«Новый порядок»

Виктор КОСЕНКОВ НОВЫЙ ПОРЯДОК

Единственная настоящая ошибка — не исправлять своих прошлых ошибок.

Конфуций

В тексте книги использованы фрагменты дневников Интернет-ресурса livejournal.com, а также фрагменты выступлений современных политиков и общественных деятелей.

Некоторые эпиграфы могут показаться излишне шокирующими или оскорбительными, увы, автор придумал лишь малую толику этих «шедевров».

Часть 1

Глава 1

Из правозащитного форума:

«Зачем нам президент, который ничего не делает?»

Семен Липинский не ощущал страха, и никаких предчувствий у него тоже не было. То обстоятельство, что над ним уже два месяца сгущались тучи, его волновало мало. На самом деле все осложнилось гораздо раньше. Просто сейчас это поняли даже мелкие шавки из медиа-бизнеса, и разразился скандал — точнее то, что у них принято называть скандалом.

Газетчики подняли безобразный вой, решив, что любимый прежде олигарх не так чист, как казалось раньше. Хотя в действительности все эти бесконечные «журналистские расследования» умело грызли только лишь упавшую со стола кость: сброшенную то ли специально, то ли по случайности. Что на самом деле лежало там, на самом верху, собаки не знали. Жизнь для них впрямую зависела от еды, а еда — обломок кости с жалкими остатками мяса. Конечно, иногда какой-нибудь не в меру ретивый пес заскакивал на стол и, обалдев от увиденного, заливался диким и громким лаем. Но в таких случаях хозяева, отличавшиеся строгим нравом, считали псину бешеной и умертвляли.

Семену нравилось думать о журналистах именно так. Как о собаках, которых кто-то, в том числе и он сам, прикармливает по доброте душевной или с умыслом. Однако они, как все твари неблагодарные, так и норовят ухватить клыками за руку кормящую. Шавки, что с них взять!

Вот и сейчас псы тявкали изо всех углов. Зло, хором и поодиночке. Обсасывая возможности, смакуя подробности, предвкушая последствия. Пусть. Собака лает, караван идет.

Конечно, был один тревожный признак. Молчал Аркадий Бычинский. Медиа-магнат и вообще большая шишка, надзиратель в собачьей стае. Не вожак. Хозяин вожака.

Аркаша никогда не водил с Семеном приятельских отношений, но в такой ситуации у них было принято помогать друг другу. И вот Бычинский, вместо того чтобы придержать стаю, молчит. А его телерадиокомпания уже испуганно подгавкивает своим коллегам из соседней «государственной» студии.

Плохой признак. Тяжелая гирька на черную чашу весов. И если бы на белой чаше не лежало несколько гирек потяжелее, Семен бы уже кинул эту забытую его Богом страну и отправился в места более интересные. Но нет. Уйти можно было в любой момент, а вот поймать потом упущенные возможности…

С самого детства Липинский терпеть не мог чувство проигрыша, жалости поражения, потому никогда не увлекался карточными играми, рулеткой и даже к шахматам относился с подозрением. Кидать кости, полагаясь на случай, было для него невыносимо. В картах всегда существовала возможность нарваться на шулера, а ведь если играть, то по-крупному. А шахматы… Может быть, эта игра развивает способности мыслить стратегически, на несколько шагов вперед противника, но только идеалисты полагают, что это умение как-то способно помочь бизнесмену. Красивая сказка для идиотов — биржевой игрок с хитрым прищуром высчитывает изменяющиеся процентные ставки, продает, покупает, снова продает и в победном жесте вскидывает руку вверх.

Бред!

Лотерея для богатых, которые скоро станут бедными. Семен смотрел на людей, веривших в повторение таких историй, как на заигравшихся школьников. Так молодежь, переодевшись в средневековые костюмы, устраивает красочное представление для публики. Время ушло, но атрибуты остались. Теперь с ними можно играть, таскать их из рекламы в киноленту. Красиво, но не более. Так не бывает!

Липинский признавал одну-единственную игру на деньги. Игру с Законом. Нет, он не грабил старушек в подворотнях, не крал бублики с прилавка на базаре, не таскал кошельки у ротозеев. Самым большим его преступлением была украденная у одноклассника шариковая ручка с синими полосками. Такие ручки были в то время дефицитом и представляли собой предмет зависти. Именно тогда законопослушный Семен понял всю бесперспективность прямой кражи. Став обладателем вожделенного предмета, Липинский столкнулся с серьезной проблемой. Заявиться в класс с дефицитной шариковой ручкой означало расписаться в краже. Терялся сам смысл воровства как способа обогащения. Ведь полосатая ручка была признаком, социальным статусом небогатого детства, и просто так наслаждаться властью над предметом тоже не имело смысла. Статус должен быть виден, подтвержден ежедневным, едва ли не показательным использованием.

После долгих моральных терзаний Лнпииский подкинул ручку ее прежнему владельцу и понял, что преступность не его путь.

Да и зачем нарушать Закон, когда в нем достаточно лазеек, двусмысленностей и хитрых нюансов? Только глупец убивает старушку, чтобы завладеть ее драгоценностями. Умный человек организует фонд, агитацию, рекламу, и старушки всей страны понесут свои медяки в его копилку. Затем банкротство и самолет на Канары. Все!

Семен Липинский же поступал еще круче. Он сам влиял на законы, делая их удобными, как обувь на заказ. Тесное знакомство и почти родственные связи с правящей верхушкой, хорошая база за рубежом. Все было, как говорят «гоблины», «в шоколаде». И тут… И тут начинаются странности. Для начала марионеточный президент обрывает одну за другой свои ниточки. За несколько тревожных месяцев сменяются несколько премьеров, валится прикормленный прокурор. Семья только разводит руками. «Главный» вышел из-под контроля. Объявить его маразматиком не решается никто, это слишком сильное оружие, зацепит так или иначе все окружение. Но никакого другого объяснения нет. Ряд законопроектов тормозится. Парламент, купленный на корню, вяло возмущается, в стране президентское правление.

Когда президент свалился с инсультом, все вздохнули спокойней, но вдруг стало ясно, что преемник — личность еще более неподконтрольная, к тому же из «силовиков», и «Папу» вытянули из больницы в кратчайшие сроки.

В итоге положение стало излишне шатким, обрушились внешнеторговые сделки концерна, стали приходить тревожные известия с рынка акций. Семену пришлось лично утрясать ряд вопросов. Событие, можно сказать, небывалое: уходя с головой в политику, он оставил после себя четко работающую финансовую машину, теперь же казалось, что в шестеренки этого механизма кто-то насыпал песку.

И еще журналисты…

Семен не боялся. Эта страна вряд ли сможет просто так отбросить его в сторону. Она прогнила, одряхлела и уже почти упала, придавленная к земле собственной тяжестью.

Когда-то давно Липинский едва не поступил на медицинский факультет. Его родители, испугавшись участи врача, обратились к мудрому родственнику из Киева. Дядя, Борис Моисеевич, приехал в Москву и подсунул племянничку любопытную книгу, где подробно описывались симптомы разных тяжелых заболеваний. Из этого толстенного фолианта юный Семен узнал про болезнь с гадким названием «туберкулез костной ткани». Симптомы и последствия этой болезни показались будущему доктору настолько мерзкими, что он в тот же день забрал документы из одного вуза и поступил, кстати без экзаменов, в другой.

Теперь, через много-много лет после того случая, Липинский смотрел на разрушающуюся страну и видел все те же страшные признаки. Кости страны сделались хрупкими и уже не могли удерживать свой вес. Так что бояться этого умирающего животного было нечего.

Семен не боялся.

Даже когда начальник охраны, человек надежный, но слишком впечатлительный, влетел в кабинет, прерывая раскаты «О Fortuna» Карла Орфа, и выдохнул, едва не сгибаясь пополам: «Фээсбэшники…….

Липинский лишь брезгливо сморщился. Такой исход был предусмотрен, хотя и не так скоро.

«Сколько мне лет? Я старею?»

— Скажите, Дмитрий, — спросил Семен у охранника, уже стоящего возле запасного выхода. — Что, по-вашему, старость?

— Старость? — Дмитрий не был бесконечно развитым в умственном плане человеком, но реакцию имел отменную, иначе он не смог бы подняться так высоко. — Старость — это возраст.

— А для вас лично?

— Для меня? — Он нервничал, но всегда правильно реагировал по обстановке. Шеф спрашивает, подчиненный отвечает. Даже если камни с неба. — Когда я на турник запрыгнуть не смогу, тогда будет старость. Идти надо, Семен Маркович.

— Надо, значит, надо, — согласился Липинский. — Все готово?

— Как всегда!

— Тогда поехали. — И он, легко оттолкнувшись от подлокотников, вскочил с кресла. Черная лестница видела его только один раз, когда он знакомился с переделанным зданием, которое покупал. Теперь пришло время, и она сыграла свою роль, не раньше и не позже, а как раз вовремя. — Старость, Дима, это когда ты не поспеваешь за временем.

Они сбежали вниз, мимо обеспокоенных лиц охраны, мимо «Главный прошел», мимо дрожащих на кобурах пальцев, мимо вспотевших ладоней и ощущения чего-то непоправимого. Вниз. Туда, где стоял надежный и очень быстрый «скорпион», особой сборки «порше». Вместительный и очень хорошо защищенный.

— Позвоните Михаилу, — сказал Липинский начальнику охраны, тот кивнул, не переставая что-то говорить в микрофончик, прилепившийся к его щеке.

— По какому направлению поедем?

— На запад…

Семен Маркович поднял стекло, отделяющее салон от водителя. Нажал еще несколько кнопок, окна автомобиля потемнели. Внутри зажегся неяркий свет. Динамики настороженно выдохнули Пятый концерт для клавесина Баха. Липинский не хотел смотреть на страну, которую решил покинуть. Точнее… которая решила избавиться от него.

Он не боялся и был спокоен. К чему волноваться, когда все идет само по себе. Симфонию погони не стоит превращать в какофонию. Все должно быть гармонично. Ничего лишнего. Все, как и задумано.

Из телефонных переговоров (архив ФСБ):

— Михаил Владиленович? Здравствуйте, вам привет от Семена Марковича. Очень хорошо, спасибо. Тут возникло одно дельце. Нужна ваша… Нет, что вы, все хорошо. Это даже не помощь, это просто небольшая услуга с вашей стороны. Спасибо. Мы сейчас движемся в западном направлении, очень бы хотелось спокойно… Да мы понимаем, что дело приняло такой оборот. Да. Конечно. Но что ж поделать, мы не нагружали вас чрезмерно нашими заботами. Более того, всегда теми или иными способами решали ваши проблемы. Пришло время оказать нам небольшую услугу. Совсем маленькую. Да, мы понимаем, что сложно. Да, конечно, ФСБ. Но ведь не гэбэшники улицы патрулируют. Верно? Большое спасибо вам, Михаил Владиленович. Большое спасибо. Обязательно передам. И вам удачи.

Из Москвы они выбрались без лишнего шума. Мигалки были включены только на выходе с Садового, когда потребовалось проехать на красный. Постовой отдал честь и зло свистанул какому-то прыткому лихачу, устремившемуся вслед за кортежем. Зеленый свет, остановившиеся машины. За миг до того, как машина Семена Липинского должна была пронестись через светофоры и перекрестки, на них вспыхивал красный свет по всем направлениям, постовые останавливали движение потоков и делали «под козырек» вслед удаляющимся автомобилям. Колонна словно замораживала перед собой вечную суету столицы, рассекала ее.

Первый раз их попытались перехватить в Подмосковье. Сначала культурно. В хвост пристроились две машины и начали старательно оттирать охрану от основного автомобиля, что-то кричали в мегафоны. Липинский не отвечал. Потом кто-то из особо наглых службистов рискнул и поставил свою машину поперек дороги. Ему это почти удалось. Мощный «вольво» из лобового охранения ускорился и по касательной снес хлипкий «жигуленок» в кювет. Смятое крыло. Лопнувшая фара. На этом потери Липинского исчерпывались. Фээсбэшники метались в хвосте, но сделать ничего не могли.

Начальник охраны Дмитрий внимательно, как болельщик слушает футбол по радио, следил за оперативными переговорами преследователей. Коды и частоты были любезно предоставлены за час до операции кем-то «добрым» сверху.

— Леша, дорогу на Липинку перекрыли, сворачиваем, — передал он водителю.

— Понял, — ответил Леша и произнес в маленький микрофон: — Поворачиваем на Орехово.

Вскоре машины, сопровождавшие кортеж все это время, стали отставать.

— Первый, — прозвучало в наушнике у Дмитрия. — Гэбэшники собираются стрелять. Что делать?

— Вы что, не знаете? Сколько они будут у нас на хвосте сидеть?

— Вас понял.

Сзади вяло гавкнули выстрелы. Сначала в одной тональности, потом неожиданно в другой, более гулкой, тяжелой. Преследователи разом отстали, скрылись за поворотом, в зеркало было видно, как в последний момент опасно занесло одну из машин.

— Теперь меняем трассу, — скомандовал Дмитрий.

* * *

— То есть как потеряли? — Генерал сжал телефонную трубку с такой силой, что хрупкая пластмасса гадко заскрипела. Когда-то давно этими руками он на спор рвал подковы.

— Никаких следов. Когда они крутились по Подмосковью, мы еще имели какой-то контроль, но сейчас, к сожалению, никакой информации по ним нет. — Голос в микрофоне звучал сконфуженно.

— Не понял! А план-перехват?!

— Был объявлен всем постам ГАИ.

— И что?!

— Ничего. Никаких сообщений из МВД не поступало.

— А при чем тут Министерство внутренних дел?! Я вас спрашиваю!

— Ну…

— Баранки гну! Перекрыть все дороги! Все до единой! Меня не интересует, какими силами! Меня не интересует! Слышите, суки?! На какое расстояние они могли оторваться от вас? На такое и перекрывайте, все перекройте, граница, таможня… Кто угодно! Вертолеты, самолеты, спутники, бля! Подводные лодки! Но чтобы ни единая мышь!!!

— Прессе…

— В жопу прессу!!!

Он грохнул трубку на рычажки так, что от телефона отлетел и упрыгал в угол кабинета острый кусочек пластика. Громко бухала генеральская кровь, в висках поселилась тяжесть.

— Идиоты… Подонки… Идиоты… — Впору было хвататься за голову.

Когда тишину разорвала долгая и звонкая трель ТОГО телефона, генералу показалось, что у него на плечах зашевелились погоны.

Из сообщений прессы:

«Известный олигарх Семен Маркович Липинский до сих пор не найден Федеральной службой безопасности. Хотя по еедущим направлениям был объявлен план-перехват, эти меры не дали положительного результата. По нашим сведениям, Семен Липинский уже покинул границы Российской Федерации».

«По уверениям пресс-службы ФСБ, обыски и проверки на дорогах Москвы и Московской области никак не связаны с исчезновением олигарха».

«Президент снова болен».

«Были ли жертвы в происшествии на „зеленой" трассе Е95? Кто стрелял?»

«Убит капитан».

«Бессилие спецслужб, случайность или злой умысел? В чем виноват опальный олигарх?»

Когда на хвост кортежу Липинского снова сели машины, Семен Маркович видел сон. Что-то про лес, огромные деревья, шум ветра. Вымотанный к вечеру постоянными телефонными переговорами, ответами на электронные письма, бесконечными докладами службы охраны и чтением прессы, олигарх спал. Погоня, даже если ты играешь в этом процессе всего лишь пассивную роль, все-таки сильно давит на нервы.

— Оторваться любой ценой. — Начальник охраны внимательно разглядывал мониторы внешнего наблюдения.

Приказание было исполнено, и две машины, с агентами ФСБ внутри, заполыхали, перегородив дорогу. И тогда из-за леса взмыла в воздух, вспарывая его мясорубкой винтов, хищная тень вертолета.

— План «Омега»! — рявкнул в микрофон Дмитрий Впереди по дороге вспыхивали проблесковые маячки Что-то большое и массивное натужно выползало на трассу.

Водитель плавно утопил педаль тормоза.

Ведущая машина кавалькады вильнула на обочину. Из нее высыпали пятеро, четыре человека открыли беглый автоматный огонь по баррикаде впереди, перемещаясь, вызывая на себя внимание противника. Пятый отбежал назад, что-то дернул из багажника, вскинул длинный тубус на плечо, выхватывая прицелом прожектор винтокрылой машины. Еще три джипа остановились на другой стороне шоссе, выбрасывая на ходу одетых в черное бойцов.

Зло бабахнуло!

Огненная нить прочертила темнеющее небо, вертолет вильнул, завалился на бок, из-под его брюха прыснуло ярким пламенем. Бессильно загребающая винтами воздух машина ушла за лес, тяжело вздрогнула земля Тот же человек выдернул из багажника еще один тубус и прицелился в замерший было экскаватор, что выползал на дорогу, стараясь перегородить путь. Послышались крики, от обреченной уже железной туши побежали люди, попадая под перекрестный огонь. Мелькнула в воздухе ракета. Семен Маркович видел, как ударной волной опрокинуло нелепую черную фигурку у баррикады. Его люди побежали вперед, поливая свинцовым дождем пространство перед собой. Снова мелькнула ракета.

Липинский поднял стекло окна, из динамиков звучал Вивальди, полностью заглушая звуки боя, ведущегося снаружи. До границы оставалось совсем немного.

Из сообщений прессы:

«Известный олигарх Липинский доказал несостоятельность наших силовых структур. Не чувствуя в себе сил справиться с ним мирным, демократическим путем, силовики устроили отвратительную бойню, в которой пострадали люди. Во что превратится наша страна через несколько лет такой разнузданной диктатуры „силового пролетариата", можно только догадываться».

«„Мы стреляли на поражение", — показания участника „дорожной войны", пожелавшего остаться неизвестным».

«Вертолет, экскаватор и большое количество легковых автомобилей. Таков перечень уничтоженной в бою техники. Понятно, что и среди людей имеются жертвы' Хочется задать вопрос нашему правительству, откуда у частного лица, а Семен Маркович Липинский является таковым, взялись новейшие образцы военной техники? Что на это может ответить Минобороны?»

«„Меня пытались убить'" С таким сенсационным заявлением выступил олигарх Липинский в интервью газете „Гардиан" Он утверждает, что это было целиком и полностью политическое дело. В связи с чем Семен Маркович попросил политического убежища у английских властей. Министерство иностранных дел требует экстрадиции гражданина Липинского»

«Вести войну можно только тогда, когда есть возможность победить, — такими словами начал свое обращение Семен Маркович Липинский к представителям независимой Республики Ичкерия в Лондоне — Я сам являюсь примером тому Многие годы я боролся против враждебного режима Тот факт, что меня попытались убрать, да еще таким грубым способом, свидетельствует в мою поддержку».

«Как может один человек сформировать подразделение элитных бойцов, вооружить его по последнему слову военной мысли и открыто вести успешный бой с представителями законной власти? Неужели Россия ничем не отличается от Колумбии, где каждый наркобарон имеет свою персональную армию?»

Из выступления директора телевизионного канала Василия Мусолена:

«С сожалением мы должны отметить гнусные инсинуации со стороны наших коллег, сравнивших Семена Марковича с наркобароном Да, увы, многие журналисты так и не смогли перестроиться, в них живо еще рабское прошлое. Колосятся всходы тяжелого времени, когда журналистика писала только об „ударной битве за урожай" и об очередном съезде партии, не смея даже вздохнуть без указки сверху»

Глава 2

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Было бы подлинным безумием способствовать экономическому успеху России при отсутствии в ней ясных демократических тенденций и эфемерности существующих демократических институтов. Если Запад не склонен к самоубийству, то выбранная им стратегия финансовых отношений с Россией самая верная».

— Вот так-то, капитан, — пьяно качал головой майор Серегин. Он тяжело щурился, выпитая водка делала его лицо раздувшимся и красным, словно распирая изнутри. Резко проявились мешки под глазами. — Вот так-то оно бывает. Ты у меня на хорошем счету! А первым под удар попал. Так-то оно. Наливай, что ли…

Сергей Иванов, бывший капитан, а ныне лейтенант с птичьими правами, налил прозрачной жидкости в граненые стаканы.

— Полней давай, полней, — пробурчал майор. — Не жмись, капитан. Все одно за добавкой бежать.

— Я уже год как не капитан, — напомнил Сергей. — И все это… — Он прервался, чтобы опрокинуть в себя водку. — Все это натуральное панибратство с нижними чинами.

— Ну, это ты брось, так-то! Ты это… — Майор закашлялся. — Брось… Не в этом дело. Лейтенант, он все-таки офицер. Так что брось.

— Ага, офицер. Знаешь анекдот про прапорщика?

— Массу…

— Тогда я тебе в копилку еще один скину. Идет прапорщик и встречается ему ослик. Прапорщик берег его за ухо и шепчет: «Я — офицер!» А ослик ему так понимающе отвечает: «А я — лошадь…»

— Старо.

— Зато про офицера. За добавкой пойдем?

— Зачем пойдем? — удивился майор. — Послать некого?

— Да ну, не люблю я этого, — сморщился Иванов.

— Ага! — Серегин расплылся в довольной улыбке. — Узнаю! Узнаю тебя, капитан! Так-то. Не любишь ты дедовщину разводить, все любишь по уставу, чтобы по правилам.

— Нет. — Сергей помахал пальцем и надел фуражку. — Я не по правилам. Я по правде люблю. Это, знаешь, разница.

— Ага. Потому вот ты сейчас лейтеха. А мог бы быть, как я, майором.. А я…

— А ты подполковником. Красивая картина.

— Точно… — Майор поискал фуражку, не нашел, застегнул китель. — Да где этот чертов чепчик?! Ага, вот он. Неужели послать некого?

— А кто тогда работу работать будет? Мы с тобой? Пошли

— Везет тебе, капитан, все-таки…

— Я не капитан.

В ближайшем к отделению магазинчике ментов знали. Из-за своего расположения магазин, торгующий только алкоголем и мелкой закусью, держался без «крыши». Каждого заезжего лиходея посылали в соседний подъезд, где хмурые и злые на жизнь дядьки могли объяснить уголовный кодекс в популярной форме. От этого ментам была организована хозяином скидка. Небольшая, но приятная.

— Слышал, что в управлении происходит? — хмуро спросил Серегин, когда они вышли из отделения.

— Откуда бы я слышал? Ты ко мне только водки попить приезжаешь. А наш Языков пенсию ждет. Ему до этих событий никакого дела нет.

— Знаю я вашего Языкова. — Майор скривился.

— Знаешь, так помог бы, мужик-то нормальный.

— Знаю. Нормальный мужик. Но… Ты сам понимаешь, так-то.

Майор толкнул скрипящую дверь и ввалился в магазин. Следом вошел и Иванов.

— Нам беленькой бутылочку…

Продавец залез под прилавок и выволок «Нахимовскую».

— Не паленая? — для порядка спросил Иванов.

— Ну что вы, что вы… — Продавец замахал руками. — Как же, для своих…

— А ты тут уже свой? — поинтересовался майор.

— Я везде свой, — отмахнулся Сергей и кивнул продавцу. — Колбаски тоже грамм так двести

— Лучше бы соку взял. Апельсинового.

— Соком с водкой хорошо девочек спаивать. Да и то только в старших классах.

— Почему это? Официальный коктейль, «Отвертка».

— Потому что организм молодой и здоровый, алкоголь пережигается напрочь. Никаких последствий, похмелья никакого. Нам с тобой, майор, такие коктейли противопоказаны. И старшеклассницы тоже.

— Да ладно! Ты никак за здоровый образ жизни?

— Хотелось бы. А что, не похоже?

— Не смеши

За их спиной взвизгнула противно входная дверь.

— Какая, однако, картина, — раздался задорный голос. — Знаковая, можно сказать. Спивающаяся милиция. Надежа и опора государства, защитники простого населения, пьют прямо на рабочем месте, не снимая мундира. Красиво!

Серегин обернулся, ткнул локтем стоящего спиной Иванова:

— Кто это?

— Да-да! — воскликнул молодой человек, одетый не по погоде легко. На улице было мерзко, сильный ветер, несущий крупные хлопья мокрого снега, переходящего иногда в дождь, а на вошедшем только щеголеватая короткая курточка с открытым горлом, из-под которой виднелась легкая рубашка. На ногах — прикрытые синими джинсами рифленой кожи «казаки». Позади него, в дверях, маячили высокие и широкоплечие в коже. — Познакомьте нас, наверное. А то нехорошо получается.

Иванов сложил водку и закуску в пакет, расплатился и толкнул майора:

— Пойдем…

— Куда же вы! — не успокаивался молодой человек. — Я в отделение зашел, спрашиваю, где героический капитан, то есть, простите, лейтенант Сергей Иванов? На своем ли посту? А меня сюда послали! Не спиваетесь ли?

— Что это за шмакодявка? — удивился Серегин.

— Это не шмакодявка, — пояснил Иванов, останавливаясь перед дверями. — Это совсем не шмакодявка. Это сын Захара Давидовича.

— Левина, что ли? — Майор всплеснул руками. — Того, который отмазал Щеглова в прошлом году и который не дал Протопопова посадить? Адвокатишка, что ли?

— Ага! — обрадовался молодой человек. — Мелкий такой… Маленький.

— Дайте пройти, граждане, — сказал, глядя перед собой, Иванов и пошел напролом. Кожаные куртки отскочили в последний момент.

— Я, собственно, зачем приходил, лейтенант, я сказать хотел. Ты не думай, что я тебя забыл. Ты у меня еще палочкой будешь махать на перекрестке! На самом говенном! Попомни мое слово! — крикнул молодой человек в закрывающуюся дверь.

Когда майор наконец догнал друга, тот уже входил в отделение.

— Погоди, Серега, а что это было?

— Ты что, совсем ничего не помнишь?

— В смысле?

— В смысле, когда меня едва из органов не турнули. Когда именно ты настоял на том, чтобы меня из убойного в ДПС перевели и в звании понизили. Ты офицерский суд помнишь? Или пропил память уже? Из-за кого я тогда загремел, напомнить?

— Твою мать. — Серегин плюхнулся на табуретку — Так это его ты на наркотиках и изнасиловании взял тогда?

— Его. И его папашка…

— Слушай, — перебил его Серегин. — По поводу того офицерского суда и то, что тебя…

— Ты не понял, я не в претензии к тебе. Я тебе благодарен за тот случай. Если бы не тот скандал, который ты раздул, не перевод сюда, меня бы уволили. И был бы я, как тысячи других таких же неудачников. Стройку бы сторожил и с паленой водкой в русскую рулетку играл. Так что ты все правильно сделал. Все рассчитал. Молодец! Я не потому вспомнил… Просто дурно мне, майор!

— Ага, — буркнул Серегин и отвинтил бутылке голову. Холодная водка плюхнулась в запотевшие мигом стаканы. — Давай, так-то…

— Давай.

Они выпили, Серегин поморщился. Вздрогнул.

— Не знаю я, как ты без сока эту гадость пьешь. Я так не могу.

— Закусывать надо, — мрачно сказал Иванов, вытаскивая из пакета кусочек колбаски. — Я его тогда с поличным взял, щенка.

— Да знаю, помню… — начал было майор, но Сергей не слушал.

— Тепленьким! Нос в «муке», морда в прыщах, хер наружу, баба в крови и соплях. Я ему: «Вы арестованы», а он мне в харю плюнул: «Мусор, — говорит, — на хер пойди». Я ему в рыло и сунул. Хорошо так сунул, ты знаешь, как я могу.

— Да помню я, Сережа, помню… Чего ты мне…

— Ты погоди. — Иванов снова налил водки, сразу же выпил. — Меня знаешь кто сдал тогда? Кто меня тогда с потрохами вломил? Моя команда и вломила! И девка та, сука, подтвердила. Всем хорошо стало. И улики вдруг пропали. И наркотиков не было. И эксперт, что характерно, подтвердил. И девка от обвинения отказалась. Не было, говорит, насилия. Любовь была, и тут, понимаешь, менты, разгром, мордобой, антисемитизм сплошной. Суки, националисты, скинхеды в погонах! Папа пробашлял хорошо. Молодец у нас папа! Он, если потребуется, кого угодно купит. Ему половина уголовников города и области свободой обязаны.

— Да уж, этот Захарка сука та еще, так-то. — Майор кинул в рот колбасу и вздохнул.

— Так что ты, Тарас Васильевич, мне тогда крепко помог.

— Старался, так-то, — подтвердил Серегин.

— Да только, боюсь, один черт выпрут. Добьют, суки. Да и хер с ним! Надоело! Пойду вот в эти… в коммерческие структуры. «Бабки» зашибать. Магазины охранять. Или, там, детективом частным.

— Какие там, блин, структуры. Откуда у тебя, мента, способности к коммерции?

— Да ты что?! У мента должны быть врожденные способности к коммерции!

— Только ты тут при чем? Ты не про других, ты про себя говори. Так-то.

— Наплевать, — отмахнулся лейтенант. — В электрики пойду. Руки есть, голова тоже на месте.

Они снова выпили.

Глава 3

Из газетных заголовков:

«Мочить в сортире. Новая стратегия российской политики? Внутренней или внешней?" „Новогодняя неожиданность“. „Чего ждать с Новым?“

— И что же мы будем делать, дорогие мои? — Президент стоял спиной к присутствующим и смотрел из широкого окна куда-то вниз. Собственно сам Президент еще таковым не был, а только временно занимал этот пост. Хотя всем, от Премьера до последней машинистки, было понятно, в какую сторону кивнут выборы. Это понимали все, вся страна и даже «те, которые остальные», то есть кандидаты в президенты. Хотя были и варианты. Возможно, сам того не подозревая, Липинский, близкий друг Бывшего, подложил новому Президенту огромную свинью. Специальная группа аналитиков разрабатывала сейчас Семена Марковича на предмет возможных действий с его стороны. Но бывший олигарх сидел в Лондоне, ожидая решения английских властей по поводу политического убежища, и никаких действий не предпринимал, что настораживало еще больше. Однако то, как он уходил за границу, наплевав на законы, на силовые структуры, на ФСБ, на власть, сделало свое дело. Этого не смогли сделать ни чеченские боевики, ни западные бойцы информативного фронта с их многочисленной армией внутренних агентов влияния, вроде Великой Московской Девственницы. Теперь же Власть сидела в луже, от которой мерзко пахло тухлятинкой.

— Хотелось бы, — начал Премьер, — предостеречь вас от излишне решительных, брутальных действий.

— Слово-то какое. — Президент повел плечами. Всем остальным очень хотелось знать, что же увидел он там за окном. Снег, деревья с белыми обвисшими ветвями, все замерло, словно ожидая чего-то. Чего? Весны? Безусловно, романтичная картина, но какое она имела отношение к текущему вопросу? Окружение Президента впервые за много лет не чувствовало под собой прочной опоры. Новая метла не была ставленником ни одной из сложившихся политических сторон, его двинули на пост безопасники, грубо, с шумом, но настолько быстро, что среагировать никто не успел. Теперь надо было или приспосабливаться к действующему порядку, или… С уходом Липингкого денег на второе «или» уже не было. — Брутальных. Интересно, а какие еще действия вы можете предложить? Попробовать замолчать происшествие? Или, может быть, представить его как убедительную победу нашей доблестной милиции?

— Операцию вела ФСБ, — осторожно напомнил министр внутренних дел.

— Я помню, — ответил Президент, все еще глядя в окно. Где-то там, на качелях ветвей прыгала толстая ворона. — Я помню, кто вел операцию, и также я знаю, что помешало ее осуществлению.

— Но ведь никто не ожидал, что у господина Липинского…

— У гражданина…

— Что?

— У гражданина Липинского, — поправил Президент.

— Да. Извините. У гражданина Липинского будет такое вооружение.

— Очень интересно слышать такое заявление от человека, которого иногда называют главным милиционером страны. Получается, что каждый гражданин, пусть даже богатый гражданин, имеет возможность содержать небольшую армию, вооруженную по последнему слову техники, и безопасный вариант выезда за границу. Вы не читали работы Кропоткина?

— Когда-то давно, в институте…

— Перечитайте. Заодно вспомните историю Нестора Махно. Может быть, вам не чужды их идеи. Анархия, мать… Каждому олигарху по собственной армии, прекрасная адаптация старых идей к новым экономическим условиям. Анархия как свобода для избранных.

— Я не совсем понимаю…

— Вот и я не совсем понимаю, господин министр. Каким образом такой человек может выехать из Москвы, несмотря на план-перехват. Не понимаю. Каким образом он проходит через все милицейские посты? Почему он не остановлен на первом же посту ГАИ? Не понимаю. И главное, я не понимаю, почему в стране, где закон об огнестрельном оружии скорее напоминает пародию, гражданин Липинский имеет и успешно применяет целый арсенал?

— Может быть, нам нужно задуматься над тем вопросом, откуда все это взялось?

— Всему свое время, господин министр. Всему свое время. Что нам может сказать Минобороны?

Министр обороны прокашлялся. В кабинете повисла тишина.

— Ведется следствие, господин Президент. Виновные будут найдены и наказаны.

Президент покачал головой:

— Чем пользовался Липинский?

— Автоматы Калашникова, специальная укороченная модель. Газовые гранаты. И…

— Что случилось с вертолетом?

— Это… Это было «Копье-3». Переносной ракетный комплекс.

— Почему я о нем не слышал?

— Это новейшая разработка. Абсолютно новое слово в военной технике.

В кабинете снова стало тихо.

— Хорошая штука. Передайте это тому КБ, которое занималось его разработкой. И я хочу знать все каналы, по которым ЭТО может попасть в руки… бандитов.

— Хорошо.

— Но, тем не менее, остается все тот же вопрос. Что будем делать, господа?

— Расследование…

— Пусть идет своим чередом. — Президент упрямо не поворачивался, нарушая все писаные и неписаные законы этикета. Сидевшие за столом люди нервничали все сильнее. — Меня интересует другое. Что теперь, по вашему мнению, должна сделать Власть, чтобы восстановить свой авторитет, свое право на существование? Потому что Власть, которая позволяет такие выходки, не может успешно служить такому государству.

— Я не совсем уверен, что понимаю вас, — сказал Премьер. Он был ставленником прежней Власти и чувствовал буквально физически, что станет козлом отпущения. Это означало, что о своей судьбе он должен побеспокоиться сам. В его положении попытка сделаться тихим и незаметным была бы равнозначна навешенной на спину мишени. Каждый желающий подняться по карьерной лестнице метал бы в него дротики. — Исторически сложилось так, что попытка доказать свое право находиться у Власти заканчивалась или революцией, или путчем, или террором. Можно сказать, что такие действия, особенно предпринятые в момент шока, в первую очередь бьют по демократическим принципам, к которым, после стольких лет, начало склоняться наше государство. Я думаю, что это не совсем правильно. Или, может быть, я не совсем понимаю, о каких действиях идет речь?

— Не беспокойтесь, ваши демократические принципы могут спать спокойно. Я не собираюсь устраивать массовые расстрелы и расконсервировать лагеря в Сибири. Но, я надеюсь, вы понимаете, что институту Власти был нанесен сильный удар?

— Можно и так сказать.

— Надо же… А как еще можно сказать?

Собравшиеся молчали.

— Завтра изложите мне свои соображения по этому поводу. И я прошу остаться Александра Степановича Толокошина.

Когда все вышли, Президент наконец отвернулся от окна. На бледном лице ярко выделялись черные круги под глазами. Он выглядел усталым.

— Садитесь… Команда недовольна?

— Смеетесь? Команда в панике. Будете менять?

— Буду, — кивнул Президент. — Не сразу, но буду.

— Если не сразу, то следовало бы с ними быть помягче. Они сейчас вместо того, чтобы дело делать, начнут себе дорожки мостить. Куда-нибудь к Липинскому под крыло.

— Пусть мостят. Когда-нибудь мы и до Липинского доберемся, и до всех этих… орлят. Чем раньше убегут, тем меньше от них вреда будет.

— А пользы?

— Так ведь и так ее нет… Если честно, то мне сейчас страшно хочется устроить чистку рядов и массовые расстрелы.

По вытянувшемуся лицу Толокошина Президент понял, что шутка не удалась.

— Шучу я, шучу. Все тут так боятся, что пострадают эти «демократические ценности», что даже шуток не понимают. Знаете, что мне это все напоминает? Еврейский вопрос.

— В смысле?

— В смысле, ситуацию, когда шутить, сколь угодно остро, можно над любой национальной идеей, кроме еврейской. Любые острые шутки на эту тему получают штампы: «фашизм», «национализм», «антисемитизм». Доходит до смешного. Фильм еврейского режиссера, «Кадиш», тоже назван антисемитским. Хотя сам режиссер утверждает, что не сказал в нем ничего, кроме правды.

— Не знаю, не смотрел…

— Напрасно, очень серьезное кино. Хотя к нашей проблеме не имеет никакого отношения.

— Да, но как это связано с демократией?

— Впрямую. Попробуйте пошутить над этими ценностями, поймете, что к чему. Точнее, вам сразу объяснят. Вот вас называют Серым Кардиналом, так что вы думаете по поводу случившегося? Как Серый Кардинал и, конечно, без протокола.

Толокошин погладил лысину, кинул косой взгляд на нового хозяина Кремля.

— Без протокола и галстука?

— Совершенно верно.

— Эти истории с кардиналом не моя заслуга, вообще-то каждого руководителя администрации так называют. Ну да ладно… Получается, что мы с вами, — Президент сразу отметил это «мы», — крепко попали. Фактически, сейчас стоит вопрос о выборах. Я имею в виду будущие президентские выборы. Потому что эту проблему повесят именно на вас. И хотя вы только ИО, но сделать ответный ход должны. Все остальные к этому не причастны, они получат страну такой, какая она есть, и за прошлые ошибки никто отвечать не будет. Скорее всего карусель будет раскручена старая и общеизвестная. Есть такой основательно забытый анекдот перестроечного времени. Когда один начальник оставляет своему последователю три конверта. Когда становится плохо, последователь открывает первый конверт. Написано: « Обещай, что будет лучше». На некоторое время это работает. Затем: «Вали все на меня». Тоже срабатывает. И под занавес: «Готовь три конверта».

— Забавно.

— А главное, правдиво. И именно так будут работать ваши конкуренты. Сначала радужные обещания, потом все свалят на вас, а затем переведут деньги в офшор. По этому пути шло большинство государств Южной Америки. Эта модель разработана где-то в недрах ЦРУ или Пентагона. Что характерно, работает.

— Смелое заявление

— Ну, мы же с вами без галстуков и протокол не ведем.. К тому же, кто-кто, а вы должны это знать.

— Я и знаю.

— Таким образом, за несколько десятилетий Россия превращается в аналог Колумбии или Боливии Ресурсный придаток США, ничего более. Постоянные гражданские войны и марионеточное правительство, меняющееся с удручающей периодичностью. Гражданские войны уже не за горами, кстати. Пока мы называем их «операцией по восстановлению конституционного порядка» или «борьбой с бандформированиями». Но фактически на той стороне граждане России. Преступники, да, но граждане. И пока они там говорили об Идеях, мы имели гражданскую войну. Хорошо, что удалось убрать со сцены идеологов движения… А если бы нет? И кто даст гарантию, что они не появятся в скором времени? Поэтому сейчас для нас важно доказать жизнеспособность текущей модели Власти вообще.

— А она есть?

— Кто? Власть?

— Модель.

— Ну… В общих чертах…

— То есть вы хотите сказать, что мы должны создать модель Власти едва ли не с нуля и доказать ее жизнеспособность?

— Получается, что так.

— Красиво. — Президент зачем-то погладил телефоны, словно стирая с них пыль. Толокошин знал, что один из аппаратов предназначен для связи с Вашингтоном, пользоваться которым, по негласному договору, следовало только в экстренных случаях. Так было только раз, когда по роковой случайности стартовала ракета, к счастью не несущая ядерного заряда. Тогда еще Генсек, белый от ужаса, кричал в трубку: «Она пустая, пустая! Случайно!» Ракету сбили свои. Пришлось постараться. — Но нам потребуется идеолог. Умный идеолог. Причем не связанный по рукам и ногам какими-нибудь фобиями, вроде трепета перед демократическими ценностями или еврейским вопросом.

Толокошин дернул бородку и снова погладил лысину.

— У меня есть такой человек. Я попробую договориться с ним. Если вы даете такое указание.

— Даю. Правда, ни протокола, ни какой-либо официальной бумаги к этому указанию я дать не могу. Такая уж особенность у бесед без галстука.

— Я понимаю.

— Вот и отлично. — Президент откинулся на спинку кресла. — Тогда завтра я вас жду. Если возможно, уже с этим человеком. И сразу после общего собрания.

Толокошин встал.

Глава 4

Из сообщений прессы:

«Государству невыгодна свободная пресса. Невыгодна свобода слова, истинная, настоящая, не замутненная идеологической взвесью ложного патриотизма. Мы должны, мы имеем право смело и открыто доносить до каждого гражданина всю правду, какой бы горькой она ни была. И если государство не хочет слышать наших слов, то это государство не заслуживает права на существование».

«Демократия, этот высший институт государственной мысли, является одновременно и наиболее уязвимым строем. Особенно когда в обществе искусственно складывается атмосфера замалчивания, полутонов и откровенной подмены понятий».

«Если мы и дальше будем называть чеченских патриотов бандитами и боевиками, то к чему же мы придем? У нас на глазах разворачивается процесс становления нового уникального государства, процесс исторический! И на всех нас лежит ответственность…»

«Интересы России на Кавказе всегда носили захватнический характер».

— Привет, Костя! — закричала телефонная трубка прямо в ухо. С утра это было некстати. На столе, около компьютера, дымился кофе, полная кружка. Телефон находился в соседней комнате. Константин давно собирался перетащить аппарат к компьютеру, точнее, к удобному креслу около него и чувствовать себя совершенно счастливым, но, периодически забредая в магазины, торгующие разного сорта электроникой, начисто забывал про удлинитель.

«С другой стороны, это, наверное, и хорошо. Эдак я корни около монитора пущу, что негоже», — подумал Костя, стараясь припомнить, чей же это такой до боли знакомый голос сдернул его утром с рабочего места.

— Привет, — на всякий случай сказал он и, чтобы выиграть время для размышлений, добавил: — как дела?

— Дела?! — Голос обрадовался. — Ты меня не узнал, борода многогрешная.

— Не узнал, — с поддельной грустью в голосе ответил Костя.

— А! Вот оно, значит, как ты давних друзей встречаешь, даже не узнаешь…

«Что за идиот? — прищурился Константин. — На Енота не похож, голос другой».

Его уже две недели периодически доставал какой-то странный тип, один из тех, кто не читал зловеще-предупреждающего булгаковского: «Хамить не надо по телефону!» Типчика Костя окрестил почему-то Енотом, воображение упорно выдавало картинку с хитрым полосатым зверьком, который что-то там делает лапками в мутной водичке. Енот названивал и говорил гадости. То предлагал купить дохлых котят, то с фальшивым украинским акцентом жаловался на тухлое сало и москалей. Так или иначе, в теме присутствовала тухлятина и тема смерти, что было мерзко само по себе. На ответное хамство Енот не реагировал, был упорен и гадок. Попытки вычислить засранца пока успеха не давали, все знакомые фрикеры <Фрикер (сленг) — специалист по телефонным сетям. Своеобразный хакер по телефонам и всему, связанному с ними.> только плечами пожимали.

— Ладно, не буду тебя мучить, — наконец заявил голос. — Это Толокошин. Сашка. Помнишь?

— Вот тебе раз. — Костя удивленно поднял брови. — У вас там что, наверху, день памяти старых друзей? Я ж тебя уже…

— Много, много, — подтвердил голос бывшего одноклассника. — Много лет не слышал. И не видел.

— А вот это врешь, пожалуй, я тебя вчера видел. По ящику. Ты там суетился что-то за Главным. А вот не слышал, это точно. Все больше молчишь, по телеку…

— Ладно, слушай, у меня к тебе дело есть.

— Естественно есть, стал бы ты просто так звонить.

— Да ну тебя, может быть, я тебя выпить зову.

— Ага, конечно, то-то тебе не с кем. Да и не пью л особо.

— Я тоже не особо. Просто от коньячку не откажешься, я полагаю.

— Не откажусь.

— Тогда открывай дверь.

— Какую дверь? — Кофе распространяло по всей квартире одуряющий аромат.

«Все-таки надо телефон протащить к столу, пил бы сейчас кофеек и соображал бы легче», — Константин принюхался.

— Какую… — В трубке на момент замолчали. — Квартира номер 56. Вот ее и открывай. Ты ведь дома.

Это прозвучало как утверждение.

— Давай, Орлов, — продолжал Толокошин. — Я у тебя за дверью стою. С коньяком.

— Вот те два, — сказал Константин, вешая трубку на рычаги. — Коньяк с утра…

И пошел открывать дверь.

— Я вот помню, Макаревич что-то там говорил про правильную, с его точки зрения, закуску к коньяку.

— Ну-ну, — промычал Толокошин, обгрызая дольку лимона и блаженно жмурясь при этом. Коньяк действительно был хороший, закуска была вкусной, лимон кислым. Сидели уже часа полтора. И кроме туманных предложений «подумать насчет государственной службы», Константин Орлов ничего пока не услышал. Александр Степанович тянул время.

— Так вот, по его мнению, есть только две закуски. Такая печенюшка…

— Крекер.

— Как угодно, хоть крекер, хоть кракер, такая печенюшка, на которую сверху положили какую-то там лабуду, смешанную с чем-то…

— Ничего себе описание,

— Не важно это, главное во втором рецепте…

— Слушаю.

— Второй вариант был такой: на кружочек лимона кладется ложечка икры. Черной.

— Ничего себе, Макар дает…

— Да, я тоже задумался.

— Ерунда это все. — Толокошин взмахнул рукой. — Будет все.

— Что все?

— Ну, икра там… Коньяк… Ананасы…

— Ананасов в шампанском нет, не пролезают, — пробормотал Костя, но гость не услышал.

— И рябчики тоже будут…

— А вот этого не надо.

— Не любишь рябчиков?

— Не то чтобы не люблю. Просто история с поглощением ананасов и жеванием рябчиков кончается обычно плохо. День последний и приходит буржуй.

Толокошин засмеялся:

— Ну да, я и позабыл, что ты у нас слегка коммунист.

— Я не коммунист. Просто буржуев не люблю.

— Понимаю.

— Если бы ты тогда не в экономический пошел, а со мной на философию в МГУ, то тоже бы их терпеть не мог. Нелюбовь к буржуям — это такая прерогатива философского движения.

— Собственно, я не особенно жалею.

— Я догадываюсь. Так что же ты мне предлагаешь?

— Конкретно по пунктам?

— Как хочешь. — Константин налил еще одну рюмку.

— Ну, в принципе, все зависит от того, чего ты хочешь. Почти что все. Нет, ну, расстрелять Чубайса, конечно, нельзя…

— Вот так всегда, сначала подманят, а потом бряк…

— Да ладно тебе, он столько лет рубильником руководил, должен же был кто-то заставить народ платить по приходящим счетам. — Толокошин покосился на Орлова и махнул рукой. — Ладно тебе, ладно. Не буду про Чубайса. Ну, нельзя его трогать. А так, что хочешь. Моя благодарность не будет знать пределов… в пределах. Или как там было?

— Благодарность будет безграничной, в пределах разумного.

— Во! Именно так.

— А чего ты хочешь?

Толокошин засунул лимончик в рот, почти не жуя, проглотил и вытер руки о салфетку. Костя понял, что сейчас разговор пойдет о серьезных вещах.

— Ты про Липинского слышал?

— Конечно.

— А про то, как он уходил за рубеж, слышал?

— По ящику долго трещали. Слышал.

— На что это похоже? По-твоему. — Александр Степанович взял в руки бутылку, повертел ее, снова поставил на стол, потрогал бороду. То ли волновался, то ли делал вид. За долгие годы работы в политике Толокошин знал цену и притворному волнению, и притворной твердости.

— На капитальную подставу похоже. Я уж не знаю, специально или нет, но такое ощущение, что все, прости, обосрались.

— Можешь не извиняться, потому что почти так все и выглядит. Я тебя знаю давно, слежу за тобой…

— Да? — Константин удивленно поднял брови.

— Нет, — замахал руками Толокошин. — Не про то ты подумал! Я в смысле за твоими работами слежу, ты же все публикуешь…

— Только в Интернете…

— Вот там и слежу. Хорошо все, хоть и не со всем согласен. Ну да ладно. Не про то… В общем, получается такая петрушка. Я могу тебе рассказать о подробностях дела, только если ты согласишься сотрудничать.

— Сотрудничать? Звучит как-то…

— Слушай, что у тебя за склад мышления такой, к словам цепляться? Если бы я твои труды не читал, то подумал бы, что ты демократ махровый и диссидент. Не сотрудничать, а работать! Так лучше?

— Лучше.

— Так и получается, что наш дальнейший разговор должен протекать только после твоего согласия и, более того, в другом месте.

— Ты меня все-таки пугаешь.

— Ничуть. — Толокошин опрокинул рюмочку.

— Но общие-то черты работы я могу узнать?

— Можешь. Ничего такого, к чему ты не привык. Все та же работа мозга.

— В какой области?

— В области идеологии.

— Ха! Согласен! Но только ты учти, моя идеология вполне может отличаться от общепринятого образца.

— Без проблем. — Толокошин поставил рюмочку и встал. — Поехали.

— Куда?

— К Президенту…

Глава 5

Один форум:

«"…как только первые деньги появились — их тратят не на развитие экономики, а строят сразу новые „курски" и прочую военную х***ю».

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Патриотизм не сможет быть основой успешной государственной политики вXXIвеке».

Президент был совсем не такой, каким его представлял себе Константин. Президент был обычным. В нем не было медвежьей неповоротливости Бывшего, не было взрывной непосредственности Главного Скандалиста страны, в глазах не было тоскливого пораженчества, как у Главного Коммуниста. С Принцем-Администратором его тоже сравнить было трудно, поскольку это был уже не принц.

— Вы как-то странно меня рассматриваете, — сказал Президент, пожав руку Косте и усаживаясь в кресло.

Орлов почувствовал неожиданное неудобство. Однако еще университетское стремление не стесняться лиц начальствующих и привитое всеми философами мира презрение к власти не позволило выказать смущения.

— Просто вас представляют в совершенно разных ипостасях. В основном неверных. Точнее, не соответствующих реальному положению дел.

— Вот как? Интересно. Пока ничего хлеще «Крошки Цахеса» я не слышал.

— Ну нет. — Константин махнул рукой. Этот простой жест позволил освободиться от рефлекторной скованности, которая может появиться у каждого, кого с утра тащат в Кремль. И не от робости, нет. Просто процедуры проверки, контроля и проверки контроля, взгляды охраны, смахивающие на рентген, колючее ощущение, что в затылок тебе не только смотрят, а уже даже целятся, все это способно вогнать в ступор любого человека. — Крошка Цахес — это так… Мелкое хамство, не более. Дело в образе.

— Не совсем понимаю.

— Ну, разные группы населения склонны рассматривать вас… в соответствии со своими желаниями. В идеале, конечно, этим группам хотелось бы воздействовать на вас соответствующим образом.

— То есть?

— Например, демократический Президент. Это такое явление, которое поддерживает демократический миф о порядке. То есть когда вокруг такая благодать произрастает, такое благорастворение воздухов и бланманже, что на красный свет не переходит никто только от сознательности, даже если машин нету. Каждый окурочек в урну летит, а урна вся блестящая и красивая. Никто тебе плохого слова не скажет, все друг другу верят на слово, а государство оное, понятное дело, член НАТО. Полиция, понятное дело, только тем и занимается, что старушек через улицу водит туда-сюда да мафию русскую гоняет.

— Стоп. — Президент ухмыльнулся. — Откуда русская мафия взялась?

— Из России. Вероятно, потому, что демократическое понятие порядка не подразумевает нахождения мечтающего о нем демократа в Российской Федерации. Так уж получается. И Президент, как отражение принципа, должен всячески способствовать переселению демократов в страны с вышеуказанным Порядком.

— Ну хорошо, с этим все понятно. А другой вариант?

— Другой вариант — условно патриотический.

— Равно как и первый условно демократический.

— Не совсем. Первый вариант — это не условность, а такая интересная адаптация демократии к русским условиям. Точнее, к русским демократам. У нас получилось несколько наоборот. Не так, как у всех, что, впрочем, неудивительно. У нас не демократия породила демократов, а демократы, какими были, породили демократию. Яблоня от яблока, а в нашем случае именно так. недалеко падает. Так что каков отец, таков и сын. Потому демократия у нас особенная, слегка того… Ликом зверовата.

— Ладно. — Президент откинулся в кресле. — А условно патриотический вариант?

— Тут ничего оригинального нет. Грохочут сапоги, маршируют колонны, шагают грозные патрули. А на Красной площади выступает, днем и ночью, Вождь. В мундире, без лица, с блестящими пуговицами.

— Тоже весело. Только мне мундир не подходит…

— Образно можно сказать, что демократы ждали от вас похорошевшего Гайдара, а патриоты — усовершенствованного Лебедя. А то, что мундир не подходит, так это я сразу приметил.

— Ага, так я, по-вашему, не подхожу ни под один из этих… ээ… стереотипов?

— Не подходите.

— Почему?

— Потому что вы выглядите как человек, способный навести обычный, нормальный, правильный чиновничий порядок. Чтобы поезда ходили по расписанию, а чиновники вовремя подписывали соответствующие бумаги, армия воевала, а не строила дачи.

— Принц-администратор?

— Все-таки просто администратор. Я как-то не склонен к монархической идее.

— Понятно. Значит, таково ваше первое мнение?

— Совершенно верно.

— Ну, вот и хорошо. Всегда приятно знать, что о тебе думает собеседник. — Президент переложил какие-то бумаги на столе.

«Разведчик, блин… — немного ошарашенно подумал Константин. — Сначала подманят, а потом бряк»,

— Но давайте перейдем к делу. Вы, наверное, слышали про то, каким образом гражданин Липинский покинул Российскую Федерацию.

— В общих чертах. — Орлов окинул комнату тоскливым взглядом. Неожиданно и остро захотелось кофе.

— Что-то ищете? — спросил Президент.

Костя, в очередной раз помянув недобрым словом разведку, проворчал:

— Кофеварку, если честно. Когда речь идет о делах, мне очень хочется кофе.

— Сейчас. — Президент утопил кнопку, дверь позади Константина приоткрылась. — Кофе.

Дверь тихо закрылась, раньше, чем Орлов успел повернуться.

— Тогда давайте подождем о главном, пусть принесут все, что необходимо. Может быть, еще что-то?

— Нет…

— Вы не делаете записей?

— Нет. — Константин развел руками. — Все в голове. Самый главный компьютер.

— Замечательно. Редкое качество сейчас. — Президент замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, а затем продолжил: — В беседе со мной Александр Степанович Толокошии порекомендовал вас как специалиста в области… эээ… идеологии. Вы об этом знаете?

— Меня?! — Константин пораженно уставился на Президента.

— Именно вас. Разве это не так?

— Ну… В общем-то так, но боюсь… Хотя смотря для чего вам все это нужно. По моему мнению, та идеология, если это можно так назвать, которую пропагандирую я, никак не укладывается в рамки… ээ… государственного устройства России.

— Именно этого я от вас и жду. Мне нет нужды искать идеологов из числа тех, кто укладывается. Они и так имеются. Немного позже вы сможете посмотреть на плоды их трудов. А сейчас… — Сзади щелкнул замок, Орлов обернулся. В комнату вошла милая девушка, несущая на подносе две чашечки, кофейник, сахарницу и сливки. — А сейчас кофе.

— Замечательно. — Константин взял предложенную чашечку.

— Сахар, сливки? — спросила девушка, голос у нее был чуточку низковат.

«Миленькая», — подумал Костя.

— Спасибо, я сам…

Когда за девушкой закрылась дверь, Президент продолжил:

— Так вот, о Липинском. На данный момент мы имеем огромную проблему.

— Да уж…

— Все гораздо хуже, чем вы можете представить. Тот факт, что это происшествие играет на руку моим политическим оппонентам, думаю, вас не сильно встревожит. В конце концов, политические игры на то и придуманы. То, что ФСБ не смогла задержать олигарха, конечно, досадно, но пережить это можно. Переговоры с Лондоном затянутся, а может быть, даже окажутся безрезультатными. Тоже ничего. У страны есть и другие заботы. Погибли люди. Это вы знаете. И с этим ничего не поделать. Но есть одна действительно серьезная проблема.

— Если она серьезней того, что вы перечислили, то я даже боюсь загадывать.

— Серьезней. Проблема называется — милиция. Согласно предварительным данным, которые предоставило расследование, всего этого бардака можно было избежать, если бы милиция не была, как бы это выразиться…

— Подкуплена?

— Да. То есть сейчас мы имеем внутреннюю армию, которая не лояльна Закону! Мы, государство, граждане, вы и я, кормим армию людей, которые не выполняют своих прямых обязанностей и, более того, наносят вред. Контрреволюция семнадцатого года — мелкие брызги по сравнению с этим.

Орлов налил еще кофе, добавил сливок и встал.

Потом спохватился и снова сел.

— Вы извините, привычка.

— Ничего. Так вот, проблема сейчас не в том, чтобы придумать что-то, чтобы удержать этих людей под контролем, они до определенного предела лояльны. Сейчас мы должны сделать нечто, что сразу даст понять: Закон не может быть нарушен. Его нельзя купить. Продать. Его можно только исполнять.

— Я правильно понимаю…

— И при этом мы не можем пользоваться всей палитрой красок из коробки с надписью: «Тоталитарные технологии».

— Значит, неправильно, — пробормотал Константин себе под нос. Президент сделал вид, что не услышал.

— Необходим новый, яркий, необычный подход. Что-то на грани утопичности, но выполнимое.

— Да, но я-то чем могу помочь?

— Перед вами стоит проблема — милиция. Во всей своей неприглядности. От вас я хочу получить проект решения! Без всяких пригибаний перед общественной моралью, демократической общественностью, еврейским и чеченским вопросами. Мне все равно, на чьи мозоли вы наступите! Нужно решить эту непростую задачу. Мы не можем не отреагировать на событие такого масштаба…

«Остапа несло, — подумал Орлов, доливая в очередную чашечку кофе. — А кофе-то вкусный».

— И все-таки я не совсем понимаю, чего вы от меня ждете.

— Идеи, — просто сказал Президент, — Идеи! И тогда можете считать, что место главного идеолога будет за вами. Беретесь?

Президент, словно давая Орлову подумать, медленно потянул из верхнего ящика папку с документами.

— А массовые расстрелы, показательные казни, ГУЛАГ и переселение народов?..

— Не подходят.

— Берусь, — вздохнул Константин.

— Прекрасно! — Президент толкнул папку по столу к рукам Орлова. — Вот. Ознакомьтесь с предложениями… эээ… ваших коллег, что ли. В общем, почитайте. У вас есть карт-бланш. Составьте список всего, что вам потребуется. Можете оставить его Александру Степановичу. И, если потребуется, звоните мне в любое время. Как, так сказать, осенит.

— По какому номеру?

— Вам дадут трубку. — Президент в первый раз за всю беседу улыбнулся.

Глава 6

Из разных Интернет-ресурсов:

«Ничего не поделаешь — Россия!»

Когда Языков, глядя в пол, зачитал Иванову приказ о переводе, Сергей не сильно удивился. После визита молодого Левина это был только вопрос времени. Мальчишка, попавшийся на горячем, был последователен в своих желаниях, и папа действительно обиделся. Теперь перед лейтенантом стояла непростая проблема выбора. Или черно-белая палка дорожника, или пустая однокомнатная квартира и статус безработного. Идти в электрики не хотелось, и Иванов отправился на улицу.

От него теперь сильно несло перегаром. Брился через день. Питался в основном пельменями.

Взяток не брал. Не из ложной принципиальности, а потому что принять замусоленные бумажки из рук прихваченного на превышении водилы означало опуститься еще ниже. Хотя иногда тоскливыми долгими и пьяными вечерами начинало казаться, что ниже уже некуда.

— Серег, а ты чего всегда такой? — однажды поинтересовался напарник, прыщавый и нервный парнишка, злящийся на судьбу за то, что она свела его с таким нелепым партнером. На первый взгляд, Иванов был, что называется, классика. Небрит. Нетрезв. Понижен в чине. Едва держится на работе. Казалось бы, такому сам бог велел браться за ум и стричь капусту на паях с коллегой.

— Какой?

— Ну, денег не берешь. Вон те, носатые, баксы предлагали. Ну, сами же в руки совали!

— Тебе денег не хватает?

— А тебе хватает?

— Нет.

— Ну, так чего ж?

— Ты Правила дорожного движения читал?

— Читал. — Парнишка растерялся.

— Что там написано про езду в городе?

— Пятьдесят кэмэ.

— А носатые сколько шли? — Иванов сунул напарнику под нос показания радара.

— Девяносто пять.

— Вот.

— Так они ж деньги предлагали! Ну, типа, штраф и все такое.

— Нет, дружок. — У Сергея болела голова. — Нет. Штраф — это когда квитанция об оплате, запись в личном деле и разные геморрои. Это называется штраф. А то, что они предлагали, это взятка.

— Да какая разница-то! — всплеснул руками парнишка. — Они взятку предлагали больше, чем штраф, раза в два! И им плохо, и нам хорошо!

— Снова ошибаешься. Нам, может быть, и хорошо, но им точно не плохо. Это просто такая ценовая политика.

— Не понял.

— Ценовая политика. — Иванов сказал громче. — Что тут непонятно? За превышение скорости есть одно наказание! А они хотят свести его в привычную колею. Деньги — услуги. Услуги — деньги. Превысил — заплатил. Знаешь, как в ресторане, только вместо официанта — мент. Блюдо называется «Превышение скорости», имеет свою цену. Дал по газам, ткнул менту купюру.

— Ну и что?

— Ну и то, что это уже не нарушение. А просто такая услуга, которую продает милиция. Понял?

— Да! Ну и что?

— Ну и то, что закон — не хавка. Сколько заплатил, столько отвесили. Закон — не услуга. Понимаешь? Дорожные правила — не прейскурант. Это просто, свести все к деньгам. Сделал какую-нибудь херню, отбашлял бабок, и готово. Потом снова деньжат поднакопил, и снова-здорово. Получается что?

— Что?

— Получается, что для денежного мешка — закон не писан. А мне это не по сердцу. Так что давай, родной, пока ты со мной, работай!

Парнишка всплеснул руками и отвалил. Ему не повезло с напарником.

— Дурак, — прошептал «молодой».

Иванов кончил заполнять форму, сунул планшет в машину и снова вышел на перекресток. Мимо проносились машины, заметив фигуру милиционера, водители испуганно сбрасывали скорость, хотя прямой отрезок дороги соблазнял поддать газку, чтобы успеть к зеленому светофору.

«Я не дурак, — зло думал Сергей. — Я не унтер Пришибеев. Не жлоб какой-нибудь. Я понимаю, что торопятся. Понимаю, что иногда, бывает, так прижмет, что другого выхода нет, как под красный свет или в нос какому-нибудь гаду. Закон должен быть живым. А не мертвой буквой, параграфом. Это ясно. Но ведь нельзя так. Нельзя, чтобы все за бабки, чтобы все на карман мерить».

Ему вдруг показалось, что на своей точке, провонявшей бензином, выхлопными газами, всей городской едкой гарью, он подпирает огромный дом. Который глупые и корыстные людишки раскачивают изнутри, не понимая, что, как только рухнут стены, обрушится и крыша, которая придавит их, мелких смутьянов, придавит насмерть.

Иванов встряхнул головой.

— Бред какой. — Сергей усмехнулся. На небритом, отекшем лице улыбка выглядела как нечто чужеродное, лишнее. — Тоже мне, атлант в милицейской форме.

Настроение, впервые за несколько угарных недель, улучшилось, словно через затяжной дождь и тучи проглянуло, наконец, солнце.

Иванов махнул рукой на отяжелевший, груженный досками «жигуленок», где за рулем, с ужасом выпучив глаза на запруженную машинами улицу, сидел старикан, нарушающий сразу несколько правил дорожного движения. «Езжай-езжай, — пробормотал Сергей, усиленно изучая какие-то особенности полосатого жезла. — Давай, дедуля. На даче тебя заждались уже».

Старику гудели. Видавшая лучшие годы «шестерка» медленно переползала в соседний поток, перегородив движение на обеих полосах.

Милиционер на точке снял фуражку, подышал на «краба», протер его рукавом.

Пенсионер, ругаясь на всех и вся, наконец дал по газам и двинулся в новом потоке.

— Ну надо же! — воскликнул кто-то за спиной у Иванова. — Да ты никак, дядя, законы нарушаешь?

Сергей обернулся. Припарковавшийся у точки джип сиял хромированным «кенгурятником». Четверо бритоголовых в черной коже, усмехаясь, стояли, опершись на капот. Впереди стоял, крутя на пальце ключи от автомобиля, младший Левин.

— Что ж ты делаешь, мент? — развел руками молодой человек. — Это ж нарушение! Ты куда смотрел?

Иванов оглянулся вокруг. В милицейском «жигуленке» «молодой» выпучил испуганные глазенки из-под фуражки. В его практике еще такого случая не было.

«Боится, — отметил про себя Сергей. — Ссыт, но держится. Вон как руками елозит. Никак автомат вытащил».

«Молодой», он же Алексей Лагутин, действительно вытащил на колени укороченный «Калашников» и дрожащими руками переводил рычажок из положения «автоматический огонь» в «одиночный» и обратно. Поджилки тряслись.

— Тут остановка запрещена, — севшим голосом сказал Иванов. — Извольте отъехать.

— Ай-аи! — развел руками Левин. — Нехорошо, товарищ лейтенант. Знаки надо различать. Тут запрещена парковка. Вон там, одна полоска в кругляшке… Видите? Нет? Так вот, если возникла необходимость, я могу остановиться. Например, для ремонта.

— Сломалось что? — поинтересовался Сергей.

— Ага. Колесо спустило!

Один из громил, комично прыгая, вытащил из багажника маленький синий насосик и принялся неторопливо прикручивать его к огромному колесу джипа.

— Вот, товарищ лейтенант, сейчас накачаем и туту. По делам, по делам. Да. Вышел ноги размять. Так что же будем делать?

— С чем?

— С нарушением должностных инструкций. Манкируете своими обязанностями?

— Ты колесо не накачал еще?

— Нет. И на вы, пожалуйста.

— Тогда постарайтесь ликвидировать поломку в ближайшее время.

Иванов повернулся к Левину спиной и пошел в сторону машины.

— Эй, эй, товарищ лейтенант, а у меня вопрос! — закричал тот. — Как проехать в ГУМ? Товарищ лейтенант, куда же вы? А честь отдать? Положено по уставу!

Иванов не обращал внимания.

— А ну, ребята, тормозните товарища лейтенанта. Я с ним разговариваю…

Сзади послышался дробный топот.

Иванов поднял глаза к небу и от всего сердца попросил, чтобы сейчас громилы сделали ошибку. Хотя бы маленькую, совсем крошечную.

— Давайте, родные! — прошептал Сергей.

Но удовольствие испортил «молодой». У него сдали нервы.

Алексей выскочил из «жигуленка», красиво дернул затвор и встал в стойку.

— А ну назад! Сесть в машину!

«Во дура, — покачал головой Иванов. — А как красиво стоит, неужели перед зеркалом репетировал?»

— Опусти оружие. — Сергей махнул рукой и обернулся к джипу. — А вы, как мне кажется, уже отремонтировали машину. Продолжайте движение.

Громилы, посмеиваясь, упаковались в джип. Последним сел на пассажирское сиденье Левин.

— Нехорошо, лейтенант, нарушаете правила. Пьете, наверное, много. Нехорошо. И одеты не по форме. — Мальчишка сморщился, покачал головой и хлопнул дверцей.

— О чем это он? — спросил обалделый Лагутин.

Иванов покрутил в руках фуражку:

— Об этом.

— А кто это?

— А что, не видно?

— Ну, в общем, конечно…

— Вот око и есть. Говно. В чистом виде.

Сергей потер ладонями щеки, словно отгоняя неприятный сон.

— Зря ты за автомат схватился. Не стоило.

— Так они же…

— Ничего бы они не сделали. Не делай поспешных выводов. А то всю жизнь на перекрестке простоишь.

«Впрочем, чему я его учу. Тоже мне, умный нашелся. — Сергей плюнул. Достал сигарету, закурил. — Я, что ли, в кабинете?»

Солнце нырнуло за тучи. Больная голова требовательно желала пива. Потом холодненькой водки. Полночи не спать. Пить. Закусывать сигаретами и паршивыми соевыми пельменями.

Из транса Иванова вывел голос Алексея:

— А это еще кто? Сергей обернулся.

Лихо перескакивая из полосы в полосу, по дороге неслась черная, блестящая махина «мерседеса». Синие номера, но без мигалки.

— Подарок, — ответил Иванов и рванул наперерез.

Свисток грубо разорвал дорожный гул. Сергей, вкладывая всю свою злобу в этот свист, замахал палкой.

«Один черт, уже терять особенно нечего!» — крутилось в голове.

В это время в «мерседесе» водитель удивленно поднял брови.

— Извините, Константин, — обратился он к пассажиру. — Сейчас уладим.

— Ничего, ничего, — отмахнулся Орлов.

Когда машина затормозила, едва не наехав на ноги Иванову, Сергей зло откозырял:

— Здравствуйте. Лейтенант Иванов, дорожная милиция. Предъявите документы!

— Слушай, лейтенант, ты что, не видишь, что за номера? — удивился водитель, протягивая корочки.

— Вы нарушили правила дорожного движения. Проблесковых маячков нет. А номера, извините, не избавляют вас от соблюдения правил. Так что прошу документы, и пройдемте в машину.

— Лейтенант, ты вообще соображаешь? Это машина администрации президента. Ты точно уверен?! — Водитель пристально всмотрелся в лицо Иванова. — Я один звонок сделаю, и ты улицы…

— Погодите, — неожиданно вмешался пассажир. Он наклонился к водителю, чтобы видеть лицо милиционера. — Как вас зовут?

— Лейтенант Иванов… — ответил Сергей, зло рассматривая вопрошавшего. Полноват. Рыжая бородка, жидкие волосы, очки. Не спортсмен. И дзюдо явно вне зоны его увлечений. Как и теннис. Наверное, какая-то шишка средней руки, очередной денежный чиновничий мешок.

— Нет, а имя? Ивановых, вы простите, много.

— Сергей Васильевич Иванов. Жаловаться можете…

— Нет-нет. Я не для этого… — Странный пассажир замахал руками и откинулся на сиденье.

В воздухе повисла долгая тишина.

Водитель кивнул пассажиру: «Что делать-то?»

— Ну, иди, правила есть правила…

— Блин. — Водитель шмыгнул носом и вылез наружу. «Теперь точно задница, — думал Иванов, идя к ментовскому „жигуленку". — Теперь даже в электрики не возьмут. Только дворником и то по блату».

Глава 7

Из разных Интернет-ресурсов:

«…развал СССР принес России только пользу — в экономическом плане…

…По порядку. Резкого сокращения населения — нет. Серьезного роста смертности — нет. Падения уровня жизни — нет, есть значительный рост. И НАТО нам не враг».

Структурно все предъявленные работы можно было разложить на две полки.

И подписать их соответственно.

«Ударить рублем». Сюда легло две тоненькие папки. Откровенная отписка. В одной весьма пространно говорилось о том, что необходимо дифференцировать уровень зарплат работников милиции. В другой прямо выдвигалось требование повысить денежные дотации и увеличить льготы. Мол, воруют и взятки берут от нищеты.

«Кадровый вопрос». На эту полку ложились все остальные документы. Однако подходы во всех случаях были одинаковые. Кадровая реформа, замена одних винтиков на другие. Тех, кто уже наворовал, на тех, кто еще не успел.

Константин, прочитав все предложенные бумажки, еще вчера к вечеру разложил папки на две стопки.

Утром они были первым, что бросилось в глаза.

Он осторожно, как к бомбе, подошел к столу.

Взвесил одну пачку, взвесил другую. Сложил воедино и засунул подальше. Под стол, где пылились старые, ненужные бумаги и газеты. Удовлетворившись этим символическим уничтожением нежити, Костя двинулся на кухню заваривать первую утреннюю кружку кофе.

Чиновники шли по стандартному пути, который когда-то давным-давно считался оригинальным. Воруют? Взятки берут? Традиционным методом борьбы с этим всегда было наказание. Посадить. Расстрелять. Загнать в бараки и обнести колючей проволокой. Чтобы белые медведи всех не пожрали… Потом неожиданно пришло осознание того, что воруют обычно не от хорошей жизни. То есть вору и взяточнику вместо наказания надо просто «дать денег». Повысить уровень жизни, исключая, таким образом, стимул к воровству. Эта хитрость имела глубокие корни, откуда-то с очень Дальнего Востока. Некогда один японский император, желая обезопасить себя от генерала-заговорщика, входящего в свиту, на прогулке тет-а-тет дал злокозненному вояке свой меч. Тяжело, мол, старику таскать железяку. И беседовал о цветах. После этой беседы найти более преданного генерала найти было трудно. Хитрый психологический ход получил название «испытание доверием».

На Руси традиционно любили крайности. И коли наказывали, то строго, а если уж испытывали доверием, то с развращающим эффектом. Простая мысль, что повышение зарплат и улучшение уровня жизни должно сочетать с откровенно драконовской системой наказаний, в голову чиновников не приходила.

Идея «дать денег» ментам, чтобы привить им таким образом отвращение к взяточничеству и воровству, была мертворожденной с самого начала.

Белый, нахально рекламируемый по телевизору чайник упорно не желал закипать. Хваленый французский «Мулинексз» — «Дизайн для дома» не переваривал московскую воду, даже пропущенную через фильтр. На спирали накаливания осаждалась известковая накипь. Чайник упорно жрал электроэнергию, работая на карман Чубайса.

— Заговорщик, — пробормотал Орлов.

Отчаянно хотелось кофе. Костя открыл пакет и глубоко вдохнул терпкий, щекочущий аромат.

Утро затягивалось. Константин подошел к окну, посмотрел вниз. Где-то там, семью этажами ниже, по двору, заполненному коробками жестяных гаражей, носились дети. Детвора радостно оккупировала все доступное пространство. Эта кричащая беспокойная армия захватывала плацдармы, опорные пункты, господствующие высоты. Те, что постарше возрастом-чином, действовали планомерно, спокойно, не торопясь. Солдаты несозревшего возраста бросались в бой очертя голову. Скоро на стенах и заборах появятся символы захвата, граффити, похабные надписи, стрелочки… Детей не интересовал результат, они осваивали пространство ради самого процесса. В этом заключался смысл их существования. Клановый принцип, где один всегда держится за другого, позволял детям проводить экспансию без потери сил. Расти, пока есть возможность.

Костя сел на подоконник. Чайник обнадеживающе заворчал, но снова умолк.

— Что-то я отвлекся. — Орлов встал, прошелся по кухне, подсыпал в кружку еще половину ложечки кофе. — Идея дать ментам денег, чтоб не воровали.

Константин остановился, посмотрел в потолок.

«…мертворожденная с самого начала, — продолжилась мысль. — Потому… Потому что процесс зашел уже слишком далеко. Дать много денег, то есть действительно много, невозможно. А чуть-чуть — не поможет. Потому что какие-нибудь сто баксов мент на перекрестке и так в день делает легко, а тот, что повыше чином, вообще на такую прибавку не посмотрит. Ну, а ежели смотреть еще круче, так там в сто долларов разве только сморкнутся презрительно. Можно, конечно, всех выгнать. Но где гарантия, что новые будут чем-то принципиально новым? Да и выгнать не получится. Попытка начать действительно серьезную кадровую чистку в рядах родной милиции может кончиться очень плохо. Если государство ментам не указ, если все куплено и продано… Стрельба будет. Можно, конечно, оружие населению раздать».

Орлов уселся на стул, откинулся на спинку. Чайник уверенно зашумел.

Мимо окна что-то пролетело. Раздался звон.

— Дура!!! — взревел бас этажом выше.

— Алкоголик! — отозвался женский визг. — Ненавижу тебя! Всю жизнь мне испоганил! Подонок ты! Подонок! И друзья твои сволочи!

— Сука!!!

Что-то твердое хлопнулось об потолок. Зазвенела посуда.

— Убью, курва!

Грозно зарычала истерично передвигаемая мебель. Снова звон. Женский визг. Потом хлопнула дверь.

— Открывай, тварюга! — Глухие удары становились все тише. — Зараза!

— На хер пойди, паразит! Урод!!! .

Алкаши наверху еще некоторое время возились, пару раз с грохотом уронили что-то в ванной, подвигали стульями в коридоре и угомонились.

Торжествующе щелкнул выключателем чайник.

— Да, — протянул Константин, наливая кипяток в кружку. — Пожалуй, раздавать оружие населению рано. Многое еще недоработано. Что-то надо менять, кажется.

Он, помешивая кофе ложечкой, вернулся к компьютеру.

Монитор игриво подмигивал ожидающим желтым.

Орлов толкнул «мышку» в сторону. На экран тут же вылез чистый, белый лист «ворда».

— У нас, однако, налицо едва ли не революционная ситуация. Верхи не могут, а низы не хотят. Низы не хотят жить по старой модели, то есть честно и без «рынка», а верхи не могут жить по тем правилам, которые выставляются им низами. Некоторое время назад, впрочем, никаких проблем не было. Верхи забивали на все большой и толстый болт, чем низы вполне уверенно пользовались. Пару лет назад попытка арестовать Липинского кончилась бы, наверное, арестом самого Президента. Теперь, когда Власть усилилась, проявился конфликт. Однако революции не будет.

Константин вывел на экране:

«Революции не будет».

Подумал и добавил в конец фразы вопросительный знак.

Хлебнул кофе. Нажал «Enter» и с новой строки ответил:

«Революции не будет по причине абсолютной дискредитации любой, сколь либо серьезной революционной идеи. Людям, которые еще способны закрутить колесо истории в обратную сторону, нет никакой возможности найти у себя под ногами прочное основание. Увы, оно просто отсутствует. Такие люди есть, они рождаются и, видимо, будут рождаться в России еще долго. Но любая революция держится па твердом идейном основании. Фактически — Вере. За которую каждый отдельный революционер считает возможным отдать жизнь, пожертвовать всем. Лишь бы приблизить тот миг Истинного Царства, когда он и его соратники обретут жизнь вечную по вере своей. Однако представить себе в нынешних условиях какую-то идею, которая бы заставила своих адептов отдавать за нее жизнь, — невозможно. Поэтому люди, готовые к действиям, сейчас погружаются все глубже и глубже в социальное болото, которое их окружает. Им не за что ухватиться, коммерческой жилки они обычно не имеют, служить идеям либерализма не могут по причине морального отвращения. Следует признать, что эти люди, видимо единственные сохранившие хороший политический вкус, просто спиваются, прозябая на минимальных заработках, травясь дешевой водкой и тихо ненавидя весь рынок, систему и товарно-денежные отношения.

Коммунистическая идея их не прельщает, и прежде всего из-за того, что люди действия понимают бесперспективность веры в победу над буржуями. А без этого коммунизм невозможен в принципе. Пожалуй, сейчас в стране даже Главный Коммунист оставил мысль о социальном коммунистическом равенстве и пользует эту идею больше по привычке, заигрывая с избирателем, которого год от года становится все меньше. В России есть одна идеологическая структура, имеющая реальную силу, — это Капитал. Не Маркса, а мировой. Всемирный Капитал, который диктует нам свои законы и вмешивается во все области взаимоотношений человека и общества. Финансовые отношения везде и повсюду. На работе, дома, в семье. Среди коллег, друзей, знакомых и просто чужих друг другу людей. Везде, так или иначе, возникает денежный вопрос!

Так живет весь мир!

В этом сила и одновременно слабость действующей Системы!

Сила, безусловно, в том, что любое взаимодействие нескольких людей или групп, или слоев населения сводится к деньгам. Через эту смазку, которая, кстати, сейчас почему-то имеет зеленый оттенок, можно оказывать влияние на весь процесс общения. Именно так финансовые мешки, олигархи, люди, олицетворяющие товарно-денежную систему, вмешиваются в дела Государства.

Деньги сейчас — как универсальный кнут и пряник в одном лице. Деньгами можно бить, деньгами можно поощрять. Каждая часть мира вокруг нас связана с деньгами. Все имеет свою цену, выраженную в конвертируемой валюте!

Но это и есть самое уязвимое место современной идеологии!

Первое, что мы должны сделать, — нанести удар по деньгам!»

— Хорошо сказал! — Константин сделал большой глоток из кружки и отметил, что кофе остывает.

Костя встал, пробежался по комнате. Всегда, когда работа начинала «переть», ему хотелось ходить. В такие минуты он очень жалел о том, что не может позволить себе стенографистку. Конечно, можно было бы связаться с Толокошиным и попросить что-нибудь миленькое, вскормленное в недрах Кремля и наученное печатать со скоростью пулемета. Но Константин понимал, что такой подход к делу может кончиться элементарными шашнями с секретаршей. Сажать за работу какую-нибудь страшную крокодилицу не хотелось, эстетически неприятно. Искать секретаря-мужчину странно. И потом, он наверняка будет «личный в штатском». А хорошенькая стенографистка была, увы, чревата потерей работоспособности. Придется набивать самому, периодически вскакивать, бегать по комнате, нарабатывать мысль и снова по кнопкам тюк-тюк.

Орлов вернулся к клавиатуре.

— Президенту я, конечно, все это добро сразу не потащу. Подумаю еще пару деньков. Клиент должен дозреть, — сказал он монитору. — Ну, а как созреет, так мы ему подкинем кое-что. Будет очень кстати.

Привычку разговаривать с собой Константин приобрел за время учебы. Когда, проживая на квартире у тетки, которая большую часть времени занималась театром, где работала, он понял, что проработка конспектов и лекций вслух дает гораздо больший запоминающий эффект, чем любая зубрежка. Ко всему прочему, тетка, существо глубоко старой формации, не приветствовала вечеринок и бурного студенческого веселья. Поэтому у Кости четко разделялось время учебы и время отдыха. Учеба, да и работа — для себя, а веселье — оно и есть веселье, там всем глубоко плевать, разговариваешь ты с собой или с соседом.

После университета Константин долго преподавал философию в одном из новых институтов, в то время их образовалось огромное множество. Потом работал аналитиком в одной конторе, занимающейся продвижением на рынок товаров от конверсии. Затем снова преподавал. Но часы сокращались, работы становилось все меньше.

Орлов вытащил на экран календарь. Сегодня — четверг. Завтра, в пятницу, ему надо было явиться на последнюю пару в университет. Отпинать замороченных студентов Кантом и явиться в бухгалтерию за смешной зарплатой. Гадкий день. Обычно получка — это праздник. Ну, или хотя бы событие. Для Кости день зарплаты был пыткой. В университете весь преподавательский состав знал, что он первый на сокращение и что приказ на увольнение если не подписан, то уж точно лежит на директорском столе. Ловить на себе сочувствующие взгляды было невыносимо.

Следом за пятницей традиционно шли выходные. А после выходных — понедельник.

— Понедельник — день Президента, — решил Костя и вернулся к «ворду». — На чем мы остановились?

«Первое, что мы должны сделать, — нанести удар по деньгам!»

— Верно, хорошо сказал. Только надо развить.

«Точнее, ударить по товарно-денежной системе, практически, насколько это возможно, исключив из этого круговорота деньги. Тут подойдет что угодно: бартер, спецпайки, льготы, казенное имущество. Если премировать, то премировать напрямую товаром, но не деньгами. Преимущества такого подхода лежат на поверхности. Легче контролировать, награда зримее, у человека с отсутствующей коммерческой жилкой нет ощущения, что его покупают. Одновременно с этим значительно упрощается процесс наказания. Отобрать казенную вещь проще, чем бить деньгами. Конечно, полностью исключить денежный вопрос невозможно. Но зарплаты должны быть минимальными, всем необходимым человека должна обеспечивать служба.

Нам нужны люди, не нашедшие себя в рынке. Из идейных соображений, из моральных убеждений, из принципа. Этим людям должно быть противно и гадко покупать, продавать и спекулировать. На чужие деньги не будут зариться только те, кто презирает „денежные отношения" сами по себе! Этих людей следует оградить от маленьких зеленых бумажек, выплачивать нищенскую зарплату не на руки, а переводить их на специальные счета. При этом совершенно необходимо создать организацию, построенную по принципу…»

Костя снова встал и нервно заходил по комнате. Машинально выглянул в окно.

Перед глазами мелькнули дети. С высоты седьмого этажа они казались маленькими солдатиками из стратегической игрушки, которые бегут куда-то, повинуясь движению мысли неведомого игрока. Из дебрей коллективного бессознательного, из ноосферы выплыло: «Детская Чечня».

Орлов хмыкнул. К ноосфере, как области, где гнездятся все мысли человечества, высказанные и несказанные, Костя относился с уважением. Коллективное бессознательное никогда не подкидывало идей просто так, никогда случайная мысль не оказывалась пустышкой. Другое дело, что воспользоваться этим подарком получалось не всегда.

— Чечня. Детская Чечня, — повторил Константин. — Почему Чечня? Почему детская? Дети. Детеныши. Чечня. Горы. Аулы. Тейпы. Бандиты. Автоматы. Смерть. Мины. Инвалиды. Больницы. Доктора… Что-то меня унесло. Начнем все-таки с детей. Итак.

Тут словно что-то щелкнуло внутри.

— А ведь я уже что-то про них… Дети. Дети — это солдаты. Солдаты армии детства. Армии развития. Их цель — познавать мир. Осваивать новые территории. Дети — солдаты. Они борются с миром взрослых, хватаясь друг за друга, окружая себя круговой порукой. Дети проигрывают. Они теряют бойцов. Но находят их снова, вводят в свой круг. Но не взрослых, потому что у взрослых свой клак, свои связи… Стоп! Теперь Чечня. Там было что-то… Э…. Горы. Бандиты. Общечеловеки… Тьфу! Еще бы правозащитников вспомнил.

Орлов сделал большой глоток холодного кофе, сморщился от отвращения.

— Тейпы!!!

Он вскочил, добежал до кухни, бросил кружку в раковину и снова побежал к компьютеру.

«При этом совершенно необходимо создать организацию, построенную по корпоративному принципу. Внутри этой структуры деньги не должны иметь никакой ценности. Нищенская зарплата будет компенсироваться продуктовыми пайками, казенными квартирами, автомобилями, красивой формой, набором льгот и свобод. Западное капиталистическое изобретение — корпорации — мы должны использовать на пользу себе.

Любое подозрение в коммерческой деятельности должно расследоваться. Виновные — строго наказываться. Для чего было бы крайне желательно создать несколько специальных зон с особо жестким режимом.

Особое внимание необходимо уделять национальному вопросу. Это самый тонкий и опасный момент программы. В условиях, когда главенствующей идеей является всеобщее национальное равенство, должно производить отбор при принятии на работу с особой тщательностью. Поскольку новая организация будет представлять собой закрытое общество, то и привлечение в него людей, в национальной традиции которых есть мощная клановость, семейственность, крайне нежелательно. Совершенно понятно, что интересы семейного или национального клана будут перевешивать, и вместо сплоченных рядов мы получим кумовство, разброд и шатание, погубившие не одну организацию. То есть, говоря открыто, в новую структуру должна быть закрыта дорога всем национальностям Кавказа и Закавказья, Азии и Ближнего Востока. А также всем представителям…»

Орлов набрал «евр…», поморщился и, чтобы не делать лишних уточнений, написал:

«А также всем представителям семитских племен, без исключения. Фактически в новую структуру должны входить только представители славянских народов, проживающие на территории России.

В перспективе желательно также и создание внутренней партии.

Полагаю, что такое построение вполне приемлемо и для других силовых организаций. Армия и т.п.».

Поставив точку, Константин потянулся так, что любимое кресло тяжело закряхтело.

— Теперь, пожалуй, можно и покушать!

Он поставил скачиваться в «Palm» свежие новости и направился на кухню.

Алкоголики наверху снова зашевелились. Но теперь уже мирно. Муж басом тянул что-то вроде «Хазбулат удалооой, что ж ты брооосил…», а жена писклявым, как у Витаса, дискантом выводили про коня.

— Эко вас с утра засосало, — прокомментировал Костя, выкладывая на сковородку нарезанный кольцами лучок вместе с кусочками колбаски. Аккуратно перемешивая все это до состояния золотистой обжарки, Константин думал, что соседи сверху не такие уж плохие люди. Просто их состояние счастья резко контрастировало с общепринятым. Для этих людей было действительно важно, чтобы имелись деньжата на бутылку и на нехитрую закусь. Все остальное виделось им малозначительным. Детей «синяки» не имели, что, вероятно, было не так уж и плохо. Финансирование находили, честно подрабатывая от случая к случаю. Скандалы… Так у кого их не бывает? А то, что своими воплями соседи частенько будили весь дом, так претензии надо было выставлять строителям, добросовестно запалившим всю звукоизоляцию. Зато алкаши честно делились своим счастьем, выражавшимся в «Хазбулат удалооой…», со всеми. И смущенно извинялись после каждого «орева».

Костя разбил в сковородку три яйца. По квартире начал расползаться вкусный аромат готовящейся яичницы.

— Что ж ты брооосил коняяя… — подпевал Орлов, вытаскивая из холодильника баночку с маринованными огурчиками.

К тому времени, как поджарилась яичница, новости уже закачались в «Palm».

Глава 8

Из сообщений прессы:

«Группа правозащитников требует от правительства сурового наказания для тех, кто развязал травлю бизнесмена Липинского».

«Очередной виток вооруженного конфликта в Чечне. Бандформирования покупают оружие у федеральных войск».

«Возможно ли развитие крупного бизнеса в России? До какого предела будет проходить усиление вертикали власти?»

«Результаты приватизации: пересмотр или — ?»

На потолке было написано: «За систематические нарушения внутреннего распорядка, пренебрежение служебными функциями и действия, несовместимые с должностью…»

Какая сволочь написала эти слова на потолке, Иванов сказать не мог. Он лежал около стола на кухне. Шевелиться не хотелось. Да и возжелай Сергей подняться на ноги, вряд ли это у него вышло бы. От выпитого страшно кружилась голова, пол, стены и потолок вертелись, перемешивались в цветную карусель. Пустые бутылки перекатывались от одного угла к другому. Только мерзкая надпись не желала убираться с белоснежного потолка.

— Суки… — промычал Сергей. — Суууки…

Желудок судорожно дергался, сокращался, желая освободиться от заполнившей его отравы. Но желаемая рвота не приходила. У организма не хватало сил, чтобы очиститься от паленой водки, купленной с рук, буквально на пороге дома, за двадцатку. Покупая бутылки, Иванов знал, что делает глупость, но сегодня хотелось, до тряски в руках хотелось сглупить, надраться до зеленых чертей. Какое-то самоубийственное чувство овладело Сергеем. Он боролся с ним всю дорогу до дома, но у самых дверей откуда-то из темноты вынырнул этот гад, с бутылками, и Иванов не выдержал.

Он выпил эти две склянки почти без закуски, зажевывая духовитую, огненную жидкость куском полукопченой колбасы, обнаруженным в холодильнике. Давясь, кашляя и вытирая слезы, выступающие после каждого глотка. Сразу же после первого стакана захотелось пойти и убить Левина. Всю его семью. Вместе с собаками, кошками и хомяками. И даже квартиру сжечь, на хер, с тараканами. Но родной табельный ПМ был сдан и лежал в сейфе на бывшей теперь уже работе. Откуда его поперли с унизительной характеристикой, пряча глаза и что-то невразумительно бурча под нос:

— Сверху вот прислали… и ты… Ну, понимаешь… Нехорошо, в общем. Были сигналы… И неоднократные. Да. Такое дело, что нельзя так. Смотри, в общем, бумаги на тебя… Удостоверение и оружие сдать надо бы…

Вспомнился молодой, но глупый Алексей Лагутин, подскочивший к выходящему из здания Сергею.

— Серега, так что они? А?

— Ничего. Все, кончился мент. Одним засранцем меньше.

— Это те? Да? Те, что в «мерсе»? Из Кремля?

— А какая, к хренам, разница? Мерс-шмерс, Кремль-Хремль! Вот надо, блин, меня увольнять по личному указу президента?! Это бабла отвалили, кому следует, товарищи адвокаты! — Иванов плюнул и двинул по улице, толкаясь и уже не оборачиваясь на своего бывшего коллегу. — Добились своего, гады…

Теперь на потолке кто-то гадливый написал эту мерзоту, как на заборе. И никакие попытки убрать надпись к чертовой бабушке не помогали. Сергей закрывал глаза, открывал и снова читал одни и те же слова. Он пытался размазать буквы, но руки не слушались, кухня плыла.

«Я ведь подыхаю, — неожиданно ясно подумал Иванов. — Надо двигать отсюда».

Он перевернулся на бок. Помещение качнулось. Что-то загремело, но звуки доносились через нарастающий гул в ушах с трудом, глухо, будто через плотные слои ваты. Сергей застонал, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу, перекатился на живот и пополз к двери. Точнее, это ему казалось, что он ползет, на самом деле Иванов едва-едва двигался, подтягиваясь ослабевшими руками. Зрение сузилось. Теперь коридор казался длинным, сделанным из темноты, и только слабенькая полоска света где-то впереди, у входной двери.

Сергей тянулся к этой полоске, цепляясь за порог, за плинтусы. По сантиметру. По чуть-чуть. Лишь бы доползти.

Когда бывший мент вывалился на лестницу, силы оставили его. Стены темноты сдавили голову. И только огненная надпись: «За действия, несовместимые с должностью…» плавала перед глазами.

Иванова спасла припозднившаяся соседка, возвращавшаяся с собакой после вечерней прогулки.

— Батюшки! — Вид соседа, лежащего лицом вниз на лестнице, сразу же вызвал в памяти старушки кадры из криминальной хроники. Заказное убийство, не иначе. — Батюшки!

Старушка кинулась отгонять любопытную собаку от предполагаемого трупа, но, уловив знакомый запах, остановилась.

— Никак сивухой отравился, родимый… Вот ведь…

И еще Сергея спас добросовестный санитар, приехавший на «скорой».

Бомж какой? — поинтересовался санитар у соседки, морщась от неумолчно тявкающей собачонки.

— Что ты, батюшка, сосед это мой! Хороший человек! Милиционер! Не пьет, не курит…

— Вижу, — вздохнул санитар. — Только какой же милиционер хороший человек? Так разве бывает?.. Взяли, ребята!

«Ребята» дружно подхватили бесчувственного Иванова, кинули па носилки и вытащили из подъезда. Старушка закрыла дверь и направилась звонить подруге, чтобы поделиться острыми переживаниями о такой напряженной жизни.

Сергея откачали доктора, злые, как и сам Иванов, на эту жизнь, на безденежье и паленую водку.

— Ну что, брат? — спросил санитар, когда Сергей наконец открыл глаза. — Не похож ты на нашего клиента. Чего, денег не было на нормальную? Ты, между прочим, чудом со мной разговариваешь. То ли организм у тебя сильный, то ли счастлив твой Бог.

— Сколько я тут?

— Ну, все выходные провалялся. А чего, торопишься куда-нибудь? На работу? Может, позвонить куда?

— Не… Просто. С работы меня поперли.

— Ты вроде в милиции работал?

— Работал…

— И чтоб у мента денег на водку не было?! — Санитар усмехнулся и что-то подправил на капельнице. — Не бывает так.

— Бывает. Случается. — Сергею было очень трудно говорить. Он был очень слаб.

— Теперь будешь осторожней, пить тебе ничего крепче кефира нельзя. Печень убьешь! — Санитар вышел.

— И хрен с ним, — прошептал Сергей.

На душе было пусто и спокойно. Во рту царила аптечная горечь, тело едва ощущалось, слабое и безвольное. Сергей прищурился и осторожно посмотрел вверх. Потом открыл глаза полностью, рассматривая потолок. Облегченно выдохнул.

Надпись исчезла.

Глава 9

Из интервью с политиком:

«В отличие от предыдущих времен, у него кадровой политикой занимаются представители спецслужб. Я работала в правительстве и знаю, как принимаются кадровые решения: без визы этих людей нельзя назначить ни одного министра. Хорошо, ты хочешь создать свою команду — но почему этим занимаются представители спецслужб?»

Кабинет был прежний. Орлов вошел, пытаясь избавиться от ощущения, что в затылок упирается ствол. Проверки, досмотры, звонки с поста на пост. Все это создавало у визитера ощущение из фильма «Мертвый сезон». Кажется, вот-вот, и мир станет черно-белым. Навстречу выйдет Банионис, пройдет стандартные десять шагов, остановится, глянет проникновенно в глаза… Но впереди был еще один пост. Ненавязчиво в штатском, как, впрочем, и все предыдущие.

— Шпионские страсти, — пробормотал Константин, садясь перед Президентом.

— Да уж, а что делать? — Президент покачал головой. — Думаю, мы подождем Александра Степановичи?

— Да, конечно. Хотя можете пока ознакомиться.

Костя выложил на стол папку с листками.

— Тонковато, — улыбнулся Президент.

— Это концепция, — пояснил Орлов, но затем, поймав себя на извиняющемся тоне, выдал более нагло: — Собственно, ваши министры не толще делали.

— Да-да, конечно. — Президент открыл папку и вытянул первый листок.

Орлов откинулся, пошевелил, чтобы расслабиться, плечами. Он не очень любил смотреть на человека, читающего его работу. Казалось, что каждая деталь, каждая эмоция, отражающаяся на лице, вызвана именно текстом, ошибками или несуразностями, невольно допущенными при работе. Хотя, возможно, что у чтеца случился приступ геморроя…

— Значит, вы предлагаете создать антирыночную корпорацию людей, которые будут поддерживать соблюдение закона в рыночном обществе? — не отрываясь от текста, спросил Президент.

— Фактически так.

— Не кажется это вам странным?

— Нет. По-моему, это вполне реально. Вы же не ставите в детский сад воспитателем ребенка. За детьми присматривает взрослый. А кто есть взрослый? Это человек, который ребенком уже не является.

— Интересная аналогия по отношению к рынку. Можно сказать, странная.

— А почему странная? — удивился Орлов. — Рынок, торговля, рыночные отношения — это детство человечества, из которого мы никак не можем выбраться. То есть попытки вырасти были и делаются до сих пор. Но почти невозможно быть взрослым в мире, который полностью населен детьми и где все законы работают на поддержание детского возраста.

— Не совсем понимаю.

— Это просто. Человечество научилось продавать и покупать. Сначала меновая торговля, а потом торговля с помощью относительных единиц, то есть денег. Если раньше схема «шкурки енотов на заточенные палки», то сейчас «шкурки енотов на выдумку».

— Выдумку?

— Ну да. Что такое деньги? Раньше деньги являлись реально весомой единицей, измерявшейся весом редкоземельного материала, из которого они были сделаны. То есть шкурка енота менялась на некоторое количество серебра. Это была все та же меновая торговля, но теперь с применением металлических денег. Ценились не сами рубли или гульдены, а материал, из которого они производились. Но потом кто-то придумал бумажные деньги. Понятно, что бумага не могла быть сколь-либо ценна в сравнении с серебром или золотом. Изначально бумага обеспечивалась этими материалами, как до последнего времени английский фунт. Но потом и от этого отказались.

— Деньги обеспечиваются производством, благосостоянием страны…

— Я знаю. — Орлов часто закивал. — Знаю. Конечно! И про обратную взаимосвязь тоже в курсе. И про ВВП тоже знаю. Но фактически, если не углубляться в дебри и детали, которые скорее всего просто запутают вопрос, бумажные деньги — это символ. Благополучия страны, производственной зоны, политической воли, всей совокупности факторов. Коли в стране что-то не так, то начинается инфляция. Так что теперь вполне ощущаемые шкурки енота уже не меняют. Их продают. На символ. На слово. Фактически, на воздух. Условность. Мы играем с абстракциями, не отдавая себе отчета в том, что так называемое благополучие держится на подпорках очень эфемерных, воздушных. Достаточно одного крупного, серьезного военного конфликта, чтобы деньги превратились в ничто. И пройдет много времени, чтобы восстановилось былое могущество капитала. Представьте себе войну. Не такую, какую сейчас ведут Соединенные Штаты со всем миром. Ракеты, бомбы, точечные удары, осторожные операции, где современная техника идет против людей, вооруженных в лучшем случае связкой гранат и автоматом Калашникова. Это ведь не война, это операция. Операция по усилению доллара. Живой пример — Югославия. Но как только в Штаты пойдут цинковые гробы, доллар начнет падать. Представьте себе конфликт, где против техники применятся другая техника, столь же совершенная, могучая. Где крылатую ракету сбивают на границе комплексом С-300…

— Вы на что-то намекаете? — с невинным видом поинтересовался Президент.

— Эээ… Вы о чем?

— Об С-300.

— Гхм. — Константин прокашлялся и пожал плечами. — Вообще, нет. Просто… Так уж сложилось, что американской технике войны можно противопоставить только русскую технику. К слову пришлось…

— Понятно. — Президент снова углубился в текст. —Так что же вы говорили про деньги и войну?

— Да. — Орлов собрался. — Я хочу сказать, что как только война станет настоящей, серьезной…

— А вы считаете, что нынешние войны несерьезные?

— Конечно. В этом главная омерзительность военной машины США. Она создает войны-видеоигры, индустрия развлечений добралась до живых людей и втоптала их в кровавый фарш. Весело, лихо, с шутками-прибаутками. Это несерьезные войны, шуточные.

И если раньше США обращалась с остальным миром как с ребенком, то сейчас для американцев мы это всего лишь куклы. Или хуже. Бесплотные образы на игровом мониторе.

— А какая же война, по-вашему, серьезная?

— Очень просто, это когда в семью Джонсонов из штата Техас приходит конверт с повесткой о том, что их сын Билл погиб под гусеницами танка Т-90. Бесславной смертью во время бегства. И читают они это под звуки разрывающихся кассетных бомб. И виноваты в этом не динамики их большого, самого большого в мире телевизора, а наши… то есть, извините, лучшие в мире стратегические бомбардировщики.

— Какая же у вас, однако, фантазия…

— Да, этого не отнимешь, — согласился Константин. — Так вот, это я и называю серьезной войной. Бомбежки. Смерть. Расстрелы. Пленные. Оккупированные территории. Упреждающие удары. Это серьезный, жуткий конфликт. И поверьте мне, в мире, по которому прокатится такая война, не будет цениться бумажка с намалеванной картинкой и патетической надписью. Шкурки енотов будут мерить на пули, мыло, сахар и консервы. И тогда государственная власть не будет стоить ни гроша. И поддержать ее смогут только те, кто никогда не имел касательства к денежным отношениям. Те, для которых понятия высшего порядка, такие как Честь, Долг, Гордость, стоят намного выше, чем доллар, евро, рубль, йена. Это вечное детство может очень плохо кончиться для человечества. И именно поэтому глобальных войн не будет.

— Вот так раз. — Президент развел руками. — Вы нарисовали такую красочную, яркую картину. Такие ужасы. И такой вывод. Почему?

— Мы переходим в область догадок, мистики и Мировых Заговоров. — Костя почувствовал, что начинает смущаться. — Если хотите, я могу развить тему, но мне бы не хотелось становиться на топкую почву.

— В общих чертах. Мне просто интересно.

— В общих чертах можно. Деньги не дадут миру впасть в глобальный конфликт.

— Как это?

Костя пожал плечами:

— Не могу точно сказать. Не дадут и все. Деньги — это самостоятельная, закрытая структура, которая заинтересована в том, чтобы никогда не выпускать человечество из своего плена. Представьте себе разумного, сильного внешнего паразита, который присасывается к жертве, подавляет ее, проникая везде. Это деньги.

— Выглядит страшно.

— А как оно страшно на самом деле! Но это мои догадки, которым доказательств я пока не имею. Возвращаясь к нашему с вами делу, можно сказать, что для успешного функционирования аппарата государственности мы должны иметь структуру, куда деньги проникли очень опосредованно и, желательно, минимально. Если рубль обеспечивается производством, сельским хозяйством и прочими схемами, то давайте исключим бумажного посредника из системы поощрения. Людям нужны машины, дайте им новые «жигули». Людям нужна одежда, дайте им форму, которую почетно носить и которая удобна и красива. Людям нужны квартиры, дайте. Постройте. Это все наш производственный сектор! Этим мы обеспечиваем рубль! Людям нужна еда, не проблема… Не надо оскорблять таких людей деньгами. Они придут к нам не для того, чтобы продаться или чтобы их купили. Они придут по велению Долга. Они должны сделаться основой. Базой, для того, чтобы успешно функционировал рынок. Дверь может свободно открываться и закрываться именно потому, что петли намертво вделаны в косяк. Кажется, это сказал Витгенштейн.

— Вы действительно в это верите?

— Конечно, иначе я бы тут не сидел.

— Думаете, такие люди придут?

— Уверен. Нужно только правильно составить… агитку. Я написал там приблизительный образец.

— Да я вижу. — Президент перевернул лист и прочитал: — «Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир, и особенно рыночные отношения… Если вас нельзя купить за деньги… Если вы не хотите горбатиться, но готовы служить… Если вы хотите, чтобы вас боялись и уважали… Хотите сделать мир лучше и чище — здесь и сейчас… Вступайте в наши ряды!»

— Да. — Костя почесал затылок. Сегодня текст казался чуть-чуть резковатым. — В общих чертах, я думаю, необходимо что-то подобное. Мы набираем злых мужиков. Которые озлоблены на современный мир, Им в нем просто нет места. Но это здоровые, сильные люди. Какого черта мы должны вычеркивать их просто потому, что они выросли из экономических штанишек человечества?

— Кому, вы думаете, должна быть подчинена новая организация?

— Я думаю, что это, для начала, должна быть служба при Президенте.

— Для начала?

— Да. Впоследствии эта организация заменит милицию. Полностью. Безусловно, процесс нужно проводить без лишней спешки. Нужно, чтобы новая милиция, хотя было бы желательно вообще отойти от этого слова как от изжившего себя, чтобы эта новая структура набрала опыт и уважение в народе. И уж потом взяла па себя функции, которые уверенно не выполняются нынешними органами охраны правопорядка.

— Фактически вы предлагаете мне заиметь личную гвардию.

— Не совсем. Личная гвардия у вас и так есть. Организация будет отчитываться только перед вами. При этом подчиняться спецотделу в Минюсте. Очень желательно, чтобы имелась некая внутренняя партия.

— Тоталитаризм?

— Так обязательно скажут. И сравнивать будут с сектой. Коммунистами. Фашистами. Маоистами. И прочими. Пугать будут тридцать седьмым годом. Обязательно. Репрессиями. Но бояться этого не стоит.

— А чего стоит бояться?

— Вот когда милиция поймет, что ее собираются заменить, начнется самое интересное. Особенно если учесть, что отдел кадров новой организации к тому времени выметет всех честных ментов к себе. Хотя до открытого противостояния не дойдет, побоятся.

— Интересно, мы с вами беседуем о некой новой организации, а названия ее так и не знаем.

— Да, с названиями у меня туго.

— Давайте тогда вместе попробуем. — Президент закрыл папку, выпрямился в кресле. — С чем будет бороться новая организация? Для начала…

— Ну, полагаю, что в первую очередь с коррупцией.

— Значит, с государственными преступлениями. Защита государственных интересов. Правильно?

— Конечно.

— Получается что-то интересное. — Президент откинулся в кресле. — ОБСГП? Нет. Так язык сломать можно Представляю: «Внимание! Работает ОБСГП!» Преступники от смеха помрут.

— А может быть, так и надо, чтобы поначалу вызывало улыбку?

— Улыбку — может быть. Но не смех. Знаете, что может сработать. Могут сработать розги…

— Мне всегда нравилась идея телесных наказаний. Особенно в чиновничьем аппарате, — выдал Костя.

Президент внимательно посмотрел на собеседника:

— Вы опасный человек, Константин. Я имел в виду другое.

— Что же?

— ОЗГИ. Организация по Защите Государственных Интересов. В простонародье — РОЗГИ. Понимаете?

— А сформировать общественное мнение?..

— Об этом не задумывайтесь. Более того, все остальные структуры в будущем войдут под эгиду ОЗГИ. Все, кто должен защищать интересы России. И пусть улыбаются поначалу. Потом будет не до смеха.

Глава 10

Из разных Интернет-ресурсов:

«Когда передохнут все ветераны и инвалиды?

Я терпеть не могу этих старых тунеядцев. Сдохли бы они все поскорее!»

Семен Липинский сидел на краю большого круглого бассейна. Вокруг цвели какие-то растения, названий которых Семен не знал, да и знать не хотел. Безымянная зелень просто радовала глаз, учитывая, что за прозрачными стенками зимнего сада нелепая английская погода брызгала дождем. В бассейне плавали девочки. Специально отобранные, готовые на все. Где-то в зарослях сидели люди, тоже специально отобранные, наученные и готовые на все.

Сколько понадобилось денег на то. чтобы построить этот сад, заставить цвести всю эту чертову зелень, превратить кусок Великобритании в эдемский сад, Семен не задумывался. Вообще думать о деньгах он считал плохим тоном. Зачем о них думать? Их надо делать.

Но сейчас он размышлял именно о них. Под каким-то странным, особенно извращенным углом.

«Вот сижу я, довольно скромный еврейский мужчина, который вырос из скромного еврейского мальчика. Я владею огромными богатствами. Могу купить при желании какое-нибудь государство в Африке или Латинской Америке. И устроить там что-нибудь вроде рая земного или, наоборот, учинить царство террора. И то и другое, естественно, кончится плохо. Поэтому я ничего такого делать не буду. Глупо. Вокруг сейчас множество людей, зависящих от меня и моих желаний. Все они меня любят. Правда, правда! Любят. И эти девочки. Стройные, красивые, умные. Любят мой волосатый, круглый живот. Лысину. И горбатый нос. Любят. Это не шутка. Когда я смотрю в их глаза, я вижу любовь. Но что они видят, когда смотрят на меня? Свое благосостояние? Свое счастье? Удачу? Или просто деньги? Так что же они любят во мне? И кто я?»

Семен встал, прошлепал босыми ногами по краю. Остановился. Потом сделал несколько шагов назад, разбежался и, подняв тучу брызг, плюхнулся в бассейн. Прохладная вода смыла горячечную дрожь с тела. В последнее время Липинский чувствовал себя не очень хорошо. И никакие врачи не могли определить причину недомогания. Необъяснимое волнение, скачки температуры и давления. Так было, когда Семен сделал свой первый миллион, легко и быстро провернув «машинную» сделку. Потом приступы случались еще несколько раз, и всегда это было связано с финансовыми успехами или неудачами Семена. «Миллиардная лихорадка», называл он про себя это состояние. Но сейчас с финансами все было в порядке. После бегства из России все капиталы были переведены в соответствующие места. Потери сведены к минимуму. А кривая роста снова направила упрямый носик вверх. Стабильный рост, никаких резких изменений. Но организм сбоил. Странная, ни на что не похожая слабость изводила Семена. Ему казалось, что сам он только пассажир в этом теле. Смотрит изнутри комфортабельного вагона на проносящиеся мимо пейзажи. Кто-то из близких английских друзей ненавязчиво отрекомендовал хорошего психоаналитика, но Липинский никогда не обращался к этим хитрецам, сделавшим из естественных реакций и инстинктов человеческого тела нечто засекреченное, табуированное, сакральное. Семен вырос в стране, где психоанализ применялся только к малочисленным серийным маньякам, да и то часто безуспешно. Ему вообще казалось, что именно психоанализ вкупе с христианской моралью и породил сексуальных маньяков-извращенцев как болезнь Запада. На Востоке то ли с психоанализом было туго, то ли христианство прижилось в какой-то причудливой форме, но проблем в этой области было меньше. Так что к хитрым любителям поковыряться в чужой голове Липинский не пошел. Но лучше себя чувствовать от этого не стал.

Вынырнув на поверхность, Семен мощными гребками поплыл к противоположной стороне бассейна. Отмахнулся от девчонок, пытавшихся завладеть его вниманием, выбрался из воды и понял, что на сегодня запас энергии кончился. Внутри грудной клетки все сжалось, спина против воли начала сгибаться, горбиться.

— Семен Маркович, все в порядке? — поинтересовался чей-то голос из-за душного марева, повисшего перед глазами.

— Устал, кажется, — ответил Липинский, через силу выпрямляясь. — Пойду я, пожалуй, отдохну…

Отказавшись от помощи, он добрался до спальни, едва разбирая дорогу, и там повалился на кровать. Когда в комнату заглянул референт, Семен спал.

— Семен Маркович, — позвал секретарь. — Сегодня есть встречи, вы запланировали…

— Оставь его, — посоветовал сидящий у входа в спальню Дмитрий. — Ему что-то нездоровится в последнее время. Придумай что-нибудь. С кем он там встречается?

— С лордом Джадом.

Охранник удивленно поднял брови:

— Ну, скажи лорду, что хозяин спит. Лорд не царь, подождет.

— У него не сейчас встреча. Часа через четыре.

— Вот и приходи попозже, может, очнется к тому времени.

Референт сел рядом с охранником.

— Не узнаю его в последнее время. Раньше он не такой был.

Дмитрий пожал плечами:

— Может, у него ностальгия.

— Чего?

— Ностальгия. По родине скучает.

Секретарь как-то странно посмотрел на охранника и молча удалился.

В это время Семен метался по кровати. Его охватывал то жар, то холод. Во сне Липинскнй бормотал что-то. Доносились обрывки какого-то разговора:

— Не хочу… Так… Постепенный рост… Мне не важно…

Семену было плохо. Казалось, что кости начинают изгибаться. Обрастать уродливыми наростами. И вот уже тело Липинского становится другим. Не похожим на прежнее.

Семен плавал в темноте, зная, что где-то рядом находятся такие же, как он, но другие. Они тоже плавают в черной взвеси и ждут чего-то. Иногда ведут разговоры. Понятные, но пугающие в этом жутком месте.

— Иногда мне кажется, что мы крутимся вокруг чего-то, но не замечаем, не знаем о существовании этого центра, — плаксиво говорил кто-то. — Словно нас водят за нос.

— Какая тебе разница? — спрашивал другой, раздраженный голос.

— Большая, очень большая. Вокруг все одно и то же. Мы стараемся поддержать баланс, а у нас не получается. Неудача за неудачей. Все напрасно.

— Бред. Не надо истерики.

— Тебе легко говорить…

— Мне? Ты даже себе не представляешь, над какой пропастью я балансирую все время.

— Ты, может быть, и балансируешь. А я там давным-давно сижу! Думаешь, мне не страшно?

— Ладно, не горячись.

Липинский ощутил жалость к тому несчастному голосу и робость перед тем вторым, раздраженным, властным. Были и другие. Семен чувствовал их присутствие.

— Тебе легко говорить. — Жалостливый голос снова запричитал. — Не хочу так, не хочу…

— Это нужно, пойми. Нужно. Там, где живешь ты, нас не любят Ненавидят. А должны любить. Больше, больше… Пойми ты, глупый. Больше.

— Я знаю, знаю… — Первый голос едва ли не плакал. — Но они не любят меня.

— Тебя мало. Тебя очень мало…

— Да, да…

И тут заговорили все. Разом. Этот хор тонких, басовитых, тихих, громких, злых, вкрадчивых, доверительных, агрессивных голосов слился в один могучий, сильный голос, который спросил Семена:

— А ты? Ты зачем пришел сюда?

— Я? — спросил Семен.

— Ты любишь нас? Ты готов для нас на все? ТЫ!

Липинского скрутило, жестоко ломая кости.

— Я не знаю вас, — закричал он. — Кто вы такие?!

— Ты нас знаешь, — ответил голос. — Ты нас кормишь!

И пространство затопил свет, яркий, злой, обнажающий свет.

И Семен увидел говорившего.

Липинский закричал, пытаясь оттолкнуться. Но ОН был близко, прижался к груди, обхватил руками… И Семен, не в силах сомкнуть веки, уставился в его немигающие, зеленые глазищи.

Когда Липинский с криком проснулся, у кровати сидели референт и доктор. Первый выглядел испуганно, а второй сочувственно.

— Плохой сон? — поинтересовался Самуил Абрамович, личный доктор Семена.

— Что вы видели? — спросил референт. Доктор кинул в его сторону неодобрительный взгляд.

— Бога, — выдохнул Липинский.

Глава 11

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Для того чтобы трезво оценить место России в сегодняшнем мире, надо выкинуть из головы навязчивые идеи русского мессианства, а из сердца — пламенную любовь к Родине…» «Идея великой России замешана на уязвленном самолюбии и недостатке самоуважения».

Из газетных статей:

"На носу весенний призыв. Что делать?»

«Неявка в военкомат как форма акта гражданского неповиновения».

«Создается впечатление, что, родившись в России, ты просто „попал"! А если родился мужчиной в России — ты „попал" вдвойне!»

«Лучше два года условно, чем два года реально и в армии».

В каптерке было холодно. Неожиданные весенние холода выдались на редкость суровыми, и вечно пьяный истопник был не в состоянии поддерживать нормальную температуру. Истопника-кочегара звали Юрий Маркелович Герзон, и представлял он собой живую иллюстрацию к байкам Жванецкого: «Вы можете себе представить еврея-грузчика?»

Сергей Иванов еврея-грузчика, конечно, не видел, но еврей-кочегар попадался ему постоянно. Был он при этом вечно пьян и вечно весел. Огромный завод, перерабатывающий промышленные отходы, знал Маркелыча в лицо. Более того, кочегар, как личность откровенно легендарная, мог запросто отловить в коридоре перепачканной рукой бухгалтера, прижать к стенке и втолковывать что-то, обстоятельно рубая широченной ладонью воздух. Герзон при советской власти сидел то ли за вольнодумство, то ли за пьяный разбой. Пытался бежать, получил дополнительный срок и приобрел довольно характерную лексику и манеру изъясняться. Менеджеры среднего звена от кочегара шарахались, младшие вообще старались обходить стороной, а директорат относился с уважением.

— Вот ты меня сажал, — говорил частенько Герзон Иванову. — А теперь со мной в одной раздевалке сидишь! И пить не хочешь!

На последний факт Маркелыч особенно сильно обижался. Сергей каждый раз объяснял ему, что не пьет из-за здоровья, но кочегар не верил.

— Антисемит ты! И пролетариев не любишь!

— А сам я кто, по-твоему? — интересовался Иванов.

— Пролетарий, — пьяно кивал Герзон. — Элехтрик. У меня, кстати, в кочегарке света нет. А ты не чинишь!

— Так ведь ты сам лампочки бьешь, зараза.

— Это случайно. Производственная необходимость. — С этими словами кочегар обычно протягивал Иванову стакан мутной бормотухи, которую производил сам, непонятно где пряча самогонный аппарат.

Сергей отказывался от стакана, и театр абсурда начинался сначала.

Лампочки Герзон действительно бил сам. Вероятно, гоняя лопатой чертей. Выполнив таким образом свой гражданский долг по разгону нечисти, кочегар бросал пару лопат угля в издыхающий котел и падал спать на лежанку.

— Опять заснул, гад, — пробормотал Сергей, с трудом нащупывая в ящике с инструментами пассатижи. Замерзшие пальцы слушались с трудом.

В каптерке было холодно, и дыхание белым облачком поднималось к потолку. Служебные помещения отапливались исключительно за счет собственной котельной и не имели дополнительных электрических обогревателей, устанавливаемых обычно в офисах. Из-за этих обогревателей постоянно вышибало автоматы на распределительных щитах. Приходилось выдумывать средства защиты. От чего, в свою очередь, иногда горела проводка. Старое здание завода не выдерживало никакой критики. Ежегодно подновляемые косметическим ремонтом офисные помещения выглядели прилично, но многочисленные подсобки вполне могли сойти за декорации фильма про атомную катастрофу.

Снова запиликал телефон в нагрудном кармане робы.

— Да, Иванов слушает, — ответил Сергей.

— Электрик?! — закричала трубка женским голосом. — Электрик! Ну когда же вы почините электричество? У нас все «упсы» горят! Слышите, какой писк стоит?

Девочка, кажется, поднесла трубку к самому источнику бесперебойного питания. «Упс» действительно пищал, громко и жалобно.

Послушав некоторое время эти жалобы современной электроники на жизнь, Сергей отключил телефон.

В этот раз пробки вышибло основательно. Света не было даже в каптерке у самого электрика. Сапожник, конечно, мог быть без сапог, но электромонтер без света — это уж совсем ни в какие ворота… В темноте и холоде Иванов пытался найти нужный инструмент. Тихо и сдержанно ругаясь. Наконец замерзшие пальцы нащупали шероховатую рукоятку, и Сергей двинулся «чинить электричество».

Он работал на заводе уже два с половиной месяца, чувствуя, как отпускает тянущая боль, уходит обида. На улице Иванов старался не смотреть по сторонам, чтобы не видеть, чтобы не давать повода натренированному глазу зацепиться за аккуратно передаваемый из руки в руку «дозняк», за мента, вытаскивающего из свернутого техпаспорта вложенные туда купюры, за весь бардак и грязь. Чувствуя свою личную, персональную ответственность за происходящее, Сергей продал телевизор и выбросил радио. Спать ложился рано, приходил на работу вовремя.

Коллеги часто приглашали его на различные вечеринки и посиделки, но Сергей отказывался. Иногда ему казалось, что жизнь кончилась, но он не успел заметить когда. Проскочил момент, когда всем нормальным людям надо остановиться, лечь в могилу и заснуть навеки. Не заметил предупредительных знаков и теперь движется все больше по инерции, по привычке. Без цели, смысла и толку. Не живой и не мертвый.

Около распределительного щитка топтались два практиканта. Оба учились на последнем курсе техникума и теперь должны были постигать мудрость электрических цепей на месте.

— Чего делать, дядя Сережа? — спросил Максим.

— Ничего, — ответил Сергей. — Крышку снимите. Там посмотрим.

— Мы пробовали, — сказал второй, Иван. — Она вроде как застряла. И пищит там что-то, с той стороны.

— Пищит? — Сергей постучал по железу, прислушался. — Вроде как нет. А почему застряла?

— Не знаю, не выходит из пазов и все.

Иванов осмотрел щит с разных сторон. Практиканты, как полагается двум недоучившимся лоботрясам, не открутили два из четырех удерживающих болтов. Сергей вздохнул и взял у Ивана отвертку.

— А мы думали, не надо… — уныло прогудел Максим.

— Это думать не надо, — ответил Сергей. — Тем местом, которым вы привыкли. На нем обычно сидят.

Крышка лязгнула, подалась, и на Ивана с писком кинулось что-то серое, большое. Парнишка завопил, шарахнулся в сторону, опрокинул каталку уборщицы, которая с интересом наблюдала за происходящим. На пол хлынула пенная вода. Сергей быстро убрал руки от щита.

— Снимите с меня, снимите! — голосил Иван, отбиваясь от крысы, зацепившейся когтем за его свитер. Перепуганное животное пищало и царапалось. Наконец хрустнула ткань. Серая тень метнулась по коридору.

— Однако, — резюмировал Иванов. — Масштабные разрушения. Впечатляет.

— Я думал, она меня укусит, — прошептал мокрый практикант.

— Укусит, укусит… — проворчала уборщица. — Идиот. А мне что теперь делать?

— Коридор мыть, — ответил Сергей. — На мокром работать нельзя. Техника безопасности не позволяет. Впрочем…

Он присмотрелся к внутренностям щита. Некоторые провода были обгрызены, где-то скопился мусор, который запасливое животное натаскало за зиму. Именно этот хлам и стал причиной замыкания.

Иванов осторожно вымел крысиное гнездо.

— Чего теперь? — спросил Иван.

— Теперь ты идешь переодеваться. А когда пол высохнет, придешь делать профилактику. В качестве трудовой дисциплины. Все понятно?

— Все.

— И замечательно.

Сергей, оставляя мокрые следы, направился в раздевалку. Следовало переобуться. По холоду недолго было и простудиться.

В раздевалке сидел Герзон.

— А! — воскликнул кочегар. — Моя милиция…

— Пошел ты, — беззлобно ответил Иванов. — Лучше угля бы подбросил. Холодина же невообразимая!

— Угля! Фиг вам. Я, может быть, скоро уволюсь…

— Ты? Не смеши людей. Ты вечный. — Сергей вытащил из шкафчика запасную обувь. — Типа вечный жид.

— Иванов, ты… — Герзон попытался встать, но не получилось. — Ты пещерный антисемит. Как все Ивановы. Я тебе точно говорю…

— Да ладно, — отмахнулся Сергей. — Я знал одного газетного редактора. У него была на редкость еврейская фамилия. А псевдоним, которым он периодически подписывал свои статейки, был — Иванов.

— Так то псевдоним! А ты антисемит. Пещерный.

— Тогда ты кто? Пещерный семит?

Герзон тяжело вздохнул.

— Уволят тебя. За пьянство на рабочем месте.

Кочегар фыркнул:

— Щас! Уволят! Они ж тут замерзнут все, на хрен. И потом… — Он прижал палец к губам. — Тихо… Наш генеральный кто?

— Кто?

— Ну, кто?!

— Самуил Яковлевич Визгенштейн.

— Вот! — Герзон ткнул пальцем в потолок.

— Удивил! — саркастически скривился Иванов.

— Не веришь, не надо. А я увольняюсь.

— Да? — Сергей присел рядом. — И куда пойдешь? Эмигрируешь?

— Сам ты… Я патриот, я родину люблю. Вот мне в ящик упало. Смотри.

И кочегар протянул Иванову скомканный листик.

«Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир и особенно рыночные отношения…» — было написано крупными черными буквами на листке.

Глава 12

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Ядерный козырь — единственный, которым располагает Россия в игре с зарубежными партнерами… Что остановит ее от военной экспансии против соседних государств? Не случайно же с таким упорством развивается тезис о необходимости защиты русскоязычного меньшинства в бывших советских республиках».

Василий Иванович Завода был художником. И еще убежденным националистом. Не из тех, которые пьяно болтают на кухнях, и не из тех, которые бреют затылки и как угорелые носятся бить морду кавказским торгашам на рынок. Василий Иванович был идеологически грамотным националистом. Он не стремился непременно доказать превосходство одной нации над другой или неким множеством других. История убедительно доказывала, что такая политика не приводит ни к чему, кроме катастрофы. Однако признавать всеобщее равенство и братство Василий Иванович тоже не спешил. Более того, он считал, что такая идеология в будущем приведет к катастрофическим последствиям. Может быть, не таким явным и однозначным, но очень и очень разрушительным.

— Всеобщего равенства нет и быть не может, — расхаживая перед слушателями, говорил Василий Иванович. — Эту выдумку коммунистов очень странно слышать из уст современных политиков, публично открещивающихся от коммунистического мировоззрения. Весь этот мировой Интернационал был задуман только с единственной целью — незаметно поработить одни народы силами других народов. Одни расы силами других рас. Интернационал больше всего вредил именно белому человеку и никакому другому.

— Мочи черных! — воскликнули особо горячие головы из аудитории. К сожалению, те, кто слушал Василия Ивановича, не были склонны к глубоким размышлениям. — Дави евреев!

— Зачем? — поинтересовался Василий Иванович. — Их давили с тридцать восьмого года.

— Мало давили!

— Давили вполне достаточно! Я вас уверяю. Историю надо учить, сынки! — Василий Иванович взял широченными ручищами два ближайших наголо бритых лба и столкнул их друг с другом. Звук бьющихся горшков и непременное: «Ой-е!» — Историю надо изучать!

— Ее нам евреи переписывают, — обиженно воскликнули стукнутые лбы.

— Во-первых, не евреи, а немцы, это если следовать теории какого-нибудь Фоменко, а во-вторых, эту историю нам никто еще переписать не успел. Я ж от вас не требую заучивания тех выводов, которые были сделаны из вполне исторических событий. Думайте головой! Головой! — Звук бьющихся горшков, «Ой-е!» — Историю надо чтить, учить и знать! Запомните это! Евреев давили вполне достаточно. Их травили, жгли, расстреливали, заставляли таскать камни. Им устраивали погромы, кстати, не только в Германии. Евреи были всеевропейским посмешищем до Второй мировой. На них рисовали карикатуры, про них шутили. Повсеместно можно было встретить рисунок пейсатого, носатого уродца в кожанке и с маузером, который пытался переползти границу между Красной Россией и остальным миром. Коммунистическая угроза прежде всего воспринималась как еврейская. Это история, сынки. История! А что же получилось потом? Освенцим, Майданек, Бухенвальд. Печи. Газовые камеры. Зондеркомннды. И что же было дальше? После всей этой ботвы, которой вы так жаждете. Потом случилось то, что не могло не случиться. Есть определенная гармония в мире. Мир не терпит однозначных и резких перекосов. Теперь дети тех, кто в свое время отрывался в Бухенвальде, платят виру потомкам тех, кого они придушили.

— Мало души… — Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Вы хоть знаете, что такое вира?!

Потирающие головы скины утвердительно закивали.

— И весь мир, сынки, весь мир теперь отмечает день Холокоста как всемирный, всеобщий день траура. И скорбит по убитым евреям. В каждой школе распространяются брошюрки с названиями вроде: «Все, что вы хотели знать о Холокосте, но боялись спросить». Отовсюду лезет этот Холокост, Катастрофа, День Длинных Ножей. Вы что, сынки, хотите, чтобы ваши дети вот так отвечали за ваши поступки? Чтобы ваши дети знали, что они платят вполне реальные деньги именно за то, что их папаши в свое время плохо учили Историю и не сдержались в определенный момент? За то, что их папаши устроили Холокост-два? Нам что, одного мало?

— А делать-то чего тогда? — обиженно спросили «сынки».

— Делать? Батьку слушать! — развел руками Василий Иванович. — Перестать брить затылки. Примерно учиться. Делать свою жизнь твердой рукой. Работать только по государственной линии. Никаких частных предприятий, никаких ларьков, челноков, спекулянтов. Только зона государственных интересов. Нефть, газ, уголь, лес, земля. Только государственная служба. Делать карьеры. Депутаты. Партии. Министерства. Раньше, конечно, было проще. Райком, горком, обком и так далее. Но и сейчас еще возможно! И работать! Делать карьеру, забираться выше! И всегда брать своих, приближать таких, как вы. Проверенных, настоящих, серьезных. Национально выдержанных. Знающих эту чертову историю! И чтобы никаких евреев, кавказцев, арабов, негров! И никакой поножовщины, мордобоя и смертоубийства. Это детские игры. Все должно быть культурно, цивилизованно, правильно. И это не оскорбление для всех остальных наций, сынки. Это жизнь. Нет этнических русских в израильском Кнессете, значит, и в русской Думе евреев быть не должно. Вы что думаете, Россия для русских — это значит «бей морды приезжим?» Нет, сынки! Пусть приезжают. Пусть гуляют по нашим чистым, светлым городам. Пусть читают, постигают глубину Достоевского и Толстого! Пусть торгуют! Нам нужны эти заморские купцы! Всегда были нужны и сейчас. Но так, чтобы не в ущерб нашим. Честно. Все по-доброму, сынки! По-доброму!

Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Понятно?!

— Поняяятно…

— Тогда свободны.

Пригорюнившиеся скины покинули мастерскую.

— Ты правда веришь в то, что говоришь? — спросил Орлов, все время лекции тихо сидевший в углу.

— Вообще-то да, — ответил Василий Иванович, присаживаясь рядом. — Их ко мне каждую неделю приводят. Для воспитания.

— Кто приводит?

— Кто-кто… Лидеры ихние. Вот эти под Мишей Спасским живут. Два дня назад другие были. Я им лекции читаю, как видишь. Ты не смотри, что они все бритые и затылок в спину плавно переходит, среди них есть вполне толковые ребята. Им сейчас только одно занятие — на рынке кавказцев гонять. А многим хочется чего-то большего. Какую-то цель. Мордобой и прочие силовые воздействия хороши только для тех, кто или думать не умеет, или пока не научился. По молодости лет, например. А потом налицо кризис цели.

— Куда мне пойти, чем заниматься?

— Ага. Вот для таких я и работаю. Чтобы польза была, чтобы не разбрелись в разные стороны. А то половину менты пересажают, другая часть просто разбежится… И все. А они ребята дельные. Вот сейчас с наркотиками борются. В клубах и прочих местах таких дежурят. Дилеров ловят. Конечно, пахнет утопизмом, но что поделать? Вообще быть художником в России сейчас — это самый большой утопизм. Ну, разве что… — Василий Иванович посмотрел на Костю. — Разве что быть философом. Это вообще не от мира сего.

— Да ладно. — Константин отмахнулся. — Вполне себе ничего так работенка.

— Уж больно неземная.

— Вот это ты как раз ошибаешься. Помнишь, наверное, про закон перетекания количества в качество?

— Помню. И что?

— И то. Я ж к тебе не просто так. А по делу.

— Кто б сомневался. Ты ж ко мне давно уже не заходишь, просто водки попить.

— Так уж складывается, Василь.

— А надо чего?

— По твоей профессиональной части. Есть одна концепция. И под эту концепцию нужна эмблема. Понимаешь? Хорошая, емкая и со смыслом. При этом можно денежку выбить. Не баснословную, но вполне конкретную. Логотипы теперь дорого стоят. А у тебя с чувством стиля и прочими профессиональными способностями все в порядке, как я помню.

— Ты мне про идею скажи. Но учти, я вижу мир по-своему и вразрез с общепринятой моралью и идеологией. — Василий Иванович весь напрягся. Как охотничий пес, который почуял запах зверя.

— Как раз то, что нужно, — ответил Костя. — Именно чтобы вразрез. Но без похабностей.

— А когда я что-нибудь похабное рисовал?

— Тебе «Стену плача» напомнить?

— Это было граффити, — немного смущенно развел руками Василий Иванович. — И потом, народные слова. Я ничего лишнего не придумывал, никакой отсебятины не лепил. То, что народ про эту стену высказал, то и нарисовал.

— Только ты забыл, что аудитория у тебя до крайности специфическая.

— Да, это, конечно, есть. Но тут уже или-или. Ты меня понимаешь? Или совсем уж розовые сопли, или вот то самое, что я нарисовал. Не существует адекватной оценки семитской мифологии. Не только еврейской, как принято считать, но и арабской. Либо безудержный восторг, либо ругань и всяческие поношения. Как того, так и другого. Увы, я не стал исключением…

— Ладно, ладно. Я не про то. — Константин замахал руками. — А то сейчас наступишь на любимую пробку. Есть интересная идея. Для этой идеи должно сделать достойное оформление. Понимаешь?

— Понимаю. Но пока ты не сказал ни слова об идее.

— Легко. Стоит проблема: милиция.

— А что с ней не так? — Василий Иванович встал, дошел до чайника, стоящего посреди комнаты. Щелкнул выключателем. — Чай будешь?

Костя кивнул:

— С милицией все не так. Коррупция. Бардак. Приказы не выполняются. Фактически армия бездельников, которые еще и с нас бабки дерут, помимо налогов.

— Ах, так ты про это…

— Причины: рынок, стяжательство, стремление продавать и покупать. В общем, финансовые способности, которыми настоящий милиционер обладать не должен. Он должен выполнять свой Долг. Иначе нечего было идти на такую работу. Но его плохо кормят, и при нынешней системе у стандартного мента нет другого выхода, как брать взятки, воровать и идти на сделку с совестью. Причем часто так поступают вполне честные люди. Срабатывает мощный социальный инстинкт маскировки.

— А делать чего?

— Один из вариантов создать новую организацию. Построенную на других, совершенно антирыночных принципах. Состоящую из людей неприкаянных в сфере денег. Не умеющих продаваться.

— По кшатриям соскучился?

— Ну, что-то вроде. Пусть будут кшатрии. Вот-вот, это даже верно. Каста людей, поддерживающих государство.

— Идея, конечно, соблазнительная. — Василий Иванович разлил по стаканам кипяток, добавил заварку. — Но что ты хочешь с этим делать? Одна такая попытка была, кажется, ты помнишь. Были какие-то идейные борцы. Под Василия Блаженного динамита наложили. На этом, впрочем, все и кончилось. Повязали всех. Повезло еще, что не по статье за терроризм пошли.

— Эту идею сейчас поддерживает Президент.

— Про храм, что ли? — Василий Иванович от удивления едва не уронил стаканы на пол.

— Про кшатриев!

— А, хорошо, хорошо… — Художник сделал несколько шагов и остановился. — Так, погоди, это что же получается?

— То самое и получается. Впервые мы имеем шанс действительно заявить о себе. Сделать для России что-то настоящее. Вбить эту сваю, которая послужит основой для чего-то нового.

Василий Иванович осторожно поставил чай на столик и присел рядом:

— А от меня что нужно?

— Я ж тебе говорю, эмблема!

— Как называется? — Художник вскочил. Кинулся куда-то вглубь студии. В его руках неведомо как появились карандаши, плотная бумага. Он что-то лихорадочно искал, расшвыривал наброски.

— Тут есть определенная трудность. Но это Президент выдал концепцию, сам понимаешь. Спорить было трудно. В общем, аббревиатура — ОЗГИ.

— Как? РОЗГИ? Так это ж круто!

Орлов задумчиво смотрел на суетящегося художника.

— Однако, — наконец сказал Костя. — Может быть, действительно… Круто. Там не совсем розги, там ОЗГИ.

— Плевать! — Василий Иванович уже кинул на колени переносной мольберт и что-то увлеченно чиркал карандашом на бумаге.

— Как скажешь. — Константин махнул рукой и принялся за чай.

Смотреть, как художник работает, было интересно. Так, наверное, интересно смотреть за любым человеком, который занимается действительно своим делом. Не отдувается на опротивевшей службе, для галочки в табеле с почасовой оплатой, а увлечен любимым делом, к которому чувствует призвание. Так выглядят музыканты, обожествляющие музыку, художники, которые даже во сне не перестают создавать картины. Таким может быть водитель-дальнобойщик, которому дорога стала домом. Кто угодно. Лишь бы он по-настоящему любил свою работу.

Василий Иванович вскакивал, что-то находил в справочниках. Открывал толстые книги с иллюстрациями, что-то там рассматривал под лупой. Менял карандаши. Выбрасывал неудачные эскизы.

— Должно быть просто! — говорил художник, поднимая указательный палец вверх. — Просто, но емко! Понимаешь? И чтобы сразу становилось ясно.

— Понимаю, — кивал Костя. — Я еще чаю сделаю?

Но Василий Иванович не слышал. Он работал.

На третьей чашке, когда Константин уже чувствовал себя зверьком-водохлебом, Завода наконец бросил карандаши и облегченно откинулся на спинку стула.

— Никак готово? — удивился Орлов. — Василь, я вообще-то просил эмблему, а не эпическое полотно-триптих… Ты, может быть, перестарался?

— Глупости, — отмахнулся Василий Иванович. — Держи…

И он протянул Константину лист бумаги, где в центре был очерчен ровный прямоугольник и острыми буквами, напоминающими одновременно северные руны и славянское письмо, выведено ОЗГИ. Перед аббревиатурой был нарисован боевой топор.

— Почему топор? — спросил Костя.

— А ты чуть-чуть отодвинь лист…

Константин послушался и снова посмотрел на эмблему. На картинке уверенно читалось «РОЗГИ». Топор образовывал букву «Р».

— Однако ребус, — пробормотал Орлов.

— И знаешь, сколько это будет стоить? — поинтересовался Завода.

— Сколько?

— Ровно тридцать три рубля шестьдесят копеек.

— Почему столько? И вообще, ты уверен? Может, ты не понял? Администрация Президента заказывает, можно не стесняться в запросах…

Но Василий Иванович перебил Костю:

— Нет. Все точно. Это, во-первых, согласуется с идеей. Нельзя продавать эмблему кшатрийской касты за большие деньги. А во-вторых, символично! Ты меня знаешь. Тридцать три рубля шестьдесят копеек!

Орлов пожал плечами:

— Видимо, я должен спросить почему? Василий Иванович Завода встал и торжественно

провозгласил:

— Это ровно две марки и пятьдесят пфеннигов!

Глава 13

Из Устава ОЗГИ:

10.Общество по Защите Государственных Интересов строится на отрицании коммерции и рыночных отношений как основополагающей формы жизнедеятельности граждан. Никакие финансовые отношения не могут помешать членам Общества исполнять свой Долг. Общество по Защите Государственных Интересов стоит вне денежной системы государства.

11.Любые случаи «рыночных отношений» среди членов Организации должны расследоваться самым серьезным образом. Виновные навсегда исключаются из рядов Общества, лишаются всех льгот и привилегий, а также подвергаются строгому наказанию, согласно дополнительному Уложению о наказаниях.

12.Каждый член Общества несет ответственность за жизнь и честь другого члена организации.

13.Все члены Общества подчиняются общему Долгу сообразно общим для всех, от низа до верха, понятиям Чести.

В небольшом зале с серыми крашеными стенами собралось человек тридцать. По-разному одетые, разного возраста и внешности, эти люди имели между тем нечто общее. Почти у каждого в глазах виднелась тяжкая свинцовая тоска, отчужденность. Так, наверное, смотрели сквозь пороховой дым парижские бродяги, удерживающие революционные баррикады под огнем королевской гвардии. Люди, вычеркнутые из жизни, утратившие ориентиры. Капитаны, не желающие вести свои корабли в открытые ныне порты, но уже не имеющие сил держаться на плаву.

Сергей осторожно кашлянул, поздоровался со всеми кивком головы и присел у двери на свободный стул. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Идея пойти по адресу, указанному в агитационном листке, была не самой умной, но почему-то Иванов решил попробовать. Более того, использовать для этого свой единственный, законный отгул. Хотя, если вдуматься, на кой черт ему этот выходной день. Пить Сергей бросил, развлекаться не умел, да и не было таких развлечений, которые бы его привлекали. «Отсижу, посмотрю, — решил он про себя. — Все какое-то разнообразие».

В руках соседа он увидел ту же самую бумажку. Сосед, хмурый коренастый мужик, сосредоточенно рассматривающий текст, почувствовал к себе внимание и обернулся.

— Ерунда какая-то, — сказал он Сергею.

— А чего тогда пришел?

— Не знаю. Посижу, посмотрю. За спрос в нос не бьют. — Мужик улыбнулся. — Да и написано уж очень нагло.

— Да уж точно. — Иванов протянул руку. — Сергей.

— Платон Звонарев. — Рукопожатие было крепким.

— Редкое имя.

— Да уж, папаша удостоил. — Платон снова посмотрел на бумажку. — Он у меня из староверов был. А ты сам не знаешь, чего тут затевается?

— Без понятия, — честно ответил Сергей. — Как и ты, пришел глянуть, что к чему.

— Работаешь?

— Работаю.

— А я вот безработный. Уже полгода как уволили. Мыкаюсь все.

— А где до этого был?

Ответить Платон не успел. В зал вошли пятеро человек. Четверо в штатском и один в форме.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — забасил тот, что был при погонах.

Сергей нахмурился. Такой формы он еще не видел. Откровенно полевая, не брючный костюм, высокие ботинки со шнуровкой, черный цвет. На груди слева золотая на черном с белой вязью надпись.

— Ерунда какая-то, — пробормотал Платон. — Серега, что у него написано там?

— Вроде розги, — шепотом ответил Сергей.

— Хм… Пороть что ли будут?

— Я очень рад, что вы пришли, — продолжал между тем военный. — Меня зовут Антон Михайлович Лукин. Я занимаюсь подбором кадров для новой организации. Вам всем, как я понимаю, нужна работа, а нам нужны серьезные работники. Так говорят везде. На каждом заводе, в торговой фирме и прочих местах, куда вы наверняка уже ходили. Так принято начинать свои обращения к тем, кто хочет поступить на работу, это новый стандарт, разработанный психологами — специалистами своего дела. И я вам скажу так: все это херня! И лучшим доказательством тому является ваше тут присутствие. Да, нам нужны работники. Но далеко не все. И я думаю, что даже те, кто собрался здесь, могут не пройти сегодняшний отбор. Но прежде чем уйти, запомните: мы хотим найти уникальных людей. Настоящих. А все эти психологи-специалисты ищут всего лишь винтики. Им не нужны люди. Им нужны детали для машины. Если вам этот подход так же противен, как он противен мне, то прошу вас!

Он указал на трех штатских, которые начали раздавать толстенькие пачки листков и карандаши. Четвертый штатский тихонько сел на освободившееся место и устало наблюдал за людьми. Сергею он показался знакомым. Полненький, с рыжеватой бородкой.

— Заполните эти бумаги, — говорил Лукин. — Заполните честно. Мне не нужны готовые ответы, к которым вас приучает жизнь. Мне нужно знать, что думаете именно вы!

И он ткнул пальцем в зал.

— А что за работа такая? — спросил кто-то.

— Это узнают только те, кто прошел отбор, — ответил Антон Михайлович.

Сергей тоже получил пачку листов.

«Бланк номер 24» — значилось наверху. Ниже шли традиционные «Фамилия, имя, отчество», «Дата и место рождения». Однако ниже шел пункт, от которого Иванов уже успел отвыкнуть: «Национальность», «Вероисповедание». И если с первым пунктом было все просто и понятно, то над вероисповеданием Сергей задумался. Христианином он не был. Отношения с церковью как-то не складывались. Считать себя мусульманином или каким-нибудь дзен-буддистом тоже было глупо. Однако и сама идея атеизма, как веры в безверие, ему претила. Поэтому Иванов написал: «Неопределенное».

Последним нормальным вопросом было «Адрес и место проживания». После этого пункта пошла такая катавасия, что иногда Сергей откровенно зависал.

Ну как, скажите на милость, можно было ответить на вопрос: «Ваше отношение к долларовой эмиссии в валютный рынок России».

Или: «Имели ли вы сношения с представителями олигархической верхушки. Ваше личное отношение к подобным контактам».

А вопросы типа: «Знаете ли вы курс доллара к рублю на текущий момент?» и «Сколько может стоить квартира на Северо-Западе Москвы?» заставляли смеяться.

В конечном итоге Сергей даже настроился на юмористический лад. Все яснее становилось, что над ним кто-то подшутил. «Ну и ладно, — думал Иванов, слушая, как изобретательно матерится себе под нос Платон. — Хоть время убил. Может, этот бред кому-то нужен. Опросы какие-то».

На пункт: «Имеете ли вы капиталовложения в иностранной валюте в зарубежных банках» Сергей честно ответил, что не имеет. Ни в рублях, ни в валюте, ни в зарубежных, ни в отечественных.

Потом пошли какие-то тесты. Квадратики, кружочки, галочки, и Иванов совсем запутался. Вопросы прыгали от особенностей каких-то финансовых махинаций до отношения к осознанному насилию.

Время шло. В зале было жарко. Пара человек распсиховалась. Плюнули, сломали карандаши, побросали вопросники на пол и ушли. Антон Михайлович проводил их равнодушным взглядом.

Сергей решил терпеть до конца.

На последней странице, ровно посередине, выделенный жирным шрифтом словно специально для того, чтобы подчеркнуть важность, был только один вопрос.

«Какую зарплату и в какой валюте вы бы хотели получать?»

Иванов задумался. Внезапно ему показалось, что все предыдущие вопросы были только прелюдией к чему-то главному. К вопросу на последней странице.

Внезапно захотелось написать что-то серьезное. Не большое, но и не маленькое. Такое, чтобы работодатель понял: человек без запросов, но и не дешевка. Чтобы можно было жить нормально. Иметь деньги, телевизор, мебель, не выкраивать денежку от получки до получки. Иметь стабильную зарплату, чтоб индексировалась раз в месяц.

Жить нормально! Как все.

Как все.

Сергей мучительно задумался, разволновался, чувствуя, что по спине противно сползает ниточка пота. Вытер лицо. Осмотрелся. Вокруг скрипели карандаши, кто-то сдержанно ругался, как Платон, кто-то улыбался, кто-то был предельно серьезен, а кто-то нервничал.

В углу за всем этим наблюдал четвертый, штатский. Иванов неожиданно вспомнил, где видел это лицо. В «мерседесе» с правительственными номерами, тормознутом за нарушение правил.

Они пересеклись взглядами. Рыжебородый весело подмигнул Сергею. Тот в ответ только грустно улыбнулся.

Снова посмотрев на выделенный жирным вопрос, Иванов вздохнул и написал: «Какая, хер, разница?!»

«Вот и сходил по объявлению, — подумал он. — Время убил».

Глава 14

Из дневников

«Кстати, Булгаков был антисемит: плоский, пошлый антисемит. И в образе Маргариты он выразил главный страх русского. Страх перед еврейской женщиной, перед Юдифью».

Самуил Абрамович Гаупман был иудей. Не по национальности, хотя и по ней тоже, а по вере. И для него этот факт значил много. Он честно старался соблюдать все запреты и заповеди, определенные для избранного народа. Однако получалось далеко не всегда. Отчего Самуил Абрамович искрение расстраивался.

Из трехсот шестидесяти пяти запретов, наложенных на иудеев в незапамятные времена, достаточно легко можно было соблюдать большую часть. Но среди них обязательно находились такие, которые вступали в конфликт с современностью.

Гаупман был еще и врачом. И, как все, давал клятву Гиппократа. Не соблюдать собственные клятвы было не с руки, но если у больного случался приступ в субботу, то, как ни крути, что-то надо было нарушить.

А ведь были еще двести сорок восемь заповедей предписывающих.

Самуил Абрамович работал личным врачом у Липинского. По совместительству — всем. От хирурга до психиатра. Место было доходное. Подопечный тревожил редко и в основном по мелочи. То связки растянет на теннисе, то разволнуется от какой-нибудь финансовой ерунды. Однако сейчас Гаупману было не по себе. С одной стороны, ничего странного в том, что пациенту снятся кошмары, нет. С другой — в снах, которые тревожили господина Липинского, была определенная система. А к системе Самуил Абрамович относился уважительно всегда. Может быть, от природной склонности к точности и аккуратности, а может быть, из-за увлечения каббалой.

— Семен Маркович, — Гаупман терпеливо накачивал грушу измерителя давления, — как вы спали?

— А что? — удивился Липинский. — Бродил по дому и скандалил?

— Нет. — Самуил Абрамович пожал плечами. — Все было тихо. Но меня как врача интересует…

— Самуил… — Липинский укоризненно покачал головой. — Мы с вами знакомы очень давно, но я никак не могу привыкнуть к вашей манере задавать вопросы. Если вас интересуют мои кошмары, так и говорите.

— Интересуют, — согласился Гаупман. — Очень интересуют.

— Что конкретно? Хотите проанализировать меня по Фрейду? Вы же знаете, у меня с потенцией и желаниями все в порядке. На детей не тянет, старушек тоже не жажду, собачек и прочую дрянь не переношу. Мужчины тоже не входят в сферу моих половых интересов. Я что-нибудь забыл?

— Ну… Только, может быть, трансвеститов.

— Ах да, конечно… — Липинский усмехнулся. — И женское платье мне не идет.

— Странно… — начал Гаупман.

Но пациент его перебил:

— Вы уверены, что это странно?

Самуил Абрамович вздохнул:

— Клиент шутит, значит, будет жить. Я не про то. Странно, что все, услышав об анализе сновидений, сразу вспоминают Фрейда. Я, знаете ли, больше склоняюсь к Юнгу.

— Юнг был менее эпатажен, вероятно. Поэтому и вспоминают его вторым. Сразу перед девицей Ленорман.

— Радует, что не за ней. Но я не хотел анализировать и приписывать вам какие-то контакты со своим внутренним Я.

— Что же тогда? — Липинский посмотрел на свою синеющую руку. — Кстати, Самуил, вы не забыли?

— А? Что? Ой-вей! — Гаупман надавил на спускной клапан. — Простите, заболтался!

— Ничего, ничего. Видимо, тема вас сильно беспокоит.

— Можно сказать и так.

— Тогда говорите, у нас есть время до завтрака.

Самуил Абрамович собрался:

— Видите ли, Семен, мне необходимо знать, что вам снится. Может быть, в деталях. Если вы не возражаете.

— Вам как врачу?

— Можно сказать и так…

— А как еще можно сказать?

Вместо ответа Гаупман достал из-за пазухи кипу, быстро поцеловал ее и водрузил на голову.

Липинский некоторое время рассматривал врача в ермолке, а потом неуверенно произнес:

— Если нужны деньги на синагогу, то я дам. Вы знаете. Но относительно моего веро…

— Нет-нет! — замахал руками Самуил Абрамович. — Что вы! Я просто хотел таким образом сказать, что я интересуюсь вашими снами не только как врач, а как… Как верующий иудей.

— Вы же знаете, что я не увлекаюсь религиозной практикой.

— Да, конечно. Это не имеет ничего общего с религией. Поймите. Это для моего, как бы так сказать… духовного развития. Или нет. В данном случае, из стремления познать мир.

— По-моему, вы запутались, Самуил.

— Есть немного. — У Гаупмана был исключительно несчастный вид. — Очень трудно пытаться объяснить основу религиозной жизни человеку, который далек от нее.

— Вам это очень важно?

— Да! — искренне закивал Самуил Абрамович.

— Тогда спрашивайте. — Липинский расслабился в кресле.

— Вы не рассказывали, но все-таки, что снилось вам в этот раз?

— То же, что и в прошлый. — Семен Маркович вздохнул. Тема была ему неприятна. — Сначала голоса.

— Какие?

— Ну, кто-то жаловался. Кто-то его утешал. О чем шла речь, мне сказать трудно. Что-то знакомое в речи, в интонациях.

— Язык?

— Русский… видимо. Знаете, во снах язык всегда понятен, пусть даже это будет латынь. Было темно. Они говорили о какой-то пропасти. Но, как мне показалось, это было иносказательно. Словно обсуждалось падение акций или национальной валюты. Ну, понимаете, что-нибудь типа газетного заголовка «Рубль на краю пропасти». Они жаловались на то, что их никто не любит. А потом вдруг настал свет.

— Как вы сказали? — насторожился Гаупман. — Настал?

— Я не знаю, если честно, почему я так сказал. Настал… Понимаете. К свету подходит именно это выражение. Не включился, не зажегся. Настал. Очень яркий. Белый. Откровенный.

— Как это?

— Словно от него было невозможно спрятаться. Откровенный. Понимаете?

— Кажется да. А дальше?

— Дальше… — Липинский на мгновение замешкался. — Знаете, дальше, Самуил, я увидел нечто. Это очень трудно описать.

— На что-то похоже?

— Ни на что. И вместе с тем что-то очень знакомое. Вытянутое…

— Змея?

— Нет.

— Труба? Перо? Дерево?

— Не могу сказать.

— А цвет?

— Да. Цвет был. Золотой.

— И что же это существо делало?

— Во-первых, я не уверен, что это было существо. А во-вторых, мне кажется, что оно ждало меня. Оно обхватило меня.

— Как змея?

— Самуил, что вы зациклились на рептилиях? Оно обхватило меня, как… как облако. Понимаете? Поглотило меня, вместе с тем я оставался самим собой, хотя в этом я уже не уверен.

— И дальше?

— Оно спросило меня, готов ли я для него на все.

— На все?

— Вы слышали меня, Самуил. — Липинский начал терять терпение.

— Хорошо, хорошо. — Гаупман почувствовал раздражение пациента и решил свернуть разговор. — А потом вы проснулись?

— Да.

— Этот сон, он был один раз или?..

— Или.

— А что предшествовало ему?

— Да, собственно, как всегда. Плохое самочувствие.

— Вы о чем-то думали перед этим?

— В общем да. Я, знаете ли, всегда думаю. Только не спрашивайте о чем. Боюсь, что к иудаизму это не имеет никакого отношения.

— Как знать. — Гаупман развел руками. — В любом случае, спасибо вам за вашу откровенность. Не смею вас больше задерживать.

— Как? — Липинский даже удивился. — И все?

— А чего бы вы хотели?

— Ну, как же… Какой же это анализ? Вы должны мне рассказать что-нибудь, вроде: это все из-за того, что я в детстве видел свою маму голой, пылесосящей гостиную.

— А вы видели?

— Нет, — честно сознался Семен Маркович. — Но все психоаналитики обычно сводят сны к такой вот ерунде.

— Я же с самого начала вам сказал, что не занимаюсь психоанализом.

— Да, но зачем-то это вам нужно было.

— Хотите майсу?

— Кого?

— Такую нравоучительную историю.

— Хочу. Обожаю нравоучительные истории.

— Вот вам, пожалуйста, про сны. — Самуил Маркович поправил ермолку. — Как-то раз мне приснилось, что я охочусь на черта возле старой полуразрушенной синагоги. Этот злодей занимался тем, что похищал свитки Торы, рвал их, а из обрывков делал пакетики чая! Черт обычно был невидим, но однажды вечером, патрулируя вокруг его обиталища, я таки заметил нечистого. Он был на редкость мерзок! И я понял, что должен прибить его молотком! «Молоток! Дайте скорее молоток!» — закричал я.

— И что?

— Сильно напугал спавшую рядом жену.

— Занятно, а дальше?

— Пожалуйста. Окончательно проснувшись, я принялся анализировать видение. По Юнгу, кстати. В то время я занимался изучением Торы в колеле. И заваривал чай для учащихся. Собственно, отсюда и пакетики. Это занятие отнимало у меня минут двадцать. И я сильно переживал, что какой-нибудь кусок Талмуда будет пройден без меня. Вот что означал черт, рвущий Тору и превращающий ее в чай, — потерянное время!

Липинский рассмеялся:

— Неплохо. Но какое это имеет отношение ко мне?

— Боюсь, Семен Маркович, никакого.

— Тогда что же вас так встревожило в моих кошмарах?

— То, как вы проснулись, конечно. — Гаупман снял кипу, поцеловал ее и аккуратно сложил за пазуху.

— Не понял?

— Проснувшись, вы сказали, что видели Бога.

— Да. Так оно и было.

— Но почему вы так считаете? То есть я хочу сказать, что нужны основания для того, чтобы увидеть Бога. Нельзя просто так взять и прийти к выводу о божественности того или другого видения.

— Я понимаю, — ответил Липинский. — Но, Самуил, вы тоже согласитесь, что божественное скорее основано на ощущениях. И я чувствовал. Я понимал это, каждой, самой маленькой клеточкой своего тела. Знаете, Самуил…

Семен Маркович на мгновение запнулся, и Гаупман поторопил его:

— Что? Что?

— Знаете, Самуил, этот Бог не был добрым. Он просто требовал от меня служения…

Оба замолчали.

Глава 15

«Что есть Бог?

Не вдаваясь в детали и различия написания слов, Аллах и Яхве. Не вдаваясь в семантику и психоанализ. Не углубляясь в научные трактаты и священные книги. Что есть Бог?

Сама постановка этого вопроса свидетельствует в пользу его существования. Бездарная попытка установить в начале века научный атеизм как религию для масс потерпела крах. Человечеству нужен Бог. И оно, человечество, успешно сосуществует с ним всю свою эволюцию. И Бог сам изменяется вместе с человечеством. От Бога-Человека до Бога-Символа. И само наличие такой эволюции не означает улучшения Бога-Потомка перед Богом-Предком. Стремление Вселенной к энтропии только подтверждает этот факт, и кажущаяся сложность концепции Бога-Символа не должна нас успокаивать. Гораздо труднее оправдать, понять и принять существование Бога-Человека, реально существующего и могущественного, чем некую абстракцию, условно выраженную в каком-либо символе. Людям древности было одновременно и просто и сложно. Их Вера отталкивалась от Бога— Человека. Реального и понятного, но, вместе с тем, необъяснимо могущественного. Со времени поворота в человеческой истории, когда люди стали на путь развития науки, верить в Человека стало значительно сложнее. Где он живет? Почему молчит? Где то облако, на котором сидит седобородый старик? Мы облетели небеса, вышли за пределы атмосферы, докопались до магмы. Где он, Бог? И тогда на смену Богу-Человеку пришел Бог-Символ. Иносказательность стала его силой. Метафора — его словом. Теперь под этой Великой Абстракцией можно было скрывать что угодно. Наверное, будет правильно сказать, что с приходом Символиста настоящий Бог ушел в тень. Человеку было отказано в могуществе и знании. Теперь миром стали править условности.

И если в прошлом вопрос „Что есть Бог?" звучал глупо, то сейчас он вполне уместен.

Человек прошлого не воспринимал, не мог воспринять Бога как некую условность. Такой вопрос звучал бы неуместно, так же как для ребенка глупо звучит вопрос „Что есть мама?" Мама это человек. Живое существо, кормящее, заботящееся, близкое. Так же и Бог для человека прошлого не мог отвечать на вопрос „Что". Только „Кто есть бог?" Именно так. С маленькой буквы. Ибо выбор во времена Бога-Человека был множественен.

Бог стал Богом, только утеряв свою человеческую сущность. Теперь мы стоим на пороге нового витка в божественной эволюции.

Бог-Символ проецирует себя из духовного в реальный, материальный мир. Если Бог-Человек был материален, то и Бог-Символ, новый, будет материальным символом! И он, конечно, находит для этого наиболее популярную форму. Разбиваясь, таким образом, на множество небольших божков, сильно зависимых от чего-то главного. В нашем мире, который весь построен на условностях и абстракциях, появляется нечто материальное, проникающее во все области жизни.

Миллионы людей держат это в руках. Отдают. Приобретают. Думают об этом. Каждую секунду на Земле кто-то думает об этом. Боится. Радуется. Переводит из одного банка в другой.

Да! Я говорю о деньгах!

Бог-Символ, ушедший от нас, утративший плотность, теперь возвращается во вполне материальном обличии. Он находит апостолов нового времени, чтобы диктовать народам через них свою волю.

Как это согласуется с Торой и были ли к этому знаки в прошлом, нам и предстоит выяснить. Однако должен вас заранее предупредить, многим, увы, может не понравиться мое выступление».

Из выступления С. А. Гаупмана на конференции Союза иудаистов-реформистов — «Мицва».

Глава 16

Избранные тексты очень известной женщины:

«Сегодняшние узники совести — отказники от военной службы».

Новости плавно закачивались в «Palm», на кухне заваривался кофе. Вокруг царил покой, неторопливое течение жизни. Даже соседи не спешили поднять традиционный утренний ор.

Константин стоял посреди комнаты и старался понять, что же все-таки было не так.

Процесс формирования новой организации шел по плану, разработанному умными ребятами из администрации Президента. Кандидаты проходили тесты, собеседования, заносились в базу данных. Первая группа готовилась пройти обучение.

— А что, собственно, не так? — поинтересовался Костя у выключенного монитора. Ответа не последовало. — Может, я нервничаю не по делу?

Он прошелся от одной стены до другой, что само по себе было уже дурным признаком. Носиться от угла к углу Орлов начинал только в минуты «кризисных решений».

Костя сходил на кухню, прихватил кофе. Вернулся с ним в комнату.

Потом недовольно дернул щекой и вышел в коридор к телефону. Набрал номер.

На том конце линии долго не отвечали, но наконец женский голос произнес:

— Приемная Александра Степановича Толокошииа.

— Здравствуйте, можно с Александром Степановичем поговорить? — поинтересовался Костя, чувствуя странную неловкость от глупости заданного вопроса.

— Как вас представить?

— Константин Орлов.

— Одну минуточку.

В микрофоне запиликала разбитая на восемь голосов битловская «Мишель». Звучало ужасающе.

— Александр Степанович сейчас занят. Перезвоните, пожалуйста, позже. Или, если желаете, я могу передать ему сообщение.

— Нет, спасибо. До свидания, — Орлов повесил трубку. — Фигня какая-то.

Он некоторое время постоял в нерешительности, а потом хлопнул себя свободной рукой по лбу. Кофе перелилось через край, несколько капель плюхнулись на пол.

Костя поставил кружку на край и принялся разгребать бумажный мусор на столе. Как всякий человек мысли, он терпеть не мог наводить порядок на рабочем месте. С одной стороны, в упорядоченном и каталогизированном мире значительно проще ориентироваться. Все на своих местах. Под номерком и табличкой. Но с другой стороны, в такой систематизированной вселенной было что-то… бездушное. Именно Душа отсутствовала у рабочего места, на котором был наведен порядок. А куда же русскому человеку без души?

Хотя и у такого «душевного» подхода были свои негативные моменты. Например, обнаружить под принтерными распечатками, газетными вырезками и исчерканными карандашом бумажками сотовый телефон было решительно невозможно.

Наконец черная коробочка нашлась.

Заодно вынырнули из небытия некоторые заметки по новой статье, а также так и не отредактированные распечатки будущей книги.

Отхлебнув кофе, Костя набрал номер Толокошина.

Ответили почти сразу же:

— Толокошин.

— Сашок!!! — гаркнул Орлов в трубку и ухмыльнулся, представив, как морщится руководитель администрации. — Привет!

— Привет. — Голос Толокошина отдалился. Костя понял, что Александр смотрит на определитель номера. — Костя, ты, что ли?

— Ну да. А ты хватаешь трубку и отвечаешь не глядя?

— Ну, сам понимаешь, по этой трубе просто так никто не звонит.

— Что, даже не ошибаются?

— А как ты себе это представляешь?

— Ну, в общем-то никак. Я в технологиях связи разбираюсь плохо. Но ко мне регулярно залетают какие-то любители телефонного терроризма.

— Предлагаешь включить этот пункт в программу борьбы с мировым терроризмом?

— Идея ничего, я подумаю. Однако боюсь, что возникнут традиционные перегибы.

— Ну, тогда подумай. А чего звонил?

— Я сначала к тебе в приемную дозвонился. — Костя вдруг понял, что во время всего этого глупого разговора прислушивается. Ловит ухом интонации, акценты и даже ритм дыхания собеседника. Ничего странного. Ничего вообще. Обычный голос. Никакой торопливости или тревоги. — Там меня отфутболили.

— А. — Толокошин замялся. — Это ты на мой режим «никого нет дома» нарвался. Я тебя внесу в список тех, с кем соединяют вне зависимости от времени суток.

— Да я, собственно, не настаиваю, — ответил Константин. — А чего ты в подполье ушел? Случилось чего?

— Нет, — легко сказал Александр. — Просто работы накопилось. А дергают по всякой ерунде преимущественно.

— Ясно. Ну, тогда пока.

— А звонил-то чего? — неожиданно встревожился Толокошин.

— Да за тем и звонил. Хотел узнать, не приключилось ли чего?

— Ты о проекте беспокоишься?

— Ага.

— Не волнуйся. — Собеседник засмеялся. — Все по плану. Веселье начнется, когда в ход пустим. Когда они кого-нибудь за жабры прихватят. Вот тут будет вой на всю планету.

— Нет, тогда уже поздно будет. Вой меня мало волнует. Мне все кажется, что мы упустили что-то.

— Что, например?

— Слишком все гладко.

— Так ведь это и хорошо. Разве нет?

— Хорошо, — протянул Костя. — Когда гладко и тихо, это хорошо в процессах всяких… Таких…

— Не понимаю.

— Гладенько и тихонько хорошо, только когда дела идут сугубо мирные. Или же мирские.

— Хм, я бы сказал, что РОЗГИ к делам духовным имеют мало отношения.

— Напрасно ты так думаешь. — Костя снова прихлебнул кофе и с неудовольствием отметил, что напиток успел поостыть. — Мне трудно объяснить, но то, что мы затеяли, будет еще обзываться ересью и сектой. Наш Проект духовен, насколько это возможно. Впрочем, все, что касается идеологии, так или иначе затрагивает вопросы души. А следовательно, является либо духовным, либо антидуховным.

— Ну все, понесло.

— Как скажешь, начальник. Но согласись, рациональное зерно тут есть.

— Согласен, конечно, но все-таки какое это имеет отношение к нормальному течению дел?

— Самое прямое. Если нет препятствий, значит, мы затеяли что-то безопасное.

— Не понял.

— Безопасное, — повторил Константин. — Дело, которое можно допустить, не учинив проблем, всяких засад. Никому не опасное. А значит, бесполезное. Мы что-то упускаем, Саша.

— Так тебе препоны нужны? Бухни в прессу информацию по поводу создания новой силовой организации, и будут тебе проблемы. Выше головы.

— Нет, не то.

— А что тогда? — Толокошин немного раздражился.

— Препятствия должны возникнуть сами. Инициированные свыше.

— Впадаешь в мистицизм, друг мой. Смотри, кончишь докторами. — Александр вздохнул. — В общем, разбирайся сам. Что там мешает, не мешает. У тебя карт-бланш. Сам знаешь. Я тебе могу сказать только, что никаких заморочек с РОЗГАМИ нет.

— Понял. Учту. Извини, что оторвал.

— Не проблема, старик. Звони. Только Президента сейчас не дергай, у него инаугурация на носу. Удачи.

Толокошин отключился.

— Фигня, однако, — пробормотал Костя.

Он вытащил «Palm» из кредла, взял уже изрядно остывший, но еще не потерявший своей прелести кофе и плюхнулся в высокое кресло у окна. Отсюда, закинув ноги на подоконник, можно было спокойно наблюдать за уличной суетой. Создавалось некое подобие веранды, сидя на которой можно прихлебывать чай и рассуждать о чем-нибудь возвышенном.

Костя запустил ньюсридер и пробежался взглядом по заголовкам.

Сайт «kamenews» по традиции старался ударить по глазам чем-то «шокирующим», естественно в понимании администраторов этого сайта.

— Боевые действия в Чечне. Бойня в ауле.

— Новые кукушки. Шахиды-снайперы. Правда или вымысел?

— Взрывы в Санкт-Петербурге. Теракт или разборки? Передел или беспредел?

— Меры безопасности в Москве. Во сколько оценили власти спокойствие граждан? Не продешевить бы!

Крупный сервис «серая 1ента» писал приблизительно то же самое, но с более мягкими акцентами.

Зато на смачные заголовки «kavkazzz.org.uk.nu» любо-дорого было посмотреть:

— Разорванные в клочья федеральные солдаты из взорванного БТР долго умирали в мучениях.

— Храбрые воины ислама неуязвимы для атак с воздуха. Репортаж из катакомб.

— Мы будем взрывать по одному дому каждый месяц!

— Я еще увижу конец империализма! Интервью с шахидом.

— Хакеры-педерасты сурово наказаны. Ситуация с переездом на новый домен.

Ресурс «Звуки.Ню» по привычке волок на жадно вытянутых руках «суперпроект года»:

— Группа «Тату» принята на ура в Лондоне! Русская музыкальная экспансия на Запад?

Ниже мелким шрифтом шла подпись:

«Шокирующие фотографии. „Татушки“ и их подруги после концерта».

— Голая Бритии. «Что там про силикон?» Из интервью певицы журналуPlayboy.

— Ноги Анны Курниковой застрахованы на миллион долларов! Фоторепортаж.

— Целовалась ли Мадонна с Кристиной Агилъерой на торжественном вручении «Греми»?

И в самом низу списка заголовков стоял наиболее любимый Орловым еврейский сайт «e-gesheft.ru»

— В Вене прошла конференция иудаистов-реформистов «Мицва».

Кофе почему-то горчил.

Костя с сожалением покинул удобное кресло и вышел на кухню заварить новый. Пока чайник усиленно пытался превратить воду сырую в воду кипяченую, Орлов ткнул стило в заголовок о «Татушках».

На месте предполагаемых шокирующих фотографий стояли крестики; оно и понятно, в «Palm» закачалась текстовая версия. В остальном сообщение не блистало оригинальностью и было насквозь проработано пиар-менеджером группы. Восторженная публика. Нехватка билетов. Глупая администрация концертного зала. Срывающееся турне. Козни британских бюрократов. Акции протеста закомплексованных граждан туманного Альбиона. Между строк, однако, читалась тревога. Концерты в Англии явно пошли не по намеченному плану. Борзой русской группе настойчиво указывали на ее место. Попытки выразить свое отношение к войне в Персидском заливе мигом сказались на посещаемости концертов.

— Ничего, ничего, — пробормотал Костя, словно поддерживая разухабистую молодежь, которой впервые в жизни треснули по физиономии. — Ничего. Это пройдет. Ну, помурыжат вас некоторое время. Подержат на коротком поводке, голодом поморят. А потом снова выпустят. Ибо российскую культурную экспансию там только так и видят, письками, сиськами и попками вперед. В любом другом виде, включая Достоевского, Толстого и Чехова, она на Западе шла и ехала лесом. Так что пройдет, и будете снова на сцене целоваться и гостиничные номера вдребезги разносить. Все развлечение.

Чайник при этих словах радостно щелкнул и облегченно расслабился, отдуваясь.

Константин залил новую кружку. Помешал ложечкой, чтобы осели частички зерен и образовалась пенка.

— Теперь посмотрим, что нам говорят наши дорогие братья по разуму…

Орлов снова угнездился в кресле и, с неудовольствием ощущая прежнюю тревогу, ткнул в заголовок сайта «e-gesheft.ru».

«Большим скандалом завершился доклад С. А. Гаупмана на тему „Бог-Символ, вещественное воплощение нашей эпохи". Ряд религиозных деятелей даже покинули зал, где шла лекция. Союз иудаистов-реформистов большинством голосов признал доклад вредным и идеологически невыдержанным. Более того, некоторые деятели признали идею Бога-Символа ересью, приводящей умы людей в замешательство и ведущей к делам вне Закона (Торы), а следовательно, оскорбительной для Бога. Полный текст лекции вы можете скачать здесь».

Константин потер левый висок. Откуда-то изнутри колко ударило болью.

«Может быть, вторая кружка кофе лишняя?» — задумался Костя, тыкая на ссылку.

«Palm» связался с головным компьютером через инфракрасный порт, и необходимая статья начала медленно заливаться в карманный ПК.

Потом он долго читал и перечитывал доклад доктора Гаупмана. Сверялся с какими-то словарями. Искал что-то в энциклопедиях.

— Однако, — наконец произнес Орлов. — Однако.

Когда он снова взял в руки кружку, то кофе в ней безнадежно остыл.

— Тьфу. — Костя в сердцах отставил свое неудачное утреннее кофепитие на подоконник. Слез с кресла. Снова набрал номер Толокошина.

— Слушаю, — похоронным голосом ответил Серый Кардинал. — Серьезных проблем нет.

— Будут, — радостно возвестил Орлов.

— Спасибо.

— Не за что! Слушай, у меня к тебе просьба.

— Все, что могу, — сказал Толокошин голосом генерала из военного фильма. — Все, что могу.

— Мне нужны часы в учебке!

— Не понял. — Голос в трубке стал очень осторожным.

— Часы! В учебке! Где РОЗГИ будут проходить обучение.

— Ну, слушай, а что ты там хочешь преподавать? К тому же это больше курсы, а не учебка. Все-таки в большей степени люди подготовленные уже. Ну, еще будут всякие физические упражнения. Карате. Дзюдо и прочая лабуда.

— Ты с лабудой поосторожней. Что ж ты хочешь сказать, что наш Президент лабудой занимается?

— Нет. Не хочу. Ты просто неправильно меня понял. Я сказал «дзюдо и прочая лабуда». Из чего следует, что дзюдо не лабуда, а…

— Понял, понял! Ты совсем юмора не понимаешь!

— Нет, я как раз понимаю. А вот те, которые на прослушке сидят, могут и не понять, — терпеливо разъяснил Толокошин.

— А что, и вас слушают?

— Нас как раз и слушают, а вот всяких конспирологов… на фиг они кому сдались. Деньги на них тратить.

— Хм. — Орлов пожал плечами. — Если у меня паранойя, то это не значит, что за мной никто не следит. Так что насчет часов?

— Ты задачки ставишь, Костя. — Серый Кардинал задумался. — Сколько тебе надо?

— Немного. Курс лекций. Идеологически выверенных.

— Что за курс? — насторожился Толокошин.

— «Идеология клановости» будет называться. Звучит?

— Звучит. А зачем?

— Затем, чтобы РОЗГИ не поодиночке были, а единым…

— Веником, — закончил Толокошин.

— Тьфу. — Орлов плюнул на микрофон. Потом спохватился, вытер трубку о рукав. — Так что? Дашь? Или мне на инаугурацию заявиться?

Где-то далеко-далеко, в своем серокардинальском кабинете глава администрации Президента тяжело вздохнул.

— Будут тебе часы… Приходи в штаб-квартиру. Я распоряжусь. И оклад будет… Удачи.

Толокошин отключился.

— Я, собственно, не за тем, — бодро сказал Орлов в замолчавшую трубку. — Но все равно, спасибо!

Глава 17

Из разных Интернет-ресурсов:

«Бей жидов, попов, политиков, журналистов, коммунистов, демократов, мусульман, христиан…»

— Ты куда лезешь, сволота чернозадая?! — взревело сразу несколько глоток.

На пол полетели бутылки, что-то зазвенело, из-за стола вскинулись широкие спины. Испуганный «черный» прижался к стене и завизжал, скинам именно так и показалось, завизжал:

— К Артуру!!!

И сразу же кто-то гаркнул:

— Стоять всем!

Широкоплечие замерли.

Некогда Артур Литвинов был вполне пристойным мальчиком из добропорядочной семьи. В начальных классах его постоянно избирали в старосты класса, хотя сам он к этому и не стремился. В дальнейшем Артур честно отсиживал все семь-восемь уроков, никогда не прогуливал. И все было хорошо класса до девятого. Наверное, Артур, если бы очень захотел, мог бы вспомнить момент, когда все изменилось. Его друг Леха Томичев, до определенного момента носивший длинные патлы, вдруг пришел в школу налысо выбритым. Такое его появление вызвало определенный ажиотаж. Тем, кому это событие показалось смешным, Леха в популярной форме разложил все по полкам, и весельчаки притихли. Учителя отнеслись к этой выходке как к очередной дури, которая пройдет, главное внимания не обращать. И только вечно грустный Самуил Аркадьевич, преподаватель химии, увидев бритоголового Томичева, тяжело вздохнул и закатил неожиданную лабораторную работу на весь урок.

— А ты чего? — поинтересовался Артур у приятеля, когда они на переменке заскочили в туалет.

— Ты про что? — вопросом на вопрос ответил Томичев, разглядывая себя в заплеванном грязном зеркале.

— Ну, вообще… — Артур похлопал себя по лбу.

— А, — улыбнулся Леха. — Это, брат, тема важная. Чтобы эти суки боялись. Понял?

— Какие суки?

— Понятно какие. Эти.

Детям вообще свойственно вести исключительно бессвязные диалоги, но при этом отлично понимать друг друга. И Артур понял. Он встал рядом с Томичевым и долго изучал свою внешность через мутное школьное зеркало. Леха понимающе ухмылялся, когда Артур трогал свои буйные русые волосы, оттягивал их назад, словно пытаясь понять, а как же он сам будет выглядеть в таком виде.

— А что при этом чувствуешь?

— Холодно поначалу, а потом привыкаешь, — беззаботно ответил Томичев. — Я сегодня к нашим иду. Со мной пойдешь?

Артуру было странно неприятно слышать, что у друга появились какие-то «наши», не имеющие к Литвинову никакого отношения. И он ответил:

— Пойду!

Наверное, этот момент следовало бы считать поворотным в жизни Артура. Хотя он сам думал иначе. Со свойственным подростку пафосом он мог бы назвать целый ряд отправных точек, после которых его мировоззрение резко и кардинально изменилось. Например, чтение «Майн Кампф», книги исключительно завернутой и местами откровенно безумной, отталкивающейся от реалий того, всеми забытого тридцать какого-то года. Но именно этим и берущей. Причастность. Тайное знание. Непобедимая силища коллективного Секрета, превращающегося в круговую поруку.

Или Посвящение. Когда десять будущих братьев отколошматили юного неофита до кровавых соплей, а потом долго вместе пили водку и нестройно горланили «Хорст Вессель».

Артур искренне считал, что именно эти памятные моменты в его жизни стали вехами, заложившими основу нового Литвинова. Переродившегося, обновленного, с открытыми глазами. Но на самом деле он изменился там, в грязном школьном сортире, рассматривая злой огонек в глазах у приятеля, обрившего голову.

С тех пор Артур и Леха уже не расставались. Они совместно «дали прикурить» школьному хулиганью, которое вздумало послужить делу Интернационала и «отпинать фашистов после школы». Вместе они поступили в институт. Артур Литвинов больше не был хорошим мальчиком. Но привычка к порядку и воспитание давали о себе знать. И теперь он был хорошим скинхедом. Что было в свою очередь подмечено старшими товарищами, и через некоторое время Артур начал продвигаться по внутренней служебной лестнице «Бритоголового Братства». Смотровой, главный в группе. Бригадир, ведущий бригаду, состоящую из нескольких групп. Капитан, управляющий бригадирами. И наконец, Пана. Человек, который держит под собой всю команду. Собственно, название «Бритоголовое Братство» группировка неонацистов выбрала, что называется, «с запасом». То есть из расчета на грядущий численный рост, которого, увы, не было. Это была невеликая, по московским меркам, банда, которая входила в состав другой, более многочисленной. Братство контролировало небольшой, хотя и стратегически важный район города, где располагался рынок, который, в свою очередь, плотно «держали» азербайджанцы. Братство периодически устраивало дебоши, с погромом мелких ларьков, но на территорию, занятую азерами, не совалось. Силы были все-таки не равны. К тому же в случае погрома на рынок сваливался в больших количествах ОМОН.

Артур был хорошим скинхедом и умел считать потери. Ему не нравилось, когда бравые омоновцы укладывали его ребят по больничным койкам с множественными травмами и переломами. Тягаться с милицией было трудно, а надрать азерам задницу очень хотелось. Такое противоречие сильно огорчало Литвинова, но поделать с этим он ничего не мог. К тому же перед братством стоял ряд финансовых проблем. И когда щуплый армянин всунул свою небритую и серую от страха физиономию в подвал, Артур как раз занимался решением тяжелого вопроса о сведении дебета с кредитом. То есть, проще говоря, считал деньги.

Что-то толкнуло его изнутри. Решать надо было быстро, и Литвинов закричал:

— Стоять всем!

— Командир, — протянул кто-то, и Артуру почудилась укоризненная интонация.

— Я сказал — стоять! Проводите ко мне…

«На хрена?» — подумал про себя Литвинов, но отматывать назад было уже поздно.

Сопровождаемый неприязненными и недоуменными взглядами армянин приблизился к Артуру.

— Здравствуйте, Артур-джан.

— Для тебя, крыса, я не джан, мы не у тебя в сраном ауле. Тут Россия, понял?! Говори по-человечески!

— Хорошо.

— Чего надо? Ты вообще понимаешь, куда пришел?

— Да, конечно.

— И?

— Меня послал Ашот Кешищян. У него есть к вам предложение.

— Какое, на хер, предложение? Он кто, твой Ашот?

— У него есть определенный интерес в вашем районе, — сказал армянин и протянул Артуру конверт.

Литвинов уловил это дивное словосочетание «ваш район», но виду не подал. Он нахмурился, принял конверт и осторожно открыл.

Деньги.

Не слишком толстая, но вполне увесистая пачечка долларов.

— Вы можете оставить это у себя, — тихо сказал армянин. — В любом случае. Но у меня есть предложение.

Артур мотнул головой в сторону тяжелой железной двери:

— Давай ко мне, — и чуть не ляпнул: «в офис».

Армянин направился в комнату, а Литвинов перехватил удивленный взгляд Лехи Томичева.

— Все в норме, брат, — шепнул Артур, уходя за дверь.

— Не понял, — протянул кто-то из ребят, сидевших у входа.

— Тихо там, — рыкнул Томичев. — Отец будет вопросы решать.

За дверью маленький армянин почувствовал себя более уверенно.

— Итак, Артур, у Ашота есть что тебе предложить.

— А почему ты думаешь, что я хочу принимать его предложение?

— Я так не думаю. — Армянин развел руками и улыбнулся. — Как хочешь, так и будешь решать! Твой выбор. Ты тут командир, ты и решаешь. Я, знаешь, только парламентарий. И все. Ты знаешь ведь, кто держит рынок в твоем районе?

— Чурка какая-то, вроде тебя. Азер.

— Точно-точно, Артур. Именно. Азербайджанцы держат тут рынок. Бероевы. В твоем районе.

— Ну и что? Мы их все одно с дерьмом смешаем.

— А ОМОН?

— Омон-шомон. Я всех соберу, тогда и посмотрим.

— Не вопрос, Артур. Как скажешь. Но для акции деньги нужны, правда?

— Допустим.

— А у Ашота есть для тебя предложение, Артур. Денег дадим.

— А ОМОН? — в свою очередь спросил Литвинов, уже понимая, к чему клонит чернявый.

— Омон-шомон, — белозубо улыбнулся армянин. — Это наша проблема. Никто сюда не свалится. Гарантируем, да. Твои орлы только должны будут приехать на рынок и сделать ваше дело.

— А твоему Ашоту это на кой?

— Ээ… Ты умный. — Армянин поскреб щетину. От этого жеста чистюля Литвинов поморщился и чуть-чуть отодвинулся. — Ты умный, Артур, ты в институте учился, знаешь, наверное, что такое для горских племен месть? Этот пес, Муслим Бероев, тот, что рынок у тебя на земле держит, он нашему Ашоту много зла сделал. Понимаешь? Кешищяны обижены на него, понимаешь?

— А чего ж он сам сюда не приедет и не завалит этого Бероева?

— Плохие времена сейчас, Артур. Ашот дома. Он там бизнес делает. Торгует, то да се… Ашоту не надо сюда ездить. Хороший армянин дома работу находит. Это только азеры грязные сюда ездят, говно продают. Мы люди честные.

Литвинов задумался.

Ему не был свойствен слепой национализм. Артур ненавидел только тех черных, которые заполонили рынки родной ему Москвы и вообще всей России, не давая работать коренному населению. Литвинов терпеть не мог гостарбайтеров и прочих бизнесменов из-за рубежа и считал, что именно они виноваты в растущей безработице и стремительном обнищании населения. Те же армяне, но живущие в Армении, имеющие там жилье и работу, не вызывали у Артура ничего, кроме уважения. К тому же он слышал, что между армянами и азербайджанцами счеты древние. Кто-то из них кого-то резал и чуть было не извел до конца.

— Мы тебя уважаем, Артур, — продолжал тем временем парламентарий. — Потому к тебе и пришли. Нам с тобой делить нечего. Понимаешь? И ты дело сделаешь, и нам будет хорошо. Ничего ведь особенного, ты же сам этого хочешь. А так только легче будет. Тебе. Нам. Всем хорошо.

— Месть, говоришь… — протянул Литвинов.

— Да-да. Серьезное дело.

— Что мы с этого будем иметь?

— Деньги, — развел руками армянин и улыбнулся.

* * *

Дмитрий Жуковский тоже был неплохим человеком. Можно даже сказать, был хорошим человеком. И в школе, и в армии. И на работе. А его подчиненные вообще приближались к идеалу. Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор. Омоновцы были дружной командой. Люди, которые, так или иначе, совместно рискуют жизнью, обречены проводить вместе свой досуг. Иначе нельзя. Иначе не получается. И они любили своего командира. За глаза называя Жуковского Черномором.

Сам Дмитрий Олегович был человеком почти без изъянов.

Он любил свое дело. Любил своих ребят. Старался о каждом собрать наиболее полную информацию, чтобы знать, кто чем дышит, чего можно ожидать и на что можно надеяться.

Была только у Жуковского одна слабость. Он очень любил женщин. То есть, говоря просто, был натуральным, стопроцентным кобелем из тех, о которых женщины отзываются «все мужики сволочи». При этом Дмитрий Олегович был женат, имел троих детей, и денег ему не хватало. Потому что, кроме семьи и работы, у него было три постоянные любовницы, не считая случайных связей. Разводиться Жуковский не собирался, потому что жену свою любил. А уж детей и подавно. Зная об этом, одна из любовниц, Зина, втихаря снабжала его средствами к существованию. От большого чувства. Ибо каждую свою размолвку с законной супругой майор Жуковский переживал тяжело и обычно у Зинаиды. А ей было невыносимо видеть, как мучается любимый человек.

Ситуация путаная, сложная, но, несмотря на свою кажущуюся экзотичность, часто встречающаяся.

Нельзя сказать, что майор не догадывался, откуда в его кармане вдруг обнаруживалась лишняя сотенная купюра.

Как ухитрялся Дмитрий Олегович выкручиваться из этой сложной, вечно стоящей на грани фола интриги, одному Богу известно. Однако все было неплохо до определенного периода.

Но в один несчастливый день в дверь кабинета, где сидел майор Жуковский, постучали.

И принесли конверт. Простой, без марок и надписей бумажный сверток, доверху набитый фотографиями. Глянув на первую из пачки, Дмитрий Олегович схватился за волосы. Запер дверь и налил себе водки. В голове крутилось неприличное слово, которым обычно принято обозначать конец. Конец всему. Счастливой жизни. Карьере. Любовным похождениям. Да и вообще… Одним словом, конец.

На глянцевых, идеального качества фото красовался майор собственной персоной. Голый. Вместе с черноволосой красавицей. Одетой то в милицейский китель, то в одну майорскую фуражку. То вообще ни во что, кроме жадных рук Дмитрия Олеговича. От красавицы пахло полынью, у нее были острые упругие грудки, оливковый цвет кожи и совершенно ненасытный темперамент. И конечно, знакомый сука-фотограф!

Майор застонал. Треснул кулаком по столу. От чего фотографии прыснули разноцветным фейерверком в разные стороны, а из конверта вывалилась бумажка.

Жуковский подобрал записку, развернул и, прочитав, присосался к бутылке снова. Прямо к горлышку.

На бумажке была напечатана сумма и обозначение валюты. Буковка S, вертикально перечеркнутая сверху вниз двумя палочками. И еще почтовые адреса. Домашний Жуковского и всех его трех любовниц, которые, естественно, о существовании друг друга не знали или не хотели знать.

А также номер счета, на который следовало указанную сумму перечислить.

Таких денег у Дмитрия Олеговича не было отродясь. И на день получки, назначенный на завтра, надеяться не приходилось,

Майор стонал, раскачивался и пил водку.

— Су-у-ка… — Его жизнь начинала казаться чем-то вроде персонального ада.

В другой ситуации он поднял бы своих орлов на дыбы и перелопатил от подвала до чердака всю Москву. Но было даже ежу ясно, что в этом случае фотографии стопроцентно уйдут на почту. Да еще и в кабинет начальства попадут. И пиши пропало…

В таких мучениях прошло два дня.

А на третий день дверь кабинета вежливо приоткрылась, и в нее всунулась слегка небритая, но очень сочувственная физиономия тщедушного армянина.

— Здравствуйте, Дмитрий-джан…

— Чего? — удивленно поднял брови Жуковский. — Вы к кому?

— К вам, Дмитрий Олегович. — И армянин улыбнулся удивительно белозубой улыбкой. — По делу.

— Какому еще делу?! — Надо было отметить, что майор из «лиц кавказской национальности» уважал только актера Кикабидзе. Все остальные у него значились под этикеткой «чернозадые». — Кто пустил?

— Извините, Дмитрий Олегович, — сочувственно произнес гость, просачиваясь в кабинет. — Но мы случайно узнали о том затруднительном положении, в которое вы случайно попали. Более того, мы, я думаю, сможем даже вам кое в чем помочь.

— Что-что? — Жуковский насторожился.

— Вы ведь, конечно, хотели бы знать, кто вас так подставил?

При этих словах майор встал, вытащил из шкафа очередную бутылку, два стакана и отодвинул «гостевой стул».

— Я к водке как-то не очень, — пожаловался армянин, присаживаясь. — Желудок не принимает. А вот коньячок…

Жуковский уже хотел было поинтересоваться у гостя, откуда у скромного майора милиции в кабинете коньячок, но гость лихо вынул из рукава извилистую бутылочку «Арарат-Отборный». Дело становилось все интереснее.

— Прошу вас, Дмитрий-джан.

Янтарная и словно бы густая жидкость наполнила рюмки.

— Кто? — выдохнул Жуковский, опрокинув в себя коньяк. Откуда-то изнутри поднималась плотная волна виноградного хмеля. — Кто?

Гость пил маленькими глотками.

— Это сложный вопрос, Дмитрий Олегович. Можно сказать, деликатный. Мы не сомневаемся в ваших способностях, но ведь эти мерзавцы могут и подстраховаться. Например… выслать фотографии кому-то еще. Или припрятать негативы. Ваши орлы свалятся им на голову, а потом, бац, и компромат неожиданно всплывает. Есть другой вариант развития событий.

— Какой? — спросил Жуковский, но потом спохватился. — А твоя какая радость в этом деле?

— Это сложный вопрос, Дмитрий Олегович. Скажем так, у нас тоже есть счет к господину, который так нехорошо с вами обошелся.

— И что ты предлагаешь?

— Сначала ему надо заплатить. Чтобы он успокоился. Отдал негативы. А потом… А потом… — Армянин снова налил коньяку. — Вы знаете, что произойдет потом.

— Э… — Жуковский махнул рукой. — Ты что думаешь, я бы не заплатил, если бы у меня такие бабки были? Смеешься?

— Деньги, Дмитрий-джан, это не проблема.

На стол аккуратно выполз толстенький конвертик. Без марок и надписей. Простенький сверток бумаги. И что-то было в нем, что-то ненормальное, гадкое. Толстенький, лоснящийся конвертик. Который, словно живой, подполз к рукам майора и ткнулся в пальцы теплым, шершавым бочком.

«Взятка, — отметил про себя Жуковский. — Должностному лицу, при исполнении».

Потом его рука сделала неуловимое движение, и конвертик исчез. Раз и не было! Хоть в цирк иди. Фокусником.

— Однако тут есть один важный момент, — произнес армянин. На его лице играла добрая, понимающая улыбка.

Жуковскому снова захотелось завыть и присосаться к бутылке, но не коньяка, будь он неладен, а к водке. К своей. Настоящей.

Глава 18

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Россия, к сожалению, еще должна оставаться бедной. До тех пор, пока она не цивилизуется и перестанет представлять угрозу для окружающих».

Утро не предвещало ничего дурного. Собственно, оно вообще ничего не предвещало, это утро. День как день. Солнце, теплое, яркое, только-только начало нагревать ребристые крыши ларьков. Парил мокрый, после ночного дождя, асфальт. Продавцы только-только разложились, и кое-где еще не было ценников. Люди переговаривались, то и дело прикладываясь к бумажным одноразовым стаканчикам, из которых свешивались этикетки-хвостики дешевого чая. Утренний ветерок лениво играл с висящими рекламными плакатиками. Первые случайные покупатели, словно весенние мухи, бродили по рядам. Такие обычно ничего не покупали, но являлись частью странного ритуала, по которому жил и работал рынок.

Зинаида Михайловна Алиева, работавшая в пятнадцатом ларьке, столкнулась этим утром с неожиданной проблемой. Козырек ларька, служащий обыкновенно крышей для товара на случай неожиданного дождя, никак не хотел вставать па место. Что-то поломалось, то ли защелка, то ли какой-то кронштейн, и здоровенная полутораметровая махина, обитая жестью, никак не желала фиксироваться в поднятом положении. Сам козырек был довольно тяжел, и сил на то, чтобы выставить его вертикально или вообще закинуть на крышу, у Зинаиды Михайловны не хватало. Грузчик Петя как назло куда-то ускакал, а соседки по ларькам, связанные друг с другом негласным договором о взаимопомощи, тоже не отличались особенными физическими способностями.

— Погоди ты, Зина, — уговаривала ее соседка справа, Лена, милая девушка лет двадцати трех с начесанной до лихой косматости челкой. — Вот Гришка придет и все сделает.

Гришка был охранником, весь день этот высоченный дядька бродил по рынку, пугая своим видом потенциальных воришек.

— А до этого момента что делать? — разводила руками Зина. — Ведь ни товар разложить, ни весы поставить… Рашид придет, опять орать будет. Работать же нельзя.

— Может, Гриша раньше придет? — робко предположила Лена.

— Хорошо бы… — И Зинаида Михайловна снова принялась бороться с непокорной то ли защелкой, то ли кронштейном.

В конечном итоге совместными усилиями женского коллектива рынка была разработана уникальная технология, все ноу-хау которой заключалось в длинной швабре, хитрым образом подпирающей злополучный козырек и удерживающей его в нужном положении. Швабра в свою очередь подпиралась тяжеленным мешком картошки, чтобы случайный прохожий не поломал сложную конструкцию.

Зинаида Михайловна облегченно вздохнула и принялась раскладывать свой нехитрый товар на прилавке, когда появились они.

Ребята в черном шли клином. Перестроившись издалека и разгоняясь. Из ларьков, расположенных близко к входу, отлично было видно, как неожиданно собравшаяся группа бритоголовых на ходу построилась в боевой порядок и двинулась, ускоряя шаг, к воротам.

Охранник Гриша, только-только устроившийся в своей будке попить чайку, увидел погромщиков слишком поздно. Скины молча неслись через площадь. И когда Гриша выскочил из своей каморки и бросился закрывать ворота, ничего сделать уже было нельзя. Клин с грохотом врезался в ворота.

Чьи-то цепкие, твердые пальцы вцепились в плечо Григория, разворачивая его на удар. Он еще успел прикрыться локтем, принять чей-то кулак в блок и наотмашь, не глядя рубануть дубинкой-демократизатором сверху вниз. Но кто-то воткнул в печень коленом. Охранник дернулся. Уже ничего не соображая под градом ударов, прикрыл лицо. В солнечном сплетении взорвалось болью и стало нечем дышать. Потом голова дернулась, и перед глазами полыхнуло. Гадко захрустело во рту.

Лёха добавил верзиле-охраннику коленом, бросил тело возле мусорного бака и огляделся. Группа, которой он командовал, бодро разносила каморку охранника и близлежащий ларек. Горбоносый торговец в красной панамке с воплями улепетывал куда-то вглубь ларечных рядов.

— Не останавливаться, не останавливаться! — скомандовал Леха. — Гоните их к центру!

Он вскочил на перевернутый ящик с польскими яблоками и заорал:

— Россия для русских!!! Россия для русских!!!

Это было сигналом. С площади отозвалось нестройное:

— Хайль!

Леха знал, что за воротами, среди разбегающихся в панике торговых легковушек, стоят его товарищи. Основная группа, для которой он с ребятами отвоевал плацдарм. Захватил ворота крепости. И город пал.

— Пошли дальше, дальше!

Леха соскочил с ящика, помог перевернуть лоток и вытащил заранее приготовленные арматурины.

Через ворота лезли бритоголовые.

С верхних этажей многочисленных многоэтажек, окружавших площадь, рынок был виден как на ладони и больше всего напоминал план, карт}', на которой в определенном порядке нарисованы аккуратные квадратики, образующие улицы, переулки, разветвления и перекрестки. Сейчас сверху было отлично видно, как черная волна несется по этим улицам, ломая, перекраивая карту на свой манер, внося хаос в стройный порядок ларьков, наполняя утренний воздух криками.

Щелк!

— Ноль-два. Милиция слушает.

— Погром, погром на рынке! Я прошу вас, быстрее!

— Сообщите адрес, пожалуйста. Опергруппа готовится к выезду…

Щелк!

Майор Жуковский откинулся в кресле и посмотрел в потолок. Потолок был недавно побеленный, свежий и будто сахарный. На столе надрывался телефон. Где-то на рынке творилось безобразие, мордобой и насилие. Майор поморщился и потер лицо ладонью, удивившись трехдневной щетине.

— Группа — на выезд, — прошептал Жуковский. — На выезд…

Щелк!

Скины громили рынок увлеченно. Редких продавцов, которые не успели убежать, били сильно, но не долго, концентрируясь больше на товаре и самих ларьках. На яростное сопротивление бритоголовые натолкнулись только в мясных рядах. Узкий проход был наглухо перегорожен не то скамьями, не то перевернутым прилавком. На этой баррикаде стояли здоровые мужики из тех, кто рубит мясо широченными пудовыми топорами, и неведомо откуда появившимися дубинками отбивались от наседающих погромщиков. Мясники были тертыми калачами и знали, что на их стороне время. С минуты на минуту должен был подъехать ОМОН и разогнать лысых уродцев к такой-то матери. Нужно было только продержаться эти минуты и не дать гадам ворваться в мясные ряды, стратегический пункт, откуда есть выход к любой точке рынка.

— Леха! — крикнул Артур, откатываясь от баррикады с разбитым в кровь лицом. — Леха, давай!

Скины расступились, и Алексей со своей группой пошел вперед. Его ребята, наиболее отчаянные, самые безбашенные, готовые на все громилы, не боялись ничего. Их выпускали вперед, на острие атаки. Несколько раз Леха прикрывал отход основных сил в совершенно безнадежных ситуациях. Это были почти законченные отморозки. Ревущая волна бритоголовых захлестнула баррикаду, и хотя идущие в первых рядах сразу же легли, вторая и третья волна смяла обороняющихся мясников и ринулась вглубь.

Когда началась заваруха, Зинаида Михайловна только-только разложилась на прилавке. До нее доносились крики, но озабоченная проблемами сломанного козырька, Зина не обращала на них внимания. И только когда мимо пронесся Али в своей нелепой красной панамке и с окровавленным лицом, она поняла, что дело, как говорится, «табак».

— Зинаида Михайловна, — встревожилась Лена. — Что это?

— Ох ты господи, — сказала Алиева и кинулась собирать товар.

— Делать-то чего?

— Погром! Погром! — Вопли приближались. — Погром!

— Делать чего? — заметалась Лена.

Все произошло неожиданно. Страшные и будто бы размытые фигуры в черном с искаженными лицами вдруг заполонили все вокруг. Покатилась картошка. Зазвенели разбитые стекла. Людские крики, грохот перевернутых ящиков, треск дерева и звуки ударов!

Зинаида Михайловна, замерев, смотрела, как несется на нее пригнувшийся злой человек с палкой в руке. Словно в замедленном кино, она могла видеть раскрытый в крике рот, угловатую кельтскую вязь татуировки, высовывающейся из-под черной футболки, сжатые кулаки со сбитыми костяшками, отчего руки казались залитыми кровью.

Продавщица не могла даже пошевелиться, загипнотизированная страшным зрелищем. И только нелепая мысль совершенно не к месту билась в голове: «Помидоры потопчут…»

Потом кино из замедленного превратилось в ускоренное, и Зинаида Михайловна успела сделать за какую-то секунду массу разных дел. Она отпрыгнула назад. Открыла дверцу ларька. Кинула в угол маленький ящик с несчастными помидорами, заскочила внутрь сама и прижалась к стене.

Несущийся к ней скинхед со всей дури врезался в швабру, подпиравшую тяжелый козырек.

Погромщик успел крикнуть:

— Что, сучара, не ожи…

Зина взвизгнула.

А потом что-то огромное, черное и грохочущее обрушилось вниз, выбив красные брызги из бритого затылка и наглухо отрезав продавщицу от внешнего мира.

Козырек.

Только маленькая дверца, открывавшаяся внутрь, тряслась от ударов снаружи. Зинаида Михайловна что было сил навалилась на нее, чтобы не пустить, защититься, спрятаться.

В это время продавщица Леночка, впервые попавшая в такой переплет, сделала ошибку. Она пыталась защитить товар, за который несла материальную ответственность. Этой самой ответственностью основательно запугал ее хозяин ларька. Дома ждала мать-пенсионерка, а брат служил где-то под Читой. Платить за погромленный товар было нечем, и Лена с безнадежной храбростью наседки, обороняющей цыплят от ястреба, бросалась на скинхедов. Собственно, ее храбрость отталкивалась от одного ложного и вредного постулата, оставшегося в наследство от безоблачного во всех отношениях детства. Женщин не бьют.

Трудно сказать, кто ошибался, сама Лена или ее родители, вдолбившие в голову ребенку столь беспардонно опасную бредятину…

Все иллюзии рассеялись, когда чья-то твердая рука ухватила девичье горло, сжала до хруста, и оказавшееся неожиданно близко лицо с налитыми кровью глазами поинтересовалось:

— Что, подстилка чернозадая, совсем ох…ла?

Бритоголовый толкнул Леночку куда-то в глубину ларька.

— Хозяину своему черному, наверное, хорошо подмахиваешь! Сейчас посмотрим, сучка!

Лене показалось, что мир вокруг обрушился, опустился до уровня грязного пола, скомкался до пределов одного потного, крепкого, злого тела, которое навалилось на нее, хватая пальцами-крючьями ее плоть, царапая, выкручивая. Она закричала, но из горла вышел только надсадный хрип. На какой-то миг стало невыносимо… А потом вдруг что-то черное мелькнуло над головой насильника. Широкая ладонь появилась в поле зрения Леночки, откинула бесчувственного скина в сторону.

— Жива?

Этого человека можно было узнать с трудом. Разбитое, опухшее, перекошенное лицо, на котором виднелся лишь один глаз. Разорванная форма, окровавленные руки. Все чужое, неузнаваемо изуродованное. 11 только рост, высокий, едва уместившийся под низким потолком ларька.

Гриша держал в руке измочаленную дубинку,

— Жива?

— Гришенька, — заголосила Лена. — Гри-шень-ка!!!

— Вставай, выбираться будем, — прохрипел охранник, поднимая девушку.

Он двинулся к выходу. Проем двери заслонила чья-то фигура. Гриша, не останавливаясь, залил лицо противника жгучей перцовой смесью из баллончика. Раздался визгливый крик, фигура исчезла.

— Наших бьют! — закричал кто-то снаружи.

— Спрячься, — прошептал Гриша.

И Лена поняла, что происходит что-то невероятно страшное. Что «се бывшее до этого словно бы и не считается, а сейчас, именно в эту минуту, происходит нечто кошмарное, не укладывающееся в картину мира, который она знала. Девушка кинулась к закрытой двери соседнего ларька и всем телом ударилась в нее.

— Зиночка, Зиночка! Пусти, милая! Зиночка!

У перепуганной до желудочных колик Зинаиды Михайловны хватило ума сообразить, кто к ней ломится. Она на мгновение приоткрыла створку, Леночка буквально просочилась в образовавшуюся щелку. И вот уже две женщины навалились на дверь, защищая свой крохотный мирок от ужаса, царящего снаружи, где четверо здоровых ребят забивали насмерть другого.

Вертясь под топчущими его ногами, Гриша старался изломанными руками прикрыть одновременно и голову, и пах, и печень, и живот. Но рук не хватало…

Машины с ОМОНом подъехали с другой стороны рынка. Хорошие ребята в пятнистой сине-серой камуфляжке бодро выскакивали из грузовиков, по слишком поздно и слишком далеко от центра событий.

Глава 19

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Стремление к национальному величию иррационально».

В зале сидели люди. Много. Костя вышел на кафедру, что было вполне привычно, каждую пятницу он мучил студентов, но сегодня было что-то особенное. Наверное, экстрасенс, «чувствующий» или любой другой потенциальный клиент дурдома, попади он на это собрание, наверняка увидел бы нечто, формирующееся над залом. Некую сущность. И назвал бы ее каким-нибудь мудреным словом, вроде эгрегора. У Орлова был такой знакомый парнишка, наглухо съехавший в область энерговампиров, биолокации, инвольтации и энергетических пробоев. Схема описания мира у него была на редкость четкая, продуманная до мельчайших подробностей. Любому явлению или событию, вплоть до самых заурядных и бытовых историй, находилось объяснение, укладывающееся в область инфернального и экстрасенсорного. Любому психоаналитику такой пациент был бы за подарок, но Костя относился к этому взгляду на вещи довольно спокойно. Более того, находил в таком подходе определенную претензию на истинность. Надо же как-то объяснить необъяснимые, с точки зрения науки, вещи. Не пользоваться же, в самом деле, каждый раз отмазкой вроде «теории случайных чисел».

Над залом однозначно витало нечто особенное. Немного попахивало серой.

Костя потряс головой, чтобы избавиться от ненужных ассоциаций и привести мысли в порядок. Помогло. В воздухе действительно пахло странно. Но не серой. Порохом.

— Я правильно понимаю, что все вы только что со стрельб? — поинтересовался Костя у зала.

Кто-то закивал, люди зашевелились, по аудитории пронесся легкий гул разговоров.

— Я его знаю, — прошептал Сергей Иванов, сидевший вместе с Платоном во втором ряду.

— А кто это? — так же шепотом спросил Платон.

— А черт его знает, но работает на правительство. Его в «мерседесе» с мигалками возят.

— Что-то я его не видел по телеку ни разу.

— Ну, мало ли, может, какой-нибудь ГРУшиик хитрый…

На этом разговор кончился, потому что Костя поднял руку, призывая к тишине:

— Здравствуйте. Меня зовут Константин Орлов. Я философ. По образованию и призванию. По убеждениям я русский. Да, я считаю, что национальность — это не просто слово или, наоборот, нечто мистическое. Национальность — это убеждения. Совокупность понятий, явно и скрыто определяющая поведение индивидуума. В совершенно здоровом обществе это не только совокупность понятий, но и совокупность идей. С национальными идеями у нас сейчас плохо, однако я надеюсь, что когда-нибудь все встанет на свои места.

Костя сделал паузу, давая людям настроиться на ритм лекции. Отвлечься от суеты учебки, плотного расписания, физических упражнений, стрельбы, юриспруденции и прочей круговерти, в которую они были погружены все эти месяцы и будут погружены еще около года.

Будущие розговцы проживали сейчас в казармах, и каждая минута свободного времени у них была расписана едва ли не по секундам. Поэтому возможность посидеть на лекции, где речь пойдет о вещах, на первый взгляд отвлеченных, была для них чем-то вроде манны небесной.

— Я прочитаю вам курс лекций по теории клановости. Может встать резонный вопрос, для чего это все вам нужно? Объясняю. Вы, наверное, уже все знаете, что за работу вам предстоит выполнять. С чем бороться. И в каких условиях вы будете жить. Вы не получите большой зарплаты. Более того, деньги будут касаться вас весьма опосредованно, а может быть, вообще никак. Государство обеспечивает вам достойное существование в обмен на вашу честность. Более того, за этой самой честностью в других государственных структурах вы и будете следить. Может даже показаться, что вы променяете часть своей личной свободы. Однако при всем этом у вас будет одно неоспоримое преимущество, которого будут лишены все остальные чиновники и простые люди, интересы которых вы защищаете. У вас будет свое Братство, свой Клан. Сообщество людей, соединенных общей идеей и, возможно, кровью. Так звучит очень приблизительное определение. В нашем с вами частном случае к идее прилагается общая цель и стиль жизни. Вообще следует отметить, что клановость в государственном аппарате — явление недопустимое в принципе. Достаточно только вспомнить пресловутую Семью, чтобы вам все стало ясно. Положение, когда должности, зарплаты и возможности получают люди, объединенные родственными узами, для государства смерти подобно. Коррупция в ее чистом, фильтрованном виде. А именно коррупция погубит нашу с вами страну. Если, конечно, ее не остановят такие, как вы. Чем вам выгоден Клан?

Орлов перекинул бумажку и немного прошелся по кафедре. Аудитория молчала, стараясь понять, чего можно ожидать от лектора.

— Моя сегодняшняя лекция носит скорее общий, вводный характер. Потом мы коснемся вопросов очень разных, иногда даже теологических. Однако сейчас хотелось бы определиться с понятиями, которыми мы будем оперировать. Сложившаяся в современном обществе система ценностей и отношений является для людей неким стандартом. Причем стандартом крайне вредным. Как с материальной точки зрения, так и с культурной. Почему? Доходы и расходы среднего человека сбалансированы таким образом, чтобы он имел постоянный дефицит средств, иногда острый, но чаще легкий, раздражающий. Он не имеет возможности тратить деньги на свои интересы и развиваться в культурной сфере так, как считает необходимым. Чтобы обеспечить себе достойный уровень материального существования, такой человек вынужден работать, работать и еще раз работать, оставив в стороне свои претензии на культурный рост. Он должен тратить средства на жизнь и поддержание определенного уровня. Резерва для других действий у него нет. Прибавьте к этому слабую социальную защищенность и возможность увольнения, плюс ко всему угроза со стороны криминала. Картина получится неутешительная. Но такова реальность! И я думаю, что ее давление многие из вас испытали на себе. Одно неверное движение, и вас вышвыривает с основной дороги на обочину, а вклиниться в общее движение ой как трудно. Особенно людям, которые не могут всем сердцем принять изменения, происходящие в обществе. У всех вас, таких разных, есть одна объединяющая черта. Вы уж простите за грубость, легкий экономический кретинизм.

В аудитории кто-то кашлянул. Зашевелился. Но в целом слушатели восприняли информацию о своей финансовой неполноценности довольно спокойно.

— Это термин не медицинский, конечно, но зато точно описывающий ваши отношения с денежной системой. И именно поэтому вам в руки дается такое мощное оружие, как корпоративность или клановость. Я бы даже сказал, что только поэтому. Не будет зариться на чужое добро только тот, кто ненавидит финансовые отношения в принципе! Вам не нужны деньги. У вас совсем другие счеты с государством. Вы вне системы. В этом ваша сила, и именно это несет в себе опасность для вас же самих. Однополярному миру, а он сегодня именно таков, выгоден только один тип человека. Человек-винтик. То есть существо, заменяемое на все сто процентов. Ценность такого человека обуславливается только затратами на его футляр. Образование и элементарные условия проживания. А часто бывает так, что и стоимость этих условий искусственно занижается. Таким образом, все мы понимаем, что современный стандарт жизни откровенно вреден для большинства нормальных людей. Однако… Однако от него нам никуда не деться.

В зале кто-то поднял руку.

— Прошу вас, — отозвался Костя. Отсутствие реплик с мест уже начало его настораживать, студенты обычно вели себя иначе, и Орлов сознательно пошел на сгущение красок, чтобы вызвать хоть какую-то ответную реакцию.

— Тогда, может быть, имеет смысл свалить эту систему к такой-то матери? — спросил густой бас.

Константин удовлетворенно кивнул:

— Логично. Именно этот вывод и напрашивается в первую очередь. Свалить, разломать, построить новую. Однако есть ряд моментов. Совершать революцию малыми силами означает проектировать свой провал в будущем. Революция успешна только, когда она воспринята народными массами. Именно поэтому декабристы были расстреляны, а большевики погнали Белую армию за границу. На текущий момент времени любая революционная идея дискредитирована целиком и полностью— В идею победы коммунизма не верят сейчас даже самые упертые коммунисты. Не верят они и в очередной Интернационал. И даже монархисты не мечтают о возвращении монархии как государственного строя. Да, конечно, есть еще экстремисты, но у них с идеями так же плохо, как и у всех остальных. Уничтожить систему можно, но это означает многие десятилетия разрухи и гражданской войны. Значит, нужно сделать ее более человечной, хотя бы в этой отдельно взятой стране. Ведь ко всему, что я сказал, на среднего россиянина сваливается еще и коррупция. Брать денежные поборы со своих, что может быть галсе? И именно для того, чтобы остановить эту мерзость, нужны вы. Ваш Клан! Люди, объединенные таким образом, имеют значительно больше возможностей. Имеют значительно больше сил. Чтобы сопротивляться давлению. А оно будет, можете не сомневаться. Вас будут называть сектой. Какими-нибудь пауками. Варварами. Средневековой дичью и мракобесием. Ну и еще как-нибудь. Гаденько, Против вас будет направлена вся сила существующего порядка. Потому что вы являетесь антитезой.

— Почему? — спросил прежний бас.

— Потому что вы вне его. Не вовлечены в денежный оборот. Не работаете на деньги, а только на совесть. Не отдаете часть душевных сил финансовой махине. Не дрожите над каждым рублем. Фактически даже пресловутые олигархи лишены этой милости. Для них доллары, фунты, евро, рубли — это способ существования на мистическом уровне. Именно деньги определяют личность олигарха. Однако об этом, наверное, в другой раз. Вы вне системы! Я что-то упустил…

Костя потер лоб, нахмурился:

— Ах да! Я хотел закончить про вашу роль. Вы можете и должны сделать систему более человечной. Превратиться в другой полюс. Чтобы в этом страшном, засасывающем финансовом болоте образовалось пусть для начала легкое, но течение. Ведь реки текут только потому, что им есть куда двигаться. Есть пустота как противоположность наполненности. Другой полюс. И тогда уже в системе можно будет жить. Потому что она сама будет заинтересована в этом. А сейчас все. Спасибо. Меня попросили передать, что сегодняшние стрельбы замещаются дополнительной рукопашной подготовкой.

Костя чуть-чуть поклонился и принялся собирать разложенные по столу бумажки. Зал шевелился, кашлял, переговаривался и словно живой утягивался к выходу. Рядом скрипнул стул.

Костя повернулся и увидел Антона Михайловича.

Лукин прищурившись смотрел на Орлова:

— Привет.

— Здравствуйте.

— А вот скажи мне, для чего это все?

— Лекция?

— Да. — Антон Михайлович закинул ногу на ногу. До блеска вычищенные берцы сверкнули в свете лампы. — То есть ты все тут говорил вроде бы правильно, но…

Он развел руками.

— Отвлеченно? — спросил Константин.

— Вроде того.

— На самом деле это очень кажущееся впечатление.

— Почему?

— Потому что, видимо, я говорил о вещах, всем им и вам в том числе близких и понятных. Но на подсознательном уровне. Спроси вас, до лекции, что такое клан и почему он недопустим в государственных органах, вы бы и не ответили.

— Положим. Ну и что?

— А то, что когда вас прижмут на какой-нибудь пресс-конференции хитрым вопросиком, мы все сядем в лужу. Или когда жена спросит у какого-нибудь Иванова из тех, что сидели сейчас в зале, про зарплату, а она у него, сами знаете, откровенно нищенская, то этот Иванов тоже сядет в лужу. Перед женой. А это, согласитесь, гораздо более важно, чем перед журналюгами. Каждый из вас должен объяснить кому угодно, почему нельзя ТАК жить. Почему система — это плохо, а ОЗГИ — это хорошо. И зачем нужны хорошие ребята в черной форме. И почему нельзя обойтись ОМОНом, Спецназом и РУБОПом. И почему милиция — это плохо. Хотя это как раз понимают все.

— Вам бы политруком работать в армии. — Антон Михайлович косо ухмыльнулся.

— Нет уж, увольте, — отмахнулся Орлов. — Политрук в случае чего первый получает пулю от своих же. Потому что, сволочь, сам не верит в то, что говорит. У меня другая задача. Хотя идеологией попахивает, вы правы совершенно.

— И все-таки я не совсем понимаю. Кланы, круговая порука. Зачем?

— Чтобы выбить клин, иногда нужен другой. — Константин сел рядом.

— Такой же? Зачем?

— Не такой же. Клинья бывают разные. Бывают гнилые, а бывают свежие, полезные, нужные и необходимые в строительстве. Это если говорить аллегориями. А если вдаваться в конкретику, то клан нужен, чтобы бороться с другими кланами. Понимаете?

— В смысле? — Лукин удивленно подмял брови, но в глазах что-то загорелось.

— В смысле другими кланами. Чеченскими, политическими, финансовыми, еврейскими наконец, хотя это уже антисемитизм и вообще с точки зрения общественной морали нехорошо. Согласитесь, когда у власти сидит семья, не обязательно та самая, и рука руку моет, выбить их из мягких кресел ой как сложно.

— Ну, положим…

— А значит, против этой силы нужна другая. Такая же. Но честная.

— Интересно, а кто им помешает, ну, допустим, орать деньги и молчать.

— Во-первых, строгий внутренний кодекс. По которому будут, кстати, экзамены. Во-вторых, отвращение к деньгам. Это вы к психологам сходите, они вам выдадут точную психоматрицу на каждого вашего подопечного. В-третьих, круговая порука не позволит. Клан будет сурово карать тех, кто отступил от того, что всех их объединяет. От Идей и Принципов.

— Откуда ж им взяться?

— От меня, — скромно ответил Константин. — Кстати, а почему у них такие изменения в распорядке?

— Вы имеете в виду рукопашку вместо стрельб?

— Да.

— Произошло событие, которое, так или иначе, затрагивает интересы нашей организации.

— В смысле? — Костя всем телом повернулся к Лукину. Что-то толкнулось изнутри, словно подавая знак.

— Есть подозрение о случае коррупции в очень серьезных структурах. Слышали о погроме?

— Нет.

— Иногда я вам завидую, — покачал головой Антон Михайлович. — Группа скинхедов напала на рынок, учинила совершеннейший разгром. Есть множество раненых, несколько убитых. Про материальный ущерб я даже не говорю. Охранника забили. В коме лежит. Хороший парень был, я с его родителями служил на Сахалине… В общем, постарались.

— Ну это, само по себе, не новость, — осторожно сказал Орлов. — Скины регулярно нападают на рынки. Обычно проблему решает ОМОН.

— Именно что обычно. — Антон Михайлович встал. — ОМОН прибыл на место тогда, когда все было уже сделано. И, что характерно, никак не подкопаться. Объективные причины.

Глава 20

Из статьи «Опасность сильной России»:

«У нас есть ядерные ракеты, неуравновешенные политики, тупые и на все готовые генералы, и мы плюем на законность и право, даже когда речь идет о собственных гражданах, чего уж там думать о чужих».

Жизнь в учебке была действительно безумной. Расписание, составленное с невероятной тщательностью, не оставляло даже надежды на свободное время. Жизнь, заполненная физическими упражнениями, выстрелами, ударами, юридическими казусами и уроками автомобильного вождения, казалась бесконечной. Иногда Сергей Иванов думал, что он, вероятно, умер. Скорее всего, когда выпил паленой водки. И попал в ад. Жизнь, уместившаяся в промежуток между отравлением и учебкой, воспринималась теперь как чистилище.

Гоняли розговцев жестко. Промежутков между занятиями хватало только на то, чтобы добежать до своей комнаты, бросить вещи, сменить одежду и выскочить за дверь. Нужно было отдать должное людям, составившим расписание. Студенты, если можно так назвать хмурых и битых жизнью дядек, никогда не попадали в ситуацию, когда усталость мешала бы им воспринимать лекции. Дни делились на «физические» и "научные». Единственное, что не вписывалось в общую картину, это идеологические лекции Орлова. Но они воспринимались скорее как отдых, неожиданная сиеста в середине жаркого трудового дня.

В учебке было трудно. Но Сергей ни о чем не сожалел. Впервые после долгого перерыва, после длинной черной полосы в его жизни появились цель и смысл. Он знал, что самое трудное начнется потом, но сейчас грядущие трудности не пугали.

Он носился по лестницам и коридорам, от одной аудитории к другой, из тира в тренировочный зал.

— В расписание засунули дополнительную рукопашку, — сказал Платон, когда Сергей ввалился к комнату с тяжелой сумкой, куда была уложена экипировка: легкая броня, щитки, налокотники и наколенники, шлем.

Платон растянул связки и теперь был освобожден от ряда физических занятий.

— Елки-метелки! — Сергей опустил руки. — На фига ж я волок это все сюда?

— Не знаю. — Платон покачал головой. — Рукопашка через пятнадцать минут.

Иванов плюхнулся на койку и посмотрел на персональный коммуникатор, пристегнутый к запястью.

— Может, не подключат? — с надеждой спросил Сергей. — Ведь только-только все кости пересчитали…

— И не надейся. Чего там было? — поинтересовался Платон.

— Китайчатина была какая-то. В основном броски. Учитесь, говорит, падать. Ну мы и учились. Голова гудит.

— Досада. — Платон потрогал забинтованную лодыжку. — Как же я теперь?

— Б смысле?

— В смысле, падать не умею…

Сергей посмотрел на товарища с некоторым удивлением.

— А ты попроси его с тобой дополнительные занятия провести. Этот китаец, как его, Ким кажется, садист натуральный.

— Кореец.

— А?

— Кореец, — повторил Платон. — Если Ким, то кореец. А вот если бы он был Лю…

— Бога ради, хоть камбоджиец. Но садюга отменный.

— Не люблю я всю эту восточную лабуду, — пожаловался Платон. — Это хорошо для узкоглазых. Они маленькие, им падать удобно. Невысоко. Опять же прыгучесть у маленьких обычно лучше… Мне бы бокс,

— Типун тебе на язык! — замахал руками Сергей. — Накличешь, подгонят нам какого-нибудь Тайсона или, того хуже, Кличко-старшего. Учитесь, скажет, держать удар. И вперед! Ты себе представляешь удар Тайсона?

— Нет. И вообще он больше уши откусывать любит. А вот Кличко может врезать… От всей славянской души.

— Уши откусывать — это тоже… вариант.

Музыкально запиликал коммуникатор. На небольшом табло высветились цифры. Код зала, в котором будет проходить следующее занятие.

— Не пронесло, — заметил Иванов, вскакивая с койки.

— Не понял, — удивился Платон, разглядывая свое запястье. Его коммуникатор высвечивал тот же номер — Е501. — Я ж освобожденный…

— О… — Сергей подхватил сумку. — А ты переживал…

Он выскочил за дверь. Следом за ним ковылял Платон.

Аудитория Е501 была не совсем залом, скорее это называлось внутренним стадионом. Здание учебки образовывало довольно большой периметр, внутри которого располагался небольшой, вроде школьного, стадион.

Когда все студенты вышли на залитую солнцем траву, вперед шагнул Антон Михайлович. Рядом с ним стоял невысокий длинноволосый молодой человек совершенно небоевой наружности.

— Итак, господа курсанты, смирно! — гаркнул Лукин. В учебке все уже знали его способность наводить порядок с помощью голосовых связок. — В связи со сложившимися обстоятельствами в вашем расписании сделаны некоторые изменения. Теперь, помимо обычных занятий рукопашным боем, вы будете проходить дисциплину строевого боя. Под руководством нашего нового инструктора.

Молодой человек выдвинулся вперед.

— Он же сопляк совсем, — прогудел себе под нос Платон.

— Вашего нового инструктора зовут Алан Эрхардович Бернард.

— Зато немец, — в ответ прошептал Сергей. — Они строем с пеленок ходят. Прям в яслях и начинают.

Платон сдержанно фыркнул. Антон Михайлович нахмурился, и друзья замолчали.

— Его приказы выполнять беспрекословно. Даже если они вам покажутся странными. Скажет упасть, значит, падайте. Скажет кричать — кричите. Вопросы есть?

Вопросов традиционно не было.

Лукин сделал пригласительный жест Алану. Тот не торопясь собрал волосы в хвост, стянул резиночкой и вышел вперед.

— Здравствуйте, меня зовут Алан Эрхардович. Но обращайтесь ко мне Алан. Или, если хотите, господин Бернард. Хотя, я думаю, лучше просто Алан. Я не буду учить вас ходить строем, полагаю, вы это умеете. Но я попытаюсь дать вам что-то новое в области строевого боя. Или, может быть, не новое. Если так, то у нас все получится значительно легче.

Алан сверился со списком, что-то отметил и спросил:

— Есть люди, которые не могут нормально передвигаться?

— Есть, — ответил Платон, поднимая руку.

Алан молча указал ему на место рядом с собой.

— Остальным взять щиты и дубинки. Амуницию пока можете не одевать.

Щит был обычным милицейским, пластиковым и полупрозрачным. Дубинка тоже оказалась стандартным резиновым «демократизатором», никаких наворотов, вроде тайваньских тонф с перекладиной. Курсанты примеряли к руке щиты, кто-то размахивал дубинкой.

— Построились цепью, — крикнул Алан, показывая рукой линию, вдоль которой надо было встать.

Курсанты замешкались, возникла небольшая суета, но вскоре перед Бернардом и Антоном Михайловичем выстроилась более-менее стройная линия.

— Так, — пробормотал Алан. — На что это похоже?

Платон, настроившийся на веселый лад, ответил:

— На гусеницу.

— Как? — удивленно поднял брови Алан.

— На гусеницу, — повторил Платон.

— Да, пожалуй, — вздохнул молодой человек. — А должно быть похоже на фалангу.

— Подравнялись! — гаркнул Антон Михайлович, которому было как-то неудобно за своих подчиненных перед «гражданским». — Смирно!

В воздухе повисла тишина.

Платон прокашлялся.

— Теперь это похоже на гусеницу, вставшую по стойке смирно, — пробормотал Алан. И, легко подхватив резервный щит, вышел перед строем. — Одна из сильных сторон работы строем — это единообразность. Очень многое в бою решает психологический момент. Если вы будете стоять кое-как, расхлябанно двигаться и действовать кто в лес, кто по дрова, то, может быть, вы одержите победу. Но только в бою. А настоящий строй, движущийся как единый организм, где каждый боец знает свою роль и чувствует плечо товарища, одерживает победу еще до боя. Иногда даже не вступая в сражение. Так что начнем с азов.

Алан закрылся щитом, выставив его вперед, и поднял дубинку над головой.

— Это положение называется «Приготовиться». Почти как в стрельбе. А вот так… — Он встал по стойке смирно, щит сбоку, дубинка в согнутой руке смотрит вверх. — Так позиция «Смирно». В случае, если дается команда «Вольно», вам разрешается опустить дубинку и поставить щит ребром на асфальт. Всем ясно?

Алан закрылся щитом:

— Приготовиться! — Потом отвел щит вбок. — Смирно!

Он повторил это движение еще несколько раз, а потом гаркнул, не хуже Антона Михайловича:

— Смирно!

Строй вздрогнул. Щелкнули каблуки. Грохнул пластик щитов.

— Вольно!

Дубинки опустились вниз. Край щита царапнул о камень.

— Смирно!

Солнце нещадно накаляло стадион. По телам курсантов потекли первые струйки пота.

— Вольно!

— Смирно! Приготовиться!

Алан пробежался вдоль строя. Вернулся обратно и спросил у Платона:

— На что похоже?

— Ну… — Тот замялся. С одной стороны, происходящее начинало казаться ему детским садом, а с другой — начальство, в лице Лукина, внимательно следило за событиями. — Похоже на фалангу…

— Нет. Не похоже, — ответил Алан. — Возьмите щит. Смирно! Приготовиться!

Алан поправил чрезмерно задранную дубинку и пристроился рядом.

— Смотрите, как должен щит товарища прилегать к вашему. Видите? Это чешуя. Через нее не должен проникнуть враг. Таким образом вы сможете сдерживать напор толпы или кого угодно. Если чешуи не будет, смотрите, что произойдет…

Алан подхватил с земли длинную деревянную дубину со смятенным концом, разогнался и изо всех сил врезал по щитам. Оглушительно грохнуло. В строю образовалась дыра, которая, впрочем, быстро заполнилась.

— В это отверстие побегут люди. Враги. Или… — Алан изогнулся и ткнул палкой, как копьем. Кто-то ойкнул, в строю снова образовалась дыра. — Видите. Чешуя. Смирно! Вольно!

Молодой человек вернулся назад:

— Теперь посмотрите на дубинку. Она довольно короткая. И больше всего напоминает римский меч. С одним ограничением — вы не можете наносить им эффективные колющие удары.

— Прямо фэнтези какое-то, — пробормотал Сергей, заливаясь потом. В его подъезде жило несколько таких же сумасшедших. Они называли себя ролевикамн, носились по всему городу в средневековой одежде, и была у них с Аланом одна общая черта — странный блеск в глазах, появляющийся, когда речь заходила о холодном оружии. Иванов считал таких людей законченными маньяками и постоянно ожидал, что когда-нибудь парнишек из его подъезда приведут в ближайшее отделение милиции за кровавую поножовщину.

— А значит, — продолжал тем временем Алан, размахивая дубинкой, — необходимо рубить! Сверху вниз, лучше в голову. Еще возможен вариант удара в плечо, для ломания кости ключицы. Очень хрупкая кость. Если противник повернулся к вам спиной, бейте в область почек. Это очень больно. Действуйте дубинкой как мечом. Рубите.

Алан сделал паузу, прошел несколько раз вдоль строя.

Сергей уже начал питать смутную надежду на то, что жестокосердный немец наконец скажет: «Для начала хватит». Но его надеждам не суждено было сбыться.

— А теперь мы немного походим. Я хочу посмотреть на ваше движение. Смирно! Приготовиться! Чешуя, чешуя!!!

Алан побежал вдоль строя, молотя «демократизатором» по щитам.

— Чешуя! Почему тут дыра?

Кто-то ойкнул. Остальные сдвинулись плотнее.

— Вперед, марш! — Алан махнул рукой.

Некоторое, как показалось Сергею, очень долгое время они топтали стадион из конца в конец. Делали развороты. Снова топтали. Вперед. Потом пятились назад. Все это время неугомонный немец бегал за ними, молотя то дубиной, то палкой, то арматурным прутком по щитам. Иногда он разбегался и, сжавшись в комок, прыгал на линию щитов, пытаясь пробить ее телом. В такие моменты курсанты с особым удовольствием напрягались и чуть-чуть поддавали Алану плечом. Чтобы жизнь медом не казалась. Бернард падал, стремительно вскакивал, выкрикивал что-то одобрительное и снова бежал вдоль движущегося строя. Иванов даже начал проникаться уважением к человеку, который способен на такой жаре так фанатично делать свое дело.

— Стоп! — наконец крикнул Алан. — Вольно! Немного отдохнем и походим уже по-другому. Пока все было плохо, но не ужасно. Будем ходить еще.

По строю пронесся стон.

После небольшой паузы Алан обратился к Платону:

— Как у вас нога?

— Болит, — честно ответил тот. — Но ходить могу.

— Вам и не надо. Равновесие удержите?

— Смотря на чем, — уклончиво сказал Платон, чувствуя подвох.

— На щите, — радостно объявил Алан. — Становитесь!

«Не уверен», — хотел сказать Платон, но не успел.

— Ребята! — завопил неугомонный немец. — Мне нужно пять человек сюда. Вот так. Аккуратно… Поднимаем. За строй, шагом марш!

— Аккуратно, мать вашу, уроните, — жалобно гудел Платон, враскорячку стоящий на возвышении.

— Теперь мы попробуем другой строй. Вот этот человек…

— Платон, — подсказал Антон Михайлович, который с живейшим интересом наблюдал за происходящим.

— Платон будет стоять наверху. А ваша задача — не дать ему упасть. Чтобы никто не мог добраться до него. Понятно? Так. Десять человек сюда. Остальные строятся…

«До чего долгий день, — вздохнул Сергей. — Как все-таки на стрельбах хорошо».

Глава 21

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Россия, к сожалению, еще должна оставаться бедной. До тех пор, пока она не цивилизуется и перестанет представлять угрозу для окружающих».

Семен Маркович встретил этого странного человека случайно. Тот просто, даже как-то слишком просто, подсел к столику, за которым обедал Липинский. Появился в поле зрения неожиданно, сделал пару шагов, отодвинул стул и готово. Перед Семеном сидел человек заурядной наружности, аккуратно причесан, волосок к волоску, добротный костюм сидит плотно, что называется, как влитой, белая рубашка и блестящие начищенные ботинки. Гость закинул ногу на ногу, облокотился на столик и, странно, по-птичьи наклонив голову, посмотрел на Липинского.

Семен Маркович в недоумении огляделся. Стоящая неподалеку охрана смотрела куда угодно, но только не на своего босса.

«Хорошенькое дело, — подумал Липинский. — Мимо них взвод шахидов пройдет, а они сообразят, что к чему, только когда весь зал вскричит „Аллах велик!" и дернет чеку. За что я им деньги плачу?»

Таинственный гость мило улыбнулся.

— Чем обязан? — поинтересовался Семен Маркович.

— Здравствуй, Семен. — Гость снова заулыбался, словно встретив старого друга.

— Здравствуй, — ответил Липинский. — Однако с кем имею честь?

В уме он уже перебрал всех знакомых, дальних и ближних родственников, но ничего такого вспомнить не мог. Ну не было у Семена Марковича друзей в среде типичных «белых воротничков среднего уровня», а именно так выглядел нахальный человечек.

«Спецслужбы! — вдруг осенило Липинского. — Вот сейчас как огребу ледорубом по лбу!»

В схему «коварного ФСБ» укладывалась и неприметная внешность гостя, и странное поведение охраны.

«Продали меня, сволочи! — подумал Семен Маркович. Он даже успел пожалеть о давешней беседе с лордом Джадом, в которой Липинский обвинил Кремль во всех грехах, тоталитаризме, фашизме, нацизме, человеконенавистнической внутренней политике и склонности к плановой экономике. — Вот как оно бывает, В штатском. Никакой джеймсбондовщины, никакой стрельбы с погонями. Интересно, он мне корочку предъявит или сразу в брюхо глушителем ткнет?»

Умирать было страшно. На Семена, человека, повидавшего многое, вдруг накатил такой смертельный ужас, что захотелось бухнуться чекисту в ноги и просить его…

«О чем? О чем просить? — прорезался неожиданно презрительный и спокойный голос в голове Липинского. — Что за бред? Просить чекиста? Они тебя небольно зарежут, чик…»

— А потом? — вслух спросил Семен Маркович у внутреннего голоса и с трудом удержался от того, чтобы не закрыть себе рот ладонями.

Гость еще больше наклонил голову. Становилось непонятно, каким образом у него не ломается шея.

— Семен, — укоризненно сказал человек. — Семен, я не из ФСБ. Совсем нет. Не ФБР, не ЦРУ и даже не МОССАД. Все эти игры, спецслужбы, разведка, шпионы, диверсанты, саботажники… Это игры, Семен. Детские, «в войнушку». Ничего больше. Неужели ты думаешь, что они все чего-то стоят? Чего ты так боишься, Семен?

— Пули, — честно ответил Липинский. — Пули боюсь.

— Ерунда. — Гость махнул рукой. — Ерунда, Семен. Пуля. Кусок металла, сплав свинца с чем-нибудь еще. Сколько она стоит, пуля?

— Не знаю. — Быть честным с этим человеком было удивительно легко.

— Сущую безделицу. Латунка гильзы, щепотка пороха и несколько граммов свинца? И труд какого-нибудь работяги, что обслуживает пресс. Вот и все. Безделица.

— Человек стоит еще меньше, — неожиданно для себя выдал Липинский. — Какие-то клетки соединяются, делают свое дело гормоны, и пошло-поехало. Все остальное — затраты на обработку. Школа там, институты разные…

— Все верно, — улыбнулся гость. — Все верно. Человек почти ничего не стоит. Производство более дешевое, чем даже производство боеприпасов. А знаешь, почему патрон стоит дорого?

— Кажется, мы говорили, что он, наоборот, дешев.

— Ну нет, Семен, все-таки соберись, пожалуйста. — Гость покачал головой. — Мы говорили о производстве, но ведь есть еще конечная цена. Нет, конечно, не та, по которой тот или иной предмет продается, а конечная. Истинная пена. Она плавает.

Его манера говорить немного раздражала Семена. Гость выдавал рубленые фразы. Выплевывая телеграфным стилем, коротко, понятно.

— Истинная цена определяется просто. Тем количеством ценностей, которые потребитель готов отдать. Чтобы завладеть единицей товара. Просто, не правда ли?

— Это называется спрос.

— Правильно, — обрадовался гость. — Истинная цена определяется спросом на продукт. А если возможности производителя ограничены, а интерес к товару постоянен? Возникает дефицит. Который еще более взвинчивает цепу. А дефицит боеприпасов, согласись, наиболее тяжел. И поэтому патрон стоит дорого. С одной стороны И еще потому, что опытный человек может использовать его по назначению. Пуля, выпущенная снайпером-профессионалом, стоит еще дороже. Независимо от того, во что обошлось производство снайпера как человека и во что встала прессовка патрона. Значит, что определяет цену выстрела?

— Затраты на обучение снайпера, — буркнул Семен.

— Нет! — Гость погрозил пальцем, и Семен Маркович расстроился. Неожиданно для себя. Вдруг, по непонятной причине, он огорчился оттого, что не угадал. Дал неверный ответ. Разочаровал собеседника.

«Да что это со мной? — спросил себя Липинский. — Что за ерунда? Что за детство?»

Но все-таки продолжил странную беседу по навязанным правилам.

— Нет! — продолжал гост — Цена выстрела в сочетании! В сочетании стоимости производства, обработки, дефицита. Всех факторов. Включая руководство.

— Кем?

— Снайпером. Ведь кто-то должен найти, объяснить, ввести в курс дела и, наконец, дать команду. И это тоже стоит денег. Видишь, как сложно. А ты боишься пули. Нет, не надо бояться пули. Стоит опасаться сочетания. Пули, стрелка и командира. Целая система взаимоотношений. Целая система. И ее стоит бояться. По-настоящему. Потому что система бывает слепа. И это не самый плохой вариант. Если система будет подчинена чьей-то воле или же обретет волю собственную… Вот это будет действительно интересно. Но ведь ты не знаешь, что является главным в системе! Самым важным! Ценоопределяющнм.

— Что?

— Угадай.

— Не знаю.

— Угадай! — В голосе собеседника послышались стальные нотки. И Семен заволновался. Огорчать гостя не хотелось, до дрожи в коленях.

— Люди?

— Нет. Их производство дешево. Их много. Каждый включен в систему, на своем месте.

— Деньги?

— Ну нет. Деньги — это мерило.

— Сочетание…

— Ладно, хватит. — Гость махнул рукой, и Липинский замолчал. — Ты просто перечисляешь. Стратегия правильная, но не сейчас. Самым главным фактором стоимости человека является руководство.

— Как? — Семен Маркович подался вперед, краем глаза уловив, как удивленно посмотрела на него охрана. Но сейчас Липинскому не хотелось, чтобы эти остолопы, проморгавшие все на свете, вмешивались в беседу.

— Руководство! — повторил гость, делая значительное лицо. — Стоимость человека определяет возможность им руководить. Это очень важно. На свете нет ничего важнее этого. Возможность руководить. Именно это определяет цену человека. Например, человек, которым может руководить каждый. Любой. Он стоит дорого, но невысоко ценится. Его стоимость определена спросом. Таких людей просто мало. Это нижний уровень. Ниша почти не занятая. Как только таких людей станет много, цены встанут на свои места и рынок насытится. Средний уровень. Человек, которым может командовать не всякий. Не первый встречный, но начальников у него все еще много. Не стоит дорого. Таких — большинство. Понимаешь?

Семен Маркович кивнул, глядя широко раскрытыми глазами в лицо гостя. Кошмарный разговор, где людей оценивают и продают, как товар, на удивление не испугал Липинского.

— И верхний уровень, — продолжал собеседник. — Человек, которым могут руководить единицы. В идеале кто-то один. Эти люди, вне зависимости от спроса и предложения, стоят дорого и ценятся высоко.

А те, которые не подчиняются никому? Те, которыми невозможно руководить?

— Они мертвецы, — просто ответил гость. — Они умерли. Нельзя руководить трупами. Такие люди или мертвецы, или… боги. Вот так, дорогой Семен.

И в слове «дорогой» вдруг почувствовалось нечто особенное. Шелестящее уголками банкнот.

— Не стоит бояться пули или стрелка, который ее выпускает. Не стоит бояться даже сочетания «стрелок-пуля». Но кто-то командует снайпером. Кто-то командует даже его командиром. Взаимосвязи, Семен. То, что искали каббалисты, эти алхимики от математики. Они искали связь. Закономерность.

— Кто вы? — Липинский почувствовал, что сейчас заплачет.

Но гость словно и не слышал его.

— Они искали ее веками. Просеивая через мелкое сито песчинки. Считая грани камней. Погружаясь в пучину атомарной структуры и поднимаясь на высоту птичьего полета. Но не нашли, хотя она была у них под самым носом. Один человек подчиняется другому. Подчиненный — начальнику, а у начальника тоже есть свой руководитель… И так выше и дальше. До самого верха, но даже там все не так просто. Потому что человек, пока он не потерял своей человеческой сути, подчиняется одному предмету. Посмотри в свой карман, Семен. Нет, в правый…

Липинский сунул дрожащую руку в правый карман пиджака, пальцы уткнулись во что-то твердое.

— Что это? — спросил Семен Маркович.

— Вытащи, — пожал плечами его собеседник.

Липинский вытащил то, что лежало в его кармане, и с удивлением обнаружил, что держит в руках пачку долларов. Раньше ее там не было. Семен Маркович вообще больше имел дело с банковскими карточками. Глупой привычки таскать наличность в кармане у него не было. Деньги с шелестом посыпались на пол. Их было действительно много. Они мигом покрыли пар-кет толстым зеленым ковром. И продолжали сыпаться. Пачки денег вылезали из карманов Липинского. Валились на пол.

— Понимаешь теперь, Семен? Все люди, во всем мире, подчиняются деньгам. Их много. Разных. Таких же разных, как и люди. Японцы подчиняются йене. Русские — рублю. Англичане — фунту. Ведь фунт похож на англичанина. Такой же… традиционный. А йена? Хитрая маленькая йена… И все больше людей подчиняется доллару. Потому что в мире становится все больше людей особой, американской породы. Всеми людьми повелевает она, Банкнота! На всех уровнях пирамиды власти. И если мы знаем это, то…

Гость посмотрел на онемевшего Липинского, словно ожидая ответа. Семен Маркович молчал.

— …значит, мы постигли закономерность, — закончил за Семена его собеседник. — И следовательно, знаем все причинно-следственные связи, правящие людьми. И теперь в наших руках ключ к снайперу. К его командиру. И даже к начальнику командира.

— Кто ты?

Банкноты продолжали падать и падать. Заполняя собой ресторан, покрывая столики… Люди с трудом пробирались через них, как сквозь болото.

— И теперь бояться пули действительно глупо, Семен. Ты вообще можешь ничего не бояться. Совсем, Никогда. И никого. Потому что ты — один из тех, кто управляем мною лично. Ты под моей защитой. Будешь.

— Когда?.. — Липинский чувствовал, вот сейчас гость скажет что-то важное, от чего будет зависеть судьба самого Семена Марковича и всего, что он знает, имеет, чувствует.

— Когда станешь служить мне. Искренне. Истово. Потому что я — твой Господь! И теперь ты знаешь это! И будешь служить мне! Как и другие. Как и те, кто узнает, что я их Бог. Что я есть начало и конец всего, что они знают. Что я это воля системы, окружающей их. Я — Бог! Мстительный и великодушный, сильный и нуждающийся в помощи, жестокий и милосердный, я — хаос и прядок. Я — Бог людей покупающих и Бог людей продающих. Я — связь. Моя воля — курсы валют. Моя власть — жажда наживы. Мое проклятие — нищета. Мое благословение — процветание. Они узнают, все, что я Господь! Как знаешь теперь ты. Служи мне!

Гость встал, он сделался огромным, большим, величественным. Его белый воротничок светился ярче солнца. Его волосы были уложены с нечеловеческим совершенством. И только в глазах Семен, глядящий теперь снизу вверх, увидел что-то знакомое… Из сна. Когда Оно с огромными блюдцами глаз прильнуло к груди!

— Служи мне! Люби меня! Неси волю мою!

Море банкнот всколыхнулось и огромной волной обрушилось на Семена, сшибая его с ног, прижимая к полу своей тяжестью. И последнее, что он увидел перед тем, как шелестящий монстр закрыл свет, были глаза. Внимательные глаза бога, следящего за своим рабом, везде и всюду.

— Служу тебе… — прошептал Липинский.

— И не будет страха над тобой на земле моей! — громыхнуло пространство вокруг.

Пол ушел куда-то вниз. Внутри ахнуло, колыхнулось.

— Семен Маркович, Семен Маркович… — Кто-то тряс Липинского за плечо. — Врача вызовите. Врача. Меня не волнует, где он, хоть, бля, из синагоги, хоть из Иерусалима, но чтобы он тут был через полчаса! Семен Маркович!

Липинский открыл глаза. Перед лицом плавала нелепая зелень.

«Доллары, — догадался олигарх. — Весь ресторан засыпан долларами».

Он поднял голову и обнаружил, что действительно сидит в ресторане, а зеленая муть перед глазами не что иное, как скатерть, в которую он ткнулся лицом.

— Почему такой цвет? — прохрипел Липинский.

— Что, Семен Маркович? — В поле зрения влезло лицо начальника охраны.

— Цвет скатерти…

— Стол убрать, — негромко, но внушительно рявкнул начальник охраны куда-то в сторону.

— Нет-нет. Оставьте… Что со мной случилось?

— Вы упали лицом вперед, Семен Маркович. Сначала сидели, ничего не кушали. Халдей подошел, вы ему ничего не ответили. Я не стал беспокоить, вы дышали, и глаза были открыты. Задумались там или еще что. Потом в карман полезли и хлоп на стол.

Липинский сунул руку в карман. Вздрогнул. В руку мягко ткнулось что-то плотное.

Уже зная, что увидит, Семен Маркович вынул из кармана пачку долларов.

— Вот значит как… — Липинский потер лицо. Огляделся. Ткнул деньга в руки начальнику охраны. — Это тебе, Дима. За службу.

— Мы за врачом послали. За Гаупманом.

— Не надо. Мне нужно просто выспаться. — Липинский поднялся из-за стола и направился к выходу. Позади суетились охранники и растерянные официанты. — Выспаться. И знаете что, Дима, хватит меня охранять как президента.

— Ну что вы, Семен Маркович, — уже спокойным голосом ответил начальник охраны. — Президента охраняют хуже.

Липинский улыбнулся:

— И все-таки хватит. Снимите лишних людей. Пусть все будет как обычно.

— Не боитесь… — начал было Дима.

Но Семен прервал его:

— Я ничего не боюсь.

Глава 22

Из текста «Россия в говне»:

«В Саратовской области школьники нюхают говно как клей.

В Волгограде из говна гонят самогон.

Дальше вниз по Волге на говно ловят рыбу.

В Мурманске говно используют как стиральный порошок».

За стенкой кто-то заорал неожиданно хриплым голосом:

«You've gotta die, gotta die, gotta die for your government? Die for your country?That's shit!»

Потом гитарист полоснул по струнам, загрохотали ударники.

Соседский парнишка готовился к выпускным экзаменам.

— Правоверный анархист растет, — пробормотал Константин, размешивая кофе в кружке. — Вот тебе и «поколение „Р" выбирает Пепси». Какое тут, на фиг, пепси?

Орлов прислушался.

Славная банда «Anti-Flag» порола правду-матку на все четыре колонки, грозя порвать собуфер ко всем чертям.

— Да, исключительно душевно, — сказал Костя. — Видимо, алгебра.

Он открыл аптечный шкафчик и заткнул уши ватой. Музыка никуда не пропала, но сделалась глуше. Через два часа Константину надо было идти читать идеологические лекции будущей основе российской государственности. Для чего следовало подготовить конспект.

Орлов вернулся к компьютеру, поставил кофе справа, заметки уложил слева и принялся печатать.

«Круговая порука», — вывел Костя и задумался.

Подходить к созданию внутренней идеологии такой силы, как РОЗГИ, следовало осторожно. Тем более когда это касалось вопросов, в будущем способных взорвать организацию изнутри. Если права на вождение автомобиля выдавались человеку, прошедшему специальную подготовку, а право на владение оружием было привилегией немногих, то с идеологией все было еще сложнее. Орлов понимал разработку идей как программирование. Если адепты НЛП и психотехник занимались личностью, то идеолог программировал целое общество. Ошибки и просчеты в этом деле обычно приводили к катастрофе. Сразу или через некоторое время. Поскольку любой программист знает, что конечный пользователь, если будет иметь такую возможность, сделает все непременно через задницу, то следовало максимально ограничить количество неправильных вариантов выбора. Попытаться на самом раннем этапе предусмотреть ошибку и заранее поставить на нее заглушку. В отличие от обыкновенного программиста, у идеолога нет возможности отлаживать свой продукт, выпуская до бесконечности разные заплатки и обновленные версии. Нужно попасть сразу и в цель.

Константин заглянул в черновики, нахмурился и пробежался по клавишам:

«Круговая порука — понятие сложное, чаще употребляемое в негативном значении. Простой девиз, опираясь на который Дюма написал свои самые знаменитые романы. „Один за всех, и все за одного". Именно это можно считать наиболее точным определением круговой поруки. Ответственность каждого перед каждым, внутри определенного круга. Обычно этот термин имеет негативную окраску, связанную с покрывательством нарушений одних молчанием других. Это часто встречается в исправительных заведениях и криминальной среде. Для чего? Безусловно, ответ может быть один — для обороны. Для защиты определенного круга лиц, вовлеченных в какое-либо действие. Причем это средство как индивидуальной защиты, так и общей, коллективной. Но почему такой метод обороны от внешних воздействий является чем-то неправильным? Почему термин „круговая порука" носит в большей степени ругательный смысл?»

Орлов отвлекся от клавиатуры, чтобы хлебнуть кофе.

— Холодный. — Костя задумчиво посмотрел в кружку. — Черт!

Отношения с «кофием» откровенно не складывались. Константин либо увлекался текстом, и тогда напиток остывал, либо… Либо работа катилась к черту, и трудовой день превращался в день отдыха. Холодный кофе Орлов не признавал, считая его чем-то извращенным, вроде некрофилии. Но заваривать каждый раз новый, чтобы через некоторое время обнаружить все те же холодеющие останки, было слишком расточительно.

— Черт, черт, черт… — пробормотал Костя и направился на кухню. — Интересно, получится списать это на производственные расходы? Если рассматривать кофеин в виде допинга, а процесс заварки как необходимую производственную гимнастику…

Пока закипал вредоносный в своей неторопливости чайник, Константин слушал доносящиеся из-за стены завывания. Будущий лидер отечественных анархистов-антиглобалистов теперь гонял избранные места саундтрэка к «Прирожденным убийцам». Надрывно орала Кортни Лав.

Орлов представил себе, каково бы ему было жить за городом. Где нет периодически скандалящих алкашей-соседей, нет припанкованного недоросля с его квадро-грохотом, нет детей, устраивающих бардак под окнами, и котов, испытывающих химическое оружие в подъезде. Тишина, спокойствие, птички летом, снег зимой. Воздух.

— Воздух, конечно, это хорошо, — вздохнул Костя и выглянул в окно. В окне дома напротив тускло сверкнуло. Какой-нибудь дедок или бабулька по-тихому практиковали старческий вуайеризм, подсматривая в бинокль за всем, что только возможно. — Воздух — это хорошо. Но как же я без всего этого?

Ему вспомнилась реклама в метро. Элитное жилье в каких-то загородных не то Холмиках, не то Озерках, не то Речушках. По пунктам перечислялись достоинства предлагаемых новостроек. Среди «эксклюзивной планировки», «общей охраняемой зоны» и прочих «двадцати минут до центра города», значилось: «одинаковый социальный уровень жильцов». Это значит, никаких «синяков», никаких анархистов-антиглобалистов, никаких бабушек с неисчислимыми кошками и биноклями. Только благопристойные, престижные, добропорядочные кровопийцы, сплошь и рядом ходящие под «статьей с конфискацией».

— Хотя, может, я и не прав, — сказал Костя, заливая кипяток в кружку с молотым кофе. — Собрать вот всех наших и поселить компактно. Где-нибудь в лесу. Того же Василия Заводу поселить в доме напротив и ходить к нему по вечерам чай пить. Чем плохо?

Орлов вздохнул, прислушался к «музыке».

На этот раз перло что-то русскоязычное.

«В саду моей души сорняк растет среди цветов любви,

Мне говорят, что я маньяк, что руки у меня в крови.

Хирурги мозга моего хотят, чтоб я вину признал,

Но я не помню ничего, я никого не убивал…»

— Душевно, — сказал Константин и затолкал вату поглубже в уши. Он подхватил горячую, парящую кружку и пошел к столу.

За его спиной, в коридоре, медленно и осторожно поворачивалась ручка входной двери.

— На чем мы остановились? — Костя плюхнулся в жалобно заскрипевшее кресло.

«Почему термин „круговая порука" подается чаще всего в ругательном смысле? Дело в том, что ответственность каждого перед каждым является основополагающей защитной функцией любого закрытого общества. Круговая порука делает общество непрозрачным для проникновения извне. Любые попытки обрести контроль над организацией наталкиваются на сопротивление на всех уровнях, начиная с самого низа. Такая постановка вопроса, безусловно, не устраивает прежде всего государство. Именно поэтому в Средние века были так или иначе уничтожены монашеские ордена. Именно поэтому в наше время любая корпорация, возомнившая себя всесильной, получает весь набор проблем. Фактически, можно говорить о том, что круговая порука запрещена государственной машиной! Негласно.

Однако в нашем с вами случае именно принцип круговой поруки становится во главу угла. Возводится в основополагающую добродетель».

Костя поставил после точки в скобках два восклицательных знака и приписал рядышком более мелким шрифтом: «Акцентировать внимание».

«Именно круговая порука станет первым защитным механизмом ОЗГИ. Принцип ответственности одного перед всеми и всех перед одним. И распространяться он будет на всех членов клана. Включая руководство. Каждый член клана должен отвечать за своего товарища. Каждый руководитель — отвечать за своих подчиненных, и они, в свою очередь, несут ответственность за своего начальника. Такие отношения направлены прежде всего на защиту от врагов внутренних. От людей, которые, может быть, вступили в РОЗГИ не по велению сердца, а по ошибке или, что гораздо хуже, из корыстных побуждений. Ваша цель — служить государству! И любое подозрение в „коммерческой деятельности" должно расследоваться. Человек, нарушивший Принципы и Идеи клана, автоматически становится врагом и вычеркивается из списков организации. На него уже не распространяется ни принцип круговой поруки, ни любая другая защитная программа.

Словосочетание „круговая порука" не означает укрывательство нарушителя или умалчивание тех или иных проступков. Человек, поступивший таким образом, уже не может считаться защищенным. Он не может быть членом ОЗГИ. И следовательно, не подпадает под внутренние законы этой организации.

Поскольку руководство в клане не дает дополнительных льгот и влечет только дополнительную ответственность, никакие интриги…»

Что-то прервало Константина. Он перестал барабанить по клавишам, поднял голову. Ополовиненная кружка кофе, медленно остывающая на столике рядом, бухающие звуки музыки из-за стены. Компьютер гудит вентилятором. Кажется, все так же, как обычно. Однако что-то же его остановило!

Костя присмотрелся к тексту на экране. Перечитал абзац.

И вдруг понял.

На бликующей поверхности монитора отражался другой человек. Стоящий за спиной, у двери.

Орлов резко обернулся. Надсадно скрипнуло кресло.

У дверей, привалившись к косяку, действительно стоял человек. В черной маске с прорезью для глаз.

«Ограбление! — мелькнула дурная мысль. Потом стрельнула другая, еще дурнее: — Маски-шоу!»

В комнату вошел еще один в точно такой же маске.

— Константин Орлов, — обратился вошедший к Косте. — Прошу вас, без лишнего шума, соберите свои документы и следуйте за нами.

— Кто вы такие?

— И без лишних вопросов. Пожалуйста, — говоривший ткнул того, что стоял у косяка. — Помоги гражданину Орлову собрать документы.

В неведомо откуда взявшуюся сумку полетели черновики, папки с документами, дискеты, лазерные диски, все, что было на столе.

— Собираемся, собираемся, — повторил человек в маске. — Или вам тоже надо помочь?

«Бить будут», — понял Костя, чувствуя, как в желудке становится пусто и как противно начинают подрагивать колени.

Получать по морде не хотелось откровенно. Человек мирный и не спортивный, Константин никогда не был «героем боевиков», более того, никогда себя к ним не причислял. Даже в детстве, даже в смелых мечтаниях. Он не боялся смерти, как, наверное, любой философ, И вполне мог себе представить ситуацию, когда придется отдать жизнь или серьезно пострадать, например за Идею.

Но получать по морде от двух громил в масках не хотелось совсем.

«А выбор невеликий, — неожиданно спокойно подумал Костя. — Тем более что бить все равно будут. Если свои, то просто так, а если чужие, то за дело. Хотя есть призрачный шанс прорваться к тем, которые совсем свои, и залечь где-нибудь. Потом Толокошину звонить…»

Все это мелькнуло в его голове за тот краткий момент, когда человек в маске сделал шаг вперед. От двери к рабочему столу. К нему, к Константину…

Орлов с неожиданной для тучного бородатого дядьки легкостью вскочил, толкнул всем весом парня с сумкой и кинулся, склонив голову, как бык на родео, к выходу.

Мужик в маске не отошел, как рассчитывал Костя. Но и ударить в голову не сумел. Константин тараном врезался в громилу, впечатав его в стену.

На этом бой закончился. Крепкие руки вцепились в локти, в суставах противно хрустнуло и стянуло болью.

— Совсем охерел, боров! — задавленно прохрипел человек в маске и сделал движение ногой. Перед глазами полыхнуло разноцветной радугой.

Константин охнул и опрокинулся.

— Я тебе сейчас объясню, сука, я тебя научу родину любить. — Над Орловым склонилась черная тень.

Затем в коридоре грохнуло. В комнату ворвались дым и облако пыли.

— Бежим…

Двое в масках заметались.

— Всем лежать, работает ОМОН!

Выстрел. Звон стекол.

Потом гулкий топот сапог. Молчаливая пауза.

— Гхм. — Кто-то прочистил горло над Костей. — Константин? Вы живы?

— А вы кто? — поинтересовался в темноту Орлов.

— Капитан Еременко. ФСБ.

— А почему кричали про ОМОН? — спросил Костя, не открывая глаз. Чьи-то руки помогли ему сесть. Чей-то спокойный, вежливый голос произнес:

— Не открывайте глаз, пожалуйста. Нужно обработать…

— Ну, не кричать же: «Всем лежать, работает Федеральная служба безопасности»… ответил капитан Еременко. — Лучше пусть ОМОН. Хотя этим товарищам уже все равно.

— А кто это был?

— Пока не знаю. Тем более… — Капитан вздохнул. Перед глазами Константина плавали цветные круги. Блажная ватка мягко касалась лица. — Тем более что взять их не удалось.

— Убежали?

— В некотором смысле. Вы ведь на седьмом этаже живете?

Орлов вспомнил звон стекол.

— Ну да.

— И почему люди не летают как птицы? — грустно спросил Еременко. — Потому что отрастили большие ягодицы…

Спустя полчаса Костя сидел в кабинете у Толокошина. Тот наливал другу коньяк и сочувственно рассматривал его распухшую физиономию.

— Да, философ, вид у тебя… Как у Шарапова.

— Ну, все лучше, чем у тех, которые на меня напали.

— Ты так говоришь, будто сам их в окно выкинул.

— Хм. — Константин хлопнул рюмашку. — Я способствовал. Кто это был?

— Ну. — Толокошин пожал плечами. — Кто-кто?.. Враги Родины. Вероятно.

— Слушай, это я конспиролог, а не ты.

— А тут без всякой конспирологии ясно. Обыкновенные, можно сказать, пошлейшие, судя по исполнению, шпионские страсти, — сказал Толокошин, отправляя в рот лимончик. — Вот так-то.

— А вы откуда узнали, что ко мне пришли?

— Ну, ты даешь! А служба наружного наблюдения, по-твоему, что делает? Лаптем щи хлебает?

— Значит, следите?!

— Так ведь ты не просто вольный художник. Ты теперь на государство работаешь! Уж извини.

Орлов вздохнул и опрокинул еще одну рюмочку.

— Ты вообще кроме коньяка что-нибудь употребляешь?

— Нет. — Толокошин покачал головой. — Желудок не принимает. И коньяк, собственно, не всякий.

Костя вздохнул:

— Как я с такой мордой появлюсь перед курсантами?

— По-моему, — Толокошин немного помедлил и, налив еще одну рюмашку, убрал бутылку, — очень хорошо появишься. Так, знаешь, антуражно получается. Они там все люди, как я посмотрел, со странностями. Так что твой вид никого сильно не смутит, полагаю.

Он помолчал и добавил уже более серьезно:

— А пожить тебе придется, до запуска проекта, на государственной квартире.

Глава 23

Из текста «Россия в говне»:

«Банковский кризис еще раз это доказал. Посмотри, Таня, сама. И хватит постоянно называть меня говном! Сам я не говно Настоящее говно лежит вокруг. Политика — говно. Промышленность — говно. Говно и сельское хозяйство».

— Чего-то я не понимаю, — в очередной раз пробормотал Платон, выходя в коридор и приникая к широкому окну. — Ну, не понимаю я.

— Да ладно тебе, — сказал Иванов, становясь рядом. — Мало ли что тут не так.

— Нет, тут за любой безумной идеей есть определенная логика. Все эти хождения строем, стрельба в узком коридоре, психология… Все это понятно. И потом вспомни, какой у нас график у всех! Свихнуться можно.

— Вот, чтобы ты не свихнулся, нам и сделали такой подарок.

— Да ладно! — Платон Звонарев махнул рукой. — Очень им надо мне подарки делать. А еще немец этот…

— Алан?

— Он самый. Подходит ко мне вчера и спрашивает: «Как ваши связки?» С чего бы это такой интерес?

Сергей не ответил. Взволнованность друга была заразительна. К тому же имела под собой основания. Действительно, в учебке произошло событие из ряда вон выходящее. На фоне напряженного графика, когда каждая минута свободного времени ценилась едва ли не на вес золота, всем курсантам дали целый выходной день. Более того, выходные сутки! Двадцать четыре часа ничегонеделания. Часть курсантов рванула по домам, те, кому было к кому идти. Другие направились побродить по городу. Остальные, и таких оказалось большинство, остались в казармах. Идти им было не к кому, а город они и без того знали отлично.

— Пошли, что ли, в столовую, — предложил Платон. — Возьмем грамм по двести водочки.

— Я не пью, — ответил Сергей.

— Тогда по сто, — вздохнул Звонарев.

— Пошли.

Они двинулись по коридорам и переходам учебки. Здание было каким-то удивительным сплавом старой постройки и современной планировки. Фактически от прежнего строения остались только внешние стены да фундамент с подвалами, где отлично расположилось несколько тиров. Все остальное было перекроено и поставлено с ног на голову, в соответствии с новыми требованиями. Теперь учебка напоминала больше небольшую крепость посреди города. С редкими узкими наружными окнами, откровенно смахивающими на стрелковые гнезда, и тяжелыми воротами, которые были снабжены бетонными укреплениями. Конечно, серьезный армейский штурм этот бастион не выдержал бы, но на случай гражданских беспорядков здание учебки достаточно легко становилось опорной базой.

— Кстати, ты видел наших соседей где-нибудь на тренировках? — неожиданно спросил Сергей, когда друзья уже подходили к столовой.

— Ты которых имеешь в виду?

— Тех, что в комнате слева.

— В сто семнадцатой?

— Ага.

— Ну, нет. А что? — Платон встал в небольшую очередь.

— Просто странно, выходим мы с ними в одно и то же время.

— Может, они в другой группе.

— Может. — Сергей согласился. — Но все группы так или иначе пересекаются. Сам знаешь.

— Знаю, — кивнул Платон и протянул кассиру персональную карточку. — Сто грамм беленькой, пожалуйста.

— Так вот, с ними мы никогда не пересекались вообще. Я точно помню.

— Уверен? — Платон задумчиво поскреб стриженый затылок.

— Совершенно.

— А сегодня ты их видел?

— Ну, только на завтраке…

— Угу, — пробормотал Звонарев. — Тогда еще сто грамм…

Взяв два прозрачных бутылька, друзья направились обратно.

— Ну, что? Стучим? — Платон в нерешительности остановился перед комнатой с номером сто семнадцать.

— Надо же, наконец, разобраться. — Сергей легонько толкнул дверь. Заперто. — Счастье — вторая наглость.

Они постучали.

За дверью зашевелились, но дверь не открыли.

— Может, мы не вовремя? — чуть смущенно пробормотал Платон.

— Ты на что намекаешь?

— Мало ли, может, они… ну, того…

— Гадость, гадость, — замахал на него руками Сергей. — Вот заодно и проверим.

Он постучал снова.

Замок щелкнул, и дверь открылась. На пороге с исключительно задумчивым видом стоял очкарик.

— Всем привет, — бодро начал Сергей.

— Добрый день в хату, — неожиданно выдал Платон и поднял бутылки. — А мы к вам в гости.

Очкарик удивленно поднял брови и посторонился:

— Гости так гости.

В комнате сидело еще человек пять. Из-за тесноты все размещались кто где, чуть ли не па головах друг у друга.

На столе, поставленном в центр комнатенки, располагались какие-то карты, графики, фишки и картонные таблички с надписями очень мелким шрифтом.

— Не помешаем? — спросил Звонарев, ставя на краешек стола бутыльки со стаканчиками.

— Не помешаете, — грустно ответил впустивший их очкарик. Остальные печально созерцали водку.

— Мы ваши соседи, — немного теряясь от всеобщей скорби, продолжил Иванов. — Я Сергей, а вот мой друг и коллега, Платон Звонарев.

— Артем, — пожал протянутые руки очкарик. — Это Олег, Егор, Дмитрий, Гоша и Слава.

Повисла неловкая пауза.

Платон тихонько ткнул Иванова в бок. Ему было неуютно.

— У вас случилось чего? — невозмутимо спросил Сергей. — Вид у вас кислый, откровенно.

— Ничего, ничего. — Гоша тяжело вздохнул и принялся разливать водку по стаканчикам. На всех разошлось буквально на донышко. — Работа у нас такая… Вы вот с какого направления?

— А какие есть? — Сергей заглянул в центр карты, лежащей на столе. Очертания были незнакомые. Какие-то реки, горы, несколько селений.

— Силовики, — в пространство сказал Дима.

— Чего?

— Силовики. То есть оперативники.

— А! Ну да, они самые, — ответил Платон. — А вы кто?

— А мы идем по аналитической линии.

— И такая есть?

— Есть, есть. — Дима вздохнул.

— И что, никаких физических нагрузок?

— Ну, почему же никаких? Правда, основной упор на огнестрельное оружие. И немного рукопашки.

— Лафа, — сказал Платон мечтательно.

— Не совсем, — грустно протянул Гоша. — У всех, как видишь, выходной. А мы над этой, елки-палки, банановой республикой потеем.

— Что за банановая республика? — Сергей придвинулся ближе к столу, чтобы рассмотреть карту. Действительно, в центре были нарисованы несколько пальм с огромными бананами.

— Про ролевые игры слышал? — спросил Дима.

— Ага. — Сергей кивнул. — Типа, «водитесь».

Аналитики посмотрели на Иванова уважительно.

— Типа, да. А ты сам водился когда-нибудь?

— Нет-нет-нет! — замахал руками Сергей. — Бог миловал. У меня в подъезде жили два безумных парнишки. Я как-то раз их чуть в наркологический не сдал. Они как утром из квартир повылезли… Мать моя! Я таких рож в жизни не видел. Мешки под глазами — как у меня кулаки. Синие все. Глаза красные. Ужас! Что, спрашиваю, вдолбали? А они мне: «Что вы, дядя Сережа, мы по вампирам водились…» Ну все, думаю, точно вмазали. Крыша не на месте. Потом разобрался. Даже понял. В свое время секретарем комсомола был. Преферанс, сигареты… Мы на съезд, наверное, с такими же рожами выползали.

— Это для развлечения, — сказал Гоша. — А у нас серьезно.

— А в чем, собственно, проблема?

— Тут… — Гоша с сомнением осмотрел Сергея. — Тут без бутылки…

— Момент, — сказал Платон и исчез за дверью.

— Задача, понимаешь, не простая. В некой банановой республике есть правительство…

— Так, погоди, погоди. — Иванов взял со стола лист картона. — Это вводные?

— Да.

— Тогда я лучше прочитаю, а то ты мне расскажешь как для умственно отсталого.

Гоша кашлянул и замолчал, а Сергей углубился в изучение задачи. На самом верху картонки было написано:

«Задача: Смещение правительства».

Ниже шли вводные данные.

«— Диктатура.

— Железный занавес на все средства массовой информации.

— Цензура.

— В народной массе средний уровень жизни. Отсутствие ярко выраженного недовольства политикой властей.

— Сильный полицейский аппарат».

И еще ряд пунктов, уже Иванову непонятных.

— А на вашей стороне что? — Сергей заинтересованно посмотрел на Гошу.

Тот передал ему другой листок:

— Это проект. На что-то надо потратить ряд пунктов. Вот что мы выбрали.

— Агенты влияния в среде рабочих, — прочитал Иванов. — Они-то вам зачем?

— Как зачем? — удивился до этого молчавший Артем. Было видно, что идея принадлежала ему. — А кто же будет создавать революционную ситуацию?

— Хм, — глубокомысленно ответил Сергей. — Пошли дальше. Подкупленный чиновник в полицейском аппарате. Почему там?

— А где? Что может быть хуже купленного мента?

Иванов задумался. Он, наверное, навскидку мог бы назвать сразу несколько вещей, которые могут быть хуже продажного милиционера. Но тут в комнату ввалился Платон. С несколькими бутылками.

— Как это у вас получается? — удивленно спросил Гоша.

— Ты о чем?

— О водке.

— А что такого? — пожал плечами Платон, расставляя бутылки прямо на банановую республику, народ которой даже не подозревал о нависшей над ним опасности.

— Ну, нам не выдают, так легко.

— Это, брат, особенность оперативной работы. Ты бы видел одного нашего парня, — начал свою любимую историю Звонарев. — Который занимался вскрытием замков. Ну, когда надо подслушку установить или обыск по-быстрому сделать, без… В общем, у него руки тряслись. Напряжение такое! Мастер своего дела был. За считанные секунды любой «Аблой» вскрывал. Но потом — развалина развалиной. Без стакана никак. Иначе нервы сдают. Вот так. А оперативникам всем положена небольшая доза. Государство о нас заботится.

— Да уж… — Дима вздохнул. — И о нас заботится. Поэтому водки не дает.

— Почему это?

— Ну, чтобы не было возможности подсесть на допинг.

— С одного раза не подсядете. — Платон решительно свернул бутылке горлышко.

— Кстати, — вмешался Сергей. — Вот скажи мне, товарищ Звонарев, что может быть хуже купленного мента?

— В каком смысле?

— В государственном

— Купленный журналист.

— А что, бывают некупленные журналисты? — удивленно спросил Сергей.

— А разве случаются некупленные менты? — хмуро отозвался Артем.

— Ладно. — Иванов снова углубился в бумажку. — И возможность… Какая возможность? Тут неразборчиво…

— На возможность у нас мало пунктов, — ответил Гоша.

— То есть?

— То есть смотри… — Он разложил перед Сергеем таблицу со списком различных акций, событий и возможностей. Б основном крайне неприятных для любого государства. На самом верху стояло убийство лидера. Против него стояло максимальное число пунктов. — Вот из этого списка мы можем выбрать на двадцать пунктов, то есть вот тут…

— Посылка дипломатической ноты протеста, — прочитал Иванов. — Не густо. А почему так мало?

— Потому что подкупленный мент стоит дорого, — проворчал Артем.

Сергей покачал головой:

— Дайте-ка мне калькулятор и все списки…

Зашелестели бумаги. Платон поднял стаканчик:

— Давайте, ребята, примем допинг, за успех нашего дела.

Допинг обжег гортань и провалился в желудок.

То ли виной тому запретная для умников водка, то ли совместный с силовиками брейн-штурм дал свои результаты, но список приоритетов у борцов аналитического фронта изменился.

Место подкупленного чиновника в МВД занял такой же продажный чин из Министерства информации. А агенты влияния бросили заниматься рабочими и крестьянами, взявшись за богему — художников, писателей, музыкантов. Зато у ребят появилась возможность устраивать провокации.

— И что нам это даст? — спросил вредный Артем. Теперь он выглядел чуточку осоловело и тяжело дышал.

— Тебе плохо не будет? — участливо поинтересовался Платон.

Артем только махнул рукой. Отвяжитесь, мол, не учите папу любить маму.

— Ну, как знаешь.

— А даст нам это вполне осязаемые результаты, — ораторствовал Сергей. Он разгорячился, снял форменную куртку и сидел теперь в одной черно-белой тельняшке. — Вы пошли но стандартному пути большевиков. То есть подрыв снизу. Рабочие и крестьяне в массе своей поднимают восстание и вперед. Булыжник — оружие пролетариата и как с ним бороться. Классическая схема, но неверная. Обстоятельства изменились.

Сергей нахмурился, припоминая фразу из розговской брошюрки:

— Революции не будет по причине абсолютной дискредитации любой, сколь-либо серьезной революционной идеи. К тому же уровень жизни рабочих вполне приемлемый. И ваши изменения им шли и ехали. А значит, надо внушить им, что они живут как скот. Как быдло. И абсолютно несчастливы, в то время как их коллеги за рубежом катаются, вполне заслуженно, как сыр в масле. Им, рабочим, это надо объяснить! А это делается с помощью писателей, художников, кинематографистов и прочих поэтов-бардов. Богема, творческие люди. Они схавают вашу пропаганду, которую вы будете им скармливать через агентов влияния, как манну небесную. И, соответственно, нести в массы. Государство откликнется усилением цензуры и репрессиями. И тут вы создаете пару-тройку провокаций. Чтобы с митингами на улицы вышли люди, конечно в большей степени оболваненные вашими провокаторами…

— И их раскидает полиция, — не успокаивался Артем.

— Очень хорошо! — воскликнул Сергей. — Пусть! Пусть! Чем больше трупов ни в чем не повинных людей, тем лучше. Для вас, конечно. По вы же стараетесь не для них. У всех этих рабочих и так жизнь нехудая. Вы стараетесь для себя…

В комнате воцарилась неожиданная тишина.

Тяжело вздохнул Платон.

— Гадкое дело, конечно, — вдруг грустно подвел итог Сергей. — Гадкое. Мы через это все, наверное, прошли.

Ребята заерзали. Кто-то опрокинул в себя остатки водки.

— Ну, может быть, те, кто будет защищать банановую республику, будут умнее, — робко предположил Гоша. — Может быть, они наши ходы перекроют. У нас завтра защита проекта. Кто-то обороняется, кто-то нападает.

Платон разлил оставшееся по стаканам:

— Ну, ребята, давайте пожелаем банановой республике удачи. Пусть их гэбэ окажется умнее нас.

Расходились уже после отбоя. Артем висел на Сергее и почти плакал. Парень слишком близко воспринял картину ближайшего будущего несчастной республики. Гоша пытался его оттащить, но Артем сопротивлялся и все шептал:

— Это же подло…

— Ладно, ладно, — хлопнул его по спине Сергей. — Жизнь вообще подлая штука. Давай спать. А то завтра…

Он остановился на пороге, обернулся:

— Кстати, раз уж вы тут все такие умные. У меня есть вопрос, из области теории заговоров. Мы об него все зубы уже сточили…

— Да ну? — пьяно удивился Дима. — Валяй.

— А на фига всем нам сегодня выходной устроили? При такой бешеной загрузке…

— Ну, — немного разочарованно протянул Дима. — Ты даешь…

— Хочешь сказать, что знаешь ответ?

— Естественно! — воскликнул Дима. — С тебя бутылка.

— Идет… Но потом.

— У вас, силовиков, акция на днях. Вряд ли завтра, потому как вы проспаться должны. Но послезавтра — влёгкую.

Глава 24

Из разных Интернет-ресурсов;

«Я отнюдь не считаю, что распад страны решит какие-то проблемы. Я только не понимаю, почему этого все так боятся. Хуже тоже особо не будет».

Минуты две толстенький бородатый дядька расхаживал по узкой стороне двухметрового бруса, установленного между двумя столами. Ходил легко. Чуть расставив в стороны руки. Не раскачиваясь, не шатаясь. Просто ходил, как ходят по тротуару, как прогуливаются в парке. Аудитория внимала.

Наконец мужичок соскочил с доски и обратился к слушателям:

— Я похож на акробата?

Между курсантами пробежал легкий шумок. Однако никто не ответил.

— Давайте, смелее. Похож я на акробата?

— Нет, — ответили с задних рядов.

— Правильно, — обрадовался мужичок. — А почему?

— Комплекция не та, — корректно ответил кто-то.

— Тоже верно! — Бородач словно обрадовался такой своей характеристике. — Но тем не менее я ходил по этому брусу и никаких проблем не испытывал. Хотя должен был свалиться оттуда через пару-тройку шагов. Почему?

— Фокусник Данилин, — громко пробормотал кто-то.

— А?! — Мужичок ткнул пальцем в говорившего, безошибочно угадав его среди множества незнакомых лиц. — Как вы сказали? Встаньте, пожалуйста.

В середине зала поднялся высокий жилистый мужчина, смущенно приглаживающий волосы:

— Пошутил.

— Нет-нет. — Лектор замахал руками. — Повторите, пожалуйста, вы очень точно сказали.

— Я сказал: «Фокусник Данилин». Фильм был такой…

— Совершенно верно, — развел руками бородач. — Садитесь, большое вам спасибо. Именно что фокусник. Теперь можно и представиться: Данилин Евгений Алексеевич. Конечно, не тот, который в кино, но похож. И, как видите, однофамилец. При этом у кинематографического Данилина и у меня есть точки соприкосновения. Если помните, он был гипнотизером. Что подразумевает хорошее знание психологии. Так вот, я буду вести у вас небольшой курс лекций по психологии.

Он сел за стол, потом вскочил, убрал доску, по которой ходил.

— Итак, какое ключевое слово в этом нехитром фокусе? — задал Евгений вопрос залу. — Ключевое слово тут «равновесие». Причем зависимость от психического равновесия тут прямая. Человек, умеющий держать свои мысли в покое, сможет контролировать и собственное тело. Полностью. Хотите удержать равновесие на доске, сначала наведите порядок в голове. Как входить в нужное состояние, мы с вами выясним позднее. Это, на самом деле, довольно просто. Достаточно одного-двух занятий. Потому что состояние равновесия достаточно естественно для каждого условно здорового человека. Сегодня мы поговорим с вами, как из этого положения выходить.

Евгений вскочил, сделал пару кругов по кафедре.

— Выходить из себя. Терять равновесие. Впадать в ярость. Все это синонимы одного и того же процесса, которому свойственны определенные признаки. Например, отсутствие страха за свою жизнь. Инстинкт самосохранения в этой ситуации угнетен, рассудочная часть сознания отступает на второй план. А что же на первом?

Данилин резко развернулся к залу, раскинув руки в стороны. Жест получился неожиданным. Аудитория вдруг ощутила себя внутри какого-то круга, едва обрисованного руками Евгения.

— А на первом плане, дорогие друзья, стоит звериная суть человека. Поскольку человек является частью мира животных, то и звериная сущность в нем присутствует. Насколько я знаю, людей, сознательно угнетающих в себе хищника, вегетарианцев и прочих последователей дзен-буддизма среди вас нет, а значит, с внутренним зверем все в порядке. Зверем можно называть природную агрессию человека. Или определенную часть инстинктов. Слово это очень емкое и очень понятное. Зверь. В каждом из вас. И этому зверю присущи определенные качества.

Бородач резко свел руки на груди.

— Вы перестанете бояться. Вы не будете страдать. Маяться от комплексов и неудовлетворенной агрессии. Все, что вам будет нужно, — это выполнить поставленную задачу. И вы это сделаете.

Кто-то поднял руку.

— Пожалуйста.

— Простите, по как можно говорить об успешном исходе дела, если на его выполнение брошена стая зверей?

— Хороший вопрос. И хорошая формулировка. Стая — это правильное слово. И как вы знаете, стая всегда действует слаженно. Волки загоняют добычу не толпой. Скорее наоборот, толпа, стадо является добычей волков, объединенных на более прогрессивном уровне. Стая, команда всегда выигрывает перед толпой, несмотря ни на какое численное преимущество. Из-за согласованности действий. И стоит отметить, что человеческая природа не настолько слаба, как нас пытаются уверить разнообразные заокеанские производители фильмов о многочисленных маньяках, серийных убийцах и прочем мусоре. Человеческая составляющая нашего сознания всегда удерживает контроль над своей животной природой. Именно этим своеобразным раздвоением мы и отличаемся от других зверей. В какие бы глубины хищнической природы мы ни окунались, вы всегда будете помнить о том, что вы команда.

Данилин сделал несколько шагов вперед и, снова раскинув руки, едва ли не крикнул:

— Вы стая!

И, отступив назад, продолжил уже более спокойным тоном:

— Стая, действующая сообща. Вместе. Во имя общих интересов. Такова вводная. Но теперь мы поговорим более детально о том, как вам заглушить такую немаловажную часть сознания, как инстинкт самосохранения. Или страх смерти.

Евгений сел, закинул ноги на стол и спросил:

— Что такое смерть? Прекращение жизни. А что такое жизнь? Вот это очень интересный вопрос. Много это или мало? Я полагаю, все вы знаете эту песню…

Данилин ткнул кнопку проигрывателя, стоящего на крае стола.

«Призрачно все в этом мире бушующем.

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется жизнь…»

Лектор убрал звук до еле слышного шептания.

— Я хочу, чтобы все очень внимательно послушали меня сейчас. Ваша жизнь — только миг. И все, чем вы рискуете, это миг. Ничего больше…

Он говорил еще долго.

Глава 25

Из интервью с политиком:

«…тот, кто убивает население и шантажирует, как Басаев, тот террорист. А полевые командиры, которые воюют с федеральной армией за свои политические цели, — военная оппозиция. Понятно, кого нужно преследовать, а с кем вести сегодня переговоры».

— Слушай, а чего мы тут ждем? — спросил водитель у угрюмо сосущего сигарету майора. — Вроде ж ничего еще не случилось, а?

— Приказано ждать, вот и ждем, — ответил майор, даже не обернувшись. Он втянул жгучий дым, зло прищурился, выкинул окурок и повторил: — Приказано!

Водитель почесал в затылке, вздохнул и попытался разговорить начальника снова:

— А чего злой такой, Михалыч?

— Чего-чего! Ничего. — Майор сплюнул и вытащил еще одну сигарету.

— Курить — здоровью вредить, Михалыч. — Водитель сознательно провоцировал начальство, зная, что командир откричится и успокоится, а где-нибудь нет-нет да и проговорится.

Расчет оказался верным.

— Пошел ты! — гаркнул майор. Приблудная дворняга, что-то старательно ищущая в мусорной куче, встрепенулась и отошла на другую сторону помойки — Сказано ждать — значит ждать! Бля! Понаедут всякие чернозадые, сволота, твою мать, а ты потом разбирайся! Насрут, дерьмо свое продают, тухлятину всякую, кишмиш-чебурек, твою мать! А ты потом, бля, разгребай! Москва, твою мать, не резиновая! Сколько уже говорено?! Не резиновая! Так нет же…

Он нервно выдернул сигарету из пачки. От неосторожного движения на асфальт высыпалось еще несколько.

— Да что ж ты будешь делать?! — Майор взмахнул руками. Судорожно прикурил.

— Так что, — осторожно сунулся водитель после первой затяжки, — хачей, что ли, грузить будем?

Майор горько усмехнулся:

— То-то и дело, что нет. Блин. И вообще, хватит языком трепать. Есть приказ, надо выполнять! Разговорчики в строю… — И майор отошел от разговорчивого водителя.

Тот повздыхал, покрутил головой в поисках кого-нибудь, с кем можно зацепиться языками, но, не обнаружив никого, кроме дворняги, с сосредоточенным пофыркиванием расшвыривающей мусор в разные стороны, успокоился.

На улицах, параллельных рынку, аккуратными рядками стояли «обезьянники на колесах». Водители скучали. Милиционеры нервно курили. Что-то было не так. Кто-то там, наверху, опять выдумал нечто, которое, и это понимал каждый, придется расхлебывать им, ментам.

Над крышами города-колосса вставало солнце.

— Старик, мне это совсем не по кайфу, — сказал Леха, закидывая ноги на стол.

Артуру очень не нравилась эта его привычка. Но одергивать старого друга ему не хотелось. Тем более что берцы Томичева всегда были до блеска начищены, выскоблены и отполированы.

— А чем плохо? — притворился удивленным Артур.

— Да как тебе сказать, ты с азером с глазу на глаз о чем-то базаришь. Он приходит. Уходит. Как, елки, проходной двор тут у нас… Как, ты думаешь, это выглядит?

— Не понял?

— Да все ты понял, Артур, елки, я ж тебе говорю нормальным русским языком, без этих всех «уважаемый джан-шман». Ты что, перестал человеческую речь понимать? И потом, ты помнишь, когда мы рынок громили?

— Ну?

— Где был ОМОН?

— А тебе что, ментов не хватало? — удивился Артур. — И кстати, если ты не знал, омоновцы приехали.

— Только на разбор шапок, — уточнил Томичев. — Па разбор шапок, Артур. Понимаешь? Им до рынка ехать пять минут. Они, при желании, бегом могут добраться быстрее. А мы успели все разгромить, елки, и слинять успели…

— А тебе не нравится? Ты бы предпочел на нарах париться? Или забыл, как кровью ссал после дубинок ментовских?

— Не забыл, — покачал головой Леха.

— Так какого же тебе надо? Сделали дело, ушли целыми. Как люди отработали. И не в накладе…

Томичев настороженно прищурился: Не в накладе?

— А что?

— Ты сказал, не в накладе.

— Ну и что? — Артур встал и прошелся по комнате. — Ну сказал…

— Я не понял, что это значит. — Тон Лехи был на редкость спокойным, и это не предвещало ничего хорошего. — Ты, может быть, пояснишь мне…

— Да не время сейчас! Что за разговоры, блин?! Твои ребята, вообще, готовы? Или что, будем языками чесать, пока азеры свою собачатину тухлую на прилавке разложат? Я чего-то не понял, Леха…

— А когда мои ребята были не готовы? — поинтересовался Томичев. — Когда? Ты мне другое расскажи, раз уж о ребятах базар пошел…

— Ну…

— Не нукай, не запряг, — взорвался Леха. — Ты мне расскажи, как у черных «бабки» брал! Ты мне расскажи, о чем ты тут с этими Ашотами базар ведешь? Что за дела творятся, Артурчик?! Ты с кем корешишься?!

— Ладно орать! — гаркнул Литвинов.

Томичев убрал ноги со стола, встал, отошел к зарешеченному подвальному окошку. Ухватился за перекладину. Подтянулся, коснувшись шеей холодного железа. Спрыгнул.

— В общем, так, Артур, ребята не понимают этих тем. И я не знаю, что им сказать. Потому что я не понимаю тоже.

Литвинов подошел к другу, положил руку на плечо.

— Старик, ты же меня знаешь. Ты пойми, я же никогда не сделаю чего-то, что против наших понятий. Что против Братства.

— Тогда объясни мне. Для начала. С ребятами я поговорю…

— Ладно, — кивнул Литвинов. — Пошли, кое-что покажу.

Он вернулся к столу, открыл ключом верхний ящик, выдвинул. И кинул на стол две сверкнувшие зеленью пачки. С верхней купюры смотрел на Томичева какой-то американский президент. Рядом легла еще одна, потоньше.

— Это, — Артур ткнул пальцем в две первые связки купюр, — за прошлый раз. А эта за сегодня, авансом.

Томичев молчал.

— Мы на этом деле заработаем кучу «бабок», понимаешь? Зал арендуем для ребят. Пусть качаются, как люди. Форму подновим. Тренера наймем, наконец. А то все своими силами, все, блин, на колене делаем. Надо все-таки как люди. А дальше, может, чего-нибудь посерьезнее арматуры прикупим. Чуешь? Это совсем другой уровень, старик… А азеры пусть между собой грызутся! Нам же лучше! Больше…

— Бабла? — прервал его Леха. Во взгляде Томичева появилось что-то неуловимо брезгливое.

— Ты чего? — удивился Артур. — Нам же нужны деньги. Эти…

— Баксы, — договорил Томичев, прищуриваясь. — Артур, ты взял доллары у армянина.

— И что?

— Артур. Ты взял деньги, нет, хуже, ты взял доллары у черного. Ты хотя бы понимаешь, на что это похоже?

— Блин, Леха. — Артур отвернулся, досадливо смахивая пачки банкнот в ящик. — Ты ни хрена не рубишь. Все мозги, что ли, отбил? Я для себя, что ли, беру?

— Если бы ты для себя брал, я и слова не сказал бы. Хочешь американцев кормить, твое дело. Хочешь с чернозадыми якшаться, твоя беда. Бросай Братство и иди на рынок гнилыми яблоками торговать. Это твой личный выбор, Артур. Но ты взял деньги у армян как Отец Братства. Ты всех ребят…

— Ну? — Литвинов обернулся. — Ну, давай! Гони пургу дальше, раз начал. Я всех ребят запятнал. Бросил тень на всю белую расу! Ну, чего ты остановился? Тебе больше нравится, когда мы с ребят по рублику берем, чтобы какой-нибудь сраный управдом на нас в ментовку не капнул? Или когда они тут мешки с песком вместо штанг толкают? Что, Леха? Что я сделал не так? Черные друг с другом дерутся. И нам отстегивают. Это их разборки. И если есть возможность кому-нибудь из них насолить, то чем плохо? Эти Кешищяны в Армении сидят. Сюда не лезут. С Бероевыми у них вражда. Чем плохо нормальным людям помочь?

— Кешищяны, говоришь?

— Ну.

— А рынок мы на кой черт громим?

— Леха, ты меня удивляешь. Бероев уберется отсюда…

— А Кешищяны придут? И тебе еще станут «бабок» давать, по старой памяти, чтоб ты их ларьки не трогал? Так что ли? Ты когда это нанялся чужие каштаны из огня таскать?

— Слушай, Леха, ну чего ты гонишь? — Литвинов пнул мешок с песком, висящий около дверей. — Какие, блин, каштаны? Ну, чего ты гонишь? Мы азеров бьем? Бьем! Чего тебе еще надо?

— Мне надо, чтобы на нас пальцем не показывали! Как на собачек прикормленных! Кинули кусок баков и вперед. Братство, голос! Гав! Гав! Наша борьба — идейная. Мы белые, потому что чистые! Понял! И нечего грязью этой марать нас! Это понятно?

Артур молча смотрел поверх головы Томичева:

— Все сказал?

— Все!

— Именно поэтому, Леша, ты не Отец. И давай все-таки я буду решать, что и куда. Хорошо?

Томичев молчал.

— И еще. — Литвинов чувствовал, как немеют скулы. — Когда садишься, ноги на стол не клади. А теперь пойди к ребятам и гони их на рынок. Работаем по старой схеме. Что непонятно?

Леха молча вышел.

«Даже дверью не хлопнул, — подумал Литвинов. — Хотя лучше бы он мне в морду дал…»

— Где Томичев? Где его ребята?

— Не знаю, Отец. — Плечи недоуменно поднимаются к бритому затылку.

— Мать вашу, время же уходит. — Братва видит спину Литвинова. Он уходит, выглядывает на площадь, расположенную около рынка. Там пусто. — Плохо.

Над головами пронзительно и надрывно орут воробьи. Они радуются солнцу, теплу, зеленым листьям.

— Время уходит, — шепчет Артур.

Он поднимает руку вверх. Позади слышится шевеление, топот.

— Пошли.

Рука опускается, как молот на наковальню.

— И без Лехи… — Конец фразы тонет в «грум-грум», летящем из-под ребристых подошв.

Через жаркое марево, поднимающееся от нагретого солнечными лучами асфальта, через частицы не рассеявшегося утреннего тумана, через пахнущий бензином воздух… Охрана увидела приближающихся скинов, когда они только выскочили на рыночную площадь. Эффекта неожиданности не получилось. Артур понял это и уже на середине пути заорал что-то бешеное и бессвязное. Крик подхватила толпа.

Это было действительно страшное зрелище. Бритоголовые, с налитыми кровью глазами, злые как черти, крепкие ребята мчались, ничего не разбирая на своем пути. Жуткой, грохочущей лавиной.

— Власть белых! — Артур затормозил у ворот, едва-едва успев отскочить в сторону, чтобы свои же не затоптали. — Власть белых!!!

С треском обрушился ближайший прилавок. Кто-то бросил здоровенную картофелину в спину убегающей охране. Продавцов не было видно.

— Гони всех к центру! Гони! — надрывался Литвинов, забравшийся на заново отстроенную будку охраны. — Власть белым! Гони черножопых!

Брызнули стекла. Затрещали ящики. Бритоголовая орда рванулась вглубь рынка. Теперь они двигались медленнее, размеренно и методично круша лотки, давя в кашу немногочисленные в этот час фрукты, овощи, какие-то мешки, набитые опилками. Артур остановился около разгромленного ларька, пнул чудом уцелевшую корзину, К его удивлению, на дне была солома. Несколько гниловатых яблок лежали сверху исключительно для создания антуража. Кругом валялись труха, гниль, отбросы, словно скинхеды напали не на рынок, а на помойку.

— Что за яйца? — Литвинов вспомнил резво убегающую охрану, которая даже не озаботилась тем, чтобы закрыть ворота. — Вот лажа…

Он сделал всего два шага. Два маленьких шага назад. К выходу. Но остановился. Где-то внутри, в груди екнуло, опустилось. Ребята, верящие ему беспрекословно, на слово, на честность, бежали вперед. Туда, куда послал их Отец.

Литвинов сжал кулаки и пошел, убыстряя и убыстряя шаг, туда, куда неслась его маленькая армия. Его племя. Он привел своих людей в ловушку, и он должен или вывести их отсюда, или остаться тут с ними. Какой-то частью себя Литвинов понимал, что сегодня просто так уже не выкрутится.

«Хорошо, что Леха не пришел», — обрадовался Артур, переходя на бег.

Они встретились со взбесившимися от безнаказанности бритоголовыми где-то на середине.

Передние ряды погромщиков не смогли так быстро затормозить. Несколько человек упали, покатились вперед, прикрывая бритые затылки от удара.

Черная средневековая фаланга, словно чешуйчатая змея, появилась из-за поворота и намертво перегородила широкий проход. Никакой пятнистой формы. Никаких надписей «Милиция». Черная стена щитов. И каски над ними с опущенными черными забралами.

Скинхеды замерли, не зная, чего ожидать. Литвинова не было. Командиры растерялись.

Неожиданно из задних рядов фаланги на щите подняли фигуру в блестящих, словно бы рыцарских доспехах. Фигура постукивала резиновой дубинкой по ладони, рассматривая противника.

— Смирно! — гаркнул «рыцарь». В его голосе послышался странный, чужой акцент.

Фаланга с четкостью механизма прижала щиты в бок, обнажив черные нагрудники с незнакомой серебряной эмблемой. Надпись была несуразной, но доходящей до сознания сразу. «РОЗГИ». То, чем секут нерадивое дитя. Больно. Лихо. Со свистом рассекаемого воздуха.

В задних рядах скинхедов послышались крики. Свист. Вперед, расталкивая парней, выбрался Литвинов. Оценивающе прищурился.

Он единственный знал, что весь рынок оцеплен. Где ОМОНом, где простыми ментами. Ловушка, в которую парней привела жажда стяжательства их лидера, захлопнулась. Кодекс чести, в который сам Артур искренне верил, теперь повелевал дорого продать свою шкуру, до конца оставаясь со своими людьми. Литвинов честно готовился умереть.

— А вот тебе хер! — весело закричал Артур, сгибая руку в локте. — На-ка! Попробуй!

И взревела толпа за спиной.

Кто-то запустил в блестящего камнем. Булыжник глухо брякнул в нагрудник и отлетел.

— Приготовиться! — разнеслось над площадью, и щиты зло грохнули друг о друга. Над ними поднялись дубинки.

Скинхеды кричали, свистели. В фалангу летели камни.

Лидеры чего-то ждали. Литвинов стоял в первом ряду, пытаясь разглядеть лицо того, в серебряном, которого держал на щите противник. Старался, но не мог. Безликая фигура возвышалась над будущим полем боя, будто бы в свою очередь разглядывая Артура.

Литвинов не выдержал первым:

— Вперед! Россия для русских!

Когда-то давным-давно так бросались на римских легионеров орды германцев. С дикой, необузданной яростью. Перед этим натиском фаланга прогнулась в середине. На какой-то миг Литвинову показалось, что вот сейчас строй лопнет и начнется настоящая драка. Один на один, и тогда можно будет увести часть людей, спасти… Но чешуя щитов устояла.

А потом опустились дубинки. Разом. И фаланга сделала шаг вперед. Удар. Шаг. Удар. Шаг.

— Назад! Назад! — закричал Артур. — Назад!

Удивительно, но его услышали. Бритоголовая волна откатилась назад, оставив на поле боя раненых, через которых переступила размеренно двигающаяся фаланга.

— Назад! — Артур попытайся вскочить на еще целый прилавок, чтобы посмотреть, что творится в тылу. Там слышались шум, крики. Но все разрешилось само собой. Потрепанная группа расступилась. Впереди шел хмурый, бешеный, рыжий Леха. И за ним самые оторванные, самые злые, самые безбашенные бойцы. Клином.

По рядам начали передавать обрезанные арматурины.

Леха кинул взгляд на Артура. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга.

А потом клин Томичева рванулся вперед.

Остальные закричали, кидаясь следом.

Фаланга сомкнулась, остановилась на миг, принимая в щиты удар.

Артур видел, как его старый школьный друг врезается в черную стену, как подпрыгивает, стараясь достать арматуриной кого-то в задних рядах.

Потом опустились дубинки.

И фаланга сделала шаг вперед.

Литвинов с отрешенностью стороннего наблюдателя увидел, как черный «демократизатор» врезается в Лёхин висок. Срубая его буквально в воздухе. Томичев упал. Фаланга сделала шаг, оставляя павшего врага в прошлом. А сзади уже суетились. Вязали.

Артур заорал что-то. Бессвязное. Идущее откуда-то изнутри. Толкнулся ногами, сразу же оказавшись и самой гуще драки. Его на какой-то момент прижало к щитам, и он увидел, в маленький просвет между ними, лицо противника. Свирепый оскал человека, дерущегося не за зарплату. А потому что так надо!

Водитель «обезьянника на колесах», мучивший давеча начальство расспросами, с удивлением созерцал погрузку «клиентов». Измочаленные до полной неподвижности бритоголовые представляли собой жуткое зрелище.

— Ни хрена себе, — пробормотал водитель. — Это что же, Михалыч?

Майор, прикурив последнюю сигарету, с сожалением выкинул опустевшую пачку.

— Я ж тебе говорил, нам разгребать, — пробурчал он. — Эй, там, грузи осторожней, все-таки живые еще…

Из сообщений прессы:

«Арестован майор Московского ОМОНа, подозреваемый в связях с националистами и кавказской мафией».

Глава 26

Из заголовков газет:

«Взяточничество в МВД. Реальные расценки».

«Почем стоит разгромить рынок?»

«Избиение младенцев. Кто такие московские скины?»

Вероятно, оружейных дел мастер не любил свое дело. Это предположение казалось кощунственным любому человеку, мало-мальски связанному со стрелковым оружием. Каждый нормальный мужчина, не принадлежащий к пацифистам и убежденным противникам насилия, испытывает тягу к оружию и ко всему, что с ним связано. Отсюда и внезапно остановившийся на витрине охотничьего магазина взгляд, и какая-то неуловимая тоскливая дымка в глазах при виде «очень удобного для рыбалки» костюма расцветки «лес». Милитаризм, склонность к насилию, воля к смерти, агрессивное мышление и противление всем формам ненасильственного наведения мира во всем мире. Вот неполный список болезней, которыми страдает, впрочем получая от этого удовольствие, большинство мужчин, не принадлежащих к пацифистам, толстовцам и убежденным противникам насилия. Даже смиренный Папа Римский наверняка во время очередной выволочки своим нерадивым кардиналам нет-неч да и подумает о пользе телесных наказаний и о том, что было бы неплохо вырулить на плац в строгом камуфляжном балахоне и скомандовать пастве: «Всем молиться, полчаса! Бегом АРШ!» И бабахнуть чем-нибудь крупнокалиберным в небо, прости Господи. Про Алексия и говорить не приходится, такого достаточно посадить на танк, чтобы у всего мира резко обнаружилась тяга к православной вере. Даже у арабов, евреев и китайцев.

Любовь к оружию живет у мужчины в руках. В ладонях. Она неожиданно просыпается во взгляде, в момент совмещения прицельной рамки с ростовой мишенью. Эта любовь пронизывает все его тело, пусть грузное, тучное и нетренированное, в момент подтяжки широкого ремня на камуфлированных брюках перед зеркалом поутру.

— Куда ты, милый?

— На рыбалку, дорогая…

— А оделся как на войну.

Комплимент.

Даже те, кто утверждает, что винтовка — это штука тяжелая, а брюки от Гуччи все-таки лучше, просто кокетничают. Для них запах оружейного масла один черт лучше всех духов, а лысый Брюс Уиллис значительно привлекательней волосатого Ди Каприо.

Мужчины любят оружие. Стрелять. Размахивать ножом. Одеваться в «камуфло». Ложиться «на позиции».

Этот особый ген образовался у доисторической и человекоподобной обезьяны в момент, когда она, затурканная хищниками до последней черты, отоварила саблезубого тигра увесистой дубиной по хребту и перешибла его начисто.

Но оружейник свое дело не любил. Потому что иначе, чем нелюбовью, нельзя было объяснить скупую, занудную до зубной боли, вымученную манеру подачи материала.

Сергей в очередной раз толкнул локтем старательно засыпающего Платона:

— Не спать. Он еще говорит…

— Если бы он замолчал, было бы значительно лучше, — отозвался Платон, тряся головой.

Лекция проводилась в тире, помещении, явно не предназначенном для этих целей. Курсанты стояли у стен, кто-то прислонился к стенду. Некоторые пытались записывать. Не получалось.

— С прекращением выпуска пистолета Стечкина в России возник своеобразный вакуум. Войска и особенно специальные подразделения испытывали острую потребность в адекватной замене, — гундел лектор. Его искалеченный насморком голос эхом разносился по вместительному тиру. Мужичонка был низенький, узкоплечий и, что называется, слегка «плюгавенький». — Пистолет Макарова, естественно, для спецопераций не подходил. И поэтому в рамках темы «грач» завод «Ижмех» предложил новую разработку — МР-443, или «Грач», впоследствии «Грач-2», Затвор со скосом и более совершенные устройства предохранения. Плюс работа с мощным парабеллумовским патроном и усовершенствованные прицельные приспособления. Этот пистолет принят на вооружение. Я даже допускаю, что было бы вполне логично вооружить вас этим серьезным оружием. Но…

Оружейник замолчал. Постоял с минуту, рассматривая что-то в дальнем конце тира, будто собираясь с силами. Потом махнул рукой и продолжил:

— Но я полагаю, что вам на вооружение поступит интересная разработка тульского КБ «Приборостроения». То есть ГШ-18. Буквы традиционно обозначают конструкторов, в нашем случае Грязева и Шипунова, а цифры — емкость магазина…

— Как ты считаешь, — прошептал Иванов, — практические занятия сегодня будут или нам этот треп до конца слушать?

— Слушать по-любому до конца, — ответил снова начавший засыпать Платон. — Пока он не закончит, стрелять не начнем. Так что терпи.

— Пистолет ГШ-18 начал разрабатываться под патрон девять на девятнадцать миллиметров парабеллум с повышенной бронебойностью. Пистолет может использовать любые коммерческие патроны девять на девятнадцать и армейские патроны стандарта НАТО. И конечно, специальные отечественные бронебойные патроны с сердечником из термоупроченной стали. Пистолет оборудован только автоматическими предохранителями. Один из них находится на спусковом крючке. Ударник па полувзводе выступает на миллиметр из задней части затвора. Что удобно для определения готовности к выстрелу, как визуально, так и на ощупь. Надо отметить, что прицельное приспособление нерегулируемое и откровенно хреновое.

— Что?! — воскликнул в очередной раз проснувшийся Звонарев.

— Хреновое! — громче повторил оружейник.

Молчание в аудитории из сонного превратилось в настороженное.

— Потому как целик находится на затворном блоке, — зло сказал оружейных дел мастер. — И что из этого следует?

Курсанты молчали. Кто-то кашлянул.

— Ну чего замолчали, мухи сонные? — недовольно проворчал лектор. — Вам бы сейчас пушку в руки и палить без остановки, да? А теорию кто учить будет? Вася Пушкин?

— Пупкин… — робко поправил кто-то из задних радов.

— Как? — Лектор неожиданно заорал. — Как?! Кто там такой умный? Выйти из строя!

Нарушитель смущенно вылез из задних рядов,

— На стенд, шагом марш. Разборка и сборка автомата Калашникова. И чтобы он после этого стрелял!

Провинившийся уселся за столик, осторожно дернул затвор.

— Меня зовут Иван Васильевич Пупкин! Для тупых и уснувших повторяю! Вам понятно? — Оружейник вдруг разбушевался. Контраст был настолько разительным, что столпившиеся у входа курсанты вздрогнули. — И если кому-то кажется, что теория эта никому не нужна, то он может смело идти улицы мести! Я еще вам зачет устрою! И попробуйте у меня «Деринджер» с «Грачом» спутать!

Он раздраженно отошел в сторону, с грохотом открыл ящик стола и принялся там что-то искать, зло грохоча железками.

— Что за «Деринджер»? — шепотом спросил курсант, стоящий рядом с Сергеем.

— Хрень какая-то, — точно так же ответил другой. — Наверное, могучая какая-нибудь западная берданка. Они с ней по всем фильмам носятся, как придурки.

— По фильмам они бегают с «Десерт Иглами».

— Что?! — закричал от стола начисто сменивший имидж Иван Васильевич. — Кто?! Что?! Не сметь!

Он подлетел к строю вконец оробевших курсантов и принялся орать, глядя на них снизу вверх и плюясь слюной:

— Не сметь при мне говорить об этой израильской шняге! Ею только девок в подъездах пугать! Член! Член хрен знает какого калибра! Еще раз услышу!!! Вы что думаете… — На стенде грохнула железяка. Иван Васильевич в гневе обернулся. Наказанный курсант вскочил «смирно» и указал на автомат:

— Разборку закончил! Разрешите приступать…

— Разрешаю! — гаркнул оружейник. — И учтите на будущее, для особо упертых у меня есть М-16! А любители Пустынных Орлов будут «Галил» разбирать! Вопросы есть?

После «Галила» вопросов не было. Курсанты тихо порадовались, что их, возможно, не будут мучить какими-нибудь неприличными «узи».

— Итак… — Пупкин вытащил из кармана грязный замасленный флакон, сунул его себе в нос и глубоко втянул воздух. — Да… На чем мы остановились? На прицеле? Да…

Его голос постепенно сошел на нет, сделался прежним, скучным и гнусавым.

— Прицельное приспособление выполнено на затворном блоке, который может разболтаться при энергичном использовании. Магазин двухрядный, коробчатый. Затворная задержка — слева. Открытый спереди затвор. В него у вас обязательно будет попадать грязь, хотя создатели пистолета говорят об обратном. У ГШ-18 есть существенные плюсы, которые перевешивают ряд недостатков. Прежде всего это малый вес и большая емкость магазина. К тому же следует отметить низкое расположение ствола относительно руки и приличную кучность. Все, кто держал это оружие в руке, отмечают, что из всех отечественных пистолетов у ГШ самая эргономическая рукоять. И лежит он в руке лучше всех прочих. К тому же отлично влезает в открытую «макаровскую» кобуру. В общем, пользоваться этим пистолетом удобно, но он требует достаточно бережного ухода. И, в отличие от СПС, имеет более надежную предохранительную систему.

Иван Васильевич снова нюхнул из флакончика и махнул на курсантов рукой:

— Ладно. Теперь первая десятка выходит на позиции. И чтобы раньше ста выстрелов я вас не видел. Остальные идут в соседний кабинет учить матчасть, трепаться, курить и тратить государственный бюджет своим ничегонеделанием.

Оружейник натянул ярко-красные наушники, плюхнулся в кресло и достал из верхнего ящика стола красочные глянцевые журналы, демонстрируя таким образом полное пренебрежение к курсантам.

— Порнуху пошел смотреть, — брякнул кто-то, выходя в соседнюю комнату.

Оружейник крякнул. Из середины журнала вывалился сложенный вчетверо разворот. Иванов успел разглядеть на картинке длинное черное тело. Кажется, «Сайги».

— Как считаешь, он кокаин нюхал? — спросил Иванов у Платона, когда они заняли стрелковые кабинки.

— Смеешься? — даже обиделся за Пупкина Звонарев. — Настоящее оружейное масло… Наш человек! Полный маньяк!

— Ага, только странно, что он нас так бросил. Мало ли мы тут начнем друг в друга стрелять…

— Да ну, — отмахнулся Платон. — Тут много странного бывает. К тому же я уверен, что он даже в таком, выключенном, состоянии зорче любого сокола будет. Я ж говорю, маньяк.

В углу маялся курсант, закончивший сборку «Калашникова».

— Ты чего трешься? — спросил Иванов.

— Да вот, закончил. А чего дальше делать?

— Ну, спроси, может разрешит стрельнуть… — пошутил Звонарев. Остальные с интересом прислушивались к их разговору.

— Смеешься? — обиделся курсант.

— Ничуть! Давай спроси.

— Давай-давай! — поддержали его несколько человек, уже натянувших наушники.

Парень, чем-то напоминавший Иванову Алексея, последнего напарника из ДПС, смущенно помялся, а потом направился к Пупкину. Тот оторвал маслянистый взгляд от журнала, выслушал просьбу, зевнул. А потом открыл второй ящик стола и вынул два полных «рожка».

— У него там что, склад? — выпучил глаза Платон.

— Или линия доставки со складов Минобороны… — предположил кто-то.

— Не меньше, — ответил Звонарев, глядя на светящегося радостью курсанта, бегущего к стенду. — Кажется, мне это место положительно нравится.

— И не говори, — отозвался Иванов, натягивая наушники.

Соседи по позиции уже начали стрельбу Сергей взял ГШ в руки, отщелкнул обойму. Пистолет, при сопоставимых с «макаром» габаритах, действительно был легче. Однако эргономическая рукоятка сидела в руке непривычно. Иванов дернул затвор, отпустил раму. Засунул пистолет за ремень брюк. Ничего. Из-за веса казалось, что оружие держится не совсем надежно. Сергей присел, встал, подпрыгнул. Черная рукоятка вываливаться не пожелала, что само по себе уже радовало, Иванов открыл коробку с патронами и принялся, не торопясь, методично набивать обойму. Отношения с оружием Сергей с самого начала хотел поставить на особенные рельсы. Предмет, от которого в большинстве случаев зависит твоя жизнь, требует серьезного к себе отношения. Как к родственнику, к побратиму, к кровному другу. Со своим табельным ПМ милиционер Иванов даже спал, аккуратно положив его под подушку. В заряженном состоянии, естественно. С новеньким ГШ Сергей не хотел изменять традициям.

Патроны ложились в обойму аккуратно. Один к одному, каждый на свое место. Выходить отсюда они должны так же.

Кто-то уже отстрелял вторую обойму и теперь с удовольствием рассматривал измочаленную мишень, но Иванов не торопился. Он внимательно рассмотрел оружие, отметив, что на выступающий ствол можно при желании и умении легко навернуть резьбу под глушитель, и только потом, легко подтолкнув тяжелую металлическую коробочку большим пальцем, вставил магазин.

Передернул затвор, не удержался, снова вытащил магазин, доставил еще один патрон и только потом изготовился к стрельбе.

На плечо в нарушение всех инструкций легла чья-то рука.

Иванов аккуратно положил не снятый с предохранителя пистолет на стойку.

Сзади стоял Иван Васильевич. Сергей сдвинул наушники. По ушам тут же ударил грохот. В соседней кабинке Платон увлеченно уродовал мишень.

— Тебе восемнадцати зарядов мало? — поинтересовался оружейник.

— Не мало, — ответил Иванов. — Но девятнадцать лучше. Лишним никогда не бывает.

— Понятно, — кивнул Иван Васильевич. Он посмотрел в бинокль на мишень Сергея и добавил, будто бы невзначай: — Пистолет, из которого ты сейчас стреляешь, будет твоим табельным. Понятно?

— Так точно.

— Действуй… В будущем, если что понадобится, заходи.

Пупкин прошелся вдоль ряда кабин. Где-то брезгливо морщась и прикладываясь к бутылочке с маслом. Потом взял автомат у курсанта, который никак не мог приступить к стрельбам, прищурился в конец зала и, не целясь, от пояса выдал две короткие очереди.

— Вот так, — задумчиво сказал оружейник и меланхолично добавил: — Теперь мишень замени и начинай стрелять. Если ты на задании будешь Му-Му за уши тянуть, тебя похоронят. А если это случится у меня на экзамене, то я тебе руки оторву. Вперед…

— Рыбак рыбака… — пробормотал Сергей, прицеливаясь.

Глава 27

Из разных Интернет-ресурсов:

«…сидим пиво пьем на скамейке и фисташки щелкаем. И все прямо тут скорлупки кидают, а я один как дурак в руку складываю и периодически в мусорку отношу. Раз на десятый, как я пошел к мусорке, мне сказали: „Зачем ты это делаешь? ты ведь в России!"»

Жить на государственной квартире было хорошо. Но вот работать не получалось ни в какую. Удивительным образом чего-то не хватало. Казалось бы, чудный вид из окна, какие-то березки, лужайки, клумбы, аккуратно подстриженный газончик, прорезанный ровными, культурными дорожками. Воздух Прогуливаясь вечером. Костя видел лису. И все это чуть ли не в городской черте. Десять минут до метро…

Вспоминалась дебильная реклама какого-то оператора мобильной связи, где бабулька, выдернувшая пластмассовые грибы из-под елки, вопила в мобильник: «Тут такой воздух, грибы! Приезжайте!»

Однако вот с «приезжайте» тут было туго. Конечно, периметр, в который заключались несколько хитрых зданий, был довольно условным. Никаких заборов и уж тем более колючей проволоки. Однако все подъездные дороги контролировались четко, как, впрочем, и тропинки. Константин подозревал также, что под каждым кустом сидит по пограничнику с верным Мухтаром-Рексом, а в небольшой запруде, расположенной метрах в пятистах от крайнего дома, плавает рота аквалангистов с дрессированными окунями.

Вообще, конечно, эти домики больше напоминали пансион или небольшую гостиницу. С горничными, коридорными и метрдотелями. Только номера этой гостиницы — исключительно ВИП.

От услуг горничной и прочей прислуги Костя отказался. Не по причине того, что привык все делать сам, хотя и это тоже присутствовало, а скорее из-за боязни, что во время уборки пропадет важная заметка, улетит в урну или, того хуже, будет разложена в аккуратную стопочку. А потом ищи-свищи. Кушать он ходил в небольшую местную столовую, отличавшуюся настолько демократическими ценами, что иногда становилось противно от торжества либерализма. Но утренний кофе он заваривал всегда сам. Часто, правда, оставляя его остывать без внимания.

Это утро грозило стать исключением из правил. Кофе стоял рядом, компьютер был включен, и ничто не отвлекало. Да и вообще, сегодняшняя работа обещала быть простенькой, без напряжения. Перенести ряд заметок в один файл, сбить вместе, снабдить пояснениями, навести порядок, пригладить. Вся мыслительная работа была сделана накануне. Теперь можно было спокойно печатать, иногда прихлебывая из кружки.

Константин так живо представил себе эту идиллическую картину, что когда тишину квартиры разорвал переливчатый звонок, он не сразу сообразил, что происходит.

— Елки-палки, — пробормотал Орлов, поднимаясь из-за стола.

В коридоре надрывался телефон.

— Слушаю.

— Костя? — обрадовался голос в трубке. — Слушай, ты куда дел свой мобильный?

— Не знаю. Сейчас посмотрю. — Костя заглянул в комнату. Ворох бумаг, книги в стопке, диски россыпью. — Ну, я полагаю, что мобильный не потерян, он где-то тут. А тебе зачем?

— Я на него звонил, наверное. — Голос был чуть обиженный.

— Да? Так он выключился, наверное, — предположил Константин, а потом спохватился. — А кто это?

— Ну, ты даешь! Это ж я, Саша.

— Толокошин?

— А кто еще?

— Ну, мало ли…

— Ты там совсем расслабился. Давай готовься, я к тебе скоро приеду.

— Эээ… — Костя снова заглянул в комнату. — У меня не убрано. Мягко говоря.

— Блин. Там же горничные есть.

— Вот еще! Буржуйские привычки перенимать не желаю. И тебе не советую.

— Ничего себе… Ладно, черт с ним, в бардаке даже интереснее.

— Что интереснее?

— Пить. Коньяк. Буду через пятнадцать минут.

— Коньяк. — Орлов посмотрел в замолчавшую трубку. — Коньяк. С утра. Опять.

Он прошелся по комнате, собирая рассыпавшиеся книги, укладывая в одну стопку компакты и с осторожностью сортируя заметки. Все следы активной мыслительной деятельности было не убрать ни за пятнадцать минут, ни за полчаса, ни за час. Кончилось тем, что Костя сгреб большую часть бумажек в кучу посреди комнаты, раскидал компакты по полкам, подперев, таким образом, норовившие упасть на бок книги. В процессе этой бесполезной деятельности обнаружился разрядившийся мобильный телефон.

Толокошин объявился через пятнадцать минут, как и обещал.

— Здорово! — заявил он, входя в дверь.

— И тебе того же. — Костя пожал руку Серому Кардиналу.

— Вот держи. — На свет выползла извилистая бутылочка.

— Ты вообще никакого другого коньяка не пьешь, кроме «Арарата»? — спросил Костя, устанавливая бутылку в центр специально приволоченного из другой комнаты столика. — Сейчас я закусь соображу. Пошли на кухню…

— Есть все, не суетись, — сказал Толокошин, демонстрируя бумажный пакет. — Все тут — и лимон, и прочая икра…

— С ума сошел? — поинтересовался Константин. — Какая, на фиг, икра?

— Ну, а ты какую больше любишь? Черную или красную?

— Баклажанную. Но на кухню все равно пошли. У меня кофе остыл, а я холодный не пью.

— Кухня так кухня, кофе так кофе… — странно легко согласился Александр. — Пошли так пошли…

Костя пригляделся к Серому Кардиналу.

— Эй, друг, а ты не принял заранее?

Толокошин развел руками.

— Чуть-чуть есть.

— Ничего себе день начинается. Ну, пошли расскажешь, что там у тебя произошло, что ты с утра пораньше уже тепленький. — Орлов включил новенький, блестящий хромом чайник. Достал кружки. Засыпал молотый кофе. — Тебе с сахаром или без?

— А как положено? — спросил Александр.

— Как хочешь, так и положено. Что положено, то и покладено.

— Тогда все равно. Пусть будет без сахара. Ибо он — белая смерть.

— Это кокаин белая смерть, а сахар — это сладкая смерть. Конъюнктура на рынке смерти несколько изменилась. — Чайник весело стрельнул выключателем. — Все-таки техника мне тут нравится. Давай колись. Что произошло?

— А почему должно обязательно что-то произойти? — спросил Толокошин, глядя, как Костя разливает кипяток по кружкам.

— Потому что ты ни с того ни с сего вдруг заваливаешься ко мне с бутылкой под боком.

— И с икрой…

— Да-да. И с ней, родимой, Первый раз ты это сделал, когда втянул меня в эту авантюру, государственных масштабов.

— А ты недоволен?

— Почему недоволен? Я этого не говорил. — Костя размешивал кофе, дожидаясь, чтобы частички зерен осели и образовалась пенка. — Я люблю авантюры, тем более когда сам в них участвую. Но все-таки…

— То есть ты хочешь сказать, что я не могу прикатиться к старому другу с бутылкой коньяка?

— Можешь. Но не утром. Ты ж должен быть на работе…

— Тебе вредно отрываться от среды обитания, — заявил Толокошин, принюхиваясь к своей кружке. — Вкусно. Да. Так вот, тебе вредно отрываться от корней.

— Не понял?

— А чего тут не понять? Воскресенье сегодня. Или ты думаешь, что государственные служащие — это какие-нибудь рабы на плантациях? Может быть, у меня выходной?

— Может, — согласился Орлов. — И выходной, и отпуск. Все что угодно. Значит, за тебя сейчас отдувается секретарша.

— Пусть, она девка норовистая. Она может.

— А у тебя вообще другой вид досуга бывает?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты ко мне как ни зайдешь, так обязательно с коньяком. Может быть, пойдем прогуляемся? На природе посидим, под кустом. Или тот же коньяк выпьем, но среди березок…

— Слушай. — Толокошин поморщился. — Мне эти березки, прогулки и кусты… Ты даже не представляешь, как они меня достали. Протокольно все, пойми. Чуть куда приехал, сразу на прогулку, воздухом дышать, разговоры разговаривать. Березки, кустики, сплошная польза организму. Это модно сейчас, природой лечиться. Или на татами. Сам понимаешь, я и татами — вещи несовместимые. Я поговорить люблю. А о чем можно говорить, когда тебе ногу к затылку притягивают? Значит, прогулки в парке, которые уже поперек горла. Мне, лично, вот так на кухне посидеть — это милее всего! И коньяку выпить без всяких… изысков, тоже. Лучше, конечно, водки, но ее у меня организм не принимает. Так что…

— Понятно. Значит, ты ко мне лечиться приезжаешь? Душой отдыхать?

— Вроде того. А за меня в Кремле сейчас секретарша пусть…

— Она может, — повторил Костя. — Но государственным служащим положено свой выходной проводить в кругу семьи, на какой-нибудь даче с каким-нибудь Лобковым и его телепередачей. Про помидоры.

— Какие помидоры? — неожиданно испуганно встрепенулся Толокошин. — И ты туда же?

— Или огурцы. Но в любом случае в кругу семьи.

— Ты вообще женат? — спросил Александр, осторожно прихватывая кружку и направляясь с ней в комнату.

— А ты как считаешь? — Костя двинулся следом. — Естественно, нет.

— Это как раз неестественно, — грустно пояснил Толокошин, присаживаясь к столику и подхватывая бутылку. — В общем, ты мне не поверишь.

— Естественно, — кивнул Костя.

— А зря, потому что скажу я тебе истинную правду. — Коньяк булькнул и полился в стаканы. — Представь картину: у меня выходной. Я беру жену и еду на дачу. Ага. Туда. И лежал бы я там, дремал на солнце… Одним ухом прислушиваясь к телефону…

— Правительственной связи, — подсказал Костя.

— Ага. — Толокошин согласился. — Если бы не теща.

— Чего?

— Теща! И этот, мать-перемать, Лобков!!!

— Не понял?

— Лобков! И его жизнь в огороде! У меня теща — фанат этой нелепицы. Я уж не знаю, каким образом она этого садовода-любителя захомутала… Но… В общем… В общем, накрылся мой выходной! — Толокошин развел руками, — Накрылся!! Корытом.

— Каким таким корытом?

— Большим и деревянным! — Александр был откровенно на взводе. — Типа, будет тебе, старуха, новое корыто. Они там сейчас все перекопали и делают фонтан в стиле кантри. А мне он на кой? Мне оно надо? Представляешь, через весь выходной… Операторы, камеры, софиты, микрофоны. Станьте туда, возьмите это… И ля-ля-ля! Вот лопаткой, вот цементик… Короче, в следующее воскресенье ты сможешь лицезреть эти, мать-перемать, огородные страданья.

— Погоди, погоди! — замахал руками Орлов. — Ты что, серьезно?!

— Куда серьезнее! Я ж не знаю, откуда ты узнал про эту ботву с петрушкой…

— Честно, не знал! — Костя рассмеялся. — Вот честно! Не знал! Какая прелесть! И что мы, благодарный электорат, будем иметь счастье лицезреть тебя с лопатой?

— Будете. Слава богу, аппарат запищал!

— Правительственной связи?

— Вроде того. В общем, сослался на непредвиденные обстоятельства… Шофера в зубы и вперед!

— Сразу ко мне?

— Не совсем. — Толокошин покачал головой. — Сначала я заскочил к нашему Мясоедскому. Ну, думал, у него хотя бы будет без этой бабьей сутолоки.

— И как?

Толокошин махнул рукой:

— Не спрашивай. Весь кайф сломали. Он, правда, уже на ходах был. Все кричал, мол, поехали к Старику, я ему антоновку привезу и водки. В общем, ничего интересного.

— И тогда ты ко мне? — Костя понюхал коньяк. Терпкий виноградный аромат заставил от удовольствия зажмуриться.

— К тебе. А к кому еще?! — Толокошин поднял стаканчик. — Давай… За успех наших предприятий. И чтобы выходные не проходили бездарно.

— Давай. — Костя сделал небольшой глоточек. Потом еще один, побольше. Теплая волна прокатилась по гирлу, оставляя за собой удивительный аромат солнца. Сразу же после этого Орлов сделал большой глоток кофе, горячего, острым жаром прокатившегося по чуть обожженному языку.

Орлов закрыл глаза, ощущая, как два напитка перемешиваются внутри, согревая и расслабляя.

— И хорошо, что приехал, — сказал Костя через паузу. — Как раз хотел с тобой посоветоваться.

— Ты что? Опять о работе? — Толокошин нахмурился.

— Ничего не поделаешь. — Костя сделал еще один глоток. — Философы работают даже в воскресенье. Ты знал, куда ехал.

— Да уж… — Александр подергал бороду. — Погоди тогда. Закусим, что ли…

Он взял пакет и принялся выгружать на стол что-то разнообразное, в баночках, с яркими вкусными этикетками.

— Мать моя… — пробормотал Орлов. — Это ж… Я только в лучшие советские годы…

— Она самая! — подтвердил Толокошин. — Ностальгия мучает?

— Ага!

Они некоторое время пили. Закусывали. Снова закусывали. Опять пили. Несколько раз заваривали свежий кофеек. Незаметно ушла бутылка коньяка, не оставив после себя ничего, кроме легкости в мыслях. За второй погнали коридорного.

— «Хеннесси» не бери, — напутствовал его Толокошин. — Не бери. Только «Арарат». Понял? Настоящий только…

— А всякие другие ты не пьешь? — поинтересовался Орлов, когда коридорный удалился. — Ну, там, «Московский» или…

— Ты что? Совсем плохой? Ты знаешь, кто его разливает, этот «Московский»?

— Не знаю.

— И не узнавай.

— Ладно. — Константин почесал лоб и направился к куче бумажек. — Хотел у тебя спросить одну штуку.

— Валяй.

— По поводу «Розог».

— У них, кстати, боевое крещение было. Ты в курсе?

— Нет. — Костя остановился на полпути. Внутри все похолодело. — И как? Почему не рассказали?

— А ты что, новостей не читаешь? — удивился Толокошин. — Все, как ты предсказывал. Что, мол, подозрительные формирования. Угроза демократии. Правительство разрабатывает свой вариант зондеркоманд. Сейчас они направлены на скинхедов, а завтра? И так далее. Дошло до того, что скинов невинной жертвой великорусского шовинизма назвали, но это был особо тяжелый случай.

— А прошло-то как? — Орлов неожиданно понял, что волнуется за организацию как за собственного ребенка, сдающего важные экзамены.

— На ура прошло, спокойно ответил Александр. — Согласно программе. Ни одного пострадавшего с нашей стороны. Менты только успевали грузить бездыханные эти… организмы.

— Мне нужны материалы по этому делу. Реакция СМИ и прочее. Заодно хорошо бы выяснить реакцию в МВД. И официальную, и неофициальную. Среди верхов и среди низов, что особенно важно. Сделаешь?

— Не сегодня, но сделаю. Чего ты разволновался так?

— Как чего? Сейчас реакция пойдет, а я еще не все сделал, не все по полочкам разложил… Это же серьезный вопрос! Черт!

— Ты же знал об акции?

— Знал, но… В общем, сделайте мне эту подборку. Я и сам буду искать, но сделайте! — Костя пробежался по комнате. Подобрал листочек. Скомкал, бросил его в открытую форточку.

— Хорошо, хорошо, ты не волнуйся так!

— Я не волнуюсь, не волнуюсь. — Орлов сел рядом с Толокошиным. Опрокинул остатки коньяка. — Слушай, я не дал им еще одну важную функцию.

— Какую такую функцию? — Взволнованность Кости передалась Александру.

— Понимаешь, я дал им один защитный механизм и не дал другого. Я дал им круговую поруку. Это очень важно. Но это щит. А должен быть меч.

— Гхм…

— Должен быть. Не спорь даже. Мы воспитываем в государственной пробирке клан. Особый, редкий вид. Наш, российский, государственный. Мы фундамент сейчас закладываем. Или нет. Не закладываем, а укрепляем его. Бетонируем. Расшаталось же все. Неужели не видишь?

— Вижу, вижу…

— И этот фундамент, этот клан должен уметь защищаться.

— А кто на него нападать собирается?

— Да кто угодно. Ты вспомни одну из мотиваций, зачем мы все это затеяли. Что за причина была?

— Липинский, что ли?

— Херня этот Липинский. Сошка мелкая. Камушек в лавине. Коррупция! Вот почему и менты не подчиняются никому, кроме своего кармана, и чиновники что хотят, то и делают. А коррупция подразумевает семейственность. Корпоративность. Понимаешь? И если одна корпорация не может защищаться, то ее сжирают другие. Более сильные, наглые, злые. А значит, и нашему клану, нашей корпорации надо дать в руки меч. Или ее сожрут.

— Да кто?!

— Кто-кто? Менты, например, генералы с золотыми пуговицами на штанах! Вот возьмут и сожрут к черту! И костей не останется. Только хуже станет.

— И что же это за меч?

— Месть! Принцип личной ответственности мы уже дефинировали. Теперь определим принцип мести! Месть как принцип существования клана. На любое враждебное действие должен быть адекватный или, в ряде случаев, превосходящий по силе ответ! Клан, готовый мстить, уже не трогают. Человека, за спиной которого стоят люди, готовые мстить, ни один идиот не тронет, если не будет уверен в своем десятикратном превосходстве.

— А если будет уверен?

— Ну и что? Не бывает абсолютной защиты. Машина может взлететь на воздух. Случайно. А если бронированная, то у подъезда наркоман с обрезком трубы встретится. Месть — дело неторопливое, но надежное. Месть — это принцип жизни. Человек не боится умереть, зная, что за него будут мстить. Его родственники, кровники, братья по оружию. — Костя посмотрел на бумажку, которую держал в руках, и прочитал: — Месть — это условие, позволяющее урегулировать сложные взаимоотношения с другими корпорациями. Мы создаем организацию, которая будет бороться в первую очередь с нечистоплотными людьми, с огромным спрутом, у которого множество щупалец. И чтобы сразу взять его за горло, за эту артерию, которая перекачивает деньги из одного кармана в другой, надо иметь за спиной действительно страшное оружие. Этим оружием будет месть. Поставленная одним из краеугольных камней в фундаменте ОЗГИ. Или мы решаем сложный вопрос по закону добровольно, или решаем вопрос по закону в любом случае! Никакая организация не должна даже думать о том, что можно как-то силой решить проблему с ОЗГИ. Любое давление, любой признак агрессии должны давиться в зародыше. Действовать таким образом можно, только руководствуясь местью.

— Ты вообще понимаешь, что говоришь? Это ты лекцию для курсантов такую заготовил?

— Да! — Орлов убежденно стукнул по столу кулаком. — Да, представляю! И многим, кто поймет, с чем имеет дело, будет страшно. И хорошо! Пусть испугаются. Зато станет ясно. Россия шутить не будет! Хватит уже…

— Эй, ты погоди! — Толокошин сделал жест рукой, словно натягивая повод. — Лошадей придержи! Мы все-таки демократическое государство.

— Не спорю, не спорю. — Костя пожал плечами. — Совсем не спорю. Демократическое государство должно иметь возможность защитить себя от происков. Например, международной мафии, которой на руку коррупционеры и взяточники. Мне напомнить, может быть, как Липинский за рубеж уходил? Или он что? Отец Русской Демократии?

— Нет, конечно… Но… — Толокошин поморщился. — Такое дело…

— Я понимаю, понимаю. — Костя пошел к дверям, принял у постучавшегося коридорного бутылку. — Я все понимаю. Страшно иметь под боком машину, олицетворяющую Закон. Все мы грешники, и все такое… Но что поделать? Мы ведь живем в демократическом государстве… Каждый имеет право, и так далее. И государство должно ему эти права обеспечивать. А не кивать на всяких гадов: мол, не дают, воруют и за рубеж убегают. Сказано же было один раз — мочить в сортире. Вот и нечего отлынивать!

— Да уж… — Толокошин свернул голову бутылке. Критически посмотрел на этикетку. — Вроде бы натуральный. Морда у него…

— У кого? — Орлов тоже пригляделся к этикетке. — Морда?

— Да у коридорного! Хитрая больно…

— А…

— В общем, я тебе не могу вот так сразу ответ дать. Мне надо сначала посоветоваться.

— С кем?

— С кем… С тем! Ты ж сам только что про «мочить» упомянул. — Александр налил в стаканчики. — Давай…

— Давай. — Костя легко согласился и взял стаканчик. — Только советоваться ты можешь до посинения. Я уже в Интернете все выложил.

В то, что Толокошин пришел его проведать, спасаясь от Лобкова с лопатой и тещи с огородом, Орлов не поверил.

Глава 28

Из интервью с политиком:

«По Чечне: отделить понятие чеченского сепаратизма от понятия международного терроризма. Если в Чечне и действуют международные террористы, то только в роли финансистов. А исполнители, общественные настроения все это существует на почве внутреннего национального конфликта. Поэтому если мы разделяем понятия и называем Масхадова и Закаева чеченской сепаратистской оппозицией, то мы начинаем вести реальные политические переговоры».

Генеральские посиделки всегда напоминают нечто эмигрантское. С явственно ощутимой ностальгией, витаюшей над головами уже изрядно принявших на грудь высших чинов. Только тоска тут не по добровольно утраченной родине, березкам, осинам, полям, рекам, болотам, срубам, баням по-черному и прочим дикостям, от которых так легко бежалось в свое время, а по солдатской вольнице. Когда ты знаешь: единственное, что тебе положено знать, — как подшить воротничок, как чистить картошку, чтобы не было «много в мусоре, мало в брюхе», и как урвать лишний часок сна. И нет под тобой огромной пирамиды полканов, майоров, капитанов, лейтенантов, сержантов… Нет глупой надобности выглядеть престижным, важным, грозным. Не нужно заботиться о шубе для жены и дочери. И чтобы «Волга" была должным образом отдраена. И не сболтнуть лишнего.

Генеральские посиделки — это терапия. Возможность снять напряжение, которое накопилось то ли от собственной дурости, то ли от избытка совести, когда во время визита в часть ты доподлинно знаешь, что на ходу только один-единственный БТР из всего парка. А остальным покрасили колеса заодно с бордюрами.

Тут, на природе, можно скинуть к черту китель и прикармливать комаров от щедрот генеральских. Пить водку стаканами, а потом от души поблевать в сторонке, очищаясь от грязи и накопившейся желчи. Можно жрать какую-нибудь курятину, разрывая тушку пополам, и вытирать руки о тельняшку.

А потом уехать. В город. К жене, машине, даче. К пирамиде штыков, подпирающей тебя снизу.

Отвечать за других Леонид Сталиевич Рудько, конечно, не стал бы. Но для него эти посиделки были именно терапией. Помогающей лучше всех врачей, психиатров и другой новомодной мути. Обычно он пил, закусывал и очень редко участвовал в болтовне, которая велась другими генералами. Леониду было вполне достаточно атмосферы, водки, шашлычного дыма, одного вида этих толстопузых, раскрасневшихся, пьяных мужиков в гимнастерках. Он даже не знал, что другие считают его за это человеком солидным, имеющим в рукаве несколько дополнительных тузов из другой колоды. К его мнению было принято прислушиваться, хотя сам Леонид Сталиевич никогда не стремился к этому положению и статусу.

Сегодня все проходило как обычно.

Солнышко, лесок, воздух, не испорченный смогом и гарью столицы. Грубый стол из досок. Костерок и суетящаяся около него обслуга.

— Херня, — гудел рядом Зиновьев, оттягивая ворот полосатого тельника. — Херня. Неправильно все.

— Что неправильно? — неожиданно для самого себя поинтересовался Рудько.

— Да политика эта вся… — сморщился Зиновьев. — Выборы, демократы, коммунисты. Сволочи они все. Сволочи.

Леонид Сталиевич издал неопределенный звук. В общем и целом он был вполне согласен со своим коллегой. И демократы, и мало чем отличающиеся от них нынешние коммунисты казались Рудько настоящими сволочами. Но мысль эта была пустой, никчемной. Поддерживать разговор на эту тему было неинтересно. И генерал принялся созерцать ветви березы, плотно укутанные дымом костра.

Однако Зиновьев не утихомирился:

— Нет, Сталиевич, ты мне скажи… Ты человек серьезный, скажи, И ребята твои, видел их на смотре, тоже. Хорошо пуляют. Ты скажи мне, как генерал генералу, вот тебе это все как?!

— Никак, — честно ответил Рудько.

— Не понял. А вот когда в Чечне наших ребят порешили! Это что? Тоже никак?! А когда квартиры не дают?! А когда в чисто поле в палатки с женами и детьми?! Это что? Никак?

— Не, это херня.

— Вот!

— Но только все-таки та херня, что сейчас, она всяко лучше, чем при прежнем…

— Ты про кого?

Рудько указал взглядом куда-то наверх.

— А! — обрадовался Зиновьев. — Ты про этого… Ну, вроде да… Только… Только не верю я ему. Все особисты суки! Я-то знаю.

— Ну, это ты хватил.

— Нет-нет. В самый раз.

«Чего я с ним спорю? — удивился сам себе Рудько. — Сдались мне его особисты».

Зиновьев, словно бы ощутив нежелание собеседника продолжать разговор, вдруг переменил тему:

— Слушай, Сталиевич, я тебя тут видел на днях в Москве. Ты что, свою «волжанку» все держишь? В ремонт, что ли, таскаешь?

— Ну…

— Танк переверну! — рассмеялся Зиновьев. — Ничего приличного, что ли, нет? Вон у Гардина «мерин». Понятно, что на тестя, но все-таки… А я так собираюсь «колеса» прикупить.

Рудько смутно припомнил, что «колесами» на полубандитском сленге называлась «ауди».

— Ну и что?

— Как что?! — Зиновьев чуть водкой не подавился. — Все-таки не «Волга»! Ты чего? Как не родной. Я и дом твой видел. Почему второй этаж не надстроишь?

— А мне он нужен? — Рудько налил водки. — Дочка замуж выйдет, ей отдам. Сам в городе поселюсь… Или наоборот. Да и дорого… Что мне, деньги некуда девать?

— Ой, блин, да ты все на подачки государственные живешь. Старик, — Зиновьев похлопал Леонида Сталиевича по спине, — так можно ноги протянуть. Время другое сейчас. Надо же рубить фишку…

И он покрутил жирными руками перед лицом Леонида, словно показывая, как надо с этой «фишкой» обращаться.

— Ты вон там мой китель видишь? — Зиновьев указал на брошенную кучу одежды. — Вон там. Черный… Ну!

— Вижу…

— Пуговицы как блестят! Видишь!

— Вижу. Денщик у тебя старательный.

— Жопа он, а не старательный. Гнать надо. Это, — Зиновьев приблизился к Рудько и прошептал: — Это золото. Золотишко. Понял? И «краб» на фуражке из того же… И молния на брюках! Прикинь, да!

И он засмеялся, громко, заливисто.

— Не понял, — признался Рудько.

— Чего ты не понял? — Зиновьев налил ему водки в стакан. — Все понятно и так. Всяко уж не президентские щедроты. Потому что суки они там все. Особисты и прочие. И ты их прикрываешь, кстати.

— Ну, положим, не я, а мои ребята…

— Да ладно! Ребята. Чего скажешь, то и сделают. Скажешь пулять, пульнут. Скажешь пропустить, пропустят. Не так, что ли?

— Ну, так.

— Твои ребята, они как и мои. Понимаешь? Я своим вот скажу лететь и прыгать! Полетят и прыгнут. Лишь бы самолет до места добрался. Чуешь?

— Нет, — покачал головой Рудько, но что-то внутри неприятно закопошилось. Самолеты были слишком близки к его епархии, все, что касалось «долететь и прыгнуть», могло существовать только с разрешения Леонида Сталиевича и, конечно, его ребят.

— А! — Зиновьев махнул рукой. — Ты что, так и хочешь в нищете жить?

— Да в какой же нищете? Нормально живу. Все, что надо, есть. И больше даже. Чего мне еще? Запонки алмазные, что ли?

— Хочешь, будут алмазные, хоть какие. Платиновые там!

— Зачем?

— Дурья башка, — плюнул Зиновьев. — Детям своим чего оставишь?

— Деньжата имеются. Не пропадут. У тебя, кстати, и детей нет…

— Нет. И что с того?

— Ничего.

— Ерунда это все. Гады они там все. Вот что я тебе скажу. И ты мне скажи. — Зиновьев обхватил Рудько лапищей, прижался близко-близко. — Мои ребята через твою зону полетят, собьешь?

Леонид Сталиевич вдруг напрягся, глянул в чужие, пристальные глаза.

— Ты что? — Генеральский голос неожиданно дал петуха. — Ты что, сдурел?!

Между ними на миг зависла тишина. Словно пролетел кто-то. Не ангел, нет. Словно пуля свистнула. Мимо.

— Да шучу я! Во дурной! — захохотал Зиновьев. — Шучу!

* * *

Этот человек пришел в штаб партии «Содружество Правых Политиков» тихо и незаметно. Просто открыл дверь, вошел и присел в углу. Может быть, он так и просидел бы незамеченным, не выйди из своего кабинета Арина Магомаева. Сегодня ей, женщине активной, особенно хотелось расхаживать по офису. Даже за какой-нибудь ерундой, вроде кружки кофе, она сегодня выходила сама. На ней было новое, исключительно красивое платье с открытыми плечами. Политик-женщина прежде всего все-таки женщина.

— Арина Алтухеевна! — закричал на весь штаб человечек и кинулся к лидеру партии чуть ли не с распростертыми объятьями.

Магомаева досадливо сморщилась: она страшно не любила, когда ее называли по имени-отчеству. В большей степени из-за нелепого имени отца и благодаря глупой особенности русского менталитета к каждому имени лепить эту патриархальную принадлежность. Словно всем не все равно, кто был ее отец, какое имя носил… На просвещенном Западе уже давным-давно, едва ли не при царе Горохе, отказались от этой глупости, а вот тормозящий Восток все цеплялся за условности.

Однако Арина Магомаева нашла в себе силы улыбнуться, поворачиваясь к непрошенному визитеру.

— Чем обязана? — Она коротким жестом усадила вскинувшуюся охрану: «Раз проморгали, то хотя бы не портите имидж, бараны».

— Имею к вам серьезнейший разговор! — засуетился неприметный человечек. — Наисерьезнейший, дорогая Арина Магомаева. Можно сказать, личного свойства, хотя всем известно, что у вас личное и партийное идут рука об руку. Более серьезного политика трудно найти на всем пространстве Российской Федерации. Это, конечно…

— Погодите, погодите! — Арина подняла руку, останавливая поток слов. — Так дело личное или как? Если личное, то, пожалуй, можете записаться у секретаря, я сейчас занята. А если вопрос касается нашей партии, то прошу вас вот сюда. Сейчас подойдут мои секретари…

— Нет, уважаемая Арина Алтухеевна! — воскликнул еще громче посетитель, вызвав у Магомаевой острый приступ немотивированной агрессии. Единственной женщине-политику вдруг захотелось ухватить мужичонку за горло. — Это очень важный вопрос! Очень важный! Он касается действительно серьезных направлений деятельности вашей партии, стратегических моментов…

— Зина… — позвала Магомаева секретаршу, которая, высунув кончик языка от напряжения, выводила последнюю букву на плакате «Сила Правая — сила верная!». На носу был митинг. — Зиночка, помогите товари… господину разобраться…

— Семен Маркович просил что-то вам передать, — неожиданно вкрадчиво и на удивление интимно пробормотал мужичок. Выдержал паузу и во весь голос добавил: — Примите меня, пожалуйста, лично, Арина Алтухеевна!

Магомаева скрипнула зубами и вернула дернувшуюся было секретаршу на место.

— Нет, пожалуй, занимайтесь плакатами, Зина, я разберусь. Все-таки господин сам пришел. Вероятно дело важное. Прошу ко мне в кабинет.

— Да-да! Спасибо вам, Арина Алтухеевна!

— Сука, — пробормотала Магомаева сквозь зубы.

— Что вы говорите, Арина Алтухе…

— В кабинет! — гаркнула лидер Содружества Правых Политиков. — Пожалуйста!

В кабинете странный посетитель развалился в кресле и едва не закинул ноги на стол.

— Итак, для начала, — сказала Магомаева. — Забудьте мое отчество. Раз и навсегда. Как сделала это я. Когда я стану президентом, я отменю все эти патриархальные глупости к черту!

— Очень приятно, уважаемая госпожа Магомаева, — перебил Арину посетитель, — что вы так последовательны в своих убеждениях. И очень приятно видеть, что ваши действия направлены на то, чтобы заставить этот народ учиться, я бы даже сказал, смиренно учиться у других, более развитых народов и стран. Мы очень рады видеть такого достойного политика, который, ко всему прочему, еще и эффектная женщина. Это не комплимент, это символ. Как вы знаете, заметные женщины в политике — это редкость, навскидку можно назвать только несколько имен. И поэтому встать в один ряд с такими личностями, как Маргарет Тэтчер, Мадлен Олбрайт, можно только мечтать. Вы действительно, на наш взгляд, способны это сделать, госпожа Магомаева. Вы можете привить этой стране истинные либеральные ценности. Научить. Направить. Сделать рынок России доступным для нас.

— Простите, — сказала Арина, неожиданно обнаружив, что голос как-то странно сел, а в горле будто бы дыханье сперло. — Простите, вы часто употребляете… Кто это «мы», «нас»?

— Ах да, дорогая госпожа Магомаева, я забыл представиться. Такая глупость с моей стороны непростительна. Тем более что я представляю серьезных людей. Вообще давайте будем, для легкости общения, считать, что, говоря со мной, вы разговариваете с целым рядом крупных или даже крупнейших промышленников, нефтяных магнатов, банкиров. Почти всей олигархической верхушкой.

— Какой страны?

— Страны? Госпожа Магомаева, олигархи не принадлежат какой-либо стране. Их интересы лежат выше этого. Значительно выше. Но если говорить конкретно, меня к вам послал Семен Маркович. Хотя, простите, вы не жалуете отчеств. И совершенно правильно. Это глупость, истинная глупость, доставшаяся нам от культа почитания предков. На пороге новое тысячелетие. Время новых богов. Нового уклада. А тут какие-то предки… Вздор.

— Целиком с вами согласна, — попыталась взять инициативу в свои руки Магомаева.

Но посетитель не позволил.

— Все, что я сказал вам, это правда. Мы действительно считаем вас перспективным политиком, настоящим борцом с тоталитаризмом, лидером новой России. Это же так символично: Россия — всегда мать, женщина. И тут вы, женщина-политик. Прекрасно! Прекрасно! Перед вами будут открыты двери всех влиятельных домов Европы. Америки. Финансовые клубы, ВТО, Евросоюз. НАТО, в конце концов. Да-да. Не смейтесь. Сотрудничество России и НАТО — это не миф. Не сказка. Это реальность! Но не сейчас, конечно. Не сейчас. И не с нынешней системой власти. И не с этим президентом. Увы, Вы это понимаете сами. Нужны новые реформы. Никто не будет сотрудничать с человеком, который не понимает элементарных истин. Вы же знаете, жить в глобальном мире и двигаться в собственном направлении, руководствуясь мнимой пользой для народа, невозможно. Все сколь-либо заметные политики мира связаны друг с другом, с промышленниками, банкирами…

— Олигархами, — прошептала Магомаева.

— Да-да. — Гость закивал. — Вы правы. Конечно. И вся эта система живет своей, общей, глобальной жизнью. Она дышит. Финансовыми потоками. Нефтяными артериями. Миллиардами рабочих рук. Тут нет места «своему пути» или «особой миссии России». Надо откинуть эти мифы старого времени. Так же как и отчество. Глупость, нелепица.

Посетитель, который так себя и не назвал, вдруг ткнул пальцем в Арину.

— Вы политик будущей России! Вы прекрасно нам подходите! Так что теперь о финансовой проблеме своей предвыборной программы или финансовой проблеме вообще можете даже не задумываться. Это наша головная боль. Но у вас есть один маленький недостаток.

— Какой? — испуганно спросила Магомаева.

— Вас не изберет народ! — веско, как в колодец полным ведром, бухнул странный посетитель. — Не изберет. А подтасовать выборы настолько сильно мы не в состоянии. Это слишком. Увы! Госпожа Магомаева Арина Алтухеевна. Не изберет! Народ, как вы знаете, глуп. Отупел за годы халявы и правящего быдла.

— Но что же делать? Нельзя же сменить народ! — Магомаева досадливо пожала обнаженными плечами, загоревшими в домашнем солярии.

— Нельзя, — в тон ей ответил посетитель. — Однако есть варианты, дорогая госпожа Магомаева. Арина.

Глава 29

Из интервью с политиком:

«Кто поверит, что в России сейчас нет компаний, которые имеют прямую связь с властью?»

Когда власти накрыли Липинского, Аркадий Бычинский не сильно переживал по этому поводу. То, что над Семеном сгустились тучи, было ясно уже давно. Высоко залезешь, больно упадешь. Это знает каждый. К тому же Семен в последние годы сильно расслабился. Позволял себе какие-то странные высказывания, с журналистами не водился, но слишком часто мелькал на экранах телевизоров. Вот и примелькался. Заметили. А внимание государственной машины — штука не из приятных. Даже если ты сам во многом формируешь мнение власти.

Вспоминался разговор, состоявшийся между Аркадием и Семеном еще на заре их деятельности.

Какой-то светский раут, вокруг мелькают знакомые липа. Вот с этим вчера пил, у этого был в гостях, а вот тот, лоснящийся и с замашками педераста, на днях пел у тебя в бане. Хорошо пел, даром что из Гнесинки выперли. А вот лицо знакомое, как сказал Жванецкий: «свой-другой-такой же».

— Моя вотчина не тут, Аркаша, не тут. — Липинский обвел взглядом богемную «тусню». — Ну что в них интересного?

— Как что? Это же звезды, Семен. На них люди молиться будут через годик. Вон того видишь, с шикарной гривой.

— Так это ж…

— Не надо имен, не надо! — Бычинский замахал руками. — Ты что же, забыл, где находишься? Тут вокруг ушей больше, чем в тридцать восьмом у ОГПУ было. Журналюги. Волчары. Сам их натаскивал, знаю, чего могут.

— Ну, хорошо, хорошо… — Липинский придвинулся ближе. — Так чего он?

— А я его женю. Вон на той… Уж ее ты знаешь, сто процентов.

— Она ему в матери годится.

— Тем лучше, Семен, Тем лучше. У меня с ней договоренность есть. И с ним договоримся.

— Неужели это обещает доход?

— Ты даже не представляешь какой!

— Я не представляю?

— Ах да. — Бычинский улыбнулся. — Я забыл, с кем разговариваю. Так вот, этот брак я пущу через свой телеканал и буду в шоколаде. А вот тот очкарик — парнишка умный до безобразия.

— Этим меня не удивишь.

— Не, ты не понял. Этот очкарик психолог. Причем любит… как тебе сказать… погорячее.

— Гомосексуалист, что ли?

— Я же сказал погорячее! Педиками сейчас никого не удивишь. Даже наоборот. А этот… Мы с ним через пару-тройку лет найдем каких-нибудь малолеток. Точнее, найдет он, а я…

— Аркадий, Аркадий… — Липинский в притворном ужасе замахал руками. — Аркадий. Я даже слышать не хочу.

— Ты испорченный человек, Семен. Я не про то. Это искусство! Эстрада! Вокруг тебя идолы! А я… —Бычинский потер ладони и вытащил из-за уха Липинского монетку. — А я фокусник, который этих идолов делает.

Он отдач монетку приятелю. Тот пригляделся, сморщился.

— Сразу видно, что ты не нумизмат. На год выпуска смотри.

— Ого, — сказал Липинский, присмотревшись.

— Подарок.

— Спасибо. При случае отдарюсь. — Семен засунул монетку в часовой кармашек. — Но это не мое. Все эти клоуны. Идолы. Сам знаешь, что с идолами случается. Их обычно сносят новые боги. Все это не мое. Слишком просто. Ты платишь, они танцуют.

— И поют.

— И поют. Но платишь ты. Меня привлекает механизм посложнее. Там, где можно играть по крупному.

— Семен, Семен… — Бычинский покачал головой. — Один человек не может задавить всех муравьев. Они обязательно заползут под штанину.

— Вот и посмотрим.

Тогда они на этом и разошлись. Липинский тогда ничего не пил, ел мало. Сбрасывал вес, чтобы было легче играть в теннис. А Бычинский с головой и удовольствием окунался в мир богемы. Женил, разводил, устраивал скандалы, постоянно оставаясь в тени софитов, выталкивая на свет все новых и новых кумиров. Потом выставил наместников помельче. Для управления процессом. И все было хорошо. Пока власть не накрыла Липинского.

«Сорвался», — сказал тогда Бычинский и не стал отстаивать приятеля. Отпустил собак в свободный поиск. Те что-то подтявкивали, сначала топя впавшего в опалу олигарха, а потом его защищая. Но вяло. Без истерик. Крах Липинского был закономерен. Так и должно было быть. Играть по-крупному с государством, даже с таким дурацким, как Россия, в азартные игры можно до определенного предела. Это казино всегда метит карты.

Сегодня на столе Бычинского лежало письмо, доставленное из Лондона чуть ли не в желудке агента. Так перевозят наркотики, оружие и контрабанду, но не письма. Все это придавало особый акцент передаваемой информации.

«Дорогой Аркадий.

Здоровье мое, некоторое время назад ухудшившееся, теперь стабилизировалось, и даже появилась надежда на значительное улучшение. Возможно, что в скором времени меня могут выписать из больницы, и мы сможем в удовольствие наговориться. Как раньше. Порядки в этой больнице не то, что в тех, где я лечился в прежние времена. Там и главврач не знал всего, что делается под носом. Впрочем, как и сейчас, наверное. Думаю, что так продолжаться не может. Врача сменят, и я приеду, наконец, подлечиться. Потому что климат тут совсем не тот, что у нас. В Москве. Хотя слышал я, что экологическая обстановка у вас ухудшилась. Сильно. Ты посмотри, так ли это, и отпиши. Тогда, может быть, ко мне приедешь, в санаторий. Потому что знаю я, что состояние твоего здоровья внушает волнение специалистам. Как бы в госпиталь не загремел. Под клизму. Волнуюсь за тебя. Так что есть теперь у нас много общего. Но ко мне приезжать не спеши. А лучше присмотрись к экологии у себя. Знаю, есть у тебя специалисты. Если плохо, то пусть бьют в колокола зеленые, за спасение природы. А даже если и хорошо… Пусть займутся делом.

Полагаю, что лечиться лучше всего у тебя. Только главврача надо поменять. У него один метод лечения — клизма ведерная. А это мне не сильно помогает. Да и тебе, думаю, не поможет.

Ну, с докторским составом я сам разберусь. Может, местных кого выпишу. А ты уж по экологии озаботься.

Твой Семен».

— Бред, — пробормотал Бычинский. — Еще бы про славянский шкаф спросил.

Шифр был прямой. На ассоциациях. Причем не отличавшихся излишней сложностью.

С личностью «главного врача» все становилось понятно сразу. Его портреты сейчас висели во всех кабинетах российских чиновников. Главврач носился по всей стране, щупал комбикорм, водил боевой вертолет, прыгал на татами и ни фига в теннис не играл. То, что этот главный врач совсем не тот, что прежде, было ясно и без письма. Но мысль о том, что его надо поменять, пахла дурно. И глава холдинга Бычинский совсем не видел себя в роли эдакого толстопузого Гавроша на московских баррикадах, И не хотел даже об этом думать. Ему были слишком памятны события 1991 года. Однако и лезть «под клизму ведерную» Аркадий не собирался. Он слишком много работал, чтобы просто так сдаваться. А значит, надо было «заняться экологией». То есть поручить этот вопрос «специалистам».

Действительно, спецы у Бычинского были. Сидящие на хорошей зарплате, совершенно легальные мастера своего дела. Таким состряпать дело — раз плюнуть. Парочка «журналистских расследований», и экология вокруг мигом дойдет до точки кипения. Только вот не прогадать бы, А то главный врач обучался в той конторе, где клизмы раздавались совершенно бесплатно и влегкую. Так что рука у нею набитая. Накидает рецептов, не разгребешься. А приедет господин Липинский лечиться с зарубежными докторами или не приедет, хрен его знает. Ведь, главное, случись чего, и Бычинскому эти зарубежные эскулапы уже не помогут.

— Черт бы тебя съел, Семен. — Бычинский толкнул от себя бумажку. Та легко соскользнула со стола и спланировала под стул. Аркадий спохватился, на четвереньках сползал за письмом, аккуратно расправил его на столе, а потом отправил его в бумагорезку. Полученную бумажную вермишель аккуратно собрал и сжег в дорогой пепельнице, которую ему подарил Главный Скандалист России. Пепельница сильно смахивала на женский лобок. — Болел бы себе спокойно. Лечился бы у своих докторов английских. И все! Что тебе еще надо?! Не хочу я бить в зеленые колокола и экологией заниматься.

Он ткнул в кнопку интеркома.

— Леночка, вызовите мне, пожалуйста, Мусалева.

Через несколько минут директор «независимого» телеканала явился пред светлые очи главы холдинга.

— Садись, Василий, — кивнул Бычинский на кресло. — Есть у меня к тебе серьезный разговор.

— Весь внимание, Аркадий Илиевич.

— Ильич, — поправил Мусалева Бычинский, в шутку погрозив ему пальцем, — Ильич. Нормальное русское имя Илья. Илья. А не Илия. Не надо тут инсинуаций.

— Виноват, Аркадий Ильич. — Мусалев улыбался. Ему нравилось такое общение с Боссом. Накоротке.

— Опять ты со своими подколками, — пробасил Бычинский. — «Виноват», «так точно», «смирно-вольно». Военщина какая-то. Милитарист ты, Василий. У меня серьезный разговор к тебе…

— Слушаю вас, Аркадий Ильич.

Бычинский цыкнул зубом, с тревогой ощутив, что под нижний клык ощутимо подергивает. Зуб и раньше чувствительно реагировал на тепло или холод, а в последнее время начал болеть и на сладкий чай.

«Как бы не пришлось по врачам пойти», — рассеянно подумал Бычинский и, вспомнив сожженное письмо из Лондона, расстроенно сплюнул. Потом спохватился, увидев расширенные от удивления глаза Мусалева.

— В общем, так, Василий, я получил важную информацию.

Мусалев скосился на остатки сгоревшей бумаги в пепельнице и понимающе кивнул.

— Эта информация пахнет настоящей бомбой! Ну, не той, которой взрывают здания или города… А настоящей! Той, которая всю страну перетряхнуть может! Чуешь, какая бомба?

— Информационная.

— Молодец! Она самая. Но дело деликатное. Требует филигранной работы. Ты ведь у меня специалист по филигранной работе? Журналистское расследование потянешь? Да не одно!

Мусалев прокашлялся. Разговор запах «бабками».

— Потяну, Аркадий Ильич. Только дайте наводку!

— Будет тебе наводка, даже не наводка, а… — Бычинский развел руки в стороны, — а вот такая наводища! От тебя требуется все сформулировать и подать. Так подать, чтобы зашатало всех, от низа до самого верха.

— Сделаю! В кратчайшие сроки. У меня есть специалисты.

— Торопиться не надо, — урезонил борзого директора Босс. — Нужна точность, проработка. Чтобы все было по правилам, грамотно, без шероховатостей. Понимаешь? Государство сейчас занято чем?

— Чем? — Мусалев выглядел как охотничья собака, потерявшая след добычи. Надо было куда-то бежать, но ясности с направлением не было.

— Это я у тебя спрашиваю. Кто у нас новостями занимается?

— Эээ… Государство…

— Какое направление у нас во внутренней политике? На борьбу с кем? — Бычинский чувствовал себя как учитель литературы, перед которым ученик вымучивает «Буря мглою небо кроет», из которого он запомнил только призыв «Выпьем!».

— На борьбу… — Мусалев прищурился. — С коррупционерами!

— Молодец! Вот в этом направлении твоим ребятам и предстоит хорошо поработать. Так сказать, помочь государству в его нелегкой борьбе. А материалы скинешь для начала мне, а потом по всему холдингу раскидаем. На расходную часть не смотри. Спишу все, под мою личную ответственность. Понял?

— Понял!

— И это хорошо. Значит, так. Выдергиваешь всех своих журналюг и ставишь их на режим ожидания.

— У меня половина в отпусках…

— Выдергиваешь из отпуска. Хоть с Канар, хоть из Ашкелона! Мне все равно. Если не выдергиваются, расторгай договор, к черту! Журналиста ноги кормят! Так вот, пусть сидят на заднице и ждут. Будет тебе наводка. И сразу туда людей кинешь. Но чтобы все чисто! Шито-крыто! Понял?!

— Понял! — Мусалев испытал непреодолимое желание вскочить.

— Молодец! Свободен! — Бычинский подумал и добавил: — А если они у тебя клювами не будут щелкать в должном порядке, то пообещай им ведерную клизму,

Мусалев выскочил за дверь.

— Придурок, — пробормотал Бычинский, доставая из ящика сигары.

— За придурка меня держит, — сквозь зубы процедил Мусалев.

Глава 30

Избранные тексты очень известной женщины:

«Россияне должны молиться об одном: чтобы Господь взял у них рыбу и дал вместо нее удочку».

— Здравствуйте все, — прокричал скороговорку Орлов, буквально вбегая в аудиторию. Он опоздал. Добираться в учебку из тех мест, где он теперь обитал, было все еще непривычно. — Здравствуйте, здравствуйте!

Он отдышался, сел за стол, быстро разложил бумаги и оглядел зал.

Аудитория изменилась.

Нет, тут по-прежнему были все те же лица, тот же состав. Отчислений не было.

«Наверное, дальше будет хуже, — подумал Костя. — Появятся какие-то послабления при приеме. Что-нибудь изменят, реформируют, улучшат то, что и так работает. Как всегда. И пойдут сложности. Обязательно будет процент брака. Отчисления. И прочая муть. Однако первый набор получился кристальной чистоты. Не сглазить бы».

Но что-то висело над залом. Особенное. Косте даже показалось, что все курсанты, как один, дышат в унисон. В едином ритме. И скажи им сейчас — встать, встанут одним движением. Так, что стены задрожат от резонанса.

Когда все начиналось, знакомый Константина, немолодой уже дядька, с бородой, очками и вертикальными морщинами на лбу, активно увлекающийся «энергетическими потоками», «биополями» и прочей иномирщиной, спросил при встрече:

— Костик, а скажите мне, что это за кокон вы за собой таскаете?

Орлов на всякий случай обернулся, скосил глаза за спину, но ничего особенного не увидел. Провел по голове ладонью. Но никакой хамоватый голубь не пометил его со всей искренностью чувств.

На удивленный взгляд знакомый «астралопитек» осторожно указал на пространство над головой Орлова:

— Тут. Большой такой, знаете ли, кокон. Я б даже сказал, — дядька подслеповато прищурился, — веретено.

— Так кокон или веретено? — спросил озадаченный Константин.

— Может быть, даже щупальце.

— Ты меня пугаешь.

— Нет-нет, ничего особенного. Просто ты, может быть, покрестился недавно? Нет?

— Нет. И не собираюсь.

— Тогда, может быть, на работу в какую-нибудь корпорацию устроился?

— Ну, не совсем. Хотя…

— Это многое объясняет, — с очень значительным видом закивал знакомый. — Очень многое. Ты, значит, решил к эгрегору подключиться. Правильно, правильно. Так многие сейчас делают. Правильно. Эгрегор — это, знаешь, конечно да. Сила. Удобно. Да. Это не мы, одиночки. Волки, так сказать. В эгрегоре легче… Обязанности, правда…

— Очки дай, — попросил тогда Орлов.

— Зачем? — удивился дядька, но свои «линзы» снял. Выглядеть он при этом стал как бородатый, лохматый и совершенно слепой крот.

Орлов надел очки. Мир прыгнул на него. Обволок. Расплылся.

— Понятно, — пробормотал Костя, снимая жуткие диоптрии. — Держи. С таким зрением я не то что кокон с веретеном, я маленьких зеленых крокодильчиков бы видел. Без всякой водки. У нас с тобой очень разное мировосприятие.

— Как у всех, как у всех, — с крайне загадочным видом ответил знакомый.

С течением времени, пересекаясь друг с другом, они каждый раз вежливо здоровались. Причем «астралопитек» неизменно чуть-чуть кланялся, опасливо поглядывая куда-то в пространство над Орловым. Могучий эгрегор, к которому подключился Костя, внушал ему безграничное уважение.

Нельзя сказать, что Константин не верил в потустороннее. Как любой философ, он понимал, что мир — это штука значительно более сложная, чем тот небольшой его кусочек, данный нам в ощущение. Даже теория Всемирного Заговора, не учитывать которую у Кости ну никак не получалось, несмотря ни на какие старания, подразумевала некоторую связь со сверхъестественным. Например, различные товарищи, разгонявшие облака усилием воли, а это «шоу» Константин созерцал однажды лично, очень даже легко укладывались в эту теорию. Назвать такое явление естественным как-то язык не поворачивался.

Так что все эти поля, биолокация, эгрегориальные сущности и другие нематериальные объекты существовали как бы вне зоны внимания Орлова. Что никак не отрицало факта их существования.

Сейчас, глядя в зал, Костя понимал, что на его месте любой мало-мальски подкованный в экстрасенсорике человек увидел бы что-то, незримыми узами связывающее людей, сидящих перед ним. Нечто огромное, живое, похожее на всех этих людей, собравшихся перед ним. Отражающее их мысли, устремления, идеи. Эгрегор.

— Сегодня… — Костя был вынужден прокашляться. Голос дал хрипотцу. — Сегодня моя последняя лекция. Традиционно последняя лекция чем-то похожа на первый урок. Когда дети приходят первого сентября в школу, их, чтобы не напугать заранее, никто не грузит знаниями о добром и вечном. Главное, чтобы они пришли вообще. Пришли, а следовательно, добровольно влились в ту систему, которая будет ими руководить целый год. И чтобы сразу не испугать их вопросами из области «общей теории относительности» и учебным занудством, есть так называемый Урок Мира. На котором обычно классный руководитель рассказывает им о том, чем их будут мучить весь год. Организационные вопросы. Это, кстати сказать, неправильно, но далеко не у каждого преподавателя есть талант дать понять ученикам, что они одно целое, класс, команда и так далее. Гораздо легче это получается на последнем занятии. Учитель просто пользуется тем, что школьники, поставленные в жесткие условия, объединились сами по себе. И даже былые противники чувствуют легкую тоску при расставании друг с другом. На последнем занятии преподаватель делает то, что, видимо, был должен сделать на том самом Уроке мира, в начале года. Говорит ученикам, что они все «молодцы и команда». Это никогда не поздно сказать, на самом деле. Но почему-то всегда задвигается на последнюю очередь. В принципе, я говорил вам об этом все это время. В том, что вы собой представляете, есть теперь и моя заслуга. Сегодня, наверное, я сделаю что-то вроде заключительной, подводящей итоги лекции. Если вообще мои разговоры можно назвать так.

Вы, я, все остальные люди вокруг нас поставлены в жесткие условия. Можно довольно много сказать на тему, кто в этом виноват и для чего такие условия были созданы. Я не стану называть имена. Потому что некоторые из этих людей, политиков, кинематографистов, писателей, журналистов, военных и финансистов, все еще живы. Многих из них вы знаете сами. Уж точно видели на экранах телевизоров, на митингах. Читали их книги. Статьи. Кое-кто все еще у власти и крепко держится за рулевые колеса и всякие рубильники. Другие отошли в сторону. А кому-то даже стыдно за весь этот ужас, в который они бросили страну. Называть их имена я не могу не по собственному разумению, а исключительно дисциплины для. Надеюсь, понятно.

Тем более что настал момент, когда надо делать дело, не оглядываясь на чьи-то мощи, забытые в углу, или на чьи-то сытые рыла, выглядывающие из сине-экранных зомбификаторов. Мы должны, обязаны делать дело. Чтобы те условия, в которые мы были поставлены, сделались менее жесткими. Чтобы в будущем ни одна сволочь не могла нагнуть всю страну. Но чтобы справиться с тем, что нас окружает, одного желания и чувства локтя мало. Мало просто назваться кланом, корпорацией. Надо быть им. И для этого вы должны четко осознать одну простую вещь. Каждый сидящий рядом с вами в этой аудитории, потеющий на занятиях в этой учебке, каждый из тех, кто носит на груди надпись «РОЗГИ», ваш брат. Брат! Слово, опошленное семьюдесятью годами власти идеологии интернационализма. Когда братство было употребимо только применительно к каким-нибудь африканцам или латиноамериканцам. Братство народов, интернациональная семья. Забудьте. Сон. Бред, Вредная установка. Брат — это человек, родной вам по крови. Пусть не одна мать вас родила. Но этот человек ваша родня. Близкий. Родственник. В его жилах течет кровь такая же, как и у вас. Все вы братья.

То, что я говорю, выглядит пафосно и даже может показаться чем-то нелепым. Но, поверьте, должно пройти время. И тогда вы сможете прийти к тому, кто сидит, может быть, сейчас позади вас и сказать ему: «Здравствуй, брат. Помоги…» И тогда вы поймете, что такое настоящее братство. Что такое клан. Это семья! И все вы члены одной семьи. Где один всегда за всех, а все за одного. Человек, нарушивший этот кодекс, навсегда становится изгоем. Он предал свою родню. Поставил деньги выше родственных связей. Это уже не человек. Он предал своего Бога. А ваш Бог — это вы сами. Ваши предки, ваши родичи. Ваш клан. Потому что вы верите в него. Должны верить. Не можете не верить.

Орлов перевернул распечатку. И почувствовал, что в горле пересохло, но пауза была лишней. Давать материал на одном дыхании было трудно, но остановка могла разрушить то настроение, которое он уловил в зале. Напрягая связки, Костя продолжил:

— Сейчас на пороге новая эра. Я не говорю о каких-то условных, временных границах, вроде наступления нового тысячелетия и нового века. Я даже не стану употреблять таких популярных в среде леворадикальной молодежи понятий, как глобализация, всемирная экономика и новый мировой порядок. Хотя, наверное, все это имеет к новой эре самое непосредственное отношение. Когда-то, давным-давно, наступила эра христианства. И на смену Богу-Человеку, тому самому Одину, который вел свой народ из степей Кубани на Север, к небу, разрисованному в разноцветье северного сияния, чтобы сделать людей сильными, храбрыми, на смену человеку, герою, богу, пришел Символ. Рожденный из человека, но похоронивший свою людскую суть. Бог, забывший, что когда-то он был человеком. Про это говорил Ницше, когда сказал, что бог умер. Утратил природу, изменился. Это выдумал не я. Так считают люди, предки которых оказались ближе всех к тем событиям. И теперь, на смену этому абстрактному символу, называемому разными словами на протяжении всей христианской истории человечества, приходит новый Бог. Люди пытались сделать Бога из добра. Но у них ничего не вышло. Потому что зла в мире было больше. Люди пытались сделать Бога из любви. Но святые отцы всех церквей на свете костьми легли, но близко не подпустили любовь к канонизации. Все это время Бог оставался чем-то заумным, сложным, запутанным. Но он обретал свои черты. Становился добрым, злым, жестоким, равнодушным, жалостливым. И теперь, в новом тысячелетии, в новом веке он все-таки нашел свое материальное воплощение. Смотрите все!

Орлов поднял руку вверх, в сжатом кулаке болталась зеленая бумажка с портретом Линкольна.

— Доллар! Деньги! Бог-Символ новой эпохи. Жестокий, добрый, злой, равнодушный, милостивый. Бог-Символ. Единственный и всесильный в этом мире. Он проник повсюду. Он правит миром. Старыми церквями, которые рассыпаются в пыль без финансовой подпитки. Новыми политиками, готовыми на все ради шелеста его бумажных крыл. Чиновниками. Демократами. Коммунистами. Проститутками. Бог-Деньги олицетворяет добро и любовь. Бог-Деньги олицетворяет собой ненависть и войну. Все подчинено ему, и он подчинен всем! В каждом доме, в каждой квартире есть его иконы, множество икон. Разных достоинств и номиналов. Курсы валют — это его знаки. Биржевые котировки — его шифр.

Вот какая эра грядет. Эра денег. Где все продается, все покупается.

Не продается только братство и узы крови. А поэтому вы и есть то, во что можно и нужно верить. Вы, ваше братство — это тот Бог, который будет противопоставлен новому Богу Денег. Я хочу, чтобы вы помнили об этом. Всегда и везде. За вами стоит другое божество. Гордое, смелое, справедливое. Многоликое — как эта аудитория. Имя ему — То, Что Не Продается! — Костя замолчал.

Горло перехватило окончательно. Казалось, что связки одеревенели, сжались и навсегда потеряли свою эластичность. Орлов попытался сглотнуть, но было нечем. Он опустил руку со сжатым долларом и только тут сообразил, что время, отведенное для лекции, давно кончилось. Оттрезвонил звонок, но зал все так же сидел на месте.

Константин с удивлением посмотрел в аудиторию. Ноги ослабли.

На него смотрело огромное существо с множеством лиц. Единое, но многоликое.

Это длилось каких-то несколько секунд.

Потом Костя вдруг понял, что не дышит. Легкие отчаянно сокращались, но перехваченное спазмом горло не пропускало ни капли воздуха.

Константин закашлялся, захрипел и повалился на стул. Бумаги слетели со стола белыми птицами. Свет сделался тусклым. Его подхватило множество рук. Кто-то расстегнул ворот. Кто-то поднес к губам стакан с водой. Его шлепали по щекам. Через гул в ушах донеслось: «Доктора!»

Но спазм отпустил, и обжигающий, словно в самый-самый первый раз, воздух яростно ворвался в грудь Орлова.

Часть 2

Глава 31

Избранные тексты очень известной женщины:

«Если считать Россию государством, то я ненавижу ее, не имею к ней никакого отношения и являюсь классическим государственным изменником. Если же считать Россию страной — то это другое дело. В этом случае Россия не включает в себя Чечню, а включает в себя только традиционные области, которые всегда были наши, которые мы ни у кою не украли. Эта Россия глубоко несчастна. Она инвалид, она ноет, она обиженный и больной ребенок. Ее некому пожалеть, потому что она сирота. Я отношусь к России как к инвалиду».

— Иванов, ты телевизор смотришь? — грустно поинтересовался Лукин. Он сидел в своем кабинете, закинув ноги на стол, и крутил в руках сигарету.

— Никак нет, Антон Михайлович, — ответил Сергей. — И без него тошно делается.

Информация о том, что Лукин требует его к себе, нашла Иванова, как только он вошел в двери управления. Сегодняшний день вообще не должен был проходить бурно. Сергей только вчера расплевался с отчетом по делу о псковском губернаторе, который дотировал водку из бюджета области. Спиртное в городе Пскове было омерзительное, но зато самое дешевое в мире. Что повышало губернаторский рейтинг среди горьких алкоголиков и пополняло некоторые анонимные счета в разных банках. Теперь губернатор, в срочном порядке, сложил с себя полномочия, а его место занял полномочный комиссар из ОЗГИ.

Зрелище убитых метиловым спиртом псковских мужичков производило настолько жуткое впечатление, что Сергей планировал попросить у начальства парочку дней передышки,

— Понимаю, — пробормотал Лукин. — Ты присядь. Посмотри.

Он взял со стола пульт и прибавил звук у «панасоника», стоящего в углу. Телевизор работал так тихо, что Сергей, когда вошел, даже не заметил его.

Из динамика послышались стоны, крики и характерные влажные звуки.

— Не понял… — удивленно сказал Сергей, поворачиваясь к экрану.

Снимали скрытой камерой. Черно-белый туман. В нем поднималась и опускалась чья-то толстая задница. Длинные белые ноги, вскинутые к потолку. И тонкие руки, страстно вцепившиеся в волосатую спину. Мужчина был толст и лысоват. Он напряженно крякал при каждом движении, мотал головой и мычал. Судя по всему, он получал от процесса максимум удовольствия. О его партнерше сказать что-либо было трудно, кроме стройных ног, тонких, изящных ручек и светлых волос, разметавшихся по скомканной подушке.

— Вам недостает изящества в пятой позиции, — пробормотал Иванов, вспомнив старый-старый фильм про Казанову. — Это что? Немцы?

— Куда там? — Лукин бросил раскрошенную сигарету на стол. — Наши отечественные производители. Ты куришь?

— Да. Но не пью.

— Везет же. — Антон Михайлович достал из пачки еще одну сигарету и принялся крутить ее в руках. — А я вот бросил. Теперь страдаю.

— Здоровье?

— Ага. Ноги. Раньше, не поверишь, марафонскую дистанцию пробегал. В Крыму как-то раз решил проверить. Сорок два километра бегом! Ночью.

— Зачем?

— К жене бегал, — вздохнул Лукин. — Из части. И курил при этом. А сейчас на пятый этаж с тремя остановками поднимаюсь. Смола в сосудах. Врачи сказали — или курить, или ходить. И пилку показали.

— Какую пилку?

— Ту самую, которой они мне ноги отрежут, когда сосуды закупорятся окончательно и гангрена начнется. Ты знаешь, что такое гангрена?

— Только понаслышке.

— А они мне показали… На видео. — Антон Михайлович поломал сигарету и вытащил еще одну. — Во, смотри, сейчас интересный момент будет.

Сергей посмотрел в телевизор. Активный толстячок поставил девушку на четвереньки и пристроился сзади. Некоторое время он возился, а потом вдруг хлопнул партнершу по попе и заулюлюкал, размахивая над головой простынкой.

— Ковбой, блин, — фыркнул Лукин.

Сергей присмотрелся к девушке. То, что это проститутка, было ясно сразу. Подруга отрабатывала обязательную программу, что называется, без души. Сжималась-разжималась, толкалась, подпрыгивала. Процесс не доставлял ей удовольствия, но работа есть работа. Девушка была худенькая, даже слишком, имела длинные осветленные волосы и… Что-то еще царапало в ее облике, Сергей не мог сразу понять что.

— А вообще это что?

— Это, понимаешь ли, то, с чем тебе предстоит разобраться, — грустно ответил Антон Михайлович.

— Мне?

— Ага. — Лукин кивнул. — Ты смотри, смотри. Самое интересное еще не началось.

— Да я вообще-то как-то по этому жанру не очень. Откуда это все?

— Не поверишь. — Лукин вытащил очередную сигарету. Понюхал ее. Вздохнул. — Ты никогда пластыри никотиновые не пробовал?

— Какие пластыри?

— Которые в организм никотин поставляют. Чтобы, значит, ломки не было.

— Нет, не пробовал. А что, помогает?

— Если бы… Ты смотри, смотри. Тут самое интересное всегда под конец получается.

Мужичок явно разошелся по полной. Он долго валял проститутку по кровати, делал «заходы» то с одной, то с другой стороны и наконец, буквально поскуливая от подступившего удовольствия, излился ей на лицо.

— И чего? — спросил Иванов.

— Смотри. — Лукин подобрался.

Девушка отлучилась в ванную умываться. А толстячок принялся одеваться. В форму!

— Твою мать… воскликнул Сергей. — Что это?

— Догадайся.

— Прокурор, — прошептал Иванов.

— Он самый! — Лукин остановил видик. Теперь в экран смотрело чуток оплывшее, но крайне довольное лицо генерального. — Ну, как?

Иванов засмеялся:

— Как он так влетел? Это ж надо было постараться, чтобы так попасть. Красиво! А кто снимал?

— Это далеко не самое важное в этой истории, — сообщил Антон Михайлович. — Хотя, конечно, тоже небезынтересно. Вот еще посмотри. Что тебя царапает?

Лукин пустил пленку дальше.

Одевающийся прокурор. Вернувшаяся из ванной девица.

Что-то все-таки было в ее фигуре, в лице…

— Блин! Она… — Иванов присмотрелся. — Она же несовершеннолетняя!

— Именно! — Лукин бухнул пульт управления видиком об стол. От удара видеомагнитофон включился, прокурор на экране потрепал девушку по щеке, ущипнул за попку, поправил галстук. Его партнерша, уже не обращая на него внимания, начала одеваться. Трусики, чулочки, клетчатая юбочка. В одежде она еще больше напоминала школьницу. — Именно что несовершеннолетняя.

— Бред. Это же проститутка! Сразу видно. Так не трахаются… — Тут Сергея осенило. — Стоп! А кто она такая, уже известно?

— Известно. Вот тут дело. — Лукин толкнул толстую папку в сторону Иванова. — Все написано. Мне это скинули сверху. Я отдаю тебе. Разберись, что тут не так.

— А откуда пленка? И вообще, кто разрабатывал прокурора?

— В том-то и дело. — Антон Михайлович вытащил еще одну папку. — Мы разрабатывали. Группа Яловегина им занималась. Все признаки подкупа на лицо. Счета за рубежом. Собственность на третьих лиц. Все признаки. Причем глупо, напрямую, не скрываясь. Ерунда какая-то. И нет преступного состава.

— То есть как?

— Да так. Состава нет. Подкуп есть, а за что? Прокурор под колпаком, и плотно. Все его действия проверяются, и неоднократно. Нет ничего преступного. И тогда либо подкуп, авансом, либо мы чего-то не уловили.

— А кто дает взятку?

— Хороший вопрос. — Лукин поднял палец вверх. — Очень, я бы сказал, правильный вопрос. И это еще одна странность. Сам факт подкупа почти не маскируется. Но откуда? Все эти денежные переводы, все сделки купли-продажи, все зашифровано настолько…

— Я не представляю, как это можно сделать.

— Думаешь, я представляю? Деньги словно бы из ниоткуда взялись! И за что?!

— Так давайте напустим на него налоговую.

— Всему свое время. Будет и налоговая, но отпускать такую толстозадую рыбу не хочется просто так.

— А почему дело передают мне? — Иванов посмотрел на новую папку с размашистой подписью Яловегина.

— Олег будет заниматься другой темой. Он сам попросил, чтобы генерального передали кому-то. Они там в тупик зашли.

Сергей вспомнил Олега Яловегина, парня цепкого, честного и въедливого. Такой способен найти выход из любого тупика. Что-то не вязалось в логике руководства.

— А девушка? — поинтересовался Иванов.

— А девушка — это еще один момент, Ее брат вляпался, когда в мэра Москвы торты пулял.

Сергей припомнил недавний скандал. Когда на открытии самой большой в Евразии синагоги, на которой присутствовал московский градоначальник, объявились какие-то хулиганы, забросавшие весь торжественный «президиум» пирожками с некошерной свининой. Мишенями были ребята в ермолках, но и мэру выпала своя «доля счастья». Какой-то орел запулил в него тортом. В рамках борьбы с глобализацией.

— Ну и что?

— А то, что парню светит много. В том числе за разжигание межнациональной розни и антисемитские высказывания.

— Он что, еще и разговаривал?

— А как же. Ты просто не весь репортаж смотрел. Парнишка тортом нокаутировал главу и дорвался до микрофона.

— Вот торт я видел, — кивнул Сергей. — А про микрофон…

— Еще бы! — Лукин усмехнулся. — Если бы его речь пускать в эфире, то кроме слова «евреи» все остальное пришлось бы закрывать пищалкой. Очень богатый слог, но абсолютно нецензурный. Поэтому в эфир пошли только торты и свинина. А дальше адвокаты раздули скандал. И исполнителю главной роли грозит теперь довольно много. К тому же мэр сильно обиделся.

— А девушка?

— Его сестра! Понимаешь? Несовершеннолетняя дура. Видимо. Порнозвезда, елки-метелки. Теперь наш герой-любовник должен пареньку срок скостить.

— А как она так высоко забралась?

— Вопрос на все сто. — Лукин поаплодировал Сергею. — Никто не знает. И вообще, откуда у наших телевизионщиков такая пленка, тоже никто не знает. Тайна журналистского расследования.

— Чего? У телевизионщиков?

— У них, родимых.

— Так это, — Сергей ткнул в сторону экрана, — от них пришло?!

— Да. Только, сам понимаешь, это полная версия, что называется, все, что не вырезано моральной цензурой. Кстати, в Интернете уже лежит.

— А там-то откуда?

— Официально «украдено хакерами с сервера нашей телекомпании». И еще много траляля про пиратство в России. Хотя, как ты сам понимаешь, эту порнуху сами репортеры туда и выложили. В частном, так сказать, порядке. Ты, я смотрю, действительно телевизор не смотришь.

— Не смотрю.

— Что, даже «Журналистское расследование с Павлом Сорокиным» не смотришь?

— Когда б мне смотреть? — удивился Иванов. — Я только-только из Пскова. Там такое делается, что уши волосами обрастают и потом дыбом становятся,

— Это понятно… — вздохнул Лукин и вытащил из-под стола пачку кассет. — Вот, посмотришь. Это записи передач.

— Все это?!

— Все, — передразнил его Антон Михайлович, — Если бы все… Это только существенное. Скандалы вроде «Директор молокозавода подмешивал сперму в детское питание, или Что едят московские дети» я не стал сюда выкладывать.

— Чего подмешивает? — напрягся Иванов.

— Что может, то и подмешивает. — Лукин посмотрел на застывшее лицо Сергея и махнул рукой. — Да лажа это! Лажа, не вставай в стойку. И директор ни при чем и дети наши нормально кушают. Утка типовая, стандартная. Но есть кое-что, и это тебе знать надо. Так что посмотри.

— А сюжет с прокурором тоже его рук дело?

— Его. И интервью с «потерпевшей» тоже. И как ее прокурор склонял. Как она страдала, а он вынуждал. И вообще за брата она «готова на все, но это было настолько ужасно, настолько ужасно…» — Антон Михайлович помахал ладонью перед лицом, словно отгоняя вонь. — Откуда взялась пленка? Почему он знает, а мы нет? Почему, наконец, это говно идет в эфир? Кому это надо? И какого хрена он рушит нам дело? Мне интересно. Понимаешь?

— Так я чем буду заниматься? Прокурором или Сорокиным?

— И тем и другим. Именно поэтому я отдал тебе дело Яловегина. Вообще с прокурором теперь все ясно, сольют его, да так, что мы и не узнаем, за что ему «бабки» платили. И вот еще что, программа в эфир выйдет в пятницу. До того времени у меня должно быть заключение, что делать со всем этим барахлом. Помял?

— Так точно, — ответил Сергей.

Лукин сморщился:

— Не в армии…

— Виноват.

Антон Михайлович закатил глаза:

— Иди. Балуйся с кассетами.

Сергей подхватил две папки и пачку кассет и вышел.

В Управлении было суетно. Начало рабочей недели. Группы еще не разбежались по городам и весям. Все тут, под боком.

Бывших курсантов бросили в бой практически сразу после окончания учебки. Неожиданно оказалось, что уже готово все. Форма, квартиры тем, кто нуждается, служебные машины, система оплаты труда и даже то, что казалось самым невероятным: РОЗГИ были вписаны в пирамиду власти, вместе с армией, милицией, прокуратурой, ОМОНом, РУБОПом и прочим спецназом. Какими титаническими усилиями всех юристов страны удалось достигнуть такого удивительного симбиоза, никто в ОЗГИ представить не мог.

Газетчики плевались ядом, лощеные дядьки, занимающиеся политическими прогнозами на ТВ, предрекали нашествие «коричневой чумы», а харизматические мультперсонажи Хрюн и Степан вплотную занялись разработкой новой темы.

Но ОЗГИ продолжала работать, несмотря ни на что. Из памяти бывших курсантов еще не успел испариться сентиментально рыдающий на выпускном Орлов, а круговорот дел уже захлестнул организацию И первый удар пришелся по МВД.

Бизнесмены в погонах, добывающие хлеб подобно средневековым «романтикам с большой дороги», в первый раз не оказали никакого сопротивления при задержании. Но когда пополз слух, что странные ребята в черной форме с топориком на груди не берут взяток, работать стало тяжелее. Дело с МВД тянулось и тянулось, обрастая новыми подробностями, следами и ниточками. Параллельно в разработку были запущены дорожники, где первый же рейд дал бешеный урожай.

Удивительно, но журналисты, обычно не питающие к милиции нежных чувств, взвыли после первых же арестов, как стая бэньши над крышей умершего ирландского феодала. Давать взятки, нарушая при этом законы, было удобно. Каждый финансово состоятельный господин знал таксу за грамм героина, за десять километров в час превышения, за пьяный мордобой, за исчезнувшую улику. Поддерживать отношения с Законом на денежной основе было значительно удобнее, чем соблюдать указы, предписания и параграфы УК. Где-то в Интернете плавала даже любопытная версия Уголовного кодекса, где против каждой статьи стояла определенная цифра в условных единицах.

Милиционеры напряглись, но поделать ничего не могли.

Точно так же напряглись журналисты и богема.

Но управление работало.

По дороге Сергей заскочил к Яловегину.

— Привет, — буркнул Олег, пытаясь задвинуть фильтр кофеварки.

— Здорово, — сказал Иванов и огляделся. Кабинет пустовал, что было на руку. — Твои все где?

— Зачет у них, — хмуро ответил Яловегин. — По стрельбе.

— Уу… Я Василича видел. Злой как черт, с самого утра. Курит.

— Плохой знак, лучше бы масло нюхал. — Фильтр щелкнул, кофе высыпался наружу. — Черт! Серега, ты знаешь, как с этой гадостью управляться?

— Давай гляну. — Сергей присел около кофеварки.

— Кофе хочу, сил нет. С самого утра мучаюсь.

— Ломки?

— Да какие, на фиг, ломки? Соседи!

— А что такое? — Иванов поджал разболтанную крышку и впихнул коробку с фильтром на место. — Вот так…

— Да прибежали ни свет ни заря: ой, мол, батюшки, убивают…

— Кого?

— Да мордобой пьяный, обычное дело. Не мой профиль, я ж не участковый!

— Так бы и объяснил соседям…

— Я сказал. Но они в панике, ни черта не понимают. Ты, говорят, власть, ты и иди. Не выспался ни хрена. — Яловегин принялся тщательно вымывать кружку под краном.

— Сходил?

— Ну да. Разобрался. Один кричит: он меня убил, он меня убил… Другой: мол, а ты сам хотел… Пока врубился, что к чему. А их там много… Ты, кричат, вообще фашист! Интеллигенцию не любишь… Ужас.

— Так кто кого убил, — с интересом спросил Иванов, присаживаясь у маленького «кухонного» столика. — У тебя стаканы гостевые есть?

— Есть, вот, одноразовые. — Олег протянул Сергею два пластиковых стаканчика. — Оказалось, писатели. Ох, и сложный народ…

— Так кто кого там убил-то?

— Никто никого! Фантазия, подогретая парами алкоголя. Там топор можно было вешать.

— Понятно, — покачал головой Сергей. — В общем, доброе утро, страна.

— Что-то вроде, — согласился Яловегин и протянул кружку. — Наливай.

Они выпили кофе с какими-то вкусными печенюшками, которые испекла мужу на работу жена Олега. Яловегин то и дело косился на знакомую папку и кассеты, но ничего не спрашивал. Начинать пришлось Сергею.

— Я чего хотел спросить. — Иванов хотел выкинуть пустые стаканчики в урну, но потом решил плеснуть еще кофейку. — Меня на твое дело перебрасывают. На прокурора. Как ты на это смотришь?

— То-то я смотрю, папка знакомая, — пробормотал Олег. — Не повезло тебе.

— Почему?

— Если генеральный прокурор сам не проколется, то висяк. Все по уму сделано. Да так, что без допроса с пристрастием не обойдешься. Его колоть не на чем. Все красиво. Все по закону. Но пахнет плохо. Очень. А запах, сам знаешь, к делу не пришьешь. Я на него времени убил массу, Когда Лукин меня спросил, не хочу ли я другую тему поразрабатывать, я чуть его целовать не бросился. Мои аналитики зеленеют, как только эту папку видят.

Яловегин ткнул пальцем дело:

— А кассетки у тебя про что?

— А это какой-то Сорокин. Передачи.

— Директор молокозавода…

— Не надо, — оборвал Олега Сергей. — Мне уже пересказывали.

— Что-то новенькое?

— В пятницу посмотришь. Кино с участием знакомого тебе персонажа. Ладно. — Сергей встал, одним глотком допил кофе, швырнул стаканчики в мусорку. — Значит, ты не возражаешь?..

— Против чего?

— Ну, что я дело твое взял.

Яловегин замахал руками:

— Смеешься?! Я был бы счастлив, если бы это не выглядело как злорадство. Если честно, я тебе соболезную. Хотя, может быть, ты чего-нибудь там найдешь. Чего я упустил.

— Будем надеяться. Кстати… — Сергей остановился в дверях. — А ты чем теперь занимаешься?

— Любимая тема. Менты, героин, вымогательство, деньги.

— Неужели все еще продолжают? — удивился Иванов.

— Как видишь. Удачи тебе…

— И тебе.

Глава 32

Из разных Интернет-ресурсов:

«Педерасты в России выборов не выигрывают».

Господина Сорокина удалось отловить не сразу. В лабиринтах, которые представляла собой Останкинская телебашня, можно было найти что угодно, но только не то, что нужно. Иногда Иванову хотелось уподобиться персонажу фильма «Чародеи», блуждавшему когда-то именно в этих стенах, и завопить: «Люди! Ау!» Однако в такие моменты впереди неизменно попадались какие-то ассистенты, помощники и прочие юные дарования, которые понимающе улыбались, показывали рукой направление и говорили что-нибудь вроде: «Верной дорогой идете, товарищи!»

Один раз Сергей столкнулся нос к носу с известным режиссером, полноватым, солидным и с трубкой, который вопил в распахнутую дверь:

— А мне все равно! Обещали показать, вот и показывайте! Сейчас время не то! — обернувшись и буквально уткнувшись носом в нашивку на груди Иванова, он неожиданно разъярился. Схватил Сергея за рукав и, подтащив к той самой двери, снова заорал: — Пожалуйста! Меня! Меня арестовывать пришли! Смотрите! Смотрите и радуйтесь, бездари!

Он хлопнул дверью, от души, с размахом и грохотом, нервно прикурил свою знаменитую трубку и хитро посмотрел на Сергея.

— Как вас зовут?

— Иванов…

— Прекрасно, — зажмурившись произнес режиссер, энергично потряс руку Сергея и неожиданно поблагодарил: — Спасибо. Вы очень кстати. Заблудились?

— Да. Ищу вот студию Сорокина. Павла.

— Ах, этого… Ну, до студии ему еще расти и расти, а вообще работает он вон там. Второй поворот палево.

И режиссер, дымя как пароход, уплыл в противоположном направлении.

— Это ж был этот… — толкнул Сергея в бок Артем. — Ну, этот… Который…

— Ага, — кивнул Иванов. — Он самый.

И они пошли дальше. С трудом пробираясь сквозь липа, типажи, заботы, ссоры и прочее закулисье, видеть которое дано не многим, да и не многим оно нужно.

На этот раз им повезло. Режиссер не соврал, и они действительно нашли господина Сорокина. Этот грузный, с неровно подстриженными усами и свалявшимися патлами человек производил впечатление старого фаната группы «Секс Пистолз», который крепко попутал время и место. Все его сверстники уже сменили потасканные джинсы на что-то более подходящее по стилю и размеру, но Павел с упорством маньяка влезал в месяцами не стиранную джинсу и утрамбовывал пивное брюшко в черную майку с надписью: «Для говна говна не жалко!»

Юное, хотя и сильно потасканное жизнью дарование общалось с кем-то по телефону:

— Да, конечно, уважаемый Леопольд. Ну что вы?.. Что вы говорите? Невероятно!

При этом на лице Сорокина играла умильная и нежная улыбка человека, только что насравшего на коврик соседу.

— А как вы оцениваете то, что сказал по этому поводу Александр? Да. Да, конечно. Ненужный ресурс. Так и сказал, да. Ага… Ага… Хорошо, хорошо. Бывай. Оревуар, да. Мол ами. Шарман. Удачки.

Павел отключил мобильник, радостно посмотрел на него, как на живого, и вопросил:

— Вот что с педераста возьмешь? — После чего громко, на всю студию заорал: — А где моя минералка?! Я что, должен сам к автомату бегать? Где эта мамзель крашеная?

— Анька па перекуре, — ответили откуда-то сверху.

— На пере чем? Перекуре? Ей за то, что она атмосферу отравляет, денег не платят! Немедленно ее сюда! Я ее сейчас буду учить родину любить! Сзади.

— Интересный фрукт, — прошептал Артем.

— Ага, — согласился Иванов. — Только сильно залежался на овощной базе.

Мимо них, выскочив из толпы разномастного телевизионного люда, пробежала миловидная девочка в мини-юбке. От нее исходил терпкий запах духов, перемешанный с плотным сигаретным дымом.

— А вот и Аня, — пробормотал под нос Сергей и пошел за девушкой.

Та подскочила к здоровенному шкафу с надписью «Кока-Кола», сунула в прорезь пару купюр, нажала на какие-то кнопки. Аппарат никак не отреагировал. Тогда девушка, воровато оглянувшись, наподдала острой коленкой в бок хитрой машины. На этот маневр техника отреагировала с пониманием, и в приемный отсек с грохотом вывалилась бутылка минералки. Аня кинулась к начальству, но Иванов ее остановил:

— Погодите. Пусть Павлу… как по батюшке?

— Адольфовичу, — прошептала девушка. Ее глаза уцепились в надпись на груди Иванова.

— Пусть Павлу Адольфовичу не мешают несколько минут, вы уж позаботьтесь…

Сергей прижал палец к губам, взял у замершей девушки бутылку и направился в сторону Сорокина. Тот сидел посреди студии в раскладном кресле и кричал что-то неодобрительное в рупор техникам, потеющим под огромными фермами декораций.

Иванов ткнул мокрой бутылкой в плечо Сорокину.

— Явилась, Дездемона, — не оборачиваясь, произнес Павел. — Где была? Опять с Рычкиным крутила? Смотри у меня, я таких, как ты, в штабеля могу укладывать и маршевым шагом по Красной площади гонять! С голой задницей! Поняла?

Сергей молчал. Павел раздраженно повернул голову:

— Что, заснула… Гхм…

— Здравствуйте, — сказал Иванов. Сзади неслышно подошел Артем. — Меня зовут Сергей Иванов. Главное управление ОЗГИ. Хотели бы задать вам пару вопросов. Вы не возражаете?

— Хм… Да. В смысле, конечно нет. — Сорокин одним движением свернул крышку и приложился к бутыльку. Его кадык упруго дернулся. — Чем обязан?

— Да, собственно, — Сергей сел на услужливо пододвинутый кем-то из ассистентов стул, — мы пришли поговорить о вашей следующей передаче. Той, что буквально на этой неделе должна выйти в свет.

— Ах, эта! И что же? — оживился Сорокин. Но в глазах мелькнуло что-то… Сергей не смог уловить смысл этого невербального сообщения, оставив эту работу аналитику. — Хотите, может быть, чтобы я вам помог? Или… Я надеюсь, вы не станете меня просить не пускать материалы в эфир? Это уже невозможно. Поверьте мне, даже если бы я хотел и испытывал симпатию к генеральному прокурору, я ничего не смог бы сделать. По независящим от меня причинам. Да. Увы. И вообще, это допрос?

— Нет-нет. Просто беседа. От вашей помощи мы бы не отказались,

— Все что могу, все что могу! — развел руками Сорокин. — Момент.

Он развернулся всем своим могучим телом и гаркнул несчастной Ане:

— Слышь, курильщик на жалованье, кофе сюда. Три. И мою шоколадку!

На спине Сорокина что-то мелькнуло. Сергей наклонился и разглядел очередную аппликацию. «Борман — герой!» значилось на спине скандального телеведущего.

— Трудная работа? — участливо поинтересовался Сергей.

— Не то слово! — Сорокин слегка похлопал себя по брюху. — Не то слово! Иногда так делается… Ух! Хоть волком вой! Да. Но ведь кто-то же должен, правда?

— Возможно, возможно.

— И потом, всегда я считал так: люди должны, обязаны знать, что происходит вокруг них, в мире, где они живут. Люди, москвичи, должны знать, что они едят, на чем спят, кто их охраняет, как работают очистительные станции, кто отвечает за работу лифтов. Даже это! Каждая мелочь! Это наша работа!

— Ну, сейчас вы не мелочь поймали, — оборвал поток неожиданной патетики Сергей. — Все-таки генеральный прокурор. Да еще в таком виде…

— Да уж. Вид был… Что надо. Хотя, конечно, не ахти. И съемка была так себе. И пленочка слегка подкачала. В общем, — Сорокин брезгливо сморщился. — Да и цензура порежет.

— Ну, я-то смотрел необрезанную версию.

— Да?! — Сорокин удивился. — Откуда же? Ах, да, Я понимаю… У нас эту пленку, точнее, оцифрованную версию украли. Да. Пиратство, пиратство. Никуда не денешься, таковы реалии… Надо будет передачу сделать на тему пиратства. Обязательно!

— Маловероятно, что это будет кому-то интересно.

— Вы так думаете?

— Уверен. — Сергей смотрел, как Аля ставит на небольшой раскладной столик чашки кофе, сахарницу, молоко в маленькой белой посудинке и личную шоколадку Сорокина. Губы девушки нервно подергивались. — Спасибо…

Аня быстро кивнула и убежала.

— А вот что было бы интересно, действительно интересно, людям, так это передача о вас и о вашей работе, — сказал Иванов, подливая в чашку молоко. — Я бы, например, очень много дал, чтобы узнать, каким образом вы добились такой реальной картинки. Или очень бы хотел выяснить, почему ваша камера была установлена именно там, то есть в нужное время и в нужном месте. Это очень важно — выбирать правильное сочетание таких серьезных компонентов. Время и место. Вы согласны?

— Можно и так сказать. — Сорокин откусил от плитки шоколада и принялся жевать, пристально глядя на Иванова.

— И еще, хотелось бы знать мне и другим людям, конечно, почему такая служба, как ОЗГИ, узнает об этом служебном правонарушении только, что называется, после вас? И каким образом вообще удалось выйти на генерального прокурора?

— Ну, все-таки вопрос о том, почему вы узнаете обо всем после меня, надо задать вам. — Сорокин развел руками. — Это уж, извините, кто смел, тот и съел. Если у меня информаторы лучше, значит, наверное, следует задуматься. Почему народ доверяет журналистике больше, чем правоохранительным органам? Не наша вина в том, что…

— Я не говорю о вине. — Сергей поставил чашку на стол. Кофе был невкусным. — Я в рамках совета. Не более того. Может быть просветите?

— Возможно.

— Тогда скажите, пожалуйста, как вы вышли на прокурора?

— К нам пришла девушка.

— Героиня съемок?

— Да. И рассказала, что прокурор домогается ее внимания, ну вы понимаете… И она бы хотела, так скажем, поймать его на горячем. Для чего готова пойти на определенные жертвы, конечно.

— И вы ухватились?

— Естественно! А как же? Дальше уже дело техники. Найти место, где будет происходить, так сказать, процесс. Установить технику. Договориться с девушкой.

— Простите, а где проходил, так сказать, процесс? — спросил Иванов.

— В гостинице, — просто ответил Сорокин и затолкал остатки шоколадки в рот.

— В гостинице? И что, генеральный прокурор так туда в форме и заявился? В гостиницу. Для конспирации?

— Нет, все хитрее… Девушка сказала своему, так сказать, любовнику, что хочет, чтобы он пришел в форме. Что это, мол, ее возбуждает и все такое. Так сказать, предварительные игры.

— И прокурор…

— Купился, — радостно воскликнул Сорокин. — Дальше вы знаете. И, кстати сказать, судьба этой пленки была непростая, ой непростая…

— Почему же?

— А как вы думаете? Нашего оператора избили. Постоянные угрозы. Давление.

— Со стороны прокуратуры?

— Нет, со стороны генерального прокурора. Мы же не хотим сказать, что вся прокуратура замешана в этом. Но ее глава… Бандитские замашки генерального… Вы посмотрите программу, там все будет. И режи… то есть оператор избитый. И интервью с девушкой. Все как положено. Это лучшая передача, которую я снял. Лучше даже, чем про молокозавод! Вы смотрели? Помните, там есть сцена…

— Да-да, конечно, — оборвал его Иванов. — А скажите мне, где можно с девушкой побеседовать?

— С какой девушкой? — удивился Сорокин.

— С пострадавшей. С героиней телепередачи.

— Ах, этой. — У Павла был очень разочарованный вид. — Не могу сказать. Не знаю. Да. Не знаю. Я полагаю, что вам будет просто выяснить. Вы же имеете доступ ко всяким там базам данных и все такое… Я сделал с ней передачу, показал ее, так сказать, во всей красе. И больше не поддерживал с ней отношений. К тому же ее брат — антисемит и террорист.

— Что, уже и террорист?

— Ну, это образно, конечно… У вас все?

— Пожалуй, — улыбнулся Сергей.

— Вот и замечательно, — расплылся в улыбке Сорокин. — Всего вам доброго…

Он подхватил рупор и заорал, что было мочи;

— Куда заносишь?! Заносишь куда?! Нежнее!!!

Уходя, Иванов столкнулся с его ассистенткой. У Ани были красные опухшие глаза.

— Простите. — Иванов поймал ее за локоть. — Как нам найти выход?

Девушка ткнула рукой куда-то в конец коридора и, вывернувшись, убежала.

— Запомни, пожалуйста, — обратился Сергей к Артему. — Ее надо найти и допросить.

— Допросить? — удивился Артем.

— В смысле, поговорить…

Глава 33

Из разных Интернет-ресурсов:

«Сравнивая, как живут люди в Америке и в России, я не перестаю поражаться тому, насколько в разных условиях может существовать биологический вид. Теплое, сытое, блаженное, здоровое и радостное процветание Америки и, напротив, холодная, голодная, мрачная, больная, грязная и вечно пьяная помойка, в которую превратила Россию Москва, Создается впечатление, что в Америке и в России живут все же два разных вида».

— Что скажешь? — спросил Иванов у Артема, когда они выбрались на улицу. Над Москвой все затянулось синими, тяжелыми тучами. Где-то далеко тяжело погромыхивало, будто собираясь с силами, небесное воинство.

— Дождик будет, — озабоченно сказал Артем, вздыхая. — А я куртку не взял.

Сергей молчал.

— Врет он, — не дождавшись реакции начальства, ответил аналитик. — Врет не со зла, а потому что не знает ничего. Сказать же это прямо не может. Имидж не позволяет. Журналистское расследование должно на восемьдесят процентов состоять из таких вот недосказанностей, выдумок, мнимых следствий и надуманных последствий. Знаешь, берется один факт и на его базе накручивается ком такой сахарной ваты. То есть воздуха, густо перемешанного с застывшим сиропом. Убери воздух, и конечного продукта останется фиг да ни фига.

— Но факт у него есть.

— Есть. Прокурор влетел на развратных действиях в отношении несовершеннолетней. Сама условная жертва та еще сука, сдала этого сексуального монстра со всеми потрохами. Собственно, все.

— А журналисты?

— Что журналисты?

— Ну, те, которые со следами насилия на лице. Угрозы. Давление.

— Ерунда, — отмахнулся Артем. — Если мы эту Аню сумеем прижать, то она нам гарантированно объяснит, что оператор просто упал с велосипеда, когда ехал в ларек за добавочным пивом. А угрозы и давление… Абсолютно недоказуемая вещь. Запись телефонного разговора? Я с помощью студии звукозаписи и ловкача-юмориста сфабрикую любой голос. Шумов добавлю, и готово. Записки? Где они? Пропали? Как говорил Шерлок Холмс, бездоказательно, дорогой профессор, бездоказательно.

— Но скандал будет шикарный…

— Даже не сомневайся, причем генеральный прокурор вылетит из кресла ко всем чертям. Влегкую. Но этот Сорокин нам гнал тюльку. Только в самом начале у него в глазах…

— Так-так…

— Тоже заметил? — Артем снова посмотрел в небо, куда упиралась шпилем Останкинская башня. — Может, пойдем? А то я, когда вымокну, сильно насморком маюсь. Оно мне не надо.

— Пошли.

Они двинулись к ближайшему метро. Брать служебную машину, когда не было ярко выраженной экстренной необходимости, в управлении считалось дурным тоном. ОЗГИ обрастала своими обычаями, неписаными правилами и легендами.

— Так вот, — продолжил Артем. — У этого припанкованного…

— По-моему, чистой воды панк. Честный такой.

— Бога ради, я в этом движении ни ухом ни рылом. — Артем пожал плечами. — Если ты можешь отличить чуть-чуть припанкованного интеллигента от чистого панка, то, может быть, поделишься методом?

— Все просто, хотя этот вопрос очень далек от нашей работы. — Сергей улыбнулся. — Настоящий панк всегда оскорбителен. Для органов чувств, например. Он плохо пахнет, дурно выглядит и далек от понятия «культурное поведение». Оскорбителен его вид, надписи на майках и так далее. У чистого панка мало идолов. Он может нарушить любое табу. Например, господин Сорокин на спине носит надпись «Борман — герой!». Это оскорбляет сразу около миллиона людей, если не значительно больше, воспитанных на плакате «Борман — палач!». Восхвалять, причем между делом, лидеров нацистской Германии — это дурной тон и хамство. Припанкованный интеллигент на это не пойдет. Просто испугается. Для него существуют условности и табу. Фактически это такой интересный психологический выверт. Интеллигент так запутался в собственных нутах, запретах и моральных нормах, что всем своим видом кричит теперь об этом. Мол, помогите, тону! Тогда он нарочито культурно обрывает свою одежду, делает нейтральную татуировку, которую можно свести при случае, и никогда не ставит гребень на голове с помощью мебельного лака или масляной краски. Потому что это может повредить волосам. Пиво, яичный белок, — пожалуйста, но никакого экстрима. И он точно не станет носить майку с такими надписями, как у Сорокина. Настоящий панк яростно протестует против общества, окружающего его. Словно бы показывая внутреннее содержание этого общества. А интеллигент, припанкованный, протестует против своей же собственной натуры. Слабой, запуганной, эгоистичной, но своей. Причем его протест скорее больше похож на крик о помощи.

— Ого… — только и произнес Артем.

— Внушает? — Сергей посмотрел на аналитика сверху вниз.

— Еще бы… Ты где таких слов набрался?

— Вообще-то… — Сергей ступил на эскалатор. Стальная лента быстро понесла их вниз. — Вообще-то это не мои слова. Просто запомнил. В одном журнале была напечатана огромная статеища на эту тему. По типу, что такое панк и как его готовить, чтобы не отравиться. Так что наш Сорокин — это чистой воды панк. Без идей, устоев и сколь-либо сносной морали. В семнадцатом году такие были обычно анархистами.

— Круто, — решительно подвел итог Артем.

— Так что там насчет его глаз? — Иванов вернул разговор в рабочее русло.

— Было там какое-то особое выражение. Не страх, точно. Ему бояться нечего. Все места прикрыты, иначе программа в эфир бы не пошла. В то, что вернется тоталитарный режим, ни один журналист не верит, хоть и кричит об ужасах грядущего государственного террора на каждом углу. За что проплачено, как говорится. Так что силовых органов Павлу Адольфовичу бояться нечего. У меня даже создалось ощущение, что там было что-то вроде торжества.

— Чего-чего?

— Торжества. — Они сошли с эскалатора и направились к платформе. — Тут может быть несколько вариантов. Явный и в первую очередь напрашивающийся только один. Он рад, что пришли мы. Власть. Заметили. Стало быть, зацепил, укусил заметно. Признание его силы.

— Звучит примитивно.

— Согласен. — Артем пригладил волосы, растрепанные потоком воздуха из туннеля.

Подошел поезд. В вагонах было на удивление пусто для этого времени суток. Артем и Сергей сели подальше от других людей и продолжили разговор.

— Примитивно, — кивнул Артем. — Но пока, в качестве явных мотивов, можно только этот привести. Все остальное выглядит конспирологически. Но торжество было. Куда мы едем, кстати? В управление?

Сергей задумался:

— Нет, пожалуй, в управление еще рано. Времени не так много, а господин Сорокин нам ничего не сказал.

— К прокурору?

— А к нему-то чего? К нему можно под конец прийти. Он свое соло на трубе уже сыграл. Да и лучше будет заявляться к такому серьезному человеку подготовленными. Вот так. Какой у нас есть выбор?

— Невеликий. Действующие лица, Сорокин, девушка-порнозвезда, прокурор, ассистентка Сорокина, мэр…

— А его сюда каким боком?

— Как первопричину скандала с братом порнозвезды.

— Не. Тогда в эту колоду и хасидов российского разлива надо записывать. А с ними беседовать у меня желания нет.

— Из антисемитских побуждений?

— Нет. Из соображений здравого смысла. Им по существу дела сказать нечего. А вот брата нашей сексуально активной подруги я бы посетил. Где он у нас сидит?

Артем вытащил из кармана «Palm», что-то потыкал там стилом.

— Где набедокурил, там и сидит… — пробормотал аналитик. — На Васильевской. Дом три.

— Вот давай туда и завалимся.

— Тогда нам выходить.

Когда они поднялись на поверхность, на улице было темно. Небо полностью закрылось синими, до черноты, тучами, которые, казалось, цепляют своими животами за крыши домов.

— Быть мне мокрому… — пробормотал Артем. — Давай быстренько, а?

— Лови бомбиста.

Вскоре они были на Васильевской.

— А нас пустят? — поинтересовался Артем.

— Посмотрим, — ответил Сергей, толкая обшарпанную дверь отделения милиции. — Приветствую…

Дежурный, толстый молодой мужик, уже страдающий одышкой, равнодушно посмотрел на вошедших. Сергей выложил на стол удостоверения, но милиционер даже не глянул на них.

— Кто занимается делом Евгения Алтынина? — поинтересовался Иванов.

— Не положено, — проворчал дежурный.

— Тогда зови начальство, — сказал Сергей и добавил под нос: — Боров.

— Что? — мигом завелся мент. — Что сказал?

Толстяк привстал, зная, что надежно защищен от посетителя стеклом.

— Начальство зови!!! Мигом!!! — вдруг заорал Сергей. — Не видишь, с кем разговариваешь?! Или инструкцию напомнить?!

Дежурный хотел что-то ответить, набрал в грудь воздуха, от чего сделался еще объемнее, но из соседнего помещения вдруг громко спросили:

— Что за шум? Дежурный?!

— Виноват, товарищ майор. Явились тут…

— Кто такой борзый? — Майор высунулся из комнаты. — Иванов?

— Елки-палки! — Сергей пригнулся, стараясь получше рассмотреть говорившего через мутное стекло барьера. — Майор! Серегин!

— Он самый! Запускай их…

Через десять минут они уже сидели в кабинете.

— А потом передо мной поставили выбор, — говорил майор. — Или повышение, но задвинут куда-то в тмутаракань, или сюда. А тут и к дому ближе. И участок больше мне приглянулся. В общем, я все еще майор, но почти что… — Он ткнул пальцем в потолок. — Такие дела. А ты, я слышал, вообще плох был. — Серегин пододвинул Иванову стакан с чаем. — И не пьешь чего? Неужели потому что на работе?

— Как тебе сказать. С одной стороны, на работе не употребляю, а с другой… просто нельзя. Я свою цистерну выпил уже. Да так выпил, что едва на том свете не оказался.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну». Совсем немного и с Господом Богом поручкался бы. Так что считай, заново родился. Когда меня из ментов турнули, мыкался все. Пока вот…

Сергей погладил эмблему на груди.

— Да уж. — Серегин выпрямился, хрустнули ремни. — Вижу… Такие дела. Не очень, скажу честно, я ожидал тебя увидеть в таком виде.

— Думаешь, мертвым лучше?

— Типун тебе на язык! — замахал руками майор. — Но после ваших проверок у нас эту форму никто не любит.

— А что, скажешь, не по делу проверки?

— По делу, — нехотя признал Серегин. — По букве закона. Но только сам же помнишь, наверное, как тут не брать, если дом, жена, квартира, дети. Все жрать хотят!

— Жрать все хотят, это верно, — кивнул Иванов. — Но не все берут, как ты выразился. Так что…

Серегин досадливо крякнул:

— Ладно, ни к чему этот разговор. Зачем пришел-то?

— Евгений Алтынин у тебя сидит?

— Этот тортометатель, что ли? — удивился майор. — И ты туда же! Как вы задолбали с этим Алтыниным, скорей бы его уже куда-нибудь скинуть.

— А что, кто-то еще приходил?

— А как же! Газетчиков понабежало в первый день, думал, живьем сожрут! Ничего себе, спокойный район… Тебе он зачем?

— Для разговора…

— Не положено, — скривился Серегин.

— Ладно, ладно, — понизив голос, сказал Иванов. — Положено. Ты, в отличие от толстяка своего, инструкции знаешь. Так что давай не будем…

Майор снова крякнул, хлопнул себя ладонью по колену.

— Ну, инструкции так инструкции. У тебя есть пятнадцать минут, согласно предписанию. — Серегин козырнул и вышел.

— Обиделся, — пробормотал Артем.

— Работа у нас такая, — глядя в одну точку, ответил Сергей.

Майора они больше не видели. Алтынина привел какой-то сержант. Усадил парнишку на стул, встал у дверей, игнорируя вопросительный взгляд Иванова.

— Значит, все по инструкции, — сказал Сергей. — Хорошо. Господин Алтынин?

— Да. — Парнишка был худ, небрит, нечесан и немыт. От него ощутимо разило грязным телом, камерой, затхлостью. Тусклый взгляд, в котором читалась безграничная усталость, какая бывает после буйной истерики.

«Пациент дурки, — подумал Сергей. — Странно, что этого еще никто не увидел».

— Юлия Алтынина приходится вам сестрой?

Взгляд арестованного оживился. Но ненадолго.

Парнишка кивнул.

— Скажите, она приходила на днях?

— Кто?

— Ваша сестра. Юлия.

— Нет.

— И вы с ней не общались после ареста?

— Нет.

— Припомните хорошо, — с нажимом спросил Иванов. — Может быть, звонили?

— Нет.

— А передавали какую-то информацию, может быть…

— Нет.

Сергей удивленно почесал затылок.

— Тогда скажите, пожалуйста, вы с кем-нибудь вообще общались после ареста?

— Нет.

— С адвокатом, может быть?

— Нет…

— Общался он, — подал голос от дверей сержант. — Псих долбанный.

— И что? — спросил у сержанта Артем.

— И ничего. Сидел и тупил вот так вот.

— Как вы считаете, Женя, ваша сестра…

— Что вы пристали!? — неожиданно заорал Алтынин. — Что вы пристали!? Что вы все про Юльку спрашиваете!? Задолбали! Суки! Не была она у меня! Не была! И все ей по херу, шлюхе продажной! Вам ясно?! Шлюха она! Понятно! И не знаю я ее! Не знаю! Сколько можно спрашивать? Не знаю и не приходила! Ходят и ходят! Не приходила она! Не звонила, не писала! Суки!

— Начинается, — вздохнул сержант. Он высунулся в коридор и крикнул: — Ющенко! Опять…

В кабинет вломился высоченный здоровый лоб с устрашающей челюстью:

— Опять?!

При его виде Алтынин заверещал, закрылся руками и бросился в угол:

— Уберите! Уберите! Не хочу!

— А ну вставай, паскуда… — процедил Ющенко, выпячивая челюсть и становясь сильно похожим на кинематографического гоблина. — Вставай, а то…

На удивление, арестованный послушался. Он вскочил, прижавшись к стене и опустив глаза, замер.

— Пошел в камеру…

Ющенко и Алтынин вышли.

— Только его и боится, — вздохнул сержант. — Товарищ майор просил передать, что больше ничем помочь не может.

Сержант распахнул перед Ивановым дверь.

«Теплый прием», — подумал Сергей.

— Ничего не скажешь, весьма содержательная беседа получилась, — сказал Иванов, выходя на улицу. Воздух пропитался влагой, и дышать стало нечем. Лица прохожих были угрюмы, казалось, что каждого придавливает к земле невидимый груз отяжелевших небес.

— Ну почему же так саркастично? — удивился Артем. — Кое-что мы все-таки узнали.

— Например?

— К нему не приходила его сестра, и никаких контактов с ней подозреваемый не имел.

— Так он и скажет, что маляву передал…

— Может, и передал, хотя этот вариант мне кажется маловероятным.

— Почему? — спросил Сергей. Он рассматривал юркого молодого человека с внешностью, сильно напоминающей хорька, который активно крутился в толпе, наполняющей маленький рынок, расположенный неподалеку от милицейского участка.

— А господин Алтынин кажется мне человеком очень неадекватным. И то, как он в милицию загремел, только утверждает меня в этом мнении.

— Ты по поводу торта?

— Да и про это тоже. Дело в том, что бросатели всякого рода мучных изделий в сильных мира сего обычно люди идейные. И, как большинство идейных борцов, немного не в себе. Для них попасть за решетку — это как… Как медаль получить. В условиях неволи они мобилизуются, собирают волю в кулак и делают что-то заметное в обществе. Ну, конечно, в зависимости от личного масштаба. Так, например, Гитлер написал «Майн Кампф». Конечно, Алтынин ничего такого не напишет, но тюрьма для него — это признание. Как в американских боевиках придурки кричат: «Мы сделали это». Вот так и он. Сделал ЭТО. Теперь он герой, мученик, узник совести. И самым худшим для него вариантом были бы стандартные пятнадцать суток за хулиганство. Чем больше дадут, тем на более высокое древко его можно будет поднять в качестве флага. Так что на свободу он не рвется, и никому не писал, и не связывался, и помощи не просил. Более того, скандал вокруг Алтынина раздувают его же собратья по партии или по убеждениям. Всяким там отечественным хасидам эта история ни к чему. Да и мэру города тоже как-то без мазы сопляка душить по такому поводу. Но есть скандал, общественный резонанс, на который надо отреагировать… В общем, все это очень нехитрым образом спланированный пиар.

Сергей, казалось, даже не прислушивался к словам аналитика. Все его внимание сконцентрировалось на том самом юрком парнишке, которого Иванов про себя уже окрестил хорьком. И на милиционере, лениво постукивающем резиновой дубинкой по ноге.

— Ты не слушаешь? — спросил ею Артем.

— Слушаю, слушаю. — Сергей кивнул. — Ты хочешь сказать, что Алтынина засадили за решетку его же соратники.

— В общем, да.

— Стало быть, сам Алтыннн никак с сестрой не связывался.

— Скорее всего никак.

— А вот тот парниша, — Иванов указал на «хорька», — только что толкнул пакет не то герыча, не то кокса. И товарищ постовой все это отлично видел. Пойдем-ка…

Они двинулись в сторону рынка, но в момент, когда они переходили через дорогу, на них сердито рыкнула синяя «девятка», водитель крутанул пальцем у виска, зло стукнул по клаксону и умчался, оставив после себя голубое облако.

Иванов на какой-то момент отвлекся, а когда снова повернулся в сторону рынка, наркодилера уже не было. Сергей подбежал к месту, где тот только что стоял. Но ничего. Пусто.

— Красиво, — пробормотал Иванов и направился к постовому. Милиционер занервничал.

— Товарищ постовой, ваша фамилия? — Сергей ткнул в испуганное лицо удостоверением. — Ваша фамилия?

— Младший сержант Кудаев. — Черные глазки бегали.

— И куда вы смотрите, младший сержант? У вас под носом героин продают!

— Где? Какой героин? Где продают? Никого не вижу… Вы, простите, ошибаетесь. Понимаете? Где торговец? Вы ошиблись.

Сергей молчал секунду, по скулам бегали желваки. Потом его взгляд упал на окна отделения милиции, где сидел молодой бунтарь-анархист Алтынин. Через поднятые жалюзи на Иванова смотрел майор Серегин. В его глазах было что-то… Сергей не смог бы точно назвать то, что увидел, его буквально обожгло чувство тоски, слабости, печали и острой, давящей вины. Потом жалюзи упали, Контакт прервался.

— Вы ошиблись, — снова повторил Кудаев.

Иванов, не говоря ни слова, развернулся и пошел в сторону автобусной остановки.

— Проверку зашлем? — поинтересовался Артем.

Сергей вспомнил взгляд майора, сбавил шаг, тяжело выдохнул:

— Видимо, придется.

С неба упали первые тяжелые капли дождя.

Пока Сергей с Артемом стояли на остановке, они успели вымокнуть едва ли не до нитки. Конечно, их одежда была пропитана водоотталкивающей смесью, но дождевые капли залетали под воротник, стекали по спине. Теплый дождь смывал пыль, грязь и усталость. Люди, забившиеся под узенький козырек остановки, с удивлением смотрели на двух мужчин, одетых в черное, единственных оставшихся стоять под начавшимся ливнем.

— А ведь дело пахнет лажей! — проорал Сергей, пытаясь перекричать грохот капель.

— В смысле? Ты про что? — спросил Артем.

— Про Алтынипа. Точнее, про его сестру. Теперь она первая, кого надо разыскать, понимаешь? Пока не стало поздно.

— Думаешь, ее убьют? Кто? — Артем нахмурился, а потом сам же и ответил: — Прокурорские. Фактически материал, предоставленный Сорокиным, не выдерживает критики. Есть масса неточностей. Но пока есть девочка, которую генеральный прокурор отодрал, есть дело. По крайней мере, за развращение несовершеннолетних. Да и взятку, то есть злоупотребление служебным положением, тут можно пришить только с ее показаний. Ведь само по себе журналистское расследование — это просто… лажа. Работа на публику.

— Совершенно верно. Если не будет девчонки, прокурор скажет: я не я и лошадь не моя! Сфабрикованная пленка, и все. Артист, очень похожий на генерального прокурора. А девка может все расставить по полкам.

— Тогда время дорогого стоит… — сказал Артем и вопросительно посмотрел на Сергея.

Тот улыбнулся:

— Не любишь ты мокнуть!

— Не люблю, — признался аналитик.

— Хотя вообще-то ты прав. Время сейчас важнее всего. Вызывай тачку!

Через пять минут двое странных мужчин в черном, мокрые с головы до ног, нырнули в большую машину с мигалкой и унеслись. Люди, столпившиеся под козырьком, вскоре о них позабыли.

Глава 34

Избранные тексты очень известной женщины:

«Россия — невоспитанная, грязная нищенка, злобная и неумная, потому что такое поведение не вызывает притока благодетелей. Россия должна понять, что ее история — это история болезни и преступления. Она должна принять исторические наказания и покаяния».

— Серега! — Голова Платона всунулась в душевую кабину. Иванов поливал себя струями горячей, очень горячей, буквально на болевом пороге, воды. Во время дождя он действительно сильно промок и теперь чувствовал, как по телу пробегают волны нездоровой дрожи и чуть-чуть ломает кости. Бегать по врачам Сергей не любил, да и времени не было. — Прокурор слинял!

— Как слинял? А служба наружного наблюдения что делала? — удивился Иванов.

— Ты не понял. Он, во-первых, давно слинял, а во-вторых, далеко.

— Это не отменяет вопроса. Наружка что делала? По мне хоть в Магадан он укати, а ребята должны быть при нем. — Сергей зажмурился и сунул под обжигающий поток голову. Стиснул зубы.

— Наружку он за нос водит два дня. То есть они думали, что он на даче. А он…

— Так пусть туда и едут.

— У них визы египетской нету.

— Чего?! — Сергей вздрогнул, быстро закрутил вентиль и отряхнулся.

Платон подал ему длинное махровое полотенце.

— В Египет, — повторил Звонарев. — Он в Египет рванул. Понимаешь? Два дня тому. Или даже больше. Более точные сведения мы уже запросили в «Аэрофлоте». И в посольство Египта тоже послали запрос. Насчет визы и так далее…

— Девочку нашли?

— Пока нет. Как в воду канула. Выяснили, где жила. Пусто. И давно пусто. В холодильнике все скисло уже.

— Соседей опросили?

— Там из соседей два алкаша, и те в отключке. Раньше завтрашнего утра ничего членораздельного. Самое интересное знаешь что… — Платон отошел в сторону, выпуская Сергея из кабинки. В душевую вошла группа оперативников, вернувшихся с ночной смены. — Привет всем…

Кто-то вяло махнул рукой. В кабинках полилась вода.

— Давай-ка выйдем, — кивнул Сергей.

— Так вот, знаешь, что самое интересное? — Платон шел сзади, стараясь не поскользнуться на мокром кафеле.

— Не томи.

— У этих алканавтов по три ящика пустой тары стоит. И еще по ящику невыпитой.

— И что?

— Ты когда-нибудь видел пьяниц, которые закупаются в оптовых магазинах? Водка вся одинаковая, бутылочка к бутылочке. И не плохонькая какая-нибудь. И у одного, и у другого. Чуешь?

— Спаивает кто-то? Может, выселить хотят? — Сергей нахмурился.

— Да кому оно надо, район кошмарный, дом вообще хрущевка полуаварийная… Это сделка. Пока они пьют, будут молчать. Скандал вокруг прокурора только разгорается, а соседи главной героини по любому будут в прицеле. Например, кинокамеры. Не мы одни такие умные. Журналюги в первую очередь туда ломанутся. Каждому хочется к скандалу приложиться. А там болото еще недели на две. И девочка где-то пропадает. Пока это положение сохраняется, Сорокин имеет карт-бланш и полный набор эксклюзива. Самые «бабки».

— Ну, это еще не состав преступления, — сказал Иванов, натягивая форму. Горячий душ не помог. Кости все так же крутило, ощутимо пощипывало в носу. — Черт побери. К нашему эскулапу придется идти. Плохо мне.

— Так иди.

— Времени нет по койкам болтаться, — ответил Сергей, растирая ладонями лицо. — К тому же прокурор… В общем, так, ищите девушку. Всеми силами. Только ее можно к делу пришить. Все остальное, включая «скандальные разоблачения» господина Сорокина, это лажа. Светский скандал.

— А с прокурором что? — поинтересовался Звонарев.

— С этим я к начальству пойду. Пусть мозгами пораскинут, как вытащить из Нила этого крокодила.

Глава 35

Избранные тексты очень известной женщины:

«Выход из конфликта между свободой и империей только один — предоставление Чечне полной государственной независимости. Тем. более что Чечня никогда не являлась частью России. Понимаете, если вы ограбили банк, деньги, которые вы получили таким путем, не являются частью вашего бюджета. Точно так же и с Чечней: завоеванное и присоединенное никакой частью не является».

После того как проект с названием «ОЗГИ» был запущен, Костя съехал с казенной жилплощади на свою старенькую квартиру. К буйному юному анархисту, который за год пересел на другую музыкальную тематику и теперь на всю катушку гонял Егора Летова, поражая весь двор строчками вроде «вижу, поднимается с колен моя советская родина», к семейке пьяниц, по-прежнему смущенно извиняющихся за каждый скандал, и бабушкам, словно прикипевшим к полуразвалившимся скамейкам у подъезда

Квартира была прежняя. Знакомая. Только окна были поставлены новые, в пластиковых, современных рамах. Их Константин опасался, подозревая, что количество «жучков» в новеньком пластике значительно превосходит старенькую деревяшку.

Открыв входную дверь, Орлов улыбнулся своей квартире, как старому, давно не виденному другу. Все тот же чайник. Та же плита. Столик с компакт-дисками, аккуратно прибранный чьей-то старательной рукой. Книги на полках. Все знакомое, свое. То самое, о чем говорят: дома и стены помогают. Не стены конечно, а все это, вещи, эмоции, воспоминания, заключенные в обстановке. Все, что образует понятие «дом».

Константин чувствовал себя немного скованно, казалось, что дом немного осуждает его. Где был? Почему не приходил так долго?

Костя даже развел руками: мол, так было надо, извини.

Ребята, помогавшие ему переезжать, бодро занесли ящики. В основном книги, документы в папках и компьютер. И так же быстро ускакали прочь.

Первым делом Константин направился на кухню. Тут была заметна все та же рука. Заботливая и аккуратная. Посуда была прибрана, вымыта и поставлена в стопки. Холодильник блестел пустотой, но молотый кофе стоял на своем месте. Заварив маленькую кружечку, Костя прошел в большую комнату, с подозрением пригляделся к новеньким окнам. Повертел ручку, приоткрыл створку на проветривание. Механизм ходил легко, без скрипа, не требовал рывков и приложения лишней силы.

— Далеко ушел прогресс, — пробормотал Орлов. Прихлебнул кофе и направился к столу составлять список необходимых продуктов. Он писал карандашом на узенькой бумажке, замирая и поднимая глаза к потолку, словно пытаясь понять, чего же ему хочется перво-наперво. Казалось, что дома он не был целую вечность. Хотелось снова встать, все осмотреть. Вспоминались какие-то вещи, которые давным-давно потерялись, но сейчас Костя мог с легкостью сказать, где они лежат, куда закатились, кто и когда их туда положил, чтобы, как всегда, поближе взять. Одновременно хотелось выйти на улицу. Чтобы рассмотреть подъезд. Двор. Магазинчик на углу, куда он ходит уже бог знает сколько лет. На душе было удивительно радостно и немного тревожно. — Становлюсь сентиментальным.

Наконец, закончив список, Костя собрался и вышел на улицу.

Сквозь гомон воробьев, детей и шелест листьев он добрался до небольшого магазинчика, с радостью обнаружив, что тот ничуть не изменился за это время. Все такой же побитый временем и летней жарой жестяной козырек, выкрашенный традиционной голубенькой краской. Обшарпанная дверь и надпись на стекле по трафарету.

Купив все, что надо, и сверх того килограмм апельсинов, Орлов направился домой, с трудом волоча раздувшиеся пакеты. Ручки тянули руки вниз, оставляя глубокие следы на подушечках пальцев. Но Костя не обращал на это внимания, поддавшись летней безмятежности московского двора, закрывшегося от шумных магистралей высотками дворов, стенами бесчисленного муравейника.

Его дорога проходила через арку, пронзающую серую многоэтажку насквозь. Нужно было окунуться в прохладный колодец этого перехода, расписанного во все цвета радуги многочисленными аэрозолями, медленно, но верно убивающими озоновый слой Земли, Костя вошел в тень, не предчувствуя дурного. И когда навстречу из солнечного двора вышел человек, Орлов не испугался.

Прохожий.

Но темная на фоне залитого солнцем двора фигура неожиданно преградила дорогу.

— Константин Орлов? — спросил человек.

— Да. — Костя поднял голову и зацепился взглядом за широкий, толстый обрубок пистолетного глушителя, торчащий из складок плаща незнакомца.

«Твою мать, — пронеслось в голове у Константина. — Вот и все. Кончилось».

За короткий миг перед его глазами пронеслось все, чего он в жизни еще не сделал. Не женился, не воспитал сына, не издал ту самую книгу… Вероятно, испуганная душа уже отдалилась, самую малость, от тела. Потому что перед внутренним взглядом Орлова мелькнула сюрреалистическая картина из старого и большей частью забытого сна. Константин во главе революционных матросов врывается на дачу Ельцина и застает там всю демократическую верхушку, включая рыжего Чубайса. Наставляет на них штык революционной винтовки и говорит…

Что говорит Орлов всем демократам страны, вспомнить не удалось.

— Лежать, бля! — надрывно закричали сзади.

Фигура в плаще вздрогнула. Костю сильно ударило в спину, он грохнулся на асфальт, нелепо взмахнув руками и придавив сумки. За мгновение до того, как щербатый асфальт ударил в лоб Константина, он услышал, как щелкнул боек пистолета. От этого звука все внутри словно бы оборвалось. В груди сделалось мокро. Орлов почувствовал, как холодные струйки стекают вниз, противно щекоча живот. Вокруг топотали, снова щелкнул боек. Еще раз. Кто-то вскрикнул. Послышался звук падения. Потом удары. Стон. Опять крик.

«Почему же я не умираю? — подумал Константин. — Почему не умираю? Неужели вот так и буду вечно лежать и подыхать тут… Или это такой ад для философов — вечно умирать, переживать свою смерть. Но почему мордой в асфальт? Система должна быть, не могу же я вечно на эти камушки смотреть. И кровь. Холодная какая-то… Почему холодная?»

Чьи-то руки аккуратно перевернули его на спину. Костя закрыл глаза.

— Живой, кажется. — Теплые пальцы дотронулись до шеи. — Точно живой! Ребята, «скорую»!

Опять затопотали сапоги.

Константин открыл глаза. Ему помогли сесть.

— Как вы себя чувствуете? — Перед глазами все плыло, чьи-то лица.

— Не знаю, — честно ответил Костя. — Мокро…

Он ощупал грудь, посмотрел на ладонь и неожиданно обнаружил, что кровь у него белая. «Жаль, что не голубая», — мелькнуло в голове.

Рядом, в луже молока, валялась раздавленная сумка и оранжевыми мячиками катались апельсины.

— Вот тебе раз…

— Живой, — прокомментировал кто-то. — Ребята, «скорая» отменяется. Взяли товарища в коробочку и домой…

«Ребята» в штатском помогли Константину подняться, собрать уцелевшие продукты и, взяв его в неявное, но надежное каре, повели к дому. Потрясенный Орлов молчал.

Буквально у самого дома он спросил:

— А вы кто?

— Не положено, — вздохнули сзади. — Это вы с Александром Степановичем обговорите. Он едет.

Уже войдя в квартиру, Костя понял, что ни одного лица из тех, кто сопровождал его, он запомнить не смог. Фигуры, да. Высокие, крепкие, плечистые… Но не лица. Словно его сопровождали не люди, а призраки.

Толокошин прибыл через некоторое время. Орлов успел выпить пять больших кружек своего любимого напитка. Наглотаться неведомо как уцелевшего коньяка и, более-менее успокоившись, приготовить себе небольшой обед из уцелевших продуктов. Однако, разбирая залитую сумку, Костя наткнулся на пакет с молоком, пробитый насквозь, и разорванный в клочки апельсин. Внутри снова все задрожало. Орлов вспомнил толчок в спину, падение и щелчок бойка. Пуля прошла в каком-то сантиметре от тела.

Александр Степанович нашел Константина сидящим на полу кухни в крайней задумчивости.

— Ты чего тут? — осторожно спросил Толокошин.

— Картошку чищу, — вздрогнув, ответил Орлов.

— Какую картошку? — Серый Кардинал огляделся.

— Царицу полей, — невпопад сказал Костя.

— Понятно. — Толокошин вошел, помог Константину подняться, усадил его за стол. — Давай-ка, дружок, собираться. Опять на зимние квартиры…

Шутка не удалась.

Орлов покачал головой:

— Не поеду. На хрен…

— Как это не поеду?! — удивился Толокошин. — Ты, между прочим, на государственной службе.

— Но не в армии все-таки. Так что, не поеду. — Костя потряс плоскую бутылочку. — У тебя есть?

— Конечно. — Толокошин выставил свой любимый коньяк. — Однако я не понимаю.

Он сел напротив, потом спохватился и принялся рыскать по кухне Орлова.

— Если ты ищешь стаканы, то они в нижнем ящичке, — тусклым голосом ответил Костя.

Александр Степанович подул в обнаруженные стекляшки, налил почти до половины коньяком и су-пул «лекарство» Орлову в руку.

— Давай! — сказал Толокошин традиционный русский тост.

От выпитого защипало в глазах. Толокошин быстро разрезал апельсин на дольки. Положил на тарелочку. Костя вспомнил пляшущие оранжевые мячики на сером асфальте.

— Кошмар.

— Ага. — Толокошин кивнул. — Я тебя понимаю. Однако все-таки объясни мне, заскорузлому, чего ты не хочешь обратно на квартиру переехать? Там же и работать удобнее, и жить безопасней. Не успел вернуться… Хорошо, что наши за тобой приглядывали! А если бы не успели?!

— Взяли его?

— На этот раз взяли. Живым, здоровым. Почти. Теперь будут колоть.

— Расколют?

— Можешь не сомневаться! Его большие специалисты будут лечить. Учитывая предыдущее нападение. Но все-таки…

Орлов махнул рукой:

— Нельзя бегать от опасности каждый раз, как только она появилась. Во-первых, если они поймут, что я такой важный человек, которого от каждого ушиба прячут в бронированный бункер, точно не слезут. Во-вторых, я идеолог! Л это означает, что я должен целиком и полностью отвечать за свои слова, идеи и даже мысли. Более того, сам обязан жить по тем правилам, которые пытаюсь пропагандировать. Как же иначе?

— Я не понял…

— Просто все, — прервал Толокошина Орлов. — Где ты слышал, что я пропагандирую «страусиную политику»? Было где-нибудь такое? Усилить меры безопасности, да! Сидеть под слежкой, надо так надо! Пусть я буду в осаде, но в своей крепости! А не где-нибудь…

Костя ткнул кулаком в стену. По телу мягко побежала волна опьянения. Шок отпускал.

— Эта хатка бобра — моя крепость! Дом. Я тут сижу и буду сидеть! Пусть приходят!

В кухне повисла тишина. Даже подросток-анархист за стеной выключил надрывного Летова.

— Страуса не пугать, пол бетонный, — вдруг пробормотал Толокошин.

Орлов фыркнул. Александр Степанович ухмыльнулся.

Через минуту оба ржали, как обкурившиеся.

— Дурацкая… Дурацкая шутка… — выдавил наконец Орлов. — Ой…

Отдышавшись, они налили еще по одной и разрезали очередной апельсин.

У Кости на душе была странная, давным-давно забытая решимость человека, сделавшего шаг в пропасть. Больше нечего бояться, юлить, избегать. Сделано. Теперь парашют или откроется, или…

— А знаешь, я глаза открываю, а вокруг молоко и апельсины скачут, — в очередной раз рассказывал Толокошину Константин. — А я думаю, чего это кровь у меня такая белая?!

Александр Степанович смеялся. Попивал коньячок и периодически бегал на кухню варить кофе. Вернувшись в очередной раз, он плюхнулся в кресло и сказал:

— А я ведь к тебе еще и по делу…

— Вот прямо сейчас? — удивился Костя.

— Боюсь, что времени нет. Ты ведь у нас государственный идеолог.

— Ну, все-таки не государственный…

— Государственный, он самый. Можешь быть уверен, ты на окладе.

— Чего? — Костя удивился. — На чем?

— На окладе. Все. Работаешь. ОЗГИ пошла в дело с твоей подачи. Я сегодня от Президента. Вопрос о новой должности сейчас утрясается. Но претендуешь на нее только ты. Вот так. Все серьезно.

— Ни… — Константин хотел выразиться, но сдержался, — фига себе…

Толокошин кивнул.

— Но это же, что называется, пустить козла в огород, — осторожно сказал Орлов.

— Ну, положим, что особенно злобствовать в огороде тебе не дадут. Но тем не менее…

— Понятно.

— Ничего тебе непонятно, — улыбнулся Толокошин. — Дело есть. Фактически его решение зависит от тебя. Раз уж ты ОЗГИ придумал, то тебе ей и помогать.

— А что с ней не так?

— Все с ними так, но вот с нашим генеральным прокурором есть определенная трудность. Самый главный вопрос стоит так: посылать «Альфу», чтобы они господина генерального из Египта вывезли? Живым, но, возможно, в чемодане. Или не посылать? Сам понимаешь, нормы права и прочие межгосударственные законы на такие акции смотрят, мягко говоря, косо. И ребята в Египте не лаптем щи хлебают. Можем подпалиться. На этот случай нужна идеология. Идея! Понимаешь? Концепт, как сейчас говорят. Я тебе сейчас объясню ситуацию…

Глава 36

Из разных Интернет-ресурсов:

«Вся вина россиян за их положение заключается только в том, что они не противятся тем злодеяниям, которые много десятилетий творит над ними Москва. Единственный путь для россиян перейти из мрака в свет — это незамедлительно избавиться от Москвы. Эта мысль должна клином намертво засесть в голове россиянина и находиться внутри сознания человека до полного освобождения от Москвы. Только избавившись от Москвы, Россия наконец сможет обрести благополучие».

Президент говорил решительно. Рубил воздух ладонью и нахмурившись смотрел в зал. Каждый его жест ловили телекамеры, журналисты, ощетинившиеся микрофонами и коробочками диктофонов, ухитрялись что-то отчеркнуть в блокнотах. Страна внимала ежегодному обращению Президента к народу.

— «Времена не выбирают» — этот афоризм, многократно повторяемый в разных ситуациях, часто не к месту, сейчас кажется затасканным и утратившим свое истинное значение. Это всего лишь слова, смысл которых понимаешь, только столкнувшись с настоящими трудностями. Прошлое, вся его мудрость подсказывает нам множество решений, указывает на большое количество дорог, могущих привести к цели. Однако не всякое решение и не каждая дорога могут дать нам возможность избежать новых трудностей и новых опасностей. Мы должны, обязаны учитывать все уроки, которые преподнесла нам история. Как самых первых времен становления государства Российского, так и новейшая. Мы не имеем права видеть в прошлом только мрак, холод и страх. Наша история многогранна, в ней есть место подвигу, счастью, радости и свету. Мы имеем право и возможность гордиться своими предками! Вопреки тем, кто увлеченно тыкает нас в ошибки прошлого и намекает на возможность его возврата в будущем. На эти провокации мы должны ответить решительное нет! Мы не станем повторять ошибок прошлого! Возврата к ним больше не будет никогда.

Более того, наше государство будет теперь авангардом для всего человечества, с которого будут брать пример все ведущие государства мира. Хватит каяться в грехах, которые мы зачастую и не совершали! Хватит посыпать голову пеплом! Хватит рыдать! Сейчас пришло время действовать! Делать новую Россию. Выйти из задних рядов, выйти на свет. Мы великая страна, в которой живет великий народ, достойный уважения.

Уважения во всем мире.

Я всегда возмущался, когда слышал высказывания о том, что мы не лучше и не хуже других. Лучше! Россияне лучше, должны быть лучше! Чтобы в каждой стране нашей огромной планеты люди радовались визиту российских туристов, потому что они самые щедрые, самые дружелюбные, самые любознательные. Чтобы к нам стремились приехать, прикоснуться к великой культуре, к великой истории. И путевки в Россию были бы самыми престижными, потому что россияне самые гостеприимные, добрые, веселые и умные люди на планете. И у нас можно без опаски путешествовать по всей стране, от Кавказа, где в каждом ауле гостя встречают шашлыком, вином и песнями, до дальней Сибири, где лес подпирает небо и живут мужественные, хлебосольные люди. Пусть с нас берут пример остальные страны! И пусть никто не принимает наше дружелюбие за слабость. Россия всегда была способна отстоять свою независимость, свои национальные ценности и интересы.

Об интересах хотелось бы сказать особо.

Сейчас, когда понятие ограниченного суверенитета плотно вошло в политический обиход, а мир становится меньше, подчиняясь процессам глобализации, нет никакой возможности стоять в стороне от новых веяний и процессов. И если нам хочется добиться процветания, уважения и мира с соседями, мы обязаны привести нашу внешнюю политику в соответствие с международными нормами. Мне трудно представить ситуацию, чтобы такая серьезная, большая и уважаемая страна, как Соединенные Штаты Америки, бросила бы своего гражданина погибать от рук бандитов, в любой точке Земли. Это невозможно, потому что жизнь гражданина США находится под защитой конституции, армии, полиции, спецслужб, наконец. Для его спасения будут приниматься самые решительные шаги, на любой территории, где беззаконие подняло голову. Торговля людьми, похищения, убийства, терроризм в отношении граждан России или объектов, принадлежащих Российской Федерации, недопустимы! И наше государство будет бороться с ними любыми возможными средствами и всем набором доступных методов! А Россия может много, и не мне вам об этом говорить. Потому что именно вы и есть те люди, которые составляют мощь нашей страны.

Сейчас правительство взяло курс на очищение государственного аппарата. Большие силы брошены на борьбу с коррупцией и воровством. Пусть те, кто до сих пор считает для себя возможным совершать эти преступления против народа, задумаются. И перестанут тешить себя мыслью о том, что они смогут избежать справедливого наказания в будущем. Я хочу, чтобы они знали: карающий меч правосудия настигнет их везде, где бы они ни прятались! Такова позиция моя, и она находит поддержку в правительстве, а также, я надеюсь, она будет всецело одобрена народом России. Для преступников не существует границ и барьеров, за которыми они могли бы спрятаться. Это позиция, которую мы должны занять и твердо держать за собой. Как базу, как основу, как единственно верное решение!

Безусловно, сейчас многое предстоит сделать. И многим будет трудно оставить в прошлом самоуспокоенность и лень. Но я надеюсь, что я не ошибся в народе, населяющем Российскую Федерацию. Что я не ошибся в вас! Я уверен, что совместными усилиями мы сможем восстановить былое величие нашей Родины. Сможем побороть многоголовую гидру преступности и дать решительный отпор международному терроризму. В нашем единстве наша сила!

Пока он говорил свою речь, в небо поднялся самолет.

В Луксоре было жарко. Высокая температура и влажность заставляли вспомнить о парилке. Город, наполненный туристами, словно бы плыл по пустыне вдоль Нила, окутанный жарким маревом. Многоголосый, шумный, вечно старый, но никогда не умирающий город, едва ли не целиком состоящий из гостиниц, ресторанов и множества торговых лавок. Все на потребу гостям, тем, кто готов оставлять здесь свои деньги, эмоции, составляя историю и славу Египта.

Всегда шумно, всегда весело и интересно. Если бы не удушающая жара. Да и она переносится легко, когда есть впереди будущее, в котором можно не бояться нищеты, бедствования, а единственная забота, которая тебя ждет, — как выгодно потратить время.

Генеральному прокурору было действительно хорошо в Луксоре. Несмотря ни на какую жару. Он плавал в бассейне, потел в банях, кряхтел, подставляя свое заплывшее жирком тело под ловкие руки чернокожих массажисток, и не стеснялся при возможности ущипнуть их за филейную часть. Потерпят. Оплачено!

Город предоставлял очень широкий спектр развлечений, на самый взыскательный или даже на самый извращенный вкус. Еда, зрелища, плотские удовольствия. По последнему пункту с Луксором мог соперничать только разве что Тайвань, где, при желании и наличии толстого кошелька, можно было найти все. Египет, в силу определенных исторических традиций, кое-какими особенностями брезговал. Но фактически каждый портье любой гостиницы мог предоставить в распоряжение клиента и девочек всех расцветок и возрастов, и на редкость умелых мальчиков.

Прокурор мальчиками не интересовался, в силу брезгливости, но девочки вызывали в нем живейший интерес, сравнимый разве что со страстью к охоте. Прокурору нравилось пострелять из двустволки и потискать живое, хихикающее, теплое, согласное на все, а главное, очень юное тело. Моральная сторона проблемы его не особенно волновала; если в силу экономических или любых других причин такой вид развлечений возможен, значит, он имеет право на существование. Тем более что власти в Египте на вопрос подростковой проституции смотрели сквозь пальцы. Законодательство, составленное с истинно восточным хитроумием, оставляло массу лазеек и давало кучу возможностей. Так что душа прокурора была спокойна. Он не нарушал закон грубо. Просто… искал обходные пути. А это, согласитесь, довольно разные вещи.

Особенно ему нравилось приглашать для развлечения одну беленькую и одну черненькую девушку. От этого сочетания прокурор шалел и называл такое действо «принципом домино».

— Люблю контрасты, — говорил он, ласково поглаживая сразу две оттопыренные попки. — Люблю контрасты!

Именно в такой позе и застали его четверо ребят, одетых по этому случаю в пустынное камуфло. Расцветка одежды особенно никого в Египте не шокировала. Как раз несколько месяцев назад какой-то псих попытался расстрелять автобус с туристами, и во всех городах было полно военных.

— Что такое? — спросил по-английски прокурор. Девочки взвизгнули и спрятались под одеяло, натянув простынку по самый нос.

— Главное, без паники, — ответил хрипло один из вошедших. — И без шума. Во избежание лишних жертв.

Другой подошел к кровати и с ласковой улыбкой натянул одеяло девочкам на головы, закрыв им, таким образом, глаза.

— С этими милашками расплатился? — поинтересовался он. — Расплатись. Нехорошо будет.

— Вы кто? — спросил прокурор и вдруг обнаружил, что голос дает фальцет. Прокашлялся. — Кто вы такие?

— Первая буква греческого алфавита какая? — с улыбкой ответил тот, что требовал расплатиться с проститутками.

— Альфа, — промямлил испуганно прокурор.

Человек в камуфляже кивнул:

— Молодец! А теперь без шума и пыли расплатись и одевайся. Сил уже нет па твои жировые складки смотреть. Противно.

— А зачем? Зачем? — Прокурор дрожащими пальцами отсчитывал купюры. Наконец, сообразив, что в таком состоянии из него никудышный счетовод, просто бросил всю пачку на тумбочку. — Куда?

— Куда-куда, — пробормотал старший. — Домой! Хватит развлекаться. Привет, немытая Россия. В Москву, в Москву. Классику читал?

— Я подданный иностранного государства.

— И с этим разберемся тоже… — успокоил его альфовец.

— С чем?

— С государством… Штанишки надевай, да. Сумочка твоя?

— Моя. Но я должен выписаться… И вообще, надо же сообщить, что я улетаю.. Тут много дел.

— Ты, когда из Москвы драпал, кому-нибудь сообщил? Нет? Вот и тут не будем… Ножками, топ-топ. Девочки, бай-бай…

— Знаешь, что интересно? — спросил Артем у Сергея, когда они вечером расходились но домам.

— Не знаю. — Иванов чувствовал себя не слишком хорошо. После того дождя он действительно слег в постель. Доктор против обыкновения внял просьбе больного и поставил его на ноги за один день, дав лошадиную дозу чего-то горького, размешанного в стакане воды. При этом эскулап честно предупредил Сергея, что чувствовать он себя будет паршиво всю неделю, но работать сможет.

— Соседи той подруги, которая участвовала в передаче, то есть в съемках, все-таки очнулись. Платон тебе не говорил?

— Не помню, если честно. Теоретически они должны были в себя прийти раньше. Я с этой болезнью…

— Понятно. Не напрягайся, алкаши очухались не к сроку. Но самое интересное, что они фактически подтвердили слова Алтынина. Брата ее. Девушка была проституткой. С довольно большим стажем работы. Понимаешь?

— То есть…

— То есть прокурор, с вероятностью девяносто процентов, вызвал к себе на дом или прямо в кабинет, или куда-нибудь еще проститутку. Может, сам пришел. Неважно,

— А какого черта он был в мундире?

— Это ты у него спроси, ему, может быть, так нравилось. — Артем пожал плечами. — Но факт, что это не была взятка или подкуп. Совпало так.

— Ты веришь в совпадения? — поинтересовался Сергей. Они спустились в полупустое метро. Дежурная на эскалаторе проводила их усталыми глазами.

— Не очень, хотя допускаю такую возможность. Так что в нашем случае любой ушлый адвокат порвет все обвинение в клочки. По большому счету, даже развратные действия в отношении несовершеннолетних не прищемишь. Очень зыбко.

— Тем более без Алтыниной.

— Теперь ее будет проще найти, я думаю, что даже завтра будет результат.

— К пятнице все равно не успеем. Сроки валятся. — В туннеле загрохотал по рельсам поезд. — Впрочем, это не главное. Меня сейчас больше всего интересует, а на кой черт прокурор пытался убежать? Из-за пленки? Или из-за дела этого глупого? Ведь это все яйца выеденного не стоит! От чего он бежал?

Из темноты, толкая перед собой поток теплого воздуха, с ревом вырвался поезд.

Глава 37

Из дневников:

«Все мужские лица сливаются в одно курносое, корявое рыло с блестящей пористой кожей и сальными волосами. Коллективный Ванька или Васька, бр-р-р, уберите его от меня, пожалуйста, арестуйте, заберите в армию, посадите в тюрьму, убейте!»

— Здравствуй, Люба! — Клиент, распахнув объятья и пританцовывая, двинулся по тротуару. — Люба, Люба, моя ты голуба!

Люба, высокая крашеная блондинка в короткой юбке, из-под которой выглядывала резинка чулок, брезгливо сморщилась.

— Опять Слюнявый, — вздохнула ее коллега, подпиравшая стену справа. — Не повезло тебе, Любка.

— И не говори, — выдохнула облако сигаретного дыма Люба. Ткнула окурком в стену и развернулась к радостному клиенту. — Ну что, красавчик, по-быстрому? За двадцать?

— Нет, Любочка, нет! — Слюнявый, он же Коля-Матроскин, известный всем проституткам Москвы придурок, у которого по несправедливому стечению обстоятельств водились «бабки», пошелестел купюрами. — Сегодня на всю ночку!

И он радостно взвизгнул.

Коля был не только придурок, он был еще и извращенец. Девочкам, которые с ним работали, иногда неделями приходилось отмываться от той жирной грязи, которой покрывались их тела и пропитывались души. Коля трахал их физически и насиловал морально. Он умел это делать с душой, с размахом. В такие моменты он походил на врача-садиста в концентрационном лагере, которому его узники отданы в безусловную власть. Ко всему прочему он был опасен, как может быть опасен человек, обладающий властью, которую дают деньги, и имеющий нестабильную психику. Такой мог и бритвой полосонуть. Не по горлу, конечно, а по лицу, по груди, животу.

Коля-Матроскин был маньяк. Но маньяк при «бабках», и сутенеры шли на риск, отдавая ему девочек, которые, как известно, товар легко взаимозаменяемый. Не гейши, в конце концов.

Слюнявый любил по-разному. Тут уж как повезет. Мог увезти на квартиру, и тогда девушка проходила кошмар по полной программе, а мог матросить в подворотне, тогда он быстро уставал и все могло кончиться более-менее просто. Судя по тому, что Коля не подкатил на тачке, Любе грозил второй вариант.

— Пошли, пошли, Любочка…. — Слюнявый грубо хватал проститутку, подталкивая к забору, огораживающему какую-то стройку. В досках был лаз. Там, среди железобетонных панелей, обычно проходило то, что называется «по-быстрому». Сторож получал мзду и не выпускал овчарок на охрану территории, предпочитая попивать чаек и рассматривать порнографические журналы. Тут, на этой улице, все пропиталось, насытилось словом «порно». Каждый угол, каждая стена, каждый забор несли на себе отпечаток нездоровой страсти, заполняясь надписями известного содержания, рисунками и просто бумажными объявлениями. — Давай, давай… Сегодня будет по полной. Да, Любочка!

Слюнявый получил свою кличку за то, что в моменты возбуждения пускал слюну, брызгал ею. Это, впрочем, были не самые противные черты Коли.

Матроскин разложил Любочку на каких-то удобных железобетонных конструкциях, заботливо подстелив ей под спину свою куртку.

— Сейчас, сейчас… — шептал он, стаскивая с себя брюки. Для начала Слюнявый любил миссионерскую позицию.

— Может, пойдешь погуляешь? — неожиданно поинтересовался спокойный и глубокий мужской голос.

Коля замер. Потом покрутил головой и обнаружил рядом с голой Любочкой, дрожащей на холодной панели, черную фигуру, сидящую на корточках.

— Что? — не поверил своим ушам Слюнявый. Этот вопрос был задан тем самым тоном, после которого дворовая шпана обычно начинает драку. — Что?!

— Погуляй, — снова повторил мужчина.

— Ах ты, сука. — Голос у Коли был как у обиженного ребенка. Удивленный бесцеремонным хамством, с каким взрослые обычно вмешиваются в его жизнь.

Слюнявый подхватил штаны, застегнул их на поясе, сунул руку в карман. В ночной темноте тускло сверкнула бритва. Любочка начала осторожно подтягивать носом, вовсю захлебываясь слезами.

— Дурак ты, Матроскин, — сказала черная фигура. Смачно щелкнул затвор. — Дурак. И проживешь недолго.

Коля замер, понимая, что сейчас из темноты на него смотрит ствол.

— Ты мне, сука, за все заплатишь, — прошипел Слюнявый, и Любочка всхлипнула, понимая, что он обращается к ней. Тот факт, что его унизили на глазах у проститутки, был для Коли хуже смерти. Хотя помирать, опять же на глазах у той, кого он чуть не оттрахал, Матроскин тоже не собирался. — За все заплатишь. Падла.

Он сделал несколько шагов спиной вперед и будто вытек через дыру в заборе.

Любочка испуганно косилась на свою новую проблему и всхлипывала.

— Неоконченный техникум, Люба, — сказал человек. — Это неоконченный техникум и желание заработать на лохах, которым обычные бабы не дают.

— Борис Борисович? — Люба удивленно приподнялась на локте.

Было слышно, как человек вздохнул, достал пачку сигарет. Вспыхнула зажигалка, выхватив на мгновение из темноты усатую физиономию, прищуренные глаза и лицо, располосованное сетью морщин.

— Он самый, Любовь Игоревна. Что называется, сколько лет, сколько зим.

— Ты что, гад… — Люба вскинулась и зашипела. — Ты что, гад, сволочь, мент, падла, меня убить хочешь?! Что я тебе сделала? За что? Он же меня на куски порежет! Ты что, гад, не понимаешь этого?! Сволочь ты!

Человек в темноте молчал, только огонек сигареты изредка вспыхивал ярким светлячком.

— По-моему, у тебя проблемы, Люба, — наконец сказал гость. — А все из-за неоконченного техникума и этих развесистых сказок, которыми тебя кормила подруга.

— Пошел ты! — Люба села, укуталась в куртку Слюнявого.

— Я-то пойду, но проблемы, Любовь Игоревна, проблемы, они не уйдут. — Человек сделал вид, что собирается уйти.

— Куда, куда?! — Люба испуганно схватила его за руку. — Чего надо-то?

— Как всегда. — Борис Борисович снова присел на корточки. — Поговорить. Кстати, ты бы оделась, а то голый одетого не понимает.

Пока Люба натягивала чулочки, юбку и полупрозрачную блузку, человек слез с панелей, размял затекшие ноги и продолжил свои неторопливые нотации.

— Вот ведь что забавно, Люба. Девка ты была очень даже видная. Крепкая. И вроде бы не дура, но нет же, купилась на байки о безбедной жизни. Мол, только ноги надо раздвигать умеючи и будешь в шоколаде. Главное, лоха найти, а дальше пойдет-поедет. Только лохи, которые с «бабками» и не уроды, они ведь на простой перепихон не ведутся. Да. Их еще развести надо. На разговоры, на чувства, ключик к каждому подобрать. А они чувствительные к фальши, эти лохи, чувствительные. Да и врать ты, Люба, не умеешь.

— Кончай, а? — проворчала Люба. — Лучше сигаретку дай.

Человек прикурил еще одну сигарету, протянул проститутке.

— И вот, раз-два, ты уже на панели, — как ни в чем не бывало продолжил Борис. — Один раз села и не слезть. Потому что самый крутой лох при «бабках», которого ты попыталась развести, оказался твоим сутенером. Грустно это все, Люба. Грустно. Понимаешь? И все могло бы пойти по-другому, даже сейчас еще может…

— Кончай! Тоже мне, вербовщик. Я тебе не пастор Шлак, а ты не Штирлиц. Я за ночь побольше твоего получаю. Хочешь, могу в долг дать?

— Ты меня знаешь. Я взяток не беру.

— Тогда давай к делу! Время деньги.

— К делу так к делу, — легко согласился Борис. — Вот эта девочка тебе знакома?

Он протянул Любе фотографию и подсветил огоньком зажигалки.

— Нет.

— А если подумать? — Борис не убрал фотографии.

— Ну, если подумать, то это Юлька. Только мы с ней не часто пересекались, она все больше по верхам рулит. Со мной не в одной весовой категории. Так что особенных откровений не жди…

— Жалко, что так… — протянул человек. — Жалко. У меня, впрочем, другая информация была. Но, вероятно, обманули. Да. Я, конечно, пойду, милая, пойду.

— Как пойду… — Люба всполошилась. — Ты сначала меня залажал, а потом пойду?! Нет, так мы не договаривались!

— Э, Любочка, это ты со мной договаривалась, а я тебе ничего не обещал. Ты вспомни… Ты полезна мне, я полезен тебе. А сейчас ты мне ничего сказать не хочешь…

— Погоди…

— Проблемы, Люба, проблемы, — продолжал Борис. — Давай так. Ты сейчас постараешься, а я всю вашу братию лишу одного ненужного человека. Слюнявого. Надолго лишу. Ты за это время на пенсию выйдешь, если не порежут…

— Типун тебе! — зашипела Люба. — А что… Правда, уберешь его?

— Когда я тебе врал? Давай-ка быстренько, что у тебя есть на твою подругу, госпожу Алтынину? Чем занималась, кто ее водил, как высоко забралась, кто был последний клиент? Давай по делу!

— Да, много я действительно не скажу. Не знаю. Она давно у нас не появлялась. Очень давно. Ее водил Роман. Он по малолеткам специализируется.

— Булатов? Цыган этот?

— Да. Ее тут все любили. Она хоть и не молодая, но как была в его конторе, так и осталась.

— Не молодая? — Борис удивился.

— Ну, Роман обычно совсем с малолетками возится. А эта… Она выглядит так, будто бы только-только из гимназии. А опытная!..

— Странно, что-то уровень для него высокий. А почему любили? Сейчас что?

— Может, и высокий, но Рома парень дельный. В задницу без мыла влезет, если туда баксы затолкать. — Люба нервно курила, злыми, глубокими затяжками. — В последнее время он вообще плел чего-то… То ли обкуренный, то ли еще что… Говорит, все, завязываю с курвами, мол, бизнес у него какой-то наклевывается большой и высокий. То ли кино, то ли телевидение. Проект на миллион, типа. Продюсером стану. Как пошла она на эту работу, так и пропала. Черт его знает где…

— Продюсером? Он что, порнофильмы снимать собирается?

— Нет, кажется, — неуверенно сказала Люба. — Да не знаю я. У него спроси, если хочешь. Так что убрал он ее с линии. И давно Алтынина тут не появлялась. Черт его знает… Больше ничего не знаю.

Она докурила сигарету до фильтра, выкинула окурок.

Оба молчали.

Наконец Борис отлепился от стены, взял куртку Коли-Матроскина, покопался в его карманах. Свернутые в трубочку купюры упруго плюхнулись на бетон. Куртка полетела в сторону.

— Ладно, пойду… — Он направился к выходу.

— А я?

Человек обернулся:

— А чего ты? Домой иди. И кончай с этой хренью. Все одно скоро всех ваших спонсоров передавят, как клопов. А до легализации проституции еще далеко. Так что, боюсь, как бы ты без работы не осталась в скором будущем.

— Да ладно… — неуверенно пробормотала Люба.

— Ну, ладно так ладно. — Борис нырнул в отверстие.

— А Слюнявый?! — крикнула девушка.

— Не беспокойся… — донеслось из-за забора.

— В общем, такая история, — сказал Платон. — Наши коллеги из милиции поработали на удивление хорошо. И собрали массу информации. Почти что море.

— Да уж, — ответил Иванов. — Остается только научиться в нем плавать.

Они рассматривали генерального прокурора через зеркальное стекло в комнате для допросов. Чем-то это напоминало то ли реалити-шоу, то ли разглядывание витрины магазина, где внезапно ожили манекены.

За стеклом устало молчал следователь, старательно делая вид, что изучает материалы дела, и так же упорно молчал прокурор. Молчал с самого начала следствия. Как воды в рот набрал. Назвал свое имя, фамилию, адрес. Сказал, что требует адвоката и хочет позвонить. Сделал звонок. И замолчал. Даже классического: «Я буду говорить только в присутствии своего адвоката» от него не удалось добиться.

— Плавает там сейчас Артем. Я всю документацию ему слил, пусть анализирует, — сказал Звонарев, пододвигая стул. — Хотя тут все и без этого ясно. Девочка — обычная проститутка. Забралась к прокурору. По вызову. Как уж генеральный с цыганом связался, я не знаю, но…

— Дело не в этом, — прервал Платона Сергей. — Дело совсем не в этом. Помнишь, что эта сказала, как ее?..

— Любочка?

— Да. Она сказала, что у Романа есть проект. На телевидении. Чуешь?

— Не совсем… — Платон сощурился. — Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что господин Сорокин имеет к этому прямое отношение.

— То есть имеется факт подстроенного шантажа? Они оборудовали комнату, потом подсунули прокурору эту девку…

— Как ты себе это представляешь? Подсунуть прокурору какую-то дуру с улицы. Да еще молодую. Да и потом, какой к черту шантаж? Не было шантажа, понимаешь? Не было. Уж кто-кто, а мы бы об этом знали. К тому же он бежал. Не вяжется…

— А может, он не бежал?

— Как это? — удивился Сергей.

— Просто. — Звонарев подтолкнул ему папку с документами. — Смотри. Новые материалы объявились.

— Что?

Сергей взял верхний листик. Присмотрелся,

— Заявление на отпуск? Бред какой-то… Какой, к хрену, отпуск?

— То-то и оно. — Платон кивнул. — Задним числом всплыло в глубинах бюрократической машины. Слава богу, не подписан.

— Пытался себе задницу прикрыть.

— Точно.

— А кто его адвокат?

— Левин.

— Старший? — Иванов выпрямился. Положил бумажку с заявлением на отпуск обратно в папку. На скулах ощутимо напряглась кожа.

— Насколько я могу судить, то младший. — Платон взлохматил волосы. — А что?

— Да так, ничего. А когда это младший занялся адвокатурой?

— Ну, как старший с арены сошел. Больной совсем стал. Вроде, говорят, инсульт был. Теперь младший всем заправляет. Только его папаша все больше бандитами занимался, а сынок забрался повыше. Так-то. Династия.

— Хреново, — пробормотал Сергей. — Нам нужны девочка и этот цыган. Оба!

Глава 38

Из разных Интернет-ресурсов:

«Русские! Ну, это самый неприятный момент во всей этой истории. Это вообще какой-то недоделанный народ. Руки не в то место вставлены, глаза — на затылке, зубы — на полке.

Начнут что-нибудь делать, а получаются только соленые огурцы. И те болгарские. Все пропьют, все проспят, доплывут только до середины, вырубят топором так, что не опишешь пером. Ни денег, ни совести, ни ума. Одни только песни и грязные носки на батарее. Утром пельмени, вечером — сосиски. Днем — курс доллара и вступление в ВТО. За душой — гармошка, в туалете — Антошка».

Гена был обыкновенным бомжом. Жизнь не сложилась. Продав свою однокомнатную каким-то богатым господам, которые, сломав все стены, соединили ее со своей трехкомнатной, Гена оказался в общежитии. Комнатка, пусть небольшая, все-таки обладала определенным набором удобств. Однако зеленый змий требовал своих жертв. И вскоре комнатку пришлось продать. Так Гена поселился на улице. Сначала в своем прежнем подъезде, а потом, раззнакомившись со своими коллегами по стилю жизни, перебрался на свалку.

Летом такая жизнь не была в тягость. Спальное место Гена находил легко. За это носил прозвище Везунчик. Его пускали туда, куда не пускали других бомжей. Одному Богу известно, чем подкупал хмурых сторожей вид Гены. Но спал он часто в тепле, не опасаясь озверевших от конопли скинхедов, избивающих «человеческий мусор», и ментов, в принципе делающих то же самое, но без всякой «дури».

Сегодня Гене не повезло.

Со стройки погнали, а в котельной была незнакомая Везунчику смена. Оставался только люк, довольно сухой и даже теплый. Запасной вариант.

Гена открыл крышку и, воровато озираясь, нырнул внутрь, обратив внимание, что в убежище на удивление дурно воняет.

Бомж остановился. Повел носом. Что-то было не так. Совсем не так.

Наверху шумел город, было слышно, как неподалеку играют дети. Кто-то немелодично бренькает на гитаре. Но тут, внутри старого и уже сухого колодца, что-то было не так! Гена почувствовал это нутром, звериной частью человека, который вынужден не жить. Выживать.

Он посмотрел вниз и чуть было не сорвался. В горле неожиданно стало сухо, и крик застрял где-то в легких. Со дна на него смотрело изуродованное гниением и следами побоев лицо девушки.

Гена рванулся вверх, к чистому воздуху, к небу, к людям, чувствуя, как желудок просится наружу.

Милиционер, к которому подбежал в жуткой панике грязный, облеванный бомж, долго не мог взять в толк, что нужно оборванцу. Бить идиота не хотелось. К чему дубинку пачкать?

Постовой пару раз замахнулся на Гену. Но потом разобрал в бессвязной речи бомжа слово «труп» и нехотя пошел туда, куда его звали.

Заглянув в колодец, милиционер плюнул, выдохнул и помянул чью-то мать.

Гена, выполнив свой гражданский долг, незаметно сделал ноги. На свалку. К своим. На сегодня с него везенья хватит.

Глава 39

Из дневников:

«Нет, как все воняет. Кто не жил в России, тот не пошет».

— Сюрприз, — мрачно сказал Платон и швырнул на стол пачку фотографий.

Сергей собрал разлетевшиеся карточки в пачку и принялся изучать. Первая же фотография заставила его сощуриться.

Девушка, когда-то очень молодо выглядевшая. Сильно изуродованная. Мертвая. Только во все еще открытых глазах живет испуг. Она знала, что ее сейчас будут убивать. И очень боялась. Никакого милосердного удара в затылок, выстрела, сломанной шеи. Девочку запугивали, грозили, подробно объяснили, что с ней будет. А потом убили. Как и обещали.

Артем, поднявшийся со своего места, чтобы рассмотреть фотографии, сморщился, покачал головой и пошел наливать себе кофе.

— Найдена в канализационной шахте. Шахта старая, давно облюбованная бомжами, — рассказывал Платон. — Собственно, они ее и нашли. Удивительно только, что не разбежались, а милицию позвали.

— Установили личность? — на всякий случай поинтересовался Сергей.

— Естественно. Госпожа Новобродская. Она же Алтынина. Вообще жуткий бардак у них там в картотеке. Пока раскопали… В общем, на, смотри. Ее карточка.

Иванов раскрыл картонную папку с ксерокопиями. Пролистал.

— Богато, — наконец сказал Сергей. — На ней клейма ставить негде. Приводы за проституцию черт знает с какого возраста.

— Ты не на то смотришь, — покачал головой Звонарев. — Интересное начинается с самого начала.

Сергей закрыл папку и посмотрел на вводные данные.

— Ну… — Потом его взгляд уперся в дату рождения. — Елки.

— Так точно, — улыбнулся Платон.

— Ей же почти восемнадцать. А не выглядит…

— То-то и оно. Понимаешь, почему ее этот сутенер держал? К этому возрасту да с таким послужным списком она профи. А выглядит как нимфетка. Два удовольствия в одном флаконе. Мечта педофила.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

— У нее были поддельные документы, среди всего прочего. И не одни. По одним, ей все еще пятнадцать. Липа классная. Денег в нее вбухано было…

— Ну, я думаю, она и возвращала их сторицей. Я ничего не понимаю, кто-то зарезал курицу, несущую золотые яйца, — повторил Сергей. — При деньгах прокурора он бы откупился от этой лажи с видеопленкой. Или пробил бы ее по своим каналам и выяснил, что ему даже развратные действия не пришить. Он же законник, он должен понимать. Платон, дело пахнет странно… Это или провокация, или…

— Или провокация, — кивнул Звонарев.

— Но зачем? И кто является объектом?

— Ну а давай подумаем, кому это выгодно?

— Аналитик! — громко сказал Сергей.

— Аюшки, — легкомысленно отозвался Артем.

— Твои соображения.

Артем снова подошел к столу, посмотрел на фотографии, провел ладонью по шершавой поверхности папки с документами.

— Выгодно тому, кто имеет на этом деле «бабки», — наконец сказал аналитик.

— Удивил!

— Или… — Артем поднял руку. — Или их аналог. Например, имидж, народное мнение, популярность в публике. А в этом случае мы имеем дело только с одним человеком. С господином Сорокиным.

— А не сложно ли?

— Есть немного, но если мы говорим о выгоде, го напрашивается только это. Самому прокурору, несмотря на его любовь к «остренькому», проще было бы откупиться. Или надавить на тех, кто эту пленку сделал.

— Из показаний Сорокина так и есть. — Иванов покачал головой.

— Ну а поскольку телевизионщики оказались неподкупны, он свалил за рубеж, — сказал Платон.

— Не вяжется. — Сергей развел руками. — Не вяжется. Зачем за рубеж?

— Растление малолетних — неприятная статья.

— Да, но генеральный прокурор, пожалуй, мог бы пробить девочку по картотеке. И у него па столе лежала бы папка, вот эта самая. — Артем постучал по бумагам ногтем. — А дальше… Ну, места своего лишился бы из-за скандала. PI все. Слишком глупо девочку убивать. Одно дело, трахнуть проститутку восемнадцати лет, а другое дело пойти за убийство. Оно того не стоит. Тем более что у него денег, судя по всему, немерено.

— Именно это меня и настораживает, — ответил Сергей. — Я до сих пор понять не могу, за что ему все это свалилось? За какие такие заслуги? И перед кем? Вряд ли кто-то воспылал бешеной любовью к генеральному прокурору и решил завалить его, такого чистого душой, подарками. Фигня, правда?

Иванов встал, налил себе кофе, вытащил из-под стола коробку с печеньем.

— Угощайтесь. — Сергей снова плюхнулся в кресло.

— Но пока все указывает на прокурора. PI убийство, и совращение несовершеннолетней. По крайней мере, в передаче, если не всплывает факт смерти девушки, все будет подано именно так, — гнул свою линию Артем. — Грязный, коррумпированный прокурор, развратный тип. Журналистам угрожал, девушку совращал, склонял ее к разврату, обещая выпустить братца. Кстати, вы в курсе, что его скоро действительно выпустят?

— Нет. — Сергей удивлено поднял брови. — Неужели пятнадцать суток?

— Не более того, — кивнул Артем. — PI тогда получается все хорошо. Прокурор своей мохнатой рукой повлиял, и этого оголтелого антисемита выпустили. Вот, мол, так делаются у нас дела! В высших эшелонах власти. Сладкий репортаж. PI слава борца с преступностью. Народного защитника. Стойте!

Артем вздрогнул, кофе плеснуло через край стакана, обожгло руку.

— Еп! Твою! — зашипел Артем и, с трудом сдерживаясь, поставил стакан на краешек стола. Запрыгал на месте, размахивая рукой.

— Разольешь, — прокомментировал Платон.

— Ай, блин! — Аналитик смахнул ладонью стакан. Коричневая жидкость плюхнулась на пол, заливая линолеум. — Вот елки!

— Да, — понимающе сказал Звонарев. — Вот она, разрушительная сила мысли. Один приход, а какие последствия.

Артем, вытаскивающий из шкафа тряпки, ничего не ответил.

— Так что ты там понял? — спросил Иванов, разглядывая фотографии.

— Я понял, за что прокурору давали «бабки», — глухо ответил Артем. — Но вам не скажу.

— Здрасте, — воскликнул Платон. — Это что, саботаж?

— Мне не хватает данных. У меня их нет! Вот! — Артем размазывал кофе по полу.

— Так чего ты тут сидишь? А где они есть?

— У прокурора. И вообще… — Он швырнул тряпку. — Надоело мне уборщицей работать! Давайте прижмем генерального!

— Давайте! — воскликнул Платон, поднимая вверх сжатый кулак. Его почему-то веселила сложившаяся ситуация.

— Только, чур, работаю я! — поставил условие Артем.

— Не проблема, — кивнул Сергей. — Только потом все равно тут надо будет убрать…

Даже по перегруженной автомобилями Москве они ухитрились добраться до дома прокурора меньше чем за час.

Генеральный сидел в своей пятикомнатной квартире, без семьи, под подпиской о невыезде, пережив обыск и допрос. Вместе с ним в квартире находился и адвокат, господин Левин-младший.

Розговцы позвонили. Дверь открыл сам прокурор, из-за плеча выглядывал адвокат.

— Чем обязан? — поинтересовался хозяин.

Сергей, Платон и Артем предъявили удостоверения.

— И что? — все так же тускло спросил прокурор. Сергей в это время разглядывал Левина, тот равнодушно смотрел на пришедших. Когда их взгляды пересеклись, молодой адвокат подобрался.

— Мы пришли поговорить с вами по делу, касающемуся известной вам видеопленки, — сказал Артем.

— Я вас не приглашал, и вообще ордер, бумаги, все как положено… — Прокурор собрался закрыть дверь.

— Есть новые факты, если хотите, вас вызовут в милицию. В убойный отдел.

Прокурор замер. Он любил деньги, любил девочек, любил власть. Все это наложило свой отпечаток на его образ мыслей и поведение, но дураком он не был.

— Это провокация, — тут же высунулся на первый план адвокат. — Я обязательно сообщу об этом в компетентные органы. К тому же я знаю кое-кого из этих людей, они и в прошлом не отличались чистоплотностью. Вы не должны с ними разговаривать.

— Почему убойный? — спросил хозяин квартиры.

Артем молчал.

«Молодец», — подумал Сергей.

— Проходите, — прокурор открыл дверь шире и махнул рукой внутрь.

Сергей, проходя мимо, услышал, как Левин шепчет:

— Вы совершаете ошибку…

Прокурор отмахнулся.

— Итак, чтобы не отвлекать вас и не трепать мои нервы, давайте к делу сразу, — предложил хозяин, проводив гостей в большую залу. Квартира располагалась в здании еще сталинской постройки, огромные комнаты, высокие потолки. — Без психологической обработки. По мне уже потоптались ваши коллеги, и я сильно устал.

— Пожалуйста, — согласился Артем и выложил на стол фотографии.

— Это незаконное давление! — снова сделал попытку вылезти адвокат.

— Оставь, — устало вздохнул прокурор. Он смел карточки в одну пачку и стал рассматривать их, передавая через плечо адвокату.

По мере разглядывания его лицо все сильнее бледнело. В конце концов он отдал всю пачку Левину, откинул голову и уставился в потолок остановившимся взглядом.

— На что вы намекаете? — спросил адвокат у Сергея. — Что все это значит? Вообще, вы можете быть железно уверены в том, что о вашем поведении будет составлен соответствующий рапорт и направлен вашему руководству. Вы оказывали давление на моего клиента, при свидетелях. Можете даже и не сомневаться, что последствия будут! И для вас, и для ваших коллег! Я составлю бумагу…

Сергей молчал.

— И вы пожалеете…

Прокурор махнул рукой и адвокат замолчал.

— Я этого не делал, — прошептал генеральный. — Не делал.

Артем пожал плечами:

— Сегодня вечером программа пойдет в эфир. И там будут факты. Там будет пленка. Избитый журналист. Интервью с девушкой. — Артем начал загибать пальцы. — Запись телефонных угроз. И разные пикантные сведения, например о возрасте девушки. Но к этому вы, наверное, готовы. А вот потом… Потом, может быть, даже вне рамок передачи, отдельным сообщением, будет дана информация о том, что милую девушку, чистую сердцем и болеющую душой за брата, нашли в канализационном люке с проломленной головой. И пойдут эти фотографии. А еще информация о деньгах, которые уверенно поступали на ваши счета.

— Это… — начал было Левин.

— Никаких угроз! — оборвал его Артем. — Никаких угроз. Только факты! Так будет. Вы можете считать, что это такая программа передач на вечер. И в лице общественности вы будете сексуальным извращенцем и убийцей. Потом, конечно, будет следствие. Милиция. Наручники. Судебный процесс. И если бы девочка была жива… Все бы обошлось. Но ее убили.

— Вот вы и попались, — спокойно хлопнул в ладоши адвокат. — Давление на обвиняемого — это вам, ребята, зачтется. При вынесении справедливого, но сурового. Можете даже к гадалке не ходить. То, что эту дуру кто-то убил, дело третье. А вы точно у меня на иск попадете. И вся ваша организация!

Он удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Потом снова подался вперед и добавил:

— А я еще к этому делу и попытку вымогательства приплету. Иначе зачем вы сюда пришли?! Денег хотите?!

— Папаша-то поумнее был, — вздохнул Сергей. — Как здоровьечко у старика?

Левин округлил глаза и замолчал.

Они бы ушли ни с чем. Но прокурор не выдержал. В его планы не входило переживать отвратительный публичный позор на родине. Где-то там, в жарком, благословенном климате, поглаживая одновременно черную и белую попки молоденьких девочек, можно было легко забыть о пленке, скандале, обвинениях, гадостях и о том, что его толстую задницу будет рассматривать не один миллиард человек. Но тут… Где за стеной притаились соседи, знакомые, друзья. Прокурор не был честным человеком, но он страшно боялся того мерзостного чувства, когда на обгадившегося человека все показывают пальцем и смеются. Смеются от омерзения.

— Я расскажу, — сказал генеральный. — Можете считать это признательными показаниями.

Левин хотел что-то сказать, но прокурор снова небрежно махнул рукой, и адвокат заткнулся.

— Это должно было выглядеть как развращение, которого на самом деле не было.

— Вы знали, что девочка совсем не девочка и что ей больше шестнадцати?

— Да, конечно. Иначе я бы на это дело не пошел.

— Съемки были в студии?

— Да. Съемки в студии. Девочка специально подобрана.

— Но вы же гарантированно теряли свой пост.

— Ну и что? Я получил достаточно денег, чтобы не думать о работе. Мне заплатили за скандал. И я его сделал.

— А почему именно вам?

— Скандал должен быть достаточно громким. Неужели вы не поняли? — Прокурор удивленно посмотрел на Артема. — Развратный прокурор, чем не лакомый кусочек?

— А зачем вы бежали? — спросил Иванов.

— Во-первых, так громче прозвучал бы репортаж, сложилось бы мнение, что я испугался журналистского расследования. А во-вторых, я ненавижу… — Прокурор поморщился, словно проглотил что-то колючее и твердое. — Не переношу позора. У меня есть определенный круг общения, знакомые, люди, которых я вижу каждый день, или те, с кем я пью пиво каждую неделю. После этого вряд ли наше общение было бы возможно. А жить в изоляции — не мой стиль. Я хотел порвать все. Бросить. Уехать и жить где-нибудь на островах. Под пальмами. Финансовый вопрос меня не волнует.

— Что вы можете сказать по факту убийства гражданки Алтыниной? — канцеляритом вломил Платон. Сергей недовольно на него покосился.

— Ничего не могу сказать. Насколько мне известно, это в рамки проекта не входило. Вероятно, что-то пошло не так…

— Этот проект редактировал Сорокин?

— Да, кто же еще?

— И последний вопрос. Кто платил?

Прокурор внимательно посмотрел на Иванова, прищурился. Артему показалось, что между ними проскочила какая-то странная искра. Даже воздух начал пахнуть по-особому. Опасностью или озоном….

— Этого я вам не скажу, — прошептал генеральный. — Сами копайте.

Глава 40

Избранные тексты известной женщины:

«Скоро ли начнут закрывать газеты, когда без вести станут пропадать демократы, и откроются ли против них уголовные дела к апрелю или к сентябрю, не знаю. Возможны варианты. От 4-5 месяцев до 1-2 лет. Я знаю одно: в мире темнеет, и в одно прекрасное утро солнце вообще не взойдет».

Когда хмурые милиционеры выводили из Останкинской башни господина Сорокина, талантливый режиссер, надежда демократической общественности, был настроен героически. Павел Адольфович шел с гордо выпяченной грудью, всеми силами пытаясь выполнить сложный номер из армейской акробатики, называемый всеми сержантами всех армий «Брюхо подобрать! Грудь вперед!». Получалось не очень. Живот все время норовил испортить картину. В этой ситуации крепко выручали заведенные за спину руки. Получался эдакий студент-герой, страдающий за свои убеждения.

Вопреки обыкновению, менты не стали сразу запихивать режиссера в «пакет» и трамбовать его там «демократизаторами». Милиционеры остановились на ступеньках и были мигом облеплены стаей журналистов. Старший вяло помахивал рукой, вероятно призывая работников пера и микрофона разойтись. Журналисты, набравшиеся манер у своих зарубежных коллег и начисто выкинувшие из лексикона такое понятие, как этика, не поддавались. Они почувствовали запах очень горячей, остро приправленной и умело пропеченной сенсации.

— Друзья! — патетически воскликнул Сорокин. — Вы все, конечно же, смотрели серию моих журналистских расследований. Вы, конечно же, знаете, о чем шла речь вчера. И вот теперь вы, ко всему прочему, знаете цену обещаниям правительства. Всем этим россказням про демократию, рынок и Конституцию. Вот она — Конституция! Вот она — Демократия!

Павел Адольфович повернулся к журналистам спиной, демонстрируя скованные наручниками руки.

— Вот они, Права Человека! То, за что мы так боролись все эти годы, — возопил Сорокин, — втоптано в грязь!

По толпе журналистов пронесся ропот.

— Нет! Я не обвиняю этих ребят! — Павел головой указал на ментов, которые совсем пригорюнились перед объективами телекамер. — Они выполняют приказ! Они делают свою работу! И они ни в чем не виноваты. Я верю в то, что именно они когда-нибудь станут защищать нашу демократию! Но правительство, все его обещания — это одна огромная ложь! Наш Президент врет нам. Теперь мы все можем видеть результаты так называемой борьбы с коррупцией. Люди, я говорю вам, программа борьбы с коррупционерами — это ложь! Я хотел своими репортажами помочь государству, в котором живу. Как же я ошибся!!! Моей стране не нужна эта помощь! Она погрязла во взяточничестве и разврате. Серость правит! Серость в головах тех, кто отдал приказ душить Демократию! Злое, беспощадное быдло!

Менты наконец сумели проделать коридор среди микрофонов и объективов. Сорокин двинулся через толпу, беспрестанно крича:

— Держитесь! Я с вами! Боритесь, друзья мои! На всех камер не хватит! Всех не перевешаете! Свобода слова! Родина или смерть!

— Вот это он зря, — сказал Бычинский, разглядывающий запись ареста. — Это надо будет из новостей вырезать.

— Что именно? — спросил Мусалев.

— Про Родину. Это левачество ни к чему. «Родина или смерть», «Не пройдет!», еще бы «Венсеремос» запел.

— Творческая личность, — вздохнул Мусалев, делая пометки в блокноте.

— И менты какие-то неактивные, — скривился Бычинский. — Могли бы его потрясти или дубинкой по загривку.

— Менты настоящие. Эти могут увлечься… — осторожно произнес Мусалев.

— Ну и что? Ты хочешь сказать, забьют? Да об этого лося можно шпалы ломать, ему ничего не случится.

— В следующий раз учтем, Аркадий Ильич.

— В следующий раз? — Бычинский удивился. — Ты что же думаешь, у власти такие идиоты сидят? Я вообще удивлен, но они так отреагировали. С какой стати ему руки в браслеты застегнули? С какой стати милиция? В чем обвиняют? Порнография? Шантаж? Компромат?! Все по плану, надеюсь, было?

— Так точно!

Бычинский сморщился. Больной зуб дал о себе знать, стрельнул в нерв. Боль растеклась по всей челюсти. Аркадий с трудом удержался, чтобы не застонать. На лбу выступила обильная испарина.

Мусалев с тайным злорадством наблюдал, как босс, тяжело дыша, достает из ящика стола пачку ибупрофена, выковыривает две капсулки и глотает их не запивая.

— Если все по плану, — наконец сказал Бычинский, — то его скоро отпустят. Ничего незаконного в том, что он делал, нет. А подрыв конституционного режима они ему шить не будут. Слишком шатко и слишком глупо. И поскольку наш талант скоро вернется, мы должны выложить все заготовки разом. Понимаешь?

— В общих чертах…

Бычинский страдальчески поднял брови.

— Паша скоро вернется из СИЗО. Правильно?

— Правильно.

— А значит, у нас есть два дня на то, чтобы сделать из него героя. Это понятно? Все заготовленные репортажи пускаем в эфир. В прайм-тайм.

— А реклама?

— Черт с. ней, с рекламой! — гаркнул Бычинский. — Демократия в опасности! Я что, тебя учить должен?!

— Никак нет.

— Вот и хорошо. — Аркадий откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, чувствуя, как отступает боль и во рту все немеет. — Пойду я к эскулапам. Пусть зуб мне сделают. Под общим наркозом. Нет сил терпеть больше.

Глава 41

Из вопросов Президенту:

«Господин Президент, почему Вы считаете, что именно международные террористические центры, а не бессмысленная жестокость российских военных и спецслужб толкают мирных жителей в ряды сепаратистов и террористов-смертников?"

Цыганский лагерь, каким бы бардачным и безалаберным он ни выглядел, всегда имеет свои особые системы по предупреждению опасности. Любой человек, который проник в лагерь, может быть уверен, что за ним постоянно и очень пристально следит несколько пар глаз. Это могут быть дети, притаившиеся в кустах, это могут быть старухи, которые с наигранным безразличием курят свои невероятные трубки. Это может быть кто угодно. В таборе все имеет свои уши и глаза. Те, кто по тем или иным причинам плотно контактирует с современными кочевниками, отлично об этом знают. Цыгане не терпят чужаков, не терпят их пристального внимания. Они выживают так, как делали это их предки. И нет никакого смысла менять устои и правила, пока они работают. Тут один держится за другого. Они могут сколько угодно ссориться, скандалить, друг другу морду бить, но если кто-то выстрелил во время обыска в милиционера, будьте уверены, официально это сделал неподсудный, несовершеннолетний ребенок или беременная женщина, которая случайно уронила ружье. Такова одна из позиций самообороны: старшего, способного приносить в табор деньги, всегда защищают более слабые. Цыгане очень хорошо знают Уголовный кодекс.

Однако Роман Булатов был слеплен из другого теста.

Некоторые называли его отщепенцем, некоторые более грубыми словами, но факт оставался фактом. Табор, в котором остановился Булатов, стремился избавиться от него и его людей всеми силами. Проблема осложнялась еще и тем, что Роман никогда не ходил в одиночку. С ним были верные ему люди, которые делали трудновыполнимой любую идею о силовом решении вопроса. Поэтому старейшины обычно предпочитали выждать. Вдруг сам уйдет?

Цыгане знали Уголовный кодекс и старались нагло и откровенно его не нарушать.

Может быть, и в этот раз проблема разрешилась бы мирным путем. Булатов пересидел бы какое-то время, а потом ушел, чтобы никогда не вернуться. Если бы не кокаин. Если бы не внучка старейшины. Черноволосая, красивая, стройная. Словно испуганный зверек сжавшаяся в углу. Наверное, и в этот раз Булатов бы ушел. Если бы не пил водку с белым порошком…

Омоновцев привел парнишка. Его круглые от страха глаза поблескивали в утреннем сумраке. Ни слова не говоря, он махнул рукой в туман.

— Там? Где точно? — прошептал дядька в камуфляже и маске.

— Большая палатка, большая, — прошептал в ответ мальчишка.

— Все ушли из лагеря?

— Нет, там девочки еще есть…

Омоновцы переглянулись.

— Иди к своим, — похлопал парнишку по плечу старший.

Цыганенок растворился в тумане.

Больше омоновцы не произнесли ни звука.

Они вошли в лагерь тихо. Сразу нашли большую палатку, о которой говорил паренек. Палаткой это можно было назвать с большой натяжкой. Сооружение больше походило на шатер. Из него доносилась приглушенная речь. Что-то позвякивало. Тренькало.

В соседней палатке кто-то пыхтел, доносились чавкающие звуки. Около входа лежал помповый дробовик. Омоновец приподнял полог. Поросшая курчавым волосом задница активно работала между двух ног, раскинутых в стороны. Мужчина кряхтел, охал. Девушка не проронила ни звука, милиционер видел ее глаза, такие же черные и блестящие, как у пацаненка, который привел их в табор.

В палатку просунулся ствол и ткнулся холодным носом мужчине в мошонку. Тот крякнул и замер.

— Если тебе дороги твои яйца, — сказали сзади, — то без разговоров на карачки и жопой вперед из палатки. Одно слово, стреляю. Одно неверное действие, стреляю. И вообще, сволочь, я стреляю по поводу и без.

Голый, с брюками, болтающимися на коленях, цыган выполз из палатки. Его быстро уложили мордой в мокрую траву. Защелкнули за спиной наручники.

И все, может быть, прошло бы удачно… Если бы не девушка.

Омоновец, заглянувший в палатку, успел только краем глаза заметить, как вскинулось круглое большое дуло. Спасая плечи и руку от выстрела в упор, он сумел развернуться. И получил весь заряд дроби в бронежилет. Дробящий кости удар отшвырнул его на несколько метров назад.

Девушка передернула помпу!

Выстрелила!

Передернула! Коротко гавкнул АК.

Девчонка вскинула руки, дробовик взлетел в воздух. Она падала на землю, удивленно глядя на залитую кровью грудь, а из шатра уже повалили крепкие полуголые мужики со страшными стеклянными глазами.

Кто-то крикнул:

— Всем лежать, работает ОМОН!

Потом выстрелы. Выстрелы.

Из сообщений региональной прессы:

«В нашей области в результате проведенной правоохранительными органами спецоперации задержан опасный преступник Роман Булатов, обвиняемый в торговле наркотиками, оружием, захвате заложников, изнасилованиях и убийствах. В ходе завязавшейся перестрелки несколько работников ОМОНа были ранены. Убито также несколько членов банды Булатова. Цыганская диаспора заявляет, что никакого отношения к деятельности этого бандита не имеет. Более того, готова и дальше сотрудничать с правоохранительными органами для поимки опасных преступников».

Глава 42

Избранные тексты известной женщины:

«Сепаратист сродни цыгану. Оба они иррациональны, нелогичны, оба действуют себе во вред. И оба прекрасны дикой, манящей, опасной для глаз и умов красотой».

— Ну что? Говорит? — спросил Иванов у Платона, который увлеченно поглощал какие-то пончики, закинув ноги на стол и разглядывая видеозапись с очной ставки Сорокина и Романа Булатова. Сергей немного опоздал, по дороге в отдел его догнало «приглашение на ковер» от Лукина.

— Очень даже творит! — радостно ответил Звонарев, протягивая коробку с выпечкой Сергею.

— Нет, спасибо, — отмахнулся Иванов. — Только что из-за стола. Я лучше кофейку…

— Только не пролей! — угрюмо отозвался Артем, протирающий окно скомканным «Московским комсомольцем». У аналитика неожиданно для всех случился приступ «моечной лихорадки». После чистки пола он принялся протирать столы, подоконники, вынес весь мусор и вымыл окна. На вопросы коллег отвечал невнятно и хмуро.

— Ты еще не закончил? — поинтересовался Сергей. — Смотри, чтобы стекла не пожелтели…

— Отчего это? — нахмурился Артем.

— От газет!

Аналитик ничего не ответил, только еще более старательно заскрипел бумагой.

С самого утра Сергея что-то мучило. Люди вокруг казались озлобленными, мрачные лица, косые взгляды. Иногда казалось, что какая-то тяжелая и плотная субстанция давит на город сверху, наваливается, стремится удушить. На душе скребли кошки. В голову постреливало. А перед глазами то и дело вспыхивала красная предмигреиная паутинка.

«Предчувствие гражданской войны», — вспомнилась строчка из Шевчука. Сергей повернулся к Платону:

— Так, значит, говорит?

— И не только он. Масса любопытных фактов…

— Давай вкратце. — Сергей налил себе кофе, чуть-чуть промахнулся. Несколько капель упало на свежевымытый пол. — Гхм…

Иванов осторожно покосился в сторону Артема и, пока тот не видел, быстренько затер ботинком капли.

— Значит, так, — начал Звонарев. — Оба, конечно, покрывают друг друга разнообразными матюгами, а Булатов периодически срывается на цыганский. Столько новых слов узнал, не поверить. В промежутках между руганью каждый валит другого. Булатов утверждает, что девку завалил Сорокин, а Паша, в свою очередь, топит цыгана: мол, девочек он подбирал, он и убил.

— Их что, было много?

— Кого? — удивился Платон.

— Девочек.

— Судя по всему, много. Пробы. Кастинг. Однако вряд ли девочки будут чем-то полезны. Их работа сводится к тому, чтобы выйти, мотнуть попой, покрутиться перед камерами и тихо сидеть-ждать. Ну, может быть, сделать минет Сорокину.

— Кстати, о… — Сергей ткнул указательным пальцем в потолок.

— Чего?

— Ничего-ничего. — Иванов повернулся к Артему. — Слышь, аналитик, мы сделали непростительную ошибку! Аню не опросили.

— Какую Аню? — спросил Платон.

— Ассистентку Сорокина, — пояснил Сергей. — Она выглядела не слишком довольной жизнью. По крайней мере, в нашу последнюю с ней встречу.

— Ну, тогда слетаем… — без энтузиазма отозвался Артем.

Иванов кивнул и снова обратился к Звонареву:

— Мне кажется, что Сорокин на роль маньяка мало подходит. Хотя это в общем-то и не наше дело. С тем, кто из них кого завалил, пусть менты разбираются. Наш интерес сейчас в другом: кто и, главное, зачем проспонсировал этот скандал? Прокурор — это слишком крупная рыба для раскрутки простого панка-режиссера. Директор молокозавода, да. Но генеральный прокурор… У него совсем другие аппетиты и интересы. А значит, кому-то было выгодно сделать из государственного работника высокого ранга такое посмешище и пугало. Выгодно и необходимо. Для чего и кому? Убитая девочка, конечно, нам поможет. Но кто ее убил, уже не нашего ума дело. Кому подчиняется Сорокин?

— Ну, фактически все они подчиняются Мусалеву. А тот, соответственно, отвечает перед советом директоров. А самая большая шишка в концерне — господин Бычинский. Но нас к нему так просто не пустят. — Платон с тяжелым вздохом достал из коробки последний пончик.

— Что значит — не пустят? — удивился Иванов. — Он что, генерал? Или сверхсекретный архив?

— Нет, он миллионер.

— А мне это, — Сергей допил кофе, — до одного места дверца. Миллионер, миллиардер, олигарх. Для меня он прежде всего гражданин, который подчиняется тем же законам, что и все остальные. Это основополагающий закон чего?

— Демократического общества! — пробубнил с набитым ртом Звонарев.

— Правильно, и главная либеральная ценность! — развеселился Сергей.

К ним подошел хмурый Артем. Он бросил скомканные газеты в мусорное ведро, критически осмотрел пол на предмет пролитого кофе, трагично вздохнул и уселся на краешек стола.

— Вас слушать противно. Демократы выискались…

— Свобода слова, — неожиданно звонким голосом завопил Платон, — Это наиглавнейшая ценность и основа нашего общества! Свобода слова и свобода совести!

— От чего свобода? — спросил Артем.

— Свобода слова от совести и свобода совести от угрызений за свободу слова, — выдал Звонарев, и отдел погрузился в молчание. Даже матерящиеся на экране телевизора Сорокин и Булатов испуганно замолчали.

— Ты запиши, — посоветовал Платону Сергей. — Если ты такой афоризм забудешь, это будет невосполнимая утрата для философской мысли…

Платон легкомысленно хмыкнул и с тоской посмотрел на опустевшую коробку.

— Я тебе таких афонаризмов нарожаю кучу, если надо. Ты мне вот еще пончиков дай.

— Хорошо, — согласился Иванов. — Будут тебе пончики. Смотайся вот с Артемом к ассистентке Сорокина, и пусть аналитик, под твоим чутким надзором, с ней поговорит.

— Почему я? — спросил Артем.

— Ну, а кто у нас специалист по разработке подозреваемых? Кто прокурора колол? А Платон за тобой присмотрит, чтобы ты хрупкую девушку не запугал.

— А ты сам куда? — заинтересовался Платон, натягивая форменную куртку.

— К начальству. На ковер. Лукин просил зайти.

Звонарев вернулся под вечер. Сергей успел сходить к Антону Михайловичу, вернуться, пообедать, просмотреть новые материалы и натаскать в кабинет заказанных пончиков.

Платон буквально ворвался в двери.

— Иванов! — гаркнул он с порога.

— Пончики тебя ждут, — на всякий случай пробормотал Сергей.

— К черту пончики, пошли в столовку. Не могу, голодный как волк. — Звонарев порыскал по кофейному столику, с видимым усилием сдержался и направился к дверям. — Пошли, пошли!

— Вообще-то я обедал уже, но раз ты так просишь, то пойдем, — отозвался Сергей.

— Не поверишь, в кои-то веки хочу супа! — говорил Платон, пока они шли по коридору. — Жутко. До колик желудочных.

— Солянка, — пробормотал Иванов.

— Во! Во! Точно! — Звонарев едва ли не бежал. Сергей с трудом поспевал за ним. — Соляночки, горяченькой!

— А чего случилось? Вы что, не могли по дороге отобедать? И где Артем?

— Артем до сих пор печенье лопает и чаи пьет. Я уже ненавижу и чай из пакетиков, и печенья… Просто терпеть не могу.

— Не понял.

— Да Аня эта! Сначала мы заскочили в Останкино. Там, понятное дело, ни черта нет. Журналисты как укушенные сломы бегают, носятся туда-сюда, митингуют чего-то. Мол, террор, свобода слова в опасности и так далее…

— Ты, я надеюсь, им свои афоризмы не толкал?

— Нет. — Платон с Сергеем встали в очередь. — Сдержался. Хотя желание имелось.

— Ну и дальше…

— Ой, салат. Хочу, — бормотал Звонарев, накладывая на поднос разнокалиберные тарелочки. — Дальше мы с грехом пополам выяснили, где она живет. Их студия закрыта, едва ли не опечатана. Всех разогнали.

— Кто?

— Черт его знает. Это. я думаю, аналитик разберется. Мне, пожалуйста, соляночки. Большую тарелку. И погуще, будьте любезны. Со дна так… Да, спасибо! — Звонарев обворожительно улыбнулся поварихе, прищурился на ее нагрудный бзйджик и прошептал в сторону Сергея: — А девушка ничего. Главное — готовить умеет. А то, знаешь, от чая с печеньем можно ноги протянуть…

Он принял тарелку. Повариха действительно была щедра. В густом супе виднелись черные оливки и большой кусок мяса.

— Спасибо, Наденька. — Платон улыбнулся еще шире и обворожительней.

Наденька смутилась.

Сергей тихонько толкнул Звонарева:

— Не задерживай…

Платон пошел дальше, периодически оглядываясь на повариху.

— Нет, серьезно, — неожиданно задумчивым голосом сказал он. — Всю жизнь я мечтал найти женщину, которая бы умела готовить. Вообще я человек, который способен оценить это искусство. Между прочим, это очень важно…

— Ладно, ладно! — поторопил его Сергей. — Давай по делу! Потом будешь амуры разводить.

— Ну, по делу так по делу, — легко согласился Платон. — Значит, явились мы к ней домой. Сидит вся в слезах и губной помаде. Худенькая такая, беленькая… Ну, в общем, на мой взгляд, ничего такого…

— Ты по делу или как?

— Это имеет прямое отношение, — замахал руками Звонарев. — Не мешай! Мне, пожалуйста, отбивную вот эту. С картошечкой. Да. Спасибо.

Иванов тяжело вздохнул.

— Мы представились, — не обращая внимания на тоскливое выражение лица товарища, продолжал Платон. — Она Артема узнала, даже про тебя спрашивала. Мы сказали, что по важным государственным делам сильно занят, и все такое.

Звонарев отдал в кассе свой жетон. Подождал, пока кассирша разберется с тем огромным количеством блюд, которое он накидал себе на поднос, и осторожно двинулся к свободному столику. Сергей со стаканом апельсинового сока смотрелся рядом с коллегой бледно.

— И тут, понимаешь, она нам чай подносит. Вот, мол, чай, хороший… — Платон жадно впился зубами в черный хлеб. Он жевал с таким видимым удовольствием, что у леголодного Сергея тоже засосало под ложечкой. — А я смотрю, из-под крышечки пакетики торчат. Какой же, думаю, это чай? Ну, в общем, не важно. И печенье это… Из песочного теста, «валери», кажется, называется. Я его ненавижу теперь! Весь вечер то чай «хороший из пакетиков», то печенье, то чай, то печенье… Убил бы!!!

— Она вообще что-нибудь говорила или только чаем вас накачивала? — поинтересовался Иванов.

— Говорила. И довольно много. Самое забавное, что аналитик наш конкретно на нее запал. Я уж не знаю, чем она его так завлекла. Ну, ножки там длинные, понятно. Но ведь готовить не умеет ничего, кроме этих…

— Печений, — закончил за него Сергей. — Это я уже понял. Дальше.

— Дальше картина интересная. Про смерть девчонки она знает. Говорит, что была свидетельницей одного разговора. Между кем и кем, при мне не сказала. Но утверждает, что это имеет прямое отношение к делу. И что затронуты самые высокие ее руководители. Ну и, конечно, боится сильно. Я ее заверил, что мы со своей стороны сделаем все возможное и невозможное. Но, боюсь, она мне не поверила. По поводу съемок подтвердила, что проходили они в павильоне. Свидетелей мало. Специфика. Только Сорокин и его помощник, который сразу куда-то пропал.

— Ну, он нам уже и не нужен, — сказал Сергей. — Да и вообще, пусть им милиция занимается. По нашему делу что? А то с убийством мы в уголовку скатываемся. А профиль наш совсем другой.

— Тут, понимаешь, все хитрее, — Платон поглощал солянку с невероятной скоростью, успевая при этом еще и вести разговор. — Убийство в нашем случае — это один из немногих рычагов, с помощью которых можно давить на этих гадов. Они не верят в то, что мы можем их засадить за попытку скомпрометировать государственный строй.

— Ну, пока и не можем. Доказательств нет.

— Так вот с помощью уголовки эти доказательства можно добыть. Никто в тюрьму не хочет. И девочка эта, и ее начальники. Вот. К чему это я? — Платон отодвинул опустевшую тарелку с супом и взялся за отбивную. — Да! По поводу денег она ничего не знает. Ими Сорокин точно не занимался, но это и без нее было ясно. Говорит, что были и другие материалы. Много. Все они ушли наверх. К директору канала.

— Это все?

— То, что при мне было, все. Я как понял, кто тут третий лишний, сразу домой,

— Куда?

— В управление то есть, — махнул рукой Звонарев. — А то этот постоянный чай и чертово это печенье… Умереть можно. А Артемка там остался. Думаю, будет позже.

— Любопытно, — задумчиво сказал Сергей.

— Что именно?

— Ты сказал — домой.

— Оговорился. — Платон снова махнул рукой. Он стремительно приканчивал отбивную.

— Ты не находишь, что мы очень странные люди? — спросил Иванов.

— В смысле?

— Странные. Я, ты, Артем наш. Или вон ребята из группы Яловегина. Они разрабатывают МВД. Трясут все дерево так, что чины как яблоки валятся. Мы не получаем зарплату.

— А на кой она мне? — удивился Звонарев. — У меня все есть.

— Я не про это. Просто все нормальные люди так не живут. Они заботятся совсем о другом. О деньгах, например, об отдыхе на Канарах или, на худой конец, в Сочи. А мы разгребаем дерьмо. И думаем только об этом. Была система, налаженная, смазанная. И вот пришли мы. Наш дом — это Управление. У Степаненко ребята спят на работе. Прямо в кабинете. Работы море. Из командировки приедут усталые как собаки. По регионам мотаются. Ради чего? Ради Идеи… Странно это все.

— Конечно странно. — Платон отложил вилку. — Но, Серега, ты же сам знаешь. Мы существуем для того, чтобы другие могли думать о деньгах и о Сочах с Канарами. Не дело, чтобы менты вымогали деньги с нарушителей. Не дело, чтобы чиновник отказывался выполнять свои обязанности без взятки. Я могу сколько угодно ненавидеть рынок, но если он есть, значит, он нужен большинству. И вся эта гниль, проказа эта, ржавчина мешают, делают этот рынок еще хуже, грязнее, ублюдочнее. И кто-то должен все это дерьмо вычищать. Иначе шестеренки крутиться не будут. Так что пусть я странный. Пусть псих ненормальный. Пусть у меня экономический кретинизм, как кто-то сказал. Но именно я делаю возможным существование этого гребаного рынка. И ты. И ребята наши.

Звонарев стукнул по столу кулаком. Несильно, но внушительно.

— Ты чего вообще?

— Не знаю. — Сергей пожал плечами. — Весь день просидел тут. С делами разбирался. Материалы смотрел, тошно стало, если честно.

— Отдохнул бы тогда.

— Некогда, — поморщился Иванов. — Предчувствие у меня.

— Какое? — Платон выпучил глаза.

— Дурное, — ответил Сергей и улыбнулся. — Не поверишь, дурное предчувствие. Иначе и не скажешь. Как собака, все понимаю, но сказать не могу. Мне Лукин новые данные скинул.

— Что такое? Опять видео?

— Опять. Но не по прокурору, а по Сорокину. У него, оказывается, масса такого материала была.

— Опять с бабами? — удивился Звонарев.

— Нет. Опять с чиновниками. Помощник казначея в Минфине. Генералы какие-то. Начальник канцелярии. Пенсионный фонд. Если с этим всем разбираться, времени уйдет масса. Понимаешь? А мне кажется, что времени у нас нет. Совсем. Все это дерьмо сейчас с телевизоров выливается. Остановить нельзя. Сам понимаешь… А расследовать, правда-ложь… Времени у нас нет.

— Почему?

— Потому что предчувствие, — дернул щекой Сергей. — Плохое, плохое. Сорокин не боится соврать. Ну, получит по шапке за клевету, судебный иск. Ну, штраф наложат. Судя по тому, как было провернуто с прокурором, кто-то денег отвалит… Так что режиссеру не страшно. Он даже не подозревает, что его просто сливают в отстойник. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

Артем вернулся только под утро. С задумчивым выражением лица и картонной коробкой под мышкой,

— Вот и он! — обрадовался Платон. — Герой дня. Тебе орден дадут…

— За что это? — удивился аналитик, не поняв шутливого тона.

— Как за что? — начал было Платон, но, увидев бешеную мимику Иванова, стушевался и промямлил: — За стойкую работу. Проголодался, наверное…

— Почему? — Артем поставил картонку на стол. — Мы чай пили. И печенье. Вот, кстати…

Он открыл коробку:

— Аня передала вам печенье. То самое, которое ты так хвалил. Песочное…

Звонарев судорожно сглотнул. Сергей предупреждающе покашлял.

— Я пойду… Мне надо… — пробормотал Платон и выскочил за дверь.

— Чего это он? — спросил Артем.

— Желудком мается, — беззаботно сказал Иванов, подхватывая небольшую печенюшку. — Вкусно. Кофе готов. Наливай. Рассказывай. Только коротко!

Артем критическим взглядом осмотрел помещение и направился к кофеварке.

— Чистоту поддерживаем, — заверил его Сергей.

— Вижу, — довольным голосом ответил Артем. — В общем, так. Девушка, конечно, чудесная. Совершенно потрясающий внутренний мир…

— Еще один, — тихо простонал Иванов. — Родные мои! Дел невпроворот! То, что у нее внутренний мир удивительный, я уже понял. Иначе ты пришел бы вчера с Платоном. Но поскольку ты постигал ее всю ночь…

— На что это ты намекаешь? — обиделся Артем.

— На то, что говори по делу! Остальное потом.

— Ну, по делу так по делу. В общем, она стала свидетелем разговора Сорокина и Мусалева. Фактически директора можно прижать на заказном убийстве.

— Опять уголовка…

— Погоди. Алтынина потребовала от Сорокина денег. Видимо, за молчание. И вообще, слегка попутала масть или фильмов насмотрелась, не знаю. Ей, вероятно, никто не сказал, что шантаж обычно кончается плохо. Вела себя как королева. Дошла до Мусалева. Тот, в свою очередь, наехал на Сорокина. Прозвучала фраза: «Убери ее так, чтобы она никогда тут не появлялась. Меня не волнует как, где и каким образом. Но больше ее тут быть не должно. Надо убить? Убей! Посади в тюрьму! Вышли в Арабские Эмираты! Но чтобы я ее не видел! Никогда!»

— Красиво! — прищурился Сергей. — Давай-ка навестим господина Мусалева. А заодно сольем эту информацию господам следователям из убойного.

— Да, но Аня будет под ударом, — начал было Артем.

— Но ты же о ней позаботишься? Логично? — подмигнул ему Сергей.

Глава 43

Из разных Интернет-ресурсов:

«Если посмотреть на русского патриота-националиста через лупу, мы увидим психологически неполноценную, дефективную личность».

За дверью загрохотало. Послышался негодующий голос секретарши Галечки. Почему-то совершенно некстати, Василий вспомнил, как эта самая Галечка кричит в момент оргазма. Очень похоже. Словно протестует, возмущается. Учитывая то, что секретарша обожала позу сзади и требовала, чтобы ее при этом держали за волосы, процесс очень смахивал на «изнасилование по обоюдному согласию сторон».

Потом дверь распахнулась, сладкие воспоминания улетучились, и, судя по милицейским фуражкам, мелькающим в проеме, надолго. Однако милиционеры в кабинет не зашли. Вместо них вперед выдвинулись странные ребята в черном, с топориком на груди и удивительно тревожной надписью «РОЗГИ».

Ребята выглядели решительно, и у Мусалева мелькнула даже мысль о еврейском погроме.

«Однако почему ко мне? — удивился Василий и почувствовал, что паникует. — Успокойся! В конце концов внизу охрана, да и милиция должна быть на нашей стороне».

— Чем обязан? — Мусалев добавил в голос железа. — Что за хамство?! Я немедленно вызову охрану, если вы не объяснитесь!

— Главное управление ОЗГИ, — сказал один из вошедших, закрывая за собой двери.

— Простите, я вас не вызывал! Если у вас есть ордер, то проходите, если нет…

— Ордер есть у них. — Человек в черном ткнул пальцем на дверь, имея в виду, вероятно, ментов. — И на обыск, и на арест. Хотите сразу приступить к делу?

— К какому делу? А вы кто такие? Я не понимаю… — В голове у Василия металось две мысли — звонить боссу или выкручиваться самому? Давешняя выволочка не давала надежд на то, что высокое руководство как-то заступится, но, может быть, следовало предупредить?.. — Я должен позвонить!

Василий схватил трубку телефона, но самый молодой из розговцев прижал рычажки и покачал головой.

— Право на один звонок, на адвоката у вас обязательно будет, — сказал тот, что постарше, развалившись в гостевом кресле. Василию показалось, что он сейчас закинет ноги на стол. — Никто ваших нрав не ущемляет. В нашей стране сохраняются все права человека, и правоохранительные органы уважают конституционный порядок. Наша беседа сейчас носит почти частный характер. Требуется всего одно ваше слово.

— Какое, к черту, слово?! — возмутился Мусалев.

— Времени мало, — напомнил тот, что стоял у дверей.

— Да-да, — подтвердил сидящий в кресле. — Времени мало, господин Мусалев. Я вам скажу сразу — вас подозревают в заказном убийстве госпожи Алтыниной.

— Чего?! — округлил глаза Василий.

— Вы все услышали верно. К тому же есть свидетель того, что именно вы инициировали преступление. А уж по глупости или с преступными намерениями, будет ясно из того, что вы нам сейчас скажете. Беседа пока без протокола и адвокатов. Но потом, возможно, надо будет подтвердить эти слова. Все от вас зависит на самом деле.

— Я ничего не понимаю…

— Тогда, чтобы не запутывать вас окончательно, задаю вопрос: кто спонсировал скандал с генеральным прокурором?

— Что за бред? Как можно спонсировать скандал? Вы ерунду говорите! — Мусалев попытался встать, но его усадили обратно. — Это произвол.

— Кто спонсировал скандал с прокурором? Быстренько отвечаем! Быстренько! — вдруг заорал сидевший в кресле. В дверь постучали.

— Ничего не скажу! — ответил Василий и неожиданно закричал: — Милиция!!!

Двери распахнулись, вошли трое милиционеров, обменялись недоуменными взглядами с розговцамн.

— Прошу вас, — махнул рукой тот, что стоял у дверей. — Наша беседа закончилась.

— Я имею право на один телефонный звонок! — завопил Мусалев.

— И чего же мы добились? — спросил Платон, когда они выходили из здания.

— В древности эта военная стратегическая мысль называлась «теория золотого прохода». Войска противника не окружались полностью, в котел с захлопнувшейся крышкой, а заключались в нечто напоминающее подкову. Во избежание ненужных жертв противнику давался очень соблазнительный вариант «золотого прохода». Узкого коридора, через который можно было бежать из окружения. По крайней мере, теоретически, — сказал Артем. — Теперь, когда следователи прижмут Мусалева, он гарантированно вспомнит про нас.

— На Западе это называется игрой в хорошего и плохого полицейского, — сморщившись, ответил Звонарев. — Ты думаешь, что он не догадается?

— По-всякому бывает. — Артем пожал плечами. — Может, и догадается. Но когда человек находится в экстремальной ситуации, к которой он не готов, способность мыслить логически приносится в жертву в первую очередь.

— Почему ты думаешь, что он не готов?

— Догадываюсь, — беззаботно улыбнулся Артем.

Догадки аналитика оправдались. Адвокаты Муса-лева сообщили, что он желает встретиться. За обшей загруженностью на встречу послали Платона. Артем с Сергеем в этот момент старались как можно быстрее разобраться с кипой дел, сфабрикованных Сорокиным. Хотя бы как-то отсеять настоящие дела о коррупции от ложных, дутые скандалы от истинных. Получалось не очень. Режиссер отличался удивительным даром подавать материал убедительно, но крайне запутанно. Именно эти недосказанности, интонации, намеки и подсказки создавали атмосферу тайны, в которую посвящены только режиссер и зритель.

Словно бы создатели передачи хитро подмигивали своей аудитории: «Уж мы-то с вами знаем…»

«А как же?! — радостно подхватывала аудитория. Потому что каждому было что сказать по поводу нечистоплотных чиновников, взяточников-милиционеров, хитрованов-секретарей и прочих разных гадов, осевших во Власти. — Это точно! Все они одним мир-ром мазаны».

Простенький этот прием легко позволял проникнуть в душу обывателя, намекнуть ему, что он не один такой. Облапошенный, замороченный, обманутый. Подставить ему мнимое плечо помощи.

И зритель горестно вздыхал у экрана, все больше убеждаясь, что все в этой стране куплено, у власти — сволочи-казнокрады и вообще страна — говно, а народ — быдло. Тот факт, что при наличии материалов такого уровня сенсационности борзого журналюгу должны были уже десять раз отправить в плаванье по Москве-реке с бетонным тазиком на ногах, никому в голову почему-то не приходил. Люди верили, что за них стоит перед коррумпированной властью боевой журналист, который за правду-матку душу продаст.

Вернулся Звонарев достаточно быстро.

— Ну что? — спросил его Иванов, не поднимая головы от папки с документами.

— Короткая была беседа, — сказал Платон. — Совсем короткая. Господин Мусалев убедительно показал на своего большого начальника, Аркадия Ильича Бычинского. Человека и медиа-магната.

— А бумага? — поднял голову Артем.

Платон помахал в воздухе папкой:

— Все подписано и запротоколировано.

— Чего это он так расщедрился? — удивился Сергей.

— Судя по всему… — Платон оперся на стол и с интересом присмотрелся к одной из видеокассет, которые завалили стол Иванова. — Судя по всему, господина Мусалева уволили к такой-то матери, задним числом. Об этом вышеозначенный подозреваемый узнал только сегодня, уже находясь одной ногой за решеткой. Из чего сделал правильный вывод, что теперь он сам за себя.

— Это просто праздник какой-то, — расплылся в улыбке Иванов и встал из-за стола. — Я к Лукину, а вы бросайте все и загружайте наших юристов на обвинение. Формулировки, материалы и все такое…

Выбегая из кабинета. Иванов столкнулся с хмурым Яловегиным.

— Привет!

— Здорово…

— Ты откуда? — Сергей с удовольствием пожал крепкую руку Олега.

— Все то же… Милиция. Взятки. Ты бы знал, как противно… — Яловегин покачал головой. — Сколько раз они мне предлагали доходами поделиться, сколько раз баксы эти свои поганые в карман пихали, сколько купюр роняли, типа, я выронил… Не втолковать же идиотам.

— Не понимают?

— Ни в какую. — Олег провел рукой по короткому ежику волос. — И с наркотой та же история. Они, глупые, до сих пор в уверенности, что я хочу с ними рынок поделить. Ты бы знал, сколько участков в городе сейчас находится иод контролем наших полномочных комиссаров… Это ужас какой-то.

— Рыба гниет с головы?

— До головы я еще не добрался, этим другой отдел занимается. И слава богу, потому что с генералами общаться еще хуже. Эти все норовят придавить, связями потрясти… Они своими связями уже налопатили. Только что разбирался. На пост заведующего паспортным столом вытащили бывшую воровку с поддельными документами. Чеченку. Только предварительный список выданных ею паспортов с московской пропиской тянет на государственную измену.

Иванов присвистнул. Олег развел руками и поинтересовался:

— У тебя с прокурором как?

— Не поверишь, близится к завершению, — радостно сообщил Сергей — Оказалось не так все сложно. Тебе просто подождать надо было. Там все само поплыло.

Яловегин замахал руками:

— К черту! И слышать не хочу. Я с этим делом намаялся так, что… В общем, молодец. Копай дальше!

Он хлопнул Сергея по плечу и двинулся по коридору.

Глава 44

«Дорогой Аркадий.

Я слышал, что твое здоровье сильно пошатнулось в последнее время. В отличие от моего. Полагаю, что это будет продолжаться некоторое время. Но потом выработается стойкий иммунитет. Как, наверное, и у меня.

Волнуюсь за тебя. И пусть Бог пошлет тебе столько душевных сил, сколько это возможно.

Уверен, что болезнь твоя будет коротка. Хотя и протекать может бурно. С места не трогайся. Помни, что твоих жертв никто не забудет. Зачтутся тебе и добрые дела, и хорошие слова.

Врачей не бойся. Клизмы не будет.

Твой Семен».

— Что за бред?! — удивился Бычинский. — Что за бред?! Почему опять эта ерунда?!

Он скомкал бумажку. Кинул ее в пепельницу и щелкнул зажигалкой.

— Болезнь, здоровье… — бормотал Аркадий, глядя, как огонь пожирает бумагу. — Врачи, клизмы. Семен сбрендил окончательно. И я, дурак, повелся. Кой черт мне это все было надо? Солидарность, твою мать. Мы своих в беде не бросаем… Идиотизм. Говорили мне, говорили… Дурак.

После первого письма Аркадий регулярно получал от Липинского разного рода послания и инструкции. Семен чрезвычайно активно, и вместе с тем очень незаметно, участвовал в политической жизни России. Он дергал старыми ниточками, вспоминал былые задолжности, умело направлял финансовые потоки в нужное русло. И вот уже зашевелились горячие «дети гор», вот началось недовольство властью, и в каждой нищей духом головенке поселилось вечное: «Дерьмо-страна, ненавижу», «Надо валить с этой помойки», «Народ — быдло». Бычинский знал, точнее, догадывался, что неожиданно резкая оппозиция Правых тоже не на пустом месте родилась: и тут приложил руку хитрый «политический беженец».

Все складывалось неплохо. Деньги уверенно делали свое дело. По последнее письмо…

У него не было никаких предчувствий или волнения. Когда дверь распахнулась и в нее влетел начальник охраны, Бычинский даже не успел испугаться.

— Аркадий Ильич… — только успел крикнуть охранник.

Но сзади на него прыгнули двое в черном. Парень рухнул, мелькнули в воздухе наручники. Аркадий сидел не шевелясь. Прямо на него были наставлены короткие дула автоматов. Непроницаемые черные маски. Прищуренные глаза.

— Главное управление ОЗГИ, — глухо сказал кто-то. — Всем оставаться на своих местах.

«Вот тебе и клизма, — отстранение подумал Бычинский. — Хорошо, что письмо сжег».

Глава 45

Из разных Интернет-ресурсов:

«У русских нет правых идей».

«Это беспробудное пьянство меня погубит», — грустно думал Орлов, сидя на кухне и разглядывая извилистую бутылку. Рядом сидел Толокошин, который был на удивление бодр и весел. Он все время подливал в стаканчики коньяк и готовил все новые и новые закуски.

— Чего такой кислый? — в очередной раз поинтересовался Серый Кардинал.

— Взгрустнулось, — протянул Константин. — Вот чего-то взгрустнулось, и все.

— С чего бы?

— Не знаю.

Костя и в самом деле не знал. С самого утра работа не ладилась, мысль в голову не шла, а погода за окном казалась то слишком ветреной, то излишне солнечной. Раздражала каждая мелочь, неубранные крошки на столе, сексуально неудовлетворенное курлыканье голубей, собственная небритость, посверкивающие из окон дома напротив стекляшки службы наружной охраны. В конечном итоге раздражение сменила угрюмая настороженность, а потом и апатия. Постоянно хотелось обернуться, казалось, что сзади кто-то стоит, подкрадывается, вот-вот бросится. Ощущение несделанного, забытого, нерешенного. Константин часто выглядывал в окно, словно пытался углядеть там признаки приближающейся беды. Дошло до того, что к нему приехал Толокошин. С одной стороны, это был почти плановый визит, Александр приезжал к нему каждую неделю, привозил коньяк и разные вкусности. С другой стороны, вероятно, забеспокоилась наружка. Подопечный был слишком активен.

— Хочешь штуку? — спросил Александр Степанович.

— Валяй, — равнодушно ответил Орлов.

— Помнишь того чудика, который в тебя стрелял?

— Шутишь? Как его можно забыть?

Толокошин радостно закивал:

— Так вот, совершенно непонятно, откуда он такой взялся. Представляешь? Мистика в нашей жизни. Несет бред какой-то!

— Может, псих?

— Проверяли. Адекватен! По всему выходит, понимаешь, что на тебя взъелись какие-то сектанты! Прикинь! — Толокошин радостно засмеялся.

Костя насупился:

— Какие такие сектанты? Адвентисты? Или мормоны?

— Без понятия. Этот бормочет что-то нелепое. Мол, Господь явился к нему… И самолично тебя заказал! Вот пришел к нему Бог и заказал!

— Иегова?

— Кто-кто? — живо поинтересовался Толокошин.

— Я спрашиваю, бог какой? Иегова? Или Аллах? Или, может быть, самолично Брахма заявился?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Парнишка несет что-то про единого бога и прочую лажу. Мол, ты есть натуральный враг и тебя должно искоренить. А уж кого ты так разгневал, не знаю. Да и, сам понимаешь, не я допрос веду.

— А жаль… — задумчиво произнес Орлов.

— Чего жаль?

— Жаль, что не ты… Я бы сам, например, поучаствовал…

— Совсем тебе нехорошо, как я вижу. — Александр Степанович налил в опустевший стаканчик Константина еще коньяку. — Тоже мне, Торквемада.

— Это что-то новенькое. — Костя вздохнул.

— И не говори!

— А кто он такой вообще? Не может же быть, чтобы вот так, без следов взялся человек… Он же учился где-то, его как-то зовут.

— Ничего особенного, а имя его тебе ничего не скажет. Все проверено, отслежено. Жил-был человек.

— А потом к нему явился Бог! Слушай, но не может быть так. Ствол откуда? Повадки?

— Повадки с армии остались. Десантура. Ствол отследить не удалось. Таких по Москве ходит масса.

Константин вздохнул.

Толокошин расценил этот вздох по-своему.

— Да не дергайся ты. — Он похлопал Костю по руке. — Над тобой сейчас колпак такой плотности, что муха не пролетит. У тебя тут безопасней, чем в бункере под Кремлем.

— Всегда хотел посмотреть… — задумался Орлов.

— На что?

— На бункер…

Толокошин хмыкнул.

— И потом… — Костя отправил в рот дольку лимона. Скривился. Острая кислота обожгла язык. — Явится к этим ребятам из твоего колпака Всевышний. И привет. Запулят мне в окошко из гранатомета или там огнемета.

— Ты чего, совсем не в себе? — Александр Степанович насторожился. — Может, капельки попьешь какие-нибудь? Или к врачам? Знаешь, я могу устроить. Отдохнешь месячишко…

— Пошел ты, — беззлобно ответил Костя. — Мне некогда. Я концепцию разрабатываю. Но про ребят этих я серьезно.

— Не понимаю.

— Замени их, а? Это возможно?

— На кого? — У Толокошина от удивления на лоб глаза полезли. — Да и не в моей компетенции…

— Я, кроме тебя, ни с кем не общаюсь, так что компетенция самая твоя. А заменить я хочу на тех, к кому этот бог не явится точно.

— Какой бог? Костя, ты меня пугаешь…

— А какой к этому орлу-десантнику явился. Ты, конечно, человек неверующий…

— Я православный. — Толокошин сказал это с таким выражением, что Костя решил не пускаться в теологические споры.

— Это означает, что ты еще круче атеиста, — вздохнул Орлов.

— Не понял.

— Атеист не допускает существования богов. Но с ним можно вести определенные споры. Например, на тему разного рода явлений, необъяснимых с точки зрения официальной науки. А монотеист, православный или католик, допускает существование только одного бога. И вести с ним спор абсолютно бесполезное занятие. Потому что любые проявления необъяснимого он приписывает исключительно своему богу или его антитезе. Сама мысль о том, что существуют сверхъестественные существа, не принадлежащие к его системе, для него ересь.

Толокошин посмотрел на пустеющую бутылку коньяка и вздохнул.

— Все время ты закручиваешь… Ну, хорошо, давай на время отвлечемся от моей религиозной принадлежности.

— Если мы отвлечемся, — Костя развел руками, — то есть очень интересное мнение, что Бог — это некое существо, питаемое энергией человеческой мысли.

— Гхм…

— При этом мы должны понимать, что Бог — это не какой-то вселенский Позитив или Добро. Бог — это просто сверхъестественное существо, обладающее властью в определенной области. Концепции Добра и Зла лежат не в его области существования. И этот Бог таков, каково большинство служащих ему. Или каковы наиболее могущественные служащие ему. Они отражаются в нем как в зеркале.

— И что?

— И тут мы должны просто очень пристально посмотреть на мир, окружающий нас. — Орлов посмотрел на Толокошина через донышко стакана, как в подзорную трубу. — После чего мы сразу же упремся в одно понятие, которое плотно завладело умами людей по всему земному шару. Это деньги, «бабки», тити-мити, тугрики, песеты и другие пиастры. Каждый день, каждую ночь миллионы людей отдают свои силы и энергию одному и тому же… Деньгам. Мечтают о них, думают про них, желают их.

— Ну, ты дал. — Толокошин усмехнулся. — Деньги — это бумага.

— Хороша бумага. Из-за нее целые государственные системы рушились.

— Не из-за бумаги они рушились. Денежная система это только отражение внутреннего положения государства. Внутренней ситуации. Количество полезных ископаемых, состояние промышленности, политический сектор…

— Но простой человек не думает о полезных ископаемых, промышленности, политике и каком-то абстрактном благосостоянии страны. Для него все это воплощено в бумажной полоске с водяными знаками, Именно она, а не состояние тяжелой промышленности. Ее можно потрогать, се можно иметь все время при себе. Это реальность. А все остальное — это абстракция. Вообще идею Бог-Деньги выдвинул не я. Это один умный еврей сказал. Ты представь на мгновение, что в наш мир приходит что-то подобное. Могущественное, потому что за «бабки» сейчас можно почти все. Страшное — как нищета. И великодушное — как миллионер в приюте.

Толокошин помолчал, словно переваривая услышанное, а потом скривился.

— Страшная картина. Но в таком случае мы бы уже не жили.

— Почему?

— Ну, явился бы этот товарищ к ребятам, что сидят на соседней крыше, и повелел бы им… Как ты говоришь, из огнемета типа «Шмель» в наши окна шваркнуть. Несостыковочка, понимаешь? Какой-то безумный десантник бывший… Мелковато для бога.

— Для начинающего бога вполне нормально, — пожал плечами Орлов. — Начинающие всегда по крайним точкам проходятся.

— Как это?

— Просто. Крайние точки — это богатство, когда не человек владеет деньгами, а деньги человеком. Большинство миллионеров повинуются своим кошелькам. Своя воля уже не играет той роли. И еще одна крайняя точка — это бедность. То же самое. Бедность и жадность. Жутковатое сочетание. Как раз для нашего героя. Таких людей он будет разменивать как пешек. Именно поэтому у вас на этого бедолагу и нет ничего. Он не смог подняться на достаточную высоту, чтобы быть замеченным государственной машиной.

— А те, которые на крыше?

— Они не готовы к тому, чтобы служить кому-то ради денег. Хотя именно так они на жизнь и зарабатывают. Но есть еще понятия чести, долга, жизненные правила… Это очень сложный коктейль, в котором может разобраться только Бог в его христианском понимании. Существо Всемогущее. То есть могущее все! Наш герой только-только пришел в этот мир. Его появление ощутили только те, кто ему служил и до этого. Крайние точки социальной синусоиды. Бедняки, богачи ну и еще жадины. Эти вообще обладают очень чувствительной задницей. Жадины до власти, до денег… Неважно.

— Погоди. Я возвращаюсь к десантнику. Но ведь есть профессионалы. Киллеры и так далее…

— Профессиональный убийца не камикадзе. Он не настолько беден, чтобы ему пришла в голову идея убить государственного служащего, который работает на администрацию президента. То же самое с террористами. Они ведут борьбу за Идею. Поманить их «бабками», конечно, можно. Но хлопотно.

— Тогда я не совсем понимаю, чего ты всполошился.

— Он начинающий, но быстро учится. Понимаешь, быстро учится! Так что сменил бы ты их… Пока не поздно.

— Все-таки, Костя, ты не в себе. — Толокошин долил остатки коньяка. — Не в себе, капитально. На кого их сменить?

— На ОЗГИ.

— Ее и так не хватает. Сейчас новый набор идет, елки-метелки, да ты и без меня это отлично знаешь.

— Знаю, — сказал Орлов и снова пригорюнился.

Толокошин вздохнул:

— Капризный ты…

Теперь вздохнул Орлов.

— Есть, конечно, вариант, но он тебя не устроит. — Толокошин, встал, подошел к окну и посмотрел куда-то вниз.

Костя представил, как сейчас напряглись фотокамеры, бинокли и прочие предметы, неусыпно вуаерящие по окнам.

— Откуда ты знаешь, что не устроит?

— Ты же не хотел переезжать…

— Не хотел. И не хочу.

— А если в Управление? Обстановка там, — Толокошин огляделся, пробежал взглядом по обшарпанному потолку и замурзанной газовой плите, — такая же спартанская. Места достаточно. Выделят тебе кабинет… И вперед. К тому же будешь под охраной своих башибузуков. Кстати, а почему ты думаешь, что этот… ну о котором мы говорили, не найдет ключика к ОЗГИ?

— Моей теорией это не предусмотрено.

Толокошии хмыкнул.

— Нет, серьезно. — Костя взял стакан, поболтал жидкость по стенкам, но пить не стал. — ОЗГИ служит другому богу.

— Какому еще?.. — простонал Александр Степанович.

— Видишь ли, любая сила имеет свой баланс. То есть некий уравновешивающий антагонизм. Противоположный по знаку заряд, который живет по своим законам. Ну, концепция старая, Инь — Янь, плюс — минус, Добро — Зло, Герой — Дракон. Сам слышал, вероятно. Баланс. Не стало драконов, и герои повывелись.

— Если ты про единство и борьбу противоположностей, то можно было сказать проще.

— Про это самое! — обрадовался Константин. — Есть Бог-Деньги, значит, есть и Бог — То, Что Не Продается. Лучше имени я придумать не могу. Потому что если деньги — это предмет, вещественное и реальное, то антитезой ему приходятся понятия морального качества. То, что не продается. Результаты высшей разумной деятельности. Честь, Долг, Верность. Даже те самые бандитские «понятия», в классическом их виде, тоже работают на денежный антагонизм. Правда, в весьма специфическом аспекте. Значит, божество, противостоящее деньгам, владеет непродающимися ценностями. Теми, что называются вечными. Деньги — индивидуалист. То, Что Не Продается, — коллективный бог. Они противостоят друг другу, но и связаны вместе. Усиление одного ведет к усилению другого. Появление такой организации, как ОЗГИ, стало возможным только вследствие денежного беспредела, когда «все продается и все покупается». Людям нужно знать, что есть и другой полюс. Где не берут взяток, где не живут по принципу «дают — бери, бьют — беги».

Толокошин долго молчал, потом залпом допил коньяк, крякнул, зажмурился.

— Орлов, — сказал он наконец. — Ты все-таки маньяк.

— Не стану спорить, но у меня есть одно неоспоримое достоинство.

— Какое?

— Я могу подвести базу подо что угодно. Теперь, чтобы не смущать православную душу, вернемся в твою систему координат. Где есть Иегова, Христос и некий дух. А также Дева Мария. И Люцифер. Старая, надежная система описания мира. Которая, кстати сказать, тоже изрядно путает карты новым божествам.

— В Управление переедешь?

— Туда — легко. Жить всем хочется.

— Вот и славно. — Толокошин снова уселся за стол. — А то хватит по кухням философию разводить. Будет кабинет, стол… Будешь толстый, важный…

— Я и сейчас не худой, — отмахнулся Орлов. — А кухню ты зря ругаешь. Традиции нельзя нарушать. На кухне мысль идет как-то… веселее. Бодрее, что ли.

Толокошин покачал головой и неожиданно предложил:

— Давай сбегаем за добавкой?

— Саша… — Константин удивленно поднял брови. — У тебя что не так в жизни? Откуда эти босяцкие замашки. Ты ж из Кремля небось приехал? Сидишь тут, время на меня тратишь.

— Можешь считать, что это работа у меня такая. Среди всего прочего. Специфика службы, как говорят. К тому же сегодня у меня дома опять телевизионщики.

— Опять про сад?

— Нет. Теперь эти… Ну, ты понимаешь. Приходят, все из дому выносят, стенки выравнивают и красят в какой-нибудь дикий цвет. Называется дизайн. После них придется ремонт делать.

— Опять теща?

— А кто ж? Телефанатка! Боюсь, что скоро на кухне Макаревича застану. — Толокошин тяжело вздохнул. — А еще мне у тебя нужен концепт.

— Чего-чего? — оживился Костя.

— Концепт! — громче повторил Александр Степанович. — Под названием «Русская идея»!

— Опа…

— Никакая не «опа». Не надо тут баркашовщины с лимоновщиной. Мне нужна внятная и понятная Идея, которую правительство может проводить, среди всего прочего, как национальную. Типа… — Толокошин поводил перед собой ладонью.

— Ла белл Франс?

— А?

— Ну, у френчей какая основная народная мысль? Красивая Франция. Отсюда и духи, мода, любвеобильные французские мужчины, сексуальные француженки, горловое «рры», которое у евреев называется картавостью, а у французов почему-то грассированием. И вообще, мол, Франция — самое главное украшение всего мира. Увидеть Париж и врезать дуба. Все идет от простого «ла белл Франс».

Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.

— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»

— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.

— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!

— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?

— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный янтарь коньяка. — Как в студенческие годы, блин!

— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.

— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».

Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.

Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.

Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.

Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.

Избавиться от благодушия. Озверин пить…

— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…

— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?

— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.

— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.

— Буду, — подозрительно легко согласился Александр Степанович.

— Откуда в вас. государственных служащих, такая тяга к алкоголю, — удивился Константин. — Не пойму.

— Работа у нас такая. Не умеешь пить, не лезь на верхушку. Давай за Идею!

Они выпили.

— Так вот, что касается Русской Идеи. Она в том, чтобы все идеи в мире были русскими. Для нас, народа, не защищенного от умственной заразы, этот вопрос принципиален! Каждая значимая мысль, умозаключение, суждение, теория или изобретение должны исходить из России. Должны быть произведением русского ума. Или хотя бы идти русскому человеку на пользу. Других идей быть не должно. Франция — самая красивая страна в мире, а для русских нет нерешаемых проблем. Вот тебе Русская Идея! Теперь допивай и поехали в управление.

— Тебе ж концепцию надо было какую-то доделать?

— Я ее только что тебе выдал. Там доделаю. Завтра тебе на стол ляжет.

Предчувствие, на миг отпустившее Орлова, навалилось снова. Только что все казалось живым, интересным, радужным. Буквально секунду назад. А сейчас придавило. Перекрасило мир в серый цвет.

Костя подошел к окну. На город опускался вечер.

— Нет, не переедем сегодня, — глухо сказал Константин. — Поздно уже…

Москва, казалось, в тревоге чего-то ждала.

Глава 46

Через окно, открытое в ночной тревожный воздух, заглядывали звезды. Где-то там, снаружи, настороженно шевелились в темноте деревья. Влажный, густо наполненный запахами травы и земли ветер пробегал по голой груди, застревая в седине волос. Леонид Сталиевич Рудько не мог заснуть. Он сидел перед окном кабинета в одних тренировочных шароварах и домашних шлепанцах, смотрел в ночь, рассматривая звезды через призрачную вуаль света, отбрасываемого далекой Москвой. Только здесь, на даче, он мог позволить себе пощеголять в домашнем. Шлепать в тапках, у которых были давным-давно стоптаны задники, натянуть на себя шаровары, напоминающие что-то запорожское, казацкое, да расхаживать по дому с голым торсом и неисправимой воинской осанкой. Все остальное время он играл совсем другую роль. Несгибаемый генерал. Классика военного жанра.

Странно беспокоило сердце. Врач как-то называл это: то ли аритмия, то ли ишемия. В верхнем ящике рабочего стола пылились стопки рецептов, которые генерал никогда не выкупал, признавая только один вид болезней, достойных лечения, — боевые раны. Этого добра, впрочем, у Рудько тоже было достаточно.

Леонид Сталиевич выбрался из мягкого кресла, подаренного ему на день рождения супругой, в очередной раз проворчав что-то по поводу излишней женской заботы. Встал перед окном. Провел по груди рукой. Сердце под ладонью болезненно сжалось. «Черен волос, да седа под кожей грудь», — вспомнились строчки песни, которую не единожды он слышал от солдат.

— Старею, что ли? — спросил Рудько у ветра. Он высунулся в окно, дотянулся до рябины, растущей под окнами. Резные листья осторожно коснулись ладони.

Леонид Сталиевич глубоко вдохнул ночной воздух, кольнувший в грудь. Легче не стало. Наоборот, теперь генерал словно бы пропитался тревогой. Неожиданно показалось, что в кустах около забора кто-то притаился. Рудько отошел в глубину комнаты, присматриваясь к подозрительному месту. Теперь казалось, что и фонари, освещавшие дачную улицу, погасли не просто так. Хотя вот уже целый месяц уличное освещение работало через пень-колоду: во время недавней грозы оборвало провода.

— Черт знает что, — пробормотал генерал. На всякий случай он закрыл окно, задернул шторы и отошел подальше. На стене тускло блестел «домашний эскадрон», как называл Леонид Сталиевич пятнадцать коллекционных шашек. Страсть к холодному оружию Рудько приобрел от отца, тоже военного. По всему дому были развешены шашки, ножи, копья и две алебарды над входной дверью. Последние были причиной ворчания со стороны жены. Ей все время казалось, что «эти штуки кому-нибудь голову снесут».

Леонид Сталиевич с трудом преодолел соблазн вытащить из ножен лезвие и пройтись по дому эдаким ночным дозором. Желание было, конечно, глупое, мальчишеское. Во-первых, он был уверен, что на даче он сейчас один, жена с дочкой были принудительно отправлены в Москву, причем сам Рудько не мог точно сформулировать причину этой своей прихоти. «Поживите недельку в городе, — говорил он родным, а в ответ на тревожные взгляды жены отвечал: — Да все нормально. Войны не предвидится. Приступ паранойи, видимо».

А во-вторых, если и идти проверять, то никак не с шашкой.

Генерал вытащил из кобуры пистолет и вышел из комнаты.

Второй этаж был чист. Осторожно обходя каждую комнату, Рудько двигался бесшумно, ни одна доска пола не скрипнула под его ногами. Не потому, что так сделано. Просто старик мог не только свирепо грохотать сапогами. Перед тем, как спуститься по лестнице вниз, Леонид Сталиевич приподнял люк чердака. Маленькая комнатка под самой крышей, забитая всяким хламом и обросшая паутиной, была, конечно же, пуста, но проверить стоило.

Люк закрылся бесшумно. Теперь оставался только первый этаж. Дальше Рудько решил не идти, главное — обеспечить безопасность дома. Ползать по участку ночью в поисках неведомого злоумышленника — хуже идеи придумать трудно.

Взгляд уперся в большую карту Московской области, висящую на стене лестничного пролета. Подробный, чуть-чуть секретный план отображал все дорожки, большие и малые, на некоторых специальными значками были указаны возможные преграды. Подтопление в случае дождя, глубокая колея, шаткий мост. Красным пунктиром обозначались пути, но которым можно было попасть в столицу в обход вечных пробок и в случае «Ч». Неожиданно вспомнились последние учения по карте. Москва, обведенная перекрещивающимися зонтиками ПВО. Зеленая зона. Красная зона повышенного внимания. Направление движения самолетов наиболее вероятного противника. Внештатная ситуация.

Рудько припомнил, что буквально пять лет назад колпаки ПВО имели совсем другие приоритеты. И красных зон изрядно поубавилось, а сектора дублирования сделались уже и тоньше.

Учения шли, как всегда, по плану. Стандартно. Даже моделируемые на стенде чрезвычайные ситуации отдавали нафталином. Противник не давал никакой надежды на оригинальность хода. Бомбардировщики. Крылатые ракеты. Штурмовики…

Два года назад, устав от всей этой рутины, Леонид Сталиевич попытался загнать пару «Стелсов» вероятного противника в район города Орехово-Зуево и там их уронить, отомстив, таким образом, Ликинскому автостроительному заводу, расположенному совсем неподалеку от Орехова, за старые, раздолбанные ЛИАЗы, никак не желающие покидать дороги России.

Не дали. Самолеты-невидимки уронили едва ли не в фоновом режиме, отслеживая другие цели и преследуя другие задачи. С тех пор ничего не изменилось, и вечные «Стелсы» никак не желали бомбить город Ликино, утопающий в летней зелени.

На последних учениях все шло по плану. Последовательность ходов противника. Те самые «Стелсы», потом три крылатые, после них еще один штурмовик. Обычно штурмовик считался финальным.

Но на этот раз… На этот раз в воздухе обнаружились две новые, совершенно неожиданные цели. Слишком близко к границе Москвы. И как назло пэвэошные «зонтики», до этого момента работавшие исправно, один за другим сообщили о внештатной ситуации. ЧП. Два десантных транспорта неумолимо приближались к городу. И к зоне ответственности генерала Рудько.

— Штатная ситуация? — поинтересовался командующий,

— Стандартная, — ответил генерал. И будто бы что-то изменилось вокруг него.

Ушел приказ на уничтожение. Два транспорта исчезли с карты. Учения закончились.

Рудько ступил на лестницу, ведущую на первый этаж.

Большой холл, темнота. Слабый свет луны проникает через окна. На полу играют ветви кустов. Дверь заперта. Тишина спящего дома.

— Все-таки паранойя, — вздохнул Леонид Сталиевич. — Или просто старею.

Когда под полом щелкнуло реле взрывного устройства, генерал стоял около большого окна и смотрел в ночное небо. Он умер без боли, очень быстро, но все-таки осознавая, что умирает с оружием в руке.

Взрыв. Осколки. Пламя.

Глава 47

Из статьи «Время нарушать законы?»:

«Принятие Государственной думой в первом чтении закона, ограничивающего право граждан на манифестации, как раз из разряда тех, которые следует нарушать с сознанием выполненного гражданского долга».

— Свободу! Свободу! — Это нехитрое слово, разбитое на три слога, очень легко выкрикивать и когда ты один, и когда идешь с другими такими же в толпе. — Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!

Очень простой, легкий ритм. Три коротких выдоха с полусекундными паузами и сильный носовой вдох. Организм настраивается на это биение очень легко. Специфическое дыхание вызывает легкое головокружение, от этого затрудняется адекватная оценка действий и происходящих вокруг событий. Ритм. Дыхание. Биение сердца. Подскакивает давление. Поступивший в кровь адреналин сглаживает неприятные ощущения. С неба может лить дождь, сыпать снег, хоть камни. Адреналин, дыхание, ритм и чувство локтя. Даже если ты один, ты не одинок. Потому что:

— Сво-бо-ду!

Где-то там томятся твои товарищи, в сырых, мрачных застенках, в казематах. И ты борешься за их «сво-бо-ду!». А значит, виртуально чувствуешь эту руку, локоть, благодарность.

— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!

Адреналин, дыхание, ритм, чувство локтя. Простенькая формула любого митинга, любого действия, любой толпы. Дайте им цель, дайте им знамя, дайте им угнетение. Люди не могут жить без угнетения. Им надо бороться. Нужны «идолища поганые», и чем поганее, тем лучше. Разрисуйте кусок дерева, размалюйте красной краской булыжник: вот она, кровь наших братьев, вот он, погубитель. Не важно, что пахнет латексом, главное — гаркнуть, срывая связки (потом заживет, не страшно): «Сво-бо-ду!!!» Затем руку в кулак и над головой, чтобы этим метрономом для толпы задать ритм. «Сво-» — кулак вверх, «бо-» — кулак вверх, «ду!» — кулак вверх. И снова…

Все. Толпа ваша. Они купились. Они были там. Они боролись. Не важно уже, какие у них разногласия с генеральной линией вашей партии. Это могут быть даже коммунисты, лучше, чтобы там были коммунисты. Они умеют кричать «Сво-бо-ду!» лучше других. Не важно, за рынок они или за плановую экономику. С разбродом и шатанием мы разберемся позже. Сейчас они верят в то, что их борьба самая святая! Они — освободители! На своих плечах несущие:

— Сво-бо-ду!

Трибуна была явно сделана наспех. Слишком высокие ступеньки заставляли нелепо задирать ноги. Узкая юбка этому движению активно сопротивлялась, из-за чего ее пришлось слегка задрать, и если бы не загар, Арина Алтухеевна Магомаева густо бы покраснела. Стоящие вокруг мужчины на мгновение забыли, что они «соратники по партии» и пришли сюда совсем не за тем, чтобы «сечь» за лидером. Желание «отдать жизни в борьбе за» на некоторое время начисто вытеснилось инстинктом размножения.

Арина Алтухеевна наконец взобралась на трибуну, сопровождаемая смущенными покашливаниями тех, кто стоял внизу и сзади. Лидер партии СПП поправила юбку и строго огляделась. Инстинкт размножения обмяк и расслабленно повис. Мужчины мигом позабыли о своей половой принадлежности и превратились в соратников по партии.

— Свободу прессе! — крикнула Магомаева в микрофон. Динамики звонко разнесли ее голос по площади. — Долой коррупционеров!

Толпа приветствовала ее аплодисментами.

Арине вдруг захотелось выдать им что-нибудь про демократию и либерализм, но имиджмейкеры накануне демонстрации строго запретили ей употреблять эти слова. В толпе митингующих предполагались люди с самыми разными социальными взглядами. Была даже достигнута договоренность с коммунистами о том, что на собрание придут их постоянные активисты, для бодрости. И действительно, мужички, чем-то напоминающие Главного Коммуниста страны, с решительным видом горланили в первых рядах, потрясая самодельными плакатами, отличавшимися от остальных обилием красного цвета и гротескным изображением Президента. Лозунги у всей остальной аудитории совпадали. «Свободу Бычинскому!», «Долой коррупционеров!», «Нет — произволу властей!», «Да — правам человека!», «Свободная пресса — свободная Россия». Россия почему-то была написана с маленькой буквы. «Уволю суку! — решительно подумала Магомаева, увидев этот транспарант. — Зинка, дура безграмотная! Всех подставит!» Но менять ничего не стали. Времени не было. Ввиду того, что на специфические лозунги типа: «Вся власть Советам!» и «Либерализм — будущее России!» — наложили мораторий, особенного выбора слоганов не было.

— Мы не должны позволять власти разговаривать с нами методом дубинок и палачей! Довольно с нас вакханалии лживого порядка! Сейчас громят офис Бычинского, а завтра? Кто попадет под удар завтра? Как будут жить наши дети? В какой стране?

Идея про детей была стопроцентно успешной. Вопрос, в какой стране будут жить наши дети, был актуален для любой аудитории, кроме разве что гомосексуалистов. Однако их на митинге не ожидалось. Как выразился один из имиджмейкеров: «Пидоров звать не будем. Не лав-парад все-таки».

— Это нам решать! — крикнула Арина Алтухеевна в микрофон. Усилитель сделал попытку загудеть, но ему прикрутили верньер. — Нам решать и нам выбирать, каким будет будущее страны!

Магомаева скосила глаза вправо и увидела, что ее пиар-менеджер усиленно машет в сторону толпы, делая страшное лицо.

— Будущее России делаете вы! — нашлась Арина. — Вы — это воля народа! Власть должна прислушиваться к вам! Все мы уже достаточно наслушались лживых заверений о борьбе с коррупцией. События с Аркадием Бычинским ясно показали нам, чего стоит эта пропаганда. Свободу Аркадию Бычинскому! Дайте нам правду на телевидении, довольно затыкать рот прессе! Уберите руки от прав человека!

Арина Алтухеевна вскинула сжатый кулак вверх, набрала побольше воздуха и что было сил закричала:

— Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!

Толпа подхватила, затрясла транспарантами и лозунгами.

Микрофон взял ведущий митинга.

— Дорогие… — Проскочила секундная заминка. Едва не сорвавшиеся с языка «товарищи» чуть было не заменились на «господа». Мелькнула мысль: «Что я несу?», но ведущий нашелся. — Россияне! Мне только что сообщили компетентные источники, что наш уважаемый Аркадий Ильич сейчас доставлен на допрос в Кремль!

Это был откровенный бред, но толпа, накрученная предыдущими ораторами, уже ничего не соображала.

— Традиции лобного места продолжаются. Казнь стрельцов! Расстрел мирных демонстраций! Казематы и подземелья! До какого же времени будет продолжаться этот произвол?!

От ведущего не требовалось связных речей. В его программу входила эмоциональная накачка и, по возможности, отключение логической составляющей мыслительного процесса у слушателей.

— Годы борьбы! Годы лишений! Все это прошло зря? Что на это скажете вы, чьи деды воевали за свободу Родины! Чьи прадеды строили новую эпоху! Я знаю, что скажете вы. То же, что и я! Сво-бо-ду!!!

Толпе дали проораться.

К микрофону снова вышла Арина Магомаева.

— Наша партия готова хоть сейчас поручиться за Аркадия Бычинского! Мы хотим, чтобы его выпустили, и требуем справедливого расследования!

Это была ошибка. В первых рядах заволновались коммунисты.

Послышалось басовое:

— А мы?! А мы?!

Пиар-менеджер сделал знак руками, словно округляя что-то.

— Я уверена, то же самое сделают и другие партии! — крикнула Магомаева. — И вы все! Да?!

— Да!!! — заорала площадь.

Пока ведущий накручивал бесконечное «Сво-бо-ду!», к Арине подошли организаторы.

— Все, думаю, надо вести. Народ уже готов, — сказал высокий русоволосый парень. — Дальше накал пойдет на спад или, не дай бог, громить что-нибудь начнут без команды. Идти надо.

— А теперь, — крикнула в микрофон Арина, оттолкнув ведущего. — Мы пойдем и выскажем свое мнение власти! К Кремлю! Они должны знать!

Разрешения на перемещения столичная мэрия не давала, С этого момента начинался риск. Необходимый, но все-таки…

Специально обученные люди в толпе начали движение, и остальные, повинуясь этому стадному инстинкту, пошли следом.

На подходе к Ордынке их встретил кордон милиции.

Глава 48

Из дневников:

«Русские равнодушны к крови и поэтому равнодушны к душе, не понимают ничего в душе, не понимают, потому что нечем. Русские бескровные, настоящей крови в них нет. И души тоже нет. “Душевность" — не то. Это когда пьяные мужики собрались с холодной улицы погреться водкой и общением. Пьяный румянец, пьяные словечки, наутро тяжелое похмелье. Гадость, гадость, гадость».

Управление было поставлено на ноги общей тревогой. Отрывисто, как в аварийной подводной лодке, гудела сирена. Грохотали по лестницам сапоги. Люди не разговаривали. Они обменивались информацией. Отрывисто, коротко, быстро, сокращая слова до малопонятного минимума.

Костя, высунувшийся в коридор, был едва не сбит с ног группой в броне и со щитами.

— Извините, — донеслось уже из-за поворота.

— Кажется, я отстаю, — пробормотал Орлов, осмотрелся и, улучив момент, выскочил за дверь, тут же оказавшись в гуще событий. Человеческий поток подхватил его, Костя лавировал от одного берега к другому, выхватывая информацию из разговоров, из оборванных фраз, из взглядов, которыми обменивались служащие Управления.

Через некоторое время, как раз около кабинета Лукина, осколки мозаики сложились в понятную картину. На подходе к Ордынке кордон милиции, призванный остановить несанкционированный митинг, перешел на сторону митингующих и сейчас движется в сторону Кремля. Полностью вооруженный отряд внутренних войск. Сейчас слово «войска» прозвучало особенно зловеще. Натравливать на демонстрантов и ментов армию в Правительстве не захотели. Побоялись. И тогда кто-то вспомнил про удачную операцию по разгону скинов, где участвовала ОЗГИ.

Костя влетел в кабинет Лукина как мечта военной машины Третьего рейха — очень тяжелый реактивный снаряд.

Как и следовало ожидать, Антон Михайлович был не один. На столе лежала карта района, полным ходом шло совещание. Улицы были исчирканы красным карандашом, несколько синих стрелок отмечали возможные ходы противника.

Когда Костя хлопнул дверью, в кабинете воцарилась тишина.

— Господин государственный идеолог, — чуть ли не весело произнес Лукин. — Чем обязаны?

— Нельзя пускать ОЗГИ против милиции, — выдохнул запыхавшийся Орлов. — Нельзя. ОЗГИ должна заменить милицию, основать новый принцип построения государственной службы. Но это впоследствии. Сейчас нельзя противопоставлять милицию и ОЗГИ. Это невозможно!

— А я и не спорю, — отозвался Лукин. Остальные молча смотрели на Костю. — Не спорю. Мне этот поход шел и ехал. Лесом.

— Тогда…

Лукин выразительно дернул бровями.

— Понял. Момент! — Костя выдернул из кармана мобильник и с трудом, прыгающими пальцами набрал номер Толокошина. — Сейчас… Сейчас…

Но трубка только гудела. Долгий, унылый и безнадежный сигнал.

Где-то далеко-далеко, в большом кабинете с портретом Президента на стене, Серый Кардинал смотрел на верещавшую трубку и молчал. Наконец он спрятал телефон в нижний ящик стола и вышел из кабинета.

— Твою мать! — выругался Орлов. Лукин понимающе кивнул и снова ткнул пальцем в карту.

— Вот тут поставите малый заслон. Это чистая фикция. Их задача пропустить тех, кто захочет уйти.

— Не проще ли просто оставить проход открытым? — поинтересовался кто-то из офицеров.

— Не проще. Тогда им может показаться, что этот проход не контролируется. Еще чего доброго попытаются обойти заслон и войти в тыл. Тут узкое место. А рвануть туда могут большие массы. Подавят друг друга. Ходынку устроят. У нас другая задача сейчас.

Орлов все набирал и набирал номер. Потом плюнул, забрался в записную книжку и начал вызывать подряд. Выцепил какого-то министра. Потом чью-то секретаршу. Психанул. С трудом сдержался, чтобы не швырнуть ни в чем не повинную трубку в стену. Снова набрал номер.

— А теперь, господа, за дело, — сказал Лукин, подхватывая лежащие у стола доспехи. — Помогите-ка одеться…

— Да, — ответили в трубке.

— Саша! — заорал Орлов. — Саша! Мне нужна помощь! Нужно остановить! Саша!

На том конце линии прокашлялись, и Костя замолчал, сообразив, что голос был совершенно не похож на толокошинский. Очень знакомые интонации, очень знакомая манера говорить.

— Боюсь, что вы ошиблись номером, — осторожно сказал голос.

— Я звонил Александру Степановичу, простите, куда я попал?

— А кто говорит? — в свою очередь спросил голос.

— Орлов, — ответил Костя.

— Ах, это вы, Константин… — обрадовался голос, и Костя узнал говорившего.

— Господин Президент! Очень хорошо, что я вас нашел! — Орлов краем глаза видел, какой удивленный взгляд кинул на него Лукин. — Происходит страшная ошибка. Судя но всему, то, чего мы боялись, все-таки произошло. Но сейчас нельзя посылать ОЗГИ на милицию. Нельзя. Если будут провокации, мы потеряем доверие народа. Сейчас очень важный момент…

— Вы, вероятно, говорите о демонстрации? — поинтересовался Президент.

— Да. — Костя немного растерялся. Находясь в гуще событий, он даже не мог представить, что у кого-то могут быть более важные дела.

— Я все понимаю, Константин. Мне тоже не хочется решать эту проблему с помощью Организации по защите государственных интересов. Но боюсь, что выхода у нас сейчас нет. Поймите меня правильно. Другого выхода нет! — Президент сделал особый нажим на этих словах. — Из двух зол неразумно выбирать большее. Так что… Главное сейчас, не поддаваться на провокации.

— Так ведь это и есть…

— Вы не поняли, — ответил Президент. — Сейчас мы сделать ничего не можем. Постарайтесь оставаться подальше от центра событий. Всего хорошего.

И трубка замолчала.

Орлов обернулся и встретился взглядом с Лукиным. Тот выдержал паузу, потом его лицо странно дрогнуло.

— Оставайтесь в здании, Константин…

— Вот еще. — Орлов подбоченился. Инстинктивно, повинуясь линии поведения, выработанной еще в школе, он храбрился, желая выиграть время. После разговора с Президентом Костя чувствовал себя немного оглушенным. — Я поеду с вами.

— Не могу вам запретить. Чрезвычайного положения объявлено не было…

«Вот до чего, значит, дошло, — подумал Костя. — Объявлено не было. Стало быть, они к этому уже готовы».

— Но только в частном порядке. — Лукин направился к выходу. Офицеры рванули вперед. — Хотя я бы не рекомендовал…

Мост, ведущий на Васильевский спуск, был перегорожен двумя рядами железобетонных блоков. Движение полностью остановлено. У основания моста выстроилась первая шеренга ОЗГИ. Костя сумел подъехать почти до самого оцепления. Красная площадь была закрыта, на всех подходах и подъездах стояли омоновцы. Кое-где можно было увидеть натужно пыхтящие БТР.

То ли власти не на шутку испугались митингующих, то ли ситуация была значительно более серьезна, чем мог увидеть Константин. Озговские грузовики подъехали прямо к ограждению. Первый строй укрепился, образовался второй. Сзади глухо рычали двигателями две большие пожарные машины с водометами.

Митингующие заполонили въезд на мост, частично растянулись по Софийской и Раушской набережным. То тут, то там в толпе мелькали милицейские фуражки. Проходило откровенное братание. Такой откровенной любви к ментам народные массы не демонстрировали, наверное, никогда.

Каким-то боком подкатившаяся по Балчугу к манифестантам машина с громкоговорителями упрашивала их разойтись по домам и давила на психику. Голос говорившего был вял и сух. Человек явно работал не на совесть, а потому что послали, забыв дать другой приказ.

— Что это за говорун там? — спросил Лукин у кого-то из своих офицеров. — Кто послал?

— Эта таратайка за ними тянется еще с Болотной площади. Я так понимаю, что приказа на братание с массами у милицейского кордона все-таки не было. Частная инициатива, так сказать, а тем, что в говорильнике сидят, никто ситуацию растолковать не удосужился. Вот они и базарят почем зря.

— Так говорилка чья? — нахмурился Лукин.

— Милицейская, конечно.

— Лучше совсем ничего не делать, чем так… А это что?

Через толпу демонстрантов медленно продвигался военный «Урал». Люди пропускали его, приветственно размахивая руками. Машина развернулась, встала поперек улицы. На широкую плоскую крышу кабины с трудом взобралось несколько человек. Возникла небольшая суета. Сверху было плохо видно, но на кабину явно кого-то втаскивали.

— Бинокль, — распорядился Лукин и внимательно присмотрелся к происходящему внизу.

Косте никто бинокля не дал, поэтому он только вытягивал шею и подслеповато щурился.

— Ну, что там? Что там? Кто? — нетерпеливо спрашивал он Лукина. — Кого они выставят?

— Куда выставят? — поинтересовался Антон Михайлович.

— Ну, в лидеры… Это же политическая акция. Тут или бесплатная реклама, или проход в дамки. Почти беспроигрышная комбинация.

— Почти? — Лукин удивился. — А какие есть варианты проигрыша?

— Ну, — Костя пожал плечами, — вот если наш снайпер с той башни ухитрится влепить пулю этому… знамени новой эпохи…

— Понятно, — пробормотал Антон Михайлович. — Приказ был на провокации не поддаваться. Пожалуйста, смотрите.

И протянул бинокль Орлову.

Костя с непривычки долго не мог настроить резкость. Ему помог кто-то из офицеров.

— Ну как? — спросил Лукин.

— Так это ж… — Костя присмотрелся внимательней. — Это ж Магомаева!

В бинокль было видно, как Арина Алтухеевна толкает какую-то пламенную речугу, но слов не было слышно за унылым бормотанием мегафона.

— Пропагандист доживает последние минуты, — сказал Антон Михайлович.

И действительно. Несколько бравых молодчиков и один милиционер, Костя даже рассмотрел одну звездочку на его погонах, подскочили к говорильнику. Через некоторое время машина замолчала. Из нее вышли двое в форме и смешались с толпой. Сам автомобиль шустро подкатили к «Уралу», вытащили витой провод, внатяжку, с трудом протянули Магомаевой. Та прокашлялась, стукнула пальчиком в коробочку.

— Ну, сейчас начнется… — под нос себе пробормотал Костя.

— Главное, чтобы на этом и закончилось, — в тон ему ответил Лукин.

До вершины моста долетали только обрывки фраз:

— …произвол. Не допустим… …свободный народ… …наша история знает… …сколько… И снова: — …произвол…

Казалось, митинг из ЧП переходит в разряд просто сложных случаев, требующих дополнительного расследования. Но тут через толпу снова двинулся автомобиль. Опять приветственные крики, аплодисменты. Магомаева, с трудом удерживающая равновесие на кабине, оживилась.

— Не понял, — тяжело сказал Лукин. — Дайте-ка бинокль…

— Погодите, — выдохнул Костя. Он знал и эту машину, и того, кто сидел внутри. — Погодите… Сейчас.

Антон Михайлович удивленно крякнул.

— Ну все, — наконец сказал Орлов. — Снаряжайте, хлопцы, коней… То есть заряжайте ружья.

— Что такое? — сморщился Лукин, принимая бинокль из рук Константина. Присмотрелся. — Твою мать!

На крышу «Урала» вместе с лидером СПП вылез не кто иной, как Главный Коммунист страны, Зубаров. Со стороны Раушской набережной двигалась большая колонна людей. Шли организованно. Под красными знаменами. Впереди размашисто шагал, размахивая руками, горластый человечек.

— Он же ее как-то раз прошмандовкой обозвал. — У Лукина вытянулось лицо. — А теперь что?

— А теперь руку жмет, — прокомментировал Орлов. — Жмет руку?

— Жмет, — подтвердил Антон Михайлович.

Сказать, что кто-то видел момент, когда толпа двинулась на заграждение, было нельзя. Казалось, вот они все еще горланят свои призывы и лозунги, размахивают флагами и транспарантами, братаются с ненавидимыми ранее ментами. Ненавидимыми за поборы, за взятки и власть, а теперь возлюбленными за возможность уходить от наказания через все те же взятки… Вот они кричат, подбрасывают в воздух не то шапки, не то лифчики. И вдруг, раз, они уже на мосту. Идут на заграждение, на строй из щитов. Впереди все те же милиционеры, ребята крепкие, с точно такими же щитами и дубинками. Позади — те, что пришли вместе с горластым человечком под красными флагами. Здоровые, злые, с палками, ремнями и арматуринами.

Толпа все еще кричит. Тяжело ворочается «Урал», выбрасывая клубы черного дыма. То ли собирается ехать на мост, вместе с первой волной, то ли намеревается убраться от греха подальше, вместе с лидерами. Толпа кричит. Призывы. Лозунги. Слоганы. А первая волна тех, кто для себя все решил, уже приближается к черной стене щитов. Заработал громкоговоритель. «Ваши действия незаконны. Предлагаем разойтись. В случае неповиновения к вам будет применена сила. Ваши действия…» И все стало будто бы хрустальным. Зазвенело. Вздрогнуло. Костя ощутил себя словно в стакане. Как тогда, в девяносто первом, когда в Москве было нечего жрать, а автомат Калашникова стоил дешевле, чем сейчас бутылка водки. И стреляли, стреляли…

«Ваши действия незаконны…»

В шеренгу ОЗГИ полетели камни, бутылки, куски арматуры.

«Предлагаем разойтись…»

Людская масса забурлила, вскипела! Многоголосое «Ааах…» разнеслось над рекой, и первые, самые отчаянные, кинулись вперед. Свергать тирана.

Когда толпа с оглушающим треском ударилась в черную колонну, Константин понял, что история снова закусила удила и вот-вот полетят клочья кровавой пены!

Заработали водометы. Застучали дубинки. Закричали искалеченные. Задавленные. Оглушенные.

К задним рядам фаланги ОЗГИ подбежали стрелки. Орлов увидел в их руках короткие с крупными стволами ружья непонятной конструкции. Что-то совсем новое. Стрелки поднялись на железобетонные блоки, за какую-то долю секунды прицелились. Оглушительно грохнуло!!!

Стрелки прыгнули вниз, откинули затвор. Упали на асфальт большие картонные гильзы, сильно похожие на охотничьи.

«Резиновые пули», — догадался Когтя.

Стрелки снова поднялись над толпой. Опять грохнуло!

Над головами поплыл голубоватый пороховой дым. Несколько человек отошли назад, заменили боекомплект, прицелились куда-то в небо. Глухо бумкнуло. Три дымные дуги ушли вверх, чтобы упасть где-то в центре бушующей толпы.

«Теперь газ», — снова подумал Костя, затыкая уши руками.

А потом случилось то, чего он боялся больше всего.

Этот грохот нельзя было спутать ни с чем другим. Человек, переживший гражданскую войну девяносто первого, никогда не забудет, как звучит АК. Совсем короткий, тот, который можно легко спрятать под одеждой, под плащом, где угодно.

И тогда толпа закричала по-настоящему. Первые ряды кинулись врассыпную.

— Кто стрелял?! — заорал Лукин, срываясь со своего места. Его хватали за руки, пытаясь удержать. — Кто стрелял?!

Митингующие бежали с моста, затаптывая упавших, кто-то перевалился через парапет и прыгнул вниз. На асфальте перед черной шеренгой лежали семеро застреленных милиционеров. Кровь щедро раскрашивала их мундиры.

Глава 49

Из газет:

«Мы проморгали рождение тирании. Пришло время проснуться! Наш преступный сон длился слишком долго, и вот теперь он перешел в кошмар. Не только сон разума рождает чудовищ, сон демократии тоже способен родить монстра. Довольно ждать! Пришло время действовать!» (Из интервью с Ариной Магомаевой.)

«Союз коммунистов и демократов — вполне закономерное явление в сложившейся обстановке. Вообще, мне кажется, что это естественно. В какой-то мере отсутствие демократических институтов в Советском Союзе обуславливалось только засильем партократической системы, с которой боролись молодые тогда демократические лидеры. Новое время диктует новые условия. Мы больше не можем цепляться за отжившие догмы. Наша борьба — это не борьба политических взглядов или партий, У нас есть общий вектор…» (Из интервью с Зубаровым.)

«Трагедия на мосту. Провокация или акция устрашения?» «Я никогда не могла представить, что буду стоять в одной шеренге с коммуняками. В самом страшном сне мне не могло присниться такое. События прошлого дня убедительно показали, что действительность куда страшнее самого ужасающего ночного кошмара. Я ни на йоту не отошла от своих политических взглядов. Коммунизм — это отвратительное явление, но нынешняя Власть еще хуже». (Из интервью с И.В.Старопесочной.)

«Нет никаких сомнений в том, что убийство семерых милиционеров — это провокация. И провокация, организованная Президентом. Если мы начнем вдаваться в детали и смотреть на ситуацию с точки зрения выгоды, мы поймем, что в плюсе оказывается только президентская клика. Прямое президентское правление, чрезвычайная ситуация, роспуск парламента и правительства — вот что ждет нас в ближайшем будущем».

«Митингующие отступили в сторону Белого Дома. Депутаты, верные Президенту, покинули здание парламента, оставшаяся оппозиция все-таки собрала кворум. На площади, с помощью строительной техники, возводятся баррикады. Мэрия выразила решительный протест и призвала москвичей не вмешиваться в конфликт. Позицию мэра осудили активисты СПП, назвав ее трусливой. По сведениям, просочившимся в печать через анонимные источники, митингующим оказали поддержку видные чины в МВД и Минобороны».

Там внизу, за окнами, по ветвям деревьев прыгала все та же толстая ворона. Она плотно прописалась за кремлевской стеной и чувствовала себя тут как дома. Всегда чисто, всегда прибрано, но тем не менее всегда можно что-то найти, что-то подхватить в клюв, не боясь попасть в цепкие лапы московских котов. Представители семейства кошачьих, проживающие в Кремле, были толстыми, ленивыми и начисто лишились охотничьего инстинкта. В отличие от крыс. Однако крысы жили в подвалах и редко поднимались наверх. Президент успел привыкнуть к птице и даже, в крайне редкие минуты отдыха, пытался ворону приручить. Бросал из окна кусочки хлеба, чем в первый раз чуть не довел охрану до сердечного приступа. Пернатая хлеб исправно подбирала и, склонив голову на бок, присматривалась к первому лицу в государстве. Ребята из охраны между собой дали птице звание Президентской и, в свою очередь, незаметно кормили.

Как и в тот раз, когда Липинский с треском ушел в политические беженцы, Президент стоял спиной к тем, кто сидел за столом.

— Основная проблема — в Западном округе, — бубнил новый министр внутренних дел. — Там… В данный момент…

— Ну что там в данный момент? — поторопил Президент.

— Происходят массовые погромы, — выдавил наконец министр. Все понимали, и он сам в том числе, что его должность временная. Просто некого было толкнуть на освободившееся место, Когда все уляжется, его перекинут куда-нибудь в другое место, и это кресло займет человек, больше подходящий и по темпераменту, и по умственным способностям. Собственно, нынешний министр не возражал, — Массовые погромы магазинов и торговых точек. В основном грабят алкогольные магазины и пункты торговли аппаратурой. Разграблено также несколько охотничьих магазинов. Экономический ущерб…

— Будем подсчитывать позже… — оборвал его Президент. — Чем в этих районах занимается милиция?

— К сожалению, перешла на сторону Нового Правительства.

— Бога ради, перешла так перешла, но, черт побери, почему надо при этом пренебрегать своими непосредственными служебными обязанностями?! — Президент стукнул кулаком по столу. — Что в остальных районах?

— Картина пока сложная. Часть милиции перешла на сторону Нового Правительства, часть объявила о своем нейтралитете.

— То есть они собираются выполнять свои обязанности при любой власти?

— Да.

— Хорошо. Как поставлена охрана объектов класса А?

— Им объявлена общая тревога. Процессы законсервированы. Здания взяты под охрану силами спецназа. Московский инженерно-физический институт полностью закрыт. Ведутся работы по консервированию критического стенда, затем…

— В Москве порядка одиннадцати испытательных реакторов, не считая химических объектов, не нужно перечислять все. Времени немного. Что с Останкином?

Министр вздохнул. Пауза затянулась.

— Останкино? — громче повторил Президент.

— В данный момент в руках Нового Правительства.

— Каким образом?

— Пока трудно сказать.

— Что с дивизией имени Дзержинского? — Президент называл ОДОН по старинке.

— Переведена на казарменное положение еще вчера.

— Чью сторону они примут в конфликте?

— Пока трудно сказать…

— А что легко сказать?! Вообще, что-нибудь можно сказать или нет? Немедленно выясните! Меня волнует именно эта дивизия, это понятно? Каково положение, чем мы располагаем, черт возьми. Можете считать, что мы на войне!

— Есть! — Министр вскочил. — Разрешите идти?

— Идите.

Хлопнула дверь.

Президент смотрел в окно.

— Министр информации.

— Да?

— Вы мне обещали урегулировать ситуацию с так называемой независимой прессой. Что случилось? Денег нет?

— Есть, господин Президент. — Голос информационщика был вялый, унылый. Так мог бы говорить сытый и всем довольный тюлень. — Только они… не берут.

— Это ново…

— Точно так. Не берут. У меня такое ощущение, что им кто-то дал больше.

— Конечно дал, — кивнул Президент. — А вы что думали?! По образованию вы экономист, кажется?

— Да, — в голосе «тюленя» послышались настороженные нотки.

— Тогда готовьтесь стать бухгалтером, если завтра к полудню не прекратятся эти антиправительственные вопли. Напомните им, пожалуйста, что конституционный режим еще никто не отменял. А чем кончится эта смута, они даже представить не могут. Как вы это сделаете, меня не волнует. Теперь все свободны. Александра Степановича попрошу остаться.

Толокошин, словно заранее знавший об этой просьбе, даже не попытался встать.

Когда все вышли, Президент отошел от окна. Сел за стол. Распрямил плечи, с удовольствием помассировал себе шею.

— Какая, однако, получилась ерунда, — тихо сказал глава государства.

Толокошин молчал.

— И осень наступила как-то быстро. Наскоком. Не люблю осень. В школе читал Пушкина: «Унылая пора…» И не понимал. Чем его так поразили эти листья? Не понимаю до сих пор. Скажите мне, Саша, что там у нас в активе.

— В активе, — Толокошин хрустнул пальцами, — у нас ОДОН…

— Дивизия Дзержинского?

— Она самая, — подтвердил Серый Кардинал. — Вероятность лояльности девяносто шесть процентов. В активе у нас, конечно же, Кремлевский полк. Сами понимаете. И еще ОЗГИ. Все Управление. Сейчас они спешно вытаскивают всех, кого могут. Из командировок, из отпусков и так далее.

— А что это нам даст?

— Ну, даже без дзержинцев мы центр удержим.

— Удержим?

— Да, — кивнул Толокошин. — Только удержим. О штурме Белого Дома пока речи не идет.

— А с ОДОНом?

— Появляются шансы. К тому же есть еще спецчасти. И те, кто не перешел на сторону Нового Правительства.

— А что у нас в минус?

— Помимо боевиков из числа гражданского населения и примкнувшей к ним милиции, есть еще один немаловажный момент. — Толокошин нахмурился. — В Министерстве обороны есть достаточно большое количество людей из Нового Правительства.

— Точнее?

— Точнее, сам министр, его зам и несколько сочувствующих.

— Сука… — процедил Президент.

— У нас есть риск, что в Москву будут введены войска мятежников. В ответ на это мы можем рассчитывать на верных нам генералов, которые, в свою очередь, могут двинуть…

— Не могут, — тихо сказал Президент.

— Почему? — У Толокошина было удивленное лицо.

— Вы помните девяносто первый?

— Да, конечно.

— Федералы. Повстанцы. Бэтээры с одной стороны, танки — с другой. Я иногда задумываюсь, почему тогда не было бомбардировок? Это же гражданская война, понимаете? Мы только-только разобрались с этими «борцами с антинародным режимом», дали им землю, уничтожили почти все схроны. Почти каждого держим под контролем. И опять? Нет. Если в Москву придет армия, я покину свой пост.

— Но это же…

— Никаких возражений. Россия не может с каждым новым президентом получать новую гражданскую войну. Со старыми бы разобраться. Пока речь идет о беспорядках, о милиционерах, которые возомнили о себе бог весть что, об оппозиции, которая готова продать все на свете за кусок пирога. Но если мы начнем говорить о действующей армии… Нет. Ни Москве, ни России этого не нужно. Если они хотят, чтобы я ушел со своего места, я уйду.

Толокошин молчал. В кабинете повисла тишина. Откуда-то из-за окна доносилось встревоженное карканье вороны.

Наконец Президент тряхнул головой:

— Но только после того, как они уговорят хотя бы один полк! Что у нас по плану?

Толокошин приободрился:

— По плану у нас, конечно, разведчики! И еще, по моим данным, Новое Правительство не склонно вводить войска. Это крайняя мера.

— Тогда поборемся, — кивнул Президент. — Значит, говоришь, разведчики… Штирлицы. Где они сейчас?

— В соседней комнате, как всегда.

— Пойдемте, Александр Степанович. — Президент встал. — Пойдемте.

Они вышли из кабинета, прошли по небольшому коридору, Толокошин повернул ручку двери, Президент остановился на пороге, рассматривая собравшихся.

— Знакомые все лица, — наконец сказал он.

Глава 50

Из речи Л. Магомаевой в прямом эфире:

«Новое Правительство должно иметь возможность защищать свои интересы. Это необходимо. Более того, есть чего опасаться. Приспешники старой, разваливающейся на глазах власти не спешат расставаться с теплыми, нагретыми местами. Это неудивительно. У старой власти все еще имеются возможности для силового решения конфликта. Не дремлют и пресловутые силовики из ФСБ и ГРУ, чьи руки по самый локоть в крови так долго убиваемой в России демократии. Новое Правительство просто обязано иметь кулаки! Этими кулаками станут добровольческие бригады нового порядка. Пусть в них войдут все те, кто не боится постоять за демократию и либеральные ценности, все те, кто считает себя человеком, имеющим Права! Я обращаюсь к вам, люди доброй воли, надежда и опора новой, свободной России, идите в ближайшее отделение милиции и записывайтесь там в Бригады нового порядка. Там вы получите оружие, форму и удостоверения. Если ближайшее отделение не работает или еще не включилось в работу Нового Правительства, идите в следующее! Помните, демократия нуждается в вас!»

Из новостной ленты:

«Ведущий аналитической программы „Новая история" Максим Свирягин был арестован прямо в студии. Он усомнился

в целесообразности призыва Магомаевой к жителям Москвы. Напомним, что лидер СПП призвала народ к оружию для свержения старого режима. Свирягина обвинили в подрывной работе и взяли под стражу».

«Поступают противоречивые сообщения из города. По уверениям пресс-службы СПП и РКП, контроль над городом находится полностью в руках Нового Правительства. Однако есть свидетельства того, что это далеко не так. Продолжаются столкновения у Главного Управления ОЗГИ. Кремль и прилегающие территории все так же плотно находятся под контролем сил Президента. В Западном округе продолжаются бесчинства. Более того, выходы из здания Останкинской телебашни закрыты. Боевики Нового Правительства не допускают никого ниже второго этажа. Из окон видно, что на прилегающей площади что-то происходит. Ходят упорные слухи о группе „Альфа“, установить контакт с которой Новому Правительству так и не удалось».

На площади перед зданием Управления было пусто. Обманчивая эта пустота настораживала, держала в напряжении. Хотелось действия, какой-то разрядки. Иногда мерещилось, что и воздух напрягся, погустел. Люди, как рыбы, ловили его ртом и не могли надышаться. Все замерло. Так бывает перед неторопливо приближающейся грозой. Дома, улица, фонарные столбы — все вокруг казалось впаянным в прозрачный, неразрушимый янтарь. Сердце бухало где-то у самого горла, накачивая кровь адреналином. Город будто бы нависал над зданием, над каждым человеком внутри него. Давил.

Где-то на улицах, ведущих к площади, тяжело ворочалась техника. В неожиданно обрушившейся на Москву тишине было хорошо слышно, как порыкивают двигатели. Что-то рушится, скрежещет, рвется с визгом и скрипом.

— Может, танки? — осторожно спросил Артем.

Платон покачал головой. Оба стояли около узкой амбразуры окна, с которого по случаю беспорядков сняли стекла.

— Если бы танки, то они были бы уже тут. Что бы там ни было, а ковыряется оно с самого утра. Танки придут сюда быстро.

— А что тогда?

— Трактора, — пожал плечами Звонарев. — Бульдозеры, может быть.

— Зачем?

— Аналитик, — усмехнулся Платон. — Это я у тебя должен спросить. Баррикады, по всей видимости, делают.

— А почему так далеко?

— Нас боятся. Они мусора всякого нагребут и сюда двинут ковшами. Потихоньку, полегоньку, а пододвинутся близко, можешь быть уверен. Тогда и начнется самое интересное.

Рев двигателей доносился все ближе.

К амбразуре подошел Иванов:

— Ну, как у вас? Я сменился. Сейчас посплю немного, если успею, конечно.

— У нас ворочаются. Готовятся хорошо, плотно, но слишком долго. Какие-нибудь новости есть?

— Наши две группы вернулись. От третьей вестей никаких нет. Те, что вернулись, до техники дойти не смогли. Охранение очень плотное. — Сергей показал на правый выход на площадь. — Вот там ближе всего.

— Баррикады? — спросил Артем.

— Они самые. Три бульдозера, все очень организованно. Люди с оружием, форма.

— Откуда денег столько? — покачал головой Платон.

— Да, деньги, вероятно, есть. Подкуп милиции стоит немало. Плюс внеплановые расходы… Кто-то хорошо вложился.

Платон поднял бинокль, присмотрелся к чему-то на той стороне. Раздраженно дернул плечами:

— Не пойму я…

— Чего?

— То ли мерещится, то ли вправду. На той стороне площади, вот тот серый дом… Видите?

— Ну…

— Чердак.

— Вижу чердак, — ответил Артем вглядываясь.

— Ты не высовывайся так… — проворчал Звонарев. — Окошко было вроде бы приоткрыто?

— Не помню. Сейчас настежь открыто.

— То-то и оно. — Платон поднял палец вверх.

— Думаешь, снайпер? — Артем отодвинулся от окошка.

Звонарев развел руками. Мол, все может статься.

— Или наблюдение. — Сергей тоже выглянул из окна, но быстро отодвинулся. — Хотя, опять же, могут быть наши. Третья группа занималась как раз окрестностями.

— А связи с ними нет?

— Нет. Всю Москву накрыло плотно, как колпаком. Радиомолчание. Тоже странно.

Звонарев отошел от амбразуры, тяжело помассировал глаза. Было видно, что он вымотался. В Управлении все находились под постоянным давлением. Все издергались. Устали.

— Иногда я не понимаю, — сказал Платон, не открывая глаз.

— Чего? — оживился Артем. Он сильно нервничал, и ему очень хотелось поговорить.

— Почти что всего. То есть не совсем всего, а в той части, что касается нашей ситуации. Вот мы работаем, чтобы общество стало чище, всякую грязь вычищаем, уродов разных давим. Чтобы людям было легче. Полезное, в общем-то, дело. Опять же, денег с простого человека не требуем. Взятки не трясем. А сейчас мне кажется, что против нас вся Москва стоит. Каждый норовит камнем кинуть.

— Это субъективно, старик, — улыбнулся Сергей. — Так всегда бывает, когда смотришь через амбразуру.

— Пусть. — Платон махнул рукой. — Пусть так. Я не претендую. К тому же устал. Очень может быть, что мне кажется. И простой народ, наоборот, для нас помощник. Но почему мы в этой катавасии за козлов отпущения?

— Тебя чувство справедливости душит? — еще шире улыбнулся Иванов.

Звонарев пожал плечами и не ответил.

— Впрочем, это понятно, — сказал после долгой паузы Сергей. — Когда ты мента берешь на том, что он пайку кокаина подозреваемому подсовывает, не потому что «вор должен сидеть в тюрьме», а потому что у него раскрываемость на участке плохая, хочется человеческую благодарность ощущать.

— Да хрен с ней, с благодарностью. Меня другое волнует. Сейчас эти, — Платон махнул рукой за окно, — подкатят сюда баррикады. И станут нас дерьмом забрасывать. Они идут Президента свергать, а мы у них на пути стоим, как кость в горле. Но ведь… Но ведь завтра мы им снова понадобимся. И что?

— Ну, во-первых, может быть, и не понадобимся. Ты пойми, общество, как любая сложная структура, стремится к собственному уничтожению.

— Энтропия, — подсказал Артем.

— Она самая. — Сергей кивнул. — И только человек, один во Вселенной, обладает волей и силой, чтобы остановить его. Чтобы сказать: нет, мы туда не пойдем. Но общество не хочет останавливаться. Ему гораздо удобней падать, распадаться, мельчать… В небытие. И на человека наваливается вся его масса. Масса безволия на одну его волю, масса бессилия на одну его силу. Страшный вес. Под ним можно сломаться, согнуться. Но ему нельзя подчиняться.

— Но ведь общество состоит из людей. — Платон устало поднял брови. — У которых тоже есть воля…

— Очень немногие обладают волей и силой. Они просто составляют массу. Им очень хочется падать. Потому что это гораздо легче, чем подниматься. Кто-то нашептывает им: не поднимайтесь, падайте, погружайтесь глубже, не напрягайтесь, засыпайте. Очень легко услышать этот голос. Очень легко. Когда я лежал на своей кухне, пьяный и подыхающий от левой сивухи, я тоже слышал его. Мягкий, вкрадчивый… Страшный голос. Если те, кто сейчас командует бульдозерами, слушают его, то они наши естественные противники. Мы будем стоять против них. Не потому, что нынешний президент нам хорош или плох. А потому, что это не по Закону.

На площадь, надсаживаясь в рёве, выползла громада чего-то железобетонного, квадратного, разного… Баррикада.

— Ну, начинается, — пробормотал Платон.

— Вот тебе и энтропия. — Артем высунулся в окно, рассматривая уродливое сооружение. — Как же они все это тащат?

— Я полагаю, с трудом, — отозвался Платон. — Напомни мне, пожалуйста, приказ не изменился? Стреляем по-прежнему этими…

Он презрительно пошевелил пальцами.

— Ими самыми, — подтвердил Артем. — Резинками.

— Вот и поспал, — тяжело вздохнул Сергей.

В принципе, Новое Правительство не собиралось решать проблему совсем «по-плохому». Человеческая кровь все-таки, что бы ни говорили на эту тему большевики, не вода. И к тому же имеет свойство пачкать того, кто ее пролил. Не отмоешься.

Поэтому огнестрельное оружие применять без команды запретили. На баррикады полезли люди с обрезками труб, дубинками, камнями, битами и ножами. И конечно, обязательный человек с мегафоном.

Высокий, худой, чем-то похожий на селедку мужик в сером пиджаке выполз на железобетонную конструкцию и завопил:

— Господа озгисты! Мы не хотим кровопролития! Поэтому предлагаем вам на выбор… Или сдать оружие и разойтись по домам, или оставаться на казарменном положении, без права покинуть Управление до особого распоряжения Нового Правительства. Думаю, имеет смысл отметить, что Новое Правительство в ваших услугах не нуждается. Но каждому из вас будет предложена достойная работа с большим заработком. Новое Правительство не собирается преследовать вас за то, что вы исполняли приказы преступной президентской клики…

— Можно, я ему по яйцам засажу, — неожиданно зло спросил Артем.

— Погоди, — притормозил его Платон. — Во-первых, я стреляю лучше. А во-вторых, команды не было.

Артем обиженно засопел.

— Стреляю лучше, стреляю лучше, — прошептал он. — Смотри не промахнись…

— Не промахнусь. — Знонарев, высунув от старания кончик языка, целился в оратора.

— Господа озгисты… — снова завелся агитатор.

Управление молчало.

На двух выступающих башнях были установлены водометы, где-то там же стоял и Лукин, внимательно рассматривающий площадь. Неподалеку от дверей суетился Алан Эрхардович Бернард. Он накручивал молодняк, которому предстояло принять на себя первый удар толпы. На инструкторе были самолично сделанные доспехи, покрытые серебряной краской.

— Шаг, удар! Шаг, удар! — кричал раскрасневшийся Алан. — Если нет возможности теснить толпу, стойте на месте. Но бейте в два раза чаще! Если вас выбили и вы чувствуете, что не можете больше стоять, падайте. Те, кто стоит сзади, вас сразу же заменят. Я вас этому учил, помните?..

— Господа озгисты… — Мегафон замолчал. Оратор тяжело выдохнул в микрофон. — Вот, бля… Давайте, ребята!

Переговоры кончились.

Взревели двигатели. Подвижная баррикада, которая теперь больше напоминала огромное бронированное существо, могущее только громить и давить, вздрогнула.

— Идиоты, — пробормотал на башне Лукин. — Жалкие идиоты.

В это время несколько человек, стоящих достаточно далеко от места будущей битвы, получили приказ.

— Хорошо, поняли, — сказал старший в телефонную трубку. — По местам, ребята…

Обычные люди. Неприметные, можно сказать, серые лица.

Ленивый взгляд. Зрачок, полускрытый верхним веком.

Пятеро разошлись в разные стороны. Трое нырнули в подъезды, двое отошли за угол и в подворотню.

Они поднимались по грязным, загаженным кошками лестницам. Мимо притихших в ужасе квартир.

В их руках была смерть. Длинноствольная, с прекрасной немецкой оптикой.

Старший поднял телефон.

— На позиции. Хорошо. Ждем.

— Нельзя им позволить захватить двор, — крикнул Лукин, когда баррикада приблизилась. — Выводи наших.

Через широкие ворота во двор побежали люди со щитами.

— Фаланга! — орал Алан.

На баррикаде кто-то радостно завопил, увидев наконец тех, с кем предстояло драться. В фалангистов полетели камни. Ряды уплотнились, блестящий пластик щитов поднялся над головой. Огромная черепаха заполняла собой весь двор.

— Выборочный расстрел целей разрешаю, — скомандовал Лукин.

— Вперед, ребята! — заорала селедка с мегафоном, неосторожно выскакивая на гребень.

Платон мягко утопил спусковой крючок. Бум!

— Впередыыыыы!!! Бля!!! — Селедка странно сжалась, переломилась пополам, и если бы не руки людей, стоящих сзади, оратор упал бы на острые колья ограды. — Сууука!!!

Мегафон упал на камни, загудел.

Люди серой волной кинулись вперед. На штурм.

— Разрешаю залповый огонь!

БУМ! Перезарядка. Падающие тела. Крики. Ругань. БУМ!

Резиновая пуля сбивает на землю с легкостью кобылы, бьющей копытом.

БУМ! Перезарядка.

И все-таки их много. Очень много. Вот уже трясется ограда. Угрожающе раскачиваются ворота.

БУМ! Перезарядка.

Алан кричит:

— Отойти. Два шага назад.

Ворота падают. Поток людей ударяется о блестящую черепаху щитов.

— Бееей! — раскатисто кричит человек в серебряных доспехах, стоя в первом ряду.

— Залповый огонь прекратить! Выборочный отстрел на дальних дистанциях. Водометы, всех, кто появляется на гребне, сносить за баррикаду!

Шипящие струи воды.

Какофония боя.

Черепаха пластиковых щитов. Волна людей. Удар… Удар… Удар…

Кто-то следил за боем. Понятно, что это был не неудачник-агитатор, который бережно убаюкивал шикарную гематому в паху, но кто-то умный, расчетливый, знающий цену и человеческой жизни, и человеческой смерти.

Лукин почувствовал это. Будто незримые руки коснулись его волос, пригладили нежно, но бездушно.

— Приготовить огнестрельное оружие.

А потом на другой стороне площади руки человека, одетого неприметно, толкнули затвор, и через мгновение плавно сдвинулся со своего места курок.

Лукин умер сразу, опрокинулся на спину, на руки верных ему людей.

В этот же миг на баррикаду выскочили люди с автоматами. Грохот рукопашного боя сразу перекрыл звук выстрела. Сначала одного. Потом еще и еще…

Пули косили и своих, и чужих. Они пробивали щиты, доспехи, шлемы. Рядом падали и защитники, и нападающие.

— Стреляйте, стреляйте!

Из амбразур грохнуло почти одновременно. Автоматчиков отшвырнуло за баррикаду.

Человек в серебристых доспехах, густо заляпанных кровью, кричал:

— Не останавливаться! Вперед! Приказ был стрелять! Вперед!

Ему было трудно стоять. Четверо, стоявшие ближе всего, подхватили Алана на руки. Он отбивался здоровой рукой.

— Не останавливаться! Взять баррикаду! Взять баррикаду!

Поредевшая черепаха вдруг раскрылась, щиты упали на асфальт, люди в черной форме кинулись вперед.

Глава 51

Из дневников:

«Если десяток бритоголовых отметелили кавказца — это, несомненно, были русские фашисты.

Если полк вооруженных до зубов боевиков вломился в Россию с территории Чечни — это были „бандиты, у которых нет национальности"».

Изнутри вестибюля телевышки открывалась весьма и весьма малорадостная картина. Мощные прожекторы заливали все вокруг белым, мертвым светом. Наверное, снаружи все находящееся внутри было как на ладони, поэтому защитники искали любое укрытие. Перевернутые столы, кресла, раскуроченная в момент захвата стойка охраны, углы и ниши.

Больше всего боялись не пули, по телевышке не стреляли, боялись этих прожекторов, яркого, жестокого света. От него и прятались.

С наблюдательных пунктов поступала довольно путаная информация. Кто-то видел черную одежду и считал, что здание осадили ОЗГИ, кто-то углядел камуфляж и с перепугу решил, что с минуты на минуту начнет осаду «Альфа». Все источники сходились на одном: что телевышка блокирована и окружена. По данным внешних наблюдателей, два или три бэтээра перегородили дороги, ведущие к зданию, а около самой вышки рычали двигателями два «Урала». И довольно большое число людей в форме и с оружием. Откуда они взялись, кто такие и каковы у них намерения, никто не знал. Попытки наладить переговоры ни к чему не привели. Было ясно только одно — люди, осадившие Останкино, работали на Президента. Легче от этого знания не становилось никому.

Вышло глупо Лидер СПП Арина Магомаева была блокирована на телевышке, а Главный Коммунист Зубаров оставался в Белом Доме. Оба держали в своих руках важные объекты, но поделать с ними ничего не могли. Магомаева имела возможность толкать в прямой эфир пропаганду, а Зубаров мог активно действовать. Все бы ничего, но коллеги по перевороту никак не могли договориться. Если перепуганные правые требовали немедленного освобождения и снятия блокады с Останкина, то левые стремились раздавить Управление ОЗГИ, сидящее, как кость в глотке, по пути в Кремль, а уж потом идти освобождать бывших политических оппонентов. В этом была своя логика. Атакуя телевышку, левые оставляли у себя за спиной очень неприятную силу, предсказывать действия которой не взялся бы никто. Проблема была в том. что взять здание Управления было по-настоящему трудно, операция грозила серьезно затянуться. Потерять же контроль за эфиром было смерти подобно. В результате часть сил штурмовавших, уже с огнестрельным оружием в руках, Управление, была перекинута на то, чтобы терроризировать непонятные силы, держащие в осаде Магомаеву.

К тому же начала поступать тревожная информация о том, что передачи Магомаевой, выстреливаемые в эфир чуть ли не каждые пятнадцать минут, странным образом глушатся и принимают их далеко не во всех точках Москвы, не говоря уж о России. Горожане не торопились активно выступать на стороне мятежников, несмотря на обложную масс-медиа-бомбардировку. Россия настороженно прислушивалась к происходящему в столице. Никто не торопился выступать за или против новой власти. Всем были памятны кровавые события девяносто первого, и каждый понимал, что если переворот и возможен, то он будет произведен именно в Москве, А стало быть, и трепыхаться незачем. Пусть москвичи отдуваются. Жители столицы тем временем сидели по домам, отойдя подальше от окон и дверей. В каждой квартире был включен телевизор…

Воздух в вестибюле телевышки был переполнен адреналином. Тяжело дышали люди, прячущиеся кто где. Им было страшно. От той тишины, что царила снаружи. От молчаливых фигур, которые то и дело появлялись в поле зрения. Проскальзывали неясной тенью и снова покидали осажденных наедине с беспощадным светом прожекторов.

Гена Тополев попал в эту переделку не случайно. Он считал себя человеком особенной породы. Бунтарем-одиночкой. Тем, кто является при любой власти занозой у нее в заднице, борется за благо народа, но остается этим народом непонятым и непризнанным. Герой с большой буквы, волк, одинокий и свободный. Это слово, «одинокий», было для Тополева определяющим. Всю жизнь его дразнили, гоняли, выкидывали из разных компаний. Он был некрасив, скучен, занудлив и не умел пить, срываясь то и дело на пьяные слезы и рвоту. Не имея желания обработать собственную ущербность напильником, Гена решил, что его удел — это одиночество, и принялся эту свою судьбу старательно украшать. После попытки откровенно показного суицида родители затащили его к психологу, который завел на него «дело», где написал: «склонен к жертвенности». Под этим грифом Тополев и жил. Его можно было без всякого труда затащить на митинг протеста, демонстрацию или пикет. Ему не нравилась нынешняя власть в любом ее виде. Даже идея анархии вызывала в Тополеве протест. Хотелось борьбы. Но отсутствие цели превращало движение вперед в топтание на месте.

Цель ему дала Магомаева. Сама не зная об этом. Строгая, с короткой стрижкой, загорелая и энергичная женщина олицетворяла для Гены идеал сексуальной женщины-борца.

На определенном этапе Тополеву страстно хотелось погибнуть, героическим образом прикрывая собой женщину, которая в свою очередь тоже готова пойти на смерть. Наполненный подобными розовыми соплями до краев, он увидел на очередном митинге госпожу Магомаеву, изящно забирающуюся на крышу «Урала». Блеснувшие перед взором повзрослевшего, но не поумневшего юноши стройные ножки начисто отключили его и без того скромные аналитические способности.

Теперь же, когда смерть была совсем неподалеку, всего лишь снаружи, Гене Тополеву было страшно. Очень страшно.

Сердце бухало где-то под кадыком, мешая дышать, в ушах стоял непрекращающийся гул, через который с трудом прорывались слова перекрикивающихся друг с другом защитников. Тополев отвечал, сам уже не понимая что, кивал головой, когда его спрашивали. В вестибюле было жарко, пот катился градом. И остро пахло от автомата маслом.

Когда Тополев выскочил из-за перевернутого стола и кинулся в сторону выхода, поливая пространство перед собой свинцом, несколько человек бросились за ним.

Ожидание, превратившееся в пытку, сделало свое.

Позади остались крики командира:

— Куда, сука, стоять! Стоять!

Стеклянные двери брызнули в разные стороны осколками. Мигнул прожектор.

Потом в вестибюль влетел, как показалось командиру, пылающий шар, ударился в стену, расшвыривая осколки кафеля в разные стороны. Оглушительно грохнуло. И все погасло.

Взрывом командиру Первой Бригады Нового Порядка оторвало голову.

Весть о том, что от Управления ОЗГИ в сторону телевышки идут отряды мятежников, спровоцировала штурм. Буквально через двадцать минут вестибюль, первый и второй этажи были заняты спецназом.

— Василий Иванович? Ты?! — кричал Орлов в черную трубку старого, очень потрепанного жизнью телефонного аппарата. — Что? Ну, блин, что за связь?!

— Какая есть, — весело ответил заведующий техническим отделом ОЗГИ, никогда не унывающий паренек Боря Кожевников. — Не сотовой же пользоваться. Зато всегда работает.

— Василий Иванович? Ответь!!! Василий… — снова закричал в трубку Костя.

— Ну, я, Василий Иванович, — очень внятно и будто бы рядом ответил голос. — И незачем так орать.

Голос был пьян. Очень.

Орлов помедлил, потом спросил тише:

— Василий Иванович Завода?

— Именно так, — отозвались с чувством глубокого собственного достоинства.

— Твою мать! — не удержался Костя. — Василь, это Костя Орлов!

— Узнал… — Художник был непробиваем и нетороплив.

— Мне помощь нужна, Василь! Помощь, слышишь?

— Слышу…

— Ты своих ребят поднять можешь?

— Мои ребята на правительство не работают, — с достоинством заявил Завода. — Они не то, что некоторые…

— Вот блин! К черту правительство! Мне помощь нужна, понимаешь? Мне! Василь, мне лично!

— Ну, раз тебе! — Голос художника сделался удивительно энергичным. — Тогда излагай. Но покороче. А то тут такое происходит…

— Ты мне рассказываешь? — удивился Орлов. — Мне твои ребята нужны.

— Ну, они не мои, а…

— Да какая мне, к хрену, разница чьи. Главное, чтобы ты их поднял. Или координаты дал того, кто может помочь.

— Фиг тебе. — Завода сделался неожиданно подозрительным. — Ты их потом сдашь всех… Знаю я…

— Все, все! Не надо тогда телефонов и имен. Сам сделай. Сделаешь?

— Сам — да. Но координаты не дам. Они умрут вместе со мной…

— Черт с тобой! Мне нужно, чтобы большое количество бритоголовых, при полной экипировке, в самом боевом настроении, двинули кости к Останкину. И устроили кавардак. Какой смогут. Чтобы никакого штурма, понял, никакого! В драку, если начнется, пусть не ввязываются. Их задача — грозить, нападать на самые слабые точки.

— Держать в напряжении, — рассудил Василий Иванович. — Я понял, понял… А что там у тебя в Останкине?

— Спецназ сидит между теми, кто наверху, и теми, кто подошел с улицы. Мало их там. Мало! Им продержаться надо.

— Понял. Что дашь?

— Твою мать.

— Не ругайся. — Завода был невозмутим. — Что дашь?

— Дам… Дам… Блин!

— Расстрелять Чубайса дашь?

— Не дам. Нельзя… Блин!

— Меня в парламент продвинешь?

— Елки-палки, не продвину! Что могу, сделаю, но не продвину. Нет у меня…

— Хорошо, что отказал. Я бы не поверил.

— Ну, хорошо, дам несколько мест в министерстве… Твоим людям. По твоей программе. Как ты говорил.

— Точно дашь?

— Точно дам! Но если ты не пошевелишься, то ни хрена не будет! Понял? Ни хрена!

— Уже пошли… — сказал Завода и повесил трубку.

— Кому бы еще позвонить? — Костя полистал распухшую от разных бумажек записную книжку.

Где-то наверху оглушительно грохнуло. Орлов втянул голову в плечи.

— Не, — покачал головой Кожевников. — Ничего страшного. До нас не дойдет.

— До нас-то, может, и не дойдет, а наверху жарко…

Управление теперь оборонялось по-серьезному. Впрочем, точно так же серьезно его и атаковали. Основной бой шел за баррикаду, не доехавшую до ограды здания десятка метров. ОЗГИ еще удерживала ее, но штурм не прекращался ни на минуту. Атаковавшие применили гранатомет, взорвали один из тракторов и разворотили часть баррикады. Горело все, что могло загореться, черный дым поднимался в небо, запах гари расползался в разные стороны.

Двигались колонной. Грузовики везли людей и боекомплект. Впереди шли по две легковые машины с мигалками.

Когда наперерез первому грузовику выскочила черная фигурка человека с наголо выбритым черепом, никто среагировать не успел. Колонна торопилась, шла быстро, стараясь успеть вовремя. Люди только-только начали отходить от драки у Управления.

Бутылка с бензином очертила дымную дугу и приземлилась на капот грузовика. Из легковушки, шедшей впереди, выскочили двое в форме и кинулись догонять бритоголового. Тот с резвостью зайца юркнул в подворотню. Водитель грузовика прыгнул на асфальт, на миг замер, потом кинулся в кабину вытаскивать огнетушитель.

Откуда-то сверху грохнул выстрел. Грузовик медленно и с достоинством осел на одно колесо.

— Все из машин! Занять оборону!

Люди с оружием заполнили улицу, ощетинились автоматными стволами.

Окна окружающих домов напряглись в ожидании стрельбы.

Но улица молчала.

Из подворотни вылетела порванная милицейская фуражка. В наступившей тишине звонко проскрипели петли капота. Водитель, наконец сбив пламя, смотрел на двигатель.

— Ну что там? — поинтересовался старший по колонне.

Водитель ответил односложно и понятно:

— Жопа…

Двумя кварталами дальше, за углом высотки, стояли двое. Довольно высокие. Бритые. Белые подтяжки поддерживали широкие штаны. На майках у обоих была нарисована белая пятерня в окружении полустертой и уже неразличимой надписи.

— Берцы жмут, — пожаловался один. — Давно не надевал… Елки…

— И мне, — грустно ответил второй. — И еще башка чешется.

— Ага. — Первый подслеповато прищурился вдоль улицы. — Когда каждый день брили, не так зуделось. Стоило только нормальную прическу заиметь, на тебе, брейся.

— И не говори. Как в рекламе. «Надо — значит, надо…» Ладно, давай распаковываться. Вроде завелись они, сейчас и до нас доберутся.

— Давай. — Первый поднял с земли длинную матерчатую сумку черного цвета. Прошелестела молния. На свет показалась массивная бандура РПГ. — Ты будешь стрелять. Я очки забыл. Смотри, не промажь. У нас с тобой выстрел только один…

— Да уж постараюсь. — Второй почесал затылок. — Вот ведь, ну не понимают люди намеков.

Он выглянул из-за угла и присмотрелся к надвигающейся автомобильной колонне.

К вечеру в Москве сложилось шаткое равновесие.

Бои у здания Управления ОЗГИ прекратились. Поле боя контролировали снайперы.

Малочисленная группа спецназа, захватившая основание телебашни, не предпринимала попыток прорваться на верхние этажи, опасаясь штурма снаружи. Изрядно потрепанная автоколонна все-таки дошла до Останкина, но вести бой оказалась не в состоянии. Основные силы мятежников не решались покидать своих позиций у Белого Дома.

Над городом садилось солнце. Окна домов щедро окрасились сверкающей кровью…

Глава 52

Из дневников:

«Как может называться страна, где из рисованых комиксов в ларьке — только Черепашки Ниндзя месячной давности?»

«Во всем мире премьера блокбастера Н. назначена на двадцатое, а в этой дерьмовой стране — на четыре дня позже!»

Когда на столе зазвонил телефон, полковник Леонтьев трубку взял не сразу. Он достаточно долго рассматривал аппарат, словно пытаясь понять, где же прячется та угроза, что слышалась в непрерывном трезвоне. Не ответить на вызов он не мог. Телефон был, что называется, «прямой», однако и поднимать трубку резко не хотелось. После нескольких невнятных приказов, поступивших из МВД за последние несколько часов, ждать разумной реакции от руководства было нелепо.

Леонтьев покосился на офицеров, которые, сгрудившись у телевизора и прикрутив звук до минимума, созерцали происходящее в Москве. Ожесточенно тыкая в экран кулаком, что-то объясняла Магомаева. Сидящие перед ней журналисты-аналитики испуганно внимали.

Леонтьев вздохнул и ткнул в кнопку.

— Балашиха?! — заорали в динамике.

Полковник испуганно вздрогнул и поднял трубку.

— Балашиха?!

— Отдельная Дивизия оперативного назначения. Командующий полковник Леонтьев.

— А? — удивились в трубке. — Дмитрий Сергеевич?

— Так точно.

— Это министр внутренних дел Нового Правительства.

Леонтьев прокашлялся, сглотнул. На том конце провода явно ждали ответа.

— Простите, кто? — спросил полковник неожиданно охрипшим голосом.

— Ты что, Леонтьев!? Не узнал! Это Жмерев! Жмерев! Министр внутренних дел! Ясно выражаюсь? Вы там что, в Балашихе, телевизор не смотрите?!

Дмитрий Сергеевич покосился в сторону «ящика».

— Телевизор смотрим.

— Так надо живее, живее надо реагировать! Если не хотите снова в лейтенанты и куда-нибудь в тайгу, к медведям и чукчам! Живее надо реагировать, полковник! Понимать ситуацию! Вы все-таки задержались в полковниках. Куда вы сдвинетесь, это вам решать. Что у вас там, в Балашихе?

— Приказ перейти на казарменное положение никто не отменял…

— Вот и хорошо, что не отменял! — гаркнул министр. — Не отменял, значит, так оно и надо! И не рыпайтесь…

Зазвонил другой телефон.

Леонтьев отложил в сторону трубку. Посмотрел на новую проблему. Проигнорировать звонок этого телефона он тоже не имел права.

— Командующий Дивизией оперативного назначения слушает!

— Дмитрий Сергеевич?

— Так точно…

— Это Елец Георгий Михайлович, заместитель министра.

— Которого? — некстати ляпнул Леонтьев.

— Что значит которого?! У вас есть один начальник! Вы что там, в Балашихе, телевизор не смотрите?! Вы верны Президенту или нет?!

— Телевизор смотрим, — опять же уклончиво ответил полковник.

— Тогда в чем дело? Немедленно поднимайте дивизию и…

Леонтьев положил две трубки поближе друг к другу на стол и, подперев щеки кулаками, пристально на них посмотрел. Потом снова покосился на телевизор.

— Сделайте звук погромче…

— Президент низложен! — торжественно провозгласила Магомаева. — Остатки боевиков, верных правительственной клике, вот-вот будут рассеяны. Вся страна одобряет нашу работу, мы уже получили сигналы из почти всех регионов. Новое Правительство поддерживают и наши зарубежные коллеги. Мы получили телеграмму из США. — Магомаева помахала перед камерой какой-то бумажкой. — Я призываю всех людей доброй воли взять в руки оружие или хотя бы выйти на улицы, чтобы помочь демократическим силам. В частности, нам нужна поддержка, чтобы разрешить ситуацию у телебашни. Группа экстремистов, в свое время выдвинувшая старого президента…

— Понятно, вырубай.

Щелкнул тумблер, телевизор замолчал.

Леонтьев прислушался к телефонным воплям. Говорившие явно услышали друг друга и теперь отчаянно ругались, периодически поминая полковника.

— В тайгу! В тайгу пойдешь! А с вами я вообще не желаю разговаривать! В тайгу!

— А мне плевать, ты понял! Как был чурбаном, так и остался! Полковник! Полковник! Я требую, чтобы вы…

Леонтьев вздохнул и повесил обе трубки на рычаги.

— Вот как, значит, — сказал он, потирая гладко-выбритые щеки. — Вот как, значит. Сидеть на казарменном положении. И немедленно выступить в сторону Москвы. Президент низложен, все люди доброй воли должны взять в руки оружие, телеграмма США…

Полковник посмотрел на телевизор, по которому шло в записи выступление Главного Коммуниста.

— Господа офицеры? Седлаем коней!

Глава 53

Из разных Интернет-ресурсов:

«Русским кровь — что вода. Они льют ее без пользы и причины»:

— Самое время, — прошептал Боря Кожевников, чуть-чуть высовываясь над верхним краем баррикады.

Заботливая рука Яловегнна аккуратно вернула его назад.

— Сколько можно говорить, — злым шепотом сказал Яловегин. — Не высовываются сверху! Не высовываются! Сбоку надо, понимаешь? Ты над глыбой — как арбуз на прилавке. А сбоку тени, смешанный фон. Снайперу трудно тебя найти.

— Я просто тащусь от массива твоих познаний в тактике нашей революционной борьбы! — Кожевников широко улыбнулся. Олег только головой покачал.

— Как ты только живой до сих пор?

— Удачливый, — беззаботно ответил Боря. — И на передовую не лезу. Вот, сегодня первый раз.

— Тогда давай, чтобы он не стал последним, будешь моих советов слушаться. Причем сразу и безоговорочно.

— Ладно.

Кожевников снова высунулся из-за бетонной глыбы, развороченной взрывом. Сбоку, как и советовал Яловегин. Из сумки Боря вытянул небольшой черный приборчик. Аккуратно, стараясь производить как можно меньше лишних движений, он установил аппарат на плоской поверхности уцелевшего блока. Сполз пониже, вытащил дополнительное оборудование, какие-то проводки, небольшой пульт и жидкокристаллический мониторчик сантиметров восьми по диагонали. Все это хозяйство он прицепил к черной коробочке прибора. Щелкнул тумблером.

— Зачем это все? — спросил Олег.

— Замечательный аппарат, — прошептал Кожевников. — Перехватывает ненормальное отражение сигнала… Прелесть. Конечно, кое-что пришлось доработать. Патент за это не дадут, но пользоваться можно.

— Какой понт с того, что он перехватывает это отражение?

— Прямой. Ненормальное отражение дает линза.

— И что?

— Ты все-таки… — Кожевников хотел что-то сказать, но сдержался. — Линза, балда. Ты где-нибудь видел снайпера без линз? Пока другого принципа для оптических приборов не придумали. Ты, конечно, можешь ловить отблеск их прицелов в бинокль, но парни, что сидят на чердаке, тоже не идиоты. А прибор, коробка коробкой, лежит себе и лежит. Понял?

— Понял, — серьезно кивнул Олег. — А я все думал, на кой черт тебя к нам придали.

— Много будешь думать… — Кожевников быстро высунулся и посмотрел на поле боя.

Яловегин ткнул его кулаком.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Боря. — А что за фигня там болтается на арматуре?

— Где?

— Ну, там. — Кожевников попытался высунуться снова, но получил щелчок по носу.

— За прибором следи…

— Ему прогреться надо. А что за чулки?

— Чулки, — передразнил его Яловегин. — Это не чулки. Как ты помнишь, они появились, когда мы последнюю атаку отбили. Когда им стало ясно, что сегодня тут ловить нечего.

— Я у себя в отделе сидел. Ничего не видел.

— А я зато видел. Даже запомнил, кто их ставил. Это индикаторы.

— Какие, на фиг, индикаторы? — вытаращил глаза Кожевников.

— Вот сам ты балда, — усмехнулся Олег. — Индикаторы ветра. По ним снайпер определяет, с какой силой дует ветер, в какую сторону. Поправки, соответственно, делает. Понял?

— Ты крут! — заявил Боря. — Натурально крут.

— Приборы что? А то время уходит…

— Приборы… — Боря посмотрел на индикатор. — Приборы, как всегда, сто.

Яловегин тяжело вздохнул.

— Чердак дома номер пятьдесят два. Второе окно справа. Нижний левый угол. Чуть-чуть в глубине комнаты, — после продолжительного молчания сказал Боря. — Совсем, я бы сказал, не прячется.

Яловегин прижал лепесток рации к щеке:

— Коля, чердак желтого дома, справа второй, слева внизу.

— Как он тебя понимает? — удивился Кожевников.

Яловегин не ответил.

— Вижу, — через шипение ответил невидимый Коля.

Мгновение спустя тишину над площадью разорвал хлопок. Негромкий, будто кто-то уронил папку с документами на пол, но заставивший всех втянуть голову в плечи.

— Кажется, готово, — прошептал Боря, рассматривая монитор. — По крайней мере, там все чисто. Никаких точек.

— Что с остальными?

Кожевников пожал плечами:

— С этой позиции не могу ничего сказать. Надо ползти дальше. — Он принялся сматывать проводки.

— Время теряем, — прошептал Олег. — Время теряем.

Они отошли приблизительно на сотню метров в сторону, и Кожевников снова настроил свое оборудование. Оба молчали, заходящее солнце прокладывало длинные тени. Тишина, наступившая после оглушающего дня, казалась ненастоящей, будто кто-то огромный опустил на город большой клок ваты.

— Ничего, надо дальше, — снова покачал головой Кожевников.

Еще одна сотня метров. И опять ничего.

Яловегин посмотрел на темнеющее небо:

— Все. Можно не стараться. Ночью ни один идиот не станет оставаться на позициях.

— Не помог приборчик, — разочарованно пробормотал Кожевников.

— Почему не помог? Очень даже помог. — Олег сел на камни. — Как минимум одну головную боль сняли. Это уже кое-что. Сейчас они снимаются с точек и встречаются с группой прикрытия. Потом уйдут, чтобы вернуться завтра.

— Тогда что? Завтра продолжим? — с легкой надеждой в голосе спросил Боря.

Яловегин покачал головой:

— Это вряд ли… — Он прижал лепесток гарнитуры к щеке. — Группа, на выход!

На этом чердаке было сухо, прошедший несколько дней назад дождь не оставил тут ни следа. Дверь открыта грубо, сорванный замок валяется этажом ниже. На стенке, расположенной около окна, мелом нарисована карта сектора обстрела. Обрисована быстро, легкими движениями, но удивительно точно. Некоторые места обозначены стрелочками, что-то затерто, видимо непростреливаемые зоны.

— Они не рассчитывали на длительную работу. — Яловегин покачал головой. — Иначе все было бы сделано более умно. Их задача была прийти, выстрелить и уйти. А их заставили прикрывать толпу идиотов.

— Смотрите. — Кто-то из бойцов указал на стену.

Большая дыра, выбитые кирпичи, пыль раскрошенной штукатурки. Это была не граната и не кувалда. Может быть, небольшой кусок пластита. Олег осторожно заглянул на соседний чердак. Подготовленная позиция. Лежанка. Разметка на стене.

— Запасная… — Яловегин аккуратно протиснулся в лаз. Подошел к серому полиуретановому коврику, присмотрелся к меловым наброскам. С этой точки поражались зоны, которые было невозможно прострелить с соседнего чердака, — Я даже не уверен, что они вернутся.

Он высунулся на улицу. Вывернув голову, посмотрел на крышу. Откуда-то издалека доносились нестройные крики и, кажется, даже смех. Мятежники отошли на соседние улицы. Группа Яловегина действовала у них буквально под носом.

Олег вернулся к бойцам:

— Действуем по плану. Рисковать не будем.

Снайперы противника подорвались на минах рано утром. Когда солнце только-только приблизилось к горизонту, осветляя небо на востоке и растворяя в нем звезды. Это была сыгранная команда. Два взрыва прозвучали почти одновременно.

К городу со стороны Балашихи с ревом неслись бэтээры.

Глава 54

Из статьи «Тоска по хозяину»:

«Честные идеалисты, мечтающие когда-нибудь увидеть Россию по-настоящему демократической и свободной, развернуться в полную силу не могут. Западные благотворительные фонды, подпитывающие зародыши будущего гражданского общества, обеспечить необходимый уровень финансирования не в состоянии».

Дела шли плохо. То есть плохо для того, кто мог видеть, умел взглянуть на ситуацию под таким углом, чтобы все язвы, червоточины и провалы стали бы видны как на ладони. Таких людей но всему земному шару могло набраться немного. Семен Липинский был одним из них. Можно талантливо вести дела. Можно уверенно играть на бирже, продавать и покупать, разрушать и строить, но увидеть собственный бизнес под таким углом… мог не всякий.

После того как Семен вложился в «русскую кампанию», как он это называл, многие проекты пришлось заморозить, а от некоторых просто отказаться. Что само по себе было неприятным признаком, Неухваченные куски тут же подбирались более слабыми конкурентами, которые, ни на йоту не веря в собственную удачу, внимательно присматривались к сильной империи Липинского. К некогда сильной. А сейчас? Люди, всю свою жизнь делающие деньги, не верят в удачу. Они не имеют права думать, что им «просто повезло». Слишком высок соблазн довериться эфемерности везения. Удачи нет. Не бывает. Только расчет или… или чей-то просчет. Оступился раз, оступился два… А потом можно и подтолкнуть, дернуть, потянуть. И вот когда-то непобедимый колосс рушится на крошащейся глине. Падает. И вот-вот расколется на мелкие части, которые можно будет подобрать, спрятать, присвоить…

Дела шли плохо. Нет, конечно, Семен был далек от долговой ямы. На случай черного сценария у него были заготовлены самолет и укромное место. Решение о политическом убежище все затягивалось и затягивалось, но даже и это не сильно волновало Липинского. С его личным капиталом всегда найдется страна, которая примет, защитит, прикроет, если что. Страна маленькая, нищая, но все-таки…

Но слухи… Слухи уже поползли.

А Он… Он молчал. И от этого на душе Семена делалось беспокойно. Страх сдавливал его, будто в тисках, Липинский стал нервным, часто кричал, вздрагивал при каждом резком звуке. Ему было стыдно признаться, но он чувствовал себя брошенным. Женщиной, преданной своему мужу, но теперь покинутой, забытой, презрительно откинутой куда-то в сторону. И это чувство униженности, страха перед немилостью и жажда внимания, пусть злого, жестокого, но все-таки снимания, выжигало душу Семена изнутри.

Он часто посещал места, где когда-то видел Бога. Когда-то общался с ним, чувствуя благодать, смешанную со страхом. Липинский увлекся каббалой, теперь он знал все о знаках, символах и особых свойствах разных слов. Но это не помогало. Семен практиковал и другие техники — управляемое сновидение, психоделики, отказ от сна и даже тантру. Но ничто не могло приблизить его к Богу.

Обмануть его было невозможно. Многочисленные учителя и гуру пытались вешать ему лапшу на уши, уверяя его в скорых успехах, в каком-то прорыве, который вот-вот должен был произойти. Но всегда Семен знал: они врут. Потому что никакой месакалин, никакие фокусы с кундалини и индийскими проститутками, как бы они ни назывались, не давали даже сотой доли того счастья. Счастья принадлежности. Счастья и трепета служения Богу. И всем этим самозванцам, учителям и духовным наставникам было невдомек, что богатый, очень странный и упорный человек когда-то познал настоящую благодать. Их разговоры проходили мимо его ушей. Липинский знал, с чем сравнивать. Он помнил.

Отчаявшись, Липинский пошел в синагогу. Но и там, повторяя до бесконечности: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь — один», — Семен с тоской понимал, он и тут лишний. У этих людей, которые обо всем, видимо, догадываясь, бросают на него сочувственные взгляды, свой Бог. Другой. Не тот, что у самого Липинского…

— Основа служения — это мозг, — повторял ему Гаупман, щупая пульс и озабоченно разглядывая покрасневшие глаза пациента. — Тяжкий труд постижения божественной концепции, так проникнуть в нее, чтобы это привело к фактическому служению…

Пациент молчал. Гаупман выходил из его спальни, переглядывался с начальником охраны и вздыхал. Доктор опасался поставить диагноз. Впервые в жизни боясь угадать. Гаупман что-то бормотал про депрессию и вытаскивал из старомодного кожаного саквояжа все новые и новые антидепрессанты, которые его пациент исправно сплавлял в унитаз.

Отчаяние овладело Семеном. Он мотался по Лондону, сопровождаемый охраной, раз за разом посещая места, где когда-то виделся с Ним. Дела в России были заброшены. Даже периодические сообщения от Бычинского не выводили Липинского из апатии.

Когда события в России достигли максимального накала и пролилась кровь, Семен неожиданно для всего окружения очнулся.

— Сводки по последним событиям в Москве, — сказал он секретарю, вместо обычного вяловатого «Здравствуйте». — Политическая жизнь, светская и криминал.

— Финансовая тоже? — поинтересовалась секретарь.

Липинский посмотрел на девушку пристальным и долгим взглядом:

— Естественно!

Секретарь испуганно кивнула и защелкала по клавиатуре.

Вслед за секретарями забегали все. Даже охрана.

Олигарх потребовал отчеты по всем сферам деятельности своей финансовой империи. Он самолично сделал несколько звонков, чего раньше не бывало, долго изучал биржевые сводки. Затребовал дополнительные сведения.

Сонное царство неожиданно зашевелилось, вздрогнуло, загудело растревоженным ульем.

Семен работал без перерыва на обед и без сна.

— К вам Гаупман, — просунулся в дверь начальник охраны. — Тревожится…

— Гоните его к черту, — буркнул Липинский. — Нет, гоните его в синагогу!

Охрана удивленно подняла брови и исчезла, чтобы донести до доктора волю его работодателя.

— Вей-вей… — сказал доктор и пошел в йешиву.

Через несколько дней такой работы Липинскому стало ясно, что дела его не просто плохи, а хуже некуда. Фактически нужно было срочно минимизировать потери. Продать все, что только можно, пока не подешевело, распустить огромный штат, скинуть обязательства перед партнерами и поднимать в воздух маленький «боинг». Черный сценарий.

— Все пришельцы в Россию будут гибнуть под Смоленском, — пробормотал Семен известную фразу. Он обхватил голову руками и зажмурился. — А я даже до Смоленска не дошел.

Русская кампания оказалась чрезмерной ношей для финансового колосса Семена Липинского. Схемы и формулы, подходы и расценки, денежные расклады и махинации, стандартные и нестандартные ходы, все это плыло, рассыпалось, оказывалось неподходящим, неработающим. Схемы искажались, подходы вели в тупик, расценки менялись поминутно, деньги уходили в пустоту, в мираж, в иллюзию. Иногда Семену начинало казаться, что и страны-то такой нет! Что возжелай он вернуться, пересечь границу России на личном самолете, у него ничего бы не вышло. Нет такой страны. Там, за Нарвской заставой, пустота. Не пролететь, не проехать, не пройти. В эту пустоту уходили деньги. Огромные деньги. На эту чертову кучу «бабок» можно было вскипятить, снять кровавую пену, снова разогреть и выплеснуть к черту любую страну, какая-нибудь Мексика уже носила бы Семена на руках или ходила бы по улицам голышом, от мала до велика, а по праздникам вообще ползала бы по-пластунски. И делала бы все это искренне! Но Россия… Она высасывала империю Липинского, словно бы возвращала все то, что он взял, что украл, что выменял на стекляшки бус и зеркальца для туземцев.

Надо было в срочном порядке обрывать эти нити, которые глупые российские СМИ называли «ностальгической связью олигарха с Родиной», вытаскивать глубоко увязшие колеса и гнать, гнать из этой страны!!! А заодно и из Европы. Куда-нибудь подальше и потеплее, где можно будет подсчитать убыток, закатить по нему тризну и заново отстраивать все то, что так стремительно обветшало за это время.

Но Семен не мог. Над ним стояла воля куда более серьезная, чем воля просто человека. Его действия были вдохновлены Им!

— Я выполнял приказ, — простонал Семен, понимая сам, какую глупость он говорит. — Приказ… Это правда. Почему ты оставил меня? Почему бросил? Я поверил тебе. Я честно служил тебе… Ты не можешь оставить меня сейчас… Не можешь…

Кто-то тяжело вздохнул.

Семен знал, что в кабинете находится один. Он напрягся, но головы не поднял, боясь спугнуть, нарушить, отогнать легкую тень надежды. Липинский знал, что если и сейчас это чувство окажется только миражом, самообманом, он не выдержит. Сломается. Пустит себе пулю в лоб из маленького черного пистолета, уже взведенного и надежно спрятанного в фальшпанели верхнего ящика стола.

— Почему? — снова повторил Семен.

— А что ты знаешь обо мне? — спросил Он. — Что ты можешь знать обо мне? Или, может быть, хочешь знать обо мне?

Липинский рывком поднял голову. В глубоком черном кресле шут знает какой английской эпохи сидел Он. Подперев рукой подбородок и пристально глядя Семену в глаза.

Внутри Липинского все замерло.

— Я знаю, — прошептал Семен. — Что ты есть…

— Есть, — подтвердил Он. — Я есть. Ты это знаешь, я это знаю и еще многие другие. Они тоже знают это. Такие, как ты…

— И мы служим тебе! Ты наш Бог! — Семену хотелось плакать.

— Да, — снова подтвердил Он. — И вы служите мне. Я вдруг подумал. Ты же ничего не знаешь о Боге… То есть вообще ничего не знаешь. Тебе кажется, что все это так возвышенно. Всемогущество, сила, знание, воля, мысль. Все так. Верно. И сила, и воля… Но ты даже не можешь себе представить, о чем думаю я. И что я чувствую.

Он замолчал, глядя в пол. Казалось, что его облик тает, растворяется. Липинский даже испугался, что Он сейчас исчезнет, заволновался, принялся лихорадочно искать какую-нибудь фразу, нужное слово. Но Он остановил Семена.

— Не говори ничего. Не надо. — Вздох, и Липинский неожиданно близко увидел перед собой его глаза — В мире было множество достойных людей. Некоторые из них говорили очень умные вещи. Когда ты рождаешься на свет, ты готов поверить в то, что мир вокруг тебя идеален. Или стремится к идеалу. И твои родители, эти полубоги, что дали тебе жизнь, они непостижимы, сильны, и нет в них греха. А потом, со временем, ребенок вдруг видит, что мир вокруг несовершенен, и тот миф, что он нарисовал себе о родителях своих, просто ложь. И тогда он начинает ненавидеть своих родителей. Ненавидеть за обман, за собственный обман. Это называется эдипов комплекс. Страшная и злая шутка природы. Ведь ребенок подобен своим родителям. Он об этом знает. И, глядя на их несовершенство, он вдруг понимает, что неидеален сам!

— Но ты же Бог… — прошептал Семен.

— Да. И меня сделали им такие, как ты. Именно такие, как ты, сделали меня подобным вам. Я такой же, как вы. Я бог денег. Ваш бог. Ваше отражение! Могучее, сильное, безжалостное, корыстное и себялюбивое! Но я не виноват в этом. Таким меня сделали вы!

— Люди… — хотел что-то сказать Липинский

— Не люди!!! — страшно закричал Он. — Не люди, а вы!!! Не люди! Не надо валить на остальных то, что сделано тобой. Те, другие, остальные, простые люди, — это только энергия, силы хаоса, движение… Они вкладывают в деньги то, что у них есть. Но формировали меня вы. Это вы сделали из людских мыслей, идей, сил божество по образу и подобию своему. Почему же я должен любить вас? Зачем мне жалеть вас? Посмотри на меня. Я — это ты. И ты обречен до конца своих дней молиться мне. Все вы. Но должен ли я любить вас за это? Нет…

Липинскому стало трудно дышать. Он рванул ворот рубашки. Но воздух показался ему неожиданно густым, будто мед. В горле все горело огнем. Через гул и грохот в ушах с трудом пробивались его слова. Все, что мог сейчас видеть Семен, это разгневанные, страшные глаза Бога.

— Подобные тебе! Слышишь?! Теперь я ненавижу вас. Потому что противен себе! Противен себе, но я Бог! И ты ничего не знаешь о гневе Божьем!

— Подставил… — прохрипел Липинский. — С русскими…

— А ты как думал? — поинтересовался Он, наклонился к хрипящему Семену ближе. — Ничего личного? Это же… бизнес!

Липинский почувствовал, как что-то прохладное и липкое льется на щеку изо рта.

«Пена, — неожиданно ясно подумал Семен. — Я пеной исхожу…»

Как с грохотом вылетела дверь и в комнату ворвалась встревоженная не на шутку охрана, Семен Липинский уже не слышал. Он уплывал куда-то в темноту. Далеко-далеко. Ему казалось, что он плывет на индейском каноэ и кто-то сильный и молчаливый сидит на веслах.

«Так и буду плыть… — спокойно думал Семен, глядя в темноту неба. Высоко-высоко проплывали звезды. — Так и буду плыть…»

Глава 55

Из дневников:

«Если христиан будет большинство будет Страшный суд. Если иудеи все под себя подомнут — придет Мошиах Если исламисты захватят мировую власть — „будет по-ихнему"».

Утро третьего дня началось со взрывов. Дымные хвосты РПГ перечеркнули площадь. Часть из них не долетела до здания, часть взорвалась на баррикаде. Но несколько огненных стрел вонзились в крышу гаража, пробили ее и взорвались внутри. Вслед за этим мятежники дали еще один залп, уже более слабый, по основному зданию. Группа внешнего наблюдения сообщила, что осаждающие в спешном порядке минируют подъезды к площади и отводят основные силы.

— Бред какой-то, — развел руками Константин. Он безуспешно пытался выйти на связь с кем-нибудь из внешнего мира. Однако все линии были обрезаны. Над Управлением ОЗГИ повис купол радиомолчания. Даже старинный чудо-телефон не работал. Техники разводили руками.

— Это не бред, — покачал головой заместитель Лукина Анатолий Илюшин — Они нас отрезают. Хотят сделать так, чтобы мы как можно дольше не высовывали отсюда нос. Поэтому и стреляли не в основное здание, а в гараж.

— Кстати, что там сейчас?

— Огненный кошмар. — Илюшин потер отросшую щетину. Лукин был человеком подтянутым, всегда аккуратно одетым и чисто выбритым. Его заместитель не шел с ним ни в какое сравнение. — Можно сказать, что автомобилей у нас нет. Хорошо, если удастся пожар локализовать.

Орлов вздохнул:

— Получается, что им необходима наша пассивность. Но чего они боятся?

— Вероятно, что-то изменилось.

— Да, но не могут же они надеяться на то, что мы так и будем сидеть тут!

— Надеяться можно на что угодно, — кивнул Илюшин. — Хотя я, если честно, уже ни на что не надеюсь.

Константин прищурился:

— С какой это стати?

Анатолий пожал плечами, вздохнул:

— А какие у нас есть варианты? ОЗГИ настроила против себя всех. Даже простых людей, не говоря уж о ментах и военных.

— Так уж и всех?

— Да, всех. Простому человеку очень удобно проскочить на красный свет, а потом, если уж не повезло, отстегнуть постовому. А благодаря нашим стараниям теперь у нарушителя сплошные геморрои. А мент еще и масла в огонь подольет: «Я б взял с тебя полста, да вот, видишь, прижали нас, давят за каждую копейку». Получается, как бы не сам гаишник наказывает, а мы, озгисты на него давим. Мы виноваты.

— Закон есть закон.

— Конечно. — Илюшин саркастически кивнул. — Только кому от этого легче?

— Ну, мне, например, легче, — ответил Орлов. — Я на красный свет не езжу. Скорость не превышаю. По поддельным документам через границу не катаюсь. Наркотики не покупаю и не продаю. Мне легче.

— Так ты пойми, раньше милиция за каждую ерунду копейку трясла: нет у тебя при себе огнетушителя или просрочен он на три дня, заплати… А теперь ведь все то же самое, только на каждую мелочь — акт. На каждые полсантиметра — штамп. Чуть превысил, чуть нарушил… А как жить в таком городе, как Москва, и не нарушать? Хотя бы по мелочи! По-человечески!

— Понимаю. — Костя кивнул. — Только и ты пойми. Это временно. Провокация, не больше. Мол, мы их так прижмем, что они сами нам с радостью денежки понесут. Диктатурой Закона напугаем. Провокация. Чтобы на нас, на ОЗГИ, косо смотрели. Только оттого, что мы кажемся кому-то в чем-то виноватыми, милиция лучше не стала. Ты ж правильно сказал, трясут за каждую мелочь, за которую раньше деньги брали. Кто трясет? Мы? Нет. Менты как трясли, так и трясут. Только теперь еще и на нас смахивают. А если мы уйдем, так от этого лучше будет только всяким уродам, которые если и гадят, то по-крупному, но и откупаются легко. Погоди. Придет время, мы все МВД собой заменим. И армия у нас будет такая же. Нам бы…

Илюшин невесело усмехнулся:

— Нам бы день простоять и ночь продержаться…

— Вроде того, — согласился Орлов.

Оба замолчали.

— Вы говорили, что революция невозможна, — неожиданно сказал Илюшин.

— Говорил.

— А это тогда что? — Анатолий кивнул головой куда-то вверх, туда, где бухало, трещало, грохотало.

— Что угодно, но не революция. Путч, переворот, восстание, мятеж, бунт, гражданские беспорядки. Революция должна быть поддержана народом. Без этого, увы, пшик. Выстрел вхолостую. А народ за этим, — теперь Костя ткнул пальцем в потолок, — не пойдет. Так что теперь или мы их, или они нас.

— Пойду я, побреюсь, что ли. Пока затишье… — устало вздохнул Илюшин.

Орлов раскрыл коробочку ноутбука. Последние дни он много работал. Даже ночью, поэтому выглядел, наверное, не многим лучше Илюшина. Косте казалось, что близость смерти подгоняет его. Словно невидимые губы шепчут на ухо: «Ты скоро умрешь. Что останется после тебя?» И Константин набивал, набивал тексты, разрабатывал новые идеи, программы для правительства, выстроил целую идеологическую схему для внедрения во внешнюю политику. Времени не хватало. Он очень жалел, что не может сейчас отказаться от сна.

Тексты, выходившие из-под руки, были разными. Очень разными. Иногда, пытаясь навести хотя бы какой-то порядок и привести труды к системе, Орлов раскидывал файлы по полкам с названиями «жизненное», «политика», «общество», «патриоты», «Чечня». Каталоги плодились и размножались. Порядка от этого не становилось больше. Многие файлы были неоконченными. Все время казалось, что вот-вот родится мысль для чего-то главного, настоящего, способного перевернуть мир.

Предыдущую ночь Костя не спал. Он сидел в подвале и переносил в электронный вид написанное от руки. Текст укладывался в схему о национальном самосознании, хотя был еще сырым и изобиловал многочисленными «сучками и задоринками», которые следовало убрать, сгладить, переделать. Шло трудно, цепляясь одно за другое. Однако к семи утра, когда первые РПГ выплюнули свои ракеты в сторону Управления, Костя закончил почти всю книгу. Кому он будет представлять этот труд и кто возьмется за осуществление этих идей… Константин старался сейчас не думать, В осажденном и отрезанном от всего мира здании сейчас надо было работать, чтобы просто не сойти с ума.

— Надо бы поспать, — пробормотал Орлов, посмотрев на часы. Начало девятого. Под веками жгло, словно песком посыпано.

Вместо того чтобы лечь в постель, Константин направился к кофеварке. По-хорошему следовало бы пойти в столовую и взять дневной паек, но находиться среди пропахших порохом, потом и кровью людей сейчас не хотелось. Внутри себя Костя понимал, что его удивительная работоспособность в эти дни обусловлена стыдливым чувством, свойственным любому человеку, который больше думает, нежели действует, и от этого ощущает собственную неполноценность.

В экстремальной ситуации, когда все ресурсы пущены ва-банк, даже мысль движется быстрее. В другое, более спокойное время Орлов не смог бы переварить такое количество материала и за месяц. Но сейчас он не допускал даже мысли о том, что можно поваляться в постели или заняться созерцанием мира, ожидая прихода вдохновения. Не до того. Работать, работать, работать!

Кофе вышел крепким, густым и горьким. Костя сделал глоток и сморщился. Зато глаза сразу перестали слипаться и в голове словно бы опустилось мягкое облако ваты, фильтром вобравшее в себя осколки мыслей и страхов.

— Все начиналось с кофе, — пробормотал Константин, вспоминая.

Толокошин, его вечный коньяк, кофе, разговоры.

Вспомнился телефонный енот, которого так и не выловили даже государственные службы, к которым, по знакомству, обращался Орлов. Сейчас этот идиот казался забавным, своим, домашним привидением. Потом мысль вильнула, и Константин подумал о соседском мальчишке, юном анархисте, который днями напролет мотал «Гражданскую оборону» и летом выстригал на голове ирокез. Где он сейчас? Дома? На баррикадах? С какой стороны?

Над головой грохотало. За дверью стучали сапоги. Медленно разряжались аккумуляторы ноутбука. Надо было работать.

С неожиданной ясностью Костя понял, что умрет. Естественная мысль о неизбежности собственной смерти вдруг поразила его. Не напугала. Просто удивила. Умрет, может быть, не сейчас, не сегодня, потом. Но это неизбежно случится когда-нибудь. А значит, времени становится все меньше и меньше.

— Жениться тебе надо, барин, — выдохнул Константин, садясь за клавиатуру.

«Ворд» услужливо открыл свежий лист.

Орлов вывел жирными буквами: «Молитва».

Замер на секунду.

Потом добавил комментарии:

«В каждом русском человеке есть одна глубинная потребность — покаяться во грехе. И смутно на душе без покаяния. Однако протестантско-католическая идея покаяния по факту содеянного, то есть уже после совершения греха, по сути своей неверна и вредна. Особенно русскому человеку, который очень легко покупается на различные бесплатности. Которые, кстати сказать, часто развращают и низводят любые позитивные начинания до абсолютно скотского уровня. Халява. А как еще назвать систему согрешил — покаялся? В этой схеме нет места осознанию. Только страх перед наказанием, которого можно избежать, покаявшись.

Русское покаяние должно быть превентивно. Оно должно твориться заранее, еще до совершения Дела. Такой подход и от совсем плохого может уберечь, и на совершение оного человек идет с полным осознанием как последствий, так и причин.

На любое серьезное дело человек должен идти очистившись. Будто надев перед боем свежую рубаху. Решительной, хмурой толпой на святое дело.

Молитва для такого случая не может быть православной или католической. Это просто молитва. Написанная тем языком, который понятен каждому, даже Богу. Мы создаем богов, боги в свою очередь создают нас, правят нас…».

Орлов некоторое время перечитывал написанное. В нескольких местах сморщился. Надо бы подправить. Потом, неожиданно для самого себя, он выделил мышью весь текст и стер его. Осталась только сама молитва.

— Так лучше будет.

«Прости, Господи, если чрезмерно увлечемся кровопролитием.

Прости, Господи, ежели причиним излишнее страдание врагам нашим, кои ведь тоже создания Твои, хоть и исказившие себя в угоду Врагу.

Прости, Господи, если оступимся и поддадимся недостойной злобе на врагов наших и нарушим в себе бесстрастие, коего Ты начало и источник.

Прости, Господи, если поусердствуем не но уму, и не оставь нас в свершениях наших, ибо не во имя свое, но во имя Твое творим сие, очищая святую землю нашу, кою Ты заповедал нам хранить в чистоте от всякого зла.

Прости, Господи, ежели чего.. .»

Наверху грохотало. За дверью стучали сапоги. Орлов закрыл коробочку ноутбука. Аккуратно положил его в металлический ящик стола. Сложил в стопку все записи, навел порядок на рабочем месте.

И стал ждать.

Глава 56

Из разных Интернет-ресурсов:

«…Для чего? Чтобы ребенок, повзрослев, говорил окружающим: ,Я горжусь тем, что я русский". В том, что он русский, нет его заслуги, и гордиться тут нечем».

Останкинская телебашня находилась в двойной осаде. Внутри наглухо забаррикадировались боевики СПП, спасающиеся от спецназа, который, в свою очередь, не имел возможности идти на штурм, оставляя открытыми тылы. В тылу у спецназовцев торчали боевики Бригад Нового Порядка, с минуты на минуту ожидающие подкрепления для атаки. Это был многослойный коктейль, готовый в любую минуту взорваться.

На самом деле идти в атаку не хотели все. Бригады Нового Порядка понимали, что штурм здания, которое удерживается профессиональными бойцами, приведет к жуткому количеству потерь. Спецназ понимал, что попытка прорыва наружу равносильна самоубийству, а идти вверх можно было только в самом крайнем случае. Боевики СПП пытались вести неловкие переговоры со своими коллегами из Бригад, намекая на то, что если те прижмут спецназ, то тому ничего не останется, как вынести к такой-то матери хлипкую оборону эспэпэшников. Время стремительно уплывало сквозь пальцы. Плюс к этому, ситуацию сильно осложняли бритоголовые, которые, будто кавалерия времен Гражданской войны, осуществляли стремительные набеги на тылы Бригад Нового Порядка.

Когда наконец основные силы Бригад, покинувшие свои позиции у Управления ОЗГИ, добрались до телевышки, нервы у всех были накручены до предела.

— Строиться и на штурм! Приготовились, ребятки! Вышибем эту дрянь! Наши боевые товарищи ждут помощи! — Отцы-командиры надрывались, но закопченные и слегка похмельные мужики строиться в боевые порядки не стремились. Потери, понесенные у Управления, несколько охладили боевой пыл. — Приготовились! Быстрее, быстрее!!!

Прихрамывая, охал и размахивая белым флагом, вперед выбрался парламентарий. Ему было трудно, в паху от удара резиновой пули образовалась страшная гематома. Ходить было невероятно больно, однако скорая медицинская помощь ему была оказана самая минимальная. Количество раненых зашкаливало.

— Господа спецназовцы! — Голос парламентария сорвался. Ему поднесли мегафон. — Господа спецназовцы! Ваше дело проиграно. Президент сдал вас с потрохами. Мне очень жаль, что так вышло, и я предлагаю вам достойный выход. Оставьте оружие под нашим присмотром и расходитесь по домам. Вся ваша амуниция будет должным образом описана и опечатана. Вас не будут подвергать никаким преследованиям после того, как Новое Правительство вступит в свои права. Вы выполняли свою работу. Теперь она завершена. Расходитесь по домам… Господа спецназовцы!

Он даже не мог предполагать, что в этот момент снайпер с козырька телевышки смотрит на него через прицел.

— Слышь, Леша, — тихо сказал стрелок. — Можно я ему яйца отстрелю?

Леша не ответил.

— Господа спецназовцы!!!

Тут произошло непредвиденное.

Из-за раскуроченных останков автомобилей выскочил человек с трубой РПГ.

Видя стремительное падение боевого духа, командиры Бригад решили форсировать события.

Снайпер не успел на какую-то долю секунды.

Пуля уложила гранатометчика на асфальт уже после того, как гашетка выстрела ракеты была уже утоплена, но предсмертная судорога чуть-чуть сбила прицел. Огненная стрела дернулась влево и взорвалась перед входом в телецентр. Осколки и куски камня брызнули в разные стороны.

— Открыть огонь на поражение, — прозвучало в наушниках.

Заговорили автоматы.

В брызгах асфальта и свинца нелепо прыгал, визжа как недорезанная свинья, парламентарий. Ему повезло. После выстрела из гранатомета снайпер о нем забыл. Обнаружились более важные цели.

К дверям кинулись темные тени. Каждая из них несла в руках огнестрельную смерть.

Из вестибюля им навстречу несся страшный, губительный поток пуль.

Те, кто выживет во время первой волны штурма Останкина, потом скажут, что это был тот кошмар, который им не забыть никогда. И слава Богу, что второй волны не было.

Бэтээр вынырнул из-за домов неожиданно.

На броне крупные буквы «ОДОН».

Первые выстрелы он произвел в воздух. Ушел в сторону, сметая грузовик, неловко оказавшийся у него на дороге. Вслед за ним, рыча моторами, выскакивали другие. С брони, как муравьи, прыгали люди в бронежилетах и касках.

Дивизия имени Дзержинского вошла в город.

Из телефонных переговоров:

— Генерал Зиновьев?

— Да.

— Время. Они не вняли нашим предупреждениям.

— Все-таки…

— Да. Видит Бог, мы этого не хотели. Так надо. Поднимайте своих ребят.

— Гхм… А… «Зонтик» генерала Рудъко?

— Вы же слышали, что с ним случилось несчастье? Я думаю, что у вас не возникнет проблем.

— Да уж, я надеюсь. Учтите, если с моими ребятами в воздухе что-нибудь случится, я…

— И вы учтите. Если с нами тут что-то случится, вы этого не переживете…

Длинные гудки.

Глава 57

Из статьи «Атака на свободу слова»:

«Армию и правительство можно понять. Им так хочется истребить чеченцев как нацию, глумиться над мирными жителями, мародерствовать всласть, безнаказанно пытать в комендатурах, убивать в селах и грабить на дорогах».

— Товарищ генерал, докладывает полковник Дмитриев. Две цели на экранах…

— С какой стороны?

— На рязанском направлении.

— Идентификация?

— Крупный десантный транспорт. Идут на Москву через нашу зону.

— Пропустить.

— Но приказ номер двести…

— Что?!

Полковник отодвинул от уха трубку. Ему было не привыкать к начальственному реву, но мелодичнее он от этого не становился.

— Повторите приказ, товарищ генерал…

— Я сказал, пропустить! Ты оглох там, полковник?

— Прошу подтверждения в письм…

— Ты охерел, полковник?! Может быть, ты по нашим парням стрелять начнешь?! — заорала трубка. — За прямое неподчинение приказу отстраняешься от командования базой! Транспорт пропустить! Сдашь дела своему заместителю! Доложить лично!

Короткие гудки. Ожидающий взгляд заместителя.

Рядом с телефоном в траурной рамке — портрет генерала Рудько.

«Зонтик» работал в штатном режиме. Никаких чрезвычайных ситуаций. Приказов от Минобороны не поступало. Москву лихорадило. Трясло. Било в конвульсиях. Но пэвэошные зонтики должны были работать при любой власти как часы.

— Что там в новостях? — спросил Дмитриев у своего зама.

— Черт знает что, товарищ полковник. По одним сведениям, Президента сместили, по другим — осаждают Белый Дом и наводят в городе порядок. В общем… Полная дезинформация.

— Помнишь, что Рудько сказал, когда нас инспектировал?

— Последний раз, после учений?

— Да.

— Ну… — Зам развел руками. — Он много чего сказал.

— Про интуицию, помнишь? В вашей работе…

— …интуиция стоит на первом месте, после чувства долга.

Полковник кивнул.

Оператор у экрана локатора отсчитывал координаты двух целей.

— А еще он добавил, что иногда и перед ним.

— Перед чем?

— Перед долгом. Учения были странные, помнишь?

— Так точно… В конце… — Заместитель удивленно обернулся в операторский зал. — Под финал нам два десантных транспорта подкинули.

Повисла недолгая пауза.

— Политики должны драться между собой сами, — устало произнес Дмитриев. — Огораживать, например, площадь и давай, партия на партию. Как когда-то стенка на стенку ходили. Армия должна защищать народ…

— Я чего-то не пойму.

— Меня отстранили от командования базой. Принимай дела. И вот это. — Полковник кивнул в сторону экранов радаров. — Ты не хуже моего знаешь, что такое приказы и как они должны исполняться. Доложишься генералу лично.

Заместитель некоторое время смотрел на Дмитриева. Потом четко, словно с листа бумаги, процитировал внутреннюю инструкцию номер двенадцать.

— В случае чрезвычайного положения командование базы имеет право принимать решения самостоятельно, если положение во вверенном секторе несет угрозу государственным интересам. — Он щелкнул тумблером. — Внимание! На базе вводится чрезвычайное положение! Приготовиться к отражению воздушной атаки!

Запищало тревожно. Вспыхнуло красным. Ленивый бубнеж оператора прервался. И где-то там, снаружи, зашевелилось, вздрогнуло, просыпаясь после долгого сна, нацелилось в небо.

— Борт «семнадцать-Д», борт «семнадцать-Д», вы вошли в закрытую зону. Настоятельно требуем сменить курс, в случае неповиновения вы будете атакованы средствами ПВО. Борт «семнадцать-Д»…

— Вашу мать, вы что? — неожиданно донеслось из динамика. — Вы что? Мы ж свои! Эй! Охренели?

— Борт «семнадцать-Д», вы вошли в…

— Тут же люди! Эй!

— Борт…

Когда тебе целятся в брюхо ракеты, становится очень неуютно. Особенно если это ракеты свои.

Десантники не знали, куда они летят. Они сидели в толстом брюхе самолета, готовясь к прыжку. Сосредоточенные, напряженные, как всегда перед рывком. Было ясно, что происходит что-то экстраординарное, серьезное.

Из-за ширмы, отделявшей командный отсек, доносились голоса.

— Распечатай конверт.

— Приказ: только над Москвой…

— Распечатай, я сказал! Времени нет! Сейчас всадят в жопу!

— Приказ…

Негромкое шебуршание. Что-то упало. Кто-то застонал.

Шелест бумаги.

— Высадка в квадрате… так, понятно. Оказать поддержку Новому Правительству… Выполнять все приказы… Кого?! Форма приказа «А». Вот сука!

Топот сапог. Хлопнула дверь в кабину пилота.

— Поворачивай на… Меня не… Я сказал, поворачивай! И не…

Гул двигателей скрадывает слова, заглушает. Люди в самолете сосредоточенны и напряжены. Каждый думает о своем. Им в брюхо целятся ракеты.

Из сообщений прессы:

«Попытка так называемого Нового Правительства взять власть в свои руки провалилась. Это было неудивительно, прежде всего потому, что идеи, которыми руководствовались мятежники, не нашли поддержки в народе и армии. Большое количество реакционеров из рядов МВД, недовольных политикой Президента, обеспечило мятежникам определенное преимущество в первые дни конфликта. Однако существенного перевеса не дало. Слухи о том, что в неудавшемся перевороте участвовал высший военный генералитет, по-прежнему остаются без комментариев правительства. Однако, по нашим данным, Федеральная служба безопасности ведет тщательное расследование по этому вопросу. Было бы логично предположить, что серьезные перестановки в Генштабе России связаны именно с этим расследованием. Прокуратурой возбуждено значительное количество дел, связанных с мятежом. Помимо чисто уголовных, там фигурируют и обвинения в государственной измене, шпионаже и подрыве конституционного строя. Более подробную информацию по этому вопросу вы сможете получить от наших корреспондентов в…»

«Ремонт Останкинской телебашни будет завершен в ближайшее время. При входе в телецентр планируется установить мемориальную доску освободителям телецентра. Кого имеют в виду организаторы этой акции, нам выяснить не удалось».

«7-й Десантный полк расквартирован в Москве. На наши вопросы по этому поводу ответил…»

«Мэр Москвы высказал сожаление по поводу ряда неудобств, с которыми столкнутся москвичи и гости столицы. По словам градоначальника, ремонт дорог, поврежденных в результате боевых действий, будет произведен в кратчайшие сроки. По-прежнему остаются опасными для посещения кварталы, расположенные рядом с печально известным зданием Управления ОЗГИ. Саперы работают там круглосуточно».

«Особенности внешней политики. Что станет новой идеологической позицией России в диалоге с ее зарубежными партнерами?»

«Приближаются выборы».

«Голые „Тату" шокируют публику»…

P.S. После того как у Президента истек последний срок правления, в Российской Федерации произошла смена политического курса. Новое правительство определило новые государственные цели и задачи.

Организация по защите государственных интересов (ОЗГИ) была расформирована, а ее деятельность запрещена. Многие бывшие члены этой организации влились в действующие силовые структуры.

Однако, по данным зарубежных наблюдателей, кривая коррупции и взяточничества в России так и не поднялась выше определенного минимума. В народе ходили слухи о том, что ряд функционеров ОЗГИ основали аналогичную организацию, действующую подпольно.

Виктор Косенков

Август 2004

Ряд материалов, использованных в тексте, взяты, с любезного разрешения К. Крылова, с сайтов:

, , и wwwjivejournal.com/users/krylov

В тексте книги использованы фрагменты песен групп:

ХЗ, Anti-Flag.А также фрагмент песни из кинофильма «Земля Санникова»

В книге использованы фрагменты статей и текстов Игоря Яркевича, Александра Подрабинека. Валерии Новодворской и других ярких общественно-политических деятелей.

Оглавление

Часть 1

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Часть 2

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

Реклама на сайте