномочном представителе всего земного человечества – вот, наверное, почему.

В небольшом, тепловатом и грязноватом ручейке, полном головастиков и пиявок, Филипп прополоскал свою форму, вымыл волосы и искупался сам. Развесил по кустам вещи на просушку, надул кокон спальника и спокойно, как не спал уже давно, заснул.

Ничего ему не снилось.

Совсем ничего.

* * * * *

Он проспал весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись, позавтракал легко, плеснул в лицо водицей из ручейка и натянул влажную от росы одежду. Причесался, шлем приторочил к ранцу, а рукава закатал. Несколько двусмысленно получилось, – подумал он, – ну да ничего, сойдет! Бытие определяет сознание, не так ли? Далеко ли мое бытие отстоит от бытия улыбчивых немецких парней начала сороковых?… Вот то-то и оно!

Он глубоко вдохнул и двинулся к городу. Получилось ли у него сделать эти последние шаги с твердой арийской уверенностью? Как же… Чего уж врать об уверенности и невозмутимости, волновался он. Сильно волновался.

Встречайте меня, – подумал он, – товарищи коммунары!

ГЛАВА 3

И люди там тоже особенные, никогда мне еще такие не встречались; иной раз всего ночь – и вчерашний ребенок становится взрослым, разумным и прекрасным созданием. И не то чтобы это колдовство, просто никогда еще мне такое не встречалось. О, никогда, никогда не встречалось.

Кнут Гамсун

Город начинался исподволь, объявляясь то тут, то там: где ярким, пузатым, как чугунок, домишком, увитым хмелем, где асфальтовой (или похожей на асфальтовую) дорожкой, а где и стайкой ребятишек (с виду обычных людей, а не тварей, способных вызвать у нервного землянина приступ ксенофобии) на велосипедах или роликовых коньках.

Какого-нибудь большегрузного наземного транспорта и взрослых аборигенов мне пока не встречалось. Где-то высоко над головой скользили бесшумно не похожие ни на что летательные аппараты, но некий, по-видимому, строгим законом определенный, уровень высоты не пересекали. Я вертел головой и в изумлении посвистывал. Быть может, я опять опился дурмана, и все это мне грезится? Неужели такая благодать может существовать помимо литературных утопий? Не могу не усомниться!

Сомневайся, – как бы говорил мне город, постепенно окружая меня своими нежными сетями. – А я все равно существую. Существую вне твоего сомнения или твоей веры. Вот, гляди, каков! – и он подбрасывал мне новую свою приманку.

И не то чтобы приманки эти были столь уж необычными, столь уж фантастическими – нет. Просто имели они в себе что-то притягивающее, безоговорочно располагающее. На простеньких деревянных скамейках, разбросанных там и сям под зонтиками ухоженных фруктовых деревьев, хотелось посидеть минуточку, а на травке, что окружала дорожки, хотелось часок поваляться. В пряничные домишки хотелось непременно заглянуть – хотя бы для того, чтоб пожелать хозяевам доброго утра.

Я не удержался и сорвал с нагнувшейся до земли ветки ближайшего дерева янтарное яблочко, отгрыз здоровенный кусок кисловато-сладкой хрустящей мякоти и повалился боком на изумрудный газон.

* * * * *

Девушку я заметил издалека. Трудно было ее не заметить. Яркая девушка. Желтый топ, желто-черные, в продольную полоску шорты спайндекс, туго обтягивающие бедра, канареечно-желтые кроссовки. Каштановые вьющиеся волосы были подвязаны черно-желтым витым шнурком.

Черный и желтый… Цвета осы. Цвета опасности.

Формы ее тела тоже напоминали осиные: высокая полная грудь, тонкая талия, тяжелые бедра. И всего в ней было чуть-чуть слишком. Грудь слишком велика, хоть и упруга; талия слишком тонка, хоть и не без мягкой, женственной линии живота; бедра слишком округлы, а ноги слишком длинны… Воплощенная сексуальность. Таких девушек любят снимать для мужских журналов, и каждый подобный снимок – всегда попадание в точку. В точку, заведующую мужским вожделением.

Что же говорить о живой модели?!

Но эту девушку, наверное, не взяли бы для съемок. Образ ведь создается не только телом, но и состоянием, аурой человека. А она… Она была слишком свежа и, невинна, что ли? И в итоге сексуальность оборачивалась божественностью, на которую хотелось любоваться – и только.

Она свободно бежала рядом с асфальтовой дорожкой, по коротко стриженной траве, и все, чему положено у таких куколок колыхаться, – колыхалось, и чересчур густая волна волос хлестала ее по круглым плечам, и солнце, пробивающееся сквозь плотный полог листвы, скользило по ее бесподобному телу желтыми кружевами. И чем ближе она ко мне подбегала, тем больше нравилась.

Она улыбалась. Губы ее были яркими и пухлыми, а на гладких румяных щеках играли ямочки. Огромные карие глаза смеялись, и мне захотелось засмеяться вместе с ней – ее неведомой радости. И еще, – чтобы она подбежала ко мне.

Она подбежала и остановилась, продолжая улыбаться и сверкая превосходными зубами.

Я вскочил и замер.

Девушка оказалась на полголовы выше меня.

Она протянула руку и провела пальцами по моему подбородку. Пальцы были мягкие и горячие. Во мне всколыхнулась волна легкого возбуждения. Цунами обожания уже зародилось, но на поверхность его разрушительный вал еще не поднялся.

Я почему-то смутился. Может быть, потому что она слишком пристально изучала меня, и, несмотря на ее невинную свежесть, в глубине глаз ее скрывалось что-то озорное и даже как будто слегка блудливое.

Девушка снова провела рукой по моей щеке и вдруг приникла к моему рту своим – жарким и сладким ртом. Поцелуй длился вечность. Толчки языка, гладкая твердость зубов, искорки в близких, широко распахнутых глазах, экзотически приподнятых наружными уголками к вискам… Цунами обожания вспучило океанскую гладь вершиной будущей колоссальной волны.

Наконец она отпрянула, улыбнулась – на этот раз несколько виновато – и сказала:

– Капралов?… Я приглашаю тебя в наш мир! Идем, я покажу тебе твое жилье.

Произнесено это было по-русски…

* * * * *

Я тащился за ней – дурак дураком, увешанный своими смертоносными побрякушками. Она, впрочем, не обращала на меня внимания, уверенная, что я не отстану. И прохожие, которые стали попадаться навстречу все чаще, тоже не обращали на меня внимания. И даже дети, любопытные в отношении окружающего мира не меньше, чем земные, почти не смотрели на невесть откуда вынырнувшего иноземного чуду-юду. Словно у них каждый день разгуливают по улицам вояки-оборванцы с лицами экзальтированных идиотов.

А в том, что моя восторженная морда не являлась показательной для существ с развитым интеллектом, сомневаться не приходилось. Даже пресловутый чукча, впервые гостящий в столичном городе, мог бы вволю потешиться, наблюдая за моей отвисшей челюстью и беспокойной мимикой. И ничего поделать с собой я не мог. Все меня поражало, и все мне безумно нравилось. Чистота, идеальная чистота улиц (если можно назвать улицами тенистые просторные аллеи, в живописном беспорядке пересекающиеся под неожиданными углами); ажурные мостики над прозрачными ручьями и выложенные мрамором фонтаны там, где ручьев нет; совершенно лесной запах сладкого, как башкирский мед, воздуха; безупречно вписанные в парковый ландшафт строения; симпатичные птицы и зверьки, безбоязненно шныряющие вокруг; ну и люди, разумеется, – счастливые жители этого нового Эдема, органично дополняющие всеобщее благолепие.

Мне страшно захотелось стать их полноправным земляком. Хоть на время. Хоть на недельку. Кормить с руки белок и синиц, плескаться в фонтанах с визжащими молоденькими девчонками, тоненькими, как наяды, и такими же обнаженными. Беседовать с благообразными мудрыми стариками о вечном и соревноваться с мускулистыми загорелыми атлетами в беге и прыжках. Целоваться вечерами со своей спутницей под свист соловьев…

Мог ли я на это надеяться?

– А-а-а, мадемуазель, – несмело заговорил я. – Позвольте вопросик.

Девушка-оса обернулась ко мне и поощрительно кивнула:

– Да ради бога, Капралов. Спрашивайте что хотите.

– Ох, не знаю, с чего бы начать… Н-ну, хотя бы так: где это я? (Кажется, за последние месяцы этот набор вопросов стал для меня привычным.) И почему вы говорите со мной по-русски? И откуда вы узнали, как меня зовут? И как, кстати, зовут вас?

– Вы у меня в гостях. Город наш носит имя Файр – такое же, как и вся страна. Ждала я встречи с вами – не с вами конкретно, а с представителем вашей расы – давно, и потому успела выучить некоторые земные языки, на всестороннем овладении которыми я, собственно, и специализируюсь в своей работе. О том, что это за работа, я, возможно, расскажу вам после. Имя ваше, а также воинское звание я прочитала на нагрудной нашивке. А меня вы можете звать Светланой. Это имя немного непривычно звучит для ушей здешних жителей, но мне оно понравилось и нравится уже около года, и поэтому так зовут меня все мои знакомые. И так зову себя я сама, – она приостановилась на мгновение и спросила: – Вы удовлетворены моими ответами, Капралов?

– Зовите-ка вы меня лучше Филиппом, – предложил я невпопад.

– Посмотрим, – сказала она и сразу пошла дальше, не дожидаясь, что я скажу еще.

Мне оставалось только изумленно хмыкнуть. Еще одни таинственные наблюдатели за человечеством. И за перипетиями войны Больших Братьев, вероятно, тоже. Иначе откуда им знать о моем появлении именно здесь и именно сегодня? Они, наверное, присматривали за мной с самого начала. И не вмешивались, ожидая, что же я сумею (и успею) натворить. И записывали в свои регистрационные журналы результаты наблюдений. День первый. Появление двух вооруженных особей вида хомо вульгарус. Район появления изолирован. Особи повреждены. Особь номер один демонстрирует нервозность, особь номер два пребывает без сознания. День второй. Особь номер один продолжает нервничать, особь номер два продолжает пребывать без сознания. Отмечено дальнейшее ухудшение ее состояния… И так далее…

Черт! – подумал я. – А ведь они небось могли спасти Генрика. Однако не спасли. И что теперь?… Показать им за это кузькину мать? Газават объявить? Залить кровью город?

Не скажу, что надо мною сгустились явственно ощутимые тучи злого умысла туземцев, но по сторонам я стал смотреть настороженней. И уже через минуту почувствовал себя козлом, которого по незнанию пустили в цветник и который первым делом нагадил на тропинку, вторым – заорал гнусным голосом, напугав хозяйских детей, а третьим – сожрал самый редкий цветок, обидевшись на то, что его не приводили в этот славный уголок прежде.

Желая избавиться от возникшей внутренней неловкости и хоть как-то оправдаться, хоть чем-то обелиться перед этим чудесным миром, так доверчиво дарящим мне себя, я сказал моей проводнице первое, что пришло в голову. В голову мне, добрый десяток минут изучающему подробности ее фигуры со стороны весьма привлекательного тыла, не пришло, разумеется, ничего, кроме простейшего комплимента, достойного нагловатого уличного приставалы:

– Знаете что, Светлана! А вы мне очень нравитесь!

– А вы мне не очень, – было ее ответом.

Вот те на! Нравы здесь, однако… Сначала вас целуют взасос, доводя до полного оглупления, а потом походя отшивают… И как же мне теперь, после такого облома, смотреть в глаза самому себе? Впрочем, переживу, не впервой.

Светлана между тем свернула к голубовато-молочного цвета дому, похожему на перевернутый вверх тормашками колоссальный торт муравьиная горка, обрамленному густыми зарослями рябины с только-только начавшими рыжеть крупными гроздьями ягод.

– Вот мы и пришли. Первое время, пока не освоитесь, вам придется пожить у меня. У нас вообще-то нет ограничений на место проживания, но думаю, так будет лучше в первую очередь для вас. Не возражаете?

Я отрицательно помотал головой, потом спохватился, вспомнив, что жесты отнюдь не всегда выражают одно и то же для разных народов, и сказал:

– Нет, не возражаю. Но как же вы? Чужак в доме да еще с оружием…

Про то, что чужак, кстати, не только здоровенный мужик при всех своих мужицких интересах, но вдобавок и не совсем приятный ей тип, я предпочел благоразумно умолчать.

– Оружие вы уберете подальше, и палить из него напропалую, надеюсь, не станете. А комнат в доме предостаточно. Входите. Да входите же, не бойтесь.

Агрессивно модернистское снаружи, изнутри ее жилище выглядело вполне классически. Правда, для моего сельского взгляда, мало привычного к роскоши королевских апартаментов, и оно не показалось таким уж обычным.

Стены первой комнаты, в которую мы вошли, были обделаны прямоугольными панелями, обитыми шелковистой тканью с затейливым цветочным узором и красиво обрамленными резными рамками темного дерева. Мебель, состоящая из низенького столика и нескольких, довольно удобных на вид сидений, исчерна-синих, полупрозрачных и мягко подсвеченных снизу, занимала не менее половины всей имеющейся площади.

Среди тисненных по шелку цветочков я заметил краем глаза некое скрытое движение и с изумлением признал, что создается оно, по всей вероятности, вышитыми крошечными эльфами, резво порхающими с лепестка на лепесток, стоит только отвести от них прямой взгляд. И кажется, беспечные малютки занимались не только сбором воображаемого шелкового нектара, но и легкомысленно предавались кое-каким, вполне взрослым забавам. Я стыдливо сменил объект наблюдения.

Окна и видеоэкраны, если они и были в комнате, скрывались за тяжелыми портьерами. На портьерах, по счастью, узор сохранял пристойность. Редкие шевеления растительного орнамента в расчет можно было не принимать.

– Здесь вечерняя гостиная, – объяснила Светлана, минуя комнату и устремляясь через массивную темно-фиолетовую дверь в широкий коридор. – Там и там – спальни. Там – ванная и прочие удобства. Дневная часть дома на втором этаже. Прошу сюда.

Мы стояли перед закрученной винтом лестницей. Снова темное дерево да еще темный металл благородного красноватого оттенка. Кажется, бронза.

– Я предлагаю в ваше распоряжение именно второй этаж. Там вы сможете чувствовать себя увереннее, не обременяясь случайными контактами со мной и моими гостями. У вас также будет возможность покидать дом и возвращаться, когда захотите – на дневной половине имеется отдельный вход, расположенный с противоположной стороны и ведущий в сад. Оттуда же любитель натуральных солнечных ванн может попасть и на крышу. Ну как, согласны?

– Еще бы, – сказал я.

– Замечательно, – сказала она таким искренне веселым тоном, словно обрадовалась моему согласию на самом деле. – Поднимайтесь, я научу вас пользоваться пищевым блоком, гардеробом и устройствами индивидуальной гигиены.

* * * * *

Вот так я и оказался в объемистой теплой ванне, доверху наполненной душистой голубой водою с пузырькям, как говорит мой дядька Прохор. Тот самый, у которого я собирался укрыться от гнева Аскера, но так и не смог. (Господи, как давно это было-то…) Правда, говорит он так не о джакузи, а о недозрелой браге, которую рьяно ненавидит за омерзительный вкус, но которую почему-то продолжает по временам не менее рьяно употреблять. Разумеется, когда пчелы его возлюбленные достаточно далеко. Пчелы спиртного не любят. Вообще, он мужик с воображением и даже, возможно, по-своему талантливый. Но о его талантах мало кто догадывается за пределами узкого круга друзей и родственников. Он петуховский родом. Деревня он. Пасечник по призванию. Впрочем, ни сам он, ни его пчелы не имеют больше ни малейшего отношения ни к моей эпопее, ни даже к волшебным пузырькям.

Я немного побаловался водоносным краном. Нажмешь рычажок влево – вода бежит теплая, нажмешь вправо – холодная. И чем сильнее жмешь, тем выше или ниже температура воды. Жаль, но как я ни бился, особо контрастного обливания не смог достичь в принципе – вилка температурного перепада была жестко ограничена градусами примерно сорока пятью сверху и пятнадцатью снизу. Плюс пятнадцатью, разумеется. И тем не менее ванна мне понравилась.

А еще мне понравился гардероб. Основу его составлял компьютер, скорее всего сетевой. Сперва я был отсканирован в жутком темном сундуке, поставленном на попа, а уж потом допущен к процессу моделирования одежды. В какие только наряды я не облачал своего голографического – в полный рост, один к одному – двойника! Конструировать одежду и обувь оказалось донельзя просто, база заготовок была обширнейшей, и я попроказничал от души. Начал я с концертного фрака, а закончил – плохо выделанными рваными шкурами пятнистой гиены, топорно скрепленными в некоторых местах толстенными сухожилиями и наброшенными манекену на одно плечо. (К сожалению, я не умел нарисовать на виртуальном Филиппе ритуальных татуировок и безобразных шрамов, полученных в борьбе за эти самые шкуры и сухожилия.) Ну а для повседневной носки я заказал малый хулиганский набор: широченные, в черно-белую клетку холщовые штаны до середины икр, белую майку-полурукавку с надписью Fuck off! на груди и спине, белые гольфы и полукеды.

Одежный агрегат все еще ворчал, перерабатывая мой заказ, когда я, неся в одной руке большую кружку яблочного сока, а в другой – бутерброд с сыром, отправился отмывать дорожную грязь.

Пищевой блок мне, кстати, не понравился…

Он просто привел меня в полнейший восторг! Одного я не мог понять: где же каталог мясных и рыбных блюд?

* * * * *

Когда ласковая водица разморила меня до полудремы, я неимоверным напряжением воли заставил себя встряхнуться и, моргая, полез из ванны. Обтершись лохматым полотенцем, без следа поглощающим малейшие частицы влаги, я прошлепал по тесовому полу к огромному окну и выглянул наружу.

Там было все распрекрасно.

Неистребимый дух райской идиллии и прочее благорастворение воздухов сочились ко мне прямо сквозь стекло. Круглощекие, ясноглазые, кудрявые и шумливые ребятишки гоняли веселой сворой по кустам малую собачонку, похожую на пекинеса, а их моложавый наставник мило ворковал с худой улыбчивой дылдой-старухой, похлопывающей по своему открытому, длинному и неплохо сохранившемуся бедру собачьим поводком. (Когда я выглядывал в окно в прошлый раз, старуха, забросив ногу на ногу, сидела на скамеечке и поглаживала по ухоженной шерстке свою шавку, развалившуюся рядом, а дядя-воспитатель учил детей ходить на руках.)

Старуха, видимо, почувствовала мой взгляд и помахала мне рукой. Я помахал ей в ответ и поспешно ретировался, стесняясь своей распаренной розовой наготы.

Ухватив из керамической вазы, стоящей на шестке пищеблока, румяный плод вроде персика и натянув старые добрые, земные еще трусы, я отправился обследовать свои владения.

Кроме огромного зала с окнами в сад – на детей, старуху и пекинеса, в моем распоряжении оказались: бывший кабинет Светланы (ныне – моя спальня); комната психологической разгрузки (где имелись ванна плюс невообразимый аппарат, считающийся комплексным спортивным тренажером); кухня/столовая, гардероб и сортир. Все это опоясывалось узким кольцевым балконом, с которого начинались две легкие лестницы – одна в сад, другая на крышу. На крыше стоял шезлонг под зеленоватым кисейным тентом и шипел почти туманный – до того мелкодисперсный, – фонтанчик-шар.

Отделка дневных помещений была чуть попроще, чем ночных. По крайней мере здесь не блудили на светло-голубых скругленных стенах насекомоподобные создания, а занавесок с оживающими растениями не было вовсе. В кабинете возвышалось несколько асимметричных резных шкафов с земными книгами. Главенствовала классика – литература, философия. Я с огромной радостью обнаружил также великолепное издание Жизни животных Брема на русском языке – точно такое, за хищение которого из школьной библиотеки (а что делать, коли официально даже просто прикасаться к нему ученикам запрещалось?) меня жестоко распяли на открытом педсовете лет так двенадцать-пятнадцать назад. Мне показалось странным, что Светлана удовлетворилась переводным вариантом – ведь, судя по разноязыким корешкам, она знала не только русский…

Вообще-то странностей накопилось немало. Например, меня почему-то до сих пор не посетили представители власти. А ведь уже почти целый день прошел. Затем, как же так оказалось, что в этом, не таком уж великом городишке (а если судить по застройке и площади, занимаемой им и виденной мною извне, жителей в нем могло быть от силы тысяч двадцать-тридцать) благополучно жил-поживал и меня поджидал крупный специалист по земной культуре?

(Вот, скажем, в нашем районном центре, городке со странным именем Сарацин-на-Саране, народу не меньше. А занеси в него судьба австралийского аборигена или даже простого японца – много найдется полиглотов, готовых пообщаться с ним на родном языке?… Вот то-то и оно. А ведь Сарацин-на-Саране – отнюдь не самая глухая дыра в России. Есть же еще и рабочий поселок Петуховка.)

И наконец, главное: что меня ждет? Или я так и буду здешним Миклухо-Маклаем-наоборот до скончания дней? Экземпляром для научного любопытства. Пора бы разобраться наконец. И чем раньше, тем лучше.

Я отправился на первый этаж.

Он встретил меня интимным полумраком и страстным копошением псевдожизни на драпировках. Светланы нигде не было, зато в подсвеченных креслах восседала парочка худощавых мужчин, обряженных в просторные белоснежные рубахи с открытыми воротами и при легких золотых эполетах, возлежащих на мосластых плечах. Тонковатые ляжки франтов обтягивали синие бархатные штаны; на синих замшевых туфлях золотились строгие квадратные пряжки; тонюсенькие золотистые цепочки несколькими слоями обвивались вокруг их длинных шей и тонких запястий.

Они были похожи не то на циркачей, не то на Фредди Меркьюри.

Разодетые красавцы вполголоса о чем-то переговаривались (речь их показалась мне крайне похожей на терранскую) и на меня взглянули только мельком. Я галантно раскланялся с ними и басенько присел рядышком – ручки на коленочки, вполне готовый к немедленному заполнению вороха анкет и таможенных деклараций.

Я принял мужчин за долгожданных иммиграционных чиновников.

Они никак не отреагировали на мое появление.

Я терпеливо ждал. Долго ждал. Потом наконец мне надоело ждать, и я принялся насвистывать и водить пальцем по столешнице. Раздался противный скрип. Дядьки начали проявлять признаки беспокойства. Я заскрипел громче, потом резко встал и, близко наклонившись к лицу одного из них, напористо спросил:

– Ну и долго мы еще собираемся сопли жевать? Или я должен представиться? Извольте. Капралов Филипп Артамонович, двадцать пять лет, русский. Образование высшее техническое. В последнее время, впрочем, работал не по профилю. Солдатствовал, так сказать, понемногу. Легионерствовал, так сказать. Здесь проездом. Еще вопросы будут?

Кажется, я их напугал. Они вскочили и быстро пошли прочь из дому.

– Эй, – крикнул я, – мужики! Вы куда? Вернитесь! Я же еще оружие и наркотики не сдал…

Они припустились бежать.

Скоро пришла Светлана. На мой рассказ о пугливых посетителях она отреагировала смехом и сообщила, что это были ее бывшие коллеги, заглянувшие на огонек и, видимо, смирно поджидавшие появления хозяйки, а не странного мальчугана со странными манерами.

– За кого же они меня приняли? – подумал я вслух.

– За моего друга, очевидно, – просто сказала она, чем поставила меня в весьма затруднительное положение. Что она имела в виду под словом друг?

– Пойдемте, Филипп, я вас угощу чем-нибудь этаким, – неожиданно пригласила она меня. – Знаете, у меня сегодня настроение, подходящее для кулинарного творчества. Рискнете отведать его плодов?

– Только приоденусь, – сказал я.

* * * * *

Плоды кулинарного творчества имели непривычный вкус и вид, но мне понравились.

– А как насчет вина? – спросил я. – Стакан белого сейчас не помешал бы.

– Никак, – ответила она. – У нас не принято пить вино.

– Знакомое табу, – сказал я. – Где-то мне такое уже встречалось.

– Ничего удивительного, – сказала Светлана. – Ваши бывшие работодатели состоят с нами в близком родстве.

– Вот как? (Не очень-то я и удивился, сказать по правде) Так, значит, это отсюда поперли Легион за избыточную кровожадность?

– Нет, не отсюда. Здесь всего лишь одна из старейших и богатейших колоний тех, кого вы зовете?… – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Большими Братьями, – отрапортовал я, – или терранами.

– Ага, попытаюсь запомнить. Так вот, несколько лет назад, когда метрополия не сумела удержать своих экстремистов от развязывания войны, в которой вы, Филипп, как я понимаю, принимали посильное участие, наши пути разошлись. И, надеюсь, никогда больше не пересекутся. Так что можете быть покойны: выдача дезертиров не состоится.

– А я не дезертир, – покачал я головой. – Я не покидал поля боя самовольно и выполнил свой долг до конца. Не моя вина, что он оказался невостребованным.

– Ну-ну, не обижайтесь, Филипп, – сказала она и потрепала меня по руке. – Я не совсем точно знаю военную терминологию. И заодно уж простите за достаточно грубую отповедь на ваше признание расположения ко мне. Помните, когда мы шли сюда? На самом деле вы мне вполне симпатичны. Правда-правда.

– Никаких обид нет и в помине, – заверил ее я. – Сам виноват. Стоило, понимаешь, девушке слегка прикоснуться ко мне губами, как я сразу возомнил невесть что и занялся вызывающим охмурежем. Вот ведь дикарский пережиток какой… Н-но все-таки, Светлана, признайтесь: что вас подвигло на тот поцелуй?

– Как что? – удивилась она. – Это же национальный русский обычай – целоваться при встрече. Или я что-то перепутала?

– Да нет, пожалуй, – хмыкнул я. – Действительно, обычай же…

* * * * *

Вечер вдвоем закончился довольно неприятно для меня. К Светлане заявились гости – те самые бывшие коллеги в бархатных штанах. Да не одни. На сей раз они привели с собой еще двоих долговязых молодчиков мужского пола – крепкого телосложения, кулакастых и быстроглазых. Удальцы эти скорее всего прихвачены были золотопогонниками для защиты от чудаковатого друга, склонного к прогулкам перед приличной компанией в одном исподнем и немотивированно агрессивного.

Светлана убежала с ними, а я остался одиноко куковать над объедками.

В компанию меня не пригласили.

Да я не очень-то и рвался.

Увы, Светлана вдребезги разбила мои надежды на скорое возвращение домой. Перфораторы в Файре были запрещены законом. А природных штреков, ведущих куда мне надо, не имелось вообще. А те, что имелись (куда бы ни вели), были замурованы много прочнее, чем четвертый реактор Чернобыля.

На мой вопрос, откуда же тогда ее знание земных языков и явно земные книги у нее в доме, она ответила, что моя наблюдательность поразительна. И что лучше бы было, если бы столь же поразительным было мое благоразумие, ибо есть темы, о которых лучше не только не говорить, но и не знать вовсе.

– Как же мне об этом не говорить, если это касается меня больше, чем кого бы то ни было на вашей планетке? – начиная понемногу раздражаться, спросил я.

Она посоветовала мне угомониться. Ее несколько удивляло, что я, человек с земным прошлым, совершенно забыл о таких понятиях, как разведка, контрразведка и государственная тайна. И ей было бы весьма любопытно услышать мое мнение о сроке, в течение которого будет существовать государство, позволяющее разным подозрительным субъектам совать нос в вотчину институтов, отстаивающих его, государства, целостность и суверенитет. Особенно, если государство это обрело свою самостийность совсем недавно, а процесс протекал не так чтобы гладко. Особенно, если любопытный субъект этот – пришелец. И надо бы еще мне, ретивому, знать, что тонкая лоботомия здесь, у них, хоть и не приветствуется, но применяется иногда по отношению к особо опасным преступникам, в число которых я вполне могу попасть, если начну шпионить напропалую.

Ну а вообще-то мой вопрос рассматривается, идут споры… Да-да, и не нужно кривиться. Вопрос действительно рассматривается, и споры действительно идут. Это, между прочим, подтверждается тем, что она (разумеется, с санкции той самой могучей организации, в которой, оказывается, служит) говорит сейчас со мной на эту тему. Вполне откровенно говорит. Но это – первый и последний раз. А я, если хочу мирно дожить до старости, должен забыть, что штреки и множественность миров вообще существуют в природе. Забыть навсегда. Ну а если мне все-таки повезет, и мой вопрос решится положительно, то меня, разумеется, вызовут…

Зато я, по ее словам, уже сейчас являюсь полноправным гражданином их страны. Сыном, так сказать, полка. Мне оставалось лишь выучить язык и определиться с работой, если я работать захочу. А если не захочу – тоже не беда. Прокормят одного-то лодыря. Глядишь, и перевоспитают. Ну а если я буду нуждаться в сексуальных контактах, то пожалуйста: она, Светлана, в полном моем распоряжении. Если же у меня другие половые предпочтения, то мне нужно просто сказать об этом ей, и мне быстро подыщут требуемого партнера. У них тут с этим просто.

– Спасибо, пока не требуется, – промямлил я.

– Дело ваше, – сказала она.

Оружие, сказала она, я могу оставить себе. Гражданам Файра приобретать и хранить его не возбраняется. Другое дело, что никто этим правом давным-давно не пользуется, потому что незачем. Преступность изжита, внешних врагов нет. Охота на животных омерзительна. За тем, чтобы любые эксцессы между людьми умирали еще до зачатия, не перерастая в пальбу, следит Служба этического контроля, и в руках ее такие рычаги, рядом с которыми любое оружие – цветочная пыльца (которая не способна, как известно, вызвать ничего, кроме легкой аллергии).

Она говорила еще о многом – хвалила социальную и физическую безопасность своего общества; убеждала меня, что здесь я проживу жизнь, гораздо более яркую и полнокровную, чем на Земле; обещала долголетие и идеальное здоровье; предрекала радость отцовства, что-то еще и еще; а я горевал… Я загодя тосковал по дому, которого больше никогда не увижу, и с изумлением вспоминал пророческие слова спиритических своих приятелей, порожденных дурман-травой: А ждет ли тебя там счастье?

* * * * *

Чтобы не слышать раздражающих меня взрывов хохота, доносящихся с первого этажа, я отправился в сад.

Вечерело. Детишек не было видно. Наверное, отправились по домам. А вот долговязая старуха сидела на своей скамеечке и при виде меня замахала рукой: сюда, дескать. Я подошел и, вытянувшись перед нею во фрунт, уронил подбородок на грудь:

– Филипп.

Старуха растянула тонкие бледно-розовые губы в приветливую улыбку. Лицо ее, довольно приятное, в общем, имело черты преимущественно вертикальные; кожу хоть и в морщинах, но не дряблую, а глаза – большие, зелено-коричневые, слабо раскосые и удивительно ясные. Она отработанным жестом опытной светской львицы протянула мне левую руку, украшенную одиноким малахитовым перстнем с крошечным треугольным рубином и, дождавшись, когда я осторожно пожму ее, сказала раскатисто:

– Кииррей.

– Весьма рад, – проговорил я.

Она тоже сказала что-то и согнала пекинеса со скамейки. Намек был мне вполне понятен, и я сел рядом с ней – на расстоянии, которое посчитал достаточным для соблюдения приличия. Она меня о чем-то спросила, но я развел руками:

– Увы, бабуся, но я полный нихт ферштеен по-вашему.

Бабуся, так и не дождавшись от меня более вразумительных слов, чем эта абракадабра, надолго замолчала. Кобелек ее, покрутившись немного под нашими ногами, полез ко мне на колени. Знакомиться. Я вообще-то не так чтобы очень уж обрадовался. Я больше люблю серьезных собак – пусть не волкодавов, но и не повес, что шастают по рукам.

Бабка Кирея, кажется, уловила мое настроение и забрала пекинеса себе.

– Бууссе, – сказала она, любовно гладя псину по голове. – Бууссе, пам-пам, па-ра-пам. (Хороший, мол, ты мальчик, Бууссе)

Ага, значит, так его зовут. Обрастаю знакомствами.

Мы опять замолчали. Я смотрел в небо, ожидая фейерверков, а старуха смотрела на меня. Что ж, я не возражал. Пускай полюбуется, небось редко встречала в жизни таких симпатичных дикарей. Кобель ее, кажется, задремал, да и я начал клевать носом. Темнота сгущалась. Наконец я встрепенулся: над головой расцвел первый огненный цветок.

Из дома Светланы со смехом выбежали люди. Голые. Дамочек прибыло, их стало уже двое, а вот кавалеров так и осталось четверо.

Меня передернуло. Я, признаться, не ожидал, что половая жизнь Файра так насыщенна и безусловна. Я зашипел и отвернулся. Наверное, слишком откровенно. Бабка Кирея с изумлением воззрилась на меня. Странный молодой человек, подумала, должно быть, она. Вместо того чтобы разделить веселье со сверстниками, он плюется на них и сердится. Откуда занесло к нам такого анахорета, хотелось бы знать?

Она проводила умильным взглядом участников оргии, опять скрывшихся в доме, и поднялась со скамейки. Погладила меня по голове – совсем как своего Бууссе, и летящей походкой действующей спортсменки удалилась.

А я, не желая слушать всю ночь страстные вздохи разгулявшихся любовников, заночевал на скамейке. Вдруг еще ко мне с ласками полезут?

* * * * *

Под утро я здорово закоченел. Все тело затекло. Махнув рукой на брезгливость, я помчался в дом. Кажется, прелюбодеи спали. Я набрал в ванну горячей воды и бухнулся в нее, не снимая трусов. Отогревшись, я обтерся полотенцем и забрался в свой спальный кокон, который развернул прямо на полу кабинета.

Поворочавшись несколько минут, я понял, что заснуть будет не просто. Картина, на которой разгоряченная голая Светлана веселилась в окружении возбужденных мужиков, не шла у меня из головы. Вот тебе и богиня! Вот тебе и коммунизм. Мало того, что прекрасная девушка-мечта оказалась банальнейшей подсадкой местной контрразведки, так она еще и в моральном плане стояла ой как далеко от того идеала, который я начал уже было звать ее именем. И какое мне дело до того, что у них тут так принято? Я сам, разумеется, далеко не святой, но… черт, да я же не смогу так жить. И они мне еще предлагают остаться здесь навсегда, стать отцом! Чьим, простите?

– Господи, ты-то куда смотришь? – возопил я.

Ответа с небес не донеслось, зато спустя несколько минут на пороге комнаты возникла серебристо-коричневая фигура. Я без труда узнал Светлану. На ней были коротенькие трусики-панталончики с кружевными оборочками и едва прикрывающий грудь прозрачный пеньюар на тонюсеньких бретельках. Волосы ее были растрепаны, а в руке приглушенно светился розоватый ночник в форме слоненка.

– Что случилось? – обеспокоенно спросила она.

– Кошмар приснился, – буркнул я, изучая ее лицо.

Удивительно, что вчера, при ярком солнечном свете, я так плохо ее разглядел. Никакая она, оказывается, не девушка. Далеко не девушка. Если бы здесь можно было оперировать земными категориями возраста, я бы дал ей сейчас никак не меньше сорока. Ну уж крепко за тридцать-то точно. Ухоженная, это да, тщательно следящая за собой, потрясающе выглядящая даже после бурной ночи, но – не девушка. Женщина. Вполне зрелая. Мадам Мата Хари.

– Зря вы пришли, Светлана, – сказал я. – Зря. Спокойной ночи, – и отвернулся к стене.

ГЛАВА 4

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Михаил Лермонтов

Филипп чувствовал себя изгоем. Парией. Рабом-варваром среди римских патрициев и всадников. Невидимкой из рассказа Силверберга. Для жителей Файра его как бы не существовало. В лучшем случае на него просто не обращали внимания, ловко огибая, если он попадался на пути, или с изумлением вглядываясь в его лицо, если столкновения миновать не удавалось. В худшем – от него бежали.

Постепенно он свыкся с этим и больше не отчаивался, когда хохочущие только что нимфетки-купальщицы с ужасом кидались врассыпную из хрустальных фонтанов, едва завидев его, а молодые мамочки превращались в рассерженных кошек, прикрывающих грудью своих малышей и сверкающих на него враз налившимися первобытной злобой глазами.

Разумеется, сперва он пытался сделаться своим для них: здоровался, раскланивался, лучезарно улыбался, предлагал помощь или общество.

Увы, в его обществе и помощи никто не нуждался. Никого не радовали его улыбки. Не было человека, пожелавшего ему хотя бы раз доброго утра.

Слава богу, его хотя бы не пытались линчевать или побить камнями.

Будущее просто не приняло его. Вытолкнуло из себя, словно Филипп имел меньшую плотность, чем оно. Словно он – то-что-никогда-не-тонет.

Ha его вопрос: Почему, черт возьми, никто со мной не дружит? Светлана пожимала совсем по-земному плечами: не хотят, должно быть… почему же еще?

Собственно, она да еще бабка Кирея со своим Бууссе оставались единственными его собеседниками. Светлана – та, вероятно, в силу профессиональной необходимости. А Кииррей… Кто ж ее, старую, разберет? С нею Филипп и не разговаривал, в общем (он прекратил учить язык, как только понял, что общаться ему здесь попросту не с кем), – просто приходил и садился рядышком на все ту же садовую скамейку, согреваясь бескорыстным старухиным дружелюбием.

Она же гладила кобелька и дремала. На лице ее гуляла добродушная улыбка. А Филипп, послав к черту весь Файр вместе с его утопическими чудесами и высокомерием жителей, дышал воздухом и в охотку придумывал заведомо кабацкие стишки да частушки, полные ненормативной лексики.

Он вообразил, что быть вольным поэтом – его историческое призвание, которое он почему-то совершенно игнорировал раньше. Но ведь лучше поздно, чем никогда, не так ли? Тем более что ковыряться всю жизнь в земле, по примеру рядовых файрцев, он не собирался.

Главным занятием горожан была добыча полезных ископаемых, в основном редкоземельных элементов. Файр, являясь одним из крайних форпостов цивилизации на севере планеты, был, по существу, городом шахтеров-вахтовиков. Скоростные экспрессы периодически уносили партии трудящихся в промзону, расположенную в сотнях километров севернее – на широте, где постоянная жизнь, как считали изнеженные мягким климатом колонисты, практически невозможна.

Со скорбною усмешкой горького превосходства таежника-уральца над жителем Каймановых островов встретил Филипп сообщение Светланы о том, что в промзоне уже сейчас, в середине осени, температура не позволяет появляться вне обогреваемых помещений без теплой одежды, а в воздухе порхает первый снег.

Героические покорители недр, преодолевая страшные лишения, ковали Файру процветание с помощью тяжелых роботов и автоматизированных роторных комплексов аж по двенадцать дней кряду. Затем их ждало тридцать заслуженных обильным потом суток релаксации под сенью отеческих лар и пенат. По прошествии четырех таких периодов труда и отдыха мужественные труженики с полным правом получали полугодовой отпуск, проводимый обычно в райских кущах здешней Океании.

Любопытно, что природные богатства уходили с планеты (без лишнего шума и пыли, само собой), кажется, именно в метрополию, отношения с которой были твердо разорваны навсегда.

Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным, – Филипп это превосходно понимал. И посему лениво продолжал грешить похабным и безнравственным своим графоманством:

Вышел на дорогу парень беззаботный, С килой по колено, с топором в руках. Крепкий, волосатый, пьяный, голый, потный, В шапке соболиной, в красных сапогах. Парень не обычный – атаман разбойный. Имя – Ванька Ухарь. Карие глаза, Кудри золотые, кулаки по пуду. А за ним девица – Машка Егоза…*

Печалило Филиппа одно: никто в целом мире, кроме старушки Кииррей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его фривольного творчества. Да и те, по большому счету, ни уха ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала головою в ответ на его громогласные выступления с новыми перлами, а Бууссе прятался под лавочку и мочился – скорее от страха, чем в сумасшедшем экстазе восхищенного знатока и ценителя нетрадиционной поэзии.

Однако же, поскольку на других потребителей его стихотворного самовыражения рассчитывать в ближайшее время не приходилось, он довольствовался и этими.

* * * * *

Все-таки свой шерсти клок Капралов с Файра получил. И достаточно немалый. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламутрово-прозрачные пластиночки ногтей не скоро еще перестанут бросаться в глаза, резко контрастируя с загорелой, задубелой, родной кожей рук, он блаженствовал, с восторгом переживая их чудесное воскресение. Гладил их, целовал даже, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…

Лечебница, где файрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображения его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – очень старый, очень высокий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой спортивной стрижкой, прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хлопотать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая, звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, довольно интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы, возможно, приступили бы к соитию незамедлительно.

Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий, герметически запирающийся рукав погрузили во внушительную лохань, наполненную неаппетитной вязкой жидкостью, зеленоватой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до невидимости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти, но Филипп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках неровно лопнула, разойдясь (безболезненно, впрочем) вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облако крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий оттопыренный афедрон лекаря, изогнувшегося перед сидящей Светланой в дугообразную брачную стойку.

Филипп засвистал, информируя о своем присутствии, но никто на его трели не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше, а женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая тем не менее фривольных докторских ласк. На Филиппа она не смотрела. Он неодобрительно вздохнул и громко сказал:

– Я все вижу.

Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:

– Без нас не вставай.

– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.

* * * * *

Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили подобным образом ноги и рожу), да еще и на неудобном шатком сиденье, был зол. Злость его прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции.

А вот волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.

* * * * *

С тех пор контакты Филиппа со Светланой сводились к минимуму: каждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он собирается заниматься сегодня днем.

– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.

– А, – говорила она с пониманием.

Завтракали они в полном молчании.

Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, являлась пожелать приятных снов и, откровенно предлагая себя, спрашивала, не нуждается ли он в чем-либо еще, он смиренно благодарил за трогательную заботу, страдальчески вздыхал и неизменно говорил:

– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь. Да только нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати, пожалуйста, с собой штоф водки, шмат сала да таблеточку виагры. Виагру – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелестям.

Она фыркала и уходила. Он, коротко хохотнув, засыпал.

Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие какой бы то ни было интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не проститутку на довольствии контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. И вряд ли это ее так уж удручало.

Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужичок-другой раз в два-три дня. Мелочи, одним словом.

* * * * *

Нельзя сказать, что Филипп обленился и выпал в осадок окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал многокилометровые пробежки в полном вооружении, боксировал с тенью и стрелял за городом из гранатомета по курицеворонам.

Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью: организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Файра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что, по преданию, даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году (кажется, двадцать третьего февраля) в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною своею физиономией в салат Оливье.

С боевым ножом, с наручным своим Рэндалом, он больше не расставался ни на миг. На всякий случай. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил себе в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими и очень длинными рукавами, вышитую по вороту, вдоль полы, а также по обшлагам мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа он перестал брить бороду.

Такой Ванька Ухарь получился – любо-дорого!

Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не пытался, зная: профессионалы наружки не выдадут себя ни при каких обстоятельствах. А при том техническом вооружении, которое могли им предоставить научные мощности Файра, так и вообще – никогда.

Зато он заметил нечто другое. Люди в Файре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение файрцев и даже будто бы внешность, менялись прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком к общению круг. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой (а возможно, и отвратительно-уродливой) пуленепробиваемой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата.

Филипп не преминул поделиться занятной догадкою со Светланой.

– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана, качая головой. – С виду – не обижайся – петух петухом – самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но такими иногда прозрениями бываешь озарен, что хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Все верно, мы, файрцы, как и твои Большие Братья, – существа-эмпаты, добрые и прекрасные. И лишь единицы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего нашей цивилизации мирно шествовать семимильными шагами по пути эволюции однозначно гуманитарной направленности. Эти-то единицы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберраций, возникающих, к сожалению, время от времени даже в его невинном теле. Экзотов этих, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И неудивительно. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего файрца в эмоциональном плане не человек вовсе – болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет. Печально? Возможно. Зато тебе нет нужды находиться в привычном для нас постоянном сорадовании, сотворчестве или сострадании – таковых, чьи пиковые значения оказались бы для тебя, абсолютно не готового к этому, шокирующими и опасными.

– А как же ты? – спросил Филипп. – Ты-то, не экзотка как будто, как ухитряешься сочетать свою совершенно паскудную работу с нормальной жизнью? Мужики вон гляди, как тебя любят! Чуть не роятся. Или они все тоже… того… ущербные?

– Мощность эм-поля нашего мозга – величина отнюдь не постоянная для всех, – покачала из стороны в сторону длинным пальчиком Светлана. – Кто-то из нас эмпат в большей степени, кто-то – в меньшей. Кроме того, имеются искусственные подавители эм-излучений. В частности, они действуют в пределах здания, где расположена моя паскудная контора. Карманный экземпляр тоже всегда при мне, хоть, к примеру, сейчас и не включен. Иначе нельзя: подчас холодный разум гораздо важнее самых искренних чувств. Особенно в нашей непростой работе, такой бесконечно необходимой доверчивому обществу Файра.

– Ну, ребята, вы даете! – только и смог сказать Филипп. – Кстати, позволь-ка: везде, где есть возможность создавать подавители чего-либо, имеются, как мне представляется, и усилители этого чего-то? А может статься, и модификаторы? Не так ли, Светик ты мой ненаглядный? Регулируете, поди, помаленьку взаимное дружелюбие земляков-то? Регулируете же, признайся…

– Доведет тебя когда-нибудь, Капралов, до греха болтливость твоя, – сказала она, опять качнув пальчиком (на сей раз взад-вперед). – Ой доведет.

– Если уже не довела, – подумал он вслух.

Светлана выразительно хлопнула громадными глазищами, хмыкнула и отвернулась.

* * * * *

После этого разговора Филипп стал вести себя на улицах Файра гораздо осмотрительнее. Он боялся теперь по неосторожности наступить на ногу кому-нибудь своей монструозной ледяной ступней и причинить тем самым невыразимые страдания. Чаще всего он сторонился детишек, оберегая их неокрепшую психику от воздействия своего троглодитского эм-поля. Но обрекать себя на добровольное затворничество к вящей радости топтунов, ответственных за него перед контрразведкой, он тоже не хотел. Поэтому он прогуливался по городу преимущественно в вечерних сумерках, лишь изредка распугивая влюбленные парочки, уединенные кое-где по кустам.

Любви жители Файра предавались часто, бурно и, по земным меркам, достаточно бессовестно. И Филипп постепенно начал привыкать к всеобщему беспутству. А на Светлану так посматривал уже с вполне откровенным интересом.

Увы, но ежевечерние визиты к нему она отчего-то прекратила. Он допускал, что ей попросту набила оскомину шуточка про сало, водку и виагру.

Быть может, – подумал он однажды вечерком, – мне стоит спуститься к ней самому? Идея эта настолько ему понравилась, что он тут же почувствовал пробуждение желания – непреодолимого и вполне недвусмысленно направленного притом. На обладание ее телом. Непременно ее телом, ничьим другим и непременно прямо тотчас же.

Он набычился и принялся сопротивляться. Я вам не какой-нибудь там слабак, – сообщил он активно закипевшим гормонам. – Шалишь, со мной так просто не сладишь! Я, блин, еще и не такие соблазны перешагивал. Запросто, блин! Легко. Походя. Как два пальца, блин!…

Гормоны, побулькав для приличия еще чуть-чуть, сникли.

Одержав над тестостероном такую впечатляющую, бесспорно чистую победу, он не торопясь, с достоинством скинул портки и гордо прошествовал в опочивальню. Подбоченившись, полюбовался на свое мускулистое отражение в оконном стекле. Зевнул, наклонился к спальному мешку…

А потом сдавленно зарычал и помчался по винтовой лестнице – вниз, вниз, вниз… К ней!

* * * * *

Однако, прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, даже не попрощавшись, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть:

– А ну, канай отсюда, баклан! Прыжками!

Светлана с любопытством взглянула на разгоряченного победителя и молча проследовала в спальню.

Первый контакт был немного омрачен скоропалительностью процесса. Светлана тем не менее выглядела вполне довольной. Она горячо поздравила Филиппа, смущенного очевидной, как ему казалось, неудачей, с очень впечатляющим почином.

– Что значит был излишне поспешен? Господи, какая чепуха! Мы же не спринт бежим, глупышка! Да в деле, подобном нашему, разгон как раз совершенно не важен, гораздо важнее продолжение. Надеюсь, оно не заставит себя ждать?… – Женщина призывно изогнула стройный стан.

Продолжение со стороны воодушевленного кавалера последовало незамедлительно. Сказать, что интимное сближение изумляло чистотой любовных чувств, значило бы погрешить против истины. Тем не менее новизна восприятия, раскрашенная крайней изощренностью (отчасти нарочитой), позволила партнерам не скатиться в сухую колею официоза и привнесла в соитие необходимый колорит и свежесть ощущений.

Уснули они далеко за полночь, когда рассвет уже золотил пышные рябиновые гроздья за распахнутым настежь окном. Тела их, замысловато переплетенные безвольными уже объятиями, дышали удовлетворением и взаимной приязнью.

Тощая белка в линяющей бледными клочками шубке, спрыгнувшая на подоконник поживиться жареными орешками, приготовленными специально для нее, без интереса скользнула по голышам быстрым взглядом. Орешки выглядели много аппетитнее, и благоразумный зверек принялся, с глубокомысленным видом, шумно хрумкая, их кушать.

* * * * *

Он был Морским Змеем. Его длинное чешуйчатое тело, мощное и неутомимое, стремительно скользило в толще океанических вод. Алые перья царственной короны вокруг челюстей и на гребне трепетали под плотными, почти резиновыми струями встречных потоков. Он давал узлов семьдесят, если пользоваться флотскими терминами, и чувствовал, что это далеко не предел. Он был единственным и бесспорным властителем на сотни миль окрест и десятки миль вглубь. Где-то, далеко-далеко позади, он был еще и человечком, крошечным, беспомощным, плавающим в емкости, заполненной слоистым, чуть желтоватым снотворящим кляром. Спящим внутри грандиозного иллюзиона в Парке Развлечений человечком, видящим прекрасный сон о Морском Змее. Но мягкотелая, издерганная заботами о своей тонкой шкурке обезьянка осталась так далеко, что даже память о ней казалась чужой, случайно привнесенной памятью. Она испарялась и таяла. Змей скоро забыл о смешном человечке по имени Филипп, наивно полагающем, что Господин морей порожден его воображением, ищущим в красочном лоне эскапизма укрытия от жизненных тяго.

Он почувствовал, что где-то рядом нарождается новая жизнь. В океане рождение и смерть столь часты, что становятся неразличимым для властителя фоном, но на этот раз в круговорот жизни входил зубатый кит – фигура, бесспорно, достойная внимания. Роды проходили тяжело. Самочка кашалота была совсем молода и рожала впервые. Она жутко стеснялась сначала своей беременности, затем предстоящих родов и опрометчиво избавилась от всякой опеки сородичей. Теперь ее опекали три крупных экземпляра рыбы-молот, мечтающей полакомиться теплокровной свежатинкой. Ее новорожденной дочкой. От их недалекого, напористого и агрессивно-восторженного присутствия бедная глупенькая роженица едва не теряла сознание.

Змей превратился в косяк мелкой сельди и охватил плоскорылых охотников миллионами обтекаемых тел. То есть он лишь для акул стал косяком мелкой сельди, тупоо следующей за редкой и чудной рыбой – сельдевым королем. Змей любил сельдевых королей за схожесть их облика с его собственным. Акулы поверили и не насторожились. Затем он ударил, встопорщив венец алмазных клинков вокруг жабр. Тело самой крупной рыбы-молот стало парой обрубков – вот голова, а вот хвост, – разделенных плетями, ремнями, водорослями, обильно кровоточащего мясного фарша. Останки акулы, все еще извиваясь, пошли вглубь. Товарки, знать не знающие о видовой солидарности, метнулись следом. Змей приказал им преследовать добычу до самого дна, не приближаясь, но и не отставая. Глубина под ними была такой, что об их возвращении не могло быть и речи. Кроме того, там, в глубине, кракен, ответственный за этот участок бездны, древний головоногий гигант, чье имя Змею не нравилось, а потому и не запоминалось никак, проснулся, испытывал голод и с нетерпением ждал акул к обеду.

Змей приблизился к кашалотихе, взглянул в ее доверчивые глаза, трогательно обведенные робким макияжем из морских уточек, и растворился в пучине, погладив ее на прощание радужным хвостовым оперением по спине. Она была благодарна, немного побаивалась Владыки и по-прежнему смущалась. Ребенок, будет здоровым, знал Змей.

Прошло время. Он был велик, и величие его возрастало. Он владел гаремом в пять отменных молодых гадин, его наследник перенял все его лучшие качества и покушался на его место. Он трепал наследника, как мурена ставридку, и знал, что так будет еще долго – настолько долго, насколько захочет он, Император и Бог.

А смешному прямоходящему карлику надоело всемогущество океанического властелина. Он оставил Змея и опустился на чистое, чуть присыпанное светлым песком, дно прибрежного шельфа. Он стал двустворчатым моллюском. В его однообразном, бессмысленном, если наблюдать со стороны, существовании таилась невыразимая прелесть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… Сладкая вода сочится через жабры, оставляя на них сладкий слой питательной мелочи. Сладкая истома субъективной неподвижности раковины приравнивает его к объективной неподвижности вселенной… О эта страстная в своей бесконечности неподвижность!… О эта фригидная в своей неподвижности бесконечность!… О эта томная сексуальность постепенной и запрограммированной трансформации пола!… Все проходит. Ему, а затем ей, не было необходимости двигаться, – вселенная двигалась вокруг него/нее, повинуясь ленивому течению его/ее неповоротливой мысли. Все проходит мимо. Одно движение мускула-замыкателя – и раковина закрывается, обрекая мир на небытие. Еще движение – и мир вновь оживает, не ведающий, кому петь осанну за воскресение. Божество же молчаливо и неподвижно. Только жабры неспешно колышутся, раковина утолщается микрон за микроном, да слегка колется песчинка, непонятным образом попавшая в складки мантии. Перламутром ее, негодницу, перламутром! Вот и не колется уже…

Налетело, перевернуло, хрустнуло обломками поросшей паразитами раковины. Гибкий, сине-серый разумный зверек с простеньким рычажным устройством в передней конечности исполнил грациозный подводный танец, полный меркантильной радости, обнаружив крупную жемчужину во вскрытом моллюске, чья изувеченная плоть кружила тем временем последний, не менее грациозный, танец в паре со смертью. Вальсируя, вальсируя, вальсируя на светлый песок шельфа…

Удачливый ныряльщик не сумел воспользоваться подарком фортуны, и Филипп оставался в его теле недолго. Его карминный и голубой и алый катамаран разорвало в клочья десятибалльным шквалом, налетевшим внезапно. Жемчужина вернулась в океан. Обреченный ныряльщик сплясал короткую, яростную румбу во вспененных объятиях вечности, прежде чем последовать за недавней добычей, а шквал понесся вперед, оплодотворенный человеческим сознанием.

Его жизнь, стократ, тысячекратно более короткая, чем жизнь Змея или даже моллюска, была невыразимо более насыщенной. Мортальность была его недолгой и единственной философией. Он пришел в этот мир, чтобы почти сразу погибнуть, и поэтому не щадил никого. Он ломал, и терзал, и опрокидывал. Он не знал ничего, кроме разрушения и, разбитый на сотни слабых струек острыми клыками искусственных каменных пирамид, упирающихся в небеса, экстатировал так, как никто до него и никто после.

Тот, кто крался у подножий пирамид, бывших густонаселенными жилищами, почувствовал приятное, легкое как последний выдох жертвы прикосновение ветерка, упавшего с небес, и довольно скрежетнул жвалами. Он уже видел ее – юную труженицу, самку с атрофированными половыми признаками, затянутую в нежный хитин вчерашней куколки. Он знал, куда всадит старый, сточенный почти до обушка, ланцет. Точно между рудиментарными надкрыльями, в главный нервный ганглий. Он проделывал так множество раз, но эта труженица была юбилейной. Шестикратно шестижды шестой Филипп, по сумасшедшему капризу иллюзиона сошедший в беспозвоночного убийцу, не считал число двести шестнадцать круглым, так как никогда прежде не имел шести конечностей. Кроме того, он не желал становиться преступником, пусть даже насекомым. Он попытался покинуть сознание маньяка и не сумел. Его воля была ничем рядом с волей кровавого психа. Он запаниковал, бросился наружу, царапая неподатливые стены ментального узилища ногтями, но получил грандиозного пинка и надолго вырубился.

Тот, кто крался в ночи, должен был вылупиться воином. Он знал это, будучи спеленатой полупрозрачными покровами куколкой, он знал это, будучи еще личинкой, даже в яйце он знал, что будет убивать. Но переизбыток воинов накладен сообществу, и Разум Выводка поменял его генетическую программу перед последним метаморфозом. Он провел в образе куколки лишнюю трехкратную дюжину суток и пришел в мир лекарем. Вместо смерти врагам он дарил жизнь сородичам. Но воин оказался живуч. Он пробуждался еженощно, и его оружием становился хирургический ланцет. Выводок окрестил неуловимого убийцу многосложным именем, звучащим как треск, скрежет, чирикание и щелчки. Такие звуки, по мнению Филиппа, мог бы и издавать гигантский страдающий кузнечик, у которого вывихнуто не только плечико, но и мозги вдобавок. Имя означало – Жалящий. В том была великая честь и признание неординарности. Рядовые члены Выводка существовали – от рождения до утилизации – безымянным.

Жалящий напружинил задние пары конечностей, втянул и отогнул вверх брюшко и бросился вперед. В тот у момент на него пали многие и многие паутины боевых мизгирей, а из подземных нор полезли солдаты. Настоящие, полноценные, с необъятными бронированными лбами и угрожающе разинутыми чудовищными жвалами.

Плебисцит дюжины Выводков подавляющим большинством – одиннадцать частей против одной – приговорил его к необратимому изгнанию в состояние носферату. Его сознание, и сознание оглушенного Филиппа вместе с ним, заключили в кристаллическую решетку булыжника, состоящего из химически чистого железа, обогащенного никелем, молибденом и хромом. Беспилотный зонд унес булыжник в космос и со всем возможным для механизма отвращением выхаркнул вон.

Медленно вращаясь, он валился к окраине галактики. Ни жизни не было в нем, ни смерти. Невосполнимость первой уравновешивалась неисчерпаемостью второй, но все перевешивала безысходная асимметрия страдания: он больше не мог убивать…

* * * * *

Жало родилось из жутких алкогольных видений, преследующих Никифора Санникова днем и ночью, и обломка метеорита, украденного его сыном из районного краеведческого музея. Никифор зашибал частенько, но пить запоем стал только тогда, когда его поперли с работы. Председатель сельсовета принял нового водителя – собственного племянника, а Никифора послал подальше: надоел ты мне, пьянь долбаная. Чем же я теперь буду детей кормить? – спрашивал у председателя похмельно рыдающий Никифор, а тот злобно орал: меня это не гребет, на вахту поезжай, нехер тебе тут делать, даже кочегаром не возьму!

На вахту Никифор не поехал, семья пробивалась на пенсию, положенную младшему сыну-инвалиду, а глава, все реже выныривающий из пучины, образованной недобродившей брагой, одеколоном и изредка – водярой, каждый момент, не одурманенный спиртами, посвящал ему, своему последнему шедевру. Руки у Никифора были золотые, что ни говори, и Жало вышло изумительным. По ухватистой рукоятке из черного оргстекла струились, сплетаясь в замысловатый орнамент, три золотые – бронзового порошка на бесцветном лаке для ногтей – змеи, распускаясь около небольшой стальной крестовины опасным цветком – трехлепестковым, клыкастым, ядовитым. Узкое, обоюдоострое, семидюймовое лезвие сияло полированными боками как зеркало и, казалось, звенело, разрезая воздух бритвенной своею остротой. Пружина выбрасывала клинок так мощно, что от удара сотрясалась сжимающая нож рука. Венецианский стилет, – сказал бы о нем специалист по холодному оружию. В Еловке таких специалистов не было, а сам Никифор звал его: Жало.

Жена терпела-терпела да и выгнала Никифора: живи, гад, один, хоть сдохни от своего вина, лишь бы дети этого не видели. Он ушел в кособокую избенку на окраине Еловки. Старики, жившие в ней прежде, давно померли, а городские наследники родные деревенские пенаты мало что не ненавидели – за неистребимый запах разрухи и беспросветности. Никифор вымыл и вычистил избенку, оборвал доски с полуразбитых окон, истопил черную баньку и отправился в правление колхоза. Рука у него не дрожала, когда он бил Жалом в грудь председателю, его новому шоферу и бухгалтеру до кучи: он с малолетства колол домашний скот и делал это уже механически… Профессионально.

Придя в избенку, вымылся и выпарился, надел чистое солдатское нижнее белье – единственную одежду приготовленную на смерть, – выпил полбутылки водки, сел, прислонившись спиной к печи, и ужалил себя в сердце. С маху, наверняка.

Сережка Дронов, возвращавшийся с рыбалки, решил зайти посмотреть, кто это обосновался в мертвом сколько он себя помнит, доме? Дядька Санников, вытянув руки по швам, лежал весь в кровище, на щелястой крышке подполья, а голова его и плечи опирались на обвалившуюся штукатурку глинобитной печи. Сережка подошел, опасливо пнул ногу Никифора. Тот не отреагировал. Сережка с усилием, окончательно уронив тело, вытащил клинок из раны, сполоснул его под ржавым рукомойником и сунул в карман. Пошел на кухню, пошарил в столбцах, отыскал древний, сточенный почти до черенка кухонный нож с деревянной ручкой и воткнул его в рану, на место Жала – он сразу понял как его имя: да, Жало, и никак иначе.

Расследование закончилось быстро. И так все ясно: убийство с последующим самоубийством на почве мести и белой горячки; да и оружие налицо – какая там черту, экспертиза! А Сережка изготовил из картофельного мешка, набитого древесной стружкой, принесенной с колхозной лесопилки, чучело и тренировался на нем в нанесении смертельных ударов, в сердце, в сердце, в шею; в печень, в шею; и снова – в сердце. Он хотел, чтобы, когда наконец придет время напоить Жало живой кровью, удары были наверняка, раз – и капец! Сережке тогда было четырнадцать.

Избушкой Сережка любовно звал небольшое строение, сколоченное собственноручно из стволиков молодых елочек. Избушка пряталась на высоте трех метров, между разлапистых ветвей елей других, огромных, столетних, – в глубине Старухиного издола. Пашке и Павлухе (именно так: Пашке и Павлухе, а не Пашке и Пашке или, скажем, Павлухе и Павлухе) годков было по шестнадцать, но умом они не переросли и шестилетнего. Они дождались, пока Сережка закончит строить, навесит замок и притащит печку, сделанную из дореволюционного самовара, а потом отобрали ключ, набили морду и помочились на неподвижного, скорчившегося от горя и побоев мальчишку. Ржали притом, как идиоты. Когда Сережка шел домой, он чувствовал, что Жало вибрирует в своем коконе из тряпок, зарытое рядом с матицей – на чердаке. Жало готово было мстить. Сережка тоже.

Обратно, к избушке, он бежал, моля судьбу об одном: чтобы придурки были еще там. Судьба, похоже, встала на Сережкину сторону. Они были там и, сидя в не принадлежащем им волшебном полумраке на корточках, курили коноплю. Сережка забрался по приставной лестнице, медленно открыл дверь и шагнул внутрь. Они снова заржали, че, Дрона, пришел, чтобы еще и обосрали? Дак мы щас, у Пашки вон как раз дрисня седня! Сережка нажал стопорящую лезвие кнопку (пружина от нетерпения так сыграла, что Жало чуть не вылетело из вспотевшей ладони) и ударил: в сердце! в сердце! Всего два раза, зря, что ли, тренировался? Пашка повалился на бок, лицом в пол, а Павлуха назад – на сочащуюся свежей смолой стену, да так и остался сидеть прямо, только глаза его широко распахнулись, а нижняя челюсть отпала. Сережка осторожно снял косяк, прилипший к его губе, и засунул в ноздрю – так, показалось, будет смешно. Вытер нож об рукав Пашкиной джинсовки, пренебрежительно сплюнул на пол и удалился.

Спустя полгода, когда район, взбудораженный жестоким убийством двоих детей, успокоился наконец, он зарезал девочку – ту, которую любил больше всего на свете. Мы встретимся после смерти, и ты уже не захочешь меня прогнать, сказал Сережка и ударил: сбоку, на уровне пояса. В печень. Сердце девочки прикрывал безумно красивый бугорок титечки, и он не решился испохабить эту красоту пусть и небольшой, но абсолютно чужеродной дыркой. А печень была где-то внизу, к тому же еще и сзади. Да, это был, несомненно, правильный выбор. Девочка умерла не сразу, она некоторое время еще плакала, стонала своим красивым, удивительно красивым голосом. А он сидел, положив ее голову себе на колени, гладил пушистые волосы и пел колыбельную, баю-бай, баю-бай, пойди, бука, на сарай! мою детку не пугай… Девочка затихла, он поцеловал ее в губы и ушел. В ту ночь он спал, безмятежно улыбаясь, и его мать умильно смотрела на своего жесткого и грубоватого сына-подростка, думая, какой же он, в сущности, еще младенец!

Убийство девочки опять разворошило муравейник правоохранительных органов. Прокурор района поклялся отыскать подонка и расстрелять, а отец девочки – отыскать раньше и придушить собственноручно. Сережка рыдал на ее похоронах горше всех: до встречи после смерти оставалась еще бездна лет, а ее прекрасное тело поглощала уже черная, мокрая пасть могилы!

Он больше не притрагивался к Жалу – до самого окончания школы. Окончил ее не плохо и не хорошо: на тройки-четверки, а по математике – так и на пять, и поступил в техникум. Специальность была – электрооборудование сельскохозяйственных машин. По окончании он собирался вернуться в колхоз. Город он не любил, хоть тот и был лишь чуть больше Еловки. Райцентр Грязево. Накануне первой сессии преподаватель математики пригрозил: ни один у меня не сдаст, лоботрясы! все без стипендии останетесь! Сережка обиделся, почему всех под одну гребенку? Да и без стипы хреново. Препод гулял вечером с собакой. На нем была толстенная волчья шуба, и поэтому Сережка полоснул Жалом по кадыкастой жилистой шее. Жизнерадостный спаниель преподавателя лизал мальчишке лицо и руки, считая, что люди играют, пока тот отчищал снегом кровь с ножа. Пришедшая на замену убитого математичка – полуглухая пенсионерка, – поставила всей группе экзамен автоматом. А стипендии Сережку лишили все равно – за пропуски занятий.

Однажды, бродя ночью в ожидании, что на него наедет стайка шпаны, которая могла бы стать безупречной поживой для Жала, он увидел, как ссорятся два хорошо одетых подвыпивших мужика – из-за столкновения на перекрестке, в котором пострадали их блестящие лимузины. Наконец один мужик уехал, а второй остался. Он топал ногами, громогласно матерился (убью, пидараса!) и пинал колеса своей тойоты. Сережка подошел и спросил, а сколько заплатишь, если убью я? Мужик оторопело уставился на него, потом рассмеялся облегченно и сказал: сотню баксов, ты, киллер сопливый! Через день Сережка с Криминальным вестником в кармане пришел в один из небольших офисов, расположенных в обычной городской трехкомнатной квартире – на первом этаже красно-кирпичного дома, стоящего неподалеку от центра, – и попросил секретаршу, передай газету шефу, только и всего, он ее очень ждет. Владелец битой тойоты лениво развернул пачкающийся типографской краской листок, увидел отчеркнутый желтым маркером заголовок: Загадочное убийство чиновника, брови его поползли удивленно вверх, и он велел позвать мальчишку к себе. Немедленно! Сережка вышел из кабинета через полчаса – с двумястами долларами в кармане и первым настоящим заказом.

Года не прошло, как Сережкин заказчик переехал из своего смешного офиса в мэрию, в кресло первого зама по имуществу. И умер однажды в собственной постели, залив кровью из вспоротого горла не только французское постельное белье, но и роскошное тело оглушенной ударом в висок секретарши. Секретарша пришла в себя под утро, вызвала милицию и вновь потеряла сознание: сотрясение мозга! На вопросы следователя она отвечала потом, что помнит лишь облезлую куртку пилота-бомбардировщика из кожзаменителя и черную вязаную шапочку, натянутую убийцей до самых глаз. Он выскочил, говорила дамочка, из платяного шкафа со словами: Не надо было тебе, дяденька, меня заказывать. Это пролило кое-какой свет на совсем недавнюю гибель одного из городских КМСов по биатлону, не первый год уже подозреваемого органами (бездоказательно, само собой) в выполнении заказных убийств. В Грязево прибыла следственная группа из областного центра. Полетели головы. Кто же этот новый неуловимый мститель? – вопрошал Криминальный вестник, поднявший благодаря сенсации тираж вдвое. Кто этот кровавый и беспощадный провинциальный граф Монте-Кристо? – вопрошал с циничной полуухмылкой брутальный ведущий скандально известных в области теленовостей. Мы спрашиваем: когда маньяк будет остановлен?! – едва ворочал на встрече с общественностью квадратной братковской челюстью решительно настроенный победить в грядущих выборах претендент на кресло грязевского мэра. Ответа не получил никто.

А Сережка встретил девушку очень, до недоумения прямо, похожую на ту, давнюю уже, первую любовь. Девушку поразила его фраза, сказанная при знакомстве: я знал, что ты не захочешь ждать. Он был странный, но нежный и страстный, и девушка полюбила его. Счастье продолжалось до обидного мало: каких-то два года – вдох и выдох, в течение которых Сережка не убивал никого, даже комаров. Я выпил достаточно крови, говорил он, пусть теперь пьют мою. Девушка смеялась, ты никак вампир, милый?! О да, говорил он, еще какой! Девушку изнасиловала гопа крутых, затащив среди бела дня в Гранд Чероки и увезя за город. От боли и унижения она вскрыла себе вены.

Насильники жили недолго. Они расстались не только с головами, которые Сережка ровненько разложил на капоте джипа – полукругом, но и с детородными органами, которые торчали у отрезанных голов из ртов. Одна голова принадлежала решительному кандидату в мэры, бескомпромиссному борцу с маньяками. Экспертиза определила, что пенисы были отсечены прежде, чем жертвы виртуозного палача умерли. Это было необъяснимо, но это было именно так.

Он убил себя так же, как некогда Никифор Санников: вымывшись, выпарившись, надев белоснежное белье и выпив полбутылки Старки. В той же избенке на окраине Еловки. В предсмертной записке он написал: Больше ждать не хочу, да и не могу! Еще в записке он перечислил список своих жертв с точным указанием места, времени и обстоятельств преступлений. Орудие самоубийства так и не нашли. Сережке в ту пору едва стукнуло двадцать…

* * * * *

Витька провел по указательному пальцу волшебно сверкающим Лезвием, проверяя остроту, вскрикнул, сунул кровоточащую ранку в рот и восхищенно подумал: Я назову тебя Жалом! Ну, Кила, сука, теперь берегись!

* * * * *

Филипп очнулся. Порезанный Витькой палец пощипывало. Вокруг него суетились какие-то люди, смывали с тела кляр, массировали грудь, живот и икры, кричали друг на друга хорошо поставленными терранскими голосами. Светлана глядела на него с опаской и боялась подойти. Он сплюнул противный комковатый клубок прямо на переливающуюся клоунскую хламиду ближайшего служителя аттракциона, облизал солоноватые губы и зло сказал:

– Вы что, бляди, ебанулись? Это что, по-вашему – развлечение?!

Бляди сразу замолчали.

– Капралов, – неожиданно тонко спросила Светлана, – скажи, это ты?

– Я, – сказал Филипп, – кто же еще.

Человек в оплеванной одежде что-то промычал вполголоса. Девушка перевела:

– Как твое самочувствие?

– Дас ист фантастиш! – гаркнул Филипп. – Так и сообщи этим сукам. Лучше быть не может!

Любопытный клоун все не унимался.

– Если тебе дать нож, что ты сделаешь?

– В гудок засуну тому, кто выдумал эту херовину с муравьем-потрошителем и его земной инкарнацией. Пошли домой. – Филипп опустил ноги с кушетки.

Кушетка оказалась неожиданно высокой. Ноги до пола не доставали. Он подался вперед, чтобы встать, и тут же нырнул лицом вниз – жутко закружилась голова.

– Уйди, сволочь, – оттолкнул он подоспевшего на помощь терранина. Утер кровь с разбитых губ, поднялся, пошатываясь, спросил: – Где моя одежда?

Принесли одежду.

– Да не переживай ты, Светка, – говорил он, с трудом натягивая узкие сапоги, – я в порядке. Только голова немного гудит.

* * * * *

– Дежурные спохватились, когда ты начал биться, как под электротоком, – рассказывала Светлана, ведя его под ручку. – Обрубили все кабели, а ты в себя не приходишь, дергаешься хуже эпилептика. Боялись, кости переломаешь. Из кюветы выловили, когда затих: кляр – какой ни есть, а компенсатор. Объяснить, откуда возникли такие скверные сновидения, не может пока никто, – втолковывала она. – В базе данных Иллюзиона, развернутой на сегодняшний день, их, разумеется, не было. Неизвестно, были ли они там вообще когда-нибудь. Специалисты не исключают, что, начиная с города насекомых, ты находился в свободном плавании по сбойным и удаленным информ-кластерам, тобою же и реанимированным.

– Намекаешь, что я – затаившийся маньяк, а мои страшненькие бредни в Иллюзионе – суть квинтэссенция замещений нереализованных желаний, скрытых инверсий, аномалий, патологий… короче, клиника?

Светлана, не проронив ни звука, странно поглядела на него. От возражений или комментариев она воздерживалась, понял Филипп.

– Значит, дело швах, – вздохнул он. – Слушай, Светка, у тебя смирительная рубашка найдется?

ГЛАВА 5

Одиноко брожу средь толпы я

И не вижу мне равного в ней…

Игорь Иртеньев

На паскудную свою работу Светлана больше не ходила. Очевидно, оформила служебную командировку. Я же не только обрек бабку Кирею на одиночество, лишив богемной компании, но и полностью прекратил сочинять рифмованные свои скабрезности, так милые моему сердцу еще недавно.

Мы, как всякие новоиспеченные любовники, занимались сексом со вкусом и подолгу. Полем жарких сражений выступал уже не только дом Светланы, но и весь город: скамейки, лужайки, бассейны фонтанов и русла ручьев. Мы великолепно понимали, что рано или поздно союз наш, основанный единственно на голосе плоти, распадется, но пока это нимало нас не беспокоило.

Бывшие бойфренды Светланы нет-нет да появлялись на безоблачном горизонте свежеиспеченного распутного альянса, но всякий раз бывали немилосердно мною, ярым собственником, изгоняемы. Одного особо настойчивого ухажера, мне пришлось даже пару раз слегка поколотить. Тот, похоже, так и не понял, за что бородатый молодец в яркой рубахе расквасил ему нос и пребольно пнул остроносым сапожищем – не менее чем сорок четвертого размера – точнехонько в копчик.

Но это было, разумеется, его частной проблемой.

А неистовый приверженец моногамии, русский мачо Капралов держал уздцы пылающей эрзац-любви в своей крепкой руке и выпускать их не собирался ни на минуту. Светлану, кажется, это вполне устраивало. Ей, не знавшей прежде, что значит – быть рабою мужчины, настоящее обстоятельство казалось экзотическим и возбуждающим.

Меня оно тоже не оставляло безучастным.

Страсть моя разгоралась.

Разгоралась также и ревность. Я с подозрением посматривал на каждого, кого моя любовная паранойя обряжала в одежды соперника, и не раз весело смеющейся Светлане приходилось оттаскивать меня от слишком навязчивых вахтовиков, полагавших себя заработавшими каторжным трудом толику ее внимания. Растащить забияк сразу она успевала не всегда (возможно, не всегда и хотела), поэтому несколько гегемонов Файра заработали себе взамен ожидаемых женских ласк превосходные, хоть и неожиданные фингалы и новенькие зубные протезы.

А не свихнулся ли я часом? – думалось мне в редкие минуты просветления. Однако полагать себя лишь бледным подражателем шекспировскому мавру было бесконечно стыдно, поэтому я поспешно восклицал с самой честной миной на лице: Да нет, конечно. Просто я так прикалываюсь. Фишка у меня такая, понял?!

Мое лицемерие могли выдать лишь бегающие по сторонам глаза.

* * * * *

Я внезапно проснулся. Было еще темно. Светлана тихо посапывала. Одна ее нога лежала поверх моего живота, густые волосы широко разметались по подушке. Она была прекрасна.

Я настороженно прислушался. Не зря же мой сон, обычно богатырский, прервался так внезапно. На самом интересном месте. Меня, варвара-гладиатора, вооруженного только стареньким плотницким топором, как раз бросили на арену, где уже находилось полдюжины кривоногих узкоглазых дикарей-каннибалов с широкими серпообразными ножами. Дикари выли. Они жаждали моей крови и моего мяса. Я перебрасывал топор с руки на руку и хохотал. Вон того, нервного, со шрамом на плече, я убью первым, – думал я. – А того вон, с ритуально выбитыми верхними резцами и отвисшим пузом, так напряженно изучающего мои окорока, – последним.

Меня разбудил нюх на опасность. Тот, что не подводил никогда. Я осторожно выбрался из-под очаровательного теплого груза и быстро оделся; выглянул в коридор.

Но нет: врагов, желающих выпустить мне кишки наяву, в коридоре не было. Я присел на краешек кровати. Сонливость как рукой сняло. Я чувствовал странную агрессивную взвинченность, вызванную недавним сновидением. Мне хотелось действия. Я не отказался бы дать сейчас кому-нибудь в рыло. От души дать. Или хотя бы излить кому-нибудь душу.

Однако Светлану будить, пожалуй, не стоило. Разыскать среди ночи Кииррей тоже казалось проблематичным. Черт! Что же делать?

Вдобавок мне опять показалось, что в доме есть кто-то еще.

Гадство, все оружие наверху, – подумал я, цепляя ножны на руку.

– Девочка, – потряс я плечо Светланы. – Ну-ка, вставай быстренько!

– Отстань, Капралов, – пробормотала она, натягивая одеяло. – Ошалел? Ночь на дворе.

– Вставай. – Я звонко хлопнул ее по обнаженной ягодице.

Она взвизгнула, и вяло отмахнулась.

– Дурак!

Дверь с грохотом распахнулась. Одновременно с сухим хрустом обрушилось водопадом осколков окно. В комнату полезли какие-то хари. Хари были потными и перекошенными, с выпученными глазами, с разинутыми черными пастями и всклокоченными волосами. Харь было множество. Принадлежали они голым человекоподобным существам.

Светлана в ужасе закричала.

Я швырнул в нападающих одеяло, схватил женщину за руку и бросился к двери. Одеяло было большим, бросил я его очень удачно, и оно накрыло сразу нескольких налетчиков. Те, сдавленно ворча и путаясь в тяжелой ткани, принялись выбираться, попутно молотя неуклюже друг друга.

Я поймал первого из освободившихся злодеев за тощую глотку. Под рукой в два толчка дернулся острый кадык. Я с силой толкнул обладателя кадыка на топочущую и вздрагивающую кучу. Куча взвыла и повалилась.

Выход из комнаты загораживала особь явно женского пола с угрожающе растопыренными руками и слюнявой перекошенной образиной. Мощным ударом футбольного вратаря, выбивающего с рук мяч, я лягнул ее в подреберье. Зловещую бабу единым махом вынесло из дверного проема.

Я толкнул в освободившийся проход Светлану, отмахнулся от чьих-то рук и выбежал в коридор сам. Под ногами, тоненько поскуливая, копошилась жестоко ушибленная тетка. Кажется, я сломал ей несколько ребер. Светлана, широко раскрыв глаза, со страхом смотрела в сторону гостиной. Я повернулся. На нас неслось нечто бледное, широкое и ощутимо злобное. Я встретил врага локтем снизу, в челюсть. Голова злодея мотнулась назад, шея хрустнула, и тот мешком осел на пол. Я крякнул и потянул Светлану за собой – на второй этаж.

Лестница, к счастью, была свободна. Мы вихрем пронеслись по ней и устремились в кабинет. Наперерез бросилась еще одна тварь, но я ловко пропустил ее под рукой и подтолкнул, направляя вниз. Хрупкие перила сломались, и тварь кувырком полетела мимо лестницы.

Первое, что бросилось мне в глаза в кабинете, было отсутствие гранатомета. Таким образом, где-то поблизости разгуливал враг, вооруженный чрезвычайно мощным автоматическим оружием. Плохо, очень плохо. Я кинулся к шкафам. Пистолет лежал на месте, за Бремом. Я передернул затвор, щелкнул предохранителем, затем торопливо обернул липучими ремнями кобуры правую ляжку. Сунув в карман запасные обоймы, принялся надевать на окостеневшую Светлану легионерскую броню. В окне замаячила чья-то фигура. Я сдвинул предохранитель в боевое положение и, почти не глядя, выстрелил. Фигура сгинула.

– За мной! – приказал я и быстрым шагом направился к балконной двери.

Светлана не двигалась. Она вцепилась в поясную пряжку брони и, кажется, пыталась ее расцепить, что-то неразборчиво шепча.

Судя по всему, назревала истерика.

– У-у, етит твою, этого мне только не хватало!

Я подбежал к ней, хлестко смазал раскрытой ладонью по щеке. Щека тут же запылала отпечатком пятерни, а Светлана всхлипнула. Я намотал на левую руку ее волосы, дернул.

– Возиться тут с тобой… Пошли, мать твою! Разведчица, тоже мне, херова…

Балкон был пуст. Под окном раскорячился труп с простреленной головой. Мы двинулись к лестницам, ведущим на крышу и в сад. Я решил укрыть пока Светлану наверху. Женщина стала мало-помалу приходить в себя.

– Лезь! – приказал я, отпуская ее волосы. – Шевелись ты, сонная!

– Нельзя, – начала было она, – нельзя их убивать… Филипп, ты не понимаешь!…

– Все я понимаю, – отрезал я, практически не обращая внимания на ее глупый лепет. – Лезь, сучка, я сказал!

Ага, – думал я, напряженно всматриваясь в сад, – заведи мне еще сейчас базары о ценности человеческой жизни, а я послушаю. А пока я слушаю, меня, хакая и ухая, будут рвать на лоскутки эти самые ваши, ценные. Ну-ка, ну-ка… Эт-то еще кто там такой бойкий? Никак с пушкой?! Я выстрелил два раза подряд. Человек в саду повалился, роняя из рук что-то удлиненное и металлически блестящее.

Светлана, подстегнутая грохотом выстрелов, наконец полезла куда было велено. Я вскарабкался следом.

– Ложись. Надень. – Я бросил ей шлем.

– Не убивай их, Капралов, – снова развела она свою бодягу – торопясь, скороговоркой, видя, что я уже ухожу, – не надо, не убивай! Здесь какая-то ошибка, Капралов…

– Врагов убивают, девочка. Это необходимо. Я солдат, я знаю. Либо мы их прищучим, либо наоборот. Наоборот меня не устраивает.

– Капралов, они не враги, этого просто не может быть. Не может! Откуда им взяться?

– Мне без разницы, – сказал я, стреляя по кронштейнам, крепящим лестницу к карнизу. – Пусть потом патологоанатомы разбираются, откуда эти твари взялись и кто они такие. Мое дело обеспечить морг работой. Чем я и намерен заняться.

Я оттолкнул лестницу, проводил ее полет взглядом, потом вернулся к Светлане и крепко поцеловал женщину в соленые губы.

– Не плачь, славная, не стоит их жалеть. Они начали первые, а я не из тех, кто прощает обиды. Ты, главное, не высовывайся, а сюда им не забраться. – Я подмигнул ей, насколько сумел жизнеутверждающе, и шагнул к краю крыши.

* * * * *

Я соскочил на балкон и огляделся. Слева ко мне крался небольшой человечек с быстрыми скользящими движениями хищного зверька. Я прыгнул ему навстречу, замахиваясь пистолетом. Он ловко увернулся, и вместо его темени тяжелая рубчатая рукоятка рассекла воздух. Он тут же вгрызся зубами в мой бок, одновременно шаря цепкими пальцами в паху. Я заорал. От бесконечной жути и боли меня продрал мороз. Позволить противнику лишить себя одной из важнейших частей организма я не имел права. Да и ребра мне могли еще пригодиться в дальнейшей жизни.

На сей раз рукоятка пистолета нашла его макушку без труда. Кость мокро хрупнула. Он сразу же отвалился, и я внезапно понял, почему он был таким маленьким и юрким. Передо мною с раскроенным черепом лежал подросток: мальчишка, почти ребенок. Я тронул его за шею, пошарил вздрагивающими пальцами по тонкой коже. Пульс отсутствовал.

– Так, – сказал я. – Понятно. Дело дрянь, Капрал. Куда же ты смотрел, в рот тебя ети, мудак такой, когда его мочил?…

Продолжить обвинительную речь не получилось, потому что какой-то неумелый, но чрезвычайно сообразительный разбойник послал в меня очередь из моего же АГБ.

Разрывы разбросало широко, да все мимо. Ближайшая граната шарахнула в стену над моей головой – примерно в двух с половиною метрах, ушла внутрь и рванула где-то в доме. Какое счастье, что Генрик, светлая ему память, предпочитал для своей базуки бронебойные боеприпасы! Прилети сюда осколочный снаряд, моя башка, фаршированная сталью, уже валилась бы в сад вслед за остальным телом. Может быть, вместе, а может, и раздельно.

Однако щепками меня все-таки посекло. Одна впилась в бровь, пробив мягкие ткани насквозь, и я весьма правдоподобно повалился на пол балкончика, живописно обливаясь кровью.

Пока я выдирал из кожи здоровенную шершавую занозу, залегши по соседству с обезвреженным ранее мальчуганом-террористом, стрелок освоился с доставшейся ему смертоносной машинкой, перевел огонь на одиночный и принялся гвоздить по дому в непосредственной близости от меня.

Пристрелить гада не было ни малейшей возможности. Балкон был обнесен по всему периметру сплошным волнообразным бортиком, из которого красиво вырастали легкие резные перильца высотой по пояс. Бортик, в очень удачном для меня месте вспучившийся полуметровым возвышением, служил, конечно, превосходным укрытием от головореза, но высунуть сейчас из-за него свой античный нос я не согласился бы ни за какие коврижки.

Мерзавец продолжал обстрел.

Дом содрогался.

Рухнуло целое прясло перил. В полу, почти перед самым моим лицом, как по злому волшебству возникла чудовищная дымящаяся дыра. Увы, не настолько большая, чтобы в нее мог нырнуть плечистый мужик. Осколки свистели все гуще.

А ведь еще несколько секунд, – заметалась паническая мысль, – и этот душегуб размажет меня по стенке. Похоже, не поверил, подлец, в мою кончину. Как бы его обдурить, мерзавца?

В безумной надежде отвлечь внимание стрелка от своей особы я ухватил тельце пацана под мышки, перевернулся на спину, поджал к груди ноги и резким согласованным движением всех четырех конечностей вытолкнул труп вдоль стены.

Дуракам точно везет. Стрелок купился! Огонь перешел в менее опасную для меня вертикаль. Я перекатился через бок, встал на четвереньки и опрометью бросился вперед.

Опомнившийся злодей саданул вдогонку, но было уже поздно. Я кувырком ссыпался по лестнице и шмыгнул в кусты. Лестница за моей стеной перестала существовать. Я вооружился пистолетом и пополз к гранатометчику.

Он прекратил стрелять, затаился и ждал. Когда, по моим расчетам, до супостата остались считанные метры, я вскочил и понесся прямиком на него, выставив руку с пистолетом и наугад паля.

Грохотание Хеклера слилось в один оглушительный рев. Кровь из разодранной брови заливала мне глаз. Я мчался, ломая кусты и вопил, как сумасшедший: На, на, на, сука! На, жри, пидар! На, падаль долбаная!

Он не отвечал. Лежал мордой вниз и скреб волосатыми ручищами по траве. Мясистые ноги его, торчащие из сбившихся широких трусов, расписанных овощами да фруктами, подергивались.

Я как коршун налетел на простреленное во многих местах жирное тело и начал с остервенением пинать, грязно ругаясь. Душу отводил. Остановился лишь тогда, когда пребольно звезданул ногой по гранатомету, торчащему из-под его многоскладчатого брюха. На душе чуток полегчало.

Я не без труда вытащил гранатомет и проверил магазин. Стало понятно, почему он так и не выстрелил ни разу мне навстречу. В магазине не осталось ни единого заряда.

Отбросив бесполезный гранатомет в сторону, я заменил опустевшую пистолетную обойму и двинулся к дому. Завершать начатое. Под корень изведу сучье семя! Попомните русский гнев! Если будет чем.

* * * * *

В гостиной было темно и дымно. Система пожаротушения сипела и плевалась хлопьями пены. В дыму двигалось несколько погромщиков, заляпанных пеной и бессмысленно крушивших, что под руку попадет.

Давешняя слюнявая тетка оклемалась и ковыряла перочинным ножиком последнее из уцелевших кресел. Коренастый паренек с чудовищными бицепсами и не менее чудовищными дельтами прямо пальцами без малейшего усилия отдирал от стен узорчатые панели. (Эльфы на панелях не обращали на это внимания и продолжали увлеченно демонстрировать картины свального греха.) Третий бандюга, высоченный длинноволосый детина с сонными движениями сомнамбулы, монотонно колошматил об пол столиком. Именно в тот момент, когда я появился в комнате, столешница треснула и развалилась на несколько больших остроугольных осколков.

На мое появление они отреагировали одинаково быстро. Действия их тоже не отличались разнообразием. Разом, всей кодлой, они бросились на меня, размахивая подручными средствами. Демонстрировать свое мастерство в рукопашной схватке я не стал, а попросту, без затей, расстрелял им колени. Они, стеная, повалились на пол подобно сбитым кеглям.

Но радоваться было рано. Несмотря на жестокие страдания, разбойники агрессивности не потеряли и продолжали активно стремиться к уничтожению врага. Меня, то есть.

Мускулистый крепыш приподнялся на одной руке, а другою, могучею и умелою, послал в мою сторону одну из оборванных загодя панелей. Для того, видать, и старался, гвоздодер хренов. Бешено вращаясь в горизонтальной плоскости и едва не завывая, плоский снаряд стремительно летел мне в голову. Я быстро присел и отклонился в сторону. Панель, продемонстрировав принцип сухого листа, падающего осенней порою с ветки на землю, соскользнула по воздуху точнехонько в мою многострадальную бровь, вызвав взрыв восторга у всей злодейской компании. Подсохшая было юшка хлынула с новой силой.

Я ойкнул и инстинктивно схватился за глаз. Крепыш, воодушевленный успехом, потянулся к треугольному осколку разбитой столешницы. Я поднял пистолет и с яростным криком прострелил ему руку. Потом вспомнил, что файрцы по преимуществу левши, и прострелил другую. Новоиспеченный калека завертелся ужом, сотрясая дом проклятиями. Тетка неуклюже поползла ко мне, зажав по-пиратски складень в зубах. Я подскочил к ней и пнул ее вторично за эту ночь. На сей раз по отвратной ее злобной харе. Сапожок мой был мягок, да нога была тверда. Ножичек отлетел в сторону вместе с обломками зубов. Жало было вырвано. Змея потеряла сознание.

Ждать, какую гнусность постарается выкинуть долговязый лунатик, я не стал, и огрел его дважды пистолетом по волосатой башке, огромной, как пресловутый пивной котел.

Оставив поле боя за собой, я отправился обследовать остальные помещения.

В спальне, где нам пришлось принять первый вражеский удар, никого не было. Виной тому явилась, видимо, граната пузатого садового снайпера. В стене зияла дыра, а под одеялом, так ловко наброшенном мною на наступательные порядки налетчиков, под изорванным до неузнаваемости первичного облика лазоревым атласным одеялом вздымалось два невысоких бугорка. Ткань поверх бугорков пропиталась кровью. На кровати валялась оторванная по плечо рука.

Я трудно сглотнул подступивший к горлу комок и спешно покинул страшную комнату.

В другой спальне, свернувшись калачиком на полу, покойно спал старый человек. Руки его, сложенные корабликом, были засунуты между костлявых коленок, острые лопатки топориками проглядывали сквозь тонкую кожу, седые волосы были редки, а обращенная ко мне обширная плешь слегка поблескивала. Осторожно, стараясь не разбудить дедульку, я запер дверь. Не просыпайся, старый, авось уцелеешь.

Плешивого мафусаила, должно быть, разбудили мои мысли. Поступить он, разумеется, решил по-своему. Я как раз сунулся с ревизией в темный, аки клоака доисторического пресмыкающегося, сортир, когда старичина обрушил на мою спину шикарные каминные часы в тяжелом хрустальном корпусе. Насколько я помнил, часы изображали зубра, роющего бронзовым копытом землю. Оба корпуса выдержали соударение с честью, но мой пострадал, конечно же, значительно сильнее.

Я брыкнул ногой, словно пугливый конь от укуса шершня.

Удар пришелся старикашке в промежность. Он согнулся и выронил часы, что уже вдругорядь заносил над головой для дополнительного нанесения увечий моему израненному организму. Часы врезались ему пиками бычьих рогов в самую середину плеши.

Он упал.

Часы упали.

Один я удержался на ногах. Хоть и не без труда.

В сортире задвигались.

После многократного получения травм от развязавших вдруг охоту на меня файрцев (или не файрцев?) я был сильно не в духе. Чертовы штафирки, практически невооруженные и не имеющие ни малейшего представления о воинских искусствах, дубасили меня – легионера, участника двух войн и почти орденоносца, как сопливого салажонка!

Побитая хрустальным зубром спина болела не дай бог как; покусанный сбрендившим тинейджером бок болел тоже сильно; бровь, которую насиловали все, кому не лень, так та болела не просто сильно, а нестерпимо, да вдобавок обильно кровоточила. Я был в ярости.

В сортире все еще двигались. Я выстрелил в сторону движения. Пули с отвратительным звуком, отчетливо услышанным мною сквозь грохот выстрелов, шлепнулись в мягкое и сочное. Сортир опустел. Живыми.

Пинком я распахнул двери ванной и влепил направляющемуся ко мне человеку толику металла в левое плечо и в правую ляжку. Его бросило, развернув, на раковину, и он выронил из рук длинный металлический штырь. Тот еще оказался молодчик. Поделом, значит.

– Лежи тут, – сказал я ему, забирая штырь, – и не вздумай выходить. Выйдешь – убью.

Штырем я блокировал дверь.

По лестнице на второй этаж я взбирался почти на корточках, приставным гусиным шагом, запрокинув голову и подняв над нею сцепленные руки с пистолетом, поэтому летящий в меня внушительный кусок одежного агрегата расстрелял еще в воздухе. Удалой метатель, которому никак не удавалось оторвать от гардероба другую подходящую для расправы со мною деталь, понял тщетность своих потуг и прыгнул на меня сверху, как охотящаяся рысь. Я прянул вниз. Он не сумел изменить траекторию полета и растянулся передо мною, предварительно пересчитав несколько ступенек, как на ладони демонстрируя коротко остриженный затылок, узкую спину и невзрачные ягодицы, кое-как обтянутые черной эластичной тканью узеньких плавок.

Удар всем телом о ребра ступеней, похоже, не способствовал повышению его мышечного тонуса. Он приподнял голову, но тут же уронил ее обратно. Голова глухо стукнула о лестницу. Мордой. Так с собою мог поступить только человек, находящийся в глубочайшем нокауте.

– То-то же, козел, – сказал я мстительно и переступил через него. – Кузнечик, мать твою. Сдохнешь – жалеть не буду.

Второй этаж пострадал от обстрела гораздо сильнее, чем первый. Огнетушители изрыгали пену уже не скудными клочками, как внизу, а потоком, заливая пол почти по щиколотки. Побитый кухонный комбайн плевался кипятком и паром. Стену и окна, выходящие в сад, уродовали пробоины, прочие же стены, пол и потолок были выщерблены и перепачканы копотью. Налетчиков тут или не было вообще, или они очень хорошо прятались. Но прятаться, судя по повадкам тех, с кем я уже успел познакомиться, было у них не в моде.

Кто они, интересно, все-таки такие? Расисты? Религиозные экстремисты? Буйнопомешанные? Ума не приложу…

Я заглянул в кабинет. Шкафы были опрокинуты, книги жестоко растерзаны и разбросаны по комнате. Словно резвилась стая бешеных павианов, – вспомнил я прочитанную где-то фразу. Точно так. Где-то тут мои вещички валялись – спальник, рюкзачок. Целы ли? Я шагнул через порог.

Из-за крайнего шкафа, лежащего не на фронтоне, как прочие, а на боку, вынырнула, словно выброшенная пружиной, проворная личность в серо-голубом камуфляже. Камуфлированный вскинул к плечу приклад двуствольного охотничьего ружья. Глубоко черные даже в темноте едва нарождающегося утра смертоносные кружочки смотрели прямо мне в глаза. Я прижал подбородок к груди и нырнул на пол. Ружье гавкнуло. Я вскинул над затылком пистолет, еще не зная, сумею ли выстрелить или выроню его до того, убитый наповал. Боли я пока не чувствовал. Пистолет дважды дернулся, честно выполняя свое предназначение почти без моего участия. Я колбаской откатился вбок и замер, лежа на спине и направляя зажатое в обеих руках оружие в сторону камуфлированного.

Он безуспешно пытался поднять поникшие стволы своей бескурковки. Но сил у него на это не хватало. Его покачивало. Наконец пальцы его разжались, ружье выпало. Он медленно прижал руки к солнечному сплетению, и ноги его подкосились. Он упал за шкаф.

Я опустил пистолет на пол за головой, расслабил руки и закрыл глаза.

Саднило содранные локти и, кажется, что-то твердое и колючее застряло в трапециевидной мышце. Наверное, дробина, – подумал я безучастно, – а то и картечина. Меня начало знобить. А ведь чуть не грохнул меня охотничек-то. Маленько же ему не хватило для этого. Я хрипло вздохнул и закашлялся.

В переносицу мне уперлось нечто железное и холодное, почти ледяное. Формой, кажется, точно такое же, какое я видел вот только что. Восьмерочка. Значок бесконечности. Той, что ждала меня, притаившись, на другом конце стальных стволов. Видимо, мертвец воскрес. Кашель мой как отрезало.

Я открыл глаза.

Ружье было другое, и человек был другой.

Она зашла ко мне со стороны головы и стояла сейчас, широко расставив ноги. Один из изящных шнурованных ботиночков крепкой рубчатой подошвой надежно прижимал к полу Хеклера. Эффектная шатенка в годах, близких к возрасту ягодка опять. Визах, макияж, камуфляж. Патронташ. Газыри. Стрижка под мальчика. Серьги капельками – как светящиеся алые запятые. Один глаз прищурен. Другой перечеркнут прицельной планкой великолепного двуствольного штуцера. Нарезного. Калибр миллиметров восемь. Куркового. Курки взведены. Фирмы Перде или Голланд-Голланд по праву гордились бы таким оружием, и, разумеется, заламывали бы за него крутые бабки с немногочисленных клиентов-миллионеров. И были бы совершенно правы. А клиенты терпеливо стояли бы по нескольку лет в очереди, дожидаясь изготовления вожделенного предмета, и не кудахтали. Слонов таким валить и носорогов. Мне бы такой штуцер.

Зачем она целится, дура, когда стволы упираются добыче в лоб? – подумал я.

Стареющая Артемида зловеще улыбнулась. Холеный пальчик нежно поглаживал спусковой крючок. Если бы я чуть раньше догадался перейти на рапид, я бы сейчас элегантно отвел стволы в сторону и насладился бы замедленным зрелищем выстрела ценой не менее чем полсотни баксов, со стороны.

Но я не догадался.

И уже не успеть.

Жаль.

Система, любовно сотворенная золотыми ручками Сергея Даниловича для моего Рэндала, сработала как всегда безукоризненно. Нож глубоко вошел дамочке в ямку за коленом. Я рисковал, конечно, – она могла от боли дернуть пальчиком и… Да она просто-напросто обязана была дернуться. Но у меня не было другого выхода.

Незажмуренный глаз ее широко открылся, и курки понеслись на встречу с капсюлями. Но она, шокированная болью, потеряла-таки одно крошечное мгновение.

Одно-единственное.

То, которое было так мне необходимо.

Траектории движения пули и моей головы разошлись навсегда. Пуля разорвала мне ухо, вылетевшие следом за ней газы опалили кожу, но это были мелочи. Я ковырнул ножиком вбок, и дамочка перекосилась, дергая порезанной ногой и голося совсем по-заячьи.

Я отобрал у нее ружье и врезал ей по почкам прикладом. Она сомлела. Я снял с нее натуральный кожаный ремень, связал ей руки, заломив предварительно за спину, и уложил ее лицом вниз. Чтобы не захлебнулась в пене, подложил под щечку стопку книг.

– Охотиться на зверей омерзительно, – напомнил я ей одно из основных этических убеждений Файра. – На людей тем паче. Поэтому штуцер я реквизирую. Адье!

Дядька за шкафом был дохлее дохлого, и ружье у него было похуже, чем у коллеги по живодерскому пороку. И зарядов не осталось. Засовывая в карман длинные, едва не в четверть, патроны для штуцера, что я реквизировал из патронташа и газырей у дамочки (под карманами, к слову, практически никаких признаков принадлежности к женскому роду не оказалось), я вышел из кабинета.

Дом был сравнительно чист от вредителей.

Пора было браться за сад.

* * * * *

– Кто мне скажет, скоро ли сюда нагрянут тревожные и аварийные службы? – размышлял я вслух, выглядывая из окна. – Жандармерия, пожарные, служба спасения… кто еще? МЧС разве? Никакой расторопности. Как у нас, блин. Тормоза…

На улице к тому времени почти совсем рассвело. Колыхался слоистый туман. Редкие пробудившиеся пташки прочищали глотки и едва-едва лишь начинали чирикать.

Простреленная холка отчаянно зудела. И ухо. И спина, которую пободал стеклянный зверь, и бок… Впрочем, я, кажется, повторяюсь.

Отчаянно вскрикнула Светлана. Я вылетел на балкон, забросил штуцер за плечо, а пистолет в кобуру, вскочил на уцелевшие перила и прыгнул вверх. Уцепился за карниз, подтянулся, забросил на крышу правую ногу и выбрался сам.

Перед Светланой стоял широкоплечий узкобедрый мужчина в облегающей черной форме и поигрывал моим же тесаком. (Как же я о нем забыл-то? О тесаке.) Женщина прижимала к щеке руку, из-под которой сочилась кровь. Эх, говорил я глупой бабе: не снимай шлем, дуреха!

Я двинулся на выручку.

– Эй ты, ниндзя, – позвал я бандита, доставая пистолет. – Ком цумир! Сюда смотреть! Ваша муттер пришла, звездюлей принесла. Не хотеть ли отведать?

Он словно не слышал.

– Брось ножик, гандон! – разозлился я и ткнул стволом в основание крепкого шишковатого затылка.

Он стремительно, совсем не по-человечески оборотился, и я узнал его. Это был один из тех кулакастых брюнетов, что сопровождали приснопамятным днем моего прибытия в Файр доходяг-золотопогонников. В прошлую нашу встречу я был скромен и миролюбив, и для него не нашлось иной работы, кроме партнерства в сексуальной оргии.

Не то было сегодня…

В глазах его я прочел твердую решимость беспощадно покончить с неожиданной помехой, а в движениях почуял молниеносность рапида. Я поспешно спустил курок. Если бы у меня не кончились патроны, его разлетевшиеся мозги значительно преобразили бы эстетику пляжного убранства крыши…

Отработанным движением профессионала он выломал из моих пальцев пистолет и отшвырнул его подальше, одновременно хватив мне по лбу пяткой тесака. Я поплыл. Он содрал с меня штуцер, который последовал за пистолетом, и двинул коленом между ног. Я раскрыл рот, безрезультатно пытаясь втянуть воздух, которого вдруг стало катастрофически не хватать, и погрузился в боль и сумерки. Он схватил меня одной рукой за расшитый пояс, другой – за шкирку, подтащил к краю крыши и швырнул вниз.

Я кулем шмякнулся о балкон и развалился на десятки кусков.

И каждый из кусков сипло выл от боли.

Вразнобой.

* * * * *

Если бы я потерял сознание, то все на этом бы, наверное, и закончилось. Громила прибил бы Светлану, а потом спустился ко мне и разделал меня, как мясник свиную тушу.

Но я у мудрился-таки поломать его зловещие планы. Не знаю, что мне помогло. Врожденное упрямство? Жажда жизни? Сома Больших Братьев? Не суть важно. Я не только сравнительно быстро очухался, но и нашел в себе силы вызвать наконец долгожданное состояние боевого транса.

Стало легко и весело. Энергия переполняла мои члены. Я в два прыжка забрался на крышу. Клинок ножа льдисто лучился сквозь мириады крошечных щербинок затемнения, шершавый черенок ласкал ладонь, прохладная крестовина плотно прилегала к указательному пальцу, большой же палец уютно покоился в специальной выемке на обушке. Я пронзительно свистнул.

Мой обидчик сидел, развалившись, в шезлонге и что-то говорил поучительно стоящей перед ним на коленях Светлане. Для придания большей убедительности своим словам он иногда бил ей по голове тесаком. Плашмя.

Свист, изданный в состоянии рапида, близок к ультразвуку. Но злодей его услыхал. Он вскочил и почти сразу оказался стоящим напротив меня. Я был ошеломлен. Он ускорился практически мгновенно! И превосходил при этом мои собственные возможности раза в полтора. Жрал, наверное, всю жизнь активированную сому горстями, а то и чем позабористей ширялся. Ага. Боец против овец. Ладно, посмотрим, каков он боец против молодца.

Я сделал короткий выпад в область его сердца. Он легко уклонился и замахал передо мною тесаком – слева-направо, справа-налево. Наискосок. Никакой техники, одна дурная сила и бешеный напор. Его ошибка была в том, что он положился на превосходство в скорости и не бросил тяжелый мачете еще вначале. Ошибка, непростительная для профи. А он, между прочим, превосходно владел рукопашным боем без оружия, – я это видел. Сломал бы мне шею, и вся недолга. Так ведь нет же. Решил, видать, пофорсить. И облажался…

Управляться с холодным оружием (а в особенности с оружием, имеющим длинный клинок) – не такое простое дело, как кажется любителям носить на бедре полуметровую саблю, украшенную страшенной пилой, кровостоками и прочей ерундой. Достаточно сказать, что современные боевые ножи, рассчитанные преимущественно на неумелую руку жителя крупного города, в жизни не имевшего ничего общего с мясницким ремеслом, имеют длину всего десять-двенадцать сантиметров. И поверьте – этого вполне хватает. Умение пользоваться длинным кинжалом постепенно уходит в прошлое. А здесь, в Файре, уже ушло.

Я медленно отступал, пугая противника редкими уколами и выбирая подходящий момент. Он же наращивал темп и, если так можно выразиться, плотность рубки. Он был похож на чудовищную человекообразную машину, пошедшую вразнос. Рычаги мелькали. Сирена ухала. Фары сверкали.

Он был, как и ожидалось мною, левша. Я подловил его руку в крайней правой мертвой точке и легонько ткнул в подмышечную впадину. Он, кажется, сперва не почувствовал каверзной раны и едва не снес мне голову широким обратным махом. А потом движения его руки стали постепенно замедляться и слабеть. Он перебросил тесак в правую руку, но так было еще хуже. Вдобавок я незамедлительно подрезал и ее.

Он понял, что проиграл, и открыл пасть. Не знаю, хотел ли он сказать Пощады! или проклясть меня напоследок, и никогда теперь уже не узнаю. Всего парой сантиметров бритвенно отточенного острия Рэндала я перехватил ему глотку. Кровища выплеснулась темным веером, тянущимся по следу моего ножа. Несколько маслянистых капель влетело в фонтан. Жемчужная водяная сфера на долгий-долгий миг окрасилась в розовый цвет.

Дьявол, ненавижу наблюдать этот натурализм! Особенно в замедленной прокрутке. Я выпал из транса.

Светлана визжала. Мертвяк валился. Фонтан был девственно чист.

Я сполоснул нож, обтер его о штанину, убрал в кобуру и пошел к женщине, несмело пытаясь улыбнуться.

– Кровопийца! Убийца! Не подходи ко мне, подонок!

Убийца… Вместо благодарности… Самое обидное – она, безусловно, права. Я всего за какие-то полчаса стал убийцей женщин, детей и стариков. Значительно превысив предел необходимой самообороны. Самооборона… Разве она оправдывает смерть во имя свое? Вопрос, однозначного ответа не имеющий. А я и не оправдываюсь. Что сделано – то сделано.

Кровопийца… Тоже верно. Я действительно напоминал сейчас вампира из кабака Веселые титьки, так живописно показанного человечеству Робертом Родригесом. Помните От заката до рассвета?

Но было и одно отличие. Немаловажное, по-моему.

Кровь на мне была, по преимуществу, моя собственная.

Навалилась усталость. Я пожал плечами и вернулся к фонтанчику. Умыться. Напиться. Подонок… Черт!

* * * * *

Надо мной неподвижно завис аппарат, похожий на исполинскую бабочку липового бражника. Я запрокинул голову, изучая машину. Брюхо ее выглядело бархатистым и мягким. Полусложенные крылышки подрагивали. На боках белели непонятные руны.

Любопытствовал я недолго. Не дали. Бражник выставил яйцевод и разродился потоками розового киселя, щедро облившего меня сверху донизу. Кисель быстро загустел, спеленав меня эластичными прозрачными путами. Я немного подергался. Ради спортивного интереса. Вязкие вериги позволяли двигаться; но – боже мой! – что это были за движения! Муха, попавшая в мед, была, наверное, резвее меня. Я притих, не пытаясь более освободиться. Какой смысл тягаться с правоохранительными органами? В том, что это были именно они, я нимало не сомневался.

Машина сдала вбок и опустилась ниже. Брюхо ее лопнуло, раскатав пологую ковровую дорожку до самых моих ног. На дорожку ступили чьи-то бежевые плетеные туфли.

– Доброе утро, соколик, – сказала бабка Кирея, выпуская из корзинки на крышу игрушечного своего кобелька Бууссе (он сразу подбежал к трупу и задрал на него лапу). – Мы, кажется, вовремя? Ты ведь уже закончил свой ратный труд, не так ли, дорогой мой Ухарь?

ГЛАВА 6

Но тот, кто двигал, управляя

Марионетками всех стран, -

Тот знал, что делал, насылая

Гуманистический туман:

Там, в сером и гнилом тумане,

Увяла плоть и дух погас…

Александр Блок

Деловитые люди в черном без особых церемоний вытаскивали из дома налетчиков, упакованных в такие же розовые облатки, что и Филипп. Их, словно поленья, швыряли во чрево громадного транспортера, отвратительного и зловещего всем своим бугристо-брюхастым видом. Там их, кажется, цепляли за что попало длиннющим багром и утягивали вглубь. Утягиваемые налетчики жалобно верещали, но на это никто не обращал внимания. Мертвые погромщики помалкивали.

– Видите, Филипп, – сказала Кииррей, провожая взглядом последнего пленника, – мы тоже умеем быть жесткими, когда это требуется. К счастью, в последнее время требуется это не так уж часто. Да, кстати… вас не очень беспокоит этот… м-м-м, презерватив? – Она провела пальцем по резиновому наряду Филиппа. – Потерпите, дорогой мой. Обещаю, путы – мера лишь временная, и скоро мы вас от них избавим. Нас ждут долгая беседа в достаточно комфортных условиях, раздача слонов и кое-какие формальности. Прошу! – Она повела рукой в сторону бражника. – Самостоятельно справитесь? Или предпочитаете, чтобы вас внесли?

Филипп потащился вверх по ковровой дорожке, неожиданно твердой, мучительно преодолевая сопротивление предохранительной оболочки. Чтобы внесли… Дудки! Он предпочитал все делать сам, пока (и поскольку) это еще возможно. Кроме того, он опасался, вдруг у них и тут есть свой багор?

Светлана осталась снаружи. С нею ласково беседовала миловидная пышка неопределимого возраста, к ней же ластился Бууссе, и ее истерика, кажется, пошла на убыль.

Люди в черном действовали быстро и слаженно. Труп с крыши убрали, пятна крови уничтожили с помощью небольшого распылителя, отдаленно напоминающего прозрачный баллончик для аэрозолей. Дом как будто уже начали ремонтировать и приводить в порядок. Зевак пока не наблюдалось. По причине раннего времени, должно быть. Спать в Файре любили подолгу.

Внутри летательного аппарата Филиппа окружили заботой и вниманием: встретили, проводили к одному из десятка удобных кресел, усадили и накрепко пристегнули. Следом за ним поднялась Кииррей. Вход закрылся.

– Полетели? – спросила старуха у Филиппа.

Он рассеянно кивнул.

– Чудесно. – Она отдала приказание пилоту, опустившись в кресло по соседству с Филиппом и, поинтересовалась: – Кушать хотите?

– Хочу, – раскрыл он впервые со времени пленения рот, странным образом не затянутый липкой гадостью. – И, коли я все равно преступник, то не откажусь нарушить еще один закон, сожрав добрый кусок мяса. И запив его водкой.

– Да какой вы преступник? – удивилась старуха. – Вы, дорогой мой, отныне – самый что ни есть всамделишный национальный герой. Не удивлюсь, если благодарные горожане еще при жизни отгрохают вам памятник. На каком варианте желаете остановить свой строгий выбор? На бюсте? На ростовом? А быть может, на конном?

– Я бы прежде хотел узнать, в чем состоит мой подвиг и кто меня на него подвигнул, – огрызнулся национальный герой. – Ну, ответите?…

– Безусловно, – отчеканила Кииррей. – Обязательнейшим образом. Вне всякого сомнения. Но чуть позже.

Ну да, разумеется, – подумал Филипп, с неприязнью глядя на старуху. – Чуть позже, то есть вообще никогда. Порезал мерзавцев – спасибо. А в чем их мерзость заключалась – не моего, значит, убогого ума дело.

– Ну, ну, не дуйтесь, мальчик мой, – Кииррей читала его мысли без труда. – Ох уж мне этот юношеский максимализм! Никакого терпения. Все им сразу подавай, а иначе они на вас жутко рассердятся. Не спешите. Скушаете свое мясо, выпьете своей водочки, там и поговорим… И кончено! – твердо отрезала он видя, что Филипп начал кривить губы.

* * * * *

Трое молчаливых быстрых мужчин отмыли его с киселя, крови и грязи, отняли нож, продезинфицировали и заклеили ранки, обрядили в махровый халат, долгополый и неудобный, подсунули пластиковые тапочки без задников и усадили за накрытый обеденный стол. Исчезли они с проворством бывалых карманников, только что стянувших у лоха богатый лопатник.

Филипп с аппетитом умял огромный жирный антрекот с гарниром из тушеных овощей и опрокинул пару стопочек слабенького пойла, отдаленно смахивающего вкусом и запахом на сильно разведенный технический спирт. Он выпил бы, наверное, еще, но больше не было.

Закончив трапезу большой чашкой крепкого зеленого чая, он принялся обследовать помещение. Комната, в которой он находился (вытянутый сглаженный шестиугольник семь на пятнадцать шагов, с длинным диваном, изогнувшимся вдоль одной стены, и огромным окном), была изумительно светла. Из окна открывался потрясающий вид на город с чертовски немалой высоты. Под ногами подошедшего к прозрачной стене Филиппа наличествовало метров тридцать, никак не меньше, совершенно пустого пространства. Комната консольно выдавалась из основного тела здания. Филиппа передернуло, и он поспешно отступил в глубь помещения.

– Высоты, как погляжу, боитесь по-прежнему. – Кииррей на сей раз явилась без собачонки.

– Не люблю. – Филипп глянул на нее исподлобья. За ее спиной тенями сновали давешние ловкачи, уничтожая остатки застолья.

– Напрасно. Жаль, что человеку не дано летать. На высоте так свободно дышится.

– Только не мне, – сказал Филипп недружелюбно. – Я парень деревенский, приземленный. Питаю необоримую слабость к запаху навоза и разговорам начистоту. – Он механически прикоснулся к обожженному уху. Ухо, обтянутое скользкой пленочкой регенеранта, здорово зудело. – Поэтому давайте перейдем непосредственно к делу. – Он поборол желание поскрести ожог ногтем и опустил руки по швам.

Карманы бы сейчас пришлись кстати, – подумал он. Люди, пленившие его, знали о психологической важности карманов. Поэтому в халате их не было. Как и пояса, за который можно засунуть большие пальцы. Лишь нелепые перламутровые пуговицы, огромные, точно чайные блюдца. Тереби, ежели волнуешься. Он сжал кулаки.

– Давайте-давайте, – с воодушевлением сказала Кииррей. Она опустилась на диван, приняв излюбленную позу – спина прямая, нога на ногу, на бедре – кисти с переплетенными пальцами. – Для того я, собственно, и нахожусь здесь. Будете расспрашивать, или мне начинать рассказывать самой?

– Сперва я, – сказал Филипп. – Как прикажете вас называть?

– Кииррей, разумеется, – удивилась старуха. – Не люблю я этих новомодных штучек со сменой имен каждый год. Если же вас интересует мое звание, то извольте: старший интеллект-координатор. По-русски так, видимо, правильнее всего, – сообщила она, подумав. – Хотя, если без церемоний, можно и просто – координатор.

– Ну так вот, госпожа координатор, – прошипел Филипп. – Кто такие эти черти, с которыми я воевал? И почему вы позволили им напасть на нас? Экспериментировали с моей агрессивностью? И как результаты? Удовлетворительные? И…

– Погодите, Филипп, – прервала его Кииррей повелительным взмахом руки. – Если вы будете орать, не переставая, то я просто не сумею вам ответить. Поверьте: состязаться с молодым разъяренным мужчиной в крепости голосовых связок мне никак невозможно. И бросьте вы мельтешить у меня перед глазами. Присядьте, прошу вас.

Филипп смутился, прекратил нервно шлепать по комнате и сел. Дурацкие пуговицы при этом громко звякнули.

– Так вот, – продолжила Кииррей. – Если вы помните (а вы должны это помнить) – мы, терране, несколько отличаемся от вас, землян, нервной организацией. В этом наше превосходство над вами и в этом же наша беда. У нас практически отсутствует преступность, ибо всякий потенциальный злодей, пересекаясь своим эм-полем с полями сотен добропорядочных и чистых душой сограждан, очень быстро теряет агрессивность. А поскольку хороших людей все-таки гораздо больше, чем плохих (и это не трюизм, поверьте), стало быть, активный криминал в нашем обществе – редчайшее исключение. Не буду скрывать, свою роль играют так же вариаторы и модификаторы коллективного эм-поля – полезнейшие устройства, так верно вычисленные вами в одном из разговоров с бедняжкой Светланой.

– Суг-гестивное законопослушие, – проговорил Филипп, с фальшивым восхищением округлив глаза и задирая указательный палец к потолку (дрянное спиртное оказалось довольно забористым, он едва не запутался в заковыристом слове). – Тирания добра. Регулируемая любовь. Так, что ли?…

Кииррей кивнула, соглашаясь:

– Так. Причем весь набор – легким движением пальца. Щелк – и вокруг одни ангелы. Дешево и сердито.

– А как же свобода воли? – серьезно спросил Филипп, решивший не обращать внимания на ее показной цинизм. – Не для хранителей нравственных заветов, – для народа?

– У народа ее никто не отнимал, – сухо сказала Кииррей. – Нужно лишь понимать, где она заканчивается и где начинается анархия. Опасная для индивидуумов, составляющих социум. Преступная.

– О, – поднял иронично Филипп брови, – а вы, конечно же, понимаете? Что ж, вам можно позавидовать: такое понимание дорогого стоит.

– Мы, конечно же, понимаем, – подтвердила Кииррей. – Завидуйте. Но учтите – одного понимания, к сожалению, совершенно недостаточно. Поэтому минимальные поправки, вносимые в колебания коллективного эм-поля искусственно, – необходимы. Во имя общечеловеческого блага. Других причин нет, уверяю. Удовлетворены?

Филипп склонил голову и развел руками:

– Наверное, да… Простите, мадам, но когда разговор заходит о благе всего человечества, я обычно теряюсь. Не по Сеньке, знаете ли, шапка. Однако же, поверьте, за народ Файра я искренне рад. Хорошо, когда у граждан напрочь отсутствуют криминальные порывы, верно?… – Он ехидно осклабился. – Жаль, я не знал этого минувшей ночью…

– Не огорчайтесь, – сказала старуха. – Знать все не дано никому. А ваши противники были в некотором роде нелюди. Пожалуй, даже и черти, как вы их назвали недавно. Удивлены? Представьте, кроме обычной склонности к преступлениям существует еще и скрытая, носимая индивидуумами, психически нездоровыми. Этакое эйцехоре, семя зла. Несчастные инверсанты и сами чаще всего о нем не догадываются – до тех пор, пока оно властно не толкнет их на тропу войны. Самое страшное, что такое проснувшееся безумие уже становится заразным. В нашей истории было немало случаев настоящих эпидемий убийств, грабежей или жестоких половых насилий. Я возглавляю службу, занимающуюся как профилактикой подобных явлений, так и борющуюся с их последствиями. И вы, Филипп, с вашей уникальной психикой – безучастной, едва ли не мертвой, но столь же неистовою временами, стали для нас настоящим открытием. А для носителей эйцехоре – полюсом неодолимого притяжения. И они не выдержали. Уничтожить вас, милый мой, стало для них идеей фикс. А катализатором, запустившим процесс выброса агрессивности именно этой ночью, стал, очевидно, пик вашего подсознательного стремления к борьбе со смертельной опасностью. Возможно, какое-либо сильное воспоминание. Возможно, какой-либо яркий сон.

– Так я что, – кретинов мочил?! – неприятно поразился Филипп. – Господи, они ж за себя не отвечают! Вы-то где были? Надо было их раньше брать, пока они ко мне только подбирались. – Он подавился слюной и закашлялся.

– Да, надо было! – вспылила старший интеллект-координатор. – За домом, за вами, даже за Светланой была установлена слежка. Не наша вина, что ответственный за надзор сам оказался инфицированным. Он разрушил все наши системы связи и наблюдения, убил напарника и отправился помогать братьям по крови. Мы, признаться, боялись, что не успеем спасти вас. Удачно, что вы неплохо справились самостоятельно. – Она на мгновение умолкла, вспоминая, должно быть, последствия его самостоятельности. – За погибших и раненых себя не казните – вина полностью ляжет на меня, мне и отвечать. – Она снова примолкла, как бы задумавшись, стоит ли уточнять для него свою дальнейшую судьбу. Сказала: – Расширенное заседание совета по этическому контролю завтра. Не бойтесь, ваше присутствие не требуется.

Филипп сердито запыхтел и отвернулся. Кииррей, не мигая, глядела на него, выжидая продолжения. Спустя некоторое время он глухо спросил:

– Что вас ждет?

– Не знаю. Пожурят. Проклянут. Превознесут. Совет велик, мнений будет множество. В итоге посоветуют уйти на покой, наверное…

– Посоветуют и только? Ничего себе!… – Филипп повернулся и с интересом посмотрел Кииррей в глаза. – Уйдете?

– Нет, – твердо сказала Кииррей. – Я выполняла долг. Спасены сотни, если не тысячи жизней. Нет, я не уйду.

– Так я и думал. А что ждет этих… болезных? Инверсантов. Ну, тех, что выживут?

– Процедура нейтрализации инверсантов определена законом: минимальная операция на мозге и специализированная лечебница впоследствии. Других вариантов попросту нет.

– Ну а меня?

– Вас? – Кииррей просветлела. – Объятия прекрасной Светланы, горы шашлыков, ведра водки, вечный почет и уважение со стороны жителей Файра…

– Конная статуя при жизни, – подхватил Филипп.

– Совершенно верно. Если пожелаете, на подножии высекут ваши стихи. К примеру, эти: Катарсис мой! Ты одинок, как ворон, севший на сосну. Пойду домой, милашку с горести за вымя оттяну. А?! По-моему, подходяще.

Филипп сконфузился. Уши, кажется, незамедлительно вспыхнули. Он думать не думал, что старуха так хорошо запомнит его хоть и шуточные, но все-таки довольно неприличные вирши. Да он ведь даже не догадывался, что она их понимает!

– Стихов не надо, – тихо сказал он и вцепился в пуговицу; опомнился, отпустил. – Ничего не надо. Лучше отпустите меня домой. Пожалуйста!…

Кииррей с состраданием поглядела на него.

– Это неосуществимо, мой мальчик, – вынесла она страшный приговор. – В первую очередь технически. Разорвав отношения с метрополией, мы лишились не только перфораторов, но и лицензии на их использование. Разумеется, у нас осталось несколько транспортных устройств, предназначенных для экспорта минералов. Но вы должны понимать, Филипп: путешествия через границу по нефтепроводу возможны только в фильмах про Джеймса Бонда. Если позволите, я приведу такой пример: представьте, что какому-то сумасшедшему адмиралу вздумается забрасывать лазутчиков во вражеский тыл, выстреливая ими из главного калибра своего линкора. Представили? Грустные результаты ждут бравых шпионов, верно? Так вот, отправка пассажиров при помощи карго-перфоратора выглядит намного бесчеловечнее. Вряд ли вас устроит, дорогой мой, прибытие к месту назначения в виде девяноста килограммов протоплазмы, равномерно рассредоточенной вдобавок по всему объему финишной камеры. По очень немалому объему, добавлю.

– Значит – никаких надежд?

– Надежда умирает последней. Я ли должна говорить это вам? Изречение-то – чисто земное. Возможно, мы восстановим официальные дипломатические контакты с метрополией. Возможно, наши доблестные контрразведчики выловят наконец легендарных агентов Легиона, о которых столько говорится последнее время в наших масс-медиа, и мы получим возможность торговаться с его руководством. Да мало ли что! А пока – веселитесь, черт вас возьми! Для вас распахнуты все двери и открыты все дороги. Забирайте свою Светлану и отправляйтесь путешествовать. У нас есть на что посмотреть, уверяю! Один Парк Иллюзий чего стоит! Ну а пресытитесь отдыхом, найдется и работа – в самый раз по вашему широкому плечу. Ко мне уже пришло несколько запросов от коллег из других городов на ваше участие в ликвидации скрытых носителей криминального психоза. Пассивное, пассивное участие, – оправдываясь, махнула она рукой, видя, что Филипп вновь закипает.

– Че-го? – рявкнул он, вскакивая. – Да вы оборзели! Нашли провокатора! Хрен вам, понятно?! Сами мочите своих придурков, а я – пас! Ясно вам?! И так не отмыться…

Кииррей прищурилась. Лицо ее преобразилось и стало неприятно.

– Не отмыться, говоришь? – каркнула она. – А был ты чистеньким, да? За деньги воевал против дикарей, уничтожал их без разбору и был святее святого, так? Помолчи, я знаю, что ты скажешь, – отмахнулась она в ответ на неуверенную попытку Филиппа открыть рот. – Война против захватчиков священна, я защищал человечество, хонсаки – суть библейская саранча и должны быть повернуты вспять, и тому подобный словесный мусор. О небо! – Она картинно воздела руки и закатила глаза в направлении близких в этом бельведере небес. – Ратью смуглой, ратью дружной мы идем спасать весь мир. Мы идем, и пылью вьюжной тает облако горилл*. Бред сивой кобылы, дружок! В нем не хватает только Антихриста. Один лишь болван, совершенно не приученный пользоваться собственным мыслительным аппаратом или окончательно одурманенный сомой может клюнуть на такую галиматью. Раскрой глаза, человек! Тебя! Заставляли! Стрелять! В би-о-ро-бо-тов! Ужасающие и безжалостные агрессоры! Боже ты мой!… – Она нехорошо рассмеялась. – Слушайте, запоминайте, – больше вам этого никто не скажет! Метрополия не могла больше мириться с ростом милитаристских настроений внутри общества и создала, – повторяю: самостоятельно создала отдушину для своих воинствующих дуболомов. Врагов им создала!… Игрушечных! Материалом для зомбирования стал полуразумный рабочий скот некоей малоизвестной и достаточно удаленной от гнездовища человеческих цивилизаций расы собакоголовых сапиенсов. Расы, отмечу, от природы весьма склонной к лицедейству и получившей за роль сообщества вымирающих горемык, порабощенных чудовищами, богатые и многочисленные дары. О, спектакль удался на славу! Более того, он зажил своею жизнью, вовлекая в действие все новых и новых персонажей. То, что было задумано как выгребная яма где-то на задворках мироздания, в один жуткий миг вспучилось, ожило и раскинуло свои ядовитые щупальца повсюду. Терру начало лихорадить. Список заразных инверсий психики пополнился – родилась болезнь жажды справедливой войны. Угрожающе возросла ксенофобия. Дьявольщина, никто не верил сперва, пока кресты не запылали, – расизм возник! Запахло настоящей пандемией. Видя, что дело дрянь, Файр был вынужден укрыться за железным занавесом. Нам не оставалось ничего другого. Мы спасали себя. Судите сами. Вас, Филипп, этот тошнотворный спрут коснулся лишь вскользь, но с лихвой хватило и того: вы принялись с упоением избивать младенцев, которые казались вам исчадиями зла…

– Не надо больше тыкать меня носом в мое дерьмо, – процедил Филипп. – Я все понял. Плохие люди платили мне деньги, чтобы я помогал им всерьез убивать игрушечных солдатиков, на скорую руку вылепленных из безобидных зверушек. И это, разумеется, безобразие. Полностью с вами согласен. Да и как не согласиться? Но сейчас я благополучно расстался с негодяями и оказался согрет и обласкан людьми воистину замечательными. Хорошие эти люди предлагают мне поработать палачом. А это уже, конечно, подвиг. Казнить-то надо преступников. Думаете, не откажусь, коли все равно деваться некуда? Ошибаетесь, мадам. Больше я здесь пальцем не шевельну, пусть меня хоть собаками травят.

– Да ради бога, – сказала Кииррей. – У меня и в мыслях не было принуждать вас идти против совести. Я даже довольна, что вы отвергаете дальнейшее служение аппарату насилия. Живите как знаете. Идите, вас проводят. – Она произвела пальцами какие-то манипуляции непонятно с чем, и за стеной тотчас пропел колокольчик.

– Я сейчас не могу вернуться к Светлане, – угрюмо сказал Филипп.

– Почему? А впрочем, дело ваше, не хотите – не возвращайтесь. Кровом и пищей мы вас в любом случае обеспечим. До свидания.

– Прощайте, – сказал Филипп, отпирая дверь.

– Извините, что не сумела спасти вашего друга, – сказала она Филиппу в спину.

– Что вы сказали? – встрепенулся он.

Кииррей кивнула.

– Знаете, когда вас вынесло на Файр, многие горячие головы предлагали покончить с вами незамедлительно. В расход – и все. Полемика была весьма оживленной, не обошлось без битья посуды. В результате все стороны остались, конечно же, при своем. Мне едва удалось уговорить сторонников насилия хотя бы не спешить. По крайней мере – некоторое время. Они согласились. Невмешательство у нас в почете. Проблемы, очень многие проблемы решаются методом отпущения на самотек. Все образуется само собой, нужно лишь создать для этого максимально подходящие условия, – говорим мы. Это несколько цинично, зато более чем разумно; чаще всего так и происходит. Может быть, потому что создание подходящих условий – древнейшее и любимейшее занятие терран, возведенное в ранг искусства. Для вашего друга эти игры в будь что будет кончились, увы, трагически. Для вас, пожалуй, тоже. Для нас же – лучше некуда. Сейчас мои противники посрамлены и заискивают предо мною.

– Зачем вы это мне рассказываете? – спросил Филипп. – Чтобы сделать мне больнее? Чтобы я вас возненавидел? Зачем?…

– Не знаю, – сказала Кииррей. – Наверное, чтобы не оставалось между нами недоговоренностей. Вдруг больше свидеться не придется?

– Искренне на это надеюсь, – сказал Филипп.

* * * * *

Его поселили на окраине города – в маленьком простеньком домике из двух комнат. Он целыми днями лежал на полу, слушая странную здешнюю музыку, наполненную чистым протяжным пением без слов. Музыка лилась прямо из стен, стоило включить великолепный универсальный комбайн, сочетающий в себе все мыслимые в быту функции и роли – от кухмейстерских до развлекательных. Питался он крайне редко и, чаще всего, скудно.

Иногда он усилием воли заставлял себя подняться и несколько часов с остервенением занимался физическими упражнениями. Но такое случалось с ним все реже.

Других занятий у него не было.

Только воспоминания.

* * * * *

Однажды ему стало невмоготу.

Что мне она? – болезненно думал он в ту ночь, тщетно пытаясь заснуть. – Кто она мне? А главное – кто ей – я?

Ту, о ком он думал, звали Светлана. Она была богиня. Она была грешница. А может, ее не было совсем? Может, он ее просто придумал?

Кровопийца. Убийца. Подонок, – кто сказал ему это?

Он выскочил из дому и понесся за город. Надрал дурман-травы, засунул твердые колючие стебли в рот и принялся жевать. Трава была пыльной. Сухой. Было горько и противно.

Осень вступала в свои права. Дул холодный ветер. Один его порыв, особенно сильный, принес чей-то вздох: Филипп, сюда! Он пошел на звук.

Духи поджидали его, сгруппировавшись вокруг маленького костерка, в котором ярко-лиловым, бело-дымным огнем горели серебряные эманации, отдаленно похожие на неровно слепленные детские снежки. Черти мерзли сильнее и подбирались поближе к огню, ворча и переругиваясь. Ангелы парили поверх – в густом дыму, протирая кулачками слезящиеся глаза. Атаманы фантомов стояли поодаль. На прибытие Филиппа отреагировали только они.

Темный безуспешно старался утаить злорадство, Светлый же не скрывал грусти.

– Мы были правы? – спросили они по-прежнему перебором. – Ты не нашел счастья?

Филипп кивнул.

– Я страшно виноват. Что мне делать?

– Твои душевные страдания – уже искупление, – прозвенел Светлый. – Молись. Кайся. Не столь важно, кому. Совершенно не важно, как. Искренность чувств – вот главнейшее условие. Постепенно ты сам почувствуешь просветление. Помни, мы с тобой.

– Ты ни в чем не виноват, – впервые опроверг спутника Темный. – Наказать следует тех, кто стоял за сценой. И они будут наказаны, поверь мне. Если хочешь сделать это своими руками, только свистни мы поможем. Они умоются слезами и кровью. До седьмого колена.

– Нет!… – отчаянно, с болью воскликнул Светлый.

– Да! – напористо пролаял Темный, роняя пену с толстых алых губ.

Филипп злобно сплюнул и погрозил им кулаком. Они пропали.

Падал первый снег.

Я должен уйти, – сказал Филипп побелевшей равнине.

ГЛАВА 7

– Кончим! – вымолвил Мондамин…

Генри Лонгфелло

Я не взял ничего сверх того, что принадлежало мне по праву. Разве что килограмм поваренной соли, моток тонкой прочной нити, десяток швейных игл да вечную зажигалку. Чудо-штуцер и патроны к нему я прихватил тоже, отнеся к военным трофеям. А вот гранатомет оставил. Как главный экспонат для музея моего имени. Ежели таковой вздумают построить.

Шел я тем же путем, что привел меня в Файр, только в обратном направлении. Негоже оставлять родные могилы без присмотра. Почему я не думал об этом прежде? Вернусь, вырою недалеко от них землянку, перезимую как-нибудь. Зима здесь вряд ли очень лютая. А дальше видно будет. Отшельничество, говорят, располагает к просветлению.

Реку на сей раз преодолел совершенно спокойно. По той же трубе. Даже на четвереньки ни разу не опускался. Может быть, потому что ветра не было?

Первый снег пролежал недолго. Когда он растаял, вернулись солнечные дни, и я шел, полураздевшись, согреваемый лаской позднего бабьего лета, с тоской вспоминая всех своих женщин. С тоской, но – странно, – без вожделения. Я, кажется, всерьез уже примерял на себя воображаемый иноческий клобук.

* * * * *

Могилы сохранились неплохо. Слегка обрушились, конечно же, и крест наклонился, зато дерн прижился и даже зеленел. Я немного поправил их и взялся за строительство зимовья.

Копать землянку я решил под здоровенным выворотнем – под тем самым, где спрятал некогда карабин. Выворотень был преогромным, совсем свежим (даже листья-иглы на дереве еще не погибли, хоть и наполовину облетели), а главное – его разлапистые корни, под которыми скрывалась довольно глубокая пещера, украшали небольшой пологий пригорок – едва ли не самое высокое место в округе. Самое, стало быть, сухое.

Карабин, между прочим, пребывал на месте.

Меня поразило, что батареи, оставленные под защитой сферы, совершенно не разрядились – за исключением той, что питала самою сферу (что как раз и неудивительно). Создавать условия мы мастера, – вспомнились слова бабки Киреи.

Мастера, точно. Создатели.

Что ж, приберу, наверняка пригодятся еще, – подумал я, снаряжая одной батареей Дракона, а вторую вместе с генератором пряча в ранец. – Если, конечно, противники Кииррей не захотят снова лишить меня энергии. Ну а захотят – флаг им в руки. Ей-богу, не заплачу.

Рыбка в реке не перевелась, на самодельную удочку ловилась большая и очень большая, так что проблем с питанием, пусть и однообразным, не предвиделось.

Копал да строил я споро, прихватывая не только светлого времени, но и темноты, и за две с половиной недели управился. Потолок и стены своего жилища я сделал композитными: основу составляли обломки братской белой дороги, закрепленные кольями и распорками, изнутри шел ряд фашин из веток, снаружи все было засыпано землей и утрамбовано. На пол пошел настил из толстого слоя березового лапника (Господи, березовый лапник – абракадабра какая!) и сухой мох. Дверь я смастерил приставную – из жердочек и бересты. Окопался кольцевой канавкой.

Первый же дождь показал мне, что все сделано правильно – в землянке, несмотря на обилие падающей с небес влаги, оставалось сухо. Было в ней, понятно, темновато, но окошко я посчитал излишней роскошью, к тому же трудно осуществимой материально, и отложил его прорубание до лучших времен. Верный спальник, который так и не сумели разодрать инверсанты-психопаты из Файра (хотя, очевидно, пытались), готов был обогреть меня в любую стужу, и я посчитал, что с подготовкой к зимовке покончено.

Можно было приступать к замаливанию грехов.

Ан нет, не получалось. Хоть ты тресни. Все эти земные поклоны, коленопреклонения и взывания к милости невидимого сверхсущества казались мне смешными и даже постыдными.

Обломался я с покаянием.

Скит прекратил существование, так и не открывшись…

* * * * *

Зима подобралась почти незаметно и была мягка, как пушистый котенок. Температура держалась около нуля, подмораживало как раз настолько, чтобы не таял снег. Река обмерзла только вдоль берегов – хрупким и прозрачным фиолетовым ледком. Рыба клевала плохо, должно быть, ушла в глубину; каждая рыболовная вылазка на край припая грозила холодным купанием, следовательно – пневмонией. Пневмония была мне ни к чему, и я забросил удочку до лучших времен.

Курицевороны подались к югу.

Я почти голодал.

Спас меня, ценою собственной жизни, упитанный кабанчик, случайно забредший на подконтрольную мне территорию. Впрочем, он был уже довольно серьезно поранен каким-то хищником, так что не исключаю, что мой выстрел из штуцера просто прервал его мучения. Некоторое время я держал избушку на клюшке и даже не спал ночами, ожидая явления охотника на кабанов за своей долей мяса. Но не то его что-то отвлекло, не то он сам поплатился жизнью за пристрастие к свинине (видели бы вы кабаньи клыки! – бивни, да и только), однако он не пришел. Не очень-то я и расстроился.

И все-таки мне было трудно. Одиноко. Пусто. Словом не с кем переброситься.

Выручила дурман-трава. Высокие, легко узнаваемые стебли нагло торчали из снега, и мне не составило труда запастись ею впрок. Впрочем, наркотического привыкания к ней не обнаружилось, даже слабого; более того, пищеварительный тракт, бурно отвергавший первые опыты с галлюциногеном, смирился и уже не мучил меня тяжелыми расстройствами. Я понимал, конечно, что беседую сам с собой, ни с кем более, но иллюзия присутствия эфирных гостей была настолько полной, что я махнул рукой на очевидную шизоидность своего поведения и прибегал к дурману все чаще. Гости же вели себя пристойно, являлись малыми компаниями, в душу больше не лезли, и мы беседовали на отвлеченные темы.

Иногда я медитировал, глядя на капельку света, почти незаметно пульсирующую в глубине приклада карабина. Иногда писал стихи, столь же непотребные, как раньше. (Перечеркнула ночная птица крылом луну. Уже двенадцать, а мне не спится. Пойду, вздрочну…) Иногда бродил по окрестностям, стараясь не удаляться далеко. Свиная туша, хоть и подвешенная к кроне дерева на высоте трех метров, вполне способна привлечь незваных нахлебников.

Время утекало. Что дальше? Думать об этом не хотелось. Наверное, я просто боялся.

* * * * *

Мне снился дом. Живой веселый Генрик катал смеющуюся племяшку мою Машеньку на плечах, отец колол дрова, а мама кормила хлебом Жданку, отгоняя желтым вафельным полотенцем мух и слепней, стремящихся попить коровьей кровушки. От коровы вкусно пахло парным молоком.

Окно дома было распахнуто, на подоконнике стояли магнитофонные колонки, и звенела напористо, сбиваясь временами, гитара; хрипловатый, не слишком красивый и не совсем музыкальный, но невыразимо славный голос пел…

По дороге разочарований снова, очарованный, пройду…

Я проснулся в слезах.

Песня продолжала звучать. Этого не могло быть. Я выскочил, как ошпаренный, под морозное синее небо.

…поутру, дорогой откровений, – там, где ветер яростен и свеж…

Музыка доносилась со стороны реки.

Я помчался на звук.

Посреди заснеженного пляжа стоял до боли знакомый облезлый УАЗ с закрашенными белой краской стеклами. Из распахнутой кабины торчали длинные ноги Паоло и вырывался насмешливый голос бессменного солиста Воскресения:

В лад весне и с осенью в ладу, В зыбкий час назначенных свиданий, Снова, очарованный, пойду По дороге разочарований. Сно-ова, очарованный, пойду По дороге разочарований…

Рядом с машиной стоял он, первопричина всех моих бед и несчастий, знающий меня едва ли не лучше, чем я знаю себя сам; он, любитель неожиданностей и сюрпризов, красавец мужчина, блестящий джентльмен и тонкий остряк. Большой Брат, наконец.

Проводник мой по дороге разочарований.

Игорь Игоревич собственной персоной.

На нем был шикарный долгополый серо-стальной плащ, такого же цвета шляпа с широкими полями, отглаженные черные брюки и сверкающие лаковые штиблеты. В отведенной руке дымилась неизменная кубинская сигара. Он широко улыбался.

Он еще не знал, что он уже – покойник.

Я согнул руку в запястье.

Щелкнула взведенная пружина. Рычаги мягко сместились. Рэндал напрягся внутри своих ножен в ожидании скорой работы.

Пришла пора сойти с дороги разочарований…

Я сжал зубы и шагнул вперед…

ЭПИЛОГ

Товарных размеров (длина 10см) раки достигают примерно за два года. При необходимости раков можно дорастить до очень крупных размеров, но они не так вкусны, как 10-сантиметровые.

В. Динец, Е. Ротшильд, Энциклопедия природы России

Щелк! Устрашающе зазубренная клешня сомкнулась в непосредственной близости от Филиппова носа. Он отдернулся, но потом рассмеялся и погрозил владельцу клешни пальцем. Тот заворочался, поднимая быстро оседающую муть, и с достоинством побрел прочь, быстро переставляя суставчатые ножки.

– Нравится? – пропел приятный голос.

– Красивый зверек, – согласился Филипп, оборачиваясь.

Рядом с ним стояла тоненькая девушка в строгом деловом костюме. Несмотря на излишнюю, по мнению Филиппа, официальность одежды, девушка была очаровательна. Филипп повел плечами и тряхнул головой, поправляя волосы. Он широко улыбнулся. Он приосанился и надул грудь. Он скосил глаза на пол, примеряясь, удастся ли пасть на колено в случае чего. Пол был чистым.

– Cardiosoma arratum, таиландский краб, – сказала девушка. – Строго говоря, ракообразные зверями не являются. Позвольте поинтересоваться, – спросила она мягко, но с нажимом, – вы к нам зашли только на аквариум полюбопытствовать, или вас привело дело?

Филипп решил погодить падать на колени.

– И по делу тоже, – сказал он. – Но аквариум уж больно хорош! У вас в нем акулы, часом, не живут? – Он провел рукой по стеклянной стене, за которой бурлила водная жизнь, умело подсвеченная и декорированная. – Вот бы посмотреть…

– Небольшая кошачья акула есть в кабинете управляющего, – сказала девушка, – а здесь вода пресная. Так какое у вас дело?

– А он в курсе, что вы его так зовете? – спросил Филипп. – Управляющий?

– Разумеется. – Хладнокровно отреагировала девушка и посмотрела на него в упор. Долго-долго. Так долго, что коренастый охранник в камуфляже с Клином под мышкой начал подниматься со стула.

Филипп понял, что его сейчас могут просто-напросто выставить, и протянул девушке цветной глянцевый прямоугольник кредитной карточки.

– Счет открыт не то в Люксембурге, не то в Монако, не то вовсе в Лихтенштейне, но мне сказали, что ваш банк работает с такими.

– Работает, – в голосе девушки появились теплые нотки.

– Проверьте, пожалуйста, что там у меня накопилось.

Девушка прошла за прозрачную дверь. Охранник успокоился и вновь развалился на своем сиденье. Филипп усмехнулся. Слева аквариум с рыбками и крабами, справа – с кассирами и контролерами.

Девушка подошла к одной из полудюжины работниц и что-то сказала ей, передавая тоненькими симпатичными пальчиками кредитку. Та принялась ловко стучать по клавиатуре компьютера, а девушка занялась какими-то бумагами. Через секунду работница прекратила стучать и уставилась на экран. Затем на Филиппа. Затем снова на экран. Затем она издала какой-то возглас, отзвук которого донесся даже сквозь броневое стекло. Девушка отвлеклась от бумаг, бросила на экран нарочито безразличный взгляд, и тут брови ее заметно приподнялись. Филипп, исподтишка поглядывающий на нее, тут же отвернулся и поискал глазами оранжево-красно-фиолетового Cardiosoma arratum. Арратум, оказывается, поймал клешней чуть меньшего, чем он сам, сородича и пытался не то перевернуть его вверх тормашками, не то выковырять из панциря. Сородич яростно сопротивлялся.

– Счет открыт в Швейцарии, и сумма на нем весьма приличная, – сказала девушка, возвращая ему карточку. – Весьма. Двести пятьдесят тысяч в общеевропейской валюте.

– Серьезно?! – восхитился Филипп. – Не обманули макаронники. А я, признаться, им не поверил. Подумаешь, муфту изобрел… Вот скажите, мадемуазель, – он посмотрел на девушку, – вы бы заплатили за обгонную муфту, хоть бы и самую распрекрасную, двести тысяч?

Девушка пожала плечиком. Отлично это у нее получилось, изящно и не жеманно ничуть.

– Я совершенно не разбираюсь в муфтах, – сказала она. – Особенно в обгонных. Но зато я совершенно точно знаю, что никто и никогда не отдаст таких денег просто за красивые глаза.

– Спасибо, – сказал Филипп. – Они что, в самом деле красивые?

– Да, – сказала девушка, – в самом деле. – И неожиданно добавила: – Скажите, вы действительно хотите посмотреть акулу?

Филипп кивнул.

– Пойдемте, – сказала девушка.

* * * * *

Филипп на ходу оглядывал себя и понимал, что дело плохо. Наряд для посещения кабинета управляющего солидным банком был совсем неподходящим. Абсолютно. Ботинки – хоть и начищенные, но откровенно военного образца, джинсы – довольно поношенные, свободный свитер бабушкиной вязки под горло, кожаная куртка возраста, близкого к предпенсионному. Ох и попрет нас банкир, – подумал он. – Да взашей! И девчонке достанется.

Когда он увидел секретаря, то понял, что даже до банкира им добраться не удастся. Грозная, как генерал Пиночет в лучшие его годы, широкоплечая матрона при могучих очках и полуметровом шиньоне казалась земным воплощением цербера. Нет, ничего им тут не светило, кроме крупного облома. Он наклонился к девушке, еще раз поразившись, какая она крошечная да ладная, и прошептал:

– Послушайте, может, не стоит? К дьяволу ее, акулу! Нас же эта гвардейская тетя на лоскутки порвет, когда узнает, ради чего мы занятого человека тревожим. Да и сам управляющий… выгонит же, ей-богу, выгонит!

– Не выгонит, – уверенно сказала девушка. – Управляющий – я.

* * * * *

Звали ее Светлана, а фамилия ее была чудной: Файр. Сочетание имени и фамилии девушки всколыхнули в душе Филиппа какие-то смутные ассоциации, но он не мог понять, какие именно. Отчество ее было под стать: Джорджевна. Папа ее, Джордж Файр, крупный английский буржуй, отличался большой любовью к женщинам, временами переходящей в сатириаз. Надо отдать ему должное – на возлюбленных своих он неизменно женился, а разводясь, обеспечивал неплохое содержание как бывшим супругам, так и нажитым в браке с ними детям. При всем при том до сих пор почему-то не разорился.

Светлана поведала о шалостях предка-вертопраха без напряжения, подшучивая и посмеиваясь. Похоже, комплекс брошенного ребенка был ей чужд. Образование она получила в Великобритании, состоятельных и влиятельных родственников стараниями папочки у нее было пол-Европы (и пол-Америки в придачу), но она предпочла вернуться в Россию. Она понимала, конечно, что ее нынешний чин – просто синекура, что сама она только украшение, а реальное руководство банком совсем в других руках, но амбиций у нее и не было. Зато, говорила она, у меня нет проблемы с финансами, масса свободного времени и карт-бланш по части отделки и декорирования банковских помещений. Декор и дизайн – два ее сумасшедших хобби. Аквариумы – ее заслуга и гордость, как и униформа служащих. Как, разве Филипп не обратил внимания на костюмы служащих? Ах, он смотрел только на нее…

Филипп слушал, попивая замечательный душистый чай и восхищенно любуясь то девушкой, то кошачьей акулой. Впрочем, акула была мелковата. Но хищность повадки чувствовалась. В Светлане хищности не чувствовалось. Огонь – огонь да, был. Огонь под пеплом. Fire under ahs. Филиппу было хорошо рядом с нею. Ей рядом с ним, кажется, тоже.

Он рассказал ей все. И о нежданной командировке в Италию, и о работе на Марчегалии, и о злосчастной аварии. Собственно, рассказ его основывался лишь на показаниях свидетелей. Сам он ни черта не помнил. Врезался головой в лобовое стекло автомобиля, когда автомобиль, в свою очередь, врезался в опору эстакады на скорости сто шестьдесят километров в час. Между прочим, никакие подушки безопасности на такой скорости не избавляют от травм, плохо совместимых с жизнью. Бригада спасателей с бензорезом и гидравлическими ножницами выцарапывала пассажиров из расплющенного фиата полтора часа, закономерно ожидая, что внутри лишь изуродованные трупы. Он выжил, спасибо тренированному мышечному корсету. И никаких почти следов. Только крошечный шрам на ухе, шрам на лбу – под волосами, да не совсем ровно сросшееся седьмое ребро справа. Пустяки. Водителя вообще в клеенчатый мешок по частям складывали, а дядька переводчик, что на заднем сиденье находился, до сих пор хромает как Гефест. Кусок кузова, здоровенный и острый, точно боевой кинжал, пробил ему бедро, почти отхватив ногу. А у Филиппа отшибло напрочь память. Словно в скверной мыльной опере.

Заговорив про память, он вдруг вспомнил, что на улице его до сих пор дожидаются господа иностранцы. Окоченели, наверное, бедняги. Угораздило же меня про них забыть! – подумал он. – Чертова контузия. Нехорошо получилось. Я ж сюда на минуточку заскочил. И уходить совсем не хочется, – вздохнул он огорченно. – Девочка – просто прелесть.

Он попросил у Светланы прощения и со словами: А как там мои итальянцы? выглянул в окно. Итальянцы были ничего себе, в полном порядке. Тот, что по странной прихоти звал себя Игорем Игоревичем, переводчик, все так же стоял возле автомобиля, опираясь на свою потрясающую трость не то китового зуба, не то моржового хрена, и дымил сигарой, как мартеновская печь. Кажется, он даже не переменил позы. Плевать ему, стальному человеку, на плохо зажившую ногу. Филипп представил, какого размера железяка торчала недавно из его ляжки, и поежился. Голова стального Игоря Игоревича, непокрытая совершенно, иссекалась снегом, февральский ветер трепал полы его роскошного пальто и концы шелкового кашне, а ему – хоть бы что. Водитель же отсутствовал. Сидел, должно быть, в кабине.

Филипп мгновенно испытал страшные угрызения совести и принялся прощаться. Светлана заметно огорчилась. Она проводила его до самого выхода из банка. Возле дверей Филипп замялся. Он не знал, как предложить ей новую встречу. Будь она обычной девчонкой, никаких проблем, разумеется, не возникло бы. Но она же – о-го-го! Миллионщица небось. Он топтался и не решался ни попрощаться, ни попросить свидания.

Светлана посмотрела на него и сказала:

– Да не вибрируйте вы так. Я согласна.

– Где? – спросил расцветший Филипп, не переставая, однако, вибрировать. – Господи, когда?…

– Сегодня, в восемь. Садко знаете?

– Возле моста? Как же, знаю! Но я там ни разу не бывал… наверное, сюртук и бабочка обязательны?…

– Пожалуй, – сказала девушка с сомнением.

– Будет! – воскликнул Филипп.

– Тогда – до вечера?…

– До вечера!

Он покинул банк, ежесекундно озираясь, и с каждым поворотом головы убеждался, что Светлана глядит ему вслед – сквозь стеклянные двери.

* * * * *

– Все в порядке? – спросил Игорь Игоревич, гася сигару прямо пальцами.

Такого не может быть, – подумал Филипп. – Тысяча градусов, не меньше. Ну, восемьсот. Нет, он не стальной, алмазный он. Богата на уникумов планета Земля! Он сказал:

– Да, в полном, – и полез в машину, в очередной раз поражаясь, на какой чудовищной рухляди разъезжают по России представители богатой иностранной фирмы.

УАЗ, не менее чем тридцатилетний, представить только! Скареды, думал он про итальянцев. Сквалыги и скупцы. Вот я, кержак, сын кержака, внук кержака, правнук кержака и кулака, жмот наследственный и неисправимый, разве пожалел бы двадцать тысяч на покупку приличного автомобиля для своих работников? Для несчастных работников, вынужденных переносить тяготы провинциальной российской жизни? Зимней. Для верных работников, умеющих стоять целый час под снегом без овчинного треуха и гасить сигары голыми пальцами. Нет, не пожалел бы! И денег ведь у них до черта, у фирмачей! Мне!… Мне, какому-то совершенно постороннему типу, отстегнули, ничтоже сумняшеся, четверть миллиона! Не пожалели. А соотечественников третируют напропалую. Не понимаю!

Водитель, Паоло, здоровенный немой итальянец, втянув породистую шишковатую римскую голову в плечи, невнятно урча, дул из термоса кофе. Кофе, очевидно, успел порядком остыть – Паоло сосал прямиком из колбы и, кажется, не обжигался. Драный динамик автомобильной магнитолы похрипывал мяукающим бесполым голоском, надрывно сообщавшим, что карнавала не будет. Игорь Игоревич возился, пристраивая плохо сгибающуюся ногу. В кабине было тесно, и нога никак не помещалась. Игорь Игоревич был настойчив и не сдавался. Кое-как усевшись, он поставил трость с набалдашником в виде птичьей головки между ног и спросил:

– Фил, скажите правду, вам удобно?

– Удобно, – солгал Филипп, чувствуя сквозь ледяной дерматин, как впиваются в тело жесткие угловатые ребра неказистого сиденья.

Паоло допил кофе и включил передачу. УАЗ выкатил на дорогу, неловко подрезав новенькую иномарку. Негодующе заверещал клаксон. Паоло не отреагировал. Он был целиком поглощен процессом вождения. Давалось ему это трудом неимоверным, холодным потом ему это давалось и скрежетом зубовным, поэтому обращать внимание на несущественные детали было ему не с руки. Филипп запоздало спохватился, что забыл обналичить в банке хотя бы пару тысяч на жизнь. Попросить разве Игоря Игоревича вернуться? – без воодушевления подумал он. УАЗ чудом миновал нерегулируемый перекресток, и Филипп понял: нет, ни за что!

Песня тем временем закончилась, и ведущий сказал: Как это ни печально, друзья мои, но карнавала, похоже, действительно не будет. Возможно, вы уже знаете, что сегодня погиб известный меценат Аскеров, ежегодно устраивавший в день Святого Валентина бесплатные балы для всех влюбленных на крупнейшей дискотеке нашего города Папа Карло. Он был взорван вместе с автомобилем неподалеку от здания, занимаемого частным охранным агентством Булат. Пострадал также охранник. В тяжелом состоянии он доставлен в седьмую городскую больницу. Органами дознания разыскивается водитель аскеровского лимузина, скрывшийся с места трагедии. Не исключено, что бомба была заложена именно им. Дело взял под личный контроль губернатор. Бывший сотрудник Аскерова, работавший у него секретарем-референтом и покинувший его всего около месяца назад, сказал в эксклюзивном интервью нашей радиостанции, что шеф слишком уж уповал на свою депутатскую неприкосновенность и совершенно перестал слушать разумные доводы осторожных людей. С кем конфликтовал известный депутат и предприниматель, бывший референт предпочел умолчать, ссылаясь на то, что точно не знает и знать не желает. Полное интервью с ним вы сможете услышать на волнах нашей радиостанции чуть позже, сейчас оно как раз монтируется. А пока давайте послушаем композицию Константина Никольского Не уходи, мой друг. Вместо реквиема.

– Вы знали его? – спросил Филиппа Игорь Игоревич.

– Кто ж его не знал, – сказал Капралов. – Ветеран Афгана, кандидат в губернаторы, богатей, наконец. Хороший вроде мужик. А лично – конечно, не знал. Не та весовая категория. На что я ему?

– Отвратительная история, – сказал итальянец. – Где там старушке Сицилии до вас… Зря вы, Фил, не остались на Апеннинах. Мерзнете сейчас, а там небось градусов двадцать тепла. И депутатов лет уж тридцать как не взрывают.

– Мерзни, мерзни, волчий хвост… – неопределенно сказал Филипп. – Есть такое понятие, РОДИНА, дорогой вы мой Игорь Игоревич! Для кого – розовый цветник, а для кого – деревня, пропахшая навозом. Не могу я там, поймите!

– Понимаю, – сказал Игорь Игоревич. – Чего уж не понять.

Больше они не проронили ни слова до самого общежития.

* * * * *

Филипп раскладывал свои небогатые пожитки, а итальянцы топтались возле дверей, и пройти не соглашались ни в какую. С их обуви натекла уже изрядная лужица. Игорь Игоревич говорил:

– Все вопросы в институте улажены, но если возникнут какие-то непредвиденные проблемы, звоните. Визитка моя у вас есть. Скажите, может быть, вы захотите уволиться из этого бедного НИИ, Фил, вы же сейчас обеспеченный человек? Нет? Ну, в любом случае, если когда-нибудь решите вернуться к нам, – милости просим! Примем с радостью.

Паоло молча кивал, подтверждая, что тоже будет рад. Никудышный он водитель, подумал Филипп, хорошо, что УАЗ машина медлительная и прочная.

– Мы пойдем, пожалуй, – сказал Игорь Игоревич. – Вот, возьмите, Фил, это ваше. – Он протянул внушительный пакет, завернутый в плотную ткань. – До последнего момента не хотел отдавать. И не отдал бы, если бы не сегодняшнее сообщение о взрыве.

– Что это? – спросил Филипп, принимая тяжеленный сверток.

– Оружие, – сказал Игорь Игоревич. – Ружье, нож, пистолет, патроны. Через таможню провозили в составе диппочты. Постарайтесь не прибегать без необходимости. Постарайтесь больше вообще не прибегать к оружию, Фил.

– Да-да, конечно, – сказал Филипп, разрывая пакет нетерпеливыми руками. – Конечно, постараюсь. А почему больше? – спросил он, когда до него дошла двусмысленность последней фразы Игоря Игоревича.

Но итальянцы уже испарились.

В пакете находились совершенно фантастические вещи, владельцем которых Филипп не мог представить себя даже во сне. Огромный пистолет сорок пятого калибра, замечательный охотничий нож и разобранный по частям очень, очень богатый двуствольный штуцер. Часть патронов к пистолету была упакована не в стандартные картонные коробочки, а залита прозрачным пластиком – в виде лент по двенадцать штук. Внутри одной ленты – бумажка с каллиграфическим комментарием, выполненным твердой рукой: Подкалиберные. Помни дядю Сережу, оболтус волосатый!

Какой такой дядя Сережа? Зачем нужны бронебойные патроны, когда из такой пушки обычными завалить хоть бы и слона – не проблема? И вообще, для чего весь этот арсенал? Что-то моя командировочка подозрительно припахивает, – подумал Филипп. – И не обгонными муфтами вовсе.

* * * * *

Для того чтобы не выглядеть за ужином дикарем, следовало приодеться. Филипп вышел на улицу, чистую и светлую от свежевыпавшего снега, миновал несколько дворов и очутился на самом что ни на есть главном проспекте. Очевидным преимуществом общежития (едва ли не единственным) была его близость к культурному (и торговому) центру города. Филипп встал в раздумье. В нем боролись скупец-кержак и сноб-вертопрах. Победил последний, и Капралов направил стопы к магазину FIVE-O'CLOCK, обещающему посетителям: Одежда из Англии.

Впрочем, как оказалось, одежда была пошита все же не на берегах Альбиона, а вовсе даже в Лодзи, но по британским лекалам, на британском оборудовании и из настоящей британской мануфактуры. И на том спасибо, решил Филипп. Он еще при входе принялся крутить в пальцах свою Визу и тем самым решил вопрос с доброжелательностью персонала однозначно положительно. К нему была приставлена вполне симпатичная, хоть и немного грустная консультант-продавец Долорес Кудряшова, которая порхала вокруг него миленькой бело-черной птичкой и стрекотала, не переставая. С ее помощью Филипп приобрел однобортный пиджак сакко из ворсованной шерстяной ткани с накладными карманами насыщенного синего цвета со свинцовым отливом; роскошный жаккардовый жилет в крапчатый золотисто-коричневый ромбик; классические синие брюки со складками у пояса из тяжелого габардина в рубчик; пикейную бледно-голубую рубашку с белым воротником апаш и белыми манжетами; коричневато-бордовый шейный платок. Верхнюю одежду представляли: превосходное полупальто из верблюжьей шерсти цвета антикварного эбонитового телефона, – с шалевым воротником, поясом из искусственной замши и замечательно большими карманами (в карман с успехом поместился бы Хеклер и Кох, если бы Филипп дошел до такого края паранойи, когда даже на свидание являются с оружием); ослепительно белое кашне из шелкового твида с бахромой; и, наконец, классическое английское кепи – в цвет пальто и малозаметную клетку. Всей информацией, связанной с материалами и моделями одежды, Филипп был обязан Долорес. Девушка ему понравилась. Жаль, ее несколько портил слишком маленький подбородок, чуть скошенный назад и, – несмотря на общую субтильность печального создания, – двойной. Печаль девушки была запрятана глубоко внутри и наружу почти не прорывалась, но Филипп ее ощущал все равно.

Он осмотрел себя в зеркало и остался доволен. С одной стороны, его новый костюм отдавал какой-то пейзанской интеллигентностью, невыразимо приятно волнующей буколическую составляющую его сущности. С другой стороны, костюм был достаточно респектабелен для урбанистической среды мегаполиса, выгодно отличаясь в то же время от вульгарно-кичливой униформы современных скороспелых нуворишей и бандитов.

На ценники благоразумный Филипп старался не смотреть.

Выйдя из магазина с двумя фирменными пакетам FIVE-O'CLOCK в руках, он увидел киоск, торгующий живыми цветами, и, не раздумывая, купил белую розу с желтовато-розовой каймой на длинном стебле. Вернулся и преподнес розу Долорес. Все будет отлично, поверьте, – сказал Филипп грустной девушке широко улыбаясь. Она взяла цветок, руки ее безвольно упали, роза выскользнула, и она горько разрыдалась. Другие девушки-консультанты тут же увели ее, а охранник посмотрел на Филиппа с плохо скрытой угрозой. Филипп огорчился.

Когда он уходил, роза продолжала немо лежать на полу – как напоминание о вечном человеческом одиночестве.

* * * * *

Беглецы со всех ног устремились в спасительную щель. Они, наверное, уже почувствовали себя в безопасности, когда ароматная пенная волна накрыла их с головой. Сперва они барахтались, пытались выбраться из липкой пузыристой массы, но безуспешно. Движения их с течением времени становились все более и более вялыми, и наконец они замерли.

– Вотще! – заорал Димчик. – Вотще, отвратительные создания! Смерть вам! – Он улюлюкнул от избытка чувств и закрыл тюбик с муссом для укладки волос колпачком. – Прикинь, у них дыхательные отверстия заклеиваются, и – пишите письма! Страш-шная кончина, не хотел бы я на их месте оказаться. А ты?

– Ответ однозначно отрицательный, – сказал Филипп, который тоже не алкал, чтобы его дыхательные отверстия заклеивала какая-нибудь пенная пакость. – Развел ты, братец, без меня свинарник. Инсектарий, да и только… Тараканы! Подумать только! Да у тебя, глядишь, и клопы с блохами отыщутся, коли пошарить?

– Нету клопов, – сказал Димчик убежденно. – И блох тоже нету. А тараканы от соседей приходят, там ньюменов каких-то поселили. Ужасных нерях.

– Сам-то каков? – пробурчал Филипп, пытаясь разобраться с новеньким, с иголочки, шейным платком. Платок не давался. – Сколько раз ты без меня пол мыл? Что пол… посуду, а? Самоед ты, Димка! Дикарь!

– Каков лингам, таков и сам, – парировал Димчик заимствованной и немилосердно перевранной остротою. – Дикарь в жизни бы не допер тараканов муссом поливать. Он бы их ловил и пожирал с чавканьем. А я, между прочим, воспользовавшись всей мощью мыслительного аппарата младшего научного сотрудника, смекнул, чем с этакой напастью бороться, да поэкологичнее. Ошибки, конечно, тоже были… Сначала я их какой-то химией травил, вроде дихлофоса, но они от нее только бодрее делаются, а я наоборот – болею… Вообще-то мне Ксения про мусс подсказала, – добавил он потом честно. – Дай-ка, руки твои корявые. – Он быстро и красиво повязал платок. – Колись, толстый, сколько лавэ за прикид отстегнул?

Филипп выразительно застонал. Димчик сочувственно потрепал его по плечу.

– Она красивая?

Филипп многозначительно закатил глаза.

– Ну и хват ты, Фил! – восхитился Димчик. – Не успел приехать, а уже девицу-красавицу закадрил, в ресторан ведешь. Или ты ее с собою привез? Оттуда, из Легиона? Небось отбил в жарком сражении у черномазых шаманов-вудуистов?

– Из какого Легиона? – изумился Филипп.

– Из иностранного. Сам же говорил отъезжая, мол, драпаю за кордон, Димчик, потому как дело мое швах.

– Ха, – сказал Филипп, – а ведь ты купился, братец!…

* * * * *

Удостоверившись, что Филипп больше не путается в шейном платке, Димчик с таинственным видом исчез. Судя по тому, что он предварительно тщательно выбрился, умастил головушку смертоносным для тараканов муссом и щедро облился Филипповым Богартом, его ждала милашка Ксения.

Коротая день до вечера, Филипп включил телевизор. По центральным каналам шли сериалы, а по большинству губернских – новости. Он выбрал новости, отдав предпочтение программе, где ведущая посмазливее. Растянулся на кровати и приготовился войти в курс местных последних известий. Известия в основном вращались вокруг убийства депутата. Было показано место трагедии, обугленный лимузин, выбитые окна охранного предприятия Булат. Следователь с затемненным лицом и измененным голосом демонстрировал дрянные фотографии подозреваемых. По фотографиям их не опознала бы, верно, и родимая матушка. Разыскивались Петр Меньшиков, двадцати шести лет и метра пятидесяти шести росту, беглый водитель Аскерова, и Сергей Данилович Криводолов, шестидесяти одного года, тех же ста пятидесяти шести сантиметров, бывший сотрудник ФСБ. Удивительно, но Филиппу оба человека показались знакомыми. Где и когда могли ему встретиться на жизненном пути малорослые минеры-подрывники, он не помнил. Он уже собирался переключить канал затем, чтобы послушать что-нибудь музыкальное, когда на экране мелькнуло бородатое лицо дядьки Прохора Капралова. Филипп резко сел. Скрипнули кроватные пружины.

Дядька Прохор самозабвенно рассказывал ахающей и охающей корреспондентке, как в глухой уральской чащобе, неподалеку от известного нехорошей известностью Крутенького лога, что в окрестностях рабочего поселка Петуховки, встретил он, бывалый таежник и наследный пасечник, замерзающее в снегах чудовище. Чудовище видом своим напоминало огромного, как полугодовалый теленок, рака, розово-мраморного цветом, и стонало жалобно и музыкально. Когда Прохор попытался прикоснуться к нему, чтобы помочь сердешному, рак отмахнулся клешней, едва не оторвав добросердечному пасечнику голову. Прохор был при топоре и согрешившую клешню вероломному чудовищу срубил махом. Монстр засвистал посвистом разбойничьим, да и скатился в нехороший лог. Прохор преследовать его поостерегся, а клешню отрубленную прихватил. Вот она. Клешня размерами была не меньше доброй совковой лопаты, двухколенная, хитиновая, с крючками и колючками. Совсем настоящая. Корреспондентка, повизгивая, трогала ее пальчиком. Прохор качал головой и говорил, что считает причиной удивительной и зловещей мутации инфернальные аберрации, имманентные району поганого лога. Эндемические, к счастью. Корреспондентка дивилась Прохоровой эрудиции и предлагала показать усеченную конечность специалистам. Прохор, полностью соответствуя фамильной традиции волочиться за всякой юбкой, напропалую подбивал корреспондентке клинья, соглашаясь сдаться на поругание ученым… но – лишь в ее приятной компании. На этом месте оператор благоразумно прервал съемку.

Губернские разумники, биологи да зоологи, у которых передача пробовала проконсультироваться по поводу сюжета, только посмеивались и предлагали обождать с розыгрышами до первого апреля.

А Филиппу было не до смеха. Гигантские сухопутные раки, ползающие вдали от водоемов и не боящиеся зимы, думал он, что за чертовщина! Дядька Прохор, известный пустобрех, думал он, мистифицировать может кого угодно и когда угодно… кроме представителей средств массовой информации. К газетам, телевидению и радио относится он, странный человек, чрезвычайно, не в меру даже, серьезно. И клешня, думал он.

Он вытащил из сумки пистолет, достал обойму и принялся снаряжать бронебойными патронами, подарком таинственного дяди Сережи. Патроны пощелкивали, становясь на место. Завтра же нужно ехать домой, с тревогой думал он.

* * * * *

На мозаичном панно во всю стену удалой былинный купец с расписными гуслями наперевес, самый тот, чьим именем называлось заведение, увеселял подводную публику. Гусли у него были самогуды, да и сам он был парень хоть куда, поэтому пирушка получалась на славу. Золотые рыбки водили хороводы, помахивая кружевными платочками, лангусты в косоворотках отплясывали трепака, брюхастые осьминоги вздымали наполненные бокалы – числом не менее шести каждый, а подводный царь с нетрезвым лицом дырявил трезубой острогой утлые парусные суденышки, бессильно болтающиеся в кудрявых волнах Моря-Окияна.

– На тебя похож, – сказала Светлана. – Бороду бы тебе закудрявденную, и – как вылитый.

Филипп бросил взгляд на Садко, затем в зеркало и вынужден был согласиться:

– Что-то общее есть. Но на Столярова он похож все-таки больше.

Беседа о нелегкой судьбине великого русского киноактера заняла весь недолгий путь до трапезной. Филипп, возмущенно охая, ахая и активно качая головой, прослушал эмоциональный рассказ Светланы о том, как американцы в годы холодной войны обозвали фильм Садко Новым путешествием Синдбада, прежде чем пустить в прокат. У него чесался язык сболтнуть, что знает об этом давным-давно, но он сдержался – путем невероятных усилий, близких к героическим.

Зал был невелик, уютен и выдержан в псевдоморском стиле, смело смешавшем предметы разных веков и культур. Под потолком висели модели парусников, чучела рыб и почему-то крокодила; вдоль стен, убранных обрывками пеньковых канатов и гарпунами, стояли якоря, штурвалы и компасы; вход завешивали рыбачьи сети, а на огромнейшем спасательном круге, заменявшем эстраду, сверкала надпись кириллицей ТИТАНИК.

– Знаю, знаю, это жутко безвкусно и похоже на декорации к провинциальному спектаклю абсурда, – сказала повинно Светлана. – Зато здесь очень неплохая кухня и редко бывают всякие скоробогатые невежи.

– А мне нравится, – сказал урожденный провинциал Филипп. – Гляди, пираньи. Тоже в морские твари подались. Симпатичные какие! Чем их кормят, любопытно? Подгулявшими посетителями? Может, поэтому и невеж мало?

– Определенно поэтому, – улыбнулась девушка.

В своем блескучем, тонюсеньком, облегающем коротеньком платьице (без ничего, кажется, под ним) она выглядела этакой соблазнительной кошечкой, вышедшей на прогулку. Или на охоту. Никаких украшений она не признавала совершенно – и правильно. Филипп не мог на нее налюбоваться. Вот повезло дуралею, – думал он, довольно щурясь.

Официант с нарисованной угодливой улыбкой возник как по мановению волшебной палочки. Филипп, ожидавший, что он будет обряжен в клеши, тельняшку и бескозырку или по крайней мере в широкий матросский воротник, несколько разочаровался. Ничего такого. Бело-черный хлыщ с красной бабочкой. Светлану разносчик блюд, очевидно, хорошо знал и тут же принялся перед нею выгибаться и отплясывать, что твой лангуст с панно. Что-то многовато на сегодня ракообразных, не пора ли посильно уменьшить их поголовье, – подумал Филипп, подцепил его пальцем за шлевку отглаженных брюк и легонько потянул. Тот булькнул горлом, споткнувшись на половине удивительно длинной фразы, повествующей, сколь счастливо их заведение, вновь отмеченное посещением очаровательнейшей госпожи Файр, и едва не упал на спину. Филиппу, разумеется, и в голову не пришло бы изображать из себя одного из тех невеж, чье отсутствие так украшает Садко, кабы не шарящие щупальца сального взгляда официанта, совершенно недвусмысленно маравшие декольте и бедра Светланы.

– Довольно, довольно, любезный, – сказал Филипп тоном широко гуляющего барчука, одновременно чувствительно наступая ему на ногу и подмигивая Светлане. – Довольно разговоров. Принеси-ка лучше ты нам, любезный, бутылочку сухого Мартини, медальоны из крабов, коктейль из креветок да фрикасе из омара!…

январь 1999 – февраль 2000 г.

…Надо же…

Удивление Филиппа станет вполне понятным, если предположить, что он знаком с татарским языком (хонса – рак).

(обратно)

Бобр-1

Бобр-1 – нож-мачете, разработанный для российских спецвойск. Позволяет копать, колоть, рубить, резать. Имеет: стропорез, двухрядную пилу, линейку, угломер, отверстие под гаечный ключ, гвоздодер, отвертку на гарде, вкручиваемые шипы для использования в виде кошки или кастета, 5 метров прочного шнура на рукоятке. Законцовка рукоятки – молоток. Клинок имеет габариты 260х90х5мм и вес 0,67кг.

(обратно)

АГБ

АГБ-30 – Автоматический гранатомет Барышева А. Ф. калибра 30 мм. Выпускается в Чехии.

(обратно)

Кончилось побоище, падаль – пища воронам…

Автор – Патрикей Бабун-Борода.

(обратно)

Вовчики

Вовчики – происламски настроенные таджики; юрчики – таджики, настроенные пророссийски.

(обратно)

Файр

Файр, по Даниилу Андрееву, один из слоев, через который проходит душа на пути посмертного совершенства.

Если искать в знакомых для всех явлениях хотя бы отдаленную аналогию тому, что видишь в Файре, нельзя остановиться ни на чем, кроме праздничной иллюминации. Надо ли при этом говорить, что самые великолепные из иллюминаций… сравнительно с Файром – не более чем несколько наших ламп в сравнении с созвездием Ориона. (Д. Андреев, «Роза мира»).

(обратно)

Вышел на дорогу парень беззаботный…

П. Бабун-Борода.

(обратно)

Лопатник

Лопатник – бумажник.

(обратно)

Ратью смуглой, ратью дружной…

С. Есенин. Цитата не совсем верна: «Сплотить весь мир», а не «спасать».

(обратно)

Оглавление

Александр СИВИНСКИХ ИМЯ НАМ – ЛЕГИОН

  ЧАСТЬ 1

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  ЧАСТЬ 2

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  ЧАСТЬ 3

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

  ЭПИЛОГ

Реклама на сайте